— Раз, два, три!

Шпаги щелкали, выбивали ритмическую дробь.

— Раз, два, три!

Стучали, наступая и отступая, толстокожие каблуки.

— По всем!..

Правилам!

Боевого!..

Искусства! — отчеканивая слова, командовал Андрей.

— Раз, два, три! Раз, два, три!

Выгибая под прямым углом вынесенное вперед колено, противники приседали, припадали то на одну, то на другую ногу. Пружинами ног стремительно бросали туловище вперед и упруго отходили назад.

— Раз, два, три! — слышались согласные голоса трех пар фехтующих.

— … Одним из неподражаемых ударов… которым его научил отец… благородный гасконский дворянин… — декламировал Андрей.

— Где же твой неподражаемый удар? — издевался Ливанов.

— Раз, два, три! Раз, два, три! Д'Артаньян всегда поражал неожиданно, — продолжал скандировать Андрей. — Впрочем… ищите вашу шпагу в дальнем углу, сэр!

Тело Андрея спружинилось, вылетело вперед, и шпага сверкнула в воздухе.

Но шпага противника, вопреки всем цитатам из «Трех мушкетеров», не улетела в дальний угол, и Андрей сам получил увесистый удар в плечо. При этом раздался сухой, предвещающий трагедию треск, и шпага Андрея — она же газетная держалка горбатовской городской читальни — разлетелась в щепы. Противник Андрея, Женя Керн, был ранен в руку. Он сейчас же бросил на стол держалку и стал языком зализывать рану.

Андрей продолжал держать расколовшуюся палку, которая была тщательно остругана и отлакирована мастером, чтобы помогать посетителям обозревать широкие листы «Русского слова» и «Киевской Мысли».

— Шевалье, нам предстоят неприятности! — сделал гримасу Ленька Алфеев. — Отец не простит поломки держалки. Она числится в инвентаре и стоит семьдесят пять копеек! Предлагаю незаметно вынести бренные остатки Дюрандаля в сад и предать земле…

Сад не имел никакого отношения к библиотеке, в пустынном читальном зале которой происходил описанный выше бой на рапирах, и вторжение на его усыпанные песком дорожки и заросшие травой клумбы являлось дерзким нарушением священных прав собственности, на защите которой у купца Науменки, кроме дворника и садовника, имелся еще и цепной пес Цезарь. Этот четвероногий носитель славного имени разрывал любые части одежды гораздо быстрее и основательнее, чем портному Гайсинскому удавалось приводить их в надлежащий порядок.

В сад можно было проникнуть через окно соседнего, такого же подвального, помещения, которое никем не было занято и стояло после ремонта открытым для просушки свежевыкрашенных полов и подоконников.

Ленька Алфеев высунул голову из окна и, опьяненный своей смелостью, почти немедленно перебросил на территорию сада обе ноги.

— Осторожно, — посоветовал Андрей. — Неприятно, если кто-нибудь нас заметит, хотя бы и удалось унести ноги.

— Да, — подтвердил Ливанов. — К сожалению, никто не поверит, что шесть дворян пришли с целью предать земле останки славного меча. Все сойдутся на мысли, что мы просто-напросто крадем яблоки.

— Наплевать! — заявил Ленька и спрыгнул в сад. — Все за каждого, каждый за всех! — крикнул, прыгая вслед, Ливанов.

Последним перешагнул роковую черту Котельников.

— Начнем церемониал, — предложил Андрей.

— Вам первое слово, граф, — заявил Ливанов. «Дз-з-зинь…» — раздался неожиданно звон разбитого стекла.

«Дз-з-зинь…» — звон повторился.

Меч полетел в траву. Шесть гимназистов, в одну секунду забывшие о титулах и о кодексе чести, стояли растерянные, переглядываясь между собой. Звон раздался позади, в полуподвальном помещении, где всего лишь неделю назад окрасили наново все полы и застеклили окна. Путь отступления был отрезан.

— Через забор! — скомандовал Ленька. Это был голос паники.

Шестеро мушкетеров одновременно атаковали высокий забор, утыканный, по провинциальным традициям, острыми гвоздями.

— Черт! — прохрипел Ливанов. — Я разодрал себе палец.

Голос страдальца не встретил сочувствия. Все старались одолеть забор, не оставив на нем заметных частей туалета.

Шесть фигур уже поднялись было над колючим гребнем, когда раздался второй, не менее панический крик:

— Патруль!

Все, как по команде, повернули голову вправо. От большого спуска к Днепру мчался кавалерийский патруль. За спиной всадников прыгали черноствольные короткие карабины. Шашки, шпоры и удила бряцали на ходу.

Котельников первый скатился обратно в сад. Садовник и пес Цезарь были забыты.

В тот же момент в помещении библиотеки послышался новый звон стекол, но гимназисты больше не колебались. Один за другим, как упругие мячи, они прыгали в сад, из сада в подвал…

За ними с метлой на длинной палке мчался садовник… Цезарь остервенело рвал ржавую цепь.

Искорки полдневного солнца играли в осколках и стеклянной пыли на белых подоконниках подвала. На свежей краске едва просохшего пола лежала граненая пивная бутылка.

— Значит, пьяные, — крикнул на ходу Ливанов. — Айда отсюда, ребята!

Но передняя, куда выходили и двери библиотеки, и двери пустого подвала, была заполнена народом. Посетители библиотеки во главе с самим Алфеевым теснились к выходу. У лестницы образовалась пробка. Старик Алфеев взбежал по ступенькам, высунул седую кудлатую голову на улицу и сейчас же подался назад.

Гимназисты шмыгнули в читальню и прильнули к стеклам вросших в землю окон. Мимо проносились чьи-то стоптанные ботинки, металась бахрома штанов, мелькали женские туфли, дальше на улице, сгибаясь и выпрямляясь, мчались ноги лошадей. Пыль крутилась перед ними и хлестала на ветру в стекла, и стебельки травы кланялись, кивали и льнули к окнам.

— Ни черта отсюда не увидишь, — капризно протянул Андрей. — Пошли на улицу.

— Ну, куда, ну, куда! Куда вас несет? — заорал на гимназистов старик Алфеев.

Лицо его, и без того длинное, худое, еще больше вытянулось, и пергаментная шишка у носа проступила с необыкновенной четкостью.

— А что там? Скажите, Иннокентий Порфирьевич.

— На улице такое творится, что носа не показать, а ваше дело маленькое. Как-нибудь и без вас обойдется…

— А в чем дело? Почему же нельзя сказать? — обиделся Ливанов.

«Дз-з-зинь…» — раздался новый удар в окно. Пущенная крепкой и меткой рукой бутылка влетела теперь уже в библиотеку и веером швырнула по столу с книгами звонкую россыпь разбитого стекла.

«Пах, пах, пах…» — раздались сейчас же четкие звуки выстрелов.

Алфеев, ни на кого не глядя, прошептал:

— Ну вот, так и есть. До стрельбы дошло дело. — Глаза и голос его были беспомощны, как и вялые руки-плети.

— Иннокентий Порфирьевич! Это что же такое? — вбежал в комнату уже немолодой судейский чиновник. — Господи, боже мой! Да что же это будет? Неужели стреляют?!

Пенсне Иннокентия Порфирьевича медленно, словно на минуту оно осталось без хозяина, съезжало с переносицы. Но Алфеев поправил пенсне, провел прямыми пальцами по длинному шнурку и неожиданно резко ответил:

— Не видите, что ли? В бабки играют!

Еще одна бутылка угодила в оконную раму и сама разлетелась на куски.

«Пах, пах, пах…» — рвалось, трещало на улице.

— Мальчики — от окон! — заволновался вдруг Алфеев. — Станьте за шкафы. Неровен час, вместо бутылки пуля сюда пожалует. Дождались!..

«А если пуля попадет сюда, пробьет она книги или нет? — думал про себя Андрей. — А что, если попадет в глаз или в ухо? Брр!» И он прятал голову за толстые тома Салиаса и Мордовцева.

— Что это там? — потянул его за рукав Котельников.

— Ничего не понимаю.

Вдруг из передней толпа посетителей хлынула в помещение библиотеки. С шумом захлопнулась дверь в переднюю. Кусок штукатурки серой пылью лег на полу.

— Господи, куда вы, куда? Нельзя сюда! — суетился, бегал и нервничал Алфеев.

Но его не слушали. Скакали через высокий барьер, прятались под защиту тяжелых книжных скоплений. Кто-то на четвереньках отправился под круглый стол читальни.

«Пах, пах…» — раздавалось на улице.

«Д-з-зинь…» — отвечали стекла библиотеки.

«Дз-з-з-зинь…» — словно эхо, откликались стекла каких-то соседних домов.

Страх толпы передавался гимназистам.

— А что, если сюда придут, если начнут громить, как на Крымской улице?

— Слушай, но кто же это там? — тянул за рукав Котельников. — Кто это стреляет? Пойдем посмотрим!

— Куда же мы пойдем, Вася?

— В сад… Увидим через забор.

— А садовник?

— Да он сам, наверное, на заборе сидит. Мы ведь не за яблоками…

Садовник действительно смотрел через забор, забравшись на карниз дома. Он бросил короткий взгляд в сторону гимназистов и опять стал наблюдать за улицей. События были значительны. Право на любопытство становилось выше священных прав собственности.

С забора открывался вид на перекресток двух городских улиц.

Прячась в зеленых палисадниках, за стволами серебристых тополей и фонарных столбов, расположились солдаты в кавалерийских штанах и синих бескозырках. Посредине улицы был выстроен спешенный взвод. Коноводы отвели лошадей подальше, к днепровским спускам.

На перекрестке бушевала толпа. Голоса перебивали один другой. Гармонь в пьяных руках терзала воздух, спорила с криком голосов. Десятка два городовых в мотнистых штанах и коротких, до середины икр, сапогах, старались оттеснить толпу в соседние улицы. Толпа не унималась. Пивные бутылки высоко взлетали и с хрустом распадались на камнях мостовой. Тонкостенные сотки белой молнией мчались в солнечном воздухе к стенам соседних домов и обдавали стеклянной пылью кирпичи тротуаров.

Подвыпившая толпа не обращала внимания ни на городовых, ни на солдат, ни даже на стрельбу холостыми. Она теснила цепь полицейских, словно поставила себе целью пробиться к драгунам.

— В воздух палят, — сказал Андрей.

— Почем ты знаешь?

— Во-первых, никто не падает, а во-вторых, если драгуны будут стрелять, то прежде всего перебьют городовых.

— Значит, неинтересно! — заявил вдруг Ленька.

— Сволочь ты! Байстрюк! — обозлился внезапно садовник. — Тебе что ж, охота, чтоб людей калечили?! Пошел вон отсюда! Брысь!

Ленька поглядел искоса, но даже не подвинулся.

— Дяденька, — ласково начал Ливанов, чтобы восстановить мир. — А кто это такие?

— И где?

— А вот те… Что бутылками бросаются.

— Известно кто — запасные. Не охота-то в Маньчжурию идти под японскую шимозу — вот и бунтуют.

— А по ним стрелять будут?

— Может, и будут… Только если начнут стрелять боевыми, так вы, ребята, уносите Ноги.

От Днепра, из-за поворота, показалась нарядная исправничья коляска. За нею на извозчике прикатили два надзирателя.

— Смотри, Петька! — крикнул Андрей.

Петька Стеценко весело махал кнутом, усевшись верхом на облучке.

— Вот собака! — зачем-то сказал Ливанов и махнул Петьке рукой.

Салтан сошел с коляски и вместе с драгунским офицером направился к толпе. Старший городовой, завидев начальство, скомандовал:

— Смирно!

Толпа затихла.

— Предлагаю собравшимся разойтись! — крикнул Салтан. — Если сейчас же все разойдетесь по казармам, обещаю увести войска. В противном случае приму решительные меры. Такое бесчинство терпеть немыслимо!..

Черный широкоплечий человек в полицейском мундире кричал надрывным голосом. Короткая шея, наливаясь кровью, рвала воротник.

Кто-то свистнул. В толпе еще резче взвизгнула гармошка. Кто-то крикнул: «К чертовой матери!» Завились, закружились гневные голоса, и цепь городовых из прямой линии сразу превратилась в дугу.

Исправник отступил поспешно. Драгунский офицер пальцем поманил к себе вахмистра. Прижимая шашку к бедру, вахмистр пробежал по пыльной улице и вытянулся перед офицером. Офицер, комкая перчатки, что-то тихо говорил вахмистру.

— Слушаю, ваше благородие! — отчеканил вахмистр, повернулся на каблуках и опять побежал к драгунам.

Один из драгун козырнул вахмистру и побежал в глубину улицы к коням, вскочил в седло и скрылся за углом.

Тем временем городовые пытались сомкнуться. Один из них наскочил на выбежавшего вперед в распахнутой рубахе, без шапки, без пояса парня, схватил его за грудки и с силой толкнул назад в толпу.

— Братцы, бьют! — завопил парень, — Ироды!

К городовому бросился крепкий бородатый мужик. Городовой пронзительно свистнул. Но цепь окончательно рассыпалась. Обнажив сабли, полицейские беспорядочно отступали к драгунам.

Толпа-победительница перестала стесняться. Бутылки полетели в городовых.

У ног исправника плюхнулась и расселась недопитая хрупкая четверть. Исправник вскинулся, словно его укусила змея, и бросился бежать к коляске.

Драгунский офицер с силой швырнул на мостовую окурок и высоким, дрожащим голосом скомандовал:

— К бою… товсь!

Городовые припали к стенам домов и заборам.

Исправничий кучер, очутившись между толпой и драгунами, трясущимися руками подбирал вожжи и заворачивал так круто, что одно колесо поднялось в воздух. Кони проплыли перед строем. Исправник, как будто прося, чтобы не стреляли, вытянул руку в направлении к драгунам.

Петька растерянно смотрел на исправничью коляску. Он вдруг вскочил на ноги и тоже хлестнул коня.

— Стой! — крикнул ему офицер. — Стой, сволочь!

Петька не видел, что к нему бегут из толпы.

Камни полетели в драгун из-за Петькиного гнедыша. Клинок кавалерийской сабли блеснул в солнечном свете. Офицер прохрипел что-то невнятное. Выстрелы хлестнули воздух.

— Выметайтесь, выметайтесь, ребята! Пошла писать губерния! — сказал садовник и упал в сад мешком, на каблуки.

Гимназисты с погремушками вместо сердец один за другим прыгали на мягкую землю наумовского сада.

Только Андрей задержался на заборе. Рискуя выпасть на улицу, он тянулся вперед и кричал:

— Петька, осторожно! Петька!..

Но Петька забыл обо всем на свете: о драгунах, об исправничьем кучере, об Андрее. Ломая оглобли, медленно оседал перед ним его верный кормилец и друг, худой и костлявый гнедыш Ванька…

Камни и стекла загрохотали по забору, по кирпичной стене. Толпа, перекрывая гармонь, выкрикивала гневную ругань, бросала ядреные слова по адресу полицейских, офицера и солдат.

Когда гимназисты опять пробегали пустыми комнатами полуподвала, на улице трещали новые залпы, на этот раз стройные, упорные, настойчивые, словно большие бичи в чудовищной руке рассекали воздух.

В окна читальни было видно, как неслись мимо, мелькали, заплетались сотни ног. Все в одну сторону, куда-то туда, на соседние улицы, от выстрелов, от хлопающих, кусающих бичей. Вот чьи-то ноги взлетели на носки… остановились… Синяя куртка заполнила просвет окна. Тонкая темная струйка побежала по стеклу.

Так перед дождем падает на окно и быстро мчится книзу первая тяжелая капля…

— Что делается, что делается! — давил пальцами виски Иннокентий Порфирьевич. — Какой ужас!

— А где же партия правового порядка? — спросил его Андрей, у которого зуб на зуб не попадал.

Старик посмотрел на Андрея удивленным, долгим взглядом.

— Вот видите — порядки?.. Люди убитые по улицам валяются!.. — Он горестно взмахнул рукой.

Старик забыл, что перед ним всего лишь пятиклассник…

На перекрестке было пустынно и тихо. И толпа, и драгуны, и полицейские ушли на другие улицы. На тротуарах валялись битые бутылки, кирпичи и булыжники. В заборах образовались щели. В домах бумагой и фанерой заделывали разбитые, простреленные стекла. Палисадники были повалены и поломаны. На самом углу молодое деревцо легло зеленой щекой в пыль, и белое мясо ствола обнажилось из-под липкой кожуры на сломе.

Петька недвижным столбиком поднимался над серыми песками улицы. Кто-то сердобольный отпряг гнедыша, коляску подтащил к забору и перебросил оглобли через тротуар на частокол. Сбруя была взвалена на сиденье…

Гнедыш, вытянув шею, глубоко залег в пыль, черную у оскаленных желтых зубов. Мухи уже кружились над мертвой головой густыми роями.

Редкие прохожие останавливались перед Петькой, пытались с ним заговорить и, не получив ответа, уходили.

Курчавый студент в измятой ветхой фуражке и сатиновой черной рубахе остановился тоже.

Он долго молча оглядывал коня, сбрую и бричку. Зашел с другой стороны, заглянул в мутные глаза подстреленной лошади и опять подошел к Петьке.

— С этой стороны пуля, — сказал он сам себе громко. — Значит, драгуны.

Петька смотрел в уличную пыль.

— Отец жив? — спросил студент.

Петька не сразу тихо мотнул головой. Это было близко от его мыслей.

— А сколько вас всего?

— Шестеро… — ответил Петька и всхлипнул коротким плачем. Опять перехватило горло.

— Ну вот, — сказал студент, как будто он и сам знал, что шестеро. — Погано! — прибавил он. — Как твой адрес?

Но от Петьки больше нельзя было добиться ничего. Это уже не сливалось с его упорными, как бы остановившимися мыслями.

Адрес Петьки дали студенту подошедшие гимназисты. Захлебываясь, они говорили наперебой, какой Петька умный и памятливый, как он любит книги, как много работает, что у него отец запойный, а братья и сестры мал мала меньше…

— Я пойду к его отцу и научу его, кому надо жаловаться. Хотя из этого ничего и не выйдет… Все-таки молчать нельзя! — размышлял вслух студент. — А его, — указал он на Петьку, — надо устроить на завод.

— Ой, он давно мечтает! — сказал Андрей.

— У меня есть на заводе знакомства… — соображал студент.

К Петьке подошел спешившийся на углу извозчик. Он поглядел на коня и долго молча качал головой. Потом он потрогал кнутовищем мертвую голову и отогнал мух.

От коня он перешел к бричке, осмотрел сбрую, колеса, оглобли. Потом он взял Петьку за плечо и повел к бричке.

— Сидай та сыды, а я батькови скажу. Зрадие старий! От трясця его мами! — Он опять закачал головой.

Петька послушно сел на подножку и смотрел вслед отъезжающей бричке соседа.

В домике старика Стеценки крепко засело горе. Старуха, всю жизнь не приседавшая на пять минут, вдруг перестала работать и сидела часами в углу, запрятав руки под рваный передник. Дети скучно подвывали, когда она всхлипывала. На заборе сушилась шкура гнедыша.

Старик молча слушал студента. Потом студент долго писал какие-то бумаги…

Но, идя к исправнику, Стеценко не взял бумаг. Он забрал с собою трехлетнего Кольку. Колька не поспевал за отцом, падал, повисал на отцовской руке и тихо подскуливал.

— Оставь дитю! — скомандовал в приемной городовой.

Но Стеценко поднял и внес сына в исправничий кабинет.

— Это что? — в упор спросил Салтан.

Колька заревел.

— Ваше скородие, — тихо протянул Стеценко. — Деньги верните. Коня убили.

Салтан, раздраженный с утра, подошел синей горою к Стеценке.

— Это что, я тебя спрашиваю? Чего с ревуном прилез? — Он топнул ногою. — Ты что, на крестины явился? Я тебя перекрещу, сукин сын! — Он ткнул кулаком в зубы извозчику.

Стеценкина борода поднялась кверху и окрасилась кровью. Старик облизывал губы и тяжело дышал. На шум ворвались городовые и увели старика силой.

Исправник долго нервно ходил по кабинету, вытирая платком давно уже чистый кулак.

Стеценко посадил Кольку на плечо и пошел серединой улицы, как привык ездить на гнедыше…