— Доигрались, сволочи! — злобно буркнул Мартын Федорович и плюхнулся в кресло, тяжелым троном стоявшее у накрытого стола.

— А что, папа… в чем дело? — спросил Андрей.

Но Мартын Федорович не ответил. Он поставил, чего с ним никогда не случалось, локти на стол, голову опустил в раскрытые ладони, смотрел в дальний угол и говорил вполголоса, про себя:

— Какой позор, какой позор! Никогда в истории… ничего подобного…

Смятый газетный лист упал на пол с колен Мартына Федоровича.

Единственный гость за столом, уездный священник — отец Василий Кащевский, посмотрел непонимающе на Кострова, крякнул и потянулся волосатой ручищей к запотевшему графинчику. Не встретив поощряющего жеста хозяина, он отдернул руку и забарабанил тупыми пальцами по столу.

Мартын Федорович продолжал сидеть недвижно, Матильда Германовна, поднявшая было крышку у суповой вазы, опять осторожно опустила ее на место. Сложив руки, она выжидающе смотрела в глаза Мартыну Федоровичу. Струя пара расплывалась над столом в легкое облачко и щекотала обоняние проголодавшихся детей. Сергей нетерпеливо царапал ногтем накрахмаленную скатерть.

Отец Василий кончил стучать пальцами, а Мартын Федорович все еще сидел недвижно. Глаза его потемнели, большой близорукий зрачок стал мутным. Это было заметно даже сквозь дымчатые стекла золотых очков. Плечи опустились, и витые эполеты обвисли.

Было странно теперь смотреть на Мартына Федоровича.

Эполеты, петлички и пуговицы, как и крепкий отложной воротник, требовали спокойного, уверенного выражения лица, олимпийского чиновничьего величия.

Андрей потихоньку тянулся к газете. Пальцы коснулись бумажного листа. Лист зашелестел. Андрей отдернул руку и взглянул на отца. Но Мартын Федорович не двинулся. Тогда Андрей смело взял газетный лист и разгладил его на коленях.

Газетные полосы не кричали сегодня никакими заголовками, никакими особенными событиями.

Только в правом верхнем углу за рантовкой, словно в траурной рамке, стояло официальное сообщение о «торжественном дне годовщины коронации в городе Санкт-Петербурге его императорского величества государя императора Николая II».

Все четыре страницы газеты просмотрел Андрей и опять вернулся к первой полосе. В верхнем углу тускло стлалась передовая статья, разверстанная колбасой.

Без заголовка, под курсивной датой «14 мая», тяжелыми внушительными словами начиналось повествование:

«Великое несчастье обрушилось на нашу страну…»

Суп стыл. Отец Василий суетливо разыскивал в кармане рожок с пенсне, а Андрей не отрываясь, забыв о супе, о пуговицах отца, обо всем на свете, читал статью. Выспренним языком сдержанно рассказывала монархическая газета о том, как погибла у острова Цусима вторая тихоокеанская эскадра под водительством адмирала Рожественского.

«Князь Суворов», «Бородино», «Орел» — высокобортные броненосцы — вставали перед глазами Андрея так, как изображали их в те дни на миллионах открыток. Многотрубные корабли в облаках дыма, в огненном ореоле, бросающие куда-то вдаль пламя и металл, с пушками, похожими на вытянутые хоботы слонов. Они поднимались в воображении где-то там, на седых волнах никогда не виденного моря, у каких-то островов с непонятными названиями…

Мальчики бегают по гимназическому двору, крепко притиснув локти к бокам и выставив вперед тощие кулачонки.

— Я — крейсер первого ранга «Варяг»! — кричит маленький второклассник. — Ты — японец! Защищайся!

Кулачки впиваются в бок подвернувшегося противника, и вот-вот начнется бой, от которого страдают гимназические курточки и лакированные кушаки.

— Я не согласен. Я не японец! — кричит противник, вяло защищаясь. — Я — крейсер первого ранга «Баян»!

Сбоку надвигается величественная фигура третьеклассника Степы Куманова.

— Р-р-разойдись! — рычит он уже издали и, выпятив грудь и наглухо втиснув полный подбородок в воротник, врывается в битву.

— Я — броненосец «Ретвизан»! Я самый сильный. Я обращаю вас в бегство…

Но «Варяг» и «Баян» объединяются и отказываются обращаться в бегство.

— Пошел вон! — кричат они «Ретвизану». — Тебя никто не трогал, и ты к нам не лезь. Тоже — «Ретвизан»! Подбитый броненосец!

— Струсили? — презрительно бросает «Ретвизан» и мчится в сторону, стараясь не задеть четвероклассников и пятиклассников, которые не дадут спуску и могут наградить неловкого «Ретвизана» оплеухой на ходу…

… «Цесаревич», «Аскольд», «Алмаз» разметаны военной бурей по чужим портам. Другие присоединили свои стальные тела к затянутым илом вековым кладбищам кораблей на дне океана…

Русская слава! Венок из побед и завоеваний, сотканный Рожественскими и Иловайскими. Деревянные палубы! Корабли-тихоходы!.. Отсталая страна — как говорит новый историк Марущук…

Костров соображает: победа над Японией больше невозможна. Самые героические сражения на суше не могут привести русские армии в Японию. «Англия Дальнего Востока» теперь неуязвима на своих островах.

— Ну, что вы думаете?.. Разливайте суп! — раздался резкий голос Мартына Федоровича.

Матильда Германовна вздрогнула и со стуком сорвала крышку с суповой миски.

— Брось газету, за столом не читают! — буркнул в сторону Андрея отец. — Ничего интересного нет. Били, били, ну, и еще раз побили…

— Но что же будет? — спросил Андрей.

— Что будет? Революция будет… Так дольше продолжаться не может…

Отец Василий взметнул рукавом и закрестился, шепча:

— Господи, спаси благочестивые и услыши ны…

— Россия — отсталая страна, многие ждут революции… — бросил Андрей, глядя на священника ненавидящим взором.

— Что? — перестал вдруг есть Мартын Федорович. — Откуда это?.. Отсталая страна и все такое? Это что, у вас в гимназии преподают? Что ты понимаешь в революции, и кто это ждет революции? Народ — это зверь. Если этот зверь сорвется с цепи, он будет страшен.

— Воистину зверь, — согласился священник. — Не дай господи! — заключил он, опрокинув в рот высокую стопку.

— А французская революция?

— Что ты знаешь о французской революции? Что Корде убила Марата и что Конвент казнил Людовика Шестнадцатого? А ты о сентябрьской резне знаешь что-нибудь? А о терроре вам в гимназии рассказывали? Наша революция почище номера покажет. — Мартын Федорович опять принялся хлебать суп.

Графинчик убывал, но разговор за столом не складывался. Это совсем не устраивало отца Василия. Не затем он приехал в город. Событие, конечно, значительное. Но не погибнет же от сего бедствия держава Российская! А тут дела стоят.

Под широкой и неопрятной рясой отца Василия Кащевского, в теле большом и тучном, билось сердце пронырливого коммерсанта. О богословских вопросах он не размышлял, хорошо пил водку, обедни и панихиды служил по-деловому, громко, коротко, но всей душою был в своем маленьком хозяйстве и в хитроумных операциях, которые начинались и проваливались десятками.

Он заводил голландских кур, строил крольчатники, выписывал грену, скупал железный лом.

Получая за требу, он всегда прикидывал, хватит ли ему на все комбинации. Если давали на рубль или на полтинник меньше, становилось до смерти обидно. За полтинник он готов был пуститься в драку. Ведь тем самым нарушался составленный бессонными ночами, такой выношенный расчет…

Это был связанный рясой и бедностью по рукам и ногам мелкий фермер, мечтавший о городской суете и городских спекулятивных возможностях. Смелости у него было больше, чем выдержки. Он на ходу ловил слухи о блестящих деловых комбинациях, метался и безумствовал, отыскивая пути и выходы к денежным тузам и воротилам, в банки и кредитные общества.

Кострова он одолевал просьбами о рекомендациях и поддержке.

Теперь его занимала мысль об одной грандиозной авантюре. Он прослышал, что крупный могилевский помещик попал в затруднительное положение и намерен продать строевые леса в верховьях Днепра.

— За бесценок пойдет, — громогласно уверял отец Василий, дыша в лицо собеседнику. — А лес, лес!.. Дерево к дереву. Купить — и все сразу под корень! — Он ронял выразительным жестом стакан и, не смущаясь, кричал. — И в плоты! И на юг! Все на юг, к Екатеринославу. Знаешь екатеринославские, кременчугские цены?! Ну вот… Оборотный капитал только нужен.

Тут он припадал слоновыми плечами к спинке стула. Оборотного капитала у отца Василия не было. Это и было единственное трудное место.

Крючковатый, могущественный нос черными волосатыми жерлами ноздрей глядел в потолок. Липкая гривка редких волос спадала как раз на жирные пятна на плечах. Ноги в сапожищах ерзали под столом. Он сопел и долго крутил папиросу…

— Есть же деньги у людей! — стучал он негодующе кулаком. — Тут процент — во! — он расставлял ручищи на всю комнату. — Только привлечь надо…

Но, выпив «до слез», он забывал о делах. Достигнув таким путем душевного равновесия, он подсаживался к роялю и часами бренчал, напевая старинные украинские песни.

Увидев, что с Костровым сегодня не договориться, и покончив со вторым графинчиком, он перебрался к инструменту и низким басом запел:

Матильда Германовна поставила ему на шатком столике чай, лимон и сахар, а Мартын Федорович, поднявшись, буркнул:

— Ну, я на полчаса… на боковую…

И ушел в спальню.

Отец Василий, прищурившись, смотрел на свернувшегося в углу дивана Андрея.

— Учишься? — спросил он, не переставая напевать.

— Учусь.

— Ну, учись.

Могучий аккорд, от которого содрогается рояль. Пропев еще два куплета, отец Василий густо высморкался и опять спросил:

— Котельников Васька в твоем классе?

— В моем. А что?

— Счастлив, сукин сын. В люди выйдет. Пойди угадай…

— А что?

— Вот то… это самое… Из нашей деревни… А где живет?

— На квартире.

— А кто платит?

— Отец, наверное.

— Ха-ха-ха! — загрохотал священник и даже перестал петь. — Этот заплатит. В одном кармане вошь на аркане…

— А кто же платит?

— Много будешь знать — состаришься.

Андрей обиделся за друга. Круто повернулся и вышел из комнаты.

Поп поднялся во весь свой невероятный рост.

— Матильдушка! — облапил он экономку. — Так как же? Переходи ко мне… Холить буду… Лес продадим…

— Сначала купите, батюшка.

— И купим, и продадим!

— Пустите… увидят! И грех какой! — вырывалась женщина.

— Матильдушка, шалунья, пампушечка! — лепетал отец Василий, с шумом пробираясь между стульями.

За стеной щелкнул нарочитый, сухой кашель Мартына Федоровича.

Поп вздохнул, завалился на диван и извлек из кармана список лиц, которых можно было бы привлечь к делу, покачал головой, спрятал бумажку поглубже, почесал брюхо и сейчас же уснул.

Крокетные шары носились из конца в конец утоптанной желтой площадки. Молотки щелкали звонко и четко. Хозяин, Женька Керн, раскрасневшийся, возбужденный, носился от товарища к товарищу.

— Прохожу мышеловку! — радовался Котельников.

— А я тебя по лбу! — выкрикивал Андрей.

— Мазилы! — издевался Ливанов и мазал сам.

— Эх вы, шпингалеты! Смотрите, как надо рокировать. Второй черный в лоб через дужку!

Молоток Матвеева взрывал песок площадки, шар проделывал траекторию в воздухе и звонко щелкал по лбу второй черный. Матвеев играл в крокет виртуозно.

— Вот как надо бить — по-гусарски!

— Жаль, что твоих гусар под Мукденом не было, — съязвил Ливанов. — Впрочем, мастеров пятки показывать там и без них было достаточно.

— Дурак ты! Русские гусары никогда еще не бегали. Ты читал у Толстого, как русская конная гвардия под Аустерлицем атаковала французов?

— А ты еще что-нибудь, кроме боя под Аустерлицем, у Толстого заметил?

— Остальное меня не интересует, — сознался Матвеев.

— О славе российской армии сейчас лучше не говорить, — серьезно сказал Андрей, опершись на молоток и забыв, что его черед проходить мышеловку. — Мы бесславно проиграли кампанию. Не следовало ее начинать…

— Мы еще сбросим японцев в море, — горячился Матвеев.

— Как бы японцы не сбросили нас в Байкал, — вмешался Ливанов.

— Вы не патриоты, вы слюнтяи! От первой неудачи уже раскисли. Если бы в России все были такие, нас бы давно уже прибрали к рукам. Мне стыдно, что у меня такие товарищи…

— А нам, Матвеев, стыдно, что среди нас есть еще такие меднолобые битюги, как ты.

Матвеев вскипел. Его маленькие глаза сделались злыми, как у рассерженного хорька. Он весь собрался и напружинился:

— Вы все хотите прослыть либералами. Вы ни за царя, ни за жидов. Черт вас знает, за кого вы стоите. Вот я, кого ненавижу, так своей рукою душил бы… — Он сжал желтые зубы. — Все несчастья, все поражения из-за таких, как вы!

Андрей швырнул в сторону молоток.

— Саша, уйди от нас. Противно слушать твои речи. Найди себе других товарищей.

— Ну и черт с вами! Мне самому с вами противно.

Матвеев набекрень, по-казацки, надел гимназическую фуражку, натуго затянул пояс и одернул диагоналевую курточку. Ни с кем не прощаясь, он пошел к выходу. Брелоки звенели, как шпоры.

— Нехорошо, что мы ссоримся с товарищами, — сказал Котельников.

— Теперь все ссорятся, — ответил Андрей. — Если есть из-за чего, надо ссориться. Не могу же я дружить с человеком, который хочет душить людей…