I. Alma mater

Утро дымилось над Невою. Над мостами, над Академией, над красными столбами ростр поднималось розовое полотно, в которое сверху, из глубины небесного купола, струилось голубое. В тумане, как зарытый в землю по гранитные плечи великан в золотом шеломе, хмурился Исаакий. Белые колонны на золотистом фасаде синода и сената стояли ровными столбиками, вделанными в мозаику этого города, чтобы соединить понятие о красоте с понятием о стройности и порядке.

За серым забором крепости кверху взлетал самый воздушный из всех соборов, скорее намек, почти символ.

Острие над низким каменным массивом неизменно возвращало мысли Андрея к истории этого города. Площади, дворцы, казематы, соборы, казармы и замки выстраивались внезапно в другом порядке, и люди приобретали новое отношение к местам и предметам.

Острие над каменной кладкой — это была мудро задуманная марка-герб, осуществленная в больших размерах, особняком поставленная на островке, чтобы долго, на века, никакой случайный сосед не мог испортить игру простых и уверенных линий.

История страны, конечно, начиналась с Петра. Окно в Европу распахнулось над колыбелью. Всеволод Большое Гнездо — это легенда, Иван Грозный — привидение, Годунов — только прообраз. Величайшая трагедия раскрылась бы в простых вещах, стоящих за этими именами. Было лучше всего перенести их на геральдический щит и оставить в гербарии истории. В двадцать один год историю любят как девушку, как мелькнувшее со страниц учебника и прижившееся видение, любят ревниво и с презрением к упрямым законам жизни.

Город каруселью кружился на оси острия, неслись кареты, придворные лакеи куклами стояли на запятках, скакали гвардейцы в излишне натянувшихся лосинах, монахи трясли козлиной бородой, а за нераскрывающимися стенами крепости, может быть, ходил сказочный кот на золотой цепи.

Но здесь же дремали казематы Петропавловки. Трезвая пушка знала точно время полдня. Предания о виселицах были свежее иных современных событий, и карусель рассыпалась, и деловые пешеходы спешили к мостам и узким зевам многочисленных канцелярий.

Дома, замки, дворцы, музеи становились опять на свои места, и за мостом пожилым иностранцем в мещанской нахлобученной шляпе вставал университет.

Равнодушный сторож, не оглядывая, пропускал студентов во двор, где дрова закрывали первые этажи флигелей и пристроек, и, спасаясь от весенней грязи, студенты ныряли в полузакрытый проход под вторым этажом, который невиданным балконом оперся на сотню тупых растрескавшихся каменных столбов.

Здесь до самого конца галереи тянулась шеренга черных шинелей и барашковых шапок, через правильные промежутки рассекаемая светло-серым сукном околоточных. Живая стена уходила так далеко, что и шинели и барашковые шапки сливались в одну линию. Казалось, провели тушью толстую черту, а над ней для красоты и графической четкости — тонкую.

Городовые провожали глазами каждого студента, и каждый студент считал долгом пройти вдоль вражеского ряда особенно молодцевато. Пульс, несомненно, учащался, но ничто непосредственно не угрожало, и потому молодцеватость давалась легко.

К тому же за последние годы городовые стали слишком частым явлением в университете. Иногда их бывало больше, чем студентов.

Если судить по длине шеренги и по количеству серебристых шинелей, сегодня предстоял большой день. Дверь в вестибюль была открыта, и шеренга черных, мордастых, плечистых людей завернула в раздевалку. Она втянулась на первые ступени лестницы и здесь закончилась серебристо-серым толстым помощником пристава в белых перчатках и свежей портупее.

Проходя, студенты старались толкнуть городовика, а то и серебристую шинель. Сверху спускалась черно-зеленая волна студенчества. Между околоточным и студентами оставалась нейтральная зона — один марш лестницы.

Студенты, бравируя, швыряли вниз окурки и спрашивали, кричали полицейскому офицеру, как он смел ворваться в стены университета.

Андрей прошел вдоль шеренги городовых так же, как и другие, грубо оттолкнув ставшего на нижней ступеньке городовика, и, раздевшись, поднялся во внутренний коридор.

На всем протяжении этой чудовищной галереи с сотней широких окон стоял туман от дыма папирос. Топот тысяч ног боролся с рокотом разговоров. У дверей сбилась толпа, как у ярмарочного балагана.

Группа однокурсников стояла неподалеку, у высокого книжного шкафа.

— Что сегодня, события? — спросил Андрей.

— Разошелся народ. Городовиков полный двор нагнали. Дразнят, как красной тряпкой быка.

— Ничего, бычок не страшный, — сказал Бармин, щеголеватый брюнет, на котором студенческий костюм сидел как на портновской рекламе.

— Ну, не скажи, — возразил высокий, с бескровным, белым лицом студент. — Ты никогда не видел рабочих демонстраций за заставой. Если бы ты хоть раз попал в перепалку, ты бы говорил иначе.

— За заставой я, разумеется, не бываю. Мне нечего там делать. Но ведь студенты не за заставой.

— Это все равно. Это одно движение.

— Движение, движение — какое там движение? Достаточно пары городовых на каждые ворота. А эти шеренги действительно выглядят как бутафория.

— Ты, Женя, несерьезно относишься к политическим событиям, — тоном наивного резонера сказал Александр Зыбин, однокурсник Андрея, юноша с волосами, которые хотели было завиться и раздумали, и гнилыми зубами. Он говорил на английский манер, в нижнюю челюсть, но с русской шепелявостью, весь блеклый, как цветок, пролежавший неделю в тетради. Глаза его светились добротой и выдавали его всегдашнее стремление мирить и улаживать. — Конечно, студенчество — это не рабочий класс, но сейчас оно настроено очень нервно...

Он не кончил. Его толкнул в спину, не извиняясь, высокий рыхлый студент. Зыбин от удара налетел на Андрея и, стараясь удержаться на ногах, в свою очередь толкнул Бармина.

Толчок был не случайный. Группу смяли, повернули несколько раз, как неудачно поставленные на пути человеческих волн статуи. Студенты двигались вперед спинами, плечами, теряя равновесие на ходу, искали опоры руками, стуча хлябающими дверцами широких стеклянных шкафов, выстроившихся вдоль стены.

Через плечи соседей Андрей увидел двух студентов в темных косоворотках, одного — бритого наголо по-солдатски, другого — с прической в одну неразделимую прядь белых волос. Высокий белый ударами ладоней быстро клеил небольшие листки на места, которые только что тронул кистью бритый.

Они шли вдоль коридора, оставляя прокламации на шкафах, простенках, на дверных рамах, а за ними, и впереди, и позади, взявшись за руки, шли крепко сбитые двойные шеренги. Какие-то всклокоченные беснующиеся люди в штатском старались всеми силами пробить брешь в шеренге.

Впереди всех, с дубинкой в руках, шел, припадая на одну ногу, длинноволосый нескладный студент. Он ревел срывающимся басом на весь коридор:

— Зовите сюда полицию! Полицию сюда! Беги к приставу... Прохвосты!..

Он подбегал к оставленным на стене листкам, за плечи грубо отрывал читающих и всей пятерней, ногтями, срывал клочья прокламаций.

Его отталкивали, отводили в сторону десятки рук, и студенты продолжали читать листовки.

Из другого конца коридора, от ректорского кабинета, несся, высоко подняв голову, худой седоватый проректор, и за ним шумно шла еще одна волна студентов. Это по большей части были первокурсники, которые хотели только увидеть, что же будет дальше.

Нейтральные спешили к стенам, к окнам, подальше от университетских бурь.

— Осторожно! — крикнул чей-то тонкий, надорванный голос.

Студенты с листовками, пригнувшись, нырнули в толпу. Толпа, теснясь, ломая плечами и спинами створки дверей, одним многоруким, многоногим чудовищем стала пробиваться в двери актового зала.

Стекло звякнуло в выходной двери, и в коридор, одним своим видом освобождая от студенчества весь ближайший участок, просунулась барашковая шапка околоточного.

— Вон! — раздался неистовый вопль.

— Сюда, сюда! — широким жестом звал хромой студент.

Чья-то рука пустила толстую трепаную книгу, и корешок проплыл у самого плеча околоточного. Книжка шлепнулась о стену, и желтоватые зачитанные листы учебника понеслись по коридору, долго не желая улечься на истертый паркет.

— Господа, господа! — кричал проректор, выставив из раструба воротника сухой кадык. — Прошу вас успокоиться, и я гарантирую вам, что полиция не войдет в здание.

— Уже вошла! — крикнул чернобородый студент с красными губами. — Повылазило вам?..

Околоточный дал знак рукой, и передние городовые, взяв ружья наперевес, двинулись в коридор. Толпа студентов отхлынула еще дальше в обе стороны.

— Окружай!—скомандовал околоточный.

Городовые двумя черными змейками с неожиданной для их грузных тел легкостью стали вдоль стен, стремясь взять в кольцо группу шумевших активистов.

Студенты побежали толпою, сотрясая коридор, но в цепи черных шинелей осталась группа взволнованной и сейчас уже притихшей молодежи.

— Вон того мне, — показал околоточный пальцем в нитяной перчатке на чернобородого студента.

Двое городовых пустились в тяжелый бег. Но чернобородый, раздвигая товарищей руками, резво прыгнул в толпу и, пригнувшись, помчался к библиотеке. Толпа расступалась перед городовыми нехотя, задерживала их, хватала за рукава, и уже на половине пути, не видя бородатого, который успел прыгнуть в боковую дверь, городовые остановились.

— Утек, щучий сын, — сумрачно сказал один городовой. Другой махнул рукой и, стукнув прикладом в пол, отправился к своим. Арестованных уводили.

— Ну, вот и все,—сказал Бармин. — Впрочем, завтра будет еще заметка в оппозиционных газетах и взрыв негодования в «Новом времени». И все это из-за нескольких хулиганов. Стоит из-за этого нервы портить? Разложить и выпороть.

— Я пошел, — сказал высокий блондин. Он нарочито холодно протянул руку Бармину и так же подчеркнуто задержал пальцы Андрея. — Так приезжай — будем вместе одолевать премудрость.

— Обиделся булочник. Ты у него бываешь? — спросил Андрея Бармин.

— Бываю. Хорошая, культурная семья. А булочником лучше быть, чем вором...

— Истина. А еще что? — Глаза Бармина утратили влажность и стали металлическими, сухими, как пластинки бритвы «Жиллет». — И я пошел. Приезжай — буду рад, — сказал он Андрею.

— Рассердился он на тебя, — шепнул Зыбин. — Намек отдаленный, но все-таки — намек.

Отец Бармина был крупный инженер, сделавший себе состояние на постройке Китайско-Восточной железной дороги.

— Он меня бесит своей наглостью, — сказал Андрей. — Этот булочник лучше его во сто раз.

— Так не водись с ним, — резонно ответил Зыбин.

— Когда он не впадает в пшютовской тон — он славный парень, добрый, покладистый...

— Но впадает-то он вечно...

— К сожалению, часто.

— Ну вот видишь. Лучше подальше.

Николаевский мост гремел, скрежетал железом, как будто весь он качался на многочисленных ржавых цепях. С длинных телег хвостами дикобразов свешивались, лязгали стальные и железные прутья. Трубочный слал с Голодая на южные вокзалы трубы, цилиндры и другие металлические изделия. На василеостровские верфи шли транспорты уложенных точными кругами смоленых канатов. Легкие ящики громоздились на тачках, грозя задеть трамвайные провода.

Конная фигура городовика с белым султаном провинциальным памятником застыла на съезде.

— Зайдем за Екатериной, и тогда в город, — предложил Андрей.

Зыбин вынул черные, еще гимназические часики.

— Опаздываю я... Ну, все равно. Я рад буду видеть Екатерину Михайловну.

У Екатерины была комната, не схожая с большинством василеостровских гробов, снимаемых бестужевками. Во всей квартире сдавалась только одна комната. Обои были темные, бордовые. На окнах не тюль, а тяжелый гобелен, и мебель дамского непервосортного будуара. Подруги, у которых стояла в комнате только железная кровать, два стула, а на стене за сколотыми булавкой газетными листами топорщились юбки и кофточки, завидовали Екатерине. Студенты любили посидеть у нее с папироской в мягком розовом креслице, пить чай с домашним вареньем и с домашним окороком.

Хозяйка-модистка любила Екатерину и всегда присылала к гостям, вместо положенного чайника, высокий, раздувающийся кверху, как фижмы, мельхиоровый самовар; в студенческой комнате водворялась провинциальная, почти семейная торжественность.

Екатерина была молчалива и сдержанна, как мужчина. Она сидела обычно закинув ногу на ногу; туфли носила без каблуков, с английскими тупыми носами; волосы причесывала гладко, хотя густая волна русых волос, при вечернем свете впадавших в золотые отливы, всегда оставалась пышной и единственно во всем ее облике женственной. В тонких, то и дело нервно вздрагивающих пальцах всегда была папироса «Лаферм № 6». Говорила она лаконично. Никогда ничего не спрашивала, хорошо слушала, любила стихи и больше всего на свете — театр.

Она кормилась в дешевой столовке, но в Александринке и на концертах бывала не реже трех раз в неделю.

С Андреем ее познакомил один из поклонников, решивший, что «веселый курчавый хохол», как звали Андрея однокурсники, развлечет сумрачную девушку. Поклонник и не догадывался, что Андрей и Екатерина уже почти знакомы. Еще год назад, в другом доме, рядом с комнатой Екатерины жил один из приятелей Андрея. Студенты ели купленный в складчину арбуз и решили, что косточки следует отправить через замочную скважину соседке. Обстрел продолжался, пока в скважине не показался серый девичий глаз. Завязался разговор через дверь. Формальное знакомство не состоялось только случайно.

Познакомившись, Андрей зачастил к Екатерине. Вечерами читали вместе Бальмонта и Блока, ходили в театр, а однажды Андрей без всяких прелюдий взял в темном коридоре голову девушки в ладони и крепко поцеловал в губы. Девушка прижалась к нему с порывом, а потом молча и долго смотрела в глаза с теплой улыбкой. Так без слов, без флирта стала Екатерина первой женщиной Андрея, который проводил теперь с нею все свободное время.

Поклонник был взбешен вероломством товарища и однажды, усидев в пивной бутылку пива, перочинным ножом ударил соперника в грудь. Андрей возмутился только тем, что нож был его собственный и порез испортил новую тужурку. В бой не вступил, считая гнев товарища до некоторой степени справедливым, а затем соперник исчез. Его видели с полной, прыщеватой курсисткой, одной из подруг Екатерины.

Сейчас в розовом кресле сидел перед Екатериной высокий, аккуратно причесанный, розовощекий студент с золотым пенсне, которое криво сидело на коротком носу. Совсем рыжие, но без огня, без искры, волосы казались мертвым париком. Золотое пенсне только подчеркивало чужеродность этого цвета. Студент говорил, слегка пришепетывая, и большие вялые губы его опадали складками во время речи.

— Конечно, лекция о театре? — спросил, смеясь, Андрей.

— Семен Николаевич был вчера на «Заложниках жизни».

— Хорошо?

— Чудесно! — Пенсне запрыгало на носу Семена Николаевича Куклина.

— Неужели у Сологуба могло получиться сценично?

— Тиме играла превосходно. Она резвилась и прыгала, как настоящая девочка в пятнадцать лет. А в последнем акте она преображается в настоящую belle femme. Тхоржевская создала роль. Лилит у нее не женщина — тень. Она танцевала...

— Да, но пьеса сама по себе хороша? Содержательна? — перебил Андрей.

— Пьеса, как тебе сказать... Не знаю. Она дает материал для игры.

— Что и требовалось доказать? Нет, брат. Я как-то так не могу. Мне нужно прежде всего содержание. А игра?.. Ну, игра тоже должна быть хороша. Но это не главное. Шекспира я могу смотреть и в Тмутаракани.

— А я не могу так, — спокойно сказала Екатерина.

— Вот и я, — обрадованный поддержкой, заявил Куклин.

— А за билетом стоял долго?

— Нет, ведь вещь идет уже давно. Я уже пятый раз.

— Мать родная! Впрочем, ты, вероятно, заболел бы без дежурств на рассвете в александрийских тамбурах.

— Мы с братом в очередь.

— Приходите, — сказала Екатерина. — Приходите все. Вчера с Дона пришла посылка. Еще не распечатывала. Няня пишет, сама готовила — значит, есть чем поживиться. Петр и Марина придут.

— Я вчера видел их в театре, — сказал Куклин, только они сидели внизу.

— Ну, Петр считает, что лучше пойти в театр один раз в месяц, но в партер, чем десять раз на галерку.

— Его финансы выдержали бы и чаще.

— Ему не так много присылают. Ведь их шесть братьев.

— Да, но и шестьсот десятин и заводик. Старшие братья уже инженеры.

— Он — барин, — сказал Зыбин.

— Да, но Марина не пойдет, у нее ни десятин, ни заводика нет,—вставила Екатерина. — А на его счет она никогда не согласится.

— Кто когда домой? — спросил Зыбин.

— Я скоро, — сказал Андрей. — Еще один зачет — и айда. Катюша тоже. Мы решили до Москвы вместе.

— А я задержусь, — сказал Куклин. — У нас в театральной школе занятия окончатся только в июле.

— Вы что же, по-прежнему и на математическом, и в театре? — спросил Зыбин. — Редкое совмещение.

— Видите ли, — сказал, поправляя пенсне, Куклин. — Мне остался год в университете. Нужно кончить, и родители требуют. А в театре я всей душой. Раньше я сам колебался. Теперь нет. Вероятно, я в театре и останусь, — сказал он с такой тенью налетевшей серьезности, как будто давал клятву в верности. — Ну, я пошел.—Он быстро поднялся и, попрощавшись, вышел.

— Знаешь, Катя, — вспомнил Андрей, — сегодня у нас в университете бой был. Городовых в коридор ввели с винтовками. Аресты пошли.

— Что ты? — встревожилась Екатерина.

— И я едва не попал. Мы стояли у двери. Нас затолкали.

— Из-за чего же это?

— Рабочие на каких-то заводах бастуют. За заставами были аресты в связи с забастовками. Вот наши эсеры и решили, что и им надо подать голос.

— Листки были подписаны эсдеками, — вставил Зыбин. — Я видел.

— Что ты видел? А впрочем, не все ли равно!

— Ах, как мы стали далеки от студенческой жизни, господа! — сказала Екатерина.

— Ну, не в этом студенческая жизнь.

— А в чем же? Еще три-четыре года назад так студенты не рассуждали...

— Другое поколение.

— Не знаю, но мне кажется, что наше поколение, наши сверстники просто беспринципны, — глубоко затянувшись, сказала Екатерина. — Среди нас общественно активные люди единицами. Им не удается влиять на массу. Они ушли в кружковщину. Дома, в провинции, я как-то совсем иначе представляла себе студенческую жизнь в столице.

— Петербург особенно поражает нас, южан, — поддержал Андрей. — Замкнутый, хмурый город. По улице только проходят. Спешат. Вежливы, холодны. Вот Киев, Одесса — там в каждом переулке клуб. Люди знакомятся на бульварах, в садах.

— Словом, виноваты город и время, — заметил Зыбин.

— А ты думаешь, город и время не влияют? — напустился на него Андрей. — Вот сообрази. Я кончил гимназию в Горбатове, а город этот в девятьсот пятом году прославился еврейскими погромами и еще тем, что наша гимназия единственная в округе не прекращала занятий ни на час. У нас за это все начальство и педагоги получили награды, а иные и в чины вышли. А вот Екатерина училась на Дону — как в заповеднике! Теперь время: в девятьсот пятом году нам по двенадцать лет было, а потом пошла полоса танцев, Санина, Вербицкой. Я часто чувствую за собой этакую общественную вялость. Вот у меня такое ощущение, как будто я не прошел еще настоящей жизненной школы...

— Тебе жениться пора, — засмеялся Зыбин, — а ты о школе. Ничего, брат. Будем воевать вместе с Англией, Францией, — история сделает свое дело. Все у нас пойдет по-иному. И общественная мысль появится.

Андрей посмотрел на товарища с изумлением. Эта мысль ему понравилась! В самом деле. Войны, революции, наполеоновские походы! Партенопейская, Батавская и Лигурийская республики! Европейские конституции. Медиатизация германских феодалов. Может быть, надо желать войны, призывать ее?

— Ну, пойдемте, — медленно поднялся он со стула. — Мне еще нужно к родственникам на Сергиевскую.

— Как они? — спросил Зыбин.

— Чудят. Дядюшка все говорит, что решил бросить практику и заняться торговлей. Практика, видите ли, мало ему дает. А зарабатывает он гору. Один из самых популярных и дорогих врачей.

— Чего же ему еще нужно? — пожал плечами Зыбин. — У моего отца магазин на хорошем месте... Не сказал бы, чтобы дело давало большие доходы.

— Но ты не жалуешься?

— Не жалуемся, живем, но это очень далеко не только от мечтаний, но и от гонораров твоего дядюшки.

— По этому поводу поедем сейчас на пятом номере трамвая, — засмеялся Андрей, берясь за фуражку.

К дядюшке нужно было зайти предупредить об отъезде, взять поручения на лето.

Дядюшка и тетушка, оба гиганты, жили в большой квартире на Сергиевской. Кабинеты и приемный зал были отделаны и меблированы с претензией на солидную роскошь: кожа, гобелен и темная бронза, чтобы не портить настроение сиятельным и чиновным посетителям. Но в жилых дальних комнатах все было сборное, случайное, ветхое. Если бы переписать этот инвентарь в порядке приобретения, то легко можно было бы заметить следы быстрого роста благосостояния хозяев.

Дядюшка сидел в гостиной в сюртуке, при глаженой рубашке с большими, по старой моде, круглыми манжетами, но в красных истоптанных домашних туфлях. Одной рукой он держал себя за щиколотку правой ноги, в другой держал английский томик.

— Ехать собираешься? — спросил он Андрея. — Рановато. Это, собственно, разврат — каникулы на три с лишним месяца. За границей этого давно нет. Вообще я тебе скажу, душенька, у нас все недодумано. Дикари. Вот я в Англии купил чайник. У него крышка так глубоко западает внутрь краями, что как ни верти — она не свалится. А у нас ее надо привязывать грязной бечевкой. А вот сегодня я читал о чуме. Где-то там, за Волгой. Златогоров ездил, изучал. Что тут изучать? Как ни плохи наши гимназии — арифметику знаем. Нельзя из-за десятков рисковать покоем миллионов. Чумные деревни нужно окружить военным кордоном и сжечь с живыми и мертвыми. Вот.

— Вы в университете, вероятно, были первым зачинщиком всяких выступлений? — рассмеялся Андрей.

— Ошибаешься, душенька, — покачал большой красивой головой Николай Альбертович. — В университете я только учился, чего, кажется, нельзя сказать о нынешних студентах.

— А вы разве что-нибудь слышали?

Великан опустил томик на колени.

— А что? Ничего не слышал — вообще говорю.

— У нас сегодня выступление. Аресты. Социал-демократы разбрасывали листовки.

Николай Альбертович поморщился.

— Социал-демократы — это от невежества. Маркс в моде, за него и хватаются. А я тебе, душенька, вот что скажу. Если бы у нас знали других теоретиков, о Марксе бы давно забыли. Вот единственно правильная, не утопическая социальная теория, — протянул он Андрею аккуратный томик с пестрой нитью-закладкой. — Генри Джордж. Советую познакомиться. Теория единого уравнительного налога. Не препятствует инициативе и уравнивает возможности. Да, да! А вот у нас о нем никто ничего не знает.

— Не знал, что вы интересуетесь социальными вопросами.

— Поневоле, друг мой, поневоле. Нищета растет угрожающе. Рабочий вопрос... Растут требования к жизни. Это не шутка. Вот хотя бы я: зарабатываю немало, а между тем хочу вот бросить профессию и заняться более прибыльным делом.

— А вдруг у нас введут налог по Генри Джорджу и ваши доходы ухнут?

— Это как-нибудь обойдется, душенька, обойдется.

Андрей расхохотался.

— Напрасно смеешься. Генри Джордж тем и хорош, что примиряет враждующие лагери. Я вот из любопытства вчера ходил на биржу. Занятно. Был боевой день — шли в гору нобелевские. Новый фонтан забил в Баку, что ли. Какой ажиотаж! Словно все с ума сошли. Среди этих вспотевших болванов спокойно рассуждающий человек всегда будет бить кого и как хочет, всегда будет в выигрыше.

По вспыхнувшим маленьким глазкам было видно, что дядюшка воображает себя самого молчаливой, математически соображающей статуей среди мечущихся маклеров.

— Но я все-таки на бирже играть не стану. Я хочу заняться делом, которое даст верные сто на сто. Дело, душенька, надо увидеть. Не все на свете так уж ясно. Вот, скажем, не сегодня-завтра будет война. Будут поставки. Бумаги будут взлетать и падать. Вот предугадать такую вещь — и дело в шляпе.

— Вы думаете, война будет неизбежно?

— Уверен. Крупповские пошли резко в гору. Путиловский завод расширяется. Армии за этот год выросли в полтора раза. Это — признаки.

Но Андрей думал уже совсем об ином. Путиловские, крупповские — это, наверное, что-то вроде больших ассигнаций. Синие такие бумаги с разводами. Скучно. Он думал о русско-японской войне, о Балканах, о Наполеоне, о славянских демонстрациях прошлого года, когда хорошо одетые студенты, взявшись за руки с гвардейскими офицерами, кричали на площадях: «Крест на Святую Софию!»

— А где тетя?

— По женским делам. Она ведь в президиуме Общества равноправия. Дежурная блажь. Ну, так кланяйся отцу. Если летом будет спокойно, приедем.

У Екатерины вечером опять заговорили о войне. Но ни Петр, ни Марина, ни Зыбин не поддержали разговора. Что говорить о неприятных и еще далеких вещах? Предстоял концерт Гофмана, выступали Северянин, Маяковский.

Екатерина молчала, закуривая папиросу за папиросой.

Оставшись наедине с нею, Андрей спросил:

— Ты нервничаешь? Что с тобою?

— Не знаю, — сухо ответила Екатерина.

Этого достаточно было, чтобы вспыхнула нервная, напряженная ссора без слов.

Жизнь в студенческих гробах Петербурга шла монотонно. Латинский квартал приневской столицы не радовал ни весельем, ни шумом, ни буйностью, ни изяществом юношеской выдумки. Студенческая богема убегала с Васильевского в город, как бегут пассажиры из прожженного солнцем, просоленного ветрами морского карантина. Не было здесь ни студенческих кабачков, ни излюбленных бильярдов, за исключением невзрачного, дорогого и грязного ресторашки на Среднем. Провинциалы, попадавшие в столицу, медленно обрастали приятелями, земляками, сходились с курсистками и начинали полусемейную жизнь, сроком на студенческие годы. Связь таили как позорную тайну, но скрыть не умели и не могли. Студент и курсистка делали вид, что они только знакомые, а приятели, в свою очередь, делали вид, что верят в это, хотя за глаза судачили, сплетничали, завидовали, строили догадки.

Студенческие браки часто оказывались долговечными, но неопределенность отношений трепала нервы.

Екатерина была исключением — она была категорически против брака.

— Пеленки, стирка — нет, не согласна, — спокойно повторяла она.

В Екатерине не было той девичьей легкости, которая скрашивает дни молодости. Даже в театре, когда все покатывались от смеха, глядя на нелепо грузного Варламова, она улыбалась сдержанно, сжимала губы и смущенно оглядывалась при этом по сторонам, словно боялась, что кто-нибудь заметит и осудит ее слабость.

Андрей понравился ей, должно быть по контрасту, своим открытым нравом, неподдельной, часто бурной веселостью. По контрасту же и Андрею нравилась замкнутая, суровая девушка. Вечерами они тушили свет — только в печке тлели уголья, — и Екатерина, крепко прижавшись к нему, раскрывалась в ласке с неожиданной для нее самой нежностью, а Андрей начинал ценить такие короткие и редкие порывы больше, чем если бы она награждала его каскадом веселья и шумными взрывами любви.

Но частые ссоры были тяжелы для обоих, почти мучительны. Иногда Андрей, отдававший Екатерине почти все свободное время, начинал думать о других женщинах, о молодежных компаниях, которые наполняют свой досуг вечными спорами на политические темы, о Бармине, у которого всегда было пьяно и весело, об однокурсниках и курсистках, которые жили по принципу «день, да мой!».

Теперь ему показалось, что и его отсталость от общественной жизни, которую он, не желая в том сознаться, все-таки почувствовал в университете, объясняется тем, что его мертвит и нейтрализует эта скучающая, нервная, может быть больная девушка.

Но уже на следующий день она встретила его смущенно, извиняющаяся, с покорной улыбкой, и все показалось естественным, и размолвка растаяла, как будто появилась без причины и без последствий ушла.

А через несколько дней, сдав зачет, Андрей отбыл в Горбатов, зеленый город над Днепром, где в тени садов, на песке отмелей, в лесах над обрывом раскрывались его детство и юность.

 

II. Город Горбатов на Днепре

За низкими заборами дремали, опустив тяжелые ветви с золотыми пятнышками налитых плодов, городские сады. Под зелеными шатрами в прозрачных, воздушных клетях жужжали пчелы, мохнатые шмели и жуки, стрекотали серебряные коромысла, звенели большие зеленые мухи. Земля манила на пухлые травяные подушки, еще не тронутые желтизной. Над цветниками подымались тяжелые головы георгин и астр. Хорошо было прильнуть глазом к щели в таком заборе и уйти в зеленый ароматный мир.

Но улицы города тонули в пыли и солнце.

Андрей взял трость и полотенце и отправился к Петру. Ворот шелковой рубахи сейчас же стал жарким влажным кольцом, а на бритой голове выступили капли пота. Раскаленные кирпичи тротуара, казалось, жгли самые подошвы ног, и пыль ровно пудрила носки только что вычищенных ботинок.

От заборов на тротуар ложились короткие тени, разделенные тонкими солнечными линиями от щелей между досками, и, шагая по этой разграфленной под лестницу полосе тротуара, Андрей вступил в предместье, где белые деревенские мазанки, далеко отступив друг от друга, ютились среди огородов с подсолнечниками и кукурузой по краям, с пугалами на грядах, с бельем на заборах и хмелем по деревянным колоннам крылец, с привязанными злыми собаками.

На одном из углов, обдав его пылью, пронеслась и сейчас же остановилась коляска отца. Отец в судейской форме, высунувшись из экипажа, манил Андрея рукой, и его дымчатые очки блестели на солнце золотой оправой.

Андрей ускорил шаг и подошел к коляске.

— Франц-Иосиф умер, слышал? Теперь Австрия развалится. — В глазах Мартына Федоровича было несвойственное ему волнение; оно больше, чем новость, смутило Андрея.

Не зная, что ответить, он издал какое-то неопределенное восклицание. Но отец уже тронул рукой плечо кучера, и коляска покатилась, оставляя за собой густой, долго не оседающий след пыли.

Петр лежал под деревьями в маленьком садике, который тут же переходил в огород. Рядом, неестественно выгнувшись, чесала спину легавая сука Клара. Вокруг Петра россыпью валялись огрызки яблок и груш. Брошенная газета была усыпана стебельками травы, над которыми, по-видимому, только что потрудились зубы и ногти Петра.

— Слышал, Франц-Иосиф умер? — сказал вместо приветствия Андрей.

— Да ну?

— Отец на улице сказал. Теперь Австрия рассыплется.

— А может, и не рассыплется.

Андрей почувствовал досаду. Во-первых, он дословно повторил вслух слова отца, во-вторых, еще раз убедился в том, что Петр по-прежнему не разделяет его настроений. Об Австрии надо было рассказать по существу, а потом уже сделать вывод. Ведь Петр плохо знает историю.

— Видишь ли, Австрия — это лоскутная монархия. В последние годы она только и держалась личным обаянием монарха. А теперь...

— Ну, развалится так развалится, — равнодушно перебил его Петр. — Туда и дорога. Черт с ней, с лоскутной монархией.

— Да, но тогда наша победа ускорится.

— Ну, это бабушка надвое сказала. Во всяком случае, нам-то шею намнут.

— Дурак ты, Петр, вот что. Мычишь что-то у себя под забором сам себе под нос. Никто, кроме тебя, так не думает.

— А ты проверял?

— Знаешь, с тобой никогда не договоришься; пойдем лучше купаться.

— Пошли! — Петр поднялся с травы, подтянул штаны, поправил ремень и аккуратно сложил газету. — Погоди, возьму фуражку, печет здорово. — И он бегом направился к дому.

На улице за воротами стояла женщина в светлой ситцевой кофте и в белом с застиранными, тусклыми цветками платке.

— Что Мирон пишет? — спросил ее Петр.

— Написав одно письмо. Пыше, що у роти вже половыны нымае. Що ще нэ знае, колы прииде. А тут никому у поли жати, та диты поболилы. Нэхай ему лыха годына, оций войни.

Андрей смотрел на соломенный гребень соседней крыши, где аист на одной ноге стоял в широком круглом гнезде из старого колеса, откладывая четкий силуэт на ясном небе.

— Ну, ничего, тетка Степанида. Може, довго нэ воюватымы, — сказал Петр.

— Хоть бы до снигу кончылы.

— Ты как, Андрей, думаешь — в год справятся?

— Скорей. Теперь и техника, и численность армий таковы, что долго воевать нельзя. Да и денег не хватит.

— Да, денег не хватит, — повторил в раздумье Петр. — И у меня нет денег, не знаю, что и делать.

— Я тебе, Петр, на дорогу дам. Я заработал уроками, — сказал Андрей. Он был рад, что Петр сам заговорил о деньгах. — Я принес десять рублей, а там как-нибудь справишься, только бы начать учиться.

— Да, только бы начать. Ну что ж, Андрей, давай, я возьму. Только когда отдам, не знаю.

— Ну что ты, там посмотрим...

И оба весело зашагали к Днепру. Прямо в лица светило солнце, ноги лениво вышагивали в сыпучей массе песка, но река в желтых простынях мелей уже лежала внизу, обещая прохладу и отдых.

В воде хорошо было чувствовать все мускулы налитого бодростью тела. Уплывали далеко, туда, где бугрилась темно-синяя вода. Струи реки подхватывали и несли вниз, так что берег пролетал мимо желтыми косами, ивами, укрывшими от солнца глубокие затоны, трубой рафинадного завода, и городские косогоры в садах поворачивались, как декорации большой вращающейся сцены.

Против течения не взять так далеко, и назад, к брошенному без присмотра платью, возвращались бегом голышами по пересыпающимся под ступней августовским отмелям.

Отлеживаясь на песке, говорили уже мирно, деловито о войне, о том, что Петру, может быть, скоро придется идти на призыв, если возьмут его год до срока, что тогда его учение полетит, а что будет потом — и гадать не хочется...

Андрей слушал молча, пересыпая между пальцами золотистый песок.

С Петром связывали десять лет нерушимой и верной мальчишечьей дружбы, которая создается на лодке в половодье, когда бьют в тонкие доски еще большие, опасные льдины; которая крепнет ночными часами в лесу, на обрыве, над рекой, дышащей теплом, в общих потасовках, походах в соседние деревни, в общей тоске над одной и той же книгой; которая в шестнадцать лет успешно заменяет и пароходный билет, и заграничный паспорт, и машину времени.

Отец Петра, созерцательно улыбающийся и кроткий старик извозчик, возил Мартына Федоровича по городу и по уезду уже свыше двадцати лет. Сын непохож был на отца и кротостью не отличался. С гимназистом Костровым свел крепкую дружбу еще с тех пор, когда бесштанным мальчишкой бегал в отряде Андрея, изображавшем храбрую армию. К двенадцати годам он положил на оба плеча «с пришлепом» одного из лучших драчунов отряда «мушкетеров», четырнадцатилетнего Костю Ливанова, и удивленные и восхищенные «мушкетеры» приняли его с этого момента в свою компанию на первые роли.

Охладел он к мушкетерским дуэлям на сухих, отточенных перочинными ножами палках раньше старших товарищей и пристрастился к книгам. Отец так же кротко и созерцательно все чаще стал запивать горькую, должно быть отчаявшись увидеть лучшую жизнь, и Петру, чтобы прокормить разросшееся неимоверно извозчичье семейство, нередко приходилось теперь занимать место на облучке. Но свободные дни и часы по-прежнему уходили на книги.

Книги призывали устроить судьбу лучше отцовской, формировали упрямство подростка, превращая его в энергию юноши. Нужна была самостоятельность, собственный заработок, и Петр пошел рабочим на большой сахарный завод на окраине Горбатова. Работа здесь была сезонной, и Петр смотрел на нее как на средство заработать деньги на проезд в Киев или Николаев, крупные промышленные центры. Крепкой мыслью, от всех скрываемой, завязалось у Петра желание поискать счастья на широких путях жизни, у станков, у машин, у огнедышащих топок мартенов.

Андрей подметил перемену в приятеле и занялся с ним гимназическими науками с азартом. Он в один вечер рассказывал ему целый учебник, оглушая его уроками «отсюда — досюда», удивляясь, как справляется парень с такими негимназическими порциями, а когда лень подточила педагогический азарт, оказалось, что Петр сам разбирается и в истории, и в физике по старым учебникам Андрея, которому остается только объяснить наиболее непонятное.

Была, кроме лени, и еще одна причина, повлиявшая на ход совместных занятий. С бессознательным эгоизмом Андрею хотелось, чтобы Петру нравилось все то, что нравится и волнует его самого. Одни и те же книги, одни герои, одни еще туманные, неустойчивые идеи, легко колеблемые ударами чужих, противоположных доводов.

Петр принял из Андреевой философии антирелигиозный тезис и тезис о том, что жизнь должна быть в корне перестроена, так как отцы всегда (еще по Тургеневу) глупее детей, но в остальном, в важных для каждого каких-то неуловимых деталях, прозвенел холодок. Приятель уходил в сторону своими путями, и Андрей легкомысленно решил, что собственные мысли Петра — это, наверное, что-нибудь путаное и неинтересное. Петр не замыкался вовсе, но и не навязывал Андрею свой ход мысли. С отъездом Андрея в университет холодок нарастал еще быстрее, и товарищи сознательно избегали теперь разговоров на темы, в которых наиболее отчетливо обозначалась разница во взглядах.

Петр решил во что бы то ни стало ехать в Киев. Он хотел поступить на завод или речной порт, а вечерами учиться. Все мысли Петра были заняты этим планом. Андрей поддержал эту идею. Он видел немало студентов, которые, не имея ни гроша, работают и справляются, с учебой. Петр был искренне рад неожиданной моральной поддержке, и отношения приятелей вновь приобрели теплоту...

День впитал в себя все ароматы зелени и цветов, и теперь вечер отдавал их теплой и пьяной волной. Пыль улеглась, деревья завернулись в темные, едва шелестящие плащи, дома зажгли цветные четырехугольники окон. Городская молодежь высыпала на усаженные деревьями улицы. Гармоники и семечки собрали на скамьях у калиток группы девушек и парней. В кирпичных домах зажиточных граждан, чиновников и уездных рантье открылись зеркальные окна, и на улицы выглянул провинциальный уют — узоры тюлевых занавесей, огромные фикусы и пальмы, полированный угол пианино, бронзовые керосиновые лампы и ризы дедовских окон с красным или зеленым языком лампад.

У дома Загорских Андрея окликнули.

Положив локти на вышитую подушку, из окна глядела Татьяна. Из-за ее плеча выглядывала четырнадцатилетняя белокурая Елена.

Андрей остановился у окна, облокотившись на жестяной подоконник.

— Вы куда, Андрей Мартынович? — наклонившись к нему, сказала Татьяна. — Мимо проходите? Нехорошо.

— А у мамы сегодня пирог с вишнями, — подхватила Елена.

— А я к вам и шел, — смеялся Андрей. — Вот иду и думаю: окликнете или нет.

— Ах, хитрый какой, какой хитрый! — жеманно всплеснула полными руками Татьяна. — Знаете, что мама вам всегда рада. Лида говорила, что вы скоро уедете. Мы вас почти и не видели. Где вы пропадали?

— Гостил у товарища в лесничестве.

— Весело было? — Большими карими глазами Татьяна то и дело забегала назад в комнату, а рука ее медленно, бесшумно тянулась по подоконнику к Андрею.

Андрей оглянулся по сторонам, взял руку Татьяны и поцеловал несколько раз.

— И мне, — капризно шепнула Елена, подавая ему через плечо сестры худую детскую руку.

— Елена, иди сюда, — раздались чьи-то нетерпеливые слова из неосвещенной глубины комнаты. Елена быстро отпрянула от окна и скрылась в полумраке.

— Влетит Ленке. Мама видела, как вы ей руку поцеловали.

— Как же она могла видеть? — изумился Андрей.

— Ой, мамы всё видят, — лукаво прошептала Татьяна.

— А вам не влетит?

— Мне — нет: я почти невеста.

— Ого, а когда будете полной невестой?

— А вот гимназию кончу — и буду.

— А женихи есть?

Брови Татьяны поднялись кверху, как у женщины, желающей сказать то, что нужно, не словами, а взглядом.

— Нехорошо, нехорошо смеяться.

Андрей держал ее руку, открытую до локтя, и опасливо думал: увидят ли, если еще поцелую. Но Татьяна, выпрямившись в окне во весь рост, громко сказала:

— Что же вы здесь стоите, Андрей Мартынович? Заходите, мама дома, она будет рада вас видеть. Идите через парадное — я вам открою.

На чайнике, весь в широких шелковых складках, уселся теплый, мягкий петух с гарусным верхом. Рядом под вышитым полотенцем дымилось большое блюдо с пирогами, но казалось, будто пар идет от петуха, а не от пахнущего горячим тестом и ягодным соком блюда.

Большой стеклянный абажур под шелковым чехлом, складки которого спускались к самому столу, оставлял всю большую комнату в полумраке, и только серебро и белая отглаженная скатерть блистали в ярком пятне от «молнии».

Мария Антоновна сидела у самовара, грузная, широкоплечая, без сединки в черных, круто схваченных на затылке волосах. Если б не дородность, несколько чрезмерная, по огню в живых глазах, по яркому румянцу на щеках можно было бы признать Марию Антоновну женщиной еще не старой и даже привлекательной.

— Садитесь, Андрей Мартынович, — сказала она. — Что редко заходите? Скоро, я слышала, в Питер уезжаете?

Татьяна стояла за спиной матери и оттуда строила Андрею гримасы, грозила пальцем, а при слове «Питер» стала шаловливо собирать с глаз слезинки.

— К первому сентября, Мария Антоновна, а то и раньше надо быть в университете.

— А мы вот закиснем здесь зимой, пойдут наши провинциальные будни, гимназия, снег. Вот Татьяна моя кончать собирается. Говорят, даже раньше срока их выпустят. Не дают доучиться как следует.

По тону Марии Антоновны не было видно, чтобы провинциальные будни душили ее своей скукой и пустотой. В браке с маленьким, уже давно седым, сморщенным и усталым акцизным чиновником, делившим весь свой день между службой и собиранием коллекций бабочек и насекомых, она родила троих детей, рослых, здоровых, красивых, гордилась ими и дрожала над ними, как наседка.

Она старалась казаться современной, твердила всем, что для детей она не только мать, но и подруга, однако вожжи домашнего быта и хозяйства держала крепко в пухлых короткопалых руках. Отец вечно был в разъездах по округу, для детей был гостем, и весь дом считался только с хозяйкой.

Брат Татьяны, гимназист-шестиклассник Левушка, пришел с товарищем, подошли соседки, подруги Елены, и в саду, заросшем орехами, яблонями, шелковицами, на усыпанных гравием дорожках поднялась беготня. Брат Андрея, второклассник Сергей, робко, по-мальчишески влюбленный в Елену, которая была на два года старше его, следил издали за каждым ее шагом. Татьяна постаралась улучить минуту, когда Елена была занята Сергеем, и увлекла Андрея в беседку. Здесь в темноте она порывисто и вместе с тем робко отвечала на ласки Андрея и сейчас же шептала:

— Нельзя долго. Увидят, неудобно. Потом еще!

И она спешила к скамейкам под грушей, где сидела молодежь. Белое платье неслось впереди Андрея в густых сумерках сада, подобно большой белой птице над заснувшим прудом.

Когда Андрей свернул в боковую аллею, здесь внезапно налетела на него Елена. Детскими худыми руками она обняла Андрея, и тонкие, острые губы стали настойчиво целовать его лицо, глаза, щеки. В ее ласках не было стыдливости сестры. Зеленовато-серые глаза светились настойчиво, и она шептала:

— Ну, целуй меня, целуй. Я не хочу, чтобы ты целовал Татьяну...

Андрей держал в объятиях худенькое тело девушки, не будившее в нем никаких желаний. Он как-то посадил ее на раму велосипеда. На ходу он касался розовой холодноватой щеки, не удержался и поцеловал ее. Какая же женщина в четырнадцать лет? Просто своенравный бесенок. И взгляд такой холодный. Он усадил Елену на скамью и, сдерживая ее порывы, нежно гладил ее пальцы и мягкую копну шелковистых волос. Он был рад, когда Сергей прошел мимо и им пришлось присоединиться к молодежи. Но до поздней ночи он ловил злой, ревнивый взгляд девочки, на минуту осознавшей себя женщиной. Идя домой, Андрей почувствовал недовольство собою.

Уже давно сестра Лидия рассказывала Андрею о симпатии к нему со стороны Татьяны Загорской — миловидной девушки, ее одноклассницы и подруги. Нужно было сразу сказать ей, что любви нет, что в Питере ждет другая, любимая, с которой связан. Ну, сказать, что невеста — так будет понятнее, — и девочка пострадала-пострадала бы и угомонилась. Мать, наверное, видит в нем жениха — фу, гадость!

Жаркая ночь глядела в стекла веранды, на которой спал Андрей, и разгоряченное тело всю ночь металось по простыне. Подушка казалась раскаленным камнем. Едва рассвело, Андрей взял полотенце и отправился на реку...

* * *

Слух о смерти Франца-Иосифа не подтвердился. Австрия оказывала упорное сопротивление. Германцы непостижимо умудрялись сражаться на два фронта.

Маховик войны завертел с необоримой силой все приводные ремни, винты и винтики бытия столиц и провинции, в обычное время тонувшей в медлительных буднях.

О близости войны говорили задолго до сараевского выстрела. И все же война пришла неожиданно. Обыватели верили, что только убийство австрийского эрцгерцога вызвало катастрофу. Даже после Сараева горбатовское общество разделилось — все спорили, будет ли война или нет. Спорили, раздражаясь, иное мнение принимали как личную обиду. Андрей полагал — война будет.

Молодой технолог Давиденко сказал на бульваре:

— Нельзя нам воевать с немцами — они нас побьют техникой.

Юнкер Кастальский заявил, покраснев, что за такие слова бьют по физиономии.

Андрей с трудом примирил товарищей и весь вечер сидел в кабинете отца, роясь в словарях, отыскивая цифры русских, австрийских и германских вооружений. Цифры одновременно казались и утешительными, и недостоверными.

И все же война пришла неожиданно.

Первые дни казалось — уйдут полки, и город заживет прежней жизнью, как жили Тамбов или Воронеж в дни московских пожаров.

Мобилизация выбросила из деревни в город тысячи запасных. Они заняли вокзалы, улицы, рынки. За бородачами, нагруженными солдатскими сундучками, шли, часто сморкаясь, заплаканные жены. Вечером чиновники не выпускали детей на улицу. Над городком черной ночью неслись пьяные песни, хотя продажа вина была строго запрещена.

Внизу над рекой раздалось несколько выстрелов. На другой день газеты писали, что мобилизация прошла успешно и мирно. Видно было — боялись иного.

Полки ушли, но жизнь не остановилась. То там, то здесь в знакомых семьях уезжали на войну поручики и прапорщики запаса.

Мимо Горбатова день и ночь громыхали идущие на фронт эшелоны с сибирскими и туркестанскими дивизиями, перевозки которых завершали собою мобилизационный план.

Обратно с фронта мчались пока еще чистенькие, светло окрашенные санитарные поезда с громкими надписями в три строки во всю стену гонких пульмановских вагонов. Военные наводнили город. На площадях, на улицах учили запасных и новобранцев. В одном из городских особняков поселился штаб крупного тылового учреждения, появились во множестве полевые хлебопекарни, бани, лазареты, интендантские и артиллерийские склады.

К шести часам вечера, когда из Киева приходила газета, у киоска-распределителя уже скоплялась шумная, пестрая толпа молодежи. Здесь часами стояли в очереди за номером «Киевской мысли» и «Русского слова» студенты, врачи, адвокаты, чиновники, экстерны, гимназисты. Жадно хватали номера газет и тут же вслух группами читали и обсуждали сводки главнокомандующего и комментарии военных корреспондентов.

Андрей делал вид, что все понимает, схватывает в ходе событий. На самом деле мелочи, отдельные стычки казачьих и кавалерийских полков, которыми в эти дни наполнены были сводки, только раздражали. В них назывались польские города и деревни, далекие от австро-германской границы, а раз так, то, значит, русские войска отступают. Но в то же время сводки говорили только о победах. Многие с видом знатоков объясняли отступление необходимостью начать решительные бои на каких-то заранее подготовленных стратегических линиях, но уверенности в этом не было, а штаб главнокомандующего и не думал рассеивать недоумение патриотически настроенных граждан империи.

Впрочем, вести из Галиции и Восточной Пруссии были определеннее. Там русские занимали город за городом, и можно было следить по карте, как цепь российских войск медленно продвигалась в глубь неприятельской территории.

«Русское слово» приводило выдержки из английских газет, кричавших во все горло о том, что «русский океан катит свои волны к Берлину», и многим, как и Андрею, казалось, что героические сражения, а следовательно, и победы еще впереди, а это пока только так — прелюдия настоящей борьбы.

Один из гимназических товарищей Андрея привез с фронта весть о том, что Ленька Киян пропал без вести в одном из первых сражений, что полк его, нарвавшись на австрийские фугасы, потерял семьдесят пять процентов состава, что погиб весь штаб полка во главе с командиром и адъютантом. Андрей вспоминал этого веселого гимназиста с железными кулаками, беззаботного драчуна, ходившего в бой с заломленной набок фуражкой, из-под которой выбивались кольца крупных мальчишеских кудрей; потом юношу, широкоплечего красавца певуна, гасившего свечи своим полным, звенящей стали баритоном; и, наконец, статного офицера в щегольской фуражке с белым околышем и в новой портупее. Андрей силился представить себе труп Леньки с пробитой головой, с выклеванными глазами — и не мог, до того это было далеко и невозможно.

А между тем сотни таких же деревенских и городских Ленек, удальцов и красавцев, клали свои головы на галицийских и прусских полях, и уже с первых дней войны это стало так просто и обыденно, как листки «Тангльфут» на столах и прилавках, усеянные мухами, и в этом равнодушии был голый, холодный ужас, студивший кровь и рождавший, вопреки воле, бешеный поток нежеланных, назойливых мыслей.

Семьдесят пять процентов от полка! От полка... Когда уходил на войну из города Горбатовский полк, Андрей стоял и смотрел чуть ли не полчаса, как под музыку церемониального марша шагали бодрые рослые люди, поставленные в железные, негнущиеся ряды, от топота которых вздрагивала земля. Так вот семьдесят пять процентов такой же бесконечной колонны, таких же рослых людей полетели вверх клочьями, обрывками мяса и костей, смешанными с камнями, пылью и песком. Но ведь во всей армии только две-три сотни таких полков. Какие же жертвы нужны для завоевания Царьграда или Галиции?

Затем газетные заголовки крикливо расцветились эффектными словами — Львов и Галич. Повсюду цвели имена и портреты Брусилова и Рузского, и в реляциях о галицийских победах патриоты, не желавшие слушать о возможности поражения, искали утешения после позорного разгрома под Танненбергом, истинные размеры которого ставка неудачно пыталась скрыть. Победы и поражения сплелись в заколдованный круг. Все это не походило на войны, о которых рассказывали учебники истории. Ни Львов, ни Танненберг не дали ни одной из сторон ключа к настоящей победе. Мир щетинился; Вооружалась Англия. Тусклая Марна сорвала и обесцветила победный марш германцев во Франции, и колесо войны завертелось подобно маховику, пущенному надолго, чтобы гнать и гнать станки, колеса, шестерни и приводные ремни огромной военной фабрики.

Письма Екатерины были похожи на цветы, лишенные аромата. В тяжеловатой, нарочитой вязи слов трудно было прочесть, что на самом деле думала Екатерина. Андрею казалось иногда, что она пишет ему нехотя, словно отбывает урок. На этот раз в письмах была она такой, какою он часто видел ее в Петербурге, — молчаливой, недовольной собою, тянущей папиросу за папиросой, с опущенными глазами и согнутыми плечами.

Но всякий раз, когда дело касалось войны, брата, который уходил на фронт казачьим офицером, и его товарищей из студентов или офицеров, надевавших теперь красные лампасы и плечевые ремни, на которых болтались дедовские шашки с черными кожаными ножнами, но дорогим дамасским клинком, у Екатерины находились крепкие, убедительные слова.

Андрей понял, что и Екатерина захвачена вихрем войны, порывом, которым горел и он сам. Ему тогда казалось, что Екатерина в душе презирает его, штатского студента, не приобщенного к общему делу.

Он же писал ей длинные ласковые письма, старательно обходя в продуманных строках все подводные камни. Он говорил ей, как бы хотел быть вместе с нею, говорить о войне, которая так волнует обоих, и в конце письма срывающимися фразами, с многоточиями и восклицательными знаками, повествовал об одиноких горячих ночах, когда он тянется в полусне к ней, к ее горячему знакомому телу.

Вечера проводил обычно с Татьяной в саду Загорских. Мария Антоновна неохотно отпускала дочь из дому, но всегда радушно звала Андрея в гости, покровительствуя взаимному влечению обоих, но заботясь о том, как бы события не пошли чрезмерно ускоренным темпом.

Но Андрей держал себя в руках. Даже уносясь с Татьяной на велосипедах в старый бор над Днепром, он не терял самообладания. Бросив запыленные машины в высокую траву, они часами лежали, прильнув друг к другу.

Однажды Татьяна, растянувшись на траве у ствола толстой сосны, сбросила туфли, и Андрей увидел ее узкие длинные ступни.

Татьяна дышала ему в лицо горячо и нервно, ее руки больше не отталкивали Андрея, а тонкое платье не могло отгородить теплое тело девушки, и Андрей почувствовал, что теряет выдержку, что желание перерастает в нем все соображения, которые руководили им до сих пор. Татьяна шептала:

— Милый, не надо, милый. — Но руками сама прижимала голову Андрея к нежной наготе плеча.

В этот момент сквозь колокола крови в ушах Андрей услышал близкие голоса и отпрянул от Татьяны к широкому стволу сосны.

Женский голос показался знакомым. Это была Сатарова, классная дама Татьяны, эффектная кокетка, сопровождаемая, как и всегда, кавалькадой офицеров.

— Андрей, милый, если она меня увидит, будет огромный скандал! Андрей, что делать? — бледнея, шептала Татьяна.

Голоса приближались быстро — казалось, неприятной встречи уже не избежать.

— Вот что. Тут до обрыва несколько шагов. Проползи по траве и прыгай вниз. Внизу песок, мягко, а потом ельник густой, в нем никто не найдет. Тропинкой беги направо, к Бузниковой даче. Там у плетня поднимись опять наверх. Я захвачу велосипеды и выйду на шоссе.

Татьяна быстро нырнула вниз, сверкнув белым платьем.

Андрей поднял из травы оба велосипеда и демонстративно повел машины мимо Сатаровой. Сатарова, у которой были с Андреем старые счеты, внимательно осмотрела дамскую машину и сейчас же побежала к обрыву, сообразив, куда могла деваться дама Андрея. Андрей остановился и со злой, откровенной улыбкой смотрел на Сатарову. Он знал, что Татьяна уже скрылась и что Сатаровой на этот раз не удастся проявить служебную ретивость.

— Педель в юбке! — громко бросил он в ее сторону и пошел к шоссе.

Но после этого случая Андрей решил окончательно взять себя в руки. Он стал реже бывать у Загорских. Лидия упрекала брата в неверности, рассказывала, как страдает Татьяна. Она приносила ему из гимназии маленькие записки на вырванных из тетрадей страницах, пересыпанные шутками, ребусами, рисунками и точками вместо букв. В этих записках нетрудно было прочесть девичью нетерпеливость и уже женскую горечь несбывшихся желаний.

Но приближался день отъезда на север, и мысли уже были там, в Питере, на Васильевском острове. Екатерина писала, что она запоздает и приедет только к десятому сентября, что она просит Андрея найти ей комнату, можно в одном доме, но только не в одной квартире.

Накануне отъезда Лидия привела Татьяну к Костровым. Татьяна была теперь в гимназическом коричневом платье с нарядным плиссированным передником, но с гладкой прической и обязательным уродливым «пирожком» вместо шляпы. К ее пышным формам и буйным золотистым волосам не шла эта крошечная прозаическая старомодная шляпка, и Андрею не понравилась девушка.

Андрей с досадой встретил Татьяну — она отвлекала его от мыслей и желаний, связанных с Екатериной. Холодно поздоровавшись, он сейчас же ушел в свою комнату, и Татьяна, посидев полчаса у Лидии, ушла с опущенной головой.

На другой день Андрей уехал в Киев. На вокзале его провожал Петр. Он был огорчен и зол. Шли слухи, что его год призовут еще осенью.

— Могу, кажется, вернуть твои деньги, — сказал он Андрею.

— Зачем, Петр? Я на них не рассчитывал. У меня хватит, а тебе все равно понадобятся.

Петр равнодушно сунул бумажки обратно в карман.

— Нужна мне ваша война, как корове сапог. Мне бы учиться.

— А ты, Петр, учись и на войне. Возьми с собой книги.

— Книги-то я возьму, но что из этого ни черта не выйдет — факт. Какая учеба в окопах!

— А ты еще, может быть, попадешь в тыл.

— Как же, держи карман шире. Я ведь здоров, как бык. А взятку дать воинскому начальнику не из чего. На твою десятку не польстится.

— Пиши, слушай, Петр, на университет.

— Ладно.

Из окна отходящего вагона Андрей увидел Татьяну, одиноко стоявшую в конце платформы.

«С урока удрала, бедняжка», — подумал Андрей. Стало жаль эту славную, привязавшуюся к нему девушку. Он вынул открытку, написал ей несколько ласковых слов и обещал писать и приехать на рождество. Открытку он решил опустить в Киеве.

 

III. На фронт

Курьерский не пошел дальше Вильно.

На станции по перронам, в залах и подземных туннелях бродили толпы народа с узелками, корзинами, чемоданами. Носильщики бесследно растворились в толпе.

Офицеры и солдаты спешили и расталкивали штатских не стесняясь, как пожарные толкают зевак у горящего здания. У стен вокзала под навесом в несколько рядов сидели люди на багаже.

В вагон вошел кондуктор с погашенным фонарем и заявил:

— Господа пассажиры! Вагон дальше не пойдет. Пересаживайтесь на пассажирский. Отходит в девять тридцать с третьего пути.

— Как так? А плацкарта? У нас ведь до Петербурга...

— Ну и сидите себе на своей плацкарте, — сказал кондуктор, хлопнув дверью, и перешел в следующее отделение.

— Безобразие! И еще нагличают, — ругался пассажир в панаме, с развернутым дорожным несессером.

— Ну, кажется, дела табак! — сказал, входя с чайником в руке, студент в высоких сапогах. — Даже кипятку нет. Говорят, немцы Сувалки заняли. Это всё беженцы оттуда, — показал он на вокзальный перрон. — А нам придется, кажется, на крышах ехать.

Студенты отправили делегацию к коменданту, и им дали на всех жесткий вагон. Сидели на чемоданах, стояли, спали на третьих полках, но ехали весело. Пели песни, рассказывали анекдоты. У Андрея было ощущение нечистой совести. На фронте поражение, а тут веселье.

Комнаты себе и Екатерине нашел на Тринадцатой линии. Одна под другой.

Екатерина приехала неожиданно, без телеграммы. Еще спал. К комнате отнеслась безразлично. Села, не раздеваясь, на стул и сейчас же закурила.

Ясно — девушка борется с собой. Чтобы дать ей время успокоиться, прийти в себя, быстро оделся, ушел в университет.

Екатерина и вечером сидела в углу у самовара, спрятавшись в его тени, больше обычного сгорбившись, односложно отвечала на вопросы. Глазами весь вечер не встречалась с Андреем.

Из Горбатова Андрей писал Екатерине о встрече с Татьяной вскользь, как о несерьезном увлечении, стараясь так расставить слова, чтобы за ними можно было прочесть, что инициатива сближения идет не с его стороны, что он проявил некоторую слабость, но думает только о ней, о своей настоящей подруге.

Тогда — как будто в ответ на его признание — от нее пришло сухое письмо, нервное, всего в одну страничку, в котором о Татьяне не было ни слова, Нужно, конечно, объясниться. Но только пусть Екатерина первая заговорит о случившемся. Андрей хорошо представлял себе, как он закинет ногу на ногу, сделает серьезное лицо и скажет: «Видишь ли, Катя...» Но Екатерина молчала, а у самого Андрея для начала такого разговора не находилось слов. Екатерина молчала, словно отсутствуя. Она даже стала меньше нервничать.

Андрей ушел от нее раздосадованный, почти озлобленный. Какой трудный человек! Не скажет, в чем дело, и куксится молча. Уж лучше бы бранилась...

На другой день он застал Екатерину в приподнятом настроении.

Она сама протянула ему письмо:

— Прочти. От брата...

Штемпель «Из действующей армии» бросался в глаза и был еще подчеркнут отсутствием марки.

— Где он сейчас?

— Где-то на шоссе Мариамполь — Кальвария. Кстати, ты объясни мне, где это.

Григорий, брат Екатерины, молодой инженер, был взят на военную службу в первые дни мобилизации как донской казачий офицер. Андрей никогда не видел его, а Екатерина редко упоминала о брате. Он уже несколько лет служил городским инженером в одном из пограничных с Австрией городков и редко переписывался с сестрой.

В письме он сообщал, что после разгрома Самсонова и боев в Августовских лесах его полк отошел к Сувалкам. Сейчас они стоят на позиции, спешенные казаки в смену ходят в окопы, пока другая часть полка остается при лошадях. После многодневных боев стало значительно спокойней. По делам полка он должен приехать в Петербург и, вероятнее всего, на следующей неделе зайдет к Екатерине. Нужно, чтобы она оставляла записки, где и когда она будет. Жить он будет у чиновного дядюшки, с семьей которого Екатерина встречалась редко.

— Ты рада? — спросил Андрей, возвращая ей конверт.

— Конечно. Я больше двух лет его не видела, если не считать нескольких дней во время мобилизации. Но ведь это было мельком. Он был погружен в хлопоты. Казаки мобилизуются не так, как все... Впрочем, и я была как-то расстроена... Вообще эти дни так взволновали меня, выбили из колеи.

«Так, так, — думал Андрей. — Наконец-то ты высказываешься». Он молчал, боясь спугнуть Екатерину.

— Я не рассказывала тебе об этом, потому что до сих пор не все для меня из этих дней ясно и о многом мне трудно говорить даже с самой собою.

— Я чувствовал все эти дни, Катя, что ты нервничаешь... Но не хотел расспрашивать...

— И теперь, может быть, не все тебе скажу. Но кое-что попытаюсь рассказать. Вот послушай. Я никому никогда об этом не говорила. — Она погасила папиросу, положила руки на колени так, как будто это было ритуальное действие, расчищающее путь словам, и посмотрела на черную глазницу окна, за которым желтели огоньки дальнего дома. — Когда-то, еще в средних классах, я участвовала в гимназической организации. Был девятьсот пятый год. Мы собирались, читали, писали рефераты, мы, то есть гимназистки и реалисты нашего города. Старались завязать связь с политическими, которые бывали в наших местах, с харьковским и московским студенчеством. Но все шло у нас как-то впустую. Теперь я понимаю, в чем дело. У нас на сто верст кругом настоящие, не сезонные рабочие есть только на большой мукомольне, а то всё казаки, зажиточные, гордые своими лампасами и привилегиями. И в девятьсот пятом году было у нас тихо, как нигде. После пятого года рассыпался наш кружок. Подруги мои стали заниматься любительскими спектаклями, стихами, а больше всего танцевали. А я назло всем стала ходить в красной косоворотке с мужским воротом. Сначала надо мной посмеивались, а потом отец запретил мне надевать красную рубашку. Я сказала, что уйду из дому, и отец замолчал. А в это время у нас в гимназии арестовали молодого педагога за революционную пропаганду. Должны были послать его в Новочеркасск, а покуда он сидел в нашей станичной тюрьме. Большое такое здание. Второго и нет такого во всей станице, разве только наша гимназия. Идешь, бывало, из станицы — берег у нас над Доном бугром поднимается, — ни реки, ни луговой стороны с улицы не видно, пока не взойдешь на самый обрыв. А горизонт близко-близко. Тюрьма — как наклеенный рисунок на горизонте, и часовой по горизонту ходит и вот-вот, кажется, в небо шагнет. Подойти к этой тюрьме немыслимо было. А мне хотелось во что бы то ни стало увидеть арестованного. Вот я стала ходить вокруг тюрьмы. Часовой смотрит на меня и не знает, что делать. И шум совестно поднимать — девчонка ведь я, — и непорядок все-таки. Сергея Митрофановича — учителя — в окне я все-таки увидела. Он стал махать мне рукой, я подбежала к самой стене и стала кричать что-то, забыв о часовом. Из тюрьмы вышел сторож, взял меня за плечо, отвел на улицу и прогнал. А потом как-то узнала моя подруга, дочь тюремного смотрителя, что увозят Сергея Митрофановича в понедельник утром. Железной дороги у нас нет — значит, на лошадях. Пришла я с раннего утра, а у тюрьмы уже подводы стоят и собралась толпа. Все больше женщины. Красную рубаху на этот раз я не надела, а когда вышли заключенные, бросилась я к нему, сунула в руки письмо и сверток с конфетами — и бежать. Поймали меня... За руку я одного укусила. Гадюкой кто-то обозвал. Поймали и выпустили. Ну, понимаешь, — помолчав, продолжала Екатерина, — такое событие по всему городку прогремело. Отец мой после окружного атамана первым человеком считался. Ходит отец — как туча. Молчит. Видимо, изо всех сил себя сдерживает. А на другой день велел мне одеваться, и пошли мы с ним к окружному атаману, и не домой, куда часто в гости ходили, а в управление...

Екатерина встала. Она расхаживала по темной комнате и жестикулировала, как будто перед нею был зрительный зал.

— «Садись, Михал Семенович», — сказал атаман отцу. Со мною не поздоровался и всем велел выйти из кабинета.

Отец мой сидел молча, мял папиросу зубами.

Атаман в генеральском мундире с расстегнутым воротом сел еще шире, так что плечи его уходили в стороны, за спинку кресла.

«Что ж, Михал Семенович, дожили мы с тобою. До ума довели детей наших».

«Про тебя речи нет», — поднял было голову отец.

«И не будет! — рявкнул, стукнул по столу атаман. — И не будет! Не играл я, как ты, в либералы. Сыновья мои вот где у меня, — показал он кулак, как шар с детскую голову, опущенный в шерсть, которая прилипла к ней навсегда. — Офицеры, студенты, а у меня — здесь. Если б что — сам убил бы!»

«Что ж, и мне убить велишь, Филипп Максимович?» — спросил отец, швыряя в угол папиросу.

«Чё убивать-то? — уже низким, глухим голосом сказал атаман. — А пороть надо. Сколько ей?»

«Четырнадцать. Чай, крестница твоя».

«Экой сором. На весь Дон молва. Генеральская дочка. А что же будет, как в лета взойдет? Да еще в любовь запуталась».

Что он говорит? — подумала я. — Какая любовь? Никогда я ни с кем в любовь не играла. Подруги записочки писали на вечерах, а я никогда об этом и не думала.

«Какую любовь? — поднялся, краснея, отец. — Дело говори, атаман. Чушь не слушай».

«Сиди ужо. Чего скачешь, коли накрутил! — загремел атаман. — Слух такой пущен. На грудь, бают, бросалась девка твоя у тюремного двору. Молва, знаешь, такое любит. Не я тот слушок сварганил, не я и хлебать буду».

Отец посмотрел на меня с такой злобой, какой никогда в жизни у него в глазах не видела.

«Что хочешь? Не томи... атаман...»

«Вот что, Михал Семенович, — сказал, вставая с своего кресла, атаман. — Хочу я, чтобы уразумел ты, что не ты, а я прав был. Всегда прав был, — топнул он сапогом со шпорой. — Не сходя с места, слышь, здесь вот на столе высекешь ты девку по-казацки, на совесть. Хошь арапником, хошь лозою. Хошь ты сам, хошь казака позову я, а только как Сидорову козу, чтоб три дня отлеживалась. Небось усех своих соцыалов позабудет. Как дым из головы выйдет. Вот тебе мой сказ, а если нет, то считай, что дочку твою из школы выгоняют, тебе самому в отставку, за сыном, за старшими девками твоими надзор будет. А перечить будешь — из донского казацкого круга путь-дорогу покажем. Гнилую траву с поля вон!»

Атаман пыхтел теперь, задыхаясь, плечами перебирая, а у меня свет таял в глазах, и окна, все четыре, в одну тусклую полосу слились. Сердце, казалось, в виски перескочило. Стучит в голове, и кричать хочу, и молчу, и не могу, и сижу.

«Не бывать тому! — крикнул отец. — Не татарин я, не к тому университет кончал».

Атаман молчит, а отец вдруг в кресло повалился и заплакал, как дети плачут, в своих ладонях захлебываясь.

Стало мне так жаль его, что и стук в голове прекратился, и видеть я стала.

Атаман подошел к отцу, встал над ним и говорит:

«Ты сам, али казака?»

Молчит отец.

А потом атаман вдруг мягким шепотом:

«Не узнает никто — в том честь казацкая порукой...»

А отец, гляжу я, затылком вздрагивает.

Вот как сейчас помню все, Андрюша: и комнату, и стол простой канцелярский у окна, и лица... Ну, и выдрали меня как Сидорову козу... — сказала Екатерина, сходив к окну за пепельницей. — А потом я шесть недель пролежала. Сестры говорили — еле мать выходила. Отец поседел совсем. На полгода с Дону уехал. Со мной года три не говорил. Меня в Харьков отправили, там я гимназию окончила. Ну вот, Андрюша, была я до того резвая, смелая, сочинения в гимназии лучше всех писала. А после горячки как подменили меня — сама чувствую.

Вот ты встретился, такое от тебя веселье шло. Любишь ты жизнь по-настоящему. Как птица по весне. Хотела заразиться от тебя, да, кажется, сама тебя заразила. Вот люблю и театр, и литературу, а войти во все это до конца не могу. Все мне кажется — на столе я, голая, казак с арапником, и глаза атаманские...

Андрей ни слова не сказал, молча глядел на уголья. Все в нем дрожало. Казалось, нет больше желания, как если бы атамана того схватить за бороду, рвать, рвать ее в клочья, уронить на пол грубого мужика, в лицо плевать ему...

Только потом, после долгой паузы, рискнул спросить:

— Ну, а теперь, Катя, что с тобой было, ну вот, осенью?

— А теперь меня вот неожиданно война вскинула. В мобилизацию у нас на Дону такое делалось! Все дома ожили. Улица зашумела. Молодежь — кто откуда — наехала. И радостно, и печально. Многое плохое хорошим показалось. Не понять даже, как это могло быть. Женщины плачут, а мужчины ус крутят, чубы завивают, смеются. Брата провожали — все школьные товарищи собрались. Ну, не умею я тебе рассказать этого. Знаешь сам, как война всех вздернула и переменила. Брата жаль было — никогда, кажется, так его не любила. Все думаю — в первые же бои пойдет. А потом вот еще... Был там... один... Клинов, сотник. Стал ходить к нам каждый день. На музыку в саду над Доном вместе ходили. Позвал он меня к ним в дом на проводы. Все пили, кричали, а мы вдвоем над обрывом сидели. Говорил он все про фронт, про одиночество, руки целовал.

«Значит, не ревность, не Татьяна», — с непреодолимой досадой подумал Андрей.

— Понимаю, — сказал он. — Ну что ж, увлеклась?

Екатерина кивнула головой.

— А теперь?

— Пишет он. Чуть не каждый день. И я два раза написала.

Андрей молчал. Хотелось, чтобы пришло равнодушие, но оно не приходило. Разговор стих, и мысль о праве на увлечение как для себя, так и для нее досадно и как-то неразрешимо, несмотря на теоретическую ясность, боролась с чувством собственника.

— Только зря все это, — сказала Екатерина. — Так, это угар был какой-то. На самом деле я с тобою. Привыкла, хотя и не всегда ладно у нас выходит. Нужно мне чувствовать рядом человека, который всю жизнь, вот до последней корочки любит. Не буду писать ему больше. Кончено! — Она вдруг встала с кресла и выпрямилась. — И раньше бы не писала, если б не был он на фронте. Для тех, кто там, надо ведь все отдать...

Андрей резко ощутил какую-то свою второстепенность...

Григорий приехал неожиданно. Высокий, размашистый, ходил по комнате, гремел шпорами, пахло от него крепкими духами и еще чем-то, казалось Андрею — седлом и лошадью.

Екатерина сидела в углу с папиросой и следила глазами за братом. Разговор шел все время между офицером и Андреем.

Андрей, как следователь, выспрашивал о всех боях, о разведках, о больших сражениях, о настроении войск. Казак рассказывал с охотой, но Андрею казалось, что Григорию, в сущности, не о чем рассказывать. Ни о Гумбинене, ни о Гольдапе он не говорил, хотя часть его была в эти дни в составе Первой армии Ренненкампфа. Видел и знал он успехи и поражения только своего полка. Может быть, полк оставался в стороне от узловых сражений.

Казак жаловался на скуку на фронте, на грязь, о неприятеле говорил, как будто никогда его не видел. Он по-настоящему удивил и разочаровал Андрея, который ожидал рассказов о диких стычках, лихих набегах и сражениях.

В столице появилось множество военных. Даже в университетском коридоре шагали теперь подтянутые, низко стриженные «вольноперы» и щеголеватые офицеры.

Куклин с группой учеников театральной школы, забыв математику, каждый вечер посещал лазареты, устраивал концерты для раненых. Бармин всем говорил о намерении пойти в кавалерийский полк добровольцем, но пока ограничился только тем, что собрал вокруг себя какую-то бесшабашную военную компанию и проводил время за картами, выпивками и поездками за город, в Царское Село, где у него была летняя квартира.

В театрах шли патриотические спектакли и концерты. Долина устраивала в цирке Чинизелли вечера сербской и черногорской песни. Откуда-то появились небывалые потоки свободных денег. Они завелись у самых неожиданных людей. Лишние деньги требовали веселья и шума. Над столицами навстречу дыму сражений поднималось розовой пеной разгульное веселье тыла.

Для обывателей фронт все еще был армиями, сражающимися где-то там, на границах и на чужбине, как когда-то «забритые лбы» суворовских и румянцевских полков воевали в Турции и Италии. Народ еще не был втянут в войну.

Среди друзей Бармина появился высокий, большелобый, словно полагалось ему вместить в черепную коробку больше, чем обыкновенным смертным, молодой ориенталист Скалжинский. Он знал европейские языки, японский, китайский и еще зачем-то изучал маньчжурский и корейский. Он приехал осенью из Владивостока, где в качестве приват-доцента читал фонетику восточных языков. Был он широко развит, рассудителен, держался левых убеждений, говорил охотно и много, но медленно и тяжело, словно переворачивал языком не слова, а тяжелые кубические камни. В двадцать семь лет он был совершенно лыс, и Андрею, по близорукости, иногда казалось, будто идет не человек, а большая палка, увенчанная круглой, слоновой кости, шишкой.

Скалжинский сошелся с Андреем на почве общего увлечения литературой, хотя вкусы оказались резко несходными. Андрей было почувствовал к нему неприязнь, когда Скалжинский разбранил внешне эффектную, бывшую тогда в моде трилогию Мережковского, назвал пустомелями Метерлинка и Роденбаха, которыми зачитывался Андрей, и посоветовал ему прочесть Ромена Роллана. Он говорил о том, что в литературе должен быть отбор, что издательства сейчас больше всего походят на мусорную корзину, из которой смердит.

Андрей горячо и неумело доказывал право каждого художника влиять по-своему и считал, что если «Леонардо да Винчи» эффектен хотя бы и внешне, но эта эффектность волнует, то автор — победитель и, следовательно, прав.

— Вы этими словами отрицаете воспитательное значение искусства, — говорил Скалжинский.

— Нет, но каждый пусть воспитывает по-своему, своими путями.

— Какой хаос! Арцыбашев в качестве воспитателя!

— Да, если мне понравится Арцыбашев, я приму и его.

— И станете в ряды обывателей.

— Нет, не стану, потому что приму и Ромена Роллана и Толстого.

— И что же получится?

— Что получится, то и получится.

— Нет. Это значит читать, не работая над материалом, не проверяя его, это значит подставить свою психологию всем ветрам и ароматам без разбора, это значит болтаться на волнах, забыв о том, что существует руль и компас. Это какое-то худшее непротивленчество, отсутствие гигиены мысли...

И так без конца. Андрей в спорах упрямился, а потом долго, мучительно размышлял и наконец со многим соглашался.

Он продолжал жить все той же жизнью провинциального студента, для которого столица, по существу, открыла один узкий белый «гроб» на Васильевском. Но война, новое в отношениях с Екатериной, споры со Скалжинским заставляли его нервничать, терять уверенность и то душевное равновесие, которое сложилось еще в гимназии и в первые годы университета.

Однажды Бармин позвонил Андрею, чтобы он срочно ехал в ресторан «Малый Ярославец» на Большой Морской. С фронта приехал приятель Бармина-отца, полковник Келлер, боевой офицер, артиллерист, участник русско-японской, китайской и германской кампаний, который командовал в последних боях на северном фронте дивизионом.

Келлер оказался невысоким человеком с одним вытекшим глазом, прикрытым узкой шелковой повязкой, рот у него был в ярко выраженной форме буквы «О», и хотя щеки полковника уже порядком увяли, губы алели, как у женщин, знакомых с хитростями 1'institut de beauté{1}. Именно форма рта помогала полковнику принимать тот петушиный вид, который он, как ветеран трех войн, очевидно считал для себя обязательным. Иногда он как-то опускался, но сейчас же передергивал плечами, весь вскидывался, закладывал пальцы за борт кителя и другой рукой ерошил над лысеющим лбом клок еще темных, слегка вьющихся волос. С золотой шашкой он не расставался даже за столом. Казалось, если бы не было этой блестящей рукояти, заработанной на Шахе, он бы не знал, куда девать руки. Можно было себе представить, что в штатском костюме он будет выглядеть заводным ходячим манекеном.

За бужениной он конфиденциально сообщил приятелям, что, вероятно, получит в Петербурге или Кронштадте формирование бригады и, таким образом, застрянет в столице надолго. Рюмок он не признавал — пил водку стаканчиками, крякал и вылавливал из всех блюд соуса и гарнир, не считаясь с соседями.

К концу обеда он захмелел, и вечер окончился на квартире Бармина в дыму сигар обильным потоком боевых воспоминаний.

Прежде Андрей не стал бы слушать полковника. Конец детских военных увлечений затерялся для него где-то между четвертым и шестым классами гимназии.

Потерпевшая поражение в войне на Дальнем Востоке и запятнавшая себя участием в подавлении революции девятьсот пятого года, царская армия, возглавляемая кадровым монархическим офицерством, в эти годы была не популярна среди передовой молодежи, читателей «Поединка» Куприна. Армия Николая Второго не отожествлялась в их представлении с солдатами и матросами Севастополя, героями Бородина, чудо-богатырями Суворова — защитниками и хранителями родины и великого русского народа. В последних классах уже все товарищи относились с презрением к тем, кто решил с получением аттестата идти в юнкерские училища. Исключения делали только для несостоятельных и для тех, кому не удавалось пойти дальше шестого класса. Среди товарищей Андрея было несколько человек сыновей военных, но и те все, как один, пошли в университеты и политехникумы. Но теперь военные заняли какое-то особое место. На улицах Горбатова после парада в день объявления войны качали молоденьких потных поручиков, в петербургских гостиных появились в изобилии ветераны и очевидцы. В эти дни усиленно проветривались от нафталина мундиры с перечеркнутыми отставными погонами. Журналы печатали военные рассказы Муйжеля и других бесчисленных, неизвестно откуда появившихся военных авторов. В «Биржевке» шли фельетоны на боевые темы. В витринах Дациаро и «Поощрения художеств» появились военные открытки, гравюры, батальная живопись. В «Русском слове» почетные столбцы отводились военному обозревателю Михайловскому. В цирке шли военные пантомимы. Дети ожесточенно играли в германцев и казаков.

Полагалось верить в единство нации. Киевские евреи клялись Пуришкевичу сравняться с ним в делах и чувствах патриотизма. Сахарозаводчик Исаак Бродский жертвовал теперь не на синагоги, а на войну. Казанские муллы обещали ненависть султану, верховному калифу исламистской церкви. Финны вступали добровольцами в армию. Еврею Гинзбургу был пожалован георгиевский крест, офицерский чин и титул. Черносотенные газеты печатали патриотические заявления различных «социалистических» группировок.

Казалось, не остается на русской земле ничего, что противостояло бы этому угару, что объявляло бы войну войне.

Примирить студенческие настроения с этими новыми мыслями об армии, о самодержавии, возглавляющем страну в момент опасности, о городовых и жандармах было нелегко. Но радикальные газеты увлекательно и настойчиво писали об исключительном прогрессивном значении этой войны для России, о культурном смысле союза России с самыми передовыми, свободомыслящими нациями, клялись, что эта война — последняя и что после нее начнется новая эра мирового процветания.

Социал-демократы всех стран голосовали за военные кредиты, и городовые исчезли из галереи университета.

Патриотический порыв студентов и увеличившиеся в количестве гороховые пальто считались достаточной гарантией политического мира и спокойствия в стенах университета.

Сомнения таяли. Война требовала не только физических, но и духовных жертв. Нужно было формировать свою психологию так, как того требовала военизация тыла.

Келлера Андрей встречал теперь часто у Бармина и у сестер-курсисток Березиных, с одной из которых Келлер был, по-видимому, близок. Келлер воспылал симпатиями к Андрею. Андрей слушал военные рассказы даже тогда, когда все уже начинали дремать. Он добивался от полковника какого-то до конца реального представления о войне. Но Келлер, как и Григорий, уклонялся от детального реализма. Он предпочитал героические рассказы в духе Фенимора Купера и Густава Эмара на маньчжурский лад, в которых всегда казалось, что вот он, главный герой рассказов, полковник Келлер, один сражается с неисчислимыми врагами. Впрочем, у полковника был еще один, так сказать дежурный, герой — разведчик Кузьмин. Этот молодой парень, сибирский охотник, по словам Келлера, мог проникнуть всюду, хотя бы даже в штаб врага. Он часто забирался в неприятельские траншеи, залегал под проволокой, прикинувшись мертвым, и, спрятав под себя телефонный аппарат, сражался на разведке с троими, пока наконец не погиб на глазах Келлера, под прусской крепостью Летцен.

Андрей так и не получил ясного представления о современной войне, но разговоры сделали свое дело. Келлер был апостолом артиллерии. Он доказывал, что артиллерии, а не пехоте сейчас принадлежит первое место в сражениях, что это интеллигентный род оружия, что артиллеристы всегда смотрят шире, так как они не только участвуют, но и наблюдают; и однажды, хлопнув студента по плечу, полковник заявил, что из Андрея вышел бы бравый артиллерист и что он. полковник Келлер, охотно взял бы его с собою на фронт в новую бригаду.

— Понимаете ли вы, что такое лихой выезд кинжального взвода? — патетически кричал он. — Шесть лошадей, как одна, расстилаются в нитку над землей и несут стотридцатипудовую пушку, как пушинку. Раз-раз — и лошадей уже нет! Пушка стоит на голом месте. Номера работают так, что четверть секунды не пропадает, и вот на ошеломленного врага уже летит огневой дождь картечи. Кто устоит под картечью? Раз-раз, огонь и огонь! Пушка ревет, замок гремит, а враг бежит, бежит!.. — Полковник хватался за рукоять своего оружия, все смеялись, но осадок, отравляющий, ведущий к тем же ощущениям, которые давали когда-то Дюма и Сю, вкрадывался в сознание.

Андрей сказал однажды Екатерине, не подумав хорошенько, скорее шутя, что он едет с Келлером на фронт.

Екатерина так остро восприняла шутку, что Андрей был смущен. Она бросилась к нему, плакала на плече, умоляла отказаться.

Андрей был не только смущен, но и раздосадован, но отрицать серьезность своего намерения не посмел — казалось, это будет принято за трусость.

Так завязалась мысль о фронте.

Через два дня позвонил Келлер.

— Екатерина Михайловна сообщила мне о вашем решении ехать на фронт, — сказал полковник в несколько торжественном тоне.

— Да, я решил, — немного подумав, твердо ответил Андрей. Он понял, что Екатерина, нервничая, попыталась отговорить Келлера от мысли завербовать Андрея, но одноглазый вояка не сдался и сделал свои выводы.

— Значит, можно считать вопрос решенным? — Это уже звучало по-деловому.

— Так точно!

— Ну, вот видите, у вас уже и тон военный. Превосходно! Приветствую! Ко мне в бригаду. Формальности беру на себя. Италия выступила. Теперь это пустяки, каких-нибудь полгода. Большая прогулка. — Он стал бросать в телефон отрывистые фразы энергично, как подобает человеку, которому свойственно и привычно командовать.

Андрей шел по улице, и в горле щекотало от близости новых ощущений. Все стало просто и ясно, сомнения сдуло энергичными фразами полковника. Все было решено.

Через неделю Андрей мог бы поклясться, что решение идти на фронт созрело у него давно, что он сделал это с предельной сознательностью, и покоилось оно на устойчивой ясности взглядов на войну, на современное положение, на чувстве долга перед родиной.

Когда уже все формальности были совершены, Келлер неожиданно получил другое назначение, и Андрей остался лицом к лицу с новыми, вовсе незнакомыми людьми...

В небольшом круглом пруду у деревянной гниющей от ветхости часовни, в лесах за Ораниенбаумом, утонули Андреевы студенческая фуражка и зеленые брюки. Тужурку подобрал прохожий солдат. Холодная машинка проехала по затылку, по темени, зеленая рубаха с непомерно длинными рукавами заменила диагоналевую тужурку, и Андрей не узнал себя в осколке зеркального стекла, который протер рукавом и подал ему с улыбкой батарейный парикмахер.

Люди мелькали кругом, еще не определяясь, обезличенные серым сукном и лишенным интонаций щелкающим военным языком. А через два дня эшелон отходил от ораниенбаумского вокзала куда-то на юг, в пределы фронта. С открытых платформ глядели, задрав жерла кверху, шестидюймовые гаубицы, и застоялые кони стучали в стены теплушек.

В вагоне сидели офицеры, прощаясь с заплаканными женами. Екатерина стояла на перроне в зеленом костюме, низко опустив зеленый газ, и прижимала крошечный измокший платочек к глазам.

— Я в сестры поступила... В Георгиевскую общину, — шептала она. — Я догоню тебя. Прощай, мой родной. Может, ты и хорошо сделал, но так неожиданно, так тяжело...

Платформа уплывала из глаз. Над большим куском жизни опускался занавес.

 

IV. С разрешения штаба дивизии

Одинокий зеленый вагон, вправленный в цепь красных теплушек и платформ, стоял в открытом поле. Рельсовый путь широкой пыльной полосой пересекал протянувшиеся во все стороны до горизонта еще свежие зеленя. Белая глыба станционного здания стояла далеко в стороне.

У водокачки, протянувшей к путям негибкий, как у огородного пугала, рукав, стояла толпа солдат с манерками, фляжками и бутылками. Артиллеристы умывались тут же, помогая друг другу, громко фыркали и сморкались.

Младший офицер Ставицкий быстро сбежал по ступенькам классного вагона. На плечах его и на груди коробились новенькие походные ремни. Крепко начиненная картами, полевыми книжками и прочим бумажным хламом кожаная сумка тяжело хлопала на ходу по мускулистому бедру поручика.

— Андрей Мартынович! — крикнул он на ходу. — Скачите за начальником станции. Пусть идет к платформе, да живо!

Андрей неуклюже повернулся и приложил руку к козырьку. Серебряные шпоры на тяжелых, непромокаемых сапожищах показались ненужной и стеснительной побрякушкой.

Маленькая станция Блоне не была приспособлена для погрузки или выгрузки военных эшелонов. Правда, в стороне от станционного здания на рельсовых подпорках стоял крытый гофрированным железом навес и поднималась небольшая платформа, отделанная гранитом, но здесь одновременно можно было выгружать только один-два вагона.

— Что же это, вагон за вагоном сюда подкатывать? — остановился перед платформой и уныло рассуждал Ставицкий. — Но ведь так и до завтра не выгрузиться.

— Что же делать, господин поручик, ведь платформу в три дня не выстроишь.

— Так-то так... — мямлил Ставицкий.

«А почему бы и не выстроить? — думал Андрей. — А Ставицкий — шляпа».

— Поручик Ставицкий, почему не начинается выгрузка? — загремел невдалеке нарочито громкий окрик.

Старший офицер Кольцов шел вдоль вагона без френча и без фуражки, заложив засученные по локоть руки в карманы широких галифе. На ходу он грубо толкнул локтем подвернувшегося солдата.

— Ты что до сих пор полощешься? Когда сигнал был?

— Виноват, ваше благородие, — залепетал канонир.

— Пошел вон, ну, кругом марш!

Солдат неуклюже вытянулся с манеркой в руках.

— Вот Валабуев — это солдат. Молодец парень! — скалил уже Кольцов крепкие волчьи зубы навстречу затянутому и туго перепоясанному высокому фейерверкеру.

— Рад стараться, ваше благородие! — звонко выкрикнул Валабуев, одной рукой сжимая ножны шашки и козыряя другой.

Но Кольцов уже спешил к другому вагону. Здесь в открытую дверь глядел Шайтан, гнедой жеребец Ставицкого. Длинная черная морда лоснилась на солнце, и атласные ноздри трепетали навстречу полевому ветерку.

— Ну ты, Шайтаиище, чертяка моя хорошая! — самым вкрадчивым голосом затянул Кольцов. — Ну, дай морду, ну, дай...

— Ваше благородие, дайте им хлеба, — услужливо предложил поручику комок пышного мякиша один из солдат.

Кольцов положил мякиш на ладонь, и черная морда Шайтана распласталась на ней. Хлеб исчез. Шайтан смотрел теперь высоко в небо, над головой Кольцова, и мечтательно жевал, раздувая ноздри.

Кольцов потрепал жеребца по шее и зашагал дальше вдоль вагонов. Лицо его опять изображало начальническое негодование.

— Поручик Ставицкий! По приказу командира батареи выгрузка должна была начаться уже сорок минут назад. Вы дежурный...

— Но, Александр Александрович... — начал было Ставицкий.

— А вы почему ничего не подготовили, господин начальник станции?

— Господин поручик...

— Мы на войне, а не в бабки играем! — кричал Кольцов. — Под суд хотите?

— Господин поручик, что ж я могу?..

— Как что? Немедленно подать сюда доски — длинные, достаточно толстые. Лошадей сведем по сходням. На платформу будем выгружать только гаубицы и зарядные ящики. Для этого эшелон расцепить маневровым паровозом на три части. Среднюю, груженную орудиями, подвести к платформе. Остальные могут выгружаться где угодно. Поняли?

Кольцов любовался собою. Какая распорядительность, какая четкость! Но наполнявшее поручика чувство гордости самим собою перехлестнуло через край. Он посмотрел на Андрея и вдруг с широкой, приглашающей разделить удивление улыбкой заявил:

— Вот как надо, Андрей Мартынович! Раз-два — и готово. Мы в Галиции...

Он обнял Андрея за плечи и потащил назад к классному вагону, рассказывая по пути эпизоды из времен галицийской кампании, участием в которой гордился больше всего.

Начальник станции бежал вприпрыжку к станционному зданию, за ним, стараясь сохранить достоинство, необычно широко шагал Ставицкий.

* * *

По гладкой зеленой россыпи поля, как хвост гигантского дымящего локомотива, идет пыль. Изредка вырывается из клубов густого серого облака всадник на гарцующей лошади, чтобы сейчас же опять утонуть в пыли. Люди и повозки — как тени на плохо освещенном экране. А кругом горит, ослепляя, яркий весенний день.

Это идет походным порядком артиллерийский дивизион. Двухсотпудовые гаубицы и зарядные ящики, укутанные в брезентовые чехлы, мягко перекатываются широкими колесами по пыльным подушкам проселка. На ухабах громко звенят манерки, привязанные у седел ездовых и обозных. По бокам у орудий гарцуют взводные офицеры и орудийные фейерверкеры. По обочине дороги цепочкой тянутся номера, безбожно курят, потеют и размазывают руками пыльную жижу на лбу и на шее.

Кони застоялись в лагере и в вагонах. Слонообразные ардены и першероны, разгоряченные сопротивлением ездовых, приседают на задние ноги, грудью врываются в широкий ремень, почуяв тяжесть хода, злобно грызут покрытые розовой пеной удила и, сбивая с толку всю упряжку, воротят передок орудия к канаве, к зеленям поля.

Ездовые выбиваются из сил, натягивая жесткие удила, и хлещут по крутым, вспененным бокам короткой проволочной нагайкой. Ядреный мат стоит в воздухе. Номера врываются в пыльное облако у самых копыт разгневанных жеребцов, чтобы подхватить под уздцы закусивших удила и окончательно взбесившихся першеронов.

Офицеры и фейерверкеры носятся от упряжки к упряжке.

И только командир батареи в сопровождении трубача чинно едет далеко впереди на спокойном, широком, как корма смоленого баркаса, вороном коне. Его борода, расчесанная надвое, развевается по ветру седыми метлами. Он один не глотает пыль, поднятую батареей. Не оборачиваясь, он бросает приказания через плечо, и команда громко передается по цепи от фейерверкера к фейерверкеру, пока не дойдет по назначению. Иногда по его знаку из рядов команды верховых разведчиков вырывается в сторону всадник; крутым поворотом бросает он лошадь назад и, отдавая на ходу честь взводным офицерам, мчится в обоз к фельдфебелю, к старшему офицеру с приказом или к командирскому денщику за фляжкой с чаем или за папиросами.

— Ну и поход, Андрей Мартынович! — говорит Андрею фельдфебель Волосов, останавливая лошадь на фланге первого ряда разведчиков. — Кони — как черти! По двадцать пять фунтов овса в день травили, а коренникам — по тридцать пять. Ну, да скоро уходятся, эта лафа кончилась.

— Вас командир просит, — толкает Андрея в бок сосед, рябой и курносый разведчик Федоров.

Андрей дает шпоры кобыле, и она броском выносит его на десять шагов вперед.

— Опустите руку, Андрей Мартынович, — говорит командир. — Вот что: поезжайте к поручику Кольцову и передайте ему, что нужно выслать вперед квартирьеров. Скажите, что в двенадцать сделаем привал, а к пяти будем на месте.

Андрей не повторил слова командира, как полагалось по уставу. Ему казалось, что такие простые вещи можно понять и запомнить без повторения. Он сказал только:

— Слушаю, ваше высокоблагородие.

Командир отпустил его легким кивком головы. Андрей подумал: «А Кольцов, наверное, заставил бы вернуться, повторить приказание и прочел бы нотацию».

Андрей нашел Кольцова в самом хвосте батареи. У обочины остановилась парная военного образца фурманка, нагруженная до отказа всяким хламом. Какие-то цветные тряпки нагло выпирали из-под краев брезента, который топорщился серым пузырем высоко к небу, перетянутый тонкими крепкими канатами. Обозный фейерверкер, поддерживая рукой шашку, подгонял трех суетившихся у повозки солдат.

Кольцов эффектно неистовствовал:

— Черт знает что! Еще бы баб с собой захватили. Тюфяки, тулупы, одеяла... Что это — война или маневры?

— На маневры, ваше благородие, столько хламу взять не разрешили бы, — осклабился подъехавший фельдфебель.

— Так ты что же смотрел, обалдуй? Что ж, это тебя не касается?

Фельфебель скис и засуетился у повозки.

— Тут, ваше благородие, все больше холуйские вещи, — оправдывался один из солдат.

— И холуйские к едреной бабушке! — кричит Кольцов. — В следующий раз повыбрасываю на дорогу.

Андрей ждет в стороне, пока у поручика спадет порыв азарта: горит он всегда шумно, но недолго.

— В чем дело? — обернулся Кольцов к Андрею. — Вы ко мне?

Слова звучат грубо. Вопрос праздный. По выжидающей позе Андрея Кольцов, конечно, понял, что вольноопределяющийся прислан к нему командиром.

Поручик направляет лошадь на дорогу и выслушивает приказ командира на ходу.

— Хотите с квартирьерами? — заискивающе спрашивает он.

— Так точно, — отвечает Андрей.

Через десять минут подпоручик Дуб, разведчик Багинский и Андрей мчатся на хорошо кормленных конях вперед, к Жирардову. На веселой рыси подпоручик Дуб теряет наскоро приобретенную в училище офицерскую важность. Сейчас это просто розовощекий мальчишка, которому дали хорошего коня, блестящие шпоры, и самое главное, право равнять под свое настроение людей, подчиненных ему по уставу российской армии. Сейчас он хочет, чтобы всем было весело.

Все трое скачут через канавы, секут нагайками ветви придорожных деревьев и кустов, по ровной дороге несутся карьером наперегонки, с гиком пролетают крошечные деревушки, хутора, обдают пылью сторонящиеся коляски едущих на станцию ксендзов, экономов и помещиков.

Под Жирардовом въехали в лес, густой и темный.

— Стой, ребята, стой! Слушайте! — командует неожиданно Дуб.

Все замирают. Ветви шелестят на ветру. Фырчит кобыла Багинского, стуча удилами. И вдруг далеким, раскатистым гулом пошло по лесу эхо пушечного выстрела.

Квартирьеры смотрели друг на друга, смущенно улыбаясь.

— А я еще в Блоне слышал разрывы, ваше благородие, — прерывает молчание худой, желтолицый Багинский.

— А почем ты знаешь, что это разрывы? — спрашивает Дуб.

— А разрывы ближе, их скорее услышишь...

— А может быть, это наши стреляют.

— Не, это герман. Говорят, все герман бьет...

— Ну, кто говорит? — отворачивается Дуб.

— Так точно, — невпопад отвечает Багинский. Багинский, конечно, убежден в том, что это разрывы и что стреляет герман.

Через несколько часов под зеленую сень старопольского заповедного леса вошел дивизион. Сомкнувшиеся стены сосен, тяжелая, по-весеннему набухшая хвоя приглушили крики усталых ездовых и скрип тяжело переваливающихся колес. Серые шинели забегали под деревьями. На мягкой траве, на ковре из цветного перегноя кувыркались молодые канониры, еще не утомленные днями войны. Андрей поставил коня лицом к дороге и смотрел, как длинный поезд орудий, ящиков и телег медленно втягивался в зеленую пасть прифронтовых лесов.

На поляне тремя квадратами, напоминавшими Андрею римский лагерь из Тита Ливия, стали три батареи дивизиона. Ранним вечером загорелись костры. Большие, частые, незатуманенные звезды проглядывали сквозь тесноту ночных вершин.

Андрей вспомнил, что еще ни разу в жизни он не проспал всю ночь ни на лугу, ни в лесу, ни на песках днепровских отмелей без того, чтобы дома не доспать в постели. А здесь — прямо на земле без ничего, без охапки сена.

На корневищах гигантских сосен уже серели пятна солдатских шинелей. Канониры легко засыпали у костров или под повозками. Кони фыркали, ржали подолгу, задрав морду кверху. Где-то бесился жеребец.

Под ветвями беспорядочно разбросавшегося старого дуба, над которыми вторым шатром смыкались высокие сосны, вестовые растянули на траве два квадратных брезента. У кряжистого ствола пыхтел самовар, и уютная прогоревшая труба дышала жаром и легким пламенем касалась рукоятки факела, прибитого гвоздем к дубу. На брезентах у разостланных спальных мешков лежали и сидели офицеры. Вестовые возились с чемоданами.

Командир батареи, подполковник Соловин, без френча, в рубахе и подтяжках, восседал на огромном дорожном сундуке. Перед ним навытяжку стоял фельдфебель.

— Палатки не будем разбивать, — коротко и безапелляционно ронял Соловин, — тепло, и дождя не будет. — Он погладил свою раздвоенную бороду и, не поднимая головы, вскинул глаза кверху.

— Так точно, ваше высокоблагородие, ночь будет спокойная.

— Овса дай полную меру. Сегодня в последний раз, а там поговорим.

— Слушаюсь, ваше высокоблагородие.

— Да чтобы за жеребцами следили. Всех к отдельной привязи, и глядеть дневальному, чтоб не сорвался который.

— Слушаю, ваше высокоблагородие. Черта насилу упоймали.

— Черт бы вас побрал, сукиных сынов, — выругался Соловин, не повышая тона, — ну, ступай.

Фельдфебель щелкнул шпорами, повернулся на месте и пошел к ближайшему костру.

— Ну, Мартыныч, — обратился командир к Андрею. — Спатеньки. А вы как же будете? — вдруг сообразил он. — У вас ведь кровати нет.

— Какие кровати, к черту! — заорал Кольцов, взбрасывая ноги в синих носках кверху.—На брезенте благодать, одно удовольствие.

— А вы здесь, рядышком с нами, — продолжал Соловин, показывая на край брезента.

— Проше пана, я вшистко пшиготуе, — запел над ухом Андрея голос Станислава, кольцовского холуя. — Я пану моге спшедать колдрон. У гусаров одебрали. Во Львове.

— У гусаров. Сукин ты сын, — захохотал Кольцов, — просто в складе спер. Склад гвардейского полка весь по рукам пошел.

— У мни двое: бяле и чарне, — продолжал Станислав, невероятно путая польские и русские слова.

— И правда, купите, — посоветовал Соловин. — Постели у вас нет, не каждый раз будет так, как сейчас. Это что — это благодать.

Одеяло оказалось замечательным: толстое, мягкое, его хватало подстелить и покрыться, завернуть ноги, и еще край его можно было сложить так, чтобы получилось нечто вроде подушки...

Звезды глядят теперь прямо в глаза Андрею, черная мягкая шерсть щекочет ухо. Становится все тише, факел давно потух, и только папироса Кольцова золотой точкой бродит невдалеке, на другом краю брезента. Костры светят тихим пламенем и вспыхивают ярче, когда кто-нибудь бросает в огонь новую порцию сучьев и сухой травы.

Рядом с Андреем лежит худой высокий офицер запаса Алданов. Андрей видит его добрые серые глаза, острый нос; тускло поблескивает золотая челюсть.

— На войну не похоже, с'орее пи'ни' а, Андрей Мартынович? — шепчет он, глотая букву «к».

— Да, пока мирная картина...

— Вы не беспо'ойтесь, ваше стремление ' сильным ощущениям будет полностью удовлетворено. Не беспо'ойтесь.

Андрею показалось, что в голосе Алданова звучит ирония.

— А вы давно на войне, ваше благородие?

— Меня зовут Але'сандр 'узьмич, пожалуйста. А на войне я с прошлого года. В Галиции был, победы одерживал. — Опять едва уловимая усмешка.

— А где вы были в Галиции?

— Под Злочевом, подо Львовом, под Ярославом. С Третьей армией. А все-та'и я вам с'ажу — лучше бы домой, Андрей Мартынович. Хорошо в 'азани-матуш'е. — Он слегка отвернулся и замолчал.

Звезды тянулись серебряными прерывистыми нитями к утонувшему во тьме лесу. Шум бивуака затих. Только тихо звенели кольца уздечек и от костра к костру ходили молчаливые, позевывающие часовые. Кто-то храпел под ближним деревом. Край брезента, как остров, серым пятном выделялся на потемневшей поляне. Глаза Андрея смыкались, и мысли о Петербурге, о Екатерине заплетались все гуще и становились похожими на спутанную, насыщенную темнотой шапку склонившихся над бивуаком сосен, сквозь которую лишь кое-где пробивались огромные звезды, окруженные светящейся космической пылью.

Иногда земля, как чугунная труба, доносила до уха засыпавшего Андрея гул далеких орудий, голос приблизившейся войны...

На другой день дивизион выехал из лесу. Оказалось, что не этот темный, заповедный бор таит в себе огненную черту фронта. Опять по полям, мимо брошенных фольварков, полусожженных деревушек, гремя и звеня, перекатываются орудия, ящики, зеленые повозки. Затем опять лес, а на опушке командир батареи отдает распоряжение идти дальше эшелонами: по одному орудию с одним ящиком.

— Могут обстрелять, — пронеслось по рядам.

Нервный ток прошел по людям, тащившим неуклюжие инструменты войны к позициям. Немногие побывавшие в боях всячески старались показать свое пренебрежительное отношение к такой неопределенной опасности.

Андрей ехал с первым орудием.

«Если и увидят, то по первому не успеют, — рассуждал он, стараясь не думать об опасности. — А если начнут бить по второму, случится недолет — и как раз по нас», — подсказывала мысль.

Становилось стыдно своего страха, и усилием воли Андрей опять отгонял мысли о возможном обстреле. Он упорно старался думать о чем-нибудь далеком — о петербургских днях, об университетских товарищах.

Впереди на горизонте темнел такой же сосновый бор. На этот раз уже тот самый. Было окончательно установлено, что в этом лесу — позиции. Приземистая гаубица медленно перекатывалась с холма на холм, то скрываясь в зеленой ложбине, то поднимая на бугре облако пыли, которое легкий ветер с трудом переносил с дороги на заколосившиеся поля.

Когда орудие вкатилось в полутьму леса, Андрей подумал: «Неужели же все так пройдут?» И неожиданно окрепший задор потребовал: поезжай обратно. Андрей хлестнул коня и рысью вернулся ко второму орудию.

Нервничая и сдерживаясь, он проделал этот путь со всеми по очереди орудиями, но кругом царила презрительная тишина. Солнце топило прямые, тяжелые лучи в поднятых батареями облаках пыли, и даже гул орудий смолк на всем фронте, словно вся эта округа жила мирной, скучной жизнью заброшенного лесного угла.

Теперь Андрей думал о том, заметил ли кто-нибудь, что он храбрился и, значит, нервничал, и неужели всегда так будет, неужели во время боя трудно будет держать себя в руках? Неужели война — это настоящая смерть, не для кого-то чужого, не для десятков неизвестных, а именно для него самого, для Андрея Кострова, единственного, неповторимого, такого жадного к жизни.

Недовольный собою, он замкнулся и провел все время привала, лежа в стороне, на траве крохотной лужайки.

На позицию стали только поздним вечером, когда уже темнота слила в одно черное пятно и шапки сосен, и пирамиды елей, и кучи кустов, оставив на виду только свечеобразные, торжественно поднимавшиеся кверху стволы.

Во время переезда Кольцов запретил закуривать; все почему-то говорили шепотом.

«Очевидно, так нужно, — думал Андрей. — Кольцов ведь опытный — он был в Галиции. Но неужели же враг так близко?» Кругом было тихо, легкий ветер расчесывал вершины леса, и они гудели где-то там, наверху, мягко, приветливо.

Ездовые, оставив орудия на расчищенных заранее местах, заметно повеселевшие, отправились с лошадьми «в передки».

Ночь промелькнула незаметно. На этот раз разбили палатки. Закутавшись с головой в черное одеяло, Андрей не чувствовал ни сырости низкого места, ни прохлады майской ночи. Усталость сделала сон цельной глыбой беспамятства, и только утром холодная струя из черной манерки, услужливо направленная Станиславом на бритый затылок влила новую ясность и бодрость.

День показал артиллерийскую позицию в ее обнаженном виде, без намеков на таинственность. Палатки стояли в два ряда под высокими деревьями, а впереди, за дорогой, разъезженной, по-видимому, только недавно, на небольшой поляне, поросшей кустарником, стояли четыре гаубицы. Не успевшие увянуть ветви березы и ольхи охапками были брошены на покрытые брезентами тела орудий и свежевыкрашенные зарядные ящики.

У орудий копошились номера, подрывая и утрамбовывая в землю короткие изогнутые бревна, которые должны были служить при стрельбе упором для походившего на плуг хобота гаубицы. Командир батареи одиноко сидел на срезанном пне с полевой книжкой в руках и то писал какие-то донесения, то следил за работой номеров.

У самых гаубиц поднималась стена леса. Здесь с пилами и топорами, расчищая обстрел, крушили деревья номера под командой фейерверкеров. По дороге, не стесняясь и не маскируясь, проезжали закопченные пехотные кухни, военные фурманки, катились патронные двуколки.

Было ясно, что позиция расположена в глубине огромного леса и прекрасно укрыта от взоров вражеских наблюдателей. Ночные предосторожности и страхи показались наивными.

Проходившие по дороге в одиночку и группами солдаты в зеленых рубахах с расстегнутым воротом останавливались у орудий, не подходя близко, смотрели на короткие толстые чурбаны гаубиц, на высокие, до колена, выстроенные в шеренгу у зарядного ящика тротиловые бомбы и белоголовые шрапнели. Пехотные не привыкли к тяжелой артиллерии — гаубицы внушали им уважение.

— Андрей Мартынович, на пристрелку на наблюдательный хотите? — фыркая и брызгая во все стороны, крикнул Кольцов. Он сдернул глаженое полотенце с плеча Станислава и, не дожидаясь ответа, спрятал в его хрустящую белизну небритое загорелое лицо.

— Надо привыкать. Буду учить вас стрелять. — И сейчас же не удержался похвастать: — Я вам покажу класс. Увидите!

Тропа, которая вела на наблюдательный, полукругом обегала позицию и дальше, почти под жерлами орудий, круто сворачивала в лес. Здесь она вилась черной сырой лентой, то скрываясь в зарослях папоротников, то убегая под гниющий, брошенный бурею ствол, то вырываясь на небольшие зеленые поляны, укрытые набухшею весенними соками травой. Дальше она пересекала такую же лесную дорогу, шедшую вдоль фронта, спускалась дважды в дренажные канавы, кружила по какой-то непонятной прихоти первых прошедших по ней людей и обрывалась у входа в перекрытый толстыми бревнами блиндаж.

Здесь же из самой гущины леса поднималась над вершинами сосен сколоченная из прямых стволов наблюдательная вышка. Ее четыре упора расходились книзу. По одному из ребер этой колеблющейся воздушной постройки были набиты нечастые перекладины, служившие лестницей для наблюдателей, и вились, как засохшие почернелые побеги хмеля, телефонные провода.

Андрей взобрался первым. Его влекло наверх острое любопытство. Наконец-то хоть издали он увидит фронт — огненную линию, разделившую мир. На небольшой дощатой площадке, на несколько футов выше самых высоких крон, он сел, спустив ноги вниз, и, вынув полевой бинокль, стал смотреть сквозь ветви маскировки на запад.

Панорама, расстилавшаяся с этой высоты перед взором Андрея, лежала вся в какой-то тихости, мире и невинности, но взор искал не сочные весенние краски, не струи рек и пятна деревушек, но следы чертежа, проложенного циркулем и рейсфедером войны.

Андрей знал, что раз он на наблюдательном, то, значит, фронт открыт его взорам, что он где-то здесь, перед ним, где-то в этих складках местности. Что там, в траншеях, копошатся тысячи людей, копают, строят, едят, пьют, учатся. Наблюдательный пункт так и устроен, чтобы с него можно было видеть не только окопы, но и ближайшие тылы врага. Но глаз Андрея прыгал с одной зеленей складки на другую, бродил вдоль узкой струи какой-то речонки и наконец утонул в зелени полей, пересеченных резкими линиями, должно быть дорогами.

Бинокль с непривычки путал расстояния, и Андрей беспомощно то наводил стекло на далекие затуманенные холмы у самого горизонта, то упирался в ближние лесные зелени, закрывавшие перспективу на луга и болота по берегам реки.

Кольцов, взобравшись вслед за Андреем, встал на вышке в полный рост, широко расставил ноги и прильнул глазами к немецкому девятикратному «цейсу», которым он очень гордился.

— Тихо как — ни выстрела. Вот здесь ночь палят, а день молчат, а в Галиции было наоборот: ночь спали, а весь день шла стрельба. А вы фронт нашли?

Андрей сознался, что ничего не видит.

— Ну, смотрите... Вот туда, — показал Кольцов пальцем куда-то направо. — Реку видите?

— Вижу.

— Это Равка. Смотрите, она то скрывается за складками местности, то снова показывается. Так вот на том берегу германские окопы, а на этом наши. Видите? Ну, вот такие кривые серые черточки. Кое-где песок желтеет. Проволока перед ними серая, путаная. Видите?

Только теперь Андрей начал различать эти едва уловимые нити на зеленом полотне местности. Они недвижны, эти словно проведенные тончайшим пером штрихи. Они обрываются, возникают опять. Около них нет никакой жизни, никакого движения.

— Теперь смотрите сюда, левее, — командовал Кольцов. — Несколько глубже за рекою — костел, видите? С красной крышей. Белая готическая колокольня. Ну, так это Болимовский костел. На него ориентир нашей батареи. Все, что вправо от него, — для нас «правее», все, что влево,—«левее». Вот по костелу мы сейчас и цокнем.

Андрей с трудом нашел красное пятнышко, лежавшее, словно осенний лист клена, на зелени дальней рощи. Около этого пятна стрелой поднималась кверху белая колокольня. Маленькие домики и обгорелые стволы деревьев окружали костел.

Еще левее какое-то большое серое пятно. Словно кто-то вырвал клок зеленой шерсти. Здесь частоколом торчали голые обуглившиеся деревья, белыми зубьями поднимались над кучами разнесенных вдребезги стен одинокие трубы.

— А это что, ваше благородие, — спросил он Кольцова, — серое такое пятно?

— Это, — Кольцов посмотрел на карту под целлулоидной крышкой походной сумки, — это, вероятно, фольварк Могеллы. Ну да, видите, как он расстрелян? Прямо вспахан снарядами.

Столбцы газетных строк прошли в памяти. Сообщения главнокомандующего. Равка, Болимов, Могеллы. Бои, атаки. В особенности Могеллы. Это здесь капитан Пуля среди бела дня выскочил со своей ротой из окопов и без подготовки, без артиллерии захватил фольварк. Об этом писали, об этом рассказывали: известно, что русский солдат плюет на технику и бьет немца как хочет, были бы командиры...

— А еще левее, — продолжал Кольцов, — вон за тем селом — Скерневицы, а направо далеко — тоже струя воды пошире. Это Бзура. Теперь смотрите прямо перед собою, на самом горизонте — колокольня над лесом. Это Лович. Где-то там, еще глубже, должна быть Лодзь, но ее, вероятно, не увидеть — далеко, и местность пересеченная.

Панорама раскрывала перед Андреем свои затаенные в зеленых складках тайны. Он водил биноклем вдоль нитей немецких тыловых дорог и, к большой радости, нашел, что там, далеко, не все так недвижно, как ему это казалось сначала. Вот ползет черная мушка. Андрей впивается в бинокль глазами, вправо и влево крутит стекла. Вот найден фокус. Теперь он видит, что это не мушка, а походная кухня; она едет к окопам.

— Смотрите, ваше благородие, кухня! А что, если ее обстрелять? — Нарастает какой-то неожиданный азарт.

— Сначала надо проверить ориентир. Пару бомб по Болимовскому костелу. И потом я тут заметил цель получше. Вот правее вашей кухни идет пехотная колонна. Она сейчас далеко. Следите за ней, она тем временем подойдет, вот мы по ней и шарахнем шрапнелью. Увидите — будет зрелище!

Действительно, вдоль дальнего проселка медленным червячком передвигалась какая-то серая цепочка. Это не кухня, на которой едут кашевар и подручный, — это враги, много врагов. Кольцов говорит — будет зрелище.

— Хрюков, готовься! — кричит вдруг Кольцов.

— Есть, ваше благородие, — отвечает телефонист с нижней площадки.

— Скажи приготовиться!

— Скажу приготовиться, ваше благородие! — автоматически и так же нараспев повторяет Хрюков. Слышно, как сигнал полевого телефона мелодично гудит внизу.

— Первое орудие по ориентиру. Прицел сто сорок пять. Заряд полный. Бомбой! — командует Кольцов. Внизу Хрюков повторяет команду.

— Огонь!

— Огонь!

Первый выстрел. Стеснено дыхание, но несколько секунд кругом неожиданно тихо, нет ничего. Затем где-то позади глухой глубокий стон. Лес чуть заметно дрогнул, и сейчас же над головами поплыл шелестящий гул с хрипотцой. Он долго шел куда-то вперед, на запад, и стих.

— Смотрите на костел! — выкрикнул Кольцов.

И вот там, где серые обгорелые деревья окружили серые обгорелые домики, высоко кверху взвился столб дыма. Ширеющим облаком он поднялся выше дерев, и пыль и дым потекли от места взрыва направо к лесу.

— Легкий недолет, — процедил Кольцов.

Опять Хрюков повторяет слова команды:

— Прицел сто сорок восемь. Заряд полный. Бомбой!

Опять гудит в воздухе двухпудовая бомба. На этот раз рыжий столб встает у самых стен костела. Он закрывает белую башню и красное пятно черепичной крыши.

— Теперь ладно, — торжествует Кольцов. — Третьего не надо. Разве не класс?

Андрею непонятна техника этого искусства. Он готов удивляться. Ему приятно видеть, что артиллеристы российской армии стреляют так мастерски.

— А колонна еще далеко, — говорит Кольцов, переводя бинокль вправо. — Подождем немного. Хрюков, передай на батарею, что есть, правильно. Так записать! Цель номер первый. Теперь, — продолжает он, — попробуем взять правее, по окопу второй линии: там, кажется, работают. Шлемы блестят, видите?

Опять команда: правее ноль двадцать, затем еще правее ноль пять, и один за другим снаряды хрипло винтят воздух над головой, и над черточками немецких окопов встают столбы разрывов.

— Немцы ответят. Это уж их правило, нас будут искать.

— Ваше благородие, а нашу вышку им видно?

— Может быть, и видно. Неуклюже сделана. Надо будет искать другой пункт... Поближе к пехоте, чтобы иметь связь. А нас обязательно искать будут. Сразу по калибру увидят, что новая батарея. До сих пор здесь только легкие стояли.

Он сел на площадке, спустив ноги, вынул сумку, карандаш, циркуль и стал зарисовывать панораму. Немецкие шрапнели прошли правее, и тонко и злобно взвизгнули их звонкие разрывы где-то позади. Впереди, на восточном берегу Равки, тоже встали два невысоких разрыва.

— Ну, вот видите, я вам говорил, и по батареям, и по окопам кроют. Ну, ладно. Тогда и мы по колонне зашпарим. Война так война!

Андрей перебросил бинокль направо — туда, где виднелась несколько минут назад серая цепочка людей, и не нашел никого. Стало как-то досадно. Азарт нарастал.

— Они уже гораздо ближе, — сказал Кольцов. — Вот теперь смотрите.

«Неужели попадет сразу, как по костелу?»—подумал Андрей.

Кольцов скомандовал: «Шрапнелью!»—и через минуту белый дымок медленно таял высоко в небе, где-то там, над немецкими тылами.

— Журавль! — с досадой сказал Кольцов и увеличил трубку. На этот раз шрапнель зарылась в землю, и только легкий вихрь пыли показал место разрыва.

— Вот черт — клевок! Что такое? — обругался Кольцов.

Новая команда — и на этот раз над колонной повис белый султан дыма на синей подкладке. Серые человечки побежали в разные стороны. Двое из них упали.

— Первое, огонь! — нервно закричал Кольцов, словно хотел, чтобы его самого услышали на батарее.

Еще дымок чуть повыше, над тем же местом, — человечки бегут врассыпную.

— Огонь! — кипятился Кольцов.

— Ваше благородие, их высокоблагородие командир батареи спрашивают, по чем стреляете? — внезапно кричит кверху затихший было телефонист.

— Скажи — по колонне резервов.

— Ваше благородие, их высокоблагородие приказывают прекратить огонь.

— Сейчас, я сам. — Кольцов торопливо укладывает бинокль в футляр и змеей скользит по лестнице на нижнюю площадку, где телефон.

Он кричит в трубку, старается доказать командиру батареи, что он, Кольцов, блестяще пристрелял колонну, что огонь следует продолжать, что нужно всего лишь какой-нибудь десяток шрапнелей. Но командир, по-видимому, неумолим.

— Слушаю, стрельбу прекращаю,—говорит наконец голосом поставленного в угол школьника Кольцов. Он не привык скрывать настроения, и лицо, вытянутое, небритое, с горящими глазами, выражает величайшее неудовольствие.

Телефонист и наблюдатель смотрят в сторону, но Андрей чувствует по их бритым затылкам, что они сдерживаются и готовы фыркнуть...

Кольцов вновь вооружился биноклем и стал обозревать горизонты.

— Говорят, снарядов нет, — шепчет он Андрею. — Штаб дивизии приказал не больше трех на пристрелку, и дальше ни одного снаряда без разрешения штаба. Штаб дивизии! Чихнуть нельзя без штаба дивизии. В Галиции мы не считали патроны... и победили... — Он обиженно замолчал.

 

V. Хлор, несомненно, портит характеры

Вечером перед сном командир батареи, стягивая сапоги, говорил Андрею:

— Ну что ж, я думаю, вам лучше всего в телефонисты. Тяжеловато. Ну, так на то война. Но я вам лошадь дам. На походах будете за разведчика, на позициях — телефонистом. — Не спрашивая согласия Андрея, он тут же позвал фельдфебеля и, уже лежа на койке, приказал ему выделить для вольноопределяющегося Кострова рыжую кобылу Шишку. Она-де лошадь спокойная, но быстрая. Красоты в ней большой нет, но вообще она подойдет.

— Слушаю, — ответил фельдфебель. — Шишка у нас всех быстрее. Красотку и Женю, если что, обгонит. — Красотка и Женя были красавицы кобылы, с тонкими, изящными ногами, всегда резвые, играющие, любимицы батареи. Ходила Красотка под поручиком Дубом, Женя — под разведчиком Федоровым.

Июнь стоял сухой и жаркий. Лес, закрывавший позицию со всех сторон, умерял жгучую волну полевых ветров. От укутанной камышами, заболоченной Равки вечерами даже тянуло прохладой. В зеленых палатках, на зеленом травяном подстиле, под зеленым шатром дышалось и спалось легко.

Днем на фронте только дымки кухонь выдавали присутствие зарывшихся в землю людей. Ночью же ожесточенная оружейная трескотня то и дело переплеталась с пулеметной строчкой. В эту непрерывную ленту звуков изредка врывались узлы пушечной пальбы и мягкие, словно подземные, взрывы мин и фугасов.

Два или три раза пели немецкие шрапнели над самой батареей, осыпая круглыми неуклюжими пулями лесные закоулки, где не было ни души. Но, в общем, позиция оставалась тихой, мирной лесной опушкой, на которой сотня человек пили чай, обедали, ужинали, спали, играли в карты, спорили между собою, валялись на траве. И в то же время все ожидали боя, который должен был вихрем и громом смять, уничтожить это тихое существование.

Через две ночи в третью Андрей ходил на наблюдательный. Уже за десять шагов от позиции тропа тонула в темноте, и электрический фонарик не в силах был вырвать из темноты подлесья ее вьющийся, неясный след. Белые березы, темно-зеленые пирамиды елей, серые осины сливались в одну черную, мохнатую массу. Тьма протягивала к Андрею свои лапы, била его по лицу ветвями; ноги заплетались в валежнике и в смятых, не рвущихся зарослях папоротника. Лес гудел ночным отраженным гулом. Иногда вдали — не определить, высоко или низко, — зажигались притаенным светом сосновые гнилушки. В траве сверкал маленькой рождественской свечкой случайный светляк. Капли упавшего днем дождя впитывали в себя пробившиеся в эту тьму лучи луны. Стоило присмотреться к ним, подумать о них, и тогда тьма внезапно оживала, шевелилась, двигалась, что-то шептала, и тропа казалась дорогой в заколдованном лесу, в котором живут бородатые нибелунги и таятся тролли и гномы. Но пули, певшие здесь на излете свою короткую лебединую песню и звонко щелкавшие по стволам и сучьям, напоминали о том, что здесь, в этом польском лесу, идет война тысяч засевших в траншеи людей, и ночная мгла подсказывала уже не видения из баллад, но ходившие по фронту нелепые басни о шпионах-евреях, о немцах, переодетых генералами, о подстреленных в лесу, на таких вот тропах, офицерах и телефонистах. Тьма оправдывала в этот миг самый нелепый повод к тревоге, и она шла за человеком по пятам, превращая в серьезное препятствие скромные дренажные канавы или черную нору брошенного полуразрушенного блиндажа.

На наблюдательном, на верхней площадке четырнадцатиметровой вышки, вместе с другими телефонистами Андрей тщетно пытался уснуть. Внизу, у реки, рокотали ружья и пулеметы. Пули посвистывали то справа, то слева, то выше, то ниже площадки, впивались в бревна, не поражая спящих людей, но и не обещая им ни на секунду безопасности.

Обычно с Андреем в паре ходил упитанный, рыхлый украинец Павлущенко. Он всегда забирал с собою полную манерку картофеля и пек его внизу, в блиндаже, на костре из сухих веток и листьев. Затем он доставал из табачного кисета соль в бумажке и угощал Андрея. Несколько картофелин он всякий раз пек в золе, и это было как бы второе блюдо. Андрей делился с Павлущенко шоколадом или печеньем, и они мирно подолгу беседовали у костра. Забравшись на верхнюю площадку, Павлущенко засыпал с необыкновенной быстротой, и только утреннее солнце в состоянии было разбудить его. Ни на пули, ни на темноту, ни на паразитов он не обращал никакого внимания, и Андрей искренне завидовал этому крепышу-землеробу.

Иногда телефонные провода между батареей и пунктом по неизвестным причинам рвались ночью. Тогда надо было брать сумку с инструментами, длинную бамбуковую палку с рожками на конце и идти по проводу в лес, чтобы нащупать место разрыва. Маленькие рожки легко теряли в темноте тонкую нить проволоки, то уходившую кверху, на какой-нибудь приглянувшийся телефонисту во время проводки сук, то спускавшуюся чуть ли не до земли. Ноги путались в валежнике, ветви хлестали по лицу. По нескольку раз приходилось возвращаться назад и, вновь нащупав рожками провод, вести палку осторожно, шаг за шагом, по проводу, готовому ускользнуть каждую секунду. Один неверный шаг во тьме на неровной дороге опять уводил от провода, и тогда начиналось исступленное, злобное кружение на одном месте, когда зубы сжимаются до боли и злые ругательства камнями падают во тьму.

Но если во время таких поисков лил еще теплый ночной дождь, молния грызла белыми зубами черную крышу леса, деревья выли под ударами ветра, — тогда злоба переходила в отчаяние. С закрытыми, ослепленными молнией глазами, ослабевший, насквозь промокший человек бросался во все стороны, размахивая бамбуковой рогатиной, натыкаясь лицом на колючие ветви елей или на корявые стволы сосен. Сапоги скользили по корням, по обломкам сучьев, брошенным в липкую грязь, под которой скользкой клеенкой залегла спрессованная годами хвоя. Человек падал на руки в грязь, терял сумку, нож, фонарик и, уже не разбираясь, барахтался в папоротнике, рычал и ругался, ползая на коленках от ствола к стволу.

Наконец разрыв найден. Теперь необходимо найти второй конец провода. Ночь кружила измученного телефониста вокруг одного и того же места часами. Находился второй конец — терялся первый.

Но жестокие уроки не проходили даром, вырабатывались приемы, появлялась сноровка. Ночь ничем не отвечала на минуты человеческой слабости, они оставались тайной для всех, но руки крепли и тело училось сопротивляться. Потом, в покойный солнечный день, приобретенная мускульная сила радовала, как радует юношу-спортсмена удачный удар по футбольному мячу.

Побывал Андрей и на нижнем наблюдательном, о котором телефонисты говорили: ночью носу не показать.

Два телефониста, дежурившие с Андреем, обратив лицо ко входу, в который глядело несколько звезд на черном обрывке неба, долго слушали завывание проносившегося по лесу свинца.

Затем один из них, худой, сухощавый парень Григорьев, взял манерку и, не говоря ни слова, пополз из блиндажа. Сначала он осторожно вытянул наружу голову, затем встал на колени и наконец, вдвинувшись целиком в пронизанный пулями воздух, быстро зашагал в лес.

Через две минуты все пили холодную воду из протекавшего поблизости ручья.

Андрей решил, что он также должен показать товарищам отсутствие страха. Он встал во весь свой рост на крыше блиндажа, и ему показалось, что как раз в этот момент пение пуль отошло куда-то в сторону и вверх.

— Чего вылез зря? — недовольно процедил Сухов, остроусый спокойный солдат.

— А что? — делая вид, что не понимает, спросил Андрей.

— А так, не ровен час. Вишь как цыкают. Легли бы спать.

— И то верно, надо спать. Наутро пойду в окопы, — сказал Андрей и медленно спустился в блиндаж. Пули тотчас же запели близко-близко, над самым входом.

Пойти в окопы Андрей условился с Дубом и с артиллерийским техником Меркуловым, который жил при третьей батарее, не пользуясь предоставленным ему правом находиться в обозе второго разряда, в тридцати-сорока километрах от фронта.

Был он высок и силен. Лицом тусклым, слегка желтоватым, и синими выцветшими глазами напоминал латыша или эстонца. Держался независимо, работал быстро, уверенно, не пропадал в тылу и потому пользовался в дивизионе уважением, необычным для техника-полуофицера. Был он неразговорчив, необщителен, в карты не играл, в хмелю был буен и неожиданно злобен.

В пасмурный день прошли тропу, которая вела на наблюдательный и дальше, мимо тяжело вздымающихся блиндажей полкового резерва, вокруг которых люди роились подобно большим серым муравьям, блуждали по лесу, гремя манерками и закинув за спину винтовки на ремне дулом книзу; присаживались орлами под самыми толстыми стволами деревьев; сплевывая, крутили цигарки и наполняли лес гулом голосов.

За резервом вся опушка леса была изодрана, избита беспрерывным шрапнельным и ружейным огнем. Отстреленные вершины деревьев висели, засыхая, на соседних лапчатых ветках. Сучья щерились расколотыми, иссохшими концами, листья были сбиты со всех деревьев.

Сухая паутина уцелевших, но безжизненных деревьев серым терновым венцом обходила со стороны фронта густые зелени леса.

Даже на опушке нельзя было увидеть русло Равки, но чахлая трава, побежденная растущим песчаным наметом, свидетельствовала, что в половодье река гуляет здесь своими волнами, подкатываясь к самому лесу.

— Пойдем здесь ходами сообщения,—сказал сопровождавший Андрея и офицеров телефонист Григорьев. Это был боевой парень, уже в первые дни зарекомендовавший себя добровольным участием в пехотных разведках, хотя не было в том до боя никакой нужды. Андреи вслед за ним вскочил в узкую свежевырытую яму, с бортов которой осыпался на сапоги сырой желтый песок. Ход, сначала мелкий, постепенно углублялся. Он шел сложным зигзагом и после доброго десятка поворотов вышел в окопы.

Стены окопа были заплетены ветвями ивы, а кое-где даже обиты досками, но во многих местах на дне его чернели застойные лужи, и потому оставалось впечатление грязной ямы. Местами над окопом шел навес, способный защитить только от шрапнельных, да и то излетных, пуль. На стороне, обращенной к неприятелю, в дощатой стене были проделаны частые узкие бойницы. У каждой бойницы лежала винтовка стволом наружу.

В окопах было людно, но мало кто стоял у бойниц. Солдаты спали на земляном плече окопа, которое длинной лежанкой шло вдоль всей траншеи, другие сидели на приступках тут же, под бойницами, или курили, прислонившись к тыловой стене окопа.

Окоп шел зигзагом и состоял из большого числа отдельных траншей, разделенных толстыми земляными выступами — траверсами. Если бы в такой окоп попал снаряд, он мог бы выкосить только одно отделение.

Григорьев вел всех на самый опасный участок фронта у Могелл. Здесь все было в полной боевой готовности. У бойниц через одну стояли отборные стрелки. У пулеметного гнезда сидел офицер. Он вежливо откозырял Андрею, но руки не подал.

— Что, неужели все время так, начеку? — спросил прапорщика Дуб.

— Конечно. Мины, подлецы, роют. Вот за неделю уже третью взрывают. А за каждую воронку сейчас же драка, как за большой город. Потом очень близко. Восемьдесят шагов. Это же пробежать — минута. И проволоки здесь ни у них, ни у нас нет как следует. Они ни днем, ни ночью не дают ставить, и мы не даем. Разведку здесь не выпустить. Все равно никто не вернется. Ночью здесь носа не высунешь: каждая наша бойница пристреляна. Вот смотрите. — Он взял стальной щит и закрыл им одну из бойниц. Пуля тотчас же щелкнула по металлу.

— Или вот, еще лучше. Вам не жаль своей фуражки? — обратился он к Андрею.

Андрей дал фуражку, прапорщик нацепил ее на штык и поднял над бруствером окопа. Тотчас же несколько выстрелов раздались на стороне немцев, и над головами рассекли воздух несколько пуль. Прапорщик вернул фуражку Андрею. В ее дне была теперь маленькая круглая дырочка с аккуратными краями.

— Ну вот и боевое крещение вашей фуражки, — засмеялся прапорщик. — Вот так и живем тут. И вздумалось кому-то захватить этот фольварк. — Он махнул рукой. — Пойдемте-ка лучше к нам в блиндаж.

У всех четырех стен низкого помещения плотно одна к другой стояли походные кровати или же деревянные козлы с брошенными прямо на доски подушками без наволочек и смятыми одеялами лазаретного типа. В одном из углов стол, и вокруг него — сколоченные из нетесаных досок скамьи. На одной из коек дремал офицер. Ворот его суконной рубахи был расстегнут, рука жалкой худой кистью свисала к полу, искривленный полураскрытый рот с растрепанными усами казался черной щелью. Другой прапорщик, сидя на койке у стола, ножиком строгал деревянный чурбан.

— Вы недавно с формирования? — спросил прапорщик Дуба.

— Да, мы формировались в Ораниенбауме.

— Так. Слышал. Да, это очень хорошо, что вы прибыли к нам. Тяжелая артиллерия — это вещь! Солдаты иначе себя чувствуют, когда знают, что за ними орудия, техника. А то, знаете, немец громит, громит, «чемоданами» так и забрасывает, а у нас этакая подлая тишина. Он нас двухпудовыми бомбами, а мы его винтовками да пулеметами.

— Подожди, скоро с дубиной пойдешь, — отозвался голос из угла.

— Ну, ты скажешь. Сейчас, правда, патроны порасстреляли, но ведь подвезут.

— Подвезут тебе, дураку, на именины. Как под Горлицей подвозили. До Сана бежали без патронов. Всегда ты головой думаешь, а вот насчет войны — другим местом...

— Ты бы лучше помолчал, Федотов, — сказал ротный поручик, писавший на краю стола полевую записку. — Целый день тоску нагоняешь. А как у вас, господа артиллеристы, снаряды есть?

— У нас есть, — уверенно сказал Дуб. — На батарее полный комплект.

— А в обозе шиш. Один бой — и крышка, — выпалил вдруг Меркулов.

— А вы откуда знаете? — обозлился Дуб.

— Как откуда? У нас же в управлении ведомости составляют — я ведь их обязан смотреть...

— Ведомости — это по дивизиону, а в армии есть.

— Привезли вы, я вижу, тяжелые трофеи для немца. Что ж, он рад будет, — проскрипел тот же голос из угла. — Нужно было вас тащить сюда, сидели бы в Рамбове.

— Ну, как это так? — вскипятился Дуб. — Я не знаю, как там у нас в тылу с запасами...

— Ну, довольно, ребята. Все это слышано, все это с бородой, — сказал ротный. — Каркаете, а что от этого изменится? Позовите-ка лучше нас, господа артиллеристы, на рюмочку.

— Очень рады будем, — действительно обрадовался Дуб. — Мы вообще собираемся поддерживать тесную связь с пехотой...

— Похвально, похвально, — с кривой усмешкой сказал ротный. — Ждем. А вы нас ждите.

Андрей вышел в окоп.

— Хочешь искупаться? — спросил Григорьев.

— Где?

— А в Равке.

Григорьев провел Андрея по окопу к месту, где траншея, постепенно мельчая, скатывалась к берегу реки.

Узкой губой, в застоялой пене, листьях и щепах, затекала вода за траншею. Чтобы окунуться, нужно было несколько шагов пробежать по воде вне прикрытия, где полным блеском играло солнце.

— Сейчас тут трое купались. А вот немец и гостинец прислал.

У корней ивы, забросившей вопросительные знаки своих ветвей в соседнюю, отступившую назад траншею, обозначилась мелкая воронка, а на коре дерева остались следы пуль и осколков. Отсеченные зеленые веточки стояли на недвижной воде, не отходя от берега.

— Выкупаться, что ли? — сказал вдруг Андрей и раздумчиво прибавил: — Воды здесь нигде нет.

— А не скупаться! — не улыбаясь, дразнил Григорьев.

Андрей расстегнул ворот — шаг бесповоротный.

— Мартыныч, купаться? Дело. И я, — раздался голос из траншеи.

Меркулов уже на ходу снимал портупею.

Холодная вода едва покрыла колени, а плетенка окопа уже отказывалась закрывать тела.

— Куда вы? — кричал из окопа пехотный прапорщик. — Здесь все пристреляно.

— Ну, с богом, окунемся — и дёру! — крикнул Меркулов.

Задорные слова он выкрикнул с тем же неподвижным, сосредоточенным лицом.

Андрей бултыхнулся в воду, и за звоном брызг ему почудился звон плюхающихся в воду пуль. Вода зашумела в ушах, а с берега уже несся приказ:

— Назад!

Спотыкаясь и скользя в тине, Андрей забежал за плетень. Его одежды не было. Прапорщик махал бело-зеленым свертком из-за траверса. Гулкий, щелкающий взрыв запоздал. Граната досталась все той же иве.

— Проморгали немцы. Ваша удача, — сказал прапорщик. — Но кому все это нужно — аллах ведает... Переходили бы в пехоту и имели бы это удовольствие и к завтраку, и к ужину...

В одно из воскресений из штаба полка приехал в тарантасике приглашенный Соловиным священник. Офицеры высыпали навстречу без шапок и поясов. Он тыкал каждому сухие коричневые деревяшки пальцев и углом рта причитал, благословляя. Седеющие пучки бороденки, редкие, как у старого кота, усы, морщины ущельями — ко всему этому не шла пышная ряса на шелку с муаровыми отворотами рукавов.

Батарею построили квадратом. Прислужник с ефрейторскими нашивками поставил и покрыл узким ковриком складной аналой. Андрея и еще двоих не приведенных к присяге солдат построили в ряд перед аналоем. Андрей присягал первым.

— Знаешь текст присяги? — буркнул монах. — Читай.

— Понятия не имею.

Поп вздохнул, вынул требник, отставил его как можно дальше и стал отыскивать страницу. Искал долго.

— Найди сам — грамотный небось.

Андрей отыскал. Листик присяги был замызган, разорван, с краями, свернувшимися в трубочки.

Иеромонах стал читать, пропуская слова, путая падежи. Офицеры хихикали. Солдаты стояли хмуро, как под дождем.

— Читай сам! — опять ткнул поп требник в руки Андрея.

Слова туманились в строю малопривычных славянских букв, но смысл выпирал простым и циничным приказом:

— Будь верен. Жизнь положи за царя и его семейство. Раб!

Швырнуть бы замусоленную книжечку в кусты....

Читал, пропуская слова, как будто это могло изменить смысл ритуала...

Попа позвали в палатку. Он выпил залпом стакан вина, закусил бисквитом. Соловин протянул ему синюю бумажку. Поп поморщился.

— Радужную дают в отдельных частях, — услышал Андрей отчетливый шепот.

— Не знали, батюшка, простите, не знали. Боялись не угадать, — некрасиво и недовольно суетился Соловин.

Он мигнул Петру. Петр полез в командирский чемодан.

— Вот чудовище, — изумлялся Дуб, — откуда берутся такие?

— Из далекого монастыря иеромонах, — сообщил Соловин. — Видно — жоха. А читать не умеет...

С иеромонахом пришлось встретиться еще раз.

Через несколько дней на батарее был получен приказ подготовиться к боевой поддержке предполагавшегося наступления сибиряков, и Андрей пошел на дежурство в окопы накануне боя.

Артиллерийские и пехотные телефонные аппараты стояли в темном углу блиндажа. Вокруг стола с маленькой коптилкой столпились пехотные офицеры.

Андрей не сразу сообразил, что за столом идет азартная игра в железку. Он сел в углу у телефонов, вызвал батарею, проверил исправность линий и, прислонившись к стене из непросохших бревен, стал прислушиваться к разговорам вокруг стола.

— Вам пять? — спокойно предложил чей-то низкий бас.

— Пять так пять. Наши пять соответствуют.

— Ну, Калмыков, покажи ему соответствие!

— Дается.

— Берется.

— По семи?

— Тут тоньше.

— Дается десять.

— Карельчик пополам?

Игра была усыпана прибаутками, как кулич разноцветными цукатами.

Вестовые суетливо носились по блиндажу с большими чайниками, железными и фаянсовыми кружками. В темном углу, как в пещере, бренькала гитара. Телефон гудел у уха Андрея чужими голосами. Иногда он прикладывал к уху микрофон, и какие-то далекие, надрывающиеся голоса, перебивая один другого, выкрикивали слова ночных сводок и приказов. Счет убитых, раненых, без вести пропавших за день в цифрах по ротам и батальонам. И в темный прямоугольник двери заглядывали однажды виденные остекленевшие глаза.

Повинуясь привычке идти наперекор страху, Андрей вышел из блиндажа в окоп. Полотном круглого балагана нависло тусклое, в молоке, небо. Пули цыкали над окопом и сливались в общий гул шуршащего по жестяным полосам водопада — звуки фронта. Над самой головой вспыхнула осветительная ракета, и ружейный треск пошел по окопам. Солдат, стоявший у бойницы, ближней к блиндажу, внезапно припал плечом и подбородком к прикладу. Раздался гулкий выстрел, и медный патрон смешно подскочил и упал к ногам Андрея.

— Что, наступают? — спросил Андрей, медленно подходя к бойнице.

В темной щели ничего не было видно.

— Должно, разведка, — ответил не сразу стрелок, повернув к Андрею окаймленное круглой рыжей бородой лицо.

— А разве что-нибудь видно?

— Не, не видать...

— А зачем же стрелять?

— А все стреляют... Не стреляй — так он и сюда придет.

Андрей вернулся в блиндаж. Еще теснее сгрудились офицеры вокруг стола. Должно быть, шел крупный банк.

— Восемьдесят вам, — услышал Андрей окающий и как будто знакомый голос.

Он продвинул голову между плеч двух прапорщиков и увидел на столе деревянные высохшие пальцы, державшие замызганную колоду карт. Руки тонули в широких, странных в этом блиндаже, рукавах. Андрей вытянулся во весь рост и нашел гладко расчесанную сухую голову обладателя елейного голоса и коричневых рук. Это был тот самый поп, который приводил его к присяге всего несколько дней назад и торговался с Соловиным из-за гонорара.

— Так вам восемьдесят, — повторил поп-банкомет, обращаясь к высокому рыжеусому поручику с белым, как в сметане, лицом.

Поручик помедлил еще секунду, подержался рукой за бумажник и сказал:

— Давай, батя, плакали твои денежки!

— Потерпи, сынок, потерпи, как бы твои не прослезились.

— Так вот, батя, без промедления давай карточку.

— А ты бы, сынок, деньги на стол положил бы.

— Ты что же, не веришь царскому офицеру, служитель божий?

— Бога ты оставь. Он к этому делу в стороне. А денежки положи, положи, дорогой мой!

— На, чертова ряса, гляди! — выбросил на стол пачку ассигнаций поручик.

— Все не нужно. Ты положи три миротворца с синенькой, и хватит, сын мой...

— Ну, гони, гони, картину...

Деревяшки с трудом сняли верхнюю карту с колоды и положили у руки поручика, а следующую отнесли к наперсному кресту, который уперся в стол верхним концом. Еще одну поручику, еще одну себе, банкомету.

Оба взяли карты в руки и, стараясь никому не показывать, сдвигали нижнюю карту.

Поручик разложил обе карты на столе рубашками кверху.

— Ну, поп, даешь?

— Даю, сынок, даю.

— Не надо!

— Ого. Не меньше семи? По тону видно,—сказал кто-то.

— Плохи мои дела, — заплакал поп упавшим голосом. — Господь не выручил.

— Ты что же сам-то про бога?..

— Тяни, поп, не скули! — перебил понтер.

— И потяну, потяну. К шестерке потяну... Не веришь? — Он бросил карты лицом кверху. Это были валет и шестерка.

Поп взял в руки колоду, медленно снял еще одну карту и положил ее на валета.

— Да не тяни ты за душу! — рассердился поручик.

— За свои деньги, да еще потянуть нельзя? — спокойно сказал поп. Он поднял на высоту лица обе карты и смотрел на свет.

— Тьфу! — заругался поручик.

— А ты не плюйся, сын мой... А знаешь, кажется, очки посередине, а? — Он опять положил карты на стол. — Стой, без благословения нельзя. Кузнецов!

— Слушаю, ваше священство, — отозвался вестовой. — Прикажете посошок?

— Ах, Кузнецов, милой, золотая голова твоя! Вот тут восемь или девять рождаются — никак не родятся.

Кузнецов отвинтил у фляжки стаканчик и налил его вином. Поп выпил и опять взял в руки карты. В его несгибающихся пальцах нижняя карта медленно поползла из-под верхней. Все вокруг, напрягаясь, склонились над столом. Поп вдруг перестал тянуть карту.

— Ой, задавите, ребята. Отойдите — не буду тянуть.

— Ну и сволочь ты, батя! — опять обозлился поручик.

— Ах, так ты так! Воззри же сюда! — И поп показал поручику очко посередине на нижней карте.

— Черт! — выругался поручик и швырнул восемьдесят рублей на стол.

— Теперь сто шестьдесят! — бодрым голосом крикнул поп. — Вам, поручик, — обратился он к жгучему брюнету со спокойным, холодноватым взглядом.

— Попрошу. Но, пожалуйста, без фокусов.

— Для вас с быстротой молнии. Раз, раз!—спешил поп, сдавая карты. — Раз, раз! Вам не дается, поручик. — Он быстро открыл девять. Все ахнули.

— Ну и ну! Фу-ты ну-ты, ножки гнуты!

— Вот заворачивает, — послышались отзывы. — Как из рукавов....

Проигравший поручик выложил на стол пачку новеньких, еще с хрустом, ассигнаций. Поп сгреб их и спрятал куда-то в глубину своей рясы.

— Снимаешь, поп? — спросил кто-то с тоской.

— Снимаю, сынок. Это и есть навар. Больше улова не будет. Помяни мое слово.

— Поскули, поскули, карта слезу любит.

— Идет сто шестьдесят, — запел поп, обращаясь к следующему игроку, давно не бритому прапору с лицом в рябинах.

— Болею малокровием... — сказал тот, подумав.

— А ты, Петя, лучше в кусты, — посоветовал сосед, положив руку на плечо прапорщика.

— Не, я пойду... не на все... только, ребята, сделайте, чтобы карточка мне. Я... на два миротворца могу.

— Вам... — предложил поп следующему.

— Ну, я на сорок, чтобы не мешать...

— На красненькую.

— Вам тоже?

— Тоже.

— Остальное, — сказал проигравший сто шестьдесят поручик.

Поп положил карты на стол.

— Тяните, голубки, сами. А то еще скажете — из рукавов.

— А, это хорошо, — сказал ротный, — а то у тебя рукава — вороньи крылья, ни хрена не видать.

— А ты очки надень, голубь мой. От сивухи у тебя, я вижу, бельма на глазах выскочили! — обиделся поп. — Ну, тяни, тяни, голубь.

Рыжебородый «голубь» взял карту. Следующую взял поп.

И еще по одной. Оба, настороженные, сидели друг против друга и медленно вытягивали карты. Вдруг поп взметнул рукавами рясы и бросил на стол короля пик и девять червей.

— Дамбле!

Рыжий прапорщик швырнул свои две карты в сторону. Все потянулись за бумажниками. Поп опять сгреб кучу денег в карман. На ее месте выросла новая.

— Вам... — запел опять поп. Но Андрей услышал настойчивый гудок телефона и бросился в угол. Гудел телефон пехоты, соединявший блиндаж с начальником участка. Телефонист-пехотинец уже слушал, припав ухом и ртом к тупорылой кожаной трубке.

— Ваше благородие, их благородие начальник участка вас требуют, — крикнул он по направлению к столу. От стола лениво отошел поручик, проигравший двести рублей на глазах у Андрея. У стола все затихли, но игра продолжалась.

— Так, — цедил сквозь зубы поручик. — Так, так, слушаю. — Он положил трубку. — Прапорщик Числяев! В разведку. Приказ начальника участка. Взять восемь человек с собою.

— Подожди, Петрович. Сейчас я. Тут, брат, генеральный бой, а ты — разведка. Поп триста двадцать дает. Эх, брат ты мой, из разведки можно и не вернуться, а подвезет — так деньги будут.

Он встал со скамейки и торжественно рявкнул:

— Давай, поп, сначала деньги, а потом благословение! — Его покрытый рябинами лоб вспотел, и глаза сузились от волнения.

Андрей не мог понять, что так взволновало офицера — приказ идти в разведку или сумма в триста двадцать рублей на столе. Прапорщик быстро взял карты и раскрыл их, пока поп тянул карту за картой.

— Девять, поп! Поищи больше! — сказал он злорадно. — Поедут твои денежки в разведку. Эх, теперь бы пулю в мягкие места да на четыре месяца в тыл. Ну, айда, Григорьич! — крикнул он вестовому. — Фельдфебеля сюда!

У койки он надел на плечи портупею, пристегнул наган и вышел из блиндажа, рассовывая деньги по карманам.

— Вот паскуда, — цедил поп, ероша бороду. — Ободрал, как малину. И на кой ему деньги? Все одно убьют.

— Ну, смывайтесь, батюшка, — зло сказал поручик, — пошли спать. Вы куда, собственно? У нас, собственно, места нет.

— А куда же теперь? Пятый час, до штаба полка здесь не дойдешь — весь лес пулями поет. Мы уж здесь, в уголку, по маленькой, по рублику. Кто хочет, господа офицеры?

В пять утра пришла с батареи смена — пехотная разведка еще не вернулась. В шесть Андрей уже спал на куче сосновых ветвей, завернувшись с головой в черное мохнатое одеяло...

Днем на батарее раздался сухой выстрел. Андрею показалось, что это кто-то для практики стреляет из револьвера. Повернувшись на другой бок, он решил спать дальше. Но голоса у орудий, истерические выкрики Кольцова заставили его подняться и натянуть сапоги.

На батарее между первым и вторым орудием стояла толпа. Полог низкой островерхой палатки был отдернут, и чьи-то недвижные ноги в сапогах выглядывали наружу. В палатке кто-то копошился.

— Что случилось? — спросил Андрей одного из номеров.

— Фукс застрелился.

— Застрелился? Почему? Как так?

— А кто его знает. Ничего не оставил.

Андрей отошел от палатки. Первая жертва войны не от вражьей, но от своей пули...

Не один день говорила вся батарея о самоубийстве Фукса. Судили, рядили.

Андрей не помнил Фукса в лицо. На похороны не пошел. Самоубийца остался для него навсегда неведомым. Говорили — это был спокойный, исполнительный солдат из немецких колонистов. Все сошлись на том, что он не пожелал стрелять в своих и покончил с собою. Но Андрей и Алданов не согласились с этим. Если б им руководил немецкий патриотизм и ненависть к русским, он мог перейти на сторону врага или сдаться в плен. Скорее всего этот простой, тихий человек ненавидел войну вообще и, не найдя путей борьбы с нею, ушел из жизни...

Жизнь на батарее потекла своим чередом. Изредка стреляли все по тем же целям. Ходили слухи о готовящемся наступлении русских армий. Телефонисты, дежурившие в смену с Андреем, рассказывали ему о событиях в пехотном полку в день несостоявшейся атаки. От них он узнал, что Числяев — прапорщик, выигравший триста двадцать рублей у попа, — в ту же ночь был ранен, но не в мягкие части, как он мечтал, а в живот, и рана была признана смертельной. Числяева увезли.

За два часа до наступления русских немцы стали кричать из окопов:

— Русс, русс! В сэм часов наступаешь? Русс!

И наступление было отменено.

Рассказывали о том, что иеромонаха уже услали в тыл, а на смену ему прибыл обыкновенный военный поп, грамотный старик, пребывающий не ближе полкового обоза.

Днем Андрей бродил по лесу, ездил верхом вместе с Дубом или Кольцовым, посещал соседние батареи, вечерами, когда в палатке на доске стола укреплялась стеариновая свеча, писал длинные письма Екатерине и Татьяне, и память его качалась между этими двумя женщинами.

Мир шумного Петербурга отодвинулся от Андрея — поля, леса, облака, ясные полотна ночи обошли, окружили, заменили улицу и дом.

Война была здесь, поблизости, но сейчас она походила на сытую свернувшуюся змею, кольца которой обмякли, не вздрагивают, но которая по-прежнему способна вдруг выбросить голову и зашипеть перед прыжком.

В ветреный июльский день Андрей сидел с Хановым на вышке. Вершины леса ходили волнами. Трудно было рассмотреть в бинокль далекие позиции — так качалась нестойкая вышка.

Ханов рассказывал об Астрахани, о тонях, о жизни рыбаков. Его отец владел участком, и он с малых лет был у сетей, на пахнущих смолой баркасах, в дождь прятался под полой чужого макинтоша. Говорил он с гордостью о растущей зажиточности семьи, о том, что сам скоро станет хозяином, что у них в Астрахани строился дом, да за войной не знает — кончат или нет. По внешнему виду Ханова не сказать, что он из богатой семьи. Сапоги низкие, не по ноге, фуражка жеваная, всегда небритый. Но видно, что это не от бедности. Прижимающаяся, пока еще прячущая свои успехи хозяйственность глядит во всем. Аппараты и сумки — все было у него в порядке. За хозяйственность и назначили его старшим телефонистом. Он рассказывал, как трудно было ему попасть в артиллерию, как за него хлопотали, и видно было, что думает он об одном: как бы скорее отшагать, отстрелять свое на фронте и возвратиться, построиться, жениться, прикупить участок — жить по-настоящему.

По лесу понеслись голоса. Сначала звенящие далеким эхом. Потом ближе — неистовые, дикие, словно сотни людей кабанами пробиваются сквозь заросли и чащи.

Ханов встревожился.

А на фронте, словно для того, чтобы увеличить тревогу телефонистов, началась частая ружейная перестрелка, которую сейчас же поддержала германская артиллерия.

Провод на батарею действовал. Пехотный окоп молчал.

— Идти, что ли? — нерешительно спросил Ханов.

— Подожди. Эй, что это?

К блиндажу подбежал расхристанный, без шапки, солдат; он посмотрел на вышку, как смотрят на журавлей, проходящих весною, швырнул винтовку в сторону и не колеблясь, не запахнув шинель, полез наверх, как будто за ним гнался медведь.

Андрей машинально расстегнул кобуру нагана. Ханов смотрел в щель между досками. Столбы скрипели в соединениях под порывистыми бросками тела лезущего наверх солдата.

— Газы! — со стоном выбросило красное потное лицо, поднявшись наконец над площадкой. Пехотинец, с усилием вскинув наверх ноги, лег на доски и долго не мог справиться с дыханием.

— А ты откуда? — спросил Ханов.

— Из резерва. В окопе всех подавило. А мы по лесу...

— А газ где?

— А по лесу ползет...

— Бежать, что ли? — растерянно спросил Ханов, хватаясь за аппараты.

Андрей вопросительно смотрел на солдата.

— Сиди, он в гору не идет — наши все по деревам осели, а тут выше дерева, — посоветовал пехотинец.

С батареи звонил Кольцов:

— В чем дело, почему стрельба? Почему окоп не отвечает?

— Газ по лесу пошел, ваше благородие, — докладывал Ханов. — Что изволите? Так точно... Слушаю, сидим на вышке, — говорил он в трубку, бегая расширенными черными глазами по лесу.

— Велел сидеть на крыше, — передал он Андрею.

Андрей в бинокль нащупал узкую волну серого дыма, идущего от реки к опушке леса.

— А ты видел газ-то? — спросил Ханов. — Какой он из себя-то?

— Туман ползет. Бежали мы — куда смотреть!

По всему телу шла мелкая дрожь. Ее принесла эта невидимая, неизведанная еще опасность. Газ. Как на Западе!.. И ни у кого нет масок.

Через десять минут под вышкой проплыло редкое облако, словно кто-то, лежа на корнях леса, курил большую, как сосна, папиросу.

— И это все? А может, это только начало?

— Кажись, вправо пошло, — решил пехотинец. — Куда ветер? — Он сплюнул в сторону и следил, куда пойдут белые брызги.

Артиллерия бухала все реже, но винтовки сыпали горох по всему фронту.

Через час шли с опаской на батарею. Там, где тропинка обегала позицию, над головой внезапно рвануло, — воздушная волна ударила в уши и нос так, что во рту образовался осадок, как от металла. Батарея открыла огонь.

На широкой лужайке обок с батареей двумя смотровыми колоннами стояли войска.

За стариком генералом, только что вышедшим из коляски, растерянной стайкой спешили, придерживая шашки, офицеры.

Генерал вплотную подошел к одному из рядовых. Он был стар, худ и прям, как жердь. Но фуражка немного набекрень и седые, двумя расходящимися остриями баки придавали ему полагающийся бравый вид.

— Ты знаешь, с кем ты воюешь? — ткнул он без предисловия пальцем в грудь одного из солдат. Охваченный своими мыслями, он, видимо, плохо соображал, что делает.

Солдат, выпятив грудь до растяжения всех жил, молчал, часто мигая глазами.

Но генерал не нуждался в ответе:

— Ты не знаешь, с кем воюешь. Ты думаешь — с немцем? Нет, со зверями! Они газами травят людей, как крыс! До сих пор этими газами занимались убийцы, отравители, а не воины. Мы с ними цацкались. В плен брали. Теперь конец! Никакой пощады врагу! — закричал он, подняв руку кверху, и так резко отскочил назад, что наступил на ногу толстому полковнику из свиты. — Теперь не приводи мне пленных! — кричал он, обводя глазами всю лужайку.

Голос старика сорвался. Он схватился рукой за горло и, шатаясь, пошел к коляске.

За ним суетливо побежали штабные.

— Всю дивизию уложили, — докладывал на батарее Кольцов. — Ну, если бы ветер не переменился, всех бы нас захлопали, окружили б. Хорошо, что немцы не пошли в атаку. Но потери огромные!

Через три дня батарея выступила к Жирардову, куда уже были поданы эшелоны. Дивизион перебрасывали на юг. Расширялся Горлицкий прорыв. Армии уже отскочили от Сана, уже уступили австрийцам Перемышль. На юге предстояли маневренные бои. Позиционное сидение окончилось.

Накануне отъезда пришло письмо от Екатерины. Больна, лежит в Варшаве в госпитале. Просит, если можно, приехать.

— Ну что ж, кстати, — сказал Соловин. — В Варшаве, наверное, задержимся. Будут перебрасывать с вокзала на вокзал, вот вы и катите.

* * *

Улицы наполовину брошенного большого города. Только военные сновали по асфальту широких панелей. В колясках неслись генералы, штаб-офицеры. Тонконогие, одетые как на бал гвардейцы ходили по Новому Свету и Маршалковской. Обыкновенные люди куда-то исчезли, спрятались, только старушки в черных наколках с цветными зонтиками и корзинами плелись на Европейский рынок и на Мокотув.

Батарея пришла на Венский вокзал. Уходить должна была с Ковельского.

— Вот вам два часа времени. Оборачивайтесь, — сказал Кольцов.

Госпиталь приютился в саду на одной из дальних улиц. Сестра с черными завитушками, выпадавшими из-под косынки, встретила Андрея в коридоре. Собранные, черные, как бусинки, глаза смотрели испытующе.

«Удивлена, видимо», — думал Андрей. Зеркало услужливо подавало его растрепанную шинель, запыленное лицо, кривой нелепый бебут, красный шнур, стянутый кольцом у горла.

— Это вы и есть Андрей Мартынович Костров?

— Да, я. А что, скажите, с Катериной... Михайловной?

— Да с нею... что же... Очень плохо, — решительно, почти с вызовом подняла она голову. — Вы ее не нервируйте. Вы надолго свободны?

— На два часа. В пять с Ковельского отъезжаем на юг.

— Ну, Ковельский — это близко. Она очень плоха, предупреждаю вас; но не показывайте виду, что заметили. Смотрите же. Я зайду пока одна. Подготовлю ее, а потом заходите и вы.

В небольшой чистой комнатушке с окнами в яблоневых ветвях стояли только три кровати.

Сестра сидела у средней.

Прежде всего обрисовывались на одеяле знакомые тонкие пальцы. Они были худы, выпирали костяшки — казалось, это были хрящики, освобожденные от тела. Плеч не было совсем, и над провалом, где должна была быть грудь, поднималась незнакомая, несоразмерно большая по сравнению с косточками детских пальчиков, голова, отяжеленная копной золотистых волос.

Узнал глаза. Они смотрели на него с радостью и испугом.

Андрей нагнулся и приложился к губам, лбу и плечам Екатерины. Не было женщины, были мощи некогда любимой. Было остро жалостливо.

Екатерина говорила с трудом. Сестра и соседка подсказывали, договаривали за нее все давно, очевидно, известное. Где она простудилась, день, когда слегла, как искала по всей Варшаве любимые Андреем конфеты. Как доконали ее транспорты отравленных газами, которые ночью с грохотом вошли в Варшаву из-под Болимова, где, как знала Екатерина, стояла часть Андрея.

— Ведь их тут, знаете, провозили тысячами — не спрячешь, не утаишь, — шептала сестра. — И как спросишь: «Откуда?», все — в один голос: «Из-под Болимова».

Андрей смущенно улыбался и все думал, как он будет прощаться с этой девушкой, уходя в галицийские бои, оставляя ее почти накануне гибели в чужом городе.

Сестра посмотрела на часы, приколотые к корсажу.

— Имейте в виду, до Ковельского минут двадцать езды, не меньше.

Андрей поправил мешавший бебут, но не встал.

— Уезжаешь? — тихо спросила Екатерина. Она взяла его за руку, и две слезы выступили у нее в уголках глаз.

Андрей кивнул головой.

Тонкие пальчики слабо сдавили его ладонь.

— Неужели прямо в бой?

— Ну, знаешь, острота галицийских боев уже миновала. И потом, если говорить по чести, мы в тяжелой артиллерии целыми днями, а то и неделями находимся вне всякой опасности.

— А газы? — встревоженно перебила Екатерина. — Ведь я видела... Все, кто на пути, погибают. Ведь у тебя маски нет?

— Ну, как? А вот, — не в силах сдержать улыбку показал он на белый пакетик у бебута, величиною со свернутый носовой платок, предмет издевательств на фронте. — Это противогаз. Потом ты имей в виду, что газы в полевой войне пускают редко. А там, — он махнул рукой, — фронт остановится не скоро.

Екатерина потрогала пакетик недоверчиво.

— Успокаиваешь... Я пришлю тебе. Мы найдем маску? — вопросительно посмотрела она на сестер.

— Конечно, конечно. У нас в центральном госпитале есть. Я достану, — сказала черненькая сестра.

— Я очень прошу тебя — надевай, как только тревога. Я буду все время беспокоиться...

Андрей сидел молча, наклонившись к девушке как можно ниже. Чтобы выговорить слово, нужно было прорвать в горле какой-то клейкий ком.

— Ну, иди, милый, — услышал он шепот. — Иди...

Он поцеловал ее мокрые глаза и, так и не сказав ни слова, неуклюже, гремя оружием, пошел к двери.

Черненькая сестра осталась с Екатериной. С Андреем вышла другая. Уже на середине коридора в смутном сознании его, как выписанная черными буквами на дымных облаках, проступила мысль: «А если вижу я ее в последний раз?..»

Сестра посмотрела на него с сочувствием. Было весьма вероятно, что она уловила эту мысль и поддержала ее.

Смешно, на цыпочках каменных сапожищ, поддерживая руками оружие, он пробежал назад к двери и заглянул в щелку между узкой занавесью и беленой рамой. Над кроватью Екатерины склонились две белые женщины. В чьих-то руках дрожала склянка, стаканчик. Между двумя косынками на подушке желтело незнакомое, почти чужое лицо...

Андрей вышел на улицу и вскочил в трамвай.

Эшелон отправился, как пассажирский поезд, по звонку.

Ночью огни осветили черные буквы станционной надписи: Ивангород. Наутро розовыми от первых нежнейших лучей домами предместий прошел за окном Люблин.

У станции Травники батарея перешла на колеса и двинулась к Красноставу и Замостью, где шли горячие бои, о которых ночами говорили глухие стоны далеких орудий.

 

VI. Генеральская разведка

Кроны прямых, как гигантские иглы, сосен, соединив свои лапчатые ветви в густой и мохнатый кров, и заросли елей по опушкам отделили лес от моря яркого света, от шума встревоженных полей, от пыльных дорог, от позиций, обозов, солдат, от проволоки, набитой на сколоченные наспех козлы.

Лечь на корни старухи сосны, и глядеть вверх на косые, зайчиками бегающие лучи, и вовек не подумать, что в тысяче шагов идет бой под Красноставом, где русская армия еще раз пытается дать отпор австро-германцам, вторгшимся из Галиции уже в русскую Польшу.

Но земля тяжело вздыхает, донося далекие и близкие взрывы тяжелых снарядов, а шрапнельные пули нахально стучат по сухим сучьям, по валежнику.

Спокойствие, которое навевает эта большая беседка, раздвинувшая свои колонные переходы во все стороны, неверно и неустойчиво.

Разве не проехала только что черная, как дно походной манерки, кухня? Разве не протрусил мимо целый поезд запыленных фурманок и двуколок с аккуратно вычерченным красным крестом? Разве не вернутся они сегодня перегруженные изуродованным человечьим мясом, серыми шинелями, из-под которых глядит либо лицо цвета долго скользившей по зеленой траве подошвы, либо мокнущая красная тряпка на раскрытой груди?

Утром на позицию... Куда — неизвестно. Что делается позади и впереди, справа, слева — никто не знает.

Земля гудит громче, мягкий ковер хвои и трав словно бы сдвигается с места...

Вечером зажигают костры. Суживается круг сомкнутых в стену стволов. Последние лучи солнца медленно плывут по бронзовым стволам к зеленым вершинам, за ними вслед лениво карабкаются отсветы вспыхнувших костров. Лес становится похожим на декорацию...

Подобрав шашку, чтоб не гремела, проходит Пахомов, тяжелой ногой давит валежник, за ним в полушаге маленький, верткий Савчук. Пошли к опушке — должно быть, уходят с бивуака. Неразлучная пара. Ни один офицер на батарее не помыкает своим вестовым так, как старший унтер-офицер Пахомов канониром из обозных Савчуком.

Говорят, они из одной деревни. Но Пахомов — богатый хозяин. У него мельница и молочное хозяйство. В степи гуляют отары овец. А Савчук — бедняк. Лихой, веселый, гармонист и гуляка, парень на все руки, не дающий себя никому в обиду, жмется к широкоплечему усатому Пахомову, сносит обиды и глядит из его рук.

Все хозяйство батареи в руках Пахомова. Не подпускает Пахомов никого к себе, кроме Савчука. Только с фельдфебелем шушукается, вежлив, одалживает табачком, спят в одной палатке. Сила его в том, что командир и офицеры за него. Всегда все есть у Пахомова — оборотист, а главное — ловко вывертывается в критический момент и помнит об офицерском довольствии.

Батарейцы говорили в один голос, что привезет Пахомов с войны тысячи. Пахомов и сам любил пошуршать кредитками. Но его операции оставались непонятными для Андрея. Ведь все довольствие, фураж, обмундирование шло из интендантства. Но солдаты только ухмылялись на сомнения Андрея.

Пахомов возвращался один. Савчук, видимо, отправился куда-то на разведку...

Уже в обозе слышен хозяйский, покрикивающий на солдат голос Пахомова... Бивуак затихает...

— Вставайте, вставайте, пане Андрею. Полковник приказал седлать вашу лошадь. А бой какой идет, не дай бог!

Не заметил, как заснул, как прошла ночь. Шерстяное одеяло грело и не отпускало. Чтобы вскочить на ноги и начать одеваться, потребовалось усилие.

Соловин, Кольцов, Ставицкий и Дуб вразброд ходили по лагерю. Набитые картами сумки шлепали по бедрам. Плечевые ремни придавали боевой и озабоченный вид. Только Алданов сидел у большого чемодана и что-то писал в полевую книжку.

Соловин стоял перед ним и командовал:

— Чтобы лошадям задали двойной корм. Через час быть готовыми. Фельдфебеля сюда с ординарцем. Словом, чтобы все были начеку.

«Предстоит, кажется, веселый день», — подумал Андрей, и нервная дрожь пробежала по телу. Прибежал вестовой Дуба.

— Вашбродь, коней подали.

— Ну, пошли! — скомандовал Соловин. — Вашу Шишку я приказал также подать. Поедем с нами в офицерскую разведку.

Кавалькада растянулась по лесу. Копыта скользят по сухим корням, вышедшим на дорогу. Звенят удила, гремят шашки. Впереди широкий, грузный Соловин на васнецовском жеребце Черте. За ним цепочкой офицеры, трубач, ординарцы, разведчики.

На опушке леса — встреча. По обочине канавы, отделившей старый бор от поля, рысит такая же кавалькада.

Соловин трогает повод, подъезжает на галопе к переднему генералу и рапортует:

— Ваше превосходительство, офицерская разведка позиций Отдельного тяжелого дивизиона...

— Очень рад, очень рад, — цедит сквозь зубы генерал — как оказалось, инспектор артиллерии корпуса. — Ну что ж, вместе поедем, вместе. — Он отдает честь и трогает повод. Соловин едет вслед за ним, обе кавалькады сливаются.

— Черт! — суетится Кольцов. — Чего эта старая перечница вылезла. Принесла их нелегкая. Это уже генеральская разведка — значит, толку не будет. Тут место открытое, где фронт — неизвестно, а вот золотопогонная орава выперлась. Дураки немцы, если не покроют шрапнелью.

Лес расступился. Солнце горело в каплях росы меж стеблей полевых трав, светило уверенно и радостно.

В небе, как белые льды в море, — редкие облака. Все поле чисто — ни людей, ни повозок, только опушки леса живут притаенной жизнью. По дальней дороге клубится пыль, но не разобрать, что там идет: колонна, батарея или обоз. Трудно сообразить, где позиции, но вся земля гудит, вздрагивает.

Воздух над полем пронизан высоко забравшимися певучими струями снарядов. Шрапнели кучками рвутся то справа, то слева. Значит, разведка — в поле действительного огня. Если враг видит, придется круто. Но подслеповатый генерал, то и дело поправляя пенсне, едет вперед. Никто не хочет сказать ему первый, что ехать по полю глупо, — можно проехать вдоль лесных опушек.

Синее сукно, ремни, золотые дорожки погон, кокарды, пуговицы — все это хорошая цель для наблюдателей.

Перед Андреем качается лоснящийся, начищенный зад кольцовской кобылы.

Длинная, как гладильная доска, спина инспектора артиллерии неуклюже подскакивает в седле.

Соловин ерзает, оглядывается на каждый разрыв шрапнели, утирает лицо большим белым платком.

Свежий утренний ветер заставляет догадываться о происхождении командирской потливости.

— Господин вольноопределяющийся, — спрашивает Багинский, — а где бой идет?

— А черт его знает.

— А вы спросите господ офицеров.

Андрей подъехал к Кольцову.

— Ваше благородие, а где, собственно, идет бой?

— А вас что, уже щекочет?

— Никак нет.

— Что — никак нет? Не были в Галиции. Там мы крутились — это да! Австрияки то впереди, то сзади. Вот были бы, так знали б, что так, как мы сейчас едем, только дураки ездят да русские генералы.

«Тыо-тью!»—звякнула сверху шрапнель. Трубка, распевая на все голоса, прошла над головами. Вторая очередь белыми облачками встала над самыми вершинами леса, в котором укрылась батарея.

Конь инспектора артиллерии затрусил связанной рысью. Соловинский конь присел на задние ноги, подняв облака пыли. Кольцов сжал шенкеля и резко выбросил в сторону рыжую Чайку.

— Вот, учитесь! — сказал он Андрею.

— Слышь, поет? — показал нагайкой Багинский. В воздухе быстро нарастал свист новой идущей очереди...

Голова Андрея ушла в плечи. Тело отяжелело в седле.

Теперь конь генерала несся вскачь по полю. Генерал прыгал в седле, как майнридовский всадник без головы. Дуб, Багинский, ординарцы пошли врассыпную.

Там, где ехали Соловин и Ставицкий, стоял медленно расходившийся клок молочного тумана. Когда он рассеялся, Андрей увидел лежавшую на земле и дрыгающую шеей лошадь Ставицкого.

Черный конь Соловина с седлом на боку мчался к дальней опушке, а сам Соловин сидел на земле. Его ладони глубоко, с рукавами погрузились в дорожную пыль.

Андрей справился с собою и, соскочив с седла, подбежал к месту, где в луже крови издыхала лошадь Ставицкого. Из-под лошади торчала нога в начищенном сапоге с серебряной шпорой. Завалившись за конский круп, с широко раскрытым ртом и остекленевшими глазами, лежал поручик Ставицкий.

— Помогите встать, — прохрипел вдруг Соловин.

— Вы не ранены, Дмитрий Михайлович? — спросил Андрей.

— Нн-не знаю... кажется, нет, контужен...

— Куда? — спросил подъехавший Дуб.

— В ж... — обозлился Соловин.

Он с трудом поднялся на ноги, и подъехавший трубач стал отряхивать пыль с широких штанов, вправленных в низкие сапоги полковника.

С помощью Багинского и трубача Соловин взгромоздился на пойманного коня и поскакал за генералом.

— Пуля в сердце, навылет. Без мук и сомнений. Враз! — сказал Кольцов Андрею. — А командирская контузия — это счастливый лотерейный билет. Теперь только стриги купоны.

Андрей помчался на батарею за лазареткой...

Под старыми соснами было по-прежнему прохладно и мирно.

Андрей вскачь подлетел к офицерской палатке.

— Ваше благородие, — отрапортовал он Алданову. — Поручик Ставицкий убит шрапнельной пулей в сердце.

— Что? Кого? Кто? — понеслось со всех сторон. Солдаты, кто как был, бежали к Андрею.

— Шап'и долой! — неожиданно фальцетом скомандовал Алданов.

Почти все солдаты были без шапок; два-три человека медленно стащили головные уборы.

— Поручи' Ставиц'ий убит на развед'е!—выкрикнул опять Алданов.

Многие закрестились.

— Первый, — услышал Андрей чей-то шепот и подумал: «Но не последний. Впрочем, разве не Фукс первый? Разве Фукс не жертва войны?»

Со всех сторон смотрели русые растрепанные головы. Крестясь, наклоняли головы, показывая сивые и черные обросшие затылки, расстегнутые вороты. Стричься на походе было некогда. Казенное добро поизносилось. Из-под пригнанной, аккуратной, обезличивающей формы выглядывали люди.

«Кому куда попадет пуля? — думал Андрей. — Ставицкому в сердце. А этому белобрысому? Может быть, в нос. Будет дыра. Интересно, есть ли у Ставицкого дыра в груди? Говорили, Ставицкий недавно женился. И у всех людей этих есть жены или невесты. Но Ставицкий — профессионал военный. А эти люди ни одного дня не мечтали о военных подвигах и не стремились к игре в кукушку с германской артиллерией».

Ставицкого привезли в сумерки и, накрыв трехцветным флагом, положили в санитарной повозке, убрав желтыми и голубыми цветами, которые росли в придорожной заросшей канаве.

Вечером обсуждали: сообщить ли жене телеграммой с общим сочувствием, или пусть узнает из списков в газетах. Все-таки позже!

— Неудачно сыграла Мария Алексеевна! — изрек Кольцов.

— Почему? — не сообразил Андрей.

Станислав угодливо наклонился и прошептал на ухо:

— Она была жóной генерала, а сбежала к поручнику. Таке коханья было! Но она, певном, пенсион получи. А вот солдатова жóна, то нех сгúне.

На заре у канавы над дорогой поставили беленький рубленый крест.

На жестяной доске написали краской:

— Приедет жена, поставит крест получше. А если наступать будем, тело извлечем и в Россию отправим, — сказал командир дивизиона.

«А жаль, — настойчиво думал Андрей, — что я не посмотрел, есть ли дырочка в груди».

Через час после погребения был отдан приказ подвести передки и идти в тыл, так и не заняв позицию, которую отыскала вчера офицерская разведка.

— Боятся потерять тяжелую, — объяснил Кольцов.

— Куда же теперь?

— На север, на Холм.

Начались походы.

 

VII. Телефонисты

Невидимый враг напирал с юга. По полям, по дорогам медленно отступали к северу пешие отряды, обозы, парки, батареи и, наконец, цепи запыленных, с черными лицами, рваными ботинками и сапогами «серых шинелей».

Шли по большей части молча. Песен не было слышно.

За цепями арьергардов шла сплошная линия пожаров. Стена дыма поднималась к небу и медленно ползла к северу, образуя острова пламени там, где навстречу ей попадались фольварки и деревни. Казалось, она стоит недвижно, и это земля сама, как широкая кинолента, медленно, неудержимо подплывает под ее косматую бело-черную грудь. Искры затухающих костров были рассыпаны по полям всюду, где еще вчера рядами стояли неубранные копны и скирды хлеба.

За пожарами шли австро-германцы.

На следующий день после оставления Красностава пошел мелкий холодный дождь, тускло заблестели влажные кожаные седла, брезентовые чехлы из зеленых стали черными, на спицах колес, на низко идущих ходах гаубиц налипла грязь. Каждый повод набух влагой, сморщился и опустился в руках всадников. Ездовые, разведчики подняли над фуражками островерхие капюшоны плащей. Номера, махнув рукой на чистоту ботинок и штанов, шагали, не глядя, по лужам, по жидкой грязи, по глинистому месиву, в которое нога уходила по колено.

Был получен приказ перейти в Покровское, на путях к Холму. Район Замостья и Красностава был оставлен. Слухи о том, что его будут защищать, не оправдались. Участь Холма была, по-видимому, предрешена. Горловина польского мешка затягивалась тугим ремнем австро-германских боевых линий.

Днем был получен новый приказ остановиться на линии деревень Сороки и Липово.

Телефонисты отмахали тридцать пять километров похода, но Кольцов приказал немедленно провести телефонную связь с пехотным полком. Уманский, Хрюков и Андрей потянули провод.

— Ты себе представляешь, как это будет весело? — говорил Уманский Хрюкову. — В такую мокрость тянуть провод — везде будут соединения, а мы с утра до вечера будем ходить вдоль линии.

Хрюков скрутил толстую цигарку из обрывков «Русского слова», перекинув через оба плеча накрест две тяжелые катушки провода и, не отвечая, зашагал по грязи.

— И где этот штаб полка, черт его знает? — не мог угомониться Уманский. — Вы понимаете, — обратился он теперь к Андрею, — разве это дело, что мы с четырьмя пудами проволоки каждый будем искать какой-то штаб полка? Разве не проще послать с нами ординарца и двуколку? Это же вдвое скорее. Так нет же, нам не дадут ни двуколки, ни ординарца. Тащи всю эту амуницию на своих плечах. А сапоги?.. Вот у вас сапоги собственные, а у нас сапоги... вы посмотрите!.. — Он остановился и поднял ногу. Из щели в подошве выливалась грязная жижа, подобранная на ходу в щедрых лужах Царства Польского.

Андрей шагал молча, как и Хрюков. Что возразить на все это? То, что говорил словоохотливый Уманский, думали все, от образцового солдата Ягоды до больного, истощенного походами Сапожникова. Думали и молчали. Эти серые шинели, несшие над собою гребень штыков, бредущие по колеям рядом с пушечными лафетами, так много думали и так мало говорили вслух! Эти думы деревенского и городского люда, сбитого случаем в полки и батареи, не находя себе выхода, сжимаются, как газы. Это от их внутренней, растущей тяжести делаются такими сумрачными серые, синие и голубые глаза, оттого сдержанна солдатская речь, и нет настоящего смеха, и нет настоящей задорной песни.

Не выбирая дороги, шел Андрей по обочинам дренажных канав, по лесным тропам, прыгал с кочки на кочку в горловинах болот и тянул вместе с товарищами телефонную нить напрямик, чтобы укоротить путь и сэкономить провод.

«Разве я мог когда-то представить себе, что буду, как дикий кабан, пробираться сквозь чащи, не разбираясь идти по грязи. Я, тот самый, который в тонких калошах выбирал посуше места на широких тротуарах и мощеных переходах в городах».

Погрубевшими руками, определенными, сильными движениями, каким нет места в гостиных, набрасывал Андрей тонкий ус проволоки на сучья дерев, тут же на ходу рубил колья, вбивал их в мокрую землю, укреплял над дорогами и переездами провод, облегченно вздыхал, когда выходила катушка и плечи сбывали двухпудовую тяжесть.

Уманский, слабосильный, со впалою грудью, но выносливый, словно сплели его из жил, поспевал за Андреем и Хрюковым. Но товарищи, не сговариваясь, скатали его провод первым. Теперь он нес только телефонный аппарат.

Уже размотаны были четыре катушки, когда путь телефонистам преградила разлившаяся от дождей речонка.

Хрюков стоял на берегу, уныло почесывая затылок.

— Ну, а что вы теперь скажете, господин вольноопределяющийся? — спросил Андрея Уманский.

«Заметил, что я растерялся», — подумал с досадой Андрей.

— Придется идти по берегу до села какого, — сказал Хрюков, окая по-ярославски.

— Ну, так часы можно проискать, — нервно возразил Андрей. — А разве мы знаем, что вокруг нас творится? А батарея без нас, без телефона, как без глаз.

— Ну, что случилось бы, так послали бы ординарца...

— Нам так рассуждать не годится, — настаивал на своем Андрей. — Я думаю, что солдату на походе такая лужа не препятствие. Разденемся, да и перемахнем.

— А одежда как же — по-вашему, сама на ножках перебежит? — не без ехидства спросил Уманский.

— А ну вас к лешему! — сплюнул Хрюков. Он высоко за пазуху закинул револьвер и шагнул в воду.

— И верно, что смотреть! — с нарочитой веселостью крикнул Андрей и в свою очередь вступил в реку, нащупывая бамбуковым шестом дно.

Уманский шел в хвосте, подняв над головою телефонный аппарат. Холодная мутная вода закрыла колени, наполнила раструбы сапог, подошла к груди, но выше не поднялась. Мокрые, продрогшие и злые выбрались телефонисты на берег. Хрюков стал выливать воду из сапог.

— Ребята, — не выдержал Андрей, — возимся мы долго, давай доматывать. Вероятно, штаб полка уже близко.

Хрюков не стал выливать воду из второго сапога и зашагал вдоль низкого плетня к дороге.

— Постой, ребята, — закричал вдруг Уманский, — давай цепь проверим, да и телефонный аппарат тоже. Может, он намок? — Уманский на коленях у плетня стал прилаживать провод к аппарату. Хрюков немедленно закурил новую цигарку, а Андрей стал стаскивать сапоги. Очень уж неприятно хлюпала вода при ходьбе, и носки на ногах липли к ступне и раздражали.

— Алло, алло! — закричал наконец Уманский изо всех сил, накручивая ручку аппарата.

— Вот, холера ему в бок, печенку, селезенку, алло! Алло! Аллокай не аллокай, ни черта не получается. Вот так, тяни не тяни — а эта хвороба не хочет звонить, и крышка! Алло! Алло! Кто, кто я? Я — Уманский, не слышишь? Ой, виноват, ваше благородие, думал — Ханов говорит. Мы тянем провод, а я проверяю. Вольноопределяющийся? Сию минуту, ваше благородие.

Андрей взял трубку. Мокрое кожаное ухо телефона прилипло к виску.

— Андрей Мартынович, — послышался голос Алданова, — должен огорчить вас. Толь'о что получили при'аз отходить к По'ровс'ому. С'орее сматывайте провод! Не знаю, все ли отступают или толь'о мы. На вся'ий случай советую немедленно. Хотел отправить вам дву'ол'у, но 'ольцов не разрешает.

Телефонисты встретили новый приказ залпом неистовых ругательств.

— Больше в речку не полезу, — заявил Хрюков, — пойду искать лодку.

— А если нас отрежут?

— Все равно в воду не полезу. Видал? Что ни скажут — все наоборот выходит.

Он пошел вдоль берега по излучинам реки, но через десять минут вернулся.

— Надо в другую сторону. Туда, сколько глаз хватает, ничего нет.

— Ну уж дудки, — сказал Андрей, — я в плен попадать не хочу. — Он вошел в реку, взяв на руки аппарат. Солдаты не спеша двинулись за ним.

Вторичная ванна ничего, в сущности, не изменила. Провод наматывался на тяжеловесные чугунные катушки, свинцовой тяжестью прижигал плечи. Спина ныла от долгого напряжения, ноги деревенели, подошвы прилипали к земле. Пот слепил и щипал глаза, обтекал тело жирными струями, грязнил руки, шею, лицо.

Артиллерия гремела справа, слева, позади и впереди. Кольцо грозных звуков шло вместе с группой телефонистов. По дорогам встречались походные колонны, обозы, двуколки. Они шли в разные стороны, веером расходились на перекрестках, и казалось, никто толком не знал, где же теперь был тыл и где фронт. Солдаты отвечали на расспросы охотно, но немилосердно путали. Пехотные офицеры огрызались, ругали артиллеристов и отказывались давать указания.

Все пространство было пронизано живой паутиной звуков от излетных пуль и от идущих куда-то вдаль над головою снарядов. Казалось, в воздухе невидимо шли во все стороны тонкие и толстые струны, и ветер замирал на них легкой свистящей волной. Пение пуль иногда учащалось до того, что можно было подумать, будто путь идет у самого фронта, будто стреляют по самим телефонистам.

Уже оставалась одна несмотанная катушка, как мимо них пронеслась на рысях легкая батарея. Длинные пушки, кивая дулами в чехлах, подпрыгивали по ухабам, словно были сделаны из гуттаперчи. Колеса проваливались в грязевые ямы и забрасывали солдат желтой жижей. Канониры лепились на ящиках и на лафетах, впиваясь в поручни и края металлических пластин до боли в ногтях, чтобы не слететь на ходу под колеса.

— Отходите? — крикнул вслед Уманский.

— Что ты, братишка?.. Наступам! Не видишь, немец побежал? Вон он, смотри, по кустам, по кустам! — рискуя прикусить язык, балагурил какой-то воин. — А ты, Я вижу, в атаку идешь? Иди, иди, тебя там давно дожидаются.

Уманский, вместо того чтобы разразиться ответной шуткой, ожесточенно закрутил рукоятку катушки.

— Пошли, пошли, ребята! — сказал он серьезно. — А то в самом деле достанемся немцам.

В ложбине между двумя лысыми холмами, где они оставили батарею, было пусто. Конец провода оказался привязанным к колышку, вбитому неглубоко в землю.

— Ушли, сволочи!—тоскливо сказал Хрюков и выругался похабно и истово.

— И никого не оставили!

Тяжелые катушки упали на землю, и телефонисты, утирая пот рукавами, смотрели на юг, где хвостами дыма и звуками пушечных выстрелов отчетливо был обозначен боевой фронт.

— Бросить все к чертовой матери! — процедил сквозь зубы Хрюков и толкнул ногой черную катушку с широким залапанным ремнем, который так нажег ему плечо.

— Как это бросить, — возмутился Андрей, — раз на батарее нет провода?

Хрюков искоса посмотрел на него, плюнул, щелчком швырнул докуренный до отказа бычок, взвалил на плечи катушки и, не оборачиваясь, двинулся вперед.

Уманский, надвинув смятый в тряпочку картуз на нос, почесал переносицу, словно собирался чихнуть, и тоже запрягся с громким вздохом.

— Кажи путь, если знаешь, — бросил через плечо Хрюков.

Андрей понял — это к нему. Знак неприязни и вызов. Он зашагал скорее, стараясь догнать солдат. Пудовые сапоги и пудовые катушки уничтожали ощущение тела.

Тело стало маленьким и больным — не было мускулов, не было бодрости, было только одно: терпение. Терпение несло человека, человек нес груз и себя. Никакая сила больше не могла изменить медленный ритм движения. Андрей чувствовал: собьешься с этого ритма — упадешь... где угодно, как попало, все равно...

Телефонистов обогнали шесть или семь пехотинцев, штыки за плечами глядели в землю.

— Куда, телефонистики? Все равно не уйдете, бросай веревочки!

Телефонисты шли как автоматы, глядя мимо людей. Но Андрей почувствовал тревогу и спросил:

— А вы кто?

— Сторожевые восемьдесят седьмого.

Тогда Хрюков повернул голову и бросил:

— Врё?..

— Вот те крест! — ответил задний. — Наше вам с кисточкой! — Он сделал под козырек и поспешил за своими.

Дорога раздвоилась. Широкая шла вправо. Прямо стлалась тропа — узкая, едва разъезженная. Андрей осмотрелся — кажись, прямо на север.

— Не пойти ли прямо? — спросил он нерешительно.

Хрюков вместо ответа двинулся по тропинке, не задерживаясь.

Теперь Андрей осматривался опасливо на каждом шагу. Слова пехотинца внушали тревогу. Неужели они теперь позади сторожевого охранения? Казалось, пули пели чаще и звонче, и черные дымы одели горизонт меховым воротником.

— Смотри! — крикнул Уманский.

Справа от тропы заблистали клочья яркого пламени. Поле с рассыпанными по всему простору скирдами ожило.

Телефонисты остановились. Положив на землю катушки, смотрели. Рассыпанным строем, сколько хватал глаз, шла цепь верховых казаков. На концах пик дрожало пламя смоляных факелов. Они подлетали к скирдам и, метнув в сухую солому обрывок пламени, неслись дальше. Скирды сейчас же поднимали в небо медленно пошатывающийся, тяжелый столб дыма. Черные клубы соединялись вверху. Пожарище надвигалось.

Окончив огневое дело, казаки, как по сигналу, скатились куда-то в ложбину. Телефонисты заспешили.

Тропинка одолевала желтый от срезанной и неубранной соломы холм.

— Пришли, мать твою в душу! — крякнул на вершине Хрюков. Катушка со стуком хряствулась об землю.

— Ой, что ты скажешь? — подголоском сейчас же отозвался Уманский.

Андрей поднялся на вершину и увидал на следующей террасе проволочное заграждение — семь-восемь рядов. Оно забегало далеко вправо и влево... Андрей упрямо дошел до проволоки, убедился в том, что здесь нет съемной рогатки, что ряды проволоки глухие беспощадно, и зашагал влево, куда скрылись казаки. Он не оглядывался больше. Его оплошность ставила всех троих в положение опасное. Сказать в оправдание было нечего.

Проволока сбегала в овраг, упорно не давая прохода. Спуск и подъем с тяжелыми катушками показался мучительнее всего, что выпало на их долю в этот поход. За оврагом пошел дождь, непроглядной сеткой затянувший горизонт. На сапоги опять широкой лыжей налипли комья тяжелой глины.

Проволока оборвалась у той дороги, по которой уже шли телефонисты. У самой проволоки стояла батарейная двуколка.

— Где вас пречистая носила? — ругался Ханов. — Вот уже проволоку закрывают, еще пять минут — и мы бы уехали. Где же вас искать в такое? — Он ткнул кожаной рабочей перчаткой в тучу.

— А ты бы, бабушку твою за колеса, ждал бы на батарее. Уже давно бы уехали, — тупо отругивался Хрюков, с остервенением бросая катушки на двуколку.

— Выметайтесь, антиреллия! — закричал пехотный унтер в макинтоше, с которого текло. — Заноси рогатки! — крикнул он своим. Пехотинцы, мокрые, в комьях грязи, засуетились у тяжелых крестовин, обитых проволокой.

— Неужели там никого нет? — спросил Андрей, показывая рукой на юг.

— Вы последние, — сказал унтер, — не дождик — зацепили бы вас немчики.

Где-то в полосе дождя запел пулемет, брызнули частым треском винтовки.

— Выметайсь, выметайсь! — закричал унтер и, подобрав полы плаща, побежал наверх.

— За окопом вас Шишка дожидается, — вспомнил вдруг Ханов.

При мысли о седле тело Андрея приятно заныло.

«Как глупо все вышло,—думал, покачиваясь на легкой рыси. — Всё кольцовские штуки. Если бы попали в плен, то всё из-за Кольцова».

В темнеющей к вечеру сетке дождя рысила двуколка.

Сначала дороги были пусты, потом стали попадаться отходящие батареи, парки, кухни, обозы. Придорожные деревни были забиты до отказа отступающими. По дворам двуколки и телеги задирали на заборы крашеные оглобли. Из-под брезентов топорщилось походное добро. В халупах было темно. Спали.

В Покровское добрались глубокой ночью.

Поручик Алданов, мигая электрическим фонарем, встретил на дворе. Расспросил, а потом тоскливо прибавил:

— Ночевать негде, 'уда хочешь девайся.

— А вы где устроились?

— Да где-то там... Я еще не был. — Он неопределенно показал нагайкой в темноту.

Андрей пошел пристраивать Шишку.

«А где же переночевать? — с тоской думал он. — Где вещи?»

В хаосе телег смешавшихся на случайном бивуаке частей нельзя было ничего разобрать. Дождь бубнил по брезентам крупными каплями. Из-под телег, из-под брезентов глядели грязные, рваные сапоги. Какие-то фельдфебели и каптенармусы с фонариками месили грязь дворов, разыскивая своих.

Никто не отвечал на расспросы, никто ничего не знал.

Андрей открыл дверь ближайшей халупы. Электрический фонарь осветил человеческую кашу. Сапоги глядели частоколом рваных и кованых подметок. Лестница, ведущая на сеновал, показалась путем спасения, но и здесь встретили сапоги, выставленные на дождь...

В соседнем дворе то же самое. Андрей переступил через лежащее на пороге тело, думая, что в избе найдется свободное место. Изба встретила его стеною кислых и по-солдатски крепких запахов. Весь пол был занят телами. Пустая плетеная колыска висела над чуть колыхающейся массой спящих. Длинные ноги с босыми костлявыми пятками пальцами вниз свисали с печи в избу. Пальцы вздрагивали.

На краю деревни Андрей нашел крошечные, еще пустые сени. Дверь во внутреннее помещение была закрыта. Андрей рванул ее за деревянную рукоять. Кто-то выпал в сени, заругался — и сейчас же заснул на полу.

Сил больше не оставалось. Андрей поднял воротник кожанки и свернулся на земляном полу, выбросив непомещавшиеся ноги за порог, с которого стекали внутрь струи дождя. Навалилась тяжесть, мысли остановились сразу, оборвались... Дождь, неудобства — все было пустяком по сравнению с нечеловеческой усталостью...

Что-то мягкое пошло по руке, по подбородку. Андрей приоткрыл один глаз. В сером свете мелькнул на груди серый комок, покатился, задержался у кушака, скатился к ногам. Андрей с досадой двинул ногой. Рука вошла во что-то мокрое, склизкое, и от этого Андрей сразу же пришел в себя. Он весь был в птичьем помете. Вместо потолка над ним был куриный насест.

Но голова снова отяжелела, и дремота — уже не прежняя, гранитная, теперь как решето, как сетка от дождя — свалила его на прежнее место...

— Бидни оци солдаты, як ти собаки! — пропел над ним женский голос, и черные паруса юбок закачались над головой. Но Андрей и теперь не открыл глаз...

Только солнце смело усталость. Вместе с солнцем пришел Станислав.

— Ой, пане Андрею, где пан был? Пшепрашем, але пан весь в злоте. Ой, матка боска! — Он вскидывал руки кверху, качал головой, ахал и удивлялся.

— Пойдемте, пойдемте, у нас на сеновале так ладно, так ладно! Мы чуть на дворе не остались. Нашли сеновал, выгнали пехотинцев; лучше, чем халупа.

— Кто же выгнал?

— Ну, кто? Не Алданов же. Поручик Кольцов. Еднего по затылку смазал за то, же встенкнели глосно{2}. Пошли ребята на дождь. Аж шкода было!{3}

Чердак был высок, как дворец, и наполнен запахом сена. Здесь дымился самовар и стояли сундуки и кровати батарейных офицеров.

Из зеленой груды сена глядели синие носки Кольцова с дырой на пятке и белые чулки Соловина. На ящике стояли хлеб и масло.

Андрей швырнул грязную куртку в сторону, с усилием стащил мокрые пудовые сапоги и нырнул в душистую сплошную сушь сена.

Разбудили разговоры; лень было отрывать голову от пригретой подушки спрессовавшегося сена, глаза оставались закрытыми.

— Холм будем защищать. Несомненно, — говорил Кольцов. — Нам нужно закрепить за собой плацдарм на левом берегу Буга для будущего наступления.

— 'а'ого будущего наступления? — критически спросил Алданов. — Разве можно теперь мечтать о наступлении?

— Видно, что вы не были в Галиции, — кипятился Кольцов. — Вы теряете присутствие духа немедленно после первой неудачи. Счастье на войне меняется.

— Счастье меняется, но есть обстоятельства, 'оторые не меняются. Разве не ясно, что в этом отступлении обнаружилась наша полная беспомощность? Нас гонят 'а' стадо зверь'ов. Мы, в сущности, совсем неспособны ' сопротивлению.

— Значит, по-вашему, мы будем отступать и дальше?

— А вы вчерашнюю газету читали? Заметили, что уже идут бои у Владимира-Волынс'ого? А знаете, что это значит? Это значит, что немцы уже заняли плацдарм на правом берегу Буга. Нам грозит быть отрезанными от России. Еще неизвестно, уйдем ли мы из Польши.

Кольцов молчал. Не видя его, Андрей живо представил себе, как он грызет сейчас ногти со злым и упрямым видом — обычная поза Кольцова, когда он чувствовал, что доводы его разбиты, больше не действуют на собеседника и не заражают его самого.

— Ну что же, оставим Царство Польское, — решил он, однако, не сдаваться. — Собственно, такой план был в самом начале войны: оставить Царство Польское и начать боевые действия на рубежах Буга и Немана.

— А если немцы не удовольствуются и этими рубежами? — опять стал наступать Алданов.

— Вы рассуждаете как шпак. Видите, мы идем почти без боев — значит, немцы выдохлись, и мы где захотим, там и остановимся.

— По'а бежим, не поспевают, а остановимся — погонят опять. Чтобы остановиться, нужны снаряды, патроны, господин поручи'.

— Что у вас за привычка каркать и каркать! — с нескрываемой злобой закричал Кольцов.

— Да, вы правы, — на этот раз тихо ответил Алданов. — Молчать лучше.

— Семен, — послышался голос Соловина, — распорядись подать лошадь. Поеду в штаб дивизии.

Андрей выставил голову из-под куртки.

Сверху, в узкое чердачное окошко, он видел, как, покачивая лоснящимся крупом под тяжелым телом Соловина, ушел могучий жеребец. А через несколько минут на вспененной лошади прискакал дежуривший в штабе Багинский.

Кольцов разорвал конверт; не надевая френча, скатился по крутой лестнице вниз, и вскоре на дворе посыпались его крикливые приказы, и все пришло в движение.

К телегам, двуколкам, зарядным ящикам несли походное барахло, от связок черных, пропахших борщом солдатских манерок до офицерских чемоданов и командирского самовара.

Фельдфебель суетился у обозных возов. Каптенармус грузил хозяйским сеном парные раскидистые телеги. Его солдаты вязали теперь пахучую гору, на которой только что спал Андрей.

Лошади брали с места рывком. С трудом извлекали глубоко ушедшие в грязь колеса и выезжали на дорогу. Подгибая шерстистые слоновьи ноги, почти касаясь брюхом грязи, могучие ардены тянули двухсотпудовые орудия и грузно вырывались вперед мимо обозных упряжек.

По соседству снимались с бивуаков пехотные и кавалерийские части, казачьи пикеты. Транспорты и батареи выстраивались по широкой дороге во вторую и третью линии.

Деревенские дворы и переулки, изрезанные тысячами тяжелых колес, словно изжеванные огромными челюстями, оставались позади.

Часть заборов, крыш и завалинок ушла ночью на костры. У поломанных крылец, у опустошенных риг и клетей стояли пришибленные и озлобленные молчаливые мужики.

Когда голова дивизиона ушла за пригорок, ветер принес с юга запах гари.

— Горит Покровское! — крикнул Багинский и поднялся на стременах. — Эх, черт, сколько добра пропадает!

Дождь то усиливался, то переставал. Горизонт всюду был окутан тяжелой, нависающей, сдвигающей свои полы мглой.

К вечеру на зеленых возвышенностях поднялся Холм.

Части проходили город не задерживаясь. Жителей почти не оставалось. Дома зияли разбитыми окнами. На дальних улицах уже курились столбы дыма и блистало пламя.

«Неужели этот большой город так же будет сожжен, как крытая соломой деревушка? — думал Андрей. — Ведь тут есть трех-четырехэтажные дома!»

Но сомнения не было. Колеса гаубиц грохотали уже по замощенным улицам центра, где у каждого дома стояли телеги. Запоздалые штабы и канцелярии грузили дела, столы, и стулья, и на порогах, на ступенях затоптанных крылец, на улице, в грязи, белела россыпь бумажных листов и синих папок.

Глубокой ночью в насквозь промоченном лесу остановилась на бивуаке батарея. Позади на юге стояло высоко поднявшееся зарево. Это, как факел, пылал Холм.

Началась мучительная ночь. Дожди растопили глину. Шапки сосен больше не спасали, от настойчивой капели. Они, как редкое сито, цедили водяные потоки и иногда неожиданно поливали, как из ушата, то или другое место. Шинели на людях промокли, как и брезенты на возах.

Во всем дивизионе не было сухой нитки. Разве только в дулах коротких гаубиц можно было найти место, куда еще не забралась всепроникающая вода. Офицеры легли на возах, зарывшись с головою в сено. Командир расположился в санитарке, где вестовой с трудом расставил его походную кровать.

Всю ночь солдаты не зажигали костра. Не было ни одной щепки, сухой ветви или травы. Дождь сейчас же заливал пламя. Костер дымил, вонял и затухал.

Андрей нарубил кривым бебутом зеленых мохнатых ветвей, набросал на корнях сосны пушистую гору, лег и укрылся шинелью. Но сон не шел к усталому телу. Капли ледяными катышками скатывались за воротник; струйки, пробравшись сквозь штанину, текли по ногам. Сапоги набухали. Казалось, лес опустился в болотную топь с людьми, лошадьми, орудиями и повозками...

Серое утро встретили вконец измученные люди. В шесть часов был дан сигнал к походу.

Позади догорали пожары. Вдоль дороги возникали новые. Дождь хмуро и упорно боролся с пламенем. Вместе с каплями влаги на руки и на лицо падали хлопья золы — серого снега, унесенного вихрями в облака с бесконечных пожарищ и теперь свергающегося вниз.

На юге, на востоке было тихо. Но с запада приходили глухие стоны земли. Солдаты говорили, что это с боями отходят части, стоявшие к северо-востоку от Келец и Люблина.

Ездовые стремились теперь покинуть седло и идти пешком, чтобы хоть немного согреться. Уступив свое место номерам, они шли гуськом по обочинам канав, размахивая руками. Ординарцы, разведчики также стремились сбыть своих лошадей пешим, хотя бы на время. Медленная езда в мокром седле, в мокрой одежде, в мокром белье была мучительна. Хотелось спать. Легко было задремать и сорваться с седла на ходу.

Обедали в зеленой роще не присаживаясь, так как дождь не давал возможности остаться неподвижным хотя бы пять минут.

Из походной кухни торчали наружу свиные и телячьи ноги. В эти дни ели мясо с супом, а не суп с мясом. Скот, богатство огромной страны, погибал на глазах. Солдаты подбирали по дорогам обезножевших телят, свиней со сбитыми до кости ногами. Покупали по дешевке гусей, кур, индеек. Нажирались до дикой, раздирающей горло икоты, до поноса...

Ночь была еще более мучительной, чем первая. Люди ходили, покачиваясь как пьяные, не будучи в силах прилечь в воду и грязь. Скрежетали зубами, безуспешно растирали синие руки. Примащивались на лафетах, на зарядных ящиках, на досках, на ветвях, в насквозь промокших палатках, которые больше не спасали от воды, чтобы вскочить на ноги при первой дремоте, когда струя, холодная и неожиданная, как случайно забравшаяся под одежду змея, врывалась за рубаху, в сапоги, за воротник.

Новый поход весь был проделан под дождем. Кони заметно спали в теле. Лица людей пожелтели, вытянулись. Закоченелые, фиолетовые руки ездовых едва удерживали набухшие ремни. Дрожь всего тела стала такой же привычной, как удары сердца.

В батарее было уже несколько отсталых.

— А в пехоте, — говорил Андрею Багинский, — люди падают и лежат, пока их не подберут.

— Такой поход хуже боя, — заявил Андрей, не сознавая, насколько, в сущности, он был прав.

— Но когда же это кончится?! — с тоской спросил другой разведчик, Федоров, любитель поспать и поесть, первый разведчик по части съестного, прозванный «непременным квартирьером». — Хоть бы раз переночевать где-нибудь в сарае, хоть бы обогреться, а то все переколеем.

— В пустую бы деревню!..

— Пустую деревню! — перебил Багинский. — Видишь, нашего брата прет мильён. Думаешь, не искали? Забито все до отказа.

— Ты скажи спасибо, что лето, — утешал Чутков, худой, жилистый, будто вытесанный из камня. Он невозмутимо ехал верхом на своем жеребце, впряженном в телефонную двуколку.

— Лето, а зуб на зуб не попадает. Дурацкое лето! — вздрагивая, кутался Ханов. Его скуластое матовое лицо с черными крыльями бровей в дожде выглядело как нарисованное. — Вот в Астрахани лето!

Андрей всю дорогу клевал носом. Все усилия приободриться оказывались безуспешными. Мысль застывала, проваливалась, тонула в надвигающейся тишине...

Но это только на секунду. Первый же неверный шаг коня вызывал, подобно электрическому току, пробуждение. Тело готово было вылететь из седла, и руки мгновенно впивались в луку. Хватка была так болезненна, что из-под ногтей выступала кровь.

В конце концов Андрей принужден был сдаться. Он сошел с седла и повел лошадь в поводу. Шишка понуро шла за ним. Шерсть, сбитая и перепутанная дождями и грязью, топорщилась. Мокрое седло натерло до крови холку.

В этот день вместо обычных тридцати пяти — пятидесяти верст сделали только двадцать.

— Ну, Мартыныч, — сказал, подъезжая к Андрею, Алданов. — Сегодня спим!

— Д ану? — обрадовался Андрей.

— Ну, кто спит, а кто и нет, — угрюмо буркнул Багинский.

— Нет, — услышал Андрей, — сегодня все спим, все 'а' один. Не знаю, 'а' 'араулы ставить будут. Заснут, подлецы.

— А в чем дело?

— Подвезло, разведчи'и в стороне от дороги нашли фольвар' пустой. Не фольвар', 'расота. Три версты в сторону — есть расчет.

— Не глядели б мои очи ни на какую красоту. Только бы сухое место, спать. И не три версты, десять пошел бы...

Слух о ночлеге прошел по всей колонне. Когда гаубицы тяжело сползли с шоссе на проселок, солдаты оживились.

В сумерках встали перед Андреем, ехавшим впереди, высокие каменные ворота усадьбы.

Вот распахнулись широкие чугунные половины, и перед батарейцами открылась такая картина, что, как ни были они усталы, у многих глаза раскрылись и заблестели.

Это была польская помещичья усадьба. Каменная стена затаила в себе кусок земли, который трудом и упорством крепостных рабов был вырван у этих полей и перелесков и превращен в уголок иного мира, где природа уступила свой резец и кисть человеку.

Двор был вымощен камнем и обведен желтеющей из-под плюща узорной кирпичной стеной. Направо шли усыпанные гравием дорожки. Они подбегали к особняку в стиле английских охотничьих замков эпохи Тюдоров, с зеркальными стеклами, плосковатыми нависшими балкончиками, крутыми скатами крыш, мансардами, пристройками, сенями.

Налево каменное шоссе шло к скотным дворам, обведенным кольцом сараев и амбаров. На углу громоздились кверху птичники, затянутые проволочной сеткой; над ними поднимались голубятни.

Из-за дома выступал английский, аккуратный в своей вольности парк, показывая край искусственного озера и мосты с крашенными в зеленое цепями.

Батарея необычайно быстро въехала во двор. Даже кони понимали, что предстоит отдых. Ездовые бегом вводили лошадей под навесы, в сараи. Кухня пылала, пуская струи пара и столб дыма. Дождь был здесь не страшен, он перестал быть непобедимым врагом.

Андрей сдал лошадь ездовому и сам тут же в сарае на сухих досках пола упал на охапку сена и мгновенно уснул. Ни ужин, ни чай не манили. А впрочем, были ли ужин, чай?! Засыпая, он думал о том, что никакая сила в мире — ни страх, ни чувство долга — не заставили бы его сейчас сдвинуться с места. Все силы были исчерпаны. Сон должен был живительной влагой пройти по жилам и мышцам.

Кто-то — кажется, Алданов — будил его, соблазнял горячим и кроватью, настоящей кроватью. Но все было напрасно. Тысячепудовую тяжесть век не подняли ни соблазны, ни дисциплина.

 

VIII. Девушка с фольварка

Солнце, тепло и кров над головой превратили этот день в праздник.

— Вставайте, вставайте, пойдем в дом! — веселым голосом не заговорил — запел Алданов, склонившись над Андреем. — У нас здесь днев'а, еще выспитесь. Приведите себя в порядо', и пошли.

Порядок мог быть только относительным. Можно было конской щеткой снять с рубахи впившуюся в сукно солому и накрепко приставшие комья грязи, липкой мазью с дегтем начернить сапоги и, наконец, больно дерущей бритвой снять с исхудалых, обветренных щек рыжеватый налет бороды.

Но что поделаешь с одеждой, которую неделю беспрерывно мочили дожди и на которой попеременно отлагались все почвы Привислинской и Прибугской долин?

Андрей хотел даже не бриться, не чистить сапог — все равно-де фронт, не гостиная.

— Ой, пане Андрею, а паны офицеры прычепурылысь, як до свадьбы, — уговаривал Станислав.

— А в чем дело, что за праздник? Что, здесь хозяева остались, что ли?

— Пани осталась. Стара пани, — с кислой миной ответил Станислав. — Командир и офицеры были у ней. Але она спешит сложить жечи пуки есть час. А чи уедет, чи нет, так то матка боска ченстоховска ве.

— А что?

— А она есть полька. Чего ей ехать до Москвы?

— Как же остаться? Сожгут ведь.

— Помещицу? Пане Андрею. Чи то можебне?{4} Казак приехал оглендець бендзе,{5} чтоб не было поджогу. Из штаба бригады. Hex пан бендзе спокуйны. То не мужича хата. Пан утекл, а пани важна. Не люби русских. Офицерув в парадны покои не пустила.

Андрей пожал плечами и пошел в дом. В пустой комнате с зелеными масляными стенами на кухонном столе дымил самовар, стояли чашки грубого фаянса, масленки, кувшины с молоком, сметаной, творогом.

Андрей с волчьим аппетитом уплетал бутерброды, пил крепкий ароматный настой и испытывал ту звериную радость, какую дают обыкновеннейшие прозаичные блага жизни после долгих лишений.

— Идет! — крикнул Дуб, стоявший у окна. Все сорвались с места и поспешили к окнам и дверям. Кольцов, накручивая длинный ус, вылетел в сени первый. Его красивые глаза горели задором и самоуверенностью.

Андрей с кружкой в руке подошел к окну, распахнул его и выглянул наружу.

От крыльца к крыльцу шла, раскачивая бедрами, босая простоволосая девушка, и все, кто был на дворе, жадно следили за ее движениями.

Из сараев десятками высыпали ездовые. Часовые у ворот перестали смотреть на улицу. Из всех окон дома и пристроек выглядывали вестовые и офицеры. Не было ни одного равнодушного лица. У самых спокойных бегали огоньки в глазах, в чертах лица проступало волнение, обнаженная страсть.

Андрей посмотрел на встрепанное лицо Кольцова, и ему показалось, что поручик сейчас вскинет кверху голову и громко, на весь двор, заржет, как черный жеребец Чулкова, который все ночи неистовствует у привязи.

— Черт! Всю Галицию прошел — такой крали не видел! — разрядился наконец поручик.

— Да, — сказал, забирая бороду в кулак, Соловин. — Редкостный экземпляр.

— Сразу видно — полька. Не знаешь, что лучше: бедра, глаза? А ресницы! И не худенькая, а гибкость как у кошки.

Девушка, конечно, слышала офицерские казарменные комплименты, но на крыльцо она взошла не смущаясь, постояла на ступеньках, осмотрелась и с довольной улыбкой вошла в дом.

Андрей физически почувствовал, как кругом произошла разрядка: исчезла напряженность поз, потухли глаза. Офицеры слишком поспешно отпрянули от окон, ездовые нехотя возвращались в конюшни.

Весь день шла игра в кошки-мышки. Девушка не слишком часто показывалась на дворе. Глядела всем в глаза прямым, немигающим взглядом, говорила по-польски, запевая и растягивая концы слов, никого не отмечая, ко всем приветливая и ровная.

Слух о красавице прошел по бивуакам ближних частей. К вечеру паломничество на фольварк приняло угрожающий характер.

Командир дивизиона, давно уже пристроившийся к штабу корпуса, приехал с семнадцатилетним сыном-кадетом. Кадет, тонконогий и длинный юноша с белесоватым лицом в розовом пуху, так и остался на батарее и неотступно следовал за девушкой.

Он приехал на фронт к отцу на каникулы. Он не был ни солдатом, ни офицером, и в этом было его преимущество. Он приставал к девушке, пытался применять методы деревенского ухаживателя — щипки и внезапные поцелуи, но неизменно получал спокойный, твердый отпор.

К ночи все были взвинчены и в стремлении сохранить спокойствие неестественны.

— Как бы кто не набезобразил, — сказал внезапно за ужином Соловин, и все без слов поняли, о чем идет речь.

— Что же, караул к ее дверям приставить? — усмехнулся Кольцов.

— А за караул вы поручитесь? — Соловин нагнул в его сторону большую бородатую голову.

— Н-да. Так что же это — бедствие, что ли?

— Не знаю, не знаю. — Соловин поднялся и вышел из дома.

— Я и за командира батареи не поручусь, — вырвался Дуб.—Надо посоветовать ей перебраться на ночь куда-нибудь подальше.

— Неужели действительно может что-нибудь случиться? — спросил Андрей, едва скрывая возмущение.

— А вы, батенька, слышали, что случалось на маневрах, когда солдаты без командного состава встречали женщин?

— А с командным составом?

Пошли рассказы о том, как каторжники, остававшиеся несколько лет без женщин, напали на политическую заключенную, которая была брошена в камеру тюремщиком-самодуром. Как вообще звереет человек, долгое время лишенный женщины.

Говорили со смаком. Не могли остановиться, перебивали друг друга.

— Вот у англичан за каждой дивизией идет отряд женщин. В конце концов, это разумно, — осторожно начал Дуб.—Разве не так? А то вот до чего доводят человека...

Кольцов, лежа на постели и мотая в воздухе синими носками, мечтал:

— Эх, нет лучше как на оккупации. Никаких отрядов не нужно. Сами липнут.

— Вы бы уж о Магометовом рае лучше мечтали. Со всеми удобствами. И главное — для битых не делают ис'лючения, был бы толь'о военным, — язвил Алданов.

— А что ж, хорошая религия, — не заметил насмешки Кольцов.

— Мы не англичане. У нас по-российс'и, — продолжал Алданов.

— При нашем штабе тоже есть букетец.

— У нас не столь от'ровенно, но зато для избранных.

— Да что вы говорите! — встрепенулся Дуб. — А где он?

— Иван, седлай коня поручику Дубу! — крикнул Кольцов.

Все принялись хохотать. Дуб обиделся. Смех разрядил атмосферу.

Нетрудно было представить себе, что и в других местах идут такие же разговоры. Может быть, у кого-нибудь уже зреют решения. Может быть, безрассудные, подсказанные долго сдерживаемым и наконец прорвавшимся чувством.

Поздним вечером пришел приказ наутро выступить дальше на север по шоссе Холм — Влодава. Нужно было беречь силы, и Андрей прикорнул на полу под слегка позванивающим темным брюхом рояля.

О ночных происшествиях каждый рассказывал по-своему. Можно было заключить из этих противоречивых, сбивчивых версий, что в полночь все-таки произошла трагикомическая встреча наиболее настойчивых сатиров у окна девушки.

Из героев называли: кадета, Станислава, разведчика Федорова и телефониста Ханова. Шепотом добавляли, что разогнал компанию соперников и остался на поле битвы поручик Кольцов...

Между тем части 3-го Кавказского корпуса, с которым батарея отступала от галицийских границ, уклонились к востоку, и теперь дивизион придали особому отряду, состоящему из полков петербургской гвардии.

Наблюдательный глаз легко мог заметить перемену по увеличившимся обозам, по фурманкам капитальной работы, по новеньким, чистым брезентам на орудиях, по подтянутости солдат, давно уже утерянной армейскими частями.

Но не было больше подобранных один к одному великанов, сливавших бетонные плечи в непоколебимую стену лейб-гвардейских смотровых рядов. Цвет сибирского и украинского молодечества давно уже полег на галицийских, привислинских и прусских полях, в лесных массивах Августова. Маршевые роты в гвардии больше не отличались от армейских пополнений.

И офицер пошел не тот. Отпрыски дворянских столбовых родов, шедших из поколения в поколение по гвардии, окопались в питерских запасных батальонах и боялись фронта, как черт кадила.

Павловцы заняли на бивуаке едва просохший на ветру перелесок. Через дорогу наискось у деревушки стали финляндцы.

Две халупы у околицы заняла оторвавшаяся от полка команда конных разведчиков-гренадеров.

Павловцы со снисходительной вежливостью позвали в гости Кольцова, Алданова, Дуба и Андрея. Вестовые достали из кожаных чемоданов красное вино и фрукты в папиросной бумаге. Прапорщики и поручики из столичных адвокатов и инженеров, в сущности, мало отличались от армейской офицерской массы военного призыва и потому особенно подчеркивали свою принадлежность к гвардейским частям. В рассказах они преувеличивали потери и боевые успехи гвардии. Они готовы были отвести ей роль гвардии Наполеона — решающую роль в каких-то будущих, последних боях.

Алданову гвардейское общество не понравилось.

— Пар'етные шар'уны, — неодобрительно качал он головой. — А с'ажите, слышали вы что-нибудь про боевые подвиги гвардии? Уж поверьте, если б что-нибудь было — рас'ричали бы на всех пере'рест'ах.

За гвардию вступился Дуб:

— Как вы так говорите, Александр Кузьмич? А под Ломжей как ее «чемоданами» громили!

— А 'ого не громили?

— А в галицийских боях?

— Извините, извините, поручи'. Под Высо'им австрийс'ую гвардию разнесли гренадеры, а не гвардейцы.

— Это верно, — вмешался, остервенело кусая ногти, Кольцов. — А теперь, в безобразовские времена, — это не гвардия, а позор.

— Ну-ну, армейская зависть заговорила, — ехидничал Дуб. Его лицо молочного поросенка и уши излишне порозовели. — А все-таки гвардейцы — это цвет армии. И офицерство гвардейское — не чета армейскому, даже и артиллерии.

— Та' что же вы в гвардию не пошли, молодой челове'? — 'иш'ой не вышли?

— Вовсе нет. Я дворянин... но нет средств...

— Та' вот вас-то, видимо, зависть и снедает, отчего и горячитесь. По'раснели, 'а' 'расная девица.

— Ничего не девица, — совсем потерял самообладание Дуб.—Терпеть не могу, когда шпаки говорят такое об армии, тем более о царской гвардии.

— Полегче, полегче на поворотах, поручи', — стукнул кулаком Алданов. — Мы здесь все офицеры русс'ой армии. Прошу не забывать этого. Но голову на плечах в 'очан 'апусты превращать нечего.

— Господа офицеры! — со внушительностью отрубил Соловин, и уже спокойнее: — Довольно...

Наутро Андрей пошел на батарею к фейерверкеру Ягоде.

Ягода был крепким, ладным парнем. Фигура у него была статная. Плечи широки, но в меру. Руки кузнеца. Андрей, обладавший недюжинной силой и хорошим ростом, как-то шутя попробовал схватиться с ним. В тот же миг ему показалось, что он попал в тиски машины и все кости его превратились в гибкие хрящи, а мышцы — в паклю. Ягода деликатно приподнял его над головой и так же бережно разложил на траве. Но за все время походов Андрей ни разу не заметил, чтобы Ягода применил силу к кому-нибудь из подчиненных ему канониров. Может быть, однажды крепко и нерушимо он утвердил свой авторитет.

Ягода привязался к Андрею. Андрей платил ему тем же. Ягода горел неугасающей любознательностью. Андрей был рад доверчивому, неустающему слушателю.

Вечерами у костров, в палатке телефонистов, на завшивевшей, гнилой соломе, они часами вели беседы, которые привлекали и других солдат. Говорили о звездах, о боге, об истории, о других странах, народах и городах. И почти никогда — о близких и простых вещах. Иные удивлялись откровенному отрицанию существования бога. Верили каждому слову о чужих странах и городах и машинах и наливались тяжелым сомнением при упоминании об обезьяне, об оживающих под микроскопом мирах, широко, по-детски раскрывали глаза, когда речь шла о размерах планет и звезд, о световых годах, о Млечном Пути, о бесконечности...

Солдаты большей частью лежали молча, баловались махоркой, задавали вопросы, сами не высказывались. Андрей чувствовал себя не собеседником, а приезжим лектором.

Досадуя, он бросал тон проповедника, шутил, рассказывал анекдоты. Солдаты сыпали в ответ шутки и присказки, задорно орали частушки, но дружеской беседы не получалось. Возможно, некоторые хотели спросить, сказать о чем-то близком, а потому и самом главном, о чем шепчутся они между собою по ночам, полыхая вертушками, но не находили слов. Жгутик на Андреевых погонах подозрительно пестрел в отсветах пламени и отгораживал, как и офицерский погон.

Но Андрей еще не терял надежды. Он чувствовал, что к нему присматриваются по-крестьянски. Семь раз отмеряют...

С Ягодой Андрей стал заниматься регулярно предметами начальной школы. Решено было, что Андрей будет готовить его в школу прапорщиков. Такая цель должна была удовлетворить начальство. Ягода успешно и быстро двигался вперед. Занятия еще больше сблизили обоих.

Было солнечно, зелено. Ягода предложил пройти к гренадерам-разведчикам, разыскать земляка.

На зеленом дощатом заборике гренадерской халупы сидел черный с золотом петух. Он покачивался, как у себя на жердочке. Потом поднял было голову, чтобы встряхнуться и запеть, и вдруг камнем слетел с забора.

Конец невидимой нагайки щелкнул по забору зашитой в кожу пулей.

Над забором поднялась усатая физиономия. Физиономия была покрыта гренадерской бескозыркой, надетой набекрень так, что одного уха не было видно вовсе.

— Эх, черт! — сказал гренадер и положил локти на забор. — Не попал.

На груди блескучей полосой шли в ряд четыре «Георгия».

— Куда, робя, прешь? — спросил он Андрея и Ягоду..

— Ходим, смотрим, тебя увидели, — сказал Ягода.

— Ну, а я как раз новый арапник пробую, — сообщил разведчик.

Ягода вступил с георгиевским кавалером в разговор. Андрей глядел во двор, занятый командой. Разведчики-гренадеры были все, как один, мереные, рослые молодцы, сохраняемые при штабе напоказ последние могикане действительной службы. У большинства грудь была в искрах серебряных бляшек и крестиков и в пестрых полосках георгиевских лент.

Они носили фуражку, пояс, сапоги со щегольством, которое исчезло на фронте, отступило в штабы армий и фронтов.

Разговор шел о гвардейских частях и полковых офицерах. Разведчики горохом сыпали рассказы об удалых налетах, о ночных вылазках, о беспримерной храбрости солдат гвардии. Ягода слушал невозмутимо. Андрей удивлялся его терпению. Ему нестерпимо становилось от этих каскадов хвастовства.

— А что это помещается на соседнем дворе? — спросил он гренадера. — Даже песочком посыпано и двери елками убраны.

— Это финляндцы — офицерское собрание.

У собрания копошилось несколько вестовых. Повар в белом колпаке начищал кастрюли. У самого крыльца стоял ящик с бутылками.

— У вас не по-походному, — сказал Андрей гренадеру. — Вино с собой возите.

— На то гвардия! — ответил, подбоченясь, разведчик.

На крыльцо вышел священник в длинной рясе. Остановился у порога, внимательным оком оглядел двор и стал извлекать из штанов портсигар. Мелькнули брюки, щегольской сапог и край красной муаровой подкладки.

— Это что же поп с утра закатился в собрание? — удивился Ягода.

— Это поп-то? Это всем попам поп. Он и первый, он и последний. Он в собрании — хозяин. Хозяйничает, лучше не сыскать. Никто, говорят, так не живет, как господа финляндские офицеры. Обчественный поп: он и на кухне, он и пьет первый, он и в железку играет. Не нахвалятся им их высокоблагородия господа офицеры.

Во двор финляндцев вошел солдат. За ним крестьянин в синей, расстегнутой у ворота рубашке вел в поводу годовалого теленка.

— Ваше высокоблагородие, — отрапортовал солдат, вытягиваясь перед попом в струнку. — Этот мужичок желает продать теленочка. Дешево отдает. Все равно — издохнет. Не изволите ли купить для собрания?

Поп лениво повернул голову и, почти не глядя на солдата, процедил:

— Куда их, телят-то? Дерма... По дорогам валяются.

Мужик сорвал шапку с головы.

— Ваше священство, не откажите в милости. Век господа молить буду. Пропадет теленочек. Не уйти с ним — все одно немцу достанется. Возьмите за недорого, ваше священство.

Поп докурил папиросу, погасил ее, уткнув в еловые иглы, и, все еще не глядя на крестьянина, с досадой сказал:

— Ну вот, пристал как банный лист. Купи, купи, А когда нам не нужно.

Старик кланялся, как автомат. Ветер кудлатил седую гривку на темени и клочковатую бороду.

Поп наконец обернулся к мужику, осмотрел барышничьим оком теленка и сказал со вздохом:

— Ну уж ладно, веди во двор. Только из милости.

— Спасибо, милостивый, спасибо, ваше священство, — засуетился старик, стараясь освободить голову теленка от веревки.

— А веревку-то почто снимаешь? — крикнул поп. — А мы на чем его поведем? Сообразил, куриная голова?

Мужик бросил веревку, и теленок побрел по травянистому двору, мотая затекшей головой.

— Ну, сколько ж тебе за него?

— Сколько милость ваша, — еще ниже склонился старик.

Поп пошарил в кармане и сунул старику какую-то монету. Тут же круто повернулся, деловито запахнул полы рясы и двинулся в дом, поглаживая бороду ладонью.

Старик посмотрел на монету, поднял глаза вслед попу и опять стал ее рассматривать, словно это была диковинка, какой он еще никогда не видывал.

Он покачал головой неодобрительно и безнадежно, глубоко насадил на голову меховую рваную шапку и пошел по улице деревни, пошатываясь как пьяный.

— Сколько отвалил? — негромко спросил Ягода одного из вестовых.

— Держись, парень,—гривенник! — сказал вестовой и рассмеялся.

— Десять рублей? — переспросил Андрей.

— Маленьких, — сострил солдат. — Копейку приложит — на сотку хватит, а закуска своя.

— Как, десять копеек? — громко, в негодовании крикнул Андрей.

— А вы бы потише, господин вольноопределяющийся! — сказал повар. — Вам-то что, а мы уж лучше помолчим. Не в новинку.

— Какая гадость, какая мерзость! — всю дорогу бранился Андрей. — И какой смысл так унижаться? Бессмыслица!

— Ну, зачем так, — сказал задумчиво Ягода. — Не иначе как в счете другую цифру выведет. А то, конечно, зачем же поганиться? Не себе ведь, собранию.

— Рассказать бы офицерам. Какой позор, собрание гвардейского полка...

— Ну, до господ офицеров дойдет. Вестовые расскажут. Господа смеяться будут. Не зря о нем слава-то идет. Всем попам поп...

На бивуаке стояли три дня, пообчистились, отдохнули. Взвод велено было поставить на позицию. Андрей пошел в цепь с телефоном.

На одном из холмов залег с пехотной перебежкой в наскоро вырытой по пояс яме.

Впереди рассеялось по полю редкое сторожевое охранение.

Рано утром на ближайших холмах к югу показались немцы. Они группами по пять-шесть человек перебегали от куста к кусту, припадали в ложбинах, таились за подъемами почвы, в оврагах.

Торопливо, как игрушечные автоматики, мотали лопатками — рыли крошечные ямки, насыпали холмики, чтобы спрятать голову, и, не встречая сопротивления, широким фронтом подвигались вперед, на север.

В бинокль нетрудно было увидеть, как справа и слева стреляли по германским перебежкам патрули передового охранения. Выпустив по обойме, солдаты отбегали назад, пригнув голову и держа у самой земли винтовку.

Командир батальона приказал Андрею сообщить на батарею, что тратить тяжелые снаряды не стоит. Силы врага незначительны, да и защищать эту линию нет смысла.

— Я думаю, что нет смысла,—усмехнулся прапорщик, передававший приказ Андрею, — раз у нас по пяти патронов на брата. А потом хоть врукопашную. Дела — малина!

Андрей до вечера оставался в поле. С телефонным ящиком и легкой катушкой он отходил перед наступающими отрядами немцев, прятался под кустами, защищая голову телефонным аппаратом, бежал, спотыкался, для быстроты мотал проволоку на руку.

К вечеру Кольцов приказал Андрею возвратиться на батарею. На рассвете ушли на север.

За артиллерией потянулась пехота.

 

IX. Бои у Петриллова

Взобравшись на Лысую гору, можно было подумать, что круг земли внезапно повернули на сто восемьдесят градусов по румбу. За Лысой горой на север открылась та же, что и на юг, перспектива — леса, болота, поля и луга, дороги, расчертившие местность, ровную, как дно тарелки. Одна Лысая гора поднималась над равниной вросшим в землю серым караваем.

За горою проволока. За проволокой в ста шагах в обе стороны глубокий ход окопа.

Батарейцы, любопытствуя, останавливались у окопа. Таких сооружений еще не видели. С фронта окопы не были заметны вовсе. Козырек, старательно застланный досками и замаскированный свежим дерном, задирался к северу и закрывал предательскую полосу желтого взрытого песку... Под козырьком, огибая траверсы, как у тюремной стены, шла глубокая траншея. С тыловой стороны обрыв падал ко дну крутым отвесом метра в три. У бойниц оставлены были три приступки. На первой спали, сидели, обедали, на второй, узкой, стояли во время боя, на третьей в ряд лежали ореховые приклады винтовок. Черные стволы уходили в частые щели бойниц, расположенных под бревнами козырька.

Эти три этажа приступок делали окоп широким. Козырек мог защитить только от шрапнельных пуль. Окоп был рассчитан кабинетным мыслителем капитально, но глупо...

Солдаты, на практике изучившие все выгоды и невыгоды различного рода укрытий, не скупились на критику этого произведения саперного искусства.

— Вот так окоп! Посадить сюда тех, кто строил. Пускай бы посидели под обстрелом.

— Расставил хайло. Снаряду немецкому — наше вам, пожалуйста. Только вас и не хватало!

— Тяжелым двинет — никто не вылезет.

— А то и без осколка бревном благословит так, что без пересадки на том свете будешь.

Андрей понимал, что окоп плох, но ведь таких капитальных сооружений еще не было. Первый опыт. Ну, не совсем удачно. Но лучше, чем ничего.

— Полгода назад, — возразил ему Алданов, — это бы еще было понятно. Но сейчас, знаете, уже стыдно. Сами говорите, солдаты ругают. Снарядов нет, патронов нет, пуше' нет, пулеметов нет, о'опы строим черт знает 'а', 'уда же это все годится? Вся'ое настроение падает.

— Александр Кузьмич, что же это такое? Как же это все объяснить?

— Случилось, батень'а, то, что должно было случиться. Вот что! — И он замолчал.

«Неужели Петр был прав? — с болью думал Андрей. — Неужели то, что у немцев выше техника, выше культура, делает их необоримо сильнейшими? А доблесть русского солдата? А численность? Она больше не решает дела. Разоруженный солдат чувствует себя грубо преданным. Он вынужден с дубиной идти против машины, которая строчит свинцом человечье тело. А может быть, Петр прав и в том, что русскому солдату вообще не нужно идти против немцев, против австрийцев». Эти мысли возникали незваные, нежелательные. Ум Андрея напрягался, чтобы убить, уничтожить их, как едких навязчивых мух. Но, чтобы уничтожить их, нужно было противопоставить им такие же простые, ясные, сокрушительной силы мысли. Таких мыслей не было.

Ему оставалось лениво отмахиваться от этих новых сомнений, бесцеремонно выталкивать их из сознания.

— На этой позиции продержимся, — сказал Кольцов, только что торжественно нацепивший четвертую звездочку по случаю производства в штабс-капитаны.

— Сумеем ли? — сказал, похрустывая пальцами, Алданов.

— Должны. Я имею сведения из штаба. Отход из Польши не закончен, надо продержаться здесь не меньше трех дней.

— Разве это та' трудно?

— Пока мы устраивали дневки да чаевки, прохлаждались да нежились, немцы подтянули силы и сейчас уже опять напирают. Спокойно здесь не простоим ни одного дня.

— 'то же прав? — сказал, торжествуя, Алданов. — Вы же спорили...

Кольцов молчал, скрывая досаду.

В километре от окопов начинался лес. Еловые низкие рощи подходили к шоссе. На опушках устроились легкие батареи. Тела орудий были забросаны зелеными ветками. Прислуга старалась не показываться на виду.

Гаубицы, пользуясь своими преимуществами, вошли в чащу леса.

Здесь номера, расчистив обстрел, опять рыли в желтом песке неглубокие рвы, на которые валили в ряд круглые липкие бревна и насыпали бугры плотной, мокроватой земли.

Днем Андрей отправился в окоп. Ход сообщения вел многими поворотами. Командиры сидели в глубоких блиндажах, под шестью рядами восьмивершковых бревен. Офицерские блиндажи хвалили — были сделаны на славу, способны были выдержать прямое попадание тяжелого снаряда.

По словам пехотных офицеров, противник быстро накапливался в районе Лысой горы. Шла оживленная перестрелка передовых отрядов.

Ночью над немецкой линией, потопив в своем сиянии горсть тусклых созвездий, поднялся слепящий летучий фонарь. Он минуту стоял в воздухе, как будто подвешенный на невидимой проволоке, и погас.

По соседству ударил миномет. Могущественный взрыв пробудил всю окрестность.. Пулеметный, ружейный огонь растекался по фронту.

Пехотный прапорщик поморщился, потер колено ладонью и сказал:

— Начинаются удовольствия. Эх, пошли лучше в блиндаж соснуть, а на эти эффекты еще насмотримся.

Ползком ушла через бруствер ночная разведка.

У пулеметных гнезд устраивались поудобнее пулеметчики. Сапер пристраивал стальные щиты.

Андрей ушел на батарею в полночь по пронизываемой пулями дороге.

Ночью пришел из штаба корпуса приказ оказать посильную помощь пехоте. Ставка верховного предложила армии продержаться на этой линии пять дней.

В пятом часу, на заре, сидя на соломенной крыше деревенской избы, в километре от окопов, Кольцов уже вел пристрелку. Немцы едва начали рыть окопы, и Кольцову самому приходилось соображать, где будет накапливаться неприятель и где может понадобиться артиллерийский огонь.

В ответ на редкую стрельбу русских батарей немцы открыли беглый огонь по опушкам прифронтовых лесов, по деревушкам, по шоссе и проселочным дорогам.

Легкая шрапнель прошла над халупой и разорвалась в чаще леса. За нею вторая легла клевком на том же месте.

— Ну-ка, лишние, брысь! — скомандовал Кольцов. — Нечего выставлять головы под шрапнель.

На завалинке у телефонного аппарата сидели Григорьев и разведчик Сухов. Телефон назойливо поскрипывал. Григорьев слушал и, прикрывая трубку рукой, разговаривал с Суховым.

— Робя, пошли смотреть, как командир третьей батареи стреляет. Вот буза!

Это разведчик Багинский высунул голову из-за халупы.

За соседним домом у дороги наскоро вырыт был неглубокий окопик. В окопе сидели телефонисты и командир третьей батареи подполковник Малаховский. Андрей вместе с Багинским присели у колодца.

— Правее, ноль двадцать! — командовал Малаховский, не замечая прихода наблюдателей.

— Гляди, гляди, куда смотрит, — шепнул Багинский. Малаховский усиленно крутил винт бинокля, направив стекла в кучу земли, выброшенной из окопа.

Впрочем, и высунувшись из окопа, он не смог бы увидеть поле обстрела. Ближний лесок прикрывал именно ту часть местности, на которой залегли пехотные части противника.

— Петров, — раздался голос подполковника. — Ну, по-твоему, как падает? Недолет?

— Никак нет, — громко крикнул голос откуда-то сверху. — Так что перелет, и сильно вправо.

— Странно,—сказал Малаховский и стал крутить окуляры бинокля, по-прежнему глядя в земляную кучу.

— Ну, попробуем так. — Он дал новую команду.

На высоком дереве между грачиными косматыми гнездами качался на ветвях разведчик Петров. Обхватив обеими руками в локтях по ветке, он держал в пальцах двурогую трубу.

— Так что опять, ваше высокоблагородие, и перелет, и вправо.

— Ну, ты врешь, наверное, — раздраженно сказал командир батареи. — Ну так слазь! Орлов полезет — может быть, так будет лучше.

Петров стал спускаться с дерева, одной рукой удерживаясь за ветки, а другой бережно прижимая к телу драгоценную и хрупкую трубу.

Негодование Андрея не встретило сочувствия у Кольцова.

.. — Ну кто этого не знает! — равнодушно заметил Кольцов. — Ничего. Если будет настоящее дело, он сам останется на батарее, а Горелов поедет на пункт. Просто ему время от времени надо показать деятельность.

Андрей ушел на батарею.

К вечеру вернулись Кольцов и разведчики. Они оживленно рассказывали, как после ухода Андрея пункт подвергся обстрелу, как шрапнельные пули щелкали по окнам, как свалился с крыши Багинский, как удирал Малаховский, оставив пункт без офицера.

Но никто не был ранен. Эпизодический обстрел дал только встряску, принес оживление, прибавил аппетита.

— Завтра будет жарче, — пообещал Кольцов.

Три одинаковые, как сосны в лесу, халупы стояли на вершине пологого холма. Пониже, на скате, приютились клуни, амбары, сараи. Заборов не было. Зачем отгораживаться от бесконечного поля, обошедшего морем островки рощ, перелесков, кустарников? Окна халуп смотрели прямо на заходящее солнце и на немца. Местность шла такими легкими, мягко вздымающимися волнами, что с вершины дерева можно было видеть далеко-далеко.

С утра солдаты третьей батареи рыли блиндаж между халупой и сараями. Малаховский считал, что халупы обязательно будут подвергнуты обстрелу.

Кольцов ехидничал и доказывал, что блиндажи на случайных наблюдательных пунктах — это уже моральное разложение и признак трусости.

Халупы были брошены, но скарб оставался на месте. В хлеве по закоулкам шевелились поросята и гуси. Крепкий саженный старик ходил от халупы к халупе и палкой с острым кованым концом сбивал перед собою с дороги камешки и щепу.

Андрей лег на солому у беленой трубы, подняв голову над стриженым гребешком крыши.

Поля бежали вниз к реке, желтея неубранным хлебом, зеленея частым кустарником и еловыми рощами. Фронт притаился в глубокой складке по берегам ниточки-речушки.

Шоссе скатывалось к окопам серым, крепко натянутым полотном. Немецкая батарея постреливала то по одному, то по другому его участку. Тем не менее на шоссе никогда не было пусто: проносился лихой ординарец, катила героическая кухня под командой кашевара или рысила, подпрыгивая на ухабах, телефонная двуколка. Даже воз, груженный горою зеленого сена, презирая опасность, обгонял телефониста с кожаными сумками на боку, который искал порванный провод.

У немцев чувствовалось такое же оживление. Человечки мурашками проходили по полям, шли по ниточкам едва заметных проселков.

На Лысой горе желтели нарытые ночью груды земли. Люди копошились здесь массами, открыто, не боясь обстрела.

Где-то слева, не чаще чем раз в пять минут, раздавались взрывы немецких «чемоданов». Гул был низкий, рокочущий, проходил по лесам долго не замирающим эхом. От взрывов нутряным, глубоким дрожанием подрагивали халупы.

— Вот сволочи! Уже успели подвезти восьмидюймовки, — досадовал Кольцов. — Вреда от них мало, но впечатление производят. Вот стреляет одна такая дура, а весь фронт слушает. Если б нам пару таких! У пехоты совсем бы другое настроение было.

Кольцов пристрелял шоссе в двух точках. Затем решил долбануть по вершине Лысой горы. После первого снаряда земля и лес поглотили разбежавшихся человечков с лопатами. Теперь только жаркий воздух струился над желтыми кучами и подпалинами на местах саперных работ.

Шестидюймовые поднимали веера синеватой земли с дымом, и бурое облако долго ползло вниз по ветру.

Немецкая восьмидюймовая ударила по шоссе. На этот раз шевельнулись стекла в халупе, с потолка посыпалась солома. Галки, сидевшие на дереве, поднялись и улетели с криком.

Следующий «чемодан» крякнул над рощей на полкилометра впереди пункта.

— Ну, пошел глушить немец, — сказал разведчик Сухов. Андрей почувствовал, что и Сухов убежден в том, что восьмидюймовка не обойдет пункт. Халупы на холме на виду. Не иначе как стукнет.

На шоссе становилось неуютно.

Конный ординарец сорвался с насыпи и понесся в поле. Впереди пушистая еловая заросль, а там по опушкам можно невидимым проскакать к линии фронта.

Андрей, Кольцов и Багинский следили за всадником, отрываясь от стекол, когда где-то далеко возникал гулкий путь стального «чемодана». Забывая о всаднике, выслеживали направление медлительного звука. Если снаряд, взбираясь в небо, шел прямо к пункту, тогда сами собою закрывались глаза, напрягался слух...

Потом опять в кругу бинокля скакал одинокий всадник, теперь уже единственный человек на виду.

Андрей, как. заклинание, читал, скандировал про себя:

В небе светит яркое солнце. Ветер колышет зеленые ели. Но путь обоих всадников тревожен.

Леса за рекою глухо вздохнули выстрелом. Звук нарастал, шелестел жестяными крыльями, взошел к зениту и теперь падал прямо на Андрея.

Чтобы не думать о нем, Андрей следил за всадником, думал об Орлике и Кочубее. В кругу бинокля скакал одинокий человек. В сознании, как на экране, прыгала цифра 7 1/2 — вес в пудах восьмидюймовой бомбы...

Взрыв заставил опустить бинокль.

Когда переставшие дрожать стекла опять искали одиноко скачущего человека, ординарца уже не было.

На месте, где скакала лошадь, стоял, как намалеванный для базарного лубка, весь в завитушках, столб дыма и вздыбленной земли, поднявшийся высоко над лесом и как будто бы не имевший силы упасть...

«Закрыло его», — думал Андрей. Но дым уходил, растекался тусклыми струями, кудряшки отходили облачками, пыль оседала, показывая все то же пустое зеленое поле.

Андрей протер стекла. Сильный бинокль показал серую черту ямы, вырытой снарядом, но ни человека, ни коня, ни всего того, что называют «останками», не было...

«Кр-р-рак!» — прошло над халупами запоздалое рычание разрыва.

— Чистая работа! — закричал Кольцов. — Как корова языком слизнула.

— Я его куски видел. Взрывом несло, — сказал, заикаясь, Сухов.

— А носа ты не видел, как летел? — насмешливо спросил Кольцов.

Но Андрей был убежден, что не только Сухов, но и он сам видел эти кровавые ошмотья тела, оторванные ноги коня и путаницу кишок...

Но самое главное было теперь то, что следующий «чемодан» уже несомненно предназначен для них. Через минуту судьба ординарца может стать судьбой Андрея Кострова... Или же мозги соседа брызнут ему в лицо... Он посмотрел на Багинского.

Кольцов скомандовал:

— Лишние, вниз!

Андрей спускался с крыши медленно по палочкам ступеней, набитых на стропило. Правое колено дрожало. Хотел усилием воли сбить дрожь. Колено дрожало, непослушное, словно чужое. Руки слегка деревенели.

«Я боюсь», — подумал Андрей. И сразу стало страшно, и вспомнился блиндаж третьей батареи.

Но в блиндаже с накатом из восьмивершковых бревен — и где их взяли такие! — было полно народу. Малаховский, Горелов, два телефониста, разведчик и наблюдатель. Кто-то выглянул наружу, улыбнулся Андрею, но внутрь не позвали — тесно.

«Стукнет — не спасет и блиндаж», — старался утешить себя Андрей.

Снаряд рванул теперь у самого края выселков.

«Ну, теперь по хатам», решил Андрей, и этот холм в кольце построек показался вдруг проклятым местом. Вот будут долбить по халупам, пока пожарищем и грудой мусора не станут эти хатенки. А он прикован чужой волей к этому поднятому клочку земли, хотя кругом широкий простор, где не рвутся никакие снаряды и не встают черные столбы земли и дыма.

Просторы притягивали, манили Андрея. Так легко было бы побежать вниз, скатиться в зеленое ровное поле, по которому никто не вздумает колотить начиненной динамитом сталью, потому что там никого и ничего нет.

Старик пришел к сараю, в котором визжала не то от страха, не то ужаленная осколком свинья. Плечи крестьянина были так же широко развернуты, и палка не дрожала в руках.

«Он знает накрепко, что защищает, — думал Андрей. — А я? Я борюсь за идею. Но в чем она заключается? Не защищаю же я православную веру и царское самодержавие по тексту присяги. А если не это — то что?» И в первый раз ему показалось, что он ничем не отличается от рядового, пригнанного на фронт чужим приказом солдата. Раз он не может четко ответить на вопрос, за что он воюет, — значит, его сознательность — самообман. Но тогда...

Он тут же осудил себя за эти мысли. Он защищает родину, как защищали ее предки. Но существует ли эта родина помимо православия, престола, помимо народного бесправия? Конечно, существует! Но тогда и защищать ее, и любить надо как-то иначе... Эти мысли увели его от зовущих просторов обратно в дощатый сарай. На разбросанной по полу желтой соломе сидел на корточках Сухов. У ног его гудел телефонный аппарат.

Андрей сел рядом, и новый снаряд пошел из заречных лесов, и звук, не сворачивая ни вправо, ни влево, уперся концом гудящей дуги прямо в сарай.

Андрей хотел вскочить, но удержался.

Снаряд шел. На телефоне плясала смуглая рука Сухова, не попадая на сигнал. На лице у него прыгали, как на резинке, черный, остро закрученный ус и правая бровь...

«Неужели и у меня дрожат руки?» — думал Андрей.

Снаряд грянул у самого уха. Можно было поклясться, что взрыв был в пяти-шести вершках. Это был не звук, это был боксерский удар по барабанным перепонкам.

Андрей не сразу сообразил, что голова его спрятана в солому и только потому он ничего не видит. И он, и Сухов одновременно поднялись с пола, как части одной и той же игрушки...

Опять оба сидели друг против друга. Не плясал ус, не дрожала рука. Оба про себя решили больше голову не прятать, не припадать к земле. Все равно бесполезно и стыдно...

Оба встали и вышли наружу. Снаряд вырвал угол крайней избы. Под завалинку уходил теперь черный погреб, комната распахнула стены. Стол со швейной машинкой стоял неповрежденный, как на витрине. Крыша по-китайски загнула края кверху.

Хозяин уже разглядывал расползающиеся в пазах бревна искалеченного сруба. Качал головой.

Телефон с батареи пищал беспрерывно.

— Командир, — шепотом сказал Сухов, — сукиным сыном обозвал за то, что не слушаю...

Помедлив секунду, Сухов приложил трубку к уху и доложил, что идет обстрел пункта.

Было приказано не отходить от телефона ни на секунду.

В небе опять возникла звуковая дуга, и по ней медленно поднимался и спускался новый «чемодан».

«Был недолет, был перелет... Мы в вилке», — подумал Андрей торопливо и одновременно с Суховым, забыв о своем решении, зарылся в солому.

Звук опять не уклонялся ни вправо, ни влево...

Дрогнула земля, раскололось небо...

Снаряд разорвался перед сараем. Осколком снесло угол южного ската крыши. Другой скосил вершину дерева. Она упала вздрагивающей живой тяжестью на крышу хаты.

Андрей больше не следил, дрожит ли ус у Сухова.

Этот проклятый простор в десяти шагах от халупы! Ноги обещали такую быстроту! Андрей не хотел больше новых снарядов. Он по-новому способен был чувствовать радость жизни. К черту все! Побеги кто-нибудь первый, и он ринулся бы вслед...

Но Сухов — солдат, не знающий целей войны, — сидел у аппарата и держал трубку. Широкое кожаное ухо микрофона ерзало по виску, било в скулу. Голос Сухова срывался и прыгал, как и телефонная трубка.

Андрей вошел и лег на солому.

Рядом лежал Сухов.

Солома, сырая, вонючая, показалась заранее приготовленной, оцепленной войсками плахой...

Проходили минуты — снаряд не шел больше. Сначала показалось обоим, что потеряли ощущение времени. Потом подняли головы.

Но на дворе уже поднялся шум.

Батарейцы покидали блиндаж. Кольцов, широко раскинув ноги и разрывая шпорами солому, лихо скатился с крыши. Ясно — обстрел прекратился.

«Господи, ведь это так просто, — с трудом останавливая пляску мыслей, сообразил Андрей. — Нашли вилку, и кончено. Пристрелялись! Ведь мы сами так поступали сотни раз».

Уходили на батарею, как уходят от свежей чужой могилы на оживленные, бодрые улицы города.

— На этом пункте оставаться нельзя, — решил Кольцов. — Вилка есть — стрелять не дадут. Пошли в окопы.

— Да, но теперь черед мой, — сказал Алданов.

— Ну что ж? И вам все равно лучше из окопов. Тем более что завтра наверняка будут атаки.

— Пошли, Мартыныч! — предложил Алданов.

— Есть, капитан! — весело сказал Андрей.

* * *

Ночью в третьем часу поднялась на фронте заваруха.

Затухая и вспыхивая, бродили над горизонтом быстрые круглые зарева. Ухали выстрелы, каркали разрывы сотни орудий. Горохом сыпалась стрельба по всей линии.

Батарея приведена была в боевую готовность.

Лошади в передках стояли в упряжках. Не было доверия ни к стойкости пехоты, ни к «инженерной» линии защиты.

Из штаба полка телефонист неизменно сообщал:

— Это не у нас. Это где-то на правом фланге. У нас тихо.

На рассвете узнали. Гвардия выкинула номер... Не согласовав с соседями, вдруг отошла на вторую линию. Получился прорыв. Немцы ринулись в атаку. Лохвицкий полк с трудом отбил наступление.

В окоп с Алдановым пошли, кроме Андрея, Уманский и Григорьев.

Росой были смочены сапоги телефонистов, и рыхлый песок ходов сообщения облепил их тяжелой рыжей калошей. В окопе было сыро и пусто. Солдаты спали по блиндажам или здесь же на приступке.

Андрей поставил аппарат в углу у первого же траверса и стал присоединять к нему провод. Алданов ушел дальше по окопам. Григорьев и Уманский укрепляли провод над ходами сообщения.

Над головой Андрея нависло толстое бревно, служившее главной опорой дощатого козырька, прикрывавшего зев окопа. Казалось, это бревно само по себе могло служить защитой.

Алданов вернулся и сообщил, что нашел более удобное место, правее, где поле наблюдения значительно шире.

Андрею не хотелось покидать угол под бревном, не хотелось дважды соединять провод, и он стал уговаривать Алданова остаться на месте.

Алданов проявил неожиданное упорство. Он предложил Андрею самому посмотреть новое место. Пришлось пройти семь-восемь колен такого же, наполненного людьми окопа. Здесь, подняв голову над бруствером, в туманах раннего утра не сразу рассмотрел он, что окопы дальше заворачивают резко вправо, к северу.

Сидя на мысу укрепленной полосы, где три пулемета глядели веером на позиции немцев, можно было обстреливать участки направо и налево и можно было бить во фланг наступающим на гвардейские окопы цепям.

Оставалось только согласиться с Алдановым. Андрей перенес аппарат, введя в цепь новый кусок провода, который лег по дну окопа. Аппарат стоял под таким же толстым, задравшимся кверху бревном.

Утро прошло спокойно. Андрей соснул на влажной соломе приступки и на рассвете, чтобы размаяться, прошел по участку Лохвицкого полка.

Штабной блиндаж глубоко уходил в землю. Казалось, никакой снаряд не доберется до этой темной норы. Над входом по обнаженным срезам можно было насчитать шесть рядов бревен.

В блиндаже было тесно и душно, давила тьма, с которой малоуспешно боролась двухлинейная коптилка.

Офицеры валялись на койках, не переставая ругать гвардию.

— Видели, как загнули фронт? — говорил Андрею ротный командир, поручик из прапоров. — Мы теперь на самом мысу, а немцы кроют фланговым огнем и по гвардии, и по нашему участку. Вот и посидите в таком окопике, что рот к небу раззявил, словно оттуда пироги с маком сыплются. И хуже всего придется нам. Мы впереди — по нас и стукнут.

Андрей сочувственно кивал головой, но было неприятно слышать, что гвардия, цвет национальных войск, так роняет себя в глазах армии. С кого же брать пример? На кого равняться?

Алданов не покидал своего места. Он сидел на тыловой стороне окопа, спустив длинные ноги вниз и утвердив перед собою на краю козырька зрительную трубку. В такой позе можно было успешно наблюдать и направо и налево, но голова наблюдателя оставалась все время поднятой над козырьком.

Пехотный прапорщик заметил Алданову, что во время перестрелки ему там не усидеть.

Но Алданов остался при особом мнении.

Прапорщик, решив, что артиллерист неопытен, махнул рукой и пошел дальше.

Около полудня заговорили тяжелые батареи. Снаряды на грохочущих колесницах прошли в небе и глухо кракнули где-то в тылу, затем еще очередь, и еще, и еще...

«Наверное, кроют вчерашний пункт и шоссе», — думал Андрей.

Нервы были напряжены с самого утра, хотя никакая опасность сейчас не угрожала. Через четверть часа тяжелые батареи замолчали, и над окопами прошли четыре взрыва шрапнельной очереди. Солдаты стали у бойниц, спящие проснулись.

Вслед за шрапнелями пошли гранаты. Как входят в хор басы, загремели восьмидюймовки.

Все в окопе изменилось. Не стало спокойных лиц, ленивых поз, ушла надоедливая тишина нервного, наполненного ожиданиями утра. Все было напряжено, насторожено. Солдаты, прищурившись, припадали лицом к прикладам и куда-то стреляли. Иногда отрывистым лаем заливался ненадолго близкий пулемет.

Ждали атаки. Прапорщики, покинув койки, обходили окоп, задерживались у пулеметных гнезд, осматривали наганы, щелкали замками подготовленных на случай винтовок.

Заросшие, обветренные, истомленные лица солдат говорили, что здесь, в окопе, все самое крепкое, выносливое, оставшееся от победоносной армии, выдержавшее поход, дождь, холод, грязь, бои и стычки, не сломившееся и не ушедшее в тыл под благовидным предлогом.

Прапорщик пулеметной команды сообщил, что в полку пятьсот восемьдесят человек, а на роту человек по сорок — пятьдесят, не больше.

— Мы здесь маршевых рот от Сана не видали. Ну, а если бы они и были — какой толк? Ведь у нас на наличный состав винтовок не хватает. За принесенную из-под проволоки винтовку сами платим двадцать пять рублей. А были бы винтовки — патронов нет. Чем атаки отбивать будем — один аллах ведает, одна надежда на пулеметы — подвезли лент две двуколки. Ну, а вторая надежда на немцев: ведь и их за такой поход поубыло. Цепи-то идут жидкие. Было бы чем, мы бы их назад погнали, бежали бы как наскипидаренные...

— А вы, я вижу, бодрости духа не теряете, — сочувственно улыбнулся Андрей. — И у солдат настроение бодрое?..

Но прапорщика отвлекли к пулемету.

Солдаты во весь рост стояли на приступке. Стреляли немногие. Те, кто стрелял, проделывали это старательно, как привычную и нужную, а может быть — неизбежную, механическую работу. Другие со скучающими лицами смотрели назад, в окоп, небрежно опустив приклад винтовки. В углу разговаривали вполголоса.

Суетливей всех держался молодой парень с двумя «Георгиями». Он носился из конца в конец участка, заскакивал в блиндажи, извлекая оттуда заспанных, затаившихся в темноте солдат, забегал к соседям, покрикивал на пулеметчиков.

— Ерой-то козой носится! — кивнул в его сторону высокий солдат. — Штаны жмут, наверное.

— Егорьевский кавалер, — равнодушно рассудил собеседник.

— Кто это? Фельдфебель? — спросил высокого солдата Андрей.

— Не, он так! С действительной в роте один остался. Боевой парень. К третьему Егорию представили.

— И его ни разу не ранили?

— В зад пулю получил, а в строю остался... а то все ничего... Такая планида. В мягкое место! — Это было сказано с завистью.

— Отобьем немца?

— А кто его знает. У иво снарядов — знай шпарит и шпарит, а у нас...

— У нас земли много, — перебил сосед, — бежать еще долго можно, пока штаны не потеряли.

— А если патроны подвезут?

— Были бы патроны — мы бы его сюда не пустили. Да чем в таком окопе сидеть, шли бы вперед. У немца тоже кишка не из проволоки. А без артиллерии ты и с патронами в таком окопе долго просидишь? К вечеру тут все оврагом пойдет, ишь как правей нас разворотило.

Прапорщик с винтовкой пробежал по окопу, отдавая приказания на случай контратаки. Рота должна была идти в контратаку, навстречу немцам, в первую очередь. Солдатам раздавали по пяти обойм на брата. Пулеметчик опять подсел к Андрею.

— Вот в контратаку поднимать народ будут — насмотритесь.

— А что?

— А вы думаете, просто человека гнать с пятью обоймами на артиллерию да на пулеметы?

— Ваше благородие! — крикнул унтер из пулеметного гнезда. — Идут!

Прапорщик вскочил. Через минуту пулемет строчил в его руках, дымился и время от времени хрипло кашлял. Унтер подвинчивал гайки, и опять лента, вздрагивая, струилась в замок.

С батареи звонили каждую минуту. Проверяли связь, спрашивали, что делается на участке, наступают ли немцы. Не прошло и четверти часа, как линия действительно порвалась. Уманский, не дожидаясь распоряжения, взял сумку. Андрей выхватил ее из рук товарища.

— Нет, уж давай начну я. Авось больше сегодня не будет! — сказал он, стараясь быть веселым.

— Ну когда же и будет, если не сегодня?..

В окопе черная нить была цела. Подумал — хорошо, если бы разрыв был дальше, у перелеска. У самого окопа то и дело рвутся снаряды. В ходах сообщения прижимался к мокрым стенам. Когда медленным свистом заканчивал свой полет снаряд, песок сыпался на колени, рыжие комья падали за воротник, на одежду.

В ходах также не было разрыва. Надо выбираться наверх.

Высунул голову наружу. Окоп был вырыт на цепи едва заметных холмов. За окопом мелкой впадиной песчаная полоса. На ней не скрыться от взоров противника, который смотрит с высоты Лысой горы.

«Почему вершину оставили немцам? — размышлял Андрей. — Непонятно!»

По желтоватому песку гуляли земляные — серые, черные — гейзеры. Они молниеносно вставали, ширились, кудрявились на ветру, опадали, и ветер уносил оторвавшееся от земли облако, а по песчаной полосе в ту же сторону стлался низкий дымчатый вихрь, оседавший на листьях ближних кустарников. Частые взрывы гранат не оставляли во всей приокопной полосе спокойного места. Над козырьком шмелями жужжали тяжеловесные шрапнельные пули.

Вступить в эту долину смерти — все равно что ринуться в море, не умея плавать.

Андрей сильным прыжком выбросил на песок все тело и сейчас же припал к земле. Над головой прошелестел снаряд, и впереди вскинулись веками спокойно лежавшие песчинки. Они подняли бунт против законов тяготения. В глаза ударил песчаный шквал.

Но Андрей ясно чувствовал, что это не его шрапнель; он слышал ее звук. Она разорвалась впереди. «Ее», свою, не услышишь. «Она» всегда поражает внезапно.

Провод лежал перед ним натянутый, как нить в прялке. Низко припадая к земле всем туловищем, Андрей побежал вдоль. Справа разрыв. Свиста не слышал. Может быть, прозевал. Воздушная лапа толкнула в бок не сильно. В воздухе мягко, как окарина, заплакал какой-то рваный клочок. Бежал к кустам. Позади застрочил пулемет. Свой или чужой? Не по нему, нет! Пулемет вздувает песок, как кузнечные мехи — угольную пыль. Осмотрелся — желтоватая гладь кругом лежала мертво. Фонтаны вставали в стороне. Скорее, скорее! Провод лежал струною, как был положен. Вот и кусты, вот зеленая купа подает ему ветку, зовет, приглашает. Ветку рванул к себе, прыгнул в зеленое. Вот провод. Схватил в руку, вторая рука, как блок, пропускает крепкую нить. Провод жжет ладонь. Впереди опять открытое место... Кусты теперь не зовут — удерживают. Но огненная полоса уже позади. Здесь только ружейные пули снуют над головой вправо и влево, словно по расписанию.

Провод выскользнул из рук. Царапнул палец. Вот он, обрыв!

Включил телефон.

— Алло, алло!

— Алло, — скрипнул аппарат.

— Батарея?

— А это кто?

— Обрыв у нас. Чиню под огнем.

— А... Ну чини, чини! Перебило?

Теперь другой конец. Сорвать изоляцию... Зубами. Упрямые острые нити стянуть, связать. Упрямится провод. Вырвало кусок. Надо бы вставить. Но над головой путешествуют шрапнели. Они напоминают, что здесь секунда стоит вечности, и, раздирая пальцы, стягивает Андрей стальные нити. Скрепил, бросил на куст. Обойдется без изоляции. Теперь с аппаратом и сумкой сквозь строй взрывов. В окоп — как в убежище.

Ход сообщения. Прыжок вниз — теперь к окопу.

В козырьке зияют дыры. Щербатое бревно раскололось. Смотрит в окоп рыбьей пастью. Мешает идти. В углу над кем-то возятся санитары... Уже!

Атака немцев была отбита. Контратака не состоялась.

У бойниц все настороже. Воздух воет и гремит над окопом. То здесь, то там приходится переступать через кучи земли. Это неукрепленная задняя стена сползает от могучих сотрясений.

— Молодец! — встречает Уманский.

Сверху кивает головой Алданов и сейчас же бросает слова команды:

— Второе, огонь!

В тылу, за лесом, звук. Выслеживаемый телефонистами, он проходит над головой ревом и тонет во встречной волне взрывов и выстрелов. Оттуда, от нас, почти единственный.

Немецкие снаряды бьют в борта окопа один за другим, очередями. Дрожит тяжелый козырек. Сыплется земля. Вздрагивают лица.

— Спрячьте голову! — кричат Алданову.

— Уже говорили. Так он разве слушает? — машет рукой Уманский.

Наверное, от нервов часто хочется до ветру. Но где? В окопе неудобно — здесь живут. Не без колебаний ходят за окоп к немцам, мимо пулеметного гнезда. Кланяются каждую секунду. Бегут назад на четвереньках.

У Андрея руки не дрожат, как вчера. Но нервы бунтуют. Другие не замечают, но сам он знает, что именно бунт нервов спасает его от страха. Рад мысли: а я уже сходил! Теперь не моя очередь. И как удачно. А там вдруг кончится пальба. Хорошо, что нас трое. Не дай бог ходить одному!

Из блиндажа выходит прапорщик. Он кричит неизвестно кому:

— С соседним батальоном нет связи. Кто бы сходил?

Окоп молчит.

— Я схожу, — срываются слова. Это опять нервы.

— Ну, пройдитесь. Только там, на песках, пригибайтесь. Здорово пулеметы чешут. Ближе к окопу.

Уже есть закутанные белыми куколками руки и пальцы. На марле пятна цвета зари. Уже лежит один с лицом, закрытым шинелью.

На песке затрещал пулемет, в ста шагах от ног поднялись, заскользили песчаные струйки.

«Это, вероятно, и есть! — подумал и рванулся бегом к серой черте соседнего окопа, что начинается в ближних кустах. — Как хорошо, что кусты».

Побывал у командира батальона — обратно не задерживаясь. Свой окоп — это прибежище! Думал о Скобелеве и о лубочных генералах, которые спокойно ходили под градом пуль. «Таков ли был град пуль при Геок-Тепе, как сейчас? Теперь никто не гуляет по брустверам, по козырькам окопов. Вот Алданов выставил голову. Неужели он герой? Как-то не вяжется. «Хорошо, Мартыныч, в 'азани-матуш'е!» Уютный человек, хотя и суховат. Сухость эта оттого, что чувствует себя в чужой среде. Российский либерал. А наблюдать можно и через бойницу. Пожалуй, из пулеметного гнезда даже удобней. А впрочем, в бойницу смотреть неприятно. Кажется, что щель способна притянуть к себе все пули и осколки. Теория вероятности, когда дело идет о жизни и смерти, никуда не годится. К черту всякую теорию вообще! Но ведь тогда и воевать нельзя. Что может дать победа мертвому? Нет, воевать надо, крепко зная, за что воюешь. Чтоб от этого знания не пьяный туман стоял в голове, а крепкое, разумное сознание, волевая хватка, владеющая нервами, сердцем, мускулами, человеческой мудрой страстью!»

Провод все еще был цел. Немецкая артиллерия методично гвоздила по окопу. Из глубины траншеи казалось, что кто-то огромной метлой вздымает песок и пыль вдоль русской линии. Облако стлалось над козырьком, застилало бойницы. Но ухо привыкало к ударам и звону шрапнелей. Их цокот стал аккомпанементом к ариям тяжелых «чемоданов» и басистых мин.

Когда на участке, где сидели артиллеристы, часть козырька с сухим треском оборвалась в окоп, большинство пехотинцев ушли в убежища. У бойниц оставалось человек десять.

Второй раз порвало провод через час после прихода Андрея. Собрав сумки, пошел Григорьев. Но разрыв оказался в ходе сообщения, и он вернулся через несколько минут.

В полдень немецкие батареи перенесли огонь на соседний участок, занятый гвардией.

Казалось, над окопом Лохвицкого полка взошло солнце.

Солдаты покинули блиндажи и принялись освобождать окоп от разбитых бревен, осыпавшейся земли. Свободные сидели у пулеметных гнезд и наблюдали за обстрелом соседей.

Гвардейский участок виден был как на ладони.

Столбы взрывов образовали живую стену, уходившую за горизонт. Казалось, над окопом выросла черная грива, которую рвет и терзает налетающий ветер. Андрей наблюдал теперь то же самое, что видели, вероятно, гвардейцы в часы обстрела Лохвицких позиций.

Большинство снарядов ложилось вблизи окопа. Но иногда столб взрыва вставал кривой, как бы подсеченный. Это было попадание. Это была чья-то смерть, чьи-то долгие страдания...

Два часа били немцы по гвардии.

Через два часа огонь был возвращен на Лохвицкие окопы.

Все почему-то были уверены, что огонь стал еще сильнее.

Провод порвался дважды в течение первой четверти часа. Сначала пошел Уманский.

Он вернулся, шатаясь. Был бледен и вял.

— Рвануло над головой, — сказал и ушел в блиндаж.

Андрей заметил, что руки Уманского вздрагивают и голова трясется. Сказал Алданову:

— Не отправить ли его на батарею?

Уманский отказался.

— Мне что-то неважно, но, кажется, это так... Пройдет...

Еще раз сходили Андрей и Григорьев. Находили разрыв в самом окопе или в ходе сообщения.

— Мы неудачно провели провод, — сказал Григорьев. — Повели бы отсюда прямо в кусты — не рвало б так часто.

Через два часа огонь опять перешел на гвардию.

Два часа блаженства, два — ада, страха, сомнений... Так прошел день.

Атак не было.

Все решили — будут наутро.

Поднялись около пяти. Косые лучи солнца тянулись где-то вверху, над окопом. В глубокой норе было сыро. Никто не выспался — беспокоили разведчики противника, выпускали свою ночную разведку.

Над окопами часто вставали фонари осветительных снарядов. Немцы пускали какие-то таинственные цветные ракеты. Покрывая грохотом строчку пулеметов и посвист пуль, разрывали землю тридцатипудовые мины.

Андрей ползал с разведкой. Холодок шел вдоль бедер к пяткам. Начинал чувствовать раздельно десять пальцев на ногах.

Пехотинцы уползли в сторону. Андрей не знал, что делать, долго ждал, замирая в белом, безжизненном, как в кино, свете ракет, и пополз обратно.

Каждый пень казался немецкой каской. Каждая ветка — протянутым к нему, Андрею, штыком. Стрелять боялся: а если свой? а если открою себя и разведку? Как это разбираются пехотинцы?!

Наткнулся на мягкий бугор.

Под рукой бугор шевельнулся, перекатился в темноте. Другая рука уперлась в сапог.

— Убитый! — И Андрей, поднявшись на ноги, уже не прячась, побежал к окопу...

Утро не принесло ни свежести, ни легкости. Плечи ныли, ломило затылок.

Обстрел начался в десять утра.

Очевидно, за ночь были подвезены отставшие «берты». Двенадцатидюймовые «чемоданы» гулко шли в воздухе, как сбегает с деревянного моста трамвай. Ухо привыкло угадывать приблизительное направление стальных громад. Если трамвай шел высоко в небе, направляясь в тыл, или кренил влево, вправо, — лица принимали спокойное выражение. Но если снаряд упирал свой путь в слушающих — все разом теряли самообладание.

Восьмидюймовки зачастили по участку Андрея. Все, кроме пулеметчиков, ушли в убежище. На соседнем участке восьмидюймовый гость разбросал толстый настил над блиндажом. Слева был сорван весь козырек от траверса до траверса. Звено окопа было очищено стальной метлой от людей. Десятки раненых по ходам сообщения были унесены в тыл.

К счастью, значительная часть тяжелых снарядов не рвалась. Стальные чурбаны гудели, падающим громом били в берега песков, в земляные завалы. Все закрывали уши, ложились на землю и ждали. Но чурбаны не рвались.

В блиндаж командира батальона попало шесть тяжелых. Ни один не взорвался.

— Оказывается, не только у нас портачат, — пытались смеяться офицеры. — Говорят, у немца не хватает металла, меди.

Но все это было неутешительно.

И опять два часа по Лохвицким окопам, два часа по гвардии.

В третьем часу пополудни немцы пошли в атаку. В двурогую трубу следил Андрей, как по скатам Лысой горы пошли горбатые человечки, нагруженные винтовками и черными ранцами. Группами по пять-шесть человек наступающие перебегали открытые пространства и опять исчезали в кустах или в складках местности.

— Командир батальона просит вас поддержать пехоту огнем, — сказал Алданову прапорщик-пехотинец.

— Слушаю, — козырнул Алданов и отдал на батарею приказ подготовиться.

Немецкая артиллерия напрягала все силы, чтобы уничтожить сопротивление врага.

Огонь перешел в ураганный.

Только огромное напряжение нервов, вызванное атакой, позволяло забывать об этих бесконечных раскатах взрывов над головой, справа, слева, кругом...

Провод рвался ежеминутно.

Уже Андрей прополз на брюхе все огневое пространство. Уже ходили в свою очередь Уманский и Григорьев. И вот провод порван опять.

— Моя, — сказал Андрей и шагнул к запасному аппарату.

Гул, гром, шорох разверзающейся земли отбросили его в сторону. Он упал на колени. На плечи грузно спустилась, сорвалась рыхлая стена, потрясенная близким разрывом. Не теряя сознания, Андрей упал на землю под властным напором этой массы земли, думая мучительную, тупую думу о живом погребении. Когда-то боялся проснуться в гробу. Так вот!..

Но голова осталась снаружи. Одна рука силилась сбросить тяжесть мелких крупинок песка, соединившихся в сокрушительную силу.

Чужие руки извлекли тело Андрея. Свои были бессильны.

Теперь он сидел на приступке и, виновато улыбаясь, глядел по сторонам. Все было в порядке. Двигались и руки, и ноги.

Чинить провод уже ушел Григорьев.

Едва вернулся — ушел Уманский.

Алданов, раскрасневшись, без шапки — чтобы привлекать меньше внимания, — кричал исступленно слова команды, забывая о том, что их сейчас никто не услышит и что Кольцов все равно будет методически бить по указанным и закрепленным целям вплоть до момента, когда на батарее не останется снарядов.

Вот и опять очередь Андрея.

— Пятнадцать раз! — считает Уманский. — Когда же это кончится? О, бог мой!

Он говорит эти слова «о, бог мой» уже не шутя, но как воздевающий руки к небу кантор на пороге синагоги.

— Я пойду, — хрипло говорит Андрей. — Я уже могу.

Но с ним никто и не спорит...

Трудно пробираться по разбитому, расширившемуся окопу. На огневой полосе Андрей мечется то вправо, то влево от столбов смердящего дыма, которые с ревом, скрежетом, хрипом несутся кверху, пронизанные сталью, свинцовыми круглыми пулями, рваными обрывками чугуна. Глаза ежеминутно теряют провод. Тело наливается пригнетающей тяжестью. Оно связано, как во сне. Мускулов и костей нет. Оно сейчас упадет, сломается, растает в этом столкновении огня и внутренней дрожи.

Провод порван на самой середине огневой полосы. Вырван и куда-то к черту унесен целый кусок. «Вот дьявол — два раза соединять!» А тут руки дрожат и не гнется раскрывшийся серебряными усиками конец провода. Где-то выше подозрительно шумит песок. Хватает провод зубами — руки нужны в другом месте. Но там, где лежал другой конец провода — Андрей видел его, — уже нет ничего.. Там земля встала дыбом и полетела к небу. Рядом ложится откуда-то прилетевший рыхлый кусок земли. Надо туда, в едва остывшую воронку. Второй снаряд никогда не ляжет на одно и то же место!

В воронке дышится легко. Есть же на свете теория вероятности!

Вот конец провода. Его, маленького, едва приметного, пощадил снаряд. Но где же первый кусок? Андрей забыл его на старом месте... Проклятая теория вероятности! Придется ползти обратно.

Провод в руках, но голова сама ложится в песок. Опять нет ничего там, где была воронка. Снаряд насмеялся над теорией вероятности. Но провод опять на месте.

Опять в воронку. Но теперь не хватает провода — значит, какой-то кусок унесен вихрем взрыва. Андрей стягивает два конца — провод не поддается.

Зубами, руками, змеистым телом он побеждает упорство тонкой злобной нитки, и наконец провод соединен!

Но в это время огонь уходит на километр вправо, на гвардию. Пять минут позже, и можно было все это проделать спокойно и легко. Сердце стучит мертвой зыбью, резиновым мячом ощущается в груди.

Два часа отдыха в окопе, который напоминает разбитую земляную лохань или глиняный карьер, и снова — вихри стали, и снова атаки.

Опять разрыв провода.

Идет Уманский.

Казалось, еще никогда не ревела так артиллерийская буря.

Над раструбом окопа стлался теперь сплошной дым разрывов. Уманский выскочил наружу и сейчас же упал в окоп. Часть козырька сорвалась и разлетелась в щепы.

Солдаты прильнули к стенам.

Даже Алданов нырнул в окоп. Он был весь в пыли и поту. На ушах корка грязи. Золотой зуб сиял чужим, случайным пятном.

Уманский опять поднялся наверх и побежал по огневой зоне.

Напряженно следили за ним Андрей и солдаты. Он бежал неровно, отскакивал от ближних разрывов, натыкаясь на новые, приседал в частых воронках, с головой прячась за их краями. Упал, копошится, достает сумку. Вот его закрыл столб огня и земли. Вот справа от него почти у земли рвется шрапнель. Зачем он так копается? Пальцы Григорьева и Андрея сами с усилиями проделывают те же движения, которые должен проделать сейчас Уманский. Что же это такое? Он возится, как новичок. Неужели изорван провод? Или, может быть, он изолирует его? Теперь не до этого! Уманский поднимается на колени, и два столба встают рядом — взводная очередь. Взрывы, как снимки в стереоскопе, похожи друг на друга, и между ними человек. Дым поднимается, уходит, закрывает Уманского.

Андрей смотрит на Григорьева. Григорьев из-под козырька ладони отыскивает то место, где был товарищ, и Андрей больше, чем своим близоруким глазам, верит острому взгляду деревенского парня. Он следит за сверканием добродушных черных глаз. Наконец огонек — нашел! Григорьев смеется — значит, Уманский жив.

Телефонисты хотят бежать навстречу товарищу, но Алданов кричит:

— По наступающему неприятелю, первое, огонь!

Уманский, спотыкаясь, припадая, катится к окопу.

Пулеметный прапорщик опять подсаживается к аппарату.

— Ну как, есть еще снаряды? Здорово работаете. А у нас ленты к концу. Ружейные патроны для контратаки отложены.

— А пойдут в контратаку?

— Как не пойдут? Пойдут. Только народу мало. Ленивых подгоним. Полевой суд тоже не масленица!

— А вы не боитесь?

— Кого — своих? — Прапорщик ухмыльнулся. — Бывает, но не часто. Эти проверенные, каждого знаем. Вот пополнение придет — будет хуже. Иных сразу отправляем в обоз, в командировку. Подальше от греха... По глазам видно. Вы не думайте, что они все такие серенькие да такие тихие. Злобы у них накопилось — невпроворот. Только еще не разобрались, на кого ее нацелить: то ли на немцев, то ли на кого еще; я ведь их знаю — в деревне вырос, отец и дед — священники.

Он помолчал.

— Вы только зря об этом не болтайте. Об этом как-то неприятно говорить.

Бойница скупо показывает полосу поля на борту Лысой горы. Группы людей стали чаще. Из окопов и блиндажей поднимаются новые цепочки германцев.

Алданов спешит, торопит телефонистов. Срывающимся голосом подает команду.

Один за другим редкой чередой гудят знакомые снаряды в высоте.

Андрей отчетливо видит, как падают они там, где перебегают немцы. При каждом разрыве черные человечки падают один за другим.

Иные, поднявшись, убегают назад. Иные поднимаются и сейчас же скрываются в ложбинах.

Андрею передается волнение Алданова.

— Эх, если бы у нас было столько снарядов, как у немцев, — говорит пожилой мешковатый фельдфебель, — мы бы били их, как австрийцев в Галиции. Не ходи к нам! Мы тебя не трогали... Не суйся в наш дом...

Алданов торопит, Алданов неистовствует:

— Огонь!

— Огонь!

— Огонь!

Из блиндажа выбегает пехотный поручик.

Поручик кричит Алданову:

— Усильте огонь! Неприятель у проволоки. У нас нет больше пулеметных лент, — жестким шепотом прибавляет он на ухо артиллеристу, — на вас вся надежда.

Над головой щелкают затворы винтовок.

— Не шали, не шали, сдержись! — кричит фельдфебель.

Его лицо уже примелькалось Андрею. Он тоже из кадровых.

— А как он в окоп ворвется, чем ты его будешь? Прикладом?

— Я уж лучше дубину, — мрачно говорит сосед Андрея. — На винтовке штык мешает.

— Сейчас получили последнюю двуколку патронов из ближнего резерва. А там — хоть отходи, хоть врукопашную. Правду сказать, сегодня вы нас выручили. — шепчет поручик. — Не привыкли, сволочи, к тяжелым!

— Готово! — кричит телефонист.

— Огонь! — еще не взобравшись наверх, спешит Алданов.

— Не мешаю, не мешаю, — убегает пехотный, и громко, на ходу, для солдат: — А я за патронами.

Винтовки положены у бойниц. Глаза стрелков прикованы к узким отверстиям. Цепи немцев залегли у заграждений. Ножницы скребут тройную проволоку.

Провод порван. Андрей спешит по окопу. За одним из траверсов его встречает воронка в пять саженей шириной. Ни козырька, ни бойниц, ни обшивки. Двенадцатидюймовый снаряд, как мясорубка, все перемолол и выплюнул деревянной, земляной кашей. Кругом суетятся люди, извлекают раненых. Ясно, что провод порван здесь. И вдруг... Ведь это тот самый столб торчит кверху рыбьим зубом! Это здесь хотел примостить Андрей телефонный аппарат в первый день! Отсюда не хотел уходить, спорил...

На обратном пути часть стены опять валится на голову. И на этот раз обе руки под землею. Пока он лежит, как спеленатый грудной ребенок, пехотинцы саперными лопатками отрывают осторожно, чтобы не поранить.

Смятое тело долго не хочет подниматься.

Григорьев стоит, Уманского нет — унесли. Алданов спустился в окоп. Аппарат беспризорно брошен в угол.

— Работает? — спрашивает Андрей.

Григорьев машет рукой.

— Теперь все равно. На батарее все снаряды...

Ближний пехотинец плюется и швыряет на дно траншеи винтовку. Немецкий огонь бушует.

Снаряд влетает в окоп. Сухой треск. Все в дыму. Закрываясь руками, из дыма выходит солдат, и вслед за ним выплывает смятое страданием лицо другого.

— Вы ранены? — бросается к нему Андрей.

Пехотинец стонет и держится рукой за ягодицу.

Ему спускают штаны. На теле красная широкая полоса. Это осколок оторвал от бревна толстую щепу и щепою выпорол солдата.

Санитары уже уносят двух убитых и трех раненых.

Телефон молчит, как урна на могиле...

Алданов, сняв фуражку и обтирая голову платком, говорит:

— Кончено наше дело.

Ночью Андрей, Алданов и Григорьев уходят на батарею.

— А вы здорово держались, Александр Кузьмич, — с чувством говорит поручику Андрей.

Алданов наклоняется к нему и виновато, как нашаливший и кающийся школяр, сообщает:

— А знаете, я сегодня три раза до ветру сбегать не успел...

Кольцов встречает с веселым взглядом:

— Всех троих к Георгию!

Уманского ночью видели на пункте. Фельдшер сообщает:

— Весь покрылся сыпью. Говорят — контузия. И как будто печень отбита.

— Зато он второго Георгия получит, — серьезно говорит Кольцов.

Андрей смотрит на него глазами экскурсанта, впервые увидевшего скелет гренландского кита.

 

X. Из Польши на Каму, на Волгу

Петрилловские позиции удерживали восемь дней вместо пяти, на которые рассчитывала ставка. Расстреляв последние патроны, армия ушла, отбив все атаки, не отдав ни клочка окопов. Русский солдат, русский офицер еще раз доказали, что не на них ложится вина за поражения, что не тевтонская доблесть приносит победу полчищам врага.

Эта армия царя и помещиков была безоружна...

К шоссе Холм — Влодавка — Брест подтягивались все новые и новые части. Только у Бреста были мосты через Буг, и вся военная машина, заключенная в пределах Царства Польского от прусской до галицийской границы, с трудом перебрасывала через реку в двух-трех пунктах свои вытянувшиеся в бесконечные предмостные очереди звенья.

Рядом, уступая дорогу не только артиллерии, пехотным частям, но и обозам, укрываясь на ночь в балках, оврагах и ямах, тащились вдоль дорог по обочинам, где нельзя — целиной, по полям, по проселкам, сливаясь в ревущие базары у мостов и паромов, беженцы.

Худые клячи через силу тянули груженные кладью телеги.

Страх соединял в обозы одиночные упряжки бедняков-скитальцев, выброшенных на пути войны. Иногда двигались целыми хуторами, деревнями, местечками.

Бежали евреи. Народ, одинаково преследуемый шовинистами обеих сторон, — беднота, не оставлявшая на месте ничего, кроме ломаной, прогнившей мебели, увозящая с собой швейную машину-кормилицу или ящик с сапожным инструментом.

Бежали крестьяне, которых сгоняли с мест жандармы и казаки, чтобы обезлюдить оставляемую врагу местность.

Сопровождали беженские возы старики, женщины, дети. Взрослые мужчины были в армии.

Дети не выдерживали беженской жизни. Беленькие крестики выросли в эти дни частоколом у польских дорог.

Солдатам было запрещено иметь дело с беженцами во избежание эпидемий, которыми были охвачены эти движущиеся массы. Но проследить за выполнением такого приказа было не легче, чем разделить воды Тигра и Евфрата в русле Шат-эль-Араба.

Батарейцы сочувственно относились к беженцам. Оренбургские и самарские мужики не могли вообразить себя и свои семьи в подобном положении. Они были защищены всей русской равниной. На беженских женщин шла настойчивая охота. Женщины были снисходительны.

Солдаты охотно чинили рваную упряжь беженских лошадей, ковали коней, заменяли свежевырубленными дрючками расколовшиеся оглобли, качали головой при виде ломаного колеса, подписывая тем самым суровый приговор семейству, мимо которого теперь перекатится один, а за ним и другой фронт, неся с собою голод, обиды, оскорбления, шальные пули, обвинения в шпионаже, а может быть, и смерть...

Война раскрывала перед Андреем одно из своих грандиозных полотен, о котором неохотно говорила литература, образы которого едва подсказывало искусство.

К городам были подвезены эшелоны для эвакуации чиновников, купцов, домовладельцев. Грузили пианино, письменные столы, трюмо и мраморные умывальники.

На собственных колесах шли те, кому негде было склонить голову, чей единственный дом факелом запылал у какой-нибудь дороги. Шли они к станциям железных дорог, где их не принимали за отсутствием составов и предлагали колесить дальше, в глубь России. За сто, за двести километров от фронта их наконец грузили на открытые платформы, которые они трогательно убирали зелеными ветками, сорванными в лесах Полесья, и под дождем и ветром катили через всю Россию на Волгу, на Каму.

У переполненных и без того уральских городишек выстраивали бараки, а то и палаточные города, и люди постепенно вымирали здесь, в чужой стороне, без надежды вернуться в родные места.

В хаос наполненных с верхом телег можно было проникнуть, только заставив хозяев силой вскрыть сундуки, мешки, ящики. А между тем содержимое этих беженских телег поражало своим многообразием и... нелепостью.

Иногда, выставив голову за борт, ехал на возу годовалый теленок, уже сбивший ноги на походе. На мягком горбу увязанного хлама красовались клетки с птицей, не только с курами, утками, но и с чижами и канарейками. Нередко можно было видеть среди скарба большие стенные часы, явно обреченные на гибель ухабами разбитых артиллерией дорог. Везли столы, стулья, кованые сундуки, инструмент, сельскохозяйственные орудия, большие десятичные весы, гитары, сбрую...

Однажды рядом с батареей стала беженская повозка. Конь пал на бесконечном походе от истощения. Трое крестьян — старик, старуха и девочка лет двенадцати — с ужасом глядели, как вздымаются и опускаются проступившие наружу ребра животного.

Старик молча стал разгружать телегу. Он с трудом стащил на землю набитый доверху лантух{6}. Край зацепился о железный конец боковины телеги, лантух прорвался, и на дорогу дождем посыпались... зеленые, крепкие, как камешки, груши.

Семейство шло уже больше недели из-под Келец...

Батарея делала тридцать — сорок километров в день. Влодаву миновали на ходу. Ночью она уже полыхала далеким заревом на юге.

На другой день стали у Словатичей, где шоссе подошло к Бугу.

Здесь у перевоза перед Андреем открылось еще не виданное зрелище. Через реку, не превышавшую здесь пятидесяти — шестидесяти метров в ширину, ходил паром, из тех, какие перевозили еще войска Яна Собесского и Владислава Четвертого. На канате от берега к берегу переправлялась прогнившая плавучая площадка, на которой могли поместиться четыре парные упряжки да десять — пятнадцать человек. Брода через реку не было. У правого, восточного берега вода, бурля и играя, вырыла узкую, но глубокую яму.

Перед паромом сгрудились на песчаном берегу татарским табором тысячи телег. Казалось, вся местечковая и хуторская Польша перекочевала под Словатичи.

Кругом этого кочевого становища горели костры; на вертелах, в солдатских манерках варили пищу. Сидели кругами, хлебая семейный борщ и крупеник, закусывая хлебом явно интендантской выпечки.

Но у переправы не было мира — места на пароме брались с бою, с настоящего бою, с кровью, вывернутыми скулами и выбитыми зубами. Начиналось с долгих язвительных разговоров, потом переходили на кулаки, в батоги, в оглобли...

Каждый стремился придвинуть свою телегу поближе к парому. Ни одна телега не могла сдвинуться с места без того, чтобы не поломать у соседа боковину, колесо или даже ногу лошади.

Кто послабей, становились в сторону и ждали. Но ждать можно было и до второго пришествия и, уж во всяком случае, до пришествия германцев.

Иные пытались искать брод. Они тянулись по берегу вдоль реки, по зыбучему песку, надрывая лошадей, и опять возвращались к тому же становищу, так как брода заведомо не было.

А перевоз через реку действовал по-черепашьи.

Андрей долго глядел на этот табор, размышляя, что понять этих людей, их мысли, ближайшие цели, желания так же трудно, как не прошедшему путем войны трудно по-настоящему понять солдата. В тылу до сих пор полагают, что война — это схватки, штыковые атаки, страдания, страх смерти, и никто почти не знает, что война — это жизнь, полнокровная жизнь миллионов людей, только жизнь в других условиях, по-иному. Соловин не уезжает в тыл, хотя и запасся свидетельством о контузии, потому что ждет, не выйдет ли ему полковничий чин, прежде чем начнутся опасные бои. Кольцов готов не сходить с наблюдательного пункта, лишь бы уйти с войны командиром батареи, со столовыми, суточными и приварочными. Ни один человек на войне не ставит ставку на смерть. Все делается в расчете на вечную или по крайней мере долгую жизнь, и, для того чтобы оградить, уберечь эту жизнь, люди прячутся в кусты, нагибаются, когда свистит снаряд.

Люди табора жили своей жизнью, и жизнь эта могла бы раскрыться в тысячах романов, драм, комедий и фарсов, но все это закрыто от взоров его, Андрея. Он видит только луг, пески, реку, огни костров и тусклое тряпье на людях.

Плот, отчаливший было от берега, уходил под воду, перегруженный сверх меры. Дощатое днище шуршит по песку, и канат больше не действует. Двое соскочили в воду, пытаясь сдвинуть с места заливаемую водой махину. С берега шли на помощь. У телег поднялся вой.

Сначала выли ближние, стоявшие у воды хозяева погруженных телег. Потом задвигались фигуры у повозок. Дети, прислушиваясь к скрипу телег и крикам взрослых, поднимали неистовый плач. Женщины успокаивали их такими голосами, от которых просыпались соседи и встревоженно поднимали головы у костров библейские старики.

Эти люди, которым никто не сообщал о положении дел, всегда были уверены, что враг наседает и что ближайшие пять минут решают судьбу.

За рекой была страна их чаяния, Россия, обещавшая хотя бы относительный покой, а здесь жгла пятки земля войны.

Мимо шел Ягода.

— Пойдем, Степан, — предложил Андрей. — Ведь это ужас.

Они подошли к реке. Андрей крикнул:

— Тихо!

Никто не обернулся: все галдели, как будто только криком можно было сдвинуть плот.

Андрей оттолкнул стоявших у каната парней и потребовал:

— Своди коней в воду! Люди тоже все прочь!

Теперь на него смотрели. Он был в военной форме, с револьвером на боку, он был из другого, организованного мира, — но никто не пошевельнулся, чтобы исполнить приказание.

Андрей шагнул в воду, оперся на канат и выбросил тело на паром.

— Своди коней! — сказал он ближним.

— Моя телега тут, а кони будут на берегу? Ой, нет. Это не выходит, — заплакал злобными слезами восемнадцатилетний парень.

— А я тебе даю честное слово, что кони будут на том берегу в первую очередь.

— Ой, нет, нет, не дам! — Он вцепился покрасневшими пальцами в узду лошади.

— Степан, сними его в реку! — обозлился Андрей. Рука Ягоды, как стальной кран, проделала несложную работу, и парень упал в воду на четвереньки.

— Ну, всех коней в воду! — сказал Андрей, вынимая револьвер. — Живо! Не подходи! — крикнул он старикам, которые в суматохе хотели проскочить на паром. — Живо! Все снимайся с парома. Останутся: ты, ты и ты. — Он ткнул в грудь троим здоровым парням.

Лошади тяжело бултыхались в воду, припадая грудью до дна. Паром поднял один бок, освобожденный от сотни пудов.

— Тяни! — скомандовал Андрей.

На другом берегу быстро выгрузили повозки. Степан остался у табора.

Андрей подъехал к берегу и погрузил только что высаженных коней и людей.

— Не приеду, пока не выстроите очередь! — крикнул он с середины реки. — Все в одну линию.

Теперь никто больше не оспаривал его права командовать.

После десятиминутной суеты у берега выстроились в ряд два-три десятка телег, и весь лагерь пришел в движение, стремясь занять место в хвосте. Там, позади, шла драка, ругань, споры, кто раньше приехал, кому нужно скорее перебраться на ту сторону, но у парома вытянулась уже успокоившаяся очередь.

Четверо молодых парней работали теперь бессменно, принимая на паром не больше четырех телег, и дело шло втрое быстрее, чем прежде.

Уже Ягода ушел к своему орудию, уже месяц встал над рекой, а Андрей при свете фонаря вершил свои неожиданные обязанности коменданта, и теперь все. исполняли каждое его слово, и он знаком руки разрешал споры о месте в очереди, пропуская вперед женщин с детьми, задерживая по нескольку часов тех, кто пытался силой пробиться вперед.

Какая-то старуха поднесла ему пару соленых огурцов. Тянулись руки с бутербродами, ножками курицы, от которых он наотрез отказывался. Кто-то на ухо предложил деньги за переезд не в очередь. И он внезапно стал центром этой сбитой случаем на берегу реки человеческой массы.

Усталый, сонный, он не заметил, как стал у борта парома, опираясь на канат. Старый еврей погнал лошадь на берег раньше времени, и задняя доска телеги врезалась Андрею в ребра. Глаза перестали видеть, и режущая боль вырвала хриплый крик.

Его вынесли на берег на руках и положили на траву. Старухи хлопотали над ним, поили водой, совали какие-то капли на осколках сахара.

На четвереньках он отполз к кустам. Здесь отлеживался долго, пока не стала терпимой боль в боку.

Знакомый голос заставил приподняться. В кругу у одного из костров сидели Пахомов и Савчук. Старик беженец что-то рассказывал, чертя пальцем по ладони другой руки. Длинная борода ходила беспокойной метелкой.

На батарее Станислав уложил его, как ребенка, на черное австрийское одеяло. Сказал Станиславу про Пахомова.

— А, то лавочка! — отмахнулся Станислав. — Спите лучше.

Андрей долго лежал, не засыпая от боли, под лунным небом, на котором уже пробивалась розовая заря.

От Люблина, Любартова, Ивангорода, от Радина, Радома и Конска тянулись на Брестское шоссе бесчисленные части русских армий и беженских телег. Чем дальше, тем труднее было пробираться сквозь гущу людей, коней и фурманок. Но перед тяжелой артиллерией расступалось все, и дивизион уверенно подвигался к крепости Брест-Литовской. На пути получили два автомобиля снарядов. Зарядные ящики вновь были полны, но в парке было пусто. Говорили, что в Брест-Литовске можно будет получить сколько угодно тротиловых бомб, но нет ни одной шрапнели.

К Бресту приказано было подойти ночным походом. Может быть, имелось в виду обмануть воздушную разведку германцев.

Непроглядно темный лес в беззвездную ночь навсегда остался в памяти Андрея. Попадая во тьму, он думал: «А все-таки не так черно, не так зловеще, как в лесу под Брестом».

Как бы ни была темна ночь, в небе идет дорога от звезд, и стволы, хотя бы у самого подножия, сереют, выступая из тьмы; а здесь было черно, как в наглухо заклепанном котле. Люди шли, вытянув руки вперед, и молчали, боясь напороться на пень или торчащий сук. Только колеса стучали, подпрыгивая на корнях, да вдали глухо стонали выстрелы батарей. Иногда кто-нибудь ругался злобно и скверно оттого, что неожиданно хлестала по лицу иглистая ветвь.

Андрей боялся, что споткнется лошадь и он полетит под колеса пушек. Почему-то команда в этой тишине передавалась шепотом, и оттого все кругом казалось зловещим, затаившим какую-то неведомую опасность.

Пустое поле, усеянное дальними огнями, показалось знакомой стороной.

Долго путались по безликим в темноте дорогам и наконец перед рассветом остановились у небольшого дома. В темноте нельзя было ничего рассмотреть, кроме восьмиконечного креста над воротами...

Но огоньки на горизонте и тусклое, блеклое зарево, какое бывает над городами, говорили, что это Брест.

 

XI. Брест

Домик кладбищенского священника только ранним утром раскрыл перед поселившимися в нем батарейцами свои совсем не таинственные недра.

Он оказался тонкостенным строеньицем в три комнатушки с верандой и кухней. Потолки щерились обнажившимся от штукатурки переплетом из дранки с камешками в каждом гнезде. Рваные лохмотья обоев бахромой падали со стен. В полах не хватало досок, и битое стекло серебряными кучками лежало на каждом подоконнике.

В большой комнате на уцелевших досках пола стояли офицерские койки, между ними валялись ножками кверху деревянные скамьи, колченогие стулья, похожие на инвалидов кресла, у которых, кажется, никогда и не было ног, а из коричневых и зеленых спинок хищными жалами глядели медные пружины.

У двери было набрызгано, на косяке висело полотенце. На открытой веранде, примыкавшей к комнате, кипел командирский самовар и стояли хлеб, масло и сахар.

В комнату отчетливо доносился со двора голос Кольцова:

— Это, я вам скажу, крепость! Пушки семьдесят седьмого года — музейные экспонаты, форты из дерева и стоят прямо, как китайские стены. Разве это крепость? Это бабье решето, плевательница какая-то! Вот попадем в гарнизон — будет здесь праздник!

— Вы бы, Александр Александрович, потише. Потише все-таки, — успокаивал его Соловин, — мало ли кто может услышать.

— Ну, и черт с ним, — окончательно вскипел Кольцов. — Об этом кричать нужно. Вешать надо этих инженеров-штафирок. Интендантских крыс, тыловых воров проклятых.

— Александр Александрович! — повысил голос Соловин. — Я вам говорю, вас слушают. Нижние чины вас слушают. Поняли?

При словах «нижние чины» Кольцов сразу спал с тона.

— Да, вы правы. — Он сразу перешел с крика на шепот. — Вы понимаете, Дмитрий Михайлович, ведь тут у нас из окна форт виден, — так ведь это мишень в шестиэтажный дом. Артиллерийская позиция — яма, перекрытая досками, а на досках дерн, понимаете, зеленый дерн. А на дерне дермо. И под дерном — дермо семьдесят седьмого года. Времен Плевны пушечки. А в укреплениях, говорят, если поковырять бетон, бревна обнаруживаются. Вы себе представляете, что будет с таким фортом после первого же обстрела восьмидюймовыми осадными? А эту нашу построечку невооруженным глазом от немцев видно. И домик этот, и церковь, и кладбище, как нарочно, оставлены, чтобы подчеркнуть хорошую цель. Вот сукины сыны! Вот прощелыги интендантские.

— Вы 'ого это, собственно говоря, Але'сандр Але'сандрович? — поднял голову Алданов. Лицо его было бледно. — 'а'их интендантов?

— Каких? Всяких, больших и маленьких, и тех, кто у немцев на жалованье, и тех, кто просто предатели.

— Что это вас форты деревянные удивляют? Историю плохо знаете, Але'сандр Але'сандрович. А деревянные броненосцы забыли? Цусимские калоши... Не знаете, что ли, 'а' его высочество, чудодей Але'сей Але'сандрович, без черной и белой магии броневые плиты в бриллианты балеринам переделывал?

Соловин отвел взгляд в сторону и сделал вид, что не слушает. Кольцов грыз мягкие широкие ногти, сплевывая в сторону.

— Та' что же вы всё на интендантов? — высоким, срывающимся голосом выкрикнул Алданов. — Вора главного не видите, Але'сандр Але'сандрович.

— А вы видите?

— Все видят...

— Так имейте смелость сказать, господин подпоручик! — Кольцов вдруг вскочил со скамьи и встал в позу.

— А я с'ажу, если потребуется, господин штабс-'апитан! — взвизгнул Алданов.

— Господа офицеры! — с силой стукнул по столу Соловин. Теперь все трое стояли друг против друга. — Нельзя так, господа офицеры! Нельзя... — уже спокойнее продолжал Соловин. — Теперь знаете, Александр Александрович... — Он вдруг остановился, и пауза показалась слишком длинной. — Теперь война, каждый офицер на счету. Надо быть спокойнее. — Он повернулся и ушел.

Андрей натянул сапоги и вышел через кухонную дверь во двор.

Когда он ступил на тряскую, прогнившую ступень крыльца, воздушная волна внезапно откинула его назад, и грохот выстрела больно ударил в уши, а позади зазвенело разбитое стекло.

— Что такое? — вслух сказал Андрей, схватившись за косяк двери.

— А это семьдесят седьмого года пуш'и, — насмешливо прозвучал над ним голос Алданова. — Грохоту от них много. Не мешает запастись ватой для ушей. Не хотите ли полюбопытствовать? Я уже позиа'омился.

Андрей умылся и пошел с Алдановым. Домик попа был покрыт листовым железом. Стены были лиловые, а окна сиреневые. Вокруг дома все было уничтожено, и даже вишневый садик был вырублен до основания. Домик стоял теперь как игрушечная постройка на маленькой оголенной площадке.

Далеко в стороне белела в горячем солнечном свету деревянная вышка из строганых бревен, и еще дальше серели тяжелые контуры внутреннего форта. Впереди, совсем на горизонте, за узорами проволоки на стальных столбах, густо-синим мазком лег бор, которым батарея проходила ночью.

Вся площадка была изрезана лабиринтом окопов и ходов сообщения. Всюду, куда ни обращался взор, вставали серые грибы и зубья срезанных пней, следы безжалостно уничтоженных перелесков, рощ и садов, щепа и мусор снесенных построек.

— Я думал, крепость — это толстые стены, рвы, укрепления, мешки с землей, — говорил Андрей Алданову. — А это какая-то морщинистая лысина.

— Сюда! — внезапно прыгнул в свежевырытый ход сообщения Алданов. Узкая щель сделала несколько поворотов — и Алданов и Андрей вошли в широкую четырехугольную яму, стены которой были выложены досками или заплетены ивовым, еще зеленеющим плетнем. В яме царил полумрак, так как над всей ее шириной навис громоздкий навес из досок. Навес покоился на толстых, ставших колоннадой бревнах. Четыре пушки выставили наружу длинные дула. У одного из орудий суетились канониры.

— Вот вам и батарея! А вот и господа офицеры. Знакомьтесь. Наш вольноопределяющийся, студент Петербургского университета.

Андрей поздоровался с офицерами и стал осматривать пушки.

На дощатом полу батарейного редута близко один к другому стояли четыре тяжелых чугунных станка. Вместо подвижного хобота, как у гаубиц, они кончались чугунной лестницей в четыре ступеньки.

— Уши! — крикнул вдруг в лицо Андрею один из офицеров.

Андрей обеими руками закрыл уши и раскрыл рот. Выстрел потряс батарею, с потолка щедро посыпалась земля, и прислуга быстро отпрянула от одного из орудий. Выстрелившая пушка, дымясь и громыхая, долго прыгала по толстым доскам редута, подобно чудовищной лягушке.

— Черт побери! — вскричал Андрей. — Вот так пушки!

— А они, знаете, неплохо стреляют, — возразил офицер. — Одиннадцать километров дальнобойность, малое рассеивание. Только вот неудобны, это правда.

— Вы, 'онечно, в гарнизоне? — спросил артиллеристов Алданов.

— Да, но ведь и вы, вероятно, останетесь?

Эти люди с самого начала уже были подготовлены к тому, чтобы остаться в крепости. Они относились к этому спокойно. А между тем одна мысль о том, что они войдут в гарнизон и будут охвачены кольцом немецких войск в этой «плевательнице», лишала спокойствия и Андрея, и других офицеров-полевиков. Брест-Литовская крепость определенно не внушала доверия. Андрей ничего не понимал в крепостном строительстве. В воображении его слово «крепость» неизменно вызывало образы средневековых замков, высоких стен, амбразур, подземных коридоров. Говорили, что здесь, в Бресте, хранится свыше миллиона тяжелых снарядов. Может быть, это и так. Может быть, здесь, кроме снарядов, есть и могущественные форты с дальнобойными орудиями, бетонные казематы, проволока на стальных кольях и иные средства защиты. Но вернее всего, что батарея будет зарыта в землю, над ней настелют тонкий дощатый потолок, усадят дерном, и люди днем и ночью, неделями и месяцами будут сидеть в этих норах, а враг настойчиво будет долбить тяжелыми, швырять штурмовыми тридцатипятипудовыми минами, и натянутые, вздрагивающие от шороха нервы не дадут спать, не дадут думать. А там в один прекрасный день ворвутся в эту крысиную, развороченную взрывами нору озлобленные долгим сопротивлением люди и будут пилообразными штыками рвать плечи и животы орудийной прислуге.

Севастополь! Интересно, так ли было в Севастополе? А миллион снарядов? Как трудно вообразить себе миллион снарядов! Да и есть ли он, этот миллион? В дивизионном парке нет ни одной шрапнели, а у пехотинцев подсумки набиты газетной бумагой. Если он есть, этот миллион снарядов, то давно нужно было выбросить его на фронт, туда, где он мог изменить судьбу сражений.

На батарее Кольцов по-прежнему кусал ногти и злобно бранил штабных и инженеров.

«Ну, этой темы хватит, видимо, надолго», — подумал Андрей.

— Лес немцам оставили, сволочи, — брюзжал Кольцов. — Всю артиллерию в лесу спрячут. Вот и найди германские батареи. Нет того, чтобы, как положено, оголить весь тыл врага. А у себя пооставляли всякие там поповские домики, сарайчики, кладбища, как нарочно для пристрелки. А вышка? Наверное, для артиллерии. Хотел бы я видеть того наблюдателя, который на нее полезет во время осады.

Соловин уехал в штаб и оттуда прислал записку, что ему стало хуже, он уезжает в госпиталь и предлагает Кольцову вступить в командование батареей.

— Лучше быть живым подполковником, чем мертвым генерал-майором, — сострил Кольцов, намекая на то, что Соловин отъездом отодвигает свое производство в полковники. — А у вас, Иван Иванович, — обратился он к Дубу, — не контужено ли какое-нибудь деликатное место?

Кольцов, в свою очередь, отправился в штаб дивизии.

Идя на войну, Андрей верил в победу, хотел верить, запрещал себе сомневаться. Но сомнения были.

Сравнительные таблицы не давали ясного ответа. Силы противников были приблизительно равны.

Но авторитетнейшие газеты и люди доказывали, что Россия больше, многолюднее Германии, неисчерпаема по ресурсам и потому непобедима. Сомнения должны были быть обузданы.

Когда дерутся два человека, каждый из них знает, чувствует напряжением мышц силу врага. Он знает, может ли он рассчитывать на победу или же должен только защищаться.

Втиснутый в ряды огромных маневрирующих армий, человек сначала лишен этого ощущения. Он видит одну десятитысячную часть фронта, он только приблизительно знает, что творится вокруг на расстоянии трех-четырех километров. Он может бежать в паническом ужасе, бросая оружие как раз в тот момент, когда на главном участке полки соседней дивизии с криком «ура» врываются в окопы врага. Он может спокойно спать на еловых ветках, когда в двадцати километрах к северу или к югу противнику уже удалось прорвать фронт и вся армия стоит перед катастрофой.

Вторая ландверная бригада германской армии на второй день после объявления войны без всякой причины побежала в панике при одном только виде русской кавалерии. Части германской 41-й дивизии в бою при Танненберге потеряли присутствие духа, запутавшись в лесах, и бежали от уже окруженных и обреченных русских корпусов, оставив тысячу пленных и тринадцать орудий в руках тех, кому через несколько часов пришлось, в свою очередь, сдать оружие.

Читая на фронте донесения ставки, Андрей видел, что эти сухие канонические фразы не ценнее вышелушенного гороха. И дело было не в сухих фразах. Язык самого талантливого мастера слова не спас бы положения.

Фронт растянулся на тысячи километров и распадался на тысячи мелких ячеек. На этом этапе войны он был подвижен и гибок, и то, что решало его ближайшую судьбу, складывалось из тысячи мелочей, учесть и предвидеть которые не было никакой возможности.

Впоследствии, разбирая по описаниям и научным трудам военных авторов то или иное сражение, Андрей видел, что даже события, уже ставшие достоянием истории, не раскрыли своей тайны самым внимательным взорам.

Даже сопоставление рапортов, дневников, личных и официальных записей не дает объяснения, почему тот или иной маневренный бой был выигран, а другой проигран той же самой армией.

В самом деле, почему русская армия выиграла бой под Гумбиненом, где она столкнулась с превосходным по числу и таким же свежим, уверенным в себе противником?

Ведь генерал фон Франсуа, прозванный германскими историками «суетливым», всеми силами стремился к встречному бою. Он не был застигнут врасплох, он не был поставлен в невыгодное положение. Он начинал сражение на тех исходных позициях, где в военных играх и на маневрах он сам и его товарищи неоднократно представляли себе свои войска нацеленными против русских.

Почему бежал с поля битвы у Гольдапа 17-й корпус германской армии, тот самый 17-й корпус, который сыграл через несколько дней роковую роль в разгроме Самсонова, 17-й корпус, во главе которого и во время поражения, и в дни победы стоял такой прославленный впоследствии стратег, как фельдмаршал фон Макензен?

И успех, и поражение при почти равном вооружении складывались в результате мельчайших действий, вплоть до действий и свойств отдельных людей, и в этих действиях и свойствах, очевидно, надо было искать причины того и другого.

Такие мысли приводили к Толстому, к страницам «Войны и мира». Они отнимали у Цезаря его блестящую тактику в Галлии, у Сертория — умение подвижными иберийскими отрядами громить тяжелые и устойчивые легионы Помпея и Метелла, у Наполеона — чутье, помноженное на расчет гения, как это было при Ульме, Аустерлице и Ваграме. Они лишали всякой поэзии этот блестящий мир борьбы и побед, который дворянская Россия через школу и искусство прививала всем без различия молодым людям в стране.

Но и Толстой не мог разгадать законы коллективных действий больших человеческих масс. Он разбивал их на человеков. Он шел через случайности к отказу от свободы воли, к мистическому определению места человека в жизни.

Для Андрея этот путь был закрыт навсегда и накрепко. Здоровая любовь к жизни не давала ему уноситься на тропы мистицизма. Теория разобщенных случайностей не устраивала и ничего не разъясняла, так же как и вера в высшую, все предопределяющую силу.

Нужно было найти какое-то иное объяснение, но оно не давалось в руки, не было путей к нему, и оттого не могло быть душевного равновесия.

Но вот изменился один из основных факторов войны: исчезло равенство вооружений — факт понятный, дошедший до последнего рядового, — и все изменилось. Не стоило больше гадать о причинах успехов и поражений. Они были ясны. Солдат с прикладом был слабее солдата с пулеметом. Таланты или тупость генералов, храбрость офицеров, планы штабов, преимущества территории, число дивизий — все это сразу стало второстепенным.

Чувство слабости быстро охватило весь миллион полувооруженных людей, от полковника генштаба и до обозного ездового. Дух армии пал. К тому же стало ясным, что отдельный бой больше не решает судьбу войны, что эта небывалая война имеет свои особые законы и их еще предстоит изучить.

Андрей пошел на войну с законченным, как ему казалось, кругом идей, отдельные части которого, может быть, были взяты напрокат из арсенала формального патриотизма, но вокруг них еще курился фимиам настроений четырнадцатого года. Они были нужны, как облако на вершине вулкана, которое закрывает уродливые кратеры и сохраняет привычный для глаза пейзаж.

Вера в победу строилась на воспоминаниях из национальной истории, преподанной так, что раздел Польши, завоевание Кавказа, разгром Швеции казались фактами настоящими, оправданными, как бы предопределенными, а война с Японией или Крымская кампания относились к числу недоразумений.

Все те сомнения, которые принесли более зрелые годы, были сожжены на торжественном костре патриотизма в первые дни войны, когда происходила мобилизация настроений и когда вдруг показались несовместимыми со званием русского патриота все мысли, которые так или иначе мешали осуществлению победы.

Опыт принес Андрею одни разочарования, и больше нельзя было сомневаться в том, что это было не случайно. Следовательно, надо было думать, думать крепко, до конца...

Воскресали все сомнения студенческих лет, но они казались теперь увядшими травами детских гербариев по сравнению с тем буреломом мыслей, в котором надлежало еще разобраться.

На это еще не было смелости, не было знания, как надо додумывать такие вещи.

Эти месяцы он находился в рядах армии, видел ее неуспехи, ее развал, ее неудержимый бег внутрь страны — и все это после сотрясающих землю на церемониальном марше рядов Горбатовского полка, который уходил в поход из города.

Раньше, до войны, для Андрея крепость — это была крепость, полк — это был полк, генерал — генерал, пулемет — это был пулемет.

Эти крепкие камешки были удобны, из них можно было строить устойчивые дома, они годились для умозаключений, для построения достойных классика силлогизмов, для «умных» речей, для самоуспокоения.

Теперь славный полк равнялся пятидесяти человекам с сорока винтовками, со знаменем, но без патронов, крепость оказывалась бабьим решетом, плевательницей, генерал — старикашкой, годным только для партии в экарте, пулемет — кашляющей, облезлой, расхлябанной машинкой, которая никогда не стреляет в те минуты, когда это необходимо, а солдаты — это уже не ряды, но лица, лица, лица без конца, с бородами, бритые, с широкими и узкими ногтями, смирные и злые, молчаливые и болтливые, послушные и строптивые, которые хороши в рядах под равняющим действием дисциплины, но непонятны, неожиданны и страшны в своем разнообразии, когда ряды распадаются.

Брест встал на путях Андрея как какой-то итог. На что надеяться после Бреста? Нельзя было отнестись к этой крепости спокойно. Прежде всего надо было ответить самому себе: можно ли еще победить? Кто виноват в поражениях?

Только не русский солдат, не русский боевой офицер. Тогда кто же? Кто? Разве не волнуют сейчас эти вопросы за малым исключением всю русскую интеллигенцию, которая носит офицерские и солдатские погоны и, как Андрей, уже теряет почву под ногами?

Андрей размышлял без всякого порядка, думал, как и все, по поводу каждого подслушанного слова, по поводу спора между Кольцовым и Алдановым, по поводу старых пушек, громоздких фортов, интендантских и инженерных ошибок, газетных статей, солдатских бесед и вопросов. Но иногда ему приходило в голову, что можно думать и поверх этих мелочей, слагая их в явления большого порядка, которые далеко уходят от теории случайностей и всегда имеют за собою если не законы, то закономерности, управляющие делами и мыслями.

Сознание Андрея незаметно и упорно для него самого уже давно собирало весь попадающий в поле внимания материал, который не только не способствовал укреплению идей о необходимости этой войны, о добродетели одной стороны и отрицательных качествах другой, но и способствовал разрушению этих идей и представлений. Эти идеи всё еще были сильны. В прошлом они упирались во множество мелких моментов, из которых годами складывалась психология Андрея, и нужны были чрезвычайные события, чтобы могло наступить время решительной ревизии этих до сих пор исходных, все себе подчиняющих мыслей.

События унесли ясность, ту силу убеждения, которую так любит и хранит молодость. Ее не могло быть после поражений первого года войны, после разгрома армий, после бегства из Галиции и, наконец, после обмазанных бетоном деревянных укреплений Бреста. Ее незаметно и долго подрывали, убирали паутинными волокнами эти болезненные разговоры с солдатами, это равнодушие тысяч к задачам войны — тех самых тысяч, которые против воли, против собственного разума, против совести и против здравого инстинкта жизни должны были идти в атаку, становясь каждую минуту перед выбором: убить или быть убитым. А эта неожиданная неприятная оторванность самого Андрея от тысяч не принимавших эту войну культурных людей! Она возникала и резко обозначалась всякий раз, когда он становился в позицию «патриота». Наконец, этот пугающий, возникающий на той же почве «патриотизма» союз с кадровым офицерством, которое само по себе не могло пленить его за отсутствием тех человеческих достоинств, которые он издавна привык ценить в людях.

Брест заставлял думать. Настойчиво думать. Своими неожиданными, неслучайными качествами, своим положением на рубеже Царства Польского, на границе России. Брест был жирной точкой в еще не оконченном рассказе об этой небывалой войне.

Узнав, скорее почувствовав, что Брест — это плохая крепость, что это ловушка, в которой, как и в Ново-Георгиевске, погибнут десятки тысяч людей, Андрей перестал интересоваться фортами и другими крепостными сооружениями.

Но вокруг все говорили о Бресте.

Приходили офицеры соседних артиллерийских частей и сообщали о том, что форт, который виден позади влево, построен при Николае Первом. Он только слегка подновлен при Николае Втором. А разве артиллерия сейчас такая, какой была в Крымскую кампанию? Что мостов на Муховце мало и переправы через реку внутри крепости, в случае осады и систематических обстрелов, не обеспечены, что власти вывозят снаряды и даже артиллерию с одной стороны, а с другой стороны ввозят другие снаряды и другие орудия, заставляют артиллеристов складывать штабелями тысячи снарядов на виду, без всякого прикрытия, с риском грандиозных взрывов при первом же попадании.

Кольцов, Алданов, Дуб и даже Горелов на этот раз согласно вторили рассказчикам-пессимистам, заливаясь благороднейшим негодованием, кричали о том, что на крепость в последние годы были истрачены несметные суммы, не то пятнадцать, не то шестнадцать миллионов, что все эти деньги пошли в руки казнокрадов, ругали какого-то никому не известного генерал-инженера Иванова и многочисленных комендантов крепости.

Сначала Андрей был удивлен таким размахом офицерской критической мысли, но вскоре понял, что это была попытка переложить на кого-то стоящего в стороне, кого-то случайного, на вора, казнокрада или тугодума с генеральскими лампасами, эту огромную, с точки зрения кадрового офицерства, вину за невиданные поражения, за этот профессиональный позор, за унижение бойцов, победивших в Галиции.

Это была моральная подготовка к сдаче каких-то основных позиций, подстилалась солома на то место, куда, по-видимому, придется упасть.

Никто кругом не знал, будут ли защищать Брест или нет. Не было объективных признаков, которые выдали бы намерения высшего командования. Приказы по армии, получаемые на батареях, противоречили один другому.

Легко было заподозрить, что высшее командование само не знало, как быть.

Такая мысль обозначала бы для всех этих людей, что они не более как слепые мыши в слепых руках, и потому мысль эта молчаливо отвергалась.

О возможности остаться в крепости батарейное офицерство говорило с неохотой. Никто, даже Кольцов, не сказал, что это — почетный долг. Найдена была удобная формула: мы, мол, полевая артиллерия, мы не крепаки, у нас иные навыки, пользы здесь не принесем, а вот в поле — дело другое.

Андрей ходил к солдатским кострам. Слушал всё те же речи о далеких домах, о хозяйстве, о письмах, которые не приходят уже второй месяц, о беженцах, о девках и бабах, встреченных в лесу и на дороге, прибаутки сказочников, тоскливые песни, блудливые частушки, и не было в этих разговорах и песнях крепости Брест-Литовской, и не было места тоске при мысли о том, что придется попасть в гарнизон.

Большинству солдат Брест не говорил ничего. Это имя было так же бессодержательно, как имена бесчисленных Покровских, Васильевок, Лыковых и других деревень.

Солдаты видели перед собой ту же проволоку, окопы, блиндажи, лес, кладбище. Этот пейзаж был похож на тысячи таких же, через которые они перешагнули своими рваными чоботами на усталых, натертых ногах. Пейзаж ничем особо не замечательный.

Большинство из них никогда не читало, не слышало о Севастопольской обороне, об осаде Ларошели, о штурме Измаила, и слово «крепость» не было оживлено в их представлении даже детскими играми на снегу. Какие же крепости в Оренбургской губернии?

Немногие, как Ягода, Багинский, Ханов, расспрашивали Андрея о Бресте, и он передавал им все, что слышал и знал, не находя в себе больше сил скрывать действительность и прибегая к той же детской уловке, что и офицеры, — к обвинениям во всем казнокрадов, воров, глупых генералов и к общим ссылкам на некультурность.

Солдатская масса казалась спокойной, как море, сдавленное между скалистыми берегами и крепким молом, куда не может ударить волна, не может ворваться бешеный ветер.

Чтобы узнать все, что делалось в глубине, нужно было уметь нырять. Андрей все чаще чувствовал, что приобрести это умение необходимо, но что у него нет пока никаких путей к сердцам под серыми шинелями.

Лес, запавший в память Андрея своею сказочной чернотой, полукольцом обошедший крепость с юга и запада, молчал.

Ежедневно сотни труб и биноклей обшаривали его опушку. Но движения замечено не было. Иные полагали, что немцы ждут подхода тяжелой артиллерии, чтобы сразу, по-настоящему обрушиться на крепость. Иные говорили, что немцы умело скрывают свои передвижения.

Большинство ничего не думало и ждало.

По утрам над городом кружили аэропланы. Изредка они бросали бомбы. Это делалось далеко не так часто, как можно было ожидать на таком скрещении путей, как у Брест-Литовска.

По большакам, которые вели от Ломжи, Белостока и Седлеца, день и ночь шли войска и обозы. Где-то далеко, на востоке от батареи, ровно, как заведенные машины, стучали по булыжнику кованые колеса.

Шли дни. Оставалась та же неясность положения, но теперь она уже была не только досадна, она становилась тревожной.

Однажды утром в домике вылетели все стекла с западной стороны. Это очередь шрапнелей разорвалась перед домом. Вторая рассыпалась звенящим свинцом по крыше. Потом снаряды прошли высоко в небе к белой вышке.

— Что ж, мы так и останемся в доме? — спросил Дуб. — Неужели не прикажут уничтожить его? Благодарю покорно — служить мишенью упражняющимся немецким прапорам.

— Уничтожить? А кто прикажет? Ни одна собака сюда не заглядывала, — принимаясь за ногти, сказал Кольцов.

— Так давайте возьмем да ночью факел устроим, а сами перейдем в блиндажи.

— А под суд не хотите? Да, да, очень просто. Это ведь крепость! Найдутся высшие соображения. Давайте лучше напишем бумажку в дивизию. И надо поехать, — вздыхая, предложил Кольцов. — Не люблю штабных, а все же поехать невредно.

Вечером в поповском домике, затянув попонами окна, при свете ночника играли в преферанс, а утром, в пятом часу, Андрей с двумя телефонистами потянул провод в передовой окоп, занятый каким-то пехотным полком и вынесенный к опушке леса. Проволоки предложено было взять восемь тяжелых и две легкие катушки на четыре-пять километров.

Значит, фронт был еще далеко.

 

XII. Когда форты летят в воздух

В это утро было неспокойно у Бреста. По окопам пристреливались легкие батареи германцев. По одному из фортов гвоздил взвод из двух тяжелых орудий. Аэропланы чертили круги, скользящими ласточками припадали к городу и сейчас же черным столбиком взвивались кверху. Зенитки украшали небо белыми ватными клочьями шрапнельных разрывов и ровно вычерченными розетками дымных бризаитов.

Что делалось на огромной территории крепости, Андрей не понимал. Не понимали и другие.

Еще вчера местность перед батареей казалась ровной, как стол. Зелено-серым выкатанным куском сукна, на котором не остановится, не зацепится ни глаз, ни перекати-поле, выглядела она в бинокль с зеленой крыши поповского дома, с наблюдательного пункта, гнездом обмотавшего верхушку высокого кладбищенского дерева.

Теперь же, когда телефонисты потянули провод, оказалось, что по пути надо все время нырять в овраги, в окопы, брести через пересохшие речушки и вешать провод над густой сетью свеженарытых ходов сообщения.

В полковом штабе телефонистам сказали, что полк уже собрался уходить.

— Мы сматываемся, а вы с проводом, — насмешливо бросил розовощекий офицерик. — Как всегда, пальцем в небо! — Повернулся и ушел, довольный неудачей артиллеристов и собственным остроумием.

Адъютант сказал, что на место полка, может быть, придут другие части. Впрочем, лично ему кажется, что на участке этом никто не останется и провод тянули зря.

Андрей включил аппарат в линию и вызвал батарею.

— Ах, как хорошо, что позвонили! — где-то далеко, едва слышно, радовался Дуб. — А я хотел было вам по пехотной телефонить. Двуколка за вами не поедет. Мы уходим. Куда? Да, видимо, совсем. Точно неизвестно. Все или только мы? Ей-богу, не знаю. Спешите, но провод не бросайте.

— Катай, ребята, обратно. Уходят наши, — сказал Андрей товарищам, срывая черный ус провода с винтов аппарата.

Очередная порция площадной брани летит по адресу начальства всего в целом и в частности, и опять, визжа, вертятся ржавые катушки, и пуды проволоки придавливают идущих к земле.

Поднимается солнце, и кругом заметно растет оживление. Гранаты прокладывают звонкие трещины в стеклянном колпаке утреннего неба. Уже нагрет августовским теплом песок оврагов, и нет тени, а на востоке набухает густое облако, похожее на сизый утренний туман, какие поднимаются с рассветом в болотах Полесья.

— Неужели будет дождь? — спрашивает телефонист Сонин.

Григорьев останавливается, смотрит из-под ладони.

— Не должно быть дождя, не парит. А туча висит, это верно.

И опять визжат катушки.

Два немецких аэроплана прошли на восток. Зенитка шлет им вслед горсть шрапнельных разрывов. Один из аэропланов скользит к земле. Хрустальная полоска загорается под ним и потухает на лету. Басистый крак раздается над серым горбом форта. За ним другой, третий, четвертый. Земля гудит, воздух звенит, небо похоже на наполненный битым стеклом котел, по которому стучат тяжелые и легкие молоты.

«Чемодан» винтит небо грузным, медленным ходом. Заговорили батареи, много батарей сразу. Звуки сливаются в гаммы и хоры — тесные, неразличимые, как ряды людей, ставших плечом к плечу.

Разорвись снаряд над головою — и его не услышишь отдельно от этого общего гула.

А туча на востоке все гуще и гуще, и наконец Сонин кричит радостно, словно совершил приятное открытие:

— Робя, а ведь это горит!

Андрей, Григорьев и Сонин перестают вертеть катушки. Три человека стоят на равнине и смотрят в упор на восток. Эта туча — родная сестра той стене дыма и пламени, которая шла за ними по Галиции, Холмщине, Польше. Косматое чудище, не способное дрожать на ветру, тяжкое чрево которого рвут огненные языки и рассекают искры. Отвратительное, отравленное облако, несущее гарь и копоть, — сигнал бедствия, черное знамя войны...

Над серым горбом форта мелькнуло пыльное полотнище, разорванное и смятое. Белые клубы и черные столбы понеслись к небу. Форт исчез, растворился в буре и вихрях, которые поднялись выше облаков, а через минуту раздался такой грохот, от которого все трое закачались на нетвердых ногах. Сонин под тяжестью проволоки сел на песок.

Еще никогда за всю свою жизнь Андрей не слышал подобного звука. Так должна была разверзаться земля, поглощавшая Содом и Гоморру. Казалось, звук массивной, материальной тяжестью упал на плечи людей.

Было ясно. Это русские оставляют Брест без боя...

Всегда было так, что шли войска, и за ними возникали пожары. Теперь было наоборот. Пожары и взрывы стали впереди, отрезали путь к России. Войска должны были прорываться через разливы пламени в берегах дыма.

Никогда еще не вертелись так быстро рукоятки катушек. Визжала несмазанная сталь; провод, вбегая в катушку, ложился неправильными рядами. А кругом бешеным галопом звуков аккомпанировало пространство.

Только на шоссе ждала двуколка. Чутковский жеребец бесился, озираясь глазами, черными, как угольный пласт при электрической лампе. К двуколке была привязана Шишка.

— Бери скорей свою кобылу, — сказал Чутков без досады, со смехом. — Их, чертей, рядом держать — руки порвешь!

Двуколка застучала по шоссе.

— Ой, что в городе творится, — стуча зубами в такт прыжкам двуколки, говорил Ханов. — Комендант вчера еще велел магазины открыть — бери все, кому не лень. Солдатам нельзя, только штатским. Ну, а кто теперь удержит? Первым делом вино достали. Такое делается... А у нас никто и не знал. Нашли бы и мы чем позабавиться... Сапожного товару или галантерею...

— Значит, город бросают? — спросил Григорьев.

— А тебе что ж, повылазило? Вишь, форты, и те задом кверху становятся, — рассердился Ханов.

Шоссе вошло в военный городок. Низкие казармы строились в ряд по обеим сторонам дороги. В них уже было пусто. Но вдоль шоссе и по переулкам еще бродили люди, по-странному одетые и нагруженные, как верблюды.

У иного на плечах сверх форменной рубашки наброшен был черный пиджак, из-под локтя смятыми раструбами глядели сапоги. Другой тащил две гитары, третий — гармонь величиной с солдатский сундучок. Двое, сгибаясь, волокли на палках корзину с консервами. Из узлов глядели какие-то странные свертки, за плечами болтались переполненные мешки.

Воровски, избегая офицерского взора, пробегали люди переулками, вдоль шоссе, на восток.

Ближе к центру города, у разбитых, на совесть разнесенных деревянных лавок, еще копошились какие-то подозрительные группочки штатских и расхристанных, заросших солдат. По дорогам разъезжали одиночные и беспомощные полевые жандармы. В доме с выбитыми стеклами визжала гармонь. У придорожных камней валялись запретные, белого стекла, бутылки, и пьяные голоса, почти забытые на фронте, плясом и частушками, отпевали бросаемый, уже преданный огню большой город.

Время от времени с разных сторон доносились глухие, необыкновенной силы взрывы — это летели в воздух один за другим форты внешней линии.

Иногда вслед за взрывом начиналась неистовая дружная канонада, словно сотня батарей открывала ураганный огонь по одному и тому же месту. Это сами собой открывали пальбу склады поставленных на картечь шрапнелей, самовзрывались от детонации тысячи, десятки тысяч сложенных штабелями тротиловых бомб.

Эту перепалку иногда прерывал и подчеркивал басистый, неожиданно долгий рев взрывающихся пороховых погребов...

Восточная часть города была уже вся в огне.

Выстроившиеся в линию по обеим сторонам шоссе большие и малые дома горели бурно разворачивающимся на ветру пламенем. Шоссе каменным хребтом уходило в дымы пожаров, и впереди на всем его протяжении бушевало пламя.

Порывы ветра швыряли хвосты дыма, алые обрывки пламени на самую середину шоссе.

Лошади шли неспокойно. Упорно останавливались, водили глазами, хрипели, пятились и, всюду встречая брызжущие искрами метлы дыма, рвались вперед.

Пешие шли посередине шоссе.

Позади ревело и местами уже успокаивалось безлюдное, дымящееся, покорившее город пожарище.

Огонь справлял небывалое торжество. Никто не боролся с пламенем. Крутящиеся языки, энергично потрескивая, стлались широкими полотнищами по ветру. Огонь гнул, сворачивал в трубки листы кровельного железа, лизнув, иссушал зеленую листву деревьев.

Птицы, изгнанные бедствием, носились кругом с тягучими, безнадежными криками.

Окна отвечали тонким треском лопнувших стекол. Сами собой начинали играть в брошенных домах инструменты.

Над одинокой церковью гудел колокол. Какой-то старик звонарь, помнивший лучшие времена и никогда не видевший такого огневого разгула, не уходил с колокольни, может быть потому, что весь неизвестный, невиданный мир казался ему более чужим, чем это пожарище, брошенное всеми, даже птицами, кроме него одного...

На шоссе становилось нестерпимо жарко. Пересыхали губы. Стучали виски. Лошади шли, часто мигая веками.

В проточной канаве Андрей смочил платок и положил на лоб, почти закрыв глаза. Смотрел из-под платка. Глаза продолжали слезиться.

Стало жаль коня, — смочил другой платок, бросил на глаза лошади, привязав конец к уздечке между ушами. Лошадь шла как пьяная.

Удалось еще раз смочить платок. Влажности хватало на десять минут. Затем платок сворачивался, и сухая дымящаяся тряпочка жгла, как уголь...

Батарею догнали у моста через Муховец. Позади пламя уже свободно подавало руку пламени через шоссе. К мосту сбегались три шоссе, три огневые дороги, и по всем путям еще тянулись пешие ряды и бесконечные обозы.

На мост входили по очереди, по одной колонне с каждого шоссе. Говорили, что по трем шоссе идут три армии. На мосту все три колонны шли вплотную друг к другу, и колеса каждую секунду грозили сцепиться и сорвать одно другое, ломая оси. От тяжелых артиллерийских упряжек сторонилась обозная мелкота.

В обратную сторону — к Бресту — пути не было. Впрочем, не было и желающих идти назад. Все шло, спешило, бежало на восток. Двое ординарцев, должно быть по приказу убегающего начальства, пытались было перейти мост против движения — отчаялись и пустились вплавь через глубокий, сдавленный берегами Муховец.

Батарея стояла, упершись передовыми телефонными двуколками в хвост автомобильного транспорта. Транспорт следовал за хлебопекарней. Еще дальше видны были длинные низкие ходы сорокадвухлинейных пушек.

Штабные автомобили, искусно ныряя в этой массе упряжек и людей, пытались пробиться вперед, вклиниться в колонну транспорта. Шоферов ругали вдогонку крепчайшими словами. Полковники генштаба, сидевшие внутри лимузинов, старались не показываться, предоставляя шоферам отругиваться и вести споры.

У моста никто не распоряжался. Командиры понахальней пробивались вперед. Транспорты шли впереди тяжелой артиллерии, вопреки полевому уставу. В ямах у шоссе валялись лошади с простреленными головами, с выпирающими костями сломанных ног — жертвы тесноты и суматохи. Загорелые поручики и капитаны в смятых фуражках выхлестывали нагайками по сапогам, вступали в перебранку друг с другом, стараясь нахрапом оттеснить соседей и первыми вступить на мост. Перебранки доходили до потасовок. Из кобур вылетали парабеллумы и наганы, и солдаты с темнеющими лицами, с пьяным блеском в глазах теснились за спиной своих командиров. Готова была вспыхнуть настоящая битва.

— Вот сволочи! — ругался Кольцов. — Небось понтонеры ударили в первую голову. Нет того, чтобы рядом навести еще пару мостов. Один понтонный батальон мог бы устроить три моста через эту речонку, и все пошло бы втрое скорей.

— И вовсе вы не правы, 'а' всегда, — оппонировал Алданов. — Шоссе одно, ну и мост один. Берега Муховца 'ругом заболочены. Видите, на той стороне осо'а — разве пройдут там 'олеса? Та' где же будут въезды на три моста, с'ажите сами?

Кольцов смутился и готов был сдаться. Но не выдержал и запальчиво возразил:

— Ну, а разве нельзя было еще одно шоссе построить? Немцы бы пять шоссе проложили, десять мостов поставили бы и еще бы дековильку{7} пустили.

— Вероятнее всего, что на пять шоссе поставили бы пять мостов, — с рассчитанным спокойствием сказал Алданов, — но ведь то немцы. А для наших правителей?.. Ну подумайте сами, целое шоссе проложить! Да ведь это же событие. С попами святить нужно, 'а'ую-нибудь светлейшую позвать ленточ'у золотыми ножнич'амн разрезать. И это в сердце 'рупнейшей 'репости, где неизбежно должны были происходить массовые воинс'ие передвижения!

Алдановское спокойствие таяло на глазах.

Офицеры смотрели друг на друга, как молодые петушки на птичьем дворе. Казалось, они уже крещены взаимно вспыхнувшей ненавистью.

Кольцов смолчал, и петушки не бросились друг на друга.

Кольцов отъехал, дергая повод, без нужды терзая бока кобылы шпорами. Алданов дрожащими пальцами крутил папиросу.

Батарея стояла, утопая в куреве пыли.

Кольцов разыскал командира автомобильного транспорта и стал доказывать ему, что первой на мост, согласно полевому уставу, должна въехать тяжелая батарея.

Командир транспорта, тоже штабс-капитан, нервно возражал. Он говорил, что в уставе ничего не сказано об автомобильном транспорте, а всякому грамотному ясно, что автомобильный транспорт — это не простой транспорт, не повозки, а дорогие и редкие машины; и потом, он, Кольцов, не знает ведь, что везет вверенный ему транспорт. В заключение транспортник предложил Кольцову оглядеться и сообщить, каким это образом транспорт и батарея могут в этой тесноте поменяться местами.

Кольцов не стал озираться. Ясно было и так, что сделать это невозможно. Он заявил, прикладывая руку к козырьку и играя носками сапог:

— Разрешите распорядиться? — При этом он сделал вид, что сейчас же приступит к делу. На лице его раскрылась улыбка готового к прыжку хищника.

— Нет, нет! — растерянно заторопился транспортник. — Я не согласен. Если вы недовольны, обратитесь к старшему в колонне. — Транспортник потянул повод и дал лошади шпоры.

— А вы искали когда-нибудь иглу в возу сена? — крикнул вслед Кольцов. — Я не любитель таких занятий.

Транспортник не ответил, и Кольцов громко сказал еще несколько едких слов о тыловых крысах и, чтобы не слышать ответа, быстро отъехал.

— Жаль, — сказал он сопровождавшему его Андрею, — что я не знал, у кого из нас старшинство больше, а то я бы заставил его подчиниться. Всегда с этим старшинством не знаешь: а вдруг он на три дня старше, вот и конфуз.

Андрей подумал, что Кольцов мечтает сейчас, как бы хорошо было, если бы на фуражках или на плечах офицеров крупными буквами к общему сведению были написаны месяц и число производства в капитаны, поручики или генерал-майоры.

Он рассказал об этом Алданову.

— Обычный офицерс'ий разговорчи'. Не привы'ли еще?

Устье моста было осаждено вставшими в очередь цепями конных разведчиков разных частей. Солдаты батарей и транспортов разбрелись по соседним частям. Работала вовсю солдатская почта трех армий. Части пришли из-под Ломжи, из-под Плоцка, с Равки и Бзуры.

— Сусед подвел, — говорил пехотинец, пришедший стрельнуть насчет курева. — Как у нас пошел бой. Он нам... Ну, и мы ему... Два дня долбил тяжелыми. Не ели, не спали. Ну, мы бы не ушли, аж ночью вдруг сбоку он нас пулеметами... Кто как был побежали. А пулемет уже сзаду. Командир без штанов убег. Один револьвер унес, а то все оставил. Без седла садились. А соседей уже и след простыл. Как и ушли, не ведаем, — философски размышлял он, покручивая самодельную папиросу между двумя широкими, растрескавшимися лопатками пальцев.

— Вот и у нас так, — заметил высокий, худой, с лицом чувашина солдат. — Мы бы остались, а суседские пошли. Мы-то утекли, а антиллерию бросили.

— Бегуны, известно! — сплюнул подтянутый саперный унтер.

Уже седоватый, задерганный запасный из транспорта недоверчиво слушал, склонив голову набок. Кожа вялой тряпочкой морщилась на худой, глубоко открытой шее и волновалась над острым бегающим кадыком.

Он вдруг спросил серьезно неизвестно кого:

— А може, теперь мир, а?

И сразу какая-то дополнительная тяжесть легла всем на плечи.

— Ну, чё! — безнадежно махнул рукой чувашин.

— А може?.. — нерешительно протянул пехотинец. — А то так и домой придем.

— Ну да тебе еще небось года два идти.

— Симбирской я. Далеко. Ехали как — пять ден.

— Ну, назад на курьерском в одну ночь сгоняешь.

— Меня бы пустили, я бы пехом пошел, — сорвался молодой пехотинец с вихром по-казацки — должно быть, нового призыва — и даже не усидел на месте, встал, перекинул винтовку на другое плечо.

— Ты, я вижу, не дурак, — сказал ему первый. — На животах поползли бы. Баяли, в два месяца на Берлин смаршируем, а вон, гляди, на Москву бегем, бегем, а все конца-краю нет.

— Вот, господин вольноопределяющий, вы, как образованный, сказали бы — когда конец будет?

— Какой конец? — не подумав, раздраженно ответил Андрей.

«Опять эти дурацкие разговоры. Молчать надо, накрепко забыв обо всем, что может смутить готовность бойца».

— О каком конце можно говорить, — обратился он к саперу, невольно ища у него сочувствия, — когда еще только начинается? Вот надо нам остановиться, оправиться. — Он перешел взглядом к запасному. — Англия мобилизует трехмиллионную армию. Мы получим от союзников ружья, снаряды. Тогда пойдем опять вперед. Тогда и конец будет. Ну, года через полтора, два, не раньше.

Седоватый запасный смотрел на него доверяющими, открытыми глазами первокурсника, нацелившегося в рот знаменитому профессору.

Андрей чувствовал, что запасному очень важно все то, что он ему скажет, но не было желания утешить, обнадежить. Наоборот, казалось, гвоздем нужно вбить в солдатское сознание мысль о том, что война на полном ходу, концом не пахнет, надо подобраться и терпеть.

Андрей заговорил о терпении, и глаза запасного потухли, а из мути зрачков поднялись искорки раздражения и злобы. Он затоптал разбитым носком сапога окурок, поглядел вдаль, где низко стлались дымные тучи и рокотали разрывы, шепотом матерно выругался и отошел.

— Чего захотел! — прислушиваясь, сказал чувашин. — Чего там. Знай шагай. А в транспорте — не в пехоте...

— Оно верно, — поддержал молодой пехотинец. — Голову соблюсти можно. А только как же дома? Два года... — Он покачал головой. — Все одно непорядок.

Пробка рассосалась, и автомобильный транспорт заколыхался впереди на подъеме широкими спинами грузовиков. Раздалась команда Кольцова:

— По ко-о-ням!

Шоссе высоким гребнем пошло над болотом. Позади черный буран кружил над городом. Это пожары кутались в бурку густой копоти и отступали вдаль. Шоссе падало с обеих сторон обрывами. У дороги тянулись зеленеющие росистые полосы луга. Вода проглядывала меж травой и редкими кустами.

На шоссе не хватало места ни пешим людям, ни легким упряжкам. Преодолевая сотни препятствий, санитарки, двуколки, тарантасы катились внизу, лавировали по обочине болота. У поперечных канав останавливались и долго ждали просвета на шоссе, чтобы, гикая и размахивая вожжами, нырнуть в гущу ходов. Пешие, боясь быть раздавленными, то и дело соскакивали с шоссе вниз и перебегали по влажной траве.

Медленно тянулись километры. Мучительно хотелось есть. Нарастала потребность в отдыхе, но никто не мог сказать, до каких же пор нужно отходить, где будет привал.

Позади продолжала греметь разрушаемая пожарами и взрывами крепость. Ее торжественный гул прокатывался от края до края неба и поля и поглощал в себе все прочие звуки фронта. Нельзя было определить, идет ли на западе бой, стоит ли затишье.

Иногда ездовые и фейерверкеры начинали усиленно оборачиваться назад, смотреть в небо. Тогда по рядам проносилось тревожное слово:

— Аэроплан!

Люди начинали нервничать. Поводья излишне натягивались, лошади теряли шаг. Каждый про себя размышлял, куда ринуться, если налетит воздушный разбойник и паника поднимется на шоссе.

Но немецкие аэропланы проносились вперед, к станциям Кобрин и Жабинка, где расходятся пути на Гомель, Минск, чтобы здесь, на станционный узел, на кружевной костяк стальных путей, выбросить запас динамита.

В середине пути Кольцов послал Андрея к командиру дивизиона, который шел где-то позади с первой батареей.

Андрей козырнул и на месте повернул лошадь назад.

Сперва он попал в щель между двумя батареями. Справа и слева катились орудия. Вперед пути не было. Ездовые готовы были пустить в ход нагайки. Лошадь Андрея была новым лишним препятствием на пути. Ездовые татары короткими проволочными нагайками тыкали ей в нос, ругали. Но Андрей уже не мог повернуть назад, не мог съехать с шоссе, мешая сотням людей. Так продолжалось, пока не прошла мимо последняя повозка батарейного обоза.

Теперь здесь густо, как рыжие муравьи через лесную тропинку, шла пехота. Солдаты не уступали пути. Они тыкали кулаками в морду лошади, штыками заброшенных за плечи винтовок старались полоснуть всадника.

Казалось, не будет конца шествию людей, лошадей и повозок. Разумеется, можно было остановиться и ждать, но Кольцов карандашом начертил на полевой записке два креста, и сокрушающая мысль о дисциплине толкала Андрея делать все возможное, чтобы отнять у Кольцова нравственное право придраться к нему за опоздание.

Армия шла с таким напором, как будто это была упорная стремительная атака, а не поспешное отступление. Сила инерции этих тысяч ног и колес была неодолима. Ее не остановил бы даже пулеметный огонь. Но вместе с тем каждая частица этого массивного движения была рабски скована той же самой инерцией, которая грозила всему встречному, в том числе и Андрею.

Оступившегося, потерявшего ритм сбивали с ног, могли растоптать, раздавить...

Ныряя в толпу, при случае выскакивания на обочину, Андрей двигался все медленнее. В одном месте его сбили с шоссе ударом. Ход неуклюжей фурманки оцарапал седло и ногу.

Андрей хотел было спрыгнуть, но Шишка раньше сделала плавный пируэт в воздухе и стала внизу на все четыре ноги. От неожиданности у Андрея сжалось сердце и горизонт закачался перед глазами, как в бурю на корабле. Он едва успел стать на стремена.

Соскочив с седла, он со страхом осмотрел животное, Но добрая кобыла глядела большими, хрустально-ясными и теплыми глазами прямо в глаза привычному человеку, жевала пухлыми, влажными губами, и только ноги ее необычно подрагивали в коленях.

На узком мосту Андрея прижали к перилам. Мост под колесами двухсотпудовых пушек казался сложенным на живую руку, без гвоздей и клиньев. Андрей перегородил последние полметра, по которым опасливо пробегала цепочка артиллерийских номеров. Щиты орудий шли так близко, что Андрей, боясь, как бы ему не соскребло ногу сталью, прямо с седла встал на широкие перила моста. В руке дрожал повод. Казалось, следующее колесо, следующий щит обязательно перебьют Шишке тонкие ноги.

Лошадь прядала ушами и жалась к крашеному дереву перил.

Только когда прошли двухсотпудовые и сорокадвухлинейные, Андрей опять сел в седло, а за мостом навстречу ему выплыла одинокая, сутулая и длинная фигура командира дивизиона.

К вечеру каменный столб бросил навстречу цифру сорок. Уже пятьдесят километров в седле! Но поход продолжался.

Ночью на востоке мелькнули молочно-белые огни в сгущенной, безлунной темноте полей. Кобрин остался позади.

— Пятьдесят два 'илометра от Бреста, — удивленно произнес Алданов.

За Кобрином батарея все же свернула с шоссе и вышла под кров старого сухого леса. Готовить пищу, устраивать ночлег ни у кого не было сил. Солдаты распрягли лошадей и, не выбирая места, валились на сухую листву у корней корявых дубов.

Сон победоносно надвинулся на лагерь. Только чутковский жеребец временами рвался на привязи и кричал, отчего часовые вздрагивали и начинали энергично шагать вдоль строя гаубиц.

Последние часы Андрей держался в седле нервами и тяжестью тела. Даже неутомимая Шишка шла рыхлыми шагами враскачку на подгибающихся, размягченных ногах.

Теперь сразу, без всякого перехода, Андрей почувствовал, что все его силы ушли. Не снимая шинели, он упал у высокой сосны. Уже земля широкими мягкими толчками качала его, как маятник, и упал он по ее, не по своей воле.

Андрей, лежа, хотел думать привычную на походах думу о том, как хорош сон и как приятно ноет тело в лесу, забирая от воздуха, от листьев новые соки и силы.

Когда застонали, заныли плечи и какой-то огонек боли вспыхнул под ребрами — подумал, что устал сильнее, чем обычно.

А потом застучало в висках, и сосна над головой угрожающе закачалась. Тело никак не согревалось, и шинель казалась невесомым, паутинным покровом, сквозь который свободно ходят холодные ночные струи.

Сознание работало, но глаза не видели ничего вокруг.

Андрей широко раскинул веки, силясь уловить знакомые образы из этой гудящей тьмы бивуака. Но вместо лиц, вместо лошадиных морд ему в глаза сверкнули два фонаря грузовика, который ревел оглушительно, с человечьей или бычьей злобой, и полз на Андрея. Андрей подумал о сосне... Чудовище неизбежно должно разбиться об ее качающийся корявый ствол...

Андрей хотел сорвать, бросить в сторону тело. Но шинель теперь давила, как броневая плита, и ни нога, ни рука не шевельнулись у Андрея.

Он широко раскрыл рот, словно желая проглотить наступающую машину, и рот сам издал круглый, как вылетающий из широкогорлой трубы звук:

— А-а-а!

Автомобиль пополз, вытягиваясь на ходу в подобную толстому змею глазастую кишку, в горло Андрея.

Потом рядом возник человек. Он раскрывал рот, как механическая игрушка, и говорил:

— Сорок и семь десятых.

И другой человек из тьмы сказал:

— Будем возить в санитарке.

Тогда ворвался голос Кольцова:

— Нельзя, Александр Кузьмич, держать больных на походе. Вы говорите — в санитарке... А если она понадобится для раненых?

— Жаль парня!

Потом Андрей ощутил пальцами холодное полотно санитарки...

Перемежаются тени и свет. В свете — плечи, затылки, рукава людей. Лошади и повозки. Походом Чингисхана идут они куда-то вперед, в одну сторону, не то на запад, не то на восток.

Черный человек с бичом в руках. Он добродушно досадует о чем-то...

Белая женщина сует Андрею остро пахнущий пузырек.

На сырой земле у завалинки Андрея мутит, и свет исчезает...

Звезды видит Андрей сквозь щель матерински наклонившегося над ним мшистого забора. А затем в ночь, придавившую грудь тугой подушкой, врываются только паровозные гудки.

 

XIII. Паноптикум

Солнечный луч пришел вместе с ощущением покойной резиновой подушки под головой. Это было первое, что почувствовал Андрей после долгого забытья. Солнечный луч заставил зажмуриться. Подушка еще крепче прижалась к щеке и... зашевелилась... Захотелось ощутить себя, проверить, и Андрей попытался выпрямить ноги. На них лежало теперь что-то мягкое: тюки или чужое тяжелое тело. Железной плиты больше не было.

Андрей открыл бы глаза и осмотрелся, если бы не мерный, укачивающий звук, знакомый, почти родной. Его ритм мешал отогнать сонную целительную лень.

Большая колыбель, приютившая Андрея, гудела металлом, лязгала сталью, ревела, но все эти звуки доносились издалека, выветренные, ослабевшие, словно самое движение поглощало их на ходу.

Солнечный луч был узок. Он лежал теплой тесемкой на груди Андрея, на мертвенно-бледном лице соседа, на желтой округлости чьей-то пятки и стрелкой-живчиком бегал по красной стене дрожавшей как в лихорадке теплушки.

«Подушка» зашевелила короткими грязными, с широким ногтем пальцами. Это была ступня великана, двойник той, которая желтела в солнечном лучике.

Лицо соседа глядело равнодушно. Оно не могло принадлежать владельцу ног. Оно было маленькое, в морщинах, словно кто-то пальцами стянул ему кожу к носу, к подбородку. Носик стоял прямой башенкой, какой-то отдельный от всего лица. Под корень истертые зубы походили на высохшую лимонную корочку. Тонкие пальцы червячками копошились у заросшего подбородка. Время от времени голова надрывно и сухо кашляла. Казалось, тело не участвует в этом кашле. Кашляет одно только горло.

Уйти от грязной, двигающей пальцами ноги оказалось невозможным. Со всех сторон глядели в лицо Андрею обутые и босые ноги, рубашки и шинели, и в этой груде тел и одежды утонуло, затерялось собственное, Андрея, тело.

Босые ноги задвигались, соединились, и «подушка» сама ушла из-под щеки. На Андрея глядели теперь с легким смешком глаза на большом, сильном лице. Силен был белый лоб, смело выведенный крепкой костью, обтянутый белой чистой кожей. На лоб коротко спускались отяжелевшие от пота завитки желтых волос. Нос был прямой, не славянский. Синевато-голубые глаза были упорны. Худоба выделила на длинном, гладком лице крепкие, резко очерченные скулы. Но сильней всего были могучие, с выступающими жилами руки, длиннопалые, со вместительной хваткой кисти.

— Что, выспалси? — спросил он Андрея и сейчас же сквозь улыбку поморщился. Вероятно, сделал больше, чем ему было позволено.

Андрей бессмысленно глядел, до сих пор не соображая всей обстановки. Он ничего не ответил соседу.

Может быть, гигант принял молчание Андрея за знак пренебрежения. Он откинул далеко назад голову и стал тяжело и часто дышать.

Где-то сверху потянулся долгий стон...

Расстроенное болезнью воображение Андрея воспринимало окружающую обстановку кусочками, по частям. Ноги, затылки, лица, спины людей, сброшенные, смешанные в кучу, как железный лом на заднем дворе завода, не сразу сказали ему, что он едет в санитарном поезде с больными и ранеными российскими солдатами.

Санитарный поезд — это белые койки и белые стены. Только на белом можно нарисовать широкий пластинчатый красный крест.

Над человечьей кучей встали звуки. Они поднимались над ровным, только на стрелках усиливающимся рокотом и стуком колес, как поднимается голос певца над аккомпанементом. Это стонали люди, чей стон уже никому ничего не сигнализирует, никого не призывает. Это были звуки, которые издает разобщенное с волею тело, подчинившееся на время каким-то совсем не управляемым силам.

В одном углу эти стоны, казалось, вот-вот сорвутся в резкий вороний крик, заранее вызывая у всех напряжение нервов и слуха.

В другом, противоположном, звуки были ровны. Иногда казалось, что это стонет резиновая подушка с испорченной свистелкой.

В детстве в маленьком провинциальном паноптикуме Андрей видел удачно имитированную восковую фигуру цусимского матроса. Расстегнутая рубашка в морских голубых полосках по воротнику открывала смуглую гладкую грудь, и под соском гноилась круглая восковая рана. Матрос дышал. Грудь поднималась, и капля крови аккуратно тем же путем скатывалась на подушку при каждом вздохе. Матрос не только дышал, но и стонал ровным стоном хитро придуманного механизма.

Матрос снился потом Андрею две или три ночи, детский кошмар мучил мальчика, и теперь казалось, что это именно матрос лежит в темном углу вагона.

Стоны шли один за другим, один вдогонку другому, и чей-то хрип ритмически переплетался с этими звуками, чужой своим спокойствием, не подходящий, не созвучный ни с рокотом колес, ни со свистелкой резинового матроса.

Колеса пошли медленнее, но не замирали, как это бывает на станциях. Казалось, машине стало лень тянуть тяжелый хвост вагонов, и она, как кляча, идет, оглядываясь, не хлестнет ли погонщик щелкающим острым бичом.

Время потянулось медленнее, как всегда, когда можно ждать чего-нибудь нового, и над грудой тел то здесь, то там стали подниматься головы.

— Остановка, кажись, — сказал сморщенный человечек и одновременно задвигал белыми губами и пальцами-червячками.

— Ой, — вздохнул гигант, — сколько еще этих остановок. Вконец измотают... В душу!

— А все же как стоим — легче, — сказал человечек. — Оно хоть на землю да на солнышко вылезешь...

— Где станет! — вмешался третий голос, украинца, басистый и мягкий. — Вон на мосту стояли. Тут тебе и земля, и солнышко. Ты бы посунувся, земляк. Тяжкий ты, как пудовичок. Ажно ногу мне отдавил.

— А куда ж посунуться! — сказал казачий вахмистр. — Хоть к потолку привеситься. Лафа тем, что на полках едут... Покойничками.

— Воистину, покойничками, — прохрипел голос сверху. — Чтоб тебе таким покойничком на тот свет спутешествовать.

— А ты не лайся, дядя. Здоровья не вылаешь.

— А ты что же к людям зависть высказываешь? На нарах — говоришь? Да ты посмотри, сукин сын, тут все покойнички, да только от завтрева. Обделались все, да без рук, без ног.

Андрей потянул в себя воздух, и тошнота подкатила к горлу. Эта же тошнота заставила сделать усилие — приподняться. Тело повиновалось вяло, не сразу. Кто-то сбоку, потревоженный движением Андрея, закряхтел, заворочался. Поезд пошел еще тише и наконец стал.

Заскрипели ролики двери, и щель, в которую едва заглядывало солнце, расширилась. Андрей сел, опираясь на руки, и обернулся к свету. Здесь большой яркий квадрат был резко поделен горизонтом на густо-зеленое и солнечно-голубое. Вагон стоял в пустом поле.

К двери подошел санитар, приставил лесенку, и люди медленно, кто как мог, пошли, поползли из вагона на солнечный песок насыпи.

Гигант с желтыми петлицами гвардии Литовского полка сошел крупным шагом через ступеньку. Левая рука его висела плетью. Сквозь разорванную у плеча гимнастерку проглядывал перепачканный бинт. Черно-красные пятна ссохлись и насквозь заскорузли.

Маленький сморщенный солдат оказался больным обозником из запасных. Он был слаб, как ребенок, и сполз на землю на четвереньках.

Люди сходили, сползали, шатаясь, стоная, но неудержимо стремясь из красного ящика со спертым от неубранных испражнений воздухом на блистающее пустотой поле. Почти на всех были перевязки, которые не менялись несколько суток.

Опираясь за спиной на руки, переступает на ладонях и на одной ступне человек. Высоко перед собой он держит туго обинтованную ногу. Нога движется грузно и неколебимо, как дуло орудия. У другого рука на перевязи лежит на груди. Второй рукой он защищает ее от столкновения с такими же неловкими, искалеченными людьми.

Люди ложатся на запорошенную августовской пылью траву. Ложится и Андрей. Стена длинного поезда красным барьером разрезала степь. Из каждой теплушки ползут перевязанные люди. Они садятся на песок у шпал, ложатся на ближнее поле, прячутся в тени редких кустов, курят, жуют сухие корки и торопливо говорят, говорят, словно спешат вылить все еще не высказанное, пока не тронулся поезд.

Двое санитаров бегут с носилками к такому же красному скотскому вагону с широко раздвинутой дверью. Оттуда несутся крики. В криках нестерпимая боль, иногда угроза... От этих криков содрогаются забинтованные люди. Они боятся и страстно дожидаются момента, когда придет их очередь идти в операционную к хирургам.

— Смотри, смотри, — говорит гигант, раненный в руку. — Пошли.

Впереди выжидательно дымит паровоз. Еще дальше в красную полосу слились вагоны другого товарного состава. На горизонте узкой, потерявшей окраску чертой виднеется третий. Вероятно, за пологим холмом, где поворачивает путь, скрываются четвертый, пятый...

Позади, на западе, в затылок санитарному встал еще один поезд.

— Пачками пошли, — говорит гигант.

Андрей близорукими глазами следит, как передний, едва видимый состав медленно плывет над зеленым полем.

— По вагонам! — кричат санитары.

Ближайший поезд дает гулкий, протяжный свисток.

С трудом ползут раненые наверх по крутым, неудобным лестницам. Санитары помогают только самым тяжелым.

В вагоне солдаты садятся, опуская ноги наружу. Но санитар кричит на них, и они послушно подбирают ноги в вагон, пятятся вглубь, наползая один на другого. Потревоженные лежаки ругаются, стонут, плюются. Санитар наглухо задвигает дверь.

— Неохота с нами-то ехать, — говорит гигант. — К своим полез...

На этот раз поезд идет недолго.

Свист локомотива долго полощется на ветру, и постепенно замирает стук колес.

И снова, перемогаясь, через силу, через боль ползут раненые на солнце.

И опять не станция, а поле.

Андрей теперь не смотрит на раненых. Лежа на спине, он глядит в небо. Оно одно здесь такое, как было раньше, до войны, оно способно возвратить мысли к прошлому, к покою, к городским улицам, ко всему, непохожему на войну...

 

XIV. Возок смерти

Вагон не сразу открыл перед Андреем все свои уголки. Верхние нары заявляли о своем населении только бахромой шинелей и ступнями разутых ног. Всегда темно было внизу под нарами, на полу, в особенности по углам.

Прогорклая, отшибающая вонь неслась из-под лежащих раненых и больных. Она стояла стражем у лежачих мест.

В ближайшем углу внизу, у выхода, лежал мальчик из Кобрина. Осколком аэропланной бомбы ему оторвало ногу.

Там же внизу, в дальнем углу, лежал человек, у которого осколком гранаты было начисто вынесено правое плечо. Рука висела на обнажившихся мышцах.

Рядом пластом лежали двое раненных в живот. У одного из них на ногах уже появились трупные пятна. Запах от них перешибал запах испражнений.

Наверху лежали больные, но о них не говорили. Они ничем не были замечательны.

А всего было в вагоне тридцать восемь человек. Двадцать лежали на нарах, имея свое место. Остальные сидели, лежали друг на друге и на большом кубической формы ящике, который стоял у закрытых дверей с одной стороны вагона. В этом ящике хранился инвентарь: миски, котелки, ложки, бинты, марля, жестяные некрашеные кружки.

Санитар, которому полагалось спать на крышке ящика, обычно уходил в классный вагон, занятый врачами и сестрами.

На перегонах раненые оставались на самообслуживании. Никто, однако, не выражал никаких претензий, так как санитар освобождал место, на котором устраивались четверо.

В вагоне шли скупые разговоры без обычных словечек и прибауток. Должно быть, самые нужные, неизбежные мысли вслух...

Сами по себе слова были малозначащими, тусклыми. Случайно из этих слов, падающих камнями в тишину вагона, Андрей узнавал важные для себя вещи.

Он узнал, что от Кобрина поезд идет уже третьи сутки. Значит, двое суток он был без сознания. Что сегодня в первый раз дали есть. А то не было хлеба. Хлеб получили на какой-то станции. Горячее ждет на другой станции. А когда до нее доедут — неизвестно.

Куда пойдет поезд от Гомеля, не знал никто.

Узнал Андрей, что в поезде всего два врача. Один из них — женщина. Мужчина день и ночь не спит, не ест, режет и режет.

— Руки и ноги в ведре так и выносят, как рыбу, — рассказывал тощий пехотинец. А по углам недвижные тела начинали двигаться, причиняя себе боль, всхлипывая, как дети.

Кто-то насчитал в поезде двадцать теплушек и два классных вагона. Говорили, что в каждой теплушке столько же народу, «а то и больше».

К вечеру стали останавливаться каждые четверть часа.

Говорили, приближается станция.

Но Андрей не дождался станции. На одной из остановок он остался в вагоне, забился в угол за ящиком у ног человека с оторванным плечом и, усталый, словно опять сделал восемьдесят километров, уснул тревожным сном больного, который не дает полного, отгораживающего от жизни покоя.

На другой день больных и раненых впервые после Кобрина кормили горячим.

Ели, лежа на земле.

У многих дрожали руки, и деревянные ложки глухо стучали по ребрам алюминиевых чашек.

Санитар сказал, что поезд идет на Гомель, а оттуда, может быть, на Орел или на Брянск.

Раненые стали считать, кому откуда будет ближе домой.

На следующий день поезд шел еще медленнее.

Ночью бабьим призывным стоном завыл человек внизу, под нарами.

Соседи шарахались от него. Солдатские тела волной откинулись к ящику. Андрей был сдавлен, как яблоко, запавшее в угол наполненной садовой корзины.

Слышался придушенный шепот:

— Сволочи, какого подбросили!

— А санитар опять спать упер!

Человек всхлипывал. Быстрыми, отрывистыми падающими, как горошинки, словами о чем-то умолял. Казалось, стоит он, невидимый, перед лампадой, шепчет, припадая за каждой фразой к полу разгоряченным лбом.

Но люди не подходили. Больные и раненые отодвигались от него, с силой упираясь в пол пятками и пальцами рук. Глаза людей глядели на дверь, которая колыхалась на ходу, и с ненавистью на миг забегали в шепчущий, плачущий угол.

* * *

Совершилось чудо. Полукругом очистили место около заболевшего. Пустые доски пола казались страшными в человеческой, сдавленной четырьмя стенками тесноте.

Андрей вспомнил, как на Равке пристальными, любопытными глазами рассматривали проходящие солдаты белое ухо убитого, с ползущей у виска медленной мухой.

Но здесь был не труп.

Здесь один человек грозил смертью многим.

Наверху, разбуженный общим движением, вскинулся во сне и забредил больной...

Вагон катился в пустых полях. Тяжело постукивали колеса и буфера, а в красном ящике напрягалась жизнь в схватке со смертью. Казалось, необоримые силы несли этот возок ужаса, и нельзя было выпрыгнуть на ходу, потому что двери держит сама судьба.

Дрожала свечка в загаженном, засиженном мухами фонаре. Звенели стекла фонаря, двигаясь в пазах. Тусклые рассеянные пятна света прыгали по вагону. Люди говорили шепотом.

Андрей чувствовал, что сам он верным барометром отражает чувства всех этих людей и стрелка стоит на ощущении смерти. Он, как и другие, связан по рукам и ногам, и какой-то равнодушный ремень несет его с нарастающей силой, как привесок, чтобы швырнуть навстречу поджидающей гибели.

Он, как посторонний наблюдатель, удивлялся, почему не рвется он из последних сил, не бежит из проклятых крашеных стен теплушки.

Кто мог сказать, что произошло здесь, в тесноте вагона, какие рои бацилл перебрались уже с чужого зараженного тела в его собственные поры и кровь?..

Он не вздрогнул, не застонал, когда впервые прошелестело на свернувшихся жаркими тряпочками губах соседа слово:

— Холера...

Только мрак сгустился в глубинах сознания.

Не было равнодушия. Иначе зачем же так звонко билось всегда медлительно-точное, неслышное сердце?

Не было в Андрее, и не могло быть, равнодушия к будущему.

Не было и чувства поражения, сдачи...

Была только необычная вялость мысли. Усталость. Почти будничная лень.

И неожиданно Андрей заснул таким же тревожным, прерывистым сном, как и раньше.

Наутро санитар бранился, как будто солдаты его вагона сознательно причинили ему личную неприятность или как будто они могли своевременно вызвать его на ходу поезда.

Но люди не отвечали на его брань.

Он был для них человеком, единственно дающим пищу и воду, единственно связывающим их с внешним миром и поездными врачами. Нерадивый пастух большого беспомощного стада, но все же пастух...

Не переставая ругаться, санитар вытащил с помощью товарища труп. С брезгливостью и страхом швырнул загаженный матрац и залил известью кусок пола, на который сейчас же бросили новый матрац и положили больного в беспамятстве.

Санитары и больные покрепче рыли яму тут же, у дороги.

И кто-то уже мастерил перочинным солдатским ножом убогий крестик из двух ветвей.

Вокруг ямы собрались все, кто мог стоять, сидеть или ползать. Ползучие руками раздвигали стоявших, чтобы заглянуть в неглубокую могилу.

Человек, сложивший из веточек крестик, аккуратно очистил посередине белый четырехугольник и послюнил химический карандаш.

Но ни санитар, ни соседи больного не могли сказать ему имя умершего. Никто не решился осмотреть его карманы.

Он был одним из тел на этой свалке калечи, которую колеса товарного вагона равнодушно влекли в Россию.

Кто ждет этого человека в деревне или в городе с любовью, нежностью или простым добрососедским чувством мирного человека?

Свисток паровоза — и люди бредут к вставшим дыбом строганым лестницам, и только белое пятно извести на травяном ковре остается у остановки да пухлый неаккуратный холмик с крестиком из очищенных серых веток.

Днем хоронили умершего из другого вагона.

А потом поезд стал аккуратно оставлять на остановках по одной, по две могилки. Население поезда равнодушно относилось к поднимавшимся в четверть часа рыхлым холмикам, но волновалось и необычайно суетилось, если холмик обливали белым потоком извести и рядом дымился бьющий в нос запахом жженого волоса костер, на котором уничтожался матрац умершего.

Слово «холера» не сходило теперь с уст, и глаза стекленели, и рот беспомощно раскрывался у тех, кто слышал весть о новом ударе невидимого врага.

У вагонов, в которых еще не было холерных, на остановках стояли хвосты просящих впустить.

Лица хозяев вагона, казалось, были изваяны из серого песчаника, и глаза смотрели поверх толпы, как будто на горизонте стоял кто-то гипнотизирующий, запретивший им вращать глазами и говорить.

На станциях уборные были залиты известью. Белые пятна потеками во все стороны остро пахли аптекой и хлором. На белом полотне краснели надписи:

Почему-то страшней всего было слово «азиатской», это за ним выглядывало пустыми глазницами костистое, скуластое лицо — череп.

В вагоне Андрея умерло еще двое. Когда вынесли человека, который бредил по ночам, еще одно слово закружилось в вагоне:

— Тиф.

Но теперь люди опять спали вплотную, припав к ногам лежачих больных. Поезд проходил три-четыре километра, а затем стоял бесконечно долго, пока не поднимет свой палец с красным ногтем семафор или двинется передний состав.

Все не имевшие места на нарах и способные двигаться сейчас же выползали из вагона, ложились на землю и дремали, счастливые уже тем, что можно вытянуть ноги, выпрямить уставшую спину.

На каждой станции Андрей колебался между стремлением покинуть поезд и страхом потерять тот клочок места за ящиком у стены, который так и остался за ним. Прежний хозяин этого уголка, где можно было сидеть прислонившись к стене, лег на место одного из умерших.

Станции были мелкими полустанками, всегда пустынными, теперь забитыми людьми, которые никак не могли выбраться из этих расположенных по захолустной одноколейной дороге дыр.

Все поезда, шедшие из Бреста, были забиты людьми и материалами не меньше, чем поезд Андрея. Было бессмысленно менять движущийся вагон на зараженную, забитую людьми и притом неподвижную станцию.

К тому же кошелек Андрея исчез в ту ночь, когда в бреду, без сознания, его перебрасывали из санитарки в санитарку на пути к Кобрину. Может быть, это сделал черный человек с добродушным лицом и длинным кнутовищем.

Андрей решил остаться в поезде.

Первоначальная скованность всего тела ушла вместе с температурой, уступила место общему ослаблению, которое все-таки можно было преодолевать усилием воли. Боль под ребрами исчезла. Можно было надеяться на выздоровление естественным путем, без медицинской помощи.

На четвертый день на одной из остановок толпа больных и раненых подошла к вагону-операционной.

Лестница у вагона была отнята, и толпа остановилась внизу, на скате насыпи.

Из вагона выглянул усталый фельдшер без шапки и без гимнастерки, в давно не стиранной рубашке.

Поглядел, шевельнул длинным усом и скрылся.

В вагоне шелестела, постукивала сталь инструментов о металлические судки и стаканы.

— Нам бы дохтура, — сказал тихо незнакомый Андрею солдат.

Еще одно лицо, на этот раз бритое, белесое, круглое как луна, выглянуло из вагона.

— Операцию делаем. Не видите, что ли? Брысь отсюда! — выпалил он внезапно, без злобы и даже с усмешкой.

— Сам ты брысь, — сказал ползун, раненный в ступню.—Четыре дня фершала, не то что дохтура, не видали.

— И десять не увидишь, — опять, как петрушка, высунулся круглолицый.

Гигант литовец вышел из толпы, протискался к вагону и заглянул внутрь.

— Желаем видеть врача, — сказал он настойчиво.

Вагон молчал.

Литовец постучал костяшками пальцев в стену.

— Врача подавай нам!

— Врача! Главного! — кричали из толпы.

Худой мужчина в очках, с длинным, обескровленным от бессонных ночей лицом выступил во весь рост в дверях. Кровавым передником он вытирал кровавые пальцы.

— Что нужно? — резко крикнул он. — Я операцию делаю.

Толпа молчала.

— Что нужно, я говорю? — Он стал вытирать платком слезящиеся глаза.

— А мы что ж, собаки? — крикнул кто-то в задних рядах.

— Всем помирать нам, али как?

— На холерном дерьме спим! — всех перекричал третий.

Третьего заметил врач. Он выступил вперед из глубины, и засученная рука его заходила в воздухе жестом угрозы.

— Да как ты смеешь, сукин сын, так со мной разговаривать? Да ты понимаешь, что я день и ночь, — он показал назад, в вагон, — вас тут режу? Вон еще несут. А вы время отнимаете.

Действительно, санитары на брезентовых носилках уже влекли очередное тело.

— А мы как же? — кричал литовец. — У нас в вагоне фершал не был. Помирают люди. Хучь бы посмотрел кто.

— Ты, сукин сын, еще ползаешь, тебе еще в пору в бой идти. Ты вон ругаться прилез, а тут у людей руки на нитке болтаются, рваные раны в живот. Кишки вправляем. — Доктор жестикулировал обеими руками, стоя на самом краю вагона и рискуя свалиться вниз.

— А может, мне два часа до смерти осталось, — прохрипел из задних рядов какой-то ползун. — А ты видел?

— А у меня повязка воняет, — протянул обмотанную грязную руку раненый.

— А у меня под повязкой, — громко плача, кричал другой, — три ведмедя кусают. Кость, наверно, разворотило. Чтоб ты так спал да ползал, как я ползаю! — И он понес в сторону свою руку, должно быть вызвав резким движением новый приступ боли.

— Что же вы хотите? — сразу обмяк и перестал ругаться доктор. Он поправил очки и крикнул в глубину вагона: — Сейчас, сейчас!

— Ребята, что вы от нас хотите? Нас двое. Женщина-врач да я. Да два фельдшера... Мы еще не сформированные. Нас раньше срока пустили по приказу начальника санитарной части фронта. Нас двое... Разве мы виноваты? Мы режем день и ночь, кого нам приносят. Ведь тут восемьсот человек. Мы с Бреста не спали. Кто же знал, что так тянуться будем? Вот я оперирую этого, — он показал пальцем на носилки, поставленные санитарами у вагона, — и сам пройду по вагонам. Я посмотрю.

Жест безнадежности закончил речь. Он ясно говорил, что от этого осмотра ничего не изменится.

У вагонов бегали, успокаивая солдат, санитары.

Но расходившиеся раненые не унимались, не шли в вагоны. Еще ближе к вагону подошли ручники и больные. Врач отступил внутрь операционной. За ним теперь тянулись руки.

Ссылка на условия, на начальство не успокоила, но возбудила массу.

Ссылка на начальство подчеркнула докторский жест безнадежности.

Солдаты давно решили — от начальства ждать нечего. Начальство могло послать на войну, согнать работников с неубранных полей, послать в атаку, погрузить больных и раненых в товарный вагон. Чего же еще ждать от начальства?

Солдаты кричали, стучали в стены вагона, но врач больше не показывался.

Машинист — может быть, его попросили — дал свисток. Только тогда раненые, ругаясь и грозя, потянулись от операционной к теплушкам.

 

XV. За стеклянной стеной

Делал ли врач обход вагонов или нет, осталось неизвестным Андрею. В его вагон никто из медицинского персонала не заходил до самого Гомеля.

Весь путь от Кобрина до Гомеля в пятьсот пятьдесят километров поезд прошел в семь суток. За последние три дня в вагоне Андрея умерли еще три человека, в том числе и мальчик с оторванной ногой.

Должно быть, несколько человек ушли из поезда — может быть, они остались на станциях, — потому что на середине вагона стало свободнее, порция борща увеличилась, и вырос кусок хлеба, раздаваемый на руки санитарами.

На шестой день смерть глянула Андрею в глаза пустыми глазницами.

На одной из остановок он почувствовал резкие боли в желудке...

Когда он увидел кровь, желтую кровь смерти, поезд и куст перед ним отодвинулись, словно из жизни перешли на полотно картины. Вся земля, воздух и поле, с далекими городами и близким красным вагоном, отгородились от сознания Андрея прозрачной стеной. В жаркий полдень стало холодно.

Он был один, не физически, как раньше, но всем сознанием, он провалился внутрь самого себя и из-за стеклянной перегородки, глушившей волны и звуки жизни, смотрел на замолчавший, нарисованный мир уходящим взором.

Решил про себя в вагон не идти — остаться в поле под ясным небом...

Свистка не слышал. Санитар крикнул ему в лицо:

— Ну что расселся, как на свадьбе? Подымай штаны — уходим.

И Андрей машинально поднялся, вполз по лестнице в вагон. Ему казалось, что он идет только для того, чтобы совершить ритуал, лечь на белое известковое пятно. Может быть, для некоторых оно так же обязательно, неизбежно, как для всех деревянный гроб. Складной фигуркой забился в свой угол; не ел, не пил до вечера.

Ночью в тишине, считая перестуки колес, ждал схваток. Вспоминал, как было с другими. Думал напряженно. Уходил в прошлое. Рыдал безмолвно о днях, которых не увидит, о которых не узнать самое главное, самое нужное...

Но сон пришел незаметно, неожиданный...

А утром болей не было, и осталась только — должно быть, от нервного потрясения — деревянность тела, и усталое равнодушие сменило собранное напряжение вчерашнего дня.

С полдня никто из соседей не говорил с Андреем. Он не мог припомнить, чтобы кто-нибудь заглянул ему прямо в лицо. Может, и заснул оттого, что стало свободнее, — никто не наваливался на ноги.

Теперь литовец осмотрел его, как врач новобранца, и сказал бодро:

— Ну что, скрипишь, земляк?

Соседи заулыбались. Обозник пальчиками-червячками потрогал рукав его куртки.

Живые опять принимали Андрея в свой круг.

С ощущением деревянности тела и высокой душевной усталости приехал Андрей в Гомель. В сумерках едва светились тусклые пуговицы дальних фонарей. Сквозь темный вокзал проносили тяжелораненых.

На путях рядами красных параллельных стен стояли бесчисленные, прибывающие из Бреста эшелоны и километровые ряды порожняка.

Андрей бродил по асфальту перрона, по сырому гравию путей, накинув шинель на плечи, то и дело опираясь о вагоны или о кирпичные стены станционных строений.

В блестящем, черном до зеркальности окне увидел осунувшееся лицо грязного, расхристанного фронтового солдата.

Силы медленно возвращались. Ноги переставали походить на негибкие ходули и руки — на смешные, чужие щепочки на шарнирах, — деревянность тела вторично сменялась расслабленностью.

Шел и думал: «Спасен!»

От этого очищающего слова отходили, исчезали без остатка все мысли о гибели, об одиночестве.

Кругом закипал, бурлил, принимал в себя теплоту красок необъятный мир с людьми, которых сейчас так легко было расставить по степени близости и приязни.

Черные буквы на фронтоне вокзала: «Гомель» заставили решать, что делать дальше. Свежо предстал перед глазами клок железнодорожной карты Российской империи, и по черным прерывистым линейкам путей мысль заскользила от Гомеля к северу, к югу, на восток.

Можно было, конечно, шагать до конца по чужой указке. Доехать до Орла, в госпитале признают здоровым, дадут бумажку, отпустят — нет, отошлют обратно. Но когда это случится? Разве не грозит по-прежнему каждая половица вагона, каждое прикосновение к дверной ручке на этом зараженном пути?

Пытался поговорить с врачом. Но это было безнадежно. Никто не говорил, где врач — в городе или в вагоне.

Надо было самому решать свою судьбу.

Литовец шел мимо и подравнивал шаги под медленные, расслабленные движения Андрея. Сейчас он улыбался, как человек, которого освободили от долгой ноши.

— Ты в городе был? — спросил он Андрея.

— А что там делать?

— А я сходил. Хотел в госпиталь лечь. Не берут. Только тяжелых оставляют. В коридорах койки стоят. Набито, как мешком в каморе. А перевязку сделали...

Белая марля заменила на плече рыжие, провонявшие от пота и гноя тряпки.

— А больно как было! Как бык ревел. На улицах под окном останавливались. Хороший врач, старичок седенький. Причитал, как над покойником. Все говорил, что живуч русский человек... Я-де, мол, земский — знаю. У немца, говорит, давно бы заражение крови было. Полчаса в ране копался. А как кончил — сел я, весь дрожу, не прогнали, так я и заснул у стенки... Хотел старикан меня оставить — главный не разрешил.

— А теперь куда поедем?

— Говорят, на Орел пойдем наутро или ночью.

Они прошли по путям к семафору. Оба вразброд пошатывались, глубоко вдыхали воздух, смешанный с паровозной гарью. Ни рана, ни слабость не могли перешибить ощущения простора и этого глубокого, наполняющего дыхания.

Здесь паровозы подходили к составам и уводили их один за другим в темноту, подмигивая на ходу рубиновыми глазами. Красные огоньки вздрагивали, прощались и приглашали следовать за собою. Толстый провод с железным шелестом выбрасывал кверху спокойный, зеленый огонек на семафоре, и с запада втягивались на станцию новые и новые эшелоны.

Орел — это было чужое. Зато на юг, на Бахмач, шли пути, которые мыслились не картой, а станциями, лесами, берегами Десны и мостами. Затверженные в жизни пути от места рождения тела к путям рождения духа, от зеленых берегов Днепра к гранитным приневскнм набережным Пушкина и Толстого, Гоголя и Блока. Теперь стрелка волевого движения стояла на юг.

— Ты откуда? — спросил Андрей литовца.

— Я харьковский. За Харьковом на хуторе жена осталась. Перед фронтом женился. Зряшное дело. Холостому на фронте легче. Эк меня ковырнуло!.. — посмотрел он на плечо. — Ну, хоть кость целая, а буду ли рукой двигать, не знаю, и старикан не говорит. А без руки куда же? — Он нахмурился, очевидно не впервой поднялась и всего залила неспокойная дума.

Андрей подумал:

«Случись со мною — что ж, работал бы и без руки. Какая-нибудь интеллигентная профессия. А рабочий человек без руки — полчеловека. Вот лошадь, если сломает ногу, — пристреливают. Никакого выхода. На свалку».

И искренне сказал литовцу:

— А ты учись — и без руки проживешь.

Показалось Андрею — в первый раз посмотрел на него гигант с неприязнью.

— А учить, что ж, ты будешь?

— А что ж, и я бы учил... Жили бы только рядом... — уже неискренне сказал Андрей и, чтобы хоть несколько обелить себя, прибавил: — Я вот одного учу, фейерверкера. В школу прапорщиков пойдет.

— А чему там научат? Читать, писать я и так умею. Книжки читаю. Из школы меня рано забрали — в шахту послали. Из шахты я сбежал. Работником по хуторам ходил. Ямщиком был.

— Да, ты много повидал.

Литовец не заметил реплики Андрея.

— Ты говоришь, школа прапорщиков, — продолжал он. — А на кой она мне ляд? За деревянным крестом гоняться? Господчиков не хватает — нашего брата берут. Вон у нас в гвардии раньше бывало: как не столбовой, как не князь — так и не лезь в офицеры, а теперь — всякие пошли. А вот кончится война, что будешь делать? Ни барин, ни мужик. Мне бы научиться чему такому... мастерству, техником быть или монтером. А для этого в грамоте подковаться надо. А где есть время? Вот война кончится, если здоров будешь, куда-нибудь приткнешься, а если калекой — ну, тогда... — Он махнул рукой и сквозь накрепко сжатые губы процедил: — На три рубля пенсии...

Рельсы убегали прямыми нитями туда, к жизни, и вся эта далекая жизнь показалась Андрею жестокой и неуютной.

Литовец говорил языком городского человека. Видно было, что он читал книги, терся среди грамотных людей.

Андрей спросил:

— А ты хотел бы, чтобы мы побили немцев?

Литовец повернулся всем лицом к Андрею и спросил, в свою очередь:

— А что тогда будет?

— Как что? Во-первых, немцы нас не завоюют, а во-вторых, у нас начнется обновление промышленности, торговли. Больше денег будет... Легче будет каждому работу найти, — обрадовался Андрей, что можно сказать что-то близкое этому человеку.

— Легче работу найти? Это бы хорошо.

— Ну вот видишь.

— Да, ты вот говоришь. А может, так и не будет? Может, другие найдут работу, а я нет?

— Так нельзя же о себе все думать.

— А почему?

Андрей замялся.

— А вот обо мне кто думает? Ежели сам я о себе не подумаю — никто не подумает. Видел, как ехали? Это, я тебе скажу, — думай, не придумаешь. — Он покачал головой. — Я, знаешь, как шел на войну, ни о чем таком не думал, ничего от войны не хотел, а вот против немцев душой распалился. Офицеры так складно говорили. Ласковы стали. Жены ихние подарки приносили. Музыка каждый день играла. А шли ребята — народ все, как я, тяжелые, земля гудела. Думали: всех расшибем враз. Но кулаком с чемоданом не поборешься. А теперь мне хоть бы эта война завтра кончилась... Ну ее к чертовой матери!

Он плюнул, злобным щелчком целясь в рельсу. Потом взял Андрея за рукав и предложил:

— А знаешь, браток, я думаю, не стоит нам с тобой до Орла ехать. Что там, в Орле, реки медовые? В госпитале валяться и в Харькове можно. Поедем на Украину. Сначала по пути нам, а там ты к себе, а я к себе.

— А как же мы поедем?

— А с порожняком.

Андрей шел молча. Широким веером вправо, влево, сколько видно, разбегались рельсы. Ему всегда казалось, что жизнь настоящая там, куда бегут рельсы. Это, вероятно, оттого, что вырос в провинции. Рельсы бежали, поблескивая, сбегались, как будто спешили вперед к невидимым рукам, которые плетут из них кружева и узоры. Высоким и тощим сторожем стоял семафор.

Андрей размышлял, как будет выглядеть со стороны бегство из санитарного поезда. Слово «бегство» жалило, как осенняя злая муха. Уже вырастало готовое стать навытяжку сознание неисполненного долга. Бежать домой, «дезертировать». Слово из чужого зачумленного мира, с которым никаких сношений. Разве поезд не зачумленный? Бежать либо на фронт, либо домой и уже потом на фронт. На фронте больным быть нельзя.

— Я поеду, — сказал литовец.

Видно, он все уже решил до конца и говорит, чтобы услышать решение Андрея. Если бы это был слабый, колеблющийся человек, Андрей был бы горд поставить рядом свою силу и решимость в выполнении долга. Но здесь нужно было отвечать на готовое, крепкое решение сильного человека.

— Пойду в вагон за пайком. Дня три ехать надо. А потом в первый порожняк — и айда!

Андрей молча повернул за ним к поезду.

В сгустившейся тьме все еще не освещенной станции толпа безлико переливалась на перроне. Синие и зеленые абажуры настольных ламп распустившимися прозрачными тюльпанами глядели из окон вокзала. В глубине конторы мягко постукивал, вздрагивал юз. В открытые окна верхнего этажа выглядывали вялые листы фикусов. На коврике, истекая слюною, дышал французский бульдог. Вечер возвращал станции ее довоенные наряды.

В толпе серые шинели смешались с летними просторными кофточками, мягкими складками юбок. Таинственные проезжающие мужчины искали улыбок станционных девушек. Бряцая сталью, проходили сквозь толпу, не глядя на лица, как щука проходит сквозь лес водорослей, щеголеватые офицеры.

В буфетном зале звенела посуда. Между столами с вокзальной быстротой сновали «человеки» в белом и черном, и тусклые лампы отражались на глянце погонов. Глазками золота и серебра поблескивали на сером тяжелые форменные пуговицы.

Андрей с любопытством наблюдал эту амальгаму сурового, грязного, жесткого фронта и приднепровского притаившегося, пережидающего тыла.

Еще не было решения, но Андрей уже думал об однодневном пайке (на весь путь!), о мусорных порожняках, о кондукторах и патрулях, которые снимают зайцев и дезертиров, о станциях, которые промелькнут по пути, и второй, параллельной мыслью о том, что никуда нельзя уходить из этого поезда, что он прикован к нему им же созданной, а потому самой нерушимой цепью, и поезд становился ненавистным. Ах, если бы он был уютным, чистым, белым, с длинными гонкими вагонами, как те, что пробегали мимо Горбатова в начале войны, разве нужно было бы тогда решать, колебаться, бороться с собою. Все шло бы своим путем именно так, как нужно.

Косынка сестры проплыла мимо. Знакомое лицо. Видел у операционной. Пошел рядом.

— Сестрица, когда поедем? — спросил заискивающим тоном.

— Отстань. Убирайтесь вон! — резко взвизгнула сестра.

Может быть, она была нездорова; может быть, она не слышала, не поняла слов Андрея? Но Андрей не думал об этом, как не думают о красоте и сложности жизни, когда неожиданно жалит оса.

Сестра милосердия из «Солнца России», роденбаховская урсулинка — и фельдфебельский окрик.

Гигант литовец смеялся:

— Какая собака ее укусила? Наверное, в любви неудача.

— Вы не сестра... Вам не в госпитале быть, а в кабаке!

Сестра уже ненавидела Андрея... Его одного из всей толпы... За всех, за все...

— Нахал, как ты смеешь?.. — взвизгнула и громко, по-бабьи заплакала в руку, собирая людей.

В новом припадке слабости Андрей пошел в сторону вдоль поезда. Красные стены притягивали на ходу. Литовец шел рядом, но смотрел вперед. Литовец стал на минуту чужим.

Чья-то рука легла на плечо, рванула погон.

Андрей обернулся. Маленькое озверелое лицо приблизилось вплотную. Глаза человека были на два вершка ниже глаз Андрея. Серебристый погон требовал немедленного отдания чести.

Рука маленького человека дрожала. У Кольцова всегда дрожат руки, когда он бьет по лицу канониров...

«Ударит — отвечу... расстрел... отвечу!»

— Как смел оскорбить сестру? Отвечай, сволочь! — визжал офицерик.

Заговорил не по уставу, но как всегда, как на воле. Солдатская корочка отпала легко, сама собою.

— Я обратился к сестре вежливо. Она не смеет так грубо обращаться с больными.

Рука уже укусившей змейкой сползла с плеча.

— Вы вольноопределяющийся? Почему на погонах нет знаков?

— На куртке есть. Погоны в грязи. — И Андрей замолчал.

Офицерик закричал еще что-то, больше не нужное ни ему, ни Андрею. Какими-то злыми словами он хотел смягчить неожиданный для окружающих переход.

— Вежливый. Из студентов, наверное, — сказал литовец.—Гляди, в морду не дал.

Андрей думал:

«На каких крошечных шарнирчиках поворачиваются огромные плоскости жизни. В морду. В военное время — расстрел. Или стреляйся сам. Да, возможно, тоже студент. А если бы он сам был офицером — за такой ответ сестру выгнали бы вон. Рапорт по команде и — вон с позором».

— А наш бы, литовский, кадровый, зубы посчитал бы. Не без этого, — продолжал литовец. — Мастера бить. С размаху...

— И тебя били? — со страхом спросил Андрей. Он хотел, чтобы этот сильный человек сказал «нет».

— Мне бы столько рублей сейчас... хватило бы на дорогу.

— А ты что?

— Как что? — Литовец не понимал.

Андрей почувствовал, что не хотел бы быть ни офицером, ни солдатом.

— Пойдем за пайками, — сказал он внезапно.

Показалось, что решение это было принято давно.

 

XVI. «Дизиртирьь

— Иди за кондуктором, — шепнул литовец. — Сказал: этот на Полтаву. Повернет за паровоз, а мы в теплушку.

— А может, на площадку или на крышу?..

— Снимут.

В темном углу теплушки зашевелились. Из-под полы распластанной одеялом шинели выглянуло встревоженное заросшее лицо.

— Шли бы куда еще... Мало вагонов?

— И то, — сказал литовец. — Счастливо доехать!

— Гляди — с нарами, — показал Андрей.

— Здорово. На нарах никто не увидит.

Свернувшись под шинелью большими клубками, отлеживали долгие часы, свободнее — на ходу, таясь, замирая — на остановках.

Скрипели двери. Не видя, знали — кто-то взглядами ощупывает вагон. Дверь закрывалась с визгом немазаного колеса.

В полыхающем ветром узком окне проплывали мимо слепительные станционные фонари. Белый месяц, высоко подняв нос челнока, заплывал куда-то за крышу. Глубинами и заводями зеленоватого ночного озера тянулись поля и перелески. Дальние огоньки, желтые точки, перемигиваясь, шептали о другой жизни.

Сон отрывал по многу часов сразу. Во сне тело крепло даже без пищи и питья.

Как-то наутро разбудили. Над нарами поднялись два лица. Одно — уже знакомое, с тою же почти скульптурной тревогой.

— А наш отцепили в Бахмаче.

— Полезай, — сказал литовец. — Места хватит.

Солдаты забрались на противоположные нары.

На станциях все так же таились, на перегонах разговаривали.

— Вы кто ж такие будете? — спрашивал литовец.

— Мы дизиртиры, — отвечал просто старший.

— Харьковские?

— Не, мы донские.

— Казаки?

— Не, иногородние.

— А поймают?

— Зачем? — разгладил бороду дезертир. — Усякому понятно...

— А дома документы спросят, — сказал Андрей.

— Ну, ты скажешь, — усмехнулся солдат.

— Спросят, — подтвердил уверенно литовец. — Дня три проболтаешься, а там давай дёру.

— Из дому-то?

— Вот чудак! — искренне досадовал Андрей. — Что же, ты устава не знаешь?

— Как не знать, обучены.

— Так ты знаешь, что там про дезертиров сказано?

— Сказано, это верно, что сказано, — качал головою солдат.

— Ну и сцапают тебя, милаша, — смеялся литовец.

— Ну, ты скажешь, — начинал тревожиться солдат. А потом успокоительно и не без ехидства спросил: — А вы что ж, с документами?

— Мы побудем — и на фронт, — поспешил отгородиться Андрей.

— Ты, наверное, действительный?

— Не угадал, дядя.

— Ну, тебе, наверное, там ндравится.

— Его вошь сильно любит, — сказал, почесываясь, молодой с лицом прирожденного скептика.

— Кто действительный или молодой, ну, тому известное дело, — продолжал первый. — А без нас дома никак невозможно... Устав, оно конечно... А то бы все бегали. Ну, а нам по семейному положению невозможно...

— Война никому не нравится, — перебил Андрей. — А раз нужно, ничего не сделаешь.

— Кому нужно, тому, что ж... той пускай и воюет. А нам без надобности.

— Ну, а если немцы к вам на Дон придут?

— Што ты, голубь! К нам шесть ден на машине ехать да конем сто двадцать верстов. И хранцуз к нам не заходил. Спаси бог, никого не было, и деды не помнят.

— Ну, а если немцы у нас Прибалтику заберут, Ригу или Киев?

— А, — протянул другой дезертир. — Так, так...

— И вообще отберут земли богатые, плодородные.

— Земли этой, — посмотрел солдат на ленту полей, бежавшую за дверью. — Ее сколько у нас на Дону!

Едешь, едешь, и все конца-краю не видать. А за Волгой — бывали наши — и вовсе... и деревень нету — приходи владай. А отдавать не след. Чего ж свое отдавать?! Насчет плодородия — не родит земля наша. Как бог пошлет... Иной год уродит, а иной и семян не соберешь. И мы в Сибирь уходить собрались. Кабы не война... — И мысль его явно уходила на родину. Как магнитами железные опилки — тянуло в одну сторону разорванные, развороченные войной мысли.

— А если бы у тебя брат на границе жил и немец стал бы у него землю отбирать, ты бы заступился?

Солдат опять смотрел на Андрея глаза в глаза.

— Ты, наверное, из образованных будешь, я вижу. Ишь ты, все как мудрено. Если да если, что да что... — И опять стал смотреть в просвет двери.

— Вольноперы, они все за войну, — недружелюбно сказал скептик, — потому хочут в охвицера выйти.

На остановке пришельцы незаметно исчезли.

— Несмышленый народ, — сказал литовец Андрею. — Который бедный, некогда ему про порядки думать. Вот он и не знает, зачем воюет.

«А что, если бы я сам не знал, за что идет война, мог ли бы я воевать? — подумал Андрей. Трудно было представить себе мир без газет, без книг. — Вероятно, не мог бы».

На узловой станции разошлись. Надо было садиться в разные эшелоны. Литовец оставил Андрею адрес и обещал написать.

Андрей теперь один катил в пустом вагоне, на станциях лежал притаившись, как заяц.

Когда вдали в зеленых полотнищах лугов увидел зеркальный прорез реки и мост рыбьим скелетом зачернел на пути, забился в угол, в самую темноту. Окно захлопнул.

Перед мостом раскрылись двери. Кто-то заглянул, потом вскочил в вагон.

Над нарами поднялась фуражка железнодорожника.

Глаза под козырьком смеялись. Издевка или сочувствие?

— Далеко ли, земляк? — бросил пришелец.

— До Горбатова, — просто сказал Андрей и поднял голову.

— Горбатовский?

— Да, на несколько дней. И опять на фронт... — смущенно начал было Андрей.

— Ну, езжай, езжай, — перебил железнодорожник. — Много вашего брата теперь ездит. Такое дело. А только в Горбатове этот вагон отцепят.

Сказал и легко выпрыгнул из вагона.

Андрей не поверил железнодорожнику. Ждал — снимут.

Но в Горбатове вышел из вагона спокойно и пошел по путям к дому, избегая людных улиц, по которым гремели пролетки с приезжими.

Потом шел мимо старых заборов, садов, особняков, мимо окон с фикусами. Хотел, но не мог расстаться с чувством человека, которого незаслуженно лишили ожидаемого, как награды за долгое терпение, большого удовольствия...

На бивуаках ночами, в седле на походах, на наблюдательном, когда мысли уходили к той, оставленной жизни, Андрей совсем не так представлял себе первый приезд домой в Горбатов.

Конец войны, короткой, напряженной, после ярких, сильных ударов, после успеха, который сломит напряжение противника, — приезд на заслуженный отдых, когда радость встречи перехлестнет через все преграды житейского, через характеры и старческую сухость и вернувшийся воин будет обласкан всеми, и знакомыми, и чужими.

Разве не выданы в августе 1914 года всеми жителями Горбатова такие векселя уходившим солдатам и офицерам?

В тысячах вариантов представлял себе Андрей эти минуты, часы и дни, эту единственную, в сущности, реальную и личную награду за «подвиг бранный».

Он представлял себе, как он приедет безногим или безруким георгиевским кавалером, усталым, снисходительным философом, закалившим волю, спокойным мужем, сдержанно перебирающим воспоминания.

Но никогда, даже в усталой дремоте, не видел он себя таким грязным, вшивым, тайком пробирающимся к отцовскому дому, в белье чернее горбатовской пыли.

Заросший, исхудалый, больной — не раненый герой, а прозаический больной — почти здоровый (может быть, все дело было в касторке?), без документа, полудезертир, или даже, что говорить, просто дезертир.

В какую же позу стать при встрече с родными, товарищами, подругами? Как примут его люди, знающие войну по стихам и газетам? С ними, должно быть, и сейчас можно говорить обо всем только тем поднимающим, бодрящим языком, какой подобает «воспитанному человеку», который не стремится выделиться нигилистической оригинальностью.

Сам Андрей уже не чувствовал себя в силах говорить так, как говорил перед войной и первые месяцы на фронте. О тягучей медлительности войны, о ее буднях, о том, что по-настоящему заполняет день человека на фронте, начиная от вшей, стирки белья и штопки и кончая борьбой за чины, ордена, за столовые, суточные, подкормочные, нельзя было говорить языком патриотических заклинаний.

Было бы самое лучшее, если бы его никто ни о чем не расспрашивал.

 

XVII. Отцы и матери

Отец встретил Андрея словами:

— Ты откуда? Цел? — И в глазах засветилась никогда не виденная Андреем тревога.

Взгляд отца внимательно прошел по его ногам и рукам, как бы ища повязку, может быть деревяшку.

— Ничего, цел. Заболел на походе. Воспалением легких, что ли... Только теперь проходит.

— Ага, ну что ж, хорошо. — И вместе с тревогой потухло и любопытство.

Андрей посмотрел на себя в зеркало. На исхудалом лице неопрятные клочья. Рыжая борода. Видел ее впервые. Шинель смятым, покоробленным колоколом, вся в крепких пятнах, висела до полу, непригнанная, с ремнем не по талии. Сапоги в этих комнатах с навощенными полами казались святотатством. Красный артиллерийский шнур от револьвера напоминал об урядниках и городовых.

«Пейзаж!» — подумал с горечью Андрей.

— Ну, я первым делом мыться. Вши заели...

Лидия всплеснула руками. У нее запершило в горле... Весь день не выходил из дому, чистился; вызвал портного, заказывал синие штаны офицерского покроя. На кухне усердно отмывали от походных отложений кожаную куртку.

Брат Сергей, теперь уже третьеклассник, рассказывал городские новости. Никого почти из товарищей Андрея в городе не было. Многие ушли в артиллерийские и инженерные юнкерские училища, чтобы на восемь месяцев оттянуть неизбежный уход на фронт, а если и тогда будет война, чтобы идти на позиции не в пехоту, но артиллерийскими или саперными офицерами.

— Тебе многие удивлялись. Ведь тебя в этом году еще не взяли бы.

Лидия сообщила, что Татьяна дома.

— Каждый день говорит о тебе. Спрашивала адрес. Ты не получал от нее писем?

— Какие письма! Мы ведь дня на месте не стояли.

— Ну, не знаю. Писала, наверное. Хочешь, пойдем к ней?

— Погоди, дай в человеческий вид прийти.

Вечером собрались родственники. Отец изменил обычаю; расспрашивал обо всем — о походах, о боях...

Андрей вдруг решил рассказывать все как было. Начал и сразу почувствовал — это и есть то, что нужно. По крайней мере ново, свежо. Рассказывал о вшах, которые сыплются с рубашки в костер и потрескивают на огне. О ночном картеже, о соловинсксй контузии. Все это оказалось любопытнее, и по-своему более волнующим, чем рассказы о разрывах «чемоданов», о тяжелой артиллерии, пулеметном огне, об атаках и подвигах.

Подвиги были и в «Киевской мысли», и в «Ниве».

О подвигах тоже спрашивали, как спрашивают из вежливости о здоровье бабушки, но, застигнутый этим вопросом врасплох, Андрей, как ни силился, ни одного подвига, который заслуживал бы особого рассказа, существовал бы в его памяти сам по себе, как, например, подвиги матроса Кошки, майора Жарова, генерала Скобелева — отчетливые лубки царских казарм, — вспомнить не мог.

Все действия, поступки, движения офицеров и солдат вспоминались Андрею как звенья в цепи мелких и крупных коллективных действий, и о них можно было рассказывать между прочим, повествуя о том, как на фронте грязно, как скучно, как жестоко и непонятно.

Даже о своем «подвиге», за который он был представлен к Георгию, Андрей не стал рассказывать. Ну подумаешь, починил провод. Можно бы сказать словами рапорта: «под огнем неприятельских батарей». Но разве расскажешь об этом огне? Разве можно описать ощущения человека, в двух метрах от которого разорвался снаряд? Разве можно рассказать об этом заячьем страхе, когда чувствуешь себя самым жалким листком на дереве, которое сотрясает налетевший сокрушительный шквал? И разве это чувство имеет что-нибудь общее с подвигом? Никогда никакие слова не дадут верного изображения. Представление о нем можно дать только косвенно.

Можно рассказать, что вот Уманскому в тот же день отбило легкие и печень. Вот он, Андрей, лежал под таким же огнем, что и Уманский, но ему случайно ничего не отбило. Случайно отбило. Случайно не отбило. Где же подвиг?

Портной, тот же, который шил гимназические серые курточки, такие короткие, что их нужно было всегда тянуть книзу за полы, и синие мундирчики до колен, с гвардейской грудью, за день и ночь сшил Андрею галифе.

Лидия утром послала записку Татьяне. Сергей долго чистился, обтягивал брюки, щеткой приглаживал непокладистую черную шевелюру и исчез. Через час он бросил на ходу Андрею:

— Тебе привет от Загорских.

— А ты уже побывал вестником?

— Ничего подобного. Я ходил купаться, по дороге встретил Татьяну.

— Перед купаньем всегда причесываешься и наглаживаешь на брюках складку? Похвально!

— Совсем не остроумно! — из другой комнаты крикнул Сергей и благоразумно исчез в саду.

Нужно было идти к Загорским.

Мимо окон пробежал не оглядываясь — не хотел, чтоб видели солдатом в тяжелых сапогах и измятой рубахе, — но краем глаза видел в густой зелени затененного липой окна метнувшуюся розовую тень.

Татьяна распахнула окно, но Андрей уже звонил у парадной двери.

На ступеньках лестницы она долго, как никогда раньше, целовала Андрея. С такой материнской нежностью, закрывая при этом глаза, целуют фронтовиков все женщины, безразлично — матери, жены, любовницы, сестры, подруги.

Вспомнил и сказал с горечью:

— На нас лежит печать если не смерти, то печали.

— Родной, хороший, — быстро-быстро бросала слова Татьяна. — Каждую ночь думала. Не разлюбила, нет, — убеждала она его, хотя Андрей не спрашивал об этом. — Как долго... И ни слова, ни строчки! — Внезапно на радостных глазах сверкнули слезы. Обида, давняя, на минуту забытая, перешибла радость встречи.

— Клянись, что будешь писать. Клянись сейчас же. — Топнула ножкой. Закапризничала, чтобы выглядеть естественнее, чтобы скрыть что-то настоящее.

Андрей долго уверял ее, что жизнь на фронте в последние месяцы не давала покоя ни на минуту, что писать было буквально негде, нечем, не на чем. Не писать же на обрывках по две фразы.

— Неправда, неправда,—-тихо сказала, выслушав оправдания, Татьяна. — Катерине писал.

— Честное слово, нет! Я даже не знаю, где она. Я до сих пор не знаю ее адреса. Не знаю даже, жива ли она. — Он рассказал Татьяне о Варшаве. Образ Екатерины, истощенной болезнью, почти умирающей, прояснел в памяти, и Татьяна отодвинулась и поблекла.

Татьяна почувствовала.

— Ты ее уважаешь?.. Она на фронте. А я... Нет, нет, не надо, — перебила она себя. — Вообще не надо о ней. Я не желаю ей зла, — вдруг спохватилась она, — но ведь и я хочу счастья. — И опять перебила себя: — Боже, что же мы! Вдруг мама выйдет. Пойдем, пойдем!

Мария Антоновна уже выплывала грузной фигурой из-за поворота коридора.

— Здравствуйте, здравствуйте, — с провинциальной певучей приветливостью начала она.—Надолго к нам в гости?

— Нет, так, метеором. Завтра, послезавтра... Если хуже не станет. Захворал я...

Татьяна, как всегда, из-за плеча матери делала гримасы, недовольные, досадливые мины.

Эти скользящие маски последовательно располагались на неизменно счастливом, радостном лице.

— Ох уж война эта ваша, — качала головой Мария Антоновна. — Никогда я не была за войну... Жду не дождусь, когда кончится. Калечат только людей. Вот у Фоминых сын, Сережа, вернулся... безногий. Ну скажите, что теперь родителям с ним делать? Калека в доме... И не придумаешь. А вы чем же заболели? — вспомнила она. — Простудились, что ли?

Андрей начал быстро рассказывать о брестском отходе, о поезде, но почувствовал, что она его не слушает и целиком занята ходом собственных мыслей. Воспоминание о поезде впервые стало чем-то таким, о чем нельзя рассказывать каждому, как нельзя рассказывать встреченному случайно на улице или в трамвае о большом страдании, о внезапно зародившемся чувстве.

— И семьи уже, кажется, не остается, — перебила на полуслове рассказчика Мария Антоновна, — у которой никого не было бы на фронте. Что же это будет? Мой Левушка вот кончает и решил сразу в юнкерское. Хотел еще и не кончая, из седьмого класса... Вы уж ему, пожалуйста, не говорите... про фронт. Или, пожалуйста, похуже, похуже говорите: может, задумается. А то сладу нет. — Она вся затрепетала, и даже что-то вроде огня вспыхнуло в ее усталых глазах. Андрей понял, что тревога за Левушку для нее сейчас самое главное. — Форма им нравится. Думают, что барышни за это любить крепче будут. А любить и так будут, если есть за что, — многозначительно посмотрела она на Андрея.

Рассказы о фронте так и не удались Андрею. Мария Антоновна при каждом воспоминании о войне сводила разговор на Левушку и его боевые настроения.

— Мама, а я тоже в сестры уйду, — сказала вдруг Татьяна.

— Еще чего! И не думай, и слушать не желаю. У меня дочери не для этого воспитывались.

— Все подруги мои идут, — с неожиданной серьезностью стала настаивать Татьяна. — И Карпова, и Лещенко, и Спасская.

— Ну, не знаю, не знаю, — горячилась Мария Антоновна. — Вольному воля. А я этому делу не потатчик. Не пущу, и говорить об этом не желаю. Молода ты еще, моя хорошая. Погрейся, погрейся еще у маминой юбки.

Андрей неожиданно для себя стал горячо доказывать Татьяне, что в сестры идти не следует, что эта работа ничего общего с героикой прежнего не имеет, что в окопах и на полях сражений сестер не бывает, а за ранеными можно ухаживать и в Горбатове.

Мария Антоновна сразу исполнилась к нему благодарными чувствами и теперь поддакивала все время, пока он говорил.

— А я все-таки поеду. Поеду, поеду, — теперь уже шалила Татьяна. — Поеду. К вам, в вашу часть поеду. Возьмете?

— К нам? — засмеялся Андрей. — Возьмем сестрой-хозяйкой. Все рады будут. На всем фронте единственная батарея с хозяйкой.

— Ну, вы все шутите, а я серьезно...

Андрей на секунду попытался представить себе женщину на батарее и сказал:

— Да, все-таки я бы свою сестру и даже хорошую знакомую (он подчеркнул эти слова) не хотел бы увидеть на фронте, хотя бы и на нашей батарее.

— Ага, ага, вот видите, — торжествовала Мария Антоновна. — Вот так все, кто приезжает с фронта, говорят. Только эти вертихвостки не понимают.

Елена вошла холодная, сдержанная — тянущийся подросток. Молча поздоровалась и с колющей раздражительностью подчеркнула:

— Но ведь Татьяну Андрей Мартынович, кажется, приглашает... и именно в свою батарею.

Мария Антоновна посмотрела на дочь исподлобья, глазами пообещала поговорить после.

В саду Татьяна жарким, настойчивым шепотом говорила Андрею:

— А все-таки я поеду сестрой, поеду. Тебя найду. Около тебя буду... Если тебя ранят, за тобой поеду...

— А если тебя со мной не пустят? — счастливо смеялся Андрей. — А вот ты будешь за Ивановыми, Петровыми ухаживать. А у них будут не раны, а чесотка или что-нибудь похуже.

— Фу, какие ты вещи говоришь! И все нарочно. А я убегу, убегу, никто не удержит.

— Ну, разве ты не ребенок? Да не дай бог, чтобы ты на фронт попала...

Но все его слова были лишены для нее смысла. Она утвердила в своем сознании как истину, что ее душевных сил хватит на все, на все, и не желала теперь ни одно препятствие признать непреодолимым.

Почти весь день провел Андрей у Татьяны.

Татьяна все просила Андрея рассказывать, как живут сестры и какие опасности стерегут девушку в лагерях, госпиталях и вообще на фронте.

— Как ты не понимаешь? — сказал Андрей. — Молодая неопытная девушка вообще рискует на каждом шагу.

— Но чем, чем? Кто может мне что-нибудь сделать, если я сама не захочу?

— Мы все там на фронте... другие. Все озверели.

— И ты? Не верю...

— Все, что тут говорить! — Андрей рассказал Татьяне о красавице польке на фольварке.

— Какая гадость! — возмутилась Татьяна. — Неужели правда так было?

— Мало того, что правда, но, по совести сказать, в условиях фронта и быть иначе не может. Знаешь, в английской армии, говорят, имеются специальные... отряды женщин.

— Не может быть, не может быть,—раскраснелась, заволновалась Татьяна. Пальчиками она закрыла уши. — Не хочу слушать. Ты смеешься надо мной. Ты хочешь подделаться к маме...

— Видишь, ты и слушать не хочешь, когда тебе говорят всё как есть. А что же будет, когда столкнешься со всем этим лицом к лицу?

— Не надо, не надо.

— А такая, как ты, попадешь на фронт... — помолчал Андрей, — такая королева. Отбоя не будет...

— А я тебе нравлюсь?

— Очень, — сказал Андрей. Вышло просто и искренне.

Она волновала его, приподнимала всего. Трудно было не целовать ее покатые, как у сложившейся женщины, плечи.

Андрей оттолкнул ее от себя дорого стоящим усилием.

— Не надо шутить, Татьяна.

Он привык выделять из всего мира девушек этого патриархального города. Девушек, с которыми он гимназистом играл во влюбленность, которых ждал в аллеях после вечерни, выжидая целый год, когда можно будет поцеловаться на пасху.

— А почему? — шалила разошедшаяся Татьяна. — Это ведь другое. Тебя я люблю.

Резкое движение Андрея спугнуло Татьяну.

И опять перед Андреем была настороженная девушка, дочь чиновничьей семьи — с вощеными полами, лампадой и дедовской моралью.

Они ушли из беседки, и оба были довольны тем, что сдержались. Оба измученные неразрешенным волнением.

Прощаясь, Татьяна звала на завтра. Просила задержаться, не уезжать...

О том, что он почти дезертир, Андрей так и не сказал девушке...

— А все-таки буду с тобой на фронте, — с настойчивостью шептала она на крыльце. — Буду! Ни папа, ни мама не помешают.

Андрею казалось, что в сестры нужно идти спокойным, немолодым женщинам, которые в силах встретить и кровь, и грязь, и будни госпиталя, и ад перевязочной. Такая девушка, как Татьяна, прожившая все свои семнадцать лет в сытом чиновничьем домике, сквозь тюлевую занавесь мечтательно наблюдавшая пыльные и пустые улицы, не выдержит испытания, надорвется...

А Татьяна в это время сидела в столовой. Догорал самовар. Мария Антоновна, пробрав Елену, вычитывала старшей дочери монотонным голосом, что она уже невеста, но до сих пор не умеет держать себя, что она бросается Кострову на шею.

— Я не против него, — говорила Мария Антоновна. — Что ж, он энергичный, может далеко пойти. В столице у него связи. Только не понимаю, зачем он на войну пошел. Зачем он это сделал? Зря это, зря... Мне он тоже нравится, только из этого не следует, что нужно на шею бросаться. Знаешь ты, как он к тебе относится? Ничего не знаешь. Думаешь, я не вижу?.. С позиции ни разу тебе не написал. Если бы хотел жениться — вел бы себя иначе. Со мной о тебе говорить избегает. Ведь не может же он видеть во мне врага?

Она уже рассуждала сама с собою, забыв о дочери.

Татьяна перебирала нервными пальцами страницы книжки, бегала глазами по строкам, но буквы казались черными, непоседливыми, разбегающимися горошинками, мурашками.

Мысль ее усиленно работала. Она целиком оправдывала Андрея. Она не считала, что он должен вести себя иначе. Практические соображения были ей знакомы и понятны, но она отталкивалась от них, как рыбак от заболоченного берега, где можно застрять или поломать весло. Она металась между волнующими воспоминаниями о его поцелуях и мыслью, что, может быть, он любит не ее, а Екатерину, что на фронте она его действительно не встретит или если встретит, то чужого и далекого... Тогда надо было скорее уйти от всех этих мыслей, загасить в себе всю эту нелепую радость и веселый девичий, в сущности детский, задор. Тогда оставалось идти сквозь жизнь грустной, сосредоточенной, углубленной в себя, как эти девушки на картинах, к которым так легко и приятно проникнуться волнующим сочувствием. Нести свой крест! Но ведь сейчас и крест нести по-настоящему можно только на фронте. Фронт обещал высшую, величественную печаль. Татьяна так живо чувствовала притягательную силу этих особенных переживаний, которые могла принести белая косынка.

Монотонная речь матери зудила, раздражала и еще больше обостряла эти предчувствия будущего. Недовольство матерью сейчас даже облегчало Татьяне уход из этой размеренной, ни в чем не изменявшейся жизни к своим внутренним переживаниям, намерениям, которые Татьяна растила в себе тайком от всех, даже от Лидии, своей холодной, рассудительной подруги.

— А на фронт я все-таки поеду, — сказала, вставая, Татьяна. На пороге она обернулась и добавила: — И мне все равно, как он ко мне относится. И замуж я не хочу и на фронт еду, еду... на днях уеду!

Мария Антоновна опустила рукоделие на колени и смотрела на дочь, как смотрят все матери, внезапно увидевшие, что прежней девочки уже нет, что что-то невозвратно изменилось, что из послушного, робкого подростка дочь незаметно стала зрелой, живущей своим внутренним миром женщиной.

— С матерью так говоришь? — развела она беспомощно руками. — С матерью? — Не знала, что сказать еще, и прибавила: — Видно, придется к отцу обратиться. Моего авторитета уже не хватает... Отец с тобою поговорит по-своему! — вдруг окреп ее голос. Она хваталась за спасительную мысль о сухом, властном старике, который во все времена казался непогрешимым судьей своих детей, как хватаются за проверенную руку проводника на скользких ледяных обрывах, где рвет горный ветер.

— Ничего со мной не поделаете. Ничего! — топала ножкой Татьяна. — Уйду, и все. — И вдруг заплакала и неприятно закричала: — Если не хотите, чтобы хуже вышло... вот увидите, увидите! — И она бросилась, не раздеваясь, на кремовую кружевную накидку девичьей кровати.

— Ну, пошли фокусы, — недовольно сжала и без того узкие губки все время молчавшая Елена. Встала и тоже ушла в свою комнату.

С каждым днем Андрей все больше и больше ощущал неудобства нелегального пребывания в Горбатове. Почувствовав себя здоровым, он взял билет до одного из прифронтовых городов и ночным поездом, никем не провожаемый, уехал на запад.

 

XVIII. Комендант последней станции

Штаб армии найти было нетрудно. Но здесь сказали, что войска еще на походе — отступают. Могут указать только стоянку штаба корпуса на сегодняшний день. А где он будет завтра — никто не знает.

На станции нельзя было узнать, какой состав пойдет на фронт и вообще идут ли поезда на запад.

Дежурный по станции выразил даже удивление: как можно спрашивать теперь такие вещи?

Андрей не удержался и со злобой рассказал дежурному ходкий в тылу и на фронте анекдот:

— Приходит немецкий офицер на станцию железной дороги. Спрашивает:

«Когда идет поезд на Нюрнберг?»

«В девять часов восемнадцать минут сорок пять с половиной секунд».

Офицер удивляется:

«Почему такая точность?»

«Иначе нельзя, майн герр, — говорит железнодорожник. — Война!»

Приходит русский офицер на вокзал:

«Когда отходит поезд на Киев?»

«А кто его знает, может быть сегодня, может быть завтра».

«То есть как это, в чем дело?»

«Как вы не понимаете? Война!»

Зато можно было беспрепятственно бродить по станционным путям, где стояли подготовленные к передвижению эшелоны и хвосты порожняка. Можно было выжидать, кому первому подадут паровоз, и тогда спешить на приисканное заранее место в пустой теплушке или открытой платформе, рядом с укрытым брезентами автомобилем, на площадке, которую охлестывает холодным дождем, и ехать до следующей станции, так же загроможденной эшелонами и бедной локомотивами.

Здесь опять нужно ловить состав, который уйдет первым.

Эшелоны тупыми концами, без огней, глядели в поле, но ниоткуда не показывался посвистывающий и дымящий паровоз.

Сторож, в жаркой волчьей шубе нараспашку, сказал Андрею, что он уже прозевал состав, который должен был идти прямо на фронт.

— Вот только огни пропали, — лениво показал он вперед маленьким фонарем с зелеными и красными стеклами.

Кругом медлительно бродили солдаты с домашними кульками, корзинками и фельдшерскими сумками, использованными не по назначению.

Солдатские отпуска еще не разрешались, но множество одиночек в серых шинелях встречалось по всему пути на фронт. Все это были ловчилы, обслуживавшие личные нужды офицерства, а заодно и свои собственные.

Но Андрею и в этом движении солдат к фронту хотелось видеть доказательство того, что далеко не все еще утомлены войной, не все разочарованы неудачами, — словом, есть еще порох в пороховницах.

Он обошел всю станцию, побывал в депо, но нигде не было никаких признаков, по которым можно было бы заключить, что вскоре со станции отправится поезд.

Дежурный, стремясь (после анекдота) к возможной точности, сказал, что до утра, а то и до полудня поездов на фронт не будет. Через час пойдет паровоз. Он стоит за депо. А возьмут ли кого-нибудь на паровоз, он не знает и разрешений никаких давать не может.

За депо, у красной стенки, действительно дымился на полных парах локомотив. Открытая топка бросала на шпалы жаркое трепещущее пятно.

Локомотив внезапно загудел и сейчас же тронулся. Андрей вскочил на узкую подножку уже на ходу. Вслед за ним повис на поручнях еще один солдат.

Машинист, с лицом в саже, как у трубочиста, пустил обоих без ругани.

— Только не на машину, а там, на дровах.

Дрова беспорядочной кучей были сброшены на тендере. Они стояли торчком, переваливаясь через борта. Белая кора березы светилась в отблесках пламени, которое крыльями алого света вылетало из топки и рвало темноту. Андрей примостился на бревнах, закрыв лицо воротником шинели.

Паровоз летел вовсю, рассекая ночь, закинув далеко в поля клубы дыма, и Андрею казалось, что он нарочно едет не в вагоне, а на паровозе, он спешит по важному делу, от которого зависит сейчас судьба фронта.

Мимо струилась холодная темнота. Искры золотыми мухами неслись по обеим сторонам тендера. Андрей поднял голову и засмотрелся. Золотая муха больно укусила его за щеку. Увидел, как рядом задымился золотой жучок на шинели задремавшего солдата. Он разбудил товарища. И тут же сорвал нагар с рукава собственной шинели.

Золотые мухи стали бедствием. Спавшие на дровах проснулись. Шла война с падающим дождем раскаленных угольков.

Паровоз мчался мимо полустанков и разъездов, и машинист, разогретый, возбужденный движением, смеялся теперь над солдатами и требовал, чтобы они подкинули ему дровец.

— Лафа! Когда еще так поедешь? — говорил он, слизывая ярким языком копоть с усов и губ. — Чертом катим! А что кусается — так это же легче, чем в окопах. Подумаешь, беда!

На станции Даманово Андрей стряхнул пуд угля с шинели и вошел в вокзал. Кто-то при виде его откровенно фыркнул. А зеркало в буфете третьего класса, которое легко было принять за акварельный пейзаж кочковатого болота, показало ему лицо, до удивления похожее на лицо машиниста. Он вылил на платок купленную в буфете бутылку ситро и более равномерно размазал грязь по лбу и щекам.

Пошел дождь.

В штабе корпуса, который расположен был в усадьбе в десяти километрах от станции, сказали, что дивизион все еще в составе корпуса, но оперативно передан в 21-ю дивизию, и только там знают, где он сейчас находится. А штаб дивизии расположен у станции Коссово.

Эшелон, шедший в Коссово, был набит серыми шинелями. Дождь хлестал редкой ленивой метлой. Пришлось примоститься на тормозной площадке на верхней ступеньке, спрятав голову в воротник и прислонив плечо к стене теплушки. В ноги Андрею, совсем на дожде, сел другой солдат. Голова и ноги Андрея были прикрыты, а на коленях в шинельной складке скапливались озера дождевой воды. Вылить ее можно было только на спину солдату, сидевшему в ногах, и потому Андрей ждал, когда вода сама стечет в штанину, сапог или за шиворот соседу.

До станции Коссово Андрей добрался поздним вечером. Это был четвертый день его путешествия от Горбатова. Взятый из дому сверток со съестным давно вышел. Мутило от голода. Но кругом не было ни лавки, ни ларька. О питательных пунктах тогда, до наступления позиционной войны, никто и не помышлял.

Выискивающим взглядом он шарил по перрону, за наклонившимся станционным забором. Сидя прямо на земле, здесь закусывали земляки или однополченцы. Подойти попросить было стыдно. Какой-то солдат мял в руках краюху хлеба, неодобрительно ее рассматривая. Андрей спросил, не продаст ли кусок. Солдат потребовал три рубля, недоверчиво поблескивая глазами.

Торг состоялся, и солдат скрылся в вокзале. Непропеченный кусок черного теста тянулся, как заварная галушка. Жевать его было невозможно. Андрей проглотил липкий комок и швырнул остаток через забор, браня интендантов.

На путях стояли два эшелона. Перрон серел асфальтовой пустынькой. Несколько человек суетливо бегали по станции, то и дело ныряя в двери.

Коменданта на месте не было. Андрей нашел его у одного из эшелонов.

— Фонопоры взяли? — кричал он в окно вагона. — Обязательно. Значит, я сяду — и конец... Какой тут дивизион, какой штаб дивизии? — закричал он в ответ на вопросы Андрея. — Ничего давно нет. Вот отойдет этот эшелон, и станция полетит вон туда. — Он указал на небо. — Поняли? — Взрыв станции, порученный ему одному, делал его в его собственных глазах значительным человеком.

Будет о чем рассказывать внукам. (Внуки ведь будут барахло. Вот мы — это люди. Какие дела!)

— По какой дороге советуете мне искать штаб или часть? — настаивал Андрей.

— Вот чудак, где же вы будете ее искать? Ведь станция сейчас взлетит.

Он был уверен, что взлетит станция — и все кончится...

Андрей вернулся на перрон. Теперь здесь одиноко торчал последний эшелон.

За семафором ввинченными в ночь рубиновыми винтиками таяли красные огоньки уходившего состава.

Теперь и Андрею показалось, что за станцией — конец всему... Вся жизнь, все привычное течение вещей где-то на взорванном мосту пучком изломанного железа обрывается в ничто...

За станцией на шоссе громыхали кованые колеса военных ходов и фурманок.

Андрей отправился туда. В темноте шли перед ним упряжки и нестройные группы пеших людей. То там, то здесь, на возах, на лафетах вспыхивали огоньки папирос. Дождь то начинал сеять мелким решетом, то прекращался. Размешанная отходящими частями грязь позволяла двигаться только по самому горбу шоссе. Солдаты прыгали через лужи у самых колес, помогая прыжкам привычной, злобно выплевываемой руганью.

— Какой части? — спросил Андрей наудачу.

Ответ прозвучал раздраженно и грубо.

Андрей повторил вопрос через несколько минут так же наугад, в темноту.

Оказалось, часть соседнего корпуса.

— А где Третий Кавказский?

— Тот уже ушел, — сказал кто-то на возу.

— Ты яво слушай, — перебил пехотинец, перекидывая винтовку с плеча на плечо. — Он тебе скажет! Третий пошел правее, а куда — разве разберешь?

На станции по-петушиному прокричал паровоз.

Андрей помчался к станции.

Оказалось, паровоз отправился за водою.

Опять на шоссе. Опять гремят мимо повозки, орудия.

Части все чужие. Изредка попадаются соседи. Подмывает пристать, идти вместе, до случайной встречи со своими. Но усталость уже переросла терпимые пределы. Хотелось присесть под забор, хотя бы в грязи, лишь бы прислонить спину. Разве отдохнешь в чужой части, да еще на походе?

Каждый гудок паровоза бросает Андрея на пути, на которых застыл, недвижен, этот последний, давно переполненный людьми эшелон — готовая незаметно исчезнуть надежда. Иначе, если не найдешь части, шагай по шпалам, да и то если не взорвут по пути мосты.

Но вот в вокзале оживление.

В пустой зал, из которого вынесено все, кроме тяжелых станционных скамеек, врывается группа веселых, смеющихся людей.

Их веселье здесь, на краю света, над обрывом в неизвестное, кажется пробуждением от сна, которым были связаны все движения.

Один из них несет длинный предмет, затянутый в чехол. Нетрудно догадаться — это полковое знамя.

— А где ваш полк? — спрашивает Андрей.

— Полк пока еще позади. Знамя, братишечка, теперь с полком не гуляет.

У фельдфебеля усы как у того унтера с четырьмя Георгиями, который обошел все иллюстрированные журналы. На груди два креста, две медали. В глазах — хитринка штабного удачника из маленьких.

— Это при Австерлицах со знаменем в бой ходили. Теперь давно уже все русские знамена были бы у немцев, а все немецкие — у русских.

Его товарищи понимающе хихикают просвещенной шутке старшего.

— Так что знамя свое мы бережем, — похлопал он покровительственно рукой по холсту. — Пошли, ребята! — И группа людей, искупавшись в электрическом свете вокзала, гуськом втянулась в темноту дорог.

Теперь Андрей уже не метался между станцией и шоссе. Раз идут знаменитые команды и тяжелые артиллерийские части — значит, линия фронта еще далеко.

Проходили ночные часы. Сгущалась темнота. Дождь замешивал тесто полесской грязи. Кричали ранние петухи, и еще зачем-то громче кричал паровоз последнего эшелона.

Андрей упорно выжидал у дороги какую-нибудь часть своей дивизии, лучше бы всего — батарею той бригады, с которой работал его дивизион.

Два-три солдата потолковей уже уверяли его, раскуривая махорку и при свете спички вглядываясь в лицо собеседника, что 21-я дивизия подалась вправо.

Тогда Андрей решил идти с первой же частью своего корпуса.

— Какой части? — в сотый раз бросал он во тьму.

— Двадцать первая парковая.

Это был парк той бригады, с которой двигался дивизион.

— А где офицеры?

— А вон впереди, в плащах.

Андрей рванулся вперед и сейчас же застрял в грязи по колено. Из тьмы на него катился темным пауком зарядный ящик, и, вырывая с усилием ноги из грязи, Андрей спрыгнул в канаву, упустив из виду фигуры людей в островерхих капюшонах.

— Куда преть, мать твоя богородица? — закричал вдруг над головой резкий голос. — Не видишь — канава? — Голос принадлежал, по-видимому, офицеру. Пачка заготовленной еще с юнкерских времен ругани шрапнелью рассыпалась и оборвалась неоконченная. Уже впереди мелькнул золотистый кружочек папиросы.

— Левее, левее! — закричал еще один голос, и тогда оба эти голоса, и офицерский, и солдатский вместе, показались странно знакомыми.

— Какой части? — крикнул Андрей, хватаясь за стремя второго всадника.

— Берегись, берегись! — крикнул всадник, то утопая, то поднимаясь из грязи. — Отдельный тяжелый.

— Багинский! — закричал Андрей.

Это было настоящее счастье!

— Костров! Ваше благородие, — закричал он, — вольноопределяющийся Костров пришли!

Андрей тащился теперь из последних сил по липкой грязи, держась за стремя Багииского, как потерпевший крушение держится за подвернувшийся обломок.

Кольцов подъехал и на ходу несколько раз пожал руку. Он хотел показать, что рад.

— Выздоровели?

— Почти.

— Ну, кройте в двуколку. Где Шишка, не знаю, кто-нибудь уже ездит. Потом разберемся.

— А мы боялись, что пропадете, очень плохи были! — кричал он откуда-то впереди.

Мимо, не задерживаясь, катились тяжелые ходы знакомых гаубиц.

Багинский отстал и показал Андрею санитарку. Там под шинелью Андрей пригрелся и заснул.

На рассвете, видимо на остановках — санитарка все еще, казалось, покачивалась и прыгала по камням, — подходили Дуб, Кольцов, разведчики, телефонисты.

Все спрашивали, где был, как нашел часть. Рассказывали о сражении при Картуз-Березе, где двоих батарейцев ранило. Говорили, что нет снарядов, ящики идут пустые. Что немец не напирает, но части без патронов, а многие и без людей, идут не останавливаясь.

— День стоим, день идем.

— Куда же мы придем?

Андрей вспомнил, что присяжный оракул, Михайловский из «Русского слова», говорил уже о линии Днепра и Березины. Он молчал, не желая лишать бодрости товарищей.

Самому ему казалось, что фронт на Березине и на Днепре — это уже настоящий разгром. Это потеря кампании.

 

XIX. Конец отступлению

На Шаре фронт остановился.

Остановился неожиданно для всех.

Уже второй раз попадалась на пути петляющая многоводная Шара.

В первый раз под мостом клубились серые воды вздувшейся от дождя реки. Здесь, казалось, можно было остановиться. Впервые после Буга широкий водный рубеж мог облегчить оборону, надолго задержать врага. Здесь можно было держаться, пока подвезут снаряды, патроны, подведут маршевые роты. Здесь правый, высокий берег достался бы русским. Болотистые луга полесской весною превратились бы в ловушку для немцев.

В лесу за Шарой выкопали рассчитанные надолго, глубокие блиндажи.

Тяжело и медленно падали, шумя вершинами, высокие, как колокольня, сосны. В чащу молодых елей и кустов сверху врывалась зеленая буря. На умятой дороге на пружинах ветвей качался прямой, как рельс, желтый ствол. Номера очищали перед батареей площадь обстрела. На плечах носили смолистые бревна, красноватые, с крепким ароматом свежесрезанного леса. Топорами легко и ловко сносили сучья и гибкие, упрямые, напоенные терпкими соками ветви.

Батарея походила на лесные разработки, солдаты — на мирных лесорубов.

Ночью пришел приказ об отходе. Нужно было передвинуться на тридцать пять километров по шоссе к востоку.

Когда вытягивались из леса, далеко над впадиной шоссе прошумел взрывом, метнулся пламенным платком в облака деревянный мост.

Эту позицию покидали с особенно тяжелым сердцем. Раз даже такой водный рубеж не защищают, не пытаются удержаться на нем хотя бы три дня — значит, армия катится, не имея в себе больше никаких сдерживающих, организующих сил.

Откуда-то пришел слух, что позицию намерены были защищать, но не то на севере, не то на юге прорыв, — и вот отход, опять отход...

— Сколько леса крушили да зря портили, — не успокаивались солдаты, все почти из степных краев.

— Нам бы богачество такое. Хоромы бы построили.

— И то, каждая ведь часть рубит и рубит, и каждый день рубит, на каждой позиции, — приговаривали солдаты.

Гибель красавиц сосен печалила этих оторванных от своего двора оренбуржцев, хозяйским глазом оценивающих лес с точки зрения крестьянской пользы, хотя богатства эти были — далекие, чужие полесские чащи.

Когда теперь еще раз вильнула на пути уже узкая, почти у истоков, Шара, части, перейдя небольшой покосившийся мост, стали на бивуаки в расчете на скорый дальнейший отход.

Здесь, все так же на северо-восток, рассекая поля, леса и лужайки, прямое, как на чертеже, шло Московско-Брестское шоссе. Оно с германской стороны сбежало к реке и входило в воду досками и бревнами сокрушенного динамитным патроном моста.

За рекой отлого открытой панорамой поднимались места, где засели передовые отряды немцев.

С востока подходили к реке леса с частыми полянами, просеками и даже запаханными полями. У самого берега было пустынно. Пески спускались в болотистый луг. На желтых буграх отдельные сосны, с ветвями чуть ли не до земли, стояли на страже лесных массивов.

На батарею подвезли снаряды, и она должна была принять участие в бое.

Орудия, выпряженные, но еще не поставленные на места, утонули в зарослях, в глухой чаще леса. Номера уже крушили деревья...

По всему берегу не было никаких строений, не было высоко поднятых холмов — наблюдателям оставалось либо по-птичьи ютиться на вершинах деревьев, либо идти в окопы.

С такими сведениями Андрей мчался один на батарею.

Шишка размашисто клацала копытами по булыжнику. Шумел в ветряных волнах придорожный лес, в котором скрывалась вся русская артиллерия. По шоссе била одинокая немецкая пушка. Германский фейерверкер смотрел на хронометр. Снаряды рвались с точностью раз в три минуты.

Первые гранаты легли у самого фронта. Затем над опушкой леса, где, слегка забросав орудия ветвями, легкомысленно стала легкая батарея, просвистала шрапнель.

Взрывы как будто приближались к Андрею.

«Как игра, — подумал он, ритмически поднимаясь и опускаясь в седле. — Сойдемся ли мы в одной точке одновременно со снарядом?»

В это время над головой прошел напевный свист гранаты. Она остервенело рявкнула в ста метрах впереди на мостовой, и из-под клуба дыма лениво выползла неглубокая яма.

Кухня как ни в чем не бывало подвигалась навстречу, к месту разрыва.

«Что же, я хуже кашевара?»—подумал Андрей и на той же легкой рыси двинулся вперед.

Шишка, косясь и прядая ушами, обежала свежевырытую яму.

Снаряд прогудел опять и басисто кракнул впереди. Уже не на шоссе, но сбоку. Как раз там, где шли с проводом два телефониста.

Земля закурилась белым облаком, и из него вырвался и понесся навстречу Андрею обезумевший человек. Он держал в руке, не бросая, желтый ящик телефонного аппарата с ремнем, бежал, припадая на одну ногу, и громко стонал.

Его товарищ лежал около ямы.

Шишка горячилась и рвала поводья задранной кверху мордой.

Уже нависал новый снаряд, и Андрей проскакал мимо лежащего тела, заметив только, что солдат был изуродован и недвижен. Кусок шинели валялся в стороне. У трупа лежало что-то мягкое, красное, змеившееся из-под рубахи...

На этот раз разрыв кракнул весенним громом, какой взрывается иногда над самой крышей так, что стекла танцуют в окнах и старухи крестятся на углы.

Лошадь взвилась на дыбы и сейчас же деревянно упала на передние ноги. Вихрем обожгло виски, и сейчас же дымное облако на секунду обняло Андрея и голову Шишки. Но лошадь вылетела из дымной пелены и понесла. Нога Андрея неистово задрожала и потеряла стремя. Он несся, держась только судорожной хваткой всего тела, забыв о кашеваре и о телефонисте с разорванным брюхом.

Шишка, вся в мыле, принесла его на батарею.

Офицеры, стоя с папиросами и тарелками в руках, закусывали над ящиками вместо столов. У одного из ящиков сидел казначей, седенький старичок, перед ним коробилась ведомость. Он выплачивал жалованье господам офицерам.

Кольцов из солдатской манерки хлебал щи.

— Что с вами? Что вы таким чертом? — закричал Дуб, пряча в карман пачку кредиток.

Шишка стала как перед стеной и вся дрожала.

Андрей слез и молча стал осматривать лошадь.

Офицеры подошли, гладили руками ее мокрые вздрагивающие бока. Вдруг Шишка ударила ногой, вскинула голову и показала желтые зубы.

— А, вот, — сказал Кольцов. — Пустяки! — И пальцем хотел выковырнуть сочащийся красный осколок. Но лошадь не далась. Пришлось отправить ее к ветеринару. В ее крупе оказался один большой клочок стали и несколько мелких осколков, почти дробинок.

— Ну и несла ж меня! — сказал Андрей.

— Стегануло снарядом — понесет!

— Как это вас?

Андрей рассказывал. Показалось чрезвычайно важным указать, на каком именно расстоянии от него, от крупа лошади разорвался снаряд. Хотелось припомнить хоть один верный признак того, что взрыв был рядом, вплотную... Но твердо Андрей помнил только, что облако дыма налетело на него сзади. Не удержался, сказал. Волнение вытолкнуло слова:

— Понимаете, не знаю, как не разнесло в клочки. Ведь садануло в каких-нибудь двух-трех метрах. Весь в дыму был.

— Обстреляны, — сказал офицер третьей батареи Горелов.

— Ну, он уже давно 'рещен, — стремясь сделать Андрею приятное, вмешался Алданов. — ' Георгию представлен.

— А раз так — значит, по рюмочке, — сказал капитан Мальковский, начальник парка, вместе со стариком казначеем приехавший на батарею, и стал разливать из плоской, белого металла фляги желающим.

— За конец отступления! — крикнул он.

— За то, чтобы у тебя были снаряды, а не одни тыловые анекдоты! — закричал подвыпивший Кольцов.

— За петлю всем изменникам! — решив, что скажет умное, выпалил Дуб.

— Я предпочел бы за девоче'! — легкомысленно прищелкнул языком Алданов.

— А вы за что, Андрей Мартынович, выпили бы?

— Я не пью, а если бы пил, то выпил бы за скорейшее окончание войны.

— Ну, кто же за это не выпьет, — подхватил Кольцов.—Только с победой!

— С чьей победой? — съехидничал Алданов.

— Дзинь! — пронеслось над головой, и тут же где-то впереди кракнуло в молодых зарослях. Второй взрыв последовал за первым.

Солдаты, пилившие деревья, посыпались из зарослей на батарею. Недопиленная сосна широко качала вершиной.

Осколки долго и замысловато пели в воздухе.

Подвыпившие офицеры бодрились, бравировали спокойствием.

— Что это он сюда, в тайгу, 'ладет? — недоумевал Алданов.

Над вершинами пела новая очередь.

Разрывы гремели близко и часто. Группа офицеров, только что напоминавшая беззаботный пикник, насторожилась. Вверху взбесившейся губной гармошкой долго носился и пел рваный осколок. Утратив силу полета, он, резко щелкнув, упал на тарелку.

Горелов высоко поднял его.

— Неприятельский привет на блюде. Четко сделано! — закричал он. — За здоровье всех артиллеристов! По рюмочке! — Он выхватил фляжку у Мальковского и разлил остатки коньяка.

Звенела еще одна, на этот раз шрапнельная высокая очередь, а офицеры пили, подбадривая себя криками.

От навесного огня укрыться было негде. Блиндажей еще не было. Некоторые солдаты залегли под деревьями с восточной стороны. Другие сидели у лафетов, пряча головы за щитами. Только группа закусывающих офицеров, рисующихся один перед другим, стояла во весь рост.

Андрей чувствовал, что стоит измениться настроению, — а оно звенит в речах и выкриках как перетянутая струна, — и бравада обернется паникой, и эти же люди, в особенности парчки{8}, никогда не бывавшие под огнем, заехавшие на батарею по случаю спокойного дня, ринутся под деревья и будут прятать голову в кустах, в траве, в болотном мхе, в соломе.

Следующая очередь уже прозвенела в тылу. Только один какой-то завертевшийся, как юла, осколок опять долго бродил над головами.

Все подумали: «Пронесло!»

Кольцов крикнул номерам, чтобы спешили рыть блиндажи. Горелов заспорил с Алдановым о новой, полученной из тыла книге. Тыловики стали собираться к себе в управление, полагая, что теперь уже не зазорно покинуть эти места. Будет что рассказать в управлении дивизиона. А здесь — никто ничего не скажет — вели себя как подобает.

Тыловики были рады промелькнувшей острой и такой короткой опасности. Не испытав, эти люди никогда не могли себе представить, как это можно часы и дни быть под обстрелом, лежать под кустом, когда рядом вздымает пыль пулемет, сидеть в окопах под ураганным огнем.

И каждый случай, когда помимо воли приходилось им самим переносить опасность, небывало поднимал их в собственных глазах. Они искренне считали, что пятиминутное пребывание под обстрелом на батарее давало им право на героизм и на все, что связано с проявлением храбрости, то есть на боевые ордена, чины, отличия и вытекающие из всех этих отличий деньги.

Кольцов посмотрел вслед казначею и Мальковскому и сказал, сверкая глазами:

— В дивизионе сегодня разговору будет. На две недели хватит. Пожалуй, весь штаб к «клюкве»{9} представят.

— За та'ой обстрельчи' эти ребята деньги бы платили, — сострил Алданов.

— Конечно, если с гарантиями, — прибавил Дуб.

— А вы бы в тыл хотели? В адъютанты? — спросил его Алданов.

— Да никогда в жизни! Я бы лучше в пехоту пошел. — Он, как всегда, пошел на удочку и сразу распетушился.

Андрей подумал: «Чего же он краснеет? Боится, что не поверят?»

— Во-первых, тоска, — с томительным усердием доказывал Дуб, — во-вторых, каждый день иметь дело с штабными старичками и, в-третьих, войну кончить поручиком.

— А вы что же, хотите в генерал-майоры выйти?

— Ну, капитаном уйти надо, — выдал тайную и весьма популярную среди подпоручиков мечту Дуб.

— Господи, — с искренним ужасом воскликнул Кольцов, — сколько же тогда капитанов будет? Чем они будут командовать?

— Да, это забота! — с ехидной радостью подхватил Алданов. — За ва'ансии вторая война начнется.

— Не начнется. Останутся одни кадровые, это ясно, — сказал Кольцов.

— И те, что окончили юнкерские училища до войны,—прибавил Дуб (это устраивало его).

— Ну, а те, 'то о'ончили во время войны? — спросил Алданов.

— А тех демобилизуют. Лучшим предложат переучиться.

— Ведь их туча будет. Вот скоро приедут новые выпуски Одесского и Киевского училищ.

— Не знаю, зачем их столько. Пооткрывали училища в Киеве, Одессе. А ведь потери в артиллерии невелики.

— Ну, как сказать, — возразил Дуб, — В легкой артиллерии немало убитых и раненых. — Он всегда старался показать, что его шокирует пребывание в тяжелой артиллерии и он предпочел бы перейти в легкую, но какие-то одному ему известные причины препятствуют.

— По-моему, всех их надо выпустить в пехоту. В артиллерии оставить только лучших, — решил Кольцов. — И потом, что сейчас думать о конце? Мало ли что может случиться. Эх, — потянулся он с улыбкой, которая легко и неожиданно появлялась на его заросшем упитанном лине. — Ни о чем я так не мечтаю, как постоять где-нибудь на оккупации, в Австрии или в Пруссии. Это бы здорово было!

Тысяча километров, которая отделяла теперь русскую армию от австрийских или германских границ, не смущала Кольцова, и глаза его, блестящие, как у кота, который смотрит из-под скатерти обеденного стола, не выдавали никаких раздумий, никаких сомнений.

На другой день утром Андрей пристреливался под наблюдением Кольцова. Оба сидели на гибких и частых ветках сосны, кольцами обегающих ствол. Сосна стояла одиноко, но ее нижняя часть была прикрыта от неприятельских наблюдений порослями молодняка.

Вершина была так густа, так ровно этажами сложились пласты ветвей, что Андрею казалось, будто он белкой или дятлом притаился в этой массе мягких хвойных игл, и никто, даже рогатый «цейс» прусского лейтенанта, не найдет, не увидит его здесь.

Кольцов сидел этажом выше, и его длинные ноги в охотничьих сапогах, закрывавших колени, болтались, звякая шпорами, у виска Андрея. Цейсовская труба впилась винтами в толстую ветку. Из свежих ранок выступали янтарные капельки.

Если прильнуть глазами к стеклам так, чтобы окуляры впились в щеку, подобно моноклю, — глаза привыкнут, и в тающем зеленоватом водянистом тумане прояснится местность на другом берегу реки. Повороты трубы вырезывали круглые куски этого зеленого амфитеатра. Зелени лесов и кустарника сливающимися напластованиями встали перед взором, как волны прибрежного моря.

Как и всегда, трудно было найти признаки жизни в зарослях, кустах и перелесках. Все живое стремилось укрыться от наблюдателя.

Только по едва приметным штрихам дальних дорог, вне досягаемости артиллерийских снарядов, ползли жучки, гусеницы, катились шарики, в которых нужно было разгадать автомобили, кухни и двуколки, орудия и группы людей.

Наблюдателям приходилось по серым и желтоватым, улавливаемым в трубу черточкам определять линии окопов и проволочных заграждений врага, по дымкам над перелесками — места и густоту резервов, по случайно уловленным вспышкам выстрелов — позиции легких батареи.

Все замеченные цели Кольцов заносил в книжку.

Он нашел кольцевое укрепление, воздвигнутое, повидимому, прошлой ночью, и предложил Андрею пристреляться к этой изрытой полянке между двумя спускающимися к реке языками леса.

Уже третий снаряд взрыл землю между желтыми полосками, несколько немцев в касках и в серых куртках побежали к лесу. Кольцов хвалил Андрея:

— Молодец! — И поспешно прибавил: — А что, Мартыныч, хорошо, когда попадешь в хорошие руки? — Он, как петух крыльями, звонко хлопал ладонями по раструбам сапог.

Через несколько минут он спустился с дерева и уехал. Место его занял Багинский.

Немецкие батареи стали отвечать на пристрелку. Одна из них, легкая, как и накануне, била по шоссе. Другая, шестидюймовая, клала снаряды где-то влево.

— Это по Медведичам, — сказал Багинский.

Андрей, чтобы не перевинчивать трубу, взял бинокль. С трудом за волнистыми вершинами леса разыскал белую колокольню.

— Церковь? — спросил он.

— Костел. А знаешь, вчера в третьей батарее трубу на наблюдательном разбили.

— Да что ты? А кто сидел?

— Ефимов, разведчик.

— Ну, и ему ничего?..

— Рикошетом пошла. Упал только. А как тебя не было, мне пуля на наблюдательном между ног прошла. Чтоб я издох! А ты скажи, почему одна пуля сухо щелкает, а другая как будто подпрыгнет и еще раз ударит?

— Да, я и сам слышал. Это, говорят, разрывные.

— Почему разрывные?

— А она вот в тело войдет, а там и разорвется. Кость, мясо — все разворотит. У нас таких нет. Это варварство.

— А! Я видел на перевязочном. Руку всю разнесло. Да, — прибавил он задумчиво, — до чего немец додумался.

— А это несложно — надрезать головку пули, вот она и будет как разрывная. Такими пулями бьют в Африке больших животных: слонов, бегемотов. А на войне это зря, только лишние мученья...

— Ну, брат, и нашенская, если куда надо даст — не порадует. А правда, говорят, храбрей русского солдата нет? Только измена у нас, и пушек нет.

— А ты сам как думаешь?

— Действительно, говорят, которые в Галиции были, здорово австрияков перли. А артиллерия наша день и ночь долбила, как теперь герман. Ну, теперь с им не совладать... А скажи, что француз делает?

— Стоят на месте. В землю закопались.

— А много его?

— Много. Вот еще и англичане целую армию формируют. На следующий год будет три миллиона.

— На следующий год? — тревогой прозвучал голос Багинского, и болтавшиеся на весу сапоги выразительно качнулись.

— Значит, француз закопался. Англичане готовятся... А у нас... земли да народу хватит. Чудно что-то.

«И этот, — подумал Андрей. — Все ждут конца».

Легкая немецкая батарея стала щелкать по ближним перелескам.

Но так зелено и ясно было кругом, так плавно, колыбельно покачивалось под ними живое сиденье, что никак нельзя было представить какую-то пушку, которая пошлет сюда, в эту вершину-гнездо, смерть, и куски железа, встретив на своем пути мягкое человечье тело, оборвут его сложную деятельность, погасят глаза, которые способны вместить в себя все эти перелески, мост, струи воды, и белую колокольню, и безлюдные мирные лужайки, и поля...

Шрапнель разорвалась над передним леском.

— Как бы нас не пощупал, — сказал Андрей, силясь не говорить об этом... и не договорил...

Руки сами отпустили ветки, и ноги бешено залетели над головой, и вот Андрей катится с этажа на этаж, с одного зеленого висячего ковра на следующий, более широкий, и дальше, дальше... Больно хлещут ветви по лицу и рвут кожу на руках, липкие, крепкие, как проволока. Бьют по мышцам и костям сучья.

На ходу слышал звук, не то удар, не то стон согнувшейся от удара сосны...

Тяжело, мешком упал Андрей на желтый крупный песок, и песчинки наполнили ему рот, нос, забрались глубоко под ноги, в сапоги, за рубашку.

Лес пружинистой колючей хвои и мягкая россыпь песка смягчили падение.

Багинский спешит, скользит по стволу, по ветвям. У нижних ветвей не удержался, упал на песок на руки и на ноги — шашка путается в ногах, — поднялся, подполз к Андрею.

— Ты что, живой?

Андрей, справившись с дыханием, которое остановилось от падения, шепчет:

— Не знаю... кажется, цел...

Поднимается с помощью Багинского и осторожно делает несколько шагов.

— Ну, все ладно! — обрадовался Багинский. — А как ты катился! — Теперь, когда страх прошел, он со смехом вспомнил, как мелькнули перед ним Андреевы подошвы и сам он большой белкой пошел прыгать с ветки на ветку.

— Я думал, ты глаза себе выколешь. Это шрапнелью хватило. Хорошо, над самой головой шарахнула. Если бы немного впереди, обоих бы за деревянным крестом послала.

— Ну что ж, хорошо, что над головой, — сказал радостно Андрей и посмотрел в ясное, светлое небо.

Он совершенно не умел переживать опасности и неприятности, которые уже были позади...

 

XX. В лесах

Прошло несколько дней, а части больше не отступали. Иногда на фронте часами длилась ружейная перестрелка, но когда все затихало, леса, перелески, затаившие в себе вооруженных людей, по-прежнему казались мирными зеленями, развернутыми под мирным небом, по которому, не подымаясь больше к зениту, бродит налитое нежарким сентябрьским пламенем солнце или бледная белорусская луна.

Офицеры и солдаты оживленно обсуждали: остановилась ли русская армия надолго, почувствовав прилив свежих сил, или же это немцы, далеко отошедшие от железных дорог, выдохлись и теперь подтягивают, налаживают тылы.

К востоку от Буга русские уже ничего не жгли, не разрушали, кроме железнодорожных и шоссейных мостов. Пеплом и копотью рассыпались над Польшей, растаяли космы дымовых завес, и в воздухе Полесья перестало тянуть гарью.

Исчезли и вереницы беженцев. Фронт опять протянулся широкой полосой солдатского царства.

Здесь край был беднее, селения реже, и теперь только тыловые части устраивались в деревушках, ставших на полянах, между заболоченными лесами, по краю небольших распаханных полей и пустырей, которые некому было поднять, вспахать, так как работники либо были взяты в армию, либо ушли, спасаясь от «германа».

Большая часть войск ютилась по лесам. Здесь рыли блиндажи или землянки, тянули проволоку телефона к штабным избам и окопам, нещадно рубили старые крепкие сосны и жгли по ночам трескучие, дымные костры.

Батарея неизвестно зачем, по приказу штаба корпуса, на четвертый день переменила позицию, бросив покрытые крепкими бревнами блиндажи. Теперь она стояла ближе к Медведичам, в глухом лесу, в двух километрах от окопов. Номера оголили в чаще широкую лужайку, и перед фронтом гаубиц и над блиндажами поднимались только густо ставшие молоденькие елки, надежно скрывавшие позицию от аэропланов.

У немцев в ближнем тылу поднялись голубовато-серые «колбасы», служившие наблюдательными пунктами. На шоссе, подальше от фронта, как бы демонстрируя соотношение сил в области техники, поднялась одинокая русская «колбаса».

На опушке дальнего леса, поближе к руководившим ее стрельбой «колбасникам», пристроилась подошедшая из тыла дальнобойная шестидюймовая батарея Кане.

Фронт устанавливался, тяжелел. За ужином офицеры удовлетворенно рассказывали о том, что в соседний полк пришло пополнение с винтовками, чего давно не случалось... что в другой полк привезли комплект пулеметов и партию новых тульских винтовок, что у «легкачей» появляются снаряды, что интенданты с приближением к большим приднепровским станциям обещают улучшить снабжение.

Критические настроения улеглись. Скептики умолкли. Офицеры опять готовы были воспрянуть духом.

В солдатских блиндажах думали о другом. Наступала вторая зима, а конца войне не было видно.

По ночам саперы и команды из пленных рыли окопы, крепили проволоку, прокладывали новые мосты, способные выдержать на своем хребте тяжелые пушки. Откуда-то вынырнула походная прачечная, обещан был поезд-баня.

— Мартыныч, а мы идем мыться в Медведичи! — сказал как-то Алданов.

— И я, разумеется! — обрадовался Андрей. — Какое блаженство! Ведь я менял рубаху еще в Горбатове.

— Так вы аристократ! А мы два месяца не меняли! — закричали наперебой Кольцов и Дуб. — Вши развелись такие ядреные. Не вошь — корова.

— Мне шелковое белье прислали, — говорил Дуб. — Так я надел на походе. А вошь на шелку не держится и вся скатилась в носки. Приехал, а ноги все в крови. Как доехал — не знаю.

— Баню у едной бабки домувились. Обецала напалиць до горонца, — хвастал Станислав.

По середине улицы в Медведичах не пройти было даже в солдатских сапогах. Нужно было перепрыгивать по обочинам с камня на камень, с бревна на бревно. Казалось, кто-то вдавил халупы, лавки, дома, деревья и заборы в черное тесто с жижей.

Над местечком стоял стон от криков ездовых, которые извлекали из черного брюха улицы обозы с сеном, с мукой, снарядами и прочим военным добром.

Кто-то бросил на дорогу ветви елей, берез, большие куски плетня. Но они затонули в омутах грязи, и лошади теперь путались в прогнивших ивовых прутьях, рискуя поломать ноги.

Только костел поднимался на сухом холме, белел стенами в дырах от метко пущенных гранат.

В одном из домов уже развернулась солдатская лавочка. Заглядывая через плечи товарищей, перед нею толпились пехотинцы.

Энергично замешивая грязь, прошел взвод апшеронцев.

— Славный полк! — прищелкнул языком Кольцов. — У них на сапогах красная оторочка. Это отличие присвоено полку еще Екатериной в память штурма Измаила, когда апшеронцы, по преданию, ходили в крови по колено.

— А я ни у кого не видел оторочки, — наивно сказал Андрей.

— Захотел! А гвардия разве теперь носит свои отличия? Воображаю, ходить в атаку со слюнявками. Теперь были бы сапоги с подошвами, а уж оторочка... господь с ней.

— Что такое? — закричал Дуб. — Смотрите, господа, интересно.

У небольшой избушки загнулись вправо и влево две очереди. Направо стояли солдаты, налево — офицеры.

— Пойти посмотреть? — сказал Кольцов. — Впервые такую штуку вижу.

— Не извольте беспокоиться, ваше высокоблагородие, — перебил Станислав, — день и ночь стоят. Я как шел по баню — пыталсе...

— Ну и что же?

— К дочке офицеры, а к матери солдаты. Нема отбою. Отдохнуть не могут.

— Как же они выдерживают? — удивился Дуб.

— Не понимаю офицеров, — сморщился Кольцов. — Впрочем, какие теперь офицеры? Прапорщики. — Он вложил все возможное презрение в это слово.

— Вот это предприятие, — сказал Алданов. — Верно работают. На японс'ой войне, говорят, тоже стояли хвосты...

Натирая докрасна закаленные в походах тела, офицеры вслух мечтали о женщине, и было ясно, что про себя каждый соглашался на любую, только бы избавиться от тяжести набродившей плоти...

Неожиданно пришел приказ идти в резерв, в тыл за двенадцать километров. Батарейцы опять бросили уже законченные блиндажи и потянулись к шоссе.

Андрей, Дуб и Алданов покидали бивуак последними.

Стояло бабье лето, и впереди ждал отдых. На проселке Дуб ни с того ни с сего поднял коня и перемахнул через плетень. И вдруг Алданов, солидный седоватый либерал Алданов, гикнул и помчался вслед за безусым подпоручиком. За ними понеслись Андрей и разведчики.

Вся кавалькада мчалась теперь через полуразрушенную пустую деревушку, свистя, крича, размахивая нагайками, перелетая на ходу через заборы и канавы. Андрей был захвачен этим неизвестно откуда налетевшим порывом.

«Эх, черт, как хорошо!» — хотелось крикнуть кому-то.

И впервые почувствовал он, с какой радостью ушел бы не из леса, не со случайной позиции, а совсем с войны. От людей, задушенных серой шинелью и утративших личную волю...

В тылу жили в брошенных халупах, мылись в бане, подолгу спали, дни и вечера резались в карты, ездили в гости к соседям.

На бивуак приехал Соловин.

Он говорил, что чувствует себя немного лучше, но еще не совсем в порядке.

— Оставляет лазейку, бородатая лисица! — откровенно высказался раздосадованный появлением командира Кольцов. — Пойдут бои — опять контузия скажется.

Но в лицо Соловину он улыбался оскалом крепких волчьих зубов и выражал громкую, шумную радость, что теперь с него снимается обуза командования.

Дуб при этом наивно краснел, Алданов наедине с Андреем злорадствовал, посмеиваясь над обоими.

Спали в халупах, но костры горели всю ночь. Солдаты грели воду в манерках, у костров подвизались сказочники, здесь же чистились от насекомых, забавлялись махоркой, дышали лесной прохладой, чтоб спалось крепче, без снов и мутных желаний.

Канониры мотали изогнутыми в лодочку, потерявшими углы картами и стрекотали словами, как сверчки.

Андрей пришел однажды на стрекот. Ему очистили место на соломе.

Он стал рассказывать о неудаче англичан в Дарданеллах, а потом и о Сербии, и о боях в Артуа и Шампани.

Выходило, что немцы проходят с боем сотни километров, а союзники не могут захватить даже небольшие, важные для них клочки территории. Они всё готовятся. Без риска, без смелости. Вся тяжесть на Россию. Помогают плохо. За большие деньги, за будущие доходы, за богатства русского народа.

Солдаты слушали молча, сосредоточенно. Кругом шумел глухой ночной лес со спящими птицами и пропавшими во тьме тропинками. Костер освещал мятые шинельки, проношенные сапоги и недоеденную картошку в манерках.

Галлиполи, Артуа, Шампань — что общего у этих слов с пудами походной амуниции, картошкой и шрапнельными разрывами у Картуз-Березы?

— Вот Брест считался первоклассною крепостью, — решил перейти к сравнениям Андрей, — но его отдали почти без боя. А во Франции за каждый шаг дерутся неделями. Наше несчастье в наших порядках!—сгоряча выпалил он и не остановился. — Беда наша в том, что управляют нами дураки и негодяи.

Солдаты зашевелились. Окурки полетели в костер, головня пошла по рукам, шелестела ломкая газетная бумага.

Но лес, почти слившийся с черным мокроватым небом, совсем наклонился над костром, обнял мохнатой шубой кусок поднявшегося над костром зарева. В халупах, завернувшись в одеяла, спали офицеры. Далеко за толщей черной ночи в розовых зорях лежали Стамбул и Галлиполи, копошились в разрытых виноградниках Шампани французы и немцы. Люди в мятых шинелях делали историю.

— В Бресте мы видели вместо бетона доски и бревна, обмазанные цементом. А Брест стоил миллионы!! Эти миллионы собрали с вас, с ваших отцов налогами. Русская армия оказалась в бою без ружей. Немцы знают все наши планы. И так не только на войне. В России больше угля, чем в Англии, больше железа, чем в Германии, больше нефти, чем в Америке, но мы беднее всех, всё покупаем за границей, и все это потому, что не народ управляет страной, а кучка тупых, неумных, полуграмотных помещиков и генералов...

На крыльцо, звякнув застекленной дверью, вышел Кольцов. Он громко чихнул и, отправив надобности, шагнул к костру.

Солдаты стали подниматься. Кое-кто утонул во тьме. Кто-то гремел ведром у колодца.

— Что не спите, Мартыныч? Блохи заели?

— Заели, ваше благородие, только особые, породистые.

Старый студенческий задор проснулся. Стало легче, как будто снял упругие ремни с плеч и расстегнул туго затянутый воротник.

— Ох, черт! Никакие порошки не помогают. Дай прикурить, Зинченко. — Кольцов панибратски потянул за плечо соседа.

Костер угасал. Солдаты ленились подбрасывать в огонь сучья и валежник.

 

XXI. Нас не касаемо

В октябре ударили первые морозы. А за свежими ясными утренниками упал сухой пушистый снежок.

Ветви елей удерживали снежные порошинки на иглах и бережно хранили их, защищая от порывов ветра, который решил очистить лес от серебристой украшающей пыли.

Ели кивали теперь отяжелевшими вершинами у орудий и зарядных ящиков, закрытых чехлами, и над частыми, как в крепостные погреба, входами в блиндажи.

Фронт стоял твердо и нерушимо, и люди от холода еще глубже зарывались в землю.

Офицерский блиндаж вырыли глаголем. Яма была глубже сажени. Сверху положили настил из шести этажей бревен. На бревна холмом набросали землю. На южную сторону вывели небольшое, жалобно покосившееся, но застекленное окошко.

В блиндаже можно было стоять во весь рост. Направо, в короткой широкой части, стоял большой стол. Кругом шли скамьи. На скамьях спал Андрей, не имевший кровати. Посередине сложили печь из кирпичей, с железной дверцей, которую вестовые стащили в какой-то халупе. Прямо против двери шел длинный узкий конец блиндажа. Здесь вдоль обеих стен, обитых досками, стояли койки Соловина, Кольцова и Дуба.

В блиндаже бывало тепло и сравнительно сухо. Но ночью холод забирался сначала туда, где был стол и где тепло выдувало в плохо замазанное окно, а потом постепенно проникал в проход с кроватями.

Нужно было два-три раза за ночь подбрасывать дрова, чтобы выдержать утренники.

У каждого орудия был свой блиндаж, низкий, квадратный. У двери потолок был сделан на высоте человеческого роста. Здесь стоял узкий длинный стол и скамьи — все грубое, самодельное. Пол второй части блиндажа был поднят на целый метр. Получилась широкая лежанка. Здесь спали. На землю были брошены мягкие еловые ветви, солома, циновки, рогожи. У некоторых батарейцев были куцые ватные одеяла и подушки.

В солдатских блиндажах всегда было натоплено, как в бане, пахло краденой на огородах и из ям печеной картошкой, у печки сушились изжеванные, густо пахнущие коричневые онучи, казенное бельишко и промоченные на работе варежки, а то и сапоги. На столе кучками серебрилась соль, валялись куски хлеба, огрызки карандашей, листки бумаги, вырванные из ученических тетрадей, затрепанные книжонки с самым неожиданным содержанием и уж обязательно колода разбухших карт, с которых можно было ножом снимать жир. И днем, и ночью любители резались в двадцать одно, сначала на табак и копейки, а к концу войны на сотни обесцененных рублей, которые ими получались из дому в невиданных прежде количествах.

Офицеры не обращали внимания на картеж среди солдат и на обрастание домашними вещами.

На бивуаке предстояло пережить зиму, суровую, белорусскую, лесную, с метелями, саженными сугробами, бездорожьем и морозами до тридцати градусов.

Хуже всего приходилось вестовым, или, по-солдатски, холуям. Эти люди, обычно самые мирные, без претензий, иногда забитые, иногда скрывающиеся хитрецы, были открыто презираемы солдатской массой. Работы у них всегда было много. Они шили, штопали, варили пищу, ставили самовары, чистили платье и сапоги, ходили по поручениям, следили за блиндажом и офицерскими вещами, получали офицерский паек, присматривали за офицерскими лошадьми и носили пищу под огнем на наблюдательные пункты и в окопы.

Солдаты никогда не помогали вестовым. Вестовому не на кого было рассчитывать. Друзей у них, как правило, не было. Их презирали и одновременно побаивались, как бы они не наябедничали начальству.

Кольцовский вестовой Станислав, варшавянин, открыто заявлял, что в холуи пошел, чтобы не быть в строю. Он ходил во франтовских офицерских брюках с барского бедра, в собственных сапогах и ладно пригнанной суконной куртке. Он любил рассказывать о том, как по дороге солдаты принимали его за офицера, козыряли, а поравнявшись, матерно крыли и отплевывались.

Он был хитрый и изворотливый, картежник, бабник, сплетник, всезнайка, но сохранял при этом маску культурного горожанина, стиснув зубы переживающего бедствие войны в среде московских варваров. Иногда он не прочь был намекнуть на то, что, если бы он не был поляком, он бы вел себя совершенно иначе.

С Кольцовым он усвоил себе тон почтительной фамильярности, и не было случая, чтобы грубый штабс-капитан, мордобой, когда-нибудь оборвал по-штатски непочтительного денщика.

Другие вестовые были проще. Командирский Петр был сыном сибирского кулака-богатея и спасался в холуях от фронта. Алдановский Никандр был даже слегка придурковат, а у Дуба служил денщиком чувашин Павел, степенный мужик с черной окладистой бородой, по-русски знавший десяток слов, услужливый и неуклюжий.

Блиндаж для вестовых орудийные номера строить отказались. От этой работы увиливали не только молодые канониры, но и вышколенные, механически покорные фейерверкеры.

Среди вестовых по этому поводу шли долгие предварительные разговоры.

Вестовые надеялись, что командир батареи просто прикажет, чтобы рядом с офицерским номера вырыли еще один блиндаж, поменьше.

Кольцов, поддавшись на уговоры Станислава, хотел было отдать такой приказ, но Соловин неожиданно при вестовых и при фельдфебеле выпалил:

— А этим лодырям нечего потакать. По уставу не имеем права заставлять солдат рыть блиндаж для денщиков. Для офицеров рыть обязаны, а для холуев — нет.

Этот приказ очень понравился батарейцам, и в орудиях командира хвалили. Над вестовыми же издевались несколько дней подряд зло и настойчиво.

В промежутках между работой вестовые принялись сами рыть яму для блиндажа. Размах был взят на такое же сооружение, как и у офицеров. Стали рыть глаголь с поворотом в другую сторону, но сил не хватало — недоставало ни умения, ни времени, и в результате блиндажик получился плохенький. Он был неглубок, неровен, его продувало ветром, внутрь сквозь щели наносило снегу. Накат был сделан всего лишь в один ряд бревен — трудно было крушить и пилить вековые сосны. Печка дымила, ела глаза. Некогда было рубить дрова. По утрам было так холодно, что вестовые шли в офицерский блиндаж под предлогом подбрасывания дров в командирскую печь и молча, чтобы не прогнали, присаживались в шинелях на полу между входом и печью и дремали.

Жизнь в офицерском блиндаже шла однообразно, монотонно. Вставали в семь утра. Мылись на дворе, подпрыгивая от холода в одних рубашках. Затем дежурный офицер ехал на наблюдательный. На наблюдательном обыкновенно было скучно, стрелять без особого разрешения было запрещено из экономии снарядов.

У немцев также было тихо, и только какие-то невидимые батареи аккуратно обстреливали шоссе, несколько излюбленных пунктов, опушки леса, а иногда осыпали шрапнелью запорошенные снегом поля и массивы сосен и елей.

В окопах было спокойно днем, а ночью шла редкая, вспыхивающая местами перестрелка. На некоторых участках, добиваясь тактических успехов, слегка шевелились обе стороны, но здесь, где река разделяла боевые линии, все было недвижно. Только в камышах, среди присыпанных снежной порохней зарослей, по ночам бродили разведчики, иногда по льду переходившие на другую сторону Шары.

Офицеры утром пили чай, бродили бесцельно по лесу, потом заваливались на кровать и читали всем блиндажом. Командир разбирал почту, писал рапорты и отношения. Днем обедали. Ели много, жирно, долго, часто с вином, которое просачивалось на фронт сквозь все рогатки. После обеда ездили верхом по окрестностям.

Вечером садились играть в карты — в преферанс, в бридж — или же сидели за чаем и рассказывали похабные анекдоты. Те, у кого в памяти сохранился обширный багаж юнкерских и походных песенок, анекдотов, неправдоподобных рассказов, пользовались большим успехом.

В девять часов, после поверки и молитвы, в блиндаж входил фельдфебель. Упершись головой в потолок, стоя навытяжку, он неизменно докладывал, что на батарее все спокойно, а потом начинал перечислять, кто заболел, кто просится домой к умирающей жене или матери, кому надо дать сапоги, «потому что старые не держатся и на веревочках», какая лошадь захромала, какую запоили, кого он дважды ставил под ранец, «но с ним нет сладу» и он просит командира наказать его своей властью.

Соловин слушал, широко расставив короткие круглые колени, поглаживая крепким жестом седеющую бороду.

Иногда он вскидывался, метал глазами молнии, фельдфебель еще больше вытягивался в струнку и входил бараньей шапкой в потолочные бревна, а в блиндаже все настораживались, внутренне вместе с фельдфебелем вытягивались и вздыхали облегченно, когда командир, рявкнув свое единственное и неповторимое ругательство, опять заговаривал спокойным тоном.

Соловин с солдатами, в том числе и с фельдфебелем, никогда не шутил. Говорил внушительно, веско и ясно. Когда уходил фельдфебель, он превращался в простого, уютного штаб-офицера, не чуждого снисходительности к людям, и к молодежи в частности. Но он считал, что офицер каждую секунду своей жизни должен учитывать два отличных состояния: в присутствии нижних чинов и в отсутствии нижних чинов, причем в обоих случаях поведение офицера должно было быть совершенно отличным.

Протрубив двадцать пять лет в младших офицерах и адъютантах, он блестяще знал военное делопроизводство, батарейное хозяйство, помнил содержание «Русского инвалида» за многие годы, следил за конским составом, плохо стрелял и совершенно не интересовался последними достижениями военной науки, мало или почти ничего не читал и в вопросах военной этики, дисциплины и ведения боя неоспоримым катехизисом считал для себя творения М. И. Драгомирова.

В Харбине на одной из главных улиц у Соловина был дом, построенный на «сбережения». Ох, уж эти сбережения батарейных командиров! Харбин рос не по дням, а по часам. Недвижимость дорожала. Старость казалась обеспеченной.

Война мешала, но война же могла и помочь — производство в полковники приближалось. В отставку можно было уйти генерал-майором. Сомнения терзали Соловина. Он спал плохо и не всегда выдерживал характер даже на людях в блиндаже. Но при солдатах, при нижних чинах он всегда являлся грозным твердокаменным командиром, «его высокоблагородием».

В десять часов ложились спать, но еще долго, иногда и за полночь, шли в темноте разговоры — реже о политике, чаще о женщинах. Теперь вместо анекдотов предавались воспоминаниям о якобы действительных встречах и победах, и нельзя было отличить, где разгулялась молодая фантазия, где имеет место подлинно пережитое.

Когда все уже спали, кто-нибудь один, накинув на белье шинель, садился за стол, закрывал лампу смятой газетой и начинал длинное письмо к жене, подруге или любовнице. Письма шли с фронта в тыл, из тыла на фронт вагонами. В письмах людей, посаженных в курные ямы, вытянувшиеся от Балтики до румынской границы, не было и тени тех разговоров, которые велись по вечерам. В письмах отводили душу. Поставив перед собой, чтобы никто не видел, карточку любимой женщины, какой-нибудь прапор брал в руки перо и писал о тоске по лучшей жизни, о надеждах, иногда — с горячей откровенностью — о страсти. Письма читали в цензуре подстреленные или отсиживающиеся прапорщики с протекцией и барышни из институтов. Над объяснениями в любви зевали, более откровенные коллекционировали, списывали, дарили знакомым.

По утрам приносили почту. Те, кто получал письма, забирались в дальние углы, зажигали кондукторские свечи и читали, читали по нескольку раз, улыбаясь, хмурясь, переживая каждую строку. Все, что шло оттуда, было нужно, интересно, остро.

Письма в тыл начинались и кончались призывами писать еще чаще, еще больше, потому что здесь фронт...

Иногда прибывали посылочки — маленькие, аккуратные, в холщовой обертке, ящики со сластями, бельем, книгами, средствами от насекомых, фотографическими пластинками, бумагой, карандашами.

Как приятно было перебирать пальцами все эти простые, в сущности, предметы, угощать, делиться с товарищами.

Андрей не получал из дому ни писем, ни посылок. Знал — некому об этом думать. Но однажды принесли маленький ящик, и на блестящем холсте расплывающимися буквами было выведено: «Андр. Март. Кострову». Сначала Андрей сомневался, не хотел брать. Но часть была поименована правильно, а потом оказалось, что в посылку была вложена записка. Записка была приветливая, родственная и подписана была старшей сестрой Екатерины. В ящике оказались шоколад, бумага, теплое белье, конфеты и пакетики с желтым порошком от насекомых.

Кольцов громко приветствовал посылку и захватил на пункт полный карман конфет и плитку шоколада.

Служба не тяготила, но скорее развлекала Андрея.

Было приятно по трескучему морозу промчаться на коне через лес, где каждое дерево походило на убранную ватой рождественскую елку. Вот только осталось нацепить яркие картонные выклейки, золотистые орехи и осыпать дерево блестками серебряных нитей. Снег слежавшимися пластами тяжело гнул книзу ветки елей. Иногда из щели, где-то у самой земли, из-под снежных сугробов, что залегли под каждой елью, выскакивал заяц, или с вершины слетал черный ворон, и от взмаха крыльев его сыпалась серебряная сухая пыль и долго летела по ветру над снежными сугробами, над утоптанной скользкой дорогой.

Ночью луна бродила над лесом в снегу. Каждая снежинка играла в голубой полутьме, а деревья в белых саванах с черными провалами обнаружившейся из-под заноса зелени выстраивались такими же прихотливыми, неожиданными скульптурами, как вскинутые ветрами клубчатые, застывшие над морем летние облака.

Шишка бежала, прядая ушами, стреляя глазами по сторонам, словно затаил в себе этот холодный, погребенный под снегом бор разные страсти, которых не увидеть глазами, но которые слышит чуткое лошадиное ухо, и конь мчит ездока резвее, чем обыкновенно, а седок не сдерживает размашистую волнующую рысь и только слегка задирает поводом лошадиную морду кверху, чтобы не споткнулся конь, не поскользнулся на блестящих ледяных колеях.

Ночами и днями дежурили в штабах у аппаратов.

Адъютанты, начальники связи делали вид, что знают все решительно. У них на губах висела какая-то невысказанная и потому мучающая тайна. В углах шептались. Фамилии генералов, названия мест произносились громче — для окружающих. Они должны были играть роль поплавков, намекающих на подводные драмы.

По ночам телефонисты рассказывали друг другу разные небылицы, отголоски чужих разговоров, обрывки чужих слов и не прочитанных до конца газетных статей.

В штабах действительно знали о событиях в жизни ближайших частей, о смене крупных начальников, о штабных скандалах, об инспекторских смотрах, о приезде из ставки какого-нибудь крупного генерала. На этом кончались преимущества штабной информации.

Фронт стал, но накопление патронов, винтовок, пулеметов шло медленно. Пополнения приходили необученными. Приходилось начинать и с ними сначала. Шагистика и словесность, которыми по старинке занимались в запасных батальонах, на фронте уже были забракованы окончательно. Самые отсталые пехотные офицеры понимали, что на войне требуются обученные кадры, и частыми учениями старались уже на фронте подтянуть новых бойцов.

Газеты вяло пережевывали бурные события лета, туманно обсуждали перспективы.

Сводки верховного главнокомандующего лаконически сообщали: «На фронте без перемен», или пестрели примелькавшимися фразами и названиями мест: «В районе озера Нарочь идет артиллерийская перестрелка», «На западе артиллерийские бои у Шмен де Дам», у вынырнувшего из заслуженной безвестности на волну истории домика паромщика, у старого Реймса, у фортов Вердена.

Мало-помалу перестали ждать близких побед и поражений. Конец войны отодвигался все больше. На всех европейских фронтах люди зарылись в землю. Война окончательно вступила в новую, никем не предвиденную стадию.

Шевелились только на азиатских фронтах. В равнинах Месопотамии, на выжженных солнцем каменистых степях Персии передвигались смешанные пехотные и кавалерийские отряды. Они наступали, занимали город за городом, а потом внезапно откатывались туда, откуда начали наступление. И все начиналось сначала. Русские отряды походили на нитку, которую никак не могли нацелить в ушко английские иглы у Багдада.

Да еще в горах Закавказья, по скалам, усыпанным сухим горным снегом, без дорог, но с артиллерией карабкались царские армии, шаг за шагом подвигаясь к воспетому Пушкиным суровому многодорожному Эрзеруму.

К святкам стали отпускать офицеров и даже солдат в месячные отпуска.

Дни до отпуска отмечали черточками на стенах блиндажа. Каждый день аккуратно, не забывая, зачеркивали по одной. Если кто забывал — соседи напоминали. Иные нарочно старались забыть, чтоб потом зачеркнуть сразу несколько дней.

Перед отпуском еще чаще писали домой, чтобы к приезду все, кого хотелось видеть, были на месте, копили деньги, чтобы закупить подарки, пустить пыль в глаза, настраивались, наливались соком терпких желаний, вслух, с невидящими глазами, говорили при всех, что будут делать дома, какие пироги закажут, как будут спать до полдня, кого будут целовать и ласкать накопленной солдатской лаской, и чувствовалось, что еще не все желания высказаны, что есть и такие, для которых и слов не хватит здесь, в сыром, дымном блиндаже, над которым кивают снежными, тяжелыми ветвями красивые, но надоевшие ели.

Длинными вечерами от анекдотов и рассказов о побежденных женских сердцах Андрей опять уходил в блиндаж номеров, чаще всего к Ягоде, или в передки, которые стояли на восточной опушке леса у Медведичей.

В блиндаже приглушенным язычком мигала жестяная коптилка. Солдаты с босыми ногами лежали на земляных нарах или тянули чай из нестерпимо горячих жестяных кружек.

Андрею были рады, звали заходить чаще, засыпали вопросами.

Он начинал с рассказов о войне и о прежних войнах, о других странах, о том, откуда взялся человек, и о том, почему немцы и американцы лучше умеют засевать и обрабатывать поля, почему люди на Западе живут спокойнее и чище, чем в России. Солдаты ждали разговоров о порядках, и у Андрея было ощущение, будто он выдал какие-то векселя, а теперь обязан оплатить их. Эти разговоры в десяти шагах от строя гаубиц, в солдатском блиндаже, почти в казарме, волновали, захватывали и одновременно подстегивали Андрея.

Когда Андрей выходил из блиндажа первого орудия, ему кричали из соседнего:

— Господин вольноопределяющий, говорят, вы такие антиресные вещи рассказываете, зашли бы хоть разочек к нам!

И Андрей снова спускался в такую же сырую, до удушья натопленную яму и начинал новый разговор на те же темы.

С номерами он всегда чувствовал себя легко, свободно. Большинство солдат были грамотные, толковые, с достоинством, широкоплечие, крупные сибиряки действительной службы. Война и служба в артиллерии дали толчок их развитию, и они, разогнавшись, уже не могли остановиться и шли вперед не оглядываясь.

В передках же большинство составляли ездовые-татары, плохо говорившие по-русски и потому казавшиеся забитыми, тупыми и темными.

Они любовно, по-хозяйски ухаживали за прекрасными артиллерийскими лошадьми и часами по собственному почину чинили сбрую. Потом так же часами недвижно сидели у костров, десятками кружек пили чай и что-то тихо-тихо говорили между собою.

С ними можно было перекинуться отдельными фразами. На привет они отвечали приветливо. Сверкали яркими черными глазами, обнажали крупные, ровные, как один, зубы.

Особняком стояла в передках группа стариков запасных, которые примостились около каптенармуса, фуражира и кашевара — трех китов, на которых покоилось фельдфебельское самодержавное царство.

Они жили, делали походы и сидели у костра сплоченной группой. И во главе ее всегда можно было видеть Матвея Казакова, еще не старого солдата, который, однако, умудрился отрастить длинную бороду, как у иконописных старцев — узким желтоватым кинжалом до пояса.

Матвей умел особенно смотреть хитрым, смущающим собеседника глазом. Может быть, для этого он всегда прищуривал другой.

Он больше молчал и вмешивался в спор только тогда, когда, по его мнению, приходила пора примирить спорщиков и успокоить.

А потом он опять сидел у костра и сухой веткой шевелил угли.

Сам он вопросов Андрею никогда не задавал, но слушал молча, не перебивая.

Андрей как-то доказывал в передках, что против немцев теперь почти весь мир и, следовательно, немцы победить не могут.

Солдаты слушали молча.

— А что нам про войну-то слушать, — мерно отпуская с сухих губ слово за словом, сказал Матвей. — Война нам вот где. — Он показал пальцем на горло.

Солдаты закивали головами, сдержанно, но согласно. — Как это может быть? — решил поспорить Андрей. — Ведь вы же сами участвуете в войне.

— Оно, конечно, участвуем, — так же мерно процедил Матвей.

— Значит, должны интересоваться. Ведь от этой войны вся ваша жизнь зависит. Чем и когда война кончится... Ведь это и вас касается.

— Нас не касаемо, — неожиданно громко сказал Матвей. — Про то начальство знает. А мы что? Наше бы дело — мы бы взяли да и пошли домой.

Ездовые все так же молчали. Напряженность внезапно налила все лица, и глаза, найдя какую-то точку, перестали мигать.

— Чепуху вы говорите, Матвей Семенович, — разгорячился Андрей. — Вы пойдете, бросите оружие, вас немцы в плен возьмут. Чепуха!

— Может, и чепуха. На то вы образованный, — так же мерно цедил Матвей, — а только нашего антиресу в том нету. Про войну нам слушать — пустое. По-нашему, человек на человека не должон идти. — И он вдруг с хитрой ласковостью заглянул в глаза Андрею. — Вот про машины, что поле пашут, — это, верно, очень антиресно. Вы бы почаще к нам приходили.

Уже на Шаре, распаленный долгой беседой с номерами о монархии и республике, о Французской революции, он решил зайти в передки потолковать и с ездовыми.

У стола в землянке пили чай. Андрею налили в блестящую кружку, а каптенармус Пахомов вынул из мешка большой чистый осколок сахару.

Матвей Казаков сидел напротив, и Андрей нарочно заговорил про войну. Он стал рассказывать о высадке союзников у Салоник и о походе австро-германцев на Сербию.

— Сколько, гришь, перебили? — недружелюбно поблескивая одним раскрытым глазом, спросил Матвей.

— У Дарданелл? Очевидно, много, раз прекратили операцию. Англичане — настойчивый народ.

— А что же, они в бога верят?

— Христиане, как и мы.

— Чудно что-то. Христиане, а народ как сусликов бьют.

— А мы не били, что ли? — спросил Савчук.

— А ты про себя, парень, — кольнул его глазом Матвей. — Про себя. Ты, може, и свово чесануть можешь, а я тварь божию не бил.

— Один лиший — чи сам бьешь, чи на батарее служишь, бабочки по два с половиной пуда возишь — не горшки с молоком.

— Про себя, про себя, — теряя спокойствие, зачастил Матвей. — Я лошадкам сено вожу. Лошади есть и на войне все одно нужно. Я как все одно в деревне.

— Себя соблюдаешь, — усмехнулся фельдфебель. — Угодничек...

— Фельдфебелю от угодничков польза, — буркнул в сторону Савчук.

— Цыц, сука! — грубо оборвал его каптенармус и даже пнул носком сапога. — Сиди, Петрович, — удержал он готовившегося встать фельдфебеля. — Зато Матвей у нас по фуражу первый мастер. А что у нас на Кавказе под турком слышно? — не останавливаясь, спросил он Андрея.

Но Андрей, не отвечая Пахомову, смотрел на Матвея.

— А если тебя зарядный ящик возить заставят?

Матвей смотрел теперь обоими глазами. Хитрость растворилась в необычайном напряжении всего лица.

— Бог милостив, не заставят. На своем месте я господину фельдфебелю нужен и им тоже, — кивнул он бородой в сторону каптенармуса.

— А если заставят? — настаивал Андрей. Он был рад, что таинственный лик обозного пророка раскрывался даже не толстовским Каратаевым, а обыкновенным деревенским ханжой, вернее всего — сектантом.

— Заставят — поедем. Что говорить. Мы царю нашему верные слуги, — вмешался опять Пахомов. Но Матвей не слушал его.

— Ты, что ль, донесешь? — спросил он в упор Андрея. — Тогда что бог даст. — Он собрал рукой лицо к бороде, опять потушил один глаз, взял кружку, огрызки сахару, баночку с маслом и отошел в свой угол.

Фельдфебель пошел провожать Андрея. Всю дорогу говорил о конях, о фураже и так и не рискнул заговорить о Матвее.

 

XXII. Человекам место не здесь

Почему нужно было перебрасывать дивизион в другую армию — никто не знал, но приказ о переброске был встречен с радостью. О целесообразности переезда предоставлялось размышлять штабу фронта, — важно было, что насиженную, надоевшую позицию, с которой связаны были воспоминания о долгих месяцах монотонной жизни, предстояло сменить на подвижность и на какие-то новые места и переживания.

Кольцов считал, что переезд дивизиона означает начало серьезной перегруппировки сил и, следовательно, надо ждать наступления.

Алданов посмеивался над ним, дразнил, заставлял петушиться.

Но всем было весело, все оживились.

С шумом и криками снималась батарея с позиции, бросая обжитые, высушенные боками блиндажи, которые теперь без увозимых дверей, оконных рам и даже печных кирпичей выглядели звериными норами.

Строганые доски, печные дверцы — все это батарейцы взяли с собою для новых построек на новых местах.

Кольцов ходил вдоль вагонов, хлестал нагайкой по высоким сапогам и резко, с угрозой, покрикивал на замешкавшихся солдат. Он опять показывал, как надо сажать в теплушки буйных жеребцов, как прибивать поддержки — деревянные чурбанчики, чтобы на ходу не катались по платформе тяжелые пушки, как устанавливать лошадей, кого с кем, чтобы они не грызлись в тесном соседстве, и голос его звучал торжеством мастера, знающего свое дело и потому имеющего право на презрение ко всем, кто не обладает таким же мастерством.

Андрей и Ягода суетились на погрузке первого взвода. Алданов, откинув назад суховатую голову в аккуратной новой фуражке, добродушно, с прибаутками покрикивал позади, где грузили обоз. Молодой прапорщик Зенкевич, приехавший на батарею в декабре, ходил без дела и только присматривался к погрузке.

Появился Зенкевич на батарее зимним вечером. Осторожно, стараясь не звенеть шпорами, он спустился в блиндаж. Здесь остановился, посмотрел во все стороны, вдруг вытянулся, ударил каблуками и выпалил куда-то в темный угол:

— Имею честь явиться, прапорщик Зенкевич, назначен во вверенную вам батарею.

Офицеры вскочили и вытянулись, как полагалось по уставу. Кольцов был без рубашки, Дуб с расстегнутыми штанами, к которым его вестовой Павел, стоя на коленях, пришивал пуговицу.

Кольцов, заправляя помочи, подал Зенкевичу руку и сказал:

— Командир на минуту вышел. Сейчас зайдет.

Дуб прыснул.

Соловин, действительно, вошел сейчас же в блиндаж, на ходу застегиваясь, как человек, который только что сходил до ветру и среди своих не стесняется. Его широкая, согнутая в плечах фигура заняла все отверстие двери.

Офицерик по-юнкерски шагнул назад к печке, стал лицом к двери и вновь отрапортовал о прибытии.

— Простите,—развел руками командир, стоя на ступеньке. — Не могу поздороваться. Петр, воды и рушник! — закричал он наружу.

Прапорщик пожал руки офицерам. Андрея обошел, но откозырял ему с улыбкой.

— Наш вольноопределяющийся, Андрей Мартынович 'остров, — сказал ему Алданов.

Тогда офицерик поспешно протянул руку.

Все он проделал не задумываясь, не смущаясь, несмотря на то, что обстановка никак не способствовала созданию той официальной торжественности, какая по уставу должна сопровождать появление и рапорт нового офицера. Он всем улыбался одной и той же улыбкой. Эта улыбка говорила: ну и что же, все просто и понятно. А как же иначе?

У него было маленькое прыщеватое лицо. Носик выступал спелой ягодкой и лупился. Глазки щурились. Плечи узкие, длинная гибкая талия. Спасала добродушная, готовая все принять и простить улыбка. Улыбка Зенкевича служила ему ту же службу, что и окраска некоторых насекомых и бабочек. Это был его щит во все трудные минуты жизни. В толпе благодаря этой улыбке он стушевывался. Когда его пушил командир батареи, он улыбался, и нельзя было продолжать кричать на этого юношу, такого улыбчивого и наивного. Он мог бы бежать с поля битвы, и эта улыбка оправдала бы его: все просто и понятно, — а как же иначе?

К Андрею он подошел в тот же вечер и сказал:

— А я из Одессы. Там юнкерское окончил. А вы тоже из Одессы?

Андрей сказал, что он не одессит и Одессу не любит.

— Ну да! — сказал Зенкевич, улыбаясь. — Потому что вы не знаете Одессы. Аркадия, Фонтаны, Ланжерон, Фанкони. А девочки!.. — Нос-ягодка вдруг выехал вперед. — Нет, разве можно не любить Одессу-маму?

И Андрей сразу представил себе, как этот прыщеватый юноша сидит, улыбаясь всему свету, в углу блистающей хрусталиками люстр модной кондитерской, полуголый бродит по пляжу, усеянному телами дородных южанок, и наслаждается жизнью, Одессой-мамой и собой. Он взял под козырек, и демонстративно вышел наружу.

Но Зенкевич не смутился холодностью Андрея и на другой день сказал ему:

— Вы недовольны, что я не подал вам руку в первый день? Так ведь я не знал ваших обычаев. В другом месте за это могли бы сделать замечание.

В конце концов он обезоружил Андрея. Улыбка победила.

Его умение ничего не делать, не давая заметить этого, было поразительно.

Когда он стоял рядом с надрывающимися под тяжестью погрузки людьми, он так же не бросался в глаза, как и случайный серый пень давно срезанного дерева.

Иногда он говорил что-нибудь солдатам, советовал или приказывал, и если от этого ничего не изменялось, то и это казалось совершенно естественным.

Кольцов несколько раз останавливался, смотрел на Зенкевича и наконец подозвал его к себе:

— Какого черта вы путаетесь без дела?

Зенкевич улыбнулся.

— Идите помогайте поручику Алданову, а то им еще платформ не хватит — барахла набрали.

Зенкевич повернулся на каблуках и, словно его обрадовали лестным предложением, помчался в хвост эшелона...

Классный вагон походил на квартиру, из которой переезжают и все громоздкое уже отправлено. На лавках валялись кухонные принадлежности, стоял раскрытый самовар, рядом сапоги, ночные туфли, коробки с ваксой, тряпки, книги и обрывки газет.

За окнами на ходу поезда выплывали из сизых далей маленькие станции. В вагон заглядывали длинные лучи электрических фонарей, повешенных на лебединые, изогнутые верхушки столбов. На перронах мелькали красные шапки, серые и черные папахи, меховые воротники сестер, а в вагоне на объемистом чемодане командира, поставленном на попа, горела толстая кондукторская свеча и офицеры играли в карты или пили плохо очищенную от сивушного масла разведенную спиртягу, морщились, крякали, плевались.

За картами Андрей рассказал Алданову и Кольцову о Матвее Казакове. Кольцов непритворно обрадовался и даже перепутал карты.

— Ей-богу, переведу на ящик. Да нет, прямо на батарею вторым номером, пусть, сукин сын, заряжает орудие.

— Не пойдет он, я знаю, — густо помрачнев, сказал Алданов.

— Не пойдет? Хотел бы я видеть!

Андрей испугался, как бы эта затея не стала делом чести для Кольцова.

— Пойдет, конечно, — сказал он равнодушно. — Но какой смысл? Вместо хорошего фуражира будет плохой номер.

«Надо было раньше об этом подумать», — сказал ему взглядом Алданов.

— Нет, приедем — обязательно возьму его в оборот, — решил Кольцов и стал собирать карты.

Высаживались еще быстрее и энергичнее и получили от начальника станции комплимент:

— Никто еще так быстро не разгружался.

Кольцов считал, что это его единоличная заслуга.

А потом походным порядком втянулись в большую, по-волынски грязную деревню Большой Желудск.

Здесь халупы ломились от народа. Солдаты-постояльцы спали на полу, на скамьях, на столах. А на печах и на полатях один за другим от середины к краям, по росту, спали старики, бабы, дети, свои и родичи, беженцы из прифронтовых деревень.

По-волчьи голодные глаза неотступно смотрели из всех углов на солдатские полупудовые караваи и дымящиеся котелки борща.

Ночами солдаты вдыхали крепкий бабий дух, ворочались, не спали, матерились шепотом в рукав, в рваную заплатанную подушку и, когда становилось невтерпеж, выходили во двор, где низкие тучи серой мужичьей ветошью стлались по небу, скрывая звезды.

Офицеры остановились в школе. Здесь было холодно, но просторно и чисто.

Парты раздвинули, горами деревянного лома сбросили в угол и расставили в классах офицерские койки. Андрей приспособил для спанья классную доску, положенную на две парты.

Самовар задымил на донышке высокой кадушки, пуская хвост пара к беленому потолку.

В первый же вечер Дуба отправили в Киев за спиртом. В командировочной стояло: «За техническим маслом, ввиду отсутствия такового в ближайшем тылу».

Все три батареи стояли в одной деревне. Офицеры ходили в гости друг к другу. Впервые после выхода на фронт сближались. Сближение происходило вечерами за картами, за водкой, к которой приносили деревенские соленые огурцы и солдатские мясные консервы.

Рядом с деревней, в господском доме фольварка, стал штаб корпуса, во главе которого стоял энергичный и популярный среди офицерства, впоследствии командующий армией, генерал Ц.

Это был один из немногих высших офицеров, которые поняли, что даже царям служить нужно уже по-новому, учтя опыт своих поражений и чужих побед. Но гнилая династия сама не понимала этого, не ценила и держала на подозрении таких слуг.

Ни особым умом, ни новыми идеями в военном деле он не отличался, но славился простой решительностью и несвойственной российскому генералитету независимостью. Вставал он в пять утра и один пешком шел по частям, по дорогам, где передвигались обозы, или верхом отправлялся в окопы. Был он строг и к солдатам, и к офицерам, неумолим к трусам и разгильдяям. В высших сферах авторитетом и любовью, разумеется, не пользовался и в чине полного генерала уже давно командовал армейским корпусом.

Там же, на фольварке, приютился и небольшой госпиталь. Сестры этого госпиталя сразу стали тем центром, вокруг которого системами разноблещущих звезд вращались офицеры окрестных частей и самого корпусного штаба.

Однажды утром сияющий и бритый Кольцов ввалился в школу с двумя сестрами. Одна была смазливая, черненькая, победно улыбающаяся. Другая — бледная, со строгим послушническим лицом. Картежники бросили преферанс. Все оживились, смеялись, старались развлекать гостей.

Зенкевич предложил сняться. Предложение вызвало бурю восторга.

Кольцов, скаля зубы, предложил тут же проявить снимки. Сестры взвизгнули:

— Ах, как хорошо, ах, как вы придумали!

Вестовые принялись спешно закрывать, заколачивать окна в маленькой комнатушке. Пошли в ход одеяла, попоны, брезенты. Наконец все щели были забиты.

Станислав, ухмыляясь и подрагивая лихо закрученным усом, шептал:

— Ой, пане Андрею, така проявка бендзе, — мое шануване{10}.

В комнатку забилась вся молодежь. Зенкевич возился у окна при свете красного фонарика величиной с наперсток. Прочие сидели на скамьях и на койке Алданова, сбившись в тесную группу.

Сначала говорили вслух, затем замолчали.

Но уже через несколько минут раздался напряженный шепот:

— Александр Александрович, оставьте...

Дуб хихикнул. Алданов вышел из комнаты и громко стукнул дверью.

— Попутный ветер! — крикнул расходившийся Кольцов.

После этого Кольцов зачастил к сестрам. С ним обычно ходил румяный остролицый поручик из первой батареи, кубанский казак Ладков.

Кольцов всем рассказывал, что у черненькой веселой сестры на груди язва, что у него с нею ничего не было, а так себе, дурачество.

Станислав комментировал:

— Язва-то для жоны... Ой, пане Андрею, как штабс-капитан своей жоны боеси. Як огня. А теперь еще больше, бо она узнала про одну галицийску пани...

Дуб привез из Киева два ведра водки, и всю мерзавчиками.

— Иначе не давали, — оправдывался он.

Крохотные битые бутылочки усеяли всю улицу не только у школы, но и в самых дальних концах деревни.

Кольцов недоумевал, как это офицерские мерзавчики попали в солдатские халупы.

Вечером по случаю свалившегося богатства были приглашены гости.

Подполковник Малаховский, командир третьей батареи, потирая маленькие синие руки и пощелкивая по столу крепко крахмаленными круглыми манжетами, метал банк. Поручик Ладков шептался в углу с Кольцовым. Полковник Скальский, сухой и жилистый, с фигурой балетного солиста, напоминал Кострову Андрея Болконского.

Казалось, вот убрать бы грудь этого суховатого складного человечка флигель-адъютантскими аксельбантами — и он взойдет, стуча каблуками, на паркет какого-нибудь питерского салона.

Скальский держался особняком. Выпил рюмку водки. Аккуратно нарезав, съел твердый острый огурчик, но в карты играть не стал. Он стоял в углу, заложив руку за белый парадный пояс, и вскоре ушел. В молодости он обучался в Академии художеств, не кончил, но и теперь все свободное время и на бивуаках, и в палатке, и даже в блиндажах проводил за полотном.

Шумнее всех был казачий сотник Лунев. У него на груди трехэтажным иконостасом колыхались четыре солдатских медали, четыре георгиевских креста и два или три офицерских ордена. Он командовал конвойной командой штаба корпуса, и злые языки утверждали, что в этой же команде он провел всю войну, сначала в чине вахмистра, а затем хорунжего и сотника.

Широко расставив ноги и поставив шашку между коленями, он суетился у стола, кричал, хлопал по доске широкими ладонями, и при каждом движении звенел, шелестел шпорами, шашкой, крестами и медалями. Волосы у него были стрижены по-казачьи, в скобу, а усы сливались с полукруглой рыжеватой бородой. Лоб сквозил скудною узкою полоской. Проигрывая, он горячился, кряхтел и загибал углы карт четырехугольными пальцами. Выигрывая, спешил притянуть к себе всю груду бумажек, отводил руки партнеров, собиравшихся рассчитаться с банком, и кричал:

— Я сам, я сам!

И сейчас же сортировал бумажки: отдельно тройки, пятерки, десятки.

Когда распита была батарея блестящих бутылочек, которые вестовые разложили на столе ожерельем, игра приняла необычайные формы. Алданов, захмелевший и развеселившийся, швырял бумажник на стол со стуком и прибаутками. Он отдавал деньги без спора, сколько требовали, в карты не глядел.

Малаховский дрожащими руками без всякого повода вдруг притягивал к себе банк.

У него отнимали деньги, уверяли его, что он ничего не выиграл, и тогда он с добродушным смехом уступал, а потом опять путал талию, хватал чужие деньги и карты.

Двадцатипятирублевые бумажки он рассовал по бесчисленным кармашкам своего кителя, и они торчали оттуда радужными полосками, как шелковые пестрые платочки франтов.

Казалось, больше всех захмелел Лунев. Его громадные руки господствовали над столом. Они носились от партнера к партнеру, всех задевая, опрокидывая стаканы и рюмки.

«Зачем они играют, ведь у них уже троится в глазах?» — проходя мимо, подумал Андрей и тут же заметил, как с двумя десятками на руках Лунев крикнул: «Дамбле!» — сунул карты в тарелку и захватил деньги.

Партнеры прошлись по десяткам пустыми, слипающимися глазами.

Проследив еще несколько таких же «шалостей» Лунева и увидев, что под столом вместе с картами уже валяются и кредитки, Андрей решил идти к Соловину, чтобы тот прекратил игру, но его предупредил напившийся до чертиков и начавший буйствовать Кольцов.

Он подлетел к игрокам с криком:

— Хватит! К черту карты! — И, разбросав талию, смял в комок и швырнул в угол деньги.

Офицеры вскочили, ругаясь, но он не обращал на них внимания. Схватив первую попавшуюся бутылку, он запустил ее в окно. Стекло звякнуло, и зимняя белая струя пара ворвалась в комнату.

— Больше звона, музыки! — рявкнул пьяный и понесся кругами по комнате, схватив Ладкова и Зенкевича за руки.

Большой, длинноногий, усатый, он носился как бешеный из угла в угол и скалил волчьи зубы. На смуглом заросшем лице горели не пьяным, но бешеным огнем черные навыкате глаза. Кто-то хотел сдержать его и отлетел в сторону от удара не в шутку, а всерьез, со злобой. Шпорой он сбил со стола лампу. Керосин брызнул на пол. Как нашаливший баловень, Кольцов с хохотом бросился в другие комнаты.

Станислав и Павел одеялами и полушубками тушили колыхающиеся, растекающиеся по полу озерца пламени.

Кольцов влетел в маленькую комнату и сапогами принялся крушить хрупкую походную кровать Зенкевича.

Андрей хотел броситься на него и скрутить, как дикого зверя. Силы бы хватило, как и у этих солдат-вестовых, которые, потушив огонь, носились теперь за штабс-капитаном, увещевая его успокоиться. Но и Андрей, и солдаты не смели коснуться рукой офицера. Он не удержится, ударит — тогда побоище, скандал и, несмотря на всю нелепость такого суда, — каторга или расстрел. «Из-за пьяницы — да ну его к черту! Бешеный волк, и зубы волчьи». Андрей сдержался с трудом и ушел во двор, в темную, колченогую деревенскую ночь.

В сенях слышал, как будили Соловина, прося его сдержать Кольцова, и старик недовольно кричал:

— Что вы ко мне лезете? Что я ему, дядька? Не можете сами скрутить?

Затем возня и громкий пьяный храп в одной из комнат.

Когда Андрей вернулся, на смену Кольцову забубнил, зашумел Алданов. Проглатывая «к», он кричал истошно:

— Да разве это челове'? Это с'от. А разве я челове'? Я бы здесь не был, если бы я был челове'. Челове'ам место не здесь. А раз я не челове', та' разве не все равно? Наплевать на орбиту земную, на 'оординаты и на ось абсцисс. Я хочу пить. — И вдруг поднял палец высоко над головой. — Иду ' бабам, 'то за мной? — крикнул он, всем телом наваливаясь на дверь. — Мы найдем апельсинчи'!

— Я с тобой, друг, — закричал, поднимаясь и гремя регалиями, Лунев. — Мы с тобой как рыба с водой...

И они пошли в обнимку, спотыкаясь и роняя друг друга на грязные провалы деревенской улицы.

 

XXIII. Высота 161

— Ну, ребята, это нам не пройдет даром, — взволнованно говорил Кольцов, играя расширенными глазами. — Видимо, обозлился.

— А что, в чем дело? — допытывался Дуб.

Соловин наморщил брови:

— Что еще, чего натворили?

— Да, понимаете, — начал, по-юношески вздернув брови, Ладков. — Зашли мы с Александром Александровичем к сестрам. Пришли и говорим; «Хотим чаю».

Сестрицы похлопотали, раз-два — и самовар на столе. Большой, белый. Уют, и никаких гвоздей. Пар ниточкой из дырочки и шумит, сукин сын, как бабушкин кот. Вдруг дверь открывается, и... командир корпуса... Вскочили, а он ручкой:

«Сидите, сидите, говорит. А хорошо бы чайку, да крепкого, да горячего».

А сестра черненькая возьми да и ляпни:

«А у нас, ваше превосходительство, самовар давно потух. Что же вы раньше не зашли?»

Генерал взглянул на самовар, послушал и говорит:

«Так, так, ну что ж, очень сожалею, что не ко времени. Желаю здравствовать,—и к нам: — Какой части, господа офицеры?»

Александр Александрович, как на смотру:

«Отдельного тяжелого, ваше высокопревосходительство», гаркнул.

А он глаз прищурил и говорит:

«Так, так, хорошая часть, на походе видел. Где стоите?»

«В Большом Желудске, ваше высокопревосходительство».

«Так, так. Имею честь», — приложил два пальца к козырьку и ушел.

Мы на сестер:

«Как же вы сказали генералу, что самовар потух? Ведь он кипит, как паровоз!»

«А надоел он нам. Засядет — до ночи».

— Вот женская логика! — протянул уже невесело Ладков. — Не пройдет так — это верно.

— Носит вас черт по сестрам, — буркнул Соловин. — Собак дразнить. Стояли, как люди...

Алданов отлеживался после вчерашних приключений.

Ноги в сапогах с меховыми наколенниками были заброшены на кровать. Рот был раскрыт, и золотая челюсть старчески скалилась на сером, как после болезни, лице.

Утром нашли его под забором одной из халуп. Солдаты рассказывали — в полночь штурмовал он печь в этой халупе. Два раза уже было забирался наверх, — баба ногами выбрасывала. А потом в грудь ногой саданула. Закашлялся, упал и выполз.

А Станислав утверждал, что, выйдя из здания школы, Лунев приосанился, закинул назад плечи, плюнул, оставил Алданова у забора и уверенно зашагал к штабу.

Через два дня пришел приказ занять позицию на правом берегу реки Стыри на высоте 161. Предлагалось принять меры к сокрытию батареи, так как место обстреливается артиллерийским огнем противника.

Берег пучился лысыми холмами над серой от вздыбленных льдов рекой. Выше всех поднялась желтая вершина высоты 161.

Ветер снес, содрал с земляной пылью снежный покров с холма, и он желтел среди снежных полей мерзлой каменной грудью со следами прошлогодних трав и бурьянов.

— Ну, позицию выбрал, прохвост, — ругался Кольцов. — Лысо, голо, передки за четыре километра надо ставить. Вот посмотрите.

Он показал назад, на восток. Холм сползал в низкую равнину, заброшенное поле. Ветер гулял на просторе, и сухой, пересыпающийся снег задержался только в ложбинах, межах и балках. Лес, где можно было спрятать коней и обозы, синел далеко припавшим к самой земле сизым облачком.

— Хотя бы сказали, на сколько суток удовольствие. Солдату в карцере говорят: на семь суток на хлеб, на воду...

За Стырью справа, закрывая горизонт, лежали леса, выросшие на болоте, налево берег слегка холмился и уходил в предвесеннее сизое марево. Там, налево, на юге, у разрушенного железнодорожного моста через Шару почти всегда грохотало. Там был прославленный сводками главнокомандующего Чарторийск. Направо русские сохранили за рекою лесистый мокрый плацдарм. Он только у самого берега поднимался песчаным бугром, на котором раскинулись сады и огороды большой деревни Рафаловки. Немцы всю зиму пытались отбить этот клочок земли. Русские отстаивали и укреплялись, чтобы весной повести отсюда наступление, не форсируя под огнем широкую бурноводную Стырь.

Рафаловка была населена. На этой косе, которой угрожали каждую весну губительные паводки, а теперь и германские «чемоданы», стойко отсиживались жители в чудом не разрушенных избах. Над избами серебристая «колбаса» покачивалась в сером болотном воздухе.

Чуть южнее высоты немецкие позиции подходили вплотную к левому берегу. Дальше к югу фронт шел по реке.

Чтобы спрятаться от буйного, колющего ветра, солдаты пытались рыть блиндажи. Номера разбивали в кровь руки, но лопата не шла в мерзлую землю.

— Хоть зубами ее грызи! — ругались солдаты.

Обозлившись, тупили об лед топоры. Но только ломом по кусочкам можно было пробивать промерзший за зиму слой.

— Покалечим людей! — матерился Кольцов. — Инструмент весь пойдет к черту. Увидите, сколько народу в лазарет попадет.

Он согнал всех номеров в одно место с топорами и ломами, чтобы сообща вырыть хоть одну нору.

Солдаты хмурились. От ветра прятались за щиты гаубиц. Надевали на голову мешки из-под овса. Тихо завывали у костров, которые разводили днем в узкой лощине.

Ночами костры жечь было запрещено, чтобы не обнаружить позицию.

Номера просились ходить греться в деревню орудие за орудием. До деревни было пять километров.

— На боевой позиции стоим! — закричал на фейерверкера Щуся Кольцов. — А если бой? Что за глупости!

Шинели казались тонкими, как бумажный лист. Сапоги прижигали холодом подошвы. Руки можно было согреть только глубоко в штанах, зажав их между коленями. Так садились, съеживались в комки, подставляя ветру спины.

Ветер бил порывами. И тогда все поворачивалось спиной к дышащему холодом простору за Стырью, дрожало, стучало зубами, бессильно бесилось и до пота плясало на месте. Орудийные кони, которых на всякий случай оставили в лощине, дрожали всеми четырьмя ногами.

Зенкевич выглядел маленьким, согнутым старичком. Из поднятого воротника выглядывали носик ягодкой и жалкая раздражающая улыбка.

На второй день первое орудие спало на соломе в блиндаже в аршин глубиной. Блиндаж был покрыт бревнами, которые привезли из лесу.

Люди лежали, тесно прижавшись друг к другу, большими серыми мешками.

Четверых увезли в госпиталь. Громкий, надрывный кашель не утихал над позицией. Кольцов поехал искать наблюдательный пункт.

Офицеры, Андрей и вестовые мерзли и вторую, и третью ночь. Алданов днем словчился на час в деревню. На третью ночь в ямах спали два орудия, на четвертую — три. Четвертую ночь Андрей проспал в ногах у орудийных номеров.

На пятый день был получен приказ из штаба корпуса перейти на новую позицию, на западном берегу Стыри...

Длинный, нелепо узкий мост ходил, качался на тонких столбах. Доски настила гнулись под толстыми ногами першеронов. Колеса, казалось, вот-вот проломят настил, и орудие потянет вниз, к серой пелене реки с промоинами, упряжки лошадей, связанных воедино крепкими постромками. Переводили осторожно, по одному орудию.

Мост — километр с четвертью. Езда только в одну сторону. Пока едут с правого на левый, на берегу скапливается целый базар телег и упряжек. Стоят часами, ждут, ездовые ругаются криком, визгом, матерными, перекашивающими рот словами.

— На левом берегу не то две, не то три дивизии. Тучи народу, — говорил Алданов. — Ну, а если бой? Разнесут мост снарядами, тогда 'а' же? Не могли, сволочи, построить еще один мост. Лесу, наверное, не хватило.

— А стоило ли держать там части? — размышлял вслух Андрей.

— Вы скажете! — презрительно перебивает Кольцов. — Плацдарм нужен, неужели непонятно?

— Ну, а весной? — решается противоречить Андрей. — Ведь в половодье там будет море. Все зальет.

— Деревня стоит — значит, не все заливает.

— Деревня на бугре. В деревню три дивизии не загонишь.

— Ну, в штабе армии, наверное, не хуже вас соображают. — Кольцов нагайкой хлещет по сапогам. Злится.

«Штаб армии» звучит сакраментально. Штаб армии, никогда никем из батарейцев не виденный, — непогрешимая инстанция.

— Вот это резон! — саркастически качает головой Алданов.

Для Андрея ссылка на штаб армии — это замок на рот.

Утро поднимается, небо наливается светом. Утро гонит туманы. Резкими линиями выступает горизонт. Батарея переправляет третье орудие. На вражеском берегу возникает звук. Он ниточкой тянется в воздухе куда-то там влево. Белый легкий дымок летит над рекой.

— Пошевеливайся! — кричит Кольцов и мчится назад, на правый берег. Ездовые хлещут коней. Орудие гремит по мосту. Копыта кольцовской лошади звонко стучат по смерзшимся щербатым доскам настила.

Новый звук и новый разрыв шрапнели. Теперь облачко густым клубком катится над деревней.

— Хорошо, что три орудия перевели, — озабоченно вытягивается в седле и озирается Алданов. — 'а' это немцы проморгали?

— Мне кажется, они нас не видят. Мост от них закрыт лесом. Просто по карте стреляют.

— Смотрите, смотрите!—хватает Алданов за рукав.

Андрей оборачивается в седле. Шрапнель разорвалась над сбившимися в кучу телегами.

Долгий вой звериной стаи несется оттуда. Опять дымок стелется низко над ордой повозок.

И вот орда, как потревоженное скопище муравьев, летит врассыпную, звездой, к перелескам, в поле, к реке. Рысью, галопом. Громкое ржание и человеческий встревоженный крик перелетают через замерзшую реку.

Последняя, четвертая гаубица летит рысью. Видно, как ходит из стороны в сторону мост. Орудие, как колесница грома, налетает на Андрея и Алданова.

— Стой, черти! Мост провалите! — кричит Алданов, поднимая руку.

Настил ходит, как живой.

— Не по нас стреляют! — в свою очередь кричит Андрей.

Но упряжка летит живым неостановимым паровозом. Андрей и Алданов, дав шпоры, удирают от нее по мосту к дальней деревне.

Шрапнель за шрапнелью со звоном, с визгом трубок рвется над правым берегом. Там все бежит. Берег у моста пуст. Черное пятно остается на снегу недвижным.

Орудия спешат втянуться в деревню и дальше, в густой, дремучий лес.

Алданов ругался, бесился, потеряв всякую сдержанность. Искренне возмущался. Казалось, так и побил бы кого-нибудь.

— Ведь подумайте, подумайте, один удачный выстрел, и мы все 'а' в ловуш'е! Без пищи, без снарядов, без подвоза. — Он пальцем коснулся лба. — 'а'ая голова могла придумать та'ое? Один мост через ре'у, и та'ой, что двоим не разминуться. И ведь не собираются строить второй! Да и 'а' его теперь по льду строить. Ну, 'а' можно та' воевать? Что это, — шепотом, — измена, что ли? Ну, 'а' иначе объяснить?

Лес глядит теперь ловушкой.

Андрей узнает эти высокие, прямые сосны с толстой, щербатой, кусками отваливающейся корой. Корабельный лес. Это они, эти стволы, плывут каждый год по Днепру, сбитые в плавучие поля. Это с них так славно прыгать в стальную вечернюю воду. К ним причаливать ночами и тихо, при луне, в водяные черные дыры между стволами спускать короткие кармачки{11}.

Дальше деревья вступили в воду. Талые края болот были обнажены от снега. Выглядывала мшистая мерзлая топь.

По дороге лег шаткий настил, связанный из тонких бревен.

Деревянная дорога тянулась километрами. Красноватый, узкий хлопающий помост заворачивал, кружил. Трудно было идти по вертящимся бревнышкам тяжело ступающим коням.

Дорога углублялась, врезывалась в поросшую лесом топь. Птицы носились стаями между вершинами. Шелестел примерзший к ветвям снег. Чаща глядела открытыми от снега глазницами болот. Нельзя было сойти с трепещущих плотов. Когда бревна подгибались под гаубицей, между ними проступала черная болотная жижа.

Глубоко в чаще на поднявшемся из болота, поросшем вялым, низким ельником промерзлом горбу расположились позиции.

И — счастье! Кто-то оставил как раз там, где нужно стать батарее, высокие избушки из четырех наклоненных друг к другу бревенчатых стен. Курные избы древлян времен Святослава и сожжения Коростеня.

Земля и бревна, согретые грубо сложенными из кирпичей печками, обильно сочились влагой. Дым печурок смешивался с паром. Сквозь льды и зимние навалы снега всюду выступало черное топкое болото.

Но после лысого холма на студеном, щупающем все косточки ветру эти избы казались уютными пристанищами. Бросив австрийское одеяло на пухлую гору еловых веток, спал Андрей впервые за много дней успокаивающим сном.

И у немцев, и у русских в тылу было болото. Офицеры рассказывали, что к северу холмы кончались и дальше на сотни километров протянулись знаменитые Пинские болота.

Там уже фронта нет. Там бродят, прыгая с кочки на кочку, одиночки разведчики, партии партизан. Там нет никакой возможности держать твердую линию фронта, там не пройти ни большому отряду, ни обозу.

Через день, в очередь с Багинским, Андрей сидел на «колбасе». Качался на холодном ветру в утлой корзине. Внизу зеленым пологом стлался лес. Но видимость почти всегда была плохая. Часто спускались и потом поднимались опять. Иногда низкие облака налетали и окутывали корзину и канаты густою мглою.

Отсидев на «колбасе», играли с офицерами-«колбасниками» в преферанс в тепло натопленной избе Рафаловки.

Крестьянские ребятишки в одних рубахах, без сапог ползали под столами, взбирались на лавки. Ни теплого, ни сапог нигде поблизости в продаже не было. Мальцы, засунув палец глубоко в нос, смотрели, как дяденьки с блестящими пуговицами дразнились крашеными картинками. В колыске пищал грудной ребенок, сын ушедшего на фронт запасного. Вестовые ставили самовар за самоваром.

Изредка батарея вела артиллерийские бои с невидимыми, едва угадываемыми батареями германцев.

Алданов сделался злее и резче. Соловин почти всегда отсутствовал. Зенкевич улыбался. Дуб брюзжал и говорил, что твердо решил перевестись в легкую артиллерию.

За все время стояния на Стыри не было ни убитых, ни раненых. Только старший офицер первой батареи капитан Зарембо с наблюдательного пункта не явился на батарею ни ночью, ни утром.

Через две недели пехотинцы нашли в зарослях окоченелый труп в офицерской артиллерийской форме. В затылке чернела огнестрельная рана. Очевидно, желая сократить путь, Зарембо пошел через заросли, и здесь случайная пуля сразила его...

Луна в холодноватом озерце неба меж лесных вершин позвала из грязной хибарки, обложенной мхом, с красным фонариком у входа. Андрей оседлал лошадь и направился к «колбасникам».

На втором или третьем километре пошел снег. Сначала в воздухе запорхали крошечные белые мухи, сухие, быстро облекающие и дорогу, и замерзшее болото белой простыней. Но вот их круженье стало быстрей, налетел, засвистал ветер, зашатались и уныло запели вершины деревьев, и через каких-нибудь пять-десять минут разыгралась настоящая вьюга.

Сначала Андрей не обращал внимания ни на снег, ни на ветер. Но белые мухи заменились большими мохнатыми хлопьями. Снег густыми волнами ложился на землю, и вскоре нельзя было отличить дорогу из круглых бревен от едва прикрытых корочкой льда и полотном снега болотных топей.

Звездная тропинка в небе исчезла. Впереди, справа, слева и позади встала бесконечно движущаяся белая стена. Лес не мог больше умерить порывы ветра. Ветер захватил, пронизал все пространство от земли до вершин деревьев и наполнил его глухим гулом и могучим движением снежной массы.

На неудачном повороте Шишка сорвалась с помоста и задними ногами проломила лед. Андрей с трудом вытянул за узду отчаянно карабкавшуюся лошадь обратно на бревна.

Снег валил сплошной массой. Андрей не различал больше деревьев, он даже не видел ушей лошади и собственных рук. Вскоре Шишка опять сорвалась в болото, на этот раз передними ногами.

Через какие-нибудь полчаса после начала метели нога уже тонула в снегу по колено, и когда Андрей попробовал идти пешком, ведя лошадь в поводу, это уже оказалось невозможным. Он потерял направление и не знал даже, в какую сторону надлежит двигаться.

Тогда он нащупал ствол толстой сосны, бросил поводья и сел на кучу снега, прислонившись спиной к дереву. Лошадь стояла рядом недвижно, иногда только поднимая голову кверху и раздувая ноздри, словно понимала, что единственный исход в этом положении — ждать...

В двух километрах позади и в пяти километрах впереди были люди. Много энергичных и сильных людей, способных прийти на помощь по первому сигналу. Но метель и скрытое под покровом снега и тонким льдом болото превратили эти два километра в неизмеримое расстояние, преграду, которую никак нельзя было преодолеть...

Снег засыпал колени, запорошил воротник, но тело, собранное в комок, пригрелось. Теперь нужно было бороться с собою, чтобы не заснуть. Андрей несколько раз вставал, сбрасывал снежную пену с папахи и рукавов и опять садился. Лошадь стояла как истукан, изредка вздрагивая боками...

Метель ушла так же неожиданно, как и налетела. Снег еще шел, но над лесом сверкнули звезды. Узор вершин обозначился на серебристо-голубых пластинках лунного неба, и Андрей поднялся в седло.

Стволы стояли теперь на виду, но дорога была погребена под снегом. Андрей опустил повод, предоставляя лошади самой искать бревенчатую мостовую. Шишка не раз на походах находила путь, когда Андрей терял направление.

Умная кобыла энергично зашагала по глубокому снегу, но бревен не было. Опасаясь зайти в трясину, где лед не выдержит, Андрей повернул назад. Ведь настил был где-то поблизости. Он долго кружил, боясь уйти в сторону от места, на котором застигла его метель, и наконец увидел на сучьях толстый штабной кабель.

Это был верный путеводитель, и Андрей поехал от ствола к стволу вдоль резко чернеющей на снегу нити.

Провод сначала вывел на дорогу, а потом и к бревенчатой хижине. У дверей курился догорающий костер, двое телефонистов допивали, сидя на бревнах, чай.

— Земляки, куда ведет дорога? — спросил Андрей.

— А тебе куда надо?

— Ну, хотя бы в штаб полка или, еще лучше, в Рафаловку.

— А ты сам откуда?

— Артиллерист я, в метель заблудился.

— Ну и блуди дальше, если ты не знаешь, куда тебе нужно.

Андрей поехал дальше, по проводу. На лесной дороге было безлюдно. Метель загнала всех в землянки и ямы. Провод скакал с сука на сук, перелетал через канавы и дороги, но штаба не было.

Провод не кружил, правил прямо, как нацеленный, и лесная просека казалась бесконечной. Когда кончилась просека — кончился и лес. Снежное поле усылало в лунные дали свои мутные, еще не улегшиеся волны. Огней не было видно на всем просторе.

Андрей рассудил, что это то самое поле, которое залегает между Рафаловкой и лесом, ведь больше нигде здесь нет открытых мест — все лес и лес до самого Пинска. А раз так, надо пересечь поле, и там будет берег реки, который выведет в деревню.

Поле оказалось таким же бескрайним, как и лес.

Дороги не было, сугробы катились голубоватыми волнами, над которыми не поднималось ни одного куста. Лошадь плелась уже усталым шагом. Где-то влево потрескивали редкие выстрелы винтовок.

Голос вышел откуда-то снизу:

— Halt! Wer geht?{12}

Выстрел щелкнул, обгоняя вопрос.

Лошадь прянула в сторону, едва не сбросив седока.

Второй выстрел грянул уже в спину.

Шишка по-заячьи, отрывистыми прыжками, одолевала те же белые волны, катившиеся по полю. Припав к шее лошади, Андрей скакал и думал о том, что у него нет даже шашки, что он забыл в избушке свой наган.

Но выстрелы не повторились.

Потом были лес и дорога, а через два часа пути нашлась в снегах и Рафаловка.

«Колбасники» уже ложились спать. Для Андрея вторично поставили самовар и постлали постель на столе, а наутро пригласили подняться на «колбасе». В «Halt» никто не поверил. Любезно подбирали русские, созвучные с немецким окриком слова, и только командир роты, рассчитав время, проведенное Андреем в лесу и поле, допустил возможность, что он мог заехать в болота на севере, где уже нет сплошной линии окопов и фронт держат отдельные, притаившиеся на кочках и буграх пикеты.

Утром в морозном океане воздуха, над лесом, над рекой, над полями, Андрей качался в глубокой корзине и по телефону вел пристрелку батареи по деревне, в которой стояли, по словам пленных, германские штабы. Для этого одно орудие подкатили под самые окопы.

В трубу были видны разрывы у деревенских халуп, но дальность расстояния не позволила видеть боевой эффект обстрела.

Это была единственная боевая операция батареи на Стыри.

 

XXIV. Поставы

Когда батарею перекинули на Стырь, все полагали, что русские перейдут в наступление. Ожидания не оправдались. В начале марта пришел приказ дивизиону идти на станцию железной дороги и грузиться в вагоны.

Опять оживление, погрузки, хлопоты, жизнь в вагоне. На узловых станциях искорки той, недосягаемой жизни.

Но самое острое, самое любопытное — неизвестно куда.

Кто-то усиленно фабриковал слухи. Говорили: дано направление на Кавказский фронт. Предполагается наступление от Эрзерума на Сивас. Другие конфиденциально сообщали, что дивизион будет брошен против выступающей на стороне Германии Румынии. Затем возникла версия — десант на Босфор. Затем — в Финляндию. Если бы можно было представить себе поход на Багдад, говорили бы, вероятно, и о Багдаде. Говорили, мечтали о том, чего тайно хотели. Что-нибудь новое, яркое, не похожее на эти месяцы тихого сидения, экономного постреливания, карт и дебошей.

Эшелоны двинулись на север. Кавказ и Одесса отпали. Оставалась Финляндия. А потом как-то забыли и о ней. Не проще ли на Северный фронт? Заговорили о Риге, о рижанках, о тукумских купаньях и рижских кондитерских.

Эшелоны миновали Минск, Полоцк, пошли на Двинск и повернули к Риге.

Итак, завтра рижские кондитерские!

Но ясным, еще холодным утром вагон застрял на маленькой станции. Прошел час, другой — эшелоны не двигались. А до сих пор батареи шли быстрее пассажирских поездов.

Рельсы, влажные от росы, тянулись в чистую утреннюю даль. Серый иней лежал на досках и на асфальте.

С юга подтянулся еще эшелон и замер.

Из окна классного вагона выглянуло лицо капитана Львова. Андрей козырнул. Капитан Львов был известен в дивизионе. Он пришел на войну подпоручиком, а сейчас один на весь дивизион имеет и Владимира, и Георгия. За ним числятся и лихость, и сообразительность. Невзирая на молодость, он окружен всеобщим офицерским уважением.

— Мартыныч, что это за станцион? — кричит он. — Неужели здесь высадка?

— Нет, не видно что-то. Отсюда фронт далеко.

— Валите к нам.

Из-за плеча капитана Львова глядит напудренное личико со вздернутым носиком. Глаза еще заспанные. Не слишком опрятные ручки тянут окно книзу. Плечики дрожат от холода.

Дуб видит Львова и по ступенькам вбегает в вагон.

— Мартыныч, пошли будить первую батарею!

У первой батареи вагон жесткий, но с купе. Командир спит в конце вагона. Дверь к нему закрыта наглухо. У дверей в коридоре вестовой надраивает сапоги.

В купе у капитана Львова — две девушки. Обе подают руку Андрею. Приветливо улыбаясь, девушки натягивают юбочки на голые колени.

Дуб решает вести разговор с девушками «как с порядочными». Ничего не выходит. И девушкам неловко, и Дуб путается. Девушки перестают улыбаться, и разговор не клеится.

— Пить будете? Петров, тащи вина. Есть еще?

— Так точно, — донесся голос вестового из коридора.

В купе вваливаются еще офицеры. Уже по четыре человека на каждой стороне. Девушки примостились на коленях. Хозяин режет кружками колбасу. Сыр крошится, ломается под усилиями Дуба нарезать по-городскому, прозрачными лепестками.

Первые рюмки выпиваются спешно, чтоб расстрелять в себе все, что сдерживает.

Львов хватает одну из девушек и бросает ее на руки Ладкову. Кубанец делает счастливую физиономию и впивается в крашеные губы. Девушка вырывается, каблучком задевает нос Дуба и попадает опять в руки Львова. Теперь девушек целуют все подряд. Когда доходит очередь до Андрея, он сжатыми губами едва касается крашеной зализанной мордочки. Но девушка берет в ладони его голову и мокрыми, пьяными губами впивается в рот. Всеобщее удовольствие, а Андрей уходит из купе, стараясь проделать это незаметно. Впрочем, до него уже нет никому никакого дела.

С чувством протеста досадно путается ненужное, невольное возбуждение. Невеселые пьяные крики остаются за дверью вагона.

Солнце уже размежевало плоскости станции, накрахмаленные серым асфальтом, на полосы света и теней.

Проносится слух: завезли не туда — придется поворачивать. Все считают долгом злобно посмеяться над «рассеянностью» тех, кто забил ненужными эшелонами эту маленькую станцию на важнейшем пути. Прощай рижские кондитерские и весеннее взморье! Подают паровоз, и эшелон первой батареи проплывает обратно к югу. В окна машут руками девушки. Капитан Львов держит обеих за плечи и, раскрыв рот, смеется пьяными глазами. На френче у него белый и красный крестики. Капитан Львов, несомненно, герой.

После долгих стоянок на полустанках — попали не в очередь, сломали график — пришли эшелоны на станцию Подсвилье. Здесь опять долго выжидали у семафора, а на вокзале у коменданта узнали — выгружаться. Впрочем, и раньше ясно было — и на Подсвилье, и на соседних станциях вокруг вокзальных островков бушевало человеческое, конское, повозочное море. Шпалы были усыпаны серо-зеленой фуражной пылью, узкие дорожки просыпавшегося овса вели от вагонов, навесов и амбаров к грязным площадям, где на сером, как летняя дорога, снегу сгрудились обозы.

Местечко Глубокое артиллерийские упряжки проходили на руках. Местечко действительно было глубоким. Оттепель и тысячи тяжелых колес разворотили его черное чрево так, что першероны и ардены сдали, садились на зады в грязь и, как лесные звери, взятые в упряжки, храпели, вращали глазами с налитым кровью яблоком. А двухсотпудовые низкие лафеты засасывало черное липкое месиво.

Люди вплотную лепились вокруг колес и лафетов, хватали за оси, за края щита, за спицы колес и с криками наконец вытаскивали орудие. Грязь отпускала лафет, но он опять застревал в соседней топи.

Шаг за шагом люди побеждали грязь. То, чего не сделали ардены, делали сотни усталых людей под «Дубинушку».

За Глубоким пошли нерастаявшими снегами. Сбоку где-то пронзительно свистала «кукушка». По узкоколейке бежали на запад груженные снарядами вагончики.

По дорогам, тоже на запад, шла пехота, шли казаки с пиками, драгуны с отяжелевшими от всяких привесков седлами. Еще никогда не видел Андрей такого скопления войск. Но больше всего было артиллерии. По снежным холмам меж сугробов ковыляли пушки, гаубицы различных систем, в том числе и никогда еще не виданных.

Ясно было — готовилось наступление.

Конечная станция узкоколейки с дальнего холма выглядела как птичий базар на снегу. На целые километры кругом все было усеяно движущимися точками и серо-зелеными пятнами. По перрону вокзала торопливо носились солдаты и офицеры. У всех были неотложные, государственной важности дела. Начальник станции и комендант растерянно метались в окружении настойчивых толп. Оба топали ногами, били себя в грудь, тут же спадали с тона, пальцами закрывали уши и опять, забыв все на свете, визжали истошными голосами, как дети, у которых старшие отнимают новую, еще не надоевшую игрушку.

— Где же Второй Сибирский? — кричал усатый капитан. — Как так не знаете? Что же, корпус провалился сквозь землю? Что же это, иголка? Я требую! — кричал он в лицо коменданту.

— Да где же я вам его возьму? У нас интендантство Первого Сибирского, Второго корпуса, Седьмого, — перечислял комендант, — а Второго Сибирского нет. Может быть, оно в Вилейке?

— Какая Вилейка, когда у меня в предписании ясно сказано: Поставы.

— Значит, вы путаете.

— Извольте выражаться деликатнее. Вы говорите с офицером его величества!

Комендант поворачивался и нырял в толпу, которая окутывала его новым клубком шинелей и папах.

Теперь кто-то требовал срочной отправки эшелона. Артиллерист кричал, что снаряды для какой-то бригады не разгружаются уже третий день.

— Да у меня все платформы заняты, — плакал комендант. — День и ночь разгружаю. У меня их три, и можно на сотни считать очередь на эти платформы.

— Смотри, сколько корпусов нагнали, — радовался Кольцов. — Я уже насчитал семь. Ведь это тысяч четыреста! Такой махиной черта сломать можно. Ну, слава тебе господи, — сказал он с искренним удовлетворением. — А артиллерии и снарядов прорва. Теперь пойдет, брат, музыка не та. У нас запляшут лес и горы!

Алданов молчал. Неудобно все-таки выражать недоверие новому усилию страны.

Андрей замечал, что возбуждены все. Не только он один. Эти массы солдат, эта суета, эти вереницы гаубиц и длиннотелых пушек — все это наэлектризовывало, нашептывало уверенность в силе, звенело бодростью. Даже вечерние песни у костров звучали не так, как на польских равнинах. Человек, идущий в сокрушающей препятствия стене людей, чувствует себя совсем не так, как одиночка.

За время великого отступления Андрей, как и многие, почти вовсе растерял бодрость и уверенность в силе своей страны и армии.

Передовые народы превращали войну людей в войну техники, и только помещичья расхлябанная Русь выглядывала из-за стены потерявших стройность царских штыков. Должно ли было пасть самодержавие под постепенным напором демократических веяний, или оно рухнет сразу, сломанное военным ударом, засыпав осколками строя всю страну?

Разгром армий, несомненно, приближал революцию. Росла уверенность, что она одна могла справиться с самодержавием. Но теперь, у Постав, опять казалось Андрею — возможен еще и первый путь. Победа над тевтонами, братский союз с демократиями Запада — и новая эра в России.

Знамена полков несут в себе древнюю вязь полуславянских-полуцерковных молений, но они уже увяли, эти буквы, и глаз интеллигента видит на месте их новые слова, приличные веку и, казалось, полные настоящего, нужного народу смысла. Эти знамена проведут полки через Берлин к Босфору, выведут на океанские пути.

Новые знаменосцы перестроят жизнь внутри страны, поднимут колонны Таврического выше Зимнего и сроют стены Третьего отделения. Руки победоносной войны окажутся сильнее хрупких рук Софьи Перовской. Медлительная история, без истерики террористов, сломит голову самодержавию.

Два пути. Два мышления. Два непримиримых мироощущения. Какой же путь верен, какой необходим народу, какой исторически неизбежен?

Позиция была отвратительна. Снежное поле перед заболоченным лесом. Лес, присыпанный снежком, давним, слежавшимся, был набит артиллерией. Позади — небольшая деревушка, одна прямая улица с халупами в струну, набитыми штабными двух корпусов и трех дивизий. Здесь генералы не имели отдельных халуп. Нечего было и думать найти угол.

Вечером полчаса грелись в халупе начальника артиллерии корпуса. Потом опять пошли на снег.

Номера уже пробовали рыть блиндажи. Но первые же удары лопаты в мерзлую землю обнаруживали болото, черную густую воду.

Топь, болото.

Богата болотами Россия!

Спать легли на снегу, на ветках. К ночи потеплело. Снег таял под горячим телом, а на рассвете ударил утренник. Нельзя было подняться с земли. Промокшая, замерзшая шинель с трудом отрывалась от растопленного, а потом замерзшего в ледяшку снега. Она звенела, как лист кровельного железа, пришлось мять ее в руках, топтать ногами.

Днем на солнце опять потеплело, стало таять.

Андрей и Кольцов отправились на поиски наблюдательного. Рядом на красавице Жене, отобранной у Федорова, рысит Зенкевич. Он ехал и улыбался, молол всякую чушь, вспоминал Одессу, и его ягодка-нос тянулся к яркому предвесеннему солнцу.

Лес был мелкий, редкий — выщипанная поповская бороденка. На скате к болоту кустарник сменил деревья, а камыши — кустарник. Ни холма, ни сухой горбины не поднималось над этой мерзлой топью. Болото шло вширь, оставляя островками невысокие просохшие места, отмеченные теперь более густой порослью и чистым снегом.

На редких высоких соснах, как большие грачи в мохнатых гнездах, покачивались артиллерийские наблюдатели.

На опушке у полкового штаба оставили коней, прошли к окопам.

В сущности, ни настоящих окопов, ни ходов сообщения не было. Разве выроешь что-нибудь путное в промерзлом болоте? Подходы к боевым линиям были неглубоки и скрыты в кустах. По сухим местам шли с перерывами неглубокие траншеи. По черному, разбитому сапогами дну окопов текла, стеклянилась на холоде подпочвенная вода. В воде тонули плетенки, не спасавшие от мокроты. Блиндажей не было вовсе. Трудно было себе представить, как можно просидеть в таком окопе хотя бы один день.

Из окопов открывался вид на болотные поросли и низкие перелески. Незавидное место для наблюдателя. Пожалуй, лучше уж было качаться на ветке случайной высокой сосны.

На обратном пути Кольцов с глубокомысленным видом выбрал сосну. Она ничем, в сущности, не отличалась от своих редко расставленных подруг.

Но едва Багинский принялся рубить кору бебутом, чтобы отметить будущий наблюдательный пункт, как к тому же дереву подскакал артиллерийский офицер с разведчиком и заявил, что сосна уже занята под наблюдательный, что уже везут сюда сколоченную лестницу и сам он привез стальную пластину для защиты от пуль, которые шалят здесь, как им вздумается.

Кольцов презрительно осклабился:

— Вы бы забронировали всю сосну, поручик!

— Вы напрасно хотите сказать колкость, господин капитан. Щит мал, чтобы защитить наблюдателя, но он сможет защитить трубу. У нас одну уже разбили.

Он показал броневую плитку — серый квадрат с двумя отверстиями для трубы.

— Наконец, если хотите, устроим общий наблюдательный. Покуда, до боя. А потом разойдемся.

Кольцов подумал и согласился. Очевидно, ему понравилась сосна.

— Они всё такое сделают — лестницу, может быть блиндаж. А во время боя там все равно не сидеть. Поищем еще что-нибудь. По крайней мере не жалко будет бросить.

Подготовка к наступлению шла медленно.

С трудом проворачивались с помощью одной узкоколейки огромные армейские массы со своими чудовищными интендантскими парковыми хвостами. Части во всем терпели недостаток. Не подавался своевременно фураж. Даже продовольствие шло с задержками. В одной из дивизий солдат уже неделю кормили сухарями и консервами неприкосновенного запаса. Интендантства позже подошедших корпусов никак не могли пробиться к фронту.

Станция не затихала. Коменданты менялись каждые два-три дня. Крики, вопли, сотни требований, отсутствие плана и порядка могли сломить человека в первые же сутки. Он терял голову, отчаивался и предоставлял жизнь станции течению вещей.

На фронте батареи пристреливались одна за другой задолго до боя. Это был сигнал для неприятеля. По калибру и количеству снарядов немцы могли определить, что на этом участке массируется артиллерия. Но единого артиллерийского начальника, по обычаю, не было, некому было отдать приказ о сроках пристрелки и об ее планомерности. Никто не догадывался пристреливать тяжелые батареи из легких орудий.

Кольцов не переставал грызть ногти, сидя на ящике. Видно было, что он близко к сердцу принимает все эти неполадки и нераспорядительность высшего командования.

— Нет, вы подумайте, подумайте, это ведь ребенку понятно. Разве можно такую подготовку вести неделями? Я уверен, что немцы давно знают, какие здесь дивизии и сколько пушек и гаубиц. Видали, сколько аэропланов кружит теперь по утрам? А ведь было пусто. Болотный участок. Собрали два-три корпуса — и ударь. А другие позже подойдут. Запасы надо было подвезти заранее. Вот и напоремся. А место выбрали — болото! Хорошо еще, морозы держат.

— Зато не придется пробиваться сквозь проволоку и укрепления, — наобум возражал Дуб.

— Кто вам сказал? У немцев есть вторая линия, повыше, — вот там и напоремся. Затем здесь негде развернуть резервы. Наблюдатели на виду. В окопах день просидеть — схватишь чахотку. Ну, а если оттепель? Так тогда уноси ноги...

На наблюдательный Андрей ходил через день.

От соседей чаще всего дежурил седой разговорчивый подполковник. Поручик, отстаивавший сосну, был убит в первый же день пулей в лоб. Не помог и привезенный им щит Заславского.

— Вот, смотрите, — говорил подполковник. — Вот сюда вошла, — он тыкал себя пальцем в переносицу, — а другая в щит цокнула: вот, видите, ямка? — Он считал нужным гордиться тем, что садится на место, где только что погиб человек.

Андрей часами сидел, покачиваясь на ветру, смотрел на однообразие голых зарослей, только изредка замечая признаки жизни на стороне неприятеля. Где-то далеко проходила группа людей, дымил паровоз дековильки, по дороге-ниточке быстрой мушкой бежал автомобиль. Вспыхивали дымки плохо скрытых батарей.

Однажды на рассвете получил свою пулю в лоб и подполковник. Его сменил прапорщик только что из школы, с двумя солдатскими Георгиями, заработанными еще в Галиции вольноопределяющимся.

Теперь приходилось садиться на трижды обагренное кровью место.

Серым утром, накануне решительной атаки, легкие батареи неприятеля защелкали по лесу, по резервам, по перелескам. Они щупали шрапнелью ложбины, где могли притаиться резервы, били по окопам, по деревне, набитой штабными.

Видно было, что стрельба ведется не по точно намеченным целям, а так, для производства морального действия.

К вечеру стрельба затихла. Замолчала и русская артиллерия. Ночью Андрей подъезжал из передков к чернеющему густым переплетом голых ветвей осок и берез прифронтовому лесу.

Было тихо, как будто всем надоело громить стальными снарядами снежные сугробы и вернулся на литовские холмы зимний усталый покой.

И вдруг одинокой соборной октавой рявкнула сигнальная одиннадцатидюймовая мортира.

Как грузовик на горбатый мост, карабкался в небо снаряд. Двадцатипудовой тяжестью он долбил, винтил сгущавшуюся перед ним толщу воздуха. Его лопнувшие медные пояса взвизгивали на ходу тенорами и дискантами, а потом вновь заглушал все низкий рокот, который взбирается куда-то вверх, как будто направляясь на другую планету. И вдруг...

Сотни наводчиков почти одновременно дернули спусковые шнуры, и гаубицы, пушки, мортиры, гочкисы, шнейдеры, обуховки различных годов и калибров рявкнули тысячью стальных тел так, что земля ухнула потрясенной грудью и лес задрожал всеми своими вершинами.

И звуки пошли, покатились, поползли, расширяясь, рвались и тонули в реве соседних выстрелов и взрывов на всем огромном просторе перед Андреем.

Андрею казалось, что он видит, как на всех этих бесчисленных батареях засуетились офицеры, номера, разведчики, припали щекой к кожаным трубкам телефонисты, как клацают один за другим замки орудий и, стараясь перекричать грохот соседних батарей, командиры взводов выкрикивают:

— Первое! Огонь!..

Так казалось еще и потому, что пушечная батарея невдалеке на виду швыряла в лесные вершины пламя, и кусок озаренной опушки леса казался картиной, с которой время от времени сдергивают закрывающее черное полотно.

На развернутом полотнище пламени вспыхивали черными длинными пальцами пушечные стволы. Из стволов, в свою очередь, вырывались длинные жала пламени, острые, как злые карандаши фаберовских реклам. Вспыхивали и гасли.

Невидимый вихрь гнет, крушит вершины сосен. Со сны трещат, ломаются, как гигантские спички. Вспышка увеличиваются в числе. Они перебегают из конца в конец позиции. Когтями пламенных птиц они разрывают чащу. Как театральный занавес, они опускают над лесным горизонтом незатухающее пламя разрывов. Отступив от опушки леса почти на поле, хвостами райской птицы плевала в небо короткая одиннадцатидюймовая мортира. Ожило и поле. Ординарцы носились без дорог во все стороны.

Из деревни, блистая чищеными сапогами, раздувая спрятанными в карманы нервными пальцами пузыри галифе, вышли синей стаей штабные офицеры. Стояли группами, любовались огневой панорамой.

— Пошли на пункт! — крикнул Андрею Кольцов.

Он был возбужден.

Через поле в лес, наполненный батареями, потянулась колонна пехоты. Задние ряды теряли свою стройность. Маленькие люди не поспевали, подбегали и снова задерживались в провалах талого снега. Тыл тянул их назад — к спокойствию, отдыху, тишине.

— Смотрите, — остановил Андрея Кольцов. — Видите, крайняя батарея. На самой опушке. Гулко бьет, словно щелкает стальные орехи, около них — берегите уши, это пушки Гочкиса. Раньше у нас таких не было. А вот рядом с нею французские голубые пушки. Говорят, из-под Вердена.

— А эта короткая мортира?

— Одиннадцатидюймовая. Семнадцать пудов ребеночек. Хватит — не очухаешься.

— Но ведь раньше всего этого у нас не было.

— Да у нас что ж, в легких батареях трехдюймовки, вот и все... Сорокавосьмилинейные гаубицы — корпусная артиллерия — и то уже новость. Шестидюймовые гаубицы появились перед самой войной. А теперь иностранцы прут к нам самые различные орудия. Видите, как зашпаривают? Эх, любо-дорого смотреть! Так и в Галиции не палили. Полетят немчики.

Впереди, часто задерживаясь, спотыкающимся шагом все еще тянулись пополнения.

На наблюдательном у сосны на снегу, прячась за стволами деревьев, валялись разведчики. Только один очередной сидел на ветвях, поджав ноги, силясь, по-видимому, стать таким же маленьким, как квадратный щит Заславского.

Пули неслись свистящим роем, пронизывали лес, щелкали по стволам, рвали и разбрасывали иглы хвои.

С высоты наблюдательного лес показался Андрею пущенным надолго хитрым огневым фейерверком. С математической правильностью через известные промежутки в тех же местах вставали огненные вихри над массивом почерневших вершин. И было их так много, что ни вправо, ни влево нельзя было усмотреть конец этой золотистой россыпи, волнующейся, как пожар в тайге, который наблюдают с высокой горы или с воздушного шара.

Русские батареи били по определенным, заранее пристрелянным точкам. Долбили в одно место, как кузнец бьет молотом по концу раскаленной кувалды.

Пули дважды звякнули в щит, одна срезала веточку над головой. Если бы кругом в лесу было тихо, уже казалось бы, что щит притягивает к себе мимо идущие пули, но лес далеко во все стороны жил каждой веткой, каждой вершиной, жил напряжением тысяч скрывавшихся в нем людей и орудий. Стволы сосен, ветви, хвоя — все, казалось, стало проводниками этого напряжения, и люди в лесу походили на частицы магнитного поля, которые под влиянием электрической бури несутся в направлении стрелки, указывающей сейчас на немецкие окопы и дальше, на Вильно и Берлин...

Начиналось Поставское сражение.

Кругом двигались люди и кони. По лесу серыми змейками торопливо пробегали резервы. Их число поднимало настроение.

Даже с верхушки сосны можно было заметить, что шаги солдат тяжелы и лица угрюмы. Но солдаты шли. Армия приобретала инерцию.

Картины отхода, пожара, беженской растерянности становились прошлым, отходили в тень памяти.

Тысячи орудий, десятки тысяч вооруженных бойцов шли по-новому — не назад, а вперед, и создавали новые настроения.

Потому-то так оживлен и хищен был Кольцов, легко заражавшийся чужими настроениями, готовый всегда беззаветно отдаться, подчинить себя стройности привычного человеческого ряда. Оттого посеревший, сумрачный ходит Алданов. Андрею казалось, что он задает себе вопрос:

«Неужели все сначала? А если подъем принесет опять разочарование? Какой расход энергии, и какое может быть падение!»

И только один человек из окружающих глядел на все раскрытыми глазами, казалось даже не рассуждая. Так смотрят на неожиданно открывшийся провал в горах подростки, в то время как взрослые оттягивают их за рукав от края пропасти. Дети не боятся высоты. Они в периоде накопления фактов. Накопленные взрослыми факты уже создали психологию страха высоты, и она ложится всей тяжестью созданных ею формул на самые факты.

Это был Клементий Горский, племянник Алданова, восемнадцатилетний юноша, взятый на батарею добровольцем, чтобы избавить его от службы в пехоте.

Он был высок, худ, с цыплячьей вытянутой шеей. Смуглое нездоровое лицо и пальцы тонкие, с выступающими узлами. Вообразить его с винтовкой было так же нелегко, как деревенскую утку с павлиньим хвостом.

Он ко всему приглядывался, как новичок в классе, и видно было, что судит он обо всем как-то по-своему, бесхитростно и прямолинейно. Других это или забавляло, или раздражало.

Сейчас все офицеры дивизиона говорили о возможных результатах наступления. Будет ли только местный успех, или побежит вся германская армия? Поддержат ли наступление союзники? Штабные сообщили, что взятые в плен германцы говорят о начавшейся эвакуации Вильно.

Что думали солдаты, Андрей не знал, может быть боялся узнать. Что, если в этом магнитном поле не все частицы подхвачены бурей?

Нужно, чтобы все стрелки показывали сейчас на запад!

Клементий часто бывал с Андреем. Он громко сквозь грохот выстрелов задавал вопросы.

И на призыв пойти вместе на пункт ответил:

— Это где убили подполковника? А зачем? Можно ведь и не идти.

Андрею казалось, что Клементий должен зарекомендовать себя, должен сам идти навстречу опасности, хотя бы и без нужды, как ходил Андрей на Равке...

— Нет, зачем же? — спокойно рассуждал Клементий, подняв правое плечо, словно защищаясь от нападения. — Я лучше почитаю. — И он вытащил из-под подушки Алданова книгу в сером переплете.

В другой раз они вместе наблюдали артиллерийскую стрельбу ночью. Лес полыхал вспышками пламени.

— А что, это долго будет продолжаться? — спросил Клементий.

— Да, до утра.

— А сколько стоит снаряд шестидюймовки?

— Казенная расценка — шестьдесят семь рублей.

— Эх, черт, два месяца студенческой жизни!

И Андрею вдруг стало казаться, что это летят в воздух не стальные конусы, чиненные тротилом, а двухмесячные оклады студентов, рабочих, крестьянские заработки, зеленые и синие бумажки, пиджаки, чемоданы, книги...

— И этого никогда уже никак не вернешь, — скорбел Клементий.

— Ну, а если победа?

— А что ж будет, если победа? — раскрыв рот и синеватые небольшие глазки, прокричал Клементий.

«Хотя бы не так громко», — подумал Андрей.

И опять от простоты его вопросов кружились и путались мысли. Надо было оправдать то, что творилось вокруг, во что бы то ни стало. Оправдать, хотя бы кровью, потому что кругом лилась уже кровь, и Андрей крикнул:

— Победа необходима. Без победы — поражение. А за поражение платить надо больше!

Но Клементий, выкрикивая каждое слово отдельно, рассуждал:

— Ну, это бы еще надо подсчитать. Вот возьмите, батарея выстрелит в день пятьсот раз. А здесь всего, говорят, пятьсот орудий...

— К черту, к черту! Это чертова арифметика! Здесь решается судьба нации.

— Вы напрасно горячитесь. Я просто не понимаю, как можно такие средства пускать по ветру... Я бы...

Андрей не слушал. Он спешил к офицерской палатке.

Огненные вихри по-прежнему рвали верхушки леса.

В чащу по дорогам, по тропкам пробивались к фронту всё новые пополнения. Решено было попытаться тянуть провод вслед за атакующими цепями, чтобы вернее бить по отступающим цепям неприятеля.

— Лучше всего идти с первыми резервами, — сказал Соловин. — Первых выбьют. Так уже всегда бывает. А резервы пройдут.

Андрей шел с катушкой и аппаратом.

«Первых всех перебьют, — думал он. — Вторых — только пятьдесят процентов. Третьих — двадцать пять».

Телефонист Сапожников часто кланялся на ходу пулям и вздрагивал при близких разрывах немецких снарядов. Иногда целые деревья взлетали кверху. На лоб сыпались серая пыль и хвоя. Но Андрей прислушивался только к выстрелам. Разрывы теперь тонули в непрерывном рокоте русских батарей. Значит, немцы теперь слабее.

Командир пехотного батальона сказал:

— Идите как сможете. Разве сам я знаю, куда попадем и куда придем?

Лицо у него было рябое, блеклое. Казалось, ему предстоит сейчас принять касторовое масло.

Сапожников старался идти вплотную за колоннами.

«Прячется за спину», — подумал Андрей и сам пошел рядом с пехотой.

Телефонный аппарат он нес теперь так, чтобы желтый ящик из толстых ореховых досок прикрывал сердце. Катушка защищала живот. Это было очень неудобно.

Навстречу по обочинам дороги двумя цепочками шли раненые. Некоторые стонали. Плакали. Грязными, засморканными тряпочками сдерживали кровь.

— Где перевязочный? — спрашивали они.

Резервники показывали им знаки красного креста с указующим пальцем, прибитые к стволам деревьев.

— А разве впереди нет пунктов? Там, где бой?

— Там не дождешься...

По дороге, сбивая ряды пополнения, колесили санитарки.

— С почетом, — поспешая, невесело говорил маленький пехотинец. — Должно быть, в живот или в голову.

«Они все сейчас, наверное, мучительно гадают, — думал Андрей, — в руку или в голову. Нехорошо в голову».

— Сапожников, если в руку, это ведь еще ничего?

— В руку что! — обрадованно отозвался Сапожников.

— А в голову ужасно. Расковыряют. Там все — кость.

Сапожников молчал.

На фронте, словно тысяча цепов, молотили ружейные залпы. Строчили пулеметы. Швейная машина с колесом до облаков ездила взад и вперед по всему фронту.

— Стой! — раздалось впереди.

И уже без команды люди потянулись цепочками в разные стороны.

Прятаться больше было не за кого.

Телефонисты пошли наугад за правой колонной. Над истоптанной тропой на сучьях дерева висела отмеченная квадратиками картона телефонная проволока батареи, проложенная несколько дней назад. Линия порвана, и дальше еще один разрыв. Надо чинить, надо разматывать свежую катушку.

Позади за стволами хруст снега, треск валежника. Кажется, по всему лесу идут солдаты.

Раненые пошли гуще. Чаще стрельба. Пули неистовствуют.

— Крак! — над головой треснуло небо. Чугунное небо с тусклой эмалью облаков.

И оба лежат под сосною, и у одного катушка, у другого аппарат поместились перед головой.

К проводу прилипли обожженные пальцы рук.

— Где окоп?

Встреченный солдат без винтовки озирается дикими глазами. Он проводит рукой по лбу. Лоб мокрый, потный. А утро холодное. В туманах.

— Где окоп?

— Ползи сюда, — хрипит солдат. — Правее, там ход сообщения. — И сам бежать в лес...

Вот конец черного провода идет книзу, по серому, растоптанному, загрязненному снегу, стелется меж кустов и ныряет в ход сообщения.

В ходе вода. Холодная вода по щиколотку.

Но разве вода, или кашель, или воспаление легких хуже остроконечной немецкой пули?!

В ходе сообщения нагоняют солдаты.

Они идут, толкая друг друга. Они готовы сбить с ног, сокрушить. Им тесно и неспокойно в этой дыре. А наверху за бортами хода кракают снаряды.

Телефонисты карабкаются на борт хода. Они лежат, щекой прижавшись к болотному мху, пробивающемуся сквозь тонкую ледяную корочку. Над головами ходят рои стальных мух. Нельзя разговаривать в грохоте и треске.

В окопе все стоят на коленях у бойниц, на узкой земляной приступке. Бойницы прорезаны в бревенчатой стене. Стена врыта в набросанную землю. Мелкий, щуплый окоп. Выбрали место!

Но окоп набит людьми.

Нагнув головы, изогнув спины, как борзые, пробегают офицеры. У них нет шашек. Кто теперь дерется шашкой — путается только под ногами! В руках винтовка, на боку наган.

У пулеметного гнезда, рядом с начальником участка, сидит на соломе Дуб. Кругом группа артиллеристов-наблюдателей. Телефоны пищат наперебой.

— Вы бы разошлись, господа, — говорит начальник связи. — Стукнет — и всю артиллерию сразу... Куда же годится?

Справа, слева взрывы, кракающие, ревущие, рокочущие, подтверждают слова. Дуб идет влево, в следующее звено окопа.

Здесь также набито людьми. Узкая переполненная консервная банка без крышки.

В окоп откуда-то с запада вскакивают грязные солдаты. Лица — как у людей, только что вырванных силой из уличной потасовки.

Вслед за ними над бруствером поднимаются кровавые лбы и рваные плечи. Стонут, свесившись головой вниз, не в силах спустить ноги.

Мячиком скачет в окоп плотный офицерик.

Неизвестно кто крикнул:

— Атака отбита!

Поднимаются офицеры лежащей в окопе части.

«Первых всех!» — вспоминает Андрей.

— Вперед! — Худой тонконосый офицер выскакивает на бруствер, размахивая револьвером. Револьвер смотрит в окоп.

Пять человек уже наверху, десять... Офицер размашистыми шагами пробегает пространство до своей проволоки. Теперь он виден в бойницу. Офицер упал и ползет вдоль проволоки, ныряет в просвет, за ним ползет цепь. Офицер вскакивает, перебежкой спешит и падает опять. У немцев строчат пулеметы. Неприятельская артиллерия бьет теперь где-то там, по лесу. Очевидно, по резервам.

Офицеры собирают отступивших. Санитары уносят раненых. В окопе стало свободнее.

— На проволоку напоролись, — торопливо рассказывает солдат, жуя рыжую корку. — А проволоки нагорожено! Когда успел?! Залегли. А ножницы и не режут. Все пальцы сорвал. А он так и кроет, так и кроет. Кто поднимется — упадет. А пулемет — как горохом. Полежали, полежали и ушли. Как до окопа бежали — половина не добежала.

— Так вы бы уж лучше вперед шли, — сказал Сапожников.

— А вот ты бы, парнишечка, и шел бы, — злобно отругнулся солдат, — за деревянным Егорием!

В бойницу были видны серые, посеченные пулями кусты. Люди валялись тут и там, не разберешь — убитые, или раненые, или, может быть, залегла цепь.

Справа загремело — ура! В окопе все подняли головы.

— Впервой пошли. Во второй раз небось не заорут, — неодобрительно заметил соседний солдат. Швейная машина катилась по фронту еще быстрее.

Но и ушедшая цепь вернулась. Молоденький прапорщик, чуть не плача, оправдывался:

— Проволоки намотано — рядов десять. Ну никак не пробиться. Всех людей положили. Надо артиллерией по проволоке бить...

— Они набьют, — шептал около Андрея тот же солдат. — По своим — это они умеют.

Андрей обернулся, спросил:

— Как по своим?

— А так, учерась как загвоздили по Пятому Сибирскому... Кто куда. Хоть немец приди — пустые окопы. Еще от своих бегать!

— Ну, ты врешь, дядя! — сказал Сапожников.

— А ты посиди, сукин сын, тут с ночку — увидишь. Спроси офицера. Они вас всю ночь тут крыли.

Во время ночной атаки был перебит провод. Андрей пошел, припадая от дерева к дереву. Провод оказался перебитым в двух местах. Второй разрыв глубоко в лесу. Пришел на батарею и остался. На смену в окопы пошел другой телефонист.

Из близких Постав приходили новости.

Все атаки отбиты. Потери не поддаются учету. Немцев не удалось застать врасплох.

Будут еще бить по проволоке. В полдень новая атака.

На наблюдательном убили, и опять пулей в лоб, офицера с батареи Гочкиса.

Вместо Дуба идет в окоп Зенкевич.

Опять гремела, перекатываясь громами по лесу, артиллерия. Стонала земля, и леса дрожали лихорадочной дрожью.

Германская артиллерия замолкла, словно собиралась с силами.

К боевой линии подходили новые русские корпуса.

На сотню километров от Постав, от Вилейки тянулись крашенные в цвет девических платков и лепестков вишневого цвета санитарные поезда. Порожняк набивали стреляным человеческим мясом. К фронту непрерывной лентой тянулись вагоны и вагонетки с отточенной, чиненной взрывчатыми веществами сталью.

На батарее теперь некогда было отдохнуть. Гаубицы, подняв кверху дула, рвали темноту гигантскими звездными вспышками пламени. Люди сутками не сменялись, как автоматы продолжали дергать шнур, открывать и закрывать жирно смазанные замки, подносить двух с половиной пудовые снаряды и после каждого выстрела укреплять тяжелый, как слоновья нога, хобот гаубицы.

Ели и пили стоя. Не отходя от орудий, ножами открывали банки консервов. Кипятили воду над кострами в манерках и тех же консервных банках. Кашевар отъезжал назад, в передки, открыто крестясь, оглядываясь и наблюдая с опаской прыжки двухсотпудовых зеленых танцорок.

В полдень началась новая атака. Пулеметы согласной трескотней прострочили море пушечных и ружейных звуков. Все батареи увеличили прицел. Дивизион получил приказ стрелять по германской артиллерии. Шла бомбардировка замеченных наблюдательных пунктов, опушек и перелесков. Может быть, били по батареям, может быть — по пустым, безлюдным местам.

На соседней батарее разорвало пушку. Грохот перекрыл выстрелы и разрывы. Номера сбегали, узнали. Трое убитых, один раненый. Раненого увезли, наверное умрет.

Кольцов с нагайкой на запястье пил, закинув назад голову, чай из фляжки и в промежутках рассказывал:

— Малаховский стрелял сегодня по германским окопам. Сидит в срубе из бревен. В стену биноклем смотрит. А фейерверкер на дереве. Семнадцать снарядов выпустил. Фейерверкер кричит ему, что разрывов не видно. А Малаховский уверяет его, что и не мудрено — в таком содоме разве что-нибудь разберешь? Фейерверкер божится, крестится, что разрывы видны были, а теперь их нет. Малаховский приказывает проверить установки на батарее. Поручик Горелов проверяет — все правильно. Малаховский опять: орудиями огонь, и еще, и еще. Фейерверкер возьми и заметь, что где-то близко разрывы видны. Как будто бы по своим кто стреляет. Малаховский испугался, стрелять перестал, поскакал на батарею, чтобы самому проверить установки. Смотрели, искали, считали — все верно. А наутро поручик Горелов увидал, что ночью из парка по ошибке заряды привезли не те — не к крепостным, а к полевым гаубицам, послабее. Калибр тот же, в дуло идет — не заметишь, а выстрелишь — пожалуйте, на километр-полтора ближе.

— Так куда же все снаряды пошли? — наивно спросил Клементий.

Кольцов посмотрел на него уничтожающим взглядом, поправил фуражку и зашагал в сторону.

— Но ведь это же преступление. Под суд надо! — горячился Андрей. — По своим!.. Значит, правда, что солдаты говорят: артиллеристы по своим дуют.

— А вы потише, потише, — мирно сказал Соловин. — С кем не случается...

Атака не удалась опять. Об этом немедленно сообщили из штаба.

Ушедшие на заре к окопам полки вытягивались из лесу струйками, ленточками, толпами раненых. Артиллерия замолчала. Кавалеристы, проторчав ночь в лесу, отъезжали в тыл.

К ночи пошел мелкий дождик. Небо не плакало, слезилось, все под собой насыщая влагой. В полночь стал втягиваться в лес новый корпус.

Говорили, что теперь решено наступать в трех местах. В двух местах — демонстрация, против Постав — главный удар.

В деле одновременно пять свежих дивизий.

— Немцы ведь тоже истощились. Такие бомбардировочки даром не проходят. Одни контратаки во что обходятся!

— А что соседи молчат? Неужели только мы бьем в эту стену? Тогда ведь немцы сюда все резервы стянут.

— Говорят, у озера Нароч, на Фердинандовом носу тоже рвут — эх, хотя бы там удача!

Такие разговоры шли среди офицеров штаба.

Номера у костров перекидывались прибаутками, посмеивались над пехотой, над соседями, сообщили сведения, пришедшие из других частей. Все сводилось к одному. В первый день не вышло — не выйдет и вовсе, а народу уже перебито — и не пересчитать.

Провалились атаки и третьего, и четвертого дней.

В бой вводились новые части. Каждую вваливали в окоп всей массой. В окопе солдаты узнавали о неудачах предшественников. Солдаты и офицеры, пройдя насквозь простреленный лес, тупо сидели, стояли на коленях в мокром, набитом людьми окопе, по команде выскакивали на бруствер и, еще раз на деле убедившись в том, что немцы к отражению атаки готовы и что проволоку и барьер пулеметов не прорвать,—возвращались обратно, оставив половину людей на усеянной трупами межокопной мокрой полосе земли.

Командиры полков и батальонов, получавшие приказ за приказом о необходимости во что бы то ни стало прорвать линию неприятеля, угрозами и криком собирали остатки не разбежавшихся по лесу солдат и, идя позади, поднимали их в атаку.

После атаки в полках оставалось сто — полтораста штыков, командиры говорили: «Слава богу!», и в штаб доносилось, что все возможное сделано и что полка, в сущности, уже нет. Оставшиеся люди шли в тыл отдыхать, не скрывая радости, как будто одержали блистательную победу. Позади оставалась смерть, не отступавшая от окопа ни днем, ни ночью.

Солдатская почта немедленно разносила весть о физическом истреблении полков и дивизий. Молва подхватывала цифры, прибавляла нули, и по фронту шла пугающая весть о гибели целых корпусов, десятков тысяч людей, для которых на походе нужны десятки километров дороги.

На пятый день кто-то пустил слух, что в столе у одного крупного штабника найдена была переписка с германцами, что место прорыва было выбрано по соглашению с врагом и что командующий группой генерал Плешков уже арестован.

Через час об этом знали все до последнего канонира.

И тогда у самых твердых вера в наступление исчезла.

Царская армия, на этот раз снабженная всем необходимым, от патронов до крупнокалиберной артиллерии, не сумела нанести неприятелю удар на его слабейшем участке. Чего же еще ждать? Что еще может случиться? Солдат и строевой офицер сделали все От них зависящее. Больше того... Но бездарное командование еще раз показало свою неспособность, свою предательскую роль в этой войне.

Штабников в блестящих сапогах бутылками, с широкими пузырями бриджей и мягкими погонами возненавидели, как будто у каждого из них в карманах таились германские письма.

Батарею перевели в лесок левее. Здесь были брошенные пехотой бараки — длинные ямы, крытые досками с насыпанной на них землей.

В каждом бараке посредине каналом протекала подпочвенная вода. На воду были брошены доски. На широких земляных нарах по обе стороны барака можно было спать. В двух концах стояли печурки из кирпичей. После семи ночей на снегу артиллеристы обрадовались и этим баракам.

— Смотри, Венеция какая! — шутил Кольцов. — С удобствами. Хочешь — спи, хочешь — принимай ванну.

Воду пытались вычерпать, но она продолжала просачиваться в барак. Солдаты набросали на нары горы веток. Печки раскаливались докрасна, но тепло держалось недолго и только по углам барака. Стены сочились, от воды шел пар. Сон в бараке не согревал, не успокаивал. У многих появились на коже болячки, нарывы. Насекомые разъедали тела. Грязь присыхала и отваливалась корочками. У некоторых на плечах появилась нервная сыпь. У Кольцова на ноге вспыхнул огромный, в стакан, фурункул.

Нельзя было оставаться в бараках долго. Но на воздухе, на талом снегу, было не лучше.

Пехота оставила кругом на целый километр столько нерукотворных памятников, что не было возможности ни миновать их, ни убрать. Смрад поднимался в теплые дни по всему лесу, через который прошло семь армейских корпусов.

На задах офицерского барака была яма. Кто-то сунул шест туда и не достал дна. Из этой ямы несло трупным запахом. Приходилось затыкать нос, проходя мимо.

За водой для чая или обеда нужно было ходить далеко, к деревенским колодцам или в передки.

Однажды вечером попросились на ночевку четыре саперных офицера. Они расположились на бурках и брезентовых плащах в дальнем углу. Офицеры были с вестовыми и с повозкой.

Великан в бурках и кожанке ходил по блиндажу, командовал, как у себя в казарме, кричал на вестовых, не обращая внимания на артиллеристов. Вестовые принесли стол, табуреты, и офицеры в ожидании самовара уселись за карты.

Играли шумно, с недружелюбным азартом.

Самовар появился с неожиданной быстротой, и, доливая стаканы коньяком, саперы принялись, покрякивая, глотать горячую жидкость.

Станислав отозвал Андрея в угол и конфиденциально сообщил ему, что вестовые саперов в деревню сходить поленились и набрали воды из гнилой ямы...

— Как, из той, вонючей?

— Ну да.

— Так они же все переболеют.

— Ой, я вам скажу, пане Андрею, таки стервы! Тот капитан бие своего холуя. Hex пие. Таким псам ниц не бендзе!

Бои на фронте шли вяло. Никто больше не верил в успех наступления. Но артиллерия усиливалась с каждым днем и не замолкала. Немцы, в свою очередь, утром и вечером громили леса и поляны, обстреливая участок за участком. Штабы, выполняя приказ ставки, посылали в бой всё новые дивизии. Полки шли на убой с видом баранов, пригнанных на бойню.

Вечером Андрей сидел на бревне у барака. Моросил мелкий дождик. Капли стекали по тонкому пласту шинели на колени. Сапоги давно были мокры насквозь. Но в блиндаже во время дождя было еще хуже. Крыша протекала, печь дымила, даже австрийское одеяло набухало водой.

События последних дней легли новым грузом. Опять нельзя было не думать. Но и мысли набухали, тяжелели в этом бараке.

Мокрота клонила к лени. Легче было разозлиться, отделаться грубой руганью, чем продумать какой-нибудь вопрос до конца. К тому же плечи болели застарелой, надолго поселившейся болью. В сырых сапогах коченели пальцы. Нет, решительно не думалось, не думалось ни о чем...

В сумерках за бараком послышалась команда:

— Стой!

Множество людей обозначилось привычным шумом шагов. Гремели винтовки, шуршала бумага разрываемых на курево газет. Кашляли, сморкались.

А потом опять, тихо:

— Шагом марш!

На лесную дорогу вступила колонна солдат.

Впереди в кавказской бурке, верхом на лошади, черной горой, не качаясь, плыл командир. Вечерний мрак и дождь делали его еще больше. Он плыл цирковой фигурой-гротеском, плакатом или деревянным шутом, которого несут на палках. Голова западала в бурку, поднимаясь над прямыми плечами только крохотной фуражкой.

За ним слитными тенями двигались серые ряды.

На походе не курили, шли молча.

Колонна ушла в лес длинной шуршащей змеей.

Задние, как всегда, подпрыгивали, подбегали и при этом неизменно отставали.

Было что-то нервное, трусливое в этих прыжках. Казалось, каждый про себя думает: не прянуть ли в сторону и бежать, бежать...

В туманной лености мысли Андрею вдруг почудилось, что впереди колонны не было офицера в кавказской бурке — там шел поп, косматый, с кадилом, и за ним под дождем шли тени под знаменем смерти...

И захотелось мучительно и остро проверить, взглянуть в глаза этим людям, убедиться в том, что это идут живые.

Сумерки щербатого, промерзшего, промокшего леса походили на бред, и нелепое желание выросло, стало самым нужным в жизни.

Все равно скоро нужно было идти на дежурство в штаб полка. Зайдя в землянку за хлебом и сумкой, он поспешил вслед за колонной.

Нагнать батальон было нетрудно. Люди не спешили туда, где такал пулемет. Но на ходу, когда заболели ноги и аппарат натер бедро, все стало на свое место, и ни люди, ни кавказская бурка больше не внушали сомнения.

В штабе было шумно. Мимо дверей бревенчатой избы неслись пули. Окоп был рядом, в полуверсте.

Назначена была ночная атака. На одном участке проволока была начисто снесена артиллерией. Решено было использовать возможность. К утру немцы не успеют починить заграждение.

Андрей решил перенести аппарат в окоп.

Здесь в темноте плечо к плечу сидели люди, безнадежно опустив ноги в воду, часто и громко кашляя и сморкаясь.

Немецкие осветительные снаряды белыми лампами повисали в небе. Тогда в бойницы глядело мертвенно-бледное поле, серые, безжизненные, расстрелянные кусты. Пулеметы не переставали строчить по всей боевой линии.

Артиллерия молчала, но время от времени где-то поблизости рвались тридцатипятипудовые мины. После такого разрыва долго шумело в ушах, а по соседству от воронки бойцы не в состоянии были держать винтовку в дрожащих пальцах.

Впереди, у проволоки, грохотали ручные гранаты разведчиков-ползунов.

Каждый мысленно отделял клочок земли, занятый его телом, от всей линии окопа, дрожал за него, по-своему заклинал и обводил кругами и треугольниками.

Тысячу раз мысленно предавали соседей: только не здесь, только не сюда! Куда угодно, только не в эту точку!

Если мина рвалась далеко — это было неважно. Губы сами, без мысли шептали:

— Слава богу!..

Каждый торговался с судьбой:

— Если б только в руку...

— Уж если убьет, хотя бы без мучений...

— Если бы...

Если рвалась близко — это было свое, неизбежное и страшное.

Андрей сидел, вернее — лежал, упав на борт окопа, против маленького человека в грязной, замызганной шинели.

Солдат не смотрел в глаза, не смотрел и в бойницу.

Он глядел в землю, только что вышедшую из-под снега, еще не прогретую солнцем. Земля рассыпалась крепкими мокроватыми камешками. В руках он сжимал винтовку, и штык ее смотрел в тыл.

Слов для этого человека у Андрея не нашлось. Он подумал: «Что, если б сказать такому: иди, умирай за самодержавие, за царствующий дом! Это война. Ведь царю нужна победа!»

И такой чудовищной насмешкой показались ему эти слова. Он стал думать со злобой: «Показать бы ему картинку из «Нивы», этому зверьку, у которого сжаты руки и постукивают зубы. Этому человеку, у которого есть где-то дом и жена. Здесь, в окопе, прочесть ему стихи о храбрых, жертвующих жизнью за веру и царя».

И когда грохнул рядом снаряд, Андрей захохотал нервным смехом. На смех обернулись соседи. Ненадолго, на секунду, и отвели, спрятали глаза.

Кто-то вслух сказал:

— Еще один!

Когда Андрей перестал смеяться, захихикал солдатик. Он хихикал долго, рассыпаясь хриплой трелью. Потом схватил винтовку и побежал в тыл, в насквозь простреленный лес.

Взбираясь на борт окопа, он еще раз посмотрел назад, его глаза были маленькие и радостные.

В это время командир роты призывал солдат на бруствер.

Начиналась атака.

 

XXV. Поход весны

Снежинки набухали, серели, округлялись твердыми, как шарики ртути, капельками. Капельки наливались соком, тяжелели, скатывались вниз и таинственно рыли глубокую толщу снега. Где-то под зимней белой корой текли по окаменевшей земле ручейки.

Мост на канаве у самой деревни неожиданно повис над водою. Под сапогами Андрея гнулись тонкие доски, которые мороз и лед делали до сих пор крепкими, как бетон.

Теперь не то что пушка, но и телега не взойдет на такой мост.

От штабных узнал, что операция считается законченной. Болото тает, и теперь уже не только немцы, но и топь не пропустит русских на запад.

В канцелярии держали долго. Писаря глядели в окно. Солнечные пятна ползли по бумагам, мешали писать.

По деревенской улице ходили офицеры, и по неторопливым шагам чувствовалось, что идут не по делу, а гуляют. Штабная суета боевых дней спала, как газовый вихрь в открытой бутылке нарзана.

На обратном пути Андрей не узнал местности перед артиллерийским лесом. Канавы больше не было. Не было и моста. Через поломанные доски хлестала мутная вода. Сломанные перила вздрагивали, тонули и опять, как упорный пловец, показывались над волной.

Солдаты с опаской перебирались по невидимым доскам, размахивая для равновесия руками, и бегом спешили через лужи, брызгая и проваливаясь.

К югу от моста разлилась широкая весенняя лужа с белыми краями, с черной серединой. Из нее-то и изливался по льду на сломанный мостик мутный водопад.

Андрей, набрав воды в сапоги, перебрался через лужу. Шел к лесу, и солнце грело спину. Из лесу, из многих мест, беспорядочно тянулись телеги, упряжки, люди.

В лесу снег еще держался, только посерел, и кое-где обнажились узловатые корни сосен и берез. Упавшие веточки примерзли к снежной подтаявшей корке.

У бараков стояло разливное море.

Только теперь Андрей сообразил, что если и дальше будет так таять — зальет и поле, и лес, и не уйти отсюда тяжелым артиллерийским ходам. Большая дорога шла за деревней, повыше. Чтобы выбраться из долины, нужно было деревенской улицей выехать на большак, а к деревне из лесу вел только один, уже сорванный водой мостик.

А между тем с окрестных холмов невидимо, под снегом, скатывались синие капельки, сливались в ручейки, и все лилось в низину, забитую войсками и обозами.

На немцев и на русских одновременно шла боевым походом весна, шли ее ранние, не знающие удержу полые воды.

Батарея отходила по своему почину. Приказа не ждали. Уже денщики, не разбирая, сбрасывали в телегу вещи. Номера на руках тянули из гнезд, обнесенных толстыми стволами, орудия. Ездовые суетились, и гортанный крик их стоял, не спадая, в весеннем воздухе:

— Куда идем, мой не знает. Вода. По брюх коням... в лед падал...

Как бы в доказательство, с черных ремней сбруи скатывались мелкие капельки.

Андрей вскочил в седло, и они с Багинским без приказа понеслись к канаве, ставшей многоводной рекой, у которой трудно было угадать берега. Разведчики бросались в воду то здесь, то там, ища твердого дна или более высокого места. Лошади упрямились. Понукаемые нагайками и шпорами, они проваливались в ямы, едва выбирались. Не раз приходилось соскакивать в воду, по-весеннему остро-холодную, заставлявшую долго потом стучать зубами.

Только далеко направо Андрей нашел брод. Лошади по брюхо, и твердо, спуск покатый. С трудом настоял, чтобы батарея пошла за ним.

— На вашу ответственность! — грозно крикнул Кольцов из санитарки. — Застрянут, ну, тогда...

Что «тогда», он не досказал.

Андрей был уверен — во всяком другом месте застрянут. Ну, а здесь — что можно сказать?

Проваливаясь то одним, то другим колесом, пошел первый зарядный ящик, пустой. Орудие пустить не решились. На глубоком месте ездовые, подняв ноги на седло, гикая, пустились в рысь, сплеча нахлестывая нагайками лошадей. Ящик вышел на берег.

Гаубицы на ходу разбивали ледяной покров, уже подрытый водами. Лошади рвались, падали с головой в воду, поднимались и опять рвались изо всех сил. Три орудия прошли, четвертое застряло. Дорога была разбита вдребезги, но вправо и влево было хуже — яма. Припрягли к восьмерику лошадей еще шестерку. Четырнадцать дюжих лошадей уже не строем, а ордой храпели, рвали сбрую, замокревшие, грязные постромки. Вырвали, вынесли на берег.

Вслед вытянулась еще одна батарея. Хотела переправляться рядом.

— Ваше благородие, не ездите, пока мы не переберемся, — сказал Андрей офицеру. — Здесь узкая дорожка. Справа и слева глубоко — застрянете.

Прапорщик посмотрел презрительно и скомандовал, не оборачиваясь:

— Первое орудие, марш! — И повел коней в яму. Сам провалился, упал набок, хлебнул воды. Пушка застряла. Припрягая коней, люди работали в воде по пояс. Вода булькала, переливалась и неслась с быстротой через лафет орудия. Застряла и вторая пушка. Люди и кони выбивались из сил. У ямы стоял гул, как у речного перевоза под ярмарку. Даже штабные высыпали на улицу. Все советовали, кричали, суетились, приказывали. А из лесу тянулись все новые и новые орудия. Бестолковыми тучами неслись к воде пехотинцы.

Андрей отстал от батареи без разрешения. Провалился, вымок, но отыскал новый брод. Далеко, в мелких кустарниках, оказалась узкая, с твердым дном дорожка.

Подъехал к одной из батарей и предложил командиру провезти орудия...

К вечеру догнал своих на большаке и до самого привала дрожал от холода и непросыхающей мокроты белья.

Река теперь залила всю низину. Щит затонувшей гаубицы, как плавник акулы, едва выглядывал из пены. Еще дальше вода била через объеденный зеленью медный лафет высокой старинной пушки. В нескольких километрах к северу саперы рубили деревья и вязали канатами длинные узкие плоты...

Поставское сражение кончилось.

Победила весна.

У Постав дивизион не остался. Походным порядком батареи двинулись на Вилейку, а оттуда на большую узловую станцию Молодечно.

Перед тем как стать на позицию, несколько дней провели в деревне Васильевке. Здесь офицеры решили торжественно встречать пасху. В чистой избе накрыли стол. На минуту заехал поп, помахал черным помелом над бутылками и окороком, над консервами в блестящих коробках, получил гонорар и уехал.

Офицеры всю ночь пили, пели, а под утро уселись за карты.

Андрей проиграл все. Кольцов, захмелевший от водки и неожиданного выигрыша, почти силой заставил взять взаймы.

Андрею было все равно: играть, не играть. Тяжесть, легшая на плечи у Постав, не покидала. Выпитое вино туманило. Лица проплывали, принимая незнакомые очертания. Бесили праздничные настроения, блеск глаз. Это после Постав! Почти у самой могилы, огромной братской могилы, куда были сброшены тысячи перебитых людей. Кольцов совал деньги, не спрашивая. Андрей взял, поставил все сразу и выиграл.

Кольцов сначала ахнул, а потом вдруг одобрил. Долг взял обратно, не говоря ни слова.

Андрей стал играть, стараясь думать только о картах, входя во все комбинации, словно выиграть нужно было во что бы то ни стало.

Талия шла с перевалкой: выигрывал, проигрывал. Под утро заметался банк.

Когда перед Андреем выросла гора кредиток, а на бумажке встала колонка долгов, Андрею вдруг захотелось наказать всех. Хотя бы картами сбить эту улыбку с бритых, чему-то радующихся лиц. Он бил уверенно карту за картой.

Теперь все неигравшие сбились около него в кучу. Давили, грели телами, дышали в лицо. Ахали, когда он выбрасывал девятку, помогали считать, рылись в куче денег, вздыхали, завидовали и опять ахали.

Убили только восемнадцатую или девятнадцатую карту. Андрей, не считая, рассовал кредитки по карманам. Должники назначали сроки. Кому-то еще дал в долг и так же равнодушно отправился спать в каморку...

Еще ломило голову, еще никак не поднимались налитые сном веки, когда Станислав, дергая за борт кожаной куртки, стал будить настойчиво, как по тревоге.

— Пане Андрею! Командир дивизиона проси.

— Командир дивизиона? Зачем?

— Не вем, пане, але зараз, зараз.

Андрей вспомнил ночь бессонную, попа, вино и гору кредиток. Карманы куртки и сейчас топорщились пачками денег. Ясно — будет нагоняй. Не обыгрывай господ офицеров. И действительно — гадость. Только пьяным мог вообразить, что так можно кого-то наказать. Просто гадость. Пойти раздать всем. Но кому сколько? Пересчитал. На заметках было семьсот одиннадцать рублей и свыше тысячи в кармане. Да, так, пожалуй, в дивизионе еще не бывало. Чужие деньги давили.

Полковник, высокий, нескладный, как будто чувствующий, что дано ему тело неловкое и притом излишних размеров, пошел навстречу Андрею, подал руку.

От полковничьей вежливости стало еще неприятнее. К чему это? Уж ругал бы сразу.

— Садитесь, Андрей... э... э...

— Мартынович, — быстро подсказал Андрей и совсем стал нервничать.

— Так вот, Андрей Мартынович. Вы трижды отказались ехать в артиллерийскую школу. Ну что ж, дело ваше. Но не век же вам быть вольноопределяющимся. Мы решили воспользоваться предоставленным нам правом производить вольноопределяющихся первого разряда в офицеры на фронте. В артиллерии это, правда, практикуется редко, но для вас можно сделать исключение. Вы уже год на фронте. У вас есть заслуги... Словом, это решенное дело. Но мне нужны ваши бумаги; где они?

— В Петербургском университете, ваше высокоблагородие.

— Вам придется завтра же выехать в Петербург. Я даю вам сроку... — Он задумался. — Ну, восемь, десять дней. Достаточно?

— Так точно, полагаю, что достаточно.

Еще не схлынула тяжесть тех настроений, с которыми Андрей пришел к полковнику, а уже рядом бурно вздымалась радость. Не золотые погоны, не офицерский чин — все это еще было где-то далеко, об этом пока не стоило думать, — а радость поездки в столицу. Ворваться с фронта в ту, оставленную жизнь. Узнать, что там, что делают, что думают, что знают.

На целый день Андрей стал центром дивизиона. Поздравляли, завидовали, снабжали поручениями, несли конверты и адреса. Никому нельзя было отказать в такой услуге.

Поезда из Молодечна в Петербург шли через Полоцк, Бологое, большим, только в России возможным кругом. До Полоцка — набитые вагоны, на каждой станции — почти полная смена пассажиров. Это шевелился, переливался ближний тыл — ординарцы, каптенармусы, земгусары, писаря. Разговоры больше про фронт. Здесь Андрей узнал, что рвали не только под Поставами и у Сморгони, но и на озере Нароч и где-то выше, под Двинском. Рвали и нигде не прорвали цепь окопов и пулеметных гнезд — от моря до Буковины. И всюду шепотом слухи об измене, о шпионах, о проданных планах, о снятии с постов генералов, а потом еще более притаенный, озирающий шепот, только между своими, еще о чем-то другом, по-видимому новом. Но спросить было некого, всё чужие лица, и новое оставалось неизвестным.

За Полоцком — свободнее. Пассажиры по плацкартам. Бодрый ход поезда, и едущие — всё счастливцы, которым предстоит увидеть дом после долгих месяцев окопов и прифронтовых халуп.

На лицах разлито счастливое благодушие. На станциях настоящие люди, без серых шинелей. Чем ближе к столице, тем больше разговоры уходят от фронта.

Ночь вырывает огромный кусок пути. На утре розовом — потому что розовым бывает на севере апрель — асфальт Николаевского вокзала, закопченный циферблат часов, и толпа, предводимая рослым жандармом, встает лицом к лицу с Андреем. Толпа, которая была бы приятна, радостна, если бы не мелькали в ней в неисчислимом количестве красные лампасы и золотые погоны.

Не отдашь честь, не станешь во фронт — и только что улыбавшийся человек станет врагом и даже будет думать, что стать врагом, оскалиться и закричать — его священнейший долг перед лицом военной дисциплины.

Скорей на извозчика, руку на все время к козырьку, и теперь пусть разливается людскими потоками Невский.

Адмиралтейская игла и грузный истукан — все на месте. Как хорошо, что они на месте, что можно опять узнать эти черты великолепного города. И дом с зеленым шаром на башне, и раскрывшуюся навстречу колоннаду собора, и строгие формы ампирных колонн — эти расписки, оставленные мастерами-зодчими, которые два столетия лепили лицо столицы.

Первым делом к Александру.

Старушка мать бросает кухню, усаживает, засыпает вопросами. Александр является только к обеду. На его лице благодушная улыбка благоустроенного человека. Не задав ни одного вопроса, он спешит сообщить самое важное. Он уже служит во французской концессионной фирме. Людей нет, и потому платят прекрасно. Это все-таки очень хорошо. Ну, Сергей где-то все бродит. Гимназию кончил и теперь целыми днями пропадает, и никто толком не знает, чем он занимается. Сестра Вера вышла замуж. Старики хворают, но крепятся.

— А ты какой смешной, Андрюша, — вмешивается в разговор старушка. — Входит вдруг солдат с мешком за плечами. Думаю: кто же это? Хотела не пускать. — И она смеется долгим добрым смехом.

— А ты что ничего не рассказываешь? — вспомнил вдруг Александр.

Андрей думает, чем бы огорошить этих мирных, с улыбками на устах людей. Чем бы сорвать их с этой мирной жизненной походки людей дальнего тыла — так, чтобы они готовы были бежать, как хотелось бежать Андрею под Петрилловом.

Но нет таких слов. И Андрей тихо, совсем спокойно, чуть пренебрежительно начинает рассказывать о походах, о дождях, о грязи, вшах, усталости, о деревянном теле и ватных ногах.

Пусть чувствуют, что все это, само по себе ужасное для людей, живущих в комнатах с обоями, натертыми полами, роялем и салфетками за столом,—только обычное. А на фоне этом пусть встанут дни взрывов, вихри стали, когда содрогается земля так, что не устоял бы этот шестиэтажный дом. Но об этих днях можно только упомянуть. Они невыразимы. Разве можно рассказать о Поставах?

— Вот бросили семь корпусов, триста тысяч человек, и осталась четвертая часть. Если хватит у вас воображения — воображайте.

Петр и Марина жили на Шестнадцатой линии. Новое было в том, что комнаты их теперь сообщались. Это была уступка Марины, Петр говорил только о том, как избежать фронта. Говорил просто, с не присущим ему раньше цинизмом.

Марина сообщила, что последнее письмо от Екатерины было получено в марте. Екатерина жаловалась, что опять ничего не знает об Андрее. Писала ему просто на действующую армию и дивизион, но письма без указания армии и корпуса, по-видимому, не доходят. Воспаление легких, подхваченное в санитарном поезде, осложнилось. Теперь влиятельный дядюшка отправил ее в санаторию своего министерства в Гагры. Вот из Гагр и пришло последнее письмо. Пишет — там весна, курорт полон ранеными и больными офицерами.

— Андрюша, ну ты скажи все-таки, когда же война кончится? — перебивал ее Петр, поблескивая стекляшками пенсне, теребил Андрея за рукав френча.

И назло ему — показался таким неприятным:

— Года три еще повоюем. По-настоящему только теперь начинаем. Англия мобилизует пять миллионов. Вмешиваются Румыния, Америка.

— Ну это ты так, а я серьезно, — разочарованно твердил Петр.

— А ты что, трусишь?

— Ну что ты, — оттопырив губы и встряхивая золотой шевелюрой, говорил с обидой Петр. — Ты знаешь, у меня три брата на фронте. Павлуша на Кавказском. С нас довольно. Я ведь кончаю через год...

На этот раз Андрей не почувствовал тех нитей, которые раньше протягивались через Марину и Петра к Екатерине.

Марина уверяла:

— Катя тебя так любит. Ты причинил ей много боли.

На Сергиевской у родственников было все по-старому. Тяжелый, как монумент, муж вышагивал по большому залу, с ногами на столике маркетри читал английские томики. Жена была в приподнятом настроении.

— Ах, война так двинула у нас общественную жизнь. В Обществе равноправия женщин каждый день заседания. Теперь столько дела. А людей, что ж? Шишкина-Явейн да я, вот и все... Ах, если бы Николай Альбертович не мешал мне, я бы, кажется, мир перевернула. Но он такой несносный.

Великан листал страницы. Великанша перескакивала с темы на тему.

— Ну, что у вас в армии думают о положении? Неужели армия не крикнет на Царское Село? — вдруг без предисловия, но несколько тише сказала Полина Александровна.

Андрей ничего не ответил. Кто это там в армии будет кричать? Уж не Кольцов ли, или, может быть, генерал Плешков, проигравший Поставское сражение?

— Ведь знаете, Андрюша... То, что творится в Царском, — имени нет. — Она вдруг упала с высоты своего роста на низенький шелковый диван. Высоким плечом прикоснулась к Андрею, задышала ему в лицо и, словно была среди людей на площади, тихо зашептала:

— Ведь это все она. Все злое — от нее. Распутин — это возможно только в России. Но здесь люди сошли с ума. Ездят на поклон, стоят в передней. Ухаживают за дочерьми. Грязный мужик. Говорят, у него из-под шелковых рубах пахнет козлом. Брр... Нет, правда, неужели армия останется равнодушной? Ну, хотя бы гвардия. Гвардия нередко меняла судьбу страны.

«Так вот о чем шепчутся в вагонах и на фронте. О царскосельском всемогущем мужике. Пена, взбитая ветром на гребнях волн и донесенная течением к берегу, к фронту».

— Ну, а вы как?

— Ну что ж, ничего... Война все-таки вызвала оживление. Ах, Андрюша, если бы ты знал, какие теперь деньги люди делают. Не угнаться. Грибовских помнишь?

Он на поставках миллион заработал. Мы квартиру покупаем на Карповке. Дорого. Сорок пять тысяч, но уж навсегда свой угол. Новый, превосходно, по-европейски, отстроенный дом. Николай Альбертович тоже вложил капитал в одно выгодное дело. Ну вот не знаем, посмотрим. Я бы хотела создать детям обеспеченное будущее. Я все хочу, чтобы Николай Альбертович вступил в конституционно-демократическую партию. Разве не ясно, что у них рано или поздно будет власть? А он говорит, что кадеты слишком скороспелая партия — у них исторической традиции нет, и они на деле сорвутся.

К Бармину поехал разузнать о Распутине — этот, наверное, в курсе дела.

Бармин жил в Царском. Сняв пиджак, он расставлял по комнатам только что полученные из Японии лаковые ширмы, бронзовые и фарфоровые вазы, альбомы и безделушки.

— У отца был домишко в Цуруге. Ну, я его теперь ликвидировал. Красиво, правда?

Черный лак, черепаха, темный фарфор придавали какой-то не северный и не русский вид комнате.

У Бармина жил большой нескладный парень лет двадцати, в серой куртке без воротничка, с руками как у гончара, большими, но ловкими и мягкими. У него в задней комнате все стены были увешаны какой-то мазней карандашом, углем и маслом, в углу валялось полотно, пустые и ломаные рамки, палки, доски, стояла у стены столярная пила, тут же валялись фуганок, долото...

— И рисует, и мастерит. Смотри, мой портрет начал. Два сеанса. А это он какие-то крылья сооружает. Я ему десять рублей на материал дал. Будущий Леонардо да Винчи.

— Призреваешь гения?

— Да, скучно здесь. Задождит — в парках грязно, никто даже не зайдет, вот мы с ним тогда в японского дурака играем.

— Что ж твоя кавалерия?

— Подождет, — засмеялся Бармин. — Все как-то не соберусь.

О Распутине Бармин говорил с азартом и каким-то блудливым аппетитом.

— Ну, знаешь, здесь только и речи, что об этом хаме. Из-за одного этого стоит жить в Царском. Тут у меня знакомства есть. У Вырубовой был однажды. Ну так, снаружи все серо и, я бы сказал, неинтересно, но сплетен!.. — Он развел руками. — Но ты помяни мое слово, что так гладко все это не кончится. В гвардии назревают настроения — прямо на революцию. Вот это будет штука! Это именно то, что нужно. А у вас на фронте?

Андрей стал рассказывать.

— Эх, не был бы ты солдатом, я бы свел тебя здесь с компашкой... лейб-гусарского, ее величества... У тебя штатское есть?

— Есть, но все равно я останусь солдатом... привычки...

— Да, это верно, и к тому же штатскому тоже доверия не будет.

— А ты его видел?

— В следующую субботу еду, с одним человеком.

— Зачем?

— Я, собственно, за компанию. А тому нужно.

— Из поклонников?

— Нет, на всякий случай. И так и так пригодится.

— Предусмотрительно.

— Высшая политика, друг мой.

— А ты как считаешь, в тылу сейчас спокойно?

— Вчера я был у Серебряковых. Знаешь, товарищ министра? Пришла туда мадам Протопопова. Вот баба держится! В премьеры он метит, что ли? Народу было много, не то чтобы всё свои, но она, не стесняясь, говорила, что теперь все зависит от того, как скоро заключат мир с немцами, иначе не избежать революции, что нынешние министры этого не понимают и боятся союзников, что с помощью старца все скоро переменится и царь увидит правду. Понимаешь, какая наглость. Открыто о сепаратном мире! Эти речи дошли до гвардии. Понимаешь, какое там возбуждение!

Андрей уезжал из Петрограда, как будто побывав в чужом, далеком, никогда не виденном городе, где все незнакомо и все внове.

Петроград еще раз напомнил ему о себе в те же дни. На фронте Андрей застал пачку писем. Среди них было толстое, квадратное, сразу, когда был вскрыт конверт, распавшееся на отдельные листки. Письмо было написано почерком Петра.

«Помнишь, — писал Петр, — я недоверчиво посматривал на тебя, когда ты в первый год своего студенчества соловьем разливался, расхваливая столицу? Теперь я сдаюсь, ты прав. Петроград — замечательный город.

Если есть у меня, в моем быту, сейчас хоть что-нибудь отрадное, то это знакомство с Петроградом. Если бы не это — в пору удавиться.

Но раскрылся передо мной Питер совсем другим боком, той стороной, о которой ты, наверное, никогда и не помышлял.

Сначала удовлетворю твое законное любопытство и расскажу, как это я попал с Днепра на Неву, хотя к тому не было никаких данных, если не считать мое сильное, но от всех, за бесполезностью, скрытое желание.

Год мой призвали в октябре, и вот, забрав в узелок пару рубах, две-три книги, кусок сала — мать заставила взять — да разную мелочь, пришел я на двор к уездному воинскому начальнику.

У воинского я уже бывал и раньше, и всегда мне там не по духу было: заплевано, серо, казармой воняет. А в этот день народу набралось как на базаре. Из всех деревень парней наехало. Крыльцо сундучками заставили, углы во дворе мешками заложили. С иными отцы и матери прибыли. За воротами телеги, возы стали по всей улице на целый квартал.

Признаться, нервы пошаливали. Черт его знает — как-никак судьба решается! Ну, а дело неожиданно быстро пошло. Комиссия сидела за столом — человек десять, и по трое прогоняли, так что только поворачивайся. Правду говорить, врачи нас почти что и не осматривали, так только, некоторых, кто в сомнение приводил, точнее сказать — калек, чахоточных, безгрудых. А то раз-раз — годен! — и баста.

Ну, осмотрел меня врач, пошлепал, как кобылу, по бокам, потер пальцем нос и отошел к столу. А я под меркою стою, не шевелюсь. Субординации набираюсь. Вижу — с полковником шепчутся.

Подошли оба ко мне, полковник взял меня за бороду, голову кверху вздернул. Ну, думаю, теперь зубы велят показать. Ни дать ни взять коня смотрят, — а тот и говорит:

«Сойдет, разумеется. Где же теперь норму набрать».

«Ну, есть, — согласился врач. — Годен! — прокричал он на весь зал, словно нужно было, чтобы все слышали. — В гвардию пойдешь, — говорит он мне уже тише. И потом даже прибавил: — Все же в гвардии лучше».

О гвардии я и не помышлял никогда. Стою как истукан, думаю: а лучше ли? Может, проситься в армию?

А врач на листке что-то черкнул и кричит в зал:

«Следующий! — И ко мне: — Ну, одевайсь, одевайсь и выметайся весело, а документы — тебя вызовут».

Вот так я и оказался через неделю в запасном батальоне лейб-гвардии Гренадерского полка, что на Невке. Небось проезжал не раз мимо по Архиерейской улице. Полковая территория серыми заборами выходит на целый квартал. Ну, брат, истощали мы, коли таких, как я, стали в гвардию брать. Правда, парень я не слабый и рослый, но все-таки по прежним нормам в петербургскую гвардию я бы не вышел. А теперь в полку, почитай, все такие, как я.

Явился я в казарму, выдали мне обмундирование, определили взвод, дали койку и забрали с первого же дня в муштру. Ну, тут, я тебе скажу, я и о столице забыл, света божьего не взвидел. Только через шесть недель меня на улицу выпустили, и тогда кое-как осмотрелся.

Знаешь, парень я не барской жизни, не чистоплюй какой, всякое видел, и руками работал, и за конем смотрел, а тут ни силы, ни выдержки не хватало.

Встаем мы в шесть. В семь уже на ученье. Двор у нас — что площадь перед церковью в Горбатове. Вот и топчем мы царскую землю — так, что пар от людей идет.

Унтера у нас боевые, с фронта все, после легких ранений. На фронт, видно, больше не хотят и потому стараются, чтоб из кадра их каким случаем не выбросили. Они стараются, а у нас бока трещат. У меня отделенный унтер Сергеев. Серьезный парень такой, белоусый, белобрысый. Его под Ломжей снарядом напугало. В пять он уже на ногах, ходит, смотрит. Каждую пуговицу оглядит. Все винтовки просмотрит, под кровати заглянет. Все в порядке — а он все недоволен. Как восемь утра — он как на пружинах. В восемь офицеры приходят. Офицеров у нас в роте трое. Кадровый один только Юшков, поручик, тоже из раненых и тоже, как я понимаю, на фронт больше не хочет. А двое молодых. Один из студентов, этот парень ничего — и в разговоре, и по обращению человек мягкий. Другой просто, надо сказать, сволочь. Человечишка мелкий; из армян он, что ли? Говорят, сын какого-то миллионера из Баку. Тощий и зеленый, как сельдь маринованная, остроносый и юркий такой. Офицеры его не любят, а к солдатам он как змея. Придет в казарму и шипит, и шипит — не ругается, не бьет, а только шипит и под ранец рядами ставит. А больше всего на Сергеева шипит. Тот его, как язвы, боится, а оттого и нам всем попадает.

Юшков, тот днями пропадает, а как налетит на казарму, ну тогда держись.

Знаешь, Андрюша, как над обрывом идешь, не так ступишь — вот и считай ребра. Жить вот как тонко нужно. Я как попал сюда в казарму, решил: если уж судьба, так и я даром не сдамся. Решил я, буду во всем образцом, буду делать все, как велят, чтоб не к чему придраться было, чтоб, как к стеклышку, ничто не приставало. Может же, думаю, человек хоть и в казарме так себя поставить, чтоб голову если не высоко, то хоть прямо держать, так сделать, чтобы вся эта шатия о внутренней моей жизни и думать забыла, а к внешности придраться не могла. Убежден был, что хватит сил на такой искус.

Был убежден, Андрей. А сейчас вот, ей-богу, уже и не знаю. Думал я раньше, что только однажды придет мой решительный час... Но оказалось, что день в казарме прожить — для меня это все равно как год жизни.

Послушен я, как автомат, поворачиваюсь — живей нельзя. На глаза никому не попадаюсь, а вот Сергеев, мой унтер, заметил, что я вечером книжки читаю. Подошел, взял книгу. Лермонтов, — какие же книжки в казарме достать можно?

«Грамотный?»

«Так точно, господин отделенный».

«Стихи читаешь. Скажи пожалуйста!» Отошел и с тех пор взъелся, решил, что я горд не по чину, и постановил с меня гордость сбить.

Стал я на самую черную работу не в очередь наряды получать: кому сортиры убирать — Петру Стеценко, кому мусор со двора увозить — Петру Стеценко, кому ямы чистить — все мне. Все это я перетерпел, ни словом не обмолвился. Не помогло — привязался, сука. Давай меня особо на ученьях гонять, говорит: ноги у меня кривые — прямо поставить нужно.

Утром рано выгоняют нас на набережную. Людей никого, вот и бегаем мы с полной выкладкой от Сампсониевского моста до Ботанического сада. Бежим — сил нет больше, штаны насквозь от пота мокрые, а он, подлец, команды «стой!» не подает. А потом вдруг крикнет: «Ложись! По на-сту-паю-ще-му...» И вот мы на снегу животом пустыми замками по полчаса клацаем.

Я уже решил было душой покривить, не пропадать же, — может быть, он просто хочет поживиться за мой счет. Ну что ж, пусть думает — сломал гордыню. Не вышло. Разгадал, подлец. На последний рубль я ему через старого солдата полбутылки купил — товарищи посоветовали. Так он тут же с места фельдфебелю доложил — дескать, подкупить я его хотел, а он-де в таком дерме не нуждается. Фельдфебель даже опешил, сперва не знал, что делать, а потом взял да меня ногой в живот пнул. Между бандитами — и то запрещенный удар считается.

В большой семье не без подлеца, и у нас в роте нашлись несколько ребят, которые, увидев, как относится ко мне отделенный, стали наушничать ему на меня. Другие, хорошие парни, сторожко стали держаться. Отсидел я на губе по пустякам — другому бы и слова не было, постоял под ранцем — кажется, все удовольствие испытал.

Один раз только чуть не сорвался. День этот, 23 января, вбит теперь в память, как будто календарный листок с жирными цифрами в мозги мне вдавили.

Утром в восемь в казарму ввалился Юшков — ротный. Глаза красные, усталые. На самом не френч, а китель и ордена на груди — видно, в полк откуда-то с кутежа или из гостей пришел. Но так ровно бы не пьян. Говорят, пьет он как губка, и ничего, незаметно. Обошел казарму. Молчит. Все офицеры, фельдфебель за ним. Все встревожены. Не у одного меня в казарме жизнь такая. Прошел, вышел, буркнул два раза взводному что-то, строить всех во дворе велел. Встали мы у забора, от казармы подальше. Пошел ротный, идет по ряду, в лицо, на пуговицы, на сапоги смотрит. Зрачки у него маленькие, а глаза большие — белки как навыкате, и зубы как у волчонка, мелкие, остряками. Идет вплотную, плечом ряд ровняет. Ребята стоят как чугунные. Ну, а я как-то качнулся.

«В строю стоишь! — закричал он и зазеленел глазами. — Не на гумне цепом машешь!»

«Извозчичий он, ваше высокоблагородие», — доложил вдруг фельдфебель.

Я на него глаза скосил.

«Куда смотришь? — рассвирепел Юшков. — Куда ты глазами, лахудра!» И по щеке меня огрел. Я за лицо рукой схватился.

«Руки прочь, руки прочь, мерзавец!» — И пошел хлестать меня справа и слева.

Я, Андрюша, глаза эти зеленые не забуду и пальцы гибкие, хлесткие. По одному бы переломал!..

Ну что ж, отхлестал, и все. Боялся я этого как огня. Ну, а случилось — никто и не заметил. Не каждый день это в казарме бывает, ну и не редкость. Во всяком случае, не событие.

Прошло уже два месяца, раньше я бы не мог и написать об этом. Много было передумано. Теперь смотрю — небитых у нас нет, все — товарищи. В других ротах тоже хлещут.

Когда стали меня выпускать на улицу, стал я по городу бродить. Субботний вечер и весь праздник улицы оттаптываю. По какой еще не шел — всю от конца до конца пройду. На трамваи капиталов нет. Вот только в феврале мне мать пятерку прислала, я даже в театр в раешник сходил, в Александринку. «Ревизора» с Давыдовым видел. Хорошо, Андрюша!

Потом подвезло мне. Ехал я как-то на площадке трамвая по Выборгской. В центр я боюсь забираться — там всю дорогу козыряешь или во фронт стоишь. А тут, на Выборгской, кругом заводы, стены каменные, трубы, корпуса. Я бы, кажется, вором через стену махнул, чтобы только посмотреть, что там делается, да на машины. Вот ведь город, Андрюша. Смотрю в оба, этажи считаю, а рядом мастеровой стоит. На нем тройка чистая, — видно, тоже праздник справляет. Лицо серьезное. Я и давай его спрашивать: а это что? а это что? Он все стал объяснять. Вижу, толковый парень. Все заводы назубок знает, и что на них делается, и чьи они, и что и как. Разговорились. Потом пошли вместе. Узнал, что я с Киевщины, заинтересовался. Сказал, что если бы не солдатская служба, мог бы меня здесь на заводе устроить. Потом к себе свел, тут же, на Выборгской, чаем напоил. Теперь, как суббота, так я к нему на Бабурин переулок, а потом уже вдвоем по городу бродим. Сдружились.

Жду теперь отправки на фронт. Смешно сказать — знаешь, как я на войну рвусь, — а тут, кажется, в бой пошел бы, только бы из запасного батальона уйти.

Должен я сказать, что последние недели немного легче стало. Нашим взводом командует теперь Перцов, офицер из студентов, и теперь даже Сергеев стал тише. Но разве здесь будешь спокоен?

Ну, ничего, Андрюша, скажу все-таки и я, не все на свете так уж плохо.

Будь здоров. Письмо это я писал три ночи. В казарме и в карауле. Если сбивчиво — то прости. Пиши чаще.

Твой друг Петр».

Андрей дважды перечитал письмо. Досадно было, что не встретил Петра. Но откуда же было догадаться, что он в Петрограде? Письмо было какое-то неровное. Конец не вязался с началом. Парня прижало так, что хочет бежать на фронт, и вдруг — не все плохо!..

Ответил Петру рассказом о Поставском сражении.

 

XXVI. Сестры милосердные

Татьяне казалось, что она только что сидела у огня, — так горели ее щеки. Нервной рукой слишком часто она поправляла упрямо выбившийся из-под шляпы локон и старалась смотреть в окно вагона, за которым на бахроме бегущих мимо полей непрерывной цепью пушистых сооружений укладывались белые клубы дыма. Ей казалось, что весь вагон смотрит только на нее и все видят, что она неспокойна, что у нее необыкновенно гулко стучит сердце, что она готова выпрыгнуть из вагона на первом же полустанке, чтобы бежать обратно в родной город, к матери, к милому ворчуну отцу.

«Неужели это я с такой твердостью, так резко говорила с мамой? — удивлялась сама себе Татьяна. — Говорила ей, что я взрослая, что сама буду строить свою жизнь, что служба в банке надоела, что замуж ни за кого не хочу».

Боже мой! Как это все казалось правильным и убедительным несколько часов назад. А вот сейчас это место за высокой конторкой в большом зале третьего этажа казалось ей таким уютным и спокойным. Как в ракушке — никто не тронет. Все известно. Сначала сторож Матвей прозвонит полдень. Можно развернуть и съесть завтрак. Затем конец работы. Посетители, начальство заспешат к выходу. Затем дорога домой. Высокие каблуки отбивают ровную дробь по кирпичным тротуарам.

«Говорят, у меня величественная походка, — вспомнила Татьяна. — Да, но вот сейчас все так неясно, все такое новое, волнующее и страшное. Значит, я боюсь. Ну да, боюсь». И опять теплая кровь приливала к щекам, ушам, и широкие поля шляпы дрожат на ветру почти совсем за окном вагона.

Гудок паровоза принес настоящее облегчение. Все засуетились, полезли за вещами на косые, давно не крашенные полки, и вот уже недостроенный вокзал городка Липова поплыл перед глазами Татьяны.

Извозчик заломил дикую цену. Татьяна смутилась и пошла к другому. Но первый сразу крикнул ей вслед вдвое меньшую и повез девушку по бесконечному шоссе к городу.

Через полчаса пролетка остановилась у необычайно эффектного и обширного здания бывшей гимназии, ныне тылового этапного лазарета № 317.

У Татьяны дрожали кончики пальцев, когда она отсчитывала двугривенные старику извозчику, а у дверей, прежде чем нажать кнопку звонка, она простояла в нерешительности много долгих секунд.

Но дальше все пошло гораздо проще, чем ожидала Татьяна. Городок уже погрузился в вечерние сумерки, но огни зажглись далеко не во всех окнах лазарета. За стеклом двери уже густо разлилась темнота, в которой куда-то кверху, к невидимому потолку, струились белые тонкие колонны. Стуча по изразцовому полу гвоздями тяжелых сапог, прошел вахтер, открыл дверь, осмотрел Татьяну и ее желтый узенький чемодан и неожиданно крикнул куда-то в темноту:

— Наталья Павловна! К нам сестрица новенькая приехали.

Не дожидаясь ответа, он подошел к стене и повернул выключатель.

Из боковой двери выплыла толстая женщина в длинной белой косынке. Она остановилась в дверях, осмотрела Татьяну, потом приветливо протянула мягкую коротенькую руку и, нагнув голову набок, запела мягким, полтавским говором:

— Та чи вы ны с поезда? От кого ж у вас направление? Та чи вы в наш госпиталь?

Татьяна объяснила, и Наталья Павловна, взяв ее под руку, повела по длинному коридору, потом по лестнице во двор, к двухэтажному флигелю, где раньше жили учителя и надзиратели, а теперь помещался медицинский персонал госпиталя.

— От я вас помещу с Зоечкой Замирайло. Весела дивчина. Не соскучитесь з нэю. Вси у нас по две на комнату. Теснота. Передягнитесь, та я вас до главного врача зведу. Вин у нас тут и царь, и бог. А старик нэ вредний. Вин вас журити буде, що вы семейство покинули, ну, а вы слухайте та нэ лякайтесь. И у нас живуть, та ще нэ плохо. Живить, поки вам зхочется. Тай замиж выйдэте за врача, або за полковника. Уже у нас стилко повыходылы.

Татьяна смущалась, а Наталья Павловна шла по коридорам и не говорила, а пела на ухо Татьяне. Наконец она остановилась перед дверью со стеклянным верхом, затянутым наполовину розовой бумагой. Не постучавшись, она широко распахнула дверь. Молодая девушка, стоявшая у зеркала, привешенного к стене, и пальцами ровнявшая густые черные брови, ахнула и отпрянула к окну.

— Ай, Наталья Павловна! Как так, фи, без стука? А вдруг я раздетая?

— Голых баб я нэ бачила! — равнодушно протянула Наталья Павловна.

— Вы звинить мне, — обратилась она к Татьяне. — Я без церемоний. Дуже вона у нас вертлявая.

— Опять вы напрасно, Наталья Павловна. Все обо мне слухи пускаете.

— Ну, о тебе слухи пускать уси вже пересталы. Ось тоби дивчина в комнату, так ты ее с толку нэ сбивай, а то я тебя сама за косы оттягаю.

Татьяне все казалось, что сейчас обе женщины передерутся, переругаются, и от этого снова становилось неуютно, но чернобровая девушка вдруг подбежала к кастелянше, обеими руками обняла ее полную шею и что-то зашептала на ухо.

— Ой, дывысь, Зойка, вляпаешься.

У Натальи Павловны глаза вдруг приняли лукавое выражение, она посмотрела на девушку и погрозила ей пальцем.

— Ну, я-то? Что вы, Наталья Павловна! — засмеялась Зоя. — Я никогда — у меня ушки на макушке.

— Ну, добре, добре. Як звать-то вас? — обратилась кастелянша к Татьяне. — Татьяна Николаевна? Так ось, Зоя, ты Татьяну введи в курс. Постель ей сейчас поставят, стилець тут. Там, за занавеской, на гвоздик платье повисыш. А комфорта немае, нэ шукайте. У вечери в девять ужин, а перед ужином я з вами к главному пройду. — И Наталья Павловна уплыла в коридор.

Зоя взяла из рук Татьяны чемоданчик. Сама сняла ее золотистую широкополую шляпу, повесила на гвоздь, посмотрела на Татьяну издали и вдруг вся встрепенулась.

— Ой, а вы душка какая! Как за вами ухаживать будут. У вас и руки красивые, — рассматривала она бесцеремонно Татьяну. — А глаза — как на картине бывают. Такие большие, большие. Вот здорово будет!

— Что вы, что вы! — отбивалась Татьяна. — Я работать приехала, за ранеными ухаживать, а вы...

— Ну, работа в лес не убежит. Их, знаете, тут целое здание. И еще места не хватает. Насмотритесь — не захотите и ухаживать. Это такое, что лучше о нем и не думать. Так, как во сне, ходить надо. А то не перенести. Честное слово, не перенести. Вдруг отрезанные ноги начнут сниться. Сами по себе, голые, идут, без сапог. Уф! — Глаза ее расширились, а лицо стало испуганным и жалким. — Как уйдешь из палаты, так все скорее забыть хочется. А вечером переоденешься, брови подведешь — да и на бульвар или в сад напротив. Ну, и забудешь все. — И опять глаза Зои горели огоньками бездумной радости.

В кабинет врача Наталья Павловна вошла, постучавшись и с видом монахини, входящей в келью игумена. Татьяна же на этот раз чувствовала себя спокойнее. Уже были здесь знакомые люди. Такие, как все. А врач, говорила Наталья Павловна, — человек добрый.

Главврач сидел за директорским письменным столом. Золотое пенсне сползло на конец его мясистого носа. Волосы, наполовину седые, топорщились во все стороны, и козлиная бородка не в состоянии была спрятать глубокие борозды, которые годы положили на его рыхлом красном лице. Отчетливые синие жилы пересекали лоб, прошли по вискам и обнаружили преданность главврача делу выпивки.

— Садитесь, барышня, — сказал он Татьяне, указывая на стул.

Татьяна села.

— Вы откуда?

— Я из Горбатова.

— А кто ваш батюшка?

— Акцизный чиновник.

— Так, так. А жива ли ваша матушка? — Он откинулся на спинку кресла, рукой забарабанил по столу и уже другим, нарочито резким тоном, спросил:

— А чего это вас понесло в сестры? Что вы тут потеряли? Что найти собираетесь?

— Ничего, доктор. Я хочу помочь...

— Помочь, помочь! Много вы поможете. Но уж себе самой меньше всего. Ну, да дело ваше, я это так... Не понимаю я, старик, нынешней молодежи — сама в петлю лезет.

Татьяна подумала — это он о подвиге, об опасности, и чувство гордости колыхнулось в ее сознании.

— Я не боюсь опасности, доктор. Пошлите меня завтра на фронт. Я на самые позиции хочу.

— Вот вы о чем!.. Позиции — что? Да на позиции вас все равно не пустят. А вот здесь по-зи-цию соблюсти, вот, барышня милая, это будет потруднее! Ну да ладно. Завтра с утра на работу. Палата номер четыре, к Салтанову. Я ему о вас скажу. А теперь идите ужинать.

Солдаты ужинали в большом зале. Офицеры и медицинский персонал — в бывшей учительской.

Раненых офицеров, не потерявших способности передвигаться, было немного. Все помещались за одним длинным столом. Татьяна чувствовала, что взоры обращены на нее — на новенькую. Некоторые беззастенчиво рассматривали ее, как рассматривают балерин на сцене или скульптуру в музее.

Татьяна не поднимала глаз и видела только ближайших соседей, которые наперебой старались услужить ей. Направо в форме врача сидел молодой брюнет лет двадцати пяти с розовым лицом и по-английски стриженными усиками над полными губами еще не утратившего детскости рта. Он с наивными усилиями старался показать, что пребывание за столом его не занимает, ел быстро, был вежлив и неназойлив. Татьяне он услуживал с подчеркнутой снисходительностью. Он кончил ужин раньше всех и при первой возможности поднялся из-за стола, сделал вид, что спешит к себе в комнату, но задержался у окна, в которое уже глядело совсем потемневшее украинское небо.

Сосед слева был офицер в чине артиллерийского капитана, с забинтованной головой и рукой на перевязи. Он говорил без умолку. Было ясно, что Татьяна нравится ему, и он, не скрывая произведенного ею впечатления, оказывал ей всяческие знаки внимания, какие были возможны за общим столом, в присутствии главврача. Не дожидаясь расспросов, он рассказал Татьяне, как был контужен в голову и ранен в руку во время отражения немецкой атаки, как ему здесь скучно, как он попал в захолустье случайно, по капризу какого-то «этап-идиота» врача. Последние слова он прошептал ей, склонившись к самому уху, и прибавил:

— Вообще вы не думайте: врачи эти бывают такие мошенники и кретины...

— А артиллеристы не бывают? — подал реплику пожилой лысый врач, сидевший рядом с артиллеристом и услышавший эти слова.

— Артиллеристы, батенька, это цвет офицерства, вот что я вам скажу, — бойко ответил офицер.

— Да уж цвет... ну, на бесптичье и поп соловей.

— Это в вас, доктор, студенческие дрожжи говорят. А об офицерстве вы понятия не имеете. По Куприну всё соображаете. Это дело плюсквамперфектум, давно прошедшее...

— Не место и не время, Алексей Викторович, а то бы я вам насчет российского офицерства сказанул бы.

— А вы сказаните. Что, трусите?

— А я вам, господа, вот что скажу, — закипятился молодой прапорщик, у которого от контузии дергался правый глаз. — Если бы кто-нибудь осмелился при германских офицерах такие мысли высказывать, они бы не задержались с ответом. Экая все-таки гадость — российские людишки. Носить мундир с честью не умеют.

— Вот и вы, Алексей Панкратович, тоже, я вижу, невысокого мнения о господах российских офицерах. Так чего же вы хотите от нас, штатских? — уже мягче и осторожнее вставил доктор.

— Я бы попросил господ офицеров оставить эту тему, — выпалил вдруг седой полковник с сухим скуластым лицом и с серыми волосами ежом. — А господину доктору я, как старший в чине, посоветовал бы впредь воздержаться от всяких таких суждений...

Офицеры замолчали. Доктор пожал плечами. Главный врач, не доев рисовую кашу с черносливом, положил ложку на тарелку и, осмотрев всех присутствующих, сказал:

— Прошу простить. — Затем поднялся и ушел. За ним вслед поднялся полковник. Тогда все офицеры немедленно, как один, встали. Раздался стук отодвигаемых стульев.

— А вы где поместились, Татьяна Николаевна? — спросил, отставляя мешавший ей стул, артиллерийский капитан.

Татьяна раздумывала — надо ли ей отвечать этому почти незнакомому развязному человеку, но за нее поспешила ответить Зоя:

— Мы вместе, вместе, Алексей Викторович. А правда, она душка? — И она сейчас же вся прильнула к Татьяне.

— Прелесть, Зоя Аркадьевна, нет слов! Мы все потеряли сердца.

Татьяна почувствовала настоящую неприязнь к капитану.

— Я думаю идти спать, Зоя Аркадьевна, — сказала она устало, не удостаивая капитана ответом. — Я устала с дороги. А вы останетесь?

— Нет, я с вами, я провожу вас.

Татьяна слегка кивнула головой капитану и быстро пошла по лестнице во двор.

В комнате уже стояла вторая железная кровать, и свежее белье лежало без складки, как лист несмятой бумаги. Татьяна быстро нырнула под одеяло. Зоя же долго расчесывала волосы перед маленьким зеркалом. Затем, не раздеваясь, она погасила свет, открыла окно и отдернула белую плоеную занавеску. Шелест листьев долетел до слуха Татьяны. Облокотившись на подоконник, Зоя глядела в сад, над которым поднималась огромная красноватая луна.

«Будет мечтать. Она славная», — подумала, закрывая глаза, Татьяна. Прохладное белье ласково прижималось к горячему телу. Подушка казалась материнскими ладонями, и вся постель закачалась и поплыла, словно стремясь уйти из-под Татьяны.

Но заснуть не удалось. В комнате послышался шум, может быть стук в окно. С трудом подняла Татьяна отяжелевшие, налитые сном веки. Зоя напряженно говорила громким быстрым шепотом:

— Сумасшедший, услышат. Будет скандал. Она еще не заснула... и вообще нельзя же так. — Чьи-то темные руки обняли Зою, шепот прервался, потом опять:

— Уйдите, уйди, уйдите немедленно. Я закричу. В комнату вошла чья-то голова.

— Зоя, Зоечка, не закричишь, не верю. Знаю, что сама хочешь. Зойка, я с ума сойду. Ну, нельзя к тебе, идем вместе в сад... в парк... Ну, просто так. Ну, Зоя!

Татьяна шевельнулась. Скрипнула железная кровать. Мужская фигура исчезла за окном, словно снесенная воздушной волной. Зоя быстро захлопнула окно.

— Фу, ветер какой, рвет окна... А вы еще не спите, Татьяна Николаевна?

— Нет, уже спала, но вдруг отчего-то проснулась. Но я так устала, что сейчас же, сию секунду засну опять как убитая. — И постель действительно опять поплыла под Татьяной, но на этот раз так мягко и быстро, что унесла все мысли, все виденное и слышанное за день...

* * *

Палата, в которой пришлось работать Татьяне, была когда-то, если верить черной жестянке с желтыми латинскими цифрами, седьмым классом липовской гимназии. Теперь в этой высокой белостенной комнате с тремя огромными окнами стояло два десятка постелей с ночными столиками, по одному на каждые две койки. Постели были снабжены стегаными одеялами — подарками неизвестных жертвователей — и маленькими подушками с наволочками из грубого полотна.

На кроватях лежали и сидели раненые солдаты. Здесь не было тяжелораненых. Большею частью были выздоравливающие. Здесь было легче работать, как объяснил Татьяне заведующий палатой Иван Алексеевич Салтанов, бывший земский врач, который сцепился с артиллеристом за ужином. Ставить больным термометр, вести историю болезни, писать письма — вот и вся работа.

— Поговорите с ними, — давал он советы ворчливым тоном. — Им веселее будет, да и вам не без пользы. Небось ничего-то вы в жизни не видели, да и чему вас в институтах учат?

— Я окончила гимназию в Горбатове, а не институт, — обиженно возразила Татьяна. В сущности, она жалела, что не окончила институт. Институт — это звучит фешенебельно. А тут вдруг почувствовала прилив гордости оттого, что кончила не аристократический институт, а деловую демократическую гимназию.

— Гимназию, институт — не все ли равно? — продолжал ворчать Салтанов. — Немцы, барышня, на этот счет умнее нас. Вильгельм говорит: кирхе, киндер, кюхе... Вот вся жизнь женщины... А мы тут развели... высшее образование.

— Я еще ничего не сделала плохого, доктор, а вы уже на меня нападаете. Я хочу работать — и буду работать. — В голосе Татьяны послышались слезы.

— Ну вот вы и обиделись, уже и в слезы. Я же говорю, что вы птенчик из маменькиного гнездышка. Ну, не кукситесь, не кукситесь. Может, и вправду из вас мадам Кюри выйдет. Ну, ну, ладно, ну, работайте... — И он пошел по палате от больного к больному.

Солдаты-больные палаты № 4 не проявили к Татьяне особенного интереса. Доктор окончил обход, сиделка оправила подушки, подмела пол и куда-то исчезла. Татьяна сидела в углу на стуле, не зная, что делать. Больные изредка выходили из палаты в коридор, в курилку, но многие лежали неподвижно, часами глядя на белый гладкий потолок. Некоторые шептались друг с другом, обменивались тяжелыми, медлительными фразами. Иногда Татьяна ловила на себе какие-то досадующие, нетерпеливые взоры больных, но не могла понять, чего от нее хотят.

Около одиннадцати часов в палату белой легкой бабочкой влетела Зоя.

— Ну как у вас, Татьяночка? Нравится? — щебетала она. — Хорошая палата. Только здесь с этими ребятами ухо надо востро держать. Им палец в рот не клади.

Татьяна удивленно вскинула на нее глаза. Как можно так говорить о раненых солдатах? Но Зоя щебетала без умолку, а раненые, глядя на нее, улыбались, понимающе кивали головой. Внезапно Зоя схватила Татьяну за руку и, обратившись к больным, сказала:

— Вы, ребята, побудьте-ка минуточку без сестрицы. Сиделку я пришлю, а в случае чего — мы на коридоре или в седьмой.

— Не сумлевайтесь, барышня. Мы как-нибудь. Идите с богом, — раздалось несколько голосов сразу, и Татьяне показалось, что раненые довольны ее уходом.

Но Зоя не дала ей задуматься над этим вопросом. Она с веселой энергией влекла ее куда-то в конец коридора, где широкое окно во всю стену глядело на пыльную и пустую улицу.

— Пойдем ко мне, у меня интереснее. Какие оригинальные ранения есть. У одного живот пробит семью пулями. Прямо пояс из ран. Пулеметом прохватило. И, представьте себе, будет жить. А у одного... — Она вдруг растерянно посмотрела на Татьяну и, виновато хихикнув, прибавила: — Ну, словом, ему нельзя будет жениться, и он очень убивается. Здесь же и Алексей Викторович. Знаете, такой красивый, с повязкой на голове. Он, бедняжка, очень страдал. Но сейчас он уже почти здоров. Он веселый, душка и галантный кавалер. Вообще это самая интересная палата. Офицерская. Здесь все очень вежливы. Тебя тоже со временем, вероятно, переведут к нам, — перешла она внезапно на ты. — Знаешь, с солдатами, хотя они, конечно, герои, все-таки трудно. Знаешь, они невоспитанны... А вот, обрати внимание, у двери налево лежит молодой подпоручик. Он из студентов. Знаешь, он бедняжка, умрет скоро. Это все знают. А он сам не знает. Но мучается он ужасно. У него пулей разбита коленная чашка, и нога у него привязана к кровати крепко-крепко. Чтобы он не двигался. Если он только чуть-чуть шевельнется — у него начинаются адские боли. А лежать недвижно он не может, у него и так уже пролежни, от него иногда пахнет. И заснуть он не может от боли. Во сне повернется — вот и готово, опять не спит. Стонет все время, стонет и курит, стонет и курит... Ну, пойдем, ты не смущайся, они просили тебя позвать.

Зоя втолкнула Татьяну в палату. Татьяна смотрела только на Зоину белоснежную косынку, словно все ее внимание привлекало крошечное черное пятнышко на белоснежном накрахмаленном батисте, но она почувствовала, что все взоры сейчас обращены на нее. Быстрым взглядом она обежала комнату, обходя людей, как пустые места. Здесь на стенах висело несколько картин и лубочные портреты царя и царицы. Из-за рамок выпадали увядающие ветви вишен и акаций. Посредине, между двух рядов кроватей, был брошен серый, как войлок, суровый половик. У изголовья стояли ореховые столики, и на стенах над кроватями висели коврики разных цветов. К ним были приколоты присланные из дому фотографии, открытки с видами. На некоторых столиках стояли в белых кувшинах цветы и горками поднимались коробки конфет и папирос.

Лица больных постепенно выплывали перед Татьяной, и она узнавала в них соседей за столом. На двух или трех кроватях лежали закрытые до подбородка белыми пикейными одеялами тяжелораненые офицеры. Восковые руки поверх одеяла лежали недвижные, как у покойников. Бескровные лица, впалые глаза свидетельствовали о слабеющей связи с жизнью, об угасании сердца, о медленном, замирающем темпе крови.

На кровати у двери лежал офицер с простреленным коленом. На его столике громоздилась гора окурков. Мундштуки папирос были изгрызены до самого табака.

Татьяна подумала, что, раз ему разрешают курить в палате, дело его действительно плохо. Рукой он расчесывал открытую волосатую грудь и, закинув назад голову, изредка стонал, сжав зубы. Стон, то злой, досадующий, то жалобный, действовал на нервы, как скрип пробкой по стеклу.

Зоя подошла к раненому, платком, лежащим на столе, утерла ему губы, зажгла свежую папиросу и проворно порхающими пальцами поправила сбившиеся на лоб прямые некрасивые волосы.

Раненый продолжал стонать, глядя в стену, словно все это его не касалось.

К Татьяне подошел Алексей Викторович. Он был теперь в больничном халате, в белых чулках и мягких растоптанных туфлях.

— Непрезентабельно, Татьяна Николаевна! Но что делать. Вечером мы превращаемся в людей. Но до сумерек соблюдаем декорум и носим форму раненых героев. Очень приятно, что вы зашли, — продолжал он уже тише, — заходите почаще.

— Я, собственно, не знаю, зачем я пришла сюда, меня подхватила Зоя, она ведь как вихрь. Собственно, мне следовало бы не уходить из своей палаты. Может быть, там кто-нибудь нуждается в моей помощи.

— Вы в которой?

— В четвертой.

— Так вы у выздоравливающих, ну, там скорее нуждаются в вашем отсутствии. — Он весело рассмеялся.

— Я не понимаю вас. Я не могу им мешать. Напротив, я могу им быть полезной каждую минуту.

— О, наивность! Вы меня простите. Знаете что? Идя к палате, если у дверей никто не сторожит, подойдите тихо-тихо и загляните в окно.

— Я вас не понимаю. — Это вышло у Татьяны суше, чем она сама того хотела. — К чему мне подсматривать за больными? Я все могу видеть — на то я сестра.

Она повернулась к Зое, но та в это время поправляла подушки на постели тяжелораненого. У нее все это выходило гладко и ловко. Ее сочувствие больным казалось естественным, без всякой фальши. Она говорила с больными мало и только, проходя мимо кровати, то поправляла подушки, то одергивала одеяло, то деловито клала руку на лоб больному, то приводила в порядок столики.

Глядя на ее быстрые, ловкие действия, Татьяна проникалась к ней беззлобной завистью. Сама она за весь день ни на секунду не избавилась от чувства неловкости, а иногда и собственной ненужности. Теперь то же смущение толкнуло ее к стонавшему поручику, за которым она неотступно следила. Она подошла к его постели на цыпочках, и с каждым шагом, приближавшим ее к больному, нарастали в ней откуда-то изнутри, из гулко бьющегося сердца, нежность и тревога. Она внезапно забыла об Алексее Викторовиче, о других раненых и, вся проникнутая чувством внезапно осознанного долга и сострадания, наклонилась над кроватью. Желтое ввалившееся лицо поручика показало ей оскал крупных, крепко сжатых зубов с желтизной. Глаза были закачены глубоко назад, и ресницы трепетали часто, как крылья маленького серого шелкопряда.

Татьяна наклонилась еще ниже, но больной не шелохнулся и только продолжал стонать.

— Таня, Таня, не надо! — раздался позади Татьяны напряженный шепот Зои. Но Татьяна еще ниже склонилась над раненым. Руками она подбирала разбросанные по одеялу окурки и в это время думала, что делает не то, что нужно, не то, что она должна сделать, а должна сделать что-то большое и настоящее. И ей показалось в этот момент, что лучше всего — это стать здесь на колени у постели этого человека и поцеловать его худые желтые руки.

«Пусть видят все, пусть почувствует он, что страдание его замечено, что оно вызывает у других глубокое чувство и ответную боль, что оно...»

В это время глаза раненого открылись. Он нервно схватил рукой папиросу.

— Вам что? — прохрипел он внезапное лицо Татьяне. Глаза его зажглись волчьей злобой. — Флиртовать — так вон с тем продолжайте... — И он отпустил грубое, бранное слово, которого Татьяна не поняла. — Черт вас сюда носит! — продолжал злобно, с пеной у рта, раненый.

Это было понятно. Эти слова ударили Татьяну, как если бы в лицо ей швырнули липкий сгусток теплой запекшейся крови. Сердце перестало биться. На глаза сами собой вышли слезы. Не сдержав их, Татьяна громко разрыдалась и выбежала из палаты.

Но на пороге она услыхала злой шепот другого раненого, настолько громкий, что его нельзя было не услышать:

— Черт, порядки дурацкие! Положат с полудохлой падалью в одной палате — и терпи...

Шепот, по-видимому, принадлежал Алексею Викторовичу...

Зоя осталась в палате. Она хлопотала около постели подпоручика, который теперь по-детски, не стесняясь, плакал. Деловито, ни слова не говоря, она поправила ему подушку и вытерла проступивший на лбу пот.

— А вы молчите! — цыкнула она на Алексея Викторовича, и тот послушно ушел к своей постели.

Татьяна долго и горячо рыдала у широкого окна на улицу.

Когда, оправившись, она пошла в свою палату, стараясь казаться спокойной, она заметила, что дверь в палату закрыта. Остановившись у двери, она невольно заглянула в окно. Палата, белая, наполненная солнечным светом, вся была перед нею. Больные разбились на группы. У двери и в правом углу, по-видимому, шел веселый разговор. В дальнем левом углу играли в карты. Татьяна с удивлением увидела, как залихватски швыряли карты и деньги обычно тихие и даже угрюмые солдаты. Как переходили из рук в руки столбики серебряных монет и грязные, замусоленные карты падали на подушку.

Татьяна не знала теперь, войти ли ей в палату или сначала дать знать о своем приближении.

В это время один из игроков посмотрел на дверь, заметил косынку сестры и сделал какой-то знак товарищам. С быстротой застигнутой мышиной стайки рассыпались все три группы, но всех быстрее рассыпалась кучка больных, игравших в карты. Деньги, карты исчезли в один момент, и лица игроков приняли самое невинное выражение.

Но, открывая дверь, Татьяна успела услышать:

— От сука, пэрвый день, а вона вже пидглядуе!

Татьяна вторично почувствовала, как в груди у нее падает сердце, но на этот раз она удержалась, не заплакала и покорно пошла к своему стулу.

В течение нескольких минут все в палате делали не то, что им хотелось.

Чтобы рассеять общее смущение, Татьяна громко спросила, не нужна ли кому-нибудь ее помощь. Больные недружелюбно молчали. Тогда, еще более смущенная, Татьяна спросила у раненых, где сиделка, и, не получив ответа, сама вышла в коридор, как будто ей было необходимо сейчас же, немедленно найти сиделку.

Сиделку Татьяна не нашла и, побродив бесцельно по госпиталю, опять вернулась в палату. Но на этот раз здесь все сидели на местах, одеяла были одернуты, подушки взбиты, окурки выметены, словно палата готовилась к приходу высшего начальства. Татьяна поняла: ее заподозрили в том, что она пошла жаловаться главному врачу, и она вновь налилась обидой.

«Зачем они так со мной? Я ведь ничем не заслужила», — повторяла она про себя.

За обедом она сидела молча, не глядя на соседей, которые сначала наперебой старались завладеть ее вниманием, но, почувствовав всю тщетность этих усилий, оставили ее в покое.

Вечером, закончив дежурство, она оказалась одна в своей комнате и уже не спешила раздеться и лечь. Подушка больше не казалась ей ковром-самолетом. Железные облезлые прутья кровати показались обглоданными ребрами какого-то зверя, а белые стены были такими неуютными, казенными, чужими.

Она долго сидела у окна, глядя, как сумерки сплетают листья и травы в черный пушистый ковер. Узоры были такими мягкими и неожиданными, какими бывают только края летних, высоко громоздящихся облаков. Серебряно-голубое полотно неба, освещенное еще невидимой луной, протянулось за этими вершинами. Оно подымалось все более синим куполом, глубоким, каким бывает только позднее ночное небо, все в серебряной пыли и звездах, и взоры Татьяны нашли в нем только все уравнивающую перед своим величием и успокаивающую мощность.

Ее мысли, прикованные к событиям дня, сначала утратили свою остроту, стали ленивей, потом мало-помалу ушли далеко, к дому, к Андрею, к тем россыпям смутных желаний и неосознанных влечений, которые зовут девичьими грезами — стилистическая ширма, за которую по-настоящему еще не заглядывал никто.

Зоя вошла в комнату поздним вечером крадущейся походкой. Увидев Татьяну у окна, она по-своему истолковала ее позу, подошла, поцеловала в рыжую копну волос и стала гладить едва прикрытое платьем круглое плечо. В ее ласке чувствовалась скорее мать, чем сестра, и Татьяне внезапно стало жаль себя. Она положила голову на плечо Зои и разрыдалась...

— Татьянка, глупая, ну чего ты? Ну, что обложил тебя этот... так ведь он же не в себе. Да знаешь, когда им повязку снимают, если кровь запеклась, так они еще не так кроют от боли... А мы не слушаем — вот и все. Знаешь, на всякий чох... А я ему потом прочла отходную. Да он ее, кажется, не слушал, у него такая боль в ноге началась, что он божьего света не взвидел. Главный врач говорит, что больше недели не проживет. Ведь он болью изошел уже. Что ж с него взять?

— Зоюшка, милая. Да, ей-богу же, я не злюсь. Обидно мне — я как лучше хочу, а они все... — Татьяна говорила теперь, всхлипывая, и горячие капли часто-часто скатывались с ее лица на руки Зои.

— Да кто это они-то?

— Да, они все в карты... А я разве знала?.. Я ведь не подглядывала... А они сукой обругали...

— Да что ты мелешь-то? Какая сука, какие карты? Приснилось тебе, что ли?

Татьяна припала к Зое, чтобы от нее набраться сил, и рассказала ей о картах и о том, как Алексей Викторович советовал ей заглянуть в дверь. Татьяна рассказывала волнуясь, но Зоя ответила на ее повествование взрывом неистового хохота. Несмотря на поздний час, она смеялась звонко и задорно, перестав гладить плечо Татьяны.

Теперь Татьяна почувствовала обиду и на Зою: как она не понимает?

— Вот дуреха! — хохотала Зоя. — Да они в картишки каждый день режутся. А это настрого запрещено, и сестрам велено докладывать. Вот они и решили, что ты — ябеда. Ты ушла из палаты, а они подумали, что ты пошла к главврачу. Вот дуреха! Ты бы взяла и примазалась на гривенник — они бы тебя на руках носили. Честное слово! Я всегда у них мажу. Раз три рубля выиграла. А ты губы надула.

— Что это вам так весело, сестрицы-красавицы? — раздался вдруг голос под окном.

— Вас долго не видели, вот и развеселились, — без запинки отвечала Зоя.

— Без нас вы бы давно спать завалились, а вот с нами даже на луну смеетесь. Порхнули бы, как птички, через окошечко. Погуляли бы вместе.

— А вы тоже через окошко?

— Ага.

— Как школьники. Поймают — нашлепают.

— Все обследовано. Старик, как всегда, Шопенгауэра читает. Пессимизмом наливается. Наталья почивает. Сестры романятся кто с кем. Поле действий за нами.

Татьяна отошла, принялась за книгу, присев в глубине комнаты у закрытого окна. Артиллерист поднялся на фундамент, и белая голова его вошла в комнату.

— Вы, Татьяна Николаевна, чем увлекаетесь?

Татьяна сложила книгу и опять раскрыла ее.

— Толстой... «Крейцерова соната».

— Стариковская книжка... Это не про молодежь, это для песочниц.

— Я другого мнения.

— Ну какая тут «Крейцерова соната»? Тут луна, сад прямо обжигает ароматами, готовые преклониться перед вами сердца, а вы за книжку.

— Нахожу интереснее. — И она опустила глаза.

— В чем же дело? — добивался артиллерист. — Не угодил чем-нибудь? Почему вы чуждаетесь нас?

— Надоел ты, я вижу, всем, Алешка! — раздался голос из сада.

— А, и Федор Васильевич здесь!

— Он боится надоесть и потому больше все у порога, — съязвил Алексей Викторович. — Так как же, Татьяна Николаевна? Вы нас очень огорчаете. Мы были уверены, что с вашим приездом все оживет, а то здесь...

— Ну что, что здесь? — вскинулась Зоя. — Скажите!

— Болотцем пахнет.

— Что же вы раньше этого не говорили, господин капитан? — рассердилась девушка. — Соловьем разливались, комплименты рассыпали. Кажется, даже Наталью Павловну вниманием не обошли.

— На бесптичье, знаете, и поп соловей.

— Меня поражает, — серьезно, с трудом дающимся спокойствием заговорила Татьяна, — как мало у вас уважения к женщине. В культурном человеке это странно и... очень неприятно видеть... — Ее пальцы дрожали. В голосе за твердыми нотами вот-вот готовы были возникнуть слезы новой обиды. — Зоя, я устала, думаю лечь. Как ты?

— Ну, марш! — скомандовала Зоя, столкнула офицера в сад и захлопнула окно.

— Скажите, недотрога какая, — прозвучал уже за окном злой, откровенно разочарованный голос. — Ну и черт с вами!

— Несимпатичный человек, — после долгого молчания, раздеваясь, сказала Татьяна.

— Ну, заведомая дрянь! — уверенно ответила Зоя.

Татьяна даже застыла в удивлении.

— Но ведь ты с ним, кажется... встречалась?

— Ну и что же? Все они такие... Немножко лучше, немножко хуже. Он еще так... ничего... если с ним не цапаться.

— Но ведь можно вообще держаться в стороне от таких.

— Да ведь я же тебе говорю — все такие. Что же, прикажешь в монастырь идти, что ли?

Зоя искренне досадовала на непонятливость подруги.

— Что же, ты никого не любишь? — спросила Татьяна.

Зоя долго смотрела на нее, не отвечая.

— А ты любишь?

Неожиданно для себя, уверенно и твердо, даже кивнув головой утвердительно, Татьяна сказала:

— Да...

— Ну, тогда понятно, — ответила Зоя чуть-чуть печально. На ночь она материнским поцелуем простилась с Татьяной, босиком перебежав через комнату.

Алексей Викторович оставил Татьяну в покое. Врачи, видя рвение девушки, стали относиться к ней серьезнее, и только с ранеными оказалось нелегко установить приязненные отношения. Но Татьяна решила разбить подозрения и создавшийся холодок упорством и твердостью. Она не пыталась доказать солдатам, что они ошиблись, приняв ее за ябеду и врага, но множеством мелких услуг то одному, то другому, вниманием и снисходительностью она наконец подкупила большинство палаты и даже обзавелась в ней друзьями. Многие уже звали ее «сестрица-голуба», «сестрица родная», и Татьяна бросалась на такие призывы, гордая и растроганная.

— Хорошо вы с ними обошлись, — сказал ей как-то худой, видимо чахоточный солдат, лежавший в самом дальнем углу. — А я уже думал: не удастся вам.

— Почему, раз я хочу быть им полезной?

— И уметь надо. Вы уж больно, как бы сказать — не обижайтесь — кисейная, а народ тут простой, да еще и на все из-под неволи глядят.

— Почему я кисейная?

— Да уж жизнь ваша такая.

— Все равно солдаты меня поймут. Вы думаете, что раз они необразованные...

— Ну, барышня, вы насчет их образования малое понятие имеете. Не обижайтесь, так скажу. Гимназию они не кончали, а в жизни видели больше вашего. Только по-разному вы с ними все видите.

— Глаза у нас одни и те же.

— Достатки разные. Ему гривенник — деньги, а вам рубль — тьфу. А через это и все. И образование, и одежда, и мысли разные...

Татьяна молчала. Об этом никогда не думала.

Он нервно тянул во все стороны коротковатый узкий халат и на груди прятал тонкую книжку. Без книжки Татьяна его не видела. Читал он, сидя на песке на солнышке или на скамье под вишнями, читал в кровати, пока не гасили свет, читал вслух ребятам, и вокруг него часто комком серых, грязноватых халатов сбивались раненые.

Тарасий Миронович Корнилов стал часто беседовать с Татьяной. Ходил он мало: в боку плохо подживала рваная рана от осколка бомбы с аэроплана. Ночами одолевал кашель, а кашлять было больно — бередило рану, — и тогда Корнилов задыхался от усилий задавить взрывы раздражения в горле, и по сухим, словно присыпанным светлым пеплом щекам катились слезы. Был он выдержан и внешне спокоен, но когда кто-либо смотрел на него в минуты слабости — его взрывало, и он сердился, кричал неожиданно резко и грубо.

Татьяна кротко смолчала на один из таких его срывов и тем подкупила и заинтересовала.

Теперь она носила ему книжки из городской библиотеки, брала у врачей газеты и журналы. Он поглощал книги одну за другой, но почти никогда не был доволен. Однажды похвалил Щедрина — здорово прохватывает. Горький ему нравился больше всех, но его книги он давно уже все прочел. Читал он много и с выбором.

В палате Тарасий Миронович пользовался непререкаемым авторитетом, и его сближение с Татьяной тоже отразилось на отношении больных к новой сестре.

У двери в коридор лежал молодой паренек с отстреленными четырьмя пальцами правой руки, суетливый вертун, на потеху всей палате охотно выбрасывавший наивные коленца, вывертывая все время обмотанной в марлю культяпкой. Он ходил теперь за Татьяной с видом услужливой, всегда веселой няньки и, балагуря, помогал ей одной рукой в мелочах.

К Тарасию Мироновичу относился он с любовью. Слушал, замирая в неподвижности, все его беседы с солдатами, стрелял для него по палатам махорку, утром будил, бегал за кипятком. Солдаты, смеясь, говорили, что, должно быть, знает Тарасий Миронович для Николушки Сажина «такое слово». Татьяна однажды шутя спросила Корнилова, какое такое слово он знает.

— Не одно, барышня. Много слов таких, и все немудреные.

— Скажите хоть одно.

— Извольте, Никола уже, почитай, все слова знает, а вот изволили видеть, три дня назад еще ручник прибыл. Терентий! — позвал он молодого солдата с разнесенной вдребезги кистью.

Терентий не спеша подошел к Корнилову. Татьяна в разрез рубахи заметила, что на груди у солдата на кудлатой подушке волос лежит связка мелких иконок и крестиков.

— Болит рука, Терентий? — спросил Корнилов.

— Ночами крутит, Тарасий Миронович. Как пружину кто из нутра вытягивает.

— А где тебе руку-то отстрелило?

— В Карпатах, под Козювкой.

— И что тебя туда потащило, парень, дома не сиделось?

Терентий поднял чернявые брови, изумился, разрешил изумление кривым смешком и сказал, приложив к груди культяпку:

— А присяга, Тарасий Миронович?

— А зачем же ты присягал?

— А нельзя ж. Засудили б.

— А в суде, что ж, хуже, чем под Козювкой?

По глазам было видно, что хуже Козювки ничего и никогда Терентий не видел, и мысль его, вздернутая этим сравнением, зашевелилась, как будто впервые в жизни увидел парень железную дорогу или пароход на реке.

Терентий поднялся и, смутный, глядя под ноги, поплелся в коридор.

— Вот он подумает и опять придет, Татьяна Николаевна. Есть еще такие слова, что человека прошибить можно. И не трудные они. Понимать только надо.

Но Татьяна сама, как и Терентий, была смущена и взволнована.

— Так вы же против войны говорите, Тарасий Миронович.

— А вы всё за войну, барышня? — И лицо его выдало колебание: «Эх, зачем разоткровенничался с этой птахой? Не дело, старый!»

— Я не за войну, но нельзя же иначе. Ведь вот вы сами, — спохватилась она, — ведь вы же воевали... и даже ранены. И опять скоро пойдете.

— Пойду, Татьяна Николаевна... Мне надо. Мои дела особые...

Неожиданно солдат стал для Татьяны самым лучшим собеседником, а иногда и учителем. Он показывал ей то одно, то другое, давно ей, казалось, знакомое, с новой стороны, и Татьяна впервые поняла, что в жизни имеется много до сих пор закрытого для ее детски близорукого взора.

О себе рассказывал он мало, походя. Жил в Екатеринославе, работал там на заводе, потом работал на земле в Туркестане. Видимо, много рассказывать не мог или не хотел.

Долетало это все до Татьяны урывками, и склеить эти кусочки в одно она не умела.

Лето тяжелило сады городка налитыми, крепкими как камень грушами, душистыми яблоками. Ночи стояли черные, глубокие, со слезящимися серебром звездами. Вечерами на мосту через заболоченный пруд в центре города собирались парни в сапогах со скрипом, девушки в монистах; молодежь флиртовала, полировала подошвами доски настила, щелкала подсолнухи и, собравшись группой на лавочке, пела украинские песни.

Мещанство, чиновники рано ложились, рано вставали, лениво торговали, щелкали счетами, ахали, как дорожает жизнь, читали сводки, не понимая, где что, и опять отходили ко сну...

Госпиталь жил особняком, не сливаясь с городишком.

Иногда с вокзала на санитарках привозили партию раненых. Наталья Павловна бегала по коридорам с ключами, волновалась. Санитары стремительно вносили в вестибюль плоские серые носилки с плоскими коржиками-телами. Главврач выходил на крыльцо, безучастно присутствовал, а из окон глядели лица раненых и выздоравливающих. По средам отправляли выздоровевших. Накрыв плечи растрепанными балахонами шинелей, солдаты с узелками или сундучками шли на этапный пункт и отсюда разъезжались в команды выздоравливающих, в запасные батальоны или на месячную побывку в деревню.

Сестры в госпитале часто менялись. Главврач недолюбливал женский персонал и не чинил препятствий, когда молоденькие, только кончившие епархиальное или гимназию, перекочевывали из скучного провинциального госпиталишки на фронт или в столицы. Из больших городов залетали иногда подчеркнуто франтоватые сестры с косынками, отороченными бархоткой, с алым рубиновым крестиком или со значками Ксениинской и Георгиевской общин, фыркали, косились на провинциалов и спешили исчезнуть.

Татьяна сама удивлялась тем переменам, которые замечала за собой. Хохотушки-резвуньи, баловницы как не бывало. Первые дни крепко смутили и заставляли сдерживаться, уходить в себя. Ни одного человека здесь не было такого, с кем можно, не боясь последствий, посмеяться, пококетничать, кому можно показать язык или послать дурашливую записку.

Зоя была уже близкою и почти своею, но она была резва и весела как-то по-своему, и нельзя было смешать эти два веселья, как нельзя надолго смешать масло и воду. Там, где кипело веселье шумной и вместе практичной и расчетливой Зои, там стихало камерное, недотрожливое веселье Татьяны.

В свободные вечера Татьяна читала. Не заметив того сама, она стала выбирать книги по подсказке Тарасия Мироновича, хотя большинства указываемых, им книг не было в библиотеке города вовсе. Татьяна прочла Короленко, Горького, «Поединок» Куприна, а затем Шекспира, Гете.

Поздним летом приключилась беда.

В госпиталь поздно вечером пришли неизвестные люди в форме, среди них один в штатском, и прошли к главврачу. Из его кабинета они проследовали, несмотря на то, что больные уже спали, в нижний коридор и вошли в палату № 4.

Сиделка зажгла свет, и человек в штатском прошел уверенными шагами в угол, где лежал Корнилов.

Корнилов сразу догадался, в чем дело, вынул из наволочки тонкую пачку брошюр и протянул с презрительной улыбкой человеку.

Человек, не любопытствуя, положил брошюры в портфель, а сам стал рыться в постели. Обыскав кровать, он перерыл вещи в шкафчике, перелистал книги и прямым ходом отправился к кровати Николки Сажина.

У Николки в шкафчике и в наволочке также оказались брошюры. Солдаты, не спуская глаз, следили за всеми действиями человека. Корнилов стоял, в белье, у окна, согнув плечи, глаза его ушли в глубокие впадины.

— Собирай вещи. Одёжу ему! — скомандовал человек.

— Но ведь он же не выздоровел... Нуждается в перевязках, — заметил Салтанов.

— Ничего, добредет, — пренебрежительно бросил человек, — а там мы ему соответствующие условия наладим.

Татьяна узнала об аресте только на другой день. А войдя в палату, почувствовала, что опять она всем чужая и ненавистная.

Ни один к ней не подошел, не поздоровался. Все глядели в сторону с притворным равнодушием, которое не могло спрятать недоверие и даже злобу...

Николка смотрел встрепанным хорьком с горячими глазами.

Вечером забрали и Николку.

 

XXVII. Барановичи

Батарея стояла на позиции в большом лесу у местечка Крево. Боевая линия разрезала местечко пополам. На большой улице с одной стороны были снесены плетни, заборы и избушки, — на местах их выросла ржавая паутина проволочных рядов; а по другой, по восточной, шла цепь окопов, вынесенных фортов и кольцевых укреплений.

Сельская церковь на холме оказалась ключом позиции. Ее колокольня была разбита, колокола упали, стены в серых дырах и избоинах, с разбегающимися во все стороны, как от удара по стеклу, щелями. В одном месте крупнокалиберный снаряд подрыл гранитный фундамент, и из-под серого камня глядела темная нора погреба. По бортам церковного холма отчетливым венцом, который просился на план, на кальку, выстроились пулеметные гнезда.

Борьба в районе местечка велась напряженная, с саперными работами, с окопами, со взрывами мин, схватками из-за воронок. Дрались за отдельные укрепленные холмики, усадьбы, дома и другие клочки позиции.

Батарея стала в двух километрах от местечка, в лесу у дороги, сейчас же за болотистой поляной.

На фронте было беспокойно. С пяти утра начинались налеты аэропланов на ближайшие тылы, на станции железнодорожного узла. Зенитки, притаившиеся в помещичьих садах прямо под яблонями, на песчаных, маскированных зеленью буграх у шоссе, у станционных территорий, изрисовывали все небо пучками белых и черных дымков.

Дымки долго держались плотными комочками ваты, таяли, превращались в облачка и нехотя уходили за горизонт. Сверху дождем летели десятифунтовые стальные стаканы, осколки, пули; шрапнельные трубки распевали на разные голоса, внося беспокойство во всю тыловую полосу вплоть до Молодечна.

Ночами, погасив огни, стуча в глубине небесной черноты всеми согласно работающими моторами, проплывали, направляясь в набег на дальние тылы, цеппелины.

Ружейная стрельба полностью не замирала ни днем, ни ночью. Артиллерия с обеих сторон била преимущественно по батареям противника. Немцы с методическим постоянством шарили в лесных массивах шрапнелями.

Выдавали ли место вспышки ночных выстрелов, нащупал ли его пилот-разведчик, или попросту подозрительна была болотистая поляна перед строем орудий, но позиция батареи обстреливалась почти каждый день.

Солдаты и офицеры отсиживали роковые полчаса-час в блиндажах. Андрей же залегал на корнях самой толстой сосны спиною к фронту, предпочитая удар осколком перспективе быть засыпанным землей и придавленным бревнами.

Впрочем, блиндажи стали теперь строить искуснее. Рыли широкую яму глубиной в метр и в ней посередине — другую, в рост человека. Убежищем служила нижняя яма. Верхняя же закладывалась сплошь положенными бревнами и засыпалась землей. Над этим земляным холмом сооружался навес из досок или тонких бревен, покоившийся на четырех крепких столбах, глубоко врытых в землю. На навес нагружали булыжники и кирпичи.

Расчет состоял в том, что, ударившись о крепкую породу, бомба немедленно взрывалась, не успев проникнуть в настил. В бревна била уже не двухпудовая махина, а только ее осколки. Теоретически блиндаж становился непроницаемым.

Кто придумал такую систему защиты — сказать трудно, но идея эта явно не была внушена циркуляром или инструкцией. Это было изобретательство низов.

В результате всех обстрелов на батарее было трое легкораненых. Но на первой батарее, которая стояла по другую сторону дороги, несколько позади, было трое убитых. На третьей также погибли двое канониров. Она нашли неразорвавшуюся немецкую шрапнель и, положив стальное бревно на колени, пытались отвинтить трубку. От обоих остались только клочья.

По всему лесу валялось множество невзорвавшихся снарядов, и число несчастных случаев росло, невзирая на известные всем инструкции. Из шрапнельных трубок батарейцы-мастера делали ложки, чашки, брелоки и другие поделки, кто от скуки, кто ради грошового, но единственно возможного заработка.

Одна из германских бомб ударила в телегу с офицерскими вещами. Дуб остался без чемодана, белья, платья и книг. Он очень огорчился, ахал, скулил при встречах с начальством и наконец с помощью Соловина выхлопотал себе пособие в сто пятьдесят рублей на покупку утраченного «по вине казны» имущества. Через алдановский чемодан со всем содержимым прошли две шрапнельные пули. У соловинского сундука отхватило кованый угол. Но больше всех опечален был Станислав. Неизменная подруга его редкого досуга — гитара с лентой цвета «пылкой любви»—исчезла. Через два дня гриф упал с дерева на обеденный стол, а дека принесена была с дороги одним из канониров. Лента-сувенир не вернулась...

Однажды после ночного обстрела исчез стол, врытый в землю. Он оказался целиком — стол и доска — на вершине чудовищной сосны. Достать его оттуда не представлялось возможным, а сам он грозил свалиться на голову каждую минуту. Пришлось отнести другие столы в сторону.

Стоило бы бросить такую позицию, но теперь, ввиду подготовлявшегося наступления, лес под Крево был переполнен батареями, и всякое другое место не обещало ни больших удобств, ни большей безопасности.

К подготовке наступления относились теперь уже равнодушно. В тылу собирался пехотный кулак, и палатки резервов таились в каждом перелеске от Крево до Сморгони. Но уже не в диковинку были и артиллерийские массивы, и штабели снарядов, и люди, сбитые в тысячные кучи, как под Бородином или под Пленной.

Всеми петроградскими новостями Андрей поделился только с Алдановым. О царскосельских нравах, о кризисе монархии беседовали в лесу на поваленной сосне, вдали от позиции. Рассказывая, Андрей опять горячился, негодовал.

— Chaque peuple a le gouvernement qu'il mèrite{13}, — сказал с презрительной печалью Алданов.

Андрей посмотрел на него с удивлением.

— Мне всегда казалось, вы искренний демократ и любите народ... Ну вот хотя бы солдат.

— Должно быть, по слабости хара'тера, Андрей Мартынович, а та', собственно, не за что. Темный наш народ, ди'ий, злобный без причины. И, что хуже всего, — без вся'ого разумного упорства в жизни... Вот Иванова, Степанова, Петра, Семена — люблю, челове'а в них вижу, стою за всячес'ие права для них и готов братс'и делить с ними все — и горе, и радость. А вот в массе ненавижу и, признаться, боюсь их. Знаете, пришлось мне гимназистом в одном из волжс'их городов на ярмар'е видеть, 'а' в толпе поймали вориш'у. Всего-то ему было лет восемнадцать. И у'рал-то он 'ошеле' с и'он'ой серебряной и треш'ой денег. Избили насмерть. А пристав с урядни'ом да двумя стражни'ами любую деревню перепороть может. С'омандует, — и пойдут в очередь снимать штаны.

— Что же тогда спрашивать с Кольцова? — вырвалось у Андрея. «Тот просто бьет и не философствует», — подумал он про себя.

Алданов оскорбленно замолчал.

— В Петрограде, — продолжал Андрей, — ждут дворцового переворота, думаю — гвардия...

— Ах, что гвардия! — с досадой перебил Алданов. — Это бывшая сила, 'огда-то это были преторианцы. Теперь гвардия неспособна даже на переворот. Во вся'ом случае, она могла бы толь'о начать. О'ончат за нее.

— Кто же, вы полагаете, кончит?

— Торговые и промышленные 'руги. Вы и не подозреваете, 'а' выросло наше 'упечество, я ведь его хорошо знаю. Вся родня в миллионах ходит. На Волге в любом городе дядья, зятья, невест'и в особня'ах проживают. Живой, энергичный народ. Они еще не развернулись. Дорвутся до власти — вгрызутся зубами. И, верьте мне, тогда мы, 'а' Амери'а, зашагаем вперед. Может, это и хорошо, что Распутин... Это уже душо' гнилостный. Призна'и разложения.

— Мне кажется, ни о чем нельзя гадать, прежде чем не кончится война. Все зависит от ее исхода.

— Да, 'онечно, но с этой стороны я уже не жду ничего хорошего. Это была неумная затея, а теперь уж назад сыграть нельзя. Нас побили, и теперь дело уже не в нас. Мы партнеры толь'о для счета...

В блиндажах о Царском Селе говорить Андрей воздержался. Но Ягоде рассказал все как думал. Степан, к удивлению Андрея, ответил, что о мужике царицыном слышал и все солдаты об этом знают, но все рассказывают по-разному. Кто клянется, что это беглый монах, кто считает его отцом наследника, кто соображает и о том, что хитрого мужика немцы подсунули в царскую семью «своим человеком» и отсюда все измены, проданные планы и неудачные наступления...

Совсем неожиданно в полдень пришел приказ подвести передки и к вечеру выступить в направлении Молодечна.

На тыловой опушке леса табором сбились несколько артиллерийских дивизионов.

Только ночью стало известно, что этим артиллерийским дивизионам приказано немедленно двинуться на юг, вдоль фронта. В пять переходов следовало перейти в район Барановичей, в распоряжение Четвертой армии.

Вся тяжелая артиллерия, уходила из-под Крево. Кревский кулак распадался сам собою.

Переходы на прифронтовых участках приказано было совершать с наступлением темноты, чтобы не дать аэроразведке противника обнаружить передвижку артиллерийских масс.

Шли проселками, длинной кишкой в тридцать — сорок километров.

Редкие полесские деревушки не в состоянии были разместить в своих избах и ригах тысячи солдат. Приходилось ночевать в лесах, под летним высоким небом.

У жителей ничего нельзя было получить, кроме молока и картошки. Армия подкармливала деревню. Старики подсаживались к солдатским бачкам и хлебали деревянными ложками, оставляя капусту на сивых усах. Детям отливали в мисочки, и они на полу у печки или около кровати глотали горячую жижу. Старухи уносили остатки.

В верховьях Шары батарея вступила в песчаную пустыню, через которую шли двое суток. Здесь ветер стегал песчаным дождем редкие лозы, а кони, на глазах спадавшие с тела, наливая кровью глаза, вытягивали тяжелые ходы из зыбучих желтых волн, разбросавшихся бесцеремонно, как в Сахаре. Казалось, было здесь когда-то дно большого озера, которое пересохло и оставило широкий песчаный след среди лесов Литвы и Полесья.

От местечка Камень Андрей и Багинский поехали вперед выискивать дорогу и ночлег.

С утра и до полдня рысью неслись разведчики, но не встретили ни одного строения, кроме избушки лесника на недавних, плохо принимавшихся посадках сосны и ели.

Днем, пополдничав куском сала с луковицей, извлеченными из продуктового мешка Багинского, разведчики отправились дальше. Было ясно, что кругом нет близко ни деревень, ни сел, ни местечек, не было смысла возвращаться назад, и они заночевали в одиноком домике на пороге песчаной пустыни.

Дом стоял на краю длинного, обнесенного плетнем поля. Сараи и клети говорили о том, что здесь осел деловитый хозяин — пионер, решивший повести наступление на пустопорожние до того места. Над двором поднимался высоченный журавль колодца. За домом темнел только поднявшийся, еще редкий, неуверенный в своем росте сад.

Зеленая краска на ставнях дома давно облупилась, а самые ставни и доски забора посерели от дождя, ветров и солнца. Видно было, что пионеру не шутя давалась война с песками.

Багинский поставил коней под навес рядом с чьим-то высоким тарантасом, и разведчики вошли в избу.

Перед только что отгоревшей русской печью, в зареве розно рассыпанных углей, мотался большой, как чалма, не то черного, не то красного цвета повойник. Тень на стене бегала рогатым Мефистофелем, молниеносно менявшим не только очертания, но и размеры. На крутых раскаленных рогачах женщина вынимала тесто в высоких цилиндрических формах. На печке кто-то спал. Замурзанные детские пятки выглядывали из-под тряпья.

Изба одним помещением тянулась вдоль четырех окон с жалкими тусклыми шибками. По пути постепенно она преображалась, очищалась от кухонных предметов и превращалась в мещанскую комнату «за все», со столиками под серыми, с шитьем, скатертями, с иконами и целыми россыпями фотографических карточек военных и штатских людей с семействами и без оных, на которых мушиными наездами давно были уничтожены все черты индивидуальности, и остались только пиджаки, юбки, манишки, солдатские куртки и кованые сапоги, по которым и распознавали теперь обитатели своих родных и знакомых.

В углу под божницей стоял большой стол, а напротив, у крайнего окна, приютился гость, должно быть владелец тарантаса. Он лежал на походной койке одетый, но без сапог, и читал несвежую распадающуюся по швам газету при свете огарка, прикрепленного к краю низкого табурета.

Куртка гостя висела на стене, и по серебристым погонам Андрей узнал в нем земгусара.

На разведчиков гость посмотрел поверх газеты, движением бровей опустив белую оправу очков на кончик носа.

На всякий случай Андрей козырнул, стукнул шпорами и спросил:

— Разрешите остаться, ваше благородие?

— А я не офицер, ребята, — сказал человек, рассекая двумя буквами весь узел отношений.

— А все-таки, — неопределенно протянул Багинский, — может, помешаем?

— А вы что же, собираетесь концерт на барабане учинить?

Он приподнял лысеющую голову, и над крепким вместительным черепом на темени поднялась большая конусообразная шишка. Она придавала земгусару вид индийского мага или мудреца с детских иллюстраций.

— А вы, я вижу, барабанов не любите? — уводя с этой фразой остатки смущения, сказал Андрей.

— Угадали, молодой человек, — Земгусар вздохнул и даже отложил газету. — Не люблю, крепко не люблю.

От этого простого ответа стало всем просто.

— Воды нагреть вам? — деловито спросила хозяйка. — Чаю, извините, нету. Давно не видели.

— Чай у нас есть, тетушка. И вас угостим, — бодро закричал земгусар, — и еще на заварку оставим. Я из Питера фунтик везу. Так что же, чаюем, ребята? — спустил он ноги с койки.

Огарок перекочевал на середину большого стола. Багинский вынул картошку, кусок сала. Земгусар открыл трубку бисквитов и раскрошил в красных пальцах и только потом распечатал плитку жоржбормановского шоколада.

— Пробуйте, ребята, питерских гостинцев. Не стесняйтесь. У меня еще есть, — показал он подбородком на чемодан.

— Вы что же, часть догоняете?

— Да... собственно, не часть... Вот под Барановичи еду.

— И мы.

— А откуда?

Андрей сказал.

— Ах, вот что! Расскажите-ка о Поставах, расскажите. — И глаза его разгорелись неподдельным любопытством, словно был он военный специалист и ему было необходимо учесть каждое действие обеих сторон.

Андрей поддался гипнозу этого ярко вспыхнувшего любопытства и стал рассказывать подробно, на ходу проверяя и уточняя собственные впечатления, и само собою вышло так, что бой вырос в его рассказе в картину отвратительной бойни, от которой хочется закрыть глаза и крикнуть: «Довольно, кончайте!»

Багинский перестал пить чай. Он замер в неподвижной позе, и его черные пальцы с розовыми ногтями сжимали чашку, а глаза глядели в рот Андрею. Хозяйка слушала, сидя у печки на плоской скамеечке, с серым недовязанным чулком на коленях, а земгусар покачивал лысой блестящей шишкой, поламывая пальцы больших небарских рук.

— Хорошо рассказываете, — сказал он Андрею. — Сорок тысяч, вы говорите?

— Говорят, а может быть, и больше.

— И шли, вы говорите?

— Шли. А что же им делать?

— Ну, — мотнул головой земгусар, — что делать! Сорок тысяч вооруженных и обреченных на смерть людей могли бы многое сделать.

Это было слишком широко, почти беспредельно. Андрей сделал вид, что не понял.

— Но ведь во всех войнах так было. Шли на смерть и не искали иных выходов, кроме победы.

— Ну, во-первых, не всегда так было. Случалось и раньше, что людям надоедало воевать с врагом, о котором они не имели понятия, и они поворачивали штыки в другую сторону. А во-вторых, из того, что так бывало, еще не следует, что так будет всегда. Армия профессионалов — это одно, а вооруженный народ — это совсем другое. Когда воюют десять миллионов человек, возможны всякие неожиданности. И еще заметьте — раньше люди не знали, что им делать в таких случаях, а теперь не все, но многие знают.

— Я, например, не знаю, — откровенно сознался Андрей.

— Но вы, вероятно, и не стремились узнать. Для вас один путь — ждать, пока те, кто начал войну, решат, что пора кончить — победой или поражением — все равно. Но для многих людей этот вопрос стоит иначе. Мысль об скончании войны наполняет сны солдата, заменяет ему все прежние мечты, пронизывает каждое его раздумье. Спокойно принимают войну только заинтересованные в ней люди или же слабые, безвольные существа...

Андрей искоса посмотрел на Багинского. Земгусар перехватил этот взор.

— Видите, в вас сейчас же заговорил страх, как бы я не разагитировал вашего товарища, солдата, нижнего чина. Это в вас говорит будущий офицер или чиновник. Вы за дисциплину, и только потому, что она охраняет этот строй социального неравенства, в котором вы имеете шансы занять лучшее место.

— Не согласен, — резко ответил Андрей. Такой поворот беседы не пришелся ему по вкусу. — Войну ведут нации. И солдаты, и офицеры прекрасно знают, на что они идут. Никто не создает никаких иллюзий. Война отвратительна, но она неизбежна. Дисциплина укрепляет ряды сознательных бойцов, страхует их от временной слабости и заставляет всех несознательных участвовать в защите родины, которая давала им все — от пищи и питья до высших благ жизни. Если бы у нас был иной строй, совсем не похожий на то, что есть сейчас, все равно армия строилась бы по тому же принципу, и войны были бы так же неизбежны. Ну, офицеры не били бы солдатам физиономии и называли бы их на вы...

— Вот в том-то и дело. Франция и Англия не далеко ушли от царской России. Это хорошо сказано: «вместо ты — вы», «долой мордобой» — вот и вся разница. Нужно смотреть на вещи шире. Не такой строй, вы говорите. А какой же иной, какой именно? Что вы имеете в виду? Вот от этого все и зависит.

— Я мыслю строй конституционный или даже республику. О чем еще мы можем думать?

— Кадетствуете, значит?

— Я не принадлежу ни к какой партии...

— И, пожалуй, гордитесь этим? — иронически заметил земгусар.

— Если хотите — да. Свободная индивидуальность...

— Это я знаю. Но что бы вы сказали о человеке, ну, скажем, каменного века, который, отрицая круговую поруку в борьбе со стихиями, с дикими животными, предпочел бы болтаться по лесам, по полям бессильным перед каждым медведем, волком, безоружным и бесприютным.

— Это совсем другое дело.

— Это совсем то же. Путь человечества еще не закончен. Предстоит еще овладеть многими тайнами и силами природы. Человек должен преобразить землю, завоевать море, воздух. Одиночки в такой борьбе — балласт.

— Я и не проповедую анархизм. Я только против политических партий, и то не вообще — они, по-видимому, неизбежны, — а для себя лично.

— А я именно о политических партиях и говорю. Вам, вероятно, известны только мелкие временные партии, построенные на групповом расчете, на коммерческом подходе к идее власти. Но есть партии, которые берут глубже.

— Это что же? Масонство какое-нибудь, что ли, или, может быть, нечто религиозное?

— Презрение это в вас мне нравится. Послушайте, будем говорить серьезно. Вы вот вольноопределяющийся, возможно студент. Да? Ну вот видите. Так неужели вы, будущий трудовой интеллигент, никогда серьезно не думали о том, какими путями пойдет дальше история, как намерено человечество бороться с войной, с бедностью и с прочими социальными язвами? Вот вы говорите, что война неизбежна, что воюют нации. Этими словами вы обнаруживаете, что живете как цыпленок, которому завязали глаза. Вы, в сущности, не знаете, зачем, для кого вы разбиваете себе лоб в кровь. Вы не потрудились изучить природу того явления, которому отдаете все свои силы и даже жизнь. Война ведется капиталистами за передел рынков, а вы толкуете о нациях, о справедливости.

— Вы социал-демократ? — догадался Андрей.

— А, все-таки кое-что слышали, — с нескрываемым презрением бросил земгусар. — Если бы ничего не слышали, я и то бы не удивился. Сколько маменькиных сынков, мечтающих о судейской карьере, знают Блока, ходят в Художественный театр, но о Марксе даже не слышали.

— Погодите,—перебил Андрей, — Маркс... Я слышал, конечно, о социал-демократах. Но ведь это же рабочая партия. Что у меня общего с рабочими?

— К какому же классу вы себя причисляете?

— Да ни к какому. И есть ли еще классы?

— Ну, — раздраженно развел руками земгусар, — есть ли классы?.. Вы — интеллигент. Ваш путь либо с буржуазией, либо с рабочими.

— А если я не примкну ни к тем, ни к другим?

— Вы уподобитесь зерну между двумя жерновами. Вас размелют в муку.

— Вы ведь тоже интеллигент?

— Да. И для меня вопрос решается тем, что система капитализма тянет человечество назад. Культурная миссия буржуазии исчерпана. Эта война — лицо отживающего класса в отчаянии. Для рабочего класса и его союзников, для нового строя, это будут родовые муки.

— А вы что же, акушерствуете?

— Акушерствую, вы угадали. По мере моих сил...

Затем он пытливо посмотрел на Андрея и продолжал, особенно медленно роняя слова:

— Для бедняка, для парии этого проклятого строя, не имеющего иной перспективы, как беспросветный труд на пользу другого, хищника, нищета, тьма и бесправие, — путь в революцию ясен. Он подсказывается всею силою инстинкта. Революционная теория для него — это как откровение, как заря над тьмой ночи, как призыв идти навстречу теплу и утру. Для вас, для таких, как вы, — это вопрос внутренней честности, чувства справедливости, чувства прогресса и истории. На пути будут возникать сомнения, соблазны. Скорее всего вы не устоите перед каким-нибудь испытанием или душевной слабостью... — Его глаза сузились и потемнели. — Но тогда вы уже не найдете спокойного равновесия, спокойной совести. Горе и правда миллионов будут стоять перед глазами, как бы ни повезло вам в личной жизни. Придется очерстветь, проститься с благородными мыслями юности. Что ж, этопуть многих...

Земгусар замолчал. Багинский дышал тяжело. Все детское и наивное в его лице растаяло. Маленький вздернутый носик вытянулся. Он смотрел на земгусара немигающими черными глазами и ждал, когда он заговорит опять.

Земгусар заметил произведенное им впечатление. Он похлопал разведчика по плечу и сказал:

— Хороший ты паренек, я вижу. Ну, живи, живи!

Андрей не мог уснуть долго. Вспоминал девятьсот пятый год, Мишу Гайсинского, кружок Монастырских в Горбатове... А потом жизнь пошла мимо. Студенческие организации — это было что-то далекое. Блок, Художественный театр. Тысячи прочитанных книг, учебники, история, хронология, цари и герои. «А что, если главного в них и не было? Но неужели в тысяче книг не было, а в одной, запрещенной, есть? Впрочем, если запрещенная, то вернее всего — настоящая. Марксизм. Знакомое слово. А что в нем, только ли рабочий вопрос, теория социализма, или что-нибудь еще? Не философская же это система. Слово — как занавес в театре. Пьеса еще не разыграна. Да, надо занять свое место в зрительном зале...»

Андрей не видел, как беседовал земгусар с Багинским у колодца, как за пазухой у разведчика исчезли листки и тонкая брошюра.

Багинский разбудил Андрея, когда низкое солнце еще купалось в холодных утренних дуновениях, ударяя серебряными иглами в дальний лес, в низкий забор. Но земгусара уже не было.

Весь путь до Скробова и потом с батареей Андрей размышлял о встрече. Багинский был необычно задумчив и ехал, как-то особенно тяжелея в седле, не размахивал, как всегда, нагайкой, не покачивал носками в стременах.

Он ни о чем не спрашивал Андрея, и Андрей сам не заводил разговора о земгусаре. Он чувствовал себя не в выигрышном положении.

Куда-то ездили квартирьеры, вели батарею по проселкам, между зелеными и желтыми холмами. У всех дорог частыми бивуаками стояли пехотные части. Здесь леса приютили не всех. Полки становились прямо в поле, не разбивая палаток, с вечера и до утра разводили костры по обеим сторонам дороги.

Батарея стала в балке между лысыми отлогими холмами. Казалось, вот сейчас же за гребнем на западе залег враг. Орудия наполовину зарыли в землю, забросали ветками.

Рядом, в коротком овраге, в высоком кустарнике поставили сруб для офицеров, и в стене обрыва вырыли блиндажи — пещеры для номеров. Передки увели далеко в лес.

Холмы приподняли и сузили горизонт. На дне чаши с неровными желтыми и серыми от выгоревшей травы краями жили, не зная, что делается кругом, не видя ни соседних батарей, ни расположившихся вокруг позиции пехотных резервов. Люди, уходя, поднимались на гребень, за гребнем исчезали, как будто проваливались в другой мир.

Батарея быстро обросла штабелями снарядов. В передках образовался склад шрапнелей. В ящиках не было ни одного пустого гнезда.

Ближайшие участки фронта занимал гренадерский корпус. К нему примыкал 25-й армейский. В тылу подходил 3-й Кавказский.

Под Поставами в дни подготовки наступления все были уверены в успехе и говорили об этом вслух. Под Крево — выражались осторожно. Под Барановичами — все сомневались.

Кольцов, стуча каблуком в пол и жестикулируя, кричал, что все войска надо сейчас бросать на Юго-Западный фронт. Там умеют добиваться удачи. Туда надо дать все резервы. На Западном фронте никогда не будет толку...

Наблюдательный соорудили на вершине холма. Глубоко врыли в землю сруб, и Соловин стал отсиживать на пункте свою очередь. Кольцов конфиденциально высказал соображение, что старик хочет заработать мечи к мирному Владимиру.

Проходил день за днем, на холмах накапливалась артиллерия, над батареей, заходя по пути в самый купол неба, шли по утрам, как трамваи, одиннадцатидюймовки. Где-то слева сухо щелкала батарея Кане. Легкие трещали весь день. Накопление артиллерии не прятали. Барановичи были такой целью, в значении которой ни германцы, ни русские не обманывались. Если Западный фронт хотел по-настоящему помочь юго-западным дивизиям, он должен был рвать именно у Барановичей. Если бы германская линия дрогнула вся, от Балтики до Буковины, то корпуса, стоявшие у Барановичей, пошли бы прямым маршем на Брест.

Росистым утром по пути на пункт Андрей и Багинский уселись на борт придорожной канавы. Рядом курили и разговаривали гренадеры Астраханского полка. Вдоль дороги, без рядов, без равнения, раскинулись гренадерские палатки.

Разговор шел о первом наступлении. Гренадеры толковали о потерях, о проволоке, о пулеметных гнездах германцев.

— Наши полдня били, — говорил, сплевывая на докуренную папиросу, черноусый гренадер. — Тяжелыми били... А потом пришел в окопы сам генерал. Прочитал бумажку про наступление. Германцев мало, говорит. Их начальство всех, кого можно, на юг послало. Наши дивизии там им жить не дают, а тут их никого почти не осталось. Так только, тьфу... А там, говорит, Брест возьмем, и герману скоро конец будет.

— Взяли? — иронически говорит сосед.

— Взяли, — покачал головой гренадер. — Как пошли мы у озера, а он кроет пулеметом. Прямо встать с земли нельзя. А сзади нас подгоняют. Вот пошли мы на проволоку. А на проволоке уже народ висит. Ну, запали мы у проволоки, резали, резали — руки в кровь... А потом за проволоку... А он сбоку из-под земли как вдарит. Мы и побежали.

— Из-под земли?

— А ты что думал? Укрепление у него впереди. А нам и не видно.

— И побежали?

— Побежали. А нас опять назад завернули... Укрепление мы взяли, да взводом — в окоп. А впереди прапорщик... Я за ним. Глядь, а из ямы на нас герман, усатый, морда как котел, глаза вытаращил, в каске и гранатой грозится. Прапорщик ему пулю. Он рот раскрыл, упал, а гранату не бросил. А за ним еще герман. Мы на них в штыки. Это в яме-то, в окопе. Они удирать, а мы вперед да вперед. А нас как хватят гранатами, да на ура! Это сверху-то, с нашей стороны. Глядим, а это наши нас же гранатами бьют. «Братцы, — кричит прапорщик, — свои мы!» А граната хлоп, да и упал он. И голову, и грудь рассадило. А наши дёру. Так окоп и не взяли.

— Это когда же было? — спросил Андрей.

— А на днях, первого, что ли, под Столовичами.

— А укреплено у него сильно?

— У, нагородил, не подступишься. Где семь, а где и десять рядов проволоки. Да еще через реку переходить надо, как в атаку идти. Гляди, сапог в грязи оставишь. А то еще в болото угодить можно. А он в болоте на холмиках укрепления построил, сразу и не заметишь.

В вечернем небе низко с раздражающим гулом прошел аэроплан.

— Герман? — спросил молодой астраханец.

— Нет, крестов нету, — ответил усатый.

— Чего он низко-то идет? На шрапнель напорется, — сказал Багинский.

Аэроплан козырнул серым крылом и вдруг пошел вниз, к густой роще.

— Смотри, смотри! — крикнул гренадер. — Подбили его, что ли?

Аэроплан, круто виражируя, упал на другое крыло и быстро сел за темным массивом рощи.

— Сел, сучий сын!

— Чего же это он?

— У германа сел. И не стреляли. Не иначе как сговорено...

— А может быть, подбили, а мы не заметили...

— Да кто же его подбил, когда никто не стрелял. Сам сел.

— Вот тут, правее, — сказал усатый, — поляк стоит. Легион. А насупротив у германа — тоже поляк... Пильцуцкий, говорят, за немца тянет. Так одни к другим, ребята рассказывают, бегают. Ну, герман все и знает. Непорядок, — неодобрительно покачал он головой.

Об упавшем аэроплане говорили и в окопе, и на батарее. Тысячи людей видели странную посадку. Солдаты строили самые разнообразные предположения. Говорили, что летчик был пьян, говорили, что он был послан штабом 25-го корпуса, что в штабе пропали планы. Слово «измена» опять звенело в шепоте. Росло убеждение в предстоящей неудаче.

Под Барановичами догнали батарею письма. Сразу принесли в блиндаж целую пачку. Все сели за стол, укрывая ладонями конверты, листочки, выражения лиц, неожиданно громко кашляли, вдруг забывшись, начинали двигать ногами.

Одно письмо от Татьяны сообщало об окончании гимназии. Кончали форсированными темпами. Экзамены держали только по главным предметам. Второе было написано накануне отъезда в Липов. Оно состояло из обрывков фраз, нервное, незаконченное, с многоточиями в целую строку. Обещала написать из Липова, надеялась, что попадет на фронт. Ах, если бы только Андрей оставался на одном месте! Она добилась бы назначения в близкий город или даже в корпусный лазарет.

Екатерина писала коротко, сдержанно. Она в Гаграх, в санатории. Хорошо, если бы Андрей мог к ней приехать. Дядя стал сановником. По слухам и по печати, он теперь близок к Царскому Селу и «ездил на поклон к Р.». Вся семья Екатерины после этого решила порвать с ним отношения.

«Это такой позор, — писала Екатерина. — Если хоть кто-нибудь из офицеров в санатории узнает о моем родстве с ним, я уеду. Р. ненавидят все. Когда же все это кончится? Все силы нужны сейчас для победы, а тут на пути встают такие помехи».

Не было в письме ни слова о любви, о привязанности. Последняя фраза была теплей, но так, вероятно, кончались все письма, идущие на фронт.

Армия долго топталась на месте. Корпуса прибывали, стояли в резерве, не имея ни халуп, ни бараков, не разбивая палаток, чтобы не показать расположение частей германским «таубе». Ночами зажигали костры. Начальство иных частей велело их тушить. Другие — не препятствовали. Дождь мочил пехоту, которая замирала в поле под его капелью, подняв воротники шинелей.

Вся артиллерия, разумеется, уже известна неприятелю. Все калибры показаны пристрелкой и беспорядочной пальбой без нужды.

На батарее нервничали все до последнего солдата.

Не было того состояния перед атакой, которое напрягает кисть руки, как для удара. У Андрея было чувство разжатого кулака со вздрагивающими вялыми пальцами.

Германская артиллерия ведет обстрел русских позиций. Огонь рассеянный. Это расчет не на поражение, а на моральный эффект. Гранаты часто падают в овраг. Немного позади нащупывают одиннадцатидюймовку германские шестидюймовые бомбы. Они проходят над батареей низко, с резким излетным свистом.

Шрапнельный клевок ударил прямо перед фронтом третьего орудия. Номера упали на землю. Снаряд не взорвался. Его осторожно вырыли и расчинили. Стакан другого клевка образовавшиеся при взрыве газы бросили в небо. Он загудел над Андреем, который сидел у входа в блиндаж. Андрей нырнул в глубокую щель, как в воду. Стакан врезался в землю в проходе. Все рассуждали, что оторвало бы: ноги или руки, если бы Андрей не успел броситься вниз.

Соловин перестал ездить на наблюдательный. Пункт еще не нащупали, но зато, один за другим, два преждевременных разрыва своих же бомб осыпали все сооружение, и крупным клочком стали сорвало доску, к которой прикреплялась труба. Соловин немедленно прекратил стрельбу и ушел на батарею ходами сообщения. Вечером ругался:

— Черт знает как стали работать заводы. Много, да барахло. Не знаешь, по ком стреляешь: по неприятелю, по своим или по себе самому.

Кольцов пожимал плечами:

— А у немцев, что ж, лучше? Каждая вторая бомба не рвется. Задохнутся, сволочи. Металла не хватит, меди... Говорят, все дверные ручки вывинтили, все кастрюли обобрали... Хлеба не хватит. Передохнут...

— Что-то долго дохнут, — бурчал Соловин.

Утром в день атаки холмы кругом дымились туманом. Ветер срывал дымки, вохкие клочья тумана, нес их быстрыми облаками, но в низинах серое варево ползло медленно, останавливалось, наваливалось темнотой, плотно окутывая части предметов. Стволы сосен стояли столбами без вершин, вершины плыли куда-то одни без стволов, одна пушка была без колеса, и видно было, как люди вынимают руки, выдвигают ноги из ватного отрепья, толстым летучим слоем легшего на землю.

Из штаба пришли вести, что австрийский корпус потеснен и растрепан, первая линия прорвана, местами захвачена вторая. Назревает кризис боя.

За пологим холмом, по дороге на пункт, навстречу вышли из тумана артиллерийские орудия. Упряжки шли без командиров. Щит передней гаубицы был согнут. За гаубицей шла легкая пушка. У нее хлябало колесо. Обод бил на ходу о лафет. За орудиями вытянулась из лощины колонна людей в серых кепи. Человек пять солдат с небрежно закинутыми назад винтовками мирно покуривали, шагая по бокам.

— Откуда? — спросил Багинский.

— От Карчева. Набрали их силу! — кивнул конвоир в сторону пленных.

— И орудия?

— И еще там остались. А попортили сколько!..

Пункт показывал русло Шары, песчаные дюны, болотистые западины низкого берега с поднимающимися над серой ровностью холмами, леса и перелески ближнего германского тыла.

У трубы на доске прибита бумажка. На ней каллиграфическим почерком Кольцова выписаны цели.

Сейчас все внимание наблюдателей у Даровской высоты. Это единственное место, где русские прочно заняли вторую линию германских окопов. В прочих местах всюду, где наши цепи врывались в окопы противника, германцы бешеными контратаками заставляли их вернуться в исходное положение. Даровская высота досталась не даром. Весь день шли атаки, люди волнами бросались на штурм поднявшегося над болотом холма.

Но утром в тумане и в клубах дыма гренадеры ворвались в укрепление. Гарнизон, сломав пулеметы, спрятался в убежища.

Теперь идут германские контратаки на высоту. Вся артиллерия участвует в их отражении. То германцы, то русские устраивают неистовый заградительный огонь, и черный занавес встает то позади, то впереди холма.

Чтобы бить по дальним целям вернее, организуется второй пункт в занятом немецком окопе. В сумерках Андрей, Багинский и Сапожников бегут с аппаратом ходами сообщения, ползут между прежними боевыми линиями.

Русский передовой окоп пуст. Только кое-где он наполняется резервами, которые сейчас же перебегут в передовую немецкую траншею. Окоп изрыт снарядами, как будто киркой и лопатой копал и бил здесь слепой взбесившийся великан.

За бруствером свободно и часто, как стрекозы в июньском поле, бродят пули. Проволока при вспышках осветительных снарядов незаметна. Видны только голые острые колья, и между ними застыли в воздухе без всякой видимой поддержки, сломавшись в пояснице, бросившие плетью длинные руки к земле, трупы... Слева из болота несутся стоны. Светляками, падающими звездочками вспыхивают фонарики санитаров.

В германском окопе бьют в глаза остатки того порядка, какого не найдешь в русских. Гладкий цементированный пол, выделанные как окошечки в часовнях бойницы. Какие-то трубы. На черных усах проволоки номера на картоне, чтоб не перепутать. Пулеметные гнезда как пароходные каюты — с окошечками и вправленными в бетон плитками толстой брони.

— Утром надо будет рассмотреть подробнее. Говорят, есть подземный зал, подземная лавка и даже церковь.

Вторая германская линия наполнена людьми. Она почти не разбита. Здесь на тыловом борту окопа наскоро набросана земля. Для пулеметов в свежей насыпи сделаны прорезы.

Здесь не смолкает огневой бой. Здесь почти немыслимо наблюдать, невозможно руководить огнем. Командир участка успокаивает. Обещает, что утром подойдут резервы и сейчас же пойдут в атаку. Враг уже в поле, он не выдержит, окоп останется в тылу, и все будет в порядке.

Но чернота ночи становится плотной, как стена угольной шахты. Осветительные снаряды показывают низко нависшее, куда-то несущееся сплошное одеяло облаков. Даже мертвенный белый свет не делает неба серым. Оно черно, и нет на нем ни одного прорыва, ни одной звезды, ни одной светлой тени.

В бойницу внезапно врывается вихрь и вносит в окоп сухие травы, щепу, бумагу, а за вихрем волною воды влетает в узкую яму ливень.

Ливень прекращает бой. Замолкают винтовки. Вероятно, даже из дул пушек хлещут сейчас струи.

Небольшие блиндажи, подземелья набиты людьми. Здесь оставаться бессмысленно. Артиллеристы уходят назад, в первую германскую линию. В просторных блиндажах прячутся, пытаются обсохнуть у железных печей.

Ранним утром на фронте поднимается бешеная пальба. Ее слышат даже на батарее.

— В чем дело? — кричит в трубку Кольцов.

— Немцы пошли в контратаку, — докладывает Андрей.

Просыпается русская артиллерия. Снаряды идут над головой один за другим: легкие, тяжелые — по свисту, по завыванию лопнувших поясков можно различить калибры...

Еще темно. Ничего почти не видно. Плечи вздрагивают от сырости.

— Тяните провод опять во вторую линию! — кричит Кольцов. — Наши сейчас пойдут в атаку. Мы будем бить по уходящему противнику. Два орудия отправляем вперед.

Но в этот же момент впереди, там, где идет бой, шум и гул рассыпается на отдельные, странно выкрикивающие голоса, и еще через минуту люди темными мешками тяжело падают в окоп.

Стрельба приближается, как звуки расширяющей русло, ломающей преграды полноводной реки. Один пулемет уже тарахтит где-то рядом. Стрекот его бьет в ухо. Полоса винтовок выстраивается в ряд. Это теперь говорит уже первая германская линия, — значит, немецкая контратака удалась. В полутьме вспыхивают огневые языки минометов. Они тоже бьют по первой линии. Справа винтовки уходят, заворачивают назад...

— Уходим... Окоп под ударом! — кричит Андрей в трубку.

— Черт!.. — рычит Кольцов.

Рвется связь...

На батарее тихо. Все опять на своих местах. Ушедшие вперед орудия вернулись, не сделав ни одного выстрела. Гренадеры в своих окопах, германцы — в своих.

Потери подсчитаны. Цифра со многими нулями. Результат — все тот же круглый, издевающийся нуль. Игра сыграна вничью. Самый досадный, самый подлый результат.

Идут дожди, стреляют орудия. К позициям подтягиваются новые дивизии. Юго-западный прорыв расширяется. Его необходимо поддержать. Ставка требует рвать у Барановичей. Барановичи — слишком значительная цель. Десятки тысяч людей еще раз бросятся на немецкие пулеметы, будут резать проволоку, бить гранатами по окопу...

У офицеров третьей батареи гости. В срубе из бревен, вокруг стола с керосиновой лампой, сбившись вплотную, сидят поручики, капитаны. Малаховский терзает седоватую, отращенную от скуки бороденку. Он уже решил ее сбрить, заметил, что она старит... Зенкевич улыбается в пустой угол. Соловин рассказывает о своих поручичьих днях, и никак нельзя понять, считает ли он, что в те дни было лучше, или же он осуждает старую казарму, шагистику, словесность, мотнистых капитанов, строивших дома на приварочные деньги, и полковых командиров, передоверявших власть своим энергичным женам.

Молодежь снисходительно посмеивается.

Речь переходит к особе командира дивизиона. Странно, никто не знает, как он получил Георгия. Никто никогда не видел его не только на пункте, но и на батарее.

— Главный делопроизводитель, — оттопыривает губы Дуб.

— Я знавал его раньше, — говорит Малаховский. — Он несколько лет заведовал Офицерским экономическим обществом в Саратове.

— Боевая подготовка! — бросает Кольцов.

— Да он, наверное, пушку от гаубицы не отличает, — кричит кубанец Ладков.

— Ваше высокоблагородие, вас их высокоблагородие командир дивизиона просят, — кричит из-за перегородки телефонист.

Лица неприятно вытягиваются.

— Меня? — спрашивает Малаховский.

— Нет, их высокоблагородие подполковника Соловина.

Соловин удивленно поводит плечами, медленно поднимается, медленно идет через комнату, медленно берет трубку.

— Так... так... я слушаю, — слышен голос Соловина. — Очень приятно слышать, очень приятно...

— Что такое? Что случилось? — закипятился Кольцов.

Соловин осторожно кладет трубку и громким, нарочитым голосом, как на смотру, командует:

— Господа офицеры, встать!

Все поднимаются, выпячивают грудь, расправляют плечи, ощупывают пальцами кушаки. Торжественность влетает в блиндаж вместе со звуком близкого разрыва.

— По указу его императорского величества...

Напряжение скульптурно овладевает лицами.

— ...от двадцатого мая. Вольноопределяющийся Андрей Мартынович Костров производится в прапорщики с назначением на вакансию в мортирный дивизион...

Все лица оборачиваются к Андрею, и так смешно следить, как сползает с них напряженность, заменяется выученной с детства улыбкой радушия. Они все думали сейчас о Брусилове, о какой-то неожиданной победе, о царском манифесте... Оказалось, одним прапорщиком больше.

Это Соловин нарочно...

Поздравления, пожатия рук.

Один Кольцов трясет руку искренне. Видно, что он по-настоящему доволен.

— Станислав! — кричит он в дверь. — Тащи немедленно... Живо!..

Голова Станислава показывается из-за двери. Он удивляется глазами. Он размышляет, в чем дело. Кольцов шепчет ему на ухо.

— А, а... зараз, зараз, пане! — И лицо его расплывается в улыбку обрадованного до смерти человека.

Через четверть часа Кольцов разворачивает маленький сверток в папиросной бумаге, и оттуда золотом блещет пара новеньких погон с одной звездочкой и крестами из пушек.

Кольцова награждают аплодисментами и на этот раз искреннее смущение Андрея.

— А я еще, когда в Киев ездил, догадался, — хвастает Кольцов.

— В мортирном вам хорошо будет, — говорит Соловин. — Это я с ними вакансию еще под Крево сговорил. Пока пойдете в парк, отдохнете, а там вас переведут в одну из батарей. Там хорошие ребята. И орудия похожи на нашу гаубицу.

Первый выход на батарею в офицерских погонах. Вымученные улыбки, радушно протянутые и вдруг казенно отдернутые руки. Новый тон в разговорах. Поздравления, как будто с отъездом в другие, далекие, может быть лучшие края. Багинский жмет руку, борясь с с желанием приложить пальцы к козырьку. Ягода — впервые вставший навытяжку.

«Нехорошо... и сказать об этом некому. Надо скорее в другую часть, — с тоскою думал Андрей. — Там все встанет на свое место и будет естественней...»

Шишка, пудовые катушки, черное львовское одеяло — все это позади...

На станцию в десятидневный отпуск Андрея провожает один только Алиханов, всегда улыбающийся, сильный, ловкий татарин. У дорог таборы подтянутых к новым боям полков. В куреве дневных костров выскакивают и козыряют какие-то совсем чужие лица.

На бугре, после крутого подъема, встречается большая колонна пехоты. Ей нет конца. Впереди, выгнув грудь колесом, идет молодой сильный поручик с кривой турецкой саблей. За ним знамя. А дальше ряды и ряды, пока не скрывает их пыль, вставшая над долиной дымом гигантской трубы.

— Третий Кавказский на позицию, — отвечает на вопрос один из отставших.

— Завтра опять атака, — говорит Андрей ординарцу.

Алиханов перестает улыбаться.

Но и Барановичи, и атака — все позади...

 

I. Парчки

Крестьянские домики за стеной мельчайшего упорного дождя казались убогими мокрыми клетушками, которые готовы вовсе уйти в землю под напором наступающей воды. Лужи подошли к земляным завалинкам. На глиняных стенах, как на промокательной бумаге, проступили пятна. Бревна казались губками, напоенными влагой. Сочились стены, сочились стволы ближнего леса. Казалось, дождь — привычная стихия этих мест и никогда летнее солнце не жгло эту от века мокрую землю и набухшую, отяжелевшую листву.

Андрей с чувством нарастающей досады сидел на брезентовом чемодане на середине крыльца штабной избы.

В штабе дивизии приезд новоиспеченного прапорщика произвел так же мало впечатления, как появление еще одного покупателя в столичном универмаге. Подумаешь — одна звездочка, двадцать пять лет и фамилия из тех, какие колонкой выстраиваются в телефонных книгах! Дежурный офицер назвал ему фольварк, у которого сейчас стоит парковый дивизион, открыто, хотя и с вежливой улыбкой зевнул, накинул на плечи тыловую, гладкого сукна шинель, надвинул на глаза щегольскую кавалерийскую фуражку с крошечным козырьком и, низко пригнувшись, нырнул под притолоку выпадающей из пазов двери.

Старший писарь, заметив растерянность прапорщика, снисходительно посоветовал пройти на телефонную станцию и позвонить в дивизион, чтобы прислали лошадь.

«Не могут дать свою, — думал Андрей. — На фронте затишье, и дороги размыло — наверное, в штабе кони дуром стоят. Даже не позвали куда-нибудь в халупу. Неужели мокнуть здесь, на крыльце? Ведь этак, черт возьми, размочит новенькую с бархатным околышем фуражку и шинель, у которой борта пока еще стоят, как из фанеры. И так на всем материал дрянной. Куда это девались все прежние материалы: сукно, диагональ? Деньги за все плачены сумасшедшие, а товар — дерюга. Раньше, бывало, артиллерийские офицеры ходили — картинка, а теперь — так, армейская серость... Полтора года пролетело. Солдатский быт позади: грязь, вши, усталость. Сейчас предстоит парк, в сущности — заслуженный отдых...»

Но мысль о парковой службе не радовала. Сумеет ли он поставить себя с офицерами? А это чувство неловкости каждый раз при столкновении с солдатами? Вольнопером было просто. Теперь неизбежно придется держать себя как-то искусственно. Может ли быть речь об естественных отношениях, раз на плечах золотые погоны?! Неужели придется наказывать солдат, ставить с бебутом под ранец с полной выкладкой? Вдруг старого запасного, как мальчишку, в угол! А называть всех на ты!..

Тарантас из парка прибыл только к вечеру. Вестовой забрал чемодан, складную кровать Андрея, оглянулся кругом и спросил:

— Это все, вашбродь?

— Все, конечно, — ответил Андрей. — Что же, на фронт сундуки возить? — И вдруг стало неловко за то, что у него мало вещей.

— Оно так точно. Ну, а только в парке на этот счет легше, вашбродь. У наших писарей вещей побольше вашего будет.

— И зря. Попали бы они на батарею. На походе полетели бы в канаву и тючки, и сундучки, — вспомнил Андрей Кольцова.

— А вы, вашбродь, уже на батарее были?

— Всю войну почти... солдатом...

— А-а, — протянул солдат и оглядел как-то по-новому прапорщика с головы до ног.

Лошади, хлюпали по шоколадной глубокой жиже. Брызги от колес залетали даже в высоко поднятый ход тарантаса.

— Тарантас смотрите, вашбродь? Пленный он. Из Венгрии его волокем. У помещика его захватили. Еще как с генералом Корниловым за Карпаты ходили. А теперь — командирский.

— Ах, да, вы же с сорок восьмой дивизией...

— Так точно. Вперед всех летели. Один наш парк там оставили.

— Ну, а как теперь живете? Офицеры у вас хорошие?

Солдат, сидевший на облучке вполоборота, задергал вожжами, завертел кнутовищем и уже через плечо бросил:

— Так что ничего себе господа... Как полагается... А вот за тим леском ишо лесок, а в ем парк и стоит.

Дождь и ветер одели лес, поле и горизонт одноцветным полотнищем. Под мокрыми, раскисающими соснами стояли промокшие палатки. Сквозь хлюпкий брезент едва пробивался свет свечей.

Решил: «Вот увижу первое лицо, и все определится — или хорошо, или плохо. Если б хоть один человек оказался порядочный... На фронте, да еще одиночество — с тоски сгинуть можно».

— Вот здесь их благородие адъютант, поручик Кельчевский, — сказал провожающий солдат.

Андрей не успел подойти к палатке, как оттуда, согнувшись в три погибели, чтоб не сбросить на себя с брезента лужицу, вышел высокий офицер в кожаной истертой куртке и помятой фуражке. При первом взгляде на его лицо Андрею захотелось представить себе Кельчевского без военной формы, без высоких сапог и кожанки. К этому лицу с курчавой бородкой, с мягкими глазами так шел бы уютный пиджак с домашним воротником и теплым жилетом.

Сутулые плечи, плоская грудь, большой, почти кубический портсигар на боку кричали о том, что потускневшие от дождей погоны — только незваные гости на этих плечах и кокарда на артиллерийской фуражке — печать принуждения.

Он подарил Андрея мягкой, приветливой улыбкой и сказал:

— Здравствуйте, прапорщик. Неприветливо встречают вас наши владения. — Он обвел бивуак рукою.

«Как помещик встречает гостя», — подумал Андрей, настойчиво наблюдая за жестами и выражением лица Кельчевского.

— Устали, наверное? Ну что же, сегодня не стоит вам уже ходить представляться, и все такое... Палатки у вас, разумеется, нет? Ну и у нас здесь нет. Надо из обоза второго разряда затребовать. Советую вам пока в избу. Вам уже приглядели — есть чистая. Там кроватку расставите и как дома выспитесь. А завтра решим, где вам устроиться.

При слове «кроватку» Андрей улыбнулся, подумал, как приятно будет вытянуться под одеялом и заснуть крепко-крепко, а человек, предлагавший «расставить кроватку», стал близким и внушающим доверие.

«Хорошо будет!» — решил про себя Андрей и сразу освободился от какой-то тяжести.

Изба действительно оказалась просторной и чистой. Кто-то неведомый и невидимый, скорее всего вестовой Кельчевского, принес чемодан и, пока Андрей мылся у колодца, расставил кровать, покрыл простыней и даже зажег на краю стола огарок толстой кондукторской свечи.

За дверью копошились безликие люди — женщины, старики и дети, выселенные для офицера из чистой избы, и сон опустился тяжелым мягким занавесом, сравнявшим звуки крестьянского дома с ночной тишиной прифронтовой деревушки...

— Любите, любите поспать! — нараспев, но без тени упрека, закричал Кельчевский над ухом Андрея. — Батенька, уже двенадцать! Здорово после дороги спится? — На нем был теперь табачного цвета френч, и мягкие, пушистые усы одной неразделенной волной тянулись от алых губ к курчавым мягчайшим бакенбардам.

«На дворе солнце, — подумал Андрей, — не может человек иметь такой вид в дождь».

— Люблю поспать, — сознался он и стал одеваться.

— Вы знаете, а мы вас уже определили. Вы у нас адъютантом будете, я уже приказ заготовил.

— Я — адъютантом? Но ведь я не знаю делопроизводства.

— Ну, подумаешь, дела! Хорошо уже то, что вы знаете о существовании делопроизводства в кругу адъютантских обязанностей. Вы человек интеллигентный, а мне уже надоело — я и командир Второго парка, и адъютант. Уже полгода. Куда же это годится? И, знаете, все этому будут рады, вы это увидите, а почему — поймете после.

— Ну, знаете, — недоумевал Андрей, — это что-то странное. Я ведь всего неделю тому назад произведен в офицеры. Оглядеться надо, мне ведь и помочь, и указать будет некому. Неужели командир дивизиона согласится?

— Так я же вам говорю, уже приказ подписан.

— Но, господин поручик...

— Казимир Станиславович, — поправил Кельчевский.

— Нет, правда...

— Да вы не впадайте в панику, ведь это же не боевая часть. У нас все проще. Делопроизводство пустячное. С месяц я вам помогать буду. Старший писарь — дока. Он все за вас сделает. Зато аксельбанты будете носить. Завтра для вас из чемодана достану запасную пару. Столовые и суточные, и на коня получать будете. Не отказывайтесь.

Андрей подумал о том, что белые блестящие змеи с погремушками лягут ему на грудь. Ребячьи цацки! Шпоры, аксельбанты, ордена — сплошной малиновый звон. То, о чем мечтают пустоголовые юнкеришки. И вдруг ему — Андрею, читающему философские книги и стихи Блока...

— У меня нет склонности к погремушкам, — сделал он суровое лицо.

— Ну, не будете носить вне службы, а на службе наденете защитные, зеленые, незаметные — и все по форме. На фронте это не строго. Словом — решено!

Андрей пожал плечами: дескать, поживем — увидим, и вслед за Кельчевским отправился на бивуак.

У столовой палатки — зеленого балагана из выцветших полотнищ — стояла группа офицеров. Все они с нескрываемым любопытством осматривали новоприбывшего офицера. Кельчевский называл Андрею фамилии, офицеры жали руки, задавали обычные при знакомстве вопросы и повели Андрея обедать.

Доктор, худой, с бесцветным лицом и независимым видом, несомненно из семинаристов, достал из кожаного несессера плоскую фляжку и спросил Андрея:

— Зельем не гнушаетесь?

— Спасибо, не пью.

— Ничего? — спросил удивленно Кельчевский.

— Нам больше будет! — с наигранной грубостью пробурчал командир 1-го парка, поручик Иванов, весь утонувший в золотистой, разросшейся от подбородка до висков, не знающей ни ножниц, ни гребешка буйной бороде.

— Не курите и не пьете? — сложился в любезную улыбку старообразный военный чиновник с блеклым безволосым и смятым лицом. И, покачав перед носом Андрея толстым пальцем с обкусанным ногтем и быстро перебросив свои морщины на лукавый манер, прибавил:

— Наверное, по части женского пола ударяете?

— Кандидату соперник, — съехидничал Иванов.

— Кандидату никто не соперник, — со сладкой хитрецой в голосе заявил чиновник. — Кандидат свое место знает. Где надо — уступит, кто прозевает — подцепит. Лишнего не возьмет, своего не потеряет. — И опять, обращаясь к Андрею: — А в железку... — он сделал пальцами жест, словно быстро сдает карты, — изволите пытать судьбу?

— Есть грех, — засмеялся Андрей, — этим грешен.

— Ну так вы же наш, голубочек, соловейчик вы залетный! Пампушечка! — дурашливо залился, воздев руки кверху, кандидат. — Не миновать вам кандидатских ручек. По рублику, по рублику... Ой, у меня в Оренбурге на текущем счету еще ведь далеко до десяти тысяч! Ой, далекохонько! Но приблизимся — чувствует моя душенька, — приблизимся!

«Настоящая ящерица», — подумал Андрей.

— Ой, что вы о кандидате подумали? Чувствую, что-то подумали, — приблизил к нему свое лицо кандидат. — Нехорошее-с подумали. А кандидат — человек открытый и место свое знает. Гордости на одно лычко, и ни на копеечку больше. Сколько по штату положено... Не то что офицерский чин, дворянство там всякое... А денежки кандидат любит. По рублику, по рублику!..

Пивные глаза его слезились, рот с белыми опущенными губами растянулся до ушей. Обгрызенные пальцы суетливо бегали по клеенке стола.

— Кандидат, кандидат, — бурчал поручик Иванов, — а ведь прапорщик адъютантом будет, столовые и суточные получит. Вот пожива-то!

— Адъю-тан-том? — всплеснул руками кандидат. — Батюшки светы! А Кулагин-то как?

— А Кулагин в погремушках не нуждается, — прогремел чей-то мощный, но лишенный мягкости и глубины бас за спиною Андрея.

Андрей обернулся. Огромного роста и барской дородности офицер с трудом пробирался на свое место вдоль скамьи.

— А в шмоньку у нас и без столовых и суточных на всех армейских кандидатов хватит, — продолжал он, примащиваясь у стола.

— А разве я что-нибудь сказал? — заерзал на месте кандидат. — Я ведь ничего не сказал, ничегосеньки и не думал говорить!..

— Попробовал бы ты сказать! — презрительно процедил Кулагин. — Познакомимся, — протянул он руку Андрею. — Кулагин. А ты, кандидат, сходил бы, чтоб с с обедом не тянули. А впрочем, и без тебя обойдемся. Конон! — заревел он на весь бивуак и застучал ножом по тарелке.

— Есть, ваше благородие, несем! — послышался голос, и вестовой выбежал из кухонной палатки с миской супа.

...

— Ну как общество? По вкусу? — спросил Кельчевский и, не дождавшись ответа, продолжал:—Да, знаете, невесело. В боевых частях все-таки лучше. Опасность очищает. А у нас — болото. Был штабс-капитан Петин — это был человек, а сейчас не с кем даже словом перекинуться. Иван Иванович Иванов — это человек приличный вполне. Он служил в министерстве земледелия столоначальником, но зато чудак, со странностями. Герст — он в отпуску — тоже приличный человек, но немец, сухарь, чуждается всех нас, а прочие?.. — Кельчевский сделал знак рукой, который должен был выразить безнадежность.—Доктор — пьяница. Ничем, кроме выпивки, не интересуется. Кулагин — скот в человеческом образе, а кандидат...

— Да уж, кандидат в рекомендациях не нуждается.

— Он не так прост, как вы думаете. Это штука сложная. Палец ему в рот не клади.

— Это вы насчет железки?

— Ну, в железку это копеечник. Скорее насчет всего прочего... — Кельчевский многозначительно посмотрел на Андрея.

— А что же еще?.. От кандидата?..

— Ну, тем лучше, тем лучше, — уходя от неприятной темы, заспешил Кельчевский. — А теперь пойдемте, я вас с отцом-командиром познакомлю.

Полковник Торопов сидел у окна в высоких сапогах-бурках и крутил собачью ножку. Его лицо как нельзя лучше подошло бы для антиалкогольного музея. Так четко была вырисована на нем густая паутина синих и фиолетовых жилок, так недвусмысленно был окрашен полный нос, так зловеще дрожала на лбу налитая багровая жила, так темны были яблоки глаз, мутны и неподвижны зрачки. Узловатые пальцы и синяя кожа рук дополняли картину. Изо рта его шла струя крутого перегара, которая нагло заявляла собеседникам отца-командира, что последнее очередное возлияние состоялось отнюдь не в давно прошедшие времена, а только что, здесь же, может быть непосредственно накануне визита.

Андрей щелкнул шпорами и начал рапортовать полковнику.

Торопов протянул ему руку и, не дав закончить обычную формулу рапорта, спросил:

— Какую школу окончили?

— На фронте произведен из вольноопределяющихся, господин полковник.

— Скажите. Разве в артиллерии это практикуется? А впрочем, вы, может быть, студент-технолог или политехник?

— Нет, я студент университета.

— Так, так, ну ладно. — И Торопов заговорил о том, что Андрею необходимо принять должность адъютанта дивизиона.

— Слушайте, Казимир Станиславович, но ведь это губка какая-то! — не выдержал Андрей, когда аудиенция окончилась.

— Да, по части спиртного — чемпион, — рассмеялся Кельчевский. — Погодите, еще придется понаблюдать. Вот его друг и приятель, поручик Хазарин, приедет, он сейчас в Минске с казначеем. А казначей тоже по части выпивок не дурак. Торопов сейчас без друзей, потому и хандрит.

Деревушка, на краю которой стояли избы, занятые Андреем и полковником, залегла в складке между невысокими холмами. Нужно было пройти кверху по тропе, которую обступила уже высокая рожь, чтобы выйти к зеленой роще, оставшейся от вырубленного за последние годы мощного леса. Здесь, забросанные полусухими еловыми ветвями, стояли под тенью деревьев зарядные ящики, а рядом протянулись низким строем палатки солдатского типа. Палатки господ офицеров, получше и повыше, заняли центр рощи. Тут же — углами к высоким деревьям — пристроилась и палатка-столовая с плоской брезентовой крышей. Внизу по другую сторону дороги раскинулись коновязи.

С вершины холма от столовой открывалась цепь высот. Дорога ленивыми изгибами перебегала с вершины на вершину. Поля чередовались здесь с поредевшими от солдатского топора перелесками.

Всюду, где хотя бы пара старых сосен давала какую-нибудь надежду на укрытие от аэропланов, были разбросаны маленькие бивуаки походных пекарен, лазаретов, ветеринарных пунктов, кузниц, мастерских, транспортов и обозов.

Фронт был в двадцати — двадцати пяти километрах, но вся эта полоса деревень, полей и лесов, как полотенце вышивкой, пестрела такими придатками армейских стоянок и бивуаков.

По дорогам то и дело рысили ординарцы, катились одноконные военного образца телеги, телефонные двуколки, санитарные линейки; поскрипывая, шли тяжело груженные хлебом и сеном возы; подобно сухопутным катерам, кивали почерневшей трубой походные кухни.

Прифронтовое население незаметно растворилось в солдатском муравейнике. Дома, халупы, сараи были, как на непрерывных посиделках, набиты солдатами, ряды палаток вытянулись продолжениями деревень и хуторов, перекинулись через холмы и реки и, избегая открытых мест, заполнили все рощи, все сады, глубокие овраги и балки.

Андрей предпочел остаться в деревне, подальше от палаток дивизионных офицеров.

Зарядные ящики дивизиона были набиты снарядами. В тылу стоял транспорт с полным комплектом бомб и шрапнелей. Но фронт почти не потреблял тяжелых снарядов, и парчкам нечего было делать. Нужно было большое искусство, чтобы заполнить день.

По утрам лениво, сквозь зевоту, Андрей занимался канцелярией, затем читал, обедал, опять читал, пил чай, отсиживал часы в палатке-столовой, где каждый вечер шла азартная игра. По ночам при свете огарка опять поглощал книгу за книгой, не раздумывая, не критикуя, стремясь только уйти от будней войны.

Книг было мало. Свои, привезенные из России, он давно обменял на десяток ходких романов, купленных другими офицерами во время поездок в отпуск, и, покончив со всеми запасами печатного слова, стал ездить верхом по окрестностям. Газеты «Русское слово», «Речь» и «Биржевые ведомости» приходили ежедневно, но были пусты и благополучны, как сводки верховного главнокомандующего, в которых неизменно сообщалось, что на фронте без перемен.

В пятнадцати километрах от стоянки дивизиона, при станции Полочаны, в снятом с колес вагоне расположилась офицерская лавочка. В этой лавчонке с каждым днем исчезали навсегда то те, то другие товары, а цены совершали плавное, а иногда и скачкообразное восхождение, которое знаменовало собою падение рубля.

Утвердившись в должности адъютанта, Андрей должен был проделать еще одну традиционную церемонию — представиться инспектору артиллерии, высшему артиллерийскому начальству корпуса.

Намеков Иванова и Кельчевского оказалось мало, потребовалось прямое указание Торопова, и только тогда, побрившись и надев белые, серебристые аксельбанты, Андрей отправился в штаб корпуса.

Штаб помещался все в том же господском доме богатого фольварка, где Андрей не раз дежурил телефонистом и где инспектор артиллерии генерал Столомоницкий, убегая от старческой бессонницы, когда весь штаб затихал и даже телефоны прекращали свой надоедливый крысиный писк, часами играл с прапорщиками, а то и с солдатами в двадцать одно.

В комнате офицера для поручений при инспекторе не было никого. Андрей сел у окна и глядел в мутные зеленоватые стекла на размытые дорожки парка, по которым суетливо носились вестовые и денщики с пакетами и офицерскими вещами. Офицера для поручений Сокольницкого, петербургского адвоката из преуспевающих, Андрей тоже хорошо помнил. Он не раз привозил ему пакеты в качестве ординарца. Сокольницкий всегда был в меру вежлив, но как-то скучающе равнодушен и в разговоры не вступал. Он принимал и подавал бумаги барскими брезгливыми движениями белых пальцев, всем своим видом показывая, что это не его дело, все это только игра обстоятельств, но суть остается сутью...

«Было бы самое лучшее, если бы не узнал меня, — подумал Андрей, — или сделал бы вид, что не узнал...»

В штабе стояла предвечерняя тишина, чужих не было, писаря, посапывая и скрипя перьями, лениво усиживали несложные, но многочисленные дела, в полуоткрытую дверь доносились шелест бумаги и постукивание костяшек на счетах. Затем по коридору прошли медленные, шаркающие шаги, ночные звуки которых вызывают в воображении свечу в руке, колпак и шлафрок. Шаги прошли мимо двери, помедлив, вернулись, и на пороге стала фигура Столомоницкого. Андрей вскочил и зашагал к генералу.

Столомоницкий был в потертой плюшевой венгерке, ноги тонули в подбитых беличьим мехом домашних туфлях. Длинные брюки каскадом неаккуратных складок сбегали до полу, и красный широкий лампас прятался в меховой оторочке.

Не вынимая рук из карманов, генерал переступил порог и выслушал рапорт Андрея. Он ни одним мускулом не показал, что эта церемония имеет для него какое-нибудь значение, но когда Андрей отчеканил рапорт, маленькие глазки Столомоницкого оживились, руки птицами вылетели из карманов, сложились в сухие морщинистые кулачки, и генерал, не отвечая на слова рапорта, выпалил:

— Адъютант какого дивизиона, какого?

— Мортирного паркового, — повторил, щелкая шпорами, Андрей.

— Какого, какого? — наступал на него Столомоницкий.

— Мортирного паркового, — еще раз повторил изумленный Андрей.

— Так вы что там? — заорал генерал. — С ума сошли? Да как вы смеете? Вы за кого же это меня принимаете?

За спиной Столомоницкого показалась мягкая, ловкая фигура офицера для поручений. Генерал продолжал выкрикивать в лицо Андрею:

— Так вы вздумали дурачить меня? Я вам покажу кузькину мать!

— Ваше превос... — начал было Андрей.

— Ма-алчать!.. — завопил, взвизгивая, генерал.

«Ничего не понимаю», — с отчаянием подумал Андрей и умоляюще посмотрел на Сокольницкого.

— Я вам говорю! — рявкнул генерал, вплотную подходя к Андрею.

— Но, ваше превос...

— Ма-алчать! Я вам сказал, прапорщик!

Андрей стоял, мигая глазами. Растерянность сменялась бешенством. Какого черта нужно этому картежнику от него, Андрея? Он орет на него, как никогда не орал на солдат. Какая муха его укусила?

— Я вас спрашиваю, — понизил наконец тон генерал, отчеканивая теперь каждое слово. При этом он взял Андрея за металлический наконечник аксельбанта. — Чем вы думали, когда писали этот рапорт?

— Ваше превосхо...

— Я знаю, что я ваше превосходительство, но вот вы, вы мне прямо ответьте, как вы смели подписать эту наглую бумажку? — Он выхватил из кармана сложенный полулист бумаги, смял его, разорвал и швырнул на стол.

— Вот мой ответ! — закричал он. — И скажите своим, что это еще не все. Я вам пропишу ижицу! — Голос генерала опять стал взбираться к верхним, визгливым нотам.

— Осмелюсь доложить, ваше превосходительство, — вмешался офицер для поручений, — прапорщик, если не ошибаюсь, не подписывал эту бумажку.

— Я докладывал вашему превосходительству, что я вступил в должность адъютанта дивизиона всего пять дней назад, — не слушая больше генерала, твердо сказал Андрей.

— Как? Что? — осел вдруг генерал и опять спрятал руки в карман. — Пять дней? А где же вы раньше были?

— В разрешенном мне по случаю производства в офицеры десятидневном отпуску, — официально, но с нескрываемой едкостью отчеканил Андрей.

— А вы в винт играете? — совсем иным тоном, очевидно разом забывая весь предыдущий разговор, спросил Столомоницкий.

— Никак нет, — сухо ответил Андрей.

— А в пикет?

— Никак нет.

— А в экарте?

— Никак нет.

— Жаль, жаль... Из вас бы вышел приятный партнер, — с искренним сожалением покачал головой генерал, сунул Андрею вялую, старческую руку и ушел.

— Разрешите все-таки спросить, господин поручик, — обратился Андрей к Сокольницкому, — что это за бумага, подписание которой ставилось мне в вину?

— Знаете, прапорщик, — усаживаясь за стол, сказал Сокольницкий, — бумажка все-таки не таё!.. Нельзя же такие вещи писать инспектору артиллерии. Вы своим так и скажите. Если бы это был не Столомоницкий, дело бы простым шумом не окончилось.

— Но я все-таки не знаю, в чем дело.

— Дело в том, что генерал подписал бумажку на какой-то винный склад с просьбой выдать три ведра спирта для технических нужд всей артиллерии корпуса и уговорился с полковником Тороповым о том, что бумажка будет реализована через ваш дивизион — у Торопова есть какие-то связи с акцизными, что ли, — а спирт решено было поделить пополам. А теперь на запрос об этом спирте Торопов сообщает, что привезенный десять дней назад спирт в количестве трех ведер «по случаю жаркой погоды усох». Так и написано: «усох». Вы понимаете, конечно, как вспылил его превосходительство. Все надежды были на эти полтора ведра. У нас есть долги... внутриштабные. Словом, вышло нехорошо. Нехорошо и чрезвычайно неуважительно.

«Так это я из-за спирта получил такую головомойку? — подумал Андрей. — Сволочи, штабные крысы!» — перебирал он в уме нелестные эпитеты, и внезапно лицо Сокольницкого стало противным. Опухлые губы, которые распирала толстая сигара, показались склизкой дырой.

— Имею честь кланяться, — поднялся он и, не подавая руки, вышел из комнаты.

В офицерской обеденной палатке рассказ об «усохшем» спирте и инспекторском гневе вызвал восторг. Кандидат и доктор, захлебываясь от удовольствия, повторяли отдельные места, и даже Иванов и Кулагин отпускали злые словечки по адресу Торопова и генерала.

В тот же день к вечеру приехал поручик Хазарин. Окруженный офицерами, он сидел в столовой и жадно ел подогретый борщ. Выпивая рюмку за рюмкой, как пьют на вокзале, он громко чавкал, и его опущенные книзу двумя черными клинками монгольские усы подрагивали на бритом подбородке. Желтоватая кожа и выдающиеся скулы обнаруживали в нем кровь татар или других кочевников-тюрков, прошедших по Руси не только с огнем и мечом, но и с человеческими страстями.

В Курской губернии Хазарину принадлежало средней руки имение. Он сам хозяйничал и считал себя знатоком сельского хозяйства.

Он любил говорить, что агрономы, петровско-разумовцы, — это развратники, которые хотят вековое российское хозяйство поставить по-западному, а на это, по его, Хазарина, компетентному мнению, данных нет. Новаторы не понимают русского мужика. Он никак не может и не хочет стать фермером. Да и никому это не нужно. Хазарин так никому и не сообщил, какие методы он предлагает для ведения и развития национального сельского хозяйства, но, по рассказам его денщика, запуганного и кроткого солдата Макария Мишкина, который дважды ездил с ним под Курск, был он прижимистым хозяином, скупым по отношению к семье и жестоким к батракам и зависящим от него окрестным крестьянам.

— Придется дежурный взвод держать там, в Мигелинах, — говорил Хазарин, отламывая пальцами толстые куски хлеба. — Я приискал избу, ну и буду там проживать. Милости просим ко мне. Соточка и закусон всегда найдутся. А напротив стоит госпиталишко походный. Маленький. Но сестрицы — первый сорт.

— Ой, приеду, приеду, — завопил кандидат. — Позовите, Константин Сергеевич.

— Зову, кандидат, зову, всех зову. И вас, — обратился он к Андрею. — Надо нам познакомиться. Не знаю, всерьез у нас зашевелились или так только. На фронте тихо. Ночью постреливают да ракеты жгут, а то тихо. Но чего это парк выдвинули? В штабе Тридцать восьмой говорят, что есть признаки оживления.

— Признаки оживления, — бурчал себе в бороду Иванов, — майское наступление прохлопали, а теперь признаки оживления. Бить некому!..

— Да, — подхватил Хазарин, — бить некому, а вот кого бить, так это есть. Черт знает до чего довели! Ведь вы поверите, вот я здесь сижу, ни черта не делаю, а мыслью все там, у себя... — Быстрые глаза его вдруг остановились. — Ведь все хозяйство помещичье рушится, а на нем страна стоит. Рабочих рук нет, скота половина осталась. Распорядиться некому. Бабы пашут, бабы и командуют. Письма получаю, — он даже отложил ложку, не окончив еду, — так это... — Хазарин махнул рукой, налил до краев большую рюмку, выпил, крякнул и выругался. — А тут, — продолжал он, — водка да девки... А сестер этих ... вот пошло — отбою нет. А хозяйство рушится. Надо бы закон такой, чтоб помещиков всех по домам пустили... тех, которые хозяйством занимаются, как фабрикантов, что на оборону работают. Вот кому, я вам скажу, лафа — какие деньги за поставки гонят. Ай-я-яй!

Последние слова Андрей услышал, уже переступив порог палатки.

— Не нравятся молодому ваши речи... — донесся вслед сдержанный шепот Кельчевского.

Знакомиться с командой управления, которая была подчинена ему непосредственно, Андрей пошел в одиночестве. Навстречу из палатки поднялся фельдфебель-великан. С фельдфебелем поздоровался за руку, зачем-то сказал, что сам несколько дней назад был нижним чином, и сразу понял, что уважения фельдфебельского этим не заслужил, хотя улыбка по лицу старого служаки бродила самая преданная.

В команде было много «стариков», бородатых оренбуржцев и кустанайцев, среди них были мастера и ремесленники, владельцы мастерских и домовладельцы. Они выстроились перед Андреем двумя рядами и молча, без большого интереса, выслушали его короткое приветствие. Уже не впервые было им встречать офицеров из студентов, которые все начинали с приветливых взглядов и даже вежливых слов, намеков на то, что они-де не как все офицеры, а потом втягивались в атмосферу власти и гнули ту же линию, что и кадровые.

Андрей почувствовал, что пути к этим людям для него трудны и извилисты, и решил про себя, что только постепенно, работая с солдатами, занимаясь грамотой, разговаривая с ними по вечерам у костров, он может прийти к настоящим человеческим отношениям. В этот момент он не сомневался в том, что никто не помешает ему в этой работе. Раз он прямой начальник, никто не будет вмешиваться в его отношения с подчиненными.

На другой день после официального знакомства с командой он спросил своего вестового Мигулина, не слыхал ли он каких-либо отзывов солдат из команды о новом начальнике.

— Хорошо говорят, — ответил Мигулин, и по его тону Андрей понял, что далеко не все говорят хорошо.

Мигулин пошел к нему в вестовые добровольно. Он сразу сознался Андрею, что в холуи идет только с тем, чтобы избавиться от работы в конюшнях. Всю жизнь с малых лет он проработал на мельнице в Оренбурге, считал себя рабочим, и грязная работа на конюшне ему не улыбалась. В строй тоже не тянуло. Нрава он был смиренного, ценил всякое доброе слово и даже переоценивал. За Андреем ходил, как нянька.

Через неделю Андрей знал уже, что если в дивизионе у него есть друг, то это только Мигулин.

Однажды он принес Андрею кабинетную карточку, тщательно обернутую в папиросную бумагу. В кресле с резными ручками сидела женщина с гладко зачесанными волосами, кружевным воротничком и простым приятным лицом. Рядом с нею стояли мальчик и девочка — подростки. Позади из фотографического тумана возникали аравийские пальмы, и у ступеней дорической колоннады пенной волной остановилось озеро.

— Вера Андревна... Супруга моя и детки, — с дрожью в голосе произнес Мигулин, — бедуют там, наверное... в Оренбурге.

Андрей сказал Мигулину, что будет посылать его жене двадцать пять рублей в месяц. На серые глаза Мигулина накатилась слеза, но рассыпаться в благодарностях он не стал, вздохнул глубоко, бережно обернул карточку и пошел готовить прапорщику постель.

Вечером у входа в столовую палатку Андрей встретил Кельчевского. Андрей почувствовал, что Кельчевский ждал его. На этот раз улыбался он особенно приветливо. Но передний золотой зуб в сумерках казался щелью и придавал лицу поручика оттенок хищности. Мелкие черты лица и мягкая курчавость бородки плохо вязались с сухим ртом, и Андрею казалось, будто Кельчевский надел на нижнюю часть лица картонную маску. Он взял Андрея под руку и настойчиво повел к дороге. Андрей повиновался. Он шел, смутно сознавая, что если Кельчевский и скажет ему сейчас что-нибудь, то, разумеется, неприятное.

— Я обещал вам помогать кое в чем, — начал вкрадчивым тоном Кельчевский, — и вот мне хочется дать вам совет... самый дружеский. Он, правда, не относится к адъютантским обязанностям. Но, я думаю, вы поймете мотивы... Видите ли, вы говорили с командой, и вот уже пошли слухи... и, конечно, преувеличенные. Говорят даже, будто бы вы фельдфебелю при солдатах руку подали.

— Правду говорят, — сразу насторожился и зачерствел в неожиданном упорстве Андрей. — И буду подавать.

— Минутку, минутку, не надо горячиться, — успокоительно сдавил ему руку Кельчевский. — Ведь мы с вами — интеллигентные люди. Вот вы пожали руку фельдфебелю, а вы знаете, что именно он меньше всего заслуживает уважения.

— Но ведь у него на лбу не написано. Мы жмем руку тысячам проходимцев ежедневно, не зная, кто они такие, а нередко жмем руки и заведомым подлецам. Ведь жмут же все офицеры дивизиона руку кандидату...

— Вот видите, вот видите, очевидно нельзя применять такой критерий: не знаю — значит, уважаю. Нужен другой критерий. Вот на этот раз военный закон об отношениях между офицерами и нижними чинами может быть как раз удобен. Он избавляет порядочных людей от недоразумений.

— Казимир Станиславович, во-первых, я пожал руку не фельдфебелю Игнатюку, а человеку просто — он первый вышел мне навстречу; во-вторых, вы же сами сказали, мы — интеллигентные люди. Уже в дни Французской революции все интеллигентные люди договорились о том, что люди равны. За полтораста лет пора бы пойти и дальше...

— Военную машину вы не переделаете.

— Почему, Казимир Станиславович? Ведь нас, интеллигентов, сейчас в армии миллион. Студенты, медики, молодежь. Мы — сила. Давайте переделаем!

— Ну, — на этот раз сухо возразил Кельчевский, — разные интеллигенты на этот счет мыслят по-разному.

— Очень жаль.

— Жаль или не жаль, но это факт. Я все-таки считаю своим долгом предупредить вас: лучше всего, если в отношениях с нижними чинами вы будете как все. Ведь называя их на вы и пожимая им руку, вы ставите всех нас в неудобное положение. Вот, кстати, идет еще слух, что своему вестовому собираетесь платить по тридцати рублей в месяц. Заметьте, что в пехоте офицеры, как правило, вестовым не платят. Мы, артиллеристы, не желая пользоваться бесплатным трудом, платим все по пяти рублей. Полагаю, вполне достаточно. Может быть, вам, как одинокому человеку, деньги не нужны, но в каком же положении оказываемся все мы?

Наши вестовые уже ходят с постными физиономиями. Думаю, что и здесь вы переборщили.

«Так вот где собака зарыта!» — понял Андрей.

В тот же вечер Торопов заявил Андрею:

— Слушайте, прапорщик, говорят, вы студенческий дух хотите привить в армии? Так вот, философствовать я не буду, не мастер, и говорю с вами пока приватно, — прошу вас называть всех нижних чинов, в том числе и вашего вестового, на ты, как полагается по уставу. Руку можете подавать кому угодно, но не в строю и не в присутствии нижних чинов. Надеюсь, мне не придется говорить с вами официально.

«Хорошо хоть так», — подумал Андрей.

— Максим Васильевич, — заявил он Мигулину, — отныне я буду при всех называть вас на ты. Прошу считать, что это переводится с китайского и означает вы. А о помощи вашей семье раззвонили вы зря, и теперь прошу вас рассказать всем, что я раз послал деньги, а потом забыл и больше не посылал...

 

II. Губернаторская дочь

Летнее утро прямыми лучами солнца настойчиво бьется в давно не мытые окна избы. Оно пульсирует столбами освещенной пыли, оно ползет яркими пятнами по земляному полу, по толстым доскам скамей, по серому одеялу походной кровати.

Но Андрей не хочет вставать. Он до четырех часов читал при свече, потом завернулся в одеяло, думал о Петербурге, об Екатерине. Все те же образы в тысячах вариантов. Иногда, точно живые, они протягивают к нему руки, иногда проплывают в тумане, и приблизить их нет сил, и тогда нервы напряжены, а сон бежит.

Мигулин подходит на цыпочках, словно боится разбудить офицера, и начинает его тормошить за плечо.

Он наполовину стягивает с него одеяло и говорит зачем-то шепотом:

— Ваше благородие, вставайте! На доклад надо идти.

Торопов, в сущности, не занимался никакими дивизионными делами, но от адъютанта требовал приходить с докладом ровно в девять часов утра. Тридцать лет военной лямки создали свои привычки. Эти доклады по большей части откладывались, перекладывались, но в девять часов утра адъютант должен был идти в дом, где помещался полковник, и там от денщика Василия узнавать, что командир нездоров и просит его прийти в три часа.

Андрей натянул сапоги, умылся, взял папку, заготовленную старшим писарем, даже не потрудившись посмотреть, что в ней лежит, и двинулся через пыльную улицу к высокой, чистой, стоявшей под тенью деревьев избе командира.

Высоко в небе прямо на восток шли два черных крестика. Где-то недалеко ухали выстрелы зенитных орудий, осколки разорвавшихся бризантов, тяжелые стаканы шрапнелей, отдельные пули и рваные клочки стали хрипло винтили воздух во всех направлениях.

Это была обычная утренняя порция стрельбы по аэропланам, единственное боевое действие, которое можно каждодневно наблюдать в этом глубоком тылу.

Василий, командирский вестовой, начищал большой медный самовар.

— Полковник встал?

— Никак нет, вашбродь, — без особой почтительности и не вставая заявил командирский денщик, — лежать.

— Спит или так лежит?

— А вы, вашбродь, поглядите. Там их благородие казначей.

Андрей открыл дверь и перешагнул порог большой темной комнаты. Все окна в командирском помещении были завешены занавесками или затянуты газетными листами. Солнце ползло по полу только прямыми копьеобразными полосками. В помещении стоял запах лекарств и плесени. Такие запахи застаиваются в непроветриваемых комнатах больных и особенно нечистоплотных людей.

Полковник лежал на кровати, облокотившись на сползавшую смятую подушку. Даже в полумраке можно было различить, что наволочка на подушке несвежая. Перед ним на одеяле лежало несколько игральных карт. На столике у изголовья стоял недопитый стакан с вином.

У противоположной стены на брезентовой походной койке без белья и подушки лежал на спине казначей.

Его лысая яйцевидная голова была закинута далеко назад, и в руках высоко над собою он держал две карты. Между ними посредине комнаты, поставленный на попа, стоял чемодан, и на нем, должно быть для настроения, горела стеариновая свеча. У чемодана на полу стояли недопитые и опустошенные бутылки. Ни полковник, ни казначей не обратили никакого внимания на Андрея.

— Василий! — угрюмо глядя куда-то вниз, на дощатый пол, заорал командир.

Василий вошел не сразу и лениво, словно отмахиваясь от надоевших собеседников, сказал:

— Ну чё еще? Слушаю...

«Вот нахал!» — подумал Андрей.

— Посмотри у казначея: дамбле или врет?

— Смотри, сука, чтоб тебе повылазило! — пьяным голосом пробурчал казначей, протягивая солдату карты. — Валет и девять крестей.

— Так точно, у их девять, — подтвердил Василий.

— Ну, ладно, — согласился Торопов, бросая карты на пол. — Припиши! Василий, подбери,—указал он пальцем с желтым ногтем на пол. Василий принялся подбирать разбросанные карты.

Андрей молча стоял у порога.

Подобрав карты, Василий бросил их в глубокую тарелку с синим обводом, в которой уже была гора карт. Затем он взял с лежавшей у свечи на чемодане колоды верхнюю карту и отнес ее полковнику. Следующую он отдал казначею. Затем он роздал партнерам еще по одной карте. Казначей и Торопов внимательно следили за всеми его действиями. Раздав карты, Василий ушел.

— Ну, потянем, — тонким дьячковским голосом пропел казначей.

— Потянем, — прохрипел полковник. Наложив одну карту на другую, оба медленно сдвигали верхнюю. Они проделывали это так медлительно и с таким вниманием, словно игра шла на крупные суммы, потеря и выигрыш которых действительно волнуют и тревожат.

Полковник, увидев из-под десятки червей край пикового валета, перестал тянуть.

— Ну, не тяни кота... за хвост, — злобно сказал он казначею. — Даешь?

Казначей, у которого к пятерке шла какая-то мелкая карта, не то двойка, не то тройка, все еще тянул, переворачивал карты в руках, оглядывал открытый край нижней карты со всех сторон, как ювелир, изучающий возможности еще не отшлифованного алмаза.

— Терпи, старик, на том свете будешь, — сказал он, почесав переносицу.—Тут дело сурьезное!

— Ну, черт с тобой! — сказал полковник и безнадежно откинулся седой головой на подушку.

Казначей, причмокивая языком, продолжал вертеть в руках две карты. Наконец, убедившись в том, что идет не тройка, а двойка и дамбле не получится, он разочарованно сказал:

— Ну, одна дала...

— Ну, давай... Василий!

Василий быстро вошел в комнату, посмотрел на Андрея, словно хотел ему сказать: «Вот полюбуйся на свое начальство», заглянул в карты командиру, подошел к чемодану и отдал полковнику верхнюю карту.

Полковник вновь подложил карту, не глядя, под две другие и стал медленно тянуть. Василий вышел, хлопнув дверью.

Третья карта оказалась дамой бубен.

— Жиры, одни жиры! — разочарованно протянул полковник. — Ну, ладно, подвернется талия, я тебе пропишу ижицу.

— Василий! — закричал он. — Василий! — Но Василий не шел.

Тогда казначей заплетающимся языком попросил:

— Ты, Федотыч, дай мне папироску, а я тебе три миллиона счеркну.

«До миллионов дошли, сволочи», — с отвращением подумал Андрей и вышел из комнаты.

— Будете спать еще? — спросил его Мигулин.

— Кой черт спать, позвони, чтобы дали коня без ординарца, и спроси поручика Герста, поедет ли он гулять...

* * *

Рыжий муц с тупым упорством ни за что не хотел выйти из густо разросшейся на вершине холма рощи молодых, гибких берез. Белые частые стволы терли его бока, а сучья царапали седло и ноги молодой девушки в кожаной куртке и желтых перчатках. Девушка бессильно размахивала коротким стеком, беспомощно тянула поводья, но упрямое животное брыкалось, закусив удила, и казалось, вот-вот выбросит девушку из седла.

Андрей и поручик Герст наблюдали эту сцену с пролегавшей у подножия холма дороги.

— Это сестра из Лужков, — сказал Герст, — Она, кажется, всегда ездит мимо нашей стоянки. — И, помолчав, он прибавил: — Не знаю, можно ли предложить ей помощь после той истории.

Андрей с досадой припомнил неприятную сцену. Пшютоватый щеголь поручик Аскинази, Хазарин, Кельчевский и кандидат решили свести знакомство с сестрами из отряда княжны К., который стоял в Лужках. Андрей дал себя уговорить и отправился вместе со скучающими офицерами. В комнаты зашли только поручик Аскинази, Хазарин и кандидат. Андрей, Кельчевский и Герст остались у ворот помещичьего дома.

Уже стоя у подъезда, Андрей решил было повернуть коня и ускакать. Но в это время со смехом, за которым явно скрывались раздражение и обида, на крыльце показались послы. Офицеры быстро вскочили в седло, и вся кавалькада, не сговариваясь, понеслась прочь от фольварка. Андрей заметил, что из окна дома следили за отъезжающими веселые женские лица...

— Кривляки, строят из себя аристократок, — бранился Хазарин, — подумаешь, мимозы какие...

Но и он, и другие чувствовали себя неловко.

— Ну, а помочь ей все же надо, — сказал Андрей, видя, что девушка готова впасть в отчаяние.

Он пустил коня рысью по борту зеленого холма и, с трудом пробившись сквозь заросли, взял под уздцы муца со словами:

— Разрешите помочь вам, сестра. Эти муцы бывают так упрямы...

— Мне было стыдно просить вас о помощи... Но я уже сама... — Она не кончила и еще раз ударила по седлу желтым стеком, стараясь справиться со смущением. — Обычно он всегда слушается. Но сейчас я не могу с ним справиться. — И другим, капризным тоном:—А вы стоите и стоите...

— Мы не знали, захотите ли вы принять нашу помощь,—откровенно сказал Андрей. Герст в знак согласия с его словами приложил руку к козырьку.

— А, это вы насчет этого... визита... — расхохоталась девушка. — Да, неудачно, неудачно. Хорошо, впрочем, что вы сами не заходили в отряд. Вас никогда бы больше не приняли в Лужках. Княжна рассвирепела. Ваши товарищи не рассказывали вам, как она их приняла? Впрочем, и ваша роль тоже была незавидна...

Андрей понял, что этими атаками она хочет замаскировать собственное смущение.

— Простите, вы, вероятно, в первый раз в седле? — спросил он девушку, сам переходя в наступление. — Разрешите сопровождать вас. Иначе муц может опять закапризничать...

— Нет, благодарю вас, — сказала уже холодно сестра. — Я поеду одна. — Она стегнула муца стеком.

— Нет, нет, теперь мы не пустим вас... Мы не смеем, — сказал Герст, и рыжий муц пошел по пыльной дороге между гнедым жеребцом Андрея и длинной рыжей кобылой Герста.

Разговор не складывался. Девушка хотела казаться обиженной. Ей это плохо удавалось, она сурово хлестала муца, пытаясь отделиться от группы и вылететь вперед, но упрямый муц не хотел отходить от кобылы Герста и упорно шел ровным шагом, слегка брыкаясь при каждом ударе стека.

— Ваш муц не хочет уходить от нас, и сами вы не хотите, — говорил Герст. — Вы сейчас просто капризничаете. Но мы не хотим, чтобы вы уезжали и чтобы думали о нас плохо...

Андрей молча рассматривал девушку. Ее наружность была своеобразна. Лицо свежее, розовое, волосы цвета осенней соломы, но брови черные, круглый, всегда полуоткрытый рот, а глаза такого густого зеленого цвета, какого Андрею не приходилось видеть никогда. Эта разноцветность придавала ей схожесть с куклой, попавшей на витрину за яркие и неожиданные колеры. Она была среднего роста, плотно и аккуратно сложена. Маленькие полные руки были затянуты в лайковые перчатки, колени обтягивала шелковая юбка.

Таких женщин на фронте провожают откровенно жадными глазами. Андрей вслух не раз высказывал по этому поводу свое возмущение, но теперь его тянуло смотреть на круглые колени и покатые плечи девушки. Вероятно, Герст думает о том же. Девушка чувствовала на себе тяжелые, ищущие взоры.

— Я к зубному врачу, — сказала вдруг она резко. — До свиданья, спасибо!

— А завтра поедете этой же дорогой?

— Может быть... не знаю. Вероятно, буду ездить иною...

— Боитесь запутаться в березовой роще? — сорвалось опять у Андрея.

— Нет, боюсь невежливых людей.

— Нет, зачем же вы так? — пожурил Герст. — Право, не надо на нас сердиться. Мы были рады встрече с вами и просим вас не менять путь.

— Ну ладно, посмотрим, — сказала девушка уже весело, махнула стеком и скрылась в одной из изб, над которой на белом полотнище колыхался знак Красного Креста.

— Будем ждать! — крикнул ей вслед Герст.

— И не подумаю, — сказал Андрей, — к черту кривляк!

— Ну и не надо. Пожалуй, так и лучше, — согласился вдруг и Герст.

На другой день Андрей забыл о том, что назвал девушку кривлякой, а девушка поехала прежней дорогой.

Она опять, словно так и должно было случиться, поехала на рыжем муце между Андреем и Герстом по дороге к Красному Кресту. Уже через несколько минут было условлено, что вечером, когда кончится ее работа в отряде, они оба приедут к Лужкам и будут ждать ее у выхода из парка. А потом они поедут при луне по этим перелескам, по полям, где бродят стада овец, — ведь теперь стоят такие прекрасные лунные ночи.

Отряд княжны К. среди офицерства корпуса имел репутацию высокоинтеллигентной и даже, пожалуй, аристократической организации, служившей в вечерние часы чем-то вроде походного салона для офицеров корпусного штаба. Дамы и девушки аристократических фамилий отсиживались в этих отрядах, где им удавалось не смешиваться с презираемой армейской чернью и вместе с тем делать вид, будто они, как все, выполняют «долг перед родиной». Черную работу несли здесь сиделки и санитары. Штаты были раздуты. Раненых посылали в отряд с разбором. Сестры после работы принимали знакомых офицеров по строгому выбору. Иногда в праздники в отряде устраивались собственными силами концерты — до поздней ночи пели, читали, музицировали, флиртовали. Попасть в этот избранный круг прифронтовой аристократии считалось лестным и для рядового армейского офицера было нелегко. «Армейская чернь» платила тою же монетой этим малополезным, служившим только помехой организациям и густо сплетничала на их счет.

Строитель Лужков умело выбрал место для усадьбы. На крутом берегу небольшой, быстрой на заворотах речушки, высоко над всей окружающей местностью, у самого обрыва, был поставлен большой господский дом. Река протекала здесь узкой, сдавленной берегами струей, прыгала по камням, и казалось, если смотреть с низкого берега, нет к дому ни прохода, ни проезда. Высокий, многооконный, он стоял затерявшимся в перелесках разбойничьим гнездом. Большое деревянное здание напоминало доекатерининские усадьбы. Ни справа, ни слева не было ни заборов, ни стен, ни ограды. Буйными космами, зеленой волной подходили к зданию беспорядочно растущие рощи и кустарники. У крыльца не было дороги, и только пешеходная тропа желтым ковриком легла между запущенных клумб, на которых все еще пестрели пробивающиеся сквозь траву и бурьян цветы.

Позади дома через парк шла проезжая дорога в поле, в соседние деревни и к железнодорожной станции. У самой дороги, под сенью вечно шумевших на ветру старых дерев парка, приютились крохотные домики помещичьих слуг и поодаль от них сараи, в которых размещался скот.

За парком три длинные липовые аллеи веером рассекали зеленое поле. Далеко на пригорках синими пятнами виднелся густой хвойный лес.

Офицеры оставили ординарца с лошадьми у конца одной из аллей и прошли по парку, стараясь, чтобы не звенели шпоры, не стучали шашки.

В глубине парка острым мерцающим пятнышком светилось окно. Луна даже не пыталась забросить свои лучи под эту черную лиственную крышу.

Герст шагал рядом ровной походкой, почти не сгибая колен.

— Какого черта мы приехали сюда! — сказал с раздражением Андрей.

— А о чем вы раньше думали? — не без ехидства спросил Герст. — Даже карты бросили. Вероятно, знали, зачем едете.

Андрей подумал про себя: «Скорее всего просто в надежде, авось что-нибудь случится. Что-нибудь особенное или просто приятное. Знакомство с женщиной всегда приоткрывает дверь каких-то необычайных возможностей».

Это был вечер перекрестных вопросов. Полное незнакомство друг с другом всегда оживляет первые беседы. Ее зовут Лидия. Она не сестра — фельдшерица. Она студентка третьего курса московских высших курсов Герье. Ее фамилия Трояновская. Ее отец живет в Нижнем. Он губернатор в отставке. На фронт она убежала тайком от своих.

Она ловко, по-мужски сидела в седле. На ней теперь была темно-синяя, хорошо сшитая амазонка и синий берет. При луне ее глаза теряли остроту зеленого блеска и были мягче и обыкновеннее. Тон недоверия и обиды был оставлен. Она шаловливо кокетничала с обоими, иногда пускала лошадь вскачь, и тогда все трое, вздымая пыль, неслись куда-то вперед, в лунные глуби. Иногда ехали медленно рядом, близко друг к другу, и только ординарец, попыхивая папироской, маячил где-то позади, занятый своим собственным раздумьем.

Поле дышало свежестью и росистой влагой. Придорожные кусты то справа, то слева причудливыми купами выходили навстречу из лунных туманов, и трава казалась пушистым одноцветным ковром, наброшенным ночью на уснувшую землю.

Герст говорил мало. Он часто смотрел в сторону и курил папиросу за папиросой.

Несмотря на старания, Андрею не удавалось завязать оживленный разговор, и он со следовательской настойчивостью выспрашивал девушку, зачем она бежала на фронт, что ей пишут родители, о вкусах в литературе, музыке, театре. Односложные ответы ее обезоруживали и не позволяли продолжать разговор и узнать, что же по-настоящему интересует эту девушку.

Наконец, когда Лидия заговорила с Герстом, Андрей замолчал. Высокий жеребец шел, покачивая ровно и мягко, и мысли Андрея сами собой ушли куда-то по лунным дорогам. Вдруг стало легко оттого, что осозналось — безразлично, как отнесется к нему эта девушка, она случайна, не надо искать ее, не надо напрягаться. Но Лидия опять склонилась к нему и спросила:

— Вы так задумались... Можно подумать, что мыслью вы сейчас далеко-далеко...

И он просто ответил:

— Вы правы.

Теперь Герст смотрел в сторону, будто стараясь что-то различить в лунном тумане.

Андрей и Лидия ехали близко друг к другу. Он чувствовал ее теплое колено и старался не шевелиться. Луна светила в глаза девушке. Неловкость ушла, вслед за нею уходили тревога и напряженность, зарождалась простая, долго сдерживаемая радостная дерзость, и слова находились сами.

Теперь Андрей не заходил больше вечерами в палатку, где все с той же нудной медлительностью вертелось колесо армейской фортуны, хотя за ним нередко приходил вестовой, который напоминал:

— Ваше благородие, их благородие прапорщик Кулагин приказали вам доложить, что уже играют.

Напрасно кандидат упрашивал с ужимками:

— По рублику, по рублику!

Андрей был рад этому равнодушию к игре, которое пришло на смену короткому лихорадочному увлечению картами. Он уходил после обеда домой, а в палатку приходил к вечернему чаю и читал здесь газеты, пока Мигулин не докладывал на ухо:

— Ваше благородие, лошади поданы.

Тогда Андрей заходил за Герстом, и они отправлялись в лунные затихшие поля, туда, к трем аллеям, к бурной речушке, и опять зеленоглазая девушка вела небольшую кавалькаду по полям, по лесам, вдалеке от деревень, наполненных шумом солдатских постоев.

Лидия все чаще и чаще выказывала Андрею свое расположение. Но она старалась делать это так, чтобы быстрые пожатия рук, взгляды, ласковый шепот, не то наивные, не то продуманные и обещающие прикосновения не были замечены Герстом. По правде сказать, Андрей не был уверен в том, что она не расточает те же признаки внимания и его товарищу.

Однажды, когда они все трое лежали на траве в густой тьме ночного леса и Герст отошел к ординарцу за спичками, Андрей, неожиданно для самого себя, обнял склонившуюся к нему Лидию и поцеловал ее в полуоткрытое крепкое плечо. Лидия резко откинулась назад, и зеленые глаза ее стали острыми и злыми. Но зеленые искры сейчас же угасли, и все лицо, освещенное луной, показалось бледным и безжизненным.

«Однако, — подумал Андрей, — по-видимому, она искренне недовольна».

Подошел Герст. Лидия не сказала ни слова.

Андрей поднялся и тоже пошел к ординарцу.

Чаще всего с ними ездил Трофимов, спокойный, приветливый солдат. Андрей дарил ему деньги, привозил из корпусной лавки папиросы, и между ними установились доверительные отношения.

— Ну как дела, Трофимов?

— Да так себе, вашбродь... Жена пишет: работы много, не справляется. Землю не запахали в это лето и наполовину, с кормами плохо. Скотину продала. Все спрашивает, когда конец... А мы разве знаем?

— Я думаю, теперь никто не знает, — раздумчиво сказал Андрей.

— Так точно, вашбродь, кто ж знает?

— Скажи, Трофимов, по правде, солдаты о том, что мы ездим по ночам, плохо говорят?

— Говорят, так точно... Больше смеются. По бабам всякий рад побегать. Ну, каждый по-своему. Теперь по деревням чужих ребят пойдет сила! Приедешь домой — не разберешь, где сын, а где байстрюк. А что говорят — пустое, греха в этом мало.

Андрею всегда хотелось знать, как относятся к нему солдаты. Его не боялись, ему верили. Охотно шли к нему за справкой, за помощью. Но нетрудно было заметить, что своим его не считают. Точно так же, как не считали в те месяцы, когда он тянул трудную солдатскую лямку и носил погоны с одним лычком и пестрым жгутиком. Белоручка, паныч! Но разве не судьба ему всю жизнь провести интеллигентом, барином? Что ж тогда поделаешь? Но и это соображение не успокаивало до конца...

Фыркали кони, ища среди сухой пыльной хвои тонкие стебли летних трав. Удила клацали в ночной тишине, где-то кричала и шелестела ветвями ночная птица, Разговор с Трофимовым не вязался. Солдат сосредоточенно крутил толстые козьи ножки из махорки и сухого кленового листа, а Андрей больше всего думал, как бы не смотреть в ту сторону, где во тьме леса и ночи потонули Лидия и Герст.

Затем он встал, и пошел к поляне, на которую щедро лился лунный свет. Здесь весь воздух, казалось, состоял из танцующих кристаллов и влажных капель, прозрачных, как струи лесного ключа. Андрей прислушивался к звукам ночи, к биению собственного сердца.

«Нет любви без внутренней близости, — думал он. — Нет чувства без общности переживаний. Лидия — чужая. Это просто охота за женщиной, единственной встреченной на фронте женщиной, которая не заразит какой-нибудь дрянью... А биение сердца — это от физической страсти, и тоска — от неудовлетворенного самолюбия. Нет, завтра же начну вести себя по-новому. А Герст пусть делает как знает».

Андрей круто повернулся на месте, решив, что сейчас же твердым шагом двинется к Лидии и Герсту, бодрым голосом человека, освободившегося от мучительных противоречий, заговорит с обоими, и всем сразу станет легко и весело.

Но он не успел повернуться. На плечи его легли чьи-то руки.

— О чем так долго думал? Зачем ушел? — шептала девушка, приблизив лицо. Андрей, не подготовленный к такой встрече и сбитый с толку, все же машинально положил руку на талию Лидии. Тогда она сама закинула обе руки на плечи офицера и, потянувшись кверху, прижалась сначала щекой, потом губами к его губам.

— Как же ты ушла от него? — с трудом оторвался от нее Андрей.

— А зачем ты ушел?

— Я не хотел мешать...

— Ревнуешь, глупый. Боже мой, какой же ты глупый!

— Лида, ты любишь меня?

— Я этого не сказала... — Она вдруг рассмеялась, показала Андрею язык и со смехом побежала в глубь леса.

Андрей пошел за нею. Он опять был смущен и взволнован. Но думать об этой новой своей взволнованности, о ее причинах, о ее последствиях он больше не желал.

Лидия скрылась в темноте парка, а Герст сразу поехал крупной рысью, так что Андрей должен был подгонять коня, чтобы не отстать от товарища. Хорошо, что на таком аллюре можно было не разговаривать.

На бивуаке Герст сухо попрощался с Андреем и немедленно скрылся в своей палатке.

 

III. Мать-командирша

Штабс-капитан Петин, уходя на батарею, оставил в парке рыцарскую память, солдатское подневольное уважение и командирского коня Чая. Наследников у Петина не было: никого по-кадровому не боялись солдаты, никто из офицеров не слыл в дивизионе рыцарем и никто не мог сесть на Чая.

Чай был длинный пятивершковый жеребец со шпатом на правой задней ноге. Он всегда неспокойно косил глазами, прядал ушами, как птица крыльями, и бил копытом, как будто не мог его буйный характер вынести тяжелой, упрямой неподвижности земли.

Уже несколько месяцев он стоял в конюшне, вечерами его водили по бивуаку, но никто, ни из ездовых, ни из офицеров, не решался проездить жеребца по дороге.

Он спокойно впускал к себе в стойло уборщика, позволял себя седлать, широким, припадающим от шпата шагом выступал по дороге и вообще вел себя четвероногим джентльменом, но только до момента, когда другому коню, человеку, мотоциклету или даже птице вздумалось бы обойти его хоть на полголовы.

Тут Чай закусывал удила и несся, стервенея, не разбирая дороги, как будто к хвосту его привязали зажженный смоляной факел.

Такой полет кончался только тогда, когда золотая шерсть на его боках склеивалась в мокрый от пота войлок, пена розовыми клочьями убирала повод и удила, а мундштуки на два дюйма врезались в окровавленные щеки.

Кулагин еще в первые дни по приезде Андрея убеждал его взять Чая:

— Лучший ведь конь в дивизионе, мягкий ход, быстр как ласточка, красив! Шпат? Ну, это пустяки, об этом не стоит говорить.

Кельчевский отговорил Андрея:

— Берите, не жаль, но имейте в виду, что приезжать будете не туда, куда хотите, а куда Чай захочет, и не тогда, когда нужно, а когда Чаю вздумается.

Чай остался на конюшне выжидать хозяина, а Андрей получил высокого и тяжелого на ходу донца. Конем он был недоволен и подумывал, не взять ли все-таки Чая. Самое страшное было — не выдержать марку, сдрейфить и сдаться.

Однажды за ужином тяжеловатый безбровый поручик Бондаренко, ленивый и сонный украинец, заявил:

— Кажется, возьму Чая я.

Столовая огласилась хохотом.

— Это подходит, — сказал, поблескивая карими глазами, Кельчевский. — Вам падать удобно: не разобьетесь.

— Мешочком, пузыриком, — подхватил кандидат. — Скок, скок!

— Шутки — шутки, а я вот завтра поеду... Что ж, никто не хочет такого коня?.. А еще артиллеристы!

— Чая надо сосватать адъютанту. Командирская как-никак лошадь, орел! — заявил Кулагин.

— Я и не отказывался, — сказал Андрей. — Напугали меня, что на нем ездить нельзя.

— Петин же ездил.

— Не боги горшки обжигают! — убежденно воскликнул кандидат.

— Так вы бы попробовали.

— Ну что вы, что вы! — замахал руками кандидат. — Я и на тарантасе еду — боюсь. Морской болезнью страдаю. На беде всегда за хвост коня придерживаюсь.

— Оттого и рыжий,—тяжело сострил Иванов.

— Я завтра попробую Чая, — решительно сказал Андрей.

— А как же Бондаренко? — спросил Кельчевский.

— А я подожду, пока адъютанту летать надоест, тогда я его возьму.

— Вижу я, двое офицеров выйдут к барьеру из-за одной лошади. Надо доложить командиру дивизиона, — бурчал Иванов.

— Вот Василиса Климентьевна приедет, она Чая не любит, — сказал Кулагин. — При ней солдат с Чая слетел, разбился. Она запретит адъютанту садиться на Чая.

— Что вы говорите? — вскричал Кельчевский. — Неужели приезжает?

— И опять с Вавочкой.

— С-с-с! — засвистал дурашливо кандидат. — Кончилось тихое житие. К инспекторскому смотру го-товсь!

— Кто это Василиса Климентьевна? — спросил Андрей.

— Мать-командирша. Держись, адъютант. Хвост вам накрутит.

— Это что же, жена Торопова?

— Всякие бывают жены, — смеялся Кельчевский. — А это, я вам говорю, мать-командирша. Она вас так к рукам приберет, что и не вздохнете. По-настоящему почувствуете, что такое адъютант.

— Я ведь военную карьеру не делаю и в благоволении отцов-командиров не нуждаюсь...

— Зануждаетесь... Словом, что говорить. Поживем — увидим! Одно для вас есть спасение, одна лазейка — становитесь женихом Вавочки.

— А она, кстати, недурненький кусочек! — заерзал на скамье кандидат.

— Кандидат прицеливался — отшили, — буркнул Иванов.

— Отшили, миленький, отшили, — покачал жалостливо головой кандидат. — И будущим домиком в Оренбурге не соблазнились.

— Кандидат чуть горькую не запил.

— Как же их на фронт пустят? — удивился Андрей.

— Пустят. Василиса Климентьевна уже была раз. Едва выпроводили. Поход начался...

— В четверг приезжают, — сообщил Кулагин.

— Ну что ж, всем дивизионом поедем встречать, — с лукавинкой посмеивался Иванов.

Чая подали утром к столовой палатке. Из передков, где стоял теперь Чай, пришли фельдфебель и каптенармус Клычков. Пришли явно из любопытства. Клычков был широкоплечий, чудовищной силы парень с загорелым, почти черным лицом. Казалось, рука его, толстая, жилистая, как суковатая ветка кедра, способна была посадить на круп лошадь на всем скаку или переломить ей шею. На Чая он сел, не взнуздав его мундштуком, и Чай, поносив его по полям, сбросил у самого бивуака. Клычков вернулся в обоз с половиной штанины и разодранной шеей.

— Ой, зря, ваше благородие, связываетесь! — сказал он. — Скаженный конь, одно можно сказать.

Чая держали трое. Андрей сел в седло спокойно, и Чай, как ладья, отъехал в сторону, потянув за собой всех троих. Андрей сжал, как мог, шенкеля, ожидая бури, но Чай двинулся ровным размашистым шагом на дорогу.

— Я за вами сейчас! — крикнул Клычков. — А то как бы чего не случилось. — Он бегом помчался к конюшне.

Но Чай шел по дороге, как в манеже, и Андрей даже отпустил трензеля и мундштук и, знакомясь, похлопывал коня по золотистой, гладко вычесанной шее. Позади затрусила фурманка, и, боясь, как бы она не вздумала опередить его, Андрей перевел Чая на рысь. С проселка въезжали на дорогу двое ординарцев — пришлось увеличивать рысь до полного аллюра. При первой возможности Андрей свернул в сторону с большой дороги. На повороте видел, что позади на черном коне, поднимая облако пыли, скачет Клычков.

Чай нес всадника бодро и мягко, шаг у него был широк и ровен. Андрей проверил, слушает ли он повод. Лошадь была чутка и к шенкелям, и к шпорам, и Андрею уже начинало казаться, что он зря так долго поддавался запугиванию и отказывался от превосходного коня. Осмелев, он повернул Чая обратно и поехал навстречу Клычкову. Чай, нервно прядая ушами, прошел мимо каких-то всадников и бросился, храпя, в сторону от остановившегося на скаку Клычкова, но тут же выровнял шаг и пошел к дому еще быстрее.

Андрей сдерживал его, но жеребец, почуяв приближение конюшни, шел, задирая голову назад и выкинув в напряжении грудь.

Андрей жестко взял повод. Чай задрал голову еще больше и бросил передними ногами. Андрей еще круче взял мундштук, но Чай, сломав его усилие, изогнул теперь шею книзу, закусил удила и понес. Лошадь тянула, как отпущенная стальная пружина. Руки немели от напряжения, но голова Чая по-прежнему лежала на груди и сверху был виден налитой красным звериный глаз.

Чай проскочил бивуак. Люди выбегали из палаток. Чей-то знакомый голос крикнул:

— Голову!

И нагнувшийся Андрей вскакал в конюшню. Шенкеля не выдержали, и он тяжелым ядром полетел в ясли...

— Хорошо, не было гвоздей в стенке, — говорил Кельчевский, снимая соринки с Андреева френча. — Могли бы повиснуть, как картина. Не разбились?

Андрей отплевывал сухую труху и с раздражением смотрел на вздрагивающие бока жеребца.

— Это все-таки удачно. Могло быть хуже, — утешал Кельчевский.

На другой день Чай взлетел от мотоцикла. Он сразу перемахнул канаву, и Андрей пустил его по полю. Мимо пролетали леса и рощи, пни грозили падением, ямы и окопы западнями залегли во всех направлениях. Хрипя, взлетал конь на крутые холмы, за которыми могли притаиться разработанные песчаные карьеры и рытвины, слетал в травянистые долины, и Андрей заботился только о том, чтобы не очутиться в мелких колючих порослях ельника и не дать Чаю повернуть к конюшне с полным повторением вчерашнего спектакля.

Когда Чай выдохся от бешеной скачки, Андрей был в полутора часах езды от лагеря. Он пустил вспотевшего коня рысью, и Чай, мокрый до бабок, остановился на бивуаке.

— Да вы как в бане побывали, ваше благородие, — улыбался подвернувшийся и принявший лошадь ординарец.

Андрея поздравляли, как будто он одержал настоящую победу.

«Теперь уже нельзя сдаваться», — решил Андрей.

Мигулин принес толстое письмо, и, утирая пот мокрым платком, Андрей читал в палатке Татьянин насыщенный горечью рассказ о лазаретной жизни, о том, что она подготовляет свой перевод на фронт и просит его намекнуть в письме, где стоит дивизион. Теперь, когда его перевели в обычную корпусную артиллерию, можно надеяться на постоянную или по крайней мере длительную стоянку, и для нее есть смысл устроиться в госпитале или отряде его корпуса. Так они смогут встречаться хоть изредка.

Торопову поехали встречать полковник, Герст и Иванов. У кандидата болели зубы. Кельчевский, расстроенный, сидел в палатке — он получил известие из Кустаная, что жена его уже давно была больна, но не писала ему об этом, а теперь предстоит операция, и уже все равно... Муж должен знать.

— Вы понимаете, — хмуро жаловался он Андрею, — операция в Кустанае. Даже в Оренбург нельзя ее свезти. Вот страна! Австралия какая-то!

— Отчего же вы забрались туда?

— Как чего?.. В переселенческом управлении я. Условия хорошие. Оклад... На западе нам, полякам, нет хода — затирают.

Андрей не поехал на станцию. Неловко было брать донца вместо Чая. На Чае же ехать с кавалькадой, да еще к станции, где сутолока, — рискованно.

Вечером на донце поехал к Лужкам.

В эту ночь над полями стояли холодные туманы. Леса, как осенью, были одеты поясами синеватой дымки. Лидия молчала и казалась необычно грустной. Солдаты стояли на часах у мостов и заснувших лагерей. Низко пролетали, всхлопывая крыльями, большие черные птицы, изгнанные войной из гнезд. Луна на мгновение поднимала тусклый рог над сединой облака и опять тонула в непроницаемой мгле.

Когда Андрей вернулся в деревню, огни уже были погашены. Мигулин сообщил, что приехали со станции поздно, женщины устали, и все разошлись рано.

— Слушайте, соня! — опять будил Андрея Кельчевский. — Неудобно все-таки. Пока вы офицер, надо соблюдать, так сказать, кастовые обычаи. Пойдемте, я представлю вас командирше. Вчера вами интересовались, а вы пропали.

Торопова сидела лицом к двери, заложив ногу за ногу, и курила папиросу. Седеющие волосы ее были расчесаны на пробор и спускались на уши двумя жесткими приплюснутыми подушками. Серая глухая кофта, черная юбка и широконосые полуботинки придавали ей мужской вид. В углу в кремовой крепдешиновой кофточке сидела миловидная девушка лет двадцати, и тоже с папироской.

Командирша при входе Андрея поправила на носу пенсне с разболтавшейся золотой оправой и оглядела прапорщика так, как полковые барыни оглядывают нового денщика или пришедшую наниматься горничную.

— Как поздно встаете! И ведь совсем еще молодой человек, — вместо приветствия, в ответ на щелканье шпор сказала Василиса Климентьевна. — Ну, знакомьтесь, дочь моя Варвара Михайловна.

— Адъютант здесь курортный отдых отбывает, — сказал, не оборачиваясь, набивавший папиросы у стола Торопов.

— Беру пример со старших, — дерзко сказал Андрей.

Торопов крякнул от изумления и порвал гильзу.

Кельчевский, закручивая ус, спешно двинулся к окну. У окна, в случае чего, можно было остаться нейтральным.

— Я вижу, распустил я вас всех,—пробурчал Торопов. — Встают офицеры в девять часов, ученья не производят, лошадей не смотрят. Так и солдат распустить недолго.

— Я вижу, ты опять благодушничаешь, — покачала головой Василиса Климентьевна. — Доиграешься, что по службе на вид поставят. На вакансии отразится. И на фронте... Ведь стыд-то какой!

— Ну, пошла, мать моя! — переменил вдруг тон Торопов. — А в других частях что? Ты бы посмотрела. На фронте все части распустились. Воздух тут такой.

Кельчевский улыбался в окно.

Девушка рассматривала офицера с нескрываемым любопытством.

Она сидела на тяжелой, словно вросшей в пол хозяйской скамье, подостлав синий с бахромой плед.

Андрей выдержал ее прямой долгий взгляд, как будто его вызывали на это, и отошел к Кельчевскому.

— Нравится? — спросил поручик шепотом.

— Кто — мать?

— Нет, девушка.

— Ничего. Как у такого алкоголика может быть такая дочь?

— Не беспокойтесь, позже скажется.

— Что же вы то сватаете, то отговариваете.

— Сватать сама мать будет. Да, да. Я не шучу. И еще как настойчиво. Вот когда она вам начнет рассказывать, что дают за Вавочкой, тут и начнется. Так и знайте. А если об этом вам не сообщат — значит, не подошли.

— Ведь я здесь не один...

— Ну, мы все старики. Герста уже обходили. Он не поддается. Кряжистый немец. На лютеранке хочет жениться. Ведь они обе были здесь в прошлом году, когда еще жен к фронту близко не подпускали. Без разрешения пробрались.

Утром опять подали Чая.

На перекрестке Андрей раздумывал, где можно найти дорогу спокойнее, и в это время рыжий муц на бодром аллюре вынес из-за кустов девушку в кожанке.

Андрей двинулся в ту же сторону, рассчитывая, что длинный Чай всегда будет впереди короткого маленького муца.

— Лида! Ради бога, сдерживайте вашего муца и не допускайте его выйти вперед ни на вершок, иначе — только меня и видели.

— В чем дело? Почему столько темперамента? Не могу понять, — говорила Лидия, изо всех сил сдерживая капризничавшего, по обыкновению, муца.

— Мой конь привык ходить под командиром, всегда впе...

Договорить фразу не удалось: муц заупрямился, девушка неосторожно стегнула его стеком, муц лягнул задними ногами, задел жеребца, и Чай понес...

Теряя такт, сжав зубы, Андрей делал величайшие усилия, чтобы остановить коня, но Чай летел карьером, не слушаясь больше мундштука.

Тогда взбешенный Андрей дал ему шпоры и изо всех сил ударил плеткой между ушами.

Вероятно, никогда еще не испытывал такого оскорбления благородный жеребец. Он взвился на дыбы, рванул в сторону и поскакал по полю, на лету распластываясь в струну.

Андрей решил загнать Чая. Он хлестал его и рвал рот коня мундштуком. Чай примчал в холмистую местность и теперь на скаку так швырял Андрея, что тот едва держался в седле. Слетев с изрытого пнистого холма в долину, Чай понесся вперед с удвоенной быстротой. Андрей еще раз хлестнул его изо всей силы и тут же заметил, что все поле впереди широкой дугой обегают проволочные заграждения.

Он потянул повод вправо, но жеребец глядел назад ненавидящим оком и мчался вперед, в самую гущу проволоки.

«Спрыгнуть... перескочить... упасть раньше...» — мелькало в голове Андрея.

Резнул память забытый случай, когда кавалерист-ординарец на Холмщине наскакал ночью на тугой телефонный провод и срезал себе голову.

Еще одна спасительная мысль: «Лошадь увидит и остановится... Только тверже шенкеля, чтобы не сорваться... Шишка бы остановилась».

Чай летел уже с отпущенным поводом.

Жеребец взлетел птицей над рыжими шестами. Андрей увидел: не перескочить!..

Он отпустил и повод, и шенкеля и каким-то необычайным образом отделился от лошади. По инерции он летел еще в воздухе и со рвущей, тянущей болью в ладонях и запястьях упал на руки уже за проволочной плетенкой, и только ноги остались где-то позади, высоко, на весу...

Конь, хрипя, бился рядом в путах проволоки и подпруг, вскочил и с седлом на боку, хромая, умчался в сторону дороги.

«Лопнула подпруга, — не будучи еще в силах дышать, думал Андрей. — Это, пожалуй, и спасло. Иначе бы подмяло...»

Долго нельзя было снять с проволоки ноги. Отдышавшись, Андрей с трудом принялся освобождаться. Сквозь боль и досаду пробивалось чувство довольства тем, что никто не видит его в этом унизительном положении.

Галифе напоминали теперь ленточные штанишки кордебалетных актеров. Пальцы Андрея ощутили на теле теплую кровь. Встал на ноги и долго еще не мог идти — ныло правое колено.

Опершись на подгнивший березовый кол, он пересчитал семь рядов проволоки, густо переплетенной.

Шел, опираясь на поднятую в поле палку. Шел стороною, избегая далее проселков и в особенности людных воинских бивуаков.

У дороги таился в кустах, выжидая, пока не будет на ней пусто.

Мигулин суетился, ахал, причитал, качая рыжей головой. Он бегом принес таз горячей воды и вызвал фельдшера.

Неглубокие рваные раны тянулись вздутыми бороздами от бедра к колену. Голенище сапога было разрезано, как ножом.

«В боях ни одной раны, а в парке — пожалуйста! — думал Андрей. — А что было бы, если бы я не перелетел за проволоку туловищем?!»

Фельдшер промыл царапины и вылил на них пузырек йода. Андрей, перетерпев острую боль, хотел было встать, как вдруг в избу ввалился Мигулин.

— Вашбродь, командирша с дочерью к вам идут. Просили предупредить.

— Что же, одеваться мне или раздеваться? — недоумевал Андрей, суетливо убирая рваные галифе и френч.

— А вы бы лучше под одеяло. А то брюки я еще не гладил, да сапог к мастеру в передки снести надо. Других-то у вас нету.

— Вот черт принес, — злился Андрей, укладываясь под одеяло.

— Что с вами? — налетела на него, не задерживаясь на пороге, Василиса Климентьевна. — Неужели сломали что-нибудь?

— Пустяки... Чай понес. Царапины.

— Пристрелить эту лошадь! Покажите, что с вами.

Девушка в белом картинкой стояла на высоком бревенчатом пороге.

— У меня на ногах... — смущался Андрей и смотрел на девушку.

— Ничего, не смущайтесь. Она курсы сестер кончила. — И Василиса Климентьевна сорвала одеяло с ног Андрея.

— Ай-ай-ай, всего изорвало! Кость, вы говорите, не повредило?

— Я ведь сам дошел. Пустяки все это. — Он отнял из рук командирши одеяло и плотно закутал ноги.

— Ну, вы не ломайтесь, — поправила пенсне командирша и присела на скамью. — В госпитале, если ранят, тоже будете стесняться?

— У меня был фельдшер, все сделал.

Комната наполнялась народом. Пришли Кельчевский, кандидат, Бондаренко, Иванов.

— Уступаю вам Чая, — сказал Андрей Бондаренко. — Это конь на любителя. Меня больше устраивает лошадь, которая идет туда, куда мне нужно.

— Чай адъютанту свидание сорвал, — хихикнул кандидат.

Андрей посмотрел на него с удивлением.

— Пате-журнал все видит, все знает, — дурашливо прищурился кандидат.

— Какое свидание? — деловито спросила командирша. — С кем?

— Женщин на фронте мало, — буркнул Иванов — зато успех за ними обеспечен.

Вавочка чуть-чуть покраснела.

Командирша смотрела на Иванова неодобрительно.

— Удивительно все-таки встречать на фронте легкомыслие.

— Иначе тут со скуки подохнешь, — оправдывался Иванов.

— А вы знаете, как тыл относится к армии, с каким благоговением?

— Зря, народишко тут все нестоящий...

— Есть и герои, — безапелляционно уронила Василиса Климентьевна.

— Вот один перед нами, — указал на Андрея Кельчевский.

— Пойдемте, господа, — поднялась полковница, — надо ему отдохнуть.

— Я сейчас встану, — сказал Андрей и увидел Мигулина, который показывал ему из угла рваный сапог.

— Ах, да, — опустился он на подушку. — Придется полежать. Книжку кто-нибудь пришлите.

— Лежите, лежите. Дня три обязательно надо полежать. Вавочка к вам придет посидеть. Пусть приучается.

Офицеры зашевелились. Иванов ухмыльнулся и, должно быть, чтобы скрыть смущение, громко затрубил в платок. Кельчевский дернул усом. Кандидат стал нелепо серьезным.

— Она ведь в сестры хочет идти, — перехватила общее движение Василиса Климентьевна и обвела всех строгим взглядом.

Командирша поднялась и вышла. За нею потянулись офицеры.

Вавочка пришла через час. Она была беленькая и прозрачная.

— Вам действительно нельзя вставать? — спросила она.

Андрей вспомнил о сапогах и сказал:

— Да... не выходит...

— А жаль. Погода хорошая. Пока еще летние дни стоят. Осень скоро.

— Осенью здесь ужасно, болото...

— Все-таки здесь теплее. В Оренбурге уже холодно. Не люблю я Оренбурга.

— А куда бы вы хотели?

Вавочка стала рассматривать блестящие острые ногти.

— А я нигде не была — мне все интересно.

— Вы заставьте мать поехать с вами в столицу, ведь у вас сейчас пропасть денег.

— Ну, вы моих родителей, кажется, успели рассмотреть, — сказала вдруг сухо Вавочка.

В прозрачной девушке, как в созревшей куколке мотылька, почувствовалось вдруг другое существо.

— Выходите замуж, — засмеялся Андрей, ему сразу вдруг стало легче с ней.

— Благодарю вас, — церемонно наклонила голову Вавочка. — В этом пункте вы трогательно совпадаете с моими родителями. Не за вас ли?

— Ого! — подскочил под одеялом Андрей.

— По матушкиному счету вы у меня сотый жених. Я уже привыкла. Все равно не подойдете.

— А сами вы об этом как думаете?

— Ничего не думаю, — замкнулась девушка. — Что вы читаете?

— Чирикова.

— «Юность»? Хорошая книжка... Все хорошие книжки о том, как не бывает.

— А вы бы хотели, чтобы все было так, как у Чирикова?

— У вас невеста есть, — сказала вместо ответа девушка.

— Почему вы думаете?

— Две карточки у вас стоят рядом... И непохожие... Значит, если одна сестра, то другая кто ж?

— Да вы Шерлок Холмс! — наивничая, восхитился Андрей.

— Зато вы не гениальный преступник — весь в уликах.

— А что еще?

— А вон тетрадка... Вся буквами «Е» разрисована. Даже на клеенке вырезано.

— Ей-богу, вы великолепны. Вот это наблюдательность!

— Я всегда за людьми все замечаю.

— И за мною?

— Иначе я бы с вами так не разговаривала.

— Это, пожалуй, комплимент.

— Если хотите... Знаете, я бы вас просила не ссориться с мамой. Мы скоро уедем. Потерпите немного.

— Я и не собираюсь.

— У мамы странные обычаи...

— Если они не коснутся...

— И если коснутся...

— Не обещаю.

— Жаль. Я так и знала... Ну, я пойду... Я еще зайду к вам.

— Я буду очень рад. Вечером я встану.

— Значит, вам можно?

— Разумеется, можно. Сапог у меня порван... О проволоку...

— У вас одна пара?.. Не говорите маме.

— А что? Невесту потеряю?

— С вами не стоит быть откровенной.

— Да, это я зря, — согласился Андрей. — Дайте руку, я прошу прощенья.

— Прощаю, — улыбнулась девушка.

Андрей натягивал наскоро зашитый сапог, когда в избу вошел Кашин, младший писарь.

— Ваше благородие, там в канцелярии жена их высокоблагородия командира дивизиона бумаги смотрят.

Красивые глаза Кашина оскорбительно светились издевкой.

— Зачем же вы даете?

— Все дела. Они всегда так. Я только докладываю...

— Зачем же вы даете?

Кашин пожал плечами.

Андрей наскоро затянул пояс и пошел в дом, занятый канцелярией. Кашин исчез где-то в темноте.

В канцелярии при свече сидела за столом Василиса Климентьевна. Перед нею в не совсем свободной позе Стоял старший писарь Фролов.

Василиса Климентьевна подняла голову и кивком приветствовала Андрея.

Андрей долго собирался с духом, чтобы сдержать клокотавшее в нем раздражение.

Увидев адъютанта, Фролов сделал руки по швам.

— Что вас интересует в нашей канцелярии, Василиса Климентьевна? — спросил Андрей.

— Так, вообще, все... У казначея я уже просмотрела. А теперь с приказами знакомлюсь. Дела мужа и его части меня всегда интересовали. А что?

— По уставу никто, кроме лиц командного состава, не может быть допущен к делам воинской части.

— Я не посторонняя.

— Но вы и не лицо командного состава.

— Ну, ладно, я посмотрю кое-что, и все...

— Я очень прошу вас, Василиса Климентьевна, сейчас же, немедленно вернуть мне все дела.

— Вы что, боитесь? Непорядки, вероятно?

— Прошу вас не оскорблять меня. А вам, Фролов, я ставлю на вид невыполнение устава.

Фролов вытянулся, постоял минуту и отошел в сторону.

— Я смотрю дела с разрешения командира дивизиона.

— Этого мало. Будьте любезны, в таком случае принесите мне письменное приказание. Предупреждаю только, что этот замечательный документ будет доложен в штабе корпуса и... отправлен в столичную печать.

— Как вы смеете? Мальчишка! Вы офицер и лишены уважения к командиру части. Вы ведь сами когда-нибудь будете командиром.

— Никогда не буду.

— Да, ведь вы студент... В этом все дело. Вы далеки от духа армии. Мне вы показались приличным человеком...

Андрей молча собирал дела и папки.

— Прошу вас, — сказал он, спрятав бумаги в стол.

Василиса Климентьевна сидела недвижно.

Андрей задул свечу.

— Вежливо. Дайте по крайней мере руку!

Андрей взял командиршу под руку, и старуха, всхлипнув в темноте, очень больно ущипнула его выше локтя.

 

IV. Колесо счастья

Торопов, разъяренный, стоял перед Андреем. Сжатые руки его чернели на поясе, как неживые. Выцветшие глаза и хриплый голос атрофированной от многолетнего пьянства гортани делали его гнев скорее смешным, чем страшным, но Андрей чувствовал, как в этом расхлябанном теле на минуту встает «аршин» — костяк старого кадровика.

— Вы, кажется, позволили себе быть непочтительным по отношению к моей жене? — прошипел он, разбрасывая фонтаны слюны и закинув при этом голову назад.

Андрей вынул платок, с нарочитой гримасой вытер щеку, на которую капнуло, и, воспользовавшись паузой, заметил:

— Может быть, господин полковник, мне будет позволено узнать, в чем выразилась моя непочтительность?

Полковничьи пальцы дернулись и зачастили по желтому ремню мелкой дрожью.

— Прапорщик, вы мне не устраивайте здесь дипломатический салон. Мы здесь все солдаты.

— За исключением вашей супруги, господин полковник, — сказал Андрей, но тут же почувствовал, что раз он дразнит старика — значит, и его спокойствие уходит.

— Вот видишь, видишь? — послышался голос за занавеской. — Он позволяет себе слишком много.

«Значит, полковница подслушивала!» Андрей сразу перешел в то состояние, когда течение ссоры владеет человеком.

— Что с вами можно позволить? — бросил он со злобной презрительностью.

Полковница взвизгнула и бросилась вперед. Полковник одной рукой удержал супругу, но сам еще ближе придвинулся к Андрею.

Его всегда маленькие, мутные, а теперь навыкате глаза стали вдруг страшными, как у эпилептика.

— Это оскорбление старшего в чине... прямого начальника. Под суд! — задыхался Торопов.

— В чем моя вина? Я не допустил постороннюю женщину к бумагам и приказам согласно уставу...

— Молча-а-а... — взвизгнул внезапно приобревший гибкость голос Торопова. Но старик захлебнулся в выкрике на букве «а», замахал перед собой руками и в два-три приема, как деревянная кукла, у которой развинтились шарниры, свалился назад на пол...

В комнату вбежал Василий и, непочтительно подхватив командира под руки, поволок его к кровати.

Андрей весь вечер просидел в избе. Тем временем Мигулин по собственной инициативе сообщался с Василием. Торопов долго не мог прийти в себя. Но и придя в сознание, он продолжал задыхаться, и командирша окончательно уложила его в постель. Она не пустила пришедших к нему офицеров, боясь за сердце больного.

Поздно вечером к Андрею зашел Кельчевский. Он рассказал, что доктор определил у больного нефрит, что организм его вконец истощен и он нуждается в серьезном и длительном лечении. По тону его Андрей никак не мог определить, как относится Кельчевский к случившемуся и как приняли ссору другие офицеры.

Торопов уехал через три дня. Его свезли на станцию в покойной коляске. Сопровождаемый дочерью и женой, он сел в вагон и отправился в Оренбург.

Угрызений совести Андрей не испытывал, но был почему-то убежден, что его отношения с офицерами теперь резко испортятся, и уже заранее черствел в каком-то плохо осознанном упорстве. Торопова ни любили, ни ненавидели. К нему относились как к запойному пьянице-старику, осколку прошлого. Андрею он казался оживленной мумией. Но все равно ему, Андрею, не следовало глумиться над больным стариком. Дело обошлось бы пустяками. Может быть, коробило именно то, что в ссоре была замешана женщина. Андрей лежал теперь целыми днями на койке, не всегда выходил к обеду, первым уходил из-за стола и старался выбирать места для прогулок подальше от дивизионного бивуака.

Казалось, офицеры приняли как должное стремление Андрея к уединению.

Между тем «колесо счастья» вертелось своим чередом изо дня в день. Все так же хрустел желтыми катеринками с целью произвести впечатление огромный прапорщик Кулагин. Все с тем же хищным жестом сухих, как птичьи лапы, рук придвигал к себе пачки рваных рублей кандидат, все так же некстати усмехался в бороду поручик Иванов и добродушно склонял черта на все лады доктор из семинаристов Вельский.

Но «Армейский карточный клуб» не процветал. Фронтовые части стояли слишком далеко. Соседи тыловики в большинстве принадлежали к другому корпусу и были мало знакомы.

Каждый партнер был на счету.

Вероятно, потому не прошло и недели после отъезда Торопова, как в час послеобеденного отдыха, когда Андрей лежал у себя с книгой, к нему ватагой ворвались офицеры:

— Довольно бездействовать, Мартыныч, Пошли, пошли!

— Куда?

— На зеленое поле. В шмоньку.

— Не отстанем!

— Маком!

— По рублику, по рублику! — взвизгивал с безобразной карикатурной приветливостью кандидат.

— Иди, Мартыныч, — басил временно исполнявший обязанности командира дивизиона поручик Иванов. — Мы тебе кровь пустим.

— Штаны снимем!

— Не просите, не просите его, Иван Иванович. Кого упрашивают, тот всегда выигрывает, — плакался кандидат. — Сам пусть идет. Или силушкой!

— Силушкой! — подхватили другие. — Не хочет, так силушкой.

запел приехавший с позиций капитан Андрущенко.

Офицеры подхватили под руки упиравшегося Андрея и вытащили его на улицу. Это странное шествие на глазах у крестьян задворками прошло к палатке офицерского собрания.

Здесь уже «предварительно» сражались прапорщик Кулагин, доктор и еще один молодой приезжий подпоручик.

Кандидат решительно вырвал карты у державшего банк доктора и заявил:

— К чертовой бабушке копеечную возню. Мы сейчас Мартыныча раздевать будем. Ой, чую я, будут у кандидата десять тысяч!

Игра пошла оживленная, быстрая.

Андрею везло.

— Из рукава девятки тянете, — плакал кандидат. — Ой, плачут мои десять тысяч. Ведь вам деньги так... на шоколад. А мне домок в Оренбурге строить надо. Место присмотрел...

Андрей шел все время по банку. Ему казалось, что игрою он откупается за инцидент с Тороповым. Кроме того, он выговорил себе право уйти в девять вечера, ни минутой позже, пообещав до этого часа играть резво, «без прижима».

Деньги переходили из рук в руки, не задерживаясь. Но вот куча кредиток на середине стола стала расти. Банкомет, прапорщик Кулагин, как большой японский божок, не спеша короткими пальцами пересчитывал деньги.

— Всего восемьдесят. Идут все восемьдесят. Вам сорок. Так. Кто еще на сорок? Вам десять. Хорошо. Еще тридцать. Вам пятнадцать, ну, а на остатки кто? Вы, Мартыныч? Ну, ладно!

Он опять убил карту доктора, пересчитал деньги и обвел всех вопрошающим взором.

— Ну, кто на сто шестьдесят?

— Не могу вас подцепить, Мартыныч, — прищурив один глаз, говорил Кулагин, медленно раскладывая карты себе и Иванову.

— Что ж, талия еще держится, — может быть, схватимся.

Поручик Иванов аккуратно сложил полученные две карты и, не глядя на них, спросил:

— Даете?

Заинтересованные в игре партнеры прильнули к нему со всех сторон.

— Иван Иванович, ну посмотрите, голубчик. А вдруг у вас сразу дамбле? — плакал кандидат. — Какие тут шутки? Вы нам нервы вымотаете.

Все знали странности Иванова, который иногда, «чтоб перебить карту», да и «просто так», прикупал к девятке, останавливался на двух, на трех очках — вообще чудил.

— Не на все иду — значит, буду играть по-вашему, по-хамски, — огрызнулся Иванов.

Теперь «тянул» Кулагин. Это действие продолжалось не меньше двух-трех минут.

— Даю! — вдруг выкрикнул Кулагин.

Партнеры оживленно зашевелились.

Теперь Иванов, в свою очередь, начал испытывать терпение Кулагина.

Все впились глазами в расширявшуюся под грязным ногтем Иванова белую полоску нижней карты.

— Ой, картинка, ой, картинка! — плаксиво причитал кандидат.

Иванов перестал тянуть карты.

— Идите к черту! Не скулите под рукой, — с искренней злобой цыкнул он на кандидата.

Кандидат отскочил, как игрушечный паяц на резинке, и извинительно замахал руками.

Иванов медленно открыл плоский серебряный ящичек, вынул папироску, зажег спичку и закурил.

— Ну и... — недовольно проворчал доктор. Он пошел на сорок рублей. — Довольно канителить!

Опять пауза.

— Тьфу, черт, — выругался внезапно Иванов, накрыл рукой, не показав никому, обе карты и сказал, обращаясь к Кулагину:

— Давайте.

— А, это уже лучше, — ответил тот и выбросил на стол тройку пик.

— Здорово, — завопил кандидат. — Иван Иванович, что у тебя?

Иван Иванович молча кусал бороду.

— Нет, не буду покупать, к черту, — сказал Кулагин и выбросил на стол туза треф и пятерку бубен.

Иванов также швырнул на стол свои карты. У него также было шесть очков.

— Ну что же, снять половину, что ли? — сказал Кулагин.

— Как хотите, нам легче, — сказал за всех кандидат, дрожавший за свою ставку.

— Нет, не буду, — решил Кулагин. — Биться так биться. В распрях и битвах мать Русь основалась, — добавил он популярную среди офицерства похабную присказку.

Действо продолжалось. Но на этот раз у Кулагина было девять. Он эффектно выбросил их на стол и, не дожидаясь ответа партнера, сгреб деньги со стола к себе.

Посыпались новые кредитки. Каждый бросал деньги в особой манере. Кто с деланным равнодушием, кто с откровенной досадой.

— А знаете, — вдруг сказал Кулагин, — что испытывать судьбу! Не хочу больше. Сегодня не мой день. — И он бросил карты.

— Кто купил? — сказал кандидат, быстро завладевая колодой.

— Ну что же, я, пожалуй, полсотни поставлю, — нерешительно сказал поручик Кельчевский.

— Давайте мне, — вдруг решительно заявил Андрей»

— За все?

— За все.

По правилам игры Андрей предложил карту Кулагину.

— Что ж, поединок? Идет! Раз карте не верил, должен идти на все. — Он положил волосатую руку на кучу, денег, которая лежала перед ним, и повторил: — Идет. Ва-банк!

Андрей быстро, не задерживая, сдал карты и сразу посмотрел на свои. У него была девятка.

— Ваша бита, — сказал он Кулагину и показал дамбле.

— Черт, вот досада! — Кулагин хлопнул по столу так, что расплескались стаканы с чаем и упала свеча.

— Александр Македонский был великий человек... — начал было кандидат.

— Брысь под стол! — заорал на него Кулагин, сразу налившись злобой, и кандидат с дурацкой усмешкой закрыл себе рот рукой и сделал смеющиеся глаза.

Андрей положил карты.

Кулагин оживился.

— Вы что, совсем?

— С меня довольно. Может быть, вы хотите перекупить обратно?

— А вы пойдете на все снова?

— Пожалуй, пойду.

Кулагин сдал при всеобщем напряженном молчании, и Андрей опять выиграл.

Кулагин полез в боковой карман за знаменитой пачкой катеринок. Теперь шея у него была багровая. Глаза сузились, и руки дрожали.

Андрей посмотрел на часы и сказал:

— Уже девять, я должен извиниться.

— Удобно ли? Зачем же садились? — сказал Кулагин.

— Я предупредил, что не могу позже девяти.

— Подумаешь. Из-за сестрицы...

— Вам жаль денег? — холодно спросил Андрей. — Скажите прямо, я верну вам.

Кулагин презрительно хмыкнул и улыбнулся. Он кичился тем, что у него в кармане всегда есть запасная тысяча хрустящими сотенными бумажками. Он любил рассказывать о том, какие у него виноградники в Крыму и дача в Алупке.

— Скажите, сколько вы потеряли? Я верну, — настаивал Андрей, остановившись у выхода из палатки.

Кулагин позеленел.

— Я вам не советую издеваться, — крикнул он Андрею. — Я гну подковы! — Он поднял над столом во весь рост, круглое, как бочка, тело великана и протянул вперед сжатые кулаки.

Партнеры принялись успокаивать обоих.

Андрей выдержал паузу и вышел из палатки.

— Из-за юбки черт знает что делается, — слово за слово ронял, вытирая лоб, Кулагин.

Андрей услышал, вернулся в палатку. Теперь он был взбешен.

— Если вы еще хоть слово скажете о женщине, я вам дам пощечину.

Кулагин свирепо выкрикнул:

— Черт! — и бросился вперед.

На этот раз все офицеры бросились к Кулагину, который тяжело дышал и ворочал маленькими свирепыми глазками. Но он успел протянуть руку к груди Андрея и сорвал металлический конец аксельбанта. Андрей вырвался из объятий кандидата и доктора. Пальцы его едва скользнули по жесткой, небритой щеке Кулагина. Офицеры, как гончие на волке, повисли на великане, и вместе они опрокинули стол. Свеча потухла. Доктор уводил Андрея. В темноте ругался Кулагин. В солдатских палатках чиркали спичками, и наружу выглядывали сонные головы без шапок.

Андрей, успокоившись, позвал Мигулина и, узнав, что лошади готовы, пошел к дороге.

Прохладным ветром в разгоряченное лицо встретила Андрея светлая ночь. В палатке Герста качающимся пламенем горела свеча. Герст неохотно, но все же стал собирать в порттабак папиросы. Его аккуратная, словно накрахмаленная фуражка была надвинута еще глубже, отчего прямой германский нос его и крутой упрямый подбородок казались еще длиннее и резче.

Андрей шел позади Герста по тропинке и смотрел на прямые плечи и узкую талию поручика. Он чувствовал, что под спокойствием этого аккуратного, выдержанного человека кроется разлад, своеобразная драма. Андрей вспомнил таинственное самоубийство Фукса у Болимова. Но то был простой, едва грамотный солдат, оторванный от плуга колонист-землепашец, а это интеллигент, офицер, с детства воспитанный в духе шовинистической любви к процветающей родине, ее победам и растущей воинственной силе. Теперь он брошен в ряды армии, которая грозит гибелью всем далеко идущим мечтам.

Конечно, Герст не покончит с собою. Герст — не герой. Это интеллигент-обыватель, высшей мечтой которого являлось участие в большом деле, принадлежавшем дяде по матери, крупному судовладельцу, в руках которого были почти все пассажирские линии между Либавой и восточнопрусскими портами... Война принесла семейству Герста одни неприятности. В германской армии сражались его двоюродные братья. Доходы его дяди, с прекращением рейсов по Балтийскому морю, исчезли. Все складывалось неудачно, а погоны русского офицера жгли... Он, разумеется, никогда не делился с Андреем своими сокровенными мыслями, но Андрей, как и другие, ясно видел, что Герст сознательно ищет способов отсидеться в парке, пока пройдет эта заваруха и настанут дни, когда оживет Либава и застучат винты дядиных судов, которые, может быть, пойдут под германским флагом.

По дороге ехали молча. У начала аллеи оставили коней и пошли к парку. В лунном свете поле лежало туманным озером, кусты казались скалами и островками. В туманах бродили овцы с серебристыми колокольчиками и громко лаяли собаки-овчарки. Одна из них бросилась к офицерам с громким лаем. За нею издали серебристыми комочками мчались другие.

Герст не выносил собак, боялся и нервничал. Он сам бросился на переднюю собаку и выругался по-немецки. Собака отскочила, но сейчас же прянула вперед с новой силой. Герст не выдержал и выхватил шашку, готовый вступить в бой с громко лающей стаей.

Луна блеснула на лезвии. Где-то далеко, надрываясь, кричал пастух:

— Белка, Шарик, сюда!

Андрей, неожиданно для самого себя, сказал, вкладывая в слова злую насмешку:

— Офицер русской армии с обнаженной шашкой против собак!

Герст повернулся к Андрею:

— Неуместная острота, прапорщик. — Он тут же вложил шашку в ножны и теперь, стараясь не обращать внимания на наседавших собак, зашагал к парку.

Лидия сейчас же выбежала из темноты парка в белом платье и белых туфлях. В руках у нее был сверток с сапожками. Она была весела, и глаза ее искрились смехом.

Теперь, если Андрей ехал рядом с Лидией, Герст отъезжал в сторону, рысил впереди или плелся далеко позади. Когда Лидия говорила с Герстом, Андрей старался держаться поодаль.

— Да что с вами сегодня такое? — не выдержала наконец девушка. — Что вы, повздорили?

Андрей, взбешенный желанием Герста углубить ссору, рассказал Лидии о собаках и шашке и повторил дословно свою фразу и ответ Герста.

— Ай, как нехорошо, друзья! Нехорошо, — с искренним огорчением начала было Лидия, но вдруг сбилась с тона и сама фыркнула, как школьница, которой подруга сделала удачную гримасу из-за спины учителя. Ясно было, что она вообразила себе Герста, воюющего с псами.

Андрей хотел было заговорить о чем-то постороннем, но Герст приложил руку к козырьку:

— Простите, не буду мешать вам. — И, дав шпоры коню, умчался в серебристый туман ночи.

— Ну вот и рассорились, — сказала Лидия. — А из-за чего? Ведь он славный. Я привыкла к вам обоим.

Андрей молчал.

— Вы были не правы, Андрей. Вы его все-таки обидели.

— Я был невежлив, с этим я согласен. Но я боюсь только одного: может быть, уехать следовало мне?

Лидия подъехала ближе и пальцами, затянутыми в перчатку, стала играть поводьями Андрея.

— Все-таки можно было обойтись без ссоры, но если уж случилось, то хорошо, что случилось именно так. — Она стегнула коня стеком и помчалась вперед карьером. Белое платье вырывалось на скаку из-под плаща. Кусты вставали и тотчас же исчезали. Воздух свистел в ушах. Лошади были в мыле, когда кончилась эта бешеная скачка по лунным дорогам. Перед ними встал темный бор, где они были накануне втроем.

Лидия сошла с коня. Андрей привязал лошадь к дереву и бросил шинель на землю.

Теперь они были вдвоем. Зачем она так неслась, скакала в темноте, рискуя налететь на окоп или проволоку? Ясно, она была возбуждена не меньше, чем он...

В голове шумело. Было то возбужденное состояние, которое облегчает самые необузданные поступки...

Белое платье волновалось в лунном свете. Но руки ее уперлись ему в грудь, хотя губы, раскрывшись, отвечали на поцелуй. Он шептал что-то невнятное, настойчивое...

— Ни за что... ни за что...

— Не любишь?

— Так... нет... никогда...

Андрей резко отодвинулся, сел на траву, но сейчас же вскочил и стал отвязывать лошадей. Нужно было идти против себя, иначе можно было броситься и задушить эту девушку. Это мстили за себя сотни однообразных ночей, когда жгла подушка и хрустели пальцы...

Лидия медленно поднималась. Андрей почти вырвал из-под нее плащ и накинул ей на плечи. Поднимаясь в седло, она была тяжела и неловка.

— Сердишься? — сказала она уже у фольварка.

— Не то... Впрочем, злюсь, конечно... Но на себя.

— Мне хорошо с тобою... Но ведь мы... чужие.

— Ну давай станем... не чужие.

Девушка подалась в седле в сторону Андрея.

— Но только тут, на фронте... и завтра же. Здесь есть полковой священник. — Андрей никогда впоследствии не мог вспомнить и понять, как вырвались эти слова. Злая шутка или зыбь еще не утихшей бури в крови?

— Ой, нет, нет, милый! Без отца?.. Убьет... лишит наследства... С сестрой так было... А без денег я жить не могу. Уж я такая. — Она каялась без всякого раскаяния, дерзко смотрела в глаза. — Ведь у тебя ничего нет, милый?

— Уже светает. Идите, Лидия.

На этот раз Андрей ускакал, а девушка все еще стояла у гнилой упавшей ограды.

Рано утром Андрей вошел в палатку Герста.

Поручик что-то искал под койкой. Он поднял налившееся кровью и удивленное лицо.

— Я пришел просить у вас прощенья, Ганс Карлович. Все это было очень глупо. И эта женщина... Я тоже не поеду больше туда.

Герст повел узкими бровями. Он с трудом приискивал русские слова для своих мыслей.

— Нет, зачем же? Я постараюсь забыть ваши слова. Но это никак не может быть связано с вашими встречами с госпожой... Лидией Николаевной...

В столовой палатке все были в сборе, кроме Кулагина. Кельчевский сообщил Андрею, что ссора с Кулагиным будет рассмотрена офицерским судом чести.

— Нельзя все-таки иначе... Ведь вы чуть не передрались. По-видимому, дело мирно не кончится. Ведь вы оба офицеры.

Мысль о дуэли никак не входила в сознание Андрея. Он прочел множество романов, в которых герои стрелялись из-за женщин и по другим, всегда каким-то трагическим, поводам.

Но воспоминание о Кулагине несло только ощущение гадливости. Самоуверенный грубиян, у которого два достоинства: крепкие кулаки и набитый бумажник. Человек, для которого издеваться над слабым — величайшее и притом откровенное наслаждение. Такого хлестнуть стеком... Но стреляться?

Офицеры, члены суда чести, собрались в дивизионе. Туда вызывали свидетелей, но так и не определили, кто был оскорбителем. Предложили принести взаимные извинения или же стреляться.

— Я извиняться не буду, — сказал Андрей. — Все это комедия, но если это неизбежно, пусть будет поединок.

Он ушел с Мигулиным в лес, прикрепил шестерку треф к стволу сосны и выпустил в нее за двенадцать шагов всю обойму нагана. Только одна пуля засела рядом. Но никак нельзя было вообразить человека вместо карты...

«Какая чушь, неужели нельзя выстрелить в заведомого негодяя!.. Тряпка я, что ли?»

Зато Мигулин долго хвастался успехами прапорщика в стрельбе среди своих и офицеров.

Вечером пришел Иванов. Долго кашлял, мычал, мялся и вдруг буркнул:

— Дурацкая история!

Андрей рассмеялся.

— Да, неумно.

— Слушайте, он в канцелярии. Здесь. Он согласен извиниться, только чтобы не очень там... жесткая формула...

Андрей молчал.

— Так я позову.

Кулагин вошел и сразу, не подавая руки, сел на скамью. Он провел широкой ладонью со лба к затылку, как будто хотел снять с себя скальп, и сказал:

— Ну что же, нужно извиняться? Ну, я извиняюсь... Только вы уж лучше меня другой раз не задевайте. Я горячий.

Андрей, не вставая, взял протянутую руку.

— Ну, пошли ужинать, — сразу предложил Иванов и вдруг цинично прибавил: — Finita la comedia!

Неделю Андрей выходил из избы только на обед и в канцелярию. Солдат-санитар принес ему однажды письмо. Розалия Семеновна от имени княжны и сестер просила его прибыть в отряд в ближайшее воскресенье к восьми часам вечера. К приглашению была приложена записка Лидии: «Нехорошо забывать друзей. Жду с нетерпением».

— А, все равно! — махнул рукой Андрей. — Скажи: приеду и благодарю...

 

V. Княжна

Княжна вышла не сразу. Офицеры стояли у окон, картинно опираясь на шашки. Сестры сидели на уцелевших от военных разгромов протертых креслах. Говорили полушепотом. Это делалось для новичков, которые должны были сразу почувствовать, куда они попали. Сестра Недзельская, при спущенном модераторе, одним пальцем подбирала какой-то мотив. Тень от пальмы падала на ее строгое лицо, на клавиши рояля. Рядом с нею стоял тонкий, как стебель подсолнечника, молодой сапер и глядел на нее влюбленными глазами.

В углу у двери, слегка развалясь в кресле, сидела Розалия Семеновна — старший врач пункта, еврейка, о которой офицеры говорили: «Красива, как библейская Юдифь».

В этом кругу, где слово «жид» произносилось с той серьезностью и с тем же барским презрением, как и в литовских и мазовецких замках два столетия назад, ее терпели из уважения к ее познаниям, такту и необыкновенной красоте.

Розалия Семеновна, в свою очередь, по каким-то непонятным причинам терпела это окружение чванных бар и не стремилась перейти в другой, более демократический лазарет. Но зато во всей ее фигуре, в положении рук, в чертах лица, в нарочитых медлительных интонациях голоса чувствовалось постоянное, утомительное напряжение.

На вечерах вокруг нее всегда собирался кружок молодых офицеров, которым легко и приятно было беседовать с этой развитой, находчивой женщиной, пока они еще не почувствовали, что слишком большое внимание, оказанное красавице еврейке, будет принято остальными женщинами во главе с княжной как признак дурного тона.

Когда вошла княжна, все встали. Мужчины — так, как встают при входе офицера в высшем чине, сестры сделали вид, что им уже давно пора было приняться за хлопоты по хозяйству, а Розалия Семеновна пошла навстречу княжне.

Княжна поцеловала врачиху и, держа ее за руку, остановилась посредине большой, плохо освещенной комнаты с голыми стенами. Вскинув с легким щелканьем золотой, с перламутром лорнет, она обвела взглядом всех присутствующих. Головы офицеров склонились одновременно, как колосья на ветру.

Трудно было решить, осталась ли довольна княжна составом приглашенных. Ее полное, почти округлое лицо, с разливом яркого, но уже не девичьего румянца, было невозмутимо. Глаза улыбались, но улыбались отдельно от всего лица, потому что рот был крепко сжат, обнаруживая только узкие, острые на концах полоски розовых губ.

— Я очень рада, — произнесла она не то с французским, не то с итальянским акцентом. — А, и вы здесь, мосье Бутусов? — обратилась она к поклоннику Недзельской. — Очень рада буду еще раз слушать ваше пение. — Ее плохой русский язык казался офицерам лишним признаком аристократизма.

Офицеры по очереди подходили к княжне, некоторые называли фамилии, щелкали шпорами и отходили.

Андрей вышел из угла, где оставила его Лидия, и тоже пошел к княжне.

Подняв лорнет, княжна оглядела его с ног до головы.

— Ах, Костров? Помню. О вас говорила мне Лидия. Буду очень рада, если вам у нас понравится.

Андрей опять ушел в свой угол, продолжая наблюдать за присутствующими.

Лидия выбежала из маленькой боковой двери, возбужденная, с пылающими щеками.

— Прости, пожалуйста, — шепнула она, на одну сотую часть секунды приникая к Андрею. — Мы сейчас из Минска получили торты. Ты уже представился княжне? А мое платье тебе нравится? Это парижское.

На белом тончайшем шелку были нарисованы огромные тусклые бабочки, опускавшиеся на яркие вишни и сливы. Из-под пышных оборок чуть выглядывали острые кончики белых атласных туфель. На декольтированной шее теплыми фиолетовыми огоньками поблескивал жемчуг. Андрея коробила эта неуместная, нелепая роскошь. Даже княжна была в костюме сестры. Она прошлась лорнетом по Лидии и отвернулась.

— У вас здесь можно совсем забыть, что мы на фронте.

— Так ведь это же хорошо, милый!

Андрей молчал, пристально осматривая наряд девушки.

— Ты недоволен? — поняла Лидия. — Вот странно! И сестры некоторые... Но те больше из зависти. Ну, я сниму. Только платье оставлю. Хорошо? — заискивающе заглянула она в глаза. — Зачем же я все это добро везла сюда?

— Как хочешь, — сказал он девушке.

Лидия вернулась без жемчугов и в черных туфлях. Теперь пестрое платье казалось надетым случайно, как на примерке...

Музыкальный вечер начался.

Сапер плохим, любительским тенором пел избитые романсы и в антрактах, беззвучно кашляя, жаловался на простуду, полученную на постройке моста. Он держал в руке большой остро надушенный платок и то и дело вытирал сухие губы и мокрый лоб.

Сестра Бородина сыграла «Весной» Грига и Фантазию f-moll Шопена.

Лидия читала стихи.

Она читала рассудочные вещи Апухтина и Мелынина с подчеркнутой резонерской сухостью, отчего окончательно терялась и без того бедная музыка стиха, и иссушенные, примитивно философские фразы казались убогими в своей обнаженности.

«У нее нет вкуса», — подумал Андрей.

Недзельская пела грациозные английские песенки, которые походили на звон хрусталиков, падающих струйкой на фарфоровое блюдо.

Она почти примирила Андрея с концертной частью вечера.

Перед ужином в комнату вольно, как в свой кабинет, вошел среднего роста офицер с адъютантскими аксельбантами и, не оглядываясь, прошел к княжне.

— Si tard, mon ami!{14} — с ласковым укором сказала княжна. — Я уже не ждала вас. Мы собираемся идти ужинать.

— Я виноват, но заслуживаю снисхождения, — по-русски ответил офицер. — Комкор гонял меня в Молодечно. Я едва успел почиститься. — На нем сапоги были лаковые, бутылками, каких не носят на фронте, а френч и бриджи кричали о высокой марке портного. Столичный шик прочно гнездился в нарочитых складках, в ловком сочетании вольности и аккуратности английского военного покроя.

Барон повел княжну к столу в соседней комнате. Лидия и Андрей оказались рядом.

Кусты сирени делали стол похожим на клумбу, закуски были поданы со всем возможным на фронте искусством. Окна были затянуты полотнищами от палаток, чтобы не проник сюда чей-нибудь нежелательный взор.

— Во всем этом есть какая-то очаровательная тайна, — тоном провинциального декламатора произнес сапер.

— Она не замедлит разъясниться, — засмеялась Недзельская.

— За первым бокалом! — весело крикнула Бородина.

— Я где-то вас встречал, — обратился барон к Андрею, светски улыбаясь.

— Я здесь недавно, — ответил Андрей. — Я был, правда, в этом же корпусе и раньше, но солдатом... вольноопределяющимся...

Барон великодушно продлил любезность:

— Тогда, может быть, раньше, в Петербурге?

— Едва ли... У меня мало знакомых в столице. Разве только в своей среде... Студенты...

Барон, все так же улыбаясь, развел руками. Жест должен был означать: «Ну, значит, ничего не поделаешь», — и заговорил с княжной.

— Почему вы открещиваетесь от знакомства с бароном? — спросила Лида.

— Он мне не нравится. Как его фамилия?

— Липпенбах.

— Это не родственник того, двинского, который проворовался?..

— А я хотела вас с ним познакомить. У них бывает весело. Его брат — артиллерист. Тоже адъютант штаба артиллерийской бригады. Мы к ним ездим. Они часто устраивают вечера, танцуют...

— Господа, — по-мужски постучала вилкой по тарелке Недзельская. — Минуту внимания!

— Занавес приподнимается. Госпожа тайна выходит на авансцену, — балагурил сапер.

— Тише, тише!

— Господа! — начала Недзельская. — Все наши друзья знают и любят нашу начальницу и нашего лучшего друга, нашу дорогую княжну. Все наши друзья знают, что княжна с самого начала войны оставила светскую жизнь, чтобы предаться святому делу служения раненым героям. Здесь она живет как простая сестра, ведя самую скромную жизнь, без всякой роскоши. Сегодня день рождения княжны...

— О-о-о! — раздались крики. Все глаза были обращены на княжну, которая смотрела теперь на Недзельскую с кроткой улыбкой, как будто это была ее любимая дочь.

— Тише, тише!—закричала Лидия.

— Сегодня день рождения нашей дорогой княжны. Поэтому он стал праздником для всех нас... Позвольте мне поднять тост за нашу дорогую начальницу и друга.

— Вы настоящий тулумбаш, Нина! — крикнул барон.

Недзельская, отодвинув стул, покачивающейся походкой пошла к княжне. Княжна ждала, откинувшись к спинке кресла. Они долго целовались. Потом к княжне потянулись сестры и офицеры с бокалами.

— Зачем же вы не шепнули мне в прошлый раз? — громко выговаривал барон Лидии. — Приехал бы командир корпуса. Да весь штаб примчался бы!

— И весь наш батальон в полном составе! — подхватил сапер.

— И наши, — неуверенно буркнул пехотный штабс-капитан.

— Кто же тогда остался бы на позициях? — подняла брови княжна. — Нет, такие фестивали едва ли уместны на фронте. И я вообще была против... Но девочки... — она посмотрела на сестер, — они устали и соскучились...

— Да, да, княжна не хотела и слышать о торжестве. Был целый бой. Мы уж тайком от нее все сделали, — заявила Бородина.

— Княжна согласилась только для нас. Она сама выше таких пустяков, — крикнула Лидия.

— Вы слишком экспансивны, ma petite, — холодно заметила княжна.

— Лидия, сядьте, — сказал Андрей. — Вы выдали секрет. Значит, княжна все-таки знала о вечере... И вообще никогда не следует участвовать в комедиях.

Появилось шампанское. Два санитара внесли в комнату большой сладкий пирог и башню из мороженого со свечкой на вершине.

Все эти редкости гости встречали шумом и криками, а когда был разрезан огромный арбуз и оказалось, что он начинен, несмотря на осень, свежими ягодами, цукатами и марципаном, гости пришли в неистовый восторг.

— Где же Татьяна Николаевна? — спросила княжна.

— Ей нездоровится,—ответила Лидия. — Она дежурила ночь.

— Кто это Татьяна Николаевна? — полюбопытствовал Андрей, вспомнив вдруг о Татьяне.

— Новая сестра. Замечательно интересная. Блондинка. Высокая. Ты любишь блондинок? — Лидия под столом пожала руку Андрея.

— А вы знаете, кто устроил все эти сюрпризы? — спросила вдруг Андрея сестра Бородина.

— Сестра Недзельская? — постарался догадаться Андрей.

— Нина Владимировна? О нет. Я думаю, что она не рассердится, если я скажу, что из нее никогда не выйдет хорошая хозяйка. Она мечтает стать композитором...

— Кто же тогда?

— Лидия.

— Да что вы?

Лидия сияла.

— Прекрасно, Лидия Николаевна! Исполать! — встал барон. — Предлагаю тост за организатора этого вечера.

Все бокалы потянулись к Лидии.

— Доволен? — шепнула она Андрею.

— Мне не нравится, как смотрит на тебя этот хлыщ.

— Он очень воспитан, всегда вежлив...

— У него наглый взгляд. Он целует руку подчеркнуто, как будто хочет показать, что имеет на тебя какие-то права.

— Хочешь, поедем кататься после ужина? — шептала Лидия. — Отправь ординарца и вызови пару.

Трофимов сидел на кухне. Санитары кормили его и еще нескольких ординарцев и кучеров остатками.

— Трофимов, дорогой, не сможешь ли отвести верховых лошадей в парк и приехать на паре?

— Кататься изволите? Холодновато, а луна... Слушаюсь, в один миг.

Парень улыбался приветливо, а Андрей глушил в себе чувство стесненности и неудобства.

Барон уехал в коляске. Он поцеловал на крыльце обе руки Лидии, и девушка с тревогою краями глаз посматривала на Андрея.

Барон был пьян. Он пошатывался и, запахивая накинутую на плечи шинель, говорил Лидии:

— Мы ждем вас. Мы всегда вам рады. Вы — наш ангел...

Розалия Семеновна увела Лидию.

— Идите, идите, вы простудитесь. Вы разгорячены, а ночью здесь тянет свежестью от болот...

Луна светила скупо и часто пряталась в черные гнезда туч. По дорогам стояли почему-то долго не просыхавшие лужи. Леса уже шелестели на ветру жестяным шелестом, кучились, отступя от дороги, темными придорожными валами. Кони летели во мрак, как будто это было похищение и уже нагоняла погоня... Лидия возбужденно приникла к Андрею, и ее волнение передавалось ему, хотя в этот вечер еще какие-то нити порвались между ними...

— Куда? — спросил Трофимов.

— Куда-нибудь далеко-далеко! — капризно сказала Лидия.

Кони понеслись.

Солдаты у мостов спрашивали пропуска и сразу сдавались на резкий окрик Трофимова. По деревянной гати пронеслись вихрем, и плохо связанные бревнышки, как клавиши потерявшего голос рояля, часто стучали под железом колес. Луна глядела теперь в болото, и тростники казались большим грязным мхом, вздувшимся на ветру. Тусклые прорези воды серели за перилами длинного настила хлюпкой западней.

На безлунных дорогах приходилось крепко держаться и держать девушку. Высокий тарантас бросало во все стороны. Губы неожиданно и остро встречались с пересохшими от вина губами. Свежий ночной ветер трепал локоны Лидии и холодил горячий лоб Андрея. Ночное небо поворачивалось медленно. Навстречу все тем же звездам быстро неслись кони.

— Неужели это Мигелены? — спросил Андрей, оглядывая притаившиеся во тьме домики и ветлы над заводью.

— Так точно.

— Как же мы далеко уехали!

— Кони стояли долго. Как звери... — весело крикнул Трофимов.

— А где стоит поручик Хазарин? Ты знаешь?

— Так точно. Они на хуторе, полверсты от деревни. Изволите заехать?

— Заедем, Лида?

— Куда хочешь, куда хочешь, — устало сказала девушка.

Хутор обозначился одиноким огоньком.

— Не спят еще, — сказал Трофимов.

— Давай подъедем. Мы сами пойдем, посмотрим. На хуторе надрывно и зло залаяли собаки.

— Я боюсь, — сказала Лидия.

— Пустое. Трофимов, дай кнут. Пойдем, Лида.

— А может быть, неудобно ночью...

— А я посмотрю в окно.

Через запыленное, с потеками, стекло был виден угол большого стола. Спиной к окну сидели на скамье офицер и женщина в косынке. Рука офицера лежала на талии сестры. Слышались пьяные крики. Кто-то пел, поминутно сбиваясь с тона. Кто-то колотил ножом по тарелке.

— Ну, мы, кажется, с бала на бал. Здесь кутят, Андрей ввел девушку в сени. Налево, в каморе, надрывно кашляла женщина, укачивая хныкающего ребенка. Андрей распахнул дверь направо. Горячий воздух накуренной волной вышел из комнаты, и в ту же минуту Лидия крикнула:

— Ай! — и рванулась обратно, увлекая за собою Андрея.

На столе, разухабисто разбрасывая ноги, плясала голая женщина в белой косынке. Хазарин тянулся к ней через весь стол. Он кричал и старался схватить ее за ногу. Другой офицер отводил его руки. В это время, когда распахнулась дверь, несколько бутылок упало на пол.

Лидия дрожала, всхлипывая, противно хныкала в темноте и не могла взобраться в тарантас.

— Ты нарочно, нарочно...

Хмель, видимо, проходил.

— Сиди, — резко сказал Андрей. — В Лужки, Трофимов!

Трофимов удивленно посмотрел на всхлипывающую Лидию, ничего не спросил, взобрался на козлы и быстро погнал лошадей.

Лидия успокоилась не скоро, но Андрей только тогда и сказал ей:

— Ты ведь сама предложила ехать и сама сказала Трофимову: «далеко-далеко». А теперь говоришь: «нарочно».

Лидия, словно извиняясь, прижалась к Андрею. Потом, глупо хихикнув, сказала:

— На фронте мужчины все как звери.

Тарантас катился с холма в глубокую низкую долину. Тянуло болотом. Трофимов сдерживал лошадей. Густой туман клубился внизу и тяжело полз куда-то налево. В лунном свете приникшее к земле облако казалось серебристым маревом, скрывающим за собою берег реки или пруд.

Лошади на малой рыси вошли в туман...

Внезапно острой спазмой перехватило горло, и на глазах выступили быстрые, частые слезы.

— Что это? — встрепенулась Лидия.

Андрей вскочил на ноги.

— Гони карьером! — крикнул он Трофимову и крепко зажал нос и рот девушке ладонью.

Тот самый запах, которым отдавало на вышке под Болимовом, тот, который стоит над всеми складами газовых снарядов.

Кони рванулись, и облако через несколько секунд осталось позади.

— Это газ, — сказал, утирая глаза, Андрей, — но откуда?

— А тут, ваше благородие, рядом склад, — сообразил Трофимов.

— Ты чувствуешь что-нибудь? — спросил Андрей Лидию.

— Першит в горле...

— Утром обязательно обратись к доктору. Плохие шутки. А ты, Трофимов, тоже. Всегда со складов сочится газ, но не в такой мере. Правда, низкое место.

Теперь быстро неслись к Лужкам. Уже седым поздним утром Андрей смотрел, как нырнула в парк Лидия...

У себя на столе нашел телеграмму.

Кирилл, кузен, друг детства, звал на свадьбу в имение невесты. Долго вертел в руках бумажку. Всего три-четыре дня. Кому он здесь нужен? Конечно, отпустят. Неудобно, что в первые же месяцы, но вся речь идет о каких-нибудь четырех днях. Тут же заготовил телеграмму кузену, чтобы выслали лошадей на станцию...

 

VI. Гостеприимный Минск

Перевестись на фронт в какой-нибудь корпусной отряд Татьяна решила твердо. Но ей казалось, что для этого нужно будет проявить необычайную энергию, преодолеть бесчисленные препятствия. Она про себя лихорадочно убеждала каких-то непоколебимых генералов и главврачей, во сне получала совсем особенные разрешения и даже убегала, как в американском фильме, от преследователей, отчего металась и не давала спать Зое.

— Что ты мечешься? Что ты нервничаешь? — успокаивала ее Зоя. — Ну, хочешь к своему Андрею — поедем. Как сделать? Вот тоже дела! Раз-раз — и поехали, — дружески брюзжала она, укрывая Татьяну куцым лазаретным одеялом. — Пойду к папашке, напою ему с три короба, и отпустит. А потом мы полетим на ковре-самолете к твоему добру молодцу.

Энергичная, всегда веселая девушка одна поддерживала теперь растерявшуюся от неудач Татьяну.

— Разве и ты поедешь? — спрашивала Татьяна подругу.

— Конечно, поеду. Мне вся земля как мухе арбуз. Куда хочешь, туда и ползи — все прямо выходит. А без меня ты на вокзале потеряешься. Придется тебя через полицию искать.

Все оказалось гораздо проще, чем предполагала Татьяна. Старший врач сразу согласился отпустить обеих в распоряжение санчасти штаба Западного фронта.

— Незаконное делаю, — сказал он, подняв глаза над оправой очков. — За такую бумажку взгреть могут. Начальник захудалого госпиталишки пишет отношение начальнику санчасти фронта... не по инстанции! Р-р-революция! Но мне наплевать. Несет вас ветер туда, ну и пусть. Только зря все-таки не фигуряйте этим документом. — Он пренебрежительно пошелестел четвертушкой бумаги. — Это так, на случай. А вообще старайтесь в обход, женскими путями. Война вас всякому научит. Ну, а влипнете — тоже не беда. Под ранец вас не поставят, в крайности нелестный эпитет заработаете. Стерпите и ищите более вежливых.

— Деловой старикан, — уже в коридоре сказала Зоя. — Философ. А ручки целовать, когда никого нет, любит...

До Минска доехали благополучно. В санчасти, не заходя ни в чей кабинет, они сели на скамье в коридоре, и Зоя стала бессовестно стрелять глазами, осчастливливая своим вниманием главным образом тех военных врачей, которые, суетливо пробегая из двери в дверь, обнаруживали свою принадлежность к фронтовому управлению.

— До каких же пор мы будем здесь сидеть? — Нервничала Татьяна. — Люди уже замечают, что мы сидим без дела. Еще подумают...

— Думать никому не воспрещено. А что же, прикажешь пойти в кабинет к начальнику, чтобы тот послал обратно или загнал в Томск или Бийск? Благодарю покорно! Погоди, вот опять он. Кажется, дело верное. — Она встала и пошла навстречу невысокому молодому врачу с близорукими прищуренными глазами, который уже несколько раз проходил мимо с пачками бумаг в руке.

— Простите. Вы не знаете, к кому нам надо обратиться, чтобы получить направление в какой-нибудь фронтовой отряд?

Доктор остановился. Теперь он близко видел большие черные, откровенно лукавые и притягивающие глаза Зои. Значит, он не ошибся — девушки обе хороши, и черненькая, и блондинка. Он выставил ногу вперед, как будто раздумывая, а затем лениво двинулся с Зоей к скамье, на которой сидела Татьяна.

— А вы откуда же к нам пожаловали? — спросил он Зою.

— Мы из тыла.

— Кто же вас направил?

— Сами мы направились, — попробовала пошутить Зоя.

— Сами? — покачал головою доктор. — Напрасно. Теперь у нас строго. А куда бы вы хотели? Где-нибудь в Минске?

— Нет, поближе к фронту.

— Сложнее, — сказал доктор и сел рядом с Татьяной.

— Моя подруга, — поторопилась Зоя.

— Я очень рад. Знаете, вы лучше ни к кому пока не ходите. Все это надо обсудить. Если пойдете прямо к начальству, боюсь, все выйдет не по-вашему. В лучшем случае пошлют вас в большой госпиталь в Молодечно или Полочаны.

— Вот и хорошо! — встрепенулась Татьяна.

— Я думаю, что нехорошо. — Доктор многозначительно приподнял голосом «не»... — Это не то, что вам нужно.

— А вы уже знаете, что нам нужно? — спросила Зоя, положив на рукав доктора два пальца.

Доктор поглядел оценивающим взором на руку девушки и сказал:

— Оставайтесь пока в Минске. Устрою.

— Нет, нет, — поспешила Татьяна.

— А куда бы вы хотели, мадемуазель? — спросил доктор, обращаясь к Татьяне.

— Я бы хотела в Двадцать четвертый корпус. Там есть отряд или госпиталь?

— Вероятно. Вот что, — сказал он, беря дружески за руку Зою. — Давайте поговорим не здесь. Может быть, я вам все устрою. Против собора есть кафе. Собор знаете, на главной улице? Заходите через полчаса туда. Я покончу с делами и приду тоже. Что-нибудь придумаем, — весело сказал он, вставая. — Значит, идет?

— Дело в шляпе,—сказала Зоя. — Только надо это все проверить.

Она отправилась к вахтеру, сидевшему у выходной двери, и через несколько минут вернулась с хорошими вестями. Доктор был начальником отдела и, следовательно, «мог все устроить».

В кафе доктор учинил девушкам основательный допрос и, со своей стороны, сообщил, что, по наведенным справкам, при 24-м корпусе состоит отряд княжны К. Отряд во всех отношениях замечательный, привилегированный, но попасть туда нелегко. С княжной в штабе считаются и без ее согласия в отряд никого не посылают. Направление, то есть бумажку, устроить он может, но как быть дальше — не знает. Есть два пути: можно запросить княжну и можно поехать прямо к ней и хлопотать на месте.

— Ой, ждать, дорогой, нам никак невозможно, — сказала Зоя. — Где же мы жить будем?

— Вы что, прямо с вокзала? А где же вы переночуете сегодня?

— А мы хотели с поезда на поезд, — не мигнув глазом, отвечала Зоя. Но Татьяна смотрела встревоженно. Доктор понял.

— Хотели... С поезда на поезд никак не выйдет. Ведь сегодня уже не собрать подписи. Да и печать у начальника канцелярии. Он уже ушел.

— Но неужели здесь нет гостиницы?

— Захотели! — засвистал доктор. — Генералу не достать номер, не то что простому смертному.

Татьяну начало лихорадить.

— Н-да, — промычал себе под нос доктор. — Придется вас приютить.

— Мы как-нибудь устроимся. Пожалуйста, не беспокойтесь...

— Интересно, как это вы устроитесь, — сказал доктор. Он даже откинулся в кресле, сознавая всю силу своей позиции.

— Напрасно думаете, что мы так уж беззащитны, — на этот раз презрительно заметила Зоя, и ее уверенность несколько успокоила Татьяну. — Наверное, в городе есть общежитие сестер милосердия.

— Конечно! — вспыхнула радостно Татьяна.

— Есть, и не одно. И во всех — как сельдей в бочке, — не сдавался доктор.

— Все равно. Не выгонят же нас на улицу. А потом на вокзале есть пункт Пуришкевича.

Татьяне уже казалось, что возможностям нет конца. Доктор, прищурив глаза, покачивался на стуле.

— Бросьте вы все эти затеи. Я живу вдвоем с товарищем. Мы оба уйдем, а вы у нас переночуете.

— А где же вы сами будете ночевать? — спросила Татьяна.

— Найдем. Здесь приятелей много.

— Мы поищем общежитие и зайдем на пункт. А если уж нигде ничего, то придем к вам, — решила Зоя.

— Ну и прекрасно. Я ведь убежден, что вернетесь. Жаль ваши ножки. — Он посмотрел под стол. Обе девушки подобрали под стул пыльные туфли. — Видимо, без испытания не заснуть вам на докторских кроватях. А живем мы здесь рядом, в переулке. — Он вынул записную книжку и карандаш. — Вот вам адрес и фамилия.

Общежитий оказалось несколько в разных концах города. Все были перенаселены, и всюду принимали только «своих». На пункте функционировали две большие палатки. На койки уже установилась очередь. За столами, рядом с кроватями, на которых храпели проезжие, поили чаем, кормили сухой колбасой. Отдельной палатки для женщин не было. На койках одеяла дыбились над мертвецки усталыми телами. Стоял сырой дух от снятых сапог.

Сестры устало посматривали на койки. Офицеры отходили, отворачивались, чтобы не пришлось уступить койку или место за столом.

Докторская комната с кушеткой и кроватью становилась все привлекательнее в сравнении с гомерической теснотой этого прифронтового города.

К переулку шли быстро, пробегали по-воскресному людные улицы, на которых фланирующие офицеры нестеснительно, как в побежденной стране, заглядывали под шляпки женщин, заговаривали с гуляющими сестрами. В переулке же шли медленно, оглядываясь, и, если бы не Зоя, Татьяна так и не постучалась бы в дверь одноэтажного домика.

В окно рядом с парадной мгновенно выглянул доктор и, крикнув: «Я сейчас!» — сбежал открывать дверь.

Комната была темная от спущенных соломенных штор, пыльная и запущенная. Только что поднявшийся с кушетки человек наскоро убирал в шкаф подушку и одновременно левой рукой приводил в порядок взволнованную и непокорную шевелюру.

Татьяна застыла на пороге. Они согнали с постели отдыхающего человека. Нет, лучше было бы заночевать на бульваре или пересидеть ночь на вокзале. Боже мой, вокзал! Как она не подумала об этом!

— Пожалуйте, пожалуйте! — размахивал руками посреди комнаты доктор. — Очень вам рады. Ждали. Удивлялись, как много времени вам понадобилось, чтобы убедиться в негостеприимности нашего Минска.

— Мы могли бы на вокзале, — робко вставила Татьяна.

Высокий черноволосый запер шкаф и подошел к ней.

— Дайте ваш чемоданчик, — сказал он как-то необыкновенно просто и тихо. — Какой там вокзал. Там не повернуться. И грязь, насекомые. Я иду сегодня на ночное дежурство, а Сергея устроим у соседей. Хозяев мы предупредили. Они даже предлагают вам свое белье. У нас как-то сейчас все в стирке... Да и вообще не густо. А сейчас будем пить чай.

Он отвел Татьяну к кушетке и скрылся в коридоре. Доктор последовал за ним. В комнату вошла рыхлая женщина в капоте, сама представилась сестрам, посочувствовала и показала умывальник. От женской приветливой распорядительности стало уютно и просто.

Доктор прибежал с пачкой печенья, из чемодана достал бутылку вина. Он кружился вокруг стола, как бабочка у застекленного фонаря, и нельзя было не видеть, что он рад гостям и собственному радушию.

Татьяна рассматривала «Аргус», а Зоя, покончив с туалетом, который проделала тут же перед тусклым зеркальцем в прозаической черной рамке, стала помогать доктору.

Чай пили дружно и весело. За стеной низко рокотала и плакала бандура. За потемневшим окном кто-то проносил томительные вздохи, раздавалось ленивое шарканье праздных подошв по кирпичам тротуаров. Керосиновая лампа в комнате была охвачена раскрывающимся кверху тюльпаном розового абажура. А высокий черный сидел на кушетке рядом с Татьяной, глядел на нее внимательно, изредка вмешиваясь в разговор спокойными, округленными фразами. Татьяне казалось, что этому простому, уравновешенному человеку все кругом так ясно, как никогда не будет ясно ей самой. Вдруг захотелось проникнуть в его мысли и настроения. Пользуясь тем, что Зоя вела шутливый, чуть-чуть скользкий разговор с Сергеем Владимировичем, Татьяна незаметно для себя стала рассказывать черному о себе, о Горбатове, о литовском госпитале, об аресте Тарасия Мироновича.

— Страшная у нас страна, Татьяна Николаевна. Грубая, бесправная. Раздавить человека — это в два счета могут... Как таракана...

— А ведь это правда, — сказала девушка и подумала: «Как я этого до сих пор не замечала?»

Собеседник ее оживился и тоже стал рассказывать Татьяне о Минске, о Казани, откуда он был родом, где кончил университет, и когда ему нужно было уходить на дежурство, Татьяна уже чувствовала себя с ним просто и ей жаль было, что он уходит. Она не в силах была поддерживать веселый щебет-разговор Зои и врача и едва не вздремнула, прикинувшись щекой к ковровой подушке.

— Ну, надо вас укладывать, — с сожалением сказал Сергей Владимирович.

— Я только на полчаса прилягу. А вы разговаривайте, — сказала Татьяна.

Она легла на койку, сняв туфли. Сергей Владимирович закрыл лампу газетой, и Татьяна сейчас же заснула в тени.

Она не видела, как доктор, пройдя на цыпочках, совсем погасил лампу, как уже совсем утром, стараясь не шуметь, уходил он, оставив Зою усталую, измученную и дорогой и докторской ненасытной любовью.

Наутро Татьяна прикрыла разбросавшуюся в тяжелом сне подругу и села у окна, дожидаясь, когда проснется весь дом.

По камням улицы прогрохотала лихая солдатская телега, и Зоя подняла голову, кого-то отыскивая около себя полузакрытыми, сонными глазами.

— А где же Сергей? — сказала она, сначала не замечая Татьяну. — Ты разве уже встала?

Она приподнялась над подушкой.

— Неужели поздно? Не выспалась я...

— Ты поздно легла?

— Светло было. — Она подумала и спросила: — А тебе черноволосый понравился?

— Да, он славный.

— Он так к тебе пристроился. Я уж думала — и он останется... Я бы на твоем месте его не пустила. Пусть лучше бы Сергей шел дежурить.

Татьяна недоуменно смотрела на подругу:

— Как ты можешь так?

— А вот такая и есть. Другой не буду! — Она сердито, не сходя с кушетки, принялась расчесывать гребнем волосы.

К вечеру у девушек на руках было направление и частное письмо к Розалии Семеновне, старшему врачу отряда.

— Не сказано, что все это подействует, — размышлял вслух Сергей Владимирович, — но больше я не в силах ничего сделать. Как княжне взглянется.

Черноволосый — Татьяна так никогда и не узнала его имени — принес на вокзал цветы и смотрел долго вслед уходящему, переполненному солдатами составу. Сергей Владимирович лихо крутил ус и поглядывал на девушек с высоты своей легкой победы.

— Боюсь я этой княжны, — твердила в вагоне Зоя. — Разгадает, шельма. Ты уж в отряде веди дело одна. Я молчу.

Розалия Семеновна усадила девушек в кресла и в разговоре по пустякам ловко выспрашивала о том, откуда они, кто их родители, какое образование получили.

Татьяна едва скрыла свое удивление, услышав, что Зоя — дочь полтавского помещика из-под Лубен, что она пробыла два года на высших женских курсах в Киеве...

Розалия Семеновна куда-то удалилась. Через комнату проходили высокие, необыкновенно строгие, красивые на подбор сестры, быстрыми взорами пробегали по лицам девушек и исчезали. Вернувшись, Розалия Семеновна сказала, что вакансия в отряде имеется только одна, но, чтобы не разлучить подруг, она оставит обеих. Вскоре уедет сестра Недзельская, и тогда, если не будет препятствий, можно будет зачислить обеих.

— Вас мы зачислим сейчас, — сказала она Татьяне. — А вас, — повернулась она к Зое, — через несколько дней. Княжна уже дала свое согласие, — добавила она, когда девушки встали и принялись благодарить ее.

Еще чемоданы не были развязаны, когда Зоя уже обежала парк, побывала на берегу реки, определила температуру бурлившей воды и успела познакомиться с поваром и кастеляншей. Сестер она избегала. При слове «княжна» у нее билось сердце.

Татьяна вышла из комнаты только к вечеру. Княжна одобрительно осмотрела ее, опустила лорнет, и сестры все сразу заулыбались Татьяне.

Зоя притихла, и только блестящие глаза выдавали ее истинный темперамент.

Была суббота, и вечером все собирались в гостиной. Приезжали какие-то штабные офицеры, в одиннадцать разошлись, и в комнате Зоя заявила торжественно:

— Ну, теперь нас не выгонят!..

— Блондинка очаровательна, — сказала Розалия Семеновна княжне.

— Я знаю, вашему вкусу можно довериться всегда, — любезно улыбнулась княжна. — А эта другая мне еще неясна. В общем, я думаю, мы не сделали ошибки, приняв обеих. Я ведь так боюсь, чтоб к нам не попала какая-нибудь... — Она хотела сказать: мещанка, но раздумала. — Какая-нибудь неподходящая особа.

 

VII. Его высокопревосходительства адъютант

Татьяна всего второй раз в жизни меняла место и обстановку.

Как и в Липове, первые дни в Лужках она жила в какой-то легкой дремоте. Люди и вещи, расположение комнат и даже обязанности только постепенно принимали для нее ощутимую, осязаемую форму. Так чувствует себя сухопутный человек, вышедший впервые в океан на большом паруснике.

В сущности, Татьяна не была слишком склонной к задумчивости или запуганной девушкой. Она всегда умела беззаботно и радостно смеяться, была хорошей подругой, веселой и общительной, в последних классах гимназии научилась флиртовать, писала гимназистам невинные записочки с четверостишиями и цитатами из Гоголя, Некрасова, Надсона. Их передавали братьям сестры из первых классов, козочки с куцыми косичками.

Уже в пятом классе она назначала свидания. Семиклассницей целовала Андрея тайком в аллеях сада, в беседках, в комнате наедине. Прекрасно помнила, что нужно не только дождаться такого момента, когда кругом никого не будет, но и убедиться в том, что ни одно зеркало, обладающее предательскими свойствами углов падения и углов отражения (по Краевичу), не может выдать ее девичью, страшно-страшно острую тайну.

В липовский лазарет она не поверила. Он остался на ее пути нерасшифрованной легендой, и никак не хотела Татьяна внести его простую, но неожиданную правду в свое собственное представление о настоящей жизни.

Лужки должны были сблизить ее с Андреем. В этом был смысл ее пребывания здесь. Весь день она работала самоотверженно, забывая все на свете, даже думы о Кострове, но вечерами принималась мучительно рассуждать сама с собою о том, что должна она сделать еще, чтобы встретиться с тем, из-за кого она приехала сюда, на фронт.

Кругом были чужие люди. Никто не мог помочь. Всякий легко мог выдать, поставить в неловкое положение. Даже с Зоей не хотела она советоваться по этому поводу. Стыдно было признаться в своей беспомощности, страшили порывистые, иногда даже неосмотрительные поступки подруги. Татьяна не имела ни малейшего представления о том, как далеко мог быть Андрей, какой участок фронта занимает вообще корпус, где стоят артиллерия и парки. За ужином и обедом сестры часто упоминали названия различных частей и штабов, но о части Андрея никто никогда не говорил. Чаще всего бывали в гостях штабные. Татьяна знакомилась с ними, вела сдержанные беседы в присутствии княжны или Розалии Семеновны и всегда раньше всех уходила в свою комнату.

Зоя ложилась спать последней. Она восхищенно рассказывала Татьяне, какие комплименты говорил ей сапер Бутусов, как любезен был барон Липпенбах, — ведь она никогда еще в жизни не говорила с настоящим бароном!

Княжна была в восторге от Татьяны и находила Зою слегка vulgaire.

Зоя застывала, чувствуя на себе взор княжны, но, ободренная взглядом какого-нибудь штабс-капитана, сейчас же оживала и принималась без умолку щебетать своим мягким украинским говорком.

— Она провинциальна, — сказал княжне барон, — но зато непосредственна.

— Из какого-нибудь помещичьего медвежьего угла.

Татьяну барон оценил вполне. Он провел с ней однажды весь вечер. Это было невиданно. Даже Недзельская, высоко подняв дуги бровей, выразила удивление в беседе с княжной.

Оставаясь наедине с Татьяной, барон принимал задумчивый вид. Он как бы снимал с себя парадный френч с аксельбантами и всей своей фигурой выражал уют и доверие к собеседнице.

Он мало говорил, хорошо слушал. Во всем почти соглашался. Делал вид, что совпадение мыслей с Татьяной для него — редкая, ценная находка. Несогласие выражал в неуверенной, уклончивой форме.

Татьяна не заметила, как прошел первый вечер, проведенный с бароном, и на этот раз ушла к себе вместе с Зоей, за которой ухаживал сапер, товарищ Бутусова.

Барон не показывался несколько дней. Явившись через три-четыре дня, провел только часть вечера с Татьяной, просидев остальное время с княжной.

В тот же вечер, проходя стеклянную галерею, он встретил Зою. В галерее было темно. В окнах комнат, освещенных керосином, неясно мелькали тени. Барон взял Зою за руки.

Девушка остановилась, тяжело дыша. Она только что пробежала двор и взлетела по лестнице. Барон принял трепет ее высокой груди за иное. Не размышляя, он охватил ее плечи и поцеловал неловко в кончик уха и шею.

Это было слишком неожиданно даже для Зои. Она вырвалась, тихо вскрикнув:

— Ах, что вы! — и убежала.

Татьяна ночью сказала подруге, что с бароном она чувствует себя легко. В сущности, он такой простой...

Зоя посмотрела на подругу, как смотрят на человека, встреченного ночью в густых зарослях ельника — не поймешь, кто такой, — и ничего не сказала.

— Сейчас я видела, — сказала Зоя, помолчав, — как Лида Трояновская в белом платье, накинув пальто, бежала через парк. Бежала и оглядывалась. Тут, я тебе скажу, все тихони. А в тихих омутах черти водятся. Я за ней пробежала, а ее, оказывается, два офицера ждут. И, кажется, артиллеристы.

— Артиллеристы? — забилось сердце у Татьяны.

— Я с ней поговорю, — угадала причину волнения Татьяны Зоя. — Она, наверное, знает, где тут стоит часть Андрея. А то я смотрю — ты все маешься.

Лидия вернулась из поездки с Андреем и Герстом под утро. Был праздник, она спала до одиннадцати. Зоя постучала пальчиком и вошла, хотя нельзя было разобрать, что ответили изнутри.

— Я к вам на минутку. Я не думала, что вы еще отдыхаете. Вчера ведь так рано разошлись.

— Я долго читала, — покраснела Лида.

— А я к вам как раз насчет книг. У нас с Татьяной совершенно нечего читать.

— Какая прелесть ваша Татьяна! Мы все ужасно привязались к ней.

— Она чудесная. Я вам о ней кое-что расскажу, и вы еще больше ее полюбите.

Лидия одевалась, ахала, взглядывая на часы, причесывала спустившиеся до колен золотые волосы, забрав в рот шпильки.

— Зачем только она все прячется?

— Еще не привыкла... стесняется. Знакомых у нас почти нет. Вот надо устроить прогулку. Она прекрасно ездит верхом.

— Отлично. У меня есть знакомые артиллеристы. Я соберу компанию, — предложила Лидия.

— Вы не знаете случайно, где стоит гаубичный дивизион нашего корпуса?

— Здесь недалеко парк, а батареи на фронте у Крево. — Лидия внимательно посмотрела на Зою.

— Мы познакомились в поезде с одним артиллеристом из этого дивизиона. Милый и вежливый такой... — Зоя легко выбрасывала слова, как барабанные палочки дробь. — Он даже помог нам в Минске сесть в поезд.

— Как его фамилия? Я многих знаю...

— Костров, кажется.

— Костров? Это мой хороший знакомый, — удивилась Лида. — Но он, кажется, никуда не ездил последнее время.

— А может быть, я перепутала фамилию, — спохватилась Зоя и быстро заговорила о красивых ночах и о лесах, которые совсем-совсем дикие и совсем близко от усадьбы.

— Андрей здесь, рядом! — вбежала Зоя к Татьяне.

Глаза Татьяны смотрели испуганно.

— Здесь, близко, в пяти километрах.

Теперь Татьяна подошла близко к Зое и спросила:

— Ты кому-нибудь здесь говорила о нем?

— Нет, это Лидия случайно проговорилась. Она с ним, оказывается, знакома.

Теперь Татьяна присматривалась к Лидии. Она слушала каждое ее слово. На эту девушку падала тень Андрея. А для увлекающейся, пожалуй легкомысленной Татьяны ее чувство к Кострову в эти дни испытаний стало тем тайным уголком, с которым без боли, без надрыва нельзя расстаться. Ей приятно было думать, что она преодолевает все эти препятствия ради любви. Это походило на романы. А романы слишком долго были для нее единственным окном в жизнь, в широкую жизнь, которая шла мимо Горбатова и мимо отцовского тихого дома. Она вынашивала в себе это первое чувство женщины, и оно вырастало тем больше, чем нужнее было его прибежище в этих новых условиях.

* * *

На трех колясках и линейке ездили всем отрядом в штаб корпуса.

Организовал поездку барон.

В штабе были выметены комнаты, намыты полы, над окнами повешены еловые ветви. В столовой было шумно и пьяно. В парке гуляли до полуночи, устраивали игры, бродили парами над прудом и к дымящимся предосенними туманами болотистым лугам.

И здесь был разбитый, с двумя лопнувшими струнами, рояль. Старик полковник, начальник полкового обоза, к удивлению, оказался прекрасным тапером. Вальсировали, носились в мазурке. Здесь на щеки Татьяны набежал румянец, а Зоя, забыв о княжне, летала с незнакомыми офицерами по залу, по темным коридорам.

Вестовые и ординарцы, примчавшиеся с пакетами из окопов и нашедшие вместо делового бодрствующего штаба танцульку, шарахались в сторону от возбужденных офицеров.

Барон перехватил Зою у какого-то подпоручика и увлек ее наверх, в мезонин, где были расположены комнаты адъютантов и штабных офицеров.

Зоя появилась в зале только перед отъездом.

На обратном пути барон опять не обращал внимания на Зою и говорил только с Татьяной. Его рука несколько раз находила пальцы Татьяны. Татьяна медленно уводила руку, стараясь не оскорбить собеседника. На ухабах он поддерживал ее за талию, и его рука вздрагивала...

В Лужках, еще перед крыльцом, Лидия подошла к Зое и Татьяне и сказала:

— На днях у нас будут гости. Много народу. Мы чествуем княжну. Только это секрет. Приедут мои приятели-артиллеристы, они приведут лошадей, и мы устроим верховую поездку... на всю ночь... Скоро будет осень, а теперь еще хорошо ночами в лесу. Надо пользоваться.

— Какие артиллеристы? — спросила вдруг Татьяна.

— Здесь близко стоит парк... Адъютант дивизиона и его друг бывают у нас.

Татьяна пошла по скрипучим замшелым ступеням.

Зоя застала ее в слезах.

— Ты что?

— Андрей... Он ведь адъютант.

— Ну так радуйся. Увидишь его, и без хлопот. Он тебя узнает. Будет так интересно. Прямо как в романе. Все будут страшно рады. — Зоя отодвинулась от Татьяны и вдруг сообразила: — Ты боишься, что он связан с Лидией?

Татьяна отвернулась.

— Ты не бойся, моя девочка, — сказала Зоя ласково, привлекая к себе Татьяну. — Я это мигом выясню. Только я тебе скажу — я бы на нее и не посмотрела. Ну какое же сравнение: ты и Лидка. Я бы на твоем месте в одну секунду отбила!

— Отбить? — уронила Татьяна. Ей стало очень жаль себя. А навстречу жалости из глубины поднималась оскорбленная гордость.

Весь день именин княжны госпиталь суетился, как перед большим сражением. Солдаты-санитары, позабыв раненых в палатах, проветривали парадные комнаты, скребли полы в коридорах, намывали окна, посыпали песком дорожки перед крыльцом.

Татьяна не покидала комнату и не находила места в ней. Она несколько раз брала книгу и сейчас же закрывала ее. Она трижды перечесывалась перед зеркалом и, совсем потеряв волю над собой, пошла по палатам, которые большей частью размещались в постройках и даже в больших шатровых палатках, бок о бок с барским домом.

Зоя напевала украинские песни. Это свидетельствовало о том, что она занята какой-то неотвязной мыслью.

Гости начали собираться, когда уже было темно. Верховые вброд пересекали бурливую речонку и подъезжали прямо к крыльцу. Коляски подходили со стороны поля.

Татьяна, погасив огонь, смотрела в окно.

В темноте двора копошились какие-то фигуры. Шпоры взбегали на крыльцо. Вспыхивали огоньки папирос. Ординарцы рысью уводили лошадей.

Зоя ворвалась свежим душистым ветерком. Во тьме не было видно ее лица.

— Идем, идем, Таня. С Лидой какой-то артиллерист с аксельбантами. Посмотри, он или нет...

— Не выйду, — окаменела Татьяна. — Не надо, Зоечка!

— Чудачка, что же мучиться? С веранды через окно все видно. Взглянешь и убежишь.

Татьяна, борясь с собой, вышла в коридор.

Спиной к окну, опершись ладонями на подоконник, стоял офицер-артиллерист. Рядом, подняв лицо к нему, что-то говорила Лидия. Большая пальма скрывала их от взоров других гостей и сестер, и Лидия незаметно гладила руку офицера.

Да, это был он, Андрей... Он обернулся к Лидии. Это его серые, всегда бегающие мягкие глаза. Волосы уже отросли и вьются, его широкие плечи, его привычка кривить губы, и рука за поясом...

Зоя ждала...

— Он... — просто, с неожиданным для себя самой внешним спокойствием сказала Татьяна и, опустив голову, пошла обратно в темный коридор и дальше, к своей комнате.

Затихшая Зоя шла позади.

— Не стоит он тебя, Танечка, — сказала она уже в комнате.

— Нет, что же. Он никогда, в сущности, и не любил меня, — устало сказала Татьяна. — Все это так просто.

Она интересная... — Татьяна зажгла свет, сняла косынку и села в рваное низкое кресло, развернув книгу в руках.

— Ты что же, не выйдешь? — в нерешительности остановилась перед ней Зоя.

— Нет, я не выйду. Никто не заметит. А если кто спросит, скажи — разболелась голова.

Оставшись одна, Татьяна закрыла книгу, опять погасила огонь и осталась в темноте. Лужки теперь казались ей ловушкой, в которую она попала нечаянно, как птичка, никогда не видевшая силка. Лучше было бы быть далеко-далеко. Кто-то мог послать ее в Сибирь. Это было бы самое лучшее. Раненые всюду те же. А Андрея не было бы, и мысль о нем была бы такою же, как в гимназии, когда думалось обо всем легко, а детская любовь была похожа на ожидание чего-то хорошего, неизвестного, неожиданно яркого.

В коридоре было тихо, только где-то далеко гудели голоса и звенела посуда.

Ночью отъезжали верховые и коляски. Зоя свалилась от усталости и сразу заснула. Небо уже серело над парком. Совсем на рассвете, осматриваясь и обеими руками подбирая длинное платье, пробежала вдоль стены к заднему крыльцу Лидия.

«Она ездила с ним, — подумала Татьяна. — Как все это не похоже на войну, на фронт, каким я себе представляла...» Она разделась и долго еще лежала с открытыми глазами. Никакие решения не зрели в ее усталом мозгу. Никакие страсти не волновали. Было неожиданно пусто. Казалось, вся она, и голова, и грудь ее сделаны из звонкой глины, как те урны и кувшины, которые она видела в детстве на раскопках степного кургана.

Татьяна писала матери письма-дневники. Ложась спать, она отмечала на очередной странице случившееся за день. Здесь были ни для какого постороннего взгляда не предназначенные домашние строки, иногда шутливые, иногда заумные, составленные из неповторимых семейных слов, придуманных в колыбели и подхваченных родителями. В них выливалась ее тоска по семье и родному городку, ее замаскированный страх перед войной, ранами, чужими страданиями и перед всей быстро развернувшейся, раньше и не подозреваемой жизнью. Отправлялись такие письма раз или два в неделю.

От матери приходили толстые, уверенные, написанные с размаху в один вечер послания, о которых сама Мария Антоновна думала, что из них можно было бы составить прекрасный учебник семейной нравственности.

Татьяна спешно пробегала тяжким почерком выведенные нотации и, озираясь по сторонам — не увидел бы кто, — целовала последние строки, которые не нужно было читать, потому что в них мать благословляла и успокаивала дочь всегда в одних и тех же выражениях.

О своей встрече с Андреем Татьяна не написала. В этой встрече было что-то до того обидное, что даже матери нельзя было в этом сознаться.

С этого дня Татьяна не выходила до ночи из палат, оставалась дежурить за других. Больные и раненые менялись здесь часто, приходили и выходили безликие, отличные только нравом и ранами. Они любили сестер веселых, умевших балагурить и разговаривать по-простецки. Высокая сдержанная девушка была услужлива, но от нее не веяло тем, что открывает солдатское сердце. К ней, как и в Липове, шли писать письма, за справками, а в сумерки кучились больше около Зои и Лидии. Татьяна теперь не замечала этой отчужденности солдат. Работа нужна была ей, чтобы хоть на время забывать обиды и огорчения, рассеивать это крепнущее удрученное состояние.

Даже Зоя не пыталась теперь развеселить подругу. Она сказала себе, что время исправит все, и старалась поближе сойтись с Лидией, чтобы выведать у нее все, что можно, об Андрее. Но Лидия говорила о своих прогулках и о своих знакомых в ничего не значащих фразах, по которым нельзя было ни о чем догадаться.

Барон заглянул однажды в отряд с двумя товарищами. Он встретил в коридоре Зою и сам прошел в комнату подруг. Татьяна встретила его приветливо, так что Зоя даже покачала головой, хотела было шутливо погрозить офицеру пальцем, но вовремя остановилась.

Барон просидел у сестер весь вечер. Огня не зажигали. В комнату медленно заползали тени подступившего к дому парка. Барон говорил тихим голосом. Он рассказывал какие-то страшно легко забывающиеся, пустые великосветские истории, но для Татьяны, никогда не видавшей столицы, за его словами вставали нарядные, созданные ею самой при чтении книг картины балов, парадов, колонных зал, ковровых и шелковых гостиных.

Она готова была слушать его, сохраняя печальное лицо и неподвижность позы.

Барон, прощаясь с Татьяной, долгим поцелуем припал к ее руке. Зоя проводила его по коридору, и там в темноте он обнял девушку по-мужски, как обнимают любовницу, засмеялся в ответ на ее попытки протеста и ушел довольными, позванивающими шагами.

На следующий день барон увез девушек в штабной коляске. Он сидел на маленькой скамеечке против сестёр, незаметно щипал Зою за икры и изредка касался рукой затянутых в перчатку пальцев Татьяны. Барон был психологом. Зоя была польщена вниманием блестящего офицера и ничего не сказала Татьяне о его двойной игре. И Татьяна приехала домой посвежевшая, почти веселая.

Прогулки участились. Андрей не появлялся в Лужках. Татьяна быстро и успешно училась не думать об Андрее. Она вспоминала гимназические годы, когда «переменить симпатию» было так же легко, как получить пять по геометрии...

Однажды барон застал Зою в комнате одну. Он молча запер за собою дверь на задвижку и, упорный, со сжатыми скулами, как ходят на медведя, тяжелея и наливаясь кровью, пошел на девушку. Зоя уступила его порыву без сопротивления.

Она давно ждала этого порыва... С тех пор все ее встречи с бароном кончались объятиями в самых случайных и неподходящих местах: в парке, в коридоре, в коляске, но за Татьяной барон не переставал ухаживать галантно и тонко, учитывая состояние девушки, о котором кое-что выболтала ему Зоя.

Он был вежлив, подкупал тем, что из всех сестер госпиталя отличал, очевидно, ее одну. Он со всеми был сдержан, иногда даже презрителен. С нею был тих, доверчив, никогда не утомлял рассказами о войне, о трудном положении страны, никогда не говорил о политике, словно нарочно отводил от девушки все то, что напоминало бы ее работу и могло навеять тяжкое раздумье.

Часто по нескольку дней его не было. Иногда он приезжал измученный, зеленый, со злыми огоньками в глазах. В такие приезды он едва взглядывал на Зою, не задерживал, здороваясь, ее руку, и девушка отходила от него, испуганно свертывалась и исчезала в палатах или в парке. Барон сидел в таких случаях недолго, никогда не говорил о своих настроениях и уезжал, заглянув на минуту к княжне.

В отряде не было принято принимать гостей по комнатам. Вечерами большая столовая превращалась в гостиную. Исключение делалось только для давних знакомых, к числу которых принадлежал и барон. Но в столовой он всегда держался около княжны и даже к Татьяне никогда не подсаживался надолго.

Татьяна находила и в этом проявление высшей корректности.

Однажды они углубились вдвоем в парк. В парке было мглисто и сыро. Барон вел под руку Татьяну. Его пальцы чувствовались горячо и крепко на руке.

Неожиданно он заговорил о скуке и неудовлетворительности офицерского общества.

— Только с вами, Татьяна Николаевна, я отдыхаю... — Это было шаблонно даже для такой провинциалки, как Татьяна.

— Мы все в отряде... — начала было она и вдруг почувствовала, как барон притянул ее к себе. Она отстранилась.

— Меня влечет к вам неудержимо, — сказал офицер взволнованно, все же отпуская ее руку.

Это было похоже на объяснение в любви. Но любовь на фронте в ее глазах была скомпрометирована. Ей стало жаль прежних хороших отношений, но она чувствовала, что нельзя было позволить барону продолжать.

— Не надо, не надо! — сказала девушка. — Так было хорошо...

— Но так не может же быть всегда, — раздался в темноте напряженный шепот.

— Почему?

Он охватил ее плечи. Девушка вырвалась.

— Я не хочу! — крикнула она и побежала туда, где серел просвет двора.

Барон немедленно ускакал в штаб, а на следующий день приехал, прикинулся смущенным и раскаявшимся.

О случившемся в парке не говорили.

Барон вел себя так, как будто примирился с поражением, но чувствовал себя все время перед прыжком. Казалось, только одна Татьяна могла бы ему заменить здесь, на фронте, всех женщин, с которыми он был близок в Петербурге. Всех этих дам, умевших вносить в адюльтер остроту светского обмана, всех хористок, демимонденок, которые прощали ему тощий кошелек ради гвардейского лоска, лихости и бесшабашной щедрости в редкие моменты просветления на его узком финансовом горизонте. Теперь Татьяна стала для него еще желанней. А барон вообще не умел сдерживаться...

За окном уже по-осеннему кружились высыхающие листья, и ветер швырял их в бурные, потемневшие воды речонки. Ветер рвал кусты и продувал двор, парк и поляну, словно со всех сторон усадьбы были поставлены воздуходувные трубы.

Недзельская уехала в Петербург. Говорили, что истинной причиной ее отъезда было требование жениха, с которым она обручилась во время поездки в отпуск. Лидия злилась на всех и готова была сцепиться по любому поводу.

Палаты отряда часто пустовали. Иногда прибывали партии больных, их немедленно купали, пичкали касторкой, хиной и микстурами и отправляли дальше...

...

Это было в сумерки хмурого дня, когда серое тусклое небо близко подходит к земле.

Зоя вошла в кабинет Розалии Семеновны.

Врачиха сидела за столом и, о чем-то раздумывая, ловила концами острых ногтей волосок, застрявший в пере.

— Вы ко мне?

— Розалия Семеновна, — сказала, опускаясь на стул, девушка. — Я плохо себя чувствую. Со мной что-то неладное. — Пальцы, которыми она царапала край стола, вдруг сорвались, и глаза девушки опустились.

— Что с вами?

Розалия Семеновна отложила перо, обошла стол и взяла голову девушки в руки.

— Что-то нехорошее, — сказала, глядя ей прямо в лицо, Зоя.

Тогда Розалия Семеновна подошла к двери и, заглянув в коридор, закинула в петлю длинный тонкий крючок.

— Разденьтесь, — тихо сказала она Зое.

Врачиха смотрела долго, внимательно. Казалось, она хотела найти доказательства ошибки.

— Плохо... Неужели только сегодня заметили?

— Боюсь я! — крикнула Зоя и заплакала тихо в крошечный платочек.

— С кем вы у нас... встречались?

— С бароном.

— Мерзавец! — сквозь зубы выбросила Розалия Семеновна. — Впрочем, что я? Семь-восемь недель по крайней мере. А до него?

— В Минске доктор... приютил нас. И еще в поезде поручик...

— Ну, — махнула рукой Розалия Семеновна, — бог с ними. Значит, и барон... Давно с ним?

— Нет, только последний месяц.

— Барон знает?

Зоя молчала.

— Я сегодня доложу княжне. Вам придется покинуть отряд. Надо ехать в тыл лечиться... серьезно и долго.

— А разве можно вылечиться? — всхлипывая, подняла тусклые глаза Зоя.

— Можно, но нужно лечиться упорно. Где Татьяна? Пошлите ее ко мне.

Татьяны в комнате не было. Не было и ее пальто на узкой, как в провинциальных гостиницах, вешалочке о двух крючках.

Зоя присела у окна, совсем как Татьяна, которая способна была в раздумье часами смотреть в темноту стекол.

Татьяна вернулась взволнованная. Лицо ее горело. Она хлопнула дверью. В коридоре звякнули и угасли шпоры. Кто-то долго стоял у двери, легко постучал пальцем и, не дождавшись ответа, тихо двинулся к выходу.

Татьяна раздевалась в темноте.

Она словно не замечала подруги.

— Розалия Семеновна просила тебя зайти, как только вернешься.

— Что-нибудь случилось? — спросила Татьяна. — Лучше бы утром. Я устала. — Голос дрожал.

— Сегодня зайди, — не оборачиваясь, сказала Зоя.

— Не пойду! — почти крикнула Татьяна.

Зоя обернулась. Татьяна в темноте поправляла платье и косынку.

— Зажечь огонь?

— Пожалуйста, не надо... — Слова захлебнулись в слезах. Зоя встала.

— Где ты была? — спросила она испуганно. — Неужели с ним?

— Да, — тихо прошептала Татьяна.

— Где?

— У него...

Зоя схватила за руку подругу.

— Расскажи...

— Он увез меня кататься. По дороге сказал, что Лидия выходит замуж за Андрея. Будто она сама ему рассказала... И так смотрел на меня, как будто бы он знал Андрея и кто он для меня...

— Ну и что же?

— А потом у себя в комнате набросился на меня... Порвал платье... исцарапал плечи...

— Ну и что же, и что же? — тревожно требовала Зоя.

— Я вырвалась...

— Слава богу! Стой, он... целовал тебя?

— Д-да... Я не сразу вырвалась...

— Иди, Таня, к Розалии Семеновне, иди скорее. Все расскажи ей. Он ведь больной. Он мог заразить тебя.

— Что? — вскрикнула Татьяна. — Как же он смел?

— Он, может быть, не знает... Но он болен... Я заразила его.

— О-о, — прошептала, опускаясь, Татьяна. — Боже мой, как же можно жить?.. Какие люди!..

 

VIII. Черниговская Америка

— Ты понимаешь, друг, — пьяными губами шелестел у уха Андрея Иван Терентьевич. — Отец — капиталист, дети в инженеры смотрят. Дочки с высшим образованием. Вот они, Трегубенки! Ты понимаешь, какой букет получится. Мы у нас тут, в Черниговщине, такую Америку разведем... На поле — машину. Молочные фермы. Заводики...

В голове Андрея гудело от выпитого коньяка. Широко раскинувший густые ветви орех шелестел над головой неисчислимыми армиями листьев. Южная ночь протянулась перед ним черным полотном, и в нем аккуратно были вырезаны четырехугольники освещенных окон большого помещичьего дома. Силуэты и тени, мелькавшие в золотых четырехугольниках, придавали ему вид необыкновенно удачной декорации.

Постукивая шпорами в такт вальса и слушая пьяную речь старика, Андрей следил за Еленой. Она то приближалась к окнам, то исчезала в кулисах этой расставленной в саду сцены.

Кто может запретить ему, Андрею, мечтать сейчас об этой девушке с такими густыми пушистыми ресницами, с таким ярко и строго выписанным лицом? Проклятая тоска прифронтовых лачуг, грязь окопов, эти будни войны — разве не засияет на таком фоне Джиокондой самая скромная сестра в туго наглаженной косынке? А тут для фронтовика настоящее видение — девушка, вальсирующая в освещенном доме, брошенном в ночной украинский сад.

Андрей больше не слушал лепета хозяина, неловко хватавшего его за рукав, поднялся и вошел в зал. Шашка ударила кованым кольцом ножен по двери, и все оглянулись. Елена улыбнулась Андрею и сейчас же вновь закружилась с Владимиром, склонив голову на плечо. Андрей подошел к Серафиме.

— Пойдем танцевать, Андрюша, — сказала невеста, беря его за руку. — А я заметила, заметила, — с женской ловкостью проследила она его взор. — Правда, хороша? Хочешь — сосватаем...

— Серафима, дуреха. Знаешь, наши жены — пушки заряжены. Кому нужен солдат с фронта, которому не сегодня-завтра укоротят ногу или руку на пол-аршина. Кроме того, она ведь занята. — Он собирался пошутить, но в голосе сверкнула плохо скрываемая тоска.

Серафима смотрела ему в глаза, откинув в танце голову назад.

— Ой, да ты не на шутку... А как же Татьяна, а Катя?

— Ну, Серафимушка, ведь это так... Ну, выпил, оторвался от будней... Будни... Помойная яма. И не знаешь, выберешься из нее когда-нибудь или нет.

— Андрюша, какой стиль! А я тебя любила за то, что ты не из унывающих.

— Сейчас, Серафимушка, не задумываются только прохвосты...

— Андрюша, хочешь танцевать с Еленой? — И, не дожидаясь ответа, повела его к Елене и Владимиру.

— Володя, довольно тебе кружиться с Еленой, уступи другим поклонникам.

— У меня нет поклонников, — сказала Елена и, словно готовясь к серьезному делу, положила руку на плечо Андрея.

Андрей кружился молча. Он был недоволен собою, часто не попадал в такт, не находил простых, легких слов, чтобы завязать разговор. Сделав несколько кругов по залу, Елена поблагодарила его и села опять возле Владимира.

Андрей вернулся к Серафиме. Теперь он был окончательно раздосадован.

Студенты, товарищи Кирилла, Ясинский и Барабаш, пили за столом с усатым, как Бульба, помещиком Костюшей. Батарея пустых бутылок строилась под столом. Посоловевшие глаза, заплетающиеся языки обнаруживали высокий градус. Мальчишки, братья Серафимы, будущие инженеры, клевали носом в углах покойных диванов. Рояль звучал все глуше, и ленивее бегали пальцы тапера. В окна уже глядела лимонная полоса — предшественница бледной поздней зари.

Елена и Владимир об руку ушли в сад и больше не появлялись...

«Ну вот, приехал на два дня — и раскис, — размышлял Андрей. — К черту! Хорошо, что завтра конец этой сентиментальной интермедии, пойдем опять кружиться по тылам нашего бесславного фронта».

В сущности, было бы остроумнее уехать сейчас же. Все эти дни здесь, кроме Серафимы, не с кем будет говорить. Этот болван Кирилл, друг его детства, пьян как сапожник. Стоило добиваться три года руки любимой девушки, чтобы уже накануне собственной свадьбы нализаться до потери чувств. Невеста ходит по комнатам с улыбкой стеснения и, кажется, молит взорами, чтобы никто не спрашивал, где пропадает ее муж...

В угловой — мертвецкая. На кроватях вдоль стен, предводимые Кириллом, лежат тела упившихся, и несчастные девушки, вызванные в барский дом из деревни, один за другим уносят противные тазы... Нет, туда идти он не намерен, хотя, едучи на фронт, он хотел рассказать Кириллу многое.

Он ехал сюда отдохнуть, развлечься. Для того и существуют помещичьи свадьбы.

Сначала все так и шло.

Всю дорогу от станции его развлекал кучер. Когда Андрей подошел к его бричке, он увидел стоявшего за облучком детину, заросшего, косматого, настоящего лесовика. Он согласился везти Андрея к Трегубенкам. Но когда Андрей спросил у него цену, он вдруг на глазах провалился за облучок. Взамен лесовика в прорези брички смеялся крохотный человечек, широкие плечи которого прятались за сиденьем. Смотреть на него теперь надо было сверху вниз. Андрею захотелось даже протереть глаза... Извозчик торговался и рос, ширился, опять превращаясь в лесовика. Андрей не выдержал и обошел бричку кругом. Тайна разъяснилась. У лесовика одна нога была здоровая, другая маленькая и согнутая. Должно быть, ему нравилось смущать людей, и он сам долго смеялся в бороду, полыхая круглыми совиными глазами.

Всю дорогу возница вел разговоры. Рассказывал об окрестных помещиках и их усадьбах, о графе, которому принадлежала, «почитай, вся округа» и который «ходил у царя в министрах», о Трегубенке, отец которого пахал землю, а у сына — полторы тысячи десятин и два завода.

— Ганских господ в трубу скрутил. А какие господа были! И дом их забрал, и небель, и коней. А на улице у нас Трегубенке прозвище Беспузый. Потому много жрет, а сухой, господского жиру нету. Пойди спроси на улице — Трегубенку не знают, а Беспузого враз укажут.

Березовые леса стояли малорослые, густые, как заросли на старинном кладбище. В сторону от дороги не податься от сухого и перегнившего валежника.

читалось почему-то Андрею.

— А ночью тут не ходи, — краем рта ронял назад возница, склоняя шершавое лицо к самому уху Андрея.

— А что? Шалят? — машинально щупал застежку кобуры Андрей.

— Дизиртир ходит. Ажно до Десны лесом тут... И так, вольный народ бывает...

Потом он притаенным шепотом принялся рассказывать, как будто боялся, чтобы не подслушал кто в лесу, о том, как его родной брат, что в солдатах был, видел в этих самых лесах лешего. Он сидел на пне и чистил хвост острыми когтями. А на лбу — один белый рог. Возница слез с облучка и с неожиданной ловкостью побежал у самой брички, держась за край сиденья и сильно припадая... Он бежал, как мальчик с шестом для прыжков, невероятно подскакивал, так что лицо его поднималось вплотную к лицу Андрея — он пучил тогда глаза — и сейчас же, уже где-то внизу, смеялся своей забаве.

— Я сильной! — говорил он, показывая могучие мужичьи ручищи. — Задавлю враз! — И опять смеялся. — Я бы на войне первой был. А парни говорят: тебе ногу спаситель послал, без самострела дома сидишь. А я бы его враз!.. — Он хватал воздух крепким загибом пальцев, как чью-то хрупкую шею...

У Трегубенков, когда приехал Андрей, спали. Деревянный дом многооконной глыбой стоял на голом дворе за высоким частоколом. За домом безуспешно пытался спрятаться старый, желтеющий парк. В кухне четыре бабы в такт месили тесто с такой силой, что качались, постукивая об пол, тяжкие дубовые скамьи.

— Ну, значит, свадьба здесь! — вслух сказал Андрей, и бабы засмеялись, утирая пот с лица о голое плечо.

Хозяйка вышла на смех из комнаты, обняла, поцеловала сухими узкими губками и, почему-то извиняясь, повела в гостиную.

— А где Кирилл?

— Да тут, по соседству, а только...

— А Серафима?

— Она встает.

Серафиму Андрей знал по Киеву. Славная густокосая девушка с серыми глазами и розовыми щеками. Они встречались редко, но Кирилл убедил обоих, что они должны сразу стать друзьями.

— Так Кирилл, значит, там один? Я пройду к нему...

Хозяйка хотела было воспрепятствовать, но махнула рукой.

Кирилл уже был готов. Он лежал на самой дальней кровати в компании Барабаша, Ясинского, Лубяка, и нельзя было понять, кто из них трезвее...

Потом жениха окатывали холодной водой в бане, пока дом принимал гостей. Гости, с картонками, саквояжами, сумками, размещались в гостиной, в зале, в угловых, в комнате сестры Серафимы, Варвары, в детских, в классной комнате мальчиков. Кто-то завел у открытого окна граммофон, и он трубил модные полковые марши в пустое поле до самого вечера, доводя до одурения...

Приезжие помещики с утра играли в карты, в преферанс, в шестьдесят шесть «с шубой», в подкидного...

За обедом все выпили. Серафима, Андрей, Владимир Тарновский, пехотный поручик, отбывавший здесь отдых после ранения, подруги Серафимы, студенты ходили по деревне, к церкви, к винному заводу Трегубенки. Барабаш, маленький, круглый, сначала доказывал компании, что он может пройти по одной доске, а потом, ободренный успехом, полез на крышу церкви, чтобы посмотреть, какой оттуда вид, но на полдороге сорвался с лестницы и шлепнулся в траву. Кирилла тоже заинтересовал вид, но его, как жениха, на крышу не пустили. Андрей взобрался по внутренней лестнице на колокольню и на пари, на бутылку коньяка, которого он не терпел, под визг девушек обошел круг по подоконнику звонарни, держась за длинные створчатые ставни. Потом жгли факелы в парке, пускали у пруда отсырелые, безбожно трещавшие ракеты, катались верхом на свиньях, огромных йоркширах, вырвавшихся из свинарника, подпаивали петухов и гусей.

Все шло как на всех помещичьих свадьбах. В церкви перед гостями ходили ходуном свечи, лики святых вытягивались и строили глазки, а лица знакомых плыли в жарком дыхании толпы.

А потом в доме, благословив молодых, Иван Терентьевич сказал студентам и Андрею:

— Приедет барыня Ганская с дочкой. Они хоть и рваненькие теперь, а все же настоящие господа. Хорошо бы, чтобы им тут скучно не стало... В этом доме все и родились. А барышенька образованная. Языки, и музыке там обучалась... Я за ними коляску послал, хоть и близко...

Серафима стояла в углу большой гостиной радостная, взволнованная, принимала поздравления и шептала Андрею:

— Я очень люблю Елену. Такая прекрасная девушка. Ты обязательно познакомься.

— Кто же они такие?

— Местные помещики. Раньше все это их было. Отец промотал. Гусарский полковник... Братья у нее... Один во флоте, другой в армии. Из гвардии ушел, когда папа это имение купил. А мать с дочерью живут на хуторе, версты полторы отсюда. Там прежде пасечник жил. Не хутор даже, а так, домик и десятин пять земли. Живут на то, что братья от жалованья уделяют...

Андрей увидел высокую девушку в черном, пошел к ней навстречу, пожал руку и быстро вышел из зала. Он еще не рассмотрел ее как следует, но волна острого любопытства уже лишила его спокойствия. Если бы эта девушка встретилась ему на улице города, он пошел бы за нею; если бы она прошла мимо него на вокзале, он взял бы билет на тот же поезд. Если бы она мелькнула в окне пробегающего вагона, неуловимая и неизвестная, он испытал бы боль истинного несчастья. Не хотелось думать, красива ли она, есть ли у нее недостатки. Ее хотелось безотчетно принять и закрепить память о ней для дней на фронте.

Больше в этот вечер он никого не смешил, не развлекал и за ужином, сидя рядом с Еленой, молчал, усиленно рассматривая кусок шитья на скатерти. Серафима через стол делала изумленное лицо. Лучше было уйти совсем, чтобы не бросалась в глаза внезапная перемена в настроении.

Старуха Ганская сидела с Иваном Терентьевичем. Табакерка прыгала в ее сухих пальцах. Она рассматривала гостей по очереди и, видимо, с пристрастием провинциальной скучающей дамы. Тарновский не отходил от Елены, Андрей ушел в кабинет к преферансистам и в открытую дверь наблюдал за залом. Он избегал теперь танцевать, старался не показываться на глаза. Долго ходил в парке с Варварой, малоприметной черненькой девушкой. Варвара ровно и обстоятельно рассказывала о Киеве, о своих подругах по курсам и время от времени удивлялась, почему не покидает ее собеседник. Она не была избалована вниманием.

Иван Терентьевич каждые полчаса бегал в погребок при кухне, где у него в углу под соломой аккуратным веером лежали бутылки отборного коньяка.

— Поставщик один военный привез. Я ему, правда, дело обстряпал. А он мне — ящичек. И где достал, бестия! Разодолжил, подлец. Пьешь — оторваться трудно.

Он приносил по бутылочке, ловил кого-нибудь из гостей и усаживал в углу за лакированным шахматным столиком. Здесь уже стоял лимон в деревянной чашке и блюдечко с сахаром.

— Как кто любит, — приговаривал Иван Терентьевич, — кто с перцем, кто с инберцем, а кто и с лимонной корочкой...

Старик был седой, но крепкий. Правый глаз его все время хитрил, а левый насквозь просвечивал собеседника прямым, немигающим лучом. Он был одет в длинный сюртук, из заднего кармана висели концы красного с горошинами платка, которым могла бы окутать голову сидевшая рядом в кресле дебелая попадья. Когда не с кем было пить, Трегубенко пил с ее мужем, толстым благодушным священником.

Старику понравился Андрей. Он повествовал ему, как завоевал свое богатство, как после войны он закупит часть графского леса на сруб — все строевая сосна — и спустит вниз по Днепру, как прижмет соседей-помещиков, которые до сих пор думают, что земля — это несчастье, что капитал должен бежать в город.

— Я им покажу черниговскую Америку!

Америка было любимое его слово.

— Вы, по-видимому, много читали об Америке? — спросил Андрей.

Старик повел Андрея в кабинет. На ковре посредине комнаты был расставлен ломберный стол. Здесь винтили при свечах. На стене, распластавшись под стеклом, летела кровная скаковая лошадь. Мясная корова с выменем до земли была разграфлена на части, напоминая карту штатов Северной Америки. В шведском шкафу Трегубенко нашел пачку брошюр, частью на русском, частью на английском языке.

— Вот, дочка переводит. Не зря деньги брошены!

Он показал Андрею брошюры по различным отраслям животноводства, об удобрении, о полевых машинах.

— Все по-американски. Заводик спиртовой видели? Тоже как в Америке. На гнилой картошке, на шелухе, на отбросах. Вот, ваше благородие, из мусора деньги делаем! Ничего не пропадет.

— А почему у завода военная охрана?

— Ну как же? Взят правительством на военные нужды. Мне самому две четверти спирта в неделю гонят. А так — ни-ни, ни мерзавчика! Плохо чистят, подлецы, — сивухой так и разит... Что ж, людей берут, лошадей берут на оборону. Ну и заводы берут, все берут.

— Вы много теряете на этом?

— Теряю? С какой радости? Платят, конечно... И без хлопот... И деньги хорошие. Сам бы таких не имел... и не спросил бы. Хороший интендант был. Ну, я ему закусон, шампанское, грибков... Дело в шляпе. Это, знаешь, что бога гневить. Грех, конечно, сказать, а война деньги делает. Бо-ольшие деньги!..

Андрею вспомнился земгусар под Барановичами.

— А откуда же эти деньги? — сухо спросил он.

— То есть как откуда? — плохо соображал подвыпивший старик. — Деньги без пометки. Где побывали — книгу писать можно. Кажется, написал даже один... Господин Гребенка, что ли? В молодости читал — занятно...

— Вы приобрели деньги — значит, кто-то их потерял. Кто же потерял эти миллиарды? Ведь и на других заводах, очевидно, те же порядки.

— А ты не думай, друг! Деньги на дело пойдут. После войны оживет страна. Сколько денег у народа будет! Вот вы небось какое жалованье загоняете. А полковники ваши: суточные да подкормочные, на лошадей да на фураж, — все офицерские жены копят. Сколько капиталистов будет! А фабриканты? Эти ротами в миллионеры лезут. Вот кому лафа. Капитал теперь в такой оборот пущен, что даже страшно становится. А кто потеряет? Да никто, думаю... Ну, вот с этих немцев проклятущих контрибуцию возьмем, пусть жестокостями не занимаются. И вам перепадет, — подмигнул он глазом.

Андрей выбежал из комнаты. «Фабриканты — в миллионеры, солдаты — в инвалиды. Что же это за чертова карусель!» Он промчался по аллее сада и сразу пошел спать. Твердо решил уехать утром.

Но в постели мысли вернулись к Елене. Еще ближе стала девушка из разоренной семьи.

Он повернулся на другой бок и зевнул в сладостном предчувствии встречи.

На другой день все встали к обеду. Опять долго ели, пили, строили под столами ряды пустых бутылок, рассказывали анекдоты, а вечером танцевали.

И опять сквозь освещенное окно видел Андрей меховую накидку и высокую прическу Елены. Владимира нет. Елена часто одна. Большинство гостей пьяны — им не до дам. Но когда девушка делает вид, что хочет уйти, — кто-либо из хозяев удерживает ее.

— Что вы, Елена Павловна, что вы, голубушка? Кто же со свадьбы вечером уходит? Сегодня уж последний день. Посидите с нами, голубушка.

Девушка, наклоняя голову, проплывала в вальсе мимо, грустные глаза — как хорошо, что грустные, — глядели из дальних углов, но Андрей крепился. Только поздней ночью, когда никто, по-видимому, не собирался проводить Елену, он подошел к ней и спросил:

— Может быть, вы позволите мне проводить вас домой? — а сам думал: «А что, если Владимир ждет ее где-нибудь на улице или же у ее дома?»

— Пожалуйста. Правду сказать, я немного трушу. Тут в деревне собаки такие злые, да и парни иногда задевают. Я даже думала дождаться утра...

Андрей взял ее под руку, и они пошли в темноту деревенской ночи.

Андрей опять трудно молчал и думал о том, что завтра во что бы то ни стало нужно ехать на фронт. Опять Минск, переполненный сестрами, тыловыми офицерами. Больной и пьяный прифронтовой город. Огромная гостиница-кабак. Опять набитые серыми шинелями эшелоны пополнений. Дальше — открытое солнцу и вражеским аэропланам Молодечно, и опять надоевшие грязные халупы, палатки, в которых не выпрямиться, пьянство и картеж. Образы, мелькнувшие перед глазами за эти дни, будут остро ранить воображение, вспаивая ненависть к будням войны. А эта девушка, которая идет рядом, она вся из мирной, уютной и радостной жизни. Задумчивая, приветливая, с длинными пальцами, с копной мягких душистых волос.

Так шли молча, каждый занятый своей думой.

«А о чем думает она? — спохватился Андрей. И сам себе ответил: — Конечно, о Владимире». А впрочем, может быть, и о нем самом. Ведь она же вовсе не знает его, Андрея, ни его недостатков, ни его достоинств. Но что может она думать? Случайный молодой офицерик с фронта, каких немало в конце второго года войны бродит по всей России. Вчерашние студенты, техники, просто молодые оболтусы, маменькины сынки. Сегодня они надели хромовые сапоги, нацепили погоны, звездочки, кокарды. Сегодня они щелкают шпорами, рисуясь, звенят аксельбантами, завтра на фронте, в грязи, в окопах — квалифицированное пушечное мясо, послезавтра в лазарете или с развороченной головой во рву.

— Вы уезжаете завтра? — вдруг спросила Елена.

— Да. А откуда вы знаете?

— Мне сказали Серафима и Варвара. Вас здесь очень любят.

— И это они вам сказали?

— Да. И многое другое — и все хорошее... Вы должны быть довольны.

Разговор явно не складывался.

— Но почему обо мне говорили с вами? Разве вас это интересовало? — И про себя: «Господи, как это неудачно! Уж лучше о погоде...»

— Говорили... вообще о знакомых. Как обычно... Мы живем здесь так скучно, так одиноко и невзрачно... Ну, может быть, не все — я по крайней мере. Каждый новый человек здесь — событие. Ну, вот мы к каждому приезжему и приглядываемся. Вот отшумела свадьба, гости уедут, и тут станет очень скучно, пусто и холодно. — Ее плечи вздрогнули, и Андрею показалось, что она крепче прижалась к нему.

— А я почему-то убежден, что вы не будете одинокой. Такие, как вы, не бывают одинокими. — Восторг прорвался в словах, и говорить стало легче... Девушка благодарно улыбнулась. — К тому же вы, кажется, собираетесь переехать в Чернигов.

— А вы откуда знаете?

— У нас с вами один источник... Но, должен сознаться, я сам расспрашивал Серафиму о вас. — Девушка смотрела в сторону. — Вы даже представить себе не можете, как тоскливо возвращаться на фронт, — продолжал Андрей.

Теперь уже энергично, с подъемом он стал рассказывать о прифронтовом быте, который давно уже был ненавистен ему. Он находил удачные слова, меткие образы. На расстоянии силуэты людей в зеленом и сером, с однообразными мыслями и желаниями, становились отчетливее, и холодом веяло от этих рассказов о мертвых душах, поставленных в ряды и одетых в одежду смерти.

— Знаете, Елена Павловна, ведь на всем фронте, вероятно, не больше двух-трех тысяч затрепанных, загрязненных, купленных на вокзалах книг. Эти книги переходят из рук в руки, и все это — Вербицкие, Нагродские, Лаппо-Данилевские. Их читают даже те из офицеров, которые знали лучшие дни, недавние студенты, молодые учителя. Чтобы забыться, чтобы обмануть себя... Все примирились, подравнялись под походную казарму, под правила барака или окопа, отпустили бороды, запустили мозги, произвели над собой кастрацию воли — ибо воли нет сейчас у всей российской армии. Иные ждут, что совершится что-нибудь на фронте у союзников или же здесь, внутри страны, иные все еще надеются, что армия каким-то чудом станет вооруженной и боеспособной и опять пойдет на Берлин. А до тех пор каждый предпочитает замкнуться в себе. Друг другу не доверяют. Самые способные и яркие становятся ничем не лучше тех, кто искренне увлекается игрой в карты и флиртом с сестрами...

Неровная, порванная и расшатанная бурями аллея привела к сломанной калитке, утонувшей в кустах боярышника. Они сели на крыльце. В двух покосившихся в одну сторону окнах домика, чуть повыше, посветлее деревенских изб, было темно. Андрей сел на ступеньку ниже Елены. Она внимательно слушала возбужденную речь Андрея, опустив лицо на ладони.

Ее глаз не было видно, но Андрей внезапно понял, ощутил, что она вся присутствует здесь, с ним. Тогда он взял ее руку, и она спокойно и безропотно легла в его широких ладонях.

— Когда вырываешься из этого ада, — шептал теперь Андрей, — здесь все кажется необыкновенным. Ваша скука — для нас уют. Ваша бедность — для нас ослепительная чистота. А такую, как вы, не забудешь месяцы и годы... хотя бы и чужую, и не помнящую...

— Нет, я не забуду... — Пальцы ее прижались к его ладоням. Они сидели молча, потому что слова уже были не обязательны.

Кончалась ночь, беззвучная, овеянная сентябрьской прохладой. Серело небо, выходили из тени растрескавшиеся колонны дощатого крыльца, низкая пристройка и даже отдельные кусты зеленой живой ограды.

— Ну, милый, надо идти мне. Скоро будет светло. И потом... увидят, бог знает чего наговорят. Здесь у меня друзья — только малыши в школе, где я иногда помогаю учительнице.

Андрей, застигнутый врасплох, не нашедший в себе каких-то необходимых завершительных слов, так и не понявший, что же толкнуло к нему Елену, поднялся, еще раз поцеловал ее руки и ушел, громыхая шашкой.

«Боже, какой идиот, какой безнадежный идиот!» — говорил он сам себе уже на дороге.

Он был весь развинчен, и то хотелось ему броситься назад и постучать в окно Елены, где засветился огонек, то хотелось скорей бежать отсюда на фронт, где властвуют будни войны, чтобы выйти из-под очарования этого порыва, этой случайной встречи, в которой ему самому еще не удалось разобраться...

Рано на рассвете уехал Андрей на фронт, даже не успев переговорить об Елене с Серафимой. Подали лошадей, и кучер постучал кнутовищем в окно. Не было еще шести часов. Но поезд шел в десять, и когда Андрей и Ясинский, невыспавшиеся, все еще в послесвадебном угаре, проезжали через деревню, спал на холме помещичий дом, были темны окна Ганских.

Колеса вагона укачивали мысль об Елене. Как хорошо думалось Андрею среди чужих. Этой мыслью о любимой девушке можно было защититься от всего мира.

Но от железнодорожных беспорядков не спасли даже мысли об Елене. Поезд почему-то шел только до Минска. Разумеется, поезд на Молодечно уже успел уйти. Нужно было искать место для ночлега в негостеприимной столице Западного фронта.

Андрей шел по Соборной. Толпы фланирующих офицеров, врачей, сестер и санитаров. Писаря отдавали честь, подтягиваясь, как на параде. У городского сада нельзя было протолкнуться. Кто-то взял за рукав.

Малаховский глядел приветливо. Готов бы обнять, оцарапать седой щетиной. Высокая женщина в синей жакетке и в шляпке с вуалью улыбалась навстречу. Подавая руку, не сказала ни слова, не назвала никакой фамилии.

В толпе оба взяли девушку под руки. Девушка шла, покачиваясь, крепко задевая крутым бедром Андрея, шуршала шелком белья. Она посматривала на него бегучими взглядами каждый раз, когда полковник глядел в сторону. Потом она прижала его руку к груди. Близость податливой женщины волновала. Но мысли об Елене делали теперь это естественное волнение неприятным, как будто кто-то посторонний затевал игру нарочно, чтобы уронить его чувство. Андрей отпустил руку девушки и перешел на сторону полковника. Теперь полковник исподтишка кивал ему глазами на девушку, В кафе он шепнул:

— Обратите внимание, родная племянница Сухомлинова. У нее родители — помещики из-под Вильно. А теперь имение фьють... и она осталась на бобах...

— А дядюшка что же?

— Они не в ладах. Даже, кажется, на политической почве... Правда, замечательно?

— Вы давно с ней знакомы?

— Сегодня вторая ночь... Вы где ночуете?

— Не знаю, кажется, на вокзале придется.

— Я вас устрою. Я ведь знаю Минск, как свой карман.

Гостиница имела вид странный. Дом был одноэтажный, низкий, под толем, с глиняными стенами. Он расползался по голому двору, как большой распластанный краб. Когда-то здесь жила разбухшая еврейская семья, и пристройки создавались по мере роста семейных ячеек, лепившихся десятилетиями вокруг основной дедовской семьи. Но война распорядилась домом по-своему, Она сделала его меблирашками, проходной гостиницей, и уже нельзя было разобрать, кто здесь пришлый, кто свой, старожил. Часть большой семьи выселила полиция, очищавшая прифронтовую полосу от «подозрительных элементов», часть ушла на восток сама, подальше от опасных мест и поближе к сытным поставщическим делам и оборотам. Здесь жили две сестры милосердия, интендант и штабной священник, а в крайних комнатах обитали женщины, сдававшие углы и обеды открыто, а любовь — тайком всем желающим. Многие комнаты были проходными. Строители находили, по-видимому, излишним расходовать материал на коридоры. Люди мешали друг другу. Старики домоседы изливали накопленную за день сварливость на соседей, отчего дом с утра до вечера жил возбужденными голосами. Но молодежь, чувствуя себя на бивуаке, спокойно проходила в свой угол мимо внезапно оживающих ночью семейных кроватей и сравнительно сдержанно ругалась, когда на пути в кухню или уборную в темноте попадал под ноги сапог со шпорой или смятая женская туфля.

«Племянница Сухомлинова» жила в большой полутемной, в одно окно, комнате вдвоем с молоденькой еврейкой, которой можно было дать лет двадцать пять, а на самом деле было девятнадцать. Социальное неравенство било в глаза. Кровать племянницы министра стояла у окна за складной камышовой ширмой, сильно просвечивающей от ветхости шелковой обивки. Здесь же стояли развалистое — должно быть, часто сидели на его ручках — кресло раковиной и жестяной умывальник, а на стенах, под победным знаком алого китайского веера, изящно группировались открытки в количестве, достойном витрины газетного киоска. Соседкина кровать стояла одиноко, на виду, у голой стены, и выполняла самые различные функции.

— Мы и вас устроим, — сказала, вводя офицера к себе, племянница министра, которую соседи фамильярно звали Маруськой.

Соседка Маруськи, Фанни, шла по пятам и скромно сказала:

— Я пока еще свободна. — И, смотря уже на Андрея, прибавила: — У меня чисто. — Она подошла к своей кровати и откинула угол одеяла, под которым в полумраке показалась полоса белой простыни.

— А нет ли отдельной комнаты? — спросил Андрей.

— У Зуктерши есть, — сказала равнодушно Фанни. — Она сама переселяется к дочке... Только тогда надо платить пять рублей.

Зуктерша, не говоря ни слова, взяла с кровати в охапку перину в пятнах, как будто ее часто поливали тараканьей жидкостью, и груду лоскутных одеял и, волоча одну ногу, с которой спадала туфля со сбитым в блин задником, немедленно перекочевала к дочери, а Андрей остался один в сравнительно чистой комнате, в которой стояли летняя соломенная мебель, стол, этажерка и диванчик, обитый линялым зеленым плюшем.

Андрей решил лечь и приняться за купленный на вокзале роман, но в комнату сейчас же вошел Малаховский.

— А вы лежите, лежите. Я посижу, пока Мария Павловна умывается и ставит самовар. Приходите чай пить с вареньем. Я всегда здесь останавливаюсь, то есть второй раз, — поправился он. — У нее, знаете... — Он пригнулся к уху Андрея и сообщил несколько подробностей о своей приятельнице. — А эта Фанни, вот чудачка...

— А что нового в дивизионе? — перебил Андрей.

— У нас? Да ничего. Вы из-под Барановичей уехали? После этого нас несколько раз перебрасывали. И теперь мы опять под Сморгонью, недавно, около месяца...

Да вот нашего Ивана Ивановича Дуба убили. Не слышали? Ну как же. Он перевелся по личному желанию в легкую батарею на Юго-Западный фронт, и там ему на наблюдательном в Карпатах, под Надворной, пуля попала прямо в лоб. У нас под Барановичами ранило троих. У Скальского в первой батарее двоих солдат загнали на каторгу.

— За что?

— А за переписку. Армейская цензура перехватила письма. Они всё писали, что войну надо кончать и идти миром по домам... с оружием. Вот ведь сволота! Кто бы подумал... и, говорят, тихие солдаты были. Ну что еще? Командира в генералы до сих пор не производят. Да, Кольцов-то теперь — капитан. А я, вот видите, полковник. — Он потрогал пальцем широкий погон с двумя просветами.

— Поздравляю, — сказал Андрей.

— Да не с чем... Старшинство у меня огромное. Я и дивизион получу раньше Соловина. Брат обещал содействовать. Но на обещания даже денатурату не купишь, а напоминать не люблю. Знаете что, Мартыныч, пойдем к интенданту, там компашка собралась — должно быть, резаться будут.

Малаховский был настойчив. Андрей решил, что проще всего натянуть сапоги и сходить, а потом ретироваться восвояси.

В проходной комнате у окна стояла Фанни, прилежно и раздумчиво прочищая нос пальцем. Она спросила Андрея, не отходя от окна:

— Мне что же, туда к вам прийти? С вечера или когда?

— Зачем? — спросил Андрей.

— А кто же придет?

— Я спать один люблю, — засмеялся Андрей и взял девушку за подбородок. — Я монах.

Девушка равнодушно пожала плечами:

— Тогда сразу бы сказали. Ведь уже не рано... — Она торопливо принялась одеваться.

За дверью интендантской комнаты стройно бренчали гитары и балалайки. Интендант сделал пригласительный знак медиатором и указал Андрею на свободный угол кушетки, под начищенным корнет-а-пистоном, который висел на ковре рядом с перекрещенными клинками и охотничьим ружьем. Пять офицеров хором старательно гремели какой-то марш. А на зеленом ковре посредине комнаты носилась гибкая девичья фигурка, лишенная каких бы то ни было покровов, кроме белого гребня в стриженых волосах. На спинке стула лежал ватный халатик, и рядом стояли пушистые туфельки. Девушка держала в руках турецкую саблю и ловко сверкала в воздухе кривым клинком. Потом она вдруг с размаху села на ковер и, перехватив худыми руками ноги под коленями, с необыкновенной ловкостью закружилась юлой. Волосы ее развевались, глаза горели, как у мечущегося зверька. Офицеры, побросав балалайки, хлопали в ладоши. Тогда девушка подошла к кушетке и не глядя села на колени к полному лысеющему саперу, как если бы это был табурет. Сапер обнял девушку, пробираясь рукою к крошечной, совсем мальчишечьей груди, но получил одновременно звонкую пощечину и удар по рукам. Девушка сейчас же перебралась на колени к соседу.

— Это что же такое? — спросил Андрей Малаховского.

— Нравится?

— Чему же тут нравиться? Ведь это ребенок.

— Это Галька Косинская. Ее весь Минск знает. Ей восемнадцатый год. Она в гости голой ходит. Ее всюду приглашают... И знаете, — зашептал он Андрею, — до сих пор девушка. Это все знают. За десять рублей можете удостовериться. А так — троньте — искусает и исцарапает. На пари пытались ее изнасиловать — не вышло. Пьет она только нарзан. Ест — после того как другие попробуют. Говорят, ее родители еще в четырнадцатом году бежали из Келец. Лошадь пала. А тут австрийские драгуны. Они вещи бросили — и бежать. Девушка успела перебежать через мост, за которым залег наш пикет, а старики не успели. Девушка видела, как австриец хватил отца шашкой. Мать на дорогу повалилась. А девушку казаки увезли. Вот и болтается по тылам. Нашла себе специальность и зарабатывает. А пожалуй, все же лучше, чем проституцией заниматься. Как вы думаете?

Андрей с тоской смотрел на девушку, которая, положив голову на плечо офицера, думала о чем-то своем.

Офицеры сели играть за столом, на котором был рассыпан табак и коробки гильз Катыка стояли рядом с машинкой для игры в железку.

— Я с тобой в половину, старичок! — сказала девушка Малаховскому.

Полковник не то обрадованно, не то смущенно засуетился.

— Так ты перебирайся ко мне. — Он похлопал себя по коленям.

— Только ты бородой не колись, — просила, усаживаясь, Галина.

— Прапорщик, уходить будете, в Галькину пользу пятерку не забудьте... — сказал интендант. — Такой уж у нас обычай.

...В половине восьмого Фанни просунула лицо в дверь:

— Полковник просит вас к себе.

Андрей натягивал сапоги, зевая и досадуя.

— Я бы сам к вам зашел, — говорил, смущаясь, Малаховский, — но не в чем выйти. Кто-то ночью утащил мои галифе... с кошельком. Почти двести пятьдесят рублей.

— Может быть, где-нибудь забыли?

— Кошелек еще туда-сюда... А штаны? Все утро искали и у интенданта, и тут...

— А Маруська где?

— Ушла... рассердилась... Я ее спросил, не она ли куда-нибудь девала. Вежливо. Ничего такого... так она взъелась — чуть китель на мне не разорвала... Так вот я хочу вас просить: пошлите своего ординарца с запиской, чтобы вестовой мой, Петр, выехал в Минск с костюмом и деньгами. Пусть у казначея возьмет. Я вас очень прошу. Телеграфировать как-то неудобно...

Полковник невесело глядел в окно, сидя в кресле и укутав ноги одеялом.

Андрей отправился на вокзал.

 

IX. Судьба-злодейка

Андрей скакал с ординарцем от Молодечна к позициям. Армия широко разъездила дорогу. Колеи, переплетаясь и сливаясь, разбежались по желтому песку, как рельсы на узловой станции. Обозы, скрипя, тянули к фронту муку, фураж, патроны, снаряды.

В небе шли черные аэропланы. Зенитные пушки убирали небо кудряшками высоких, медленно тающих разрывов. Обозники осторожно посматривали в небо и дергали поводья, когда поблизости резал воздух падающий стакан или шрапнельная трубка.

Посредине дороги стоял воз. Лошадь опустила голову и не шевелилась. На возу широкозадая баба в голубом ситцевом платье и в бордовом платке шелушила семечки. Под возом на земле, прямо под бабой, сидел обозник, явно устрашенный зловещим воем стальных осколков и пуль.

— Скотина! — подскакал к возу казачий офицер. — Под бабу прячешься? Вылезай немедля!

Солдат выполз из-под воза, забыв перед новой опасностью старую.

— Встать как следует! — заорал офицер.

Солдат вытянулся в верстовой столб.

— Трус, мерзавец! — свирепел офицер. — Мундир мараешь! — Он хлестнул солдата нагайкой через плечо.

Солдат взвыл.

— Ты еще воешь? Убью прохвоста!

Баба на возу перестала щелкать семечки и внезапно громко заголосила.

— Какого полка, скотина?

Солдат сказал.

— Доложи командиру, за что тебе влетело.

— Видали? — сказал он подъехавшему рысью Андрею.

— Вижу, — крикнул взбешенный Андрей. — Человека избиваете!

— А вы знаете, прапорщик, — повернулся в седле хорунжий, — что по уставу российской армии я мог не избить, а убить труса? А вас притянуть к ответу за вмешательство.

— Может быть, вы не откажете сообщить вашу часть и фамилию, чтобы соответствующие инстанции...

— Плевать я хотел на ваши инстанции! — хлестнул коня казак.

— Трус! — крикнул Андрей.

Воз с солдатом и бабой катился рысью у самой обочины поля.

Аэропланы шли уже от Молодечна, должно быть освободившись от запаса бомб. Надрываясь, лаяли кругом зенитки.

Нога Андрея продолжала вздрагивать в стремени. Он скакал, откинув голову назад, глядя, как мертвыми петлями выходят черные птички из готовых сомкнуться разрывов.

«Таубе» уходили быстро. Только один аэроплан кружил, снижаясь, словно присматривался к цели, для которой у него еще оставались бомбы.

Все батареи у Полочан переносили огонь с уходивших аэропланов на бесстрашного хищника. Барашки взрывов так близко подлетали к пилоту, что он вынужден был взвиться на значительную высоту. Разрывы последовали за ним. Кувыркнувшись мертвой петлей, «таубе» пошел на юго-запад, как будто оставлял район Полочан. Он вышел уже из того участка неба, который весь был разрисован дымками, но на его пути уже встал первый снаряд новой батареи, к району которой он приближался. Дымки разрывов один за другим мчались навстречу.

Андрей силился представить себе, что переживает летчик. Видит ли он разрывы? Как далеко они от него на самом деле? Что, если снаряд оторвет ему крыло или хвост?!

— Ой, ваше благородие, — крикнул ординарец, — глядите!

Аэроплана не было... Белый клубок дыма раздвоился. Одно облачко таяло на месте, где только что был самолет, другое стремительно неслось в сторону.

— Попали! — крикнул какой-то конник и помчался по полю, словно твердо знал, куда упадет разбитая машина.

В воздухе взвизгнуло какое-то неуклюжее тело и прошло за ближний перелесок.

Люди с дороги мчались через поле, бросая возы и двуколки.

Все бежали, скакали так уверенно, что и Андрей помчался вместе с другими к роще, перескочив через дренаж.

Далеко, за полтора-два километра от дороги, у мелкой межи, покрытой щетиной давно скошенной ржи, лежал летчик в сплошном кожаном костюме. Кто-то, стоя на коленях, снимал с него шлем.

Летчик тихо-тихо стонал. Изо рта текла струйка черной крови.

— Глаза открывает, — сказал шепотом солдат, оборачиваясь к подбегавшим.

Из деревни бежали санитары в белых передниках.

Тело хрупко сломилось в руках, как ненастоящее...

— Мешок с костями, — сказал санитар, опуская голову немца. Кровь больше не текла. Глаза глядели круглыми мутными стекляшками.

Старый солдат снял шапку и перекрестился.

— Помер, — поднялся от покойника высокий унтер с крестом на повязке, должно быть фельдшер.

— Так кончают все, кто играет с воздушной стихией, — сказал офицер с погонами воздухоплавательной роты.

— Ну, на «колбасе» можно в карты играть, — презрительно заметил пехотный поручик.

— Много вы понимаете! — почернел от злости «колбасник» и отошел в сторону.

— Это вы зря, — сказал пехотный офицер постарше.

— Да ведь наши «колбасы» совсем теперь ушли в тыл. Километров за двенадцать болтаются. Что они там видят — одному аллаху известно.

— А как их аэропланы жгут, вы слышали? Я на днях вот сам видел... еду мимо «колбасы» — вдруг рожок, такой тревожный-тревожный, и все солдаты к лебедке. Лебедка скрипит. А «колбаса» идет к земле так, что даже незаметно. Из корзины видно — двое руками машут. А он уже здесь. Шпарят по нем из винтовок. А он промелькнул над «колбасой» — и вверх. Так, я вам скажу, «колбаса», как большой примус, вспыхнула. Только облако пыли пошло да дождь какой-то дряни посыпался... Жуткая штука! Ни людей, ни корзины — ничего. Плывет пламя в воздухе по ветру, потом дымом обернулось и рассеялось. Что ж, рассчитайте! Если такой истребитель идет двести сорок километров в час — в минуту, значит, четыре километра. Если он поднимется за линией окопов в десяти километрах и до «колбасы» еще десять километров — ну вот ему и нужно на весь полет пять минут. Идет он над самой землей, издали его и не видно. Зенитке и не приготовиться! Так он, подлец, наверняка идет. Нет, нашим, я считаю, надо снять все «колбасы», как одну. Ни к чему! Против техники — надо технику. А с голым брюхом против машины не пойдешь.

— Потом мне говорили, парашют в корзине один, а людей двое — «колбасник» и артиллерист. Если что, так хоть дерись из-за парашюта, — сказал вдруг поручик.

— Ну вот видите, а вы говорите...

— Потому говорю, что хуже пехоты все равно нигде нет...

В парке были новости. Приехал новый командир дивизиона, назначенный вместо Торопова, окончательно выбывшего за болезнью в отставку, — подполковник Лопатин.

Это был беловолосый, низко стриженный плотный мужчина с розовым, по-английски бритым лицом. Он носил пенсне с круглыми стеклами без оправы, отчего его лицо и голова казались еще светлее и глаже. Осанка у него была кадровая, руки — белы по-барски, одевался он подчеркнуто аккуратно, слыл хорошим товарищем, тонным артиллеристом и барином.

Командуя мортирной батареей, он побывал в Галиции, едва унес ноги после корниловского вторжения в Венгрию, заработал Владимира, но не добился ни оружия, ни Георгия. На позиционной войне потерял надежду на вожделенные награды и решил, что полковника можно теперь выслужить и в парке.

Парк для него был чем-то вроде выгодного мезальянса, и он, сам того не замечая, каждому пытался объяснить сложную конъюнктуру, заставившую его решиться на такой сомнительный шаг.

В парке он ближе всех сошелся с Кулагиным. Говорили, что у обоих под Ялтой есть дачи и виноградники. Дачу и виноградники принесла Лопатину его жена — судя по портрету, который всегда стоял у него на столе, сильная и высокомерная женщина.

Лопатин пил не меньше Торопова, но никогда не упивался. В этом отношении ему мог соответствовать только Кулагин. Они просиживали целые вечера вдвоем за бутылкой, лениво о чем-то беседуя. Беседа, по-видимому, играла роль того гороха, который подают в пивных завсегдатаям. Должно быть, Кулагин настраивал Лопатина против Андрея, потому что адъютант все чаще ловил на себе недобрые взоры начальства. Он спросил Лопатина, не сделает ли он ему приятное, если подаст рапорт о переводе на должность младшего офицера в парк. Лопатин наотрез отказался принять такой рапорт.

— Слушайте, — как-то сказал он Андрею. — Есть слух, что нас перебрасывают в Румынию.

— В Румынию? — воскликнул Андрей.

— А вы чему радуетесь?

— Все-таки перемена!

— Молодость! — снисходительно заметил Лопатин. — Так вот, я дам вам письмо в штаб корпуса к капитану Толчинскому. Но это в крайности... Мы не друзья со Столомоницким и этим адвокатиком, как его... Лучше бы так... У фольварка, где взвод Хазарина, стоит штаб бригады. Офицеры вечно толкутся у Хазарина. Загляните сначала к нему. Спросите, не знает ли чего. Ну, а потом там всякое такое... Понятно? Вы не устали? Ведь вы сегодня уже крейсировали? Возьмите моих лошадей и коляску.

У хазаринской халупы стояли десяток верховых лошадей и чей-то походный экипаж.

«Должно быть, получил из дому водку и очередной ящик снеди», — подумал Андрей. Хазаринский вестовой каждый месяц ездил в имение офицера и возвращался с транспортом битой птицы, наливок, вин, а также с донесениями жены и управляющего имением.

У Хазарина не только пили, но и играли.

Стол был окружен офицерами. Вытряхнувшиеся и просто любопытные смотрели через плечи партнеров. Некоторые играли стоя — признак высокого давления. Банк метал белокурый аккуратный артиллерист в чине поручика. У него была подстриженная бородка, волосы игриво курчавились в одну сторону. В его нервных руках колода карт порхала над столом так быстро, что нельзя было уследить за нею. Это был поручик Кноль, известный в корпусе картежник, всегда рыскавший в поисках игры и доводивший ее до высоких ставок и трагических для партнеров результатов.

— Вы в гости или по делу? — спросил Хазарин, отводя Андрея в сторону. — Тут вот нагрянули... внезапно...

— И в гости, и по делу. А у вас, я вижу, веселая стоянка.

— Ничего, не скучаем.

— Полковник хочет узнать, имеют ли под собой почву слухи о походе в Румынию.

— Как же, как же! Я хотел сообщить, но решил, что вас уже оповестили. На днях отчаливаем. Вот и гулянки идут по этому поводу. Вы не торопитесь? Тут сейчас спектакль может состояться. — Он прильнул к уху Андрея. — Фурсов сегодня поклялся поймать Кноля. Уверяет, что разгадал трюк.

— Значит, будет скандал?

— Ну, конечно. А вы как думали? А это дело, что этот паренек разъезжает по всей армии и всюду срывает банки? Ведь он на мелочь не играет. Он и понт пропускает, ждет только случая купить крупный банк, а потом дает одну-две карты, и всегда счастливо. Что же, он в рубашке родился? Ясно — нечисто.

— Так не принимали бы в игру, и все.

— Нельзя. Как-никак офицер. Стойте, вот опять...

Кноль уже держал в руках карты. Он купил банк.

— Так вот, триста.

Руки его быстро облетели стол, приближая колоду и соблазны то к одному, то к другому игроку.

— Что же, нет желающих? — Он с досадой швырнул талию на стол. Верхняя карта скользнула с колоды. Он вернул ее обратно и, ровняя, обегал края колоды концами пальцев.

— Давайте, — сказал высокий, с массивными плечами офицер. Оттого, что волосы его низко спускались на лоб, казалось, что он только что надел военную форму.

Кноль взял в руки талию. Худые белые пальцы опять носились над столом.

— Стоп! — поднял руку высокий. — На минуту карты.

— То есть как?..

Высокий протянул огромную плоскую руку, которую, казалось, долго держали под прессом, и выхватил карты у Кноля.

— Все видели? Внизу под подрезкой только что была десятка пик. Я просил господ офицеров заметить. Все свидетели!..

Уже все стояли на ногах. Вокруг Кноля был очерчен порочный круг. Шум голосов переполнил помещение так, что, казалось, двери должны распахнуться сами собою. Стекла в окнах подрагивали, когда стучали кулаками по столу увлекшиеся партнеры.

— Вон, мерзавец! — Фурсов взял Кноля тремя пальцами за воротник, как берут нашаливших на улице мальчишек. — Кронид, двери!

Вестовой распахнул дверь.

Кноль был в костюме от хорошего портного...

— Найдите в себе мужество наказать себя сами. Иначе!.. — вынес угрожающе за порог высокий.

— Он прямым путем поедет к саперам. Там сегодня играют, — сказал, смеясь, добродушный толстяк, на котором все сидело не на месте: погон слезал с плеча, портупея делила толстое брюхо пополам.

— Какой мерзавец!

— Давно нагайка плачет!

— И давно все знали!

— И никто...

— А вы молодец!

— Господа, господа, успокойтесь! Мало ли какие элементы пошли теперь в офицеры. Давайте продолжим талию.

— Я поеду, — сказал Андрей. — Значит, это наверное?

— Наверняка, наверняка, — спеша к столу, говорил Хазарин. — Так и скажите.

«Вот тебе и долгая стоянка! Не повезло Татьяне, — подумал Андрей. — Как давно от нее не было писем. Если она выполнила свое намерение, то она уже где-нибудь здесь, в Минске. А может быть, вместо Минска она теперь совсем далеко. Но почему нет писем? — Ветер холодил щеки. Андрей по-крестьянски спрятал руки в рукава. — Впрочем, теперь это не принесло бы ей радости. Пришлось бы объясниться и прекратить встречи...»

Теперь все мысли безраздельно занимала Елена. Пусть полковники пьют, раскладывают пасьянсы, пусть поручики ругаются, похабничают. Он может не отвращать своих мыслей от девушки. Две жизни потекут рядом, не сливаясь ни на секунду...

Офицеры заметили задумчивость и отчужденность Андрея. Они наперебой спрашивали, что на него накатило: не потерял ли он в отпуске сердце? Не завидует ли кузену Кириллу? Не подхватил ли он насморк в Минске? Не болит ли у него живот?

Андрей в споры не вступал и уходил куда-нибудь в поля, в лес...

— Уж не в монахи ли готовитесь? — спросил даже Кельчевский. — Вы заметили, у нас ведь половина архиереев из гвардейских поручиков. Неудачная любовь, разорение или еще что. У русских, в сущности, английская система, только скрытая. Там в духовенство идут младшие сыновья по традиции, а у нас — неудачники.

Чтобы уходить от обстановки, от разговоров, Андрей стал ежедневно писать Елене письма-дневники. Он не знал ее точного адреса, он не знал, хочет ли она переписываться с ним. Он никогда не рискнул бы написать первый, боясь получить нераспечатанный пакет обратно. Он беседовал сам с собою. Он создал себе во фронтовом безлюдье призрак человека, который мог приходить по вызову и беседовать ночами...

Кирилл и Серафима вскоре написали Андрею. Письмо было переполнено едва сдерживаемой радостью людей, переживающих сладость победы. В постскриптуме Серафима сообщала, что Елена вспоминает об Андрее: «Я сказала ей, что фронтовики ужасно любят переписываться. Она ответила, что рада была бы получить от тебя письмо».

На полях был приписан адрес Елены.

Андрею всегда казалось, что письма переписывают и рвут только в романах. Но письмо Елене в одну страничку он складывал в лесу, проблуждав там целый вечер. Придя, он записал его, как записывают стихотворение. Оно должно было быть сдержанным, но сквозь строки должен был просвечивать его восторг. Оно должно было вызвать ответное письмо, возможно, более откровенное, но вместе с тем ни одним словом не должно было показать, что он сам просит об этом.

Он свез письмо в полевую контору и тут же на переплете полевой книжки начертил десять ровных квадратиков. Он будет зачеркивать по одному в день до получения ответа.

Ответ пришел неожиданно быстро. Андрей не стал читать письмо за столом, ни даже дома при Мигулине, Незнакомый почерк и штамп станции говорили, что это от нее. Он ушел в лес и там осторожно стал вскрывать узкий сиреневый конверт.

В ответ на одну страницу Андрей получил восемь. Это было великолепно. С ощущением счастья он больно хлестнул по сапогу стеком, назвал себя болваном за свою одну страницу и стал читать.

Письмо начиналось без всякого обращения, как будто Елена не хотела поставить в первой строчке официальные слова и вместе с тем не решилась употребить такие дружеские эпитеты, которые сообщили бы всему письму характер интимности.

«У нас нет ничего нового, — писала Елена. — Мама и соседи до сих пор толкуют о свадьбе Серафимы. Мне трудно поддерживать беседы на эту тему, так как я, к стыду своему, не заметила ничего из того, что заинтересовало других... Я и сейчас не помню, какое платье было на Серафиме, хотя у меня осталось впечатление, что она была трогательно мила и интересна. Я не заметила, что Иван Терентьич был сильно под мухой, что Костя и Лялик все время спорили и дрались... То, что запомнила я сама, — совсем иное, и говорить об этом мне не с кем...

Несколько лет назад положение нашей семьи резко изменилось. Я не скажу, чтобы связанные с этой переменой переживания как-нибудь болезненно отразились на мне, но каждый раз, когда я бываю в нашем старом доме, мне становится не по себе. Я переношу лишения очень легко и спокойно. Иногда мне даже удается утешить других, главным образом маму, которая все время говорит о прежних, лучших временах, и старшего брата Котю, который тоскует в письмах по гвардии и гвардейской жизни. Другой мой брат — моряк — похож на меня, а оба мы похожи на отца, который был беспечным, веселым и добродушным человеком. Михаил всегда пишет бодрые письма и поддерживает у нас с мамой радость жизни.

Единственное, что мне дается тяжело, почти невыносимо, — это наше уединение. Деревня и в особенности одиночество — не мой удел. Я люблю книги, мой рояль — подарок отца, но ведь они не могут наполнить все двадцать четыре часа. Иногда я радуюсь, что железная дорога далеко проходит от наших мест. Иначе каждый гудок паровоза кричал бы мне, что, кроме нашего хутора, нашей грязной деревушки Носовки, существует широкий мир, что он весь опутан сетью стальных рельсов и рейсами пароходов, что, в сущности, каждый молодой человек легко мог бы жадно поглощать впечатления, что для него могли бы стать доступными все старые и новые города, театры, музеи, библиотека, концерты, если бы не деньги. Ах, дорогой мой! Как глупы люди, создавшие себе из денег препятствия на каждом шагу!..

А есть ведь люди, около которых струится ветер больших путей и океанов, с которыми хочется не присесть, а сейчас же помчаться куда-нибудь далеко-далеко... Редко встречаешь таких людей, но с ними всегда чувствуешь себя на вокзале в дорожном костюме или у кассы большого райзебюро. Таким ветерком пахнуло от вас... Я буду рада, если вы будете писать мне, хотя, признаюсь, строки вашего первого письма не принесли мне ни горьковатого запаха вокзалов, от которого слегка першит в горле, ни ветерка океана. Впрочем, на одной странице не разгуляешься... Пишите больше! Я жду».

Андрей прежде всего почувствовал, что письмо это было бы высмеяно всеми офицерами, если бы только попало хоть одному из них на глаза. От этого оно стало еще дороже.

Ответ едва уместился на шестнадцати страницах убористого почерка. Уже на двенадцатой странице можно было сознаться, что в чемодане лежит пачка написанных и неотправленных писем. Он послал бы сразу все эти письма, теперь же, — может быть, даже они были написаны с тайным расчетом на то, что когда-нибудь их будут читать. Но любовь — это качели. Хорошо только на высоте, когда кружится голова... Елена, конечно, сама потребует эти письма. Он не согласится. Она повторит требование... и тогда, может быть, он сдастся...

Приказ грузиться в эшелоны привезли поздней ночью.

— Странно! — сказал Лопатин, развернув карту на одеяле. Свеча капала на зеленые завитки белорусских лесов. — Неужели решили нас повернуть на Галицию?

Офицеры заволновались.

— Маршрут — до Каменец-Подольска. От Каменца до Румынии — сотня километров. По-моему, в Румынию — это на Окницу или Унгени. Ну ладно, будет видно. Вероятно, повезут нас через Могилев.

Карта жила по-своему в представлении Андрея. Все места располагались вокруг нового Иерусалима — черниговской деревни Носовки. Через Могилев, Жлобин... Это в трех часах езды от той станции, где ждет проезжих извозчик-лесовик. Румыния — это далеко. Это надолго. Там какие-то международные пути и узлы. Куда дальше бросит дивизион боевое счастье или стратегическая неудача?! Проехать в каких-нибудь ста километрах...

Спрашивал у полковника разрешения ехать отдельно от дивизиона, не имея никаких надежд на успех — раньше никогда бы не посмел, — но видение на карте ширилось и крепло...

— Ну, теперь ясно, — буркнул Иванов, — адъютант женится. Невесту на чужой свадьбе подцепил.

Лопатин посмотрел на Андрея со снисходительностью, близкой к сожалению.

— Догонять будет сложно. Нас могут повернуть в пути. А если опоздаете к границе, то влипнем в историю оба: и вы, и я.

— Я буду раньше вас в Каменце... Один день всего лишь... На скорых поездах. — С таким чувством еще в детстве отпрашивался у отца на бал в общественное собрание.

Но никто больше из офицеров не мог воспользоваться подобным преимуществом. Молодежь собиралась переночевать в Минске. Дома прочих были далеко, не на путях. Бессмысленно было пускаться в такое неверное плавание.

На рассвете Андрей высадился с небольшим чемоданчиком на маленькой станции. У телеграфиста лежал условленный ответ на депешу: «Очень рада, жду, приезжайте прямо к нам. Елена».

Обыкновенная поездка на извозчике по самой безрадостной, надоевшей с детства улице может превратиться в фантастическое путешествие, если впереди одиноко маячит лампа в комнате женщины, которая ждет друга издалека.

Даже сломанное в осенних грязях колесо и вынужденная остановка в разбросавшемся среди древних луж местечке не лишили Андрея той остроты внутренних содроганий, которые сопровождали все его мысли об этой прекрасной своею неясностью встрече. Он не остался в избе постоялого двора, куда заехал чиниться извозчик и где пахло вчерашним борщом и мытой клеенкой. Он ушел на мокрые поля, сидел в чьем-то пустом промокшем саду над речушкой, бродил у церковной ограды, пил пиво в местной пивнухе, которая казалась ему романтической таверной, наблюдал каких-то разговорчивых проезжих, которые после третьего стакана почувствовали себя кругосветными путешественниками, все видевшими и все постигшими и потому исполненными презрения к окружающим. Как много романтизма в самых обыкновенных людях!

Вместо утра подъезжал к деревушке вечером. Трегубенковский дом не светил ни одним окном. В пристройке, где помещалась контора завода, горела керосиновая лампа.

— Ты где остановишься? — спросил возницу.

— Та там, край дэревни. — Кнут вошел в темноту, проткнутую двумя-тремя дальними огоньками. — У Клименки Макара. Постучить в окно — я и выйду. Тико коням надо часа четыре, а нэ меньше.

— Ладно. Я сойду здесь у околицы, — сказал Андрей. — А ты хорошенько посмотри колеса. К утру нужно на поезд во что бы то ни стало...

— Вы щось забулы, мабуть, якись бумаги? — спросил возница. Семьдесят километров по грязи из-за четырех часов в его представлении могло бы оправдать только дело жизненное, скорее всего бумаги...

— Ты прав, старик. Забыл... паспорт в страну счастья.

Старик посмотрел на него как на юродивого. Деревня прощает вывихи души так же легко, как город — сломанные ноги...

— Поспиете на потяг. Спишить у окопы — це... — Он не кончил и замотал кнутовищем.

Упавшая калитка лежала там же с постоянством гранитной плиты. Вокруг домика скучились тени — косматая нестриженая ограда, купы высоких деревьев в шарах галочьих гнезд стояли особняком от всего этого поля и присевшей в балке деревни. Поддерживая шашку, стараясь не шуметь, Андрей прошел вдоль стены. За кремовой занавесью маленького окошечка стояла лампа. Шар матового абажура бросал на потолок большие цветы легких теней. Виден был накрытый стол.

Когда он ступил на крыльцо, оно заскрипело по-мокрому неясно, а Андрею так хотелось понять, приветствует ли его старый домик или предупреждает... В маленькой передней — вторая дверь. Светлая щель открылась раньше, чем он успел постучать.

— Андрей Мартынович! — всматриваясь, сказала старуха Ганская, протягивая вперед узкую прыгающую табакерку. Она шарила глазами около него. — Разве вы не встретили Елену?

Андрей был растерян.

— Она пошла вам навстречу, к деревне.

— Мы ехали задворками, — вспомнил Андрей. — Там суше...

— Так что же я стою? Заходите!

Андрей вошел в комнату, жалея о том, что не встретил Елену где-нибудь перед домом, в поле, наедине. Он остановился.

— Я все-таки пройду навстречу Елене Павловне. Иначе как она узнает...

Старуха смотрела на него, разгадывала все его мысли, как знакомый фокус с несложной техникой.

— Что же, пройдите... Тут что-то вроде аллеи, прямо к мостику. А мы самовар подогреем. — Из соседней комнаты выглядывала, любопытствуя, деревенская девочка с замурзанным личиком, черными ножками и серой косичкой до плеча.

Андрей шел среди двух прерывающихся рядов лип и кленов. Листья осыпались при каждом порыве ветра. Они бесцеремонно ложились ему на плечи, на грудь и, успокоенные, спадали на дорогу, в мокроватый ковер, постланный осенью. За пушистыми облаками, как за снежными навалами в горах, пряталась луна.

На земле было много людей — в окопах, в городах, в деревне... А здесь, у самого моста, на бревне сидела только одна девушка в большом деревенском платке.

Андрей протянул обе руки...

Только оторвавшись от него, она спросила:

— Как же так вышло?

Андрей рассказывал, и простые вещи звучали, как таинственные, замечательные истории.

Людей часто толкает друг к другу навстречу непобедимое влечение. Но не часто бывает так, что сердце человека само звучит, как орган, и чувствует, что другое отвечает ему, как гулкие своды. И нет ни одного звука, ни одного шелеста, нарушающего гармонию. Кто может похвастаться, что слышал в себе такие звуки дважды? Андрею казалось, что вся его жизнь рассечена этим моментом надвое: на то, что было до первого поцелуя Елены, и то, что будет после него...

Он не знал, что, собственно, так привлекает, волнует его — сухие ли тонкие руки девушки, яркие ли ее глаза, шелковые волосы, голос сдержанный, грудной, или строгий профиль. Все это было для него такое свое, особенное, что, будь он художником, он только с нее рисовал бы своих мадонн, будь он писатель — никогда не находя, искал бы всю жизнь неповторимые слова для этих ощущений. Она казалась ему безупречной. И тот, кто не согласился бы с этим, заслужил бы его искреннее удивление.

Никогда впоследствии он не мог вспомнить, о чем они говорили в этот час. Ночное поле вошло в них и широко раздвинуло грудную клетку.

Они стояли, держась за руки, и говорили о том, о чем говорили друг другу миллионы людей, и в горле першило, как от легкого угара. Слова означали, что им нельзя больше расстаться ни за что на свете. Он помнил еще, что им не было стыдно, хотя держались они за руки, как дети в хороводе, и серьезно говорили самые наивные, самые высмеянные в жизни слова.

Так, взволнованные, они не вошли, а вступили в домик.

Мать посмотрела на них быстрым взглядом и сейчас же отвела глаза.

— Как же это все случилось... что вы опять приехали? — спросила Елена.

Андрей стал рассказывать о походе в Румынию и, чтобы не глядеть все время в лицо Елене, осматривал комнату.

Большой, поколениями обставляемый помещичий дом отдал этим крошечным комнатам свои никому больше не нужные и отобранные особой привязанностью остатки. Они были великолепны для этих простых стен и покосившихся узких подоконников. Часы в павловском футляре двускатным гребнем своей крыши упирались в потолок. Прабабушкино псише{15} заняло весь угол. Иконы в аршинный рост свисали почти до полу. Крышка рояля была уставлена рядами фотографий в порядке роста рамок. По стенам — портреты, отобранные из семейной галереи. Во всем убранстве чувствовалось чудовищное усилие сохранить в этом прозябании хоть отблеск прежней богатой жизни. Сходя на нижнюю ступеньку общественной лестницы, сюда могли совлечь только мишуру верхней, так как все по-настоящему ценное было пущено с молотка. Эта мишура призвана была напоминать другим, что живущие здесь люди вовсе не примирились с настоящим положением, считают его временным, навязанным случаем, несправедливым, непризнанным...

Мать вглядывается в Андрея так напряженно, что каждая морщина, каждая родинка на его лице чувствуется отдельно, оживает под ее взглядом. Это потому, что она подходит к моменту по-деловому. Девятнадцать лет ждала она этого момента и наверняка представляла его себе не так, не в такой обстановке. Андрей понимал, что она страдает из-за бедной сервировки, от того, что нет гостей во фраках и стол не ломится от разнообразных блюд и бутылок, от того, что любопытная девочка все еще не уходит спать в свой угол и ее голова нет-нет и покажется в разрезе двери, а может быть, и от того, что он, возможный жених ее дочери, совсем не похож на того, кого выбрала бы она сама, мать...

Но все эти мысли были легки, как вечерние тени, протекающие в сумерки по стальной глади пруда, скользкие, неуловимые. Что до них, когда закат алым шелком затянул полнеба, челнок идет по черным вершинам дерев, опрокинувшихся в зеркало реки, и рука девушки, опущенная в воду, рождает серебристую, как тело месяца, струю.

И не такие мысли сникли бы, побледнели и растаяли перед этим шумным набегом радости, от которой все предметы получили вдруг силу радовать и волновать.

Елене не стоило большого труда в этот вечер чувствовать себя самой замечательной девушкой, какую когда-либо видел Андрей.

И Елена сознавала это. Как актер перед залом, который уже покорен его искусством, она находила в себе необыкновенное, новое. Интонации ее голоса стали глубже и значительней. Она с удивлением замечала, что может быть остроумной и слова ее могут порхать мотыльками. Она сама села за рояль и играла шумные, вызывающие вещи, тогда как обычно любила только шопеновскую лирику. Само собою вышло, что она стала мелодекламировать вполголоса. Ее умиляло то, что она от блестящих каскадов и рулад легко, умно и тонко перешла к задушевности и интимной тихости. Даже мать смотрела на нее с удивлением. Вот какая она, ее дочь! Эта умная, слегка скучающая, слегка скрытная девушка! Да, многое еще не раскрылось в ней...

Елена обернулась, держась руками за вертящийся круг музыкального стула и посматривая на узкие носки туфель.

— Вам так необходимо ехать утром?

— Скорее ночью, чем утром...

— Как, — всполошилась мать, — вы сейчас же уезжаете?

— Но, может быть, один день...

Андрей был благодарен Елене.

— Все равно и года было бы мало...

Мать смотрела куда-то на один из старинных портретов. Она согласна была отсутствовать...

— Поезд идет в восемь. У вас хорошая лошадь?

— Лошади мужа доезжали в два с половиной часа, — с гордостью вспомнила мать.

Елена встала и прижалась щекой к ее сухому плечу.

— Мне скорей, чем в четыре часа, не добраться, и то если опять не потеряем колесо.

— Вы не хотите просить лошадей у Трегубенки?

— Тогда пришлось бы провести у них хотя бы час...

— Я не согласна! — вскрикнула Елена. — Вы знаете... Я такая эгоистка...

Мать развела руками.

— Сколько же вам останется на сон?

— Я буду спать в поезде. Мы посидим немного, а потом вы дадите мне книгу, и в четыре часа я тихо уйду.

— Мы будем полуночничать вместе, — сказала Елена. — Завтра я могу спать хоть до обеда.

— А я по старушечьей привычке пойду сосну. Вы уж меня простите.

Елена долго и нежно целовала мать.

— Приезжайте к нам еще, из Румынии. Будет же у вас отпуск...

Елена осталась у рояля. Спустив модератор, она играла что-то тихое, может быть что-то свое, и одна рука ее то и дело путешествовала от клавишей к Андрею, а потом так и замерла в его горячих ладонях. Потом они говорили... О знакомых, о Петрограде, о книгах; больше о книгах. Она, по-видимому, много читала... Но как странно!.. Она не помнила авторов любимых произведений, не знала лучших книг классических авторов. Об отдельных книгах она говорила охотно, обнаруживая вкус и вдумчивость, но Андрей с удивлением замечал, что литература для нее — это ряд ничем не связанных книг, забавных мирков, полураскрывшихся спектакликов, ничем, никак не связанных между собою. Кажется, ей было безразлично, как относятся актеры этих спектакликов к жизни. Книги были написаны и, следовательно, имели все права на существование и самобытность.

Но все это теперь умиляло Андрея. Это открывало возможность долгих содержательных разговоров, приятных, чуть-чуть поучительных бесед, которые свяжут. Но чаще, затихшие, они сидели молча, пока текли уступленные им войною четыре часа.

Андрей всю дорогу ждал, не сломается ли колесо и не даст ли ему судьба-злодейка еще один день счастья...

Он ехал через Киев. Здесь в лазарете уже второй год лежал раненный разрывной пулей в плечо его школьный товарищ, Костя Ливанов. В четырнадцатом году он бежал с криком «ура» на австрийский окоп, который раскусил пополам шоссе Андреев — Мехов, и злая, разрезанная перочинным ножиком пуля ударила его почти в упор, вошла в локоть и вышла в плечо. Рана начиналась узкой дырочкой и кончалась на плече трубой рваного мяса, сухожилий, мускулов, костей. Здоровый парень чах, но не умирал. Он был худ, желт. Его носили на руках в уборную. На каждой перевязке он громко призывал смерть.

У него на столе стояли коробки с конфетами и папиросы. Конфеты он раздавал солдатам. А папиросы курил сотнями.

Он расспрашивал Андрея о Елене, о его встрече, его любви с жадностью потерявшего зрение, которого только что научили читать книги для слепых. Андрей стеснялся, но потом увлекся воспоминаниями... Он прервал свой рассказ внезапно, заметив, что у Кости злые, как у раздраженной ящерицы, глаза. Простились холодно...

Закупив вина для Лопатина в первом попавшемся подвальчике на Подоле, Андрей уехал на Каменец-Подольск.

Круглый зал казатинского вокзала играл хрусталиками люстр и радужными срезами зеркальных стекол. Столы сплошь были заняты офицерами. Белые косынки сестер сливались со скатертью, отчего кожаные куртки сидели на стульях обезглавленными. Выпив кофе и расплатившись, Андрей пошел к выходу. Стена зеленого вагона стояла третьей параллельной плоскостью после плоскости двери и решетки дебаркадера. Казалось, здесь все построено из раздвижных ширм, которые легко побегут по рельсам вправо и влево и за которыми скрываются такие же зеленые, красные, белые ширмы. С перрона доносился шепот паровозных топок. Лица людей в свете вокзальных ламп были плоски, как серебряные погоны врачей и саперов.

На пороге встала фигура высокой женщины в шляпе.

— Розалия Семеновна!

— Вы куда?

— Я в Румынию. А вы в отпуск?

— Нет, я к новому месту службы...

— Вы покинули Лужки... отряд?

— В отряде почти никого из прежних не осталось. Вы ведь знаете?

— Ничего абсолютно!

— Значит, в мире сплетничают значительно меньше, чем мы думаем.

— Что-нибудь случилось? Я не задерживаю вас?

— Нет, у меня пересадка. Я коротаю время и понимаю ваше любопытство. Я не помню, видели ли вы у нас сестру Татьяну Николаевну Загорскую. Красивая такая, блондинка...

Андрей схватился за спинку стула.

— Что с вами?

— Она была у вас?

— Недолго, с месяц...

— Месяц в Лужках?

— Вы знаете ее?

— Но что с нею?

— Теперь я не знаю даже, как сказать вам... Она покончила с собой...

Все плоскости сошли со своих мест и зашатались. Круглая зала качнулась и готова была закружиться каруселью огней.

Сторож-инвалид резким звоном оборвал разговоры людей и щелканье чайной посуды.

— Вам второй?

— Да, мне... — прошептал Андрей.

— Она выпила сулему... Ее заразили...

— Татьяну? Кто?

— Кто, кто? — вдруг вскрикнула Розалия Семеновна. — Не все ли равно? Может быть, Зоя, может быть, барон... А вернее всего, — она вдруг перешла на злой, напряженный шепот, — ее заразила ваша проклятая война!..

Андрей не узнал сдержанную красивую еврейку. Рот ее был перекошен. Глаза горели живыми агатами. Щеки полыхали жаром.

— Ну, все равно... — резко кивнула она головой. — Княжна уехала в Петербург. Зоя все разболтала за то, что ее удалили из отряда, и, может быть, наговорила лишнего. Сестры разъехались. Был скандал. Теперь там всё новые люди...—Она замолчала. — Да. Ваша Лидия уехала к отцу в Смоленск.

Андрею было все равно, но он спросил машинально:

— В Нижний?

— Нет, в Смоленск. У них там крупное мануфактурное дело. Ваш поезд отходит, идите!..

Андрей на ходу вскочил на подножку. Скорей на диван лицом к стене! Как руками раздвигает воду пловец, он раздвигал волею все налетевшие мысли...

 

X. Приют священный

Капитан Гвоздев, трижды раненный — в голову, в руку и ногу, — сам прекрасно знал, что нельзя коменданту большой станции, как Каменец-Подольск, иметь такое располагающее, добродушное лицо. Недаром ему еще в гимназии советовали стать священником или миссионером. К человеку с таким лицом всякий лезет, не стесняясь. Потому капитан Гвоздев всеми силами старался принять вид озабоченный и недоступный.

Но в его приемную валил народ такой разный, такой несхожий, что и очень сдержанному человеку трудно было выдержать ровный тон. А потеряв тон, Гвоздев не умел его восстановить. Нельзя же разговаривать с догоняющим часть поручиком так же, как с капитаном генштаба или усатым штаб-офицером, не говоря уже о генеральских адъютантах в чине штабс-капитана. Черт его знает, может быть генерал и сам гуляет тут же по платформе и ждет ответа.

Комендант то и дело переходил от гнева к добродушию, от не подкрепленной внешним видом заносчивости к фамильярной вежливости. У иных это выходит как по нотам. Но Гвоздев никогда не обладал такой ловкостью. Смены настроений были случайны и невпопад.

Андрею он сообщил, что дивизион еще не проходил Шепетовки, но его здесь ждут. Сделал он это конфиденциально, шепотом, держа Андрея за пуговицу.

Андрей отправился в город.

Улицы нового города поражали безлюдьем широких шахматных перекрестков. За стеклами просторных особняков, в фасады которых било искристое октябрьское солнце, темнела пустота нежилых комнат.

Штабные, интендантские и этапные канцелярии расползлись по старому городу, обозначая свой завоевательный марш обилием писарей с нафабренными усами и глажеными длинными штанами и россыпью никем не убираемых бумаг. Писаря восседали на окнах и, зевая, ждали «случая»...

За годы войны на улицах произошел отбор населения. Старухи, накрашенные, всегда усталые девушки и пронырливые, днем озабоченные, ночью пьянствующие военные поставщики составляли неоспоримое большинство.

Кафе было похоже на все кафе тыловых городов: скрипки были пронзительны, официанты грязны, и бутылки несли на себе дополнительную этикетку с указанием процента крепости напитков.

Время тянулось, как километры в пустыне. Скучно часами пить стакан чаю, вертеть ложечку, как будто это дело огромной важности.

Офицеры проходили с накрашенными девушками, взятыми тут же на улице. Одинокие девицы с деловым интересом осматривали одинокого прапорщика. Они улыбались, вызывая на ответную улыбку, которая сразу определила бы их дальнейшее поведение. Проходя мимо столика, они, как будто случайно, клали пальцы с отточенными ногтями на липкий мрамор. Одна из них попросила спичку.

Девушки принимали потупленные взоры Андрея за отсутствие денег и, быстро утратив к нему всякий интерес, обращали свое внимание на других.

Вечером комендант выкрикнул Андрею, что он ему надоел и никаких справок о дивизионе он больше здесь не получит.

Андрей пожал плечами и отправился на пути. Станция была забита пустыми эшелонами, но с севера шла сейчас исключительно пехота. Через час комендант дружески поклялся Андрею, что он может не беспокоиться до утра, так как ему известны уже все эшелоны от Шепетовки до Каменец-Подольска. Среди них нет артиллерии. Идут саперы и пехота.

У городского коменданта Андрею сказали, что в комендантских помещениях ни одной свободной койки нет. Следует поискать гостиницу — впрочем, это безнадежно. Сколько народу в городе. Какие тут номера!

— Что же, на улице ночевать, что ли? — обронил угреватый поручик, пощипывая кустики рыжей бородки. Он был в том же положении, что и Андрей.

— А как вы на фронте обходились? — спросил комендантский адъютант. — Там же гостиниц нет.

— Так ведь это же город, не фронт. Вдруг офицер — и спит на тротуаре, как бродяга.

— Но что же делать, господа? Я ничем не могу вам помочь. — Адъютант исчез в кабинете коменданта.

— Ну что же, пойдемте искать пристанище вместе, — предложил Андрей.

Швейцары в гостиницах держались как жрецы, охраняющие храмы, а служители усвоили себе манеры трактирных вышибал.

Опять сидели в кафе, опять ходили по гостиницам. Поздним вечером город затих, но в кафе еще громче бил бубен, резче раздавался пьяный смех. Все заглушала, словно живая, шевелящаяся на кухне посуда. Видимо, этикетки еще не гарантировали трезвость. На улицу вываливались компаниями захмелевшие офицеры.

— Офицерикам спать негде, — догадалась какая-то девушка с пером на шляпке. Она подхватила поручика под руку и прижалась к нему плоской грудью.

Поручик как-то не спеша освобождался.

— Негде-то негде, — пробурчал он, — да и ты не поможешь, голубушка.

— У меня постель широ-о-окая...

— Ну иди, иди, голубушка, — подтолкнул ее вперед поручик.

запела, уже глядя на других прохожих, девушка.

— Черт, были бы деньги — вот и выход! — с досадой сказал поручик.

— У вас нет денег?

— Пуст. А это ведь рублей двадцать надо.

— Я вам дам.

— А вы сами?

— Меня такая ночевка не устраивает. А деньги вернете почтой.

— Конечно, конечно. Это замечательно! — обрадовался поручик. Он схватил кредитки, потряс руку Андрея и побежал вслед за девушкой.

Через минуту они уже шли навстречу, обнявшись.

— А ты, миленький, как же? — спросила девушка, останавливаясь. — А ты с нами не хочешь? У меня и подруга по соседству есть. А то я тебя на диване положу. А мы тихонько будем. Правда, миленький? — спросила она поручика.

— Нет, нет, — сказал Андрей, отступая.

— Вот ты какой, — прищурила глаза девушка. — И деньги имеешь? Боишься? Ну, я тебе адрес дам. Там тебя за десять рублей пустят переночевать. У старушки. Чисто и тихо. Хочешь?

— Это хорошо.

— Ну так вот. Немецкая, десять. Во дворе там лестница. В галерейку поднимись и постучи. Одна дверь там. Скажи — Настя Соколова прислала. Ну, пошли, миленький.

Андрей спросил у городового Немецкую улицу, разыскал лестницу и постучал в обитую войлоком дверь.

— Кто там? — послышался женский старческий голос.

— Я офицер, проезжий. Мне сказали, что у вас можно переночевать.

— Кто вам сказал?

— Настя Соколова.

Дверь открылась медленно, осторожно.

— Зайдите.

Передняя обмахнула темнотой, как будто даже встревожила, хотя хозяйка имела наружность самую успокоительную. Ни один волос не стремился нарушить аккуратность прически с богатым колесом седых волос на затылке. Юбка не лоснилась на высоком животе, а кофточку по рукавам и по вороту обходили скромные, но свежие кружева. Даже морщины на лице были словно причесаны и приглажены одна к другой. Она напоминала Андрею хозяйку частного пансиона в южной Саксонии, где он проводил первое студенческое лето.

— Вот сюда, пожалуйста. Электричество в прихожей испортилось, и нет монтера. — Она стояла рядом на свету в рамке полуоткрытой двери, и Андрею начинало казаться, что и голос у нее с немецким акцентом. — Только у меня скромно и тихо, — сказала она уже в комнате. — И без дебошей.

— Но ведь я один, — удивленно заметил Андрей.

— Сейчас — один, — философски заметила хозяйка.

Комнатка имела самый обычный вид. Пожалуй, она могла удивить своей безликостью, отсутствием всего того, чем всякое жилище отражает привычки, вкусы или профессию обитателей.

Она была обширна, в три окна, но окна были наглухо закрыты внутренними ставнями. Большой стол под ковровой скатертью, казалось, был замаскирован и ждал только сигнала, чтобы покрыться приборами и бутылками. Резные спинки стульев корабельным бортом обошли стол с четырех сторон. В одном углу стояло пианино, в противоположном, у печи, — кровать. А над кроватью, бросая вызов десятку мещанских пейзажей, олеографий, увеличенных портретов, встрепанный лебедь на большой гелиогравюре исступленно клевал в приливе страсти губы тонкой девушки, изображенной с предельной откровенностью.

Хозяйка перехватила взгляд Андрея.

— Это комната моего жильца. Тут все его вещи. А его самого забрали в армию.

— Комната меня устраивает, — сказал Андрей.

— А где ваши вещи? — осведомилась хозяйка.

— На вокзале. Я завтра или послезавтра уеду.

— Не дадите ли вы мне деньги вперед?

— Пожалуйста.

— Вам что-нибудь нужно? — Она смотрела внимательно: казалось, она задерживается нарочно, изучая жильца. И этим она положительно напоминала хозяйку из-под Фрейберга.

— Нет, ничего. Вода есть.

На столе стоял кувшин синего стекла и стакан.

— Спокойной ночи.

Дом поражал тишиной. Кровать хрустела свежими простынями.

Андрей еще раз посмотрел на лебедя, вздохнул и, отойдя к столу, раскрыл большой в черепахе альбом с фотографиями. Чиновничье благополучие было подкреплено здесь вицмундирами, аккуратными пиджаками и горообразными прическами затянутых дам. Девушки были в плоских, поднимающихся к затылку шляпках. Однообразие дважды нарушалось экзотикой запечатленных в назидание потомкам коммершей, где-нибудь в Юрьеве или в Риге. Усы, рапиры, полуведерные кружки презрительно терпели соседство иереев и гимназистов и солидаризировались только с девушкой Гретхен, в которой нетрудно было узнать хозяйку в ее лучшие годы.

Кровать победила и лебедя, и буршей с быстротой, оставившей позади темпы танненбергской операции. Едва коснувшись подушки, Андрей уснул и проспал бы до утра, если бы одна из дверей не скрипнула и не открылась.

Чуткий во сне Андрей раскрыл глаза.

Тихо шаркая мягкими меховыми туфельками, в комнату вошла девушка в одной сорочке. Тусклый свет шел перед нею широким косым лучом. Андрей сел в постели. Девушка шла к столу, держа перед собою руку, как ходят в темноте близорукие.

Андрей кашлянул.

— Ах! — сказала девушка отрывисто, без признака испуга и остановилась. — Кто здесь?

Андрей молчал, не зная, что сказать.

— Я думала, здесь никого нет, — сказала девушка, не делая попыток убежать.

— Нет, здесь занято.

— Простите, пожалуйста. — Она не спеша отправилась обратно.

— Может быть, вам здесь что-нибудь нужно? — спросил Андрей.

— Нет! — досадливо пожав плечами, ответила девушка. Она постояла на пороге и, едва прикрыв за собою дверь, скрылась.

Андрей не нашел на двери ни крючка, ни задвижки и приставил к ней тяжелый резной стул. Теперь уже сон не шел. За стеной скрипел пружинами матрац. Лебедь как будто еще ниже спустился над кроватью. Андрей не гнал сладострастных мыслей. Он привык к ним на походах, на стоянках, как к своему одеялу. Они становились привычным суррогатом любви и страсти. Но с девушкой за стеной они не связывались. Страх?.. Настя Соколова неправа. Не только страх стоит между ним, Андреем, и всеми женщинами фронта...

Во втором часу тишина взорвалась внезапно, на этот раз уже за другой стеной. Пьяные голоса ворвались в комнату. Кто-то взял шумный аккорд на гитаре, баритон начал «Алла-верды». Матрац у девушки ответил энергично и определенно. Видимо, девушка решила встать. Запели хором. Разнообразные звуки позволяли догадаться о происходившем за стеною. Звенели стаканы, бушевали расходившиеся голоса, кто-то даже вздумал громить кулаком дверь в комнату Андрея. По коридору шаркали старушечьи туфли. Вскоре осветилась, ожила и комната одинокой девушки. Комната Андрея была заключена в кольцо ночного веселья, и лебедь победно издевался над альбомом в черепахе, над ковровой скатертью и кружевными салфетками на лаковых столиках...

Заснуть удалось только под утро.

Хозяйка подала без предисловия счет в пятьдесят рублей.

— За что? — спросил огорошенный Андрей.

— За все, — лаконически ответила аккуратная старушка.

— Не буду платить, это мошенничество!

— То есть как так не будете?

— И притом заявлю коменданту.

— Ну,—махнула рукой хозяйка. — Дело ваше, но документ ваш я вам не верну.

— Ну и ну! — ахнул Андрей.

На громкие голоса в комнату заглянуло чье-то лицо.

— У меня дом зарегистрирован, и я к коменданту с вами пойду. Никто вас к нам не звал, милостивый государь. А с Анютой вы ночь провели? Провели. А вино пили? Пили. Иначе что же вы здесь, богу молились, что ли?

В комнату вошел высокий, весело настроенный поручик с непричесанной вихрастой головой и расстегнутым воротом.

— Платите, прапорщик, — сказал он, фамильярно похлопывая по плечу Андрея. — Что вам стоит? Что наша жизнь? Игра!

Андрей снял его руку.

— Да не глядите вы ежом. Что же, вы у коменданта скандал хотите иметь, что ли? Этот приют священный, — он обвел рукой комнату, — все в городе знают. Весело вы будете выглядеть.

— Благодарю за совет. Вы что же, в этом деле заинтересованы?

— Ну, ну, потише, прапорщик! — нахохлился, в свою очередь, поручик и стал большим гребешком причесывать волосы.

Андрей повернулся к нему спиной. Он вынул бумажник, швырнул кредитки на стол и вышел.

На вокзале у коменданта столкнулся со вчерашним поручиком.

— Как спали? — спрашивал он Андрея.

Андрей рассказал.

Поручик хохотал так злорадно, что у Андрея поднялась против него злоба.

— Что вы ржете?

— Да вы не сердитесь. Настя мне рассказала. Но уже потом, потом... — спохватился он. — А я за двадцать целкачей выспался со всеми удовольствиями.

— Цыплят по осени считают, — зловеще сказал Андрей.

— Думаете — налетел? — спросил, вдруг посерьезнев, поручик. — Почему-то не думаю. Это было бы ни к черту, — сказал он с тоской, поправляя фуражку. — Два месяца, как вылечился.

Андрей посмотрел на него с таким недружелюбием, что поручик понял и постарался оправдаться.

— Знаете, тоже случайно. У нас при штабе третьей армии три крали ездили. Постоянные. Знаете, цыпочки как на подбор. Говорят, начальник штаба сам организовал. И всюду они на походах, на стоянках помещались рядом со штабом.

— Я знаю, — сказал Андрей.

— Вы что же, опять на Немецкую, десять?

— Нет, если эшелон к вечеру не будет, поеду навстречу, в Шепетовку.

— В вагоне переспать значительно дешевле, — не удержался поручик. — А я опять к Насте.

— А деньги?

Поручик замялся.

— Я, видите ли, ночью играл... и выиграл...

В поезде спать не пришлось. Коменданты маленьких станций гораздо лучше каменец-подольского хранили тайну военных перевозок.

Они отказывались сообщать что бы то ни было о еще не прошедших эшелонах.

Видимо, каждый из них рассуждал: пока мою станцию не минуют — никаких, береженого бог бережет. Андрей сам обегал все пути полустанков и разъездов. Наконец на предпоследней станции перед Шепетовкой он нашел на путях эшелон первой батареи.

Капитан Андрущенко, георгиевский кавалер, гордость батареи, посоветовал Андрею ждать парки на этом же полустанке или же ехать в Каменец-Подольск с батарейцами.

— Отчего вы так долго ехали?

— Ну, — махнул рукой Андрущенко, — хорошо, что вообще доехали.

— А что?

— Да неприятности в пути были, — сказал капитан, поглядывая на командира батареи.

— Едва под откос не пошли с пушками вместе, — отрезал подполковник Сунегин.

Эта реплика развязала язык Андрущенко.

— Перед нами у Орши потерпел крушение пехотный эшелон. Мы стояли на полустанке двое суток. А потом и перед нами какой-то черт развинтил рельсы у Могилева. У Калинковичей с мостом какие-то непорядки. Это ведь новая дорога, только что пущена в эксплуатацию. Ну вот мы и тянулись...

— Что же это — шпионы? — спросил Андрей.

— Шпионы не шпионы, а я вам скажу, — опять вмешался Сунегин, — уже слепым видно, как расстраивается весь порядок в стране. Вагоны расползаются — вот наш на ходу скрипит, спать невозможно, — мы ведь неделю уже в нем квартируем. В одной теплушке доска из стенки вылетела. И не то чтобы конь копытом вынес или что-нибудь в таком роде, а так, сама по себе. Две теплушки меняли в пути. И это такое барахло дают под артиллерию. Вообще, я вам скажу... А вот с Румынией, Ведь добивались ее выступления всеми силами, о том, что она выступит и когда выступит, знали, конечно, заблаговременно. А теперь оказывается — один убыток. Гонят туда войска видимо-невидимо, а я уверен, придем поздно. Да уже и сейчас поздно. Только фронт длинней стал.

— От моря до моря, — сказал Андрущенко, и Андрея поразила печаль в голосе этого мало размышляющего, всегда беспечного, бодрого офицера.

Эшелон с парчками подошел раньше, чем ушли батареи. Парчки встретили Андрея весело, и Лопатин первым делом спросил, где вино. Узнав, что вино в Каменец-Подольске, он расстроился, а установив путем расспросов, что вино погребов акоповских, рассердился окончательно и не стал слушать рассказ Андрея о каменец-подольской ночевке.

Теперь к каменец-подольскому коменданту офицеры ввалились толпой. Лопатин, Кулагин и Сунегин вошли в кабинет коменданта и, пробыв там четверть часа, с торжеством вынесли бумажку за печатью, предписывавшую местному складу выдать предъявителям два ведра спирта на технические надобности. На другой четвертушке бумаги был нащелкан на пишмашинке несложный ордер на квартиру, сроком на трое суток.

Квартира не радовала взора. Это было жилье, покинутое мещанской нечистоплотной семьей, с характерными пятнами на обоях, и на ржавых от потеков подоконниках, и на брошенных ломаных шкафах и кухонных столах.

Но походные кровати были с собой, крыша не протекала, вагон надоел, а раскинувшийся кругом город, хотя и истомленный войной и обескровленный, сулил разнообразие.

Лопатин внезапно расхворался, лег в постель в самой маленькой комнатенке, повязал голову смоченным в уксусе полотенцем и стал бутылку за бутылкой пробовать акоповское вино. Он после каждого глотка бранил Андрея с похвальным офицерским разнообразием и раздавал недопитые бутылки офицерам, кандидату и даже вестовым.

Кандидат и ветеринар Хлопин отправились в город за девочками.

Предварительное голосование показало, что доктор, казначей, Андрей и Кулагин в таковых, по различным причинам, не нуждаются. Командир высказался уклончиво. Потому привели только трех. Решено было, что сначала все вместе будут пить у командира, а потом две большие комнаты обращаются в спальни: холостую и женатую. Мигулин перенес постель Андрея к холостякам.

Старшей девушке было лет девятнадцать, младшей едва исполнилось шестнадцать.

Доктор фыркал в углу и, охватив голову ладонями, глядя в пол, бурчал, что берущих на улице такого ребенка надо отдать под суд.

— Это все Дикая дивизия, — сказал Иванов. — Мне говорили, что они здесь облавы на девчонок устраивали.

На пари ловили на улице. Пришлось их из города вывести.

— Ну, — сказал Кельчевский, — во всех тыловых городах было то же. Минск возьмите или Могилев, к примеру...

Старшая девушка пила рюмку за рюмкой, как будто выполняла обязательную норму. Облизывая крашеные губы, она рассказывала скучные анекдоты, очевидно всегда одни и те же, и то и дело раскрывала сумочку и заглядывала в зеркальце, а младшая, свежая, розовая, с еще не потухшей искрой в глазах, рассмотрев бабье лицо кандидата, стала умолять Андрея пригласить ее на этот вечер.

Кандидат остался верен себе.

— Ну что же, — сказал он. — И так хорошо, и так неплохо. Или девочка, или экономия. Да еще к адъютанту подмазаться можно! А какую цыпу я отыскал, адъютант? Есть у меня вкус, скажите? Даром что на улице темень. Фонари тоже, наверное, Дикая дивизия перебила. Так берете лапушку? Так и быть. Только для вас уступаю.

Девушка обрадованно захлопала в ладоши и прижалась к Андрею.

Оставалось улизнуть будто бы за сельтерской, и Андрей больше не входил в комнату командира. Девушка стучала тоненькими пальчиками в стену, как пойманный зверек, царапала ноготками обои.

Утром Андрей ушел реализовать спиртную бумажку, когда в женатой спальне еще были закрыты ставни...

Из Каменец-Подольска двинулись походным порядком. Это был первый за всю войну поход в богато пересеченной местности, которая открывала перед парчками виды один привлекательнее другого.

Из города вышли сквозь старинные крепостные ворота, обозначенные средневековыми башнями. Далеко в тумане на Днестре перекликалась с ними старая турецкая крепость Хотина.

Здесь местность казалась принаряженной, дорога ровней, деревни богаче, реки были убраны набережными.

Ночевали уже в Буковине. Деревушки стали еще чище. С мощеными улицами и длинными домами под черепичными крышами, они тонули в буковых рощах, которые, как крашеное стекло, умели отражать в гладкой коже ветвей низкое красноватое солнце. На холмах пушистыми зелеными и коричневыми платками лежали еловые и буковые леса. Речонки рассыпались водопадами и кружились среди камней. Дороги прямили и изобиловали столбами с надписями на немецком и украинском языках. На перекрестках стояли кресты и часовенки, как в Польше.

Война, по-видимому, до сих пор обходила эти многооконные, зажиточные домики. Полы в них блестели, как в помещичьих домах в воскресенье. Машинки Зингера занимали почетное место, и горы подушек с прошивками ползли так высоко к потолку, что прикрывали даже нижние ряды по-православному выписанных икон. В этих домах можно было достать за деньги шпик и утку, яйца и овощи.

Местность была занята наступающими войсками всего лишь два месяца назад.

Черновицы были неожиданны. Трамваи быстро скользили среди пятиэтажных домов. Магазины бойко торговали остатками товаров. Вокзал был огромен и наряден, словно предназначался для столицы и только случайно попал в провинциальный городишко. Каштаны усыпали золотистыми и огненными листьями двор и аллею университета. На вывесках круглились заглавные немецкие буквы. Форпост поспешно и настойчиво прививаемой вопреки желаниям народа германской культуры стоял крепко и выразительно, невзирая на казачьи лампасы и серые шинели, рассыпавшиеся по улицам.

Последняя ночевка в Буковине была назначена дивизиону у самой румынской границы.

Это обстоятельство взбудоражило все офицерство дивизиона и других шедших походным порядком частей.

Ходили упорные слухи, что тем, кто перейдет границу до первого ноября, будут в полтора раза увеличены оклады, как полагается по уставу войскам, действующим на оккупации и на чужой, союзной территории.

Деревушка, назначенная для постоя на ночь с тридцать первого октября на первое ноября, была разделена пополам границей. Дивизиону было приказано занять квартиры в той части, которая расположена в Буковине.

Тогда Кулагин внес предложение вписать пункт о переходе границы в приказ от тридцать первого октября.

Лопатин брезгливо поморщился и отказался.

— Черт с ним. Из-за грошей пачкаться, — пробурчал Иванов.

— Все-таки обидно и несправедливо. Один день разницы! — жалел доктор.

— А если сегодня пройти дальше в глубь Румынии?

— Кони едва держатся. И так, чтобы успеть к границе, сорок пять километров отмахали, — возразил Иванов. — И дело ведь не в двух километрах. Вблизи, наверное, все забито.

— А я бы и приказ исполнил, и границу бы перешел, — с невинным видом поднял глаза к потолку кандидат.

— То есть как так? — выжидательно и недовольно запыхтел Лопатин.

— Дивизион — это ведь не люди. Люди что, люди при дивизионе. Дивизион — это материальная часть. Ящички да бомбочки. Вот я бы спокойненько заночевал здесь, а ящички с часовыми поставил бы за границей. Ведь тут полтора шага. А приказ о переходе можно тогда отдать тридцать первого октября.

— Черт возьми! Гениальная голова у вас, кандидат, — воскликнул Кельчевский.

— Вот видите, Казимир Станиславович. А никто не верит, не считается. Обижают кандидата все, кому не лень. Жалованье кандидатское — мизерное. А тут все-таки прибавочка. К десяти тысячам-то и ближе...

Ящики перевели за границу и приказ о переходе границы подписали тридцать первым октября.

Впрочем, и кандидатская изобретательность, и командирское рвение оказались впустую. Жалованье в Румынии осталось то же.

 

XI. В гостях у союзников

Часовой у шлагбаума с державными знаками Румынского королевства и Австро-Венгерской империи запомнился Андрею на все дни пребывания в Румынии. Косой дождь ставил на ребро едва выступавшие из темноты дома, деревья и пристроившиеся у заборов воинские телеги. Из будки вышел человек в макинтоше, в руках у него плоским мечом библейского ангела забегал луч карманного фонаря. Андрей подошел к нему вплотную, и черные глаза в красноватом пятне от ивановской папиросы сверкнули и погасли. Нельзя было ошибиться. Караульный начальник встречал вооруженных гостей открытой неприязнью. Этот взгляд стал для Андрея бессменным соседом всех его впечатлений в этой незнакомой стране.

Дороги были хуже гладкого австрийского шоссе у Черновиц, но неизмеримо лучше — это было особенно обидно — российских дорог. Где-то рядом, скрываясь в камышах и зарослях, вилась река, выдававшая себя шумом быстро текущей воды, и деревушки, похожие на подольские села, густо стояли у дороги.

Ночевали в большом селе, которое встретило дивизион злыми собачьими голосами и полным безлюдьем. Все двери были накрепко заперты изнутри. Окна поблескивали мелкими тусклыми шибками, отражая в своей черноте тяжкие переплеты решеток, которые придавали веселым мазаным домикам вид суровый и неприветливый.

Солдаты с шумом открывали ворота, ящики и возы заходили во дворы, но хозяева не выходили из домов, не отвечали на стук. Пришлось вызвать местного жандарма и старосту, и те пошли от дома к дому, стучась в молчаливые, по-ночному темные окна и переговариваясь с хозяевами через форточки на незнакомом языке.

Двери растворяли неохотно одну за другою. Запах жилья вылетал на улицу. Степенно и тоже с неохотой входили пришельцы в избы и, потеснив семьи, бросали ранцы на столы и скамейки и располагались на ночлег.

— Мы их защищать пришли, — резюмировал Лопатин, — а они двери на замок!

— Заметили? У них все окна в железах, — удивился Кулагин. — От кого это? От своих?

— Тут казаки стояли, — сказал вдруг Мигулин. Он, как иногородний, недолюбливал веселых и озорных казаков.

— Ну и что же, что казаки? — неприятным голосом спросил вдруг Лопатин.

Мигулин мялся, переступая с ноги на ногу.

— Так что же, что казаки? — настаивал командир.

— Воры они, ваше высокоблагородие.

— Дурак! — заревел вдруг Лопатин. — Я тебе покажу воров!.. Пошел вон, сукин сын! — Мигулин немедленно скрылся. — Распустили вы своего болвана!

— Из чего это видно? — возмутился Андрей.

— Пояс у него как надет? Пряжка на заднице болтается. Нестроевщина!

— Разве что пряжка...

— В разговоры мешается!..

Наутро командир сообщил, что в Фолтиченах дивизиону дается дневка и он предлагает Андрею ехать вперед одному, подготовлять квартиры и узнавать дальнейший маршрут.

Андрей погрузил кровать в тарантас, посадил с собой Мигулина и помчался вперед.

— Вино закупайте, — закричал ему вслед Лопатин, — все, какое встретите...

Сады и палисадники Фолтичен еще только сбрасывали сухие осенние листья. Стаями пестрых птиц, которым связали или подрезали крылышки, ветер нес их по асфальтовым тротуарам главной и почти единственной улицы. Резные и чугунные литые решетки, ампирные колонны особняков, легкость построек с тонкими стенами, с массой стекла придавали городку вид богатого дачного поселка. Здесь не чувствовалась война, хотя у Кимполунга уже давно шли жестокие бои с германцами, пытавшимися пробиться сквозь двойной кордон карпатских вершин и русских дивизий в молдавские долины.

Нарядный городок неожиданно оборотился грязнымы и нищими предместьями и исчез за поворотом шоссе. Андрей обогнал батальон спешивших на юг туркестанцев. У солдат были вдребезги разбиты сапоги. Присаживаясь на обочину, они, ругаясь, кое-как подвязывали отстающие подошвы. У многих ноги были в тряпках и лаптях, а потому колонна не имела вида, была оскорбительно неуклюжа и неопрятна.

Он обгонял хлебопекарни, саперов и кавалерийские эскадроны, парки, транспорты, повозки фуражиров. «Колбасники» медленно на руках несли к югу наполненную газом большую, похожую на ливерную, «колбасу». Казаки пели, стоя в седлах, и на концах их пик торчали подхваченные по дорогам с лихостью и меткостью цыплята, утки и даже поросята...

Первая ночевка была намечена у большой узловой станции Пашкани. Здесь железная дорога из Ясс поворачивала на юг, к местам ожесточенных боев с наступающими от Бухареста германскими и болгарскими войсками. Станция походила на плотину, через которую прорвался водопад, низвергавшийся под каким-то упорным давлением со стороны русской равнины на узкую полосу молдавской земли, стиснутой между Карпатами и Прутом. К станции один за другим подходили куцые воинские эшелоны. Здесь они поворачивали на юг, на Романь и Бакеу, или разгружались и шли пешим маршем к карпатским ущельям, к Кимполунгу, Дорна-Ватре и Пятра.

Комендант посоветовал ночевать в имении румынского боярина, в двух километрах от дороги. Станция была забита предельно. На асфальте большими серыми кавычками в несколько рядов лежали навьюченные ранцами и мешками солдаты. В крошечном зале было душно, несмотря на разбитые окна, и в буфете можно было достать только бабку из мамалыги, политую подозрительным и безвкусным соусом.

На помещичьем дворе уже стояло несколько колясок и тарантасов. Ветер волнами гнал вершины дерев над крышей, над пристройками. С чувством неловкости Андрей направился к подъезду, увитому виноградом. Какой-то человек, скорей всего лакей или мажордом, предупредительно сбежал по ступенькам и спросил Андрея на ломаном польском языке, что ему угодно. Андрей ответил по-французски. Тогда с террасы послышался низкий женский голос:

— Voulez-vous entrer, monsieur!{16}

Дородная фигура большой женщины обрисовалась на верхней ступеньке. Андрей различил в темноте огромный, словно бы искусственный, шиньон черных волос, черное платье и черную кружевную накидку на плечах. Он поднялся по шатким, хлябающим ступенькам.

Из освещенной оранжевым светом комнаты в обширную переднюю вышел старик в туфлях и бархатном пиджаке и вопросительно смотрел на жену и Андрея.

— C'est mon mari...{17}

— Charme de vous voir{18}, — кивнул равнодушно старик. — Прошу вас, — он протянул руку Андрею. — Vous trouverez votre répos chez nous {19}.

— Вы мне позволите в таком случае почиститься? Вы знаете, дороги...

— Да-да, конечно! — засуетилась мадам. — И потом прошу вас к столу. Будет еще один офицер, полковник, князь Оболенский. Всех мы, конечно, не можем принять у себя...

Подходя к столу, Андрей представился, звякнул шпорами и приложился к руке хозяйки. Это окончательно подкупило помещицу, и за стол сели четверо, очевидно довольных друг другом людей.

Полковник носил генштабистские аксельбанты и сперва было покосился на прапорщика, но, увидев на столе рубиновые и изумрудные графинчики, узкие блюда и хрустальные вазочки с закусками, мгновенно подобрел и старательно засунул салфетку в разрез только еще входившего в моду у штабных английского френча с отложным воротником.

Над большим столом на массивных цепях чуть-чуть покачивался огромный теплый абажур, отчего стены обширной столовой отступали во мрак. Трудно было определить, какой стиль имел в виду владелец дома, создавая эту комнату.

Оленьи рога, клыкастая кабанья голова напоминали замки и охотничьи дома обедневших германских баронов, шелковые обои и хрустальные полки с фарфором тянулись к Франции, мещанская безвкусица проглядывала в подборе пейзажей и натюрмортов, среди которых попадалось и рыночное мастерство доморощенных артистов, и, наконец, повсюду на столах и стенах — румынские вышивки, которые, по-видимому, должны были придавать национальный характер убранству дома.

Полковник сел, говорил и осматривал комнату, почти не скрывая своего аристократического презрения к хозяевам.

Хозяйка держалась в тени, поблескивала огромными глазами в гнездах синеватых теней и говорила с резким румынским акцентом.

Хозяин сменил туфли на мягкие прюнелевые ботинки. Он ел мало, лениво, что-то диетическое... Лицо у него было лишено каких-либо ярко выраженных национальных черт, и, наблюдая за ним, Андрей определил, что у него холодноватый и тусклый взгляд скептика, рассматривающего всю жизнь с вершины своих шестидесяти лет и пропускающего все чужие радости и горести сквозь желчь привычных болезней и потерявших остроту разочарований.

— Меня поразила пустынность и какая-то, ну... нищета румынских городов, — говорил полковник, укладывая анчоус на тонкий соленый бисквит. — В магазинах ничего. Полки зияют пустотой. Ведь Румыния всегда слыла сытой, хлебной страной.

— Ваши солдаты удвоили наше население, беженцы его утроили, — едва повел бровями хозяин.

— Кое-какие сделки с Германией, вероятно, сказались тоже, — высоко поднял вилку полковник.

— Продавали в обе стороны... Была выгодная конъюнктура, — спокойно хрустел сухарем боярин.

— Скажу прямо — ваша страна плохо встречает своих союзников.

— Почему вы думаете, что наша страна должна радостно встречать войска русского царя?

— Мы избавим вас от немцев.

— Немцы предлагали избавить нас от русских.

— От нас? Мы не владеем румынскими землями...

— Вы сулите нам Трансильванию. Вильгельм предлагал нам Бессарабию.

— Но Бессарабия никогда не принадлежала Румынии...

— Мы, румынские патриоты, — подчеркнул поднятием пальца помещик, — считаем и ту, и другую землю насильно отторгнутой от нас.

— Ого! — выдохнул из себя полковник.

Лоб помещика покраснел, и палец сухой руки задрожал у виска.

— Мне приходилось посещать Россию несколько раз. Мне показалось, что нам нечему у вас завидовать и нечего у вас перенять. Мы рады видеть в гостях русского аристократа, русского интеллигента, но боюсь, что русская армия — гость нам не по плечу.

— Вы хотите сказать, что предпочли бы дружбу с более культурным народом?

— Если вам угодно, — уже холодно, справившись с собой, сказал старик. — Разве вы находите это неестественным?

... — Михо, — встревоженно сказала хозяйка. — Стоит ли говорить о политике?

— Я принесу вам один документ, — сказал, вставая, помещик. Шаркая мягкими подошвами без каблуков, он прошел в кабинет и пришел оттуда с картой, охваченной роскошным тисненым переплетом.

— Вот наша Rumania Маге, Великая Румыния, какою представляем ее себе мы, румынские дворяне.

«Великая Румыния» массивным шаром катилась к Черному морю по жирной синей нити Дуная. Она включала в себя и Бессарабию, и Буковину, и Банат, и Семиградье, и Добруджу, и даже Одессу и Аккерман.

— Но ведь это утопия! — вскричал пораженный Андрей.

— Вы увидите эту карту, — с гордостью сказал помещик, — в доме каждого румынского боярина, независимо от его ориентации. Разница только в том, что одни сначала хотят с помощью России отторгнуть у Австрии Семиградье, другие — с помощью Германии вернуть Бессарабию. Только в этом разница. Можете мне поверить.

— А вы сами, мосье? — вызывающе спросил Оболенский.

— Я подчиняюсь воле моего короля, — склонил голову старик, — которого, как и весь род его, я глубоко чту.

«Dixit{20}, — подумал Андрей. — Гогенцоллерны импонируют ему больше Романовых».

Хозяин сложил карту и завязал шелковые шнурки переплета.

— Прошу вас, — сказал он, — это настоящий шартрез. Последние бутылки... Монахи разучились делать хорошие ликеры. Гибнет старинное удивительное искусство собирания трав и приготовления напитков.

Полковнику и Андрею отвели просторную комнату с окнами в сад.

— Черт-те что! — сплюнул на клумбу полковник. — И этот рамоли... Туда же! Мечты завоевателей! А вы знаете, каким путем заслужили эту прекрасную постель?

— Не имею представления.

— Французский язык, но еще больше — белые перчатки.

Андрей вспомнил, что, вставая из тарантаса, он машинально извлек из кармана шинели завалявшиеся там еще со времени отпуска старые белые перчатки.

— Ведь тут полон дом офицеров. Но все спят в пустых флигелях на полу.

— А вы взяли титулом?

— Ха-ха-ха, — расхохотался полковник. — Я такой же князь, как и вы. У меня, правда, княжеская фамилия, но Оболенскими без титула хоть пруд пруди. Сам я в князья не лезу, но когда меня называют князем, я не возражаю. Что от этого меняется? — заявил он голосом удовлетворенного человека и подбородком поправил завернувшееся на плече одеяло.

По дороге на Романь выпал первый снег, и на улицах веселенького южного городка оснеженные деревья обступили просвечиваемые насквозь особнячки. Спать пришлось в пустом номере гостиницы на складной койке. Мигулин примостился на охапке сена на полу, Ночью вперемежку стучали зубами от холода.

В кафе подавали только мамалыгу и жидкий кофе. На обед предлагали желтовато-серый соус с кукурузным хлебом.

Магазины были пусты, как после ремонта. Вино надо было покупать тайком, с заднего крыльца. Ром походил на противотараканью жидкость. Кюрасо было поддельно, невзирая на высеченный в глине кувшина крестик. Шло повсеместное вселение штабных в обывательские квартиры. Спекулянты предлагали на улице обменять русские деньги выше курса. Лея катастрофически падала.

В Бакеу стоял штаб корпуса. Центр был наряден и напоминал Европу.

Предместья поражали нищетой и извилистыми улицами во все стороны, где только позволяли отроги гор, вплотную подошедшие к городу. Здесь было кафе с зеркальными стеклами, в котором сохранились отдающие краской пирожные и какао.

В одном семейном интеллигентном доме Андрей получил комнату на несколько дней.

Хозяйка кончила консерваторию в Бухаресте. Была заочно влюблена в Париж и рассматривала и расспрашивала русского с любопытством гида, попавшего в чужой и далекий город.

Вечерами к ней приезжал из лагеря ее родственник — офицер — на лошади, худой, как забор, и маленькой, как пони. Его ноги болтались у самой земли. Садился он на нее, как садятся на велосипед.

Офицер улыбался Андрею всеми не знавшими еще бормашины зубами и говорил все те же несколько фраз на плохом французском языке. Он был настроен весьма невоинственно и не скрывал этого нисколько.

В штабе корпуса рассказывали о неудачах румынской армии так, что трудно было отличить истину от анекдота. По словам штабников, румынская армия уже не существовала. Держится еще пока одна Железная дивизия. Остальных всех сняли с фронта и отправили в тыл для переформирования. Фронт от Кимполунга до Дуная держат русские. На бухарестском направлении фронт еще не остановился, и там возможны неожиданности.

Дивизион подошел через три дня и немедленно был двинут по горной дороге на запад. Управление разместилось в большой деревне Григорени на перевале, укрытом от ветров со всех сторон. Здесь избы зажиточных крестьян стояли у самого шоссе, выставив к дороге обвитые хмелем и виноградом террасы. На задворках начинались в обе стороны крутобокие холмы. Каменные стены и плетни отделяли квадраты виноградников от огородов и скудных садов. За холмами поднимались террасами лесистые горы, уступы которых спрятаны были от взоров стоящих на дороге, потому что она пролегала по самому дну узкого ущелья.

Фронт на этом участке не двигался уже несколько недель. Шли истощающие обе стороны бои за отдельные высоты. Это значило, что зима застанет войска приблизительно в тех же местах и горные вьюги и заносы поставят предел наступательным действиям обеих сторон. Потому устраивались надолго, обстоятельно, делали запасы, рубили дрова в ближнем лесу, распределяли отпуска, посылали вестовых в Россию за спиртом, табаком и съестными припасами.

Армейский карточный клуб занял лучшую избу на въезде и, будучи расположен на большой дороге, имел в эту зиму шумный и заслуженный успех у всех проезжающих. Яркие огни до утра делали его маяком для всех офицеров, замерзавших на горном ветру, который крутил снежные столбы на пути из Бакеу.

 

XII. Пузыри

Старик хозяин каждое утро приходил к Андрею, стучал в пол клюкою из невероятного виноградного корня, гнул широкие плечи в дверях и, не снимая шапки, говорил:

— Bona diminiaca, domnu!{21}

Ищущим взором он обходил комнату и, убедившись в том, что все здесь по-старому, усаживался на тяжелой, как из камня, лаве у самой двери и, поглаживая кудластую, будто из мелкой пружины, бороду, вел с Андреем разговор редко расставленными, всегда одними и теми же словами и, посидев с полчаса, куда-то исчезал на целый день.

Только однажды он влетел шумно, с воспаленными черными бегающими глазами, и, размахивая чудовищными, согнутыми старостью ладонями, что-то лопотал, не давая прервать себя, топал ногами, смешно взвизгивал и наконец ударил рваной смушковой шапкой об пол.

Мигулин, подергивая одним усом, что он делал, когда смеялся про себя и когда был взволнован, взял старика за пуговицу темно-коричневой свитки:

— Вúно?

Старик посмотрел на него, как смотрит утопающий на подброшенный услужливой волной обломок мачты, и быстро-быстро утвердительно замотал головой.

— Что такое? — спросил неожиданного толмача Андрей.

— Вино у него сперли.

— Какое вино?

— А он зарыл две бочки в землю, а ребята выкопали.

— Какие ребята?

— А кто их знает... ночью.

— Наши?

— Может, и наши.

Деревня была богатая. Здесь у дороги жили корчмари, мельник, староста, у многих в горах были стада и пастбища, виноградники и даже поля, сбегавшие по обочинам холмистых предгорий к узким долинам речушек, бежавших в Серет и Быстрицу.

Но с приходом русских войск крестьяне отослали женщин с телегами, груженными добром, в большую молдавскую долину на восток, туда, где войск было мало, и заодно увели стада овец и коров. Здесь, на перевалах, при избах остались лишь деды и отцы.

Интендантские грузы с трудом просачивались на румынские дороги через три всегда забитые пограничные станции, и военные чиновники закупали в румынских деревнях все, что было возможно. Остальное реквизировали королевские жандармы. Уже к зиме у крестьян не оставалось самого необходимого. И только молодое вино, тайком зарытое в подвалах, под завалинками домов, на огородах и даже в ближайших перелесках, хранилось на будущие времена.

У офицеров и у богатых солдат вино не переводилось. Его покупали ведрами и пили, красное с водой, а белое — как воду.

Возмущенный кражей, Андрей отправился к командиру. Лопатин вместе с молодым казначеем, сменившим больного старика, сидел у самой богатой хозяйки в деревне, муж которой служил в армии полковым капельмейстером. В большой натопленной комнате, за крытым зеленой клеенкой столом, сидели Лопатин, казначей, Кулагин и Кельчевский.

Хозяйка с ногами забралась на устланную множеством домотканых изделий широкую лаву и молчаливыми улыбками и лепетом непонятных румынских слов отвечала на откровенные заигрывания четырех офицеров.

Она была малого роста, плечиста, нескладна, почти четырехугольник без талии. Руки у нее были короткопалые, со сломанными ногтями, но лицо было молодо, свежо и украшено обычными на юге, но поразительными для северян яркими черными глазами. Этого было достаточно, чтобы все здесь считали ее привлекательной и искали ее ласк и симпатий.

Она чувствовала на себе ищущие взоры, веселилась и отдавалась этой игре, мало задумываясь о последствиях.

В ее доме поселились казначей и доктор Вельский, но ходили сюда все офицеры, как будто к своим товарищам, а на самом деле надеясь поухаживать за хозяйкой.

— Действительно, новость! — равнодушно процедил Лопатин в ответ на возмущенную речь Андрея. — Попробуйте уследить.

— Надо что-нибудь предпринять...

— Так я же вам говорю: найдите виновных — предпримем, — говорил, потягивая вино, Лопатин.

— Надо предупреждать такие явления, надо отдать приказ...

— Стану я еще всякой ерундой заниматься...

Андрей не знал, что сказать.

— А потом ведь это гроши. Три целковых бочка, А солдатам все-таки развлечение. На войне без воровства не бывает. А вы за румынскую бурду воюете!

— Воровство — всегда воровство, — сказал Андрей, — и на войне тоже.

— Да кто мне докажет, что это мои солдаты отрыли бочку? Это скорей всего пехота. В общем, лучше садитесь пить с нами. Маринка вам на ухо по-румынски помурлычет.

Маринка сейчас же прильнула к Андрею, что-то шептала, мурлыкала незнакомые песенки. Казначей делал вид, что ревнует, прочие изображали неподдельное веселье, помогая воображению вином. В темном углу привидением сидела мать хозяйки — древняя глухая старуха, с которой никто больше не считался. Она, как маятник, качала высушенной восковой головой.

Снег забросал дорогу и горные леса. Метели намели сугробы в оврагах и ущельях, облепили даже те отвесные бока лесных скал, на которых, казалось бы, не удержаться под ударами ветра и капле. Здесь, на перевале, почти всегда кружил и запевал ветер. Люди кутались и, идя боком, с трудом пробивались через коридор перевала, который вытяжною трубой залег между двумя долинами.

Вьюги прекратили бои в горах.

Теперь обе враждующие армии сражались с морозом.

— Ящиками человечину хороним, — жаловался знакомый главврач за преферансом. — Руки, ноги так, свалим в кучу, ящик сколотим — и в землю. Знай режь, как на бойне. Лечение? Какое же. Оттает — ну и имеете антонов огонь.

В лютую стужу, в крещенский вечер, Андрей забрался в окопы с капитаном Андрущенко. Коней оставили внизу, в лощине, где в наскоро сооруженных из бревен и еловых ветвей конюшнях дрогли на холоду лошади полкового штаба. Горные тропы кружили, ныряли в присыпанные снегом хвойные заросли, блестели на солнце вытоптанным следом, дугами разбегались по обочинам скалистых, обрывистых берегов глубокого ущелья. Между фронтами далеко внизу под снегом и льдом успокоилась на зиму горная речка. Карпаты дыбились здесь частыми щетинистыми головами хребтов и отрогов — неприступный заповедник между освоенными людьми долинами больших румынских и венгерских рек.

Здесь все живое таилось, пряталось, боялось света и открытого места. Под каждой елью, прицепившейся к боку скалы, мог быть замаскированный пулемет, за камнем, поросшим снежным мохом, мог лежать враг — разведчик. Окопы рыли там, где земля уступала ударам лома. На скалистых обрывах накатывали гряды камней, и они служили брустверами сторожевым охранениям. Прятались в лесу, не разводя огня. Пехотные офицеры жаловались на тяжелые условия: негде согреться, нельзя развести костер, часовые замерзают на посту, по ночам в белых саванах бродят крупные партии вражеских разведчиков, трудно доставлять в горы провиант, патроны, запасы. Солдаты злы, есть много дезертиров, участились случаи неповиновения.

Вечером луна поднялась над лесистым гребнем. Снег стал голубым, как и плывущие в небе облака. Деревья потрескивали на морозе. Все звуки были звонки и ломки. Снег стеклянной пылью хрустел под сапогом. Андрей и Андрущенко быстро сбегали по крутой тропинке в тыл.

Догнали троих. Двое под руки ведут «мороженого». Закинув голову назад, он стонал, припадая на каждом шагу.

На повороте задержал какой-то неожиданный, непонятный звук.

Андрущенко наклонился над обрывом и поманил Андрея.

На крохотной площадке, в свете луны, крепко захватив локтем винтовку, прыгал на месте часовой. Воротник шинелишки был поднят. Облезлая папаха натянута до подбородка. Он ничего не видел. Он мотал головой, дул в руки, раздвигал и сжимал плечи и каждую секунду со злобой громко вышептывал одно и то же ругательство.

— Вот так и замерзают, — сказал Андрущенко. — Попляшет, умается и сядет... Ну, пошли, пошли, Мартыныч, а то и мы сядем...

Мигулин крепко натопил железную печку, и Андрей отогревал ноги на решетке. Уголья каленым золотом переливались в синих огоньках, и Мигулин, потушив лампу, сидя на корточках, тихим голосом передавал новости.

— Безрадостный ты человек, — говорил Андрей, потирая руки, — все у тебя невеселое.

— Веселого нету, это верно, ваше благородие, — виновато улыбнулся Мигулин. — Вот у Чуйкина, ящичного, месяц, как ребеночек помер, а теперь жена... Он уже третий год как с дому... А у нашего Проскурякова...

Мигулин железным прутом шевелил угли, а потом опять говорил. Усы его топорщились, вспыхивая навстречу печным искрам рыжими ниточками, и лицо в рябинах быстро увядало, и глаза привычно тосковали. Никогда не повторяясь, словно нельзя дважды поднять на ладонь чужое горе, он пересыпал перед Андреем свои и чужие печали, царапины и удары, запутанности в жизни, какие приносила война. Где-то далеко был Оренбург, где «бедували» Вера Андреевна и детки, и еще были какие-то другие села, деревни, посады, в которых день за днем, проклиная эту войну, этот фронт, разорялись, беднели солдатские семьи, уже потерявшие надежду на лучшее. Чаще всего он говорил о своих, управленских, для кого Андрей был первый и главный начальник, и нельзя было принять его слова за просьбу о помощи, но нельзя было и уклониться от размышлений. Однажды Андрей, наслушавшись мигулинских рассказов, не в очередь отпустил ездового, у которого умирала жена, и на другой же день вся команда перебывала у него в халупе. У всех оказались настоящие, невыдуманные нужды, острые, терзающие, лишающие спокойствия. Но ведь у того, что часами прыгал под обрывом, наверное, не лучше...

— Нестерпимо стало солдату, — приговаривал Мигулин... И, казалось, дальше он не находил слов для своих мыслей — и опять мешал уголья самодельной кривой кочергой...

В декабре был ранен капитан Андрущенко. Снаряд ударил в деревянный сруб, заменявший офицерам блиндаж, и загнал в ногу Андрущенке осколок бревна — сухие мелкие щепы. Деревянные иглы вошли в ногу почти до ягодицы. Нужно было или отнимать всю ногу начисто, или по щепочкам извлекать из тела бревно.

Парчки получили это сообщение за картами в столовой и принялись перечислять все виды особенных ранений.

В этот вечер у «колеса счастья» первым был Лопатин. Он редко присаживался к столу, но его присутствие всегда поднимало игру. Он был женат на богатой ялтинской дачевладелице и деньгами не считался.

Из гостей играли сапер и приезжий, остановившийся погреться, интендантский казначей. К ночи у казначея заметался банк. Казначей не снимал упорно, и банк вырос до размеров, когда для большинства офицеров уже стал недоступным. Тогда началось единоборство банкомета и Лопатина. В сущности, банк состоял из денег Лопатина. Он уже отдал всю свою наличность, взял у Кулагина, у казначея в счет жалованья, но банк держался. Тогда на белом самодовольном лице полковника запрыгали края губ, сытые щеки обвисли, глаза покраснели, и наконец Лопатин тихо сказал банкомету:

— Я больше не могу — снимайте...

— Я дам вам еще одну, две и три карты, сколько хотите, — спокойно и вежливо предложил казначей.

Это значило, что он отказывается от выигрыша.

Кандидат смотрел на него так, как будто это его родной отец сходил с ума.

Лопатин колебался. Ясно, что рано или поздно он убьет карту. Но это не стиль офицерской игры! Казначей положил перед ним талию. Лопатин сам взял карту, другую... и проиграл. Казначей, не рассчитываясь, быстро сдал вторую игру, открыл у себя жир, и тогда Лопатин выиграл... На бледное лицо сразу вылилась чуть ли не вся кровь его вен. Он потянул кучу денег к себе и сейчас же ушел, проиграв около трех тысяч.

Казначей уехал в полковничьей коляске на резинах — гордости Лопатина. Его тарантас поехал вслед пустой.

— Никогда, никогда не ждал такого от казначеншки, — оправившись от потрясения, ходил и вздыхал Лопатин, — от военного чинуши! — Он поглядывал при этом на кандидата, словно размышлял: не достоин ли и этот, всегда презираемый им зауряд-чиновник уважения и удивления.

Зимой стал кутить и швырять деньгами казначей.

— Откуда это? — беспокоился в его отсутствии полковник. — Неужели крадет?

Расшифровать эту тайну досталось на долю Андрея. Казначей уехал в Яссы, и Андрей отправился вместо него в Бакеу менять деньги. В переулке у банка его окружила толпа спекулянтов. Они предлагали за русские деньги в полтора раза больше официальной цены. Андрей обменял рубли по высокой цене и, вернувшись, спросил полковника, как записать лишние деньги.

— Фыо-ю-у-у! — свистнул Лопатин. — Понимаю, откуда у Маринки серьги, а у казначея сапоги и френч. Куда девать? Куда хотите. В книгу записывать нельзя. Есть приказ менять только по официальному курсу.

— У всех казначеев, я вижу, дома будут, — буркнул Иванов. — Кандидат, кандидат, почему вы не казначей?

— Простить себе не могу,—десятью пальцами ворвался в тощую шевелюру кандидат. — Головой бьюсь об стену.

— Но я не намерен брать деньги себе, — сказал Андрей.

— Так надо было идти в банк... Ну, создайте нелегальные дивизионные суммы.

— Куда же они денутся?

— Пустим на что-нибудь доброе...

— Казначей им найдет управу...

Внизу, в Бакеу, стояли ночные очереди за мамалыгой. Хлеба не было и в помине. Товары взлетели в цене и стали недоступны для населения. Сапожники весь товар кроили на офицерские сапоги по сто рублей пара. Шла спекуляция не только русской, но и французской, и английской валютой.

Богатые семьи уехали в Яссы и в Россию. Беднота откровенно попрошайничала у солдат.

В Бакеу в кафе, где больше не было кремовых пирожных и единственный еще уцелевший товар — песочное печенье — отдавал постным маслом, стали завсегдатаями два французских офицера в голубых кепи с золотым позументом, в широких мышиного цвета плащах. В один из приездов Андрея за угловым «французским» столиком, у окна, который никто теперь не занимал, их оказалось четверо. А потом на площади перед серым зданием почты Андрей и Кельчевский увидели маршировавшие ряды румынских солдат в серых штанах и плоских, как выгнутые сковороды, стальных шлемах. Поодаль у решетки сквера кутался в плащ толстый француз. Он притопывал ногой в крагах, надрывно кашлял, дергал рыжий ус и иногда гортанным голосом кричал что-то румынскому офицеру, который носился бегом от француза-инструктора к марширующей роте и обратно. Француз явно был недоволен. Уверенный в том, что его никто не понимает, он бранился на гасконском жаргоне, обзывая самыми крепкими словами румынских солдат, страну и все на свете, а главное — погоду и свой кашель.

— Не нравится французу, — усмехнулся Андрей, — зря полез. Не могут понять, что плащи надо оставлять во Франции.

— Лучше в плаще в Румынии, чем в шубе под Верденом, — возразил Кельчевский. — В штабе говорят, их здесь будет много. Они будут воссоздавать румынскую армию.

— Проще было бы взять русских инструкторов.

Кельчевский ухмыльнулся.

— Не верят нашему брату... Да и потом румын надо не только обучать, но и вооружать. У русских у самих не хватает... Вообще — чьи деньги, тот и хозяин.

«Черт возьми, кто же такие в конце концов эти союзники?! Рыцари, братья? Или во всем этом один голый расчет? Например, англичане... вчера — враги, сегодня — союзники... Поделили Персию, готовы поделить Турцию. Братство по грабежу... Вообще надо было давно все это додумать до конца, без всякой слабости или трусости мысли, хотя бы это тысячу раз не сходилось с канонами».

Хозяйка первой квартиры Андрея в Бакеу обрадованно шептала:

— В вашей комнате поселился французский полковник. Парижанин, богатый. Настоящий аристократ.

— Не тот, который гоняет солдат на плацу и кашляет?

— Что вы! Он — представитель каких-то крупных заводов. К нему относятся с большим респектом. Начальник штаба вашего корпуса был у него с визитом. Ему присылают какие-то ящики. Там и какао, и духи, и изящные книги. Вот посмотрите. — Она бросилась к туалету. — Не правда ли, очень мило? — Она вертела в густо накрашенных острых пальцах маленький пузырек духов.

— А как ваш родственник?

— Он уже давно при штабе. Переводчиком. Так близко, чрезвычайно удачно.

— Непонятно, — говорил Кельчевский на обратном пути, — из кого же здесь набирать армию? По деревням не видно ни одного парня. Старики да подростки. Интересно, как они будут засевать этой весной поля? Неужели одни женщины?

— Ну, это еще что! Заметили — здесь ведь до сих пор пашут сохой. Такой чернозем и — соха! Ай-яй-яй! Ну, в соху сами и впрягутся, и потянут.

— Да, лошадей не видно.

— Как посмотрю я — несчастный народ. Трудолюбивый и способный народ. Эта война нужна им, как собаке подсвечник. Политические махинации верхушки, которые рабочие и крестьяне оплачивают кровью и нищетой. Вот, вы говорите, соха, а какие дворцы у князей Гика и Куза, у бояр, а королевские поместья и замки, а чиновная знать и генералитет, подражающие большой Европе, Парижу, Вене, а пестрые, как петухи, жандармы! А в деревне соха да решетки на окнах...

— И вместе с тем миллионные закупки орудий, пулеметов.

— Война — это, я вам скажу, большой фокус... И знаете, — он наклонил голову к Андрею, — будут большие неожиданности.

В последнее время среди офицеров стало модно говорить загадочным тоном рискованные вещи. Отходя ко сну, говорили о Думе и о партиях. Обсуждали вопрос об ответственном правительстве, согласно ненавидели Распутина, шепотом передавали слухи о том, что готовится дворцовый переворот. Яростно спорили, кто стоит во главе заговора — Николай Михайлович, Павел Александрович или сам Николай Николаевич. Слухи и вести из столицы поднимала сейчас же тысячеустая молва. Отпускники вынуждены были все выкладывать до нитки. Все это было бы еще год назад необычно для действующей армии, нетерпимо с точки зрения кадрового офицера, но теперь даже старые командиры только глухо скрипели, прислушиваясь с тревогой к крамольным речам, и долго сидели по ночам над секретными донесениями по команде.

Письма и газеты запаздывали на десять — двенадцать дней. Румынские были непонятны и нелюбопытны. Они превратились вследствие бумажного кризиса в крохотные листовочки, густо запечатанные, без заголовков, аншлагов и объявлений.

Память о Татьяне придорожной часовней стала в воспоминаниях Андрея.

Образ Екатерины за эти два года незаметно растаял, как тает отчетливый профиль на стекле, когда лампу уносят в дальний угол. Андрей несколько раз спрашивал у родных ее адрес. Адрес часто менялся, и, может быть, поэтому письма оставались безответными.

Елена писала часто. С течением времени вошло в обычай у обоих писать аккуратно раз в неделю. Если почта залеживалась где-то на границе, Андрей нервничал. Сиреневые конвертики были необходимы, как освежающее голову утреннее умывание у колодца. Елена писала о матери, о братьях, о черниговском обществе, о доме дяди, у которого они гостили.

Дядя, единокровный брат матери, был делец, еще не старый холостяк. В Чернигове ему принадлежал плоский дом с перегородившим весь почти тротуар крыльцом. При доме был молодой сад, в котором с рассвета ковырялся садовник-любитель, ничем не стесняемый и никем не руководимый. Дядя постоянно носился из города в город, из столицы в провинцию, что-то организовывал, продавал, покупал. Его круглая седеющая голова с широко рассаженными белого рога очками всегда смотрела поверх собеседника. Он был нетерпелив, непоседлив, органически нуждался в частой перемене места, объехал весь свет, украсив желтые чемоданы свиной кожи марками лучших отелей Европы, Америки и даже Австралии. Азию и Африку он презирал. Он никого не любил, ни с чем не считался, был жесток и упорен, мечтал попасть в Государственную думу, для чего искал популярности, благотворил, участвовал в издании какой-то газеты. По-настоящему же он был привязан только к лошадям своего завода при имении.

Так описывала своего родственника Елена. Андрей понял из ее намеков, что у дяди есть в Чернигове побочная семья. Можно было догадываться, что она не единственная.

Дядя рисовался Андрею современным дельцом, для которого война — это сделки, поставки, высокая деловая конъюнктура, прибыль, нажива.

О богатом дядюшке Андрей слышал еще от Трегубенки. Имение его на границе Черниговской, Полтавской и Курской губерний было богато и благоустроенно. Долгое время он ни копейки не давал бедным родственникам, потому что ненавидел при жизни отца Елены — добродушного, но заносчивого гвардейца, и это было нелегкое дело — сблизить его с семьей старшей сестры, с которой они не сходились характерами, порознь провели детство и в течение десятков лет не поддерживали никаких сношений.

* * *

«Я умоляю маму вернуться в Носовку, — писала Елена. — Ведь у нас в домике не так уж плохо. Скажите, дорогой, что неплохо. Здесь же много больших комнат, но все это чужое, более чужое, чем в любом доме простых знакомых. Дядя раздражителен. Он морщится, если в его большом нелепом зале кто-нибудь передвинет хотя бы один предмет. Он не терпит звуков рояля, но зато свистит по полчаса перед клеткой своего любимого кенара, который, по его словам, может спорить с курским соловьем. В доме у него все блестит: паркет, стекла окон, его очки, его лысеющий лоб и шелковые отвороты фрака, и от этого пустынного блеска холодно и неприятно, как от смоченных дождем гранитных плит, Он заставляет нас ютиться в одной комнате. Но когда приезжают гости, мы должны одеваться и церемонно принимать их в парадных комнатах.

Мама так страдает. Я вижу, что она терпит все это для меня, а мне все это не нужно, и потому вдвое тяжело...

Больше всего меня поражает отношение дяди к войне. Он приобретает акции военных заводов и хлопочет о крупной поставке. Его расчеты захватывают уже восемнадцатый год. Господи, как можно так холодно рассчитывать. Если бы это было не на моих глазах, я бы не поверила!..»

* * *

Андрей мечтал в письмах о том, что летом у него будет отпуск, он приедет в Чернигов, и тогда они решат, как им поступить, чтобы никогда больше не разлучаться...

От Петра пришло одно-единственное письмо. Оно явно было вскрыто цензурой и, судя по датам штемпелей, путешествовало по каким-то инстанциям несколько недель. Можно было поражаться, как оно вообще дошло по назначению.

* * *

«Дорогой Андрей! — писал Петр. — Не писал долго потому, что было не до писем. За эти месяцы я успел проделать кампанию. Больше не поражай меня, пожалуйста, твоим военным опытом и картинами баталий — все это теперь знакомо, видено своими глазами, а это совсем не то, что рассказы, хотя бы и самые талантливые.

Вылетел я в маршевую роту как из пушки. Вечером еще не знал, что утром буду назначен на фронт. Заслужил я эту высокую честь защищать с оружием в руках престол и отечество следующим образом. На воскресный день я ушел из казармы и отправился на Выборгскую к своим знакомым. У приятеля на квартире собралось немало народу. Все народ фабричный, башковитый. Время было горячее, споры еще горячей, — прохлопал я время и явился в казарму после проверки. Фельдфебель кругом меня зверем ходит — чувствую я, как у него кулаки чешутся. А я тоже весь как осиновый лист дрожу и только думаю, что будет, если опять по мордам нашлепают...

Стукнуть он меня не посмел — настроение мое наверняка почувствовал, — но зато побожился перед всеми, что с первой маршевой ротой ушлет на фронт. Я не выдержал и говорю: «Рад служить царю-батюшке, господин фельдфебель!»

Ему крыть нечем. Посмотрел на меня ласково и пошел. А наутро доложил ротному — ну, а тот и рад. Даже попрощаться с приятелями не дали: как раз рота уходила — меня в нее и втиснули.

Больше всего жалел о том, что не удалось перед отъездом на фронт побывать у выборжцев; много советов можно было бы получить, но, впрочем, я и сам знаю, что надо делать.

Повезли нас прямо под Ковель. А там бои идут вовсю. И вся гвардия на позициях. К позициям со станции шли, а земля гудит, по небу зарева плывут. Разбили нас побатальонно — и сразу в окопы. Не успел, брат, я и посмотреть, где что... Ты писал, что идти в атаку страшно, а я тебе скажу, что еще неизвестно, что страшней: перебежкой на проволоку идти или в окопе под огнем часами сидеть. В тот день, как я в окопы попал, немцы контратаки вели и громили наш полк «чемоданами». Потом рядом со мною мина взорвалась. Немцы в воронку полезли. Только их отбили, а тут приказ нам в атаку идти. Так вот я на третий день, после того как вылез из вагона, пошел в наступление.

Ты меня убей, Андрюша, если я представлял себе, что можно через болото, через проволоку, против пулеметов, против пушек с ружьишком переть. Посмотрел я кругом, думаю — лечь и умереть, да и только. Нет, гляжу, соседи полежат-полежат, да и перебегают, и проволоку режут, и «ура» еще кричат. По дороге за кустами прячутся. А тот кустик не то что от пули — от ветра не защищает. Я было лег за горкой в сажень высотою, да тут бы и отлежался — такой мне эта горка показалась, ну словно родная, — да надо мною уже сычит фельдфебель с наганом. «Ползи, кричит, что разлегся!» Ну, я и пополз. Пуля-то что в лоб, что в спину — один черт! Ползу я и все на других смотрю. Человек, Андрюша, такое может сделать, что и спросить с него страшно, и когда смотришь на это, бодрость разбирает. Значит, людей в эту молотилку недолго посылать будут. Вот когда пойдут люди против тех, что войны устраивают, — пусть будут у них и пулеметы, и пушки, и минометы, и еще черт-те что, газы там, аэропланы, так я с хорошими ребятами на такую траншею попер бы не оглядываясь. Но когда нужно переть на Ковель во славу царя и веры православной, тут, извините, что-то неможется...

Ушел фельдфебель, а я опять на краю болота за песчаным бугром залег. На этот раз фельдфебель надо мною не оказался, а когда наши назад побежали — и я с ними.

Гляжу, а у самого окопа лицом кверху тот самый фельдфебель лежит. Пуля у него правый ус отщелкнула, и струйка черная по щеке на траву стекает... Вот ведь чертова порода людей! Добро бы офицеры. А эти чего стараются? Ну да люди, впрочем, пока что свои интересы редко понимают. До чего мозги забиты! Миллион людей на фронте, и у каждого винтовка и патронташ набит. А цыкнуть на него — он и замрет, и, как живой истукан, выпучит глазищи и идет, шагает на пулемет, на проволоку. И нелегко ему глаза открыть. Он их откроет на минуту, самой простой правды испугается и опять закроет. Ну да ничего — время свое возьмет!

Ну так вот. Бегал я в атаку и вернулся, а на другой день пришло к нам новое пополнение, и пошли мы опять выбивать немцев из блиндажей и окопов. Вот тут мне и досталась пуля в ногу. И скажи, как счастливо, — кость не повредила, только нервы какие-то там задела. Я было пополз к окопу. В глазах темно, нога болит, хоть вой, а тут еще одна стерва догнала... шрапнельная... и в плечо угодила. Кусок лопатки отнесла, но дальше не пошла. Тут уж я упал, и только ночью меня подобрали. У самого бруствера и лежал — должно быть, пришел в себя и застонал.

Ну, возили меня с места на место, операцию делали, а потом в питерский госпиталь определили. Сейчас я уже оправился от потери крови и от ран. Наверное, признают годным к службе и погонят на фронт. Но с месяц еще подержусь. Сейчас лежу в госпитале на Фонтанке и пишу тебе, как видишь, сам. Это уже прогресс!

Ну, будь здоров, друг. Напиши мне в госпиталь срочно. Потому, где дальше буду, — это один аллах ведает.

Петр».

* * *

Чем дальше отходил Андрей от Горбатова, тем больше сгущались воспоминания о гимназических днях, тем больше весь быт горбатовский складывался в памяти в большую, чуть поблескивающую зернами мозаичную картину.

Куском этой мозаики был Петр.

Годы отделили двоих друзей, но, каким бы ни был новый Петр, нашедший, по-видимому, в жизни свои пути, он был вписан в эту горбатовскую памятку и потому всегда был дорог и близок. Прежде всего это был хороший, честный парень, который больше всего на свете хотел учиться. Учеба не давалась в руки, но Петр не сдавался. Это была борьба, в которой Андрей хотел чувствовать себя спутником Петра. Он помогал ему преодолевать большую несправедливость.

Тем не менее Андрей был сам удивлен тем волнением, которое охватило его при чтении письма. Две пули в одну атаку. Говорят, на Стоходе, под Ковелем, шли жесточайшие бои. Вот бедняга... И теперь опять погонят парня на фронт. Может быть, было бы лучше, если бы повредило его основательнее и он навсегда избавился бы от военной службы.

Все-таки в пехоте тяжелее всего. И тут же у Андрея мелькнула мысль, как бы перевести Петра в артиллерию. С обычной для него порывистостью, которая прекрасно уживалась с ленью, он написал письма Кольцову и Соловину с просьбой принять в дивизион дважды раненного гвардейского солдата Петра Стеценко.

Попутно он описывал жизнь в парковом дивизионе, не щадя ни слов, ни образов для того, чтобы оттенить разницу между боевой частью и парковой. Он искренне доказывал, что на батарее все было здоровей, чище, человечней. Тыл, да еще ближний, — это брошенная на солнце, загнивающая коробка консервов. Парк — это охвостье фронта. Из тыла надо бежать.

И неожиданно для себя он закончил письмо просьбой принять обратно в дивизион и его самого, а после обеда наскоро, нервничая, настрочил рапорт по команде с просьбой о переводе в боевую часть, в полевой отдельный тяжелый дивизион.

Андрей знал, что в таких ходатайствах не отказывают, и только согласование между двумя фронтами займет немало времени.

Лопатин покачал головой, выразил какое-то весьма казенное сожаление и в углу наискось начертал:

«Дать ход по инстанции».

Тихие воды зимнего прозябания иногда пузырились будничными событиями, инцидентами, анекдотами. Шум, поднимавшийся вокруг них, напоминал летнюю лужу после дождя — шум упорный, на одной, кем-то первым взятой ноте...

Адъютантом боевого дивизиона был молодой подпоручик, князь Гройц. Это был породистый, холеный юноша лет двадцати пяти, с пушистыми бачками на длинном матовом лице. Он гордился своим княжеским титулом и не меньше тем, что его предки, с разделом Польши потеряв имение и влияние, отошли в молчаливую оппозицию Романовым. До войны князь учился в Горном институте. Неизвестно, шла ли ему тужурка горняка, но Офицерский френч сидел на нем так же естественно, как модное платье на лучшем манекене Rue de la Paix. Он не был ни заносчив, ни чванлив. Больше всего на свете он любил хорошо сшитые вещи, носил пышные, как у флигель-адъютантов, аксельбанты, охотно играл в преферанс по маленькой и мечтал вслух о том, как будет предводителем дворянства где-нибудь «у себя», в Виленской или Гродненской губернии.

Однажды ночью дежурный телефонист принял телефонограмму командира корпуса, в которой командиру дивизиона предлагалось отпустить князя Гройца в отпуск в Петербург. Командир дивизиона был предельно удивлен: князь в отпуск не просился, а очередь отпусков — внутреннее дело части. Но, поразмыслив, решил, что подпоручику кто-то ворожит, и так как сам он был расположен к красивому адъютанту, то, еще лежа в постели, позвал его и сообщил, что завтра утром он может ехать в Петербург. Князь побледнел и стал упрашивать командира не отпускать его под предлогом некомплекта офицеров. Командир удивился еще раз, крепко выругался и предложил адъютанту самому написать ответ за его подписью.

На следующий день он раскаялся. Из корпуса по проводу пришла резкая нахлобучка за невыполнение точного приказа комкора. Это случилось в самое неподходящее для ссор с прямым начальством время — генеральский чин уже был не за горами.

Князь уехал. Офицеры строили догадки.

Из отпуска князь вернулся веселый, довольный, никому ни о чем не рассказывал, а через неделю, также ночью, пришел новый приказ — ехать князю в Петербург. На этот раз приказ был за подписью генерал-инспектора артиллерии великого князя Сергея. Телеграмма произвела сенсацию. На князя смотрели новыми глазами. В тот же вечер, ни с кем не поделившись своими очевидными огорчениями, адъютант укатил в столицу.

Вернулся он через месяц и, предупреждая расспросы сослуживцев, показал плоский платиновый обручик на пальце.

Вечером, перебирай струны тихой гитары, он рассказал, что еще летом познакомился на великосветском балу с сестрой морганатической супруги одного из ближайших к трону великих князей. Знакомство быстро перешло в связь. Связь сначала скрывали, но морганатическая принцесса, узнав тайну сестры, с обычной для нее энергией заставила князька покрыть грех. Князю было ультимативно предложено: или пятьсот тысяч и место в конногвардейском полку, или же опала со всеми последствиями...

— Так ты от своего счастья отказывался, рожа! — завопили офицеры. — Что же, она кривобока?

— Да нет, красива.

— Так что же ты фигурял?

— Мать и сестра в Вильно... за фронтом... — смущаясь, лепетал князь. — Я и сейчас не уверен, переживет ли моя мать брак на православной. Традиции нашей семьи...

— Переживет, не грусти, на крестинах плясать будет!

— Ничего вы не понимаете, — хмурился Гройц. — Мой род гордился своей непримиримостью. — Он встал и ушел к себе.

— Теперь ты должен вдвойне защищать престол! — кричали ему вслед офицеры.

Полковник успокоился, решив: все хорошо, что хорошо кончается, но уже через несколько дней его шансы на генеральский чин опять заколебались по вине другого офицера, штабс-капитана Шиллинга.

Это был бравый офицер, в начале войны с особой ретивостью заслуживавший «ужасную вину» — свою немецкую фамилию. В одном из эпизодов галицийской битвы австрийский снаряд разорвался слишком близко от его черепной коробки. Череп дал крестообразную трещину 9 на 14 сантиметров. К удивлению врачей, Шиллинг не умер, не сошел с ума, надел гуттаперчевую покрышку под шелковую черную шапочку и вернулся на батарею. Кость срасталась, но рубцы давили на мозг, и у Шиллинга начались припадки меланхолии, а потом резкие боли. Спокойный, сдержанный по природе человек стал нервным, как институтка...

Этот офицер, проезжая через прифронтовую деревушку, услыхал шум в одном из дворов и остановился на шоссе у раскрытых ворот. Румынский жандарм верхом на белой лошади гнал навстречу офицеру пожилого мужика, охлестывая его со всех сторон длинной нагайкой. Черный, с растрепавшимися волосами румын был похож на подбитого и преследуемого собакой ворона. Он прикрывался, как крыльями, полами рваной свитки И, падая, спешил на дорогу. Оба они кричали что-то нечеловечье, лесное или горное, одинаковыми, как у близнецов голосами.

Неизвестно, о чем думал штабс-капитан. Но, очевидно, мысли его были несложного порядка. Он видел, что человек избивает человека, что у избивающего нет на плечах все оправдывающих золотых погон, и возмутился.

Он подскакал к жандарму и крикнул на него по-офицерски. Жандарм сверкал черными, влажными, как у цыгана, глазами и продолжал размахивать нагайкой. Штабс-капитан вырвал у него из рук плеть и стал хлестать его самого с примерным усердием. Жандарм, лишенный единственного, по-настоящему привычного оружия, ускакал, но слух об инциденте достиг ясского дворца и вызвал выступление румынского посла в Петербурге. Завязался сложный узел. Начальство Шиллинга, ссылаясь на его ордена, золотое оружие, расстроенную нервную систему и страшную рану, старалось выгородить офицера, но в то же время не скупилось на досадные упреки по адресу самого штабс-капитана. Ведь жандарм избивал крестьянина за утайку фуража, а фураж нужен не столько румынской армии, сколько русской. Жандарм «работал» на пользу союзников. Выходило, что из всего румынского народа наибольшего уважения заслуживал именно этот ретивый, расторопный жандарм...

Андрей был обозлен таким оборотом дела. Должно быть, потому он сразу резко, недоброжелательно встретил вызов в штаб к офицеру для поручений, который после туманных и витиеватых предисловий стал его расспрашивать, кто такой Петр, корреспондирующий ему из Петрограда.

Андрей теперь сообразил, почему так долго шло письмо Петра. Конечно, оно было непростительно легкомысленно. Хорошо, что не было в нем прямых указаний, кем оно написано. В Питере много запасных полков. В них сотни тысяч Петров...

— Ваш долг указать нам адрес этого человека.

— Это мой друг, и я не хотел бы...

— Погодите, погодите. Напрасно горячитесь, прапорщик. Смею вас заверить, что ваш друг интересует нас меньше всего. Такие письма, как он, пишут сейчас очень многие солдаты. Я бы мог вам показать сотни. — Он открыл ящик стола и небрежно пересыпал пачку грязноватых солдатских писем. — Не в нем дело... Но он легкомысленно связался в Питере с организацией взрывателей, негодяев, подрывающих оборону. Надеюсь, скрывать их, способствовать их работе у вас нет оснований, прапорщик?

Он смотрел пронзительно.

Андрей молчал.

— Не хотите же вы молчанием своим покрыть тех, кто отдаляет победу, кто против престола и армии?!

Упоминанием о «престоле» была испорчена игра. Андрей почувствовал, что ни за что на свете не выдал бы этих неизвестных ему людей с Бабурина переулка...

— Об этих людях я ничего не знаю, а о своем друге я ничего не скажу, господин капитан.

Капитан встал. Андрей последовал его примеру.

— Мы, разумеется, сыщем вашего корреспондента и без вашей помощи, но ясно ли вам, прапорщик, какие последствия для вас лично может вызвать ваш отказ?

— Неясно, конечно. Мне не приходилось... Но я все-таки ни о чем не скажу. Ищите сами.

Он откланялся и вышел.

«Надо предупредить Петра, — подумал он. — Но как? Неужто в каждом штабе есть человек, который занимается таким сыском? И у них, по-видимому, хватает работы!»

Какой-то невидимый простому смертному кусок жизни вдруг встал перед Андреем. Как если бы в саду у дома оказались подземелья и там шла невидимая для всех какая-то напряженная борьба...

«Подполье!» — мелькнуло знакомое, но не раскрытое в своем смысле слово...

В январе карпатская зима свирепствовала вовсю. На горных дорогах термометр падал до сорока. То и дело гостеприимные парчки принимали окоченевших, проезжавших мимо солдат и офицеров.

Отогревали их в избах, отпаивали спиртом и обыгрывали в армейском карточном клубе.

На фронте «мороженые» переросли в числе убитых и раненых. В разведках, в пикетах, в передовой цепи то и дело лишались ног, рук, пальцев. К тому же интендантство, по-видимому плохо знакомое с географией, решив, что в теплой одежде румынский фронт, как самый южный, не нуждается, не посылало сюда ни полушубков, ни валенок, ни шерстяных рукавиц. Солдаты ругали интендантов ворами, не стесняясь даже присутствием офицеров.

Однажды сняли с седла и Андрея. Долго оттирали его и ординарца снегом и спиртом. Потом распухли уши и щеки и долго болели кисти рук.

Ленивая зимняя спячка спокойного бивуака не сблизила с офицерством, но оторвала Андрея от солдат.

Солдаты ютились по халупам. Лес был близок, печи топили как в бане. Распаренные, красные, раздетые до пояса, часами пили чай, щелкали семечки. Как праздника ожидали отпусков.

Отпуска давали щедро. Около крохотных легких павильончиков румынских полустанков день и ночь толпились пехотинцы, артиллеристы, саперы. Они наваливались на проходящие поезда, как муравьи на щепку, которую несло наводнением. Рискуя упасть на ходу, садились верхом на буфера, ложились на крыши, забывали нагибать головы перед многочисленными мостами и входами в туннели, и каждый день по дорогам находили замерзших, с раскроенными черепами, потерянных поездом людей...

Румынский транспорт изнемогал под тяжестью тройной нагрузки.

Отпускники привозили из России на чужбину разное. Одни — пачки отсыревших за пазухой желтых рублевок — невиданные прежде для мужика-солдата деньги, гармошки, синие офицерские штаны, собственные сапоги, куски сала, домашние папахи, ватники, одеяла, а другие — горькую нужду, которая легко помещалась в грязном вещевом мешке между цвёлой коркой и тремя луковицами... Видно, в тылу одни быстро богатели, другие разорялись. Бедняки приставали к товарищам злою тенью, вели назойливые разговоры, в которых в разных вариантах соединялись голодающая жена, умершие дети, незапаханное поле, сгоревшие клуни, померзшие виноградники, павшие лошади, сломанный плуг, долги богатеям — петля на шею! — разорение и нищета.

Богачи на чердаках азартно играли ночами при сальных огарках в двадцать одно. Звенели кисетами с серебром, пили чай с салом, икали и истово крестились, благодарные за то, что бог уберег от передовой линии, от пехоты. И те, и другие мечтали о мире, но как-то по-своему, по-разному.

Андрею не довелось прожить спокойно короткую румынскую зиму. В конце января он был назначен начальником артиллерийского склада на горном перевале в деревне Сандулени.

— Это временно. Корпус срочно потребовал от нас офицера, — успокоительно говорил Лопатин. — Через пару недель затребуем вас обратно. Жалованье, столовые — все остается по-старому...

Андрей не мог избавиться от подозрения, что полковник рад разлуке со своим адъютантом.

В день отъезда пришло письмо от Елены. Короткое и неожиданное по своему содержанию. Дядя внезапно умер во время поездки в город Нижний. Все состояние досталось Ганским. Ни смерти дяди, ни такого завещания никто не ожидал. Елена была захвачена событиями. В Чернигов были вызваны с фронта оба брата.

«Что будет дальше, не знаю, — писала Елена, — но я так рада за маму и за Костю. Мы с Михаилом будем, вероятно, богаты их радостью. Обо всем напишу на днях. А пока прости, милый!

Твоя Елена».

 

XIII. Сандулени

Дорога неудержимо стремилась кверху, она поднялась бы на самый гребень, с которого карпатский мир в обе стороны казался одинаковым и равным в своем хаотическом безумии, но две плоские, лысые вершины неожиданно расступились, и она проворно нырнула в ущелье.

На южном склоне этой неглубокой седловины, открытой ветрам, выстроилась вдоль шоссе деревушка Сандулени. Крепкие хозяева и здесь поставили свои усадьбы у самого шоссе, обнесли их зелеными заборчиками из узорных досок, приделали к ним нарядные крыльца, выкрасили ставни. Избы победней шли в гору.

Желтые пятна выгоревших за лето виноградников лежали еще выше и казались ветошью, которую сушат на солнце.

Мигулин шел с расплывающимся от довольной улыбки лицом, было ясно — он одержал какие-то победы.

— Нашел?

— Так точно. Чисто, и стол вам для писания есть. Хозяева-старики остамшись. Подушки и ковер убрать хотели. Велел я оставить. Оно так способней...

Комната насквозь светилась и от больших окон, схваченных, как и всюду в Молдавии, редкой решеткой, и от беленых стен и потолка, и от множества белых полотенец, по которым гуляли, растопырив крылья, петухи из мелких красных крестиков.

В углу подушки поднимались четырехугольной башней к самому потолку. Почему они не падали? Казалось, они проткнуты невидимой палкой от пола до потолка. Цветные одеяла, уложенные массивной стопой, подпирали белую гору. На широкой, для спанья, лаве вдоль стен шел грубый ковер. Красный пояс обегал комнату и еще более подчеркивал ее белизну. В углу с лубка глядел бородатый Александр Куза с супругой, а за ним — единственно напоминавший о России Николай Чудотворец.

Старуха, вздыхая, впустила Андрея.

— Не бойся, бабочка, — похлопал ее по плечу Мигулин. — Все будет бини!{22}

Старуха кивала сморщенной головой в повойнике. Черный, как цыган, дед, нелепо большой, безучастно, как музейная фигура, глядел из сеней.

— А кто соседи? — спросил Андрей Мигулина.

— Тоже парковые... Только автомобильные. У них, ваше благородие, автомобили как дом. Я и не видал таких. А снаряды у них все равно как у нас.

Андрей отправился к соседям с визитом.

Офицерская комната в соседнем доме была еще больше, и окна ее глядели в обе стороны — и в гору, и на глубокую, уступами спускающуюся к западу долину. Здесь и подушки, и лавки были вынесены, голые стены и койки в ряд — и только на широкой лежанке примостилась чья-то, должно быть любителя тепло поспать, тощая постель.

За столом, широко распространившись, одиноко сидел офицер с капитанскими погонами. Выцветшая, желтой кожи куртка, смятая, засаленная, в рубцах, казалось не в состоянии была обнять его необъятные плечи. Лысая голова была красна даже у темени, как после бани. Белел только кончик чуть приподнятого узенькой лопаточкой носа. Плешь на висках шла клочьями и прогалинами, как поросшее кустами снежное урочище. Глазки были бесцветны, пытались улыбаться и даже изображать приветливость. Все от ног и до пальцев рук было в нем мужицкое, квадратное, и напоминал он старшего конюха большой помещичьей конюшни.

Когда он, подавая руку, назвал одну из известнейших в империи фамилий, Андрей посмотрел на него с удивлением.

В углу за печью нескладный, длинный офицер, с лицом уральца или волжанина, держал на коленях гитару и большую, в человеческий рост, куклу. Он был так длинен и широк, что мог бы поместить в своих объятиях вдобавок ко всему еще и бочонок пива. Огромными пальцами одной руки он бродил по струнам гитары, стараясь поменьше двигать той, которая охватывала талию куклы.

Кукла была ярка ослепительно. Щеки и волосы ее были окрашены в те непоколебимо устойчивые цвета, которыми рекламы или же обложки английских «Magaziner» побеждают улицу, и открытые матовые плечи ее напоминали глянцевый лубок императорских портретов. Но вот кукла повернула голову, и эта красочная схема внезапно ожила и вся заискрилась, как хрусталь, в свете вечерних огней.

Это была румынская девушка. Ей было четырнадцать или пятнадцать лет. Можно было рассматривать ее часами, и нельзя было найти ни одного недостатка в строении ее ног, рук, пальцев, черт лица.

Андрей с трудом отвел глаза от девушки, пожал руки офицерам и стал разговаривать с командиром. Командир сообщил ему, что дивизион — один из семи только недавно сформированных с орудиями и автомобилями, полученными от союзников через Владивосток. Он воспользовался географическим экскурсом, который изображал в воздухе коротким пальцем, и стал рассказывать не то Андрею, не то своим офицерам последние новости с видом человека посвященного, который, по понятным причинам, никогда не скажет все до конца, но уж чем можно, тем по-товарищески поделится. Должно быть, для достоверности он вынул из бокового кармана два толстых конверта, положил их перед собою и ткнул в них по очереди пальцем.

— Вот один брат пишет — дипломат из одной европейской столицы, а вот другой — из ставки.

— Это тот, который был губернатором... — начал было Андрей.

— Да, тот самый, — перебил командир. — Знаете?

— Ну конечно.

Андрея оставили обедать. Было скромно, невкусно и очень скучно. Высокий офицер, Борисоглебский, кормил свою девушку с ложки, не отпуская ее ни на минуту и за обедом. Девушка молчала, обводила всех черными, цыганскими глазами одалиски, равнодушно, как должное, принимала исключительное к себе внимание офицера, много ела, а офицер жестами предлагал ей мясо и суп, разламывал для нее пальцами хлеб, утирал салфеткой губы, отчего девушка еще больше походила на заводную куклу.

Это был роман в молчанку. Окончив обедать, офицер на руках снес девушку обратно на лежанку, а сам сел в двух шагах и закурил.

К девушке подошла румынка лет двадцати, красивая, но далеко не такая яркая, может быть сестра, что-то сказала, и девушка змейкой скользнула с лежанки, Но офицер вскочил и перехватил ее еще до порога. Он спросил что-то по-румынски и, взяв девушку за руку, вышел с нею из избы.

— Прищемило хвост парню, — сказал командир, глядя на дверь. — Язык их для нее изучает, Хочет везти в Россию...

Шоссе шло вниз далеко забегающими в сторону петлями и глубоко в долине серой струной прямило к новой цепи гор, за которой был фронт. Над мелкими волнами дальнего хребта седым шатром поднималась одинокая горная вершина. И склоны хребта, и долина с ниточками рек и потоков казались безлюдными. Только в бинокль можно было различить группы деревенских построек, зарывшихся от зимних ветров в ущелья и ложбины предгорья. Снег редкими пятнами лежал на склонах гор, совсем исчезая в долине. Андрей отшагал несколько километров в сторону от поселка, не встретил ни души и вернулся назад.

Склад занимал самую большую в деревне усадьбу, из которой выселили хозяев. В простых обветшалых сараях и в риге под охраной часового лежали, не помещаясь и выходя на двор, штабеля снарядов, и только оцинкованные ящики с динамитом заперты были в небольшой глинобитной кладовушке. Солдаты охраны, всё старики, занимали большую избу.

За снарядами из долины приезжали редко. Боев не было. Фейерверкеры представляли наряд и, откозыряв, уходили к фельдфебелю. Делать было нечего. Вечерами приходил фельдфебель с докладом. После официальных фраз Андрей усаживал его на лавку, прислонившись к печке становился Мигулин, и начинался разговор о том о сем. Эти беседы становились оживленнее, когда заходил телефонист штаба корпуса, еврей без образования, всем решительно интересующийся, развитой парень. В очередь с товарищем он обслуживал промежуточную станцию штабного телефона на перевале. Обыкновенно он оставался дольше всех, и тогда беседа переходила исключительно на политические темы.

Официально Габрилович приходил за книгами. Очевидно, не очень доверяя либерализму офицера, он время от времени делал вид, что хочет уйти. Нужно было задерживать его. Выражался он всегда скромно, но сквозь эту робость нетрудно было понять, что о достоинстве своем он заботился нервно, неуклонно и неуверенно.

С течением времени он стал сообщать Андрею новости, проходящие по корпусному проводу. Изредка это было интересно, но большей частью это был штабной чижик на фронтовой Фонтанке.

Андрею хотелось сломить робость этого человека и получить собеседника на эти дни безделья. Габрилович не поддавался. Он пил какао, ел привезенные еще из Бакеу бисквиты, но сидел, как сидят на официальных визитах, и только своими знаниями и культурой, несмотря на сдержанный, почтительный тон, становился равным в беседе. Он был учеником у часовщика в Гомеле, и профессия научила его низко гнуть плечи и щурить один глаз. Это был глубоко мирный человек, для которого даже пребывание в тылу было тягостно.

Дни проходили в тупом отсчитывании часов от утра к обеду, от обеда к ужину и ко сну. У парковых царила не нарушаемая ничем, какая-то узаконенная скука. Здесь даже не играли в карты. Борисоглебский неизменно держал на руках Елену. Командир писал письма или раскладывал пасьянсы.

С румынами трудно было сговориться, солдаты команды все согласно чуждались командира. Оставались беседы с фельдфебелем, Мигулиным и Габриловичем. Поездки верхом были неинтересны и утомительны из-за крутых подъемов и спусков. В штабе корпуса, расположенном в десяти километрах к юго-западу, не было знакомых.

Вечерами накрепко закрывались румынские домики. В туманах поднималась над горными хребтами и над долиной тоскующая опрокинутая луна. Западная долина, на которую глядели окна, часто показывала только верхнюю сторону растерзанного ветрами облака. Горы высились темнеющими, оторванными от основания вершинами и плыли в молочных туманах двумя обегающими лунный круг ожерельями. Можно было часами смотреть вниз на беспрерывно меняющую свои очертания долину. Мир твердых, определившихся предметов отходил, и Андрею казалось, что он сам плывет в клубящихся туманах, наедине с луною.

В эти дни сильно подвинулись вперед военные дневники и заметки, но они были наполнены таким отвращением к войне, что Андрей сам не мог признать их объективность. Он не уничтожал листки, записанные поспешным почерком, только как памятники своих настроений.

«Война отвратительна. Война страшна, но воевали и воюют миллионы людей, как воевали раньше, и, несмотря на рост вооружений, они не сходят с ума, они не превращаются в каменные столбы, они не седеют в один час атаки, и между двумя сражениями они поют, едят, любят, соперничают, интригуют, ненавидят своими добавочными личными и групповыми ненавистями, которые всегда бывают острее самой войны.

Но войну нельзя зачеркнуть одним только золотым пером Гааги. Стучаться в двери пацифизма так же бесполезно, как проповедовать христианство. Люди слушают проповеди, умиляются или черствеют, но все идут своей дорогой, и даже лицо проповедника помнится дольше содержания его беседы.

Простое отрицание войны не принесет пользы никому и звучит убого, как всякое отрицание факта.

Война поднимается сама, когда крестьянки нашивают на белое полотно лапоть, когда народ дает отпор народу-разбойнику, когда завоевателям не удается мирно поделить добычу.

В войны нередко вступают люди, верящие в силу и право войны.

Даже на этой войне есть отдельные энтузиасты. Миллионные армии воюют из-под палки. Значит, нет войны «вообще». Есть войны и войны. Весь вопрос в том, кто с кем и из-за чего воюет...»

Он, Андрей, затерялся на этой войне между энтузиастами и принуждаемыми. До сих пор он не знает, кто он — защищающийся или нападающий, за что он воюет, в чем его право и кому служит он, направляя огонь этих могущественных орудий войны...

Но даже здесь, в спокойствии вершин, этот вопрос не подпускал к себе, и мысль, ослабев, уходила в свое, личное, более спокойное.

Люди, оставшиеся в долинах, врывались теперь в жизнь Андрея не часто, но всегда как-то нелепо, как бы для того, чтобы напомнить, что к западу и к востоку от пустынного лесистого хребта никто не помышляет о созерцательной жизни, что там все вещи тверды и не блуждают в лунных туманах.

Ординарец из дивизиона раз в неделю привозил пачками письма. Петр благодарил за содействие. Он действительно не прочь был попасть в артиллерию. Александр Зыбин написал туманное письмо, на этот раз без резонерских фраз. Андрею показалось, что их заменила рассеянная между строк растерянность. Письма из дому наполнены были жалобами на дороговизну жизни. Лидия, кончив гимназию, не знала, что с собою делать.

Письма Елены Андрей ждал, как приговора суда. Ему казалось, что перемена в жизни девушки сразу внесет перемену в их отношения, но два письма Елены, пришедшие в Сандулени одновременно, размером, почерком, сортом бумаги и сдержанной нежностью походили на прежние. Можно было подумать, что пишет все та же тихая девушка из маленького домика, а не богатая наследница. Но, перечитывая письма, Андрей понял, что Елена сознательно избегает говорить о перемене.

В письмах нет ни слова о том, как она живет теперь, о планах на будущее... Значит, она отгораживает его и их отношения от всего, только что вошедшего в ее жизнь.

Андрей ходил по комнате, улыбался и сейчас же тревожно шептал про себя: «Что-то будет, что-то будет».

Однажды вечером, когда Мигулин уже принес дымящуюся чашку какао — единственную роскошь, сохранившуюся в растерзанных, объеденных молью войны румынских городках, и коптилка встала над страницами книги, за окном на шоссе послышался шум коляски. Андрей прислушался. Коляска стала. Над рокотом солдатских баритонов вдруг поднялся звуковым острием неожиданный в этом месте раздраженный визг женщины.

Мигулин выскочил за дверь, на которую уже была наброшена тяжелая молдавская щеколда. Лень было натягивать сапоги вместо теплых меховых туфель. Книга осталась открытой, и страницы сами пошли как на ветру. Кто бы это мог быть? Несомненно, кто-то чужой. Ведь перед этим отчетливо были слышны колеса экипажа, не военной фурманки, а именно городского экипажа.

Дверь распахнулась, и в наплывающем свете еще не видной свечи Мигулина показалась громоздкая фигура сестры милосердия. Она улыбалась всем широким лицом чему-то своему. Комната, стены, подушки, земляной пол, Андрей в туфлях — это все, по-видимому, было для нее декорациями сегодняшнего дня, которые сменялись, двигались, играли светом и тьмой для ее увеселения. И на порог она вступила, не сгибаясь, как будто это была только условная черта, а не препятствие, на румынский манер, в целый фут высотою.

Ее блуждающие глаза беспокоили, улыбка успокаивала. Андрей посмотрел на свои ноги в туфлях и с укором перевел глаза на Мигулина. Мигулин вел сестру под руку, действуя издали, как ведут архиерея. Рыженькие усики его подрагивали, как на ветерке. Сестра протянула большую, неженственную руку и сказала:

— Здравствуйте. У вас так тепло, светло и не дует. А я измерзлась, как цуцик. — Она зашевелила своими массивными плечами, должно быть изображая дрожь.

— Садитесь, сестра, обогрейтесь, — предложил Андрей. — Максимыч, дай еще чашку какао. Раздевайтесь. Хотите горячего?

— Горячего? Ух, охота горячего! — потирала желтые рабочие ладони сестра. Она небрежно бросила в сторону холодную плюшевую шубку и осталась в сатиновом коричневом платье форменного покроя. — Ой, тепло здесь как! Как я измерзлась... Посмотрите, руки как ледяные. — Она взяла в свои плоские пальцы руку Андрея.

— Вы откуда едете, сестра?

— Из штаба корпуса. Просила подлецов устроить с ночевкой — не захотели. — Лицо ее мгновенно приняло по-бабьи злое, скверное выражение. — Ну, черт с ними. Замерзла я. Ну, а теперь все в порядке. Милый вы какой, — погладила она руку Андрея, — славный такой...

Эта массивная женщина явно посягала на мужские права Андрея. Он пытался убрать свою руку. Но сестра еще ближе придвинулась к нему, и от нее понесло густым перегаром.

Андрей встал и заходил по комнате.

Но сестра также вскочила и качающейся походкой направилась к нему. Андрей уклонился от встречи. Широко расставив руки, она плыла за ним, как в хороводе.

— Сядьте, — сказал Андрей и повел ее к скамье. Она широким бабьим телом прижалась к нему, вздыхая и пьянея глазами.

— С тобой останусь. Холодно там. Я здесь, на лавке... не помешаю, миленький, — постучала она ребром ладони по колючему коврику.

— Куда вам нужно ехать, сестра? — грубо спросил ее Андрей.

— Ой, еще двенадцать километров... За перевалом там ветер. А здесь тепло, — лепетала она. — Пригрею тебя, миленький.

— Дам вам тулуп укутаться. Поезжайте! — продолжал Андрей.

— Миленький, — встала опять сестра, — чего ты так стесняешься? Я тебя уж поцелую. Гляди, миленький. — Она быстро расстегнула корсаж. — Поцелую, миленький!

— Вон, — закричал Андрей. — Мигулин, убери эту... Привел — и убери.

Мигулин растерянно смотрел то на сестру, то на Андрея. Он начинал ненавидеть эту толстуху, которая могла поссорить его с офицером.

— Ну и черт с тобой, — вдруг озверела сестра. — Только холодно, а то бы я вообще плевала на тебя.

Тоже мужчина! — сочно сплюнула она и отвернулась презрительно.

Мигулин вернулся, извиняющийся всем лицом, улыбающийся, как ребенок, который напроказил нечаянно.

— Велела сказать вам, что вы все-таки молодец и ей понравились.

Андрей уже смеялся.

— А коляска у нее шикарная. А кучер ругался и матом ее крыл. Думал — отсюда воротится, а дальше уже вы ее доставите.

О сестре говорили два дня. Неожиданно и фельдфебелю, и Мигулину стал известен ее адрес, деревня, в которой она стояла, и номер госпиталя...

Через неделю появился какой-то инспектор из армии. Он осмотрел склады, нашел, что держать динамит в таком месте — преступление. Начал было кричать, но Андрей встретил все его тирады с таким безразличием, что он угас и стал перечислять меры предосторожности, вроде того, что на территории склада нельзя курить и надо подметать дорожки, по которым местами рассыпан зернистый порох и валяются ленточки артиллерийского.

А в глубине долины уже подготовлялся поход весны. Лопнули ледяные корочки на ручьях и потоках, вершинный снег водопадами холодной воды и шумными лавинами ринулся книзу, освобождая борта лесистых гор и лысые скаты холмов для травы, винограда и цветов.

В этот вечер Габрилович не пришел вместе с фельдфебелем. Андрей был не в духе — ординарец, посланный в дивизион за книгами, газетами и почтой, не вернулся. Все книги были перечитаны, предстоял незаполненный долгий вечер в томлении и мыслях вообще.

Габрилович постучал в дверь, когда Андрей уже готовился раздеваться. Он переступил порог, не дождавшись приглашения, — впрочем, сейчас же извинился и даже подался при этом к двери.

— Может, поздно? Вы меня простите,—и опять, не дождавшись ответа, сказал: — Я хочу вам такое рассказать, что и не знаю, как рассказывать. И, может быть, я не имею права...

Его волнение побеждало его робость. Оно было разлито во всех чертах его лица и пробудило в Андрее острое любопытство.

«Что случилось? Несчастье какое-нибудь? Только несчастье может так взволновать человека».

— Не знаю, — растерялся Габрилович и сейчас же сам взорвал свою нерешительность. — Но только это такое...

— В чем же дело? Садитесь и рассказывайте.

Габрилович поднял и разжал влажный красный кулак. В нем были клочки бумаги, во всех направлениях исписанные торопливыми буквами.

— Я вам прочитаю... Это из армии в штаб корпуса. Только вы, ради бога, не говорите никому, что я записывал телефонограмму. Это строжайше запрещено.

— Читайте, — просто сказал Андрей.

Сбиваясь в словах, путаясь и волнуясь, спеша, как будто эта бумажка вот-вот ускользнет и станет недосягаемой взору, Габрилович вычитывал фразы, которые здесь, на перевале румынских гор, были подобны колоколу в пургу.

Слова эти разодрали тьму за окном, сдвинули горы. Стена упала, и вещи растаяли в изменившихся пространствах. Все было неясно и непонятно. Ни одной реальной картины не осталось в воображении. В тумане сидел развенчанный самодержец в порфире и писал слова, которые ненависть миллионов, пистолет Каракозова, бомбы Гриневицкого и Перовской не могли вырвать у российского трона.

— Вы что-нибудь понимаете? — спросил Габрилович и, не ожидая ответа, стал читать письмо Михаила.

— И Михаил?! — воскликнул Андрей. — Значит, царя нет!

— Я не все успел записать, — извинялся он. — Но я помню смысл... Нет больше Романовых, — крикнул он внезапно, забыв свою робость, словно эти еще раз прочтенные вслух строки только теперь укрепили в нем веру в эту весть, скользнувшую по проводу от штаба армии к штабу корпуса.

Романовых больше не было.

В сознании Андрея скапливалось электричество, которое требовало разряда. Хорошо, если бы кругом были люди, много людей, чтобы можно было сверху крикнуть им эту новость, чтобы лилось волнение от этих замечательных слов, этот трепет перед будущим, чтобы рвущийся из горла крик можно было швырнуть в океан таких же согласных криков.

С расстегнутым воротом, в туфлях Андрей прыгал по комнате, держа за плечи Габриловича, который то стеснительно упирался, то сам вдруг выбрасывал смешные, неловкие коленца ногами, обутыми в валенки.

Потом Андрей сорвал со стены шинель, фуражку и, схватив Габриловича за руку, шагнул в туфлях за порог.

Габрилович больше не колебался. Его несли теперь события. Он готов был драться за полученную весть.

У автомобилистов все спали. Только в одном углу на лежанке, при свете крошечного ночника, как всегда обнявшись, отгораживаясь в своем личном от будней войны, сидели Борисоглебский и румынская девушка...

Андрей ворвался в комнату, не стучась.

— Господа, слышали новость?!

Четыре офицера подняли головы из-под одеял.

— Что такое? — спросил командир. — Вы бы хоть постучались.

— Николай отрекся от престола...

Капитан сбросил одеяло и сел на постели, открывая косматую грудь.

— Что? Вы, батенька, сознаете, что говорите?

— И Михаил! Нет больше Романовых!

Командир вставил ноги в туфли.

— Вы кто? — спросил он Габриловича.

— Это телефонист штаба корпуса, — сказал Андрей. — Я его привел...

Габрилович сразу потерял уверенность.

— Так какого черта он... — начал было командир.

— У него телефонограмма.

Габрилович протянул руку с запиской.

Офицеры натягивали галифе, как будто было уже утро и был дан сигнал к походу.

У стола Габрилович опять, еще больше заикаясь и путая слова, читал текст отречения.

Андрей смотрел на затылки склонившихся над столом офицерских голов и думал:

«Вот сейчас они взорвутся восторгом. Они тоже пойдут плясать по халупе».

Но Габрилович кончил читать, а в комнате стояла черная тишина.

— Чему же вы, собственно, радуетесь, прапорщик? — спросил наконец командир, глядя на возбужденное лицо Андрея.

— Как чему? Династия изжила себя. Она задерживала рост...

— Не ново, — злобно отмахнулся командир. — Мы войну сейчас ведем. Всякое потрясение внутри разрушает фронт. — Он опять посмотрел с неудовольствием на телефониста.

— Там еще что-нибудь есть? — спросил он резко.

— Есть, есть, — стал перебирать бумажки Габрилович. — Самое главное...

— Самое главное — как это произошло и что же теперь... там, в столице?

— В Петербурге революция. Власть перешла к Государственной думе, образовался Совет рабочих депутатов, — глядя в землю, говорил Габрилович. — А еще есть приказ номер один.

— А это еще что такое? — спросил из угла Борисоглебский.

— Отменено отдание чести. Солдаты уравнены в правах с офи...

— Что, что? — вскочил капитан. — Что ты мелешь? Читай, как там!

Габрилович стал читать, и голос его то спадал до шепота, то снова приобретал уверенность. Он волновался и не мог сдержать себя.

— Не может быть! — крикнул капитан, не звонко, тупо ударив мягким кулаком по столу. — Что за белиберда? Когда все это началось?

— Вот здесь сказано: забастовки начались с двадцать шестого.

— А у нас уже девятое. Две недели назад? А мы ничего не знаем. Чушь какая-то. Дай сюда. А сам — марш! — Он вырвал записки у Габриловича. — Я здесь начальник гарнизона. Я расследую это дело.

Габрилович с укором смотрел на Андрея.

— Капитан, не забывайте, что я привел его к вам. Он рассказал мне о телефонограмме по секрету. Он никому еще не говорил.

— А вы тоже хороши. Такие вещи... Не спросясь совета, бах в колокола. Это хуже пороха, милый мой. Это динамит, и еще какой!

Андрей не узнавал грузного, ленивого офицера. Он был похож на медный клокочущий внутри котел. Глазки его загорелись и стали колючими, как два шипа. Эти глаза были противны. Глаза дикого кабана, узкие красные лучики, выходящие из тучного тела. Замечания его были оскорбительны.

— Этих вестей давно с нетерпением ждет вся армия! — крикнул Андрей. — Надоела распутинщина. Прогнившая дворцовая нечисть. — Слова вырывались сами собою и расчищали атмосферу, прогревая ее вихрями нарастающего конфликта. — Как вы не понимаете?

Капитан указал Габриловичу пальцем на дверь:

— Кругом, шагом марш! А с вами мы еще поговорим.

— Не о чем, я вижу, нам с вами разговаривать, — бросил ему Андрей с неожиданным спокойствием, которое нашлось у него только на секунду, чтобы пресечь волнение, заставлявшее дрожать пальцы и одно веко.

Он вышел и громко стукнул дверью.

 

XIV. Красные маки

Ничто не могло теперь удержать Андрея на голом перевале, обвеваемом весенними, скользкими ветрами. Надо было стремительно мчаться в долину к людям, где много людей...

На шоссе он удержал за рукав Габриловича.

— Я кругом виноват. Я никак не ожидал. Экая гадость! Вы простите меня. Я был убежден, что такая весть всем нужна, для всех радостна.

— Вот вы умный человек, — остановился вдруг Габрилович, — а я заметил: вы людей не знаете. Вы вот каждого человека, так вот, каждого отдельно берете, а человек в одиночку не живет, и понимать его в одиночку нельзя.

— То есть как так? — не понял Андрей.

— Ну, может быть, я плохо говорю. Ну вот хотя бы командир... У него, я слышал, брат — губернатор.

— Один — губернатор, а один — даже посол.

— Ну вот видите, а вы хотите, чтобы он радовался революции.

— Не революции, а падению Романовых.

— А что же вы думаете, Романовы пали без революции?

Только теперь сообразил Андрей, что ошеломляющая весть об отречении двух царей обрушилась на его мысли, привела их в хаос и он до сих пор не подумал о том, как же все это могло случиться.

Власть сейчас, по-видимому, в руках Думы. Совет рабочих депутатов... Это как в 1905 году. Наконец, приказ № 1. Ясно, что информация передавала только результаты событий, а не самые события. Это была сжатая, кем-то профильтрованная сводка, которая докатилась до Карпат только на двенадцатый день. Ясно, ясно. События были грандиозны. Необходимо во что бы то ни стало узнать, как все это случилось.

— А вы не боитесь, — тихо спросил Габрилович, — что приказ спрячут? Что вот такие, — он кивнул на дом командира парка, — постараются повернуть события?

— Эту весть, конечно, уже задерживали, но дело, видимо, зашло далеко, и больше молчать нельзя. Вероятно, штаб армии давно уже знал о событиях, но не доводил до сведения частей. Слушайте, насколько я вспоминаю, приказ предлагается прочитать во всех ротах, батареях и командах.

— Да, есть такое место...

— Завтра же утром я на свой страх читаю в своей команде. Дайте мне текст.

— Хорошо, я перепишу для вас. А вы не боитесь?

Андрей уже не боялся ничего. Если события уже потрясают империю, то не он будет плестись в хвосте, Свою роль он выполнит.

Команду склада он увидел в сборе и в строю впервые. Казалось, для этой команды были отобраны из армии все самые худые, почерневшие от дождей шинеленки. Шапки, по-видимому, служили уже не только головным убором, но и кружкой на походе, и птичьим гнездом. Младшему из солдат было тридцать лет. Лица были усталы, унылы и безразличны, словно скука прифронтовая истолкла всех их вместе и потом лепила сызнова эти лица по одной маске.

— Братцы, — сказал Андрей, приподнятость которого не угасили ни обшарпанные шинели, ни хмурые лица. — Хочу вам сообщить, что царя Николая больше нет, Он отрекся от престола.

Ряды стояли неподвижно, только на грудях едва-едва колыхались незастегнутые шинели.

— Сейчас власть взяла Государственная дума. Теперь вся жизнь в стране пойдет по-новому... И вот уже есть приказ номер один, который совсем меняет положение солдат. Вот я вам прочту все, что мы получили от штаба армии. Вы услышите сами.

Волнуясь, прочел Андрей выписанные на чистом листе телеграммы. Старики запасные, не шушукаясь, вперив в Андрея тусклые, подернутые неосознанной тревогой глаза, стояли в строю. Ни одна фуражка не взлетела кверху. Ни один крик восторга не понесся над заросшим кудрявой травкой двором склада.

«Бесчувственные какие-то», — подумал Андрей. Он сказал еще несколько слов по поводу новых отношений в армии и, обескураженный, распустил команду. Через одну-две минуты на дворе уже не было ни одного человека. Ни один не остался побеседовать с командиром. Этого Андрей не ожидал. Он еще надеялся, что в свободной беседе вне строя удастся найти общий язык.

— Вы не обращайте внимания, ваше благородие, — утешал его уже в халупе фельдфебель. — Старики они. Из пехоты сюда попали. Держатся за склад, на фронт попасть боятся. Всё думают, как бы не было подвоха.

— Зачем же вы сами продолжаете звать меня «ваше благородие»?

— Да несподручно как-то...

Андрей послал в дивизион ординарца. В письме к Лопатину он просил разрешения приехать в Григорени.

Ординарец вернулся поздней ночью. Лопатин сообщал, что Андрей может вообще вернуться к исполнению своих прямых обязанностей, так как, по согласованию со штабом корпуса, складом будет заведовать офицер паркового дивизиона, управление которого стоит там же, в Сандуленях.

Днем зашел Габрилович.

— Я еду в штаб корпуса. Вы знаете, что у парковых приказ не читали. А солдаты все знают. Ваши им рассказали... Всё на ушко. Ваши тоже боятся. Я хочу узнать в штабе, как в боевых частях. Пехотные полки — это не парки и не складская команда. Там, наверное, все это иначе...

— Возвращайтесь скорее, — сказал Андрей. — Я завтра поеду к своим.

— Я ночевать там не останусь, до рассвета выеду обратно.

Андрей еще ночью сложил вещи, однако выехать в Григорени ему удалось только в восемь часов...

Габрилович, усталый и смущенный, подошел к окну Андреевой комнаты.

— Ну как?

— Не знаю. Никто в штабе ничего не говорит. Шушукаются по углам. Я бы сказал, заметно, что кое-что знают. Но вслух никто ничего... Я говорил с товарищами-телефонистами. Они говорят, что телеграмму все телефонисты знают. Но начальник связи велел всем молчать — иначе под суд. А князь, командир корпуса, заперся у себя и не выходит. Ребята решили, если завтра не будут опубликованы новости, идти в команды и рассказать все открыто. Сегодня там будут события, я думаю. Всю эту ночь в штабе не спали. А начальник штаба на автомобиле уехал в армию.

— Значит, проверяют сведения?

— Чего проверять? Разве такую вещь выдумаешь?

Когда Андрей, набросив на плечи шинель, садился в тарантас, к нему подошел вестовой капитана.

— Ваше благородие, их высокоблагородие командир парка просят вас пожаловать к ним.

От изобилия титулов несло затхлым углом. Андрей на минуту задержался, но тут же удобно уселся в тарантас.

— Во-первых, почему вы не исполняете приказ по армии и называете меня и вашего командира «благородиями»?

— У нас приказ еще не читали, ваше благородие.

— Но вы знаете о таком приказе?

— Так точно, знаю, — широко улыбнулся солдат.

— Ну так вот, скажите командиру, что я ходить к нему не обязан. Если я ему нужен, пусть придет ко мне.

Солдат улыбнулся теперь окончательно приветливо и, проворно махая правой рукой, убежал.

Когда тарантас поравнялся с домом парковых офицеров, на крыльце показался капитан в поддевке и фуражке. Он замахал рукою и крикнул:

— Прапорщик, минуточку!

Андрей остановил возницу и выпрыгнул из тарантаса.

Капитан втянул его в полутемный коридор и тут, крепко, до боли схватив его за руку выше локтя, с присвистом от выпавшей пломбы зашипел:

— Это что же, офицеры показывают солдатам пути к бунту? — Затем отпустил руку и со злобным презрением добавил: — Впрочем, какой вы офицер? Студентик переодетый...

Теперь Андрей почувствовал свое превосходство над взбешенным офицером.

— Вы для этого меня и позвали, господин капитан?

— Нет, не для этого. Вы как смели без моего разрешения, без телеграммы штаба корпуса читать приказ нижним чинам?

— Приказ предложено прочесть во всех ротах, батальонах, командах. Приказ отдан штабом армии.

— Не ваше дело. Субординацию забываете? Вы обязаны были ждать моего приказа по гарнизону.

— Какой гарнизон? Две повозки и пол-автомобиля. — Он снял руку капитана, которая опять тяжело легла на его плечо, и, весело крикнув: — Имею честь! — вскочил в тарантас.

От всей этой перебранки стало весело. Бессильная злоба капитана только подчеркивала его беспомощность.

За деревней у колодца с украинским журавлем остановили двое прапорщиков-автомобилистов.

— Вы что, совсем от нас?

— Как будто.

Борисоглебский взял за лацкан шинели Мигулина.

— Ты бы смылся, парень, на минуту.

Мигулин посмотрел на Андрея и занес было ногу на подножку.

— Сиди,—сказал Андрей. — Я сам сойду...

— Мы, собственно,—начал Борисоглебский, — хотели вам сказать... Ну, что мы тоже... радуемся. Только капитан...

— Я понимаю, понимаю, — радовался Андрей. Он крепко жал руку офицерам. — Я напишу вам, что там у нас, внизу, и вообще... Я так и думал. А капитан... У него брат — губернатор.

— Вот в том-то и дело! — сиял Борисоглебский.

На перевале задувал ветер, который нет-нет да и поворачивался теплым, греющим боком. Андрей подставлял нагорной прохладе разгоревшиеся щеки, и теперь все события казались веселой каруселью, в которой обязательно надо принять участие.

«Идет история, — думал, быстро шагая, Андрей. — Ровняй ногу, ровняй ногу, не отставай. Во время Французской революции стоило быть только якобинцем.

Хорошо было заряжать пушки Вальми и Жемаппа! А теперь? Что нужно делать теперь? — Чувство растерянности зародилось, но тут же растаяло в голубоватом холодке долины, раскинувшейся далеко на восток. — Если неясно сейчас, то станет ясным завтра. Только в ногу с историей. В ногу с историей!»

История уже шагала по улице румынской деревушки. С праздничными, радостными лицами солдаты ходили по шоссе у Григореней парами и группами. Они не пробегали воровски, не спешили будто по делу, они ходили, как ходят штатские в городском саду, останавливались, оживленно беседовали между собою.

Можно было подумать, что это весенний день и тепло, поднявшееся из долины, пробудили в людях такую радость. Но огромные красные, алые и розовые — очевидно, какие нашлись — банты на груди у всех показывали, что причина оживления не в лазоревом небе и не в теплой волне, которая идет по шоссе с перевала, колыхая покрывшиеся почками ветки ив и красноватых буков.

Андрея встретили радостными криками. Он выскочил из тарантаса и пошел по деревне с солдатами, пожимая им руки, поздравляя и принимая поздравления.

С такой же толпой навстречу шел поручик Иванов. Глаза его светились оживлением из густых зарослей рыжих волос, которые одевали венком его голову.

Он пожал руку Андрею, и их сейчас же тесным кольцом окружила толпа.

— Вы нам сегодня скажите что-нибудь, господин прапорщик, — предложил Андрею один из ящичных фейерверкеров. — Вас хорошо бы послушать. Сегодня митинг собираем. Командир дивизиона говорить будет.

— Что ж, можно. Я рад, — согласился Андрей. — Пойду помыться, пообчиститься. Сейчас выйду.

— Пошли ко мне, товарищи, — широким жестом предложил Иванов.

Пока мылся, брился, Мигулин, уже обегавший всю деревню, сообщал подробности. Приказ прочли здесь вчера вечером на поверке. На одну ночь задержали. Читал не командир, а поручик Иванов. Кончив читать, он говорил как оратор, неожиданно разошелся, и вот после этого к нему повалили толпой солдаты. Теперь он не ест, не ходит в одиночку — все на людях.

— Ну, а полковник как?

— Сидят с Кулагиным в халупе, в шашки играют.

— Схожу полюбопытствую, — решил Андрей.

Окна полковничьей комнаты выходили на террасу, отчего в комнате всегда было темно. У большого стола, далеко друг от друга, сидели Лопатин и Кулагин. Оба широкие, отяжелевшие от вина. Перед ними мутно темнело в стаканах местное виноградное.

— А, здравствуйте, здравствуйте! — сказал Лопатин. — Не выдержали в горах? Весной запахло?

— Он хочет здесь в гору пойти, — пренебрежительно крякнул Кулагин.

— Что ж, теперь время прапорщиков. Нам в армии, по-видимому, больше делать нечего, — морщился полковник.

— Кулагин — тоже прапорщик, — сказал Андрей. — Разные есть прапорщики.

— Меня не держите в расчете, — сказал Кулагин. — На меня тратить кумач не придется.

Лопатин невольно взглянул на алый бант, приколотый к зеленому, щегольски сшитому кителю, а потом на Андрея.

— Как же это вас еще не украсили?

— Ему не обязательно. Он уже свою преданность демонстрировал.

На пороге показался Кельчевский.

— Я вам не нужен, господин полковник? — поднялся Андрей.

— Н-нет. Впрочем, может быть, выпьете с нами? Вино вот. Дерьмо, правда, но зато подлинно демократическое, из подвалов румынского мужика, а может, еще и краденое.

— Нет, благодарю, я пойду.

— Идите к Иванову. Там теперь монастырь святого Якова в дивизионном масштабе, — сказал Кельчевский.

— Я туда и собираюсь.

У Иванова в комнате был беспорядок. Сам он одиноко сидел на постели, на которую небрежно, с углом на полу, было брошено лазаретное одеяло. На подоконнике сидели. В раскрытое окно двое солдат втягивали серую скамью, так как столпившимся в комнате людям не на чем было сесть.

— Ну вот и ладно, — говорил, все время улыбаясь, Иванов. Казалось, его лицо больше никогда не примет свойственное ему прежде сухое, замкнутое выражение. — А то хоть на пол садись. А, и вы пришли? — обратился он к Андрею. — Прекрасно. А мы тут вот повестку митинга набрасываем. Вы вот тоже выступите?

Повестка, митинг, скамейка через окно, солдаты в офицерской комнате. У Андрея уже колотилось сердце. В горле засыхало и щекотало, как от каких-то острых, ничем не смягченных пряностей.

Иванов поблескивал глазами как человек, который уже вошел в роль и еще не утратил к ней вкуса. Никто из солдат не тянулся, но все вели себя сдержанно, ловили глазами движения офицеров, предупреждая с неожиданной вежливостью всякую их попытку что-нибудь взять, поднять или передвинуть.

Иногда кто-нибудь в быстрой речи называл Иванова «ваше благородие». Тогда поручик грозил оговорившемуся пальцем или посмеивался, как добродушный учитель, который снисходителен к школьникам.

Ветеринарный фельдшер Луценко сидел на окне и курил папиросу. Пожалуй, он чувствовал себя здесь свободнее всех. Он внимательно рассматривал пыльные носки «собственных», не казенных сапог и изредка тихим голосом вставлял веские, короткие замечания. Видно было, что он пользуется авторитетом.

— Я полагаю, Иван Иванович, — сказал он, — нам нужно из штаба дивизии получить инструкции насчет выборов нашего дивизионного комитета. Кругом уже всюду комитеты выбраны.

— Это верно, — качнулся, упершись в бортик койки, Иванов. — Вот вы и съездите в штаб дивизии. Свяжитесь с комитетом штаба. Верно, ребята?

Предложение одобрили.

— Собственно говоря, — протянул вдруг Иванов, — что нам даст штаб дивизии? Они там знают столько же, сколько и мы. Вот нужно бы в армию за газетами съездить. У нас до сих пор газеты от первого, а сегодня тринадцатое. Черт знает что!

— Давайте я за газетами съезжу, — предложил Кашин.

— Ну что же... Адъютант, отпускаете? — спросил Иванов.

— Я еще не вступил в должность. Но, думаю, уладим.

— Ну, значит, повестка у нас простая: выступлю я, выступит адъютант. Вы вот должны выступить и вы, — обратился он к Луценко и к Кашину. — Еще желающие из солдат.

— Заранее никто не хотел записываться.

— Ну, ничего, ребята послушают нас — разговорятся, — решил Иванов.

Собрались под самым старым деревом в деревне, у крайнего дома, вокруг которого бедность, или война, или чье-нибудь озорство снесли все заборы.

Были и президиум, и председатель. Для президиума принесли из соседней халупы стол. Солдаты стояли широким полукругом.

В президиуме сидел, чувствуя себя, по-видимому, как трезвый весельчак среди пьяных меланхоликов, командир дивизиона.

Иванов говорил долго и нескладно. По-видимому на людях он говорить не умел и жевал резину слов, как пригоревшую, дымную кашу. Кончил он речь призывом помнить о войне, о том, что революции и стране необходима победа.

Андрей никогда потом не мог вспомнить, о чем он говорил в этот день. Он следил не за своей речью, а за слушателями, как следят опытные ораторы, выискивая в зале не тех, с кем уже установлен контакт, но тех, чья критика кажется опасной. Ему казалось, что всех сочувствующих и несочувствующих он должен победить собственным необычайным подъемом.

Он следил за белыми пальцами Лопатина, разгуливавшими по синей доске бриджей на жирных коленях, и ему казалось, что равнодушие Лопатина лично для него, Андрея, оскорбительно и проистекает только оттого, что он, оратор, еще не сумел огненным словом зажечь этого лысеющего увальня с широким штаб-офицерским погоном.

Над дальними рядами солдат поднялась, но тут же и скрылась красивая голова Кулагина.

Только в конце речи он увидел перед собою лица солдат, жарко дышавших, взволнованных, постепенно придвигавшихся к нему так, что теперь он говорил прямо в лицо передним. Один канонир раскрыл рот так широко, как, по-видимому, глубоко было задето его внимание.

Эти лица еще больше вздернули, подогрели Андрея. Он заговорил сейчас только для них, еще громче, еще горячее.

Хотел было кончить, но на ходу вспомнил слова Иванова о войне и победе.

— Мы знаем свой долг перед родиной, — выкрикнул он. — Мы защищали царскую Россию. Свободную Россию мы будем защищать с удесятеренной энергией!

За столом президиума раздались аплодисменты.

Солдаты поддержали президиум.

— Но отныне наша первая цель, — продолжал с пафосом Андрей, — это защита революции. Революцию мы будем защищать от всех, кто осмелится посягнуть на нее.

Теперь аплодировали все солдаты, за ними последовал президиум.

— Мы неучи в деле революции, — признался Андрей. — Мы плохо знаем историю и революционную теорию. Мы мало читали. Многие из нас задаются сейчас вопросом: что же должен сейчас делать революционер, и в особенности революционер-солдат, и не умеем ответить на этот вопрос. Не так ли?

— Верно, верно! — раздались голоса.

— Мы стоим месяцами на наших бивуаках и бездельничаем. Играем в карты, пьянствуем. Проходят золотые дни. Многие из нас никогда больше не будут иметь столько свободного времени. Давайте учиться! Спешно, с завтрашнего дня учиться. Мы будем тогда знать, как нам защищать революцию, и время не пройдет для нас даром.

По взрыву дружных аплодисментов Андрей понял, что затронул у слушателей какой-то живой нерв. Таким концом речи он, пожалуй, удовлетворил всех... Кроме того, он сам знает теперь, что делать. Всех за учебу. Это верный путь для него к сердцам солдат, и это могила всяким случайным выходкам, которых боится Лопатин.

В свою халупу Андрей перешел по воздуху. Солдаты подхватили его на руки и понесли по деревне. Позади, теряя пенсне и добродушно чертыхаясь, барахтался на подстилке из переплетенных рук Иванов. Лопатин, Кельчевский и другие офицеры шли сзади пешком, стараясь сохранить на лицах улыбающуюся уравновешенность.

Андрей мог быть доволен. Клуб в тот же вечер перекочевал в его избу. Одни уходили, другие приходили. Когда вестовой позвал его в столовую ужинать, Андрей попросил Мигулина принести ему в тарелке чего-нибудь поесть и стакан чаю. Солдаты ужинали в две смены, и комната так и не пустовала ни на минуту.

На другой день Андрей убедился, что призыв к учению не упал на каменистую почву. Уже в восемь утра к нему в окошко заглянули солдатские фуражки и спрятались. Чутко спавший Андрей заметил солдат и спешно стал одеваться. Натягивая сапоги, он нарочно громко зевнул, и тогда с завалинки поднялись люди, и у окон оказалась целая толпа.

Разговоры начались, когда Андрей еще одевался, и продолжались во время умывания. Его провожали к столовой и пообещали, что придут к нему через час после завтрака.

В столовой был один только Кельчевский.

— Рано встали.

— Погода хороша.

Вестовой принес кофе. Кельчевский меланхолически водил ложкой в стакане. Андрей чувствовал, что Кельчевский пребывал в том утреннем настроении, когда мысль не пошла еще по определенному пути и еще нельзя решить, на какую ногу встал человек.

— Что у вас тут без меня было? — спросил Андрей. — Я вижу, что за последние дни произошли большие перемены.

— Здесь, вы говорите? К счастью, не только здесь.

Кельчевский расписывался в преданности революции.

— Были какие-нибудь эксцессы?

— Какие же эксцессы? Нет. Все идет, как видите, гладко.

— Но как же все это произошло?

— Вот это-то и есть самое замечательное. Никаких событий, и столько перемен.

— Мы в Сандуленях узнали обо всем только позавчера. — Андрей рассказал о Габриловиче, подслушавшем телефонистку из армии.

— У нас знали раньше. Я уже несколько дней замечал, что на шоссе останавливаются группы людей, проезжающих через Бакеу на фронт. И как затеется разговор, так сейчас ребята из всех халуп бегут на шоссе. А четыре дня назад проскакали люди с красными бантами. Мой Михаил сбегал и сообщил, что всадники с бантами прибыли из Романи. Там-де знают, почему нет газет, — революция в Петрограде, и есть будто бы приказ привести войска к присяге Временному правительству. Хазарина послали в Романь, он в тот же день приехал и всю ночь рассказывал о событиях, а на другой день пришел через штаб нашего корпуса приказ номер один и официальная сводка об отречении и других, еще февральских, событиях. Так вот, верите — через час после прочтения все уже маршировали с бантами. Нижних чинов как не бывало — ни дать ни взять по улице ходят свободные граждане.

— А Лопатин как же?

— Шумел, кричал, краснел... Ну, а что же поделаешь? Руками после драки не машут. Тут с Кулагиным хуже было. Он почти накануне, так дней за десять, умудрился своему уборщику морду набить.

— Морду? За что?

— Лошадь была плохо чищена, и холка растерта.

— Сам и растер, наверное?

— Конечно. Шутка ли — семь пудов? Ну вот, ему и припомнили. В эксцесс не вылилось, а могло быть... Его здорово не любят.

— Как же все-таки обошлось? Не понимаю...

— В полку одном, на фронте, позавчера убили офицера, и слух об этом буквально, кажется, мухи разнесли. Через час во всех частях известно стало. Ну и у нас шушукались, чтобы Кулагина под суд отдать. А на первом митинге вышел Гуляев, из второго парка, такой усатый, младший фейерверкер, помните? Ну вот он и предложил: «Эх, давайте, мол, жить по-новому». Даже фуражкой, как на гулянке, об землю ударил. «Кто, говорит, старое вспомнит, тому зуб вон. Мы, мол, с господами офицерами как кошки с собаками жили. Ну, а теперь — новая жизнь. Давайте все — как братья». И пошел с командиром целоваться. Видел бы, как Лопатин целовался — дал себя в щеку чмокнуть и сейчас же платком вытерся. Ну, а Иванов вдруг сам встал и трижды с Гуляевым, как на пасху, накрест.. Шум пошел, аплодисменты, ну там уж все наперебой целовались. Гуляев в тот же вечер к Лопатину в комнату пришел. А полковник с Кулагиным вино тянули. Кулагин увидал Гуляева, встал, дверью хлопнул и ушел. А Лопатин просидел с Гуляевым чуть не до утра. Я с прогулки в час ночи приблизительно заглянул на свет, а Гуляев ему бант прикалывает. Оказывается, они уже третий кувшин глушат — Гуляет сам похвастался. Тут у соседей в интендантстве не гладко эти дни прошли: грызня у них, офицеры какие-то арестованы, и из армии кто-то приезжал, под суд кого-то отдают — ну, это урок! — наши решили: худой мир лучше доброй ссоры. Соседство неприятное. Такие настроения легко передаются...

— Адъютант вдруг самый ранний. Неожиданно! — Голова Иванова просунулась в окно. Он сделал губы трубой, но глаза улыбались в золоте бороды и бакенов, сквозь которые, как сквозь терновый куст, пробивались утренние лучи. — А я два часа всего спал.

— Всё митингуете? — спросил, допивая кофе, Кельчевский.

— Ехидничаете? Митинг перерастает в школу. В особенности с приездом адъютанта.

— Я вижу, революция уже создает соперничество?

— Да ну ее к черту, вашу революцию, — сказал входя Лопатин. — Даже за столом нет теперь другой темы.

— Тема надолго, — буркнул Иванов, отходя от окна и направляясь к двери.

— К черту все бросить, подать в отставку, — брюзжал Лопатин. — Присягать всякой рвани.

Кулагин сел за стол, не здороваясь. Он двинул к себе стакан с кофе так, что коричневые брызги дорожкой легли на серую скатерть, ножом стучал по тарелке, по масленке и потом принялся остервенело жевать ветчину, как будто она-то и была тем врагом, который испортил ему настроение.

Уже допивая второй стакан, он обернулся к Андрею и сказал:

— А вы передайте этому вашему Гуляеву, что если он еще раз соизволит пожаловать ко мне домой, я его пущу так... — Он выбросил перед собой кулак с такой энергией, что Кельчевский отодвинулся на скамье подальше. — Извините, Казимир Станиславович, — сказал он. — Такая сволочь!

— Что же вы ему самому этого не сказали? — зло спросил Андрей. — Такой же мой, как и ваш.

— Вы же заигрываете с этой сволочью, — сказал Кулагин. — Вам и карты в руки.

— Да, уж берите на себя миссию примирять и улаживать. Это теперь легче, чем командовать, — сказал Лопатин. — Теперь, собственно, вы — командиры, — показал он пальцем на Андрея и Иванова. — Мы отходим в сторону. Печать у вас, вот вы и ведите все дела.

А Гуляев — это еще не худшее. Подождите, еще не такие коноводы появятся.

Оба, и Кулагин, и Лопатин, поднялись и вышли. Кельчевский стал собирать со стола папиросы, спички, портсигар...

Андрей вышел с Ивановым. Поручик шел по улице, сутулясь, изогнув высокие плечи. Сапоги его пылили, но он не замечал и, все так же улыбаясь, глядел на серые щербины разбитого войною шоссе.

Его превращение в политического агитатора и вожака казалось Андрею непостижимым. Нелюдим, чудаковатый во всем — и в игре в карты, и в манере командовать, всегда неровный с людьми, читающий книги со сто четырнадцатой страницы до середины, а потом с начала, отказывающийся годами от отпуска, не получающий на фронте ни одного письма, о чем сообщает всегда с улыбкой наивного хвастовства, и вдруг он — центр солдатской массы, которую всколыхнула революция. Из столоначальников в поручики, из поручиков в социалисты!

— Лопатин-то — стервец какой, — обратился вдруг к нему Иванов. — В сторону отходит. А потом и вовсе увильнет. Нет, надо его пришить к делу.

— Мне казалось, что офицеры теперь сочувствуют революции, — сказал Андрей. — После распутинщины, после развала фронта ропот среди офицерства достиг высшего предела. Даже кадровые — и те... А теперь я вижу, что это не так.

— Беспринципный народ, — заметил Иванов. — Сами не знают, чего хотят. Или молчальники, или кретины. Никаких теоретических знаний. Революция всех их застала врасплох.

— Правду сказать, я никогда не подозревал, что вы сами придерживаетесь таких крайних взглядов.

— Я убежденный эсер и вступлю теперь в партию. В Романи уже есть наша организация. И Керенский перешел к эсерам. Эсеры — крестьянская партия, и она легко поведет за собой солдатские массы. Ведь солдаты — это крестьяне. Из десяти — девять, а то и больше. Я вот получу эсеровскую литературу — дам вам. Я отправил письмо в Петроград, мне пришлют и книги, и брошюры.

— Спасибо. Я никогда не читал систематически по политическим вопросам.

— Теперь придется почитать. Солдаты к вам придут с вопросами. Вы знаете, чем они сейчас интересуются? Вы думаете, так вообще, о планетах да о кометах? Как раньше? Нет, батенька, больше всего по аграрным вопросам, о земле. Это сейчас — самый серьезный вопрос. Как же вы будете отвечать, не зная существа дела и постановки проблемы? Ну, а на этот счет эсеровская литература, как известно, лучшая. Аграрный вопрос — краеугольный камень всего нашего учения.

— Об этом вы и говорите с солдатами?

— Да, большей частью. Их прежде всего волнует, получат ли они помещичьи земли.

— Тогда я понимаю, почему они не оставляют вас ни днем, ни ночью.

— Ну, конечно же! — снисходительно улыбнулся Иванов.

 

XV. Выборы

Выборы комитета происходили без всякой подготовки, демократичнейшим, хотя и не лучшим из всех путей.

Нужно было избрать девять человек из среды солдат и офицеров. Никто из выборщиков не знал, как нужно производить выборы. Не знал и председатель, поручик Иванов.

— Студентами мы кого-то там выбирали в землячествах, и вообще... а как это делалось, черт его знает, вылетело из головы, — шепнул он Андрею. — Давайте наметим список, — предложил он собранию. — Будем голосовать списком. Если окажется больше девяти кандидатов, будем голосовать каждого в отдельности. Только долго это. Лучше бы как-нибудь попроще, — прибавил он, улыбаясь золотой челюстью. — Как? Все согласны?

— Согласны! — крикнули несколько голосов.

— Ну, давайте кандидатов. Кого хотите выдвинуть в комитет? Называйте фамилии!

— Поручика Иванова! — крикнул Луценко.

— Прапорщика Кострова! — из другого угла предложил Гуляев.

— Гуляева предлагаю! — сказал Иванов.

«Теперь мне нужно назвать Луценко, — подумал Андрей, — и будет кадриль в танцклассе». Он осмотрелся и назвал Кашина, самого молодого, самого независимого из писарей.

— Луценко! — крикнул кто-то из задних рядов.

— Полковника Лопатина! — переминаясь с ноги на ногу, сказал каптенармус Фалалеев.

— Верно! — крикнули два голоса из рядов.

Иванов как-то не сразу — сначала перекинул несколько раз в пальцах карандаш, — осматриваясь, сказал:

— Ну так я записываю кандидатом командира дивизиона полковника Лопатина.

— Просим, просим! — раздались голоса.

— Поручика Кельчевского! — сказал Гуляев.

Не сразу, постепенно появились в списке еще две солдатских фамилии: ездового Мыи и разведчика-ординарца Крутькова.

— Крутьков — девятый, — предусмотрительно заявил Иванов. — Еще будем называть или, может быть, хватит? Достаточно?

— Достаточно! — махнул рукой Гуляев.

— Ну, ты, Парфеныч, сиди. Ты назван — в этом деле голоса не имеешь, — шутливо бросил ему Иванов. — Так как же, ребята, хватит?

— Достаточно! — сказал кто-то из угла.

— Тогда давайте, может быть, так... Кто против названных кандидатов? Ну, хотя бы какого-нибудь одного из них? Давайте проверим.

Солдаты молчали.

— Значит, нет? Ну, тогда кто за весь этот список? Вот я прочту вам его еще раз. — Он зачитал фамилии. — Значит, четыре офицера и пять солдат. Ну, кто голосует за список? Как будто все, — довольно смеялся Иванов. — Тем лучше. Ну, я не буду считать. Давайте — кто против? Никого. Великолепно. Комитет считается выбранным. Позвольте мне сказать вам несколько слов, и мы на сегодня закончим собрание, а завтра соберем первое заседание комитета. За ночь соберемся с мыслями. А сейчас я вот хотел сказать, что у нас, товарищи, выборы прошли хорошо. Так вот, по-моему, и должны происходить выборы в организованной военной части, которая стоит на фронте. Солдаты оказали доверие офицерам. Все фамилии офицеров были названы солдатами. Офицеры голосовали за солдат. Я уверен, что офицеры, которые вошли в комитет, будут не за страх, а за совесть работать на пользу нашей великой родине, которая сбросила с себя иго Николая и распутинщины. Нас, товарищи, режим проклятого Николая не приучил к общественности. Многие думали, что русский народ и вообще неспособен к свободе, что после революции сразу начнется анархия. А вот, оказывается, мы и не учась понимаем, как нужно идти к новому порядку, к Учредительному собранию, как согласием и делом нужно защищать свободу. Да здравствует свободная русская армия, которая без царя сумеет защитить свою страну!

Иванов поднял кверху руку. Во время речи он постепенно наклонялся над столом, и теперь голова его в иконописном ореоле волос как бы отделилась от туловища и висела над передним краем стола.

Солдаты закричали «ура», и опять начались поцелуи.

Кто-то запел «Марсельезу» по-русски, но его не поддержали, и голос смущенно смолк.

— А знаете, в общем с ними нетрудно. Все, что угодно, можно провести, — уже в столовой говорил Иванов.

— А вот вы проведите отмену приказа номер один, — предложил Кельчевский.

— А это и не требуется. Нужно научиться с ними работать в новых условиях. Вот теперь еще откроем школу грамоты... Адъютант поможет.

Лопатин, не сказав ни слова, ушел к себе.

— Полковник, видимо, не очень осчастливлен избранием, — засмеялся Иванов.

— Зря вы его в это дело впутали, — заметил Кельчевский.

Вечером Лопатин вызвал к себе Иванова и Кострова. Он ходил из угла в угол в туфлях, и ослабевшие штрипки галифе болтались на его тонких, не по массивному телу, щиколотках.

— Я, конечно, весьма польщен сегодняшними выборами, — остановился он перед Ивановым, — но должен вам прямо сказать, что со всей этой сволочью заседать я не буду. Не приспособлен. К чему нужна была эта комедия, не понимаю. Если в комитете нужны офицеры, то достаточно вас двоих. У вас есть к этому делу и охота, и умение. Просил бы вас как-нибудь деликатно избавить меня от ненужных сейчас столкновений. Буду признателен.

Он выпил стакан румынского вина и сел за стол. Сели и офицеры.

— Давайте поговорим серьезно, Михаил Сергеевич, — предложил Иванов.

— Говорите, я слушаю, — неохотно согласился Лопатин.

Иванов положил руки далеко перед собой на столе, а голову низко приклонил к плечу. Говоря, он смотрел только на свои пальцы, которыми вертел, словно перебирал камешки или мелкую крупу.

— Мне кажется, Михаил Сергеевич, что вы сейчас совершаете ошибку, в которой потом раскаетесь. Я не собираюсь сейчас в чем-нибудь вас переубеждать, но хочу только уничтожить возможность всяких там — ну, скажем, роковых — недоразумений. Вот в пехотных частях, говорят, нигде выборы не происходят спокойно, а у нас — все как по маслу. А вам и этого мало. Я, собственно, даже не знаю, чего вы хотите. Вижу только, что достигнутый такими трудами мир может сорваться.... Буквально из-за пустяка. Я не знаю, как вы относитесь к революции, — это, конечно, дело ваших политических убеждений. Но вы здесь — командир части, от вашего поведения зависит не только ваше личное благополучие, но и благополучие, и боеспособность части. Вы, по-видимому, считаете, что события еще могут как-то повернуться. Мы же с Костровым относимся к новым условиям работы на фронте по-серьезному. Подумайте сами. Что, если события не повернутся, если правы окажемся мы? За это ведь много шансов... Россия ждала революции целое столетие. Еще с декабристов...

— К черту! — стукнул кулаком по столу Лопатин. — Читайте ваши лекции солдатне, а не штаб-офицеру. Мы историю России изучали еще в корпусе и знаем не хуже вас. Я, может быть, не меньше вашего понимаю вину Николая, но от этого еще далеко до солдатской революции. Николая могли сбросить культурные люди. Мы бы все поддержали разумный переворот... Но приказ, который рушит русскую армию, превращает в человеческую пыль наши полки... армию, которой мы отдали всю нашу жизнь, — мы не можем принять. Мы, кадровые офицеры, с этим не примиримся. Я удивляюсь, как я пережил эти дни. — Он встал, руки у него дрожали, пенсне прыгало на носу. — Если бы не война, если бы не долг перед родиной, я бы отстегнул эту шашку и сломал бы ее... — Он потянулся привычным жестом к левому бедру, но не нашел там ни шашки, ни даже концов портупеи.

— Вы нервничаете, — убрал со стола свои руки Иванов. — И вот нервами вы хотите воспринять и всю революцию. Вы вот видите солдата с красным бантом, который больше не отдает вам чести, и вы зажигаетесь гневом и ненавистью. Вы полагаете, что это и есть ваше отношение к революции. Вы не даете себе труда подумать об этом объективно, насколько возможно спокойно, ну вот так, как вы способны теперь думать о причинах татарского нашествия на Русь.

Лопатин презрительно сложил губы и прищурил глаз.

— Я вот вас знаю уже третий год, Иван Иванович, и что-то не замечал за вами никаких революционных добродетелей. Всем известно, что вы аккуратно получаете жалованье в части и столоначальничье жалованье в министерстве, что вы не ездите в отпуск и прикупаете к девятке. А сейчас вы этакой щукой выкинулись над мутной водой — прямо дым коромыслом. Откуда все это?

— Что же, я понимаю ваше удивление, — подумав, сказал Иванов. — Я действительно не был в первых рядах. Был столоначальником... Каюсь. Но сейчас, когда наступает решительный момент, я тоже хочу сделать свое маленькое дело.

— Я хотел бы видеть, что вы будете делать, когда наступит другой решительный момент... Боюсь, что вы пожалеете о том, что были революционным поручиком и не остались столоначальником...

— Не понимаю, о каком моменте вы говорите?

— Вы же как будто знаете историю? Вспомните, чем кончались все революции...

Иванов досадливо грязными до синевы ногтями расчесывал путаную бороду.

— Я бы все-таки хотел, Михаил Сергеевич, чтобы мы договорились кое о чем. Я не буду с вами спорить... Но я все-таки не вижу смысла для вас срывать нашу работу. Мы ведь оба работаем в конце концов не на разложение, а на укрепление армии. Это же понятно.

— К сожалению, я не в силах теперь мешать чему-нибудь и кому-нибудь. Я стою в стороне. Но не требуйте и от меня ничего больше. Видите, я даже бант нацепил. Разве это не благоразумие? Но долго ли я сумею выдержать такое унизительное, такое двойственное положение командира и марионетки, я не поручусь. Вот все, что я хотел сейчас сказать. Имею честь...

 

XVI. Навстречу ветру

Андрей, Луценко, Гуляев и Иванов и еще целая группа парковых пришли на поле одни из первых.

Несколько саперных солдат приколачивали еще истекающие смолой перила вокруг высокого помоста, поднявшегося на четырех тесаных столбах. Долина была ровным, как бильярд, и таким же зеленым дном широкого ущелья. Спрятанная порослями и бурьяном, громко, как бесконечный поезд из множества мелких вагонов, неслась только что сорвавшаяся с гор весенняя река. Дно ее, все в камнях, жило в быстром течении. Даже тяжелые обрывки скал дрожали под напором холодных прозрачных струй и каждый момент были готовы сорваться с места. Двумя неровными, мягко сползающими к долине стенами шли с обеих сторон лесистые горы. Над горами клубились редкие, почти прозрачные туманы. Но над самой долиной застыло зеркально чистое, ровное небо.

Приходившие части занимали места по указанию поручика в широких галифе и высоких, до колен шнуровых ботинках. Поручик бегал по полю, как борзая, не уставая и не убавляя свой длинноногий рысистый бег. На груди у него метался бант из широкой алой ленты, которая, несомненно, предназначалась для праздничного убора румынской девушки. По его указке части строились четырехугольниками. Солдаты сейчас же садились на траву, и знамя в чехле одиноко вставало над ними серым заостренным столбом.

Какой-то человек в черной куртке то и дело взлетал по лестнице на помост и кого-то высматривал из-под ладони, сбегал вниз, посылал куда-то мотоциклы и автомобили, подбегал к группе командиров пришедших частей, успокоительно улыбался и опять убегал в толпу.

Наконец на мосту послышались звуки музыки, и большой объединенный оркестр вступил на поляну.

Музыка ударила, подняла толпу «Марсельезой». Кое-где слетели со знамен серые брезенты, и из-под них сверкнули на солнце алые копья еще не расправивших складки атласных полотнищ.

Перед оркестром редким, необычайно эффектным развернутым строем, человек от человека на сажень, шли летчики. В кепи из бархата с позументом, в мягких, по ноге сапогах, они выглядели гостями-иностранцами. Они шли, склонив голову набок, шли легко, как ходят под музыку приученные к строю люди, и все разбегались перед ними, оставляя пустою всю полосу долины, от трибуны и до моста.

Комкор подкатил на автомобиле. За ним подлетели в колясках, верхом на конях штабные. Генерал вышел из машины и внизу, у помоста, остановился с группой офицеров. На генеральской груди краснел скромный, но заметный бант. Генерал разглаживал приятную рыжеватую бороду и прямо, как на смотру, держал высокую грудь и откинутые назад дородные генеральские плечи.

Генерал долго ходил по траве у помоста, не вступая ни с кем в беседу, и только офицер в черной куртке несколько раз суетливо подлетал к генералу, размахивая руками и показывая в сторону моста.

— Едут! — крикнул наконец офицер, стоявший с биноклем на трибуне.

— Господа, все готово, — подбежал черный к группе штабных.

— Прекрасно, — сказал генерал, — пора начать. Люди устали.

У моста раздалось «ура», и взвилась пыль.

Кто-то уже бежал туда. Кого-то на руках выносили из автомобиля и несли почти бегом через лужайку.

Теперь «ура» кричала вся долина. Сидевшие вскочили. Знамена расправляли крылья глубокого алого бархата. Офицеры выстраивали ряды. Уже нельзя было из-за стены Людей, столпившихся у помоста, видеть дальние части.

Летчики сомкнули ряды.

Помост с четырьмя укрепленными по углам полковыми знаменами летел над толпой кораблем, подставившим трепещущие алые паруса ветру.

Генерал и двое штатских, приехавших на автомобиле, взошли на трибуну.

Генерал подошел к перилам вплотную и положил руки на строганую жердь.

— Тише, тише, смирно! — пронеслось по рядам.

Поле не сразу, но замолкло. Наконец стало слышно, как хлестко треплет ветер полотнища знамен.

— Товарищи, ребята! — крикнул генерал.

Ряды дрогнули и зашептались.

— Мы все, русская армия, от рядового до генерала, объединены сейчас общей радостью. Наша страна завоевала себе свободу. Мы гордимся этой свободой и не отдадим ее никому.

Грохот аплодисментов заглушил горную реку.

— Мы не употребим эту свободу во зло своей родине. Мы покажем, что мы достойны и нашей великой родины, и этой свободы.

Опять генерал ждет, пока смолкнет новый неистовый взрыв криков и аплодисментов.

— Враги говорят, что свобода погубит армию и страну. Я, генерал и ваш начальник, говорю: нет! Этому не бывать! Тем, кто под этим предлогом хочет расстроить наши ряды и нанести удар революции, мы дадим по рукам! — Последние слова генерал выкрикивает так громко, что они долетают до самых дальних рядов.

— Ура! — кричат ряды.

— Тем, кто хочет сорвать нашу общую работу, мы ответим нашим гневом и ненавистью. Солдаты и офицеры революционной армии, отныне вы — одна семья, Вы — братья. Нет места вражде. Да здравствует взаимное уважение!

Шумная, бурная радость сталкивает с места, смешивает ряды.

Отдельные люди, крича и размахивая фуражками, откуда-то из глубины рядов пробиваются к трибуне.

Тогда генерал снимает фуражку, машет ею в воздухе и кричит:

— Все знамена и флаги — ко мне! Музыка — «Марсельезу»!

Поле взорвано тысячью фугасов. Нет больше рядов, взводов, полков и команд. Есть человеческое море, которое настойчиво гонит свои волны к одной точке — к помосту.

Люди с флагами пробивались сквозь толпу, поднимались по ступеням лестницы, тройным кольцом обходили обветренный помост, и он над головами пяти тысяч солдат несся теперь с генералом, с людьми в аккуратных котелках навстречу горному ветру. Знамена, собранные в красный костер, трепетали живыми, бегущими в воздухе складками, трещали и шумели громче, чем гремела река и чем рокотала толпа.

Генерал поднял руку, и замерло все, кроме знамен и ветра.

— За нашу родину! За нашу могучую армию! Ура! — бросил он набегающей толпе.

Люди рявкнули «ура», другие его подхватили, оно пошло гулять по долине, как гуляет шквал в лесу, поражая то один, то другой участок.

— Да здравствует Временное правительство! — крикнул котелок, подбежав к перилам.

— Ура, ура! — возникало и замирало над долиной. Широкоскулый толстяк, прапорщик в бекеше, с развевающимися, крученными в крупные кольца, как у детей боярских шестнадцатого века, волосами, по-видимому, неожиданно для всех взбежал на помост и крикнул:

— Да здравствует Учредительное собрание!

Остановившаяся было толпа опять пришла в движение.

Тогда худой, с черными глазами офицер поднялся, почти силой пробился на помост и крикнул:

— Да здравствует Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов!

Солдатские шапки вместе с «ура» полетели в воздух.

На трибуне ни одна рука не поднялась к козырьку.

Генерал опять поспешил к перилам.

— За нашу победу!

— Без аннексий и контрибуций! — вылетел голос из толпы.

— Верно! Ура!—закричали в толпе.

— За победу, ура! — крикнул генерал и поднял фуражку.

— Ура! — раскатилось по полю до самой реки.

— Части, по местам! — сделал рупор из ладоней какой-то сменивший генерала штаб-офицер. Оркестр по его знаку грянул «Марсельезу».

— Музыка вовремя, — вслух вздохнул с облегчением генерал и ласково взглянул на расторопного распорядителя.

Поле опять колыхалось рядами. Летчики уходили теперь сомкнутым строем. Автомобили отъезжали один за другим под крики «ура».

Когда зашумели знамена над помостом, когда генерал взмахом шапки и новыми, невероятными на фронте словами заставлял толпы солдат, забывая годы казармы, истекать неистовым «ура», у Андрея к горлу подкатывался комок и что-то щипало края век. Как хорошо было бы, если бы этот союз генералов, офицеров и солдат опрокинулся на Германский фронт и разом покончил с войной. Андрею казалось, что генерал должен выхватить сейчас из ножен шашку и немедленно вести всех этих рукоплещущих и кричащих «ура» людей на штурм карпатских высот, занятых баварскими дивизиями.

Но тут же стало смешно от этой мысли. До фронта надо идти три дня — какой порыв выдержит такое испытание?!

Луценко моргал глазами. Иванов утирал предательскую слезу, тянул носом и хрипло кричал «ура», помахивая длинной рукой с вялой, немужественной кистью.

Когда части стали покидать поле, Андрей искал глазами пехотные батальоны. Несомненно, митинг подействовал на собравшихся. Настроение поднялось, но как подействовали слова, музыка и знамена на пехотинцев? Хлебопеки по-прежнему, а может быть, еще ретивее будут выпекать караваи, интенданты — отгружать фураж и муку, даже артиллеристы останутся на своих позициях. Но пойдут ли в атаку пехотинцы-окопники, над которыми больше не висит плеть стальной дисциплины?

Впрочем, пехотинцев на этом поле было немного. Их можно было узнать по самым плохим, заношенным, замызганным шинелям и фуражкам. Штыки их винтовок глядели во все стороны света. Шинели были наброшены на плечи как попало. Это были батальоны, стоявшие на отдыхе. Всего несколько дней назад они пришли из окопов, с лесистых склонов румынских Карпат.

Андрей тревожно всматривался в лица пехотных солдат. Он не находил в них той приподнятости, в которой уходили с поляны тыловые части и артиллерия, и тревога быстро сменяла в нем ту несколько сентиментальную бодрость, которая зародилась во время митинга.

— Как вы думаете, — спросил он Луценко, — пойдут они теперь в наступление? — Он показал на шагавшую рядом прямо по полю роту пехотинцев.

— Очень просто, что и пойдут.

— Генерал так говорил, так говорил — всех разобрало, — поддержал Гуляев.

— Что разобрало, это верно, — возразил вдруг Луценко, — а только это еще ничего не значит. Во-первых, на митинг всех не сгонишь, а потом, кто и был — придут они в окопы и все слова позабудут.

— Так почему же вы полагаете, что они пойдут в наступление?

— А привык народ воевать и слушаться. Прикажут — и пойдут.

— Ну, ты не скажи, — возразил теперь Гуляев. — Вот в Третьем Туркестанском полку офицер хотел ребят в ночную разведку поднять. А они отказались. Офицер взял да первому отказавшемуся пулю и всадил. А ребята его на штыки...

Андрей удивился такому разнобою в мыслях.

По дороге какой-то пехотный прапорщик прикурил у Иванова папиросу и пошел рядом.

— Это ваша рота? — спросил его Иванов, указав на шагавших впереди солдат.

— Ага, — ответил, затягиваясь, прапорщик. — У вас табак хороший, поручик, а у нас махры не хватает.

— Курите, курите, наслаждайтесь, — опустил улыбку в бороду Иванов. — На дорогу снабжу вас.

— Спасибо, не откажусь, — обрадовался прапорщик. — В Румынии — и табаку нет.

— Подвоза нет. Дороги не выдерживают, — сказал Андрей.

— Еще бы. На что письма — и те не доходят. Я в корпусной почтовой конторе был. «Почему нет писем?» — спрашиваю. А мне начальник и говорит: «Да вы знаете, что в Окнице пять вагонов застряло. Никак на румынскую колею перегрузить не могут».

— Письма что? Пять вагонов — из-за чего разговор, — сказал Гуляев. — Вот если бы не весна, все бы наши лошади без фуража подохли.. Сколько зимой пало! Ведь целыми днями ни травинки не было.

— A y вас как в полку? — спросил Андрей пехотинца. — В бой ваши пойдут?

— А черт их знает, — далеко забросил окурок прапорщик. Видно было, что этот вопрос и его занимает немало. — Сегодня у нас перед этим митингом свой митинг был. Полковник наш говорил. Тоже мастер говорить, не хуже Новицкого, генерала-то. И не знали мы, что нами такие Демосфены командуют, — усмехнулся он Андрею. — Так вот он прямо поставил вопрос: как, мол, ребята, если завтра приказ будет, — пойдете в бой или нет? Клялись, что пойдут. Шапками небо громили. Офицеров качали. А тут еще и генерал их подогрел. Возможно, что и пойдут...

— Наверное, вы долго на отдыхе стояли, — сказал вдруг шедший рядом молодой, с белым крестьянским лицом пехотинец.

— А что?

— А были бы на фронте, так не говорили бы...

— А ты почем знаешь, что на фронте? — спросил его с подозрительностью Луценко.

— Потому, вчера я с фронта.

— Ну и как же у вас?

— А вот я тебе скажу — у нас на высоте четыреста девятнадцать на каждом камне написано: «Долой войну!» да «Штык в землю, солдат!» — вот что. Что ты думаешь, кто написал? Птица небесная? Известно, солдаты писали. А кто не писал — тот читает...

— А ты где на фронте стоишь? — спросил Иванов.

— А здесь прямо, — показал рукой солдат вдоль шоссе. — Позавчерась оттуда. От шашú мы налево — в леску... А напротив герман. Австрийцев там нету.

Все замолкли.

— А революция у вас тихо прошла? — спросил наконец Гуляев.

— А что ж, да ничего... Мы когда узнали. А то ничего. Тихо. А только теперь неспокойно. Не хочет солдат в атаку идти. А так стоит — ничего...

— А комитет ваш что? — спросил Иванов.

— Комитет за Временное резолюцию написал. Комитет что! Комитет в атаку без солдат не пойдет.

— Так ведь комитет-то солдаты выбирали?

— Известно, солдаты.

— Значит, что комитет скажет, то и солдаты будут делать.

— А если комитет скажет штаны снять, так, скажешь, снимут? — усмехнулся солдат.

— А ты сам-то как, за наступление или нет? — спросил прапорщик.

— Я без аннексий и контрибуций...

— Откуда ты это взял?

— А читали... Словом, чтоб по справедливости...

— А если немец вместо справедливости тебя «чемоданами» крыть станет?

— Ну так и мы его покроем. Теперь снаряды и патроны есть.

— Ну вот видишь, — обрадовался Иванов. — Я вижу, ты хороший парень. На, закури, — щелкнул он портсигаром. — А это ты не набрехал про надписи на камнях?

— Святой крест, нет. На соснах буквы режут. «Мэ» и «дэ» и «вэ».

— Это что же значит?

— А значит: мир и долой войну.

— А германцы стреляют?

— Не, тихо сидят.

У Григорен на шоссе встретили Кашина. Он шел в сопровождении нескольких солдат.

— А вы что же на митинг не ходили? — спросил его Иванов.

— А вы не жалеете, что пошли? — вопросом ответил Кашин.

— Нет, интересно было. С большим подъемом прошел, — заметил Андрей.

— А кто же выступал?

— Генерал Новицкий, члены Думы и еще какие-то.

Кашин скептически пожал плечами.

— Впрочем, члены Думы больше молчали. Прислали сюда, видно, захудалых. Так, для близиру. А генерал здорово загнул.

— За войну до победы?

— И об этом не забыл, — рассмеялся Иванов. — А все-таки революционный генерал.

— Не верю я в революционных генералов.

— А почему же генерал не может быть революционером? Стреляла же в царя генеральская дочка.

— Так ведь дочка, а не генерал. Зачем генералу революция?

— А если он верит в то, что революция может дать новый, более справедливый строй.

— Ну, для генералов царский строй — самый справедливый.

— Вы, я вижу, большевик, — буркнул с деланным добродушием Иванов и потрепал Кашина по плечу. Кашин никакой радости от офицерской ласки не показал...

Андрей молчал. Кашин уже давно ощущался как заноза. Даже Гуляев и Луценко, видимо, побаивались его. До февральских событий Кашин вел знакомство только со своими товарищами-канцеляристами. Он был строен, в меру плотен, краснощек и мог бы служить образцом здоровяка солдата. Щеки его были розовы, зубы ровны, глаза спокойны. Он всегда был аккуратно одет, чистился каждое утро, и пояс его блестел, соперничая черным глянцем с голенищами собственных, не казенных сапог. Все почти солдаты дивизиона были оренбуржцы. Он один каким-то чудом затесался — единственный петроградец. Отец его был мастером на металлическом заводе. Держался он со всеми ровно, но, видимо, всячески избегал таких положений, в которых могло бы пострадать его человеческое достоинство. Вспоминая свои солдатские годы, Андрей ценил эту осторожную сдержанность молодого парня и всегда держался с ним вежливо.

Удивил Кашин всех в дивизионе на первом заседании комитета.

Это он настоял на том, чтобы комитет вынес резолюцию об отношении части к февральским событиям.

— Кому это нужно? — выпятил губы Иванов. — Никто нас об этом не спрашивает. Все солдаты за революцию. А солдат большинство... Какие же еще резолюции? Где он о резолюциях вообще слышал? — шепнул он Андрею.

Но Кашин настоял на своем.

Резолюцию писали весь вечер, хотя спорили только об одной фразе: нужно ли вписывать слова «за мир без аннексий и контрибуций на основе самоопределения народов».

Иванов стоял за то, что в резолюции такой маленькой части не стоит задевать моменты большой политики.

— Зачем же тогда писать резолюцию? — спросил Кашин.

— Вы же сами настаивали, — обиделся Иванов.

— Резолюцией мы показываем другим частям и всем, кому нужно, за что мы стоим, чтобы на нас надеялись...

— Ну, кто там будет надеяться? Никто нашу резолюцию и читать не будет.

— Почему? Мы в газету пошлем.

Гуляев и Луценко почти не принимали участия в споре.

— Ну, давайте напишем и контрибуции, и аннексии, — сказал, посапывая, Иванов. — Не будем же мы из-за этого ссориться.

— Это не ссора, — тоже нервничая, сказал Кашин. — А только я думаю, что фронт сейчас должен крепко сказать свое слово. За кого мы: за Временное правительство или за Совет рабочих депутатов.

— Фьють! — свистнул Иванов. — Ишь куда вы загнули. Ну, я думаю, мы так вопрос ставить не будем, — резко сказал он. — И вам не советую.

Кашин смолчал. А по окончании заседания немедленно встал и ушел.

Всегда так было, что в разговорах на политические темы — а политика теперь овладела всеми умами на фронте — Кашин чего-то недоговаривал, и у многих оставалось такое впечатление, что он умалчивает о самом главном, о самом нужном.

— Почему вы его большевиком назвали? — спросил Андрей Иванова уже в столовой.

— Большевик и есть, — буркнул в бороду Иванов.

Андрею было неловко признаться, что все его знания по этому поводу ограничиваются тем, что существуют социал-демократы меньшевики и большевики и что между этими партиями идут жестокие споры, но в чем дело, в чем расхождение — он не имел понятия.

— А как вы сами относитесь к большевикам? — спросил он осторожно.

— Ну как? Главное, что они — социал-демократы. Значит, с крестьянами им делать нечего. Крестьян они могут только сбить с толку.

Андрею показалось, что и Иванов знает не больше его.

— В штабе дивизии я знаю одного большевика, — сказал Кельчевский. — Подпоручик Базилевский.

— Вы хорошо его знаете?

— Еще по Оренбургу знаю. Он уже студентом в организации состоял. Он теперь, кажется, в дивизионном комитете.

— Поедем к нему с адъютантом? — предложил Иванов. — Наверное, у него и партийные связи, и литература есть. Он где?

— Не то в команде связи, не то в оперативном отделе...

— А что же вы не спрашиваете нас о митинге? — обратился Иванов к молчавшему Лопатину.

— Не нахожу нужным.

— Напрасно. Солдаты поклялись наступать.

— Это кто же — кашевары и фельдшера?

— Была и пехота.

— У меня, пожалуй, сложилось впечатление, что войска все-таки не пойдут в атаку, — сказал задумчиво Андрей.

— Это вам пехотинец такие мысли навеял? — усмехнулся Иванов. — Дурак ляпнул, а вы уже и скисли.

— Я думаю, что надписи, буквы — все, что он говорил, — это все-таки правда. А если все это так, то ясно, что боевой дух армии подорван.

— Какие надписи? — на этот раз с интересом спросил Лопатин.

— На камнях, на деревьях солдаты пишут, что не пойдут в наступление... Это на нашем фронте. Офицер какой-то хотел поднять солдат в разведку — подняли его на штыки.

— Вот видите! — вскочил Лопатин. — Теперь всех на штыки поднимут. Нужно решительно ничего не понимать в военном деле, чтобы играть такими вещами, как дисциплина. Это ведь зараза, это хуже холеры. Как же, вы полагаете, мы будем воевать? Кто же будет защищать страну? Значит, теперь приходи и владей нами? Рабство? Великие завоевания революции! — Он ходил по комнате, размахивая сжатыми кулаками. — Неужели же, — поднял он глаза к потолку, — у наших идиотов не хватит ума на последний решительный шаг?

Все вопросительно смотрели на командира.

Он остановился и с вызовом бросил:

— Открыть фронт германцам. Перестрелять всех... — Он замялся.

— Договорились, — буркнул Иванов. — Не хочу слушать. Сумасшедший дом какой-то. — Он встал и, неуклюже громыхая сапогами, вышел.

Стеклянной дверью, так что высыпалось давно разбитое стекло, ударил Лопатин.

Кельчевский и Андрей остались одни.

— Ничего еще не горит, а ощущение — как на пылающем судне, — сказал Кельчевский, ладонью заворачивая бороду кверху.

Базилевского разыскали без труда на другой же день. Из штабной избы на крыльцо вышел к ним улыбающийся поручик небольшого роста, с окладистой рыжей бородкой, очевидно, совсем недавнего происхождения. Он был весь мягок. Мягкие мелкие движения, мягкий голос, худые развинченные кисти рук, быстро затухающие бархатные огоньки карих глаз.

С ним трудно было говорить о деле. Он легко смущался и вдруг начинал говорить о погоде, о том, как мало снега осталось на горах, о хорошей охоте в камышах Быстрицы, вспоминал прежние встречи с Кельчевским.

Андрей долго ждал, не начнет ли сам Кельчевский беседу на нужную тему, и, не дождавшись, выпалил:

— Скажите, поручик, правда ли, что вы большевик?

Базилевский длительным усилием втянул в себя воздух и, медленно выдыхая, произнес:

— Как вам сказать? И да, и нет. Я принадлежал к организации, — продолжал он, заметив недоумение Андрея. — Так, впрочем, не слишком официально. Собственно, я никогда не был по-настоящему связан... Я социал-демократ, и у меня друзья среди большевиков. Но сейчас, знаете, я переоцениваю ценности. — Он даже потер лоб влажной беленькой ладонью.

— Вас не удовлетворяет программа?

— Она не совсем к моменту. Диалектика, знаете, прежде всего. Война сильно осложняет положение, требует принципиальных уступок...

— А у вас при штабе есть организация?

— Я хотел было создать ячейку, но тогда пришлось бы пойти против всех революционных партий. Как-то неудобно мешать общему делу...

«Размазня! — возмущался Андрей, когда поручик, сославшись на спешную работу в отделе, ушел опять в избу. — Если все большевики такие, то эта партия далеко не уйдет».

В управлении лежало первое после двухнедельного перерыва письмо Елены.

В кратких фразах, написанных неровным почерком, Елена сообщала только, что в февральские дни погиб в Гельсингфорсе ее брат Михаил. Уцелевшие товарищи Михаила рассказывали, что ему лично ничто не грозило, но офицеры его корабля оказали сопротивление восставшим матросам, и он заступился за старшего офицера, которого матросы ненавидели. Он получил удар стальной болванкой в голову и был спущен вместе с другими под лед.

«Мама убита горем, — писала Елена. — Потому и я долго не отвечала на письма. Я очень рада, что у вас события развиваются более спокойно».

Как же с теми письмами, в которых он сообщал Елене о революции и о событиях в дивизионе? О своей радости, о революционной работе... Как отнесется она к событиям теперь, после гибели брата? Раньше он был убежден, что и она будет рада падению монархии, что ей будут понятны все его переживания, но теперь, после смерти брата, ничего нельзя сказать... Ничего!..

Другое письмо было от Петра. Опять все признаки цензурных забот налицо. Но ведь царской цензуры больше нет. Кто же теперь интересуется письмами фронтовиков? Петр на этот раз уже не был так осторожен. Были упомянуты гренадерские казармы и местечко Крево. Но чем это может теперь грозить? Неужели есть преемственность?.. Нет, чепуха! Просто инерция штабной машины...

* * *

«Дорогой мой, — писал Петр. — Я, конечно, должен бы написать тебе длиннейшую благодарственную писулю. А я вот сижу и думаю, как бы это тебя в меру облаять.

Я уже в дивизионе — артиллерист. Несколько месяцев назад я, пехотная шкура, не смел даже мечтать об этом. Но не удайся этот переход в артиллерию, я сейчас был бы в питерском гарнизоне. Надеюсь, понимаешь, что это значит.

Я бы и сейчас не остановился перед тем, чтобы перебраться в Петроград. Наплевал бы я с высокого ясеня на приказ о переводе и, пожалуй, на твою репутацию в дивизионе и сбежал бы в милые (с 27 февраля 1917 года) гренадерские казармы. Если я не делаю этого, то только потому, что после зрелого обсуждения, долгого и не без колебаний, я решил, что место мое здесь, в дивизионе, под расстрелянным насквозь местечком Крево...

Ну и публика у вас тут. Чистенький все народ. Не с каждым солдатом сговоришься. Сибиряки, да еще всё почти крепкие «хозяева». Чалдоны. Сидят себе в лесу от нуль далеко, над ними не каплет, так они и к революции так это, боком. Обрадовались, что теперь честь отдавать не надо и офицеры их на вы называют. Даже к помещичьим землям иные равнодушны, потому помещиков в их краю мало.

Комитет дивизионный, я тебе прямо скажу, Государственная дума; можно подумать — у каждого за спиной заводишко или культурное хозяйство. Государственно рассуждают. Ну, я им тут в манную кашу добавил дегтя, и не ложку, а целый ковш. Господа офицеры очень недовольны и, кажется, тебя не поблагодарят.

Соловин — тот, как игрушечный «американский житель», то ныряет куда-нибудь в тыл, то опять появится, но вот уже две недели не видно, и вещи из обоза второго разряда взяты. Кольцов твой — это, я тебе скажу, ехидна. Но мы ему на хвост уже наступили. А ребята хорошие есть и тут, в особенности телефонисты и разведчики. Надо только сорганизовать... Во всяком случае, в одиночестве я не останусь.

Слышал я, что ты опять в наш дивизион просишься. Ну что ж. Судя по твоим последним письмам, ты у себя культурную работу ставил. Ее, разумеется, жалко. Но ничего, приезжай, будем работать здесь вместе.

Татьяну жалко. Была она барышенька такая, как это там говорят, кисейная, что ли. Но вредности в ней никакой не было. Потому и говорю, что жалко. А этого стервеца, барона, я надеюсь, революция прихлопнет и без тебя.

Ну, будь здоров. Пиши, как у вас на фронте — отстаете или тянетесь все-таки? Жду твоих писем...

Петр».

 

XVII. Качели

Поезд шел к границе, увешанный гроздьями серых шинелей, кружил в ущельях, забрасывая задние вагоны так, что они едва не слетали с рельсов, юрким червяком нырял в туннели, гремел на легких, не внушающих доверия мостах. Солдаты комочками, как воробьи в мороз, сидели на длинных, во весь вагон, ступенях. Десятки голубых кепи высовывались из окон среди привычных фуражек и папах.

Яссы гремели солдатским потоком, оставляя в стороне только тихий островок дворца и площадь перед ним. Здесь, у королевского памятника, постукивая прикладами о камни, ходили необщительные румынские часовые-гвардейцы.

К Яссам была доведена от Унген широкая колея — невероятное достижение русских военных инженеров! — и поезд шел теперь прямо до Одессы. Солдаты перестали различать зеленый и желтый цвета вагонов, но где-то у Знаменки по составу прошел прапорщик с тремя решительного вида вооруженными молодцами и пересадил всех солдат в вагоны третьего класса. Он пытался сделать просмотр отпускных документов, но стандарт военных канцелярий был в те дни уже безвозвратно утерян, и, повертев в руках клочок бумаги с невероятным текстом, с подписями строевых начальников, комитетов и неведомых ему национальных и других организаций, прапорщик со вздохом отдавал его владельцу, который, волнуясь, уже решал про себя, что делать в случае неудачи: требовать ли именем революции или просить о снисхождении, взывая к человечности.

Солдаты тревожно обсуждали новые порядки. Офицеры неуверенно радовались.

Горбатов не привлекал теперь Андрея. Если бы он не лежал на пути в Питер, он не заехал бы домой.

Предчувствия были верны. Три дня в Горбатове подарили ему только горечь, которая ржавчиной перебивала ту приятную взволнованность, какою наполняло его ожидание встречи с невестой.

Форменный пиджак на плечах Мартына Федоровича обвис, и линии его больше не напоминали о строгости законов. В волосах прошла гребенка времени, в глазах по-домашнему поселилась усталость. Он иногда прижимал правую руку ко лбу или к вискам — жест, невиданный прежде и потому тревожный. Обязательный за обедом графинчик вырос вдвое.

Горбатовские женщины готовы были по первому знаку заговорить о ценах. Цены были ужасны. Масло стоило рубль двадцать копеек фунт! Под фундаментом русской земли заколебался один из китов, может быть, самый главный — устойчивость денег.

— Как жить, как жить? — стонали тетки Андрея и знакомые дамы. — Извозчик берет рубль до вокзала и еще полпути плачется, что дороги овес и сено. Когда кончится ваша война? И кто ее только придумал? Даже свечи в церкви подорожали. Поставить приличную свечу — надо заплатить пятнадцать копеек.

Впрочем, и в Горбатове не всюду выпирала нищета, В особняках подрядчиков было весело и шумно. Поставки и военные работы не миновали карманов городских заправил. Они радостно грозили друг другу воздвигнуть в городе и не такие еще дворцы, какие выросли здесь после постройки Туркестанской и Сибирской дорог. Если бы не недостаток рабочих рук, они бы уже приступили к работам. Но уважение к деньгам, к копейке, которая, как часовой, охраняет строй рублей, упало и здесь. Деньги втекали и вытекали сквозь конторы дельцов не полноводной, взятой под строгий контроль рекой, но горными потоками, шумными, блестящими, — не поймешь, чего в них больше: тяжелой влаги или легко взрывающейся на солнце пены.

Со стесненным сердцем шел Андрей к Загорским. Какая доля судьбы Татьяны отнесена на его счет?

У Марии Антоновны уже был любимый угол у окна с любимым креслом. Казалось, время соскребло ее со всех сторон, как снеговую бабу, и только глаза стали больше. Может быть, в молодости у нее тоже были большие, притягивающие глаза. О смерти Татьяны она говорила неохотно. При этом крепко сжимала все еще полные губы.

Левушка только что уехал куда-то на Северный фронт. О нем она вспоминала с тоскливой, прижившейся тревогой. Она была убеждена, что несчастья сыплются теперь одно за другим на ее седеющую голову: дети мыкались по свету, муж хворает, нельзя достать умелую прислугу, дорог керосин, хозяин отказывается делать ремонт квартиры.

Андрей надеялся, что Елена не выйдет к нему. О ней в Горбатове говорили нехорошо. Даже сестра Лидия, говоря о Елене, морщила брови и поводила плечом. Но Елена вошла, красивая и холодная. Эта сознательная сдержанность была удивительна в девчонке. Казалось, она вызовом отвечала на все упреки, какие могла предугадать и предчувствовать. Ей было шестнадцать лет. Она была в голубом открытом платье и походила на хорошо сделанную, внезапно ожившую безделушку. Она смотрела на Андрея презрительно, ни о чем не спрашивала, вскоре поднялась и так же неожиданно ушла.

Некого было спросить в этом доме о последних часах Татьяны: как случилось, что жизнерадостная девушка сама пожелала смерти? Впрочем, Андрей для себя принял слова Розалии Семеновны... Несущественно, кто именно... Война, конечно война!..

К северу поезд нес буйную солдатскую массу. Здесь офицера, который попытался бы высадить солдат, вышвырнули бы в окно под откос. Андрей не достал места. Предстояло сидеть на чемодане почти двое суток. Он меланхолично укладывал складную кровать под скамью, когда кто-то щелкнул шпорами около него. Юнкер улыбался ровными зубами. Аккуратный, выхоленный ежик начинался слишком низко на лбу и на висках.

— Я могу уступить вам верхнее место.

— А вы?

— У меня есть другое, напротив. — И тут же, еще раз щелкнув шпорами, представился: — Юнкер Васильевский.

Андрей забрался наверх. Ежик улыбался из темного угла.

— Я всегда так, — смеялся он шепотом. — Прихожу, первый занимаю вещами два, а то и три места. А потом раздаю наиболее симпатичным.

— Преимущественно сестрам? — улыбался Андрей.

— Это вы напрасно, господин прапорщик. Мне захотелось уступить место именно вам...

Он был словоохотлив, пожалуй неглуп, но не ярок. Сын петербургского адвоката. Он сносно знал современную литературу. Помнил на память почти столько же стихов, сколько и Андрей. К вечеру Андрей увлекся разговором. Они лежали, свесив головы над теснотой нижних мест, и без конца говорили о боевых и революционных переживаниях.

Внешностью юнкер вовсе не походил на Андрея. Но это было зеркало его — Андрея — мыслей о войне, о перевороте, о Николае, о союзниках, о Керенском, о Советах. Андрею стало казаться: будь он на его месте в Носовке, этот юнкер непременно полюбил бы Елену, в первый вечер поцеловал бы ее руку и забыл бы сказать о любви. В дивизионе он говорил бы солдатам те же речи, что и Андрей, и, вероятно, стал бы членом комитета. Неужели они оба — только разменные ассигнации в человеческом бюджете страны? Неужели время штампует сейчас эти якобы новые, передовые взгляды, убеждения?.. Кто они оба? Кирпичи, из которых складывается новое здание, или песчинки, путь которых предопределен тем, что кто-то ткнул пальцем в подножие сухой человеческой осыпи?..

Юнкер заметил внезапную перемену в настроении Андрея. Он лег удобнее и вынул из чемодана книжку. На желтом переплете Андрей прочел черные буквы: «В. Зомбарт. Современный капитализм».

«Он тоже ищет пути», — думал Андрей. Эта книга лежала у него в чемодане. Ни о самой книге, ни об авторе он не имел представления. Он усмехнулся своему внезапному отвращению к новому знакомому, и весь второй вечер они опять болтали, хотя уже не так доверительно.

Петербургский вокзал подкатил к окнам вагонов шумной, совсем не прежней, подтянутой столичной толпой. Улицы метнули в глаза бесчисленные красные флаги на домах, на памятниках, на фонарях. Легендарные семечки хрустящим ковром лежали на мостовой.

Невский кипел большой муравьиной дорогой. Каждый второй был военным. Солдаты ходили гордо. Штатские трусливо ныряли между групп и рядов людей в шинелях. Нарядные женщины опасливо пробирались вдоль стен. Тем не менее на улицах было празднично, весело и бодро.

Из меблирашек на Надеждинской позвонил к Елене.

Голос радостный. Телеграмму получила. Почему не ответила? Что же отвечать? Просто ждала. Соскучилась...

«И правда, — подумал Андрей. — Необязательно отвечать в таких случаях...»

Елена жила у родственников на Потемкинской. Родственник занимал пост во Временном правительстве, но с уходом Милюкова и Гучкова отошел от дел. Об этом Елена как-то писала в Румынию.

— Приезжайте вечером, часам к девяти. Удобно?

«Почему не сейчас? Если нельзя дома, то хотя бы на улице, хотя бы на четверть часа», — ныло Андреево сердце.

— Хорошо, — сказал он вслух, — буду ровно в девять.

Никому больше не звонил. Лег на диван с книгой. Каждые полчаса машинально подручивал завод часов, как бы из страха, чтобы не остановилось время.

Он не мог установить по письмам, изменилась ли к нему Елена за последние месяцы. Письма были неизменно нежны, всегда в них была какая-нибудь как бы случайно оброненная фраза, еще один крошечный, но тем более ценный шаг к сближению. После революции Андрей стал было писать Елене обо всем происходящем в дивизионе, но известие о смерти Михаила никак не увязывалось с его собственными настроениями, а Елена, написав о смерти брата, замолчала. Когда переписка возобновилась, Андрей заметил, что она избегает самого слова «революция», и он сам перестал писать ей о событиях на фронте.

Но в живых словах он все же попытается рассказать девушке об этих месяцах, которые разбили стену тупой дисциплины и подняли от земли к небу лица миллионов людей.

Пол в квартире Султановых, родственников Елены, был затянут красным бобриком, а стены яркими ситцами. Комнат было много. Голоса всегда доносились откуда-то издалека. Лакей, расторопно распахивая двери, проводил в комнату Елены. Андрею показалось, что в комнате очень много людей, и он не смел даже поцеловать руку девушке. Люди, мебель, картины, цветные лампочки у зеркал — все это жило и даже как будто шумело; может быть, шумела голова Андрея, из вагона, с румынских предгорий вступившего прямо в салон. Он сел в углу у маленького секретера-буль, на котором между двух карточек, моряка и офицера, стоял большой портрет Елены. Карточка моряка была убрана крепом и иммортелями. Елена была с нитью жемчуга на шее, в открытом платье женщин довоенного времени, которых выносили, выпестовали долгие десятилетия мира, когда самодовольное богатство отгораживалось от моря нищеты утонченностью вкусов, этикетом, традициями...

Кузен, приземистый плечистый студент, выбрасывая каблуками, шагал по ковру из угла в угол и грыз шоколад с орехами. Кузина, с зубами наружу, с узенькими, как хвост ящерицы, носками туфель, курила тонкую папиросу. Они оба смотрели на Андрея с праздным любопытством. В течение пяти минут Андрей почувствовал, что ему нечего сказать этим людям, он даже не сумеет в соответствующем тоне отвечать на их вопросы. Впрочем, они ни о чем не спрашивали. Они не уходили и перебрасывались между собою клочками фраз о каких-то знакомых, об яхт-клубе, об автомобилях и скетинг-ринге.

Елена стояла около Андрея.

— Нравится? Я хотела было прислать вам, но вы ни разу не попросили об этом.

Андрей смутился. Он действительно никогда не испытывал необходимости в портрете. Самый лучший портрет только обкрадывал бы его первое впечатление, В другое время он сумел бы сказать это просто и даже хорошо, но сейчас он только смутился.

— Значит, вы и сейчас не просите? — кокетливо спрашивала Елена.

— Я бы после этого не дала, — попыталась прикрыть зубы кузина.

«Она считает меня пентюхом, — подумал Андрей. — Ах ты, ящерица!» Злость вернула ему язык.

— Нам на фронте приходится обходиться без многого... И вообще карточки коллекционируют лоботрясы...

Пепел папиросы упал на шелковые колени девушки. Она встала, отряхнулась и вышла из комнаты. За нею, покрутившись на каблуке, заваливаясь неуклюжими плечами, вышел и студент.

— Вы умеете быть злым,—положив ему руку на плечо, заметила Елена.

— У меня масса недостатков, — буркнул Андрей.

— Вы знаете, почему я не звала вас до девяти?

— Решительно все равно, Елена. Хорошо, что вы думали об этом... Это все, что мне нужно. Я чувствую себя в этих комнатах как колонист, долгие годы проживший в Африке. Я обтешусь, Елена. Городские навыки возвращаются быстро.

Елена улыбнулась, как там, в домике. Ситцевые стены начинали какой-то легкий танец.

В комнату дробными шагами вошла старуха Ганская. Она улыбнулась Андрею и осторожно опустилась в кресло. От прежней Ганской остались только узкая табакерка и бегающие пальцы.

Она постарела и чуть сгорбилась. Но вместе с тем она приобрела какую-то, может быть новую, может быть вторично обретенную уверенность в себе. Она скупо и отчетливо произносила фразы. Она говорила так, как говорят люди, чувствующие ответственность за свои слова. Смотрела на собеседника в упор. Она обещала превратиться в паралитическую семейную реликвию, вокруг которой говорят шепотом, о которой забывают сейчас же за дверью ее спальни. У обеих на рукаве был траур. Андрей ни за что не хотел напомнить о Михаиле и боялся, чтобы кто-нибудь из женщин не заговорил о покойнике и его смерти. Но Елена заговорила сама:

— Как все-таки странно. Эту революцию называют бескровной... А нам она принесла такое горе. Нам с мамой теперь трудно разговаривать о событиях...

Ужинали за общим столом. Кузен и кузина держались вместе, ссорились и шептались, иногда вдруг фыркали вслух. Вражда между ними и Андреем росла, безмолвная, даже без взглядов, самая необоримая. Больше всего заинтересовался Андреем хозяин. Это был рослый нескладный мужчина, с широкими жестами и громким голосом. Разговаривая с собеседником, он подходил вплотную, наклонялся над ним, буквально наседал и дышал в лицо терпким, сладковатым фиксатуаром и томительной прелью зубов.

Он хлопал Андрея по плечу, поил коньяком, расспрашивал о фронте, особо интересуясь снабжением армии и настроениями солдат.

Потом хозяин укатил с детьми в ресторан, и Елена предложила Андрею перейти в турецкую гостиную.

Это была маленькая комната, выстланная коврами, с низкими диванами по стенам. Кроме ковров и диванов, в комнате была только высокая стоячая лампа, под бордовым зонтом которой спрятались бы от дождя пять толстяков.

Дом затих, и теперь потекли разговоры такие, каких ждал Андрей. Вечер излечил раны и царапины, какие нанес ему этот день.

Утром Эрмитаж, музеи, церкви, днем пригороды, побережье, аллеи царскосельских парков, где черные лебеди и итальянские статуи кажутся у себя дома, Екатерингоф, зеленые озера Кавголова...

Елена вновь была захвачена силой его восторга, и чувство благодарности возвращало ее голосу прежние интонации.

Но теперь, расставаясь с Андреем, она уже не была одинока, как в Носовке. Она возвращалась со свиданий, в шумную квартиру, куда целый день приходили все новые и новые люди.

Гости у Султановых бывали чуть не ежедневно. В такие дни Андрей предпочитал встречаться с Еленой вне дома. Елена избегала приглашать знакомых в те вечера, когда у нее гостил Андрей. Но частые телефонные звонки показывали, что новые приятели не забывают Елену. Однажды он застал у нее офицера гвардейской конной артиллерии. Его пробор блестел не меньше, чем лакированные бутылки его ботфорт. Андрею пришлось сесть в кресло напротив, и он не мог удержаться от мысли о сравнении, какое, по его мнению, должна была сделать Елена. Гость оказался товарищем Константина. Он непринужденно говорил милые пустяки. Он тоже проводил в столице отпуск. Его интересовали театры, концерты. Он постоянно приглашал Елену на балы, музыкальные вечера, видимо не подозревая, что этим ставит ее в неловкое положение перед Андреем.

Андрей не находил в себе ни злобы, ни сарказма, ни какого-либо ощущения собственного превосходства, которое дало бы ему точку опоры в беседе с гвардейцем. В сущности, тот держал себя естественно, в другое время он мог бы нравиться Андрею. Но этот офицер вызвал мысли о разнице, которая возникала теперь между армейским прапорщиком и Еленой, и эти мысли испортили Андрею настроение. Он решил откланяться. К его удивлению, гвардеец тоже встал, прощаясь. Елена едва скрыла свое изумление и недовольство.

Андрей прошел с гвардейцем до Литейного, где тот, приветливо попрощавшись, сел на лихача. Андрей кружил по Петрограду, там, где сады и каналы, мостики и набережные делают город нарядным. Он не знал, вернуться ли ему к Султановым или идти еще куда-нибудь.

Чтобы отрезать себе все пути на Потемкинскую, он зашел к своим.

Тетушки не было. Николай Альбертович жевал толстый кусок сыра, на котором лежал слой масла в два пальца. У него развивался диабет. Он начал с жалоб, что ему больше не удается получать прессованное холмогорское масло, единственное, которое он признает, так как даже вологодское — дрянь, сметана. Он рассказал Андрею, что неделю назад вдвоем с одним врачом купил больницу за триста тысяч рублей. Сегодня они продали ее за семьсот.

— Это больше, чем сто на сто. Но меня это уже не радует. Это показывает, что никакой устойчивости на рынке больше нет. Все дутое. А уж если деньги дутые, — он развел широко руками, — это уже последнее дело. Надо кончать войну, и чем скорее, тем лучше. Помириться с Германией... — говорил он, кончая сыр, — отдать ей Ригу и взять с ее помощью Константинополь.

— Не лучше ли Берлин?

Николай Альбертович засопел.

— Армия пустилась в политику. Армия — гниль. Лучше самим открыть фронт, не дожидаясь, когда его откроют пушками.

— А как теперь поживает Генри Джордж?

— Это учение не для сумасшедшего дома.

— А какие еще радикальные меры вы бы предложили, дядя?

Великан смотрел на него испытующим взглядом.

— Если говорить серьезно... Надо всех общественных деятелей, министров, генералов водить в какую-нибудь из гимназий штудировать в обязательном порядке Тьера. Ведь они не имеют представления о Парижской коммуне, о заговоре Первого Интернационала. Интеллигенты разговаривают о восемьдесят девятом годе. Все помешались на Ламартине и Карлейле. Это поэзия революции, к тому же классическая. А классики, как известно, никому, кроме гимназистов, не нужны. Проза, серьезная проза революции — это семьдесят первый год. Коммунары Парижа. Прочти внимательно их историю. Я знаю, знаю, что читал. Прочти по-новому и пойми, почему нужно открыть фронт. Затем, у тебя есть какие-нибудь деньги?

— Тысячи две скопил.

— В займах?

— Конечно.

— Глупо. Продай их завтра же. Сегодня, если успеешь. — Он посмотрел на часы. — Поздно. Ну, завтра утром... И купи на них золото, бриллианты, что-нибудь в этом роде.

— Вы больше не верите в деньги?

— Пожалуй, в доллары...

— А в имения?

Дядюшка безнадежно и презрительно закачал головой.

Андрей думал об Елене и ее богатстве...

Елена на прогулке журила Андрея за вчерашнее бегство. Она смеялась, называла его ревнивцем.

Елена знала в городе только десять главных улиц, соборы и большие музеи. Андрей водил ее от гробниц Моро и Понятовского к Екатерингофу, они выискивали дворцы Гваренги, стасовские рынки, строения Воронихина и Бренна.

Андрей весь был в двадцатом веке, захваченный новыми темпами, когда чувство быстроты чаще живет не в перебоях сердца, но на концах пальцев и на коже висков. Для него дворцы и храмы существовали не сами по себе. Они помогали его воображению представить себе людей в голубых фраках или петровских треуголках — отошедшую в прошлое ступень истории.

Елена вся пригревалась у старых храмов и часами замирала во дворах василеостровских набережных, где сохранились еще лесенки, переходы и неуклюжие колонны старых мастеров. Она не обращала внимания на снисходительные или неприязненные взгляды женщин в платках с плетеными кошелками, которые недоумевали, почему эта красивая барышня остановилась, опершись на руку офицера, и смотрит так долго на голую, отсырелую стену.

У Андрея возникло даже опасение, не религиозна ли она, но по крайней мере ко всей внешней стороне религии Елена была равнодушна, хотя и не высказывала свои настоящие мысли.

Вкусы их были различны. В Эрмитаже Елена предпочитала фламандцев итальянцам. Петербургские храмы, по ее мнению, не шли ни в какое сравнение с теплыми и темными церквами Киева, Чернигова и даже Москвы. И весь Петербург казался Елене каким-то нарочитым городом.

Но все это нисколько не огорчало Кострова. Влюбленные таковы. Если подруга глядит на мир теми же глазами — значит, счастье придет именно от полного совпадения мыслей. Если она иная — тогда, конечно, все будет хорошо, потому что противоположности сходятся.

На горбине мостика у Инженерного замка Андрей спросил Елену, любила ли она кого-нибудь прежде.

— Я отношусь к мужчинам так, как они ко мне...

Андрей застыл, положив ладони на гранит набережной. Самые нелепые мысли проносились в сознании. Елена улыбнулась и шаловливо взяла его за рукав шинели. На ухо она шепнула ему несколько слов, и они зашагали дальше, радостные и бодрые.

Андрей не знал законов, управляющих сердцем Елены. Он их не чувствовал. Он брал ее во всех внешних проявлениях и за каждым ее порывом, случайно оброненным словом громоздил Альпы собственных догадок, почти всегда неудачных, натянутых, как борт военной палатки, и скользких, как дека скрипки. Он сам разрушал их, как карточные домики, после первой же ласки девушки.

Вечером он остался в гостях у Султановых. Сам — уезжал в какое-то сложное путешествие. Женщины хлопотали у раскрытых чемоданов. Никто не говорил, куда едет видный деятель. Но после обеда и ликера хозяин разоткровенничался. Попыхивая толстой сигарой, которую он тянул губами, как если бы хотел вытянуть ее сердцевину, полузакрыв глаза — можно было догадаться, что у него от никотина и вина сильно бьется сердце, — он шептал:

— Все спешат делать деньги. Смешно же делать рубли, когда можно ковать миллионы. Этот мелкотравчатый жулик, Козьмичев, что придумал... Я подсчитал и вижу — прав, каналья! Этакий мошенник. Гад! Надо, оказывается, скупать финские марки. Кто бы мог думать? А механика вот какая. На международном рынке они крепче рубля. На них — купить по сходному курсу на гельсингфорсской бирже шведские кроны. На кроны по паритету — фунты. Хотя бы в Стокгольме. А с фунтами, батюшка мой, надо ехать... куда бы вы думали? В Персию. Там туманы на фунт ни черта не стоят. А рубль на туманы стоит и того меньше — восемь копеек. Вся операция дает какой-то сумасшедший процент. Теперь не биржи, а свистопляска. И персы туда же. Скажите, как уронили наш рубль!

— А ваши операции, конечно, помогут рублю?

— Как мертвому кадило!

В передней серебристо шуршал звонок.

Восьмиугольную комнату отвели под библиотеку. Здесь был единственный угол, где можно было не изображать гостя.

Книги никому не были нужны в этом доме, но библиотека была обширна.

Книги были чем-то вроде ценной мебели, которою не принято пользоваться.

Громоздкий камин выпирал на середину комнаты. За его угловой толстопятой колонной приютилось вольтеровское кресло. Андрей прошел к нему с томиком Плутарха и вскоре забыл о времени.

Плутарх говорил об изменчивой судьбе и о людях, которые, подобно клинку, проходят сквозь узлы жизни. Великие времена существовали и раньше. Но где сейчас эти люди?! Не может быть, чтоб их не было вовсе!..

— Давайте здесь, — раздался позади голос хозяина. — Не угодно ли? — Хлопнула крышка портсигара. — Д-да... о провале итальянского наступления я слыхал от приехавших только вчера из Лондона. О подводных лодках тоже... Дела не блестящие...

— А вы знаете? — быстро пришепётывая, заговорил незнакомый голос. — У меня душа о союзниках не болит. Тут, когда своя хата горит... Я, по правде, приехал посоветоваться. Слушайте, Николай Яковлевич, я, честное слово, не знаю, что делать. Это же какое-то сумасшествие.

— Какие причины для такого беспокойства?

— Вот вы говорите, а я вижу, вижу по глазам, что и вы неспокойны. Я сейчас был у этого... — Он назвал одну из известнейших фамилий деятеля-финансиста. — Он ходит гоголем и говорит о спокойствии. А я из верных источников знаю, что он из всех банков изымает деньги и переводит за границу. С заднего крыльца, по знакомству. Так что он мне говорит о спокойствии! Я уже месяц как не сплю. Не помогает даже веронал. Ну да! Я думаю: чем я буду кормить свою семью?

— Ну, на семью-то хватит, на молочишко. Но, в сущности, вы правы — дела дрянь.

— Хм, дрянь. Что такое дрянь? Это уже не дрянь, это могила. Ну да, могила! — крикнул он полным голосом и вдруг перешел на шепот: — Я знаю, что армия больше наступать не будет, это факт. Это все прапорщики знают. А раз так, то все надежды на кредиты кончены. Все ползет, как паутина. Я вижу... Я теперь беру в руки сто рублей или акцию, смотрю на нее и себе не верю, что это у меня в руках — акция или пипифакс. Мы больше не союзники. Денег нам больше не даст никто. А если дадут, то знаете, какие будут условия?! Америка предлагает паровозы. Спрашивают хорошие деньги. Но это им мало. Они дают советы. Послушаешь их — благодетели. Какая забота! А все дело в том, что они хотят захватить в свои руки контроль над всей нашей железнодорожной сетью. Вы понимаете, какой кусочек! Я знаком с этими господами из Чикаго. Поверьте мне — таких живодеров мир еще не видел. Они еще себя покажут. Ай, я не знаю, что это за время. На эту русскую армию все так надеялись.

— Ну, не век же будет все так идти. Должно же что-то измениться...

— Так когда же оно изменится? Слушайте, мне этот говорил, — опять громкая фамилия, — что Керенский имел беседу с послами, и они ему прямо все и сказали, Они ему нарисовали картину. Они ему показали, кто хозяин. Он как угорелый помчался на фронт... Ай, от всех этих дел болит голова. Послушайте, вы, в промышленном комитете... Скажите, что теперь будет с нашей промышленностью? Можно теперь деньги вкладывать в промышленность? Что это такое, что банки теперь дерутся с промышленностью? Что это значит? Что они, с ума сошли?

— Банки ведут правильную линию.

— Какая же это правильная линия, когда фабриканту нельзя получить рубль в кредит! Когда банки дерутся за каждый аванс. Чтобы от них рубль получить, так нужно просить, как милостыню.

— Вы читали «Банковский вестник»? Там достаточно отчетливо сказано, что банки не считают социально-экономическое положение в стране благоприятным для вложения капиталов в промышленность.

— Но отчего же должна страдать промышленность?

— А, бросьте, кто страдает? Промышленники сами понимают положение. Если они говорят другое, так потому, что им нужно оглядываться на рабочие организации. Эти комитеты, советы берут за горло предпринимателя. Рабочие обнаглели. Надо дать хорошо по рукам, Вот на Гужоне — там правление предложило Временному правительству взять заводы на себя. «Пожалуйста, мол, попытайтесь справиться со всей этой шурой-мурой, которую вы же завели. А мы посмотрим, поучимся». Хозяева готовы закрыть заводы хоть завтра. Или вот Смирнов, текстильщик, закрыл фабрики, и все. Он-то как-нибудь просуществует, а вот как господа товарищи? Вот как вылетит полмиллиона товарищей на улицу — посмотрим, понравится ли им революция. Вот банки и ведут линию на такой удар.

— Но ведь теперь война. Как же это?..

— Так ведь правительство сейчас само сокращает заказы. Союзники больше в долг не дают. Оплачивать нечем. Американцы разлетелись было, сенатора прислали, комиссию. Ну, сенатор посмотрел-посмотрел и уехал... А теперь вот Бахметьев сообщает — в Вашингтоне-де заметно охлаждение к вопросу о развитии русско-американских отношений. Из знаменитых трех миллиардов американских кредитов на нашу долю достанутся, очевидно, слезы. А как же иначе? Вот и получается: денег нет, угля нет, нефти нет, с дровами провалились — так что же вы хотите? Вы думаете, если учредительские капиталы растут, так это промышленный расцвет? Бумажных денег много, вот и все. — Он помолчал. — Теперь так: удастся Керенскому провести смертную казнь на фронте — будут деньги, не удастся — фига с маслом. Удастся голодовкой согнуть рабочих — получим заем, не удастся — та же фига. Что ж голову под крыло прятать...

— Веселые вещи говорите, Николай Яковлевич... Значит, в учредительные общества вкладывать деньги вы не советуете?

Ответа не последовало. Должно быть, Султанов просто махнул рукой.

— Что же тогда покупать? Землю нельзя, акции нельзя, заводы нельзя; бриллианты, что ли?

— Советовать не решаюсь, слишком ответственно.

— Сумасшедший дом какой-то. Поеду к Кутлеру, у него связи с заграницей.

— Увидите Пальчинского, передайте ему...

На Плутархе липкий голубой коленкор и кожаный корешок. Так переплетают томики Теннисона...

Голос хозяина глухо рокочет за дверью. В передней гость шаркает калошами по линолеуму. В столовой горничная звенит посудой.

Нет, война — это не фокус. Часы — это не циферблат и стрелки. Часы — это механизм. Но понять механизм можно, только зная механику, законы, управляющие движением колес и маятников...

На улице лицом к лицу с освежающей прохладой ночи Андрей злобно недоумевал, почему он еще никогда не дал по роже кому-нибудь из этих людей, которые издеваются над фронтом. Что бы сделал на его месте казачий хорунжий, который хлестал солдата, спрятавшегося под бабий зад от стаканов зенитки? Полная луна смеялась широкой блинообразной рожей. Выпитое за ужином вино превращало фонари в маленькие, слегка колеблющиеся луны. Улицы упирались в тяжелые дворцы. Где-то находилась власть, та самая, которая заключала займы, печатала кредитки и до февраля и после февраля требовала во что бы то ни стало наступления, победы над неприятелем...

После отъезда Султанова дом взорвался нелепым, каким-то средневековым весельем. Можно было подумать, что все бакалавры Гюго вошли в четырнадцать комнат султановской квартиры. Андрей никогда не подозревал, что студенчество семнадцатого года жизнерадостнее довоенного... От них никуда нельзя было спрятаться. За столом, с рюмками в руках, они осмеяли все, что с трудом поддается осмеянию. Они оплевали все слова патриотического арсенала, все жупелы войны, все цветы классической романтики. Они состязались в эпитетах, доступных уху дам и способных в похабном смысле перещеголять простые заборные слова, уже утратившие для их слуха щекочущую шероховатость.

Елена сжалилась над Андреем и увела его к себе.

Она закрыла дверь и пожалела об этом. Каждый считал долгом постучать, спросить разрешения войти. Предводительствовала компанией кузина с зубами наружу...

Прошло еще несколько дней.

Андрей от встречи до встречи откладывал решительный разговор.

Елена никогда не говорила о будущем.

В сущности, Андрей был рад, что его не торопят. Он, как страшного суда, боялся разговора со старухой Ганской. Что, если эта, так легко приобревшая уверенность в себе старуха окинет его взором с ног до головы и спросит, на какие средства думает Андрей содержать свою жену? Он, кажется, получает двести пятьдесят рублей?.. Ах, двести двадцать пять? Ну, все равно... А что она спросит — нельзя сомневаться... Это ничего, что полгода назад, по выражению Трегубенки, они сами были «рваненькие». Черт бы взял эти деньги!

Рассечь разом этот узел он не хотел. Риск казался слишком большим. Вернуться на фронт без права думать о Елене!.. Он не мог и помыслить об этом. На месте всех его прежних рассуждений о войне поместилась сосущая пустота. На месте его любви поселится другая. Он будет подобен человеку с кавернами в обоих легких. Он будет хватать воздух руками, не будучи в силах дышать...

Каждое утро он шел к Елене, не зная, что принесет этот день: ощущение боли или надежду... На что?.. Неизвестно.

Однажды утром Елена сама позвонила ему и просила сейчас же прийти на Потемкинскую. Андрей спросил, не случилось ли что-нибудь у них. Елена ответила уклончиво, обещала все рассказать при встрече.

Комнаты Ганских красноречиво свидетельствовали о том, что их обитатели собрались в дальний вояж. Затянутые ремнями чемоданы, уложенные коробки, баулы. На секретере больше не было портрета.

Шурша черным шелком, вошла Ганская.

— Вы знаете, такое огорчение. Приходится срочно ехать этой ночью. Ничего не собрано. С билетами так сложно...

— Мама, вы запугаете бедного Андрея Мартыновича, — сказала, входя, Елена.

Возможно, что Андрей действительно имел вид растерянный.

— Куда же вы едете?

— В Носовку. Идите сюда, — взяла она его за руку.

Андрей сел так, как садятся, не зная, не придется ли вдруг вскочить, и, оставив руку Елены, смотрел на нее выжидающе.

— Я никогда не говорила с вами о наших делах. Я уж не знаю, что лучше в наше время... Может быть, лучше ничего не иметь. Управляющий бомбардирует нас отчаянными письмами. Вы знаете, как теперь сложно в деревне...

Андрей кивнул головой.

— А вчера ночью от него пришел ультиматум: либо мы приезжаем, чтобы уладить спорные вопросы с крестьянами, либо он ни за что не ручается. У соседей уже сожгли дом и службы. У них, впрочем, до февраля стояли ингуши. А у дяди никогда не было охраны. Дядя был либерал и как-то умел ладить с крестьянами. Мы не боялись пожаров. Но ведь теперь крестьяне не разбирают... Видите ли, они требуют, чтобы им были отданы все покосы. А это и есть самое ценное в имении. Дядя занимался искусственным травосеянием, и, кроме того, в имении есть большая молочная ферма. Я советовала маме отдать крестьянам часть земли. Хотя бы даже эти самые покосы. Но дядя Султанов обозвал меня дурой. Он говорит, что если только крестьяне увидят, что им уступают до Учредительного, они пожелают взять сейчас же все имение и, может быть, даже дом. Тогда уж и Учредительное не поможет. Мама волнуется, она решила ехать. Ну, а я не могу отпустить ее одну. — Она близко придвинулась к Андрею и просительно глядела ему в глаза. — Ведь вы понимаете, мой милый?!

— Я понимаю вашу тревогу о матери, но не об имении. Я ненавижу это ваше имение!

Елена успокаивала его.

— Я не ждала наследства, можете мне поверить. Но нельзя же отказываться... Нельзя же добровольно идти на бедность... Это вовсе не так красиво.

— Мне в вашем домике было очень хорошо...

— Нам будет еще хорошо, милый.

— Не знаю... — Руки Андрея лежали теперь, как плети. — Может быть, я говорю глупости. Но неприятнее всего сейчас обладать имением. Помещичья Россия кончилась. Она не вернется, как бы ни пошли дальше события...

— Не надо, милый. Мне и так тяжело. Я все время вынуждена колебаться между вами и мамой.

— Мама против нашей любви?

— Нет... но она так нервничает... она так надеялась. Так окрепла духом. И вот опять. Она ведь все не для себя, для нас... Для Коти, для меня. Вот потому-то я и не могу пустить ее одну. Я скажу вам правду. Я все время боялась, как бы вы не столкнулись с мамой. Мама крепится, она молчит, но по ночам она до сих пор молится за Николая. Она — старая женщина. Я все боялась, что вы заспорите с нею. В особенности о Михаиле... Ну, а в деревне — там все может случиться. Вы не знаете деревню. Там люди вовсе не так безобидны, как кажется. Они алчные, ненавидят богатых и могут быть страшными. Вот мы с вами все время избегаем говорить о политике. А она здесь, рядом с нами... Помните, я не писала вам две или даже три недели. Я получила тогда ваши первые письма о революции. Такие восторженные, радостные. А в это время мы не знали, как найти тело нашего Миши, чтобы похоронить. Говорят, его спустили под лед...

— Я не знал вашего брата... — глядя в пол, угрюмо говорил Андрей. — Может быть, он был очень хорошим. Я знаю только, что у нас на фронте гибли офицеры самые злые, жестокие... противники переворота. Во флоте — там тоже убили худших. Михаил, по-видимому, погиб случайно. Это большое горе, но в нем не виновата революция.

Елена осторожно убрала свою руку. Она смотрела в дальний угол серьезными глазами.

— Все-таки это убийство, Андрей.

— Вы, Елена, в убийствах не понимаете ничего! — с сердцем сказал Андрей. — На фронтах сейчас двадцать миллионов обученных убийц. В окопах... — Он махнул рукой.

— Так вот я не могла писать вам. Некоторое время я не могла быть с вами искренней.

— Я понимаю...

— А теперь вот мама...

— Хотите, я поеду с вами?

— Нет, нет, это никак не возможно!.. — Андрей смотрел на нее так, как будто готовился услышать что-то совершенно новое, убийственно ясное. — С нами поедет Никанор.

— Этот болван?

— Андрюша...

— Он может погубить... испортить все дело.

— Но больше некому. Не нанимать же человека. Дядя уехал, Котя на фронте.

— Лучше уж нанять...

— Мне очень жаль, что я испортила вам отпуск. Теперь уже не скоро...

Андрея захлестывала поднимавшаяся из глубины, как ядовитый газ из трещин, горечь.

— Что же мне делать, Андрей?

— Вы уходите от меня, Елена!

Она прильнула к нему всем телом. Шелк платья щекотал пальцы. Он поцеловал ее. Ее слезы скатывались на его худые холодные щеки.

«На следующий день ее не будет!»

Когда вошла мать, они долго глядели в разные стороны, не в силах сдержать размах дыхания...

Поезд ушел. В глазах Андрея рельсы гнулись живыми змеями, стремясь к двум красным убегающим глазам.

Петербург стоял позади пустой, и страшно было к нему обратиться лицом...

Сутки он лежал в комнате с опущенной шторой, боясь показать людям тоску человека, для которого фронт замкнулся теперь полным кругом.

Потом он подсчитал дни отпуска. Их оставалось немного. Он ходил по городу и смотрел только на новых людей. Он посещал митинги, лекции и доклады в больших залах. Он побывал в Таврическом. Но дворец революции давно превратился в большую канцелярию. Здесь интеллигентные барышни раздавали литературу, талоны на обеды, билеты на концерты. В Екатерининском зале было грязно и людно. В дальних, кривых коридорах — неделовито пусто. В саду бродили подозрительно чистенькие солдаты. В газетном киоске пестрели новые, непривычные названия газет и журналов.

Он нашел в абонементной книжке номер телефона отца Васильевского. Ежик радовался в телефонную трубку, звал к себе, в ресторан. Отец Васильевского декламировал за чаем кадетские воззвания. В ресторане Андрею казались противными блюда... Ежик был все так же умен и дьявольски осведомлен. От его речей тошнило. Они показывали, сколь многими вариантами может быть изображена в словах самая банальная мысль. В его речах звучали обрывки чьих-то брошенных в страну, подхваченных обывателями фраз. Андрей подолгу невежливо молчал.

Александр Зыбин обиделся, узнав, что Андрей уже две недели в столице. Обиде его не суждено было растаять и от объяснений Андрея. Он смягчился собственными рассказами о служебных и денежных успехах. Он копил деньги и покупал какие-то бумаги.

— Ты изменился на фронте, — заметил он приятелю.

— Я не полено, — грубо ответил Андрей.

Андрей пытался было читать. Но брошюры его не удовлетворяли. Это были в не лучшем варианте речи митинговых ораторов, перлы адвокатского красноречия. Маркса он не мог достать. Покупал книги о Парижской коммуне.

Парадные улицы его теперь угнетали. Веселые голоса, флаги — все поблекло. Казалось, он сам надел на глаза густые серые стекла.

Только предместья жили иною жизнью. Здесь Петербург неожиданно стал южным городом. Люди научились проводить время на улицах. Толпы молодых парней, не умещаясь на тротуарах, ходили вечерами по мостовой, пели, громко разговаривали. Среди них, как коренники, шли солдаты в ладных фуражках и вольно надетых поясах. Здесь гремели песни революции, слагали частушки на революционные темы. Где-то в каменных дворах с запахами, в квартирах, куда ведут узкие черные лестницы, освещенные желтыми угольными лампочками, таились вожди рабочего движения — большевики...

Однажды на Невском, в густой толпе, очутившись у края панели, Андрей увидел на торцах широко шагающие ряды, над которыми от шеста к шесту бежали, волнуясь, красные дорожки с белыми и черными буквами. Это шли солдаты и матросы. Демонстранты пели: «Смело, товарищи, в ногу». Панели гудели сдержанным шепотом. Матросы в лозунгах и песнях обещали углубить и обострить борьбу.

Впрочем, не куски материи, не слова, смысл которых для многих еще не раскрылся, — но лица были настоящим знаменем этих двух не сливающихся человеческих потоков, которые пока еще вмещала одна и та же улица.

Бритые сухие лица остановившихся рядом офицеров застыли. Едва шевелились усы, не то от легкого ветра, не то от того, что губы шептали что-то напряженное, как заклинание. На панелях женщины тесней прижимались к мужчинам. Здесь было много вооруженных офицеров. Солдаты же шли без винтовок, но было видно, что сейчас они не знают удержу ни в радости, ни в смелости, ни в задоре.

— Святый боже, святый крепкий, — громко причитала, опираясь на палку, куполообразная старуха в кремовой накидке прошлого века. — Како тако время!

Проходил хвост колонны. Панели оживали по сигналу старухи.

— Морды-то отъели. Бьют баклуши в казармах, — сплюнул толстяк с лицом цвета резиновой клизмы, к которой сверху была приклеена светлая пакля.

Офицеры стояли стеной гладких шинелей. У всех руки лежали на эфесах шашек. Перед ними затерялся одинокий маленький ефрейтор-фронтовик в шинели, познавшей прелести окопов.

— Ты вот что-то не похож на них, миленький! — обратилась к нему клизма, показывая на шагающих солдат.

Ефрейтор осмотрел говорившего, сморкнулся в пальцы, отчего стена офицерских шинелей дрогнула, как от шквала, и, отвернувшись, сказал:

— На тебя они тоже не смахувають.

— Ты вот какой жидкой, и на тебе-то шинеленка замызганная. А энти вот по Невскому разгуливають. И этих бы на фронт не вредно. Верно я говорю, господа офицеры?

Офицеры были неподвижны, как скульптурная группа.

Фронтовик шагнул на панель и одиноко зашагал вслед за колонной. Он уносил свое, особое мнение...

Андрей читал Тьера. У него была груда книг о Парижской коммуне. Но все это не было похоже на петроградские демонстрации, на фронтовика, на парчков...

Парижская коммуна казалась ему спектаклем, поставленным актерами другой планеты. Мысли об Елене мешали читать. Отпуск кончался, он походил теперь на бумажник, набитый векселями, который утащили в трамвае. Андрей все чаще замечал за собой какую-то явно неврастеническую суетливость, и на пальцах появились белые пузырьки, какие уже бывали в дни долгих окопных обстрелов и многодневных боев.

Врач сказал, что такие явления наблюдаются у половины фронтовиков и единственное радикальное средство от этого — покой.

Андрей раньше срока уехал в Румынию. В парке застал приказ о переводе во вторую батарею тяжелого дивизиона, и уже на другой день он выехал через Одессу в Минск.

 

XVIII. За землю и волю

— 'а' вам пришлась по в'усу ваша трапеза, господин прапорщи'? — приветливой рукой трепал Алданов по плечу Андрея. — Офицерс'ие разносолы, батень'а, 'ончились. Небось в пар'е все-та'и лучше было.

Кольцов без френча, со спущенными помочами, поев селедку с картофелем, плавающую в янтарном масле, откровенно облизывал широко расставленные пальцы.

— Если бы вас увидели в офицерском собрании города Николаева! — сказал Горелов. Он заехал в гости и сидел на краю скамьи, опустив подбородок на эфес шашки.

— Выход из дивизиона. Очень просто! — согласился Кольцов. Он прекрасно сознавал весь ужас своего положения.

— Не то еще будет, — буркнул молодой прапорщик с лицом в рябинах, с суворовским вихром на лбу. Это был офицер последнего выпуска, прапорщик Перцович. Его товарищ по школе Архангельский, плечистый, с упитанным лицом, старательно и молча жевал, глядя куда-то вперед. Трудно было заподозрить его в склонности к меланхолии. Скорей всего это было созерцательное равнодушие.

Батарея стояла в Кревском лесу около тех знакомых мест, где дивизион уже подвизался весною шестнадцатого года. Солдатский топор еще больше разредил чащу леса. На позиции только редкие, самые старые сосны были оставлены для прикрытия от аэропланов, и их вершины, раскачиваемые ветром, бороздили яркую полосу летнего неба. У строя орудий были вырыты солидные блиндажи. Уходя в густые заросли кустов, тянулись ряды солдатских палаток. Врытые в землю стол и скамьи офицерской столовой расположились под самой высокой сосной, и группа обедающих офицеров у всех была на виду. У избитой на походах закопченной кухни стоял солдатский хвост с бачками. Огромный черпак кашевара взлетал и опять погружался в облако пара, и солдаты по одному отбегали с наполненной горячим посудой к группам сидевших на земле людей с ложками наготове.

— Кто это у кухни? — удивился Андрей. — Ведь это Пахомов! Каптенармус?

— Представьте себе, — сказал Кольцов. — Солдаты постановили. На первом же собрании. А фельдфебеля — в ящичные ездовые.

— Кто же теперь фельдфебель?

— Прислали нового — подпрапорщика Галкина.

— Ничего, скоро и нас поставят в очередь к кашевару, — продолжал Перцович.

— Тем, батень'а, пахнет, — покорно согласился Алданов.

— А у вас в парке как? — осведомился Кольцов.

— Я еще не разобрался, как у вас, но возможно, что в парке спокойнее. Мы в комитете поставили все эти так называемые бытовые вопросы и разрешили раз и навсегда... Заставили каптенармуса выдавать офицерам продукты не свыше положенного пайка, и, кажется, все... Это ведь справедливо.

— Тыловая часть, — презрительно сказал Перцович.

— А у нас в трех батареях, и везде по-разному. В третьей батарее лучше всего... У нас все это складывается резче потому, что завелся большевик и все ему в глаза смотрят.

— Сами офицеры виноваты, у вас всегда было хуже отношение к солдатам, — заметил Горелов.

— Кто же этот большевик?

— Он еще спрашивает, — засверкал глазами Кольцов, — ваш же Стеценко.

— А Ягода, Багинс'ий, Берзин... А Бобров? Это 'то же, по-вашему? — спросил Алданов. — Они все уже записались в партию.

— Лучшие солдаты! — воскликнул Андрей.

— Вот подите же, — развел руками Алданов. — И злее всех, знаете, ваш приятель Багинс'ий. А 'а'ой был разведчи'! Он еще до революции взбесился, вдруг... после сражения под Барановичами. После этого он стал приходить 'о мне с та'ими вопросами... Совершенно умопомрачительные вопросы. Ни'огда не думал, что на солдата та' может подействовать исход боя.

— Больше всего жаль Ягоду. Твердый парень. Его просто проморгали, — цедил сквозь зубы Горелов. — И уже на других батареях у Стеценки завелись приятели. Даже у нас. Тихо работает парень, без шума, но наверняка.

— Та'ое время.

— Но что у вас произошло со Стеценкой? С чего началось? — спросил Андрей.

— Приехал тихий, как овечка. Настоящий солдат, — размахивал руками Кольцов. — Я его даже в первое орудие назначил, к Ягоде. Пусть, думаю, фейерверкерские нашивки заслужит. А то — в писаря. Грамотен, пишет как офицер. А на первом собрании он как грохнул речь!.. — Кольцов схватился за голову.

— Да, была штука, — поддержал Горелов. — Можно было подумать, он к этой речи год подготовлялся. И капиталисты, и земля, и заводы, и кровавая царская власть, и обманщики-союзники. Солдаты развесили уши. А он дальше: офицеры спят и видят, как бы задушить революцию, офицеры за войну, им война выгодна, а если, мол, они не из-за выгоды воюют, а из патриотизма, то пусть перейдут на солдатский паек, на унтер-офицерские оклады...

— Такое завертелось, — поднял руку Кольцов, — как в пехоте...

— Нас тогда толь'о 'аляев, Сазонов да Перовс'ая спасли, — усмехнулся Алданов. — Да, да. После Стецен'и на том же собрании выступил Шнейдеров. Вы его помните, он при вас был вольноопределяющимся, толстый та'ой, эсер... При 'еренс'ом его в прапорщи'и произвели. Он 'а' за'линатель говорил. Целый час. Всех мертвецов из гроба поднял. Вот вы бы послушали. Мы-де теперь одна семья. Революционный офицер солдату брат. После революции ссорить солдат и офицеров может толь'о враг. Партия социалистов-революционеров, 'оторая идет против помещиков, против министров, против царя, не даст уничтожить в армии революционный дух. Словом, потеха...

— Чего же тут смешного?

— Смешно то, что за'линания подействовали. Вот вы мне и с'ажите, знаем мы солдат, знаем ли мы свой народ?

— Мне в голову не пришло бы обратиться к Каляеву и Перовской, — смеялся теперь и Горелов. — Когда Стеценко говорил о пайках и о жалованье, у офицеров в груди камни ворочались. Ничего ведь не скажешь, ничего не придумаешь. Впрочем, помогло это все ненадолго... Но когда Шнейдеров попал в председатели комитета, повел успешную запись солдат в эсеровскую партию, а Стеценко остался в меньшинстве. Но это его, по-видимому, не смущает:

— Каждый день с утра до вечера народ обрабатывает. А мы молчим, — несколько оживляясь, протянул Архангельский.

— Повара у нас отняли, — пожаловался Зенкевич.

— Да, представьте себе. Довольно, говорят, каждый день разговляться. Повара нет в штатах. Тоже законники нашлись. Теперь вестовые обед готовят — то пережарено, то пересолено...

— Хорошо еще, не отняли вестовых.

— И об этом разговор был. Не беспокойтесь.

— Все это в конце концов мелкие дрязги, — сказал Андрей.

— Бывают и серьезные разговоры. Самые разнообразные... Вот и сейчас идут зачем-то. Наверное, просьба или требование. Теперь, собственно, и не отличишь...

Подошли двое. Андрей не помнил их лиц. Вероятно, новые. Они еще утирали губы рукавом после обеда. Оба одного роста, оба широкоплечие, краснощекие, с налитыми круглыми плечами — куртка лопается. Один помоложе, безусый не от бритвы, а от природы, другой — сивоусый, белесый, построже и с бомбардирской нашивкой.

— Мы к вам, — сказал бомбардир.

Кольцов подвинулся на скамье.

— Садитесь, ребята... Садись, Митрохин...

— Постоим, — ответил бомбардир и неожиданно присел на корточки там, где стоял. Молодой остался стоять рядом.

— Как мы письма из дому получили... Посоветоваться надо, господин капитан.

Кольцов протянул руку.

Но бомбардир, не отдавая письма и послюнив пальцы, неловко перебирал мелкие желтоватые странички.

— Что ж пишут? — спросил Алданов.

— Пишут, господин поручик... такое, что нам здесь сидеть не выходит времени.

— Хм, мы бы тоже не сидели... если бы не война. А вы прочтите, — предложил Кольцов.

— Землю у нас делят, в Тамбовском уезде...

— Землю делят... — как эхо прогудел молодой.

— Какую землю?

— Помещика... Воротынцева... господина, делят...

— Бабы пишут, что без нас, если не приедем, всё разделят. — Они смотрели теперь на Кольцова в четыре глаза, как в строю.

— Ни'то до Учредительного собрания делить землю не может, — заметил Алданов.

Должно быть, эта фраза прошла незаметным ветерком мимо ушей солдат. Они смотрели все так же.

— Что же вы хотите? — спросил Кольцов.

— В отпуск бы, ваше благородие...

— А когда ваша очередь?

Бомбардир только махнул рукой.

— Мы четыре месяца на батарее... Мы из раненых, второй раз. Когда наш черед?

— Господа офицеры тоже в очередь ездят.

— А командир батареи что ни месяц ездит...

— Это дело высшего начальства, — сердито заметил Кольцов. — Не выйдет, ребята...

Бомбардир сломал щепку, которой он чертил по земле, отряхнул пальцы и поднялся. Андрею показалось, что человек в гневе.

— Явите божескую милость, — вдруг тихо заскулил бомбардир. — Землю-то всю без нас поделят. Тех, что на фронте, позабыли. У нас в деревне одни бабы остались. Не запишут на нас — не будет землицы. А помещицкий хлеб по ночам увозят... Лес порубили. Ружьёв у наших нету... А там, которые помещичью водку пьют, те по деревням ездят и сеять не велят...

— Мы на трое ден, — присоединился паренек и снял шапку.

Бомбардир энергично двинул товарища локтем. Взглядом не одобрил снятие шапки.

— А оружие с фронта брать — это против закона, — сказал Кольцов. — За это под суд.

Бомбардир опять опустился на корточки, опять нашел на полу щепу и стал ею царапать конец сапога.

— Что ж получается? — говорил он, глядя в землю. — Почто же мы революцию делали?

— Кто ее делал? — презрительно уронил Перцович.

— Про землю, про волю разговоры... — тосковал бомбардир. — А землица-то мимо солдатского носа идет.

— Ничего не могу, дорогой, — разводил руками Кольцов. — И землю делят у вас самочинно, и в отпуск пустить против приказа не могу...

— Что ж, по приказу и сгнить в окопах? Все равно войне конец, — поднял вдруг глаза бомбардир. Вся мягкость сошла, слетела с лица, как сброшенная в сторону маска. — А нам без землицы жизни нету. Хоть с победой, хоть как... Хоть сдыхай. — Он поднялся, резким движением сорвал шапку с головы и хватил ею о землю. — Даешь отпуск, командир, — сказал он без крика, тихо, но напористо. Он стоял теперь, подавшись вперед, и ждал. У молодого дрожали черные рабочие руки.

Офицеры почувствовали себя неловко. Андрей физически ощущал бешеную злобу, которой наливались на его глазах Кольцов, Перцович и даже Горелов...

— Я с тобой... с вами... в таком тоне говорить не буду, — сказал Кольцов и по-детски поднял на руках туловище, — и грубить не позволю... Не нравится — жалуйся в комитет. — Он опять сел плотно.

— Что комитет, что охвицеры — один... — выругался, как сплюнул, бомбардир. — Христом-богом просил, а теперь даржи! Уйду я... или еще што сделаю. — Он схватил пятерней и рывком чуть не до пояса раздвинул ворот рубахи. — На, вяжи, або стреляй!..

Кольцов вскочил.

— Осипов! — крикнул он на всю батарею.

К столу уже бежал огромный солдат, круглолицый, с мягким бабьим подбородком и багрово-красными щеками. За ним шли и бежали, побросав бачки, другие солдаты.

— Чего изволите? — спрашивал он еще на ходу Кольцова.

— Вы как комитетчик, — заговорил взволнованно Кольцов, — подтвердите Митрохину: могу я отпускать в отпуск кого хочу?

— Никак нет, — встал в позу и принялся обтягивать рубаху в жирных пятнах Осипов. — Условие было... Список есть, одобренный комитетом.

— А письмо? — протянул вперед руку молодой.

— Про письма нам ничего не известно, — упрямо закачал головой Осипов.

— А он оскорбляет... Меня ругает, командира батареи, грозит... — похныкал Кольцов. — Я мог бы под суд... Но я хочу жить в мире с батареей. Я бы отпустил всех, если бы мог, если бы не было войны. Я и сам домой не прочь, но сижу вот...

— На офицерском пайке, да четыреста жалованья, — раздался голос. Это был Берзин, наводчик второго орудия, большой, нескладный, как будто покрытый дубовой корой, с дубовыми жилами парень.

Кольцов осекся.

— Что за шум, а драки нет? — спросил кто-то уверенным тоном. Толпа раздвинулась, и в круг вошли двое. Первый был рыжеусый, похожий на казака фейерверкер третьей батареи, комитетчик Табаков, и страдающий одышкой, тяжеловесный и мягкий председатель дивизионного комитета, прапорщик Шнейдеров.

— На ловца и зверь бежит, — сказал Алданов и очистил возле себя место на скамье.

— Слыхал я немного, — вздохнул, садясь, Табаков. — Насчет отпусков, ребята! А вот мы поговорим, давайте...

Мы по-демократическому. Чуть что — собранию... И всякому ясно, убедительно. Ты, что ль, Митрохин? Докладай... на что претендуешь? — Он пожимал руки офицерам. — Давно приехали? — бросил он по пути Андрею.

Митрохин опять тихо и медленно стал рассказывать все сначала. Держал в руке, не отпуская, письмо.

Жаркое солнце желтым слепящим светом обливает солдатский круг. Редкие тени от качающихся вершин бродят по одежде, по лицам...

Митрохин говорит, а Андрей улыбается то одному, то другому из солдат, с кем не успел еще повидаться по приезде. Это хорошо, что он всех увидит на собрании сразу, не надо будет обходить блиндажи и палатки, разыскивая тех, с кем когда-то делил походы, ходил на наблюдательный, тянул проволоку, коротал зимние дни в запорошенном снегом лесу.

Артиллерия — не пехота. Прошел год, а половина ребят — все те же. И Ягода, и Багинский, длинный как жердь, должно быть, от своего роста всегда согнутый. Глаза у него стали еще чернее и плечи костлявей. А вот хлесткий, как плеть, разведчик, рыжий балагур и ловкач Федоров. Смотрит неласково. Нехорошо от его взора. Телефонисты — Сапожников, Ханов, угрюмый Хрюков, Григорьев, Сонин. Орудийные номера, ездовые. Иные лица — видать, что знакомы, но уже не вспомнить фамилию. Видно, здоровый народ сибиряки — не сломить их и трехлетней тряской по фронтам, окопам, болотам и лесным чащам. Каким бездорожьем их удивишь, какой работой напугаешь! Двухсотпудовые пушки они вытаскивают из хлябей, когда уже не под силу першеронам. Поплевав на ладони, топором крушат сосны в два обхвата. Сделали, что могли, для победы, но больше не хотят. Победа царя, победа кайзера. Что принесет им эта чужая свара? Они уже думают о победе народа. Эта война — больше не их война.

Это видно сразу. Это понятно Андрею из всех сегодняшних беглых разговоров.

Президиум вокруг стола — как репинские запорожцы. Кольцов быстро успокоился и теперь, слушая Митрохина, сияет, как баташовский самовар. Его фуражка с широкими полями сползла на затылок. Он без френча, с закатанными рукавами рубашки, волосатый орангутанг, и конец уса, как у таракана, двигается сам по себе. Обняв руками соседей, Табакова и Осипова, он хочет показать, что чувствует себя в кругу солдат как свой.

Зенкевич улыбается исподлобья и сидит собравшись, как будто его сдавили со всех сторон.

Алданов время от времени дружески треплет по плечу рыженького мелкого фейерверкера Щуся, называет его «батень'ой» и шепотом, так что слышно Андрею, рассказывает, как соседи — легкачи — ручными гранатами глушили рыбу где-то в помещичьем пруду. А вот Бобров. Это рабочий-металлист. Он прислан сюда накануне революции. Он из партии рабочих, снятых с производства за политическую бузу. У него усы еще длиннее и пушистее и табаковских, и кольцовских. Военная форма выглядит на нем по-штатскому. Голенища сапог гуляют: на одной ноге они достигают колена, а на другой — середины икры. Он слюнявит карандаш и что-то пишет в книжечку. Алданов уверяет, что этот парень еще опаснее Стеценки...

Петра не видно. И утром не было. Где-то исчезает парень. Вероятно, здесь сложнее положение, чем в парке... Может быть, лучше было бы остаться в парке.

Как провожали его парковые... Даже Кашин провел с ним весь последний вечер. Были кое-какие шероховатости, но, в общем, солдаты любили его. Когда отъезжал тарантас, на дорогу вышли почти все, кто был в Григоренях. Ему кричали, чтобы он не ездил на Западный фронт, что комитет напишет бумажку о его культурной и революционной работе и его оставят в парке...

Он долго махал солдатам фуражкой, пока придорожная скала не закрыла деревню...

— Я вижу, тебя, парень, твоя баба письмом смутила, — сказал Табаков, когда Митрохин кончил. — А ну, давай, робя, сочтем, кто еще заимел такое письмо с дому?

Десятком голосов ответил солдатский круг.

— Все про землю пишут,—кричали ребята.

— И мне...

— Стонет баба...

— Даешь всем отпуск!

— Гроб, печенку, селезенку... — всех перекрикивал Федоров.

— Цыц, ледащий,—цыкнул на него Табаков. — Это тебе не ярмарка. Чалдон!

— А ты скобарь, чертово шило!

— Ты не лайся, а то я тебе перекручу манишку!

— Товарищи, несерьезно это, — встал вдруг Шнейдеров. — Это все-таки собрание. — Голос у него был квохчущий, булькающий, на резком, отчетливом «о».

Солдаты, однако, присмирели.

— Дело не в письмах, — продолжал Шнейдеров. — Дело в том, что никакого дележа земли сейчас нет и быть не может...

— У тебя нет, а у нас есть! — крикнул кто-то.

— А на Волыни всё переделили...

— Землю делить может только верховный орган свободного русского народа — Учредительное собрание.

— Учредительное. Это верно, — как эхо подтвердил Табаков.

— А если армия разбежится... если всех отпустят в отпуск, то землю, очевидно, будут делить не русские крестьяне, а германские помещики.

— Во, видал?!. — сказал Табаков Митрохину.

Сибиряки присмирели. Но Митрохин стоял сумрачный. Его не пробрало красноречие Шнейдерова. Постояв с минуту, он прошиб плечом солдатский круг и поплелся к орудийному блиндажу. За ним, раскидывая ногами, пошел младший.

— Дай слово, председатель, — раздался из задних рядов удивительно знакомый Андрею голос.

— Ну, начинается, — ткнул его в бок Зенкевич.

Шнейдеров и Табаков перешептывались.

Утром, в час приезда Андрея, Петр отсутствовал. Теперь Андрей рассматривал его с понятным любопытством. Он был худее, тоньше всех этих тяжелых, налитых сибиряков. За эти годы лицо его еще больше вытянулось и определилось. Он был похож на тех украинских парубков, каким не хватает только длинных опущенных усов и штанин с мотней до полу, чтобы пуститься в пляс в «Наталке Полтавке» или «Назаре Стодоле». Лицо правильное, нос прямой, черные усы и черные брови — чуть мохнатыми, ровно выведенными жгутиками. Цвет кожи матовый. Во всех движениях, в мимике лица, в выражении всегда чуть прищуренных глаз разлита украинская лень, горделивая, сознательная, лень со смешком, которая умеет взрываться внезапно: таится, нежится и вдруг рассыплется неудержимой энергией порохом, ракетой, перед которой отступает тогда сдержанная северная деловитость.

Петр вышел в круг. Лениво осмотрелся. Зачем-то оглядел сапог с обеих сторон, а потом тихо спросил:

— А когда это самое Учредительное будет, господа комитетчики?

— Намечено на сентябрь, сам знаешь... Надо его подготовить.

— А чей же урожай будет? — крикнул кто-то. — Наш али господский?

— А кто в Учредительном будет? — опять спрашивал Петр.

— Кого выберут. Не валяй дурака.

— А может случиться, что Учредительное землю за помещиком оставит?

— Не думаю.

— Но может случиться?

— Что ты все спрашиваешь?

Но солдаты уже загорелись любопытством.

— А вы отвечайте, — крикнул Багинский. — Если может такое случиться, так себе возьми свое Учредительное.

— А мир когда будет? — все так же спокойно спрашивал Петр.

— Кто же это может сказать? Скажи сам, если знаешь.

— Знаю и скажу в свое время, — усмехнулся Петр.

Солдаты придвинулись ближе.

— Я не зря спрашиваю,—тихо начал было Петр и вдруг рванулся к комитетчикам. — Хвостом вертите, товарищи, — вдруг резко бросил он в сторону президиума. — Четыре месяца революции. А никто ничего не знает. Будет ли республика или опять царь? Чья будет земля? Как будто солдат-крестьянин теперь отдаст ее кому-нибудь... Хоть бы десять учредиловок решили...

— Черта с два! — крикнул Сапожников.

— А Учредиловка ваша — лавочка. Панов да буржуев выбираете. А они разговоры начнут. Чтоб решили все правильно, надо, чтобы сами рабочие и крестьяне решили, как быть, а не адвокаты, фабриканты, офицеры... Кого от нас наметили?

Шнейдеров перебил его:

— Стеценко, я тебя лишу слова. Если ты будешь так выражаться об Учредительном собрании, придется принять против тебя меры... Ты думаешь, солдаты — дети... Так и поверят тебе? Солдаты сами намечают кандидатов в Учредительное собрание и здесь, на позициях, и в городах. Нечего нам здесь очки втирать. Люди взрослые. И о мире... Солдаты все понимают, что мир сейчас невозможен. Пойди предложи мир немцам, они тебе ответят.

— Во, верно, они ответят... — кивнул головой Табаков.

— А мы добьемся справедливого мира без аннексий и контрибуций.

Эта знакомая фраза вызвала новое шевеление в рядах, благоприятное Шнейдерову. Бобров успокоительно тянул за руку Петра.

— Я предлагаю, товарищи, вынести порицание Стеценке за его попытки подорвать доверие к Учредительному собранию. Все революционеры за Учредительное собрание. За Учредительное боролись поколения революционеров. — Он приподнял голос. — Это оскорбление боевой партии эсеров, которая вывела русскую революцию на широкую дорогу и которая приведет крестьянство России к земле и воле.

Одобрительный рокот шел по солдатским рядам.

— Как их качает, — тихо шепнул Андрей Алданову.

Алданов склонился к нему.

— Демагогия работает вовсю... И те, и другие — демагоги. Морочат деревенс'ие головы. У солдат мозги уже распухли. — Он опять стал слушать Шнейдерова, который продолжал ораторствовать о вреде братания и о необходимости поддержки Временного правительства.

— А все-та'и, смотрите: будет Стеценко уходить, с'оль'о с ним увяжутся, — шепнул опять Алданов.

Петр действительно ушел с собрания со свитой.

— Он свое возьмет.

— Может, хоть вы на него повлияете, — сказал Кольцов в блиндаже после митинга.

— 'а' все это грустно, — сказал Алданов. — Все рассыпается, все ползет...

— Александр Кузьмич, а вы примкнули к какой-нибудь партии?

— Нет, знаете, избегаю. Партия требует многого. Теряешь личную волю, 'адеты, по-моему, самая разумная, самая государственная из партий. Наше 'упечество — это еще молодая, неразвернувшаяся сила. Я очень верю в наш молодой 'апитализм. Печально будет, если свернут ему раньше времени шею...

Андрей нашел Петра в палатке. Он лежал на одеяльце, по обычаю закинув худые руки за голову. Сколько раз видел его Андрей в такой позе на берегу Днепра, в зеленом садочке на окраине Горбатова.

— Вставай, старик! — протянул он ему руку.

Петр вскочил на ноги.

— Пошли, что ли, побродим? — предложил, поздоровавшись, Андрей.

— Пошли, — заправляя пояс, согласился Петр.

Они шли, и Петр с любопытством оглядывал Андрея.

— Ты как и не был студентом. Встреть тебя в трамвае или на дороге, подумаешь — с рождения офицер.

— У тебя ненависть к офицерам.

— Всякие бывают офицеры... Но вообще верно, не люблю вашего брата. И вот так... умом не люблю, понимаю, что нельзя любить, не следует... и нутром тоже. Наверное, вот как кошки и собаки. Встретит собака кошку на дороге — на забор рвется.

— А ты тоже изменился. Вытянулся в версту, а плечей не нагулял. Как тебя в гвардию взяли?

— Второй сорт, разумеется. Я ведь писал.

Петр имел привычку вышагивать широко и старательно, как будто рассчитывал каждый свой шаг.

— После пехоты здесь, — продолжал Петр, — трудненько работать. Сибиряки — «хозяева», чалдоны. Тут такие есть, что и за царя при случае голоснут. Один тут кулачок из семейских рассказывает, как его дед царю мед со своих пасек возил. А царь на то время в Ницце оказался. Так он в Ниццу попер. Через фрейлину передал и сидел, ожидал, пока ему все туесы вернут. Потому, чтоб не оскверниться, не перепутать... Ведь царь-то не старовер. А сыновья у него и внуки в солдатах служили. Солдат солдату тоже, брат, рознь. Тут у нас солдаты есть — короли. У Ханова промыслы, у Пахомова мельница, у Волосова землицы за сто десятин, копни только. А у вас в парке, что ж, наверное не хуже? Оренбургские...

— Ты людей, как яблоки, сортируешь.

— Ну да, — спокойно ответил Петр. — А как же иначе? Вот ты поговори с полтавским или подольским мужичком. Семья как у курицы, а землицы с воробьиный нос, А кругом бобринские, барятинские, балашовские имения. Не имения — моря, не оглядеть, не объехать, и земля — как сахар. Вот ты его возьми поспрошай, в какой он партии. Та его партия, которая ему землю дает. Как рабочий с Выборгской. По-моему, он уже и родится партийным. Что же, тебя из дивизиона легко отпустили?

— Не отпускали... солдаты ко мне привыкли.

— К эсерам в лапы еще не попал?

— Нет... Признаться по совести, я еще не встречал партии, которая пришлась бы мне по духу, вот так целиком, чтобы всего захватила.

— Интеллигент... Потому тебя так и болтает. Ты что ж, я, собственно, не пойму, ты же писал, что стоишь за революцию... Или тебе тоже приказ номер один настроение испортил?

— Признаться, я не вижу последовательности. Я понимаю так, что тот, кто этот приказ выпустил, должен был сразу и мир заключить, и землю делить, и все такое. А эсеры и эсдеки приказ состряпали, дисциплину сорвали, а теперь за оборону, за войну до победы. Чушь это.

— Чушь и есть. И еще какая чушь, — со смехом покачал головой Петр.

— По-моему, сейчас многие вступают в партию без достаточной уверенности...

— Если кто идет в партию своего класса — приживается. А кто так вообще, наобум Лазаря — ну, ничего и не выйдет.

— Какая же, по-твоему, партия подходит для таких, как я? — натянуто улыбнулся Андрей.

— Для тебя настоящей партии нет. Не настоящий вы народ, интеллигенты. Ну, а потом к какой-нибудь примажешься, а то и так до смерти проболтаешься.

— Не знаю, — вспылил Андрей. — Откуда у тебя тон пророка в уездном масштабе? Безапелляционно, как приказ станового.

— Деликатно ругаешься.

— И твое поведение сегодня мне не понравилось. Солдаты и без того сбиты с толку, а ты выступал как демагог. Ведь ты же знаешь, что армию разрушить нельзя, что землю делить так, как это угодно Митрохиным, тоже нельзя. Это будет грабеж.

— Награбленного.

— Что?

— Грабеж награбленного, говорю.

— Знаешь, перед таким заявлением надо, конечно, пасовать. Что же возразить, когда невежественные люди отбрасывают в сторону, как шелуху, культуру веков, цивилизацию, плюют на сложность общественных отношений и всё представляют в зверином виде... Пещерные отношения... Что же может возразить на все это интеллигентный человек?

— И это еще дипломатично. Иные резче выражаются.

— Давай лучше говорить не о политике. А то, боюсь, у нас дружба пойдет врозь.

Петр остановился.

— Если ты так революцию понимаешь, то, боюсь, о дружбе нам и говорить не стоит. Все равно не сегодня-завтра передеремся.

— Ты, я вижу, все еще возбужден после собрания.

— Не больше, чем ты.

— Дружба моя не очень-то тебе нужна.

— Тут, браток, игра такая идет, что и не такие дружбы, как наша с тобой, летят. Я прямо скажу. В этом деле для меня тот брат, кто со мной. А кто против — хоть отец, хоть мать, хоть сестра — к черту! — Лень растаяла. Петр глядел теперь широко раскрытыми черными глазами.

Возвращались молча. Андрей убеждал себя, что Петр — это просто ограниченный, малообразованный, тупой человек; все это знали, но он, Андрей, до сих пор по слабости характера не хотел согласиться с этим. Сначала он был искренне огорчен встречей. Потом решил, что все это детские сантименты. Петр играет с огнем. Все, что он делает, — безответственно. А шутить сейчас не приходится. Тут же спохватился. Но ведь это совсем то, что говорил Петр. Он рассердился на себя и пошел в офицерский блиндаж.

В этот вечер вернулся на батарею Соловин. Он сидел на своем необъятном чемодане со стаканом горячего чая и рассказывал о госпитале и о своих дальнейших планах. Наутро он отправился в штаб корпуса, пообещав вернуться к вечеру.

В связи с приездом Андрея на батарее произошли перемены. Алданов был временно назначен начальником связи, Зенкевич ушел в адъютанты, а Андрей был назначен командиром первого взвода.

В офицерском блиндаже стало уныло и тихо. Архангельский (может быть, к счастью для других) был неразговорчив. Он много спал, не разбирая времени. Часами резал из деревянных чурбанчиков птичек и ящериц и раскрашивал их карандашами. Перцович исчезал на соседних батареях или в солдатских блиндажах, где у него была дружба с некоторыми из солдат. Кольцов томился бездельем и одиночеством и то и дело выдумывал самые разнообразные комиссии — должно быть, чтобы убить время и найти выход своей энергии. Он осматривал с комиссией сбрую, проверял батарейные книги, ревизовал каптенармуса, на досуге учил молодых солдат чистить лошадей, рисовал бесчисленные панорамы позиций.

Соловин относился к кольцовским комиссиям отрицательно, но молчал. Опытным глазом он усмотрел, что в эти комиссии уходит часть буйной, разбуженной солдатской энергии. Пока Кольцов спорил с членами комиссий, он раскладывал бесконечные пасьянсы.

Отношения с солдатами налаживались у Андрея с трудом. В каждом взводе нашлись такие, которые почти целиком вернули ему прежнее расположение, но рядом были и такие, которые под внешней сдержанностью затаили недобрые чувства.

Андрея угнетало это отчуждение солдат. Нарастало чувство обиды. Казалось ему — он ничем не заслужил такого отношения, он рад был во всем идти им навстречу. Но вместе с тем он понимал, что причина такого недоброжелательства лежит не в личных отношениях, но в тех больших событиях, которые совершаются в стране и на фронте, и к досаде, к обиде присоединилось ощущение бессилия.

Он начал регулярно заниматься с номерами своего взвода. Уделял в день два часа на беседы и письма. Читал вслух газеты. Но теперь уже не получалось тех бесед, когда слушатели были полны доверия.

В июле по дорогам потянулись обозы со снарядами и патронами. В блиндажах и палатках заговорили о наступлении. Посыпались приказы, требовавшие от офицеров подготовки солдат к предстоящему бою. Участились митинги. Керенский разъезжал по фронту. Газеты печатали горячие статьи о верности союзникам, о спасении революции, о борьбе до победы.

Андрея мучило раздумье. Каждый приказ вызывал сомнения, каждый разговор с солдатами приводил в уныние.

Он с нетерпением ждал газет, как будто они могли сообщить ему, что не вся армия похожа на те части, которые он знает, что есть где-то солдаты, готовые идти в бой на проволоку и пулеметы.

Офицеры говорили в повышенном тоне о Юго-Западном фронте, о генерале Корнилове, о порядках в его армии, о громадных запасах снарядов и орудий, присланных союзниками, о возможности каких-то побед...

Алданов как-то вечером вошел в палатку и устало сел на койку.

— Вы к нам, Александр Кузьмич?

— Нет, собственно... Рядом тут. Пехотный резерв. На армейс'ом съезде выбрали меня в члены дисциплинарного суда. Слышали о новых за'онах? Не дошло? Дойдет. Смертную 'азнь хотят ввести. Вот, — поднял он усталые глаза, — я и ратую теперь за новую дисциплину. Рядом тут, от дороги налево. Приходите. — Он поднялся и вышел...

Дальний угол густого зеленого леса. Всё кругом вытоптали сапожищами, заплевали окурками. Обрывки бумаги на иссохшей хвое — как спутанное кружево. Серое, желтое бельишко болтается у самой земли, от сосны к сосне, на телефонной проволоке. Поближе к опушке, на пригорке, штабная, только недавно срубленная изба отпускает от себя ход сообщения вниз, к берегу реки. Бараки пехотного резерва, курные, низкие, глубоко ушли в землю. Строем стали вдоль опушки. По опушке — елочки, как нарочно, зеленым, непроглядно густым барьером. Но овраг, вихляя в стороны, прорвал зеленый кордон, забрался далеко вглубь, за бараки. В овраге, на его песчаных, осыпающихся бортах цирком сидят пехотинцы. Снизу, из самой глубины, с утоптанной, посыпанной желтым песком площадки наверх выкрикивает что-то Алданов.

Андрей и Стеценко сели, опустив ноги в овраг.

Пехотные сидели группами, крутили цигарки, шепотком переговаривались между собою.

Шинелишки замызганные. Шапки походили на кухонную ветошь. Сапог не было ни у кого. Обмотки, десять раз побывавшие в грязи, неловко обтягивали тощие ноги над громоздкими английскими ботинками.

Внизу, у ног Андрея, в рваных и грязных подштанниках, в расстегнутой гимнастерке сидел солдат. Рыжие волосы одним вихром завились от самой макушки до висков. Огромной иглой он зашивал ветхие шаровары. Сосед его, чернявый горбоносый малыш, лежал на боку и вертел в руках пустой патрон. Налево особняком разлеглись пехотные прапоры.

— Помнить надо, — старался Алданов, — о государстве. Наше государство слиш'ом обширно. Вот почему мы часто забываем о нем, помним лишь о себе, о своей деревне. А вот сообразить немного — и станет 'аждому понятно, что без государства не прожить.

— Кто налоги брать будет? — громко спросил Клементий Горев.

Рыжий солдат отставил далеко в сторону иглу, посмотрел наверх, сощурился и мигнул глазом понимающе.

Алданов будто не слышал.

— Я, ребята, не полити', не мастер говорить на митингах. Но я хорошо знаю, что без государства жить нельзя. И 'огда на твое государство нападает враг, ты защищать его должен. Мы все знаем, что в государстве нашем до сих пор были плохие поряд'и, не наши...

— Ваши, а не наши, — сказал Багинский и двинул крутой плетью по песку.

— А какие же будут? — крикнул Петр.

— Я не знаю 'а'ие. Учредительное решит... Но старых не будет. А если мы не будем защищаться...

— Хучь так, хучь сяк, хучь этак, все, выходит, в наступление идти, — откусывая нитку, сказал рыжий. — А когда мир будет? — крикнул он вниз.

— Когда все дырки залатаешь, — крикнул кто-то снизу.

— И то штаны — хоть рыбу лови... Чем не штаны, — помахал рыжий в воздухе шароварами. — Царские. Временное еще не давало.

— Оно даст!

— Дулю!

— Само без штанов!

— Лаптев воз прислали...

— Нехай сами носят!

Смешки перебегали по оврагу.

— Ребята, хорошо, что весело, — крикнул Алданов. — Но о деле тоже поговорить надо.

— А ты выкладуй.

Председатель-комитетчик дулом нагана постучал в доску.

— Робя, слушай! От партии говорит человек.

Алданов наклонился к председателю.

— Ну, все равно, — мотнул головой председатель. — Все одно как от партии.

Алданов еще ниже приник к уху председателя.

— Открещивается, бедняга, — ухмыльнулся Петр.

Но Алданов уже выпрямился и говорил:

— Надо раз навсегда решить: будет у нас дисциплинированная армия или нет. Не будет армии — не будет государства, не будет...

— А мир будет? — крикнул пехотинец, сидевший на другом берегу оврага.

— Мы должны завоевать мир.

— Навоевались. Мине евонного не нужно... Нехай сам лопает! — крикнул другой, махнув рукой в сторону фронта.

Над Алдановым на краю обрыва поднялась фигура солдата.

— А вы бы, господин поручик... дело... И с чем ты приехал?

— На наступлению уговаривать, — пояснили снизу.

— Чтоб ты свою башку на немецкий штык снес.

— За рупь пятьдесят еще не отслужили!

В овраге зашевелились люди.

— Трудненько разговаривать у нас, — подсел к Андрею пехотный прапорщик.

— Ребята! — кричал Алданов. — Не хотите слушать — не надо, я ухожу.

— А ты дело!

— Вот всегда у нас так, разве поговоришь? — продолжал прапорщик.

— Что ж, совсем дисциплины нет?

— Да нет... оно так... день за днем ползут, как-то вертится... Но не дай бог приказ какой. На разведку там или ночные работы. Тогда хоть пулю в лоб. И ничего сказать не дают. Как что о войне и мире — так и начинается.

— А вам в наступление хочется, господин прапорщик? — спросил Стеценко.

Прапорщик вскинул на него глазами. Что, дескать, такое спрашивает.

— Так ведь рано или поздно надо же кончать эту... канитель.

Солдат с иглой, задрав лицо кверху, слушал. Он даже толкнул в бок соседа. Сосед медленно повернул горбоносое лицо.

— Кончить придется, — подтвердил Стеценко.

— Ну так вот, я и говорю... И не сразу его кончишь.

— Кого его?

— Немца.

— А я так полагаю, — нарочито громко сказал Петр, — что кончать нужно вот их. — Он отвел через плечо большой палец к лесу, в тыл. — Тогда уж наверное конец.

Прапорщик посерел в лице.

— Я думал, только в пехоте... так думают...

Солдат с иглой весело смеялся.

Алданов, перекрикивая шум, широко жестикулируя, показывая золотую челюсть, говорил опять о необходимости дисциплины. Солдаты шумели, но не перебивали.

— Для того и учреждаются дисциплинарные суды...

— Для расстрелов? — спросил спокойно чей-то голос.

— И так мы уже усе покойнички.

— Ни надо вам судоу уаших! — выкрикнул раздельно горбоносый.

— Под хвост лешему!

Худощавый солдат играл винтовкой, перекидывая ее на руку, словно целился в Алданова, и опять отводя дуло кверху.

Алданов поднял руку и что-то крикнул, но голос его потонул в шуме голосов.

Резкий выкрик вздернул толпу.

— Я говорю от имени... — взвизгнул и вдруг сорвался Алданов.

— Гони его в шею!

— Вот гнида!

Свист проносился из конца в конец над оврагом, задерживался, звенел и качался невидимыми струнами. Солдаты вскакивали с мест. Они поднимались живым, движущимся амфитеатром по обрывам. Внизу, в человечьей яме, стоял налитый кровью и гневом Алданов. Худое, остроносое лицо дергалось. Мягкие серые глаза стали острыми.

— С вами и говорить не о чем!.. — прорвался он сквозь шум.

Стеценко уже был на ногах.

— Ребята! — крикнул он в согнутые ладони. Солдаты обернулись. — Пошумели и будет. Надо твердое слово сказать. — Стало тихо. — Наступать мы не будем. Государство защищать будем тогда, когда оно будет наше. Этот парнишка, — он показал на Горева, — говорит — государства не надо. Нет, ребята, государство нужно, но только давай нам наше государство. — Петр вспомнил, как он удивился и обрадовался простоте этой мысли там, на Бабурином переулке. Хотелось другим перекинуть эту радость. — Свое государство, рабочее, селянское! Поняли?

Овраг шевелился, отвечая взволнованными человеческими голосами...

— За такое государство мы и в наступление пойдем. На проволоку, на пулеметы, на крепости пойдем... Но не за ваше, господин поручик! — крикнул Петр Алданову.

Но люди больше не смотрели на Алданова. Солдат с винтовкой карабкался наверх к Петру.

— Хоть вы и ручку при старом строе солдатам подавали, а вот теперь скажите, за какое государство воевать пойдете? — Петр стоял во весь рост на берегу оврага, а Алданов крикнул ему снизу:

— Я с сумасшедшими не учился беседовать.

Подобрав шашку, он полез наверх, в другую сторону. Ноги срывались, по колено проваливались в тронутые зеленью, слегка замшелые осыпи...

Пехотный прапорщик угрюмо поднялся и отошел, не сказав ни слова.

На другой день к командиру дивизиона вызвали Архангельского. Алданов уезжал в отпуск, в Казань.

 

XIX. Настоящая жизнь

«Вышлите шесть телефонистов».

Командир долго мял в руке телефонограмму и расчесывал переносицу. Офицеры вглядывались через его плечо в бледные буквы на серой бумажной ленте и потом вопросительно смотрели в лицо командиру.

— На кой черт им столько телефонистов? — вполголоса спросил Архангельский.

Соловин сложил бумажку несколько раз и разорвал ее на мелкие клочки.

— Это условный текст. — Он обвел всех взором, как бы проверяя, насколько заинтересованы офицеры. — Значит, шестого в четыре утра открываем огонь, — сказал он, разглаживая бороду привычным жестом.

— Наконец догадались, сволочи! — не утерпел Кольцов. — В Пруссии приказы по фронту без шифра передавали. Да теперь наплевать, знают ли немцы или не знают... Когда у меня на батарее четыре тысячи снарядов и шестьдесят саженей цель, так я плевал с высокого дерева на тайну.

— Ой, буза будет! — вскочил вдруг, потирая руки, Перцович. — Дмитрий Михайлович, а я в окоп, на передовую.

— Не терпится вам, — добродушно проворчал Соловин. — За Георгием гонитесь?

— Георгии теперь липовые, — презрительно заметил Кольцов.

— А как вы думаете, выйдет что? — спросил вдруг капитан Львов, вместе с адъютантом заехавший в гости на батарею.

— Как же не выйти! — закричал Перцович. — Задавим огнем.

— Четыре тысячи снарядов! — вопил Архангельский.

— Если не теперь, то никогда! — хлопнул его по плечу Кольцов.

— А пехота пойдет?

— Пехота? — захлебнулся вдруг Перцович, должно быть убеждая самого себя громким голосом. — Пехота пойдет, если ей расчистят путь. Ведь это как прогулка. Ведь мы ни одного пулемета не оставим...

— Ну да! А потом немцы побегут, наши вдогонку. Перелом в настроении — и пошла писать губерния! — Кольцов уже сверкал глазами.

— Словом, победа в кармане, — сказал саркастически адъютант, — кому какие ордена выписывать?

— А вы как полагаете? — обратился Кольцов к Кострову.

— Насчет боя или орденов?..

— Ну, он сначала с Петром посоветуется, тогда скажет, — глядя через плечо в сторону, перебил Андрея Перцович.

— И письмо своей принцессе напишет.

— Пойдут или не пойдут пехотинцы, — рассуждал, глядя в потолок, Соловин, — а мы свой долг выполним.

Андрей вышел из палатки.

Под деревьями, у орудий, у блиндажей медленно копошились люди. В вечерних тенях они то исчезали, то появлялись, сами как тени. Звуки бивуака, как всегда, были несложны: стучал топор, тихо мурлыкала, на этот раз не разухабистая, раздумчивая, способная даже тосковать гармонь. Лес глушил слова и далеко относил самые звуки голоса.

«Перелом... — Андрей переворачивал в сознании это запавшее чужое слово, как если бы оно было набрано из детских кубиков. — Почему бы не создаться перелому? Если бы немцы побежали, то преследователи нашлись бы. Самый жалкий трус бежит вдогонку, когда враг убегает. Полк за полком поднялись бы в наступление. Настроение масс все еще неустойчиво, победа же создает свою инерцию. Говорят, немцы едва удерживают фронт. Для них прорыв боевой линии — это катастрофа. Сейчас резервы врага брошены на юг, где Корнилов уже взял Калущ, — и вдруг на севере новая неудача! Но нет. Никто не пойдет в наступление...» Андрей никак не мог вообразить себе этих бродящих по лесу, стреляющих друг у друга цигарки солдат в трепаных шинелях настойчиво атакующими пулемет.

Еще меньше можно рассчитывать на наступательный порыв против немцев этих пробуждающихся к новой жизни сильных ребят из солдатского ряда, которые сидят сейчас от зари до зари над серыми брошюрками и газетами.

Эти скорее способны броситься в бой с офицерами, ударниками, казаками, со всеми, кто тянет их назад, кто срывает братание с немецким солдатом, кто хочет объявить войну войне.

А если пехота не пойдет в атаку, зачем же вся эта артиллерийская стрельба?

Андрей опять почувствовал, что кровь приливает к вискам. Все эти мысли — как болезнь, как несчастье. Можно было бы самую дорогую цену заплатить за один ясный луч в этой неразберихе, в этих противоречиях, в этом кружении в самом себе.

— На днях бой, — сказал он и присел на ящик к группе канониров у второго орудия. Он словно спешил переложить тяжесть своих неразрешенных сомнений на чужие плечи.

Солдаты молчали.

— Бой так бой. Постреляем, — сказал Сизов — третий номер, подносящий снаряды.

— Накрутит тебе спину, — ухмыльнулся наводчик Белов. — Если все эти снаряды к немцу переправить, три дня подряд будешь бомбы ворочать.

— Вот бы в пятнадцатом году так снарядов валили. Мы бы в Берлине были.

— Скажи какой завоеватель нашелся, — буркнул Бобров. — На что тебе Берлин?.. Сам говоришь — без аннексий и контрибуций.

— А тогда на что же бой? Немец стоит, не трогает.

Говорили, выжидательно смотрели на Андрея.

— Чего же крутить? Комитет решил поддерживать Временное правительство — значит, нужно слушать приказ, — веско вмешался фейерверкер Щусь, член комитета. Он был маленький, худой и нервный. Он один из первых попал под влияние Шнейдерова и зачитывался эсеровской литературой.

— А ежели пехота не пойдет, зазря раздразним, а он как киданет по лесу чижелыми... Тут не постоишь.

— А наше место пристреляно, ребята, вот крест, — вскинулся вдруг молодой канонир Ходько, выдавая свои затаенные мысли.

— А пехота ня пайдзет, — сказал литвин Пас. — Палки здесь ненадежные. Дярма набрали... Барадачи да смаркачи. Настоящего солдату нету. В сямсот четвертом митингу собирали. Ряшили наступаць. Известно, шумели, галасавали, а перед максимкой штаны спустють, тикаючи. А в атаку ня пайдуць.

— А пойдут — дураки будут, — сказал Бобров.

«Вон ты какой», — подумал Андрей.

— А на батареях как? — спросил он.

— Ну, это народ — сволота. Прикажут — стрелять будут. — Кто-то внезапно продвинулся из темноты.

Пас крючковатой палкой разворошил затухающий костер. На острое лицо подошедшего Берзина упал красноватый переливающийся луч.

Все смотрели на большевика, все молчали.

— А ваши по естому поводу как размышляюць? — спросил Берзина Пас.

— Как вчера, так и сегодня. Нехай, когда хочут, господа офицеры да ударные... и наступают, — решил Бобров.

— А дивчат нагнали, — ухмыльнулсяХодько, — должно, мужиков уже вовсе нет. Кругом фольварка Касимова не пройти. Солдат весь фольварк в осаду взял. По лесам так и рыщут. А они по двое, по трое. Одёжа одна — не разберешь, мужик, али баба, али вместе.

— Надысь казаков пригнали на охрану, а вчера увели. Как огонь карасином заливать, — покачал головой Щусь.

Солдаты попыхивали папиросками, смеялись.

— А ты бы сходил, Парфеныч. Ты бы приволок на батарею какую ударницу. Пущай бы ударила.

Андрей прошагал вдоль фронта батареи и у крайнего ящика сел на горку снарядов.

Такие разговоры каждый день. Как вода ночью: на мели, на глубине не отличить. Голоса, разговоры стучат, как ступняки на Днепре.

Безликая масса солдат-батарейцев разделилась на живых людей. Раньше она как оракулов слушала Алданова, Горелова, его — Андрея. Теперь говорит сама. Но еще не все и не в полный голос. Больше говорит какая-то кучка солдатских аристократов, кто поразбитней, покрепче, пограмотней. Остальные по-прежнему неясны в своих словах. Не то они не владеют словом, не то слово владеет ими и кружит, как вьюга в степи.

В общем, батарейцы стрелять будут. Выступят комитетчики — и бой состоится. Но вот пехота. Эта таинственная пехота. Пехота — как глубокая мохнатая туча, затянувшая весь горизонт фронтов. Из этой тучи день и ночь доносится глухой подземный ропот. Иногда в ее темном брюхе гремят перекатами громы.

Когда видишь на дорогах, на лесных тропах солдатиков с газетными крученками в зубах, в подгнивших на дождях шинельках, в потертых, потерявших волос папахах, — она имеет жалкий вид. Но у нее миллион голосов, ртов, ушей, голов, рук и, главное, винтовок. И голоса ее становятся все громче.

Офицеры в пехоте — это заложники. Они как жуки, стремящиеся окраситься в цвет скрывающей их листвы. Все они теперь проще одеваются, нарочно мнут фуражки, носят высокие кудластые папахи, ходят в смазных сапогах, предпочитают мятые, золотистой тряпочкой погоны, не бреются, матерят в третье слово и ночами смотрят в темноту несмыкающимися глазами, мечтая, как бы уплыть с фронта куда угодно, хоть в Сибирь, хоть к черту на рога, только из этой не растворяющей их и не позволяющей больше жить особняком человечьей массы.

В сущности, артиллеристы переживают то же, хотя и в меньшей мере. Даже он, Андрей. Как хорошо было вначале, в марте, в апреле... как носили его на руках в Румынии. Как он чуть ли не тоном пророка, захлебываясь, учил солдат! Здесь он застрял между офицерами и солдатами. Вот и сейчас он сидит здесь на снарядах, потому что ему, в сущности, физически некуда деваться. В офицерской палатке опять плачутся, бессильно злятся, шепчут, чтобы не слышали вестовые. Архангельский строгает из чурбанчиков все тех же птичек и лягушек. Перцович спит. Остальные клокочут маленькими вонючими вулканчиками — как это на Камчатке... кажется, грязевые сопки? — и изо дня в день учатся надевать маски на офицерские непокорные, избалованные жизнью лица.

Солдаты принимают его, слушают, даже зазывают, но все это почему-то напоминает теперь сеанс домашнего фокусника, секреты которого уже давно разгаданы даже детьми и которого можно смотреть только в дождливый вечер, когда нельзя пойти ни в сад, ни в кино, ни в цирк. Он, Андрей, насквозь скомпрометирован золотыми погонами, прежней близостью к офицерам и, главное, неясностью политических взглядов. Ведь они чувствуют его колебания и не прощают их.

Солдата больше не купить рассказами о звездах и четвероногих прародителях человека. Увы, оказывается, не так просто заряжать пушки Вальми и Жемаппа! Надо сначала узнать, в какую сторону стрелять. Легко можно пустить гранату в своих.

Самое обидное: когда пришла настоящая жизнь, он держится в ней не по-настоящему. В детстве всегда можно было оправдать любой свой поступок, любую слабость. Ведь это еще не настоящая жизнь! Казалось, в настоящей жизни все непременно будет по-другому, по-настоящему. Андрей вспоминал картины из римской истории на квадратных картонах, развешанные по стенам гимназических классов. Он сам выбирал их и развешивал вдвоем с Костей Ливановым.

Тяжелый таран с бронзовой головой барана долбит стену, выложенную из кубических камней. Сверху языками летучего пламени падает кипящая смола. Летят камни и стрелы. Двадцать загорелых бородатых мужей, с мускулами-канатами, упорно раскачивают таран. Командир только дает сигналы рукой, но каждый мускул его участвует в общей работе. Стрела засела в плече ближнего к бараньей голове легионера. Таран бьет неумолимо, стена уступает, крошится... А еще... В битве при Арбеллах Александровы солдаты идут в наступление на холм. Персы скатывают на них с вершины ассирийские колесницы, утыканные остриями и ножами. Македонцы принимают эти катящиеся громы на щиты. Уцелевшие встают и, не отряхнув даже пыль с колен, идут в атаку. Такой запомнилась Андрею «настоящая жизнь», отброшенная в зеркала детского воображения. При этом, казалось ему, стены должны быть обязательно толсты и высоки, баранья голова тяжела, бег колесницы подобен электрическому разряду. Казалось, сам он в настоящей жизни сможет стать на место любого легионера... А теперь у него вялые руки, сомнения и путаница. Он бьется, как муха, попавшая в паутину ночью. Клейкая, липкая, непропускающая ночь. Опять остается пойти в офицерскую палатку и, делая вид, что читаешь книгу, смотреть в строки вложенного между страниц письма Елены. А между тем кругом бушует настоящая жизнь. История заряжает пушки, которые возвещают приход новой эпохи. Можно ли сомневаться в этом?

Ветер донес голоса. В лесу затрещал валежник. Часовой, оправляя бебут и наган на поясе, прошел мимо Андрея навстречу шуму, но, узнав своих, успокоился. Петр вступил в полосу света и направился прямо к Андрею.

— Ты что нахохлился, как сыч?

— А ты чему радуешься?

— Вероятно, тому именно, что тебя печалит.

Позади Петра, попыхивая крученками, стояли Багинский, Берзин и Ягода. Голос Петра звучал задором. Он был весь налит какими-то бродящими соками и возбуждал зависть Андрея своею слитностью с этой тревожной и бурной эпохой, от которой он брал все лучшее, на призывы которой он отвечал как верно настроенный и умело поставленный резонатор. В его словах сквозь мягкий юмор все чаще, кстати и некстати, звучал вызов. Солдаты, помявшись на месте, двинулись дальше.

Петр присел тут же, на снарядах.

Андрей опять чувствовал себя как перед стычкой. После приказа о наступлении он обязан доказать Петру необходимость боя. Петр должен все-таки уважать вдумчивый подход к событиям.

— Киснешь? — спросил Петр, глядя в темноту.

— Плохое начало для обмена мнениями.

— Начни лучше.

— Я не ищу бесед с тобой, ты ищешь.

— А ты избегаешь — боишься?

— Утешай себя этой мыслью. У тебя ведь все просто... — И уже зло добавил: — Как у свиньи под дубом.

— Тоже неплохой переход...

— Слушай, Петр, мы с тобой общий язык утратили. Может быть, лучше нам не вступать в дискуссии.

— Как хочешь... По совести, мне жаль. Из тебя мог бы получиться толк.

— Спасибо.

— У тебя одно неоценимое преимущество перед прочими господами офицерами. Тебя к прошлому, кроме дурацких сентиментальностей, ничто по-настоящему не привязывает. Ни имение, ни капиталы. И о какой-то там борьбе даже мечтаешь. А вот с кем бороться, за что — так ты не удосужился поразмыслить... Этак щуплые интеллигентские мыслишки и игра настроений...

— Что за тон! Старое, новое... Как будто по твоей указке история готова проложить черту между эпохами там, где тебе это угодно. — Андрей забыл, что сам только что думал о несомненных признаках наступления какой-то новой эпохи.

— История делает свое дело, хотим мы с тобой или нет. Ни одного солдата не найдешь, который остался бы таким, как был. А ты топчешься на месте. Неужели ты способен сейчас гнать людей на пулеметы?..

— Измени тон, Петр. Ты прекрасно понимаешь, что речь идет о сложном явлении. — Андрей старался вспомнить все свои, казалось, убедительные мысли «о сложности». — На фронте стоят сейчас не войска царя, а войска революции. Мы сейчас подобны солдатам Парижа, вышедшим против австрийцев, против Европы, королей.

— И Керенский, выходит, Дантон?! Да очухайся ты, парень! У тебя кулеш в голове. Французская революция сама по себе, наша сама по себе. Почему это немцы плохи, а союзнички хороши? Ну, словом, что тут... Я знаю, что воевать ни за царизм, ни за доходы русских фабрикантов ни один из солдат не будет, и баста. Дураков нет!

— Ты скажи лучше, что просто устали от войны. Труса празднуют.

— А ты вот тронь этих трусов. Попробуй отнять у них то, что они завоевали!

— Слушай, Петр, не сказывайся глупее, чем ты есть. Погоди, погоди! Ты сам понимаешь, что интересы и царизма, и русской буржуазии для меня не закон, и черт с ним, с Константинополем. Кто в России думает сейчас о завоеваниях? Но ведь всякому ясно, что наша слабость будет на руку только германской военщине. Развалится армия — и германцы, и австрийцы набросятся на страну. То, что собрано веками, — пойми, веками! — будет потеряно в несколько дней. И ни рабочим, ни крестьянам от этого легче не будет.

— А что выиграют рабочие и крестьяне от победы русских помещиков и фабрикантов? То, что, победивши, господа эти расправятся и с революцией. И вот случай, когда пятнадцать миллионов солдат — крестьян и рабочих — держат в своих руках винтовки и пушки и легко могут стать хозяевами своей земли, — вот этот случай может быть утерян. Что же, ты думаешь, мы будем таскать каштаны из огня для буржуев, чтобы одна буржуазия обобрала другую? Как же, дудки! А ты думаешь, немецкий солдат сделан из другого теста или французский фабрикант не жмет своих рабочих? Ты смотри шире. Тут решаются не русские национальные вопросы, а вопросы всего человечества.

Мысли, которые развивал сам Андрей, давно не казались ему неоспоримыми. И в том, что говорил Петр, была какая-то непобедимая правда. Она притягивала своею силой и ясностью. И никакой середины между этими взглядами нельзя было найти. Это были два потока, идущие из разных верховьев к морям различных выводов и мироощущений. Эти два разных мироощущения уничтожали друг друга.

— Ты где был? — спросил он Петра машинально.

— В дивизионном комитете.

— Тоже спорил?

— Конечно.

— И кто кого?

— Мы в меньшинстве, конечно. Потом свобода слова на нас больше не распространяется.

— Чему же ты рад?

— А чему же печалиться? Как бы ни голосовали комитеты, какие бы приказы ни публиковал ваш Керенский, наше дело растет как на дрожжах, а ваше дело табак. Ведь не комитеты же пойдут в бой и не адвокаты.

— О наступлении говорили?

— Ну, а то о чем же?

— Решили наступать?

— Решили — до победного конца. Держись, герман!

— Чего ты смеешься?

— Смеяться-то и вправду нечего. Народу переложат уйму. Но зато бой будет последний. Крышка! Ша!

— Ты думаешь, что с такими, как ты, так и будут без конца цацкаться? С подрывателями дисциплины...

— Вот вы как заговорили, Андрей Мартынович, ваше благородие! И такое мы уже слышали. Что ж, попробуйте.

— Поди ты к черту! — разозлился Андрей.

— Сам иди!

Андрей двинулся к офицерскому блиндажу.

У первого орудия из-за солдатских шинелей рвалось алое пламя костра. Кто-то читал по складам. Газетный лист отбрасывал чудовищную тень на деревья, на офицерский блиндаж. Никто не обернулся, когда подошел Андрей. В красноватом свете легко было прочесть название газеты: «Правда».