Мой патрон решил послать меня за жуками в Алжир. Я прибыл в Оран как раз в то время года, которое благоприятствует ловле редких жуков — златок кровавых, самцы которых красные, а самки — черные. В зарослях тамарикса близ Орана уже было найдено несколько штук таких златок, и мой коллекционер настаивал, чтобы я их ему добыл. Он дал мне оранский адрес одного энтомолога, который первым обнаружил этих насекомых.

Энтомолог служил на почте. Он был предупрежден омоем визите и встретил меня очень радушно:

— Завтра мы с детьми проводим вас в форт Арзев, так как именно здесь мы можем рассчитывать найти несколько красных златок.

На следующий день, явившись к нему домой, я был поражен, увидев своего почтового чиновника в полном снаряжении Тартарена, собравшегося на львиную охоту: классический колониальный костюм цвета хаки, белый шлем (в Алжире вообще не носят пробковых шлемов), пояс наподобие патронташа, с массой склянок и пробирок, рюкзак за спиной и, уж конечно, два сачка на перевязи: один обыкновенный, для ловли бабочек, а другой — для так называемого «кошения». Этим сачком из плотной ткани натуралист быстро проводит по траве, словно косит им (отсюда и название), и в сачок попадает множество мелких насекомых, обитающих на цветах и в траве.

Примерно такое же снаряжение было и у меня, но я хранил его в сумке.

Пожалуй, забавнее всего было то, что дети представляли собой точную копию отца: те же костюмы, те же шлемы, те же сачки, но все это, конечно, в миниатюре.

Наше шествие по городу произвело фурор. К несчастью, на охоте мы имели меньший успех. Вместо редких златок кровавых нам пришлось довольствоваться самыми обычными жуками... Славный отец семейства был в отчаянии и поклялся, что в следующий раз нам больше повезет. Однако я отклонил его предложение о совместной ловле и отныне отправлялся в Арзевский форт без своей пышной свиты. Должен сказать, что и мои одинокие поиски не увенчались успехом.

Без сомнения, объяснялось это тем, что, хотя стоял еще апрель (он в том году был на редкость жарким), златки, должно быть, покинули заросли тамарикса еще до нашего первоначального посещения.

Более удачными оказались мои поиски в районе Тлемсена. Здесь я нашел довольно много прекрасных жесткокрылых.

В то же время мне стало известно, что в окрестностях города имеются великолепные гроты, и я решил освидетельствовать их в надежде обнаружить новых насекомых — обитателей пещер.

Увы! Не так-то легко оказалось проникнуть в эти гроты. Пришлось не только уплатить тлемсенской администрации довольно крупную пошлину, но еще ждать, когда она подыщет шестерых арабов мне в проводники. Я заплатил и стал ждать.

И вот я наконец в одном из этих гротов, а впереди меня идут мои проводники с факелом в руке. Незабываемая это была прогулка по огромным подземным залам! Пламя факелов, играя на гранях сталактитов, превращало все вокруг в сказочное царство.

Но мне пришлось довольствоваться лишь сугубо эстетическими наслаждениями, ибо существовала заранее разработанная церемония посещения гротов, и мои проводники категорически отказывались останавливаться и ждать хотя бы минуту, а моя судьба была связана с ними.

Поэтому-то по выходе из сказочного грота я стоял дурак дураком, печально ощупывая свою сумку, где позвякивали пустые склянки.

Из Орана я переехал в Лалла-Марниа и собирался отправиться отсюда в Марокко. Мой патрон не только не протестовал против этой поездки, но, напротив, одобрил ее. Он даже обещал мне за это путешествие три тысячи золотых франков.

В Лалла-Марниа меня ждало горькое разочарование. Патрон извещал меня, что мой отец, к которому он обратился за разрешением на эту поездку (мне шел только двадцать первый год, и, следовательно, я был еще несовершеннолетним), ответил отказом, сославшись на то, что путешествие в Марокко представляет немалую опасность.

Впрочем, это путешествие вообще не могло состояться. Я получил официальное уведомление от министерства колоний: мне предлагалось немедленно сдать экзамены, чтобы иметь право работать в Управлении общественных работ в колониях. Экзамены должны были состояться в Париже в начале июля.

Так как я был освобожден от военной службы из-за своей хромоты, то мне разрешили работать в колониях в том возрасте, в каком обычно до этих работ не допускали.

С тяжелым сердцем ступил я на борт судна, увозившего меня во Францию. Почему всегда получается так, что мои надежды и чаяния терпят крах? Почему мне помешали совершить чудесное путешествие в Марокко? Единственным утешением служила мысль, что, сдав экзамены, я поеду к отцу в Гвиану, куда он, еще не оправившись окончательно, вернулся с моей матерью.

Приехав в Париж, я отправился к своему коллекционеру и вручил ему последние африканские находки.

Узнав, что я от него ухожу (конечно, я не скрыл, что буду сдавать экзамены и скоро уезжаю), мой патрон впал в ужасный гнев. Он терял во мне хорошего и, что было еще важнее, весьма покладистого ловца насекомых. На прощанье он заявил мне:

— Если бы я мог предвидеть, сколь незначительны будут результаты вашей работы, я вообще не взял бы вас к себе...

Я снова принялся за брошенные на время учебники и стал лихорадочно готовиться к экзаменам, которые и сдал весьма успешно. Так как никто не собирался оспаривать место в Гвиане, славящейся своим нездоровым климатом, меня немедленно утвердили в должности и добавили, что бумаги о моем назначении придут в Кайенну одновременно со мной.

В августе 1903 года я сел на пароход «Версаль», отправлявшийся в Гвиану.