Перечитывая написанное, я вижу, что дал лишь весьма слабое представление об энтомологических открытиях, сделанных мною во время второй поездки в Гвиану.

Постараюсь исправить это упущение, лишь бы читатель не корил меня за старания угодить ему.

Прежде чем подробно поговорить об охоте за насекомыми, я хотел бы сказать несколько слов о разведении насекомых, которым я все больше стал заниматься. Я разводил всяких насекомых, но, разумеется, как любитель бабочек, главным образом интересовался их выведением из гусениц.

Вот как мне удалось наловить гусениц великолепной бабочки-сатурнии Армиды.

Гвианские бабочки:

слева — Софора, самец, самка, гусеницы и куколка; справа — гусеницы сатурнии Армиды.

Однажды, возвращаясь с осмотра лагерных мастерских, я проходил мимо большого дерева с толстым стволом, которое росло в полукилометре от моего дома, и заметил любопытную картину: ствол этого дерева, которое я видел ежедневно, имел в тот день совершенно необычный вид — сероватую его кору покрывало огромное темное пятно; пятно это простиралось от земли на пять-шесть метров в высоту.

Издали я принял пятно за клубок переплетающихся змей, но, приблизившись, разглядел, что это скопище гусениц, и очень быстро распознал в них гусениц одного из вида сатурний. А мне очень хотелось обогатить свою коллекцию именно этими крупными и красивыми бабочками.

Я взял сначала несколько штук, но в тот же день снабдил мальчика, служившего в моем доме, большим количеством коробок и банок и послал его за гусеницами. Я просил принести несколько сот и посоветовал не набивать их в коробку слишком плотно, чтобы они не давили друг на друга.

Заметив, что гусеницы ползли по стволу вниз, я понял, что они вскоре зароются в землю и окуклятся. Гусеницы этой группы не прикрепляют свои коконы на ветвях, а зарываются в землю, которую они склеивают вокруг себя, устраивая с помощью шелковинок земляной кокон.

Я посадил всех гусениц в большие ящики для разведения шелковичных червей; на дне этих ящиков насыпан был слой песка сантиметров в десять толщиной, для того чтобы каждая гусеница могла устроить себе ложе.

Выведение бабочек удалось даже лучше, чем я думал: я имел удовольствие видеть, как из куколок вышла целая уйма великолепных бабочек. Выяснилось, что среди них много самцов.

Как только бабочки вылупились из куколок, я поспешил отделить самок, боясь, как бы самцы не причинили им вреда. И что же? Несколько ночей подряд, к моему удивлению, на наши веранды налетали тысячи самцов Армиды, которых привлекли самки. Большинство этих кавалеров прямо летели к ящикам, и которых находились самки, и ползали по ним целыми толпами.

Такое скопище в конце концов мне надоело, и я решил уморить самок цианистым калием.

Несколько бабочек я, однако, оставил в живых и держал их в закрытом ящике, желая понаблюдать, что же будет с этими неоплодотворенными особями. Я убедился, что бабочка, не отложившая яиц, живет заметно дольше.

Гораздо позже, году так в тысяча девятьсот тридцать четвертом, будучи во Франции, я проверил это явление на великолепном жуке.

Однажды мать одного из моих корреспондентов, жившего на Берегу Слоновой Кости, прислала мне живого голиафа королевского, крупного жука Африки. Я пришел в восторг от этого чудесного жука, черного с белым, выглядевшего бархатным. Дама попросила меня уморить жука и препарировать его. Я наотрез отказался это сделать, так как был слишком счастлив впервые увидеть живого и такого великолепного голиафа.

— Сударыня, сделайте мне громаднейшее удовольствие: оставьте у меня жука до тех пор, пока он не умрет своей смертью. А тогда я вам немедленно его препарирую. В благодарность за то, что вы удовлетворите мой каприз, я дам вашему сыну несколько прекрасных экземпляров экзотических насекомых, — сказал я.

Мне стоило большого труда уговорить посетительницу. Но, полагая, что жук все равно не проживет больше двух-трех недель, она в конце концов согласилась.

Я купил красивый аквариум. Вместо воды я насыпал на дно песку и положил зеленые ветки. Затем я стал думать, чем мне кормить моего жильца. Вскоре выяснилось, что он питается соком ягод — клубники, вишни и других. Когда настала зима и свежих ягод уже не было, он принимал и ягоды из компота, но тогда ему нужно было давать воду для питья.

Я поставил аквариум к себе на письменный стол, и жук-голиаф долго развлекал моих гостей.

Узнав, что я стал обладателем такого чудесного жука, директор Парижского музея стал упрашивать меня, чтобы я продал ему голиафа. Я не мог удовлетворить его желание: ведь я обещал владелице препарировать жука, когда он умрет.

Умрет? Я сделал все возможное для того, чтобы отсрочить его смерть. И все же он умер в результате нелепой случайности. Мне пришлось на неделю уехать по делам в Ниццу, а служащие, которым я доверил жука, не только не заботились о нем, но совсем о нем и не думали. Возвратившись, я узнал, что голиафу почти не давали пить. Как я ни старался спасти его, он, к глубокому моему огорчению, через несколько дней умер.

По моей просьбе мой корреспондент отдал мне мертвого голиафа в обмен на редкостную бабочку.

В 1935 году, в середине ноября, я с изумлением увидел, что по моему кабинету порхает великолепный экземпляр бабочки дневного павлиньего глаза. Очевидно, он залетел ко мне еще осенью в поисках места для зимовки (эта бабочка зимует). Я клал для нее на блюдечко смоченную гигроскопическую ватку; иногда я клал две ватки: одну, пропитанную чистой водой, а другую — водой, подслащенной медом. Обычно она предпочитала ту ватку, где был мед.

Днем она целыми часами сидела за гардиной, прицепившись к оконному стеклу. Так она прожила три месяца. В одно февральское утро ее нашли на окне мертвой, — ночью был двадцатиградусный мороз, и бабочка замерзла.

***

Но возвратимся в Гвиану.

Во время осмотров лагерей заключения я много раз видел огромного жука, научное название которого «большезуб оленерогий»; ссыльные называли его «кофейной мухой».

Самец при его огромных челюстях, снабженных большими зубцами, имеет довольно грозный вид. Окраска этого жука темно-коричневая, усики желтые с коричневыми колечками.

Ссыльные, приносившие мне этих жуков, всегда утверждали, что именно они перепиливают своими огромными челюстями ветви кофейного дерева.

В действительности же «кофейная муха» неповинна в опустошении кофейных плантаций; она только садится на ветви кофейного дерева или кружит вокруг него, раскрыв свои жесткие надкрылья и распустив прозрачные крылья.

Чтобы доказать невиновность «кофейной мухи», я решил изучить, кто же все-таки портит кофейные деревья.

Ссыльные принесли мне упавшие перепиленные веточки кофейного дерева. Исследовав их с помощью лупы, я убедился, что над веточками долго трудились чьи-то маленькие челюсти. Эта работа шла так медленно, что по краям разлома, у самой коры, успевал образоваться кольцеобразный наплыв. Я взял несколько подобранных с земли перегрызенных веточек и положил их в ящик для выведения насекомых; через шесть или восемь месяцев из личинок, гнездившихся в древесине, выползли маленькие жучки семейства дровосеков, рода крючковатых усачей.

Личинки этих жуков живут исключительно в отмирающей древесине ветвей.

Эти насекомые перепиливали ветки кофейного дерева для того, чтобы отложить яички в древесину, где соки уже не циркулируют. Руководствуясь инстинктом, длинноусые жучки долгие дни проводили за кропотливой и однообразной работой перепиливания веток. Вот кто был истинным виновником опустошения кофейных плантаций.

А относительно «кофейной мухи» скажу, что лет двадцать спустя после моего возвращения во Францию я получил о ней любопытные сведения. Один из лучших моих охотников поляк Гуго Буа привез мне однажды в Париж жуков дровосеков-большезубов, точно таких же, какие были в Гвиане. Он поймал их на берегу Риу-Негру (приток Амазонки). Он принес мне также обломки веток, которые были несомненно перепилены челюстями этого самого дровосека-большезуба. В данном случае ветки принадлежали не кофейному дереву, но это значения не имеет. Гуго Буа сказал, что он видел, как эти жуки садились на ветки; его рассказ приблизительно совпадает с тем, что мне когда-то говорили ссыльные. Но разрушительная работа «кофейной мухи» не имела никакой утилитарной цели; обломанные веточки были так малы, что самка этого огромного жука ни в коем случае не могла отложить в их древесину яйца. Для чего дровосек перепиливал ветки, так и осталось для меня загадкой.

***

Еще несколько слов о «кофейной мухе». Очень немногие знают, что она была одним из тех насекомых, чей полет изучали первые авиаторы. Я этого и сам не знал до тех пор, пока летчики, приходившие ко мне, чтобы купить насекомых, не заинтересовались «кофейной мухой». Оказывается, эти жуки нужны им были для изучения статики, динамики, кинематики и многих других вопросов теории полета.

Блерио и Латам, одни из первых авиаторов, говорили мне: легенда о том, что ученые при конструировании самолетов ориентировались на полет птиц, не совсем верна. Изобретатели изучали полет насекомых, а среди насекомых главными образцами служили жуки и прямокрылые. Действительно, в полете аэроплана вы обнаружите те же основы, которые управляют полетом этих насекомых. Аэропланы не машут крыльями, как птицы и бабочки; их твердые плоскости можно сравнить с надкрыльями, а мотор аэроплана напоминает нижние крылья насекомых, которые вибрируют с поразительной быстротой.

Летчики и конструкторы особенно интересовались дровосеком-большезубом, о котором я уже рассказывал, и другим жуком, еще более внушительного размера, — жуком-геркулесом.

Жук-геркулес встречается почти на всех Антильских островах (с некоторыми видоизменениями на каждом острове) и на севере Южной Америки. В Гвиане он попадается очень редко. Я видел там только один экземпляр геркулеса, пойманный в районе Эрминского водопада. Зато в Венесуэле можно наловить много этих жуков в районе озера Маракайбо. В Колумбии, Эквадоре и Перу они опять-таки попадаются редко. Самка жука-геркулеса гораздо меньше самца и не имеет никаких наростов ни на грудном щитке, ни на голове.

В Гвиане известен еще один громадный жук — носорог-большебрюх, или Актеон. В длину он меньше, чем дровосек-титан и большезуб, короче геркулеса, но зато более коренастый и массивный. Самка этого жука гораздо меньше самца, не имеет рогов и немного напоминает самку жука-геркулеса.

Этот жук летит с необыкновенной силой. Однажды я испытал это на себе, когда охотился за насекомыми при лампе: меня как будто ударили кулаком по лбу, да так крепко, что я был ошеломлен. Оказалось, что это ударился о мою голову крупный жук-носорог, самец Актеона.

***

Авиаконструкторы изучали также некоторых бабочек, в частности красивых сумеречников-бражников, отличающихся чрезвычайно мощным лётом. Форма моноплана явно напоминает форму этих бабочек.

Ловить бражников нужно в сумерки, которые в Гвиане длятся не более пятнадцати минут. Кроме того, надо знать, что эти бабочки летят только к растениям с очень душистыми цветами. Поэтому я насадил у себя в саду много королевских лилий, папайи и петуний.

Ловил я бражников в те мгновения, когда они кормились на цветах, вытянув свой длинный хоботок, чтобы достать до дна цветочного венчика. Они совершенно неподвижно повисали в воздухе благодаря крайне быстрым колебаниям крылышек, как это происходит с колибри. Мне надо было хорошо видеть бабочек. Поэтому я всегда становился так, чтобы растения, на которые прилетали бабочки, находились между мной и источником света — освещенной верандой моего дома.

Зачастую я пускал в ход два сачка. Лишь только бабочка попадала в сачок, мой помощник сбрасывал ее в банку с цианистым калием и передавал мне второй сачок, чтобы я не терял времени.

Я не только ловил, но и выводил бражников. Это позволило мне, между прочим, опровергнуть распространенный предрассудок, по которому считалось, что рогом, имеющимся у гусениц бражников на конце брюшка, они могут опасно уколоть. Этот рог — говорю с полным знанием дела — вполне безопасен.

***

Не надо, однако, думать, что я собирал только бабочек и жуков. Я ловил также кузнечиков, саранчу, стрекоз и других насекомых.

Будем говорить об этом по порядку.

Гвианские богомолы, кузнечики и тараканы:

слева (сверху вниз) — кузнечик Стеродон; кобылка Лофакрис; таракан гигантский: справа — богомол широкошейный; богомол шиповатый; богомол глазчатый.

Среди прямокрылых меня главным образом интересовали крупные кузнечики — зеленые и голубые или зеленые и красные (надкрылья зеленые, а нижние крылья красные или голубые). Эти насекомые чуть ли не втрое больше саранчи, которая производит такие опустошения в Алжире.

Меня всегда привлекала красота кузнечиков. Некоторые из них как будто носят на голове желтый шлем, а черные их крылья украшены точечками тоже желтого цвета.

Интересовали меня и другие прямокрылые — разнообразные саранчовые, — может быть, из-за того, что ловить их труднее.

Те саранчовые, у которых надкрылья почти всегда ровного зеленого или красивого коричневого цвета, представляют собою поразительный пример скрывающей окраски. Одни из них похожи цветом на зеленые листья, другие — на засохшие листья и кору. Эта покровительственная окраска — прием самозащиты: их невозможно увидеть, когда они сидят на ветках. Единственный способ поймать насекомых — это крепко ударить палкой по веткам, чтобы заставить их взлететь.

Родичи прямокрылых — богомолы — стали знаменитыми благодаря работам Фабра, изучавшего их. Кто нынче не знает богомола религиозного, прозванного так потому, что в состоянии покоя он напоминает богомольца с молитвенно сложенными руками. Богомолы, так же как и прямокрылые, являются насекомыми с неполным превращением, то есть, в противоположность бабочкам и жукам, они никогда не бывают в состоянии куколки. Прямокрылые несколько раз линяют и во время линьки мало меняют форму.

В Гвиане я наблюдал богомолов необыкновенной формы. У некоторых видов, так же как у кузнечиковых, окраска и форма напоминают зеленые или сухие листья. Поскольку речь идет о сходстве с растениями, я приведу в качестве примера еще и палочников. Разница лишь в том, что богомолы и кузнечики похожи на листья, а палочники — на ветки. У них все похоже на прутик: туловище и ноги.

В Гвиане мне встретились многочисленные представители отряда таракановых насекомых; весьма неприятная разновидность их, живущая во Франции, именуется тараканами. Описывать я их не буду, они слишком хорошо известны. Но любопытно будет узнать, что в Гвиане некоторые виды лесных тараканов достигают десяти—двенадцати сантиметров в длину. У этих видов красивая светло-коричневая окраска с разнообразными узорами.

***

В отряде равнокрылых меня интересовали не столько кобылочки, сколько семейство горбаток, — быть может, из-за необыкновенной формы тела этих насекомых. Одни, например, поразительно похожи на дирижабль, другие кажутся любопытным сочетанием прутиков, расположенных друг над другом и заканчивающихся шариком и шипом. Эти удивительные придатки и выросты бывают иногда в двадцать раз больше, чем само тело насекомого.

Гвианские фонарницы и паук-птицеяд:

сверху вниз — фонарница пилоносая; фонарница корончатая; фонарница настоящая.

Но из всех равнокрылых я с особенной настойчивостью искал очень красивых фонарниц. Эти насекомые живут на ветках, и о них сложилась курьезная легенда.

Строение фонарницы весьма странное. На голове у нее большой полый вырост, напоминающий надутый пузырь. Его назвали «фонарь» и два столетия считали, что этот вырост фосфоресцирует. Оказалось, что это неверно.

Мне довелось наблюдать сотни фонарниц живыми. Всякий раз, когда мне самому удавалось поймать их или когда их приносили мои подручные, я помещал насекомых в темное место и ждал, будут ли они светиться. Но никогда я не замечал ни малейшего фосфоресцирования.

Легенду о фонарницах придумала знаменитая натуралистка Мари Сибилла Мериан, которая между 1670 и 1680 годами жила в Голландской Гвиане; ее труды были опубликованы на нескольких языках. Заинтересовавшись славой фонарниц, я обратился к запискам госпожи Мериан.

Она рассказывает, что однажды, возвратившись из своего энтомологического похода с ящиком, наполненным живыми насекомыми, она нечаянно опрокинула канделябр с зажженными свечами, который стоял на том столе, куда она поставила ящик. «В темноте я увидела, — пишет госпожа Мериан, — очень сильный фосфоресцирующий свет». Она крикнула слуге, чтоб он принес другой канделябр. Но, прежде чем вошел слуга, она схватила в темноте светившееся насекомое. Это насекомое она держала в руке, пока в комнате вновь не зажгли свечи. Но она не дала себе труда проверить еще раз явление фосфоресценции. И это ее ошибка, ибо, несомненно, она схватила не фонарницу, а жука-щелкуна кукухо; некоторые виды его действительно фосфоресцируют.

Я произвел исследование фонарницы под микроскопом и должен лишний раз подтвердить несостоятельность красивой легенды. Жаль! Ведь и в самом деле кажется, будто фонарница несет на голове фонарь.

***

Помимо знаменитой фонарницы, в Гвиане существует еще ряд представителей семейства фонарниц, более или менее крупных и более или менее редких. Ни один из них не светится. Прежде всего там изредка встречаются фонарницы корончатые, которых я за десять лет поймал с десяток экземпляров; затем еще более редкая фонарница пилоносая, которых я добыл всего два экземпляра.

Менее поэтичными, чем фонарницы, являются лесные клопы. Клопы, по крайней мере некоторые из них, в Гвиане гораздо красивее, чем у нас во Франции, где они вполне заслуженно пользуются печальной славой.

Как ни странным это может показаться, но в Гвиане некоторые клопы издают весьма приятный запах. У других же очень красивы крылья бесконечно сложного устройства, напоминающие кружева.

Правда, встречаются также и хищные клопы, которые, в отличие от большинства своих гвианских собратьев — вегетарианцев, питаются кровью животных и даже опасны для человека. Они являются носителями микробов и, пожалуй, еще более опасны, чем москиты.

Поскольку я говорю сейчас о наименее приятных тварях Гвианы, надо вспомнить и о пауке-птицеяде, самом отвратительном из всех тамошних пауков.

В Гвиане водится очень много видов пауков всяческих форм: у одних очень тонкие ножки, как у их европейских собратьев; у других ножки короткие, а туловище твердое, усаженное зубцами и шипами.

Наиболее знаменитый из них — паук-птицеяд. Некоторые особи его имеют в ширину при широко раздвинутых ногах тридцать сантиметров; головогрудь — пяти-шести сантиметров в ширину, брюшко — размером с куриное яйцо. Этот гигант имеет два ядовитых крючка длиною в два-три сантиметра.

Если этот ужасный паук, который по преимуществу живет на песчаных опушках девственного леса, укусит млекопитающее животное величиною с собаку, оно умирает через час после укуса, а зверек величиной с крысу агонизирует уже через несколько секунд. Укус паука-птицеяда может оказаться смертельным и для человека, если вовремя не применить соответствующие лечебные средства.

У птицеяда есть, однако, враг, который гораздо меньше его, но прекрасно с ним справляется. Это оса, представитель отряда перепончатокрылатых из семейства дорожных ос, или помпилов, насекомое чуть побольше обыкновенной осы. У него длинные ноги, красивые крылышки, а жалит оно очень больно.

Однажды я был свидетелем молниеносного сражения между пауком-птицеядом и помпилом. Оса вдруг бросилась на паука; шестью своими длинными ногами она уцепилась за него и вонзила ему в брюшко свое жало. По телу паука пробежала дрожь, и через две-три минуты он был неподвижен.

Птицеяд даже не пытался защищаться. Как только жало осы вонзилось в его тело, он оказался парализованным.

Я воспользовался этим драматическим инцидентом и захватил их обоих. Сачком поймал помпила; он принадлежал к еще не известному мне виду, с которым я хотел познакомиться. А паука мне было совсем не трудно схватить: ведь он был неподвижен. Разумеется, я взял его пинцетом, так как волоски на его мохнатых ногах обжигают, словно крапива.

Я сожалею, что видел это сражение только один раз. Знаю, что его нередко наблюдали другие энтомологи, но, конечно, оно заслуживает самого тщательного изучения.

Как бы то ни было, эта сцена побудила меня наловить пауков-птицеядов; занимаясь этой охотой, я наблюдал их нравы.

Я не раз замечал, что, испугавшись чего-нибудь, паук-птицеяд скрывается в земле, и Для меня долго оставалось загадкой, как он может исчезать так быстро. Но однажды я нашел разгадку этого мгновенного исчезновения. Мне посчастливилось обнаружить нору паука, — ее хозяин временно отсутствовал, отправившись на охоту.

Норы пауков-птицеядов имеют правильную цилиндрическую форму; в ширину они — от пяти до восьми сантиметров, глубина их — от десяти до восемнадцати сантиметров. Стенки выстланы шелковистой мягкой паутиной, сотканной пауком. Верхняя часть норы представляет собой настоящий трап, подбитый снизу такой же шелковистой паутиной. Снаружи нора прикрыта землей и гравием, и ее не заметишь среди комочков земли и камешков.

Заприметив логовище паука, я стал наблюдать за ним.

Спрятавшись в норе, паук подстерегает добычу и, лишь только услышит, что она приближается, внезапно приподнимает покрышку своего жилища и набрасывается на жертву. Та, ошеломленная, растерянная, покорно принимает смерть. Обычно птицеяд пожирает добычу вне своего жилища. Может быть, он не хочет загрязнять нору остатками убитого животного?..

***

Лимонные деревья в моем саду были покрыты гусеницами довольно обычного вида — парусника Анхизия. При последней линьке этих гусениц перенесли в садки; я давал им привычную для них пищу и выжидал, когда из куколок выйдут бабочки.

Но однажды я нашел на тех же самых лимонных деревьях другой вид гусениц, того же самого семейства, только гораздо более крупных. Я с любопытством ждал появления бабочки. Наконец из одной куколки вышла великолепная, огромная бабочка, какой я еще никогда не видел. Я трепетал от радости. Наверное, от восторга у меня задрожала рука, когда я захотел ее схватить: бабочка величественно взлетела и понеслась к церковной колокольне. Больше я уже никогда не видел ни одной бабочки этого вида и очень сердился на себя за неловкость.

***

Выведение бабочек-геликонов доставило мне больше удовольствия.

Меня всегда интересовали Геликонинны (подсемейство Нимфалид), имеющие множество видов. Из всех этих видов самый прелестный, пожалуй, Дорис, с очень длинными крыльями.

Передние крылья у Дорис черные с синеватым отливом и с большими желтыми пятнами. Задние крылья еще красивее: между каждой жилкой имеется пятно в форме кинжала светло-голубого цвета, чуть глянцевитое. Интересно, что существует разновидность, у которой эти пятна не голубого, а очень красивого красного цвета.

Добыть много красных Дорис было очень легко. Иногда в лесной чаще встречались горизонтально протянувшиеся между деревьями лианы, на которых висели тысячи куколок. Я собирал эти куколки и получал из них гибриды Дорис — на каждом заднем крылышке у них были правильно перемежавшиеся красные и голубые полосы.

Хотя я не был повинен в образовании этих гибридов (их можно иной раз просто поймать сачком), один из моих корреспондентов, желая оказать мне честь, назвал их «форма ле мульти».

***

При ловле бабочек Дорис на берегах Марони мне никогда не приходилось уходить далеко от дома; еще удобнее было ловить красивых бабочек Калиго из подсемейства Брассолидин (подсемейство, соседнее с Морфинами). Охотой на них я занимался в Ботаническом саду Сен-Лорана. В глубине сада протекала речка, через которую было переброшено несколько мостиков, соединивших сад с девственным лесом. Я заметил, что над речкой незадолго до сумерек, всегда очень коротких в тропических странах, летает множество Калиго.

Гвианские бабочки:

слева — Калиго, самец, верхняя и нижняя сторона; справа — сатурния Якоба, самец (вверху), сатурния Геспер, самец (внизу).

В Гвиане встречается семь-восемь видов этой бабочки, один другого краше. Калиго знаменита главным образом легендой, сложившейся о ней, — легендой, увы, выдуманной как и все легенды. На задних крылышках этой бабочки, если смотреть на них с изнанки и притом снизу вверх, как будто видна совиная голова, и натуралисты, одаренные богатой фантазией, сделали из этого вывод, что изображение совы находится на крыльях бабочки Калиго для того, чтобы защищать ее от птиц, — по их мнению, эта сова служила пугалом.

Однако я собственными своими глазами видел (поэтому и опровергаю легенду), что птицы без малейшего страха нападали на бабочек Калиго. Да и как могла бедняжка Калиго так поворачиваться, чтобы изображение совиной головы на изнанке се крылышек могло производить на птиц устрашающее впечатление?

Не следует, однако, думать, что Калиго создание совершенно беспомощное: поймать эту бабочку не так-то легко. Садясь на ствол дерева, она маскируется: плотно складывает крылышки, а так как они почти одного цвета с корой, на стволе чуть видна бурая пластинка, неотличимая от складок коры. Меня приводило в отчаяние мгновенное исчезновение Калиго, и, преследуя ее, я бесполезно вертелся вокруг дерева, заподозрив, что бабочка села на ствол. Напрасный труд: Калиго тоже совершала путешествие вокруг ствола, и я все время видел лишь тоненький выступ коры среди других складочек.

Я одолел Калиго лишь в тот день, когда понял, что ловить ее нужно вдвоем. Я привел с собой одного из своих подручных, и, когда уже не один, а два охотника стали следить за ней, несчастной пришлось сдаться.

Хотя Калиго и не пользуется такой славой, как блистательные Морфо, у энтомологов немалый спрос на нее. Они желают иметь в своих коллекциях не меньше двух экземпляров; один помещают в обычном положении, а другой — брюшком вверх.

Калиго для меня, во всяком случае, оказалась очень полезной, когда я стал употреблять крылышки бабочек как материал при создании «пейзажей», которые так понравились публике. Тут ее яркая окраска с лиловатым отливом производила чудесный эффект.