Первое путешествие в Гвиану поразило меня. В сущности, я был еще ребенком! Приключения начались для меня сразу же по выходе из порта Сен-Назер. Все восхищало меня на пароходе «Франция»: роскошные салоны, огромные столовые, обильная пища, которую там подавали. К несчастью, мои сестры и я отдали дань морской болезни в Гасконском заливе, который никогда не бывает тихим. Но в скором времени море успокоилось.

В районе Азорских островов стояла прекрасная погода. Когда пароход проходил мимо острова Сан-Мигел, тамошние жители приветствовали нас на португальском языке. Пышная растительность — переходная ступень к тропической флоре — восхитила меня.

Этот остров стал для меня как бы прообразом того земного рая, который я столько раз рисовал в своем воображении, и поэтому я очень огорчился, что наша «Франция» не вошла в гавань.

Эту весть принес один из судовых офицеров, который добавил для нашего утешения, что мы можем отсюда послать письма близким.

Это меня заинтриговало: как же уйдет почта, раз мы не будем делать остановку? Через несколько минут тайна открылась.

Матросы взяли бакен и прикрепили к нему герметически закрытым ящик с нашими посланиями. Началось своеобразное состязание: с десяток лодок устремились к нашему пароходу. Все наперегонки старались схватить бакен. Мне объяснили, что в ящике лежат не только наши письма, но и несколько золотых монет — награда самому искусному гребцу.

Примерно через двое суток после Азор мы увидели первых летающих рыб. Некоторые падали на палубу нашего парохода.

Время от времени на расстоянии сотни метров перед пароходом вставали косые фонтаны — их выбрасывали кашалоты.

Хотя мы находились в открытом море, мне удалось поймать бабочку, широко известную в наших краях, — дневной павлиний глаз; думаю, что ее занесло сюда бурей.

На седьмой день путешествия перед нами возник американский военный флот. Только что началась испано-американская война.

Больше всего мне нравились белые парусники, бороздившие океан. Ночами я подолгу стоял на корме и не отрываясь смотрел на вспененную винтом воду и фосфоресцирующие волны.

Наконец раздался крик рулевых: «Земля!» Перед нами был Пуэнт-а-Питр. Как только пароход стал на якорь, его в мгновение ока окружили сотни пирог, где сидели негры и мулаты, мужчины и женщины. Все эти люди хлынули на палубу, предлагая пассажирам купить кто сувенир, кто тропические фрукты.

Мама (я говорю именно «мама», а не «отец»: ему все это было не в диковинку — он проделал великолепное путешествие из Сен-Назера в Колон; в качестве сотрудника Лессепса он ездил в Панаму и руководил строительством наиболее значительной части канала), — мама, сестры и я буквально не спускали глаз с гваделупских женщин, которые пробирались сквозь толпу и шли таким ровным шагом, выпрямив стан, что корзины с фруктами, стоявшие у них на голове, даже не колыхались.

Я с удивлением заметил, что кое-кто из торговцев предлагает пассажирам экземпляры огромных жуков-геркулесов. Хотя у всех этих насекомых, наколотых и расправленных крайне неумело, не хватало лапок, я все-таки не удержался и купил несколько штук.

В Фор-де-Франс мы пересели на маленький пароход «Город Танжер», который должен был доставить нас в Кайенну; по сравнению с нашей «Францией» он показался нам просто карликом.

Все стоянки на Малых Антильских островах и дальше привели меня в восхищение. Особенно понравился мне Парамарибо — главный город Голландской Гвианы, иначе называемой Суринам. Столица Английской Гвианы, Джордтаун, произвела на нас огромное впечатление своими современными зданиями, множеством пристаней, набережных, кипучей жизнью.

После этой живописной колонии нас особенно жестоко разочаровал Кайеннский порт: наше суденышко вынуждено было остановиться за несколько километров не доходя до порта, так как вода была сплошь затянута илом.

Пришлось нам добираться до суши на набитых битком шлюпках.

***

Наконец мои родители, сестры и я очутились в Кайенне, где меня ждало первое огорчение: в городе не было средней школы. Приходилось временно отказаться от мысли продолжать учение. Отец решил отдать меня в ученики к господину Кербеку, чья аптека помещалась напротив кафедрального собора. Конечно, решение это было не из блестящих, но отец утешался мыслью, что один его дядя тоже был аптекарем в Морле.

Господин Кербек оказался очень покладистым начальником, а его жена относилась ко мне с чисто материнской заботой. Я получал кое-какие поблажки, — например, при первом же представившемся случае покидал аптеку и с сеткой в руках бежал в сквер ловить бабочек. Куда веселее было гоняться среди петуний за яркокрылыми бабочками, чем отвешивать хинин или ипекакуану! Жалованья я не получал, и совесть моя была чиста. Окончательно освободился я от последних угрызений совести, когда отец прочитал мне письмо, полученное им от профессора Жиара:

«Дорогой мой друг, вы находитесь в прекрасной стране, где для энтомолога работы непочатый край. Ваш Эжен интересуется естественными науками: не позволяйте ему упустить неповторимый случай заняться серьезными изысканиями, изысканиями, из которых он сможет извлечь немалую пользу».

Мы жили в километре от тюрьмы, расположенной на берегу моря. Я не раз сопровождал отца в его походах. Он наблюдал за строительством дамбы, которая должна была защитить тюрьму от морских бурь. Я испытывал огромную жалость к ссыльным, к этим несчастным людям с изможденными лицами. Я твердил себе: «Они платят свой долг обществу», я понимал, что они должны понести кару; но я не хотел примириться с тем, чтобы эта кара была бесчеловечной, жестокой! Больше всего я мечтал о том, чтобы помочь им...

***

Моя работа в качестве аптекаря (вернее, приказчика) надоела мне сверх всякой меры. Отец, заметив мое уныние, устроил меня писцом в Управление каторжных работ.

В то время мне было шестнадцать лет. Мне поручили копировать планы, перебелять служебную переписку: тогда еще не существовало пишущих машинок. Привыкнув в школе писать кое-как, наспех, я, естественно, не мог похвастаться красотой почерка. Отец, в отчаянии от моих каракуль, решил дать мне несколько уроков каллиграфии. Очень быстро я приобрел красивый, четкий почерк. Что касается планов, то чертил я их мастерски (по рисованию в коллеже я постоянно получал первую премию), и директор, господин Симон, не преминул меня отличить. Он назначил меня помощником секретаря при начальнике своей канцелярии.

Восемь или десять месяцев я занимал эту нудную должность. С удовольствием я вспоминаю только работу, связанную с прославленным обитателем каторги Дрейфусом. Мне было поручено вскрывать его переписку. Получал он писем не меньше, чем какой-нибудь министр. Корреспонденция на его имя приходила со всех концов света, и особенно много из Америки; кроме того, ему присылали много книг. Я с завистью глядел на прекрасные почтовые марки, наклеенные на конверты и пакеты. Их полагалось срывать, чтобы убедиться, не написано ли что-нибудь на обратной стороне. Книги тоже осматривали со всех сторон; разрезали даже переплеты. Я помогал при этих проверках и, признаться, получал при этом удовольствие, правда меньшее, чем при ловле бабочек.

***

Во время своего отпуска я совершил два интересных путешествия.

В первый раз я сопровождал отца в его поездке в лагерь для заключенных в Орапу. Паровой катер, на который мы погрузились, тащил за собой баржу с припасами. Лагерь находился в центре Гвианы, на берегу реки Орапу. Мы плыли по естественному каналу. По этому каналу шириной в двадцать метров можно двигаться лишь во время приливов. На берегу стояли рощи тропических деревьев; порой их сплетенные могучие ветви закрывали от нас небо. Десятки километров мы проплывали под этим мощным сводом.

Над каналом в сумеречном свете я впервые увидел паривших над самой водой огромных дневных бабочек из группы Морфин: Ахилла, Леонта и несколько редкостных Менелаев. Надо сказать, что энтомологи часто называют бабочек именами, заимствованными из мифологии, не вкладывая в это никакого символического значения. Дают им также латинские названия, в зависимости от того, в какой местности или области они были обнаружены. Так, я нашел возле Байе бабочку, которую окрестил «bajocayensis», что по латыни означает «обитатель Байе».

Гвианские бабочки:

Морфо Менелай, самец (вверху) и самка (посередине); сатурния Армида (внизу)

Никогда еще я не видел порхающих на свободе Морфин, но вообще-то этих бабочек знал. Каждые каникулы я еще ребенком посещал Брестский арсенал и, уж конечно, его крошечный музей естественных наук, где была коллекция бабочек и насекомых — дар морских офицеров. Там я впервые увидел Морфо, красота которых поразила меня. Именно тогда во мне проснулась мечта побывать в тех странах, где резвятся на воле такие прекрасные создания.

А теперь я не только видел их воочию, но и мог ловить. Мне удалось, не выходя из лодки, поймать несколько Ахиллов; к сожалению, среди них не было ни одного Менелая.

Пристать к берегу нам не удалось, потому что вдоль всего канала среди пышной тропической растительности шла полоса ила, вернее, болото, опасное для пешехода; мы решили не рисковать. Там, где кончается канал, кончаются и болота и начинается река Ла Конте, которая в десять, если не в двадцать раз шире Сены; берега ее безопасны для ходьбы.

Только к ночи мы добрались до лагеря Орапу, где встретили радостный прием: нас ждали еще вчера и уже начали беспокоиться.

На следующий день, пока разгружали баржу, мы отправились в соседний округ: надо было решить, где рубить лес для топлива. На вельботе мы поплыли по притоку реки Орапу, по обоим берегам которой рос непроходимый, девственный лес. Здесь мы высадились и отправились в путь с нашим эскортом, состоявшим из шести ссыльных китайцев; каждый из них был вооружен мачете. Три человека из военной охраны сопровождали нас с карабинами через плечо; карабины взяли и мы с отцом.

Мы проникли в те места, где до нас еще не ступала нога человека. Никто не заглядывал сюда — ни негры, ни индейские племена.

Я больше орудовал сачком для ловли бабочек, чем карабином. Не зря я взял с собой сачок. В сумерках тропического леса порхали еле заметные хорошенькие прозрачные бабочки из семейства сатиров, принадлежавшие к роду Каллитера. Их можно разглядеть, когда сквозь листву пробивается луч света. Я поймал несколько таких бабочек.

Но скоро я забыл о бабочках. Мы услышали грозный рев; скорее всего он напоминал неестественно громкий и протяжный собачий лай. Наши китайцы стали как вкопанные и тревожно переглянулись. Вооруженные стражи постарались нас ободрить, если только можно употребить здесь это слово: «Ничего, это ягуар рычит!»

Мы шли вперед, а вслед за нами несся рев; к первому ягуару вскоре присоединились другие. Мы определили, что ревут семь хищников. «Пять самцов и две самки», — заявили наши стражи и добавили, что «лучше не стрелять, потому что, если подстрелишь самку ягуара, самец непременно бросится на охотника».

Целый день хищники следовали за нами по пятам; мы слышали их рычание, слышали, как они с шорохом пробираются сквозь листву метрах в пятнадцати от нас, но увидеть их нам не удалось. Вскоре мы добрались до реки и пошли по берегу. Вглядываясь в волны реки, я заметил каймана. Я выстрелил ему в глаз; мне показалось, что я его убил, но он с головокружительной быстротой нырнул в воду. И только на следующее утро, когда мы возвращались из лагеря Орапу, я увидел, как по реке плывет брюхом вверх сраженный мною кайман.

Мы нагрузили нашу баржу ценным деревом и древесным углем и тронулись в обратный путь в Кайенну. Примерно через полкилометра нам пришлось сделать остановку: баржа дала течь. Пришлось остановиться и чинить судно. Вдруг со своей шлюпки я заметил возле берега в тине (уже начался отлив) анаконду длиной примерно в три с половиной метра, которая грелась на солнышке. Я не растерялся — до сих пор горжусь проявленным мной тогда присутствием духа, — попросил у стражника-рулевого дать мне карабин и с первого же выстрела раздробил спинной хребет змеи. Когда змея с трудом поползла к воде, я послал стражников на вельботе (мы тащили его на буксире вместе с баржей) поймать ее. Они накинули веревочную петлю на шею змеи, дотащили ее до шлюпки и стали добивать веслами. Наконец, решив, что анаконда подохла, они взвалили ее на борт шлюпки, но она нашла в себе достаточно силы, чтобы ударить хвостом, как бичом, одного из ссыльных, которому потом пришлось пролежать четыре дня в лазарете. С трудом удалось добить громадную змею.

Во время дальнейшего путешествия мы занимались тем, что потрошили анаконду. Шкуру громадной змеи я решил высушить и сохранить.

На следующий день я занялся шкурой моей анаконды: растянул ее на большой доске и положил сушиться в тени, присыпав предварительно квасцами. Хозяин дома, который мы снимали по улице 14 июля, красавец негр, по имени Онемарк, подошел поболтать со мною:

— Уверен, что вы гордитесь своей добычей. Но если бы вы видели то чудовище, которое утащило одного моего приятеля, то на вашу анаконду и смотреть бы не стали.

Я попросил рассказать о происшествии.

— Я и трое моих приятелей, — стал рассказывать Онемарк, — промывали золотоносный песок в болотистом рукаве реки; у каждого из нас был за спиной карабин, и мы мирно трудились. Вдруг мы увидели, что в четырех-пяти метрах от нас, там, где рукав впадает в реку, вода заклокотала, словно закипела изнутри. Со сказочной быстротой этот вихрь приближался к нам. Из воды выскочило какое-то библейское чудовище и бросилось на нашего товарища. Этим чудовищем и была анаконда длиной в двенадцать, а может быть, в четырнадцать метров. Товарищ, оглушенный ударом, не сопротивлялся, и змея, схватив его не то за щеку, не то за ухо, потащила в реку и исчезла вместе с ним так же молниеносно, как и появилась. Мы замерли от ужаса, мы даже не выстрелили. А нашего несчастного друга, без сомнения, анаконда проглотила.

***

Теперь расскажу о втором своем путешествии. На этот раз я отправился в Ояпок с капитаном фрегата, нашим дальним родственником.

Капитан Морню, выйдя в отставку из военного флота, был назначен командиром небольшого сторожевого корабля, несшего береговую службу. Бывшее военное судно находилось теперь в распоряжении Гражданского управления Гвианы. Мы должны были завезти свежие припасы в тюрьму, расположенную на Серебряной горе.

Без всяких происшествий судно достигло северо-восточной оконечности Французской Гвианы — устья реки Ояпок. Здесь была богатая растительность; фруктовые деревья и зерновые культуры давали хороший урожай.

В течение шести дней, которые мы провели у подножия Серебряной горы, я, само собой разумеется, гонялся за бабочками, но особо редких экземпляров не обнаружил. Морфо не залетают так близко к морю, и вообще здешняя фауна беднее животного мира Орапу.

Здесь мне довелось стать свидетелем необыкновенного зрелища — массового переселения крокодилов. Сотни крокодилов спускались вниз по течению. Из воды виднелись лишь выпуклые части их голов. Шли они на рыбную ловлю: в дельте реки водилось очень много рыбы. Крокодилы эти были настоящие гиганты: каждый пяти—семи метров длины!

Капитан Морню спросил у китайцев-рыбаков, не попадалась ли им какая-нибудь редкая рыба. Они ответили, что как раз сейчас они поймали огромную рыбину, весом килограммов в сто; начальник лагеря, видимо, не особенно интересуется этой рыбой, поэтому они охотно уступят ее нам. Капитан дал в их распоряжение свой вельбот. Китайцы накинули на рыбу сеть, продели ей под жабры толстую веревку и взвалили на вельбот. Однако, чтобы поднять ее на борт нашего судна, пришлось прибегнуть к помощи талей.

Рыбу добили, ударив ее несколько раз железной палкой. Цветом и формой тела она напоминала наших губанов, но достигала таких огромных размеров, что мы, то есть семнадцать человек экипажа, наелись до отвала, сварив на обед одну лишь голову.

Кроме гиганта губана, мы увезли с собой великое множество крупных розовых креветок. Зная, что мой отец большой до них охотник, капитан Морню послал ему целую корзину.

***

Вернувшись в Кайенну, я снова засел за свои секретарские обязанности. Но в скором времени дирекция Управления каторжных работ была переведена в Сен-Лоран-дю-Марони. Пришлось и мне расстаться с насиженным местом и переселиться в Сен-Лоран. Моему отцу потребовался многочисленный персонал. Я стал помогать ему чертить планы и вскоре пристрастился к архитектуре.

Весной 1899 года Я поймал моих первых Менелаев.

Десятки раз, сопровождая отца в его служебных поездках, я видел, как порхали высоко над нами эти очаровательные бабочки. К моему огорчению, они не желали спускаться ниже. Я выходил из себя, а отец от души забавлялся:

— А ты носи в кармане соль и попытайся насыпать им на хвост щепотку-другую.

В один прекрасный день мне удалось отомстить невинным созданиям, дразнившим меня в течение долгих месяцев. На сей раз я вернулся обладателем двадцати семи великолепных экземпляров. Бросив сумку на стол, я спросил отца:

— Угадай, сколько я поймал Морфо! — и, не дав ему времени ответить, вытащил своих волшебниц.

— Как же тебе удалось?

— Взял мешок соли и кинул им на хвост не щепотку, а целую горсть!

Потом рассказал уже всерьез, как на самом деле все это случилось. Устав после трех часов охоты, я присел на поваленный ствол дерева на берегу реки и вдруг увидел голубую Морфо, летавшую почти над самой землей; я успел разглядеть, что она помята и, очевидно, умирает. Я поймал ее без труда, и, хотя бабочка была очень потерта, я буквально дрожал от радости, что наконец-то у меня есть первый экземпляр. Я вертел свою добычу и так и эдак, забавляясь игрою света на ее крылышках, как вдруг перед глазами у меня мелькнула голубая молния; это оказалась вторая бабочка, здоровая, которая, заметив, как ее подружка блещет на солнце, спустилась к ней. Но ее ожидала беда, ибо я быстро накрыл ее сачком. Это было истинным откровением. Двадцать шесть раз я повторил свой маневр, и каждый раз ловил великолепную голубую бабочку, становившуюся жертвой своего любопытства.

Таким образом, я открыл новый способ ловли бабочек, который впоследствии очень помог энтомологам.

***

Но я не довольствовался тем, что ловил сам. Мне хотелось, чтобы мне помогали, и вскоре после нашего переезда в Сен-Лоран-дю-Марони я попросил индейцев из племени Сарамака, которые иногда приходили к нам продавать дичь, ловить для меня бабочек. И что же? В один прекрасный день вместо бабочек они принесли мне молоденького муравьеда. Хотя я и был крайне удивлен, но все же купил его.

Индейцы убили мать, и малышу было дней десять от роду. На мой вопрос, чем он питается, охотники ответили: «Муравьи, муравьи»... Но малыш отказывался от муравьев. Я был в отчаянии, не зная, что делать: мой муравьед непременно погибнет!

Меня выручил случай. На птичьем дворе, куда я поместил малыша, зарезали цыпленка. На камне осталась лужица крови; я случайно находился здесь и с удивлением увидел, что муравьед бросился к лужице и начал жадно слизывать кровь. С тех пор я каждый день получал на бойне кровь животных. Единственно, что меня пугало, — это обжорство моего воспитанника; мне приходилось принимать самые строгие меры предосторожности, чтобы он не объелся. Он до того напивался, что падал замертво. Только после долгих поисков я установил наконец правильный рацион.

Повзрослев, он стал отдавать предпочтение муравьям. Каждый день я отводил его к ближайшему муравейнику и с удовольствием наблюдал, как он лакомится. Высунув длинный язык, он погружал его в муравейник. Муравьи облепляли язык со всех сторон, и зверек проглатывал их. Так он проделывал раз тридцать—сорок.

Муравьед относился к людям очень приветливо и особенно полюбил меня. Стоило мне только его кликнуть, как он бежал ко мне со всех ног и начинал ласкаться. Помню, особенно любил он класть мне на плечи свои лапы, и я никогда не боялся, что он причинит мне боль. А ведь я знал, что достаточно муравьеду пустить в ход свои огромные когти, и он может меня разорвать. Муравьеды обладают такой силой, что, даже попав в лапы ягуару, при последнем издыхании запускают когти в брюхо врага, который тоже гибнет. В лесах иногда находят скелеты ягуара и муравьеда, сцепившихся в предсмертном объятии.

Мой муравьед не переносил собак. Раз он серьезно ранил одного пса. Когда ко мне приходили знакомые с собакой, я заранее запирал его.

В добром согласии он жил с курами, кошками и Жозефом. Ах да, я забыл представить вам Жозефа. Так звался молодой журавль, которого я купил у тех же самых индейцев и который тоже прижился у нас на птичьем дворе. Кормить журавля было куда проще, чем муравьеда: он требовал маленьких рыбок, которых я без труда для него ловил.

Когда Жозеф стал взрослым, я перестал заниматься рыбной ловлей — журавль сам ловил рыбу. Как-то утром мама позвала меня:

— Жозеф ушел, он перебрался через реку и теперь находится на голландском берегу.

Я прождал его весь день и очень огорчился, что не последовал совету знатоков и не подрезал ему маховых перьев. Но к вечеру Жозеф вернулся. С этого дня мой журавль каждое утро отправлялся на рыбную ловлю и возвращался вечером сытый и довольный. Один раз он привел с собой несколько своих друзей; они разгуливали по всем нашим владениям. Увидев нас, пернатые гости улетели.

Но однажды Жозеф не вернулся, и я узнал, что, когда он ловил рыбу, его убил охотник. Ручной журавль не испугался человека и не улетел при его приближении...

***

Мой отец взял в положенное время свой первый отпуск, и мы отправились во Францию. Отец собирался воспользоваться только полугодовым отпуском, но пришлось его продлить: перед отъездом отец заболел и никак не мог поправиться.

И снова океан, вечерняя прохлада, прекрасные порты... Но я уезжал из Гвианы куда более богатым, чем прибыл сюда: я увозил с собой воспоминания, разнообразные впечатления. И, кроме того, я вез с собой тридцать ящиков моих любимых бабочек.