Отгорели пожары, прошли городскими улицами печальные кортежи, похороны жертв, и память о погромах стала в стороне от житейского пути школьников, одетых в форму Первой министерской гимназии.

Но события в стране разворачивались, как пружина, освобожденный конец которой со свистом сечет воздух и больно бьет зазевавшихся.

В Одессе гремели пушки «Светлейшего князя Потемкина»; в Маньчжурии закончилась неделя на Шахе; Теодор Рузвельт, президент, банкир и охотник, готовился решать спор русского царя и японского микадо; Москва щерилась рабочими баррикадами, и эти бури большого житейского моря приходили в тихий город на Днепре, волнуя и его прикрытую провинциальной глушью заводь.

В гимназии сначала побеждали семиклассники. Они аккуратно каждый день украшали цветами портреты царя в актовом зале. В церкви на молебнах, на молитве они нарочито громкими голосами отчеканивали: «Благо-вер-но-му им-пе-ра-то-ру на-ше-му!..» Они носили в петлицах георгиевские ленточки, участвовали в монархических манифестациях и писали на стенах, главным образом, в уборных: «Да здравствует самодержавие!» и «Бей жидов!»

Восьмиклассники держались особняком. Они ходили группами, беседовали по углам с задумчивыми лицами, читали появляющиеся из рукавов брошюры и листовки, на молитвах вместо «бла-го-вер-но-му им-пе-рато-ру…» громко мычали, стараясь смять четкость выкриков своих врагов, и рядом с черносотенными надписями писали на стенах: «Долой черносотенцев!» и «Да здравствует республика!»

О том, чтобы привлечь на свою сторону другие классы, гимназические революционеры не заботились. Они как бы рисовались «героическим одиночеством». Иные из них были связаны со студентами из Киева и Одессы, а то даже и с рабочими с небольших горбатовских предприятий, но все это были личные узы, случайное преимущество того или иного гимназического «бунтаря».

Впрочем гимназисты-восьмиклассники уже успели охладеть к политике. На носу было получение аттестатов зрелости, и семейная успокоительная агитация делала свое дело.

— Поедем в Киев, — говорили и думали эти неудавшиеся якобинцы, — и тогда будет видно, может быть, пустимся в политику во все тяжкие. Осталось потерпеть немного.

Шестой класс раскололся. Часть, во главе с Якубовичем, Берштейном, Ливановым и Андреем, установила регулярные сношения с восьмым классом и даже посещала тайные собрания старших на квартирах; другая, во главе с Матвеевым и Салтаном, подчинялась всем указаниям гимназического и черносотенного лидера Карпова.

Победа Котельникова над Козявкой поставила группу Ливанова и Андрея на первое место в классе. Товарищи Козявки обходили теперь победителей и в классе и на гимназическом дворе.

Пропасть между двумя лагерями углублялась с каждым днем. Уже трудно было оставаться нейтральным. Заставили высказаться даже Молекулу-Киреева.

Молекула усиленно доказывал агитаторам, что мама запретила ему заниматься политикой, но товарищи подняли маменькиного сынка на смех, и Молекула в конце концов решил отдаться под чье-нибудь покровительство.

— Я за того, за кого Васька Котельников, — внезапно сообразил он. И сейчас же продемонстрировал свою преданность избранному вождю тем, что прильнул к широкому Васькиному плечу маленькой прилизанной головкой.

— Вот балда! — смутился Котельников. — Да разве ты знаешь, за кого я?

— Я знаю, — по-детски улыбнулся Молекула. — Ты за правду! Ты хороший. — И он посмотрел Ваське в глаза так, как маленькие девочки с бантами в волосах смотрят в спокойные щели золотых глаз породистой ангорской кошки.

В разговорах друзья охотно именовали себя революционерами, но о партиях говорить избегали. Даже у восьмиклассников настоящей ясности по этому вопросу не было. Немногие считали себя убежденными социал-демократами, да два-три человека с таинственным видом шептали товарищам, что они-де, в сущности говоря, социалисты-революционеры.

Как-то среди отсутствовавших в классе оказалось имя Тымиша, «завзятого украинца и бандуриста».

— Он что, болен? — перекинув взгляд через ободки очков, спросил Горянский.

— На бандуре играет. В городе знаменитый лирник объявился, — сострил кто-то на Камчатке.

— Остроты спрячьте про себя на завтрак! — почему-то обозлился Горянский.

— А учительские остроты и на завтрак не годятся! — ответил тот же басок с Камчатки.

— Кто говорит дерзости? — поднялся на кафедре во весь рост Горянский.

Желающих подвергнуться наставничьему гневу не оказалось.

— Мальчишеский поступок! — резюмировал педагог. — Сказать — сказал, а сознаться страшно.

На четвертом уроке Андрей, Ливанов и Котельников получили записку от Тымиша.

«Прохаю товарищив буты у мене у семий годыни в вечери. Цикава потребнисть. Дило нещоденне.

Тымиш».

Тымиш встретил товарищей с таинственным видом.

— Бачете, хлопци! Я маю вас прохаты пийти до видподмоги мыни у одному политычному дилу. Але перше я прохаю вас дати гонорове слово, шо никто ничего ни узнае про нашу раду и про наше дило.

Гимназисты были заинтересованы вконец.

— Ну, ясно, ясно! Гонорове слово и все, что хочешь! Клятва на евангелии и коране!

— Клянемся аллахом и рукавами архиерейской жилетки!

Но Тымиш заломался.

— Если балаган, то я не скажу ничего. Дело не такое.

Пришлось пойти на уступки и в абсолютном молчании выслушать подробный рассказ Тымиша о «нещоденном диле».

Один из видных лидеров украинского движения К., известный далеко за пределами Киевщины, был арестован в Харькове, посажен в тюрьму и бежал при помощи товарищей. Ему предстояло пробраться через австрийскую границу в Галицию. За ним охотилась вся царская полиция и охранка. На железных дорогах, ведущих к Радзивилову и Волочиску, жандармы и шпики были снабжены фотографическими карточками К. во всех видах.

Именно у города Горбатова К. должен был переправиться через Днепр. Горбатовские украинофилы получили шифрованную телеграмму о том, что К. уже выехал из Лубен на запад. Украинцы решили, что наиболее безопасным будет, если перевезут К. через Днепр гимназисты. Полиция не заподозрит пятнадцатилетних мальчат в том, что они содействуют бегству опасного революционера за границу.

Предложение Тымиша было принято с восторгом. У Еськи была взята самая лучшая быстроходная лодка. Андрей сел на руль, Котельников и Тымиш — на весла, и челн понесся по зеркалу вечерних вод «с быстротой моторного катера», как выразился в приливе горделивых чувств Тымиш.

В Старике у старого явора, известного всем местным любителям поэтических прогулок по днепровским затонам, Тымиш вышел на берег и засвистал условленный мотив.

Гимназисты прислушивались ко всем звукам, какие посылала к ним ночь. А звуков было много: кричал коростель, шумела вода, налетая на широкие колеса ступняков — сукновален, шелестели на ветру гибкие лозы, и, сверкнув серебром на луне, выплескивались, изогнув спины, могучие щуки и сомы.

Тымиш появился через четверть часа вместе с высоким плоскогрудым человеком в широкополой крестьянской шляпе из соломы. Луна вычертила две тени на прибрежном песке, и гимназисты, ни о чем не расспрашивая пришедших, подняли весла.

Причалили к лесным дачам далеко к северу от города.

Здесь Ливанову было поручено одному спустить лодку по течению к Еське, а Андрей, Василий и Тымиш отправились в город лесной дорогой.

Ночью К., побрившись и перекрасив волосы, с тросточкой и двумя плитками шоколада в кармане, вышел по дороге на местечко С., где он должен был сесть на поезд, идущий к галицийской границе.

После этого приключения гимназисты первым делом потребовали у Тымиша сочинения К. Но в брошюрах и рассказах К. «вильна Украина» и украинский народ упорно противопоставлялись Московии, и вся революция носила какой-то, как выразился Якубович, «уездный характер».

Критика гимназистов обозлила Тымиша, он обругал их идиотами и кацапами, отобрал брошюры и заявил, что им лучше всего читать Конан-Дойля.