Глава первая

1

Туман, сырой и тяжелый, приполз с гор, окутал землянки и самолеты, плотно прижался к потемневшей земле. Над ним легли темно-серые тучи, уперлись в горы, и все вокруг, казалось, навсегда погрузилось в этот мрак, как в мутную воду. На крыльях машин лежали крупные капли влаги, с потолков землянок падали раскисшие комья земли. Видимость — десять шагов вперед, десять — назад. Деревья поникшими кронами подпирали низкое небо…

Горы были близко, почти рядом, но их никто не видел уже пятый день. И всем думалось, что за горами светит солнце, блестит море, «юнкерсы» бомбят Новороссийск, а «мессеры» охотятся за советскими катерами и с воздуха расстреливают рыбаков.

Метеосводкам не верили.

Командир эскадрильи майор Горб ходил из землянки в землянку, подбадривал:

Ведь фрицы тоже на приколе, товарищи, как и мы. Не вешайте голов.

С командиром не спорили, коротко отвечали:

Что ж, мы знаем… Мы ничего… Конечно…

И даже старались улыбнуться. Улыбались губы, а в глазах: «Брось, командир, туман напускать, его и так до черта!»

Комиссар полка подполковник Ардатов вызвал начальника метеослужбы лейтенанта Малюту, приказал:

Берите синоптическую карту района и приходите в столовую. Доложите метеообстановку.

К вечеру в столовой собрался весь летный состав полка. Летчики разместились за столами, сидели молча. Малюта повесил на стену синоптическую карту, поискал вокруг что-нибудь вместо указки, но ничего подходящего не нашел. Тогда он попросил у повара длинный кухонный нож. Комиссар засмеялся, однако никто его не поддержал: летчики смотрели на Малюту неприязненно, угрюмо.

Разрешите начинать? — спросил Малюта.

Ардатов кивнул головой:

Начинайте.

Товарищи, как вам известно (у начальника метеослужбы был мягкий, приятный голос), облачность является одним из наиболее важных факторов, характеризующих погоду и климат. Зимой и ночью она препятствует понижению температуры поверхности земли и приземного слоя воздуха вследствие уменьшения лучеиспускания в мировое пространство. Летом и днем облачность ослабляет нагревание земной поверхности солнечными лучами, смягчая климат внутри материков. Как видите, товарищи…

Кто-то раздраженно бросил:

Как видите, товарищи, облачность для нас — неописуемая радость…

Прошу не перебивать, товарищи, — сказал Малюта, взмахнув кухонным ножом, и посмотрел на комиссара.

Комиссар тихо проговорил:

Конкретней, товарищ лейтенант.

Начальник метеослужбы опустил голову, но продолжал:

Вы, конечно, знаете, что такое циклоны и антициклоны. В данном случае огромный район предгорий Кавказа, Черноморское побережье от Констанцы до Батуми находится в пределах мощного циклона.

Разрешите курить, товарищ комиссар? — спросил летчик Бекетов. — Ведь это надолго…

Комиссар кивнул головой и подумал: «Малюта короче не может. Раз сел на своего конька, будет ехать до конца».

Малюта долго говорил об изобарах и изотермах, областях повышенного и пониженного давления, о грозе и ее последствиях, вспомнил, что летчикам полка приходится летать в горах и, следовательно, здесь опасны молнии. По этому поводу он сказал:

Еще древнеримский поэт Гораций писал в одной из своих поэм:

Чаще треплет вихрь великаны сосны,

Тяжелей обвал высочайших башен,

И громады гор привлекают чаще

Молний удары.

Произнося последнее слово, Малюта сверху вниз рубанул кухонным ножом, как саблей.

Могу поклясться, что Малюта ненормальный тип, — приглушенно проговорил лейтенант Василий Нечмирев и постучал пальцем по лбу. — Что-то у него вот тут…

В это время комиссара позвали в штаб. Как только он вышел, Малюту сразу же бесцеремонно прервали:

Давай-ка покороче, лейтенант. Когда пройдет вот этот проклятый циклон и мы сможем летать?

Товарищи, как я оказал, данный циклон очень мощный. — Начальник метеослужбы острием ножа ткнул в один конец синоптической карты, потом в другой. — Он простирается на тысячи километров, причем скорость его смещения очень мала: всего восемнадцать километров в час…

Лейтенант Нечмирев встал, подошел к карте, снял ее и свернул в трубку.

Возьми! — сказал он Малюте. — И ответь людям по-человечески: когда будем летать?

Малюта не обиделся: это ведь летчики! Народец!..

Он сунул карту под мышку, положил нож на стол и ответил:

Не раньше чем через семнадцать-восемнадцать дней.

Лейтенант Василий Нечмирев зловеще поклонился начальнику метеослужбы:

От имени летчиков полка благодарю вас за интересную беседу и приятное сообщение, товарищ лейтенант. (В голосе летчика Малюта уловил нечто противоположное благодарности и начал отступать к двери). Очень, оч-чень благодарю.

И, когда за Малютой захлопнулась дверь, добавил, стукнув кулаком по столу:

Душа с тебя вон, колдун чертов!

Яков Райтман с места бросил:

Салака этакая!

2

После «приятного» сообщения летчики перестали разговаривать с Малютой. С ним не здоровались, его даже не замечали: была хорошая погода — был Малюта. Не стало погоды — и нет Малюты. Изредка, проходя в столовой мимо обедающих, он слышал голос:

«Громады гор привлекают чаще молний удары…»

Другой голос спрашивал:

Автор?

Третий отвечал:

Старик Гораций…

Четвертый добавлял:

И лейтенант Малюта…

Начальник метеослужбы останавливался, смотрел на летчиков. Все их внимание было поглощено котлетами.

Народец! — пожимал плечами Малюта, садился за стол и в полном одиночестве начинал обедать.

…А хмара висела над землей, как тоска на сердце.

Летчики то и дело выходили из землянок, смотрели на небо, на мокрую взлетную дорожку и угрюмые возвращались назад. От папиросного дыма в землянках было темно, как от густого тумана. Семнадцать-восемнадцать дней! Нет, Малюта врет, ни черта он не знает!

Нечмирев ходил вокруг самолета, поворачивал голову то вправо, то влево, словно принюхиваясь. Бортмеханик старался не попадаться на глаза своему командиру: зол лейтенант, лучше от греха подальше…

Когда ж это кончится, Панарин, а? — Нечмирев подошел к механику и протянул ему папиросу. — Малюта, конечно, загнул, как по-твоему? Хмара уже не такая черная.

Это точно, командир, — поддакнул Панарин. — Вроде как распогоживается.

Смотри, час назад КП не различить было, а сейчас?

Панарин видел… И нас назад, и вчера сквозь туман еле-еле маячила землянка КП. Сейчас она была видна еще хуже.

Что и говорить, командир. — Механику очень хотелось доставить Нечмиреву хотя бы маленькую радость. — Вчера вон того капонира совсем было не видать, а сейчас… Ясное дело, командир, все будет нормально, это точно.

Нечмирев плюнул на указательный палец, поднял его вверх:

Будто ветерок потянул, а?

Панарин выпустил изо рта папиросный дым. Он неподвижно повис в воздухе, и механик, боясь, что Нечмирев увидит это как бы застывшее облачко дыма, незаметно уголком рта подул на него.

Ветерок еще с утра потянул, командир, — оживленно проговорил он.

Нечмирев тоже пустил струйку дыма и долго наблюдал за ней, пока она не растворилась в тумане. Панарин уныло смотрел на летчика.

Оно временами, командир, — чуть слышно сказал он. — То потянет, то стихнет, то потянет, то стихнет…

Нечмирев добрыми глазами посмотрел на механика, молча повернулся и пошел к землянке.

…Яков Райтман стоял у двери и поджидал своего друга. Увидев Нечмирева, сказал:

Пожалуй, Малюта прав: непохоже, чтобы скоро что-то изменилось.

Не каркай, Яша, ты больше на воробья похож, чем на ворону.

Василий хотел плечом отодвинуть Райтмана и войти в землянку, но тот взял его под руку и потащил в сторону:

Вася, есть идея. Поддержишь?

Поддержал бы, Яша, но тошнит. Понимаешь, глотаю туман, как касторку. Так что, друг, рисуй свою газету сам.

Вася, через три дня мы полетим.

Нечмирев резко повернулся к другу:

Ты — бог?

Нет.

Ты — Малюта?

Идем к комиссару.

Райтман не мог усидеть спокойно. Он поминутно подбегал к столу, на котором лежала карта-километровка, и горячо доказывал командиру и комиссару полка:

Вот смотрите: мы доберемся до этой точки, отсюда поднимемся в горы. Видите вот эту вершину? Дальше ее мы не пойдем. Если Малюта или другой синоптик из этого места начнет пускать шар-пилот, у нас всегда будет на руках свежая погода. Пехота поможет нам держать связь с вершиной. Вы понимаете, товарищ командир, перед каждым вылетом — точное движение воздуха над хребтом! Ошибки в расчетах исключаются. Скажи, Вася, правильно я говорю? Конечно, шар-пилот скроется в тумане или в облаках. Но за ним достаточно пронаблюдать всего пять-шесть секунд. Это можно будет сделать, привязав к нему суровую нитку. Сто — сто пятьдесят метров. По углу наклона нитки синоптик определит скорость и направление ветра…

Командир полка спросил:

Значит, бомбить вслепую, по расчетам?

Совершенно верно, товарищ командир. — Яша положил перед ним лист бумаги, исписанный мелкими цифрами и исчерченный всевозможными геометрическими фигурами. — Ведь их аэродром нам точно известен, важно выйти на него. А для этого надо знать ветер над хребтом. Я, лейтенант Нечмирев и лейтенант Малюта сегодня же отправимся на вершину и оборудуем там метеоплощадку.

3

Командир пехотной части, майор в забрызганной грязью шинели, с синими от бессонницы кругами под глазами, предупредил:

Здесь кончается наша линия фронта. Впереди — только редкие посты и отдельные снайперы.

А дальше? — спросил Яша. — За этими постами?

Немецкие отдельные снайперы и немецкие редкие посты. Но высота тысяча сто двадцать не занята, потому что правее немцы занимают высоту тысяча триста восемьдесят, она для них ценнее. А у нас есть еще более выгодная…

Пошли? — Яша посмотрел на Нечмирева и Малюту…

Впереди шагал Нечмирев, за ним — Яков, следом за Яковом — Малюта. Малюта нес ящичек с приборами. Справа от них грохотала канонада, слева темнел густой лес. Над деревьями висел неподвижный туман. Тропинка была твердая, каменистая, скользкая. Чем выше поднимались летчики и метеоролог, тем труднее было идти. Ноги скользили. Местами тропинка упиралась в скалы и приходилось, обдирая руки, карабкаться по камням, помогая друг другу. Шли молча, прислушиваясь к глухим разрывам снарядов в стороне и к шорохам впереди. Когда из-под ног срывался камень и с шумом катился вниз, все сразу останавливались и долго стояли. Потом двигались дальше.

Что-то не вижу я этих редких постов и отдельных снайперов, — проговорил Василий, когда они свернули с тропки и присели отдохнуть.

Только круглые идиоты становятся альпинистами.. — ворчал Райтман. — Скажи, Вася, правильно я говорю?

Малюта открыл ящичек, посмотрел на прибор, прикинул что-то в уме и только тогда проговорил:

Мы поднялись на высоту…

Не считай, лейтенант, — попросил Яша. — Потому что, если ты скажешь: «Осталось еще семьсот метров», я рухну на землю от упадка духа.

Осталось еще семьсот метров, — подтвердил Малюта.

Тогда пошли. — Яша встал и потянул за рукав Нечмирева.

…Может быть, во всем был виноват Яша Райтман. Когда они остановились на небольшой площадке и Малюта сказал, что это и есть высота И20, Яша крикнул:

Ура!

С ума сошел! — Василий пригрозил ему кулаком, но было уже поздно: из-за соседней скалы раздалась длинная автоматная, очередь, и пули зацокали о камни.

Ложись! — Василий толкнул Яшу и увидел, как Малюта медленно опускается на землю. Он сперва сел, поставил за камень свой ящичек с инструментами, потом лег, положив голову на руки. Было что-то неестественное в этих медленных движениях начальника метеослужбы, и Вася пополз к нему.

Ты ранен? — шепотом спросил он.

Ответа не было.

Малюта! — Вася потряс его за плечи, осторожно приподнял голову лейтенанта и заглянул в открытые глаза. Малюта смотрел спокойно, строго:

Ты чего шумишь, летчик?

А ты чего притворяешься? — рассердился Вася. — Я думал…

Чш! — Малюта вытащил пистолет и глазами показал на соседнюю скалу. — Он сейчас будет стрелять. Мы — тоже.

А вдруг это наш солдат?

Наш солдат на крик «ура» стрелять бы не начал.

В это время снова застрочил автомат. Пули свистели над головами, но Малюта, казалось, не обращал на них никакого внимания. Он долго прислушивался к автоматной очереди, потом чуть приподнялся и выстрелил в туман. Автомат захлебнулся.

Одного из них уже нет, — спокойно, проговорил Малюта. — Но дело в том, что он был не один.

Вася с уважением посмотрел на синоптика и сказал:

А ты стоящий парень, Малюта, будь я проклят!

Да? — Малюта поднял свой ящичек и кивнул головой: — Ползем вон за тот камень, сейчас они нам дадут…

Вася тихонько позвал Яшу, и они перебрались на другую сторону площадки.

Малюта не ошибся: через две-три минуты на площадку обрушился смерч пулеметного и автоматного огня. Очереди слились в один сплошной вой. Пули и осколки камней свистели в воздухе, но теперь они не представляли опасности: громадные каменные глыбы защищали летчиков и синоптика, а глубокая пропасть, отделяющая их от фашистов, не позволяла гитлеровцам зайти с тыла.

Теперь все в порядке, — сказал Малюта. — Сейчас будем пускать первый шар-пилот.

Синоптик остался один на площадке. Прощаясь с ним, Вася дружески толкнул его плечом:

Слушай, лейтенант, с сегодняшнего дня я уважаю синоптиков. Так и запомни: если какая дрянь назовет синоптика салакой, эта дрянь будет иметь дело с Нечмиревым. Ты понял?

Понял, летчик, спасибо.

Потом подошел Яша.

— Товарищ Малюта, — проговорил он, — некоторые недоразвитые люди называют синоптиков ненормальными типами. Не стану распространяться, что Яшу Райтмана всегда считали неплохим боксером. Так вот: если какой-нибудь мерзавец в моем присутствии позволит себе… Правильно я говорю, Вася?

Малюта обнял Яшу, потом Нечмирева:

— Идите, товарищи. Постарайтесь, чтобы быстрее наладили связь.

4

Малюта передал первую сводку: над перевалом штиль, давление — 740, облачность — 10 баллов, горизонтальная видимость — 20 метров.

Командир полка полковник Барилов говорил комиссару:

Условия исключительно тяжелые. Не лучше ли в первый вылет послать более опытного летчика, например, командира эскадрильи Горба?

Комиссар не соглашался:

Нечмирев и Райтман имеют неплохой опыт. Кроме того, надо учесть, что они не спали ночами, думая над тем, как осуществить полет. А вылазка для оборудования метеоплощадки?

Командир полка молчал, видимо, колеблясь.

Лейтенант Нечмирев говорит, что он знает Анапский аэродром так же хорошо, как палубу корабля, на котором служил. Возможно, это и не окажет помощи в таком тумане, но все же… Если ему удастся точно выйти на аэродром, он может недурно пощипать немцев.

Ну что ж, — командир полка встал, — пошлем их на одной машине: Нечмирева — за летчика, Райтмана — за штурмана.

Через несколько минут Нечмирев и Райтман прибыли в землянку командира полка. Первым к столу, на котором лежала карта, подошел Яша:

Разрешите, товарищ командир? Расчет готов. Посадка продумана до мелочей. Возвращаясь с задания, мы пролетаем точно над своим аэродромом. Как только самолеты появляются над центром, с земли дается радиосигнал. После этого мы по строгому расчету заходим на посадку. Сначала первый самолет, через шесть-семь минут — второй. Вылет с таким же интервалом.

Вылетит только один самолет, — сказал комиссар и посмотрел на Нечмирева и Райтмана.

Это, конечно, правильно, товарищ комиссар, — ни на секунду не задумываясь, ответил Яша. — Мой стрелок-радист уже готов. Штурман — тоже.

Разрешите, товарищ полковник? — Вася незаметно оттер Яшу от стола и уже водил тупым концом карандаша по карте. — Вот высота тысяча сто двадцать. Отсюда я буду планировать на малом газу…

Вы оба полетите на одном самолете, — улыбнувшись, сказал полковник.

Механик Панарин свернул толстую цигарку, раскурил ее и протянул Нечмиреву:

Возьми, командир, покури.

Вася выплюнул изо рта папиросу, раздавил сапогом и взял цигарку. Затянулся, кашлянул:

Ох, черт!

Это точно, командир, крепкий табак.

Вася улыбнулся, хлопнул Панарина по плечу:

Будь уверен, механик, вспомню.

У них была давняя традиция: перед каждым вылетом Панарин просил летчика покурить его табачку. Нечмирев долго не мог понять, для чего это нужно. Наконец механик объяснил:

Видишь, командир, табачок мой — горлодер высшего класса. Покуришь, потом целый час в горле першить будет! Вот как кашлянешь в полете, так и вспомнишь: остался на земле механик Панарин, ждет он тебя, командир, как родного брата, и не вернуться к нему никак нельзя. Так что при любых условиях вернуться надо.

…На аэродром вышли летчики, командиры эскадрилий, механики. — Пробирались сквозь туман к самолету, подходили к Нечмиреву и Райтману, давали советы:

Заходите на бомбежку с гор, а не с моря. В порту у них до черта зениток…

После работы уходите в море: там фрицы вас не запеленгуют.

Будете проходить над тысяча сто двадцать — привет Малюте.

Яша поправил на боку планшет и первым полез в кабину, за ним последовал стрелок-радист Исаев и наконец взобрался на плоскость Нечмирев. Когда он уже стал на сиденье, его окликнул Панарин:

Подожди, командир!

Вася посмотрел на Панарина. Механик прыгнул на крыло, наклонился к летчику и чистой тряпкой провел несколько раз по его рукаву.

Комбинезон в мелу, — тихо проговорил он. — Не порядок.

Потом приблизил свое лицо к лицу Васи и попросил:

Ты ж смотри, командир… не зарывайся.

Вася лбом коснулся его виска:

Иди, Костя.

Они сделали круг над аэродромом, набирая высоту. Исаев, настроившись на волну, передал командиру полка:

Я — Линза. Высота — девятьсот, видимости нет. Ложимся на курс.

Видимости не было. Кончались крылья самолета — и кончалась видимость. Дальше — мрак, хмурая поднебесная тундра без начала, без конца. Казалось, вся Вселенная заполнена этим мраком, угрюмым, мертвым. Жизни нет нигде: ни внизу, ни вверху. Стоит выключить моторы — и наступит первозданная тишина, какая была миллиарды лет назад…

Вася услышал в шлемофоне голос Яши:

Привет Малюте!

Вася качнул машину с крыла на крыло. Это ничего, что лейтенант Малюта далеко внизу, что между ними тысяча сто метров и он сквозь толщу облаков не увидит, как приветствуют его летчики. Лейтенант Малюта — настоящий парень, и этот привет ему положен…

Через несколько минут Яша сказал:

Перевал прошли. Сбавляй газ, строго выдерживай курс. Первую серию положим с прямой.

Летчик убрал газ, отдал штурвал от себя. Крылья рассекали туман, под ним стекали струи воды. Ветер по-разбойничьи свистел над кабиной. У винтов кружилась радуга.

Не отрывая глаз от компаса, Нечмирев успевал следить и за другими приборами. Он видел, как стрелка указателя скорости быстро продвигалась вправо, стрелка альтиметра неудержимо падала вниз. Часы отсчитывали секунды.

Выходим на цель! — крикнул Яша. — Приготовиться.

Вася слышал, как глухо рвутся позади самолета бомбы. Надо было уже давать газ, но летчик не торопился. Он ждал, что вот сейчас, пока машина пикирует, Яша нажмет гашетки пулеметов и, может быть, ему посчастливится поджечь хотя бы один «мессер». Увидеть бы столб огня, дыма…

Газ! — крикнул Яша.

Вася плавно нажал на сектор газа, моторы взревели, и машина полезла вверх.

Они ушли в сторону моря, развернулись и снова сделали заход на вражеский аэродром. Перед глазами Яши висела таблица его расчетов. Курс — семьдесят восемь. Тринадцать часов сорок две минуты восемь секунд… Яша нажимает на гашетку — и длинная пулеметная очередь несется на землю. Что там, на этой земле? Может быть, горят самолеты, взрываются цистерны с горючим, падают мертвые фашисты… А может, свинцовый дождь пузырит спокойную гладь моря или крошит каменные глыбы гор… Ведь если ошибиться в расчете только на полградуса, на пять-десять секунд…

Вижу столб огня! — радостно закричал радист. — Кажется, зажгли самолет!

И в ту же секунду послышались разрывы зенитных снарядов. Нечмирев рванул машину влево, потом вправо, развернул на сто восемьдесят градусов и сказал в переговорную трубку:

Мы точно над целью, Яша. Делаю третий заход…

Они были еще в тридцати километрах от своего аэродрома, когда наземные разведчики доложили:

На Анапском аэродроме уничтожено три самолета противника, два бензозаправщика, три автомашины. Наш самолет ушел в сторону моря, возможно, сбит зенитной артиллерией…

Сбит?!

Командир полка, комиссар, командиры эскадрилий не покидали КП. Летчики бродили вокруг землянки, молча курили. Панарин сидел на чехлах, чутко прислушивался.

Через три-четыре минуты радист поднял руку:

— Внимание.

В наушниках зашумело. Потом — ясные, бодрые слова:

— Телескоп… Телескоп… Телескоп… Я — Линза. Я — Линза. По расчету, подходим к дому. Как слышите? Прием!

Гул моторов приближался. Самолет шел на высоте двести пятьдесят — триста метров, в полукилометре левее центра аэродрома. Командир полка взял в руку микрофон, вызвал Нечмирева:

Линза, Линза, я — Телескоп… Прошли левее центра пятьсот метров. Исправьте ошибку.

…Они сели правее бетонной дорожки. Спрыгнув на землю, Нечмирев и Райтман подошли к командиру полка. Докладывал Нечмирев. Вместо отчета о полете он вдруг сказал:

Разрешите сделать еще один вылет, товарищ командир. Очень хорошо получается.

Ну-ка, асы, пойдемте на КП, расскажете подробнее…

С моря полз туман, с гор спускались эшелоны грязных туч. Эшелон за эшелоном — ни конца, ни края. О берег бились огромные валы мутной воды, охали, стонали. Брызги и пена подымались вверх, смешивались с туманом, и вся эта муть оседала на землю. Земля — желто- бурое месиво — тоже стонал от взрывов бомб. Дрожали, будто в страхе, мокрые деревья, от промозглой сырости дрожали в землянке летчики. Сидели на ящиках перед потухшей печкой, молчали. Ни одного слова, ни одного звука. Когда взрывная волна достигала землянки, на столе начинала грохотать алюминиевая кружка. Казалось, она грохочет сильнее, чем десятки взрывающихся бомб. Она плясала, прыгала, звенела, дребезжала. На эту проклятую кружку смотрели, как на живое существо. Ее ненавидели и будто боялись…

Наконец обер-лейтенант Гюнтер Трауриг сорвался с места и ударом кулака сбил кружку со стола.

К черту! — зло выругался он.

Кружка ударилась о железную печку. Лейтенант Крауз вздрогнул и крикнул:

Нельзя ли потише, Гюнт!

Пошли вы к черту со своей тишиной! — бросил Трауриг. — Вам еще придется наслаждаться ею там! — Он показал на землю и замолчал.

Капитан Вирт встал.

Ты куда, Ганс?

Лейтенант Эгон Вирт тревожно посмотрел на брата.

Я только взгляну, Эгон.

Он открыл двери, и в ту же секунду завыла падающая бомба. Столб земли, грязи и камней взметнулся вверх.

Захлопни двери, Ганс! — закричал Гюнтер. — Слышишь, двери!

Капитан Вирт вышел и прислонился к землянке. Упала вторая бомба, потом третья. Ганс Вирт спокойно стоял, подперев широким плечом дверь землянки. Вот бомба угодила в капонир, и на том месте, где стоял «мессершмитт» с нарисованной на фюзеляже молнией, теперь зияла воронка. Капитан подумал: «Вот Крауз и остался без машины…»

В это время гул мотора смолк, и сверху понеслась длинная пулеметная очередь. Вспыхнул еще один «мессершмитт» в крайнем капонире. И сразу же заговорили «эрликоны». Зенитки стреляли вслепую, хмурая пасть неба словно проглатывала снаряды…

Капитан Вирт почувствовал, как кто-то потянул его за рукав шинели. Он оглянулся. Эгон попросил:

Ганс, пойдем… Ну зачем ты так?..

Капитан молча кивнул головой и пошел за братом.

Крауз, от твоей машины не осталось и шплинта, — безразлично проговорил он, садясь на свое место у холодной печки.

Что?! — Крауз вскочил и прыгнул к выходу. Но у двери остановился, о чем-то подумал и пробормотал — Черт с ней, получу новую.

Новую? — Лейтенант Линке, молодой летчик с усиками под Гитлера, медленно повернулся вместе с ящиком, на котором сидел, и невесело засмеялся: — Пока ты получишь новую машину, Крауз, тебя отправят помочь нашим парням вот туда. — Он махнул рукой в сторону гор. — А там, Крауз… В общем, я не поставил бы сейчас за твою голову и пфеннига против ста марок, как говорит старина Гюнтер. Ты…

Твой самолет тоже сгорел, Вилли, — продолжая смотреть в потухшую печку, проговорил капитан Вирт.

Лейтенант Линке словно поперхнулся. Потом тихо сказал:

Вы шутите, господин капитан…

Ганс Вирт пожал плечами и ничего не ответил.

Это правда, Вилли, — проговорил Эгон.

Проклятие! — скрипнул зубами Линке. — Этот тип третий раз устраивает нам баню, а мы зарылись в эту вонючую яму, как кроты. Нет погоды… Туман, горы… Трусы! Подлые трусы! Через неделю у нас не останется ни одной машины. Вы слышите, капитан Вирт? Вы ведь командир!..

Ганс взял в руки железный прут и начал ворошить им холодные угли. Было похоже, что до него не доходят слова Линке. Казалось, он думал совсем о другом. Может быть, о родномгородке в Баварии, о маленьком сынишке Генрихе или старике Вирте, который и сейчас, наверно, копается в огороде, не выпуская прокуренной трубки изо рта… Ганс не был там, в Баварии, с тех пор, как их перебросили сюда с Западного фронта. Тогда ему вместе с Эгоном удалось заглянуть на денек домой. Как обрадовалась Эмми! Бедняжка, она верила, что поход в Россию — это два-три месяца, и все. Глупенькая Эмми! Когда они втроем — он, Эгон и Эмми — шли на вокзал, она все время оглядывалась по сторонам: обращают ли прохожие внимание на ее Ганса, на его боевые ордена! Мой бог, не каждый день бывает такой праздник, когда люди говорят: «Смотрите, вот Эмми Вирт с мужем. Недурная пара, черт возьми, не правда ли! Боевой летчик, боевые ордена и… рядом такая милая фрау…» Но когда на прощание он сжал ее в своих объятиях, Эмми, рыдая, прошептала: «Ганс, дорогой мой, не надо ни орденов, ни славы. Только возвращайся… Я умру без тебя, милый».

…Капитан достал сигарету, щелкнул зажигалкой. Пожалуй, лейтенант прав: было уже несколько случаев, когда летчиков оставшихся без машин, посылали в пехотные части. Собственно говоря, какая разница?..

— Вы слышите, господин капитан? — продолжал Вилли. — Это ведь о вас говорил генерал Шеринг: «Капитан Вирт заслужил мое личное уважение, господа. Я доложу о нем фюреру. Если у нас будут все такие асы, как капитан Вирт, воздух всегда будем нашим!»

Да, капитан помнит эти слова.

Помнит вот такое же хмурое небо над Ла-Маншем и десятки барж, увозивших на ту сторону пролива брошенных на произвол судьбы английских солдат. Генерал Шеринг, который командовал воздушной группой на этом участке фронта, приказал сделать кашу с кровью.

Аэродром находился недалеко от Сен-Мало. С моря полз туман, и сквозь рев моторов, слышался прибой. Самолеты взлетали один за другим, но через несколько минут возвращались, и летчики докладывали: «Никакой видимости, облачность лежит на волнах…»

Туман закрыл весь аэродром. Будто кто-то взял огромную шапку и прихлопнул ею и людей, и машины. Стало темно, как ночью. И в это время вверху раздался гул моторов. Через минуту в кромешной тьме над самой землей, мелькнули крылья самолета. И началось… От первой же пулеметной очереди загорелись сразу два «Ю-88». Потом вспыхнула машина полковника Люмке. Полковник выхватил пистолет и, что-то крича, послал всю обойму в небо. На несколько мгновений стихло: летчик, наверное, делал разворот на второй заход. Не успел полковник вложить пистолет в кобуру, как уже лежал с простреленной головой. Волоча ногу, уползал в щель адъютант полковника. Загорелся еще один «мессершмитт»…

Это было что-то страшное. Невидимый самолет, как буря, носился над аэродромом и сеял смерть. А немецкие летчики, прославленные асы рейхсмаршала, зарывались в песок, не смея поднять голов.

Видел ли летчик что-нибудь там, наверху? Вряд ли. Густые столбы дыма от горевших машин смешивались с густым туманом и растворялись в нем. Туман еще больше темнел от гари. Казалось, что над всем миром повисла вечная мгла…

Летчик делал заход за заходом, и каждый раз то в одном месте, то в другом поднимался столб огня.

Капитан Ганс Вирт лежал в окопчике рядом с капитаном Гаутсом, которого называли «Уши Шеринга». Гаутс редко поднимался в воздух, но часто ездил в машине с самим генералом. Говорили, что отец капитана имеет немало акций в концерне «Герман Шеринг». Так или иначе, капитан Гаутс любил больше землю, чем небо. В тот день, лежа в окопчике рядом с Виртом. «Уши Шеринга» вздрагивал при каждой пулеметной очереди.

Это дьявол! — проговорил Гаутс, обращаясь к Гансу.

Дьявол? — Капитан Вирт пожал плечами, — Просто этот парень любит свою Францию больше, чем свою жизнь. И, конечно, он отличный летчик.

На этом аэродроме восемнадцать немецких летчиков, — ехидно улыбнулся Гаутс»— Среди них нет таких, которые любят фюрера больше, чем свою жизнь?

Вы, капитан, кажется, тоже летчик? — Вирт посмотрел на Гаутса, но тот словно не расслышал его слов.

Вряд ли Шеринг похвалит кого-нибудь из восемнадцати, узнав об этом случае. Вы со мной не согласны, капитан?;— продолжал Гаутс.

Вирт не ответил.

Генерал не потерпит такого позора. Я знаю факт, когда он приказал расстрелять двух пилотов, уклонившихся от боя. А их семьи… Кстати, капитан, как поживает ваша Эмми?

Ганс вздрогнул. Эмми? Что нужно этому шпику? Неужели он не понимает, что дело сейчас не в трусости летчиков, а в сложившейся обстановке? Взлететь, не зная потом, куда сесть, — это же неминуемая катастрофа! Кто летает в такую погоду?!

Словно угадав его мысли, Гаутс проговорил:

Франция — уже труп, однако у нее есть еще парни… — Он показал головой на небо, откуда неслась пулеметная очередь. — Впрочем, говорят, экселенц где-то недалеко, от нас…

Капитан Вирт вылез из окопчика и пошел через аэродром к своему самолету. Он слышал, как кто-то крикнул: «Ганс, ты с ума сошел! Он продырявит тебя еще на взлете!» С другой стороны до него донеслось: «Он хочет влезть в пасть дьяволу, чтобы заслужить награду» Не оборачиваясь, Ганс продолжал идти. «Кстати, капитан, как поживает ваша Эмми?»— вот это только и слышал капитан Вирт. Эмми…

Он сел в самолет, запустил мотор. И уже перед самым взлетом подумал: «Эмми… Ты простишь меня. Эмми, если…»

Не успел он оторваться от земли, как скорее почувствовал, чем услышал, что по хвосту его истребителя прошла пулеметная очередь. Ганс оглянулся: сзади такая же мутная гуща, как и впереди. Он едва различил в руле поворота две или три дырки. Осторожно взяв на себя штурвал, капитан с удовлетворением заметил, как машина начала послушно набирать высоту. «Слава богу, — подумал он, — рули в порядке. Но если этот дьявол сделает хотя бы еще один заход…» Впрочем, вряд ли они теперь встретятся с ним, пока оба не пробьют облачность… Первая встреча была, пожалуй, случайной…

Стрелка высотомера быстро ползла верх. Триста метров, четыреста, пятьсот. Наконец он увидел едва заметный просвет в облаках и устремился к нему. Мотор работал на пределе, скорость падала. Если француз поджидает его вверху, Ганс не сможет сделать ни одного маневра. Это будет конец…

Не покидая верхнего края облачности, Вирт перевел самолет в горизонтальный полет и набрал скорость. У него быстро созрело решение: стремительно выйти из облаков и сделать иммельман. Если летчик где-нибудь поблизости, ему трудно будет взять прицел…

Летчик был действительно близко, почти рядом. Он мог одной хорошей очередью покончить с Гансом в тот момент, когда капитан выводил машину из иммельмана, но почему-то не сделал этого. Почему? Ганс был скорее удивлен, чем обрадован промахом своего противника. Еще больше удивился капитан тогда, когда старенький «харрикейн», вместо того чтобы немедленно нырнуть в облака, пошел на сближение с «мессершмиттом». Неужели он на этой старой английской калоше хочет со мной драться?!» — подумал Вирт.

Через две-три секунды он убедился, что не стоило в этом сомневаться. «Харрикейн» шел в лобовую атаку. Ганс положил палец на гашетку. Он был совершенно спокоен. Спокоен, как всегда в бою. Он знал с точностью до одной десятой секунды, когда надо открывать огонь. И он откроет его ни раньше, ни позже. Французские летчики — храбрые парни, но у них не хватает выдержки. Может быть, потому, что им всегда приходилось встречаться с подавляющим количеством самолетов противника… Вот сейчас, через секунду, француз откроет огонь. Ну!.. Ну??

Вирт и впоследствии не мог вспомнить, почему он тогда в упор не расстрелял своего противника. Когда дистанция между самолетами сократилась до каких-нибудь трех-четырех десятков метров, Ганс понял: у француза нет ни одного патрона, он их расстрелял по наземным целям и теперь идет на таран.

Капитан резко взял штурвал на себя и через несколько мгновений зашел в хвост «харрикейиу». «Я встречусь с этим парнем на земле», — подумал Ганс и послал короткую очередь в руль поворота. Он видел, как «харрикейн» задрал нос, потом стремительно пошел в штопор. Из кабины вывалился летчик, рванул кольцо парашюта и скрылся в облаках…

Вирт долго кружил над аэродромом, пытаясь сквозь толщу облаков и тумана увидеть землю. Хотя бы небольшой просвет, маленькую лазейку! Он направил самолет к проливу, потом снова возвратился. Везде под ним лежала темная, казавшаяся неподвижной масса облаков. Рискую врезаться в землю, Ганс снижался. Он надеялся увидеть дым от догоравших машин. Все тщетно. «Надо было родиться на этой земле, чтобы видеть невидимое», — подумал он о французском летчике.

Когда бензин был почти на исходе, Ганс сделал последнюю попытку пробить облачность. Он зашел со стороны Ла-Манша и на минимальной скорости «тянул» машину к берегу. Собственно говоря, он не знал, что под ним: земля или вода. Он только мог предполагать, исходя из примерных расчетов…

И вдруг он увидел впереди слабый свет ракеты. Даже не свет, а тусклый след огонька, бледного, угасающего. Будто кто-то невидимый зажег фонарик, прикрыв его темным плащом. Огонек сразу же исчез, но теперь капитан знал, что перед ним аэродром. Он выключил мотор и потянул штурвал на себя. Самолет коснулся земли, немного пробежал и остановился. Ганс вылез и устало облокотился о крыло. Он стоял долго, ни о чем не думая, потом сел на землю и закурил сигарету…

Первым к самолету подбежал капитан Гаутс. Он кричал что-то о подвиге, о гениальном мастерстве летчика Ганса Вирта, кричал долго, размахивая руками, потом вытянулся, щелкнул каблуками и закончил: — Хайль Гитлер!

Капитан Вирт бросил в сторону окурок, закурил новую сигарету и спросил:

— Летчика взяли?

— Его увезли в штаб. Шеринг лично пожелал говорить с этим прохвостом.

— Прохвостом? — Вирт с презрением посмотрел на Гаутса и встал. — Вы не поможете мне, господин капитан увидеть этого летчика?

Летчик стоял перед Шерингом со связанными за спиной руками. Прядь светлых волос падала ему на глаза, мешала смотреть. Он поминутно вскидывал голову, чтобы отбросить волосы назад, и эти движения бесили Шеринга. Ему казалось, что француз слишком нагло держит себя перед ним, человеком, под взглядом которого опускают головы прославленные летчики Германии. Или он надеется, что в Германии пленных летчиков кормят белыми булками?

Взгляд чистых глаз французского летчика был спокоен и тверд.

Знаете ли вы, что вас ожидает? — спросил Шеринг.

Летчик отбросил прядь волос и коротко ответил:

Да.

Шеринг отошел в сторону, расставил толстые, похожие на чугунные тумбы ноги и громко, словно на параде, проговорил:

Этот французский летчик — наш враг и заслуживает самого сурового наказания. Но он храбрый офицер, а храбрость должна цениться даже противником. Поэтому…

Капитан Вирт смотрел на летчика без всякой неприязни. Да, Шеринг прав: храбрость должна цениться.

…поэтому, — с пафосом продолжал Шеринг, — он не будет отправлен в концлагерь, как обыкновенные пленные. Он будет расстрелян вот здесь, на своей земле. Это почетная смерть для солдата.

Выслушав переводчика, француз попросил:

Сигарету.

Кто-то поднес к его рту сигарету и щелкнул зажигалкой.

Француз повернулся и пошел к одиноко стоявшему дереву. Прислонившись к нему спиной, он снова отбросил прядь волос со лба и посмотрел на небо. Туман редел, облака уплывали за горизонт. С моря доносился приглушенный шум прибоя…

Летчик докурил сигарету, выплюнул ее на землю и, взглянув на мелькнувший в просвете облаков синий кусочек неба, крикнул:

Да здравствует Франция!

Вот тогда-то Шеринг подозвал к себе капитана Вирта и сказал:

Со слабым противником может драться любой сопляк. Мне не нужны слюнтяи. Мне нужны такие летчики, как капитан Вирт. Капитан Вирт заслужил мое личное уважение, господа. Я доложу о нем фюреру. Если у нас будут все такие асы, как капитан Вирт, воздух всегда будет нашим! Хайль Гитлер!

Капитан Вирт мельком глянул в заплывшие жиром глаза генерала и ответил:

Хайль… Германия!

…Да, капитан это помнит. Сегодняшний день чертовски похож на тот, во Франции. Такая же мутная гуща над головой, только рядом с морем не равнина, а суровые горы. И, наверно, русский летчик, который в такую погоду летает в горах, тоже знает не только каждый клочок земли, но и каждый кусочек неба…

Вы меня слышите, капитан? — лейтенант Вилли Линке не говорил, а визжал. — Вы здесь командир, вы отвечаете…

Зазвонил телефон. Гюнтер Трауриг снял трубку, протянул ее капитану.

Это Вирт? Хайль Гитлер, капитан! Говорит полковник Гейлех. Какого черта вы молчите? Вы меня слышите?

Да, господин полковник.

Слушайте, Вирт, что у вас опять там произошло?

Аэродром подвергся бомбардировке и пулеметному обстрелу, господин полковник. Потеряли два истребителя. Люди все живы…

Ганс слышал, как в трубке что-то загрохотало. Наверно, полковник ногой отшвырнул стул.

Люди все живы? — В голосе Гейлеха, кроме ярости и презрения, ничего не было. — Кого вы называете людьми, Вирт? Ваших слюнтяев, которые по самый зад зарылись в землю? На черта кому нужны такие люди! Слышите, Вирт! Русские опять готовятся к вылету. Вы слышите, черт бы вас побрал?! Немедленно поднимите всю эту шайку трусов в воздух. Всех до одного. Русские летают, должны летать и мы. Иначе я завтра же отправлю ваших сопляков в пехоту на передовую. Во главе с вами, Вирт. Все. После боя доложите о результатах. Хайль Гитлер!

Вирт повесил трубку, сел на свой ящик и долго сидел молча. Его широкие плечи и крупная голова были неподвижны, словно это сидел не человек, а мастерски вылепленная скульптура.

Полковник Гейлех вынес вам благодарность, господин капитан? — ехидно спросил Линке.

Вирт встал.

Обер-лейтенант Трауриг! — Голос его был строг, необычен.

Да, капитан.

Готовьтесь к вылету!

Да, капитан. — Трауриг снял с гвоздя шлем, планшет с картой и вышел из землянки.

Лейтенант Вирт!

Да, мой капитан.

Ганс кивнул головой на дверь:

Тоже…

Может быть, лейтенант Вилли Линке впервые за всю войну был искренне рад, что у него сейчас нет машины. Вылетать в такую погоду — это все равно, что лезть в пекло к дьяволу. Кто из тех, кто сейчас сядет в машины, будет сегодня ужинать? Нет, Вилли не имеет претензий к русскому летчику, расколотившему его самолет. В конце концов, Вилли не отвечает за то, что этот медведь Вирт не посылал никого барражировать над аэродромом, когда можно было. А теперь… Что ж, и Гюнтер, и Отто, и Эгон, и сам капитан Вирт — неплохие летчики и сумеют дать по зубам русским болванам, которым не сидится в такую пакостную погоду. Конечно, не все вернутся в эту уютную, хотя и сыроватую землянку, но он, Вилли Линке, тут ни при чем, видит бог…. Если бы у него была машина, он тоже был бы готов…

Лейтенант Линке!

…Он был тоже готов выполнить свой долг… Значит, такая судьба… Возможно, что ему, Вилли, даже дадут обера, потому что все будут говорить: «Вы слышали? Эскадрилья капитана Вирта в горах, в сплошной туман… Это было непостижимо… От эскадрильи остались в живых только лейтенант Линке и Крауз… Да, черт возьми, вот это парни!..»

Лейтенант Линке!!

Вилли вздрогнул, очнувшись от своих мыслей:

Да, капитан!

Вы тоже вылетаете.

Но…

Отто, как вы знаете, болен. Вы полетите на его машине.

6

Первым вылетел командир эскадрильи Горб. За ним, через шесть минут, — Райтман и последним — Нечмирев. Малюта с высоты 1120 каждые полчаса давал сводки. Расчеты тщательно уточнялись, и теперь решили летать звеньями. Кроме штурмовки аэродрома, было получено задание бомбить порт. Перед вылетом командир эскадрильи приказал:

Нечмирев с прямой заходит на аэродром на высоте шестисот метров. Райтман уходит в море, оттуда на высоте двести метров также заходит на аэродром, штурмует его пулеметами. В четырнадцать сорок эшелонируемся по высоте и наносим удар в порт.

Вначале все шло хорошо. Сбросив часть бомб на аэродром, Вася ушел в море и стал ждать назначенного времени. Он смотрел на часы, на стрелки приборов и ни разу не посмотрел на небо. И только тогда, когда услышал в шлемофоне голос штурмана: «Вася, просвет!», он оторвался от приборов и глянул вверх. Первое, что он почувствовал, была радость. Верхний ярус облаков побелел, и в узкий просвет, похожий на щелку, летчик увидел кусочек синего неба. Значит, скоро уйдет вся эта муть, покажется солнце, откроются заснеженные пики гор, станут видны вражеские аэродромы, порты, станции, и уже не звеньями, а полками можно будет делать налеты и… Вдруг острая, тревожная мысль пронеслась в голове: там, по ту сторону гор, все еще лежит на земле туман, придавленный облаками, истребители стоят в капонирах, а здесь…

Черная тень мелькнула рядом, пулеметная трасса пронеслась у самого крыла.

«Мессеры»! — крикнул стрелок-радист, разворачивая турель в сторону промчавшегося истребителя.

И в эту секунду в шлемофоне раздался спокойный голос командира эскадрильи Горба:

Линза, Колобок, осторожно. В воздухе «мессеры». Заходим на вторую цель.

Теперь, когда небо с каждой минутой становилось не таким темным, были хорошо видны разрывы зенитных снарядов. Они рвались совсем рядом, сплошной стеной, занавешивая путь к цели. Кончалась одна стена, начиналась другая. Вася маневрировал, бросая самолет то вправо, то влево. Штурман крикнул:

Порт!

Освободившись от груза, самолет рванулся вверх, и Нечмирев услышал голос штурмана:

Порядок, лейтенант!

Летчик глянул вниз, но ничего не увидел: самолет уже ушел от цели.

Дай курс, — попросил Василий. — Идем домой… Сейчас…

Он не успел договорить: метрах в пятнадцати справа с огромной скоростью падал вниз самолет, и за ним тянулась полоса огня и дыма. На руле поворота белела большая цифра «4». Это была машина командира эскадрильи Горба.

Сережка! — закричал Вася, словно командир мог услышать его голос. — Сережка!..

Он на секунду опустил голову на штурвал, а когда поднял ее, сразу же увидел рядом со своим самолетом черные крылья «мессера». Истребитель мчался с бешеной скоростью, открыв огонь из всех пулеметов. Вася услышал в шлемофоне, как громко застонал штурман. Обернувшись, летчик взглянул на стрелка. Тот спокойно поворачивал турель. Васе хотелось крикнуть: «Давай, ну давай!». Но он сжал губы, отвернулся. И скорее почувствовал по мелкой дрожи машины, чем услышал, как штурман открыл огонь. Казалось, «мессершмитт» не вспыхнул, а взорвался. Клуб огня на одно мгновение словно повис в воздухе, потом ринулся вниз, в море. Стрелок-радист не видел, как сомкнулись над самолетом волны, но ему казалось, что он слышит далекие, едва слышные звуки в эфире: «Вилли… Вилли… Вилли…»

 

Глава вторая

1

«Он так и кричал в эфир, паршивый фриц: «Вилли, Вилли!» — писал Нечмирев Андрею. — А я в это время думал: вот и не стало нашего Сережки, самого душевного парня, друга… Ты хорошо его помнишь? В училище он был в четвертой эскадрилье. Как он летал, Андрей! Яша всегда говорил: «Не всех летчиков можно называть соколами. Есть летчики-воробьи: взлетит, увидит в небе немца — и уже жмется к земле. Сергей Горб — вот сокол. Ему простор подавай, высоту, бурю… Кажется, в бою у него и крылья быстрее становились!» Да, нет Сергея, и на душе пусто стало. А сердце злее. Будто еще сильнее сжал его кто-то…»

Прав Нечмирев: злее становится сердце. Скольких друзей не досчитаешься после войны! Только вчера Андрей получил письмо из Ленинграда: погиб Костя Бреславский, друг по училищу. Протаранил на «яке» немца и сам врезался в землю. Андрей хорошо помнит мать Кости, она как-то приезжала в училище — беленькая старушка с печальными глазами, в которых, казалось, ни на минуту не угасает тревога за сына. Костя любовно подшучивал над ней. «Мама, — говорил он, — ты ведь знаешь, что большие птицы живут по сотне лет. А я разве не большая птица?» И вот уже нет Кости, и, наверно, не выдержит старенькое сердце матери, когда она узнает обо всем… Вчера — Костя, сегодня — Сергей, а завтра… Как это поется в песне: «Так что ж, друзья, коль наш черед…» Наш черед… Кто знает, когда он наступит. И стоит ли об этом думать? Никита говорит: «Перед боем лучше вспоминать о прошлом, чем думать о будущем. Ведь мы неплохо пожили, трын-трава, нам есть что вспомнить». Вряд ли Никита прав. Надо думать и о прошлом, и о будущем…

Андрею иногда казалось, что позади осталось большое, наполненное незабываемыми событиями прошлое: солнечный город у моря, жаркие деньки на ударных стройках, когда он в сером фартуке каменщика и с мастерком в руке взбирался к самому небу по строительным лесам, летное училище, Игнат, Лиза… Он вглядывался в это прошлое, спрашивая самого себя: «Все было правильно?» Пожалуй, да. Ничто не тревожило совесть, и если бы все пришлось повторить сначала, Андрей прошел бы этот этап своей жизни таким же путем. Почти таким же. Может быть, сейчас не так грубо, как тогда, он оттолкнул бы Лизу, поступил бы с ней как-то иначе… Наверно, он сумел бы сделать так, чтобы она вернулась к Игнату, и Бледнолицый был бы счастлив, как счастлив Никита с Анкой. А что можно сравнить с радостью видеть счастье своих друзей?!

Никита говорит: «Но надо же и самому иметь хотя немножко личного счастья. Надо, чтобы ты любил и тебя любили. Тогда… Эх, трын-трава, тогда живешь совсем по-другому, все становится каким-то особенным…» «Что — все?» — улыбаясь, спрашивает Андрей. «Чудак ты! (Никита не мастер рассказывать о своих чувствах, но ему жаль друга: как можно не понимать такого?) Вот ты, например, лежишь сейчас на поляне, а лес шумит, шумит… Ты, наверно, скажешь: «Ну и что ж? Пускай себе шумит». Нет, брат… Он шумит, а я думаю: вдруг вот в эту самую минуту, далеко в Сибири, сидит на поляне моя Анка и слушает, как шумит лес… Тревожно у нее на душе и радостно. Знает: есть где-то Никита, самый близкий человек, такой близкий, что будто одно сердце на двоих, и тронешь это сердце там — сожмется оно вот здесь. Да… И думает Анка: «Услышал бы сейчас Никита, как шумят деревья, и вспомнил бы обо мне…» А я как раз и вспоминаю о ней! Почему? Чувствуем мы с ней одинаково, вот почему. Как это говорят: там аукнется, здесь откликнется… Не могу я рассказать об этом как следует, трын-трава, самому понимать надо».

Андрей потерся виском о голову Никиты:

— Немножко понимаю, друже. Вот кончится война…

Когда Андрей думает о том, что будет, когда кончится война, прошлое уже не кажется ему таким большим и незабываемым. Собственно говоря, жизнь только начинается! Впереди еще будет то личное, о чем говорит Никита. Будет много светлых дней, когда можно мечтать о грядущем без оговорок: «Если останусь жив, тогда…» Может быть, это лучше, что он сейчас один: над головой ведь не лес шумит. Чаще, куда как чаще, воют бомбы и свистят пули. Как переживет Анка, если Никита… Впрочем, на войне об этом не говорят и не думают. На войне можно любить, но нельзя думать о смерти… Это хотя и не закон, но очень мудрая логика. Логика человека, который любит жизнь… А кто ее не любит!

2

Да, кто ее не любит! Андрею казалось, что вот только теперь, когда никто не мог сказать с уверенностью, что и завтра он снова увидит и восход и закат солнца, каждый человек по-настоящему понял, как дорога для него жизнь, какими крепкими узами он связан с ней. Кто это сказал, что на войне притупляются чувства! Сколько бы Андрей ни размышлял над этим, он все больше и больше приходил к выводу: чувства не только не притупляются, наоборот, в них раскрываются самые лучшие черточки, делающие человека красивее. С какой, например, любовью, настоящей материнской заботой летчики относятся к механикам, сколько дружеского тепла в отношениях механиков к своим командирам!..

Пилотов транспортных самолетов «ЛИ-2» в воздушной армии называли одним словом: «ночники». Летчики-истребители, бомбардировщики, штурмовики почти никогда не видели их на аэродроме — ночью полк работал, днем у машин суетились только инженеры, техники, мотористы. Пилоты прилетали на заре, наскоро завтракали и, валясь с ног от усталости, шли спать. Воздух дрожал от гула моторов, земля дрожала от взрывов бомб, а механики входили в землянки на цыпочках, чтобы не разбудить своих командиров. Перед вечером из штаба полка приходил посыльный: пилотов вызывали для получения очередного задания. Обычно в это время у входа в землянку сидели механики, густо дымя махрой, шепотом переговаривались. Какими-то никому неведомыми путями они уже знали: сегодня лейтенант Степной повезет тол партизанам Белоруссии… Лейтенант Безденежный вылетает под Киев с группой парашютистов-подрывников… Капитан Булгаков получит задание на вылет к тарнопольским партизанам…

Машины стояли уже в полной готовности, и у механиков были свободные полчаса. Они сидели, разговаривали и… сторожили сон своих командиров. Вот подошел посыльный из штаба. Все, как по команде, отворачивают рукава комбинезонов и смотрят на часы: шестнадцать сорок пять. Пилоты могут спать еще пятнадцать минут. Посыльный говорит:

Приказано командирам кораблей срочно явиться в штаб.

Механики продолжают беседу, только дым от самокруток и трубок становится гуще. Посыльного не замечают. Он хочет пройти мимо механиков в землянку, но кто-то останавливает его рукой:

Чего толкаешь? Не видишь, люди сидят…

Никого я не толкаю. Мне надо вызвать летчиков в штаб…

Чшш! Чего кричишь? Нельзя потише, что ли? Сначала на часы погляди.

Посыльный смотрит на часы: шестнадцать пятьдесят. Он знает, что его пустят в землянку только в семнадцать. Ни секундой раньше. Ему остается присесть рядом с механиками, послушать, о чем они говорят. Интересно ведь, черт возьми, посидеть с людьми, которых так же, как летчиков, называют таинственным именем — «ночники». Может быть, сейчас кто-нибудь расскажет о полете в глубокий тыл врага, о воздушной схватке, о ночных голубых дорогах… Посыльный достает из кармана пачку «Казбека», угощает. Ого, «Казбек» — это здорово! Такие папиросы курят только генералы да посыльные. Через мгновение пачка оказывается пустой, во рту у каждого — папироса, в кармане у каждого — две («командир встанет, отдам»).

Старый воздушный волк механик Груздь знает, чем отблагодарить посыльного. Будто продолжая свой рассказ, он говорит:

Да… На чем это я остановился? Ага… Подлетаем к Виннице, смотрим: полнеба горит, кто-то из наших понавешал фонарей. Кругом — ночь, а тут светло, как днем. У нас задание: выбросить одного человека на зюйд-вест от города. А как выбросишь, когда и под нами и сверху нас тучи «петляковых», «ла-пятых», «мессеров»? Да и видно все кругом от фонарей, фрицы нашего человека засекут немедля. Командир решает: полезем вверх, покрутимся часок, пока бал-маскарад кончится. Что ж, все правильно. Даю форсаж обоим моторам, лезем верх. Вдруг видим: «месс» заходит в хвост «ла-пятому», на глазах у нас прошивает машинку очередью и мчится дальше. Летчик с ястребка вываливается из кабины; парашют — зонтом, а под ним — Винница, а в Виннице фрицев — как грязи. Наш стрелок говорит: «Пропал человек». «Как это пропал?! — кричит командир. — А на что тут советские асы? Груздь, убирай форсаж, буду спираль закладывать, поймаем нашего летчика в воздухе. Стрелок открывает верхний люк. Штурману приготовиться заарканить парашют веревкой…»

Посыльный сидит ни жив ни мертв: папироса его погасла. Он подался вперед к рассказчику, глядит на него не моргая, боясь пропустить хотя бы одно слово. Механики невозмутимо молчат. Они уже давно привыкли к тому, как «заправляет» Груздь.

Груздь продолжает:

Да… Делает командир одну спираль, другую — ни черта не получается. На третьем витке штурману удалось заарканить летчика за ногу. Командир кричит: «Подтягивай!» Начал штурман подтягивать, а тут — «мессер». Батюшки мои, как стали лупить по нас из пушек— сплошной маскарад. Я опять форсаж даю, лезем вверх, где потемней. Летчик с «ла-пятого» за бортом висит головой вниз, кричит благим матом: «Братцы, имейте в виду, я парашют сбросил». Командир ему отвечает: «Порядок. Выполним задание, отбуксируем тебя на базу…»

Груздь смотрит на часы, спохватывается:

Будить командиров нужно.

Механики встают, направляются в землянку. Посыльный держится за рукав комбинезона Груздя, взволнованно спрашивает:

Ну и как? Спасли летчика?

Потом доскажу, — отвечает Груздь. — Это, брат, длинная история. Приходи завтра. Да, как там у вас насчет «Казбека»? Любим мы эти папироски. Будешь идти, прихвати лишнюю пачку.

Солнце село, и сумерки сразу же окутали аэродром, растеклись по изрытому бомбами незасеянному полю, поползли по густым кронам деревьев в соседнем лесу. По большаку, проходившему правее аэродрома, двигалась на восток колонна санитарных машин, тягачи тащили подбитые танки. Кучками, опираясь на палки, поддерживая друг друга, шли раненые. Шли, расспрашивая у встречных солдат дорогу к санбату, пытаясь остановить машины, чтобы подвезли. Но машины не останавливались, они были переполнены — не так далеко шли упорные бои, наши части откатывались назад, и тяжелораненых надо было побыстрее эвакуировать в тыл. К большаку выходили колхозники — старики и женщины, глядели на солдат просящими глазами, будто хотели остановить всех, кто шел на восток: «Не уходите, не оставляйте нас!..»

Вечернее небо в этот час было почти тихим, только где-то за облаками шли на запад советские бомбардировщики, на восток — немецкие. Вдалеке, приглушенная расстоянием, гремела канонада…

Андрей стоял у крыла самолета, докуривал папиросу. Бортмеханик последний раз пробовал моторы, второй пилот проверял рули. Рядом гудели моторы другой машины. Потом винты ее вдруг остановились. Из самолета вылез Никита, подошел к Андрею.

Сегодня у меня юбилей, — сказал он, стаскивая шлем. — Вернусь с задания, начальник штаба запишет в моей летной книжке сто боевых вылетов.

Андрей протянул руку:

Поздравляю.

Поздравишь, когда вернусь.

Андрей засмеялся:

Не кажи гоп, пока не перепрыгнешь? Это правильно. Ну что ж, желаю тебе удачи, Никита. Желаю больше, чем самому себе.

Почему больше?

На двоих: тебе и Анке.

Никита тепло посмотрел на друга, хотел обнять его, но только сказал:

Ну, пока. Вылетаю.

Я тоже. Пока.

Андрей бросил потухшую папиросу, поднялся по тралу в машину. Экипаж и трое пассажиров — врач, медсестра и сапер — заняли свои места. Сапер Крамич, которого Андрей уже однажды сбрасывал в тыл врага, — белорус, с небольшой, чуть взъерошенной бородкой, в поношенной телогрейке на плечах, в старых, рваных сапогах. «Таких «странничков» сейчас в Белоруссии ой как много, — говорил он. — Немцы к нам уже пригляделись». Сейчас Крамич летел к Днепру, у него было задание взорвать какой-то мост. Врача и медсестру надобыло доставить в партизанский отряд для оказания помощи ранены м бойцам.

Стрелок-радист Ваня Сирицын сказал:

Посидим, помолчим.

Андрей улыбнулся:

Дорога длинная, успеем насидеться и намолчаться.

Все же он сел рядом с Ваней, прикрыл глаза, подумал: «Перед каждым вылетом Ваня просит минуту посидеть молча. Верит в приметы? Нет, наверно, в эту минуту он так же, как я, хочет вспомнить самое дорогое, что было в жизни. И, может быть, еще будет. Будет, Игнат. Мы приедем к тебе с Никитой, ты встретишь нас на перроне, как тогда. Помнишь?..»

Ваня Сирицын проговорил:

Все. Когда я уезжал из дому, мы с мамой вот так же сидели молча. Сидели и думали о том, как встретимся…

На другом конце аэродрома трижды мигнул фонарик. Машина Никиты вырулила на старт, постояла, будто всматриваясь в наступающую темноту, и вскоре скрылась за взметнувшимся от пропеллера облаком песка и пыли. Андрей положил руки на штурвал, подал команду:

Взлетаем.

3

Внизу притаилась захваченная врагом Белоруссия. Андрею казалось, что сквозь гул моторов он слышит настороженную тишину ее лесов и непроходимых топей, видит, как по узким тропкам идут и идут в глубь лесов простые советские люди, идут для того, чтобы взяться за оружие и стать в ряды народных мстителей. Много их стало теперь, больших и маленьких партизанских отрядов; горит земля под ногами врагов. Но еще злее и беспощаднее становятся враги, и вся Белоруссия превратилась в поле боя. Вон внизу, где железная дорога делает поворот к Днепру, вздымается столб огня и дыма, искры летят к облакам, по земле мечутся крохотные фигурки немцев. С непритушенными фарами мчатся по шоссе машины и мотоциклы; наугад, в ночь, палят немцы из автоматов по невидимым партизанам…

Иван Сирицын склонился к самому уху врача, кричит:

Смотрите, смотрите! Они взорвали у фрицев склад горючего!

Врач подзывает медсестру, пальцем показывает вниз:

Видите? Это — война! Запомните, дорогая, это настоящая война…

Он говорит так, будто кто-то сомневается, что это действительно война, а не праздничный фейерверк.

Вдруг с земли к самолету полетели светящиеся шары, начали лопаться вокруг, как пузыри.

Красиво! — не удержался врач.

«Эрликоны!» — крикнул штурман.

Андрей ввел машину в крутой вираж, отвернул ее от курса на юг. Лопающиеся шары остались в стороне, впереди блестела лента Днепра. Блестела тускло, словно сквозь густую сетку. Андрей снова развернул самолет, с тревогой ждал: сейчас начнут засекать прожекторами. Но немцы почему-то не стали преследовать машину. Андрей передал управление второму пилоту и подозвал к себе штурмана.

Где этот лесок? — спросил он, подсвечивая карту.

Штурман показал на изгиб Днепра, от которого на запад тянулась безымянная речушка. На правом берегу ее темнел небольшой массив леса.

Курс двести девяносто! — приказал Андрей второму пилоту и снова обратился к штурману: — Передай Крамичу: пусть приготовится.

Вот и лесок, где надо сбрасывать сапера. Андрей представил вдруг, как этот отважный человек один-одинешенек покидает самолет и летит в черную бездну навстречу неизвестности. Что ждет его там, внизу, как встретит его неуютная, насторожившаяся земля? Много на ней друзей, но много и врагов, которые сейчас прислушиваются к гулу моторов и, может быть, уже рассылают ищеек по всем дорогам и тропкам…

Сапер в это время подтягивал ремни парашюта и говорил Ивану Сирицыну:

Ну и работенка у вас!.. Сейчас — живой, а через минуту пуля-дура пробила бак — и готово. За кустик не спрячешься, в окопчик не спрыгнешь. В общем, не завидую…

Он прикрепил какой-то ящик к парашюту, подошел к двери самолета, приготовился. Летчик сбавил газ, ввел машину в пологий вираж и махнул рукой стрелку-радисту. Сирицын крикнул:

Пошел!

Крамич кивнул головой, шагнул в бездну.

Удачи тебе, товарищ, — сказал Иван.

Звезды казались близкими. Млечный Путь был рядом, он тянулся в бесконечную даль, словно дорога, усыпанная маленькими алмазами. Внизу, будто вынырнув из Днепра, катилась луна. Река теперь блестела миллионами искр, только у ее крутого берега лежала на воде густая тень, в которой мигали звезды…

Врач смотрел и смотрел в иллюминатор, не в силах оторвать взгляда от этой волшебной красоты:

Боже мой, это же чудо, никогда мною не виданное!

Штурман ответил:

Дело дрянь, папаша. Ни одного облачка, а тут еще эта дура луна. Как бы не засекли ночные «мессеры»…

И в ту же секунду Андрей крикнул:

Внимание!

Метрах в семидесяти с правого борта промелькнула черная тень, потом вторая. Стрелок-радист, подскочил к башенке, развернул турель. Андрей взял управление, убрал газ, ввел машину в крутое пике. Медсестра схватилась за уши руками, простонала:

Ой, больно!..

Откройте рот, что-нибудь громко пойте, — посоветовал бортмеханик.

Пойте арию Тамары из «Демона», — подсказал штурман. — Это помогает.

В темноте пронеслась светящаяся пулеметная трасса. Близко, совсем рядом с правым крылом. На миг в самолете стало светло, и штурман увидел, как врач обхватил голову медсестры руками и прижал ее к себе, словно укрывая от свинцового дождя. В глазах врача были растерянность, беспомощность, страх.

Ария Тамары помогает слабо, — сказал бортмеханик. — Лучше всего, говорят, петь «Не пой, красавица, при мне ты песен Грузии печальной».

Боже мой, они еще могут шутить в такую минуту! — удивленно и с укоризной воскликнул врач.

Андрей вел машину к земле. Он считал, что в этом — единственное спасение от «мессершмиттов»: на фоне темного леса темный силуэт самолета может потеряться из виду, и немцы отстанут. Высотомер показывал уже четыреста метров, когда штурман крикнул:

С левого борта «месс»!

Иван Сирицын рванул турель влево, послал навстречу истребителю длинную очередь. И сразу же все почувствовали, как задрожал самолет от ответного удара противника. Будто вдруг налетел косой поток крупного дождя, прошивая насквозь дерево и металл, встряхивая тяжелый, неповоротливый корпус корабля. Потом снова перед самыми винтами блеснула трасса, и снова стрелок послал в ночь длинную очередь…

На некоторое время все затихло. Сквозь открытое оконце пилотской кабины было слышно, как свистит рассекаемый крыльями ветер и шумят винты. Медленно, чтобы не создавать большой перегрузки, Андрей вывел машину из пикирования, дал газ и взглянул на приборы: сто пятьдесят метров. Днепр скрылся где-то далеко за лесом; под левым крылом извивалась широкая полоса уже другой реки. Андрей снял с крючка планшет, посмотрел на карту: Березина. Курс лежал перпендикулярно реке, надо было пересечь ее и лететь к цели. Он отдал штурвал влево, нажал на педаль. Машина слегка накренилась, но педаль подалась что-то уж очень легко. Летчик снова нажал на педаль. Руль поворота не действовал. «Перебит трос!» — острая, как игла, мысль кольнула мозг, на короткий миг расслабила волю. Но только на короткий миг. Еще не думая, об этой страшной опасности, Андрей уже искал решение, которое могло бы спасти самолет от катастрофы. «Садиться на одном из пологих берегов реки и уходить в леса? Чудишь, ты, Андрей, — сказал он самому себе. — Места незнакомые, может быть, здесь фрицев видимо-невидимо. И врач с сестрой… Их ждут там…»

Подошел штурман, наклонился к Андрею:

Меняй курс, командир. Вот здесь пересечем Березину; до точки осталось сто шесть километров.

Хорошо. — Андрей кивнул головой. — Иди к стрелку, наблюдайте за воздухом.

Когда штурман вышел из кабины, второй пилот спросил:

Трос?

Андрей опустил голову?

Руль поворота отказал.

Будем садиться?

Будем лететь… Иди в хвост, посмотрите с механиком, может быть, найдете обрыв…

Никита смотрел на землю, смотрел на карту и все больше и больше нервничал: вот здесь, в трех километрах на запад от этого поворота реки, должна быть посадочная площадка, приготовленная партизанами. Рядом — лес, простирающийся на десятки километров в сторону от реки. В этом лесу и находится штаб партизанского соединения, которым командует бывший секретарь обкома партии Федор Миронович Гайдин. Когда Никита получал задание на полет, ему показали шифровку Гайдина: «Для проведения операции 8-б прошу срочно доставить полтонны тола. Встречаем на точке «К», площадка 700 метров с юга на север».

Никита не знает, что представляет собой операция 8-б, но он знает: тол надо доставить срочно, и точку «К» он нашел бы с закрытыми глазами. Трудно представить более характерный ориентир, чем тот, над которым сейчас находился самолет. С высоты тысяча метров хорошо видна петля заброшенной узкоколейной дороги, отлично просматривается темный контур лесного массива, подходивший к самому повороту реки. Видна даже сама площадка — ровная поляна длиной шестьсот-семьсот метров; справа от нее тянется проселочная дорога…

Но нет на этой поляне условных сигналов, не может Никита посадить машину, не рискуя попасть в руки фашистов. А время идет, в баках остается все меньше и меньше бензина, светящаяся стрелка часов показывает первый час ночи.

Штурман, карту!

Никита не сомневался, что он привел самолет точно к цели, но все же решил еще раз уточнить штурманские расчеты.

Штурман сел рядом, положил на колени развернутый планшет с картой.

Мы над целью, командир, — твердо сказал он. — Вот изгиб реки, вот железка. И по времени прилет совпадает с расчетом. Не может быть, чтобы мы ошиблись…

Сигнал «Я — свой» давали правильно?

Два коротких мигания — левым бортовым огнем, один длинный — правым. Все точно, командир.

Черт знает что! — Никита развернул машину в сторону леса, снизился до четырехсот метров и летел, вглядываясь в землю.

Ни одного огонька, ни малейшего движения. Все внизу было мертвым, будто здесь никогда не ступала нога человека. Лес стоял как заколдованный. Никите казалось, что он физически ощущает его тягостную тишину. И эта тишина давит на мозг тяжелым грузом, невольно вызывает тревогу. Уж лучше бы с земли вдруг ударили из пулеметов, разорвали безмолвие грохотом зениток, тогда сразу все стало бы ясным: здесь засада, ловушка, надо уходить…

А время идет, моторы жадно поглощают бензин, и возникает беспокойная мысль: «Долетим ли обратно? Хватит ли горючего перетянуть линию фронта?»

Радиста ко мне! — крикнул Никита.

Штурман на минуту покинул пилотскую кабину и вернулся с радистом. Никита приказал:

Свяжись со штабом, передай: «Вышли точно на цель, сигналов нет, не встречают. Горючего осталось только на обратный путь, жду распоряжений». Иди.

Он снова развернул машину, еще больше снизился, прошел над полями. Второй пилот заметил:

Ни души.

Тоже мне, партизаны! — проворчал Никита. — Небось, фрицы пришли и загнали их в тартарары. А ты летай теперь, трын-трава… Но если здесь фрицы, почему не стреляют? Не думают же они, что я сяду без сигналов! Не такие они дураки, чтобы считать дураками русских летчиков. Пройдем еще раз над опушкой. Штурман, повтори: «Я — свой».

В это время вернулся радист с радиограммой.

Ну, что там решили? — спросил Никита.

Передали: «Никаких изменений, уточните расчеты, вас ждут».

Кто нас ждет?! — в бешенстве закричал Никита. — Или штабисты там думают, что лейтенант Безденежный не летчик, а лапоть? Трын-трава, если они говорят, что нас ждут, так мы сядем… Посмотрим, что из этого получится… Что это?..

Никита вел самолет строго вдоль площадки. Внизу под ним была проселочная дорога. Перед глазами — компас. Да, компас. После того как Никита привел самолет к цели и разглядел характерный изгиб реки и узкоколейку, он настолько был уверен в правильности своих расчетов, что ни разу с тех пор не взглянул на приборы. И только сейчас, случайно посмотрев на компас, заметил: стрелка показывает 262 градуса. 262 градуса! Никита вдруг вспомнил: вот он заходит на метеостанцию узнать о погоде. Девушка-метеоролог спрашивает: «В какой район вы собираетесь?» Никита пальцем обводит круг на карте и отвечает: «Примерно вот в этот». Метеоролог говорит: «В пункте прилета безоблачная погода, давление 756, ветер умеренный до сильного, направление 260–270 градусов». Никита тогда недовольно проворчал: «Трын-трава, придется садиться с боковым». С боковым, потому что ветер дует с запада, а площадка тянется с юга на север! И вот Никита сейчас летит вдоль площадки, а компас показывает 262 градуса. Выходит, партизаны ошиблись, направление площадки не такое, как они сообщили…

Партизаны ошиблись! Никита даже выругался от этой нелепой мысли. Он летал к партизанам десятки раз, и не было еще случая, чтобы они хоть раз допустили малейшую ошибку. Значит…

Никита поморщился, словно у него вдруг заболели зубы, и начал набирать высоту. Штурман стоял рядом, не решаясь спросить, что надумал командир.

Молчишь? — зло спросил Никита.

Штурман в недоумении пожал плечами:

О чем говорить?. За расчеты ручаюсь головой.

Твоя голова не стоит и дырявой копейки. Впрочем, моя тоже. Карту!

Штурман опять открыл планшет.

Вот, смотри, командир. — Он пальцем указал на изгиб реки, на контур леса и узкоколейку. — Точка в точку. И по времени в аккурат…

Никита внимательно смотрел на карту, следя, как уходит в лес лента реки. Вот она проскользнула мимо затерянной в лесу деревушки, широким плесом разлилась у маленького островка и побежала дальше, уходя на северо-запад. Ровная полоса словно рассекла глухой бор на две части и вдруг метнулась влево, кольцом изгибаясь вокруг темнеющего контура лиственного леса. А рядом с этим кольцом… Никита вскинул голову, посмотрел на штурмана:

Видишь?

Проходит узкоколейка, — сказал штурман. — Чертовски похожая на нашу узкоколейку…

Сказал это, лишь бы оттянуть время. Он уже видел свою ошибку: самолет не долетел до цели, тридцать— тридцать пять километров, они были обмануты очень похожими, почти полностью совпадающими ориентирами.

А время прилета? — спросил штурман, хотя знал, что этого не следует спрашивать.

Все было и так ясно: на высоте ветер дул не с такой силой, как рассчитывали, может быть, даже в другом направлении. И ни он сам, ни командир корабля не уточнили в полете расчетные данные.

Кто ты теперь после этого? — строго глядя на штурмана, спросил Никита. — Я спрашиваю, кто ты теперь?

Кто ж я теперь? — штурман смотрел не на Никиту, а в карту. — Лапоть я, а не штурман. Лапоть, и больше никто.

А я? Кто я, по-твоему?

Так ты ж командир… — Штурман смутился, убрал планшет и с виноватой улыбкой посмотрел на летчика. — Я ведь говорил: мы точно над целью. Ты верил…

Ты говорил, я верил… Выходит, оба мы с тобой лапти. Два лаптя. Давай «Я — свой», под нами площадка.

…Никита зарулил в густую тень, падающую на землю от высоких деревьев, выключил моторы. К самолету бежали партизаны и что-то радостно кричали.

Механик опустил трап, и Никита первым вышел из самолета. Навстречу ему шел высокий плечистый человек, слегка прихрамывая на левую ногу и опираясь на палку. Это был Федор Миронович Гайдин, командир партизанского соединения. Никита знал его, и Гайдин знал Никиту: месяц назад летчик вывозил на Большую землю раненых партизан, тогда они и познакомились.

С благополучным прибытием! — Гайдин крепко пожал Никите руку, отвел его в сторону. — В дороге что случилось?

Да нет, ничего особенного…

Мы тут волновались, невесть что думали. Ваш штаб запрашивал нас…

Чертовски сильный встречный ветер, — сказал подошедший штурман, — задержал нас немного. — Он закурил, посмотрел на Никиту и добавил: — А вы, наверно, подумали, что мы заблудились?

Гайдин улыбнулся:

Заблудились? Нет, мы этого не подумали. Партизаны хорошо знают летчика Никиту Безденежного.

Гайдин присел на пенек, Никита лег рядом на траву.

Ну как там, на Большой земле? — спросил Гайдин.

В голосе его Никита уловил сдерживаемую грусть и подумал: «Вот ведь как — командир соединения, гроза фашистов, большой человек, а тоскует, должно быть, так же, как я, простой смертный…» Ему вдруг захотелось сказать Гайдину что-нибудь хорошее, теплое, не о войне, а простое, домашнее. Но что сказать? Он, Никита, сам, кроме полетов, бомбежек да аэродромных землянок, ничего не видит. Все простое, домашнее, не связанное с войной, осталось далеко позади, и оно как-то притупляется, отходит на второй план, хотя его не вытравишь из памяти. Андрей говорит: «Сердце солдата на войне должно быть закрыто для всяких чувств, кроме чувства ненависти к врагам». Может, конечно, Андрей и прав, но вот как же быть с Анкой, с сынишкой, которого они назвали маленьким Никиткой? Разве закроешь для них свое сердце? Ведь Родина, за которую бьется Никита, это не просто место на карте. Это все: люди, леса, города, Анка и маленький Никита. И вот этот человек, Гайдин, хочется сказать ему что-нибудь хорошее…

На Большой земле, — проговорил Никита, — также, как здесь. Воюют, тоскуют по близким, злятся, когда приходится отступать, радуются, когда наступают. Все так же.

Да, все так же. — Гайдин набил трубку, закурил. Огонек от спички осветил усталые глаза, лучики морщинок, рано поседевшую красивую голову. — Все так же, — медленно повторил он. — И все-таки хочется хоть одним глазом взглянуть на жизнь, которая там. Побывать бы один денек в Москве. Да нет, зачем денек! На два-три часа бы…

А мне побывать бы в Сибири, — сказал Никита. — В маленьком городке, рядом с тайгой. Ну хоть бы на пять минут. Посмотреть бы на них, потом опять сюда…

Жена, сын? — спросил Гайдин.

Анка и маленький Никита, — ответил летчик.

Мимо партизаны проносили мешочки с толом, укладывали на заранее подготовленное место и снова возвращались к самолету. Все это делалось быстро: люди знали, что летчикам дорога каждая минута. Никита смотрел на проходивших мимо партизан и думал: «А все-таки мы соврали Гайдину. Они тут волновались за нас, переживали, а мы врем. Нехорошо получается, нечестно». Он, конечно, знал, что от того, признаются ли они в своей ошибке или промолчат, ничего не изменится. Задание выполнено, все в порядке. Гайдин сказал: «Партизаны хорошо знают летчика Никиту Безденежного…» Выходит, что плохо они его знают…

Никита посмотрел на часы. Гайдин спросил:

Времени хватит? Может быть, замаскируем самолет, сообщим в ваш штаб о задержке, а завтра вылетите?

Никита упрямо крутнул головой:

Нет, завтра надо выполнять другое задание. Долетим.

Ветер будет попутный?

Никита промолчал. Они ведь сюда летели с попутным.

Нас не ветер задержал, — наконец сказал он. — Мы приняли другую площадку за вашу. И крутились над ней, как мухи над медом. И ругали партизан: куда они подевались? В общем, напутали так, что еле распутали.

Гайдин посмотрел на Никиту:

Часто так случается с тобой?

За год второй раз. В одном полете, это было еще в начале войны, совсем заблудился. Задание не выполнил, вернулся на свою территорию и сел на незнакомый аэродром. Позор. Думал, отправят в тыл…

Да, ночью, конечно, летать трудно, — сочувственно проговорил Гайдин. — Партизаны это знают, потому и любят летчиков… О своей ошибке в штабе расскажешь?

Непременно! — твердо ответил Никита. — Иначе совесть замучает.

Подошел второй пилот, доложил:

Выгрузка закончена, можно вылетать.

Гайдин сказал:

Отвезете двух пассажиров. Одного — нашего, а другого — «гостя». — И приказал проходившему мимо партизану: — Иванчук, передайте Лукину, чтоб привели пленного.

Через три-четыре минуты к Гайдину подвели пленного. Это был пожилой полковник-штабист, в золотом пенсне, с чисто выбритыми щеками, будто он только сейчас вышел из своего штаба. На лице полковника не было заметно ни растерянности, ни страха. В подтянутости его фигуры, в подчеркнутой выправке как бы сквозило пренебрежение ко всем этим людям в стареньких, с подпаленными полами шинелях и фуфайках.

Вас повезут в штаб армии, — через переводчика сказал Гайдин.

Немец безразличным голосом бросил:

Гут.

…И вот снова под самолетом темные массивы лесов, притаившиеся слепые города и деревни, реки и речушки, дороги, которые топчет враг. Звезды все так же висят над самой головой. Если хочешь, протяни руку и бери их в ладонь, только осторожнее, не обожгись. Луна скрылась за далеким невидимым горизонтом, и в небе — ночь, темная, хорошая ночь, укрывающая своих друзей от врагов. Только где-то далеко на юге подымается столб огня, освещая небо. Штурман показывает на него Никите и говорит:

Горит земля под фрицами. — И добавляет — Курс точный, командир. Сейчас пересечем Ипуть-реку, а там уже, можно сказать, дома.

4

Некоторое время Андрей вел самолет по прямой, все дальше и дальше отклоняясь от курса. Он все еще надеялся, что штурману и механику удастся найти обрыв троса и соединить его. Тогда все стало бы на свое место: разворот, исправление курса, сто восемь километров полета — и цель. Но время шло, а штурман не появлялся.

Андрей наконец решил разворачиваться при помощи элеронов. Он знал, насколько это опасно: лишнее движение, машина зароется, заскользит и тогда все. Холодок пробежал по спине. Андрей зябко передернул плечами и украдкой взглянул на второго пилота: не заметил ли? Второй пилот смотрел на землю, крепко стиснув зубы. Может быть, в эту минуту он видел страшную картину катастрофы: свист ветра в ушах, черная земля, удар, огонь…

Андрей спросил:

Саша, ты, кажется, получил сегодня письмецо?

Несколько секунд Саша молчал. Видимо, до него не сразу дошел смысл слов Андрея. Потом он ответил, словно встряхнувшись:

Да, она пишет, что Витька разбил нос своему приятелю. Паршивый мальчишка, ему бы только подраться…

Андрей по голосу Саши чувствовал, что он тепло улыбается, вспоминая жену и сына.

Будешь отвечать, напиши Витьке: дядя Андрей говорит, что драться нельзя. Не совсем нельзя, а без дела. А если по делу…

Машину качнуло, она резко накренилась на левое крыло, стала разворачиваться. Андрей сперва медленно, потом рывком повернул штурвал вправо. Ему казалось, что в это движение он вкладывает не только всю силу своих мышц, но и всю силу своей воли. Он как бы приказывал, требовал: «Нельзя! Ну, выпрямляйся. Быстро! Через минуту будет уже поздно…»

Машина продолжала зарываться. Далекий, усыпанный мелкими бледными звездами горизонт поплыл вверх, правое крыло чертило дугу по Млечному Пути. Второй пилот подался к Андрею, обдал его горячим дыханием. Андрей не отрывал взгляда от горизонта, но почему-то видел там не темную линию, а бледное Сашино лицо с глазами, полными тоски. «Она пишет, что Витька разбил нос своему приятелю. Паршивый мальчишка…» Дуга на Млечном Пути, прочерчиваемая крылом, становилась круче. Мелькнул ковш Большой Медведицы. Полярная звезда прыгнула вниз. Андрей чувствовал, как второй пилот судорожно вцепился рукой в его плечо и. сказал не своим голосом:

— Все..

Андрей резким движением головы стряхнул со лба капли пота. Он понимал, что это уже катастрофа, но не хотел сдаваться. Не желал и думать о смерти. Он еще жив, руки еще держат штурвал, мозг работает ясно и четко, значит, надо бороться и думать не о смерти, а о жизни. О жизни второго пилота Саши, о его сыне Витьке, Ване Сирицыне, враче, медсестре. Они ведь все верят Андрею. И второй пилот Саша, который сам видит нависшую опасность, хотя и сказал непохожим голосом: «Все», — тоже верит. И не может не надеяться на спасение. Каждый человек всегда надеется до последней минуты…

Продолжая отдавать штурвал вправо, Андрей постепенно убирал газ правого мотора. Он хотел испробовать все. Может быть, разница в силах тяги уравновесит другие силы. В этом тоже могло быть спасение. «Только спокойнее, Андреи, еще ведь не конец, в запасе есть несколько секунд, может быть, даже минут…

На миг самолет перестал вращаться, он словно замер в нерешительности. Потом вдруг Андрей снова увидел Полярную звезду. Теперь она медленно поднималась вверх. Все выше и выше. Крыло на Млечном Пути вычерчивало дугу в обратном направлении. И постепенно разжимались Сашины пальцы на плече Андрея. Второй пилот что-то говорил, но Андрей ничего не слышал. Он напряженно продолжал следить за горизонтом, прислушиваясь к работе моторов. Лицо у него было строгим, но спокойным. Между бровями вздрагивала морщинка, новая морщинка — след пережитой тревоги. Она останется как память еще одной победы. Когда-нибудь, взглянув на нее, Андрей вспомнит этот полет и эту ночь. Может быть, вспомнит об этом и второй пилот Саша, рассказывая своему сынишке Витьке о летчике Андрее Степном…

Машина снова шла по прямой, звезды висели совсем рядом, мигали не так мрачно, как минуту назад. Под крыльями корабля лежала Белоруссия, темнели ее леса, бежали быстрые реки.

Командир! — В пилотскую кабину заглянул штурман, приблизил лицо к Андрею. Голос у него был взволнованный и радостный. — Командир, продержись две минуты. Обрыв нашли, скоро будет в порядке, Продержись, командир!

Андрей кивнул головой:

Продержусь.

Штурман ушел, Андрей посмотрел на Сашу и сказал:

— Так и напиши Витьке: «Без дела драться нельзя. А если по делу — пожалуйста». Ты меня слышишь?..

Саша сидел молча, глядя через иллюминатор на землю:

Ладно, командир, я так ему и напишу.

Первым, кого увидел Андрей на своем аэродроме, был техник Василий Васильевич Терешин. Пожилой уже, в очках с квадратными стеклами, этот человек чем-то напоминал большого муравья. Никто никогда не видел Терешина сидевшим без дела. Когда самолет был на стоянке, Василий Васильевич часами копался в моторе, бесконечно проверял рули, смазывая тросы, что-то подкручивал, подтягивал. Если самолет находился в полете, Терешин или благоустраивал свою стоянку, или спешил на помощь другим техникам. Но в такие часы и минуты голова Василия Васильевича была как-то странно вытянута вперед и склонена набок. Все знали: техник прислушивается к небу, в хаосе звуков он хочет уловить ни с чем не сравнимый для него гул моторов своего самолета. Он не смотрел на приземлявшиеся машины, он просто слушал и, когда далеко в темноте, еще невидимая, появлялась машина Никиты, облегченно вздыхал, поправлял квадратные очки и бежал встречать своего командира…

Еще не дорулив до стоянки, Андрей заметил пробегавшего мимо капонира Терешина с тряпкой в руке. Голову Василий Васильевич держал прямо, он ни к чему не прислушивался, и Андрей понял: Никита уже прилетел.

Поставив самолет в капонир, Андрей вылез из кабины и сразу же увидел Никиту. Без шлема, со слипшейся прядью волос, Никита подошел к Андрею и, взяв его под руку, потащил в сторону. Он был чем-то радостно возбужден, и Андрей подумал: «Наверно, письмо от Анки». Но Никита вдруг сказал:

Андрей, я привез одного фрица и только сейчас присутствовал на предварительном допросе. Интереснейший тип. Полковник-штабист, настоящий прусский служака. Посмотрел бы ты, как он держался на допросе! Наглая такая рожа, трын-трава, курит сигарету и говорит: «Никто не сомневается, что Россия уже проиграла войну». Но не в этом главное. Знаешь, кто этот фриц?

Андрей пожал плечами:

Ты же сам сказал: полковник-штабист.

Да, но какой полковник! Я вот часто думаю: разбросала нас война в разные концы страны, и, кажется, так далеко мы друг от друга, что и связи между нами никакой нет. Где-то там на юге Вася, Яша, где-то Игнат с Лизой, не услышишь о них, не протянешь к ним руку. А все это не так. У полковника нашли письмо от его сынка, летчика. Знаешь, что он пишет? Я примерно запомнил. Слушай. «До последнего времени мы чувствовали себя, как боги. Мы знали: воздух — за нами, мы его хозяева. И вот что-то изменилось. Целую неделю горы и море были закрыты туманом, мы сидели в землянках, не смея оторваться от аэродрома. А русские в это время прилетали из-за гор и штурмовали аэродром, порт. Черт возьми, мы скрипели зубами от злости, а наш командир капитан Вирт настолько раскис, что стал похож на бабу (кстати, ты не мог бы подсказать кому-нибудь, что Вирта следует заменить и передать командование более энергичному и смелому летчику?). Мы все время думали, что у русских, за горами, ясная погода, поэтому они и рискуют. Но потом узнали: там такая же муть, как у нас. И еще узнали: первый вылет, совершенно вслепую, сделали не прославленные русские асы, а какие-то мальчишки. В приказе нашего командования даже указаны их фамилии — Нечмирев, Райтман… Да, а мы сидели и проклинали все на свете…»

Никита закурил, несколько раз затянулся и сел на чехол.

Это здорово! — сказал Андрей. — Вася не писал, что они — первые. Молодцы.

И знаешь, в чем еще признался этот летчик своему папаше? Он говорит: «Заметно, что боевой дух наших парней становится не таким, как раньше. Надо что-то делать, иначе мы можем потерять господство в воздухе».

Если уже не потеряли, — сказал Андрей.

В конце своего послания летчик пишет, — продолжал Никита, — что лично его боевой дух не иссяк. Он клянется папаше: «Я буду драться, как прежде. За смерть своего кузена Вилли я буду уничтожать всех, кого встречу на земле, на воде и в воздухе…» Слышишь, Андрей! Всех, кого встретит. Смог бы ты убить немецкого ребенка, если бы даже знал, что его отец бродит по нашей земле с автоматом в руках?

Прежде чем ответить, Андрей долго молчал. И наконец тихо, но твердо проговорил:

Не с такой душой родились мы, Никита, как это… зверье… Кто он, этот летчик? Старый ас?

Шут его знает. — Никита вдруг засмеялся: — Фамилия у него не из веселых: Гюнтер Трауриг… Трауриг— значит печальный…

 

Глава третья

1

Гюнтер Трауриг вылез из самолета, закурил, хлопнул по плечу механика:

Все хорошо, старина! Сегодня я им отплатил за Вилли!

Хороший был бой, господин обер-лейтенант? — спросил механик.

Боя не было, но они свое получили. Верно, Крауз?

Лейтенант Крауз стоял около своей новой машины, раскуривая сигарету. Он кивнул головой:

Работка была подходящая, Гюнт!

Гюнтер и Крауз барражировали над портом, где немецкие суда грузились хлебом. Время барража подходило к концу, когда Крауз передал по радио:

Вижу две машины. Идут с востока на нас.

Гюнтер обрадовался: два на два, черт возьми, это хорошо. Он имел на своем счету пять сбитых самолетов, будет совсем недурно, если это число увеличится. Крауз — неплохой ведомый, на него можно положиться. Правда, горяч, но для летчика-истребителя это не порок…

Подберем высоту, малыш! — весело крикнул Гюнтер, делая боевой разворот. — И атакуем.

Но атаковать не пришлось. Два самолета, о которых говорил Крауз, были «мессершмиттами». Ганс Вирт со своим братом летел на смену,

Черт! — выругался Трауриг. — Идем домой, малыш.

Они снизились почти до бреющего полета и пошли над морем. Оно было спокойным, чистым. Ни одного дымка, ни одного паруса. Только далеко от берега виднелась едва заметная точка.

Подвернем, малыш, — сказал Трауриг.

Это была рыбачья лодка. Какой-нибудь мальчишка, наверно, вышел половить кефали. Гюнтер пронесся над лодкой, успел увидеть испуганное, бледное лицо рыбака. Да, это был мальчишка. Когда самолеты пролетели, он бросился к веслам, чтобы грести к берегу…

Медленно разворачивая самолет, Гюнтер сказал по радио:

Крауз, пари на бутылку шнапса — топлю с одного захода.

Метров за двести-триста Гюнтер открыл огонь; пули вспенили воду правее лодки. Теперь надо было подвернуть машину. Мальчишка сжался, продолжая грести. Гюнтер видел, как правое весло разлетелось в щепки. Еще подвернуть. Черт, поздно! Самолет промчался над лодкой, мальчишка прикрыл рыжие вихры руками, словно защищаясь. В наушниках послышался смешок Крауза:

Проиграл, Гюнт. Теперь я.

Пулеметная очередь Крауза настигла мальчишку в тот момент, когда он наклонился над бортом лодки, чтобы прыгнуть в море. Он не успел этого сделать. Рыжие вихры погрузились в воду, вода вокруг них потемнела от крови.

Бензина оставалось еще на пятнадцать минут. Пятнадцать минут — это целая вечность. Гюнтер за это время еще успеет отыграться на ком-нибудь. Вон там, на песчаном берегу, что-то темнеет. Гюнтер готов поставить сто марок против одной, что это рыбаки возятся около своих дырявых сетей. Идиоты, они своей рыбой кормят русских солдат, и если будет меньше рыбаков, значит, меньше будет жратвы у солдат. Хайль Гитлер!

Он развернул машину, набрал высоту:

Крауз, ты видишь?

Да, Гюнт.

Ты меня понял?

Да.

Это были женщины-рыбачки. Они тоже поняли Гюнтера Траурига. Огромная каменная глыба, бог весть каким чудом попавшая на песчаный берег, не раз служила им укрытием от стервятников,

Бабоньки, летят! — закричала одна из женщин.

Они побросали деревянные иглы и бросились за глыбу. Прижавшись к камню, они не слышали рева моторов. Старая седая рыбачка молилась:

Господи, пронеси!.. Господи, пронеси!..

После первого захода Гюнтер подумал: «Так ни черта не выйдет. Камень не пробьешь». И он изменил тактику: Крауз должен заходить с одной стороны, Гюнтер — с другой на встречно-параллельных курсах.

Краузу не надо было долго объяснять: он понимал своего ведущего с полуслова, понимал даже без слов. Стоило Гюнтеру качнуть крыльями, сделать горку, клюнуть носом машины, и он сразу же отвечал: «Я понял, Гюнт».

Женщины увидели, что самолеты заходят с двух сторон, и заметались. Две бросились в сторону, но не успели пробежать и десятка шагов, как были убиты. Старая рыбачка продолжала молиться. «Господи, пронеси… Пронеси, гос…» И застыла. Из затылка на камень брызнула кровь…

…Да, Гюнт, работка была подходящая. — повторил Крауз. — Но бутылку шнапса ты все-таки проиграл.

Вечером, допивая с Краузом проигранный шнапс, Гюнтер хвастался:

Они сначала лежали у камня, потом начали бегать вокруг него, как куропатки. Я чуть не лопнул от смеха, когда Крауз крикнул: «Веселый хоровод!» Да, черт возьми, это была картинка! Бабы спотыкались, одна дура стала на колени и протягивала вверх руки: пощади, мол. Ты видел, малыш?

Ганс Вирт встал с ящика, нервно прошелся по землянке и остановился напротив Гюнтера. Высокий, широкоплечий, со взлохмаченной густой шевелюрой, он был похож на медведя.

Гюнтер, — проговорил капитан, глядя на Траурига сверху вниз, — я слышал, что в школе тебя считали способным учеником.

О, да! — ответил Гюнтер. — По крайней мере, старик, я был не из последних.

Говорят, — продолжал Ганс, — ты целый час подряд на память читал Гейне. Не можешь ли ты и сейчас что-нибудь вспомнить?

Фью! — присвистнул Трауриг. — Гейне — это прошлое. Не знаю, кто из нас был больший болван: Гейне или я, который увлекался им. Да, так вот эта баба, что протягивала вверх руки…

Ганс Вирт не выдержал:

Ты мясник, Гюнтер, а не летчик! Меня тошнит от всего этого. Охотиться за старухами и мальчишками — это… это, знаешь… Я даже не могу сказать, что это такое…

К черту твои сантименты, капитан! — Гюнтер стукнул кулаком по столу. — Война есть война! Если у тебя не хватает пороху, почитай еще раз «Майн кампф».

Гиммлер не стал хуже от того, что пачками отправляет на тот свет врагов фюрера, — вставил Крауз. — Послушать тебя, Ганс, так выйдет, что в России мы должны устраивать богадельни для стариков и приюты для мальчишек. Вилли…

Вилли был сбит в честном бою, — оборвал его капитан.

В честном или не в честном, ему от этого не лучше там, где он сейчас. — Крауз выпил из кружки остатки шнапса. — И мы его честно помянули. Выпьем, Ганс, выпьем, Эгон.

Капитан отвернулся и отошел от стола. Эгон продолжал сидеть на ящике, и, когда брат сел рядом, он сказал:

Ты прав, Ганс, они мясники, а не солдаты.

2

Ганс Вирт не мог понять, что с ним происходит.

Кадровый офицер, искусный летчик, сделавший за войну более пятисот боевых вылетов и стяжавший себе славу аса, он смотрел раньше на мир простыми глазами солдата, долг которого — драться. Он не строил себе иллюзий о своей непобедимости и был почти уверен, что рано или поздно его самолет превратится в груду обломков или в костер. Каждый солдат, думал Ганс, должен быть готов к этому. Когда ему случалось видеть гибель своих товарищей, он не считал это чем-то особенным, неестественным. Это было жестоким законом войны. Дилемма жизни и смерти решалась только так: или — или… Если не собью тебя я, собьешь меня ты. Кому не хочется жить? Кому хочется горящим факелом врезаться в землю? Если с Гансом Виртом этого еще не случилось, то не потому, что он счастливчик, баловень судьбы. Просто он еще не встретился с тем противником, который окажется искуснее его в бою. Когда он с ним встретится, это будет последний бой Ганса Вирта. Что ж, дай бог, не встретиться с ним вовсе или встретиться попозже. Жизнь, даже такая, какая она есть — со всеми лишениями, тревогами, — чертовски неплохая штука, и лишаться ее очень жаль.

Эгон правильно говорит: «Жизнь — не монета, потеряешь— не найдешь». Это, конечно, не значит, что надо трястись за нее и праздновать труса. Нет, на это он, Ганс Вирт, не пойдет, не может пойти. Он солдат, а честный солдат, не трус. Покрыть свое имя позором, перестать относиться с уважением к самому себе — как же тогда называться Гансом Виртом?! Да и такая вещь, как слава тоже не последнее дело. Когда он в своем маленьком городке в Баварии шел под руку с Эмми и все глазели на его боевые ордена, разве не зажигалась его кровь?

Правда, это было давно, кое-какой мусор отброшен, но кое-что и осталось. Еще осталось… Он не рвался, как прежде, в бой, но, когда встречался с противником, все в нем загоралось, его подхватывало. Он дрался спокойно, он умел все свои нервы собрать в один центр, и сам словно со стороны руководил этим центром. Его машина в бою была похожа на стрелу молнии. Как молния, она проносилась в небе, подобно молнии наносила удар… После боя Ганс возвращался возбужденный, помолодевший, в нем пела радость победы, ему хотелось, чтобы гремела музыка. Музыка Вагнера. Огонь, факелы, треск костров…

И вдруг что-то надломилось в нем, словно чья-то рука вытащила из него его горячую душу, опустошила. Может быть, слишком много огня, костров, факелов? Может быть, дирижер не понял Вагнера и переиграл? Нервный центр Ганса Вирта, которым руководил он сам, вдруг стал не таким послушным. В бою еще куда ни шло, а на земле… Ганс Вирт вдруг почувствовал, что он уже не тот…

Вдруг? Не обманывал ли он себя последние годы? Разве там, во Франции, когда французский летчик жадно докуривал сигарету перед расстрелом, не почувствовал Ганс первой трещины в морали солдата, с которой он шагал по жизни? И потом, когда на его глазах расстреляли пятерых русских стариков за то, что в деревне кто-то прятал русского летчика, разве тогда он не с трудом подавил в себе дух зарождающегося протеста? И вот теперь… Он не видел этого рыжего мальчишку, не видел женщину, стоявшую на коленях с поднятыми руками, но его душит злоба против подлости Гюнтера и Крауза, он не нашел даже слов, чтобы выразить презрение к ним, мерзавцам. Ганс Вирт всегда считал, что солдат не палач, мораль солдата и мораль человека — это одна мораль. Гюнтер Трауриг… А другие? Те, кто сделал его таким? Жестокий закон войны?

К черту! — проговорил Ганс. — Это закон зверей. И это — не война. Это, это…

Эгон потянул его за рукав кителя:

Не надо, Ганс…

Я говорю — к черту! — крикнул капитан.

Он вскочил, хотел выбежать из землянки на воздух, но вошел посыльный и передал ему пакет. Ганс вскрыл его, бегло прочитал приказ и сказал:

Завтра полк перебазируется в город Т. Мы — тоже.

И вышел отдать необходимые распоряжения.

3

Капитан не любил устраиваться в частных домах. В землянках сыро и грязно, но там Ганс Вирт чувствовал себя свободно: не надо было видеть глаза людей, которые всегда смотрели на него отчужденно, с затаенной ненавистью, словно подстерегая каждый его шаг. Капитана никогда не покидало ощущение постоянной тревоги и страха, страха за свою жизнь, за жизнь Эгона. Он никому не признался бы в этом. Даже наедине с самим собой он старался не думать об этом чувстве, стыдился его, но оно жило в нем помимо его воли. Капитан снова и снова спрашивал себя: «Я стал трусом?» Черт возьми, он провел десятки воздушных боев и ни разу не уклонился от схватки, которая могла стоить ему жизни, ни разу не бежал от противника, как бы туго ни приходилось. О его выдержке и хладнокровии даже старые летчики генерала Шеринга говорили: «Вирт никогда не берет с собой в воздух сердце и нервы, там он превращается в автомат».

Нет, Ганс, конечно, автоматом не становился, и хладнокровие давалось ему нелегко. Но в бою он всегда умел подчинять свои нервы выдержке, которая часто решала исход боя. Он и в воздухе думал об опасности, но там она была определенной, видимой, ее можно было избежать, все зависело от опыта и умения драться. Опыт у капитана был, драться он умел, и страх не сковывал его волю, не вызывал постоянного напряжения. Нет, Ганс Вирт не трус. Что же в таком случае происходило здесь, на земле, когда он оставался с глазу на глаз с мирными жителями? Почему прославленный летчик прислушивался ночами к легким шорохам, что заставляло его настораживаться и тревожиться при каждом стуке, при каждом скрипе половицы?

Где-то в глубине души лежал ответ на этот вопрос: страх, страх перед расплатой за все, что Ганс Вирт и его армия принесли в эти дома, где он должен был спать, есть, отдыхать, готовясь к новым преступлениям. Часто нервы не выдерживали, капитан готов был вышвырнуть владельца дома на улицу, но он подавлял в себе это желание и говорил: «Я воюю с армией противника, а не с народом».

…Машина подъехала к маленькому домику, огороженному частоколом. Уютный дворик был чисто подметен, стволы фруктовых деревьев побелены, дорожки посыпаны песком. Между деревьями — ровные, заботливой рукой разделанные грядки. Все так, как у его старика в Баварии. Денщик снял с машины чемоданы Ганса и Эгона и постучал в запертую калитку. Долго никто не отвечал, но вот послышались чьи-то шаги и перед Гансом появилась девушка. Большие, как у Эмми, глаза, бледное, приятное лицо.

Денщик причмокнул от восхищения языком и с нехорошим смешком сказал:

Недурная штучка для развлечений, господин капитан.

Ганс взял из его рук чемоданы и прикрикнул:

Пошел вон, болван!

Девушку уже, вероятно, предупредили о вселении в ее дом немецких офицеров. Ни о чем не спрашивая, она провела их в чистую комнату, где стояли две кровати.

Вам что-нибудь нужно? — спросила она.

Благодарю вас (Ганс неплохо говорил по-русски). Мы постараемся не причинять вам много хлопот…

Они стояли друг против друга; каждый думал о своем. Глаза девушки словно говорили: «Внешне вы как будто любезны, господа фашисты, но вы меня не обманете. Вы такие же звери, как и все ваши…» Ганс Вирт, глядя на девушку, думал: «В ее глазах — то же, что в глазах у всех: настороженность, затаенная ненависть. Черт возьми, как они не поймут, что не все немецкие солдаты — звери!»

В это время в комнату заглянул старик, отец девушки. Был он весь какой-то колючий: колючая щетина на щеках, колючие короткие волосы на длинной голове, колючий взгляд строгих глаз.

Он вошел в комнату, неприязненно посмотрел на офицеров и сказал, обращаясь к дочери:

Тебе здесь нечего делать. Идем…

Ганс спросил:

Как вас называть?

За девушку ответил старик:

У нас тут никаких фравов нет. А если вам надо знать, так вот: Колосовы мы, Колосовы — и все. Идем, дочка…

4

Первые месяцы оккупации Лиза сама не знала, живет она или нет. Город был словно мертвым, даже деревья, казалось, умерли: стояли голые, неподвижные, мрачные. Может быть, и она сама уже мертва? Сидеть с утра до ночи за закрытыми ставнями, за закрытой калиткой и предаваться воспоминаниям о прошлом — разве это не смерть? Была когда-то жизнь, были Игнат, Андрей, была стройка… Где это теперь? Игнат, Андрей… Она сама тогда перечеркнула в своей жизни хорошую страницу. Что ж, ей поделом, она на них не в обиде. Не нашла тогда в себе настоящего чувства, раздвоилась, погналась за чем-то… Потом поняла, но было поздно. А что теперь делать?

Однажды утром Лиза пошла на базар продать пальто отца и купить хлеба. Шла, сгорая от стыда, что ее могут там увидеть, но голод — не тетка, идти надо, потому что отец лежит больной. На углу Лермонтовской улицы Лиза увидела толпу людей, окруживших какое-то объявление. Она хотела пройти мимо, но вдруг услышала:

Работают ребятки, молодцы…

Другой голос добавил:

По всему городу расклеили. Даже, говорят, на, комендатуре…

Лиза втиснулась в толпу и прочитала, затаив дыхание:

«…Фашисты, как собаки, брешут, что наша армия разбита. Не верьте, товарищи! Они сами будут разбиты, и этот день недалек. Скоро они в одних подштанниках будут бежать с нашей земли нах вестен — на запад! Будут поднимать вверх измазанные кровью руки и жалобно вопить: «Гитлер капут!» И мы тогда скажем, как говорим сейчас: «Смерть немецким оккупантам!»

Городской комитет ВЛКСМ».

Городской комитет ВЛКСМ! Значит, жизнь есть? Все осталось, как прежде, только приняло другую форму? Круг не разомкнулся, он только плотнее сжался, вытолкнув за свои пределы тех, кто не нужен, кому не верят. Лиза ведь тоже член ВЛКСМ, но ее нет там, в этом кругу, который живет и борется. Почему ее там нет?

Она не пошла на базар. Мысль, что ей не верят, жгла ее, она почувствовала, что может сейчас, вот здесь, на улице, разрыдаться от обиды.

Лиза пришла домой, села на кровать, задумалась. В комнату вошла мать, увидела брошенное на стол пальто, которое Лиза должна была продать, и спросила:

Ну что, доченька?

Лиза долго смотрела на мать отсутствующим взглядом и вдруг сказала:

Это он! Игнат! Он не верит…

Мать покачала головой и молча вышла.

Лиза знала, что Игнат в городе. Он не мог остаться здесь сам, значит, его оставили. Для чего? Конечно, не для того, чтобы строить беседку в парке. Он — Лиза в этом уверена — один из тех, кто подписывает листовки: «Городской комитет…»

«Я пойду к нему! — твердо решила Лиза. — Пойду и скажу, как мне тяжело одной. Если он мстит мне… Нет, это уж очень подло так мстить!..»

Найти Игната оказалось невозможным. Дома он не жил четвертый месяц. Несколько раз Лиза ходила к его матери, но та только разводила руками: «Сама истосковалась, ничего о нем не знаю». А в ее глазахЛиза читала: «Кто ему нужен, тогоон сам найдет…»

Лиза вначале надеялась на случайную встречу. Она бродила по улицам, по парку, заглядывала даже на заброшенную стройку, но Игната нигде не было. Он словно в воду канул. Лиза уже начинала отчаиваться в своих поисках, когда вдруг ее осенила мысль: «Может быть, о нем знает старый каменщик Иван Андреевич!»

Иван Андреевич жил на окраине города в маленьком кирпичном домике, выстроенном его руками. Домик был ничем не примечателен, но всякий, кто смотрел на него, невольно думал: «Это — на тысячу лет!» Толстые кирпичные стены будто вырастали из каменного фундамента, ровные, крепкие. Сам фундамент был заложен из метровых камней, он тоже словно сросся с землей. Казалось, бей по нему хоть из пушки — не разобьешь.

Лиза постучала в двери и услышала знакомый голос:

Заходи, мил человек.

Лиза вошла. Иван Андреевич с минуту разглядывал ее из-под взлохмаченных бровей, наконец на его лице появилась улыбка:

А, Лиза, коза-дереза!

И от этой доброй улыбки, и от этих слов ей сразу стало легко, хорошо. Она подошла к старику, обняла, прижалась к нему:

Иван Андреич… Иван Андреич…

Ну, ну… — растрогался старик. Взлохмаченные брови задрожали. — Ну, ну, дочка, садись-ка потолкуем. Вспомнила старика, спасибо.

Они сели рядом на старенький диванчик. Иван Андреевич откровенно проговорил:

Вот ведь как бывает… Признаюсь, не очень любил тебя раньше. Вертлява ты больно. А сейчас пришла, как родная. Ну, ну, ладно, не серчай, ежели что. Разлетелись вы все по сторонам, вот и тоскует старик.

Глупые мы были тогда, Иван Андреевич, — вздохнула Лиза. — То не так, это не так, то плохо и это плохо. Теперь бы рады вернуть, да поздно.

Поздно? — старик насупился. — Не то говоришь, дочка, не то. Оно, может, и лучше, что узнали, почем фунт лиха. Ты-то как живешь? Слыхал, офицерье немецкое стоит у вас. Не обижают?

Нет, Иван Андреич, ничего.

Она вопросительно посмотрела на старика. Откуда он знает, что у них на постое немецкие летчики? Кто-то сказал? Кто, зачем? Смотрят за ней? Может быть, уже ходит какая-нибудь грязная сплетня?

Старик словно понял, о чем она думает. Закурил старую, так знакомую Лизе трубку, сказал:

Да ты не того, Лиза… Так просто, сказал один человек, видал, как вселялись они.

Лиза посмотрела ему в глаза: и он не верит? Ей хотелось крикнуть, встать и уйти, но она не сделала этого. Опустила руки на колени, и старик услышал, как она тихо застонала.

«Больно девчушке, — подумал он. — Зря, наверно, Игнашка не верит ей. Надо потолковать с ним».

Лиза даже не спросила у старика об Игнате. Она поняла: если и знает — не скажет…

Она пришла домой усталая, разбитая. Долго сидела в своей комнатушке, и только одна мысль была в голосе: «Что же делать? Что делать?»

Отчаяние закрадывалось в сердце, чувство одиночества, покинутости расслабляло остатки воли. Порой в ней вспыхивала ненависть к Игнату и его друзьям, которые, как ей казалось, обходят ее только из желания причинить ей боль. Игнат… Она представляла его таким, каким видела перед разлукой: ушедшим в себя, глубоко спрятавшим свои чувства, с глазами, полными грусти и укоризны. Сколько раз снились ей эти грустные глаза! Как она хотела увидеть их снова, заглянуть в н их: может быть, там все-таки осталось хоть чуточку прежнего тепла. Она рассказала бы Бледнолицему, как тяжело ей без него, как раскаивается в своем поступке. Нет, она ничего не говорила бы ему об этом, просто сказала бы: «Игнат, я во всем виновата, я люблю тебя, Игнат». И все. Игнашка поверил бы… поверил бы? Разве он остался таким, как был? Это ведь он виноват в том, что ей так тяжело сейчас. Если бы он был прежним Игнашкой, он протянул бы ей руку, и они снова пошли бы вместе… Злой, несправедливый! Кто не делает ошибок! И старик сталвредным: «Слыхал, офицерье стоит у вас? Не обижают?..» Ехидный старик, Будто на понимает, что не в ее власти распоряжаться в своем доме, когда везде немцы… Да, все стали злыми, подозрительными… Что же делать, что делать? Она упала на кровать, зарылась лицом в подушку. Хотелось все выплакать, чтобы стало хоть немножко легче. Хоть немножко… Но слез не было…

5

В первый же месяц войны Игнат был тяжело ранен в плечо и в ногу, и его отправили в госпиталь.

Лежа в санитарном вагоне на нижней полке, Игнат на отрываясь смотрел в окно. По разбитому, развороченному бомбами шоссе откатывались на восток измотанные части пехоты, артиллерии, ползли тягачи, волоча за собой исковерканные пушки, По обочинам дороги брели угрюмые беженцы, катили подпрыгивающие на ухабах тачки с жалким скарбом, поверх которого лежали притихшие, с безумными глазенками дети. Прямо по пшенице колхозники угоняли скот. Жалобно мычали недоенные коровы, сбивались в тесную кучу овцы, кричали чабаны, беспрерывно сигналили автомашины.

Санитарный поезд шел медленно, останавливаясь почти на каждом разъезде, на полустанках, а то и просто в степи перед закрытым семафором. Все, кто мог двигаться, выходили из душных вагонов, ложились на траву и жадно вдыхали запахи слегка потрескавшейся земли, чабреца и полыни…

Игнат видел, как над дорогами проносились черные самолеты с крестами на фюзеляжах и крыльях, видел столбы огня и дыма, взлетающие кверху колеса тачек и стонал от душевной боли. Хотелось кричать, рвать зубами подушку, бежать туда, чтобы своим телом прикрыть детей от бомб стервятников, Он косился на свою забинтованную ногу и плечо, втиснутое в гипс, и бледнел…

Напротив лежал пожилой сибиряк-артиллерист с отрезанной ногой и сквозь зубы цедил:

— Бежим, бежим… Что ж с Россией-то будет, однако? Загонит нас германец в тайгу сибирскую, дальше в тундру… Будем гнуса кормить…

С верхней полки свешивалась голова молодого разведчика, злые глаза смотрели на сибиряка.

Извини ты меня, папаша, — говорил разведчик, — но ты — дурак! Гнуса в тундре кормить! Да мы с этими фрицами знаешь что сделаем? Дай только очухаться, с силами собраться.

Ты-то чем воевать собираешься, однако? — беззлобно спрашивал сибиряк. — Культяпками? (Разведчику миной оторвало обе кисти рук, и он даже курить не мог без помощи). Или головой германцу в брюхо бить будешь?

Вот чем воевать буду! — Разведчик клацнул зубами. — Подживут культяпки, зубы в ход пущу. Понял?

Поезд все дальше и дальше уходил на восток…

Недалеко от Харькова на маленькой полусгоревшей станции стояли три дня: впереди дорога была забита составами с эвакуируемым в глубь страны заводским оборудованием. Не было воды, не хватало хлеба, а раненых прибывало все больше и больше. Лежали на полу, в тамбурах; кто мог, взбирался на крыши вагонов. Врачи и санитары буквально падали от усталости. А впереди — состав за составом, впритык друг к другу. И казалось, что никто и никогда не сможет разобраться в этом хаосе, навести порядок, возобновить движение. Однако ночью на четвертый день поезд неожиданно тронулся. В кромешной тьме, потушив огни, паровоз словно нащупывал дорогу: шел медленно, останавливаясь через каждые полчаса, изредка подавая тревожные, приглушенные гудки.

Рассвет застал в степи. Утренняя прохлада вливалась в окна, освежала, бодрила. Пахло мятой, колосьями пшеницы и росой. Солнце еще не взошло, но уже позолотило край неба. Тишина нарушалась только мерным постукиванием колес на стыках рельсов да стонами раненых.

И вдруг частые, какие-то всхлипывающие гудки паровоза разбудили степь. Словно напоминая о том, что это хорошее украинское утро и все эти мирные запахи, и тишина полей — все это обманчиво, ложно, что никто не ушел от войны, гудок кричал:

Тре-во-га!.. Тре-во-га!.. Тре-во-га!.

С задней платформы залаяли зенитки и пулеметы. Паровоз рванулся вперед, будто уходя от погони, потом резко остановился. Кто-то упал с верхней полки, вскрикнул от дикой боли. Впереди ухнуло раз, второй, третий. Вагон качнулся от взрывной волны, и в ту же секунду запахло дымом и гарью.

Опираясь на локти, разведчик сполз с верхней полки, выглянул в окно. Лицо его побледнело.

— Что там? — с тревогой спросил Игнат.

Разведчик наклонился, тихо ответил:

Паровоз горит. Первый вагон тоже…

В это время один за другим над составом пролетела тройка истребителей, обстреливая вагоны из пулеметов. Пробирающийся к выходу боец с забинтованной головой уронил костыли и рухнул на пол. Мимо вагонов бежал врач, крича санитарам:

Выносите раненых!

Но все, кто мог передвигаться, уже покидали вагон. Поддерживая друг друга, опираясь на костыли, на палки, двинулись к выходу. Пропускали в первую очередь самых «тяжелых», которых несли санитары.

Игнат попробовал сползти с полки, но страшная боль прошла через все тело, коснулась сердца. Он закрыл глаза, застонал.

Ты полежи, я сейчас вернусь, — сказал разведчик. — Сибиряк, цепляйся за шею, живо.

Он нагнулся, подставляя безногому сибиряку спину. Тот протянул было руки, но потом сказал:

Сам доползу. Давай-ка лучше парню поможем.

Разведчик стал на колени, уперся локтями в пол. Несколько секунд стоял так, привыкая к нестерпимой боли в руках, потом крикнул:

Грузи!

Сибиряк перебрался на полку Игната, осторожно приподнял его большими сильными руками и опустил на спину разведчика.

Тронулись, однако, — сказал он. — Эй, танкист, посторонись малость.

Раненые убегали, уползали подальше от поезда. Двое санитаров подхватили Игната, уложили на носилки. Сибиряк обхватил разведчика за шею и прыгал рядом на одной ноге. Вдруг кто-то крикнул:

Ложись!

Вой моторов «Ю-88» заглушал все звуки, дрожал воздух, дрожала земля. Лежа на носилках вверх лицом, Игнат видел, как от ведущего бомбардировщика оторвалась черная точка. Игнат хотел что-то крикнуть, но не успел. На миг ему показалось что он падает в глубокую пропасть, бьется об острые выступы скал, хочет ухватиться за камни, зовет на помощь, а внизу — мрак и необыкновенная тишина.

Сколько времени прошло с тех пор, Игнат не знал: может быть, день, может быть, год. Он слышал голоса людей, до его сознания доходил смысл разговоров, но все это было, как во сне. Больше всего на свете Игнат хотел сейчас только одного — проснуться. Сбросить с себя это оцепенение, открыть глаза, что-нибудь увидеть. Он напрягал всю свою волю, старался все силы направить на то, чтобы проснуться. Он чувствовал, как стучит в висках от напряжения, но не мог ничего сделать. Ночь окутывала его мысли, его чувства. Кончится ли эта ночь, Наступит ли рассвет?!

Кто-то подошел к нему, положил прохладную ладонь на его лоб. Игнат услышал:

Семнадцатый маршрут… Н-ский госпиталь.

Игнат без всякого напряжения открыл глаза, увидел военного врача и рядом с ним маленькую, хрупкую женщину в халате. Он почему-то даже не удивился, что все это так просто: стоят перед ним люди, ночь ушла, он уже не спит.

Это хорошо, — сказал он врачу. — Н-ский госпиталь недалеко от моего дома… От города, где я живу…

Его положили на носилки и понесли по перрону.

Четвертый вагон! — крикнула вдогонку маленькая женщина.

Это был уже настоящий санитарный вагон. Подвесные полки с чистыми белыми простынями, легкий запах йода и еще каких-то лекарств, ни крови, ни мух. Марлевые занавески на окнах придавали вагону вид уютной палаты. Санитары и врачи не кричали, не было лишней суеты…

Игната положили на койку, прикрыли простыней. Он закрыл глаза и лежал, прислушиваясь к шуму на перроне. Хотелось что-то вспомнить. Что? обрывки мыслей проносились в голове, не останавливаясь. Казалось, кто-то кричал: «Ложись!» Хрипловатый голос цедил сквозь зубы: «Загонит нас германец в сибирскую тайгу, дальше в тундру, будем гнуса кормить…» Кто это говорит? Ах да, сибиряк! О нем-то и хотелось вспомнить. И о разведчике. Где они?

Игнат открыл глаза, повернул голову к соседней койке.

Товарищ! — тихо позвал он солдата с забинтованной головой.

Солдат оглянулся. Лицо его показалось Игнату знакомым. Кажется, он тоже тогда был там.

Тебе санитара? — спросил солдат.

Нет. Не знаешь, где сибиряк?

Тот, что без ноги?

Да.

Солдат устало махнул рукой:

И следа не осталось…

А разведчик?

Тот живой. Ногу только поцарапало. А ты как? Игнат не ответил. Он повернулся к окну и, казалось, снова впал в оцепенение.

Вдруг на перроне кто-то крикнул:

Хрусталева, вы куда? Сейчас отправляемся! Голос Ольги Хрусталевой ответил:

Бегу, Валя…

Игнат дернулся всем телом, застонал от боли.

Товарищ! — крикнул он солдату. — Товарищ, позови санитарку. Быстрей!

Покряхтывая, солдат опустил ноги на пол, медленно встал и пошел по проходу, опираясь на палки.

Товарищ, скорее! — просил Игнат.

Напуганная девушка-санитарка подбежала к Игнату.

Может, врача? — быстро спросила она.

Нет, нет. Там, на перроне, она. Побегите…

Кто она? — недоумевая, спросила санитарка.

Девушка. Ольга Хрусталева. Это… Это моя сестра. Позовите ее…

На войне случайные, неожиданные встречи никому не в диковинку. Сыновья встречаются с отцами, братьями, сестрами, встречаются друзья, которые в мирное время не видятся годами…

Санитарка выбежала из вагона и, ни к кому не обращаясь, крикнула:

Хрусталева! Ольга Хрусталева!

Никто не отвечал. Она побежала вдоль перрона и через каждые пять-шесть шагов громко звала Ольгу. Никакой Ольги Хрусталевой не было. Врач-майор остановил санитарку за плечо, строго сказал:

Вы не на базаре, уважаемая, и нечего так кричать.

Так ее же брат зовет, — не смутилась санитарка. — Родной брат, понимаете? Может, он умрет, и не увидятся.

На третьем пути стоял второй санитарный поезд. Майор взял санитарку под руку и сказал:

Брат? Картина резко меняется, уважаемая. Идемте быстро, потому что наша-ваша Ольга Хрусталева вскоре отправляется.

Они подошли к одному из вагонов, и майор уже стал на ступеньки, как вдруг услышал голос девушки:

Павел Матвеич, возьмите свои сигареты…

Майор взял сигареты и сказал:

Оля, здесь где-то ваш брат. Вот эта девушка отведет вас к нему. Быстренько. И смотрите, не опоздайте: поезд может вот-вот тронуться.

Ольга посмотрела на майора, потом на санитарку.

Брат? — Она пожала плечами. — У меня нет никакого брата.

Как нет? — удивилась санитарка. — Он сам мне сказал: «Бегите, там Ольга Хрусталева, это моя родная сестра!»

Ничего не понимаю, — развела руками Ольга.

Уважаемая, как фамилия этого брата? — улыбнулся майор.

Морев, Игнат Морев…

Ой! — вскрикнула Ольга. — Где он? Скорее! Ну, скорее же, прошу вас. Павел Матвеич, я успею.

Она первая вошла в вагон и спросила у санитарки:

Где он?

Игнат осторожно приподнял голову, позвал:

Беляночка!

Игнаша!

Ольга узнала его сразу, хотя он и не был похож на прежнего Игната. Худой, заросший, с острыми скулами, Игнат смотрел на нее, и Ольга видела в его светлых глазах боль, муку и… радость. Игнаша! Сколько времени прошло с тех пор, как они в последний раз стояли с ним у моря, прощаясь перед ее отъездом в Академию художеств! Но разве был хотя один день, когда бы она не думала о нем, не вспоминала этих дорогих глаз? Всегда, всегда Игнат был с нею. Она носила его образ в своем сердце, чувствуя, что никогда не сможет с ним расстаться и что никогда он не будет принадлежать ей.

Игнаша!

Она склонилась над ним, обняла руками его голову, тихонько прижалась щекой к его лицу. Он что-то говорил, но Ольга ничего не слышала. Ей казалось, что здесь в вагоне, кроме них, никого нет. Только Игнат и она. Пусть эти несколько секунд будут ее коротким счастьем.

Игнат положил здоровую руку на ее голову погладил кудряшки.

Ты плачешь, Беляночка?

Немножко, — ответила Ольга. — Ты не сердись, Игнаша. это я так… Хорошо мне сейчас… — Она вытерла слезы и только тогда спросила: — Ты тяжело ранен?

Не очень. Расскажи о себе, Оля.

В это время кто-то крикнул с перрона:

Хрусталева, быстро на поезд!

Ольга побледнела. Будто кто ударил в сердце. Нечем стало дышать.

Игнаша…

Он смотрел на нее и молчал. Теплое, хорошее чувство к этой славной девушке шевельнулось в его душе. «Это моя сестра», — сказал он санитарке, когда услышал голос Ольги. Он хотел, чтобы Ольга была его сестрой. Любимой сестрой. А она?..

Ольга быстро склонилась к его лицу и, закрыв глаза, крепко и долго поцеловала в губы. Потом поправила подушку и сказала:

Прощай, Игнаша. Я — на фронт.

И ушла…

6

Раны зажили, но правая рука почти не сгибалась в локте. Когда председатель комиссии прочел все результаты осмотра и на углу санитарной карточки написал: «К военной службе не годен», Игнат сказал:

Я буду жаловаться. Это несправедливо. Дайте мне два месяца, я научусь стрелять левой. Или отправьте меня в саперную часть.

Через три дня он приехал домой. Город нельзя было узнать. На Ленинской улице, где они так любили гулять с Лизой, чернели еще не засыпанные воронки от бомб.

Витрины магазинов были заколочены досками, на углу Чкаловского переулка лежал опрокинутый трамвай. К порту одна за другой шли машины, груженные станками: эвакуировался авиационный завод. У булочной стояли длинные очереди за хлебом. Ветер гнал по тротуарам бумажки; оборванные провода шевелились, точно змеи.

Игнат без стука вошел в дом. Остановившись у порога, он снял с плеча вещевой мешок, сдернул с головы пилотку и позвал:

Мама!

Мать вышла из спальни и, увидев его, схватилась рукой за дверь.

Игнаша! — Она не плакала. Сухими, страдальческими глазами взглянула в его глаза и тихо спросила: — Надолго, сынок?

Игнат показал на несгибающуюся руку, ответил:

Отвоевался. — Горькая складка появилась у его рта.

Мать осторожно спросила:

Немцы далеко еще, Игнаша? Может, сюда и не придут?

Он не стал успокаивать:

Придут. Скоро придут, мама.

А как же ты? — В ее голосе вспыхнула тревога. — Уйдешь?

Игнат ответил быстро и твердо:

Нет!

Она больше ни о чем не спрашивала, смотрела на сына и вздыхала. Изредка смахивала ладонью непрошеные слезы. Что-то изменилось в Игнате. Мать чувствовала, что за это время он перестал быть юношей, и даже в глазах его теперь было что-то жесткое, непривычное. Мать словно видела в них то, что увидел, что пережил он сам: взлетающие в воздух обломки детских колясок, безумные лица матерей, окутанные дымом пожаров деревни и города…

На другой день Игнат пошел в горком комсомола. Он не удивился, когда увидел закрытыми почти все отделы, в которых раньше было шумно и людно. Поднимаясь на второй этаж, Игнат встретился на лестнице с Виктором Ревиным, заведующим отделом агитации и пропаганды. Это был веселый, компанейский парень, умница и задира.

Витька! — обрадовался Игнат. — Здорово, чертяка!

Виктор остановился, тусклыми глазами взглянул на Игната:

А, это ты, Игнат? — Голос его тоже был тусклым, тихим. — Здравствуй. Алексей у себя.

И пошел вниз, даже не протянув руки.

Игнат обернулся и, не скрывая раздражения, громко сказал:

Быстро скис, товарищ завотделом!

Алексей Брагин, секретарь горкома, был один. Когда Игнат вошел в кабинет, Брагин стоял у раскрытого окна и смотрел на улицу. Широкоплечий, с сильными руками, с хорошей военной выправкой, сейчас он немного сутулился, будто огромные заботы слегка придавили его. Услышав, что дверь отворилась, Алексей оглянулся.

Здравствуйте, товарищ Брагин. — Игнат улыбнулся, прочитав на лице Алексея удивление.

Игнат! — вскрикнул Алексей. — Ей-богу, Игнат! — Он быстро шагнул к Игнату, крепко обнял его, потом протянул руку: — Ну, здравствуйте, каменщик. Какими судьбами?

Когда Игнат неловко подал ему левую руку, Алексей понимающе проговорил:

Ясно. Пожалуй, вопросы излишни. Хотя об одном спросить, конечно, надо.

О будущем? — Игнат посмотрел ему прямо в глаза.

Да. Немцы ведь близко, и каждый должен решить… Понимаешь?

Понимаю, — ответил Игнат. — Поэтому и пришел. Наверно, одного моего решения мало, не так ли?

Брагин закурил, подвел Игната к дивану, а сам начал ходить по комнате. Потом резко остановился и спросил:

Сколько времени мы знаем друг друга, Игнат?

Да не так уж и много, — улыбнулся Игнат. — Тебе ведь двадцать два? А я родился на два года позже. Вот только и всего…

Только и всего, — повторил враздумье Брагин. — Короче говоря, сколько живем на свете, столько и знаем друг друга. Хорошо знаем, Игнат?

Игнат в недоумении посмотрел на секретаря горкома:

Почему ты об этом спрашиваешь? Может быть, автобиографию рассказать?

Автобиографию не надо, — без улыбки ответил Брагин. — Но кое о чем расскажешь. И я расскажу.

Он подошел к двери, щелкнул английским замком и, вернувшись, сел рядом с Игнатом.

В это время совсем близко завыла сирена и сразу же послышался гул моторов. Залаяли зенитки, а через минуту от взрывной волны зазвенели стекла: бомба упала, наверно, в соседнем квартале. Потом, еще ближе, ухнула вторая…

Игнат внимательно смотрел на Брагина. Алексей сидел напряженно, крепко стиснув зубы. Лицо его слегка побледнело.

Никак не привыкну, — словно оправдываясь, сказал он. — Хочу заставить себя быть спокойным, а внутри будто что-то обрывается и холодеет…

Привыкнешь, — просто проговорил Игнат. — Я тоже сперва места не находил себе при бомбежках. В землю готов был втиснуться. А потом… Ко всему привыкнешь. Почти ко всему…

Почти? — спросил Брагин. — К чему-то не привык?

Да, кое к чему нельзя привыкнуть, — ответил Игнат. — К страданиям людей, например…

Многое уже пришлось увидеть, Игнат?

На всю жизнь хватит, — ответил тот, и Алексей увидел складку, залегшую между его бровей.

Брагину захотелось обнять его, сказать ему что-нибудь хорошее, теплое, но он подумал, что Игнату это сейчас не нужно, и сказал:

Это, может быть, хорошо, что ты много уже увидел. Видеть-то, наверно, придется еще больше. Время такое настанет… — Он к чему-то прислушался и вдруг спросил: — В порт пойдешь работать?

В порт? — удивился Игнат. — Я же строитель! — Он приподнял правую руку и снова опустил ее на колени. — Что я смогу там делать?

Работу найдем. А делать там будешь вот что, Игнат…

…Солнце уже опускалось в море, когда Игнат вышел из кабинета секретаря горкома комсомола. Он не сразу отправился домой. Хотелось побыть наедине со своими мыслями, многое обдумать.

Игнат пошел к приморскому бульвару и разыскал ту скамеечку, на которой они с Лизой сидели в последний раз. Солнце тогда вот так же погружалось в море. Только закат горел, словно пламя бушевало над морем…

Прихрамывая, Игнат подошел к скамейке и сел. Сейчас ему не хотелось вспоминать прошлое. Все это давно ушло, хотя и не совсем забылось. Другое входило в жизнь: волнующее, тревожное, неизведанное.

 

Глава четвертая

1

У старого мола, пришвартованная толстыми ржавыми тросами к чугунным столбам, стояла дряхлая, отжившая свой век баржа. Лет десять назад она служила пристанью для небольших пароходиков, приходивших с Дона. Тогда на ее палубе была служебная надстройка и на красных спасательных кругах, висевших у окон надстройки, пассажиры могли прочитать название баржи: «Дебаркадер 916». А на борту «Дебаркадера 916» мальчишки написали масляной краской: «Пристань Глухарь». Неосведомленным людям могло показаться странным это непоэтическое название пристани, однако оно, по мнению мальчишек, не должно было быть другим.

Место, где стояла баржа, изобиловало таким множеством огромнейших раков, что казалось, они ползут сюда со всего залива и даже с гирл Дона. День и ночь на бортах «Дебаркадера 916» можно было видеть маленьких любителей-раколовов с круглыми сетками, прикрепленными к железным обручам. К этим сеткам мальчишки привязывали приманку — вонючие головы рыб, кур, случайно придушенных автомашинами и «выдержанных» на жарком солнце, куски тухлого мяса.

Капитан «Дебаркадера 916», он же кассир, он же матрос и уборщица, приказывал команде, состоявшей из одного сторожа, почти глухого старика Андроныча:

Эй, там, на палубе! Принять меры! Немедленно! Чтоб этой вони не было!

Глухой Андроныч прикладывал руку к капелюхе и отвечал:

Есть! Оно, конечно, ветра вроде и не предвидится, а все ж таки подкрепить надо… — И не торопясь шел осматривать причалы.

Пароходики отчаливали, пассажиры уходили, а Андроныч занимал свой пост у трапа. Он садился на скамеечку, скручивал цигарку и ждал. Казалось, старик поглощен тем, что любуется морем. Фигура его была неподвижной, словно застывшей. Тихие, невысокие волны, погашенные молом, плескались у борта баржи. Масляные пятна плыли по воде, расцвеченные солнцем. Всплывали со дна пузырьки, будто в глубине кто-то дышал. Андроныч смотрел и смотрел на море, больше ничего не видя вокруг себя…

В это время раколовы осторожно крались к трапу, пригибаясь к низкому борту баржи. Какой-нибудь Витька говорил Петьке:

Глухарь дрыхнет… Скорей…

Вот уже и трап. Еще два-три шага — и весь богатый улов будет в безопасности. Скорей, пока старик не проснулся!

И вдруг хриплый голос Андроныча:

Малый ход… Стоп, машина…

Раколовы останавливаются, и Андроныч приказывает:

Высыпай.

Мальчишки знают по опыту, что спорить бесполезно. Высыпают из кошелок раков, и Андроныч, не торопясь, начинает считать. Он черными пальцами захватывает каждый раз по два рака и раскладывает их в разные кучи.

По сорок две пары, — подытоживает старик, когда дележ окончен. — Что-то сегодня маловато…

Витька клянчит, крича в самое ухо Андроныча:

Деда, не отбирай! Сегодня деньги мамке во как нужны! А завтра все заберешь!

Дед покачивает головой, соглашаясь:

Оно, конечно, погода дрянная…

Глухарь чертов, — кричит Витька. — Капиталист! Мироед! Нэпман!

И вдруг старика уволили. С большим деревянным сундуком-чемоданом пришел на «Дебаркадер 916» новый сторож — хмурый, заросший колючей рыжей щетиной верзила без глаза. Выдраив шваброй грязную палубу, он отвязал от борта раколовки, и они исчезли в море. Мальчишки ахнули. На баржу полетели булыжники, рыбьи головы, комки грязи. Звякнуло стекло в надстройке. Кто-то из мальчишек крикнул:

Полундра!

Одноглазый молча наблюдал за этим «авралом». Потом, так же молча, спустился в кубрик и вылез оттуда с берданкой. Мальчишек как ветром сдуло.

И только, тогда они поняли, что старик-глухарь был справедливым человеком. Теперь каждый из них поделился бы со стариком своим уловом добровольно, но старика не было. И не было улова. Одноглазый сплел сети, наделал раколовок и каждое утро носил на базар по чувалу раков. Мальчишки смотрели на него злыми глазами, вспоминали доброго старика Андроныча, думали, как отомстить за него, и решили: увековечить его память.

Ночью трое «художников» подплыли к барже на маленьком каючке и масляной краской написали на борту: «Пристань Глухарь». Теперь слово «глухарь» было для них чем-то близким и дорогим. Пусть в этом слове живет память об Андроныче.

Утром одноглазый начисто соскоблил новое название пристани, однако на следующую ночь оно появилось уже в двух местах. «Художники», среди которых были Игнат Морев и Андрей Степной, не пожалели красок: огромные красивые буквы еще издали привлекали внимание. И с тех пор «Дебаркадер 916» все называли: «Пристань Глухарь».

…Давно уже был выстроен новый вокзал для донских пароходиков, а «Пристань Глухарь» по-прежнему стояла у старого мола, обросшая илом и ракушками. Прилетающие с моря ветры покачивали старую баржу, она кряхтела, стонала, будто на что-то жалуясь. Перед войной ее хотели разобрать на дрова, да так и не успели: пришли немцы, приказали откачать из трюма протухшую застоявшуюся воду, и «Пристань Глухарь» превратилась в плавучий барак для портовых рабочих.

2

Почти полтора десятка лет Аким Андреевич Середин проработал в порту начальником погрузочно-разгрузочной службы. Бригадиры, грузчики, рабочие, капитаны и матросы хорошо знали этого тихого, скромного человека с аккуратно подстриженной седеющей квадратной бородкой, с задумчивыми, всегда немного печальными глазами. Был Аким Андреевич честен и неподкупен, все, даже самые крупные, ошибки он мог простить человеку, кроме обмана. Он верил людям так же, как самому себе…

Как ни странно, была у Акима Андреевича одна неизлечимая страсть: он любил посещать судебные процессы, притом только такие, на которых разбирались дела воров, расхитителей народного добра, растратчиков. В суд Аким Андреевич приходил всегда заранее, садился на задней скамье у окна и терпеливо ожидал обвиняемых. Обычно их вводили под стражей, и Середин с любопытством и, казалось, с острой жалостью всматривался в побледневшие, заросшие, угрюмые лица. Глядя на этих притихших, словно покорившихся судьбе людей, Аким Андреевич не мог поверить, что они совершили преступление: «Может быть, это какое-нибудь недоразумение, — с надеждой думал он. — Вот сейчас начнется суд, и все разъяснится. Ведь не может же человек сознательно опозорить свое имя. Просто произошла какая-то ошибка… А ошибки надо прощать…»

Но начинался суд, выступали свидетели, обвинитель, и, припертые фактами к стене, преступники сознавались: да, мы украли, мы обманули, мы ограбили…

И уже совсем по-другому смотрел Аким Андреевич на эти жалкие лица. В его взгляде теперь были презрение и ненависть.

Немного ссутулившись, он вставал и, ни на кого не глядя, быстро уходил.

И вдруг, придя однажды на работу, портовые грузчики, служащие, матросы и капитаны стоявших у причалов пароходов увидели на стене проходной будки объявление:

«22 августа 1941 года в 19 ч. в клубе порта будет происходить показательный процесс по делу А.А. Середина, обвиняемого в крупной краже. Приглашаются все работники порта».

Люди читали объявление, отходили на несколько шагов и снова, расталкивая толпу, спешили к проходной прочитать еще раз: не ошиблись ли? Что-то уж очень странно все это…

Толпа росла. Один из грузчиков громко сказал!

Да что они, очумели?! Аким Андреевич — вор! Ерунда!

Какой-нибудь деляга проворовался и оклеветал человека, — поддержали из толпы.

Маленький, тщедушный счетовод из пассажирской службы хихикнул:

А удивляться тут нечему, товарищи. Крупные воры, они все такие: тихо, тихо, мы, дескать, самые наичестнейшие, а потом — хап, и будьте здоровы!

Высокий грузчик в парусиновой кепке положил руку на плечо счетовода, слегка сжал пальцы:

Ты не хихикай, рожа. Не пачкай человека заранее. Понял?

Зал клуба был переполнен. Сидели на подоконниках, стояли в проходах, курили, с нетерпением ждали, когда приведут Середина. Дым от папирос и цигарок плавал под сводами зала, как облака. Вдруг у входа раздалось:

Ведут!

И по рядам, как затухающая волна у мола, поплыло:

Ведут… Ведут… Ведут…

Аким Андреевич шел впереди, сзади — два милиционера. Руки Середин держал сзади, как и полагается заключенному. Был он без фуражки, прядь волос падала на лоб, седеющая бородка взлохматилась. Он смотрел прямо перед собой, стараясь не встречаться взглядом с глазами присутствующих. Через некоторое время милиционер ввел бывшего заведующего складом Тодорова.

Начался суд. После обычных процедур председатель суда стал читать обвинительное заключение. «Восьмого августа бывший начальник погрузочно-разгрузочной службы порта Аким Андреевич Середин, бывший член большевистской партии, склонив к преступлению заведующего складом Тодорова, похитил вместе с последним две тысячи девятьсот восемьдесят килограммов сахару, предназначенного для лечебных и детских учреждений, и пытался на грузовой машине вывезти его в близлежащий район для продажи. Органами уголовного розыска машина была задержана при выезде из города. Вместе с Серединым на машине был задержан и Тодоров. Ввиду полного доказательства состава преступления обвинитель требовал осудить Середина и Тодорова согласно закону от третьего августа тысяча девятьсот тридцать второго года к высшей мере наказания — расстрелу. Однако, ввиду того, что преступники в прошлом никогда не были судимы, никогда не были замешаны ни в каких преступлениях и на протяжении всей своей жизни считались честными и добросовестными работниками, обвинитель считал возможным смягчить меру наказания и заменить расстрел осуждением к двадцати годам тюремного заключения каждого…»

В наступившей тишине было слышно, как тяжело, протяжно вздохнул Тодоров. Кто-то кашлянул, и сразу же раздались приглушенные голоса:

Тише вы там!..

Предоставляется последнее слово обвиняемым, — сказал председатель суда. — Гражданин Середин…

Аким Андреевич стоял бледный, опустив голову. Только один раз он взглянул на жену, сидевшую у окна, и отвернулся. Изредка Середин облизывал губы, словно его мучила жажда.

Гражданин Середин! — повторил председатель суда.

Медленно и очень тихо Аким Андреевич проговорил:

Я ни о чем не хочу просить… Совершил преступление…

И замолчал. Казалось, ему нечем дышать. Судорожно раскрыв рот, он схватился рукой за сердце и опустился на место.

3

Заняв город, немцы среди других заключенных в тюрьму преступников обнаружили и Середина, который, по имеющимся у них данным, был в прошлом членом партии. Под конвоем немецких солдат Акима Андреевича привели в комендатуру. Комендант Конрад фон Штейер, умный, проницательный и опытный в житейских делах человек, сидел в своем кабинете, просматривал какие-то бумаги.

Аким Андреевич вошел в кабинет неслышно, словно боясь нарушить тишину. Так же неслышно вошел за ним солдат с автоматом в руках. Комендант недовольно поморщился и посмотрел на переводчика.

Этот зачем? — кивнул он на солдата.

Солдат вышел. Штейер указал Середину на стул и спросил:

Вы Аким Середин?

Да, я, — спокойно ответил Аким Андреевич.

Переводчик с любопытством рассматривал бывшего коммуниста.

Вы занимали пост начальника одной из служб порта? — продолжал спрашивать комендант. — Это была ответственная должность?

Да, — кивнул головой Середин.

Почему же вам, беспартийному человеку, большевики доверили ответственную должность? — Конрад фон Штейер закурил и предложил сигарету Середину.

Большевики доверяют всем честным людям, — закуривая от зажигалки, которую протянул комендант, ответил Середин. — Притом, у вас не совсем точные сведения обо мне, господин комендант: до ареста я был членом большевистской партии.

Да?

Комендант сделал это восклицание почти равнодушно. Он знал, что переигрывать нельзя. Русский пока не должен догадываться, что комендатура располагает о нем полными сведениями. Штейера не удивило и признание русского. Видно, это неглупый человек и прекрасно все понимает. Что ж, тем лучше: Штейер не собирается брать на службу болванов, всякое отребье, как это делают некоторые его коллеги. Тому факту, что бывший член партии Середин, имея репутацию честного человека, совершил крупную кражу, комендант не придавал особого значения: война, неразбериха, каждый беспокоится о себе и своей семье. Главное для коменданта было выяснить, в какой степени Середин обижен на Советскую власть. От этого зависело, многое ли можно доверить этому человеку.

Комендант спросил:

Ваши начальники, конечно, знали, что немецкое командование не щадит людей, принадлежавших к большевистской партии? Почему же они бросили вас на произвол судьбы?

Середин долго сидел задумавшись. Потом тихо проговорил:

Почему? Поспешность при эвакуации? Я старый член партии… Несмотря на мое преступление, им должно было быть известно, что меня ждет. Значит… — Он взглянул на Штейера и твердо сказал:

Я верил своим бывшим товарищам… А они… Нет теперь у меня веры, нет ничего…

Штейер оживился. Ему казалось, что он, как всегда, нашел я сложном сплетении человеческих чувств самое уязвимое место. Он внимательно смотрел на Середина и думал: «Такие люди редко меняют свои взгляды, но если меняют, то не из страха и корысти…» Вслух он проговорил:

Господин Середин, гестапо настаивает, чтобы я передал вас в их руки. Вы понимаете, что это значит?

Комендант увидел, как Середин вздрогнул. Да, конечно, русский прекрасно знал, что это значит. Будет просить сейчас о снисхождении? Начнет поносить свою партию и Советскую власть? В глубине души Конрад фон Штейер надеялся, что Середин этого не сделает. А если сделает? Тогда игра не будет стоить свеч: он окажется не таким человеком, который нужен коменданту…

Середин ответил:

Когда я из окна тюрьмы увидел входившие в город немецкие войска, я понял, что погиб. И, пожалуй, к этому уже приготовился.

Вы очень спокойный человек, господин Середин, — улыбнулся комендант. — Вы не дорожите жизнью?

Только глупцы не дорожат жизнью, — ответил Аким Андреевич. — Но когда чувствуешь, что все уже кончено, остается только стойко встретить то, что тебя ждет.

Комендант встал. Он был доволен и беседой, и своими наблюдениями. Штейер сам был смелым человеком и уважал смелость и выдержку даже в своих противниках. Выйдя из-за стола и остановившись напротив Середина, он сказал:

Я, конечно, не противник гестапо, господин Середин, но у меня свои взгляды на вещи. Я считаю, что нет смысла физически уничтожать людей, которые могут принести пользу. По-моему, этот взгляд логичен, не так ли? Я предлагаю вам работу в порту старшим десятником погрузочной службы. От вас не будут требовать ничего, кроме честного выполнения обязанностей. Такого же, как в прошлом, до… этого неприятного случая. Вы согласны?

Так бывший начальник погрузочно-разгрузочной службы Середин, осужденный за преступление, стал десятником в порту, откуда враги вывозили русский хлеб. Его обязанность заключалась главным образом в том, чтобы суда грузились вовремя, не простаивая под погрузкой. Сотни рабочих, подчинявшихся Середину, день и ночь копошились, как муравьи, наполняя глубокие трюмы барж и пароходов пшеницей. Повсюду сновали десятники, полицаи, немецкие надсмотрщики. Присматривались, прислушивались ко всему шпики и осведомители. Гестаповцы опутали сетью слежки каждого человека. Середин, конечно, знал, что наблюдают и за ним. Он постоянно чувствовал, как чьи-то острые, настороженные глаза преследуют его по пятам. Казалось, от них никуда нельзя уйти. Чувствуя этот преследующий взгляд, Середин вначале посмеивался. «Тень моя со мной», — думал он. Потом это стало его крайне раздражать. Все время хотелось узнать: кто следит? Часто, идя вдоль причала, он быстро оборачивался и начинал осматриваться, будто ища кого-нибудь из своих подчиненных. И нередко никого не видел вокруг себя. «Нервы, — думал он. — Надо взять себя в руки».

Большинство грузчиков жили на «Пристани Глухарь». Здесь же, в кормовом отсеке, жил и Игнат Морев, еще до прихода немцев поступивший работать в порт табельщиком. Домой ходить было далеко, болела нога, и Игнат перебрался на баржу. Когда в порту появился Середин, Игнат сказал своему приятелю грузчику Матвею:

Наверно, теперь меня погонят отсюда. Кому я нужен?

Пожалуй, так, — согласился Матвей. — Этот ворюга Середин обойдется без табельщика.

Но они ошиблись. Уже на второй день Аким Андреевич вызвал Игната в контору и сказал:

Немецкому командованию известно, что ты был ранен на фронте. Однако оно не намерено принимать каких-либо крутых мер, если ты согласишься работать у меня.

Что я должен буду делать? — не скрывая неприязни, спросил Игнат.

Будешь выполнять мои поручения. Станешь вроде посыльного.

Я не…

Игнат встал, но Середин не дал ему договорить:

Не торопись с ответом, Морев. Иди, я подожду до завтра.

Вечером Игнат пошел к Ивану Андреевичу. Старый каменщик не удивился его приходу, будто ожидал увидеть Игната именно сегодня. Он ввел его в комнату, усадил на диванчик и спросил:

Ну, как живешь-поживаешь, мил человек?

Иван Андреевич, — в своде очередь задал вопрос Игнат, — вы знаете, кого немцы поставили старшим десятником? Этого ворюгу Середина!

Хм… — Иван Андреевич стал набивать табаком трубку. — А тебе что ж, не все равно, кого немцы назначили старшим десятником?

Нет, не все равно. Середин предлагает мне работу… посыльного. Игнат Морев — холуй у немецкого прихвостня? Слышите?

Будешь работать, — спокойно ответил каменщик.

Я? — Игнат даже привстал от удивления.

Ты.

Ни за что! Чтобы я был на побегушках у этого вора?!

Не шуми, Игнат. Тут не митинг. Ко мне пришел зачем? Посоветоваться?

Игнат снова сел. Он не совсем понимал, почему Иван Андреевич так спокойно отнесся к его сообщению. С тех пор как в город вступили немцы, Морев ни разу не виделся с секретарем горкома комсомола Брагиным. В городе он или нет, Игнат не знал. В тот день, когда они встретились в последний раз, Брагин предупредил: «Связь будешь держать со своим бывшим мастером Иваном Андреевичем. От него будешь получать указания. Старайся посещать его лишь при крайней необходимости».

Игнат посмотрел на мастера и спросил:

Работать у Середина — это ваш совет или указание?

Указание, — ответил старик. — Сказали, что ты нужен в порту. И предупредили, чтобы ты от предложения Середина не отказывался. Вот так, мил человек. — Иван Андреевич подошел к двери, приоткрыл ее и взял стоявшее у порога ведро. (Игнат понял, что старик успел за это время осмотреться.) — Теперь слушай: ко мне без вызова не приходи. Если что будет нужно, к тебе наведается человек, скажет пароль…

Так бывший каменщик комсомолец Игнат Морев стал посыльным старшего десятника Середина. Когда Игнат сказал о своем решении грузчику Матвею, тот сплюнул и отвернулся. Потом не выдержал и желчно проговорил:

Что ж, это тоже должность… Хотя и собачья…

Игнат ничего не ответил.

5

В этот вечер погрузка баржи затянулась допоздна. Густые сумерки приползли с моря, окутали берег, порт, растеклись по приморскому бульвару и городу, а грузчики еще продолжали носить мешки. Света не было, пробирались по сходням ощупью, натыкались друг на друга, ожесточенно ругались. Середин бегал взад-вперед, покрикивал:

— Поторапливайтесь, поторапливайтесь, братцы!

Заведующий складом, маленький, юркий человечишка в больших очках, сквозь которые почти не видны были его бесцветные глаза, ходил по складу, навешивал бирки на мешки с грузом. В этом огромном складе среди высоких пирамид мешков заведующий казался особенно маленьким, почти незаметным. Войдя в склад, Игнат не сразу увидел Федотова, но из дальнего угла до него донесся тонкий голосок, напевающий фокстрот: «Сумерки, сумерки эти, сколько наделали хлопот…». «Поет, — подумал Игнат. — Поет, а люди там падают от изнеможения. Наверно, неплохо живет, паразит, если поет…»

Он подошел к Федотову, не здороваясь, передал распоряжение Середина.

— А, это ты, Морев! — воскликнул Федотов, словно удивившись появлению Игната. — Что это ты такой угрюмый? Небось, зазнобушка обманула. — Он хихикнул, протянул руку: — Ну, здравствуй!

Свет от фонаря «летучая мышь» падал на маленькое, почти детское лицо Федотова, и Игнат увидел, как блеснули его очки.

Вам понятно распоряжение старшего десятника? — спросил Игнат, пряча руки за спину. — Тогда все.

Федотов взял его за локоть, громко проговорил:

Одну минуточку, молодой человек, одну минуточку. Пройдемте в мою конторку, я передам вам накладную на первую партию груза. Срочно отнесете ее господину Середину.

Игнат нехотя последовал за Федотовым. Когда они вошли в маленькую конуру, Федотов плотно прикрыл двери и сел за стол. Он долго рылся в бумагах, наконец, найдя нужную, проговорил:

Вот эта накладная. Сейчас я запишу ее номер. А вы, молодой человек, пока посидите. Отдохните. «Сумерки, сумерки эти, сколько наделали хлопот…» Вот-вот: хлопот… Отдыхайте, молодой человек. Хотя время сейчас такое, что не об отдыхе живой человек думает, а о делах земных, неотложных. «Сумерки, сумерки эти…»

Он продолжал напевать, а Игнат впился взглядом в его лицо и не мог произнести ни звука. «Хотя время сейчас такое, что не об отдыхе живой человек думает, а о делах земных, неотложных…» Это были слова пароля, их мог знать только человек, который… Неужели Федотов… Может быть, случайность?

Заставив себя успокоиться, Игнат проговорил условную фразу:

Не все земные дела неотложны…

Это, молодой человек, зависит от времени, — ответил Федотов и снял очки.

Нет, его глаза не были бесцветными. Усталость, сопряженная с повседневным риском, огромная воля, словно притаившаяся в чуть расширенных зрачках, и какая-то невысказанная боль унижения гордого человека перед врагами — все это отразилось в его глазах, умных, немного жестких. И лицо у Федотова не было детским. Только теперь Игнат увидел, как много мелких морщинок залегло в уголках глаз, как красив этот чистый, небольшой лоб и как много белой паутинки запуталось в мягких, еще густых волосах Федотова…

Заведующий вышел из конторки, прошел вдоль штабелей мешков, будто что-то уточняя, и снова вернулся в конторку.

Слушай меня внимательно, Морев, — тихо, так, что Игнату пришлось наклониться вперед, проговорил Федотов. — Сегодня в двадцать три часа сорок минут наши самолеты появятся над городом. В это время две груженые баржи и буксир будут еще в порту. Они не должны уйти отсюда. Необходимо подать самолетам сигнал с «Пристани Глухарь». Три короткие вспышки, пять секунд пауза, снова три короткие вспышки. Все ясно? Возьми вот фонарик. До свидания. Желаю удачи.

Федотов протянул руку, и Игнат почувствовал сильное, дружеское пожатие.

 

Глава пятая

1

И голос ее, и любовь, и тепло — все было в письмах. Но она никогда не писала о любви, словно не хотела говорить это человеку, рядом с которым всегда ходит смерть. Да и нужно ли об этом писать? Прошептать бы тихонько, сказать глазами, выдохнуть это слово с горячим дыханием. Но далеко Никита; от Сибири до изрытой снарядами земли Смоленщины не близкий путь, не услышит он ее голоса, Никита…

Никита взял письмо, прижал его ко лбу и долго сидел неподвижно, вспоминая Анку. Какая она сейчас? Как она смеется, как плачет, как качает на коленях маленького Никиту, их сына… Далеко до Анки! От низкой землянки Никиты через всю Россию — длинный путь, не разглядишь глаз любимой, не услышишь ее голоса. Может быть, она сейчас вот так же сидит у печурки, прижимает ко лбу его письмо и думает о нем. Анка…

«Здравствуй, Никита, — писала она. — Никита, родной, здравствуй. Сегодня — ровно пятьсот дней, как ты уехал. Пятьсот дней без тебя — это больше, чем пятьсот лет. Это страшно много, Никита! Так много, что трудно понять: стоит ли время на месте или идет назад. Наш маленький Никита спрашивает: «У меня был папа?» Я говорю: «У тебя есть папа». Он не верит. «Вот ты — есть, — говорит он. — А папа — это только вот что…» — и показывает на фотографию…»

— Лейтенант Безденежный, лейтенант Степной, к командиру полка. Срочно! — Посыльный взял под козырек и вышел.

Никита свернул недочитанное письмо, положил его в книгу:

Пошли, Андрей.

Командир полка и начальник штаба были не одни. В землянке сидели двое мужчин в штатском: один почти старик, другой юноша. Как только Андрей и Никита вошли, командир полка сразу же сказал:

Знакомьтесь. Это командиры кораблей Степной и Безденежный. — Он показал летчикам на штатских. — Представители особого штаба. Вы откомандировываетесь в распоряжение товарища Войчека.

Старик встал, с хорошей улыбкой протянул летчикам руку. И сразу же заторопился:

Надо ехать, товарищи, нас ждут. — Он говорил с акцентом, польским или латышским. — Разрешите откланяться, дорогой командир, о ваших летчиках мы побеспокоимся.

Ехали долго. Старик с видимым удовольствием смотрел на высокие ели и сосны, на березовые рощи, широкие поляны и все время что-то тихонько напевал. Изредка он умолкал, оглядывался по сторонам и звучно пощелкивал языком:

Красиво! Россия!

Юноша беспрерывно курил, летчики молчали.

Солнце уже готово было скрыться за деревьями, когда машина круто свернула с дороги и по узкой темной просеке направилась в глубь леса. Через несколько минут она остановилась у подъезда большого деревянного дома, и старик сказал:

Прошу!

Он сделал ударение на первом слоге, и летчики поняли, что этот человек поляк.

Владек, проводите пилотов в девятую, я сейчас приду, — обратился он к юноше.

Юноша кивнул головой:

Прошу!

…Если бы летчики не обладали выдержкой, необходимой в их профессии, они могли бы на первых порах выразить удивление, может быть, даже растеряться. Когда Владек открыл дверь, над которой была прибита табличка с цифрой «9», они увидели весьма интересное зрелище: за большим дубовым столом, в широком кресле, с сигаретой в зубах сидел немецкий офицер в форме гестаповца. Офицер яростно стучал кулаком по столу и при каждом движении на его кителе звякали кресты.

Antvorten Sie? Wie gelang es Ihnen diese Brücke überzugehen? Wer ist dieser Dummkopf von einem Offiziere, der Sie ins Auto migeriommen hat?

Красивая девушка, с зонтиком в руках, в изящном дорогом костюме, приподняла вуалетку и небрежно бросила на стол какое-то удостоверение:

Ist das was für Sie? Ich darf dort gehen, wo ich will, ich darf mich mit den belibigen Offizieren treffen, wenn ich es für nötig habte!..

Гестаповец сорвался с кресла и, не обращая внимания на летчиков и Владека, начал бегать по комнате. Он кричал, бегал, с сердцем швырнул попавшуюся под ноги маленькую скамеечку, потом остановился напротив девушки и строго сказал по-русски:

Вы не готовы. Понимаете, не го-то-вы! Черт знает, сколько можно говорить об одном и том же! Куда вы собираетесь, разрешите вас спросить? Проводить урок немецкого языка или в самую пасть акулы? В первом случае над вами просто посмеются, во втором… Мы не собираемся делать Гиммлеру подарка в виде вашей головы…

Девушка стояла тихо, опустив длинные ресницы. Казалось, она вот-вот заплачет. Она сняла с головы шляпу и тонкими пальцами теребила вуалетку.

Я постараюсь больше не допускать ошибок, товарищ Буров, — проговорила она. — Я…

Офицер сбросил китель и остался в одной шелковой рубашке. Было видно, что он очень устал, что эта репетиция стоит ему немало нервов… Он сел в кресло, положил на стол руки и долго сидел, глядя на девушку. Наконец негромко сказал:

Люба… Ты ведь не Люба, а дочь известного фашистского адвоката господина фон Штризе, саксонка. Но разве саксонцы так произносят слово «офицер»? Так произносят только баварцы, понимаешь?..

Он встал, подошел к Никите и Андрею, поздоровался с ними так, как будто они давно были знакомы и виделись только вчера.

Владек, для какого отдела? — спросил он у юноши.

Полковника Войчека, — ответил Владек. — Он сейчас будет.

Хорошо. Люба приходите в девятнадцать тридцать. Вы курите, товарищи летчики? Курите. Владек, они знают о задании? Нет? Хорошо. До прихода Войчека я познакомлю их с группой Антека.

Группа польского разведчика-диверсанта Антека была готова к вылету. Летчиков вызвали для того, чтобы совместно с командиром группы обсудить маршрут полета, познакомить с наземными сигналами посадочных площадок и, если посадка будет невозможна, наметить точки для выброса парашютистов. И, наконец, здесь было установлено, что летчики должны быть знакомы с теми, кого они будут везти на своих самолетах.

Когда большая комната наполнилась людьми, Никита с удивлением отметил, что все разведчики — молодежь. Старшему из них, пожалуй, было не больше двадцати-двадцати трех лет, кроме командира группы Антека, широкоплечего крепыша лет тридцати, с суровыми чертами лица. Все — и девушки и юноши — были поляками, говорили между собой они только по-польски.

Познакомились быстро. Летчики понимали, что здесь не принято спрашивать лишнего, и делали вид, что им совсем не интересно, какие задания будут выполнять эти смелые люди. Разведчики спрашивали о том, на какой высоте будут лететь, где самолет пересечет линию фронта, сколько нужно метров посадочной площадки, чтобы могла сесть такая машина, как «ЛИ-2». Андрей и Никита охотно отвечали на их вопросы. Беседуя, они не заметили, как в комнату вошел полковник Войчек. Старик сел в уголке на диван и молча смотрел на разведчиков и пилотов, на их дружеские улыбки. Он знал, что не всем из них доведется встретиться друг с другом, не всем суждено будет вернуться в этот уютный деревянный дом. Может быть, некоторым придется отдать свою жизнь за истерзанную Польшу, за свою родину. Каждый из них знал, на что идет, знал, что впереди — трудное, опасное дело. И все же они сейчас шутили, смеялись… Глядя на них, старик тоже улыбался. Доброй, грустной улыбкой…

2

На другой день группа приехала на аэродром. На землю легли уже густые сумерки; в небе одна за другой зажглись звезды. Никита стоял у самолета и тихонько ругался:

Ни одного облачка, трын-трава! Поймают фрицы прожекторами — куда нырнешь?

Андрей говорил:

Линию фронта перелетим под потолком, все будет нормально. К тому же, обещают выслать группу бомбардировщиков для отвлечения. Смотри, Никита, уже идут наши гости.

Впереди шел Антек. Был он в простой крестьянской одежде, в старой засаленной шляпе, на ногах — грубые деревенские башмаки. И шел он как-то по-деревенски, твердо ступая по земле, словно шел за плугом. Подойдя к самолету, Антек крепко пожал руку Андрею и Никите.

Готовы? — спросил он.

Все в порядке, товарищ Антек, — ответил Андрей. — Через сорок минут вылетаем.

Подошла машина. Разведчики быстро, без суеты начали вытаскивать из кузова парашюты, ящики с портативными радиостанциями, какие-то свертки и грузить все это в самолеты. Когда погрузка закончилась, Антек коротко приказал:

По местам.

Разведчики разделились на две группы и поднялись в самолеты. Экипажи заняли свои места.

До вылета оставалось десять-двенадцать минут, можно было посидеть, подумать. У каждого человека ведь есть о чем подумать перед тем, как идти в бой. Можно вспомнить речку, где десять лет назад ловил ершей, зеленую полянку, где первый раз горячие губы любимой коснулись твоих губ, можно, закрыв глаза, увидеть, как по извилистым морщинам матери текут слезы.

На взлетной полосе вспыхнул зеленый огонек. Никита взглянул на часы и сказал:

Внимание. Моторы!

Луч прожектора, как длинное щупальце спрута, скользнул по небу. Он то приближался к самолету, готовый ослепить его ярким светом, то снова удалялся, и тогда звезды впереди казались особенно яркими на темном фоне неба. Внизу извилистой лентой вспыхивали и гасли огни: пушки, минометы выплевывали металл в черную ночь. И ночью шли бои, и ночью земля стонала от боли…

Никита повернулся и подозвал Антека.

Перелетаем линию фронта, — сказал он.

Где второй самолет?

Никита кивнул головой вправо:

Там.

Внезапно яркое щупальце пересекло небо, заметалось, как в судороге, между звездами, потом медленно-медленно стало ползти с востока на запад. Казалось, оно чувствует, где-то недалеко плывет его жертва, беспомощная, одинокая в этом огромном черном океане. Вот она! Мечется, словно в агонии, бросает свое тело из стороны в сторону, пытаясь уйти от погони. Но спрут охватывает ее своей длинной лапой, будто присасывается к ней. Мгновение — и вот уже вторая, третья лапы чудовища скрестились над жертвой. Обреченная, она еще не сдается. Она хочет вырваться, затеряться в густом мраке, но, кажется, у нее нет уже сил, движения ее становятся вялыми, безвольными. Конец? С земли летят огненные трассы. Они еще не коснулись тела жертвы, но с каждой секундой приближаются… Никита, Антек, весь экипаж наблюдают за этой борьбой. Никита так сжимает штурвал, что больно рукам. И вначале шепотом, потом все громче просит:

Андрей, ну, Андрей, брось машину на крыло… Вот так! Ах, черт! Они ведь подожгут тебя, Андрюшка…

Антек молчит, стиснув зубы. Там, в самолете, летит его сестра Мария. Там летят его друзья, лучшие друзья, нет, там летят лучшие юноши и девушки Польши. Да, самые лучшие, в этом Антек уверен. И их сожгут?!

Он положил тяжелую руку на плечо Никиты:

Мы не можем помочь? Чем-нибудь? Отвлечь на себя?..

Никита видит, как сжимается кольцо трасс вокруг самолета друга. Как помочь? Можно дать ракету, осветить машину, но что это даст? Может, у них там много зениток, и они часть огня перенесут на его самолет?

Штурман, ракету! — крикнул он.

Небо вспыхнуло.

Ну, Андрей! — крикнул Никита. — Ну, уходи!

Андрей бросил машину вправо, влево. Луч заметался, запрыгал по звездам. Трассы летели вслепую, в ночь.

Антек кричал:

Они ушли! Они ушли!

Теперь — мы, — спокойно проговорил Никита и плотно задернул оконные шторки.

Он изменил курс самолета, но не надеялся, что удастся уйти от прожекторов. Он ждал, готовясь к маневру. Светящаяся стрелка часов медленно, очень медленно отсчитывала секунды. Никита снова изменил курс. Впереди была ночь, впереди было черное небо с тусклыми фонариками звезд. А сзади? Спрут не мог уснуть. Почему же он?..

Все ясно! — Голос штурмана раздался над самым ухом Никиты.

Что ясно?

Посмотри, командир.

Никита накренил машину, отдернул шторку и взглянул вниз. Антек, увидев на его лице улыбку, спросил:

Что там?

«Петляковы» пришли на работу, — ответил Никита. — Теперь фрицам не до нас.

Далеко позади осталась линия фронта, под самолетом плыла темная, угрюмая, затаившаяся земля. Она была похожа на черную пустыню, где нет жизни и нет света. Хотелось побыть сейчас там, на этой земле. Постоять, прислушаться: неужели все стало мертвым? Неужели это пустыня?.. Нет! Вон тускло вспыхнули, как глаза волка, два желтых пятнышка — две притушенные фары машины. Вспыхнули — и мгновенно погасли. А вон там, около черного массива леса словно длинное блестящее тело удава, крадется колонна танков, ползет вслепую, машина за машиной, настороженно, медленно, готовая при первом разрыве бомбы ринуться в лес, рассеяться… Проплыла под крылом петля реки, грустными синими глазами взглянули в небо два тихих озерца. И снова леса, темные, мрачные.

Польша, — сказал Никита.

Антек долго смотрел в окошко вниз, на землю. Нет, не было у него радостного волнения, не пело его сердце от счастья встречи с родиной. Слишком много знал разведчик о том, какие страдания выпали на долю его народа. Что ж, нет сейчас счастья там, внизу, и нет счастья здесь, в сердце разведчика Антека. Скоро ли оно придет? Антек знает: вот такие, как этот летчик Никита, помогут ему и его друзьям, чтобы оно пришло скорее. И тогда будет радостное волнение, и сердце будет петь от счастья. А сейчас…

Сейчас должна быть под нами железная дорога, — сказал Никита, — но я ее не вижу. Штурман!

Летим правильно, командир, — ответил штурман. — Железная дорога вот-вот выйдет из леса. Вот она! Хорошо идем, командир! Пересекли ее в точно заданном месте. Теперь осталось недолго.

Почему не видим второго самолета? — спросил Антек.

Мы ведь отстали, — ответил Никита. — Если у Андрея все в порядке, он, наверно, уже идет на посадку.

3

Уйдя от прожекторов, Андрей не сразу лег на курс. Он понимал, что, пуская ракету, Никита хочет отвлечь зенитчиков на себя. Первое чувство радости спасения сменилось чувством тревоги за друга. Где Никита? Не оказался ли он в положении, в котором минуту назад был сам Андрей?

Летчик развернул самолет под прямым углом и две-три минуты наблюдал за небом. И только тогда, когда, увидел внизу взрывы, он понял: эскадрилья бомбардировщиков, обещанная командованием, пришла для отвлечения. «Ваше опоздание могло дорого обойтись», — подумал Андрей. Он взял заданный курс, приказал штурману уточнить расчет и продолжал полет. Небо было спокойным, маршрут пролегал вдали от больших объектов, земля молчала. Андрей вызвал радиста, передал в штаб радиограмму: «Прошли линию фронта, все в порядке, идем к цели». Через две минуты радист передал ответ: «Желаем успехов, сигналы без изменений».

Отдав управление второму пилоту, Андрей вышел из пилотской кабины к разведчикам. Мария, сестра Антека, поднялась и подошла к нему.

Где их самолет? — с тревогой спросила она.

Все хорошо, — ответил Андрей. — Они отстали, видимо, намного.

Девушка снова села; присел рядом с ней и Андрей. Он чувствовал большую усталость во всем теле, хотелось немного отдохнуть. Закрыв глаза, он долго сидел молча, ни о чем не думая. Легкое прикосновение руки Марии заставило его вздрогнуть.

Вы устали? — участливо спросила она.

Он кивнул головой:

Немножко. — И посмотрел на Марию.

Что-то знакомое было в чертах ее лица. Что? Где он видел такие глаза, такой изгиб губ? Вдруг вспомнил: Лиза! Да, девушка была очень похожа на Лизу. И, кажется, у нее такой же голос. А может быть, это только кажется. Ведь он давно не видел Лизу, давно не слышал о ней.

Вы не первый раз летите? — спросил он.

Нет, я уже выполняла задание.

Сейчас не боитесь?

Страшно, — призналась Мария. — Антек — он смелый. А я — нет. Знаю только, что живой они никогда меня не возьмут…

Она немного помолчала, потом сказала:

Люба тоже смелая. Помните, «фрау Штризе»?

Помню. Если не будет сигналов, вам придется прыгать. Вы прыгали с парашютом?

Сигналы были. Четыре костра вдоль площадки, пятый — справа, образующий букву «Г». Летчик, не снижаясь, должен сделать круг и на секунду убрать газ. Это было паролем для земли. Земля должна перенести правый костер влево и через две минуты совсем его затушить. Это было отзывом для воздуха.

Костры горели не очень ярко. Видимо, партизаны, встречающие самолеты, боялись себя обнаружить. От костра к костру передвигались люди.

Андрей ввел самолет в пологий вираж. Быстро, на одну секунду, убрал газ. Моторы словно захлебнулись, но тут же послышался их ровный рокот. Андрей внимательно следил за землей. Правый костер медленно начал передвигаться влево. Буква «Г» развернулась. Стрелка часов отсчитывала секунды. Минута, полторы, две… Левый костер внезапно погас, будто его чем-то накрыли сверху.

Все в порядке, — сказал Андрей второму пилоту. — Идем на посадку.

Когда самолет коснулся колесами земли и покатился вдоль костров, Андрею показалось, что в конце площадки он увидел большую группу людей, метнувшихся в густую тень деревьев. «Партизаны. Но зачем им прятаться?» Мысль, острая, больно кольнувшая мозг, заставила его положить руку на сектор газа. Но уже через мгновение пришла другая мысль: «Партизаны всегда осторожны. Да и сигналы правильные».

На всякий случай он развернул самолет так, чтобы можно было взлететь. Открыв двери пилотской кабины, он крикнул:

Будьте осторожны, товарищи! Стрелок — к турели! — И вытащил пистолет из кобуры.

Бортмеханик распахнул двери. У самолета стояли трое, одетые в крестьянскую одежду. Автоматы висели у них на груди, руками они приветствовали прибывших разведчиков. Потом к самолету подошли еще четверо…

Помощник Антека, варшавский слесарь Юзеф Митковский, крикнул из самолета по-польски:

Над Польшей ночь, а вы зажгли костры…

Надо же, чтобы друзьям было светлее, — ответил паролем один из партизан.

Юзеф радостно улыбнулся.

Выходите, товарищи, — сказал он. — Мы — дома.

Один за другим разведчики выпрыгивали из машины.

Мария на минуту задержалась, ощупью нашла руку Андрея, легонько сжала ее.

Мы увидимся? — не то спросила, не то пообещала она.

Да.

Бортмеханик спустил трап, и Андрей вместе с Марией сошел на землю. Ему хотелось еще раз взглянуть туда, в густую тень деревьев. Он отошел в сторону, прилег на землю и начал всматриваться. Летчик злился на себя за то, что не мог избавиться от напрасной, как ему теперь казалось, тревоги. Сигналы были даны без ошибки, поляки обменялись только одним им известным паролем, в лесу было тихо, а он…

И в эту минуту Андрей увидел пробирающихся ползком к самолету людей. Они ползли цепью, огибая кольцом площадку. Костры догорали, но их отблески падали на сталь автоматов, прижимаемых врагами к земле. Андрей рванулся к разведчикам, закричал:

Товарищи, нас окружают!

Из самолета взвилась ракета, осветила площадку, и стрелок послал очередь из пулемета. Андрей видел, как Юзеф выстрелил в поляка, с которым обменялся паролем, видел, как Юзеф упал, сраженный пулей. Ракета погасла, цепь гитлеровцев поднялась в рост и бегом, строча из автоматов, направилась к самолету. Группа разведчиков, отстреливаясь, отходила к лесу. Они были уже почти у самой опушки, когда оттуда раздались автоматные очереди. Они косили людей. Оставшиеся в живых бросились к самолету, но фашисты опередили их. Андрей почувствовал острую боль в плече, упал и пополз в сторону. Кто-то попытался ему помочь. Летчик поднял голову и встретил спокойный взгляд Марии.

Предатель выдал пароль, — прошептала она. — Нет-нет, это не поляк. Это иуда.

Они ползли, пока их не увидели. Пули взрыли перед ними землю, но выстрелы сразу же прекратились. Андрей понял: борьба кончилась, их не хотят убивать. Надеются взять живыми. А Никита? Фашисты уже добрасывают в костры дрова. Значит, и Никита?

Андрей увидел в руке Марии гранату. Наверно, девушка берегла ее для себя. Она хотела взорвать себя в последнюю минуту. Но ему нужна была ее граната. Очень нужна. Он бросит ее сейчас в самолет, и фашистам не удастся затушить пожар. Никита все поймет.

Андрей протянул руку к гранате:

Дай, Мария.

Она отрицательно покачала головой:

Они уже идут.

Андрею казалось, что он слышит гул моторов. Это — Никита.

Дай, — повторил он — Ведь там — Антек.

Мария поняла:

Возьми.

Он занес руку с гранатой, но было уже поздно. Двое навалились на него, прижимая к земле. Потом он почувствовал тупой удар по голове. Ему показалось, что это взорвался самолет. Он облегченно вздохнул и позвал:

Мария!..

Перед ней стоял фашист. Ствол его автомата почти касался ее лица. Чуть позади немца были еще трое. Все с автоматами. Мария в изнеможении опустилась на колени. Потом быстро приставила пистолет к сердцу и выстрелила.

4

Когда стрелок-радист Иван Сирицын повернул турель влево и приготовился дать первую очередь по фашистам, немец, увидевший его в свете ракеты, вскинул автомат и выстрелил. Правая рука Ивана повисла, как плеть. Он не чувствовал боли, но не мог поднять руку. Продолжая стоять у пулемета и подворачивая турель левой рукой, Иван думал только об одном: «Надо стрелять». Несколько пуль впилось в его плечо. Иван медленно осел на пол, широко открытым ртом глотнул воздух и пополз к двери. Подняться на ноги у стрелка не было сил. Он полз, и следом за ним тянулся красный след. Кое-как добравшись до двери, Иван выглянул наружу. Он увидел разведчиков, отступавших к лесу. У хвоста самолета, строча из автомата, стояли фашисты. Стрелок-радист перегнулся и поставил ноги на трап. От этих усилий потемнело в глазах, он не удержался и скатился вниз. Трап загрохотал, один из немцев оглянулся, подошел к лежавшему без движений стрелку и на всякий случай выстрелил ему в спину. Иван дернулся и застыл. Он еще жил, но ему нечем было дышать: изо рта хлынула кровь. А сознание не уходило. Иван слышал выстрелы и понимал: это конец. Конец им всем! Он пытался открыть глаза, но тяжелые веки не поднимались. Хотя бы открыть глаза! Хотя бы вздохнуть. Один только раз, чтобы воздух наполнил грудь, освежил, влил в тело немножко сил. Ведь ему надо только отползти в сторону, притаиться и ждать. За поясом есть ракетница, а второй самолет вот-вот должен появиться над площадкой. Разве много надо сил, чтобы отползти и ждать?..

Кто-то споткнулся о его тело, наступил сапогом на простреленную руку, выругался. Это был немец, наверно, офицер. Он крикнул по-немецки:

— Оттащите все трупы в сторону!

Чьи-то руки схватили Ивана за ноги и потащили по земле. Боли не было. Казалось, даже стало легче: от толчков кровь отхлынула от горла, можно было вздохнуть. Но в это время он потерял сознание.

Прошла минута, может быть, десять. Иван пошевелился, хотел что-то вспомнить и не смог. Было приятно лежать на холодной земле, ни о чем не думать, спокойно умирать. Разве честный человек не имеет право спокойно умереть? Вот так, как умирает сейчас комсомолец Сирицын: в темном тихом лесу, на холодной земле, зная, что все уже отдано и все уже кончено…

Все кончено? Но тогда ведь не нужно ни о чем думать, не нужно ничего вспоминать? Почему же эта мысль сверлит мозг: вспомнить? Что вспомнить?.. Вот над головой гудят моторы самолета. Ровно, спокойно, уверенно. Все в порядке. Прожекторы остались позади, командир корабля приказал дать радиограмму: «Пролетели линию фронта, идем к цели». Это хорошо, идти к цели. Все должны идти к цели. Вот он, стрелок-радист Иван Сирицын, разве он…

Иван застонал. Не от боли в теле. Там-то ее уже не было. Тело его, продырявленное пулями, уже не страдало. Мысль, что надо что-то вспомнить, вспомнить сейчас, немедленно, острой болью прошла через мозг. Он собрал в комок все, что еще было в нем: оставшуюся волю, силу каждого нерва, каждую клетку своей памяти — все заставил подчиниться одной цели — вспомнить! Ведь только для этого он еще жил, только поэтому не мог позволить себе спокойно умереть.

Но Иван ничего уже не мог сделать: он умирал. Над его миром опускалась плотная завеса тумана, опускался мрак страшной тишины. Теперь ему хотелось только одного: перевернуться на спину, увидеть небо. Левой рукой он уперся в землю, приподнялся и снова упал. Падая, животом ударился обо что-то твердое, острое. И сразу вспомнил: ракетница! Да, вот для чего он еще жил: дать сигнал самолету. Вот, оказывается, к какой цели он шел: жить, чтобы были живы товарищи. Теперь у него хватит сил протянуть еще несколько секунд…

Он нащупал рукой ракетницу, вытащил ее из-за пояса и прислушался. В это время моторы дали перебои. Условный сигнал. Значит, осталось ждать две-три минуты. Пусть лейтенант Безденежный заходит на посадку и тогда — выстрелить. Осветить все поле, поднять свое тело с земли — и упасть мертвым. Последний сигнал!

Минута уже прошла. Прошло, наверное, уже две минуты. Иван поднимает тело. Почти мертвое. Он не может даже открыть глаза. Кровь снова заполнила рот. Опять стало нечем дышать. Но это и не нужно теперь. Слух еще воспринимает звуки. Иван слышит, что летчик убрал газ: заходит на посадку. Пора! Только бы не умереть раньше. Нет, раньше он не умрет! Вот он уже на ногах. Шатается, как пьяный, с трудом, с великим трудом поднимает руку и стреляет. Ракета освещает всю поляну, освещает человека с поднятой рукой. Он стоит еще секунду — и падает…

5

Никита увидел костры и облегченно вздохнул: не так-то просто в кромешной тьме за сотни километров отыскать маленький пятачок земли, небольшую полянку, окруженную плотным массивом лесов. Это не дневной полет по знакомой трассе, где радиомаяки провожают тебя от пункта до пункта, а диспетчеры непрестанно следят за движением твоего самолета!

Никита внимательно смотрел на землю. Все в порядке! Вон в конце площадки стоит машина Андрея. Последний костер бросает на нее свет. Никита видит группу людей. Конечно, это Андрюшка, в комбинезоне, в шлеме с завернутыми вверх ушами. Разведчики сидят в тени, отдыхают.

Никита на секунду убрал газ, правый костер передвинулся влево, потом затух. Порядок! Можно идти на посадку.

Шасси! — говорит он бортмеханику.

В пилотскую кабину вход посторонним воспрещен, но разве выгонишь отсюда такого человека, как Антек! Он все время торчит здесь, будто собирается стать летчиком.

Они благополучно сели? — спрашивает Антек.

Видишь? — Никита показывает на самолет Андрея. — Летчик Степной не садится неблагополучно, трын-трава!

А летчик Безденежный? — не унимается Антек.

Никита смеется:

Посмотришь

И внезапно обрывает смех. Ракета взлетает в воздух, становится светло, как днем. И Никита, и Антек, и второй пилот с ужасом смотрят на землю: там стоит человек в летном комбинезоне с поднятой вверх рукой, в которой держит ракетницу. Стоит ровно секунду и, будто сраженный автоматной очередью, падает. Это бортрадист Ваня Сирицын.

Шасси! — кричит Никита. — Убрать шасси!

Моторы взревели, самолет начал набирать скорость. Пулеметы, стоявшие в разных концах площадки, открыли перекрестный огонь. Трассы сходились почти у самого носа машины. Рискуя свалиться в штопор, Никита резко рванул штурвал на себя…

Кажется, ушли, — спокойно сказал он Антеку.

Антек стоял рядом, бледный, неподвижный. Он ни о чем не спрашивал. Все и так было ясно: в партизанском штабе оказался предатель, он сообщил немцам сигналы, пароль. Партизан выбили из этого района, все остальное он видел своими глазами: трупы разведчиков у опушки; фашистов, притаившихся в тени деревьев; человека, упавшего мертвым после выстрела из ракетницы… Антек слышал, как летчик проговорил:

Штурман, дай курс на точку «Б».

Точка «Б» — это был район, где разведчики должны были выброситься на парашютах в случае невозможности посадки в точке «А». Точка «А»… Мария… Юзеф… Антек закрыл глаза, будто собираясь с мыслями. Потом твердо сказал:

Нет!

Что? — Никита удивленно взглянул на Антека. — Задание не будет выполнено?

Нас встретят так же, как их встретили здесь, — ответил Антек.

Что же делать? Назад?

Дай карту, — попросил Антек.

Он долго смотрел на карту, изучая местность и, наверно, принимая какое-то решение. Губы его шептали названия речушек, деревень, фольварков. Наконец он сказал:

Вот здесь мы будем прыгать.

Никита взглянул на место, которое указывал разведчик: сплошной массив леса, ни тропок, ни дорог. Глушь, безлюдье, мрак. Он представил себе маленькую группу людей в этом мраке и зябко повел плечами. Но сказал:

Хорошо. Штурман, сделай прокладку маршрута.

Второй пилот в это время смотрел с тревогой на масляный манометр. Стрелка манометра, вздрагивая, толчками поползла влево. Второй пилот сказал:

Смотри, командир.

Никита до боли в пальцах сжал штурвал:

Этого еще не хватало! Механик!

Но механик уже две минуты стоял за спиной второго пилота.

Пули пробили масляный бак, командир, — тихо проговорил он. — Надо садиться.

Никита еле сдержался, чтобы не выругаться. Но про себя подумал: «Чудак. Садиться ночью в лесу! Здесь сверчок — и тот свернет себе шею при посадке. Рисковать людьми…» Он приказал второму пилоту:

Всем приготовиться… Ты понял? Пулемет, компас, ящик с НЗ — к отдельному парашюту. Будем прыгать.

Второй пилот и Антек вышли из кабины.

6

Грязный, изодранный пиджак Януша не мог служить перевязочным материалом, а кровь из головы Андрея сочилась, не переставая. Последний лоскут рубахи набух, почернел. Его надо было менять… Януш оглядел сидевших в камере заключенных поляков, негромко сказал:

Если не перевязать, он умрет. — И поправил голову Андрея на своих коленях.

Пан Януш, возьмите вот это. — Высокий худой старик в очках, только накануне брошенный в камеру, снял пиджак и белую рубашку. Пиджак он надел на голое тело, а рубашку передал Янушу.

Спасибо, отец. — Януш разорвал рубаху и начал менять повязку.

Андрей застонал, открыл глаза. В камере стоял полумрак, маленькое зарешеченное оконце почти не пропускало света. Андрей видел наклонившегося над ним Януша, видел старика в очках, еще каких-то людей, но все это словно сквозь густую сетку, как будто все они были далеко-далеко. В голове у него не переставало гудеть, малейшее движение вызывало нестерпимую боль. Внутри все горело, пекло.

— Пить, — просил он.

Воды не было. Януш промолчал.

Пить, — повторил Андрей.

Януш осторожно приподнял его голову. Потом решительно подошел к железной двери и громко постучал. С той стороны открыли глазок, крикнули:

Какого черта стучишь? В морду захотел, сволочь!

Януш просительно улыбнулся:

Друг умирает, пан надзиратель. Дайте хоть пол-кружки воды. Ради бога, пан надзиратель.

Щелка на дверях будто расширилась, и Януш услышал:

На держи.

Януш протянул руку, но увидел просунутые в щелку три волосатых пальца. Большой палец, зажатый между средним и указательным, двигался из стороны в сторону. Януш скрипнул зубами, всем телом ударился в дверь. Надзиратель хохотал от удовольствия.

Напился, пся крев?! Еще дать?

Януш повернулся и пошел к Андрею. Но вдруг остановился посреди камеры и долго стоял на одном месте, смотря на заключенных. Казалось, он молча просил о помощи, хотя и знал, что никто не может помочь.

Товарищи! — Он даже не сказал это, а почти выдохнул.

Эта шкура может принести воды, если дать ему денег, — проговорил кто-то из угла камеры. — У кого есть несколько злотых?

Никто не ответил. Один за другим заключенные отворачивались от Януша, чтобы не видеть его просящего взгляда. Тогда к Янушу опять подошел старик в очках. Он долго ощупывал подкладку своего пиджака и наконец достал оттуда маленький золотой медальон. Рука, которой он протягивал Янушу этот подарок, дрожала часто-часто. Старик не смотрел на Януша. Он, казалось, никуда не смотрел, но в глазах у него была глубокая тоска, будто он терял сейчас что-то самое для него дорогое.

Януш взял медальон и открыл его. Там лежало маленькое тугое колечко золотистых волос. Он осторожно вытащил их и отдал старику.

Дочь? — тихо спросил он.

Нет, жена, — вздохнул старик. — Слава богу, она умерла раньше, когда этих людей еще не было в Польше.

Януш с медальоном в руке зашагал было к надзирателю, но заключенный, предлагавший собрать на воду деньги, преградил ему дорогу.

Дай-ка эту штучку сюда, парень— грубо сказал он.

Это был здоровенный детина с широкими плечами, с заросшим густой щетиной лицом. Он твердо стоял на кривых ногах и смотрел на Януша требовательно, жестко.

Януш спрятал руку назад, немного отступил. Но сзади его кто-то толкнул и пробасил:

Когда пан Войтковский говорит «дай», надо давать, потому что пан Войтковский есть пан Войтковский, чтобы меня живьем сожрали крысы.

Януш оглянулся и встретился с колючим взглядом такого же заросшего и еще более неприятного, чем пан Войтковский, парня.

— Кши, Очкарь! — Пан Войтковский из-под насупленных бровей взглянул на Очкаря, и того словно ветром сдуло. — Я говорю, парень, дай мне эту штучку. — И пан Войтковский положил на плечо Януша тяжелую лапу.

Отступать было некуда. Никто из заключенных не проронил ни слова. Видно было, что многие здесь кое-что знали о пане Войтковском и боялись его. Только один старик, хозяин медальона, посмел подойти к громиле.

Пан Войтковский… — Старик хрустнул белыми худыми пальцами и умоляюще посмотрел на заключенного: — Пан Войтковский…

Кши, старик!

Тяжелая лапа прижимала Януша книзу; сердце закипало от бессильной ярости. Что может сделать с этим громилой маленький Януш, избитый немцами почти до смерти в ту памятную ночь, когда погибла почти вся группа Юзефа? Он здесь один, он и русский летчик Андрей, который лежит и ждет нескольких капель воды. Несколько капель воды — это медальон, зажатый в руке Януша, это, может быть, жизнь Андрея. Но если пан Войтковский захочет разделаться с Янушем, что помешает ему это сделать? А он, Януш, нужен русскому летчику, пока тот жив…

— Возьми. — Януш протянул верзиле медальон, и рука у него дрожала так же, как и у старика. — Может быть, ты еще пожалеешь об этом.

Он снова прошел к Андрею, который молча наблюдал эту сцену. Когда Януш сел, Андрей попытался улыбнуться и сказал:

Мне уже не очень хочется пить, Януш.

Между тем пан Войтковский подошел к двери и громко стукнул:

Эй, Дзюба!

Глазок открылся; надзиратель увидел Войтковского и спросил:

Пан Войтковский хочет что-нибудь? — Голос его был заискивающим. — Что надо пану Войтковскому?

Дзюба, — сказал верзила. — У меня тут есть одна штучка. — Он показал надзирателю золотой медальон. — Она кое-что стоит, слышишь? Мне надо кружку воды, бутылку молока, колбасы и хлеба. Это все, что мне надо. Не дорого, Дзюба, а? — И он передал медальон в щелку.

Дзюба жадно схватил медальон.

Слушай, Дзюба. — Пан Войтковский приблизил глаза к щелке, в упор посмотрел на надзирателя. — Ты знаешь пана Войтковского? Слыхал о нем? Это хорошо, что слыхал. Значит, не попытаешься обмануть, потому что я разыщу тебя и на кладбище…

Пан Войтковский умолк, устав от таких длинных разговоров. Обычно он ограничивался двумя-тремя словами, но надо же было предупредить Дзюбу, который за десяток злотых продаст дьяволу душу…

Андрей временами впадал в беспамятство, кричал в бреду, ругался, потом успокаивался и тогда совсем ослабевшим голосом просил:

Пить… одну каплю…

Януш держал его голову на коленях, молча глядя на бледное лицо. Вдруг он почувствовал, что кто-то прикоснулся к его плечу. Януш обернулся и увидел старика в очках.

Пан Януш, — старик шептал ему в самое ухо, — пан Януш, остерегайтесь пана Войтковского. Это бандит, взломщик, его боится вся Варшава. Вы слышите, пан Януш?

Януш кивнул головой:

Хорошо, отец.

Андрей опять попросил:

Януш, все горит… Несколько капель…

Лязгнул замок, дверь приоткрылась, Дзюба наполовину просунул свое тело в камеру и позвал:

Пан Войтковский!

В руках у него были сверток с едой, бутылка молока и кружка воды.

Пан Войтковский, я все принес. Это так трудно было достать. — Он воровато оглянулся в коридор и пояснил: — Если начальство узнает… Вы понимаете, пан Войтковский? Это только для вас.

Бандит взял сверток, молоко, воду и коротко бросил:

Кши, шкура! Пся крев!

Десятки жадных глаз смотрели на Войтковского. Он был обладателем несметных богатств, он был сейчас богаче миллионера. Он был почти богом. В кружке много глотков воды, в свертке (пан Войтковский развернул сверток, и все увидели булку хлеба и кусок колбасы) — целое богатство. Хотелось отвернуться, не видеть этого богатства, но отвернуться было невозможно. В руках у пана Войтковского была сила, притягивающая, как магнит.

В камере наступила тишина. Слышно было, как тяжело дышит русский летчик. Потом к бандиту подошел его соратник Очкарь. Под грязной кожей судорожно ходил кадык: Очкарь, как и все, глотал тягучую слюну.

— Пан Войтковский, — попросил он, — хоть глоток… И шматок хлеба…

Широким плечом Войтковский оттолкнул Очкаря и медленно пошел в дальний угол камеры, где лежал Андрей. Януш вопросительно посмотрел на бандита.

Бери! — Пан Войтковский бросил сверток на пол, протянул Янушу молоко и кружку с водой.

Очкарь ахнул:

Пан Войтковский!

Бандит облизал потрескавшиеся губы, зло взглянул на Очкаря.

Эти люди еще нужны будут нашей Польше, — хрипло проговорил он. — Мы с тобой мразь, Очкарь. Дерьмо. Понял? Подохнем, и все будет так же. А такие люди, как они…

Больше пан Войтковский ничего не сказал. Он снова облизал губы и пошел прочь.

— Пан Войтковский! — Старик в очках схватил руку бандита, пытаясь пожать ее. — Я думал…

Войтковский отдернул руку, сказал:

Пан Войтковский — не какая-нибудь фашистская падаль…

 

Глава шестая

1

Полк стоял недалеко от Ростова. Все чаще и чаще прибывала новая материальная часть на смену стареньким «СБ». Кроме новых отечественных самолетов, полк получал английские и американские машины. «Боинги», «бостоны» стояли рядом с мощными красавцами «ПЕ-2».

Механик Костя Панарин подошел к Нечмиреву и сказал:

Командир, завтра будут посылать за «пешками».

Кого, не знаешь?

Еще не решили.

Ни Нечмирев, ни Райтман не сомневались, что если Панарин говорит об этом, то так и будет: завтра несколько счастливчиков отправятся за новыми машинами. Каким путем механики узнавали эти новости, никто не знал. Но они никогда не ошибались. Все же Василий спросил:

Может, вранье? Ты откуда знаешь?

Это точно, командир, — твердо ответил Панарин,

В это время связной крикнул:

Лейтенанта Нечмирева к командиру полка!

Вася поправил пояс на комбинезоне, посмотрел на Яшу и сказал:

А вдруг…

Тот понял: Нечмирев надеется, что ему предложат лететь за самолетами. Он взял его за руку и проговорил:

Вася, ты мне друг? Может быть, там забыли, что есть такой летчик Яша Райтман. Просто забыли. Скажешь, так не бывает? Вася, ты должен напомнить. Ну, иди…

Командир полка Барилов и комиссар Ардатов сидели рядом, курили, тихо о чем-то разговаривали. Вася спустился в землянку и доложил:

Лейтенант Нечмирев прибыл по вашему приказанию!

Комиссар подвинулся и негромко, как-то по-домашнему предложил:

Садись, Василий.

Нечмирев стоял, нерешительно поглядывая то на комиссара, то на командира полка.

Садись, садись, — сказал командир полка. — Не стесняйся. Мы пригласили тебя, так сказать, по личному вопросу.

Немного разочарованный (видимо, личный вопрос не был связан с посылкой за самолетами), Вася снял фуражку и сел. Подполковник Ардатов спросил:

Вы, кажется, с Райтманом учились в одной эскадрилье? Даже в одном отряде? Кури. — Он придвинул Васе папиросы. — Давно вы с ним стали друзьями?

С Яшей? — Вася посмотрел на комиссара. — Мне кажется, знаю его с самого детства. Яша… — Нечмирев тепло улыбнулся, вспомнив напутствие своего друга: «Может быть, там забыли, что есть такой летчик Яша Райтман. Напомни…» — А почему вы о нем спрашиваете, товарищ комиссар?

Ардатов не ответил. Вместо этого он сам спросил:

Яша очень был привязан к своему брату? Ты ведь и брата должен хорошо знать.

Нечмирев медленно повернулся к комиссару. Боясь заглянуть ему в глаза, тихо произнес:

Абрам!..

Командир и комиссар молчали. И это молчание подтвердило возникшее вдруг опасение: «Абрам погиб. А как же теперь Яша? Только вчера он сказал: «Салака, а не Абрам! За два месяца родному брату не написал ни одного слова. А я пишу ему через день. Скучаю…»

Комиссар открыл папку, вытащил оттуда сложенную вдвое газету и передал Нечмиреву.

Смотри, Василий.

На первой странице крупными буквами был напечатан заголовок статьи: «Подвиг во славу Родины». И рядом — портрет Абрама. Большие серьезные глаза, упрямый подбородок, чистый высокий лоб. После окончания училища Вася ни разу не встречался с Абрамом, но сейчас, глядя на портрет, он сразу вспомнил и его подтянутую фигуру, и тон, немного иронический, когда он говорил: «Да, Яша думает точно так же, только он говорит не всегда о том, о чем думает…»

Я пойду к Яше, — дрогнувшим голосом сказал Нечмирев. — Это такое горе…

Подожди, Василий! — Комиссар положил руку на его плечо. — Надо как-то не сразу…

Понимаю.

Он вышел из землянки и медленно побрел по аэродрому. Где сейчас Яша? Поджидает? Хлопочет у своего самолета, смеется, наверно. И ничего не знает…

Ну как, командир?

Василий поднял голову, увидел Панарина.

Костя, где Яша?

Механик вгляделся в лицо Нечмирева, с тревогой спросил:

Что случилось, командир?

Нечмирев не успел ответить: Яков стремительно выбежал из-за капонира, схватил его за руку:

Ну, как? Обо мне напомнил? Да чего ты молчишь, Вася?

Идем. Все расскажу. Костя, ты пойди покури.

Они сели на траву. Вася вытащил папиросу, закурил. Яша проследил за колечком дыма, поднимавшимся над головой, и спросил:

Ну?

Война! — сказал Нечмирев.

Яков взглянул на друга:

Что — война?

А то, что людей убивают, вот что! — зло ответил Нечмирев. — Каждый день тысячи человек, наверно, гибнут. Да ты не дергай меня, миллион чертей! Нельзя тебе об этом сразу говорить, понимаешь? Лучше бы мне это горе, чем тебе, Яша. У меня душа вроде крепче…

Говори! Говори, что случилось! Абрам?..

Вася наклонил голову:

Абрам… Вот газета… Читай…

Яша долго смотрел на портрет, словно разговаривал с братом. Черная траурная рамка росла, росла, превращалась в черный гроб, обитый крепом. Абрам… Яша начал читать статью. Губы у него дергались, но глаза были сухие.

Ты бы всплакнул, Яша, — попросил Василий. — Говорят, от этого и мужчинам легче.

Тот молчал. Слышал ли он что-нибудь? За спиной неожиданно раздалась пулеметная очередь — техник опробовал оружие, но Яков даже не оглянулся. Дочитав статью, он теперь снова смотрел на портрет брата в черной траурной рамке. Нет Абрама — и будто вынули из тела душу. Стало пусто и холодно.

Мы им, гадам, за Абрама!.. — Нечмирев сжал кулак.

Яков молчал…

2

Двадцать три часа пять минут. Осталось всего четверть часа, а этот тип все бродит у старого мола, будто здесь приморский бульвар. Пройдет вперед, вернется, и все поглядывает на «Пристань Глухарь». Что ему нужно? Он не может в темноте видеть Игната, притаившегося у борта баржи, но Игнату хорошо виден его силуэт: чуть согнутая фигура с палкой в руке, шляпа с широкими полями, на плечах венцерада, хотя дождь давно перестал.

Тусклые звезды смотрят вниз, на баржу, на Игната и на этого типа в шляпе. Луны нет; море плещется у пристани, темное, неприветливое. В порту — ни одного огонька; город тоже утонул во мраке. Из кормового отсека, как из преисподней, доносятся чуть слышные звуки гитары и приглушенный голос: «Ах, когда солнышко пригреет, я усну глубоким сном…» Поет молдаванин Кирилл, у которого гитлеровцы изнасиловали тринадцатилетнюю сестренку. Кирилл — славный парень, но с ним не поговоришь. Он молчит день и ночь, смотрит на всех зверем, и только с гитарой говорит ласково, задушевно… Двадцать три часа тринадцать минут. Игнату кажется, что он уже слышит нарастающий гул моторов. Летят? Что ж, он все равно даст сигнал, хотя тип с накинутой на плечи венцерадой и увидит свет фонарика. Нет, это толькопомерещилось… Самолетов еще нет. Осталось семь минут… Если бы вышел Кирилл! Он помог бы избавиться от человека в венцераде. «Ах, расскажи, расскажи, бродяга…»— поет Кирилл. Лойла, его сестренка, живет теперь с ним на барже. У нее большие черные глаза, в которых после той страшной ночи боль и испуг. Когда Кирилл уходит на работу в порт, Лойла забивается под нары в кучу тряпья и лежит там целый день, затаившись, как мышонок. С каждым часом она все больше и больше худеет, бледнеет, и кажется: жизнь остается только в ее больших печальных глазах. Маленькая Лойла… Суровый, угрюмый Кирилл берет иногда ее на руки, прижимает к своей широкой труди и говорит: «Лойла, песенка моя, что же ты таешь, как свечка? Вот кончится война, увезу тебя в горы. Там поправишься…»

Осталось пять минут. Игнат плотнее прижался к борту, выглянул. Тип в венцераде остановился около чугунной тумбы. Похоже, что он к чему-то прислушивается. А время идет быстро-быстро. Игнат с тоской поглядывает на черное небо и на человека у тумбы. Может быть, человек что-то узнал и пришел следить? Что ж, тогда — конец. Игнат все равно выполнит первое задание. Первое и, может быть, последнее…

Внезапно он увидел на берегу еще один силуэт. Какой-то человек, словно вынырнув из воды, поднялся по каменным ступеням уходившей в море лестницы и быстро пошел в сторону. Он что-то нес на спине — это видно было по его согнутой фигуре. В ту же секунду человек в венцераде направился вслед за этим неизвестно откуда появившимся пришельцем.

Ровный, мощный гул заполнил тишину. Ближе, ближе. Игнат вскочил, сделал несколько шагов и лег за бухтой троса: она закрывает берег, оттуда не будут видны вспышки фонарика. Теперь гул моторов раздавался прямо над головой. Вытянув руку вдоль палубы, Игнат включил фонарик. Три короткие вспышки, пять секунд пауза, снова три вспышки. Видят или нет? Андрей как-то говорил, что темной ночью сверху виден даже свет вспыхнувшей цигарки. Игнат шепотом отсчитывал секунды: «Три, четыре, пять…» — и снова включал фонарик. Как будто гул моторов не удаляется. Может быть, они кружатся на одном месте? Почему молчат зенитки? Немцы не хотят себя обнаруживать? «Три, четыре, пять…»

Игнат чуть не вскрикнул от радости: прямо над портом, где стояли груженые баржи и буксиры, в небе повис огромный яркий факел. Он осветил море, порт, «Пристань Глухарь», каждую лодчонку, тихо покачивающуюся на волнах. Ночь мгновенно ушла. С западной стороны порта тявкнули «эрликоны». На секунду смолкли, словно прислушиваясь, потом длинные красные и белые трассы стремительно понеслись к звездам, расцвечивая небо. И в ту же секунду недалеко от «Пристани Глухарь» взметнулся фонтан воды. Баржа качнулась, солоноватые брызги упали на счастливое лицо Игната. Он поднял руку, чтобы вытереть влажный лоб, и замер: рядом, облокотившись о борт баржи, стоял высокий человек. Казалось, он прислушивается к гулу моторов. Игнат сел, стараясь незаметно спрятать фонарик в карман.

— Выбрось эту штуку за борт, Игнат, — тихо сказал Кирилл.

3

Эскадрилья летела клином. Справа от ведущего шел Райтман, за ним, замыкая правое крыло, вел самолет Нечмирев. Тихий Дон лежал далеко внизу, как застывшая сталь в изогнутом желобе. Тускло поблескивая, могучая река словно остановила свой бег. И только в конце пути сталь будто опять разогрели, она вспенилась, выплеснулась через край и разлилась широким плесом: под крыльями машин лежали гирла, дальше начиналось море…

Если пилот летит в тылу врага, он особенно чутко прислушивается к работе моторов, не спускает глаз с многочисленных приборов. Заколеблется стрелка манометра, прыгнет в сторону стрелка тахометра, покажется летчику, что сильнее вибрирует крыло или стабилизатор, — он начинает вглядываться в неуютную землю, посматривать на карту: где есть место поглуше, подальше от скоплений войск и поровнее? Может быть, удастся сесть, и неуютная земля все-таки встретит по-матерински, укроет от чужих глаз, поможет затеряться в лесах и оврагах. А не удастся сесть — что ж, есть парашют, внизу привычная, всегда желанная земля…

Если пилот летит над морем, все чувства его обострены до предела. Он слышит моторы так, как слышит удары пульса в набухших от напряжения венах. Он чувствует каждое движение машины внутренне, помимо своего желания: пилот знает, что жизнь мотора и его собственная жизнь неразрывно связаны воедино…

Гирла остались позади, земля скрылась в темноте ночи. Море слилось с небом; пустынный океан воды и воздуха был безбрежен и холоден, он словно лежал вне мира. Чувство одиночества подбиралось к самому сердцу. Чуть вздрогнет крыло, послышатся перебои — и все внутри похолодеет. Незачем смотреть на карту, незачем до боли в глазах вглядываться в темноту: море — не земля, летчик не посадит машину на этой равнине, да и выпрыгну ть некуда. Секунда — и все исчезнет в волнах, не останется никакого следа…

Райтман смотрел на черное небо, где слегка покачивались звезды. Вот на эти звезды, может быть, смотрел и Абрам, когда вел свой тяжелый бомбардировщик в ту последнюю для него ночь. О чем он тогда думал? Чувствовал ли, что это был его последний рейс? Абрам… Был Абрам, брат, товарищ — и вот уже нет его. Как этому поверить? Перед глазами Яши все время вставала картина гибели брата.

Вот они летят бомбить какой-то важный объект. Тяжело, надрывно гудят четыре мотора. Такая же черная, как сейчас, ночь, только внизу не море, а угрюмая мрачная земля. Абрам сидит за штурвалом, как всегда, спокойный, сосредоточенный. Цель все ближе и ближе. Это чувствуется по усиливающемуся обстрелу с земли: на подступах к объекту немцы поставили мощный огневой заслон. Разрывы вспыхивают у самых крыльев, машина вздрагивает, будто пугаясь грохота. Абрам говорит экипажу:

Пройдем, товарищи. Надо пройти.

Вдруг механик кричит:

Крайний правый отказал, командир!

Абрам и сам чувствует, что один из моторов уже не работает. Машина идет со снижением и чуть-чуть юзом. Но цель — рядом. Шквал зенитного огня ревет, слепит. В яркой вспышке луча прожектора Абрам увидел, как снаряд прошел через крыло и разорвался вверху. Машина накренилась. Абрам с трудом выровнял ее и приказал:

Приготовиться!

Бомбы посыпались вниз, земля содрогнулась, широкий огненный смерч поднялся к небу. Абрам улыбнулся, облегченно сказал радисту:

Давай, Коля, радиограмму; «Задание выполнено, объект уничтожен. Возвращаемся на базу, все в порядке». — Потом подумал и проговорил — «Все в порядке»— не надо. Давай так: «Много повреждений, идем на трех моторах. Будем…»

Левый мотор отказал, командир! — Механик стоял рядом, спокойный, но побледневший.

Абрам кивнул головой:

Вижу.

И передал радисту:

Коля, измени текст: «Работаем на двух моторах. Вряд ли дотянем». Нет, Коля. «Вряд ли» — не надо… Просто: «Не дотянем». Ты меня понял?

Радист молчал. Абрам оглянулся, на миг прикрыл глаза: радист лежал около лесенки с раскинутыми в стороны руками.

Они вышли из зоны обстрела, но самолет снижался. Штурман подошел к Абраму, сказал:

Надо протянуть три десятка километров, командир. Там начинаются леса, сядем, уйдем.

Попробуем, — коротко ответил Абрам.

Три десятка километров они не протянули. Сели в кромешной тьме на холмистой площадке, почти рядом с пехотной немецкой частью. Абрам выключил моторы, встал, сорвал с головы шлем и по очереди обнял каждого из членов экипажа. Склонил голову над убитым радистом, вздохнул. Потом сказал:

Сейчас я устрою сабантуй. Задержу немцев. Возможно, вам удастся…

Штурман ответил первым:

Я остаюсь!

Механик упрямо наклонил голову:

Только подлецы оставляют командира.

Стрелок полез к турели, бросив на ходу:

Если это будет могила, то она будет братской могилой…

Абрам прислушался. Немцы уже бежали, автоматные очереди неслись с трех сторон. С четвертой стороны, ведущей к лесу, было еще тихо.

Тогда он негромко, но жестко сказал:

Приказываю! Кто не выполнит приказа, умрет как предатель. — И вытащил пистолет.

Они ушли. Абрам стал у турели и открыл огонь. Вслепую, в ночь. Немцы залегли, начали подбираться ползком. Абрам слышал, как по крылу затопали солдатские кованые ботинки. Все чаще, чаще…

Рус, сдавайся!

Абрам слез с лесенки, ощупью отыскал в кабине ручную гранатуистая ждать. Ждал долго, до тех пор, пока десятка два или три немцев взобрались на самолет. И тогда швырнул гранату к бензиновым бакам. Пламя вспыхнуло, осветив на мгновение товарищей Абрама уходивших к лесу…

Абрам! — Яша так крепко сжал штурвал, что рукам стало больно.

Он закрыл глаза, снова открыл, смотрел на приборы, а видел лицо Абрама, его глаза. Абрам был рядом, вот здесь, в этой кабине… Нет, Абрама не было. Он был только в сердце Яши.

Командир, ведущий приказал подойти ближе! — услышал Райтман в наушниках голос радиста.

Справа теперь можно было различить темнеющую полоску берега. Там медленно ползли огоньки, как маленькие звездочки над головой. Впереди тоже вспыхивал огонек, вылетающий из патрубка ведущего самолета. Яша поправил трубку переговорного аппарата, спросил у штурмана:

Сколько до цели?

И сразу же услышал ответ:

Подходим.

4

Город словно погрузился на дно моря: ни одного огня, никаких признаков жизни. По карте, по точным расчетам, город должен находиться под ними, но города не было. Штурманы и летчики до боли в глазах всматривались в мрак и ничего не видели. Ведущий приказал:

Все — внимание! Искать сигнал!

Они перестроились в замкнутый кильватерный круг и, не снижаясь, искали сигнал. Радисты работали на одной волне, микрофоны были включены, и все услышали голос Нечмирева:

Есть сигнал!

Сигнал был. Кто-то неведомый, затаившись в глубокой пропасти ночи, мигал фонариком. Словно маленькие маячки в безбрежном море, вспыхивали и гасли внизу огоньки.

Ведущий развернулся вправо и через несколько секунд бросил «факел». Город выплыл из мрака, точно появился из сказки. На рейде стояли баржи, буксиры, катера; море отражало свет «факела», и казалось, что в глубине горит огромный незатухающий костер. Трассы зенитных снарядов были искрами костра…

Ведущий, сбросив еще один «факел», приказал:

Круг не размыкать. Начали.

И ввел машину в пикирование.

Яков видел, как недалеко от потухшего маячка, который только что подавал сигналы, взметнулся столб воды. Баржи стояли левее. Цель — баржи. Он крикнул штурману:

Приготовиться!

Абрам был рядом. Он стоял за спиной, близкий, немного строгий. Он смотрел вниз, где метались фигурки врагов. Букашки, которые пытались уничтожить Абрама! Они сумели убить его, но не уничтожить! Абрам — вот он: стоит рядом, руки его держат штурвал, глаза смотрят вниз, на стремительно приближающуюся цель. Вдоль фюзеляжа, над крыльями летят трассы зенитных снарядов. Воздух дрожит, машину швыряет из стороны в сторону, море мчится навстречу, красное от огня…

Среди грохота, сквозь рев моторов летчики эскадрильи услышали в наушниках два коротких слова:

За брата!

Груженая баржа словно раскололась пополам. Корма вздыбилась кверху, на мгновение повисла над морем. Как крысы, метнулись на ней немцы, и сразу все исчезло. Штурман крикнул:

Порядок, командир!

Второй заход был неудачным. Бомба упала рядом с буксиром, он качнулся, столб воды обрушился на палубу, но Яков видел: буксир, дымя, выбрасывая из трубы снопы искр, уходит от рейда. Уйдет? Он передал ведущему:

Беру буксир на себя.

Набрав высоту, сделал широкий круг, но потерял корабль из виду. Буксир уходил все дальше в море, стремясь оставить позади освещенную факелами зону и раствориться в темноте. Яша не спешил: искры, вылетающие из трубы, были, хорошим ориентиром. Вот сейчас он подвернет самолет вправо и… Вдруг искр не стало. Внизу, как большая, расплывшаяся чернильная клякса, темнело море. Он снизился, почти на бреющем пролетел вперед, вернулся назад, снова набрал высоту и осмотрелся. Ночь, темень, мрак, мерная пустыня вокруг. Скрипнув зубами, летчик выругался:

Салака паршивая! Все равно найду

Вдали мерцало зарево: там, в порту, его друзья заканчивали работу. В эфир неслись слова команды: «Голуби, голуби, собраться в квадрат восемь! Идем домой!» Домой? Нет, он не пойдет домой, пока не отправит на дно исчезнувший корабль. Он найдет его. У штурмана есть еще один «факел», ночь должна отступить…

Штурман, «факел»!

Ночь отступила. Снова на дне моря зажегся костер. Пенная дорога за кормой буксира горела, извиваясь, как змея. Мачты корабля качались на волнах, форштевень бурлил красноватую воду.

А, салака!

Яков ввел машину в пикирование, дернул рычаг. Взрыв, в буксир полетела бомба. Хорошо! Бушприт, как щепка, пронесся через весь корабль и свалился за кормой. Рухнула мачта, взрывной волной смяло капитанский мостик и трубу. На палубе вспыхнуло пламя. Матросы бегали от борта к борту, падали, бросались в море.

Яша развернул машину и шел теперь к буксиру на встречном курсе. Все ближе и ближе горящий корабль. Пилот открыл огонь из всех пулеметов и пушек. Буксир беспомощно остановился, медленно кренясь левым бортом к морю. Волна лизнула палубу, смыла несколько трупов. «Факел» догорал, костер в глубине гас, темнел. И когда бледно мигнули последние искры, море сомкнулось над кораблем. А в эфир все настойчивее неслись слова: «Голуби, голуби, собраться в квадрат восемь!..»

 

Глава седьмая

1

Может быть, кусок колбасы, хлеб да несколько глотков воды, которые бандит Войтковский отдал Андрею, решили судьбу летчика: он медленно, но верно поправлялся. Боли в голове почти прошли. Андрей уже вставал на ноги, тихонько прохаживался по камере. Польский разведчик Януш радовался, как ребенок.

Бардзо добже, Андрей! — говорил он, видя, как бледность и желтизна постепенно сходят с лица Андрея. — Скоро совсем будет хорошо.

Скоро совсем всех повесят, пся крев, — невесело ухмылялся пан Войтковский. — Рано радуешься, Януш. Лучше бы…

Что «лучше бы» — пан Войтковский никогда не говорил. Он посматривал на решетку, и все понимали: бандит думает о побеге. Как он мечтает его осуществить, никто не знал — решетки были толстые, камера находилась на втором этаже, и стена за окном уходила в глубокий овраг. Несколько рядов колючей проволоки. На башенках дежурили часовые с пулеметами.

…Ночью послышался глухой стук из соседней камеры. Януш ползком пробрался к стене, прислушался. Удары доносились будто из-под земли: «Тук-тук… Тук-тук- тук… Тук-тук…» Разведчик хорошо знал код, но сейчас ничего не мог понять. «Наверно, код зашифрованный», — подумал Януш. Он разбудил Войтковского, прошептал ему на ухо:

Стучат из соседней камеры. Может быть, это вам, пан Войтковский?

Бандит пролез между спящими и приложил ухо к холодной стене. Кто-то громко застонал во сне. Пан Войтковский угрожающе поднял кулак:

Тихо, пся крев! — И продолжал слушать.

Януш на корточках сидел рядом, глядя на стену, будто мог прочитать на ней нужные слова. Изредка он поглядывал на бандита, который весь превратился в слух. Вдруг Войтковский схватил за плечо Януша, спросил:

Слышал?

Януш чуть не вскрикнул от боли. Ему показалось, что плечо его сдавили тисками и кости вот-вот хрустнут.

Слышу, но не понимаю, — ответил Януш.

Это стучит Броник, мой друг. Слушай: «…Завтра отправляют в концлагерь… машинах… лагерь смерти…» Эй, там! Не стони, шкура! «Организуй свою камеру… За вторым шлагбаумом у леска…» Пся крев, не пойму слово! Ага: «Я свистну… Отвечай».

Пан Войтковский мельком посмотрел на Януша, будто спрашивая: «Что ответим?»

Януш ответил:

Летчик не сможет бежать

Что ж, вы оба подыхать будете? — спросил Войтковский.

Я не могу его бросить одного! — твердо ответил Януш.

«Я не могу его бросить одного!» — скривив губы, передразнил бандит. — А кто тебе сказал, пся-крев, что его надо бросать? Кши, не мешай.

Он посмотрел на дверь, за которой протопал тяжелыми башмаками надзиратель, и прижался к стене. Тихие удары отдавались в голове Януша, как призыв: «Бежать! Тук-тук… Тук… Тук-тук-тук… Лагерь смерти. Бежать!»

Януш вернулся к Андрею, осторожно разбудил его. Подошел и Войтковский. Он сел посредине, положил тяжелую руку на плечо Андрея. Андрей посмотрел на бандита, улыбнулся.

Ты хороший человек, Казимир, — сказал он.

Бандит долго молчал. Он думал об этом русском летчике. Какой дьявол заставил этого парня прилететь в Польшу, в самую пасть акулы? Другое дело — сражаться за Россию. Там его земля. Там его дом. А тут? Тут фашисты, и даже поляки, как, например, эта шкура Дзюба, не очень рады русскому летчику. Хотя Дзюба разве поляк? Иуда! Настоящий поляк не станет работать на врагов. И пан Войтковский, если его не повесят, уж как-нибудь сумеет свернуть шею надзирателю. А русскому летчику надо помочь. Как это он сказал? «Ты хороший человек, Казимир». Ха, разве бандит может быть хорошим человеком? Может, летчик думает, что пан Войтковский — партизан?

Я бандит, — угрюмо ответил Войтковский и убрал руку с плеча Андрея. — Не человек, а бандит, понятно? Януш, скажи ему об этом.

Он знает, — коротко ответил Януш.

Знает? — Войтковский взглянул на Андрея, словно сам хотел убедиться в этом. — Слушай, Януш, надо договориться обо всем на завтра. В лагерь нельзя попадать. Буди всех, тихо буди.

Через пять минут ни один человек в камере не спал. Не было слышно ни стонов, ни вздохов. Люди притихли, будто предчувствуя беду. Несколько человек хотели пробраться ближе к Войтковскому, но он сказал:

Чш! Оставайтесь на месте. Эй, Очкарь, стань у двери, слушай.

Когда Очкарь занял свой пост, Казимир оглядел камеру, встал и шагнул на середину. Тусклый свет закопченного фонаря освещал его громадную фигуру: он казался сейчас каким-то чудовищем. От пола до потолка на стене маячила его тень. Голова со взъерошенными волосами была похожа на грачиное гнездо.

Эй, панове! — глухо проговорил бандит, — Завтра нас всех увозят в лагерь? Кому надо рассказывать, что такое концлагерь? Никому? То добже. Значит, все знают, что там из шкуры человека готовят дамские сумочки и перчатки? Что будем делать, панове? Отдавать свои шкуры на сумки или попробуем бежать? Говорите.

Пан Войтковский сел, приготовившись слушать. Из дальнего темного угла послышался голос:

Откуда пану известно, что нас хотят переводить в лагерь.

Войтковский ответил сразу:

Не твоего ума дело, откуда известно. Завтра увидишь сам.

С полу привстал старик, который отдал медальон. Тихо покашливая, он произнес:

Немецкие лагеря в Польше люди называют лагерями смерти. Панове, умереть, борясь за свою свободу, лучше, чем умереть там. Я старик, мне не убежать. Но я говорю: бежать надо.

Приглушенный гул голосов пополз по камере. Очкарь шикнул:

Чш, Дзюба близко!

Гул стих мгновенно. В наступившей тишине Януш сказал:

От каждых пяти человек надо выбрать одного для совета. И пусть выбранные придут в наш угол. Так, пан Войтковский?

Бандит кивнул головой:

Так, Януш.

Через некоторое время к Янушу и Войтковскому подошли четверо поляков. Войтковский внимательно оглядел каждого из них и проговорил:

Я буду главным у вас, если хотите. Потому что знаю лучше, как надо делать побег. А если вам бандит не подходит, говорите, панове.

Оннизко опустил голову и замолчал. Может быть впервые за всю свою непутевую жизнь бандит Казимир Войтковский подумал с горечью, что вот эти люди, которых ожидает смерть, не такие, как он. Бандит… Раньше это слово не было обидным для Казимира. Его знала вся Варшава, полиция выслеживала его, как зверя, но, когда он попадал к ней е руки, никто не кричал на него, никто ни разу не посмел ударить его: боялись. Бандит… Его, имя было окружено ореолом славы и таинственности. Он не связывался со шпаной, охотящейся за кошельками и чемоданами. Пан Войтковский — это банки, крупные магазины, склады. Тысячи злотых для пана Войтковского — не деньги; он имел десятки тысяч, но часто по неделям сидел босой и голодный. Шпана готова была отдать своему кумиру последнюю рубашку, но бандит не принимал подаяний, хотя сам любил подавать. Он был горд, как король, и слава его была не меньше, чем у короля. Она порой тяготила его, хотя он и не знал почему. Отец Казимира был простым крестьянином, трудолюбивым и почти нищим. Его засекли плетьми за то, что он тайком увез две сосны из леса помещика Облновского: хата валилась, надо было ее подремонтировать. Когда плети свистели в воздухе и со спины отца летели клочки кожи, он не стонал, не молил о пощаде. А вечером, лежа в постели, просил сына: «Отомсти, Казик!» Ночью умер.

С тех пор и началась новая жизнь Казимира Войтковского. Сумел ли он отомстить? Раньше казалось: да, за две сосны и смерть отца помещик Облновский и его друзья расплатились сполна. В дыму пожарища исчезла богатая усадьба Облновского, за несколько сот злотых Войтковский продал цыганам четверку лошадей, украденных им темной ночью у палача, плети которого сдирали кожу со спины отца. Сынка помещика Казимир почти до смерти засек теми же плетьми, упрятал его в старых развалинах и держал до тех пор, пока не получил выкуп — десять тысяч! Потом — взлом сейфов, рулоны шелка из магазинов, вагоны с сорванными в пути крышами и наполовину очищенные от дорогих товаров. Недешево им обошлись, черт возьми, две сосенки! А пану Войтковскому слышался по ночам голос отца: «Казик, отомсти!» Разве он не мстил? Какое-то глубоко запрятанное чувство подсказывало: «Ты — бандит… Не этого хотел отец…» Войтковский подавлял это чувство, в своей ненависти он хотел быть не человеком, а зверем. Он и стал почти зверем, потому что ничего святого уже не было для него. Не было… А теперь? Ему казалось, что война разорвала в его душе какую-то туго натянутую струну: он услышал в себе новый, дотоле незнакомый голос. Может быть, голос совести. Кровь поляков лилась по родной земле, и это не была кровь Облновских, а это была кровь таких, каким был его отец: хлопов, с вечно изодранными спинами. Кто за них будет мстить? Русский парень, прилетевший в пасть акулы, Януш, вот этот старик в очках? А он, Казимир Войтковский?..

Я говорю, — угрюмо повторил Казимир, — если бандит вам не подходит, выбирайте другого.

Ответил Андрей:

Ты поляк, Казимир, а не бандит. Бандиты сейчас не сидят в тюрьмах…

2

Железные засовы загремели на рассеете; тюрьма проснулась, загудела, как растревоженный улей. По коридорам гулко простучали солдатские сапоги. Из края в край понеслось: «Выходи!»

Выходили молча, строились по двое и ждали дальнейшей команды. Януш поддерживал Андрея под руку; сзади них стояли Войтковский и старик в очках. Надзиратель Дзюба бесновался, поминутно обрушивая приклад винтовки на спины тех, кто замешкался. Немецкие солдаты подбадривали Дзюбу:

Гут, Зуба, гут! — И весело смеялись, глядя на надзирателя.

Когда камеры опустели, офицер-эсэсовец приказал спускаться вниз. Шли вплотную друг к другу, ряд за рядом, и все же, когда начали сходить со ступенек, Андрей качнулся, руками уперся а плечи впереди идущего. Дзюба налетел сзади, замахнулся прикладом, но Войтковский успел прикрыть Андрея. Получив сильный у дар в спину, Казимир даже не застонал. Он только немного повернул голову, взглянул на Дзюбу:

Ну, шкура, встретимся, — сдавленным голосом проговорил Войтковский.

Надзиратель отступил, но не испугался.

Теперь не встретимся, пан Войтковский! — почти весело ответил он. — Кто туда попадает, клянусь маткой бозкой, уже ни с кем здесь не встречается.

Казимир рванулся было к надзирателю, но Януш схватил его за руку:

Не надо, Казимир!

Ну, добже, пся крев! — сказал Войтковский. — Рассчитаемся.

Они попали в одну машину: Войтковский, Андрей, Януш, старик в очках. Два немца с автоматами сели около кабины, лицом к заднему борту; Дзюба с винтовкой в руках присел у самого борта. Заключенные почти лежали на дне кузова, сдавливая друг друга своими телами. Перед тем как машины тронулись, солдат произнес речь, коверкая польский язык:

Эта, кто будет рука махать, эта, кто будет себя поднимать, — расстрел. Чтоб ни движения. Поехали.

Пан Войтковский, казалось, сидел совершенно спокойно, обхватив руками колени и опустив на руки голову. Только когда машина подпрыгивала на выбоинах, Войтковский как-то неестественно дергался всем телом, но головы не поднимал. Он словно не хотел видеть искалеченный город, не хотел смотреть на зеленые деревья и голубое небо, встречаться взглядом с товарищами по несчастью. Солдат, произнесший речь, сказал, показывая на Войтковского:

Это скучно-скучно есть, трус.

«Трус» тем временем при каждом толчке машины непонятным образом и совсем незаметно передвигался к скамье, где сидели немцы. Его будто всевремя двигала вперед сила инерции, которая не действовала на других. Кто-то поджал ногу, кто-то чуть-чуть наклонился всторону — и большое грузное тело пана Войтковского подвигалось на десять-пятнадцать сантиметров к кабине. Если немец смотрел на него, скольжение прекращалось. Стоило немцу взглянуть в сторону — скольжение возобновлялось. И когда до скамьи было уже совсем близко, сила инерции иссякла: пан Войтковский замер, будто прирос к полу. Широкой спиной он уперся в плечо Януша и сидел не двигаясь, с крепко стиснутыми вокруг коленей руками, с опущенной головой, безучастный ко всему на свете.

Машины мчались одна за другой. Редкие прохожие, бросив испуганный взгляд на этот караван обреченных, старались скрыться в подъездах. Мелькали мимо улицы, переулки, и вот высокие многоэтажные дома сменились низенькими халупками: город кончался. Впереди виднелись дымки паровозов — там была железная дорога. А дальше…

Андрей мысленно представлял себе небольшой лесок за шлагбаумом; ему казалось, что он слышит разбойничий свист друга пана Войтковского, Броника. Что будет? На шести машинах — полтора десятка вооруженных немцев и тюремных надзирателей, и на этих же машинах — около ста истощенных, измученных смертников. Все ли они знают о готовящемся побеге? У всех ли хватит мужества сделать отчаянную попытку? Андрей чуть приподнял голову и стал смотреть на заключенных.

Вон сидит широкоплечий суровый поляк с изможденным лицом и грязными, с въевшейся в ладони окалиной, руками. Януш узнал, что это кузнец, арестованный за хранение сделанных им кинжалов. Кузнец держался спокойно, изредка поглядывал по сторонам. Брови у него нахмурены, в глазах — решимость. Это хорошо. Рядом с ним — щупленький, с детским веселым лицом, шофер Ян. Если удастся прикончить шофера-немца, Ян должен вести машину. Конечно, он поведет. Подальше от лагеря подальше от своей смерти… Напротив Яна кучкой сидят шестеро лодзинских паровозников. В этих нечего сомневаться. Потом беспомощный старик в очках, ксендз с выбитым глазом, какой-то лавочник в сюртуке с оборванным рукавом… А кто вон тот, который сидит почти у самых ног немецкого солдата?.. Кажется, это… Андрей вдруг увидел, что немец упорно смотрит на Войтковского. Подозревает ли он что-нибудь? Может быть, ему бросилось наконец в глаза, что раньше этот огромный поляк сидел совсем не здесь? Немец что-то говорит своему приятелю. Андрей напряг все свое внимание, вслушивается в незнакомую речь. Конечно, он говорит о Казимире. Он что-то подозревает. Как отвлечь их внимание? Андрей видит на полу кузова несколько камешков. Наверно, в машине перевозили щебенку. Он сгребает их в руку и смотрит на них, как на что-то особенное, чему он очень рад. Андрей смотрит на них и начинает смеяться. Все громче и громче. «Эй, что?» — кричит немец. Андрей отвечает: «Немножко хлеб». И высыпает камешки в рот. Глотает и говорит: «Хорошо. Немножко кушать…»

Немец уже не глядит на Войтковского. Какой там Войтковский, когда вот этот русский парень глотает камни, как устриц! Не часто увидишь такую картинку, черт побери. «Франц, ты видел?» — спрашивает немец у приятеля. Конечно, Франц видел! Он моргает глазами, нагибается и тоже берет несколько камешков. «Кушать!»— приказывает он Андрею. Андрей глотает, потом говорит: «Данке шен» (большое спасибо). Вдруг он делает гримасу и начинает кашлять. Изо рта у него вылетают камешки, клочки бумажки. Теперь моргают глазами уже оба немца. Они так поражены, что даже не смеются. Черт побери, чем же питается этот русский парень?! «Франц, ты видел?» — «Видел. Он отрыгивает землю». — «И бумажки…» — «У него брюхо железное…»

А машины мчатся все дальше и дальше. Кончились улицы и переулки. Колеса подпрыгнули на переезде, и первый шлагбаум остался позади. В трех-четырех километрах впереди темнел лесок, а за ним — прямая шоссейная дорога в лагерь смерти.

3

Второй шлагбаум напоминал длинный журавель деревенского колодца. Маленькая будка с выбитым окном была пуста. За ней, в засохшем бурьяне, валялся труп пристреленной собаки. Чуть поодаль бродила чудом уцелевшая коза с ободранными боками. Чахло в песке унылое деревце с опустевшим грачиным гнездом среди высохших ветвей. В небе парили два коршуна, высматривая добычу. Ветер нес по иссохшей земле бурые клубки перекати-поля…

Войтковский первый раз за весь длинный путь поднял голову. Мельком посмотрев на Януша, он перевел взгляд на кузнеца, сидевшего рядом с Дзюбой. Андрей видел, как кузнец легким наклоном головы дал понять: «Все в порядке, за этого не беспокойся». Казимир стал на колени и выгнул спину, показывая, что все тело его затекло. Так он стоял минуту, вторую. Немец крикнул:

— Эй, садиться!

И в это время раздался громкий свист.

Дзюба первым почувствовал опасность. Не думая, словно им руководил инстинкт зверя, он приложил винтовку к плечу и выстрелил в Казимира. Он-то, конечно, знал, откуда ему может грозить беда. Но в то время, как он нажимал на курок, кузнец ловким ударом отбросил ствол винтовки вверх. В следующее мгновение огромный кулак опустился на голову Дзюбы. Надзиратель охнул и ткнулся лбом в борт кузова. В ту же секунду, когда Дзюба целился в бандита, Казимир быстрым движением, будто его кто толкнул в спину, рванулся к немцам и сразу с силой дернул обоих за ноги. Один из них успел крикнуть: «Майн гот!..» Следующее слово застряло у него в горле: ребром твердой, как железо, ладони пан Войтковский рассек ему переносицу. На второго немца навалился Януш и трое лодзинских паровозников.

Казимир, вырвав у немца автомат, дал короткую очередь по выглянувшему шоферу и крикнул:

Ян, в кабину!

Никем не управляемая машина съехала с дороги и, прыгая по старым бороздам, описывала виражи. Маленький Ян с ловкостью кошки спустился на подножку, уцепился за руль и через открытое окно, забрался в кабину.

Машина остановилась. Казимир и Януш с автоматами, кузнец с винтовкой и двое паровозников спрыгнули на землю. Метрах в пятидесяти от них, направляясь, к лесу, бежали два немца. Изредка останавливаясь, они оборачивались и стреляли из автоматов. Кузнец прилег, удобно устроился и сказал:

Прощай, Фриц!

Один из бегущих споткнулся и упал. Второй бросил на землю автомат, поднял руки. Кузнец взглянул на Казимира:

Куда его?

К дьяволу! — ответил Войтковский.

Кузнец снова приложил винтовку к плечу.

Из шести машин только одной удалось прорваться вперед и увезти заключенных. Остальные пять стояли вдоль дороги, и около каждой толпились люди. С немцами было кончено, но перед каждым из получивших свободу вставал вопрос: «Что делать дальше?» Бели бы не ушла одна машина, было бы проще решить это. Но сейчас все понимали, что через час-полтора немцы начнут погоню. Что же делать?

К Войтковскому подошел его приятель Броник, высокий, с красивым, но жестоким лицом бандит, нагловато и с пренебрежением посматривающий на окружавших его людей. Он вытащил из кармана золотой портсигар, картинно щелкнул крышкой:

Прошу, панове!

Андрей успел увидеть на внутренней стороне крышки монограмму и подумал: «Этот уже успел почистить немцев».

Когда закурили, Броник сказал:

Ну, пан Войтковский, будем уходить?

Вместо Казимира ответил подоспевший Очкарь:

Такой кучей уходить нельзя. Половят всех.

Ты, кши! — оттолкнул его Казимир. — Слушай, Броник, здесь много людей. Как же бросим их? Немцы, пся крев, перебьют…

Красивые брови Броника изогнулись в дугу.

Разве голова пана Войтковского уже не хочет держаться на своей шее? — спросил он. — Перебьют всех. И пана Войтковского тоже. Каждый пусть думает за себя. Идем, Казимир. Я знаю, где скрыться.

Януш стоял рядом с Андреем, молча глядя на Войтковского.

«Бандит, — думал он, — черствая душа, а много есть хорошего в этом человеке. Кто знает, удалось бы без него расправиться с немцами… Уйдет он теперь или нет?»

Андрей толкнул Януша:

Януш, торопи их. Время уходит…

Броник достал из бокового кармана толстую паку денег, показал Казимиру.

На первое время хватит, пан Войтковский.

Войтковский стоял молча, глядя в землю. О чем он думал? О бесшабашной, разгульной жизни на воле, о дружках своих, которые ждут не дождутся его? Или, может быть, об отце своем, простом крестьянине, о Польше, по земле которой льется кровь?..

Наконец он поднял голову, посмотрел на Броника.

Иди, Броник… Я — с ними. — Он кивнул на Януша и Андрея. — Это все. — Он вдруг окинул взглядом собравшихся поляков, громко сказал: — Панове… други…

Люди притихли, только, из соседней машины слышались стоны людей, раненных в перестрелке.

Други… Немцы, пся крев, будут искать нас. До городе близко. Есть вот шофер Ян, он многих подвезет. А остальные?

Есть еще шоферы! — из-за машины вышли два подростка. — До города доедем.

До города доедем, — повторил Казимир. — А там разойдемся. Ну, Януш в машину. Идем, друже. — Он посмотрел на Андрея, и русский летчик впервые увидел на его лице улыбку.

…Казимир подошел к двери, заглянул в замочную скважину, потом тихонько постучал. За дверью послышались осторожные шаги и приглушенный голос спросил:

Кто?

Открой, Глобек, — прошептал Войтковский.

Видимо, Глобек не ждал этой встречи. Возможно даже, что он не надеялся увидеть живым своего приятеля, попавшего в лапы к немцам. Все говорят: от немцев никто не возвращается. Как же мог вернуться Казимир?

Открой же! — раздраженно повторил Казимир. — Или ты околел от страха?

Дверь приоткрылась, маленькая с седыми космами голова старика высунулась в коридор, острые глазки ощупали Казимира, задержались на Януше и Андрее, жалобно заморгали:

Пан Войтковский не один? Матка бозка, старый Глобек рад гостям, но…

Входите. — Казимир потеснил плечом старика и пропустил в комнату Януша и Андрея.

Конечно, входите, панове, — старик поклонился, шаркнул ножкой. — Сюда входите, вот в эту комнату, Здесь будет хорошо гостям. Глобек знает, как услужить пану Войтковскому…

Поменьше болтай, старая крыса, — оборвал его Казимир.

Он сам открыл дверь, и все вошли в полутемную низенькую комнатушку, сплошь заставленную сундуками. Узкое оконце под потолком почти не пропускало света, но Андрей все же увидел в углу, в куче тряпья, чью-то черную взлохмаченную голову. Блестящие, немного грустные глаза, казалось, никого не замечали, кроме пана Войтковского.

Андрей взглянул на Казимира: угрюмое лицо бандита внезапно дрогнуло, глубокие складки между бровей на секунду сгладились, в глазах мелькнуло что-то похожее на тепло. Войтковский шагнул к куче тряпья, легко, словно перышко, приподнял мальчика лет двенадцати и долго, очень долго смотрел на него. Потом опустил его на пол и сказал:

Здравствуй, Казик!

Здравствуйте!

Мальчик на миг прижался щекой к волосатой руке Войтковского и сразу же, будто устыдившись этого порыва, отошел в сторону. Присев на скамеечку, он продолжал смотреть на Казимира. Казалось, малыш боялся оторвать от него взгляд даже на секунду. Пан Войтковский дважды прошелся от стены к стене, и глаза Казика провожали его огромную фигуру, точно бандит притягивал к себе этот немного печальный взгляд.

Сын? — спросил Януш.

Войтковский долго не отвечал. Казик не был ему сыном, не был даже каким-нибудь дальним родственником. Года три назад Казимир, спасаясь от полицейских после неудачного ограбления ювелирного магазина, скрывался в старой заброшенной часовенке варшавского кладбища.

Двое суток лил дождь, часовенку насквозь пронизывал холодный ветер, и бандит не мог унять дрожи. Выходить было опасно: полицейские с собаками-ищейками шныряли вокруг, а Войтковского знали хорошо, и он не мог проскользнуть незамеченным. На третьи сутки Казимир все же решил покинуть кладбище. Голодный, шатающийся от начавшегося приступа лихорадки, он вышел из часовенки и, озираясь, побрел между высоких памятников и крестов. Ему представлялось, что за каждым из них кто-то притаился. Длинные тени дрожали в лужицах, ветер тоскливо свистел в голых сучьях деревьев. Войтковский вытягивал голову, напряженно вслушиваясь в тревожные звуки. В глубине кладбища завыла бродячая собака, приглушенно простонал церковный колокол. Далеко за оградой тускло мерцали вечерние огни Варшавы — оттуда веяло теплом и уютом.

Еще раз оглянувшись по сторонам, Казимир зябко повел плечами и быстро направился к калитке. Он уже взялся за щеколду, когда в стороне, шагах в двадцати от себя, увидел притаившегося за насыпью человека, в котором нетрудно было узнать полицейского. Казимир упал на землю и пополз назад. Под ним чавкала жидкая грязь, коченели пальцы, все тело дрожало от холода, но он полз, не поднимаясь с земли, все дальше от ограды, снова к старой заброшенной часовенке. Теперь она казалась ему такой желанной, как огни и тепло Варшавы. Только бы поскорее добраться до нее, выжать рубашку и потом своим дыханием согреты тело! Вот высокий крест с распятием Христа. Вот маленький, почти вросший в землю склеп. Теперь уже не далеко. Сорок-пятьдесят шагов. Сзади взвизгнули ржавые, петли калитки: наверно, полицейский услышал что-нибудь и решил посмотреть. Хорошо, что грязь совсем жидкая — вряд ли на ней остаются следы. Казимир приподнял голову и всмотрелся в темноту. Силуэт часовенки выделялся среди памятников, рядом раскачивалась верхушка голого клена.

Пся крев! — шепотом выругался Войтковский. — Сорок шагов — как сорок километров! Совсем закоченел.

И замолчал: в открытой двери часовенки мелькнул свет карманного фонарика. Мелькнул и мгновенно погас. Казимир плотнее прижался к земле, затаился. В горле пересохло. Дрожащими пальцами он сделал ямку, подождал, пока в ней собралась вода и глотнул. Снова вспыхнул огонек фонарика. Скользя по лужам, тонкий прыгающий луч приближался к Войтковскому. Казимир отполз к склепу, прижался к нему спиной и вытащил из кармана нож.

Ну иди, пся крев! — прошептал он, глядя на луч фонарика. И в это время почувствовал, как чья-то рука потянула его за ногу. Казимир вздрогнул, замахнулся? Ножом.

Дядя, сюда! — донесся до него слабый голос.

Войтковский опустил нож, ощупью нашел теплую руку и через несколько секунд был уже в склепе. От затхлого тяжелого воздуха на миг закружилась голова.

Вот эти камни надо на место, — прошептал все тот же слабый голос.

Так же ощупью Казимир заложил камнями дыру, через которую забрался в склеп, и тихо спросил:

Ты кто?

Чш-ш! — Маленькие пальцы прижались к губам Казимира. — Они идут сюда!

Войтковский прислушался, но ни один звук как будто не проникал в склеп.

Прошли. Теперь они сюда не вернутся. Вы замерзли, дядя бандит? Почему дрожите?

Как тебя зовут? — спросил Казимир.

Казимир…

Гм. Это хорошо. Называй меня дядей Казимиром, а не дядей бандитом. А я буду называть тебя Казиком.

Казик выдернул из отдушины камень, потом чиркнул спичку и зажег свечу.

Не надо, — сказал Войтковский.

Свет отсюда не виден, дядя Казимир.

Снаружи склеп казался небольшим, но внутри было просторно, почти как в комнате. Посредине возвышалось каменное надгробие, на котором лежала постель Казика: куча тряпья и соломенная подушка. Рядом с постелью стоял ящик, и Войтковский увидел на нем ломоть хлеба и половину луковицы. Он невольно протянул руку к хлебу, но сразу же отдернул ее, словно боясь обидеть своего хозяина. Казик сам взял хлеб и лук и отдал Казимиру:

Ешьте, дядя Казимир…

Ночью Войтковского начало сильно лихорадить. Он метался по склепу, огромным кулаком бил в каменную стену, кричал:

Казик, отомсти!

Мальчик испуганно смотрел на бандита, тихонько спросил:

Тише, дядя Казимир…

К утру стало немного легче, и Войтковский опять спросил:

Ты кто? Как попал сюда?

Казик ответил:

Я давно здесь живу. Моего папу тоже ловили, как вас. Потом поймали и увели в тюрьму. А мама умерла. — Он немного подумал, глядя на Войтковского, и добавил — Только мой папа не бандит… Его за листовки в тюрьму посадили.

А кто тебе сказал, что я — бандит?

Вы мне на улице дали целый злотый. Я спросил у дедушки Юзефа: «Кто этот дядя?» Дедушка сказал: «Это бандит, пан Войтковский, его вся Варшава знает».

…Восемь дней мучила лихорадка Войтковского, восемь дней он валялся в склепе, и Казик был его нянькой. Что-то непонятное творилось в душе бандита: черствый, озлобленный на весь мир, жестокий даже с лучшими своими друзьями, сам в себе видящий волка, а не человека, Казимир почувствовал, как растаяла какая-то льдинка в его сердце и теплая струйка побежала по жилам. Он смотрел на бледное, измученное лицо Казика, и ему хотелось взять его к себе на колени и крепко прижать к груди.

«Пся крев! — мысленно ругался бандит. — Пан Войтковский есть пан Войтковский, а не слюнявая паненка…»

Казик спрашивал:

Вы не уйдете от меня, дядя Казимир? Я буду кормить вас.

А зачем я тебе? — Войтковский с удивлением смотрел на малыша.

Мне будет скучно без вас. Вы хороший…

Я хороший?! — еще больше поразился Войтковский.

Хороший.

На девятый день Казимир вышел из склепа, взял малыша за руку и проговорил:

Идем, Казик.

Он привел его к скупщику краденых вещей Глобеку и сказал:

Слушай, старая крыса. Этот малец будет жить здесь. Если с ним случится беда, я сверну тебе голову, как цыпленку. Понял?

Глобек понял. Если пан Войтковский обещает свернуть голову, то он ее свернет… С малышом, конечно, не случится беды, за это Глобек отвечает.

…Долго Казимир не видел Казика. Он и себе не признался бы, что даже в тюрьме думал о мальчугане. Теплая струйка часто согревала бандита, ему казалось, что он чувствует маленькие теплые пальцы на своей руке. Кто он ему, этот Казик?

Сын? — переспросил Януш.

Сын! — ответил пан Войтковский и сам удивился слову, которое произнес.

4

Они сидели в углу комнатушки, и каждый из них думал только об одном: что делать дальше? Два часа назад Глобек принес неутешительную весть: немцы рыскают по всем домам, облавой охвачена вся Варшава. На соседней улице арестовали двух поляков, бежавших вместе с Броником. С минуты на минуту можно было ожидать, что гестаповцы нагрянут и сюда. Глобек осторожно предлагал:

— Сейчас уже темно, можно незаметно уйти.

Куда? Он, Глобек, не знает куда, но здесь опаснее всего. Если немцы обнаружат в его квартире пана Войтковского, Януша и русского летчика, они не пощадят никого. Повесят и Глобека и… Казика. А при чем Казик, сохрани его матка бозка?! Впрочем, Глобек знает, куда можно уйти: на кладбище, в какой-нибудь склеп… А потом…

Потом старая крыса продаст пана Войтковского, как продает тряпье! — глухо проговорил Казимир.

Пан Езус! — Глобек всплеснул руками. — Как можно об этом думать? В городе говорят, что за каждого убежавшего немцы обещают тысячу злотых. Разве Глобек не видел таких денег? Было время…

Цыц! — Казимир поднял руку, посмотрел на Андрея и Януша. — Что скажет русский летчик?

Мы с Янушем попытаемся уйти из Варшавы, — сказал Андрей. — В леса, к партизанам. Одному Казимиру будет легче скрыться от немцев.

Казимир плохо понял и спросил у Януша:

Что он говорит?

Януш повторил слова Андрея. Войтковский долго молчал, глядя на Казика. И тот, не отрываясь, смотрел на Войтковского. Казалось, они молча разговаривают друг с другом. Потом Казимир снова перевел взгляд на Андрея. Русский летчик и Януш сидели рядом. Первый — широкоплечий, высокий, с бледным от перенесенных страданий лицом; второй — худенький, маленький, подвижный. Они чем-то были похожи друг на друга. Чем? Казимир не мог уловить этого сходства. Может быть, у них было что-то одинаковое в глазах: воля, суровая решимость идти к одной цели, вера, что они придут к ней. Казимир чувствовал в себе огромную физическую силу, большую, чем у них у обоих, вместе взятых, но он понимал и другое: Януш и Андрей тоже обладали силой, непонятной Казимиру, но заставляющей его относиться к ним не так, как он относился к своим бывшим друзьям по ремеслу. Там он был главным. Там преклонялись перед его физической силой и умением вскрывать сейфы. Потому что сейфы — это большие деньги. А деньги в том мире, откуда пришел Казимир, были божком, которому молились. Русский летчик Андрей и польский разведчик Януш были другими людьми. Казимир почувствовал это еще в тюрьме. Он и сам не знал, почему, но его тянуло поближе к ним, словно их присутствие очищало его душу от налипшей на нее грязи, будто он слышал голос запоротого плетьми отца: «Иди с ними, Казимир!» Куда идти, зачем? Казимиру трудно было ответить на это. Всегда он шел только одной дорогой, опасной, но знакомой. Видел и хорошее, и плохое. Грабя, он думал: «Я мщу за отца!» Теперь он начинал сознавать: это не та месть, к которой взывал отец. Старик был бедняком, но всегда любил свою Польшу. Он говорил: «Польша — это родина. Когда-нибудь она станет другой». И вот Януш и русский летчик Андрей хотят, чтобы Польша осталась Польшей, а не превратилась в Германию. И чтобы она стала другой. Значит, с ними?

Когда вы уйдете? — спросил Казимир у Януша.

Сегодня ночью, — ответил Януш.

Казимир положил руку на голову маленького Казика и сказал тихо, но твердо:

Мы пойдем с вами.

 

Глава восьмая

1

Шарманка хрипела, кашляла, и, чтобы старинный вальс не был похож на похоронный марш, шарманщику приходилось подпевать своим таким же хриплым голосом. Прикрыв глаза, старик пел:

Тихо вокруг,

Лишь сопки покрыты мглой…

Вместо попугая на шарманке сидел древний ворон с обрезанными крыльями и за одну оккупационную марку или русский рубль потрескавшимся клювом вытаскивал «счастье». Когда ворон дремал, старик нагибал его голову, жесткими пальцами раскрывал птичий клюв и закладывал туда свернутую пакетиком бумажку. Потом снова подпевал:

Пусть гаолян

Вам навевает сны…

И кашляющая шарманка, и старик, и древний ворон будто пришли сюда из далекого прошлого, но сейчас никто не удивлялся этому архаизму. Бродили же по улицам, как почти полвека назад, слепые бандуристы, сидели же на церковных папертях юродивые и нищие, гремел же шашкой настоящий полицейский! Город, в котором совсем недавно кипела советская жизнь, теперь словно попятился назад, набросил на себя мантию забытого мира. Неизвестно откуда выползли, как тараканы, дамы в старинных шляпах и черных нитяных перчатках; ходили, размахивая тростями, молодчики в высоких цилиндрах; разгуливали по приморскому бульвару старушки с лорнетами на шнурках.

Шарманщик расположился недалеко от бульвара под высоким раскидистым кленом. Ворон безучастно глядел на проходивших мимо людей; глаза его были полузакрыты. Не манила уже древнюю птицу голубая высь, свежий морской ветерок и шелест листьев не будили в ней никаких чувств.

…К шарманке подошли двое молодых людей с тростями в руках и две девицы в коротких платьях.

Жанна! Ваше счастье зависит от этого старого вещуна! — улыбнулся один из подошедших, с рыжими, в ниточку, усиками, показывая тростью на ворона.

Ворон подал билетик. Жанна вслух прочитала:

«Молитесь, молитесь — и небо не оставит вас без милости».

Ха-ха! Вещун, оказывается, религиозный, — громко рассмеялась другая девица. — Ну-ка, папаша, мне билетик. Смотри, Жанна, я счастливее тебя. «Муж твой будет богат, ты станешь знатной, но не забывай бога». Папаша, скоро ли я стану знатной?

Старик серьезно ответил:

Скоро. Раньше, чем думаешь, дочь моя…

К шарманщику подходили все новые и новые «искатели счастья». Смеялись, ругались, бросали в ящичек оккупационные марки и уходили. Вот, улучив минуту, когда около старика никого не было, подошел заведующий складом Федотов. Бросил в ящичек марку и, получив из клюва ворона билетик, стал громко читать:

«Ты любишь шикарно жить, но у тебя нет к этому средств. Молись — и они будут».

Твоя дряхлая птица только обещает, старик, но ничего не дает, — сказал Федотов. — Ты все раздаешь счастье, а сам — нищий. Почему это так?

Все от бога, — ответил старик и, понизив голос, добавил: — У крутого яра десять шагов от старого якоря на север… Все от бога, сынок…

И он завертел ручку шарманки:

Пусть гаолян

Вам навевает сны…

Федотов не спеша пошел по бульвару. Многие гуляющие, даже немцы из интендантской службы, здоровались с Федотовым: его знали как хорошего заведующего складом, честного служащего.

На одной из скамеек Федотов увидел Игната. Бывший каменщик сидел, развалившись, держа в руках немецкую газету. Федотов поздоровался, сел рядом.

День-то такой, Игнат! — сказал заведующий складом. — Море так и зовет порыбачить. Не сходить ли, а?

Игнат бережно свернул газету, весело ответил:

Почему и не сходить, господин Федотов. Червей еще вчера приготовил, а партнера не подыскал. Пошли, посидим…

…Через час они сидели с удочками у крутого яра, повесив пиджаки и рубашки на старый, изъеденный ржавчиной якорь. По морю плыли широкие круги мазута, щепки, гнилые доски. Далеко в стороне немецкий катер тащил на буксире рыбачью байду. Город отсюда был далеко, дремотная тишина висела над морем, даже редкие чайки и бакланы летали бесшумно. На крутом яру, обнажив корни, стоял одинокий клен-великан, уныло шелестел листьями.

Тоска какая, — тихо проговорил Федотов, снимая и протирая чистым платком очки. — Будто вымерло все кругом.

Игнат закинул удочку, спросил:

Дело какое-нибудь?

Хорошее дело, — ответил Федотов. — Приказано выполнить сегодня ночью. Выполнять будешь ты и…

И кто еще?

Сам подберешь себе помощника. Такого, на которого можно вполне положиться.

Какое задание?

Федотов насадил на крючок червяка, как заправский рыболов, плюнул на него и взмахнул удилищем.

Вот от этого якоря, Игнат, надо отсчитать десять шагов строго на север и копнуть. Лежит там богатый клад, а дастся он в руки только тому, кто храбр и смел, у кого не дрогнет сердце. Богатый клад. Если достанешь его — быть тебе богатырем и…

И если можно, то покороче, — попросил Игнат. — Пришли-то сюда не затем, чтобы сказки рассказывать друг другу…

Короче? Хорошо. В десяти шагах от этого якоря на север лежат в земле две мины. Наверно, вон в той норе под яром, видишь? Там и взрыватели к ним. Нужно сегодня ночью спустить эти мины под воду, в километре от порта по направлению к Керчи. Запомни: сторожевой катер регулярно, каждые полтора часа, прочесывает море. Каждые полтора часа, Игнат, с немецкой педантичностью. Кого возьмешь в помощники?

Впервые за все время Игнат подумал о том, что нет у него друзей, которым бы он верил. Как это получилось? Ведь остались же в городе и другие комсомольцы, честные, хорошие ребята. Сколько раз, читая расклеенные по городу листовки, Игнат думал: «Кто? Кто это делает? Почему секретарь горкома комсомола Брагин не сведет меня с людьми, которые борются, рискуют, живут большой напряженной жизнью? Почему он отделил меня от всех, приставил к немецкому прихвостню и забыл?»

Однажды Игнат сказал об этом старому каменщику. Иван Андреевич выслушал спокойно, как всегда, раскурил трубку и коротко ответил:

Так нужно, мил человек.

Нужно? — возмутился Игнат. — Кому нужно? За все время получил только одно задание: помигать фонариком самолетам! Это мог бы сделать любой мальчишка!

Война еще не кончилась, — сказал тогда Иван Андреевич. — И не скоро кончится. Дел хватит на всех, мил человек, и больших дел, и маленьких.

«А что если… Лиза?» — вдруг подумал Игнат,

Ее он видел лишь один раз. Игнат шел с «Пристани Глухарь» домой повидаться с матерью и не собирался заглядывать на знакомую улицу, где жила Лиза. Он все время убеждал себя, что ему там нечего делать и что у него нет никакого желания встречаться с Колосовой. Даже тогда, когда Иван Андреевич попросил его навестить Лизу («Нехорошо, мил человек, забывать старых друзей. Она ведь нам не чужая…»). Игнат заставил себя отказаться от мысли повидать девушку. А повидать хотелось. Сколько раз он ловил себя на том, что все время думает о Лизе! Сколько раз совсем неожиданно останавливался недалеко от ее дома и думал: «Как я сюда попал?» Так было и в тот раз. «Случайно» оказавшись на ее улице, Игнат хотел уже свернуть в первый попавшийся переулок, как вдруг увидел Лизу. Она медленно шла по тротуару, и Игнат сразу увидел, какими острыми, худыми стали ее плечи. В глазах у нее не было прежнего озорного огонька; она как-то рассеянно и грустно смотрела по сторонам, даже не видя Игната, подходившего к ней все ближе и ближе. Лицо… Это было и ее и не ее лицо. В отдельности все то же: темные, слегка изогнутые брови, чистый лоб, упрямый подбородок, полные свежие губы — все такое же, каким Игнат видел тысячи раз… И в то же время какая-то отрешенность, глубокая тоска, застывшие на этом лице, делали его неузнаваемым. Может быть, она так и прошла бы мимо, не узнав или не увидев его, если бы он тихонько не окликнул:

Лиза…

Девушка остановилась, взглянула на него и зябко, словно ей сразу стало невыносимо холодно, вздрогнула.

Это ты? — спросила она.

Игнат молчал. Острая жалость охватила его душу, ему хотелось подойти к ней, обнять эти худые плечи, согреть их своим теплом.

Лиза… — прошептал он и сам не услышал своего шепота.

Тогда она ответила на свой вопрос:

Это ты, Игнат.

Лиза протянула к нему руки и повторила чуть слышно:

Это ты, Игнат…

Уже много времени прошло со дня той встречи, но Игнат до сих пор помнил все, что тогда произошло. Он взял ее руки в свои. Прижать эти руки к глазам, к губам, забыть все, что когда-то было плохого, и закричать от счастья: «Лиза!»

Но вдруг он быстро отстранился от девушки, попятился назад. Забыть? Забыть все, что было плохого? Она ведь сама тогда грубо оттолкнула его от себя: простой каменщик Игнат Морев не мог дать ей такую жизнь, какую она желала. Она так и сказала тогда: «У нас разные взгляды на жизнь, разные цели». Да, Лизе нужен был блеск, слава летчика, которая освещала бы и ее, Лизу. А он, Игнат Морев, был каменщиком, в сером фартуке и с мастерком в руке… Нет, разве можно забыть прошлое, которое оставило такой глубокий след?!

Игнат ушел. Сердце его билось сильно. Каждый шаг, отдаляющий его от Лизы, был страданием. Ему казалось, что он уходит от самого себя, все дальше и дальше, а куда — и сам не знает. Уже дойдя до переулка, Игнат не выдержал и оглянулся. Лиза стояла на том же месте, она не обернулась, словно застыла в своем большом горе, и только тихо покачивала головой.

Что ж ты молчишь, Игнат? — спросил Федотов. — Нет, что ли, таких друзей, которым бы доверил? Сколько лет жил рядом с такими же, как сам, а вот теперь копаешься в душе… Плохо, значит, знали друг друга… О Колосовой не думаешь?

Игнат с нескрываемым удивлением взглянул на Федотова: он что, провидец? Откуда знает?

Вслух сказал:

Может быть, думаю и о Колосовой.

Что ж, девушка она неплохая. И зря ты, по-моему, до сих пор в ней сомневался…

2

Игнат постучал в окно и долго стоял, прислушиваясь. Минуты две-три никто не отвечал, наконец приподнялась занавеска, и Игнат увидел заросшее седой щетиной лицо старика. Он не сразу узнал отца Лизы, настолько тот постарел и похудел. Старик, кажется, тоже не узнал Игната. Он долго смотрел в окно, потом обернулся и сказал в глубь комнаты:

Лиза, наверно, к тебе. Пойди открой.

Открыв калитку и увидев Игната, Лиза побледнела и прижала к груди руки, стараясь сдержать волнение. Девушка посторонилась, пропустила Игната во двор и уже после этого сказала:

Заходи, Игнат.

Он остановился рядом с ней, осторожно взял ее руку и, глядя в ее лицо, тихо проговорил:

Здравствуй, Лиза.

Здравствуй, Игнат… — Голос у нее был слабый, будто после болезни, и немного дрожал. — Ты пришел ко мне?

Он молча кивнул головой.

Лиза повела его в садик, опустилась на скамью. Игнат сел рядом.

Зачем пришел? — спросила она.

Так просто, проведать… Поговорить о том о сем…

Ну что ж, говори. — Лиза сидела прямая, строгая, бледная. — Говори о том о сем, но пришел-то ты не для этого.

Он удивленно взглянул на девушку:

А для чего?

Для чего? Пришел, чтобы сделать мне больно. Напомнить о прошлом. Может быть, сейчас скажешь: «Вот, видишь, Лиза, как бывает в жизни: предлагал я тебе когда-то свое сердце, а ты погналась за славой, оттолкнула меня. Теперь-то, наверно, жалеешь, да поздно. А была бы счастливой, Лиза, и не страдала бы сейчас от одиночества…»

Страдаешь? — чуть слышно спросил Игнат.

Нет, нисколько… Мне и так хорошо.

Хорошо? — Он повернулся к ней, притронулся пальцем к морщинке у глаза. — А это?

Это оттого, что хорошо. Ты рад за меня?

Игнат долго молчал, будто раздумывая, что ответить. Наконец сказал:

Я рад, что ты страдала от одиночества. Это делает человека лучше… Ты тоже стала лучше…

Спасибо. Больше ничего не скажешь?

Скажу. Мне нужна твоя помощь.

Помощь? — Лиза встрепенулась, лицо ее оживилось, даже морщинка у глаза на миг разгладилась.

Тише, Лиза.

Игнат осмотрелся, но Лиза успокоила:

Никого нет, говори.

Ты думала о том, что сейчас никто не должен быть в стороне от…

Всегда думала, — горячо перебила она, — Всегда, Игнат. Каждый день, каждый час. Я не раз искала тебя. Не для того, чтобы повидаться и… — Лиза на несколько секунд умолкла, смутившись от того, что невольно выдала свои мысли. Потом продолжала: — Я хотела что-то делать, Игнат, так же, как вы… Веришь?

Если бы не верил, не пришел бы, — просто ответил Игнат. — Ты ведь комсомолка.

Спасибо тебе… Бледнолицый.

За сколько времени она впервые назвала его так! Далеким прошлым, тихими летними вечерами, веселым детством повеяло от этого слова, будто оно прилетело сюда из счастливого вчера, как свежий морской ветерок…

Ночь плыла над морем, темная, южная ночь. Волны лениво жались к берегу, невидимые, почти неслышные. Едва заметным силуэтом вдали покачивалась старая баржа. У мола приглушенно стучал дизель сторожевого катера с топовым фонарем на мачте. Желтый огонек качался во мгле, как одинокая звездочка, заблудившаяся в неуютном небе. Ржавая лапа якоря была в темноте похожа на огромную руку, скрюченную судорогой. Над обрывом в ветках тополя постанывала какая-то ночная птица, словно жалуясь на свое одиночество. Будто на цыпочках кралась вдоль берега робкая тишина, невидимыми лапками всплескивая теплую воду.

Здесь, — прошептал Игнат и неслышно выпрыгнул из лодки.

Он подал Лизе руку, помог ей сойти на берег и длинной веревкой привязал лодку к якорю. Потом прислушался. Мотор сторожевого катера умолк, но через несколько секунд послышался снова. Огонек фонаря качнулся и начал описывать дугу: катер отчалил от мола и медленно разворачивался к выходу из бухты. Игнат за руку увлек Лизу к обрыву. Они легли рядом на теплый песок и долго молчали, наблюдая за тусклой звездочкой, чертившей полукруг в темном небе. Вдруг ярко вспыхнул луч прожектора, вырвал из темноты широкую дорогу с загоревшимися брызгами на плавных волнах и медленно пополз к левому берегу бухты. Все ближе, ближе к обрыву… Вот уже свет лизнул верхушку тополя. Ночная птица вскрикнула, хлопнула крыльями и исчезла в ночи. Игнат обхватил рукой голову Лизы и прижал ее к земле. А луч прожектора, скользнув по берегу, снова лег на волны и, удаляясь, бледнел, пока не скрылся за мысом…

Лопату, Лиза!

Игнат вскочил, отсчитал от якоря десять шагов и ладонью начал ощупывать землю. У самого обрыва он почувствовал под рукой впадину. Это была полузасыпанная нора, о которой говорил Федотов. Значит, здесь. Игнат оглянулся, тихо позвал:

Лиза!

Вот лопата, Игнат.

Девушка присела рядом с Игнатом и передала ему лопату.

Ты только осторожнее, слышишь?

Они без взрывателей, — ответил Игнат. — Взрыватели тоже где-то здесь, в деревянном ящичке.

Расстегнув ворот рубашки, он принялся копать землю.

Лиза руками отгребала ее в сторону, и Игнат слышал ее прерывистое дыхание.

Вначале они извлекли из норы ящичек со взрывателями, потом две небольшие мины, завернутые в кусок толя. Игнат разорвал толь, чуть вздрагивающей рукой ощупал холодное тело мины. Вскрывая ящик со взрывателями, сказал:

Отойди подальше. На всякий случай…

Девушка упрямо качнула головой:

Нет. Я помогу.

Он взял одну мину, прижал ее к груди и повторил:

Отойди. — Голос его был строгим, в нем слышалось приказание. — Я позову тебя потом.

Лиза почти неслышно отошла от Игната, опустилась на песок у якоря. Она обхватила его рукой и долго сидела, прислушиваясь к тишине. Ей казалось: она видит лицо Игната, слегка побледневшее, напряженное, с выступившими капельками пота на лбу. Вот звякнул металл. Лиза вздрогнула, прижалась к земле. Сердце застучало громко и часто, как после быстрого бега. Девушка подумала: «А как же Бледнолицый? Неужели не боится?» Опять чуть слышно звякнул металл, и Лиза снова невольно вздрогнула. Ей не приходила в голову мысль о том, что если мина взорвется, то расстояние в девять шагов не спасет ее от гибели. Она думала только об Игнате. Он был ведь рядом, совсем рядом, ее старый товарищ, которого она нашла после долгой тяжелой разлук и. Еще тогда, когда Лиза так легкомысленно оттолкнула Игната, когда он ушел от нее, девушка поняла: она любит его, больше ей никого не надо. Часто, очень часто она думала: «Что же я наделала? Зачем играла со своим счастьем? Ведь он любит меня хорошей, чистой любовью! Все отдала бы, чтобы вернуть прошлое, но как его вернуть? Ушел Бледнолицый — и, кажется, ушла жизнь». Вот теперь они снова встретились, может быть, и нет в его душе того тепла, которое так согрело ее, но она счастлива, что может видеть Игната, быть с ним рядом, смотреть в честные, умные глаза своего друга. Лиза пойдет с ним теперь куда угодно, хоть на смерть, но только с ним… Нет, она не скажет ему, как много пережито за эти годы, не скажет, что давно поняла свою ошибку и готова искупить ее чем угодно. Зачем об этом говорить? Разве поверит Игнат после того, как она оскорбила его? Да и не нужно это сейчас, в такое грозное время. Только бы идти с ним рядом, только бы снова не потерять его…

Лиза не слышала, как подошел Игнат. Только тогда, когда он сел рядом с нею, спросила:

Уже?

Игнат лег на песок и шепотом ответил:

Уже. Теперь будем ждать. Как только катер вернется к тому молу, сразу надо начинать. Ложись, Лиза…

Она легла рядом с ним. Бок о бок. Игнат молчал, молчала и Лиза. Им было хорошо вдвоем. Они не думали о том, что через несколько минут им предстоит выполнить важное, опасное задание, и — кто знает? — может быть, смерть уже подстерегает свою жертву. Им было сейчас хорошо лежать рядом и чувствовать тепло друг друга. Короткий миг настоящего счастья бывает дороже многих будничных лет, когда сердце не бьется так горячо и взволнованно. В такой миг забывается все: и размолвки, и ссоры, и ошибки. Хочется быть только ближе друг к другу, совсем близко, чтобы слышать, ощущать, как неспокойная кровь стучит в висках…

— Ты молчишь, Бледнолицый? — прошептала Лиза.

Он приподнялся на локтях, ладонями стиснул ее горячее лицо.

Ты простил меня?

Он ответил:

Помнишь, Лиза: «Плечом к плечу, храня великую силу дружбы…» Мы всегда будем вместе?

Сторожевой катер возвращался к молу. Прожектор обшарил залив, скользнул по правому берегу и погас. Топовый фонарь еще раз прочертил в темноте полукруг, качнулся из стороны в сторону — и неподвижно повис над морем. Затих мотор, словно захлебнулся водой.

Игнат осторожно поднял мину, перенес ее в лодку и вернулся за другой. Лиза осталась в лодке, прилаживая уключины. Девушка была совершенно спокойна, будто ей каждый день приходилось перевозить мины и ставить их в море. Какая-то необыкновенная легкость во всем теле, какая-то отчаянная решимость, дерзость, буйное чувство радости не покидали ее ни на секунду. Если бы можно было, она пела бы сейчас. Пела бы о своем счастье, о том, что вот пришел к ней ее Игнат и теперь она никуда и никогда его не отпустит. Теперь они всегда будут вместе, всегда, всю жизнь…

Лиза почувствовала, как качнулась лодка, — Игнат принес вторую мину. Потом он оттолкнул лодку от берега и шепнул:

Пошли.

Лиза налегла на весла.

Чш! — Игнат привстал с кормы, наклонился к девушке — Тише, Лиза! Не шуми веслами.

Голос у него был напряженный, тревожный, и эта тревога передалась Лизе. Как-то сразу вошел в сердце страх. За себя, за Игната, за только что найденное счастье. Минуту назад она готова была петь, а сейчас почувствовала, как легонько дрожат руки и ноги и даже труднее стало дышать. Легкий, едва уловимый всплеск весел сейчас казался ей грохотом, который должен быть слышен за несколько километров. Поскрипывали уключины, и Лиза, затаив дыхание, переставала грести, боясь поднять весла. Она помнила, что Игнат говорил: «Сторожевой катер прочесывает залив один раз в полтора часа». А что если немцам вздумается раньше срока, вот сейчас, в эту минуту выйти в море? Вспыхнет над заливом прожектор, застрочит пулемет… И тогда… Лиза подняла весла и прислушалась. Ей казалось, что уже доносится стук мотора: «Тук-тук-тук…» Не поймешь, может быть, это стучит сердце…

Вперед, Лиза! — резко произнес Игнат. Она не могла сделать ни одного движения. Нахлынувший страх сковал ее силы, ее волю. Она уже не сомневалась, что слышит стук мотора. Пройдет еще немного времени — и прожектор…

Игнаша, давай вернемся, — прошептала Лиза. — Переждем, потом…

Вперед!

Лиза не узнала его голоса: тихий, но властный, будто Игнат обращался к врагу. Она не видела его глаз, но чувствовала, что он смотрит в ее испуганные глаза, смотрит не мигая, и взгляд его приказывает: «Вперед!» Лодка сильно качнулась, чуть не зачерпнув бортом воды. Игнат перебрался с кормы к веслам и сказал:

Встань. Я сам…

Она послушно встала, передала ему весла. Ей хотелось плакать от обиды, от ненависти к себе, к своему страху. Что теперь скажет Игнат? Ведь он позвал ее, чтобы она помогла… Игнат сказал:

Лиза, успокойся. Все будет хорошо. Мы уже далеко от берега, осталось немного. Ну-ну, девочка…

Теперь это был голос Игната. Его мягкий, хороший голос. Милый Игнат! Он понимает, как ей сейчас тяжело. Он все понимает…

Лодка уходила все дальше и дальше от берега. Давно уже скрылся высокий обрыв, фонарь на мачте сторожевого катера теперь казался маленькой желтой точкой. Ветер здесь был свежий, волны — выше. Сидя на корме, Лиза обеими руками держала мины. Ей хотелось снова сесть на весла, но она боялась сказать об этом Игнату. Наконец, он встал, подошел к ней и, нащупав мины, проговорил:

Иди на весла, Лиза.

Через минуту или две она услышала за кормой всплеск, и Игнат с облегчением произнес:

Готово!

Он сел на скамью рядом с ней, взял в руки одно весло и скомандовал:

Р-раз! Р-раз!

Они гребли дружно. Лодка прыгала на волнах, быстро покидая опасное место, Лиза ждала, что Игнат сейчас обязательно скажет: «Что ж ты, Лиза, струсила?» Он вправе это сказать: ведь она действительно струсила, раскисла. Теперь ей самой было до боли стыдно своего страха, и она хотела, чтобы Игнат скорее об этом заговорил.

Все хорошо, Лиза, — неожиданно сказал Игнат. — Ты — молодец! Ведь мины были со взрывателями, а ты держала их, не боялась…

Боялась я, Игнат, — призналась Лиза. — Очень боялась. Все время думала об одном: хотя бы ты решил вернуться на берег. Казалось, что стучит мотор катера…

И мне казалось. И мне хотелось поскорее выбросить их в море и вернуться. Но…

Игнат не договорил. Тишину внезапно нарушил вначале чуть слышный, потом все более нарастающий стук мотора со стороны моря. Наверное, из Керчи шел военный катер. Игнат всмотрелся в темноту и увидел покачивающийся фонарь.

Немцы, — прошептала Лиза. — Игнат, немцы…

Успеем уйти! — сквозь зубы проговорил Игнат. — Надо успеть, Лиза. Ну, наляжем! Р-раз, р-раз, р-раз! Они не заметят нас в темноте… Налегай, Лиза! Р-раз, р-раз!

Катер быстро приближался, но и берег был уже недалеко, совсем рядом. Еще одно усилие — и можно будет бросить лодку, взобраться на обрыв, а там — ищи ветра в поле!

Смотри, Игнат! — Лиза головой показала на фонарь. — Они идут прямо сюда.

Игнат не отвечал. Рукавом он вытер вспотевший лоб и еще сильнее налег на весла. Он тоже, не отрываясь, смотрел на фонарь и видел, что катер круто повернул вправо и пошел наперерез лодке. Было похоже, что немцы не знают залива и идут на ощупь, боясь сесть на мель. «Только бы не включили прожектор!» — с тревогой подумал Игнат.

И в эту минуту на воду лег узкий дрожащий луч. Длинная, до самого берега, светлая дорога рассекла мглу, уперлась в обрыв, потом медленно начала двигаться к лодке. Лиза прижалась к Игнату, выронила из рук весло.

— В воду! — приказал Игнат.

Он почти силой столкнул Лизу и вслед за ней прыгнул сам, ногой оттолкнув от себя лодку. Луч прожектора приближался, вот он уже нащупал покачивающуюся на волне лодку с опущенными в воду веслами и застыл на месте. Потом снова вздрогнул, словно в испуге рванулся в одну сторону, в другую. Игнат нырнул, увлекая под воду Лизу. Он и в воде наблюдал за прожектором. Когда над головой вспыхнул свет, Игнат крепче сжал локоть Лизы, боясь, что у нее не хватит в легких воздуха и она попытается всплыть на поверхность. Прошло, может быть, девять-десять секунд, а Игнату казалось, что они с Лизой уже несколько минут находятся под водой и сердце вот-вот разорвется от напряжения. Наконец снова стало темно. Игнат рванулся вверх и подтолкнул Лизу. Девушка судорожно глотнула воздух и первая поплыла к берегу. Яркая дорожка прожектора уходила все дальше, вздрагивая на волнах и освещая белую пену.

Когда Лиза почувствовала под ногами песчаное дно, она подняла руки над головой и отбросила назад мокрые волосы. Игнат был рядом. Они взялись за руки и, задыхаясь, падая и погружаясь в воду, направились к обрыву.

Быстрее, Игнаша! — шептала Лиза, хотя чувствовала, что сил больше нет и она не может двигаться.

Они уже добрались до берега и начали взбираться на обрыв, когда вверх взметнулось сразу несколько ракет и все вокруг стало видно, как днем: и ржавый якорь со скрюченной лапой, и развороченная нора, из которой Игнат доставал мины, и одинокий тополь на изрытом снарядом холме, и две пригнувшиеся к земле фигуры карабкающихся на обрыв людей. Громкий крик вспугнул ночную птицу, взлетевшую с тополя:

Хальт!

И сразу же над водой, к обрыву, к двум людям, поддерживающим друг друга, понеслась пулеметная очередь. Словно очнувшись, в порту тявкнули «эрликоны», и прогремело несколько винтовочных выстрелов.

Ложись, Лиза!

Игнат тоже упал на землю и пополз по лощинке в сторону. Он знал, что где-то недалеко отсюда есть глубокая балка, которая тянется почти к докам. Оттуда уже легко будет добраться до «Пристани Глухарь» и укрыться в ней. В том, что немцы организуют погоню, Игнат не сомневался, и только одна мысль беспокоила его: успеют ли они проскочить.

3

Капитан Ганс Вирт вышел из штаба в отличном настроении: только сейчас полковник Гейлех подписал приказ о назначении его, Вирта, начальником штаба третьего истребительного полка. Поздравляя с новым назначением, полковник сказал:

Не сомневаюсь, Вирт, что вы будете хорошим начальником штаба. Учите наших парней быть такими же замечательными асами, каким являетесь вы. Хайль Гитлер! — И уже тогда, когда Ганс Вирт выходил за дверь, полковник добавил: — «Мерседес» майора Тинца передан в ваше личное распоряжение. Шофер вам нужен?

Благодарю вас, господин полковник, — ответил Вирт. — Я прекрасно управляю автомашиной.

Неподалеку от штабного здания, в маленьком грязном скверике, нового начальника штаба поджидал Эгон. Увидев весело улыбающегося Ганса, он поднялся со скамеечки и протянул руки:

Поздравляю! По лицу вижу, что все в порядке. Не ошибаюсь?

Нет, Эгон. Все в порядке. Теперь я твой начальник И сейчас приказываю: вам, господин лейтенант Эгон Вирт, надлежит сопровождать мою персону в ресторан, где необходимо отметить новое назначение. Вы недовольны, господин лейтенант?

Эгон засмеялся:

Младший чин обязан подчиняться старшему.

Браво, Эгон! Ты далеко пойдешь, если не споткнешься. Зайдем-ка сюда, мальчуган, есть еще один сюрприз.

Они вошли во двор и направились к гаражу. Пожилой немец с погонами ефрейтора козырнул капитану:

Ваша машина готова, господин капитан! — И, осклабившись, спросил: — Вы оставите меня у себя? Я неплохо служил майору Тинцу, господин капитан, и, если бы он был жив, он подтвердил бы мои слова…

Ганс Вирт пожал ефрейтору руку:

Я знаю, дядя Филипп, что вы хороший человек, но я люблю ездить сам. У меня дома была своя машина, мы с Эгоном всегда катались по воскресеньям…

Ефрейтор понурил голову, печально вздохнул. Капитан сочувственно посмотрел на шофера и вдруг сказал:

Хорошо, дядя Филипп, я буду ездить сам, но вы останетесь на своей машине. Будете ухаживать за ней…

Как за ребенком, господин капитан, — обрадовался ефрейтор. — Как за своим ребенком…

Ганс и Эгон выехали за ворота, свернули на главную улицу, и машина быстро покатила по асфальту. Мелькали мимо разбитые, полуобгоревшие дома, глядя на мир застывшими черными глазницами окон. Ветер нес по улице клочки бумаги, обрывки каких-то тряпок. Озираясь по сторонам и наклонив головы, словно ожидая удара, торопливо шли редкие прохожие. Рядом с большой театральной афишей лежала куча мусора.

Ганс Вирт будто впервые смотрел на запущенный, грязный, какой-то безжизненный город и говорил брату:

Когда смотришь на все это (он кивнул головой в сторону кучи мусора), то не покидает ощущение, что здесь мы только временно, что каждый из нас знает: ведь все равно придется уходить.

Уходить? Куда? — спросил Эгон. — Дальше на восток или… домой?

Ганс не ответил. Машина в это время переезжала перекресток, и мальчуган в женской, с оборванным рукавом, кофте, взмахнул руками и стремглав помчался в сторону. Только один раз он оглянулся на блестевшую никелем машину и тут же скрылся в подъезде большого дома.

Боже, они боятся нас, как чумных! — сказал Эгон.

Ты удивлен? — невесело улыбнулся Ганс. — Разве не знаешь, как они нас называют? «Коричневая чума»! А мы называем себя «носителями цивилизации». Носимся со своими идеями «нового порядка» и начинаем сами верить в то, что этот «порядок» кому-то нужен. Парадокс. Слушай, не будем сегодня говорить об этом.

Слушаюсь вас, господин начальник штаба! — без улыбки ответил Эгон. — Пить русскую водку лучше, чем копаться в… своем грязном белье.

В ресторане было шумно, дымно, столики почти все заняты. Уже с порога капитан Вирт увидел обер-лейтенанта Траурига и лейтенанта Крауза. Неразлучные друзья в воздухе, они и на земле проводили все свободное время вместе.

Гюнтер Трауриг, увидев братьев, встал и направился к ним. В руке он держал наполненный вином бокал. Приподняв бокал, заплетающимся языком Трауриг проговорил:

Алло, капитан! С сегодняшнего дня в воздухе нам будет не так уютно. Черт возьми, великий ас Ганс Вирт покинул небо.

Пью за штабных крыс, виноват, капитан, — за штабных деятелей. Эй, Крауз, вина начальнику штаба!

Ты пьян, Гюнт, — спокойно сказал Ганс Вирт. — Лучше бы тебе уйти отсюда.

Это… Это приказ? — Трауриг покачнулся, расплескивая вино.

Это совет, — ответил капитан. — Идем, Эгон.

Они сели за пустой столик в полутемной нише, заказали водки. Когда официант принес на подносе две рюмки и графинчик, Ганс сказал:

Ну что ж, мальчуган, за штабных крыс?

Эгон поднял рюмку, преданными глазами взглянул на брата.

Ганс, скажи, тебе надоело летать? — спросил он. — Ведь ты так любил…

Капитан Вирт залпом выпил водку, налил вторую рюмку и, чуть поморщившись, выпил и ее. Не притронувшись к закуске, он закурил сигарету и только тогда ответил:

Слушай, мальчуган, ты помнишь рассказ Гюнтера о рыжем мальчишке и русских женщинах? «Они бегали вокруг каменной глыбы, как куропатки…» — Ганс скрипнул зубами, с ненавистью посмотрел в сторону Траурига и Крауза. — Кажется, с тех пор я с каким-то страхом сажусь в самолет. Может быть, у того рыжего мальчишки отец — летчик. Может это быть, Эгон? Если бы он встретился в воздухе с Трауригом и Гюнту грозила опасность… — Капитан Вирт снова посмотрел на обер-лейтенанта и забарабанил пальцами по столу.

Эгон молчал, глядя на брата.

…вряд ли я стал бы помогать Гюнтеру, — в раздумье закончил Ганс. — Тебя это удивляет, мальчуган?

Эгон покачал головой:

Нет, Но это страшно…

Ганс улыбнулся:

Страшно ненавидеть себя за подлость, Эгон. А это чувство уже стучится в мое сердце. Ты не думаешь, что…

Чш! — Эгон наполнил рюмки и громко сказал: — Ну, за повышение, господин капитан!

К столу подходили два офицера в форме гестаповцев. высокий, худой, с выпиравшим из-под воротничка кителя кадыком, капитан спросил:

Не помешали?

Пожалуйста, — ответил Ганс.

Гестаповцы сели, заказали вина. Не стесняясь присутствия летчиков, они продолжали разговор.

Фриц говорит, — сказал высокий капитан, — что у них нет ни одного шанса скрыться. Оцеплена вся набережная, доки, порт.

Черт возьми, хотел бы я знать, за каким дьяволом они полезли в море? — бросил второй гестаповец, молодой, с красивым лицом лейтенант. — Выбросить где-нибудь мины?

Может быть. Тральщикам уже дано задание прочистить залив.

Партизаны? — поинтересовался Ганс Вирт.

Моряки с катера говорят, что парень и девчонка, — ответил капитан. — В общем, это уже бывшие люди. Капитан Фриц Зингер не из таких, которые упускают добычу.

Расплатившись с официантом, Ганс и Эгон вышли из ресторана и сели в машину.

Куда теперь, Эгон? — спросил Ганс. — Домой?

Поедем к морю, Ганс, — предложил Эгон. — Немножко посидим там, подышим.

Недалеко от «Пристани Глухарь» машину остановили патрули. Солдат с автоматом на груди и с поводком, привязанным к ошейнику овчарки, в руке, сказал:

Если встретите парня и девчонку, дайте знать, господин капитан.

Ганс кивнул головой:

Знаю.

Только желательно не пускать это в ход. — Солдат через окно кабинки кивнул на пистолет Ганса. — Господин Зингер желает получить их живьем.

Капитан Вирт повел машину мимо «Пристани Глухарь» и направил ее вдоль набережной. Эгон попросил:

Поосторожнее, Ганс. Мне не хотелось бы встретиться с партизанами.

Боишься, мальчуган? — улыбнулся Ганс.

Боюсь? — Эгон внимательно вглядывался в темноту, вплотную приблизив лицо к стеклу. — Тебе не кажется, Ганс, что вон там, в канаве, кто-то притаился?

Капитан слегка притормозил машину и повернул ее влево. Неяркий свет фар скользнул по бурьяну, и офицеры увидели две прижавшиеся к земле фигуры. Прошла секунда, может быть, две. Двое лежали рядом, без единого движения, будто мертвые. Девушка и парень. Оба мокрые.

Девушка подняла руки, желая закрыться от света. Эгон прошептал:

Фрейлейн Лиза…

Ганс молчал. Машина продолжала идти. Все дальше и дальше, минуя канаву и тех двоих, прижавшихся к земле.

Вдруг Ганс почувствовал на своем плече руку брата.

Ты что, Эги?

У тебя есть сигареты? — спросил Эгон.

Ганс дал сигарету Эгону и закурил сам. Потом сказал:

Слушай, малыш, мы с тобой летчики. Только летчики, ты понял?

Я понял, Ганс. Мы только летчики. Все остальное нас не касается.

4

Старший десятник Аким Андреевич Середин, как всегда, очень торопился и торопил других. Сейчас было десять часов вечера, а в пять утра баржа со скотом должна отойти от причала. Низкие, спускающиеся почти на самое море облака и моросящий дождь… Наверно, советские летчики сегодня не прилетят. Комендант фон Штейер уже дважды звонил в порт, спрашивал:

Как идут дела, господин Середин?

Дела шли хорошо. К трем утра трюм был почти полностью загружен, оставалось только погрузить сотню тюков спрессованного сена. Оно находилось на складе. Середин вызвал к себе Федотова.

Все готово? — спросил он у заведующего складом.

Федотов покосился на двери конторки, прикрыл их плотнее и тихо ответил:

Все готово, Аким Андреевич. Тральщики выловили обе мины, но чистят залив до сих пор. Думают, наверно, что есть еще.

Это замечательно, Федотов! — горячо прошептал Аким Андреевич. — Это замечательно! Понимаете, никаких подозрений! С механизмом все в порядке?

Все в порядке, Аким Андреевич. На пять сорок…

Федотов ушел, Середин сел за стол и сразу же почувствовал огромную усталость во всем теле. В последнее время сильно пошаливало сердце. Если бы раньше Акиму Андреевичу сказали, что ему под силу вынести такое напряжение, он, пожалуй, только усмехнулся бы. Разве простой, ничем не выдающийся человек, даже коммунист, может выдержать такое адское напряжение сил и нервов? А ведь Аким Андреевич Середин всегда считал себя самым обыкновенным человеком: «Какой-то я… средненький, ни то ни се… Незаметный какой-то». Но вот пришла трудная минута — и сердце открылось для больших дел, больших испытаний. Аким Андреевич и сейчас помнит тот день, когда получил первый приказ партии: сесть в тюрьму. Когда ему об этом сказал секретарь горкома, он вначале не поверил. «Вы шутите» — вот все, что он мог тогда ответить. А секретарь горкома партии говорил: «Вас, товарищ Середин, считают наичестнейшим человеком в городе. «Грабеж», совершенный вами, расценят так: «Годами, подлец, маскировался, чтобы в подходящую минуту совершить крупную кражу!» Понимаете, это психологически как-то оправдывает наше предложение. Девяносто шансов из ста, что немцы поверят. И пятьдесят шансов из ста, что они вас не расстреляют как бывшего коммуниста, а возьмут на службу». — «Но ведь наши люди будут считать меня подлецом! — воскликнул тогда Середин. — Будут говорить: «Вот ворюга пошел!» — «Да, будут, — ответил секретарь горкома. — Но так нужно…»

Эти два слова «так нужно…» сейчас носили в своем сердце миллионы советских людей. Заведующего немецким складом Федотова дважды чуть не убили «неизвестные» лица за то, что он «честно» служил врагам своей Родины, но Федотов знает: так нужно. Он является маленьким звеном в большой цепи подполья патриотов, он бесстрашно и бескорыстно несет свою муку «предателя» и знает, что так нужно. Неделю назад Федотов сказал: «Ушли жена и дочь. Ушли, назвав меня предателем». Он посмотрел на Акима Андреевича, и Середин увидел в его усталых глазах столько страдания, что ему стало страшно. Аким Андреевич хотел как-то утешить его, но Федотов выпрямился, провел по лицу маленькой, слегка вздрагивающей ладонью и твердо проговорил: «Нет, нет, я знаю: это необходимо!». Игнат Морев смотрит на Середина, как на зверя, а его самого называют немецким прихвостнем. Тяжело Середину, тяжело Игнату Мореву, но — так нужно. Так будет нужно до тех пор, пока Родина снова не станет свободной, и тогда все они узнают правду друг о друге. Узнают и удивятся: «Как же я мог подумать о нем такое?»

Аким Андреевич подошел к окну и посмотрел в сторону причала. По слегка освещенным сходням, сгибаясь под тяжестью, грузчики несли тюки сена. В полумраке люди были похожи на больших улиток, медленно ползущих одна за другой. Уродливые тени качались на волнах, обстреливаемых каплями дождя. Низкие тучи почти касались моря, темного, неуютного. Над трюмом баржи мигал тусклый фонарь. Далеко от порта, в открытом море, сигналил короткими гудками тральщик, предупреждая катера об опасности…

Аким Андреевич долго стоял у окна, смотрел на тоскливое море, прислушивался к сигналам тральщика и думал: «Это хорошо, что они выловили мины. Так и должно быть: не такие немцы простаки, чтобы не протралить залив перед выходом транспорта в море. И когда, выйдя из порта, ровно в пять сорок баржа со скотом взорвется от запрятанной в тюке сена мины, комендант фон Штейер наверняка отдаст под суд командира тральщика, не сумевшего обеспечить безопасность…»

 

Глава девятая

1

Сколько прошло времени с тех пор, как они ушли из Варшавы? Иногда Андрею казалось, что это было только вчера, иногда — что они идут по этому старому лесу уже месяц. Часто ночью, лежа на сухих листьях, он слышал далекий гул моторов. Знакомый ровный гул, непохожий на волчье завывание немецких самолетов. Машины летели на запад, в глубокие тылы врага. «Может быть, — с тоской думал Андрей, — сейчас надо мной пролетает Никита. Летит, смотрит вниз и говорит своему штурману: «Вот в этих польских лесах погиб мой друг Андрей Степной. Славный был парень, трын-трава!». Эх, Никита, Никита! Удастся ли нам встретиться когда-нибудь? Глухие польские леса. Кажется: иди по ним сотни километров — и не встретишь ни одной живой души, не услышишь человеческого голоса. Но это только кажется! Бродят по этим лесам озверелые банды предателей польского народа, рыщут карательные отряды фашистов. Из-за каждого дерева может нежданно-негаданно щелкнуть винтовочный выстрел, и услышишь ты последнюю песню — песню пули. Трудно встретиться нам с тобой, Никита, а повидаться надо. Жизнь ведь вся впереди, начинается только. Как же не увидеться старым друзьям? Игнат, наверно, тоже думает об этом, тоже ждет…»

Казимир шел впереди, держа в руках увесистую дубинку. Он поминутно оглядывался и покрикивал на Казика:

Не отставай, осталось немного.

Казик не спрашивал, сколько осталось. С ним были его новый отец, русский летчик Андрей и дядя Януш. Хорошо в Дремучем лесу! Ветер мчится над верхушками высоких деревьев, несет куда-то белые облака, постанывают сосны, поют в густой листве незнакомые птицы. Казик смотрит, слушает. Вот впереди что-то ухнуло, словно топор дровосека ударил по дереву. Казимир остановился, поднял руку, призывая к осторожности. Казик смеется: впереди все в порядке, это упала сухая ветка.

Откуда ты знаешь? — опрашивает Януш.

Казик удивляется: неужели они сами не слышат? А вот недалеко в стороне послышался звук, непохожий на другие лесные звуки. Будто скрипнул ворот колодца и ведро ударилось о воду. Казик останавливается и уверенно говорит:

Там люди.

Ни отец, ни русский летчик, ни дядя Януш почему-то ничего не слышат. Дядя Януш опять спрашивает:

Откуда ты знаешь?

Они сворачивают с глухой тропки и крадучись идут туда, куда показывает мальчуган. Становится все светлее, и вдруг перед ними открывается вид на небольшую полянку, огороженную забором из высоких кольев. Януш снимает с плеча автомат, Казимир крепче сжимает в руках дубинку, Андрей вытаскивает из чехла немецкий кинжал. Чуть поотстав, за Андреем крадется Казик. Януш шепотом зовет:

Казик!..

Мальчик понимает: ему легче незаметно подобраться в высокой траве к частоколу, посмотреть, что там делается. Трое ложатся на землю, а Казик, как настоящий разведчик, ползет вперед. Он умеет ползти совсем бесшумно, ему не раз приходилось так ускользать от полицейских на кладбище…

Вот и частокол. Казик просунул голову сквозь колья и осмотрел двор. Старик с седой бородой сидел на крыльце покосившейся хатенки и палкой водил по земле, словно что-то рисуя. Молодая женщина выливала из ведра воду в лохань, возле которой лежала худая свинья. По двору бродила овца, куры копошились в навозе, прыгали воробьи. И больше ничего. Ничего, кроме тишины и тоски, нависших над этой глухой поляной…

Казик повернул голову к лесу и дважды тихонько свистнул. Старик перестал водить палкой по земле, насторожился. Женщина опустила ведро, вгляделась в лес. Тогда Казик пролез через колья и сказал:

Не бойтесь, это мы.

Во двор вошли Андрей, Казимир и Януш. Увидев в руках Януша автомат, женщина вскрикнула.

Пан Езус, защити нас! — проговорил старик.

И Януш и Казик давно уже начали учить Андрея говорить по-польски, но сейчас он не мог вспомнить ни одного слова, чтобы успокоить женщину.

Януш повесил автомат за спину, протянул женщине руку.

Добрый день, сестра, — проговорил он. — Мы ничего плохого не сделаем, не пугайся…

Между тем Войтковский, ни на кого не глядя, приближался к овце. Бросив свою дубинку в сторону, он раскрыл большой складной нож и манил животное к себе:

Це, це, пся крев, иди сюда.

Заросший, огромный, оборванный, он был страшен.

Ему удалось схватить овцу за шею, сильным рывком он свалил ее и занес над нею нож.

Казимир! — крикнул Андрей и подбежал к Войтковскому. — Не надо, Казимир!

Кш, не мешай! — пробасил тот. — Мы пятый день голодаем, а тут…

Андрей схватил его за руку, отвел нож в сторону.

Казимир, мы не бандиты, — твердо проговорил он. — Если ты это сделаешь, тебя будут судить.

Войтковский резким движением сбросил его руку:

Судить? Кто это будет судить пана Войтковского?

Мы будем судить!

Это сказал Януш. Он стоял строгий, решительный.

Казимир встал, мрачно посмотрел на Андрея и Януша.

Забыли, что для вас сделал пан Войтковский? — спросил он.

Не забыли, — ответил Януш. — Но такой ценой мы не покупаем свободу. Это ведь бедняки… Такие, каким был твой отец.

Войтковский перевел взгляд на старика, на женщину. Они молча стояли в сторонке: старик — опершись на палку, женщина — спрятав руки в карманах передника. В глазах у обоих застыл страх, оба с надеждой смотрели на Януша. А разве Казимир не хотел, чтобы простые люди так же смотрели на него?.. Сколько раз в тюрьме, обдумывая план побега, он мечтал, как вырвется на волю и будет крушить врагов Польши, чтобы не осталось на ее земле ни одного фашиста, ни одного пана Облновского, засекающего людей плетьми! Он мечтал, что слава его будет лететь по родной земле, не слава бандита, а другая — хорошая, простая и ясная. На него будут с надеждой смотреть бедные люди, его, как огня, будут бояться облновские и немецкие звери, принесшие страдания его Польше… И вот стоит он, «защитник» простых людей, и думает: «Был ты бандитом, бандитом и остался, пся крев!»

Казимир пнул ногой овцу, с сердцем выругался:

Пошла вон, волчья душа! Лезешь под ноги…

Он ждал, что Януш и Андрей начнут стыдить его, и решил молчать. Ни слова не скажет он в свое оправдание, потому что нет таких слов, которые могли бы оправдать бандита.

Андрей спросил:

Казимир, у тебя, кажется, есть еще немного табаку? Давай покурим.

Войтковский искоса взглянул на Андрея: хитрит русский летчик?

Будто ничего не произошло, старик предложил:

Прошу добрых людей до хаты, хозяйка гостей угощать будет.

Так никто ничего и не сказал Казимиру, и в душе он благодарил этих людей за то, что они простили его. Он поклялся себе, что с этого дня станет другим человеком. Таким, как Андрей, Януш… Чтобы бедные люди не со страхом смотрели на него, а с надеждой.

Ночь прошла спокойно. Янушу удалось узнать у старика, что недавно вблизи этих мест прошел небольшой партизанский отряд, держа путь в горы.

Хорошие то люди, сохрани их пан Езус, — сказал старик. — За Польшу на муки идут, за народ смерть принимают.

Утром Януш предложил:

Надо и нам идти в горы, искать отряд.

Не отряд искать надо, а немцев, — проговорил Казимир. — Бить их надо!

Дубинкой? — спросил Андрей. — С одним автоматом много не навоюешь.

Никто для нас оружия не заготовил, — угрюмо возразил Казимир. — Самим добывать надо.

Все же решили идти в горы. Путь был неблизкий, безлюдный, и старик упросил Януша взять на дорогу немного хлеба и кусок сала.

Когда выходили из хаты, Казимир задержался на несколько секунд, будто зашнуровывая ботинок. В полутемных сенях он остановился, с тоской взглянул на кованый сундук, переступил с ноги на ногу и приоткрыл крышку. На самом дне лежали три куска сала.

Бандит я и есть, пся крев! — выругался Войтковский. — Настоящий бандит, будь я проклят!

Он тяжело вздохнул, взял из сундука кусок сала и положил его за пазуху.

2

Казик не жаловался, но все видели, что он еле передвигает ноги. Глаза у мальчугана ввалились, все тело было изодрано сучьями; ночами он стонал, во сне его преследовали кошмары. От болот, лежащих где-то поблизости, тянуло промозглой сыростью, тучи комаров носились в воздухе, часто моросил дождь. Войтковский снимал с себя изорванную рубаху и укрывал Казика, сам оставаясь почти голым: от брюк у него остались лишь жалкие лоскутья. Он ворчал:

Прячемся в лесу, как волки. Надо искать немцев, у них есть оружие и еда.

Нас только трое, разве это сила? — спокойно спрашивал Андрей.

Лучше погибнуть в драке, чем подохнуть с голоду! — не сдавался Войтковский.

Они брели по лесу вот уже третью неделю, выбирая самые глухие места. Горы были еще далеко. Отряд, о котором говорил старик, будто в воду канул. Иногда Янушу казалось, что они идут по следу отряда: вот Казик случайно набрел на недавно потушенный костер, вот Андрей нашел обрывок веревки, а Казимир наткнулся на банку из-под консервов. Они радовались этим находкам и с новыми силами продолжали идти вперед. Скорее, скорее догнать друзей, соединиться с отрядом и начать настоящую жизнь! Жизнь людей, а не волков, загнанных в болота и глухие леса.

Осталось недалеко, Казик, — подбодрял мальчугана Войтковский, а сам уже не верил: снова никаких следов, снова глушь и почти осязаемая близость болот…

Однажды ночью, укрывая Казика своей рубашкой, Войтковский услышал впереди непонятный шум. Казалось, вот кто-то уронил котелок или каску, кто-то наступил на сухую ветку. Войтковский хотел разбудить Януша, но передумал. Он взял свою дубинку и, осторожно раздвигая ветки и вглядываясь в темноту, направился вперед. Он был сейчас похож на зверя, подкрадывающегося к своей жертве: такие же хищные, почти бесшумные движения, такой же хищный, напряженный взгляд настороженных глаз. Запах дыма, от которого дрожали ноздри, опасность, подстерегающая в густом мраке, неслышные шорохи — все это он воспринимал как-то помимо сознания. Когда в нескольких шагахот него послышался приглушенный голос, Войтковский замер. Так зверь, почуяв человека, замирает на месте, не зная еще что делать — нападать или бежать.

Через секунду Казимир сделал шаг вперед и снова остановился. Снова шаг вперед. Дым от затухающего костра коснулся лица, ветерок на мгновение оживил умирающий огонь, и Войтковский увидел двух человек, сидевших рядом, с автоматами между колен. Вокруг костра спали солдаты, много солдат. Может быть, двадцать человек, может быть, двести. Спящие люди были укрыты темнотой: чем дальше от костра, чем плотнее. Двое, наверно дежурные, сонно беседовали.

Войтковский услышал родной, польский язык и чуть не вскрикнул от радости: это ведь тот отряд, который они ищут. Он хотел уже подойти к караульным, как вдруг услышал:

Пан Данек сегодня сказал, что завтра мы их окружим…

Пан Данек говорит это уже не первый раз, — отозвался недовольный голос второго караульного. — Пан Данек спит в палатке и пьет коньяк, а нас жрут комары. Не такой Антек дурак, чтобы дать себя окружить.

Антек… Что-то знакомое послышалось Казимиру в этом имени. Антек! Не тот ли это Антек, о котором говорили Януш и Андрей? Разведчик Антек, чья сестра погибла на глазах у русского летчика? Войтковский перестал дышать, вслушиваясь в каждое слово…

Пан Данек сказал, что если нам удастся их окружить. он загонит весь отряд в болото, и пусть они там подыхают!

Немцы обещали пану Данеку крупный куш, если ему удастся разгромить отряд, — ответил хриплый голос. — Перепадут ли нам хоть крохи?

Теперь Казимиру все стало ясно. Это каратель Данек идет вслед за партизанским отрядом Антека, а Януш, Андрей, Казик и он сам, Казимир, идут вслед за Данеком. Спешат, чтобы самим влезть в пасть акулы. Сам пан Езус помог ему, Казимиру, подслушать этот разговор. Теперь — назад! Скорее к своим, скорее подальше от этого соседства! Вот только жалко уходить, не прихватив пару автоматов. Когда еще встретится такой удобный случай, как сейчас? Эти олухи ничего не подозревают, сидят рядом, их здорово можно пристукнуть. Голова об голову. Тихо и верно. Надо только зайти сзади, змеей подползти к костру…

Так же осторожно Войтковский покинул свое место и за деревьями лег на землю. Он слышал, как рядом кто-то вскрикнул во сне, и видел, как один из караульных повернул голову. Второй спросил:

Что там?

Ничего. Давай-ка вздремнем по очереди, Юзеф. Какой дьявол придет сюда?!

Он встал и сделал несколько шагов в направлении, где затаился Казимир. Войтковский лежал, тесно прижавшись к земле. Враг подходил все ближе и ближе. Вот он остановился, сдвинул ногой сухие листья в кучу и опустился на них.

Я прилягу здесь, — бросил он своему приятелю. — Через часок разбуди.

И вдруг увидел полуголого человека. В первое мгновение каратель настолько оторопел, что не мог сделать ни одного движения. Он хотел крикнуть, но страх отнял у него голос, хотел бежать, но ноги будто приросли к земле. Этим воспользовался Казимир. Он бесшумно вскочил, подмял под себя карателя и, зажав ему одной рукой рот, другой рванул к себе автомат. Еще секунда — и он мог бы скрыться в темноте леса, но каратель уже пришел в себя, вывернулся из-под руки Казимира и закричал диким голосом:

Юзеф, партизаны!

Лагерь мгновенно ожил. Вокруг вскакивали люди и, еще ничего не соображая со сна, тоже кричали:

Партизаны!

Казимир прижал к груди автомат, послал длинную очередь в гущу врагов и прыгнул в сторону. Даже теперь спасение казалось возможным. Еще один прыжок, еще одно усилие…

Но в это время взлетела ракета, осветила поляну, деревья, Казимира, убегающего в глубь леса, и нескольких человек, зашедших к нему с тыла. Казимир рванулся в сторону, но двое навалились на него, повисли на шее. Откуда-то крикнули:

Брать живым!

И снова вверх взлетела ракета. Казимир видел, что к нему приближаются враги. Много врагов.

Он напрягся, схватил одного из солдат за пояс, с силой швырнул на землю. Потом снова вскинул автомат, готовясь выстрелить, — и сразу почувствовал удар в голову чем-то тупым, тяжелым. Оружие выпало у него из рук, деревья зашатались, костры погасли, и наступила тишина, словно все вокруг погрузилось в густой мрак.

3

Может быть, ему было лучше умереть в эту ночь… Умереть в неравном бою, как умирает солдат-герой, встретив смерть лицом к лицу. Друзья нашли бы его тело в лесу, под вековым дубом вырос бы холмик земли — память о честном человеке, отдавшем свою жизнь за правое дело. И Казик всю жизнь помнил бы своего большого друга и мстил бы врагам за его смерть…

Каратели пана Данека шли к горам, стремясь отрезать путь партизанскому отряду Антека, окружить его и уничтожить. Четвертый день каратели питались только сухарями, хотя в лесу было немало дичи: пан Данек строго запретил стрелять, чтобы не обнаружить свою группу.

Все шло хорошо. Не подозревая о близости врагов, партизаны часто останавливались на отдых, и пан Данек готовился в ближайшие дни нанести удар. Он уже поставил перед своими помощниками задачу на окружение отряда, когда неожиданно все его планы расстроились: ночная перестрелка вспугнула партизан. Пан Данек потерял полтора десятка солдат и лучшего своего друга — подпоручика Владислава Крицкого. Было от чего прийти в бешенство! Поручик Данек через каждые пять-десять минут подходил к Войтковскому и проверял веревки на его руках: не слабо ли они затянуты? Каждый раз он подносил кулак к лицу Казимира и яростно ругался:

Звериная рожа! Я придумаю для тебя такую пытку, что у самого дьявола волосы встанут дыбом!

Казимир сплевывал кровь, ненавидящим взглядом окидывая поручика. Он напрягал все силы, чтобы разорвать на руках веревки, но они затягивались еще туже. А как хотелось схватить за глотку эту собаку, душить, рвать на части, чтобы и следа не осталось!

Молчишь? — В голубых глазах поручика от злости вспыхивали злые огни. — Скоро заговоришь, закашляешь кровью!

Каратели продвигались по лесу медленно, все время высылая вперед разведку. Несмотря на то, что Казимир был весь избит и еле передвигал ноги, поручик приказал вести его на веревке, как зверя. На шею ему набросили петлю, пропустили веревку через связанные руки, и конец ее привязал к своему поясу дюжий каратель.

«Боитесь даже полумертвого!» — думал Казимир, встряхивая головой, чтобы отогнать впившихся в лицо и шею комаров.

В полдень подошли к краю болота и остановились. Надо было перебираться на другую сторону, и поручик приказал: найти тропку через топи. Несколько человек отправились искать тропу, другие начали рубить деревья, чтобы попробовать перейти по стволам через узкий рукав болота. Войтковского привязали к дереву и как будто на время забыли о нем. Не имея возможности сделать ни одного движения, Казимир склонил голову на грудь и, закрыв глаза, стоял в полузабытьи, скованный усталостью. В голове у него проносились обрывки мыслей. Он думал о Казике, о Януше и русском летчике Андрее, ему страшно хотелось, чтобы кто-нибудь из них увидел его сейчас, обреченного на смерть. Больше смерти Казимира пугала мысль о том, чтобы его друзья не подумали о предательстве. А что, если кто-нибудь из них скажет: «Бандит есть бандит и не стоило ему доверять».

Казимир застонал и открыл глаза. Перед ним стояли поручик Данек, двое здоровенных карателей с сухими ветками в руках и маленький человечишко в длинном пальто, видимо, ксендз. Все молчали, разглядывая Казимира. Наконец ксендз проговорил:

Честные католики в суровый час испытания не оставляют веру свою на поругание. Раскаиваешься ли ты, сын мой? Вернешься ли к братьям своим?

Человечишко был уже стар, седые пряди волос выбивались у него из-под маленькой шапочки, умные глаза скорбно смотрели на распухшее лицо Войтковского.

Кто ты, старик? — спросил Казимир.

Слуга пана Езуса, слуга веры нашей, сын мой, — ответил старик. — Я ксендз.

Войтковский вспомнил ксендза, который сидел с ним в тюрьме и ехал на одной машине в лагерь смерти. У него не было седых прядей, лицо не казалось таким кротким и умным, и голос, кажется, был грубым и резким. Тот валялся на цементном полу проклиная немцев и их пособников, вот таких, как поручик Данек. А этот…

Ты слышишь меня, сын мой? — повторил ксендз, — Сам пан Езус призывает в этот суровый час всех честных католиков…

Все честные католики дерутся с немцами или сидят в тюрьмах! — перебил его Казимир. — А такие… Кши, пся крев!

Одумайся, сын мой! — отступая, сказал ксендз. — Одумайся, пока не поздно.

Последний раз спрашиваю, где партизаны? — Поручик вплотную приблизил свое лицо к лицу Казимира и заглянул в его глаза. — Скажешь?

Казимир собрал все силы, рванулся вперед, но веревка впилась в горло, и ему стало нечем дышать. Он прохрипел:

У-у, жабы…

И его голова опять упала на грудь.

Поручик взглянул на ксендза, тот скорбно кивнул.

Начинайте, — сказал пан Данек.

Каратели положили несколько сухих веток у ног Казимира, и один из них достал спички. Ксендз отошел в сторону.

Пламя обожгло ноги Казимира, по изодранным брюкам поползло выше. Глаза его налились кровью, жилы набухли; он хотел отстранить лицо от огня и ударился головой о дерево.

Скажешь? — Поручик стоял совсем рядом, ноздри его вздрагивали.

Казимир молчал.

Подбросить еще! — брызгая слюной, крикнул поручик.

Когда огонь коснулся лица и опалил волосы, Казимир прошептал:

Скажу…

Поручик сам разбросал костер, наклонился вперед и ждал. Казимир тяжело дышал и смотрел куда-то далеко, по ту сторону болота.

Ну? — Поручик наклонился еще ближе, боясь не расслышать того, что скажет Казимир.

Пусть подойдет пан ксендз, — попросил Войтковский. — Слушайте. Казик найдет меня здесь. И он даст клятву отомстить. Всех вас, пся крев, всех в огонь! У, жабы! Бандит пан Войтковский нечестно жил, но честно умрет… А вы крысы…

Поручик вытащил пистолет, взвел курок. Рука его дрожала от бешенства, дуло пистолета прыгало у глаз Казимира.

Собака! — прохрипел Данек.

Ксендз успел отвести руки поручика в сторону и тихо проговорил:

Враги веры и родины нашей достойны более суровой кары.

Они ушли. Силы покидали Казимира. Обожженные ноги не держали измученное тело, и он повис на веревках. «Что еще придумают эти волчьи души?» — с тоской думал Войтковский.

Через несколько минут он увидел, как трое карателей протащили мимо него высокий столб, направляясь к болоту. Оттуда донеслись оживленные голоса. Кто-то кричал:

Здесь нету дна, только трясина!

Правее, вон туда! — командовал поручик.

Потом послышались глухие удары чего-то тяжелого о дерево, и Казимир понял: в болоте устанавливают столб и его, Казимира, привяжут к этому столбу… Медленная страшная смерть…

Ты бодрствуешь, сын мой?

Казимир приподнял веки и опять увидел ксендза. Старик стоял в двух шагах, медленно перебирая четки.

Ты не сразу умрешь, сын мой. — Голос ксендза был спокоен, словно старик читал проповедь. — Душа твоя медленно будет покидать тело, и ты успеешь вознестись молитвой к отцу нашему, пану Езусу. Раскаяние облегчит твои муки, молитва сделает твои страдания твоей радостью…

Уйди! — Казимир плюнул в лицо ксендзу.

Тот вытерся рукавом и продолжал:

Но не будет тебе прощения от пана Езуса, и другие, адские муки ожидают тебя, сын мой. Готовься к ним, ибо страшны они, страшнее смерти.

Жаба! — Казимир снова плюнул и хотел закрыть глаза, но увидел приближающихся четырех карателей.

Двое тащили несколько жердей, связанных параллельно. Двое других подошли к дереву и начали отвязывать Казимира. Он не сопротивлялся: не было ни сил, ни желания продолжать борьбу. Жизнь еще не кончилась, но уже не принадлежала ему, и он знал, что пощады не будет. Хотелось только одного: умереть быстрее, сейчас. Когда каратели стали привязывать его к жердям, Казимир собрал последние силы и пнул ногой в живот хмурого черного детину. Тот взвыл, несколько секунд катился по земле, потом выхватил из-за голенища ржавый тесак и бросился к Казимиру, изрыгая проклятия. Может, на этом и оборвалась бы жизнь Войтковского, если бы снова не вмешался старик ксендз. Он стал между карателем и Казимиром и строго сказал:.

Надо прощать обиды, так учил нас пан Езус…

Каратели подняли жерди с прикрученным к ним Казимиром и понесли к болоту. По сваленным деревьям они добрались до вбитого в вязкое дно столба и прочно привязали к нему свою жертву. Поручик Данек командовал:

Глубже, глубже, но так, чтобы он не смог утопиться сам!

Каратель, которого Казимир пнул в живот, сказал:

Я сам буду караулить тебя до утра, пока не наглотаешься этой святой водички, гадина!

Он плеснул в лицо Казимиру вонючую, затхлую муть, добрался по бревну до берега и сел на пенек, поставив между ног автомат. Казимир молчал, глядя поверх деревьев на далекое, без единого облачка небо…

…День уходил. Солнце медленно опускалось за лес, через густую потемневшую листву бросая на болото последние лучи. Тучи комаров носились над топью. Словно чуя беззащитность человека, они кружились над ним, садились на лицо и шею, высасывали кровь, каплю за каплей. Казимир не чувствовал боли, тело его будто стало чужим. Он видел, как за деревьями взошел месяц, и тусклый свет его залил поляну, на которой спали каратели, видел одинокого часового, сидевшего на пне с автоматом между ног. Потом одна за другой стали зажигаться звезды. Они дрожали в лужицах топи, совсем рядом, у глаз Казимира: маленькие, неяркие огоньки. Не далеко, приподняв острую головку, почти бесшумно ползла змея. Вот она насторожилась, будто прислушиваясь к дыханию человека, и, качая головкой из стороны в сторону, стала приближаться к столбу. Казимиру казалось, что он видит ее голодные маленькие глазки и высовывающееся изо рта жало.

Кш! — прошептал он.

Змея еще выше приподняла голову и продолжала приближаться. Казимир вскрикнул, рванулся, топь задрожала вокруг него. Он почувствовал, что от его рывка столб опустился на несколько сантиметров; теперь вонючая муть касалась подбородка. Змея зашипела и уползла. Некоторое время Казимир боялся даже вздохнуть. Теперь он чувствовал всем телом, что от малейшего движения столб все глубже и глубже погружается в зыбкое дно. Ужас охватывал мозг, холодела кровь. Он, вспомнил Казика, и тоска сдавила его сердце. Никогда бандит Войтковский не боялся смерти, а вот сейчас ему так хочется расправить плечи, вздохнуть глубоко всей грудью и… увидеть Казика. Сказал бы ему, что теперь он уже не бандит, что скоро они начнут новую жизнь. Совсем скоро. Вот только надо покончить с фашистами и этими собаками — данеками. Он сам будет вешать их, а если не вешать, так загонять в болото и топить, как крыс. Старик ксендз тоже получит свое, волчья его душа! За все, за все они заплатят!.. Только бы вздохнуть сейчас, всей грудью…

Казимир отвел назад плечи, чтобы набрать полную грудь воздуха. Казалось, тогда сразу станет легче, не будет так громко колотиться сердце, не будет так болеть все тело. И вдруг почувствовал, что в рот вливаются тонкие струи жидкого месива. Он с усилием приподнял голову вверх, оттягивая последнюю минуту. Зачем — он и сам не знал. Может быть, чтобы еще раз посмотреть на звезды, может быть, чтобы еще раз подумать о Казике. Где он сейчас, его маленький друг, его сын?..

4

Казик открыл глаза, ощупал рядом с собой место, где лежал Войтковский. Его не было. Мальчик разбудил Януша.

Тот сел, прислушался. Кругом стояла тишина, даже лесные шорохи, казалось, погрузились в глубокий, спокойный сон. Молодой месяц давно уже скрылся за лесом; деревья в пустом мраке были похожи на низко нависшие рваные тучи. Януш решил растолкать Андрея и рассказать ему об исчезновении Казимира, но в это время совсем недалеко раздался громкий, полный животного страха вопль:

Партизаны!

А через несколько секунд — длинная автоматная очередь.

Януш вскочил и крикнул Андрею и маленькому Казику:

За мной!

Они бежали по лесу, в темноте еле различая друг друга. Им казалось, что невидимые враги преследуют их по пятам, окружают со всех сторон, вот-вот настигнут. Наконец Андрей остановился и сказал:

Стоп! Похоже, что мы очумели.

Януш ладонью вытер вспотевший лоб и согласился:

Похоже.

Януш, я пойду туда один, дай автомат. В случае чего — возвращайся с Казиком к лесничему.

Андрей протянул руку за автоматом, но Януш отстранил его:

Пойду я. Вы с Казиком ожидайте меня здесь.

Он исчез мгновенно, будто его проглотила темная ночь. Андрей долго стоял, прислушиваясь. Ни звука, ни шороха.

Сядем, Казик, — сказал Андрей.

В это время издали донесся треск короткой очереди из автомата. Мальчуган вздрогнул, плотнее прижался к Андрею. Время тянулось медленно, страшно медленно. Наступившая тишина давила, пугала, нервы были натянуты до предела. Казалось, ночь проглотила не только ушедшего Януша, но и весь мир. Осталось два человека: русский летчик и испуганный мальчуган, прижавшийся к его плечу. Они сидят и слышат только дыхание друг друга, больше ничего,

Тебе не страшно? — шепотом спросил Андрей.

Очень страшно, дядя Андрей.

Все будет хорошо, ты не бойся. Сейчас возвратится Януш, и мы решим, что делать.

Казик насторожился:

Дядя Януш идет. Один.

Андрей вскочил и увлек мальчугана за дерево. В правой руке Андрей держал нож.

Если это не Януш…

Это он, — подтвердил Казик. — Я знаю.

Януш бесшумно приблизился к дереву, за которым, сидели Андрей и Казик. Лица его в темноте не было видно, но Андрей сразу почувствовал, что Януш принес плохие вести.

Ты видел его?

Он там, — ответил Януш. — Связанный, под охраной.

Их много?

Кажется, много. Темно, всего не рассмотришь.

Андрей помолчал. Казик тихо плакал, но не произносил ни слова. Молчал и Януш.

Мы не должны уходить, Януш, — сказал наконец Андрей.

А кто собирается уходить? — Януш притянул к себе Казика, обнял его за плечи. — Но сейчас мы ничего не сможем сделать. Они напуганы, выставили посты, не спят. Подождем рассвета.

…Они шли за карателями До полудня, пока те не остановились у болота. Янушу снова удалось приблизиться к отряду настолько, что он увидел и Казимира, привязанного к дереву, и карателей, разжигающих костер. Разведчик уже готов был пустить в ход автомат, но потом передумал: этим Казимира не спасешь, только ускоришь его гибель. Он взобрался на высокое дерево и стал наблюдать. Когда вспыхнули сухие ветки у ног Войтковского, Януш чуть не вскрикнул. Ему представлялось, что это под ним самим разжигают костер, он сам чувствует дикую боль во всем теле. Януш скрипел зубами, слезы выступали у него на глазах. «Скажи им что-нибудь, Казимир! — шептал Януш. — Скажи им, что ты не партизан, а простой бандит пан Войтковский. Нет, не говори этого, ты ведь не бандит!.. Они бандиты, а ты хороший человек, честный…»

Потом он увидел, как Войтковского привязали к жердям и понесли к болоту, на котором уже был установлен столб. «Вот они что придумали, гадючьи души!» — прошептал Януш.

Жерди с Казимиром прикрепили к столбу, какой-то каратель сел на пень и остался сторожить жертву. Другие под командованием офицера начали гатить узкий рукав топи, налаживать переправу. Крики и брань неслись со всех сторон.

Януш внимательно наблюдал за отрядом. Караульные, выставленные офицером в двух-трех местах, главным образом с тыла, боялись, наверно, отходить далеко от своих: они жались к отряду, с опаской вглядываясь в сумрак леса. Болото расширялось вправо и влево, и там Януш не заметил ни одного поста; это вселило надежду в сердце разведчика. Еще раз окинув зорким взглядом лагерь карателей, Януш осторожно спустился с дерева и углубился в лес, к своим друзьям.

Андрей и Казик с нетерпением поджидали Януша. День уже клонился к концу, сумерки словно поднимались из земли и растекались вокруг. На болоте надрывно и тоскливо кричала какая-то птица.

Ну, Януш? — спросил нетерпеливо Андрей, когда разведчик без шума подошел к ним.

Януш опустил автомат, достал из желтой коробочки крохотный окурок, не спеша закурил. С наслаждением затянувшись, пустил струю дыма вверх, чтобы отпугнуть комаров, и только тогда ответил:

Кажется, мы сумеем его оттуда вытащить.

Бросив окурок и раздавив его ногой, Януш взял веточку и нарисовал на земле расположение лагеря карателей и болото. Веточку он воткнул там, где тянулся рукав топи.

Здесь — Казимир! — сказал он.

Андрей с недоумением посмотрел на разведчика:

В болоте?

Да.

И Януш рассказал все, что ему удалось увидеть. Не упомянул только о том, что Казимира пытали на костре.

Смотри, Андрей, — Януш показал на правую часть болота, уходившего далеко в сторону, — вот здесь никого из этих бандитов нет. Можно ползти по краю топи. Каратель сидит вот здесь. Может, он и не будет сидеть все время, будет ходить туда-сюда. Это еще лучше. Ты подкрадешься к нему и… Понимаешь, Казик сумеет добраться до Войтковского и разрезать веревки. Сумеешь, малыш? А я буду с автоматом вот здесь. — Он показал на рисунке точку недалеко от болота. — В случае… Ты понимаешь?

Андрей опустил голову на руки, передохнул. Он слышал, что остановился и Казик. Отсюда уже видны были столб с привязанным к нему человеком (над топью темнела только голова Казимира) и силуэт часового, сидевшего у края болота. Часовой, наверно, спал, так как не делал попыток отогнать комаров, тучей висевших над ним.

Андрей крепче сжал в руке дубинку и пополз дальше. За ним последовал и Казик. Комары облепили все лицо и шею, трудно было даже открыть глаза. Изредка Андрей терся то одной, то другой щекой о землю, и ему казалось, что он чувствует на лице струйки крови. Он очень боялся за Казика: выдержит ли малыш эту пытку? Вдруг он нечаянно вскрикнет, сделает неосторожное движение? Андрей на секунду задержался, подождал и, когда Казик поравнялся с ним, прошептал ему на ухо:

Еще немножко, Казик. Вон около того куста ты остановишься и будешь ждать.

Казик прижал к его руке лицо, отогнал комаров, чуть слышно простонал от боли.

Вот и куст, у которого Казик должен остановиться. Андрей оглянулся, словно хотел подбодрить своего маленького помощника, и пополз дальше один. Короткий, но трудный путь! Лучше бы лететь сейчас среди огня зениток, увертываться от вражеских потребителей, мчаться среди молний трассирующих пуль, чем медленно ползти по этой вязкой земле, ползти, может быть, навстречу смерти. Сколько еще осталось: десять, двенадцать шагов? Часовой сидит теперь к нему спиной, сидит и не думает, что смерть его близка. Андрей медленно, очень медленно, чтобы не произвести никакого шума, приподнялся на колени, подтянул дубинку. Что ж, каратель, ты сам пришел сюда, чтобы убивать других, сам пришел за своей смертью.

Андрей почти не услышал удара. Он даже удивился, когда часовой сразу, без единого звука, свалился с пня, на котором сидел, и застыл в неестественной позе, подвернув ногу под живот. Медлить было нельзя. Андрей схватил автомат и теперь уже быстрее пополз к тому месту, где оставил Казика.

Казик! — приглушенным шепотом позвал он.

И увидел, что Казик ползет по дереву, брошенному карателями в болото, быстро пробирается к Казимиру. Нож у него в зубах. Все ближе и ближе столб, столб пытки. Все ближе и ближе Казимир. Кажется, густые круги жидкой топи заплясали вокруг столба. Послышался глухой плеск, словно в сметану бросили камень. Наверно, Казик погрузился а болото, чтобы разрезать веревки на ногах отца. Молодец Казик! Теперь Андрей увидел, как Казимир приподнял руку и схватился за дерево. Все в порядке! Он будет жить, бывший бандит пан Войтковский, а теперь — партизан Казимир Войтковский.

 

Глава десятая

1

На запад, на запад…

Огрызаясь, рыча моторами танков и броневиков, воя падающими бомбами и взвизгивая минами, раненый зверь полз на запад, к своему логову. Нет, он не собирался залезать в берлогу, чтобы отсиживаться: слишком ясно он чувствовал знакомый запах крови, привык к нему, алчность не потухала в жадных глазах зверя. На ходу зализывая раны, он петлял, маневрировал, в удобный момент останавливался, поворачивал еще сильное тело и нападал. И опять лилась кровь, стонала земля, горело небо. Алые зарницы пылали от края и до края, в красных от огня тучах мелькали грозные силуэты черных и серых машин с крестами и звездами на крыльях. В большом бездонном небе было тесно, как на людном перекрестие. Сильные прочищали себе путь горящими в воздухе трассами, слабые уступали дорогу, падая, чтобы больше никогда не подняться.

Полевой аэродром жил напряженной, суровой жизнью. Эскадрильи с рассветом уходили на «работу», возвращались, чтобы залить в пустые баки бензин, подвесить бомбы и снова уйти в бой.

Возвращались не все. Часто, увидев в воздухе словно обрубленный с одной стороны клин самолетов, кто-нибудь из механиков вскакивал с чехлов, где он докуривал за этот час десятую папиросу, и начинал бегать вокруг стоянки, чувствуя сердцем, что на этот раз стоянка так и останется пустой. Но трудно верить, когда приходит такое горе…

Вот садится первая машина, и механик, задыхаясь и падая, бежит к ней. Машина еще продолжает катиться, а механик уже на крыле, приник побледневшим лицом к плексигласу и тревожно заглядывает в глаза пилоту. Он ни о чем не спрашивает, он только смотрит на пилота, но тот в эту минуту не может даже взглянуть на механика: все-таки самолет еще не стоит, надо смотреть на приборы, вперед — на землю. Пилот даже не видит человека на крыле. Не видит? Механик понимает: это все! Больше он не выкурит со своим командиром цигарку, больше не поправит на его голове шлем, больше не услышит веселый, ставший самым родным голос: «Так вот, заходим на цель, аккуратненько кидаем по бомбочке. Полный порядок…»

И только теперь механик по-настоящему чувствует, кем был для него командир. Он вспоминает все, что цепкая память сохранила именно для этой минуты. Должно быть, это было неделю назад. Вырвалась откуда-то из-за горки тройка «мессеров» и пошла куролесить по аэродрому. Один заход на бреющем, второй. Вспыхнул бензовоз, окутался дымом связной «У-2», застучали зенитки. Летчики сидели в это время в землянках КП, получали задание. Технический персонал готовил машины. Но вот выбежал из-за капонира какой-то человек в синем комбинезоне, бросился к окопу. Не добежал, споткнулся, упал, а «мессер» уже кладет трассы все ближе и ближе. Застыл человек, съежился, втянул голову в плечи, словно ожидает удара. И, может быть, так и остался бы он лежать рядом с окопом, если бы не выскочил из землянки КП коренастый паренек в расстегнутом шлеме, не подбежал бы к человеку, не помог бы ему. Снаряды рвутся так близко, что горячий воздух бьет в лицо и волосы шевелятся на голове то ли от страха, то ли от волны. «Механик! — кричит над ухом коренастый паренек. — Механик, ты ранен?» Механик не ранен, он просто оцепенел, растерялся, видимо, и боится встать, чтобы не подставить себя под пули. Голос командира, рука командира — рядом, и как-то сразу прошло оцепенение, прошел страх. Не поднимаясь, ползут бок обок к окопу, прыгают в него, и механик говорит: «Спасибо, командир!» А командир добрыми, умными глазами смотрит на механика и смеется: «Теперь порядок… Испугался я за тебя».

А вот командир будто вскользь бросает: «Слушай, Митя, вчера случайно зашел на почту, так просто, поболтать с девчонками, и нащупал в кармане три сотни рублей. Дай, думаю, отошлю их твоей жинке, они мне все равно ни к чему. Да ты не благодари. Я ж сказал, что они мне ни к чему… Это точно…» Вот механик задремал на рассвете под крылом машины, зябко поеживаясь от утреннего холодка, а встать, чтобы взять куртку и укрыться, нет сил, уж очень он притомился за последние дни. И заботливая рука друга-командира прикрывает его кожаным регланом, а сам командир начинает быстро вышагивать вокруг машины: так теплее. Когда же механик вскакивает и видит на себе реглан, командир говорит: «Решил поразмяться, давно физкультурой не занимался. А ты бы вздремнул еще минут семьдесят, Митя…» Или вот: идет командир к машине, уже поставил ногу на лесенку, чтобы залезть в кабину, и вдруг вспоминает: «Да, Митя, я вот тут захватил из столовой пару котлет, подрубай немножко. Сегодня наш повар именинник, что ли: изготовил уйму вещей, а есть-то с утра не хочется». А Митя-то знает, что в столовую третий день не подвозят мясо и с питанием трудно. Это командир выпросил свой ужин, знает, что в столовой для техников плоховато. Командир… У кого еще есть такой командир? Всю авиацию пройди, облетай все воздушные армии, а такого не найдешь! Так и кажется, что сейчас он хлопнет по плечу и скажет: «Не моторы, а Павел Буре, механик! Давай-ка закурим по этому поводу, что ли».

Давай-ка закурим… Механик, как в полусне, идет на пустую стоянку, идет, тяжело волоча свинцовые ноги. Медленно опускается на чехлы, с трудом свертывает цигарку, и горький дымок уносится к небу, к чужому небу, которое не вернет друга. Долго, очень долго сидит одинокий, убитый горем человек, и никто ни на секунду не подойдет к механику: горе — не радость, его не выплеснешь со словами, не растворишь в сочувствии. И знают все: подойдешь к человеку, скажешь что-нибудь, а он взглянет пустыми глазами и только бросит: «Уйди!»

Мир для него сейчас — он сам и его неутешная тоска. Больше нет никого, больше нет ничего. Механик будет сидеть на чехлах до первых звезд, прислушиваясь к небу, без надежды, без радости. Потом встанет, зайдет за капонир, упадет на землю и глухо застонет. Мужские слезы спазмой сдавят горло, негнущиеся пальцы взроют сухую землю, и голос, полный душевных мук, будет звать всю долгую ночь: «Командир!.. Командир!..»

Эскадрилья «ПЕ-2» возвращалась с задания. Истребители прикрытия сделали круг над аэродромом, наблюдая за посадкой, и легли на курс к своей площадке. Два самолета заруливали на стоянку, третий садился, четвертый делал последний разворот. И в это время из высокого серого облака вырвались два «мессершмитта». Полковник Ардатов крикнул в микрофон уходящим «Лавочкиным»:

Ястребы, ястребы, вернитесь! В воздухе «мессеры».

И Якову Райтману, выводящему машину из разворота:

Голубь, голубь, осторожней, тебя атакуют!

Пилот увидел мелькнувшую тень, почувствовал, как вздрогнула машина от обрушившихся на ее плоскость пуль.

Стрелок, нас атакуют! — закричал он и оглянулся: стрелок сползал с турели с закрытыми глазами. Яша рванул штурвал на себя, машина полезла вверх, и штурман послал очередь вслед истребителю. «Мессер» качнул крыльями, сделал боевой разворот и скрылся. «Сейчас опять атакует, — подумал с тревогой Райтман. — Попробую уйти в облако. Может быть, успеют вернуться «лавочкины». Он с надеждой смотрел на восток, куда ушли истребители, но ничего не видел. Облако, беловатое, пушистое, как вата, висело далеко в стороне, и Яша направил к нему машину. «Только бы успеть», — думал он.

Командир, «месс» на хвосте! — вдруг крикнул в шлемофон штурман.

Для того чтобы оглянуться назад, нужна всего одна секунда. Но если бы Яков оглянулся, это была бы последняя секунда в его жизни. «Месс» на хвосте — это значит, что враг уже поймал тебя в прицельную сетку и положил палец на гашетку. Сейчас длинная трасса прошьет насквозь плоскость, взорвется бак и самолет факелом рухнет вниз. Нет, Яша не стал оглядываться. Он рванул машину влево, и в тот же миг «мессер», как стрела, пронесся мимо.

Не став отыскивать второго «мессера», Райтман развернул самолет на сто восемьдесят градусов и повел его к аэродрому. Штурман наблюдал, как «лавочкины» гонят «мессера» в сторону. Никто не видел вынырнувшего из беловатого облака самолета с коричневым крестом на фюзеляже, никто из них не заметил, как этот самолет пристроился сзади них, и немец не спеша подворачивал хищный нос своего истребителя, ловя в прицел кабину летчика. Только тогда, когда с земли по радио крикнули: «Месс» над вами!», Райтман понял свою ошибку. Но было уже поздно. Трасса прошила руль поворота, вспыхнул правый мотор, Яша взглянул на высотомер: шестьсот метров.

Прыгай, штурман! — крикнул он исступленно и оглянулся на стрелка.

Голова Паши Кузнецова была склонена на грудь, из затылка хлестала кровь. Увидев, как мелькнул парашют штурмана, Яков толчком оторвался от сиденья и, задохнувшись дымом, бросился вниз…

2

На запад, на запад…

Еще утром аэродром находился в десяти километрах от передовой, а к вечеру уже не слышно было даже орудийной пальбы. И снова полк уходил вперед, оставив на старом месте невысокий холмик со скромным деревянным обелиском: «Здесь похоронен комсомолец стрелок-радист Паша Кузнецов, павший в боях за советскую Родину». И рядом с обелиском — закопченный винт от сгоревшей машины.

Райтман ходил по аэродрому, с завистью поглядывая на готовившиеся к вылету экипажи. Суетились механики, заправляли пулеметные ленты стрелки, летчики и штурманы прокладывали на картах маршруты. Жизнь шла своим порядком, как будто ничего не случилось, только летчики при приближении Яши внезапно вскакивали с мест и лезли в кабины, будто их там ждало срочное дело. Он понимал: не принято было говорить о потерях, и о чем же еще говорить с человеком, который остался без машины и его друг вон там лежит под серым обелиском?

Сочувствовать? Утешать? Этого не любили летчики. Предложить сесть в свой самолет вместо штурмана? Но штурман — друг, его нельзя обидеть, тяжело видеть его полные тоски глаза, когда он будет провожать улетающий самолет…

Нечмирев уже залез на крыло, когда Райтман подошел к самолету.

Прячешься, салака? — зло спросил Яков.

Нечмирев смутился, спрыгнул на землю.

А, Яша! — Он протянул другу руку. — Привет.

Мы уже сто раз сегодня виделись! — Он положил планшет на плоскость, вытащил из кармана папиросы — Кури.

Нечмирев закурил, постоял немного молча и вдруг сказал:

Яша, кажется, я помогу тебе.

Устроиться шофером на полуторку?

А ты не смейся, миллион чертей! Если Нечмирев обещает помочь, так он поможет. Летать хочешь?

Дурной ты, Вася, — ответил Райтман. — Кто об этом спрашивает?

Ну так слушай меня. Завтра моего штурмана посылают на базу. Не меньше чем на неделю. Штурманишек там молодых прислали, так он подучит их. Ты понял?

Яша радостно улыбнулся, спросил:

Помнишь, Вася, мы на одной машине летали через горы? Помнишь, а? Неплохо получалось? Салака ты моя дорогая, пойдем к командиру! Сейчас. Скажи, Вася, разве я плохой буду штурман?

Кто ж скажет, что плохой?

Вася, дай я тебя обниму. Ну? Вот так. Ты ж нестоящий друг, Вася! Пока получу машину, будем работать вместе. Порядок, Вася. Разве ж командир будет возражать?

Идем, Яша.

Где-то далеко в стороне плыли туманы. Будто морской прибой разбрызгал густую белую пену, она повисла в воздухе, и легкий бриз несет ее на юг. Казалось, что сейчас вот оттуда поднимутся белокрылые чайки и будут парить над туманами, крича и ныряя в невидимое море. Солнце поднималось из-за пенящихся волн матовое, словно прикрытое плафоном. Дым от пожарищ стлался по изрытой земле, медленно полз по холмам и перелескам, горький, удушливый. Впереди тускло синела река, и над ней — рой быстрых шмелей, гоняющихся друг за другом. Это над мостом дрались с «мессерами» «лавочкины» и «яки», расчищая путь бомбардировщикам. Река, мост — цель, к которой надо пробиться чего бы это ни стоило. Враг оттягивал на новый рубеж войска и технику, надо было отрезать ему пути…

Райтман поправил наушники, хотел посмотреть вниз, но услышал:

Голубь, пора!

Яков передал Нечмиреву:

Командир, курс двести пятнадцать!

Василий качнул крыльями самолета и повернул от эскадрильи. Клин бомбардировщиков продолжал путь к реке, а Нечмирев повел машину в сторону. Надо было выждать, пока эскадрилья отбомбит переправу и улетит, преследуемая истребителями противника и сопровождаемая своими, а потом внезапно, со стороны солнца, спикировать на мост и уничтожить его. Может быть, отбив налет эскадрильи, зенитчики на какое-то время прекратят стрельбу, не успеют опомниться. Много ли надо времени, чтобы положить в цель две-три хорошие бомбы, и, взвыв моторами, снова уйти к туманам!

Под самолетом мелькнуло неширокое шоссе, по которому мчались две легковые машины. Райтман попросил:

Подверни, командир! Спикируем, хотя бы одну очередишку.

Отставить! — грубо ответил Василий.

Только один заходик, командир! Скажешь, что это будет плохо?

В шлемофоне послышался кашель, потом Нечмирев крикнул:

Штурман, следи за воздухом!

Есть следить, — быстро ответил Яков. И уже тихо, словно оправдываясь, добавил: — И пошутить нельзя. Да они уже свернули, салаки паршивые.

Нечмирев вел самолет вдоль кромки тумана, не набирая высоты, и все время строил план захода на мост «Зайти на бреющем? — думал он. — Фрицы и ахнуть не успеют, как мы будем уже у них под носом… Но с бреющего можно промазать, а второй раз не зайдешь. Нет, лучше с пикирования. Пикировать до предела. Чихать на зенитки: будь что будет. Только бы прорваться, а там…»

Кромка тумана кончилась, а время еще не вышло. Василий развернул машину на обратный курс, внимательно наблюдал за небом. Здесь было спокойно, «мессеры» проносились далеко в стороне, не обращая внимания на полосу тумана. А белая пена ползла и ползла на юг, только не парили над ней чайки и невидимое море не плескалось у невидимого берега. Горела за туманом какая-то безвестная деревушка, и тяжелый дым растекался вокруг, горький, смрадный…

Пора, командир! — услышал Нечмирев голос штурмана — Курс сто тридцать пять.

Радист передал:

Наши кончают работу, командир. Одиннадцатый приказывает выходить. От цели отчалили последние два креста.

Василий крепче сжал штурвал, резко увеличил обороты моторов. Машина заметно взмыла кверху, все выше, выше. Растаяла внизу белая пена, растекся смрадный дым, казалось, кто-то снял с солнца матовый плафон.

Райтман повернул голову и увидел нестройный клин бомбардировщиков, идущих на запад. Над ними и в стороне от них дрались истребители.

Наши пошли домой, — грустно проговорил Яков.

Скучаешь? — засмеялся Нечмирев. — А ты не скучай, миллион чертей!

Река словно двигалась навстречу самолету. Не глядя на карту, летчики узнали, что это она. Вот синяя петля захлестнула небольшой городок, вот смятую зарослями камыша ленту разгладили, и она, широкая, ровная, ушла на запад. А чуть правее — черные точки машин, танков, тягачей, серо-зеленые перелески солдатских шинелей. Все это извивается, как тело большой змеи. Вокруг моста дымятся берега, дымятся развороченные бомбами воронки.

Приготовились! — коротко сказал Василий. — Заходим на цель.

Он стиснул зубы и отдал штурвал от себя. Клюнув носом, машина вошла в пикирование. Скорость нарастала с каждой секундой. Казалось, со всего белого света слетелись сюда все ветры и мчатся навстречу машине, стремясь удержать ее и воя в бессильной ярости. Вокруг белели шары разрывов. Все плотней охватывали они самолет, кольцо сужалось.

Прицельную! — крикнул Нечмирев.

Яков рванул рычаг, черная точка отделилась от машины, и через мгновение, левее моста в десяти-двенадцати метрах, вырос смерч.

Поправку!

Райтман не отрывал взгляда от моста, приготавливаясь сбросить весь бомбовый груз.

Хорошо, командир.

Стрелок предупредил:

Атакуют два «мессера»!

Зенитный снаряд взорвался рядом с левым крылом, машину бросило в сторону, но осколки остались позади. Стрелок припал к турели, ждал, злыми глазами глядя на приближающихся истребителей. Вот один из них на выдержал — с дальней дистанции открыл огонь. Трасса прошла вдоль фюзеляжа, рядом с кабиной стрелка. Второй истребитель молчал, и это было страшно. Стрелок чувствовал, что немецкий летчик ловит в прицел его кабину. Руки невольно вздрагивали на турели, и казалось, от этого вздрагивает турель.

Ну, гад, стреляй! — прошептал стрелок. И опять ждал.

Сквозь плексиглас фонаря он уже видел немецкого летчика. Плотно сжатые губы, прищуренные глаза, прядь волос, прилипшая ко лбу. «Хочет протаранить!» — мелькнуло в голове. И почти в упор стрелок выпустил по истребителю трассу. Словно взрывной волной «мессершмитт» отшвырнуло вверх; клуб огня и дыма ринулся вниз. Второй истребитель отвернул в сторону, и стрелок-радист облегченно вздохнул. Он понял, что атакующие «мессеры» возвращались с задания и у них, наверно, пустые пулеметные ленты. Стрелок крикнул:

Атака отбита!

И в ту же секунду увидел еще двух истребителей, мчавшихся к бомбардировщику справа. Он быстро развернул турель и сказал:

Еще две…

Нечмирев ничего не ответил. В шлемофоне послышался взволнованный голос Якова:

Плевать!

Мост, танки, машины мчались навстречу. Зенитные трассы скрещивались над мостом, пробить их не было возможности. И Василий крикнул:

Бомбы!

Из густого облака огня и дыма взлетели вверх железные балки, обломки машин. Словно перерезанный надвое, мост рухнул, вздыбился огромный танк и, ломая стальные перегородки, медленно сполз в воду. Серо-зеленые шинели рванулись назад, машины помчались за невысокий холм, в укрытие…

Выведя самолет из пикирования, Нечмирев встряхнул головой, сбивая с лица капли пота, и глухим, каким-то чужим голосом сказал:

Будем уходить на бреющем. Штурман, курс! Стрелок, как воздух?

Стрелок не ответил. Он видел, как наперерез двум «мессерам» пикировала сверху тройка «яков», преграждая им путь к бомбардировщику. Слева, на высоте полутора-двух тысяч метров, шел бой между двумя парами немецких и наших истребителей. Трассы чертили воздух, тонкие белые полосы, словно струи горячего пара, петлями и зигзагами рисовали небо. Но не это привлекло внимание стрелка-радиста. Он увидел маленькие силуэты самолетов, приближающихся с запада. Силуэты росли, их было много, очень много. Вот четверка «мессеров» отвернула влево и полетела вперед, отсекая дорогу на восток. Вторая четверка охватывала бомбардировщик справа, а остальные восемь или десять шли прямо сюда.

Командир, — спокойно сказал стрелок, — нас перехватывают.

Сколько? — спросил Нечмирев.

Много, командир, — ответил стрелок. — Со всех сторон.

Курс — сто пять! — проговорил Яков.

Курса не будет! — ответил Нечмирев. — Уходим маневром.

Подходит первая пара крестов! — Стрелок припал к турели и послал очередь.

Маневр, командир!

Нечмирев успел резко свернуть влево, и истребитель с крестом на фюзеляже промчался мимо бомбардировщика. И опять стрелок близко увидел лицо немецкого летчика. Оно не было ни напряженным, ни злым: немец смеялся. Смеялся так, как смеется человек, увидев в расставленных им сетях пойманного зверька. Он долго охотился за ним, и вот наконец жертва схвачена. Беззащитная, еще не совсем понимающая, что она погибла, но уже безвредная…

Стрелок скрипнув зубами, коротко выругался:

Гад!

Поймав в прицел хвост второго «мессера», он с ожесточением нажал на гашетку. Немец не успел даже подобрать высоту: врезавшись в землю, самолет в тот же миг взорвался. Райтман крикнул:

Молодец, Димка!

А сверху уже пикировала вторая пара «мессеров».

Вдруг задымил правый мотор. Стрелок пополз к кабине штурмана, и Нечмирев увидел, как Яков сорвал с себя шлем и рывком открыл фонарь. Он что-то кричал, но Василий ничего не мог разобрать. Потом Яков привстал и рукой показал влево — в двух-трех километрах от самолета зеленела длинная ровная площадка и рядом — не то небольшой лес, не то роща. Нечмирев кивнул головой и повел машину туда. Из-под капота правого мотора вырвалось пламя, и сразу же остановился винт.

Кресты справа! — закричал стрелок.

Нечмирев ответил:

Вижу!

Он почувствовал, как от ливня пуль вздрогнула машина, хотел круто развернуть ее в сторону, но педали не поддавались. Тогда он резко выключил второй мотор и крикнул:

Сажусь!

…Машина горела. Пригибаясь к земле, падая, вскакивая и бросаясь в стороны, Нечмирев, Райтман и стрелок-радист Дима Уваров бежали к лесу. «Мессеры» носились над самой травой, вспахивая землю трассами пуль и снарядов. Их было восемь. Восемь смертей против троих измученных, усталых, выбившихся из сил людей.

Дима Уваров приподнялся. Хотел сделать рывок — и медленно, будто для отдыха, сел на траву. Все ниже и ниже опускалась на грудь голова, и только что блестевшие от возбуждения боя карие глаза быстро тускнели уже не видя ни зеленых деревьев, ни синего неба. Яков оглянулся и бросился к другу.

Дима! — закричал он. — Вставай, Дима!

Это была небольшая роща, южной стороной упершаяся в широкую трактовую дорогу, северней примыкавшая к какой-то деревушке, а восточной и западной граничившая с открытыми, заросшими травой полями. Райтман достал из планшета карту-километровку и разложил ее на коленях.

Вот, — показал он на мерную точку рядом с зеленым квадратиком, — Мелентьевка.

Нечмирев присвистнул:

Сто миллионов дьяволов! Километров пятьдесят от линии фронта! У нас девяносто пять шансов из ста последний раз сыграть в ящик…

Яков промолчал. Он внимательно просмотрел карту и, достав из кармана спички, поджег ее.

Твоя где? — спросил он.

Там! — Вася кивнул головой на поднимающийся к небу черный столб дыма. — Смотри вон на то дерево. Видишь?

Дупло…

Давай комсомольский билет. Спрячем.

Яша вытащил из кармана гимнастерки комсомольский билет, подержал его в руках и снова спрятал.

Нет, — ответил он. — Я — комсомолец.

А я кто?

Комсомольские билеты останутся с нами! — твердо ответил Райтман. — Лучше пересчитаем вот эти штучки. — Он взял пистолет, достал обойму и высыпал из нее патроны.

Восемь.

Скажи, Вася, разве это мало? Двенадцать патронов! Если не спеша, с чувством… Это двенадцать фрицев…

Шесть и восемь — четырнадцать, — подсчитал Нечмирев.

Шесть и восемь — двенадцать, Вася. Ты меня понял?

Это точно, Яша. Попадать в лапы к фрицам живыми… Шесть и восемь —: двенадцать. Вот тут у меня в кармане пара галет, мы немного подкрепимся и тронемся. Все равно до ночи здесь отсидеться не удастся. Фрицы не дадут.

Не дадут, — согласился Райтман. — Ты думаешь, они сейчас уже не ищут нас? А куда идти? В деревню?

Там наверняка немцы. На дороге — тоже. В открытом поле не спрячешься. Если бы до ночи…

Яков быстро вложил обойму в пистолет и встал.

Слышишь? — Нечмирев взвел курок.

Слышу…

С южной стороны рощи, от тракта, протрещала автоматная очередь.

Идут, — тихо проговорил Яша. — Давай-ка обнимемся, Вася, салака ты моя дорогая. Скажи, разве мы не были друзьями? Хорошими друзьями?

Они крепко обнялись, и Нечмирев сказал:

Ты всегда был хорошим человеком, Яша.

Они отошли метров на пятьдесят и внезапно в просвете между деревьями увидели группу немцев — человек семь или восемь. Василий прыгнул в старую траншею и увлек за собой Яшу. Передний немец крикнул:

Рус, бросай пистолет!

Нечмирев пригнулся и тихо сказал:

На таком расстоянии можно промахнуться. Будем ждать.

Немцы залегли и ползком начали подбираться к траншее. Все ближе. Уже хорошо видны каски, чуть приподнимающиеся из травы.

Эх, парочку бы гранат, миллион чертей! — вздохнул Нечмирев.

Райтман молчал. Чуть приподняв голову над траншеей, он смотрел на приближающихся немцев. Немцы тоже молчали. Медленно ползли по траве, полукольцом охватывая траншею. Колыхалась трава, шелестели листья деревьев. Страшна была эта тишина на пороге смерти. Или жизни? Нет, в эту минуту иллюзии не нужны. Скоро подойдут те, которые спешат сюда с другой стороны. Сколько их? Десять, двадцать? А патронов только четырнадцать минус два. Потому что нельзя комсомольцам сдаваться живыми, это хуже смерти.

Можно попробовать, Яша, — тихо проговорил Нечмирев. — Бери крайнего слева. Я возьму переднего.

Райтман пристроил ствол пистолета на кулаке левой руки, долго и тщательно целился и, когда немец слегка приподнял голову, нажал на курок. Немец вскрикнул, приподнялся на локтях и тут же рухнул. После выстрела Нечмирева еще один враг остался лежать на траве.

Два — ноль в нашу пользу, — сказал Вася и снова, почти не целясь выстрелил в высокого немца, быстро вскочившего с земли и прыгнувшего к траншее.

Три — ноль! — крикнул Яша. — А, гад, и ты? Ты тоже?!

Маленький, тщедушный ефрейтор с обезумевшими глазами поднялся во весь рост и, держа автомат у груди, приближался к летчикам. Он шел, пошатываясь, как пьяный, Страх исказил черты его бледного лица, но он все шагал и не стрелял. Яков смотрел в маленькие, полные ужаса глаза и не мог нажать курок. Губы немца что-то шептали, будто он о чем-то просил или молился. Яша видел на его лице крупные капли пота, стекающие грязными струйками к худому, заросшему подбородку. Немец с трудом поднимал ноги, обутые в солдатские башмаки, и шел, чуть наклонившись вперед, не спуская глаз с руки Яши, в которой тот держал пистолет. Не отдавая отчета в том, что с ним происходит, Яков закричал:

Ну, стреляй! Стреляй, салака паршивая!

Выстрелил Нечмирев. И когда немец, выронив из рук автомат, ткнулся головой в землю, выругался:

Псих! Не он псих, а ты! Им приказано взять нас живыми, вот они и прут. А ты…

Над головами просвистели пули. Несколько листьев, срезанных ими, упало с деревьев в траву. Треснула сломавшаяся ветка.

Не выдержали, гады! — с облегчением сказал Василий. — Теперь дело пойдет веселей. Бей вон того, что в накидке.

Райтман снова пристроил пистолет, но в это время почувствовал острую боль в правой руке, будто по кисти кто-то ударил железным горячим прутом. Пистолет упал на дно траншеи. Яков наклонился, чтобы поднять его, и в глазах у него стало совсем темно. Он прислонился плечом к земляной стенке и застонал,

Ты что, Яша? — испуганно спросил Василий. — Яша!

Усилием воли Яков открыл глаза, левой рукой нащупал пистолет, встал.

Все в порядке, Вася, — прошептал он, — Смотри, они уползают. Четверо из восьми… Может быть, мы…

Он не успел договорить. С тыла послышалась автоматная очередь, и человек двадцать немцев выбежало из-за деревьев. Крича, стреляя из автоматов, они быстро приближались к летчикам, на мгновение растерявшимся при виде новой опасности.

Сдавайсь, рус! — Офицер в глубоко надвинутой на лоб фуражке выскочил вперед и, на ходу отдавая приказания солдатам, побежал к траншее. — Сдавайсь, рус! — снова крикнул он. — Ви окружен!

Яков медленно поднял левой рукой пистолет и выстрелил. Офицер продолжал приближаться. Яков выстрелил снова — и опять промахнулся. Рука дрожала, в голове гудело, глаза плохо видели.

Дай сюда! — закричал Нечмирев и выхватил из Яшиной руки пистолет. — Что же это мы два патрона вхолостую, миллион чертей! Ну, гады, подходите. Кто первый? Ты?

Он вскинул пистолет, выстрелил, и офицер свалился на траву, схватившись за грудь.

Теперь — ты? Подходи, фриц, сто миллионов дьяволов! На тебе! Захлебнулся? Порядок, Яша! Слышишь, воют фрицы, как волки… Шесть и восемь — сколько, Яша? Двенадцать? Нет, они все равно убьют нас, так до последнего же патрона! Получайте, гады!

Василий рванул на груди «молнию» комбинезона, выпрыгнул из траншеи и с двумя пистолетами в руках пошел навстречу немцам. Казалось, листья сильнее зашумели на деревьях, эхо звонче пронеслось по роще. Бросившегося на него немца с поднятым над головой автоматом Нечмирев с силой пнул ногой в живот, и немец взвыл, падая на землю. Второму он выстрелил в лицо, третьему рукояткой пистолета проломил череп. Василий громко кричал, и роща отзывалась на егоголос. Кричали и немцы, бросаясь на летчика, выл солдат с простреленной рукой, корчась на покрасневшей под ним траве. И только когда кончились у Нечмирева патроны и огромный солдат с волосатыми руками обезьяны навалился на летчика и сжал ему горло, стало сразу тихо в зеленой роще, так тихо, что слышно было, как шумят кроны деревьев и где-то далеко в стороне кричит кукушка…

3

Почти мертвых их бросили в подвел, оставили часового с автоматом и ушли. Время остановилось. Не было им дня, ни ночи. Казалось, над ними захлопнулась крышка гроба и все кончилось. Где-то еще продолжалась обыкновенная жизнь, шла война, стреляли друг в друга люди, ели и пили, а здесь — могильная тишина, мрак, ужас смерти. Они лежали почти рядом, в двух шагах друг от друга, и молчали. Ни стона, ни движения. Все, что было в прошлом — синее небо, ветер, бивший в лицо, гул моторов, утренние зори и вечерняя тишина заката, — это уже ушло от них, ушло навсегда, навсегда. С ними остались только мрак и отчаяние — тропка к смерти…

Нечмирев облизал сухие губы, тихо позвал:

Яша!

Пискнула крыса, перескочила через ногу, и опять — тишина. Василий снова позвал, но не услышал даже самого себя. В горле забулькало, он выплюнул соленый сгусток, хотел открыть глаза — и не смог: не хватало сил. Тогда он подумал: «Отдохну еще, теперь-то спешить некуда». Прижался щекой к холодной сырой земле и снова забылся.

Рассеялся мрак, ушла из тела боль, дышать стало легче. Может быть, потому, что он увидел кусок сверкнувшего сквозь деревья моря и почувствовал, как упругий ветер ворвался в окно вагона, обдав лицо и грудь свежим дыханием. Поезд мчался навстречу новой жизни, и пели колеса: «Наш паровоз, лети вперед…» Андрей Степной спросил: «А ты, парень, не боишься медкомиссии?» Нечмирев рассмеялся: «Я боюсь? Ха! Вася Нечмирев одним ударом сбивает с ног быка. Вася Нечмирев в десятибалльный шторм на мокрой палубе танцует румбу. Теперь ты понял, братишка, кто такой Вася Нечмирев?» Колеса пели: «Пропеллер, громче песню пой! Неси распластанные крылья!» Яша Райтман сказал: «Был Абрам, и нет Абрама, брата моего. Мы им, салакам паршивым!.. Идем, Вася…» «Штурман, дай курс!» Взлетает на воздух мост, рушатся железные балки и вдруг — «мессеры». Много их, окружили, как шакалы, самолет. «Комсомольские билеты останутся с нами, — твердо говорит Яша и добавляет: — Шесть и восемь — двенадцать».

Василий приподнял голову, вгляделся в темноту. Яков лежал тихо, как мертвый, лицом вниз. Превозмогая страшную боль, Нечмирев подполз к другу, головой коснулся его щеки, позвал:

Яша! Слышишь, Яша?

Тот молчал. Нечмирев испугался: неужели Яша уже… Остаться одному, с глазу на глаз с врагами, не чувствовать плеча товарища…. Он крикнул:

Яша!

Ему казалось, что крик его слышен за километр от подвала, но он просто выдохнул, прошептал имя друга. И почему-то подумал: «Тихое имя у Яши, мягкое, ночное имя: «Яш-ша… Не то, что моя фамилия: «Не-чмир-рев, миллион чертей!»

Яков шевельнулся, слабо застонал. Нечмирев обрадовался, будто теперь вместе с Яшей он обрел свободу, теперь жизнь пойдет своим чередом, большая, славная жизнь.

Яша, родной! — Он терся щекой о его лицо и чувствовал, как по щеке сползает слеза. — Яша, ты слышишь? Теперь мы, миллион дьяволов… Теперь нас двое, слышишь?

Рука, — прошептал Яша.

Нечмирев вспомнил: у Якова ведь прострелена рука, а они, гады, скрутили веревкой… Кое-как поднявшись на колени и локти, он добрался до узла, схватил веревку зубами и дернул. Яша вскрикнул.

Молчи, Яша!

Узел был затянут туго, набух от крови, не поддавался. Размочаленные концы веревки лезли в рот. Тошнило, нечем было дышать. Вася с остервенением рвал узел, сплевывал и все время просил:

Молчи, Яша.

Яша молчал. Он снова потерял сознание, сейчас он не чувствовал боли. И только когда Нечмирев у удалось развязать узел и рука соскользнула со спины на землю, Яков спросил:

Это ты, Вася?

Нечмирев лежал без движений, уткнувшись головой в спину друга. Не было сил ответить, пошевелиться. Он тяжело дышал и почему-то вздрагивал при каждом вдохе, будто плакал. Яша слегка повернулся, нащупал здоровой рукой его голову, погладил, как ребенка, по волосам.

Отдохни, Вася, — сказал он.

Вдруг они услышали гулкие шаги, потом громыхнул засов, и в подвал ворвался яркий сноп света. Яков успел спрятать руки за спину. Нечмирев с усилием приподнялся и сел. У входа в подвал стоял немец, смотрел на летчиков пустыми глазами, без ненависти, без участия. Потом он бросил на землю какой-то сверток, молча повернулся и ушел. Снова громыхнул засов, утихли гулкие шаги и только тогда Василий спросил:

Что он бросил?

Наверное, еду.

Но у нас ведь связаны руки… Они знают об этом.

Они хотят, чтобы мы ели, как свиньи.

Яков протянул руку к свертку, нащупал кусок хлеба, взял его, потом снова бросил на землю.

Пошли они к черту со своим обедом! — сказал он. — Объявим голодовку.

Ты с ума сошел, миллион чертей! — выругался Нечмирев. — Кому это нужно? С пустым брюхом стоять перед фрицами не совсем удобно, Яша. Давай-ка подкрепимся: может, веселей жить будет, пока живем…

Райтман зажал хлеб между коленей, отломил кусочек и протянул Василию. Прожевав, тот сказал:

Вот так я кормил щенка — с ладони. Дай-ка еще немножко, аппетит что-то разыгрался…

И опять время остановилось. Яков сидел, обхватив здоровой рукой раненую, и медленно раскачивался из стороны в сторону. Он не стонал, только тянул, словно нудную песню без конца и без начала: «А-а-а, а-а-а!» Так, казалось, легче было переносить нестерпимую боль, Василий лежал на животе, прижавшись щекой к земле, и молчал. Руки у него затекли, веревка врезалась в запястья и жгла. Яков пробовал развязать ее рукой и зубами, но затянул еще туже.

Брось, — сказал Нечмирев. — Отдохни…

Их вызвали в штаб сразу двоих. Немец, пришедший за ними, снова, связал Райтману руки и на выходе толкнул его автоматом в спину. Нечмирев остановился, покрасневшими глазами взглянул на конвоира, сказал:

Ты, дура! Хочешь, чтобы я тебе горло перегрыз?

Немец попятился, выставил автомат вперед:

Пошел, пошел. Шнель!

В комнате, куда их привел конвоир, за большим дубовым столом сидел капитан в форме эсэсовца, у стены стояли трое здоровенных солдат. За маленьким столиком, покрытым черной скатертью, пристроилась русская девушка-переводчица с длинными крашеными ресницами.

Капитан долго, с нескрываемым любопытством разглядывал летчиков, потом спросил у Нечмирева:

Кто ты? Большевик?

Василий мельком взглянул на эсэсовца, потом на переводчицу.

Скажи этому типу, — обратился он к ней, — чтобы приказал развязать руки. Иначе разговор не состоится. Поняла?

Крашеные ресницы несколько раз хлопнули верх-вниз, послышался быстрый испуганный лепет по-немецки.

О, да, да! — Капитан приказал развязать руки обоим летчикам и опять спросил у Василия: — Большевик?

Нет! — коротко ответил Нечмирев.

Ты? — обратился немец к Райтману.

Тот подошел к столу, медленно, но твердо проговорил:

Я — член Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодежи. — И посмотрел на Васю.

Нечмирев тоже подошел к столу, стал рядом с Яковом и так же твердо сказал:

Я — член Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодежи. — Он опять взглянул на девицу. — Переводи точно. Тебе, наверно, известно, что такое ВЛКСМ…

Какой полк? — спросил немец. — Где аэродром?

Полк бомбардировочный, аэродром — там! — Василий махнул рукой за окно.

Сколько самолетов в полку?

Скажите, пожалуйста, какой любопытный народ, — усмехнулся Нечмирев. — Мы ведь не спрашиваем, сколько танков в немецкой армии…

Девица перевела. Капитан-эсэсовец долго молчал, спокойно глядя на Нечмирева, потом быстро начал говорить переводчице.

Господину капитану уже известно, — переводила девица, — что вами уничтожен мост через Илу. Господин капитан считает, что вы опытные и смелые летчики. Не смотря на то, что в перестрелке вы убили офицера и нескольких солдат немецкой армии, господин капитан предлагает вам вступить в ее ряды и служить в особой части, созданной из русских добровольцев. Вам гарантируют сохранение жизни, повышение в чинах, хорошие деньги. Спустя некоторое время вам дадут самолеты. Предварительно вы должны выступить по радио и заявить о своем добровольном переходе на сторону германской армии…

Все? — перебил ее Нечмирев.

Нет, не все. В противном случае через несколько часов вы будете расстреляны. Перед этим вас подвергнут… — девица запнулась.

Понятно! — Василий обнял Райтмана за плечи, сказал — Яша, я буду отвечать за обоих. Хорошо?

Яков прижал к груди раненую руку и молча кивнул головой. Ему хотелось кричать от боли, но он стоял и безразлично разглядывал черные от копоти стены комнаты.

Слушай, ты, — громко сказал Нечмирев. — Передай своему господину капитану вот что… Передай слово в слово. Мы, советские летчики, лейтенант Василий Нечмирев и лейтенант Яков Райтман, знаем, что нас расстреляют. Это раз. Скажи этому типу, чтобы он больше не трудился о чем-нибудь спрашивать. Комсомольцы есть комсомольцы, поняла? Это два. Третьего не будет. Точка. Правильно я сказал, Яша?

Хорошо ты сказал, Вася, — ответил Райтман. — Комсомольцы есть комсомольцы. И точка…

Капитан все так же спокойно выслушал ответ, держа в одной руке массивное пресс-папье и разглядывая на нем испачканную промокательную бумагу. Потом он посмотрел на Якова и сказал:

Пусть летчики подумают. Хотя… Что у летчика с рукой? Я бывший врач, хочу посмотреть.

Райтман почти бессознательно протянул распухшую, синюю руку, положил ее на стол. Немец быстро, почти не глядя на окровавленные пальцы, с силой ударил по ним тяжелым прессом, рассмеялся и сказал по-русски:

Точка!..

Яков пошатнулся, закрыл глаза. Стало темно, эсэсовец и переводчица на миг исчезли, потом опять словно выплыли из тумана. Побелевшими губами Райтман прошептал:

Вася, поддержи меня.

Но Василий уже не мог поддержать своего друга. Два немца набросились на него, заломили назад руки, скрутили их проволокой. Он видел, как двое других сбили с ног Якова, схватили его за больную руку и потащили к дверям. Нечмирев успел крикнуть:

Держись, Яша!

…Потом все смешалось. Василий не мог понять: он сам находился в этой комнате или кто-то другой, близкий ему, на кого он не может смотреть без сострадания и… гордости. Близкого человека били шомполом по рукам, по животу, рассекли ему щеку и перебили нос, а человек твердо стоял на ногах, изредка сплевывая кровь. Василий шептал: «Держись, миллион чертей. Ты здесь — Россия! Держись!» Человек держался. Когда шомпол, рассекая воздух, опустился на позвоночник чуть ниже шеи, человек охнул, зашатался и начал медленно оседать на пол. Наверно, они повредили ему позвоночник, и он не мог больше стоять. Он падал. А за стеной кричал Яша. Дико, страшно. Яше совсем плохо с его рукой. Куда хуже, чем вот этому человеку. И Василий с укоризной прошептал: «Что же ты?.. Нельзя падать, надо стоять… До конца!» И человек выпрямился. Он посмотрел на девицу с крашеными ресницами, взглянул на эсэсовца. Девица была бледная, как стена, руки у нее дрожали, она перебирала тонкими пальцами край скатерти и старалась не смотреть на летчика: ей было страшно. Капитан улыбался, но Василий видел, как дергается у него под глазом и под тонкой кожей набухают и исчезают желваки. Нет, это не веселая улыбка! От этой улыбки немца, наверно, тошнило. И Нечмирев говорит близкому человеку: «Хорошо, ты настоящий парень. Продолжай…»

В это время человека бьют шомполом по голове, он падает, уже ничего не видя, не сознавая. Как черная кошка, в окно впрыгивает ночь, и свет повсюду гаснет. В горячий мозг вползает тишина, покой охватывает каждую клетку тела. Летчик улыбается: он рад, что близкий ему человек не подвел его. Это хорошо, миллион чертей, потому что каждый советский человек здесь — это Россия!

4

Они знали: кончится ночь — и кончится жизнь. На рассвете их выведут из штаба и у какой-нибудь балки или рощицы расстреляют. Надежды на бегство не было. Связанные руки, перебитые кости… Хватило бы только сил встать, когда придут палачи, и встретить смерть как положено. Хватило бы только сил до конца выдержать все, не упасть духом…

Они сидели в том же подвале, спинами опираясь друг о друга. Они не знали, сколько осталось до рассвета, сколько осталось жить. Время шло там, где свет и жизнь, а здесь была только ночь, последние часы или секунды жизни. О смерти нельзя было думать, но и невозможно было думать о чем-нибудь другом. Думалось: неужели это конец? Страшно уходить из жизни, когда тебе немногим больше двадцати лет и впереди могло бы быть еще много такого, чего ты не изведал, не узнал. Жизнь только начиналась, и жизнь уже кончалась.

Так мы и не увиделись, Абрам, салака ты моя дорогая! — тихо сказал Яков.

Ты о чем? — спросил Нечмирев.

Яков промолчал. Он говорил только сам с собой. Все, о чем он сейчас думал, это было только его, личное, никто ничего не должен знать. Никто, даже друг. Нельзя рассказать, как страшна смерть, нельзя показать, как холодно и тоскливо на душе. Какая нужна сила, чтобы осмыслить: скоро всему конец. Не останется ни чувств, ни желаний, не останется ничего, даже памяти о человеке. Хорошо умереть в бою, на глазах у товарищей. Чтобы все видели: жил хорошо и умер хорошо… А вот так…

Понимаешь, Вася, хоть бы кто-нибудь видел, кто-нибудь знал… Легче было бы.

Нечмирев вздрогнул, повернулся к товарищу.

Ты это что, Яша? — спросил он. — А фрицы? Они ведь будут видеть! Наши и так знают, что мы не станем трусить, трястись, как студень на блюде. А вот фрицы, миллион чертей, пусть смотрят. Это главное, Яша.

Главное?

А как же! Я вот думаю так: мне, Яша, памятника не надо. Не обязательно это. Скажут обо мне: славный был парень Вася, настоящий парень был, наш человек. И довольно. Скажут так — значит, правильно я жил. Хорошо. Может, вечерком соберется братва в землянке. Костя Панарин придет, нальет всем по сто граммов, смахнет слезу. «Ну, скажет, за Васю, миллион чертей! Помянем». Будь спокоен, Яша, по второй — за тебя. Потому что и ты правильно жил, и ты — настоящий человек. — Нечмирев с минуту помолчал и вздохнул. — А Костя Панарин обязательно слезу смахнет… Душа, а не механик… Как-то сидим с ним в щели, фрицы звездным налетом аэродром бомбят. Кутерьма! Рядом с Костей моторист пристроился, Ваня Галкин. Упадет бомба рядом — Ваня, как червь, головой в землю лезет и дрожит, будто лихорадка его наизнанку выворачивает. Я спрашиваю: «Эй, ты, Иван — львиное сердце, перед механиком не стыдно трястись тебе, как медузе на ветру»? А Костя — толк меня в плечо, шепчет: «Командир, не надо смеяться. Ваня вчера письмо получил от жены, мальчонку родила. Вот и страшно ему… Не за себя, а за мальчонку страшно. Не дай бог что, сам понимаешь, командир, сиротой сынишка останется…» И знаешь что, Яша, смотрю, Костя незаметно моториста своим телом прикрывает. Щель мелкая, Костина спина наружу высовывается, а он… Эх, Костя, Костя, ходишь ты сейчас вокруг стоянки, к небу прислушиваешься. Больно тебе, Костя, душа ты моя…

Нечмирев снова тяжело вздохнул, плотнее придвинулся к Якову. Ему показалось, что тот вздрагивает, едва сдерживая слезы. И дышит трудно и часто, свесив на грудь голову, вот так же, как тогда, когда узнал о гибели брата. «Что сказать Яше, чтобы легче ему стало, чтобы тоска не давила его? — подумал Василий. — Как поддержать человека? Самому ведь несладко!»

Яша. — позвал он. — Слышишь, Яша? Тебе не приходилось в детстве разгадывать такие загадки: говоришь ты первую букву города или известного имени, или еще чего-нибудь. Потом — столько-то черточек по количеству букв и последнюю букву. И кто-то должен отгадывать: что это? Например, я говорю: «ф», две черточки и «ц». Что это значит? Фриц! Понял?

С Абрамом часто так играли, — нехотя ответил Яша.

Порядок. Слушай внимательно. Буква «я», восемь черточек, на конце «н». Гениальный летчик нашего времени. Кто?

Что-то такого не знаю, — глухо ответил Яков.

А ты подумай. Ну, Яша? Не можешь ты не знать Этот летчик уж очень известен: смелый, как лев, добрый, как хорошая мать, злой, как сто тысяч чертей. Ну?

Яша долго думал, но так и не мог придумать фамилии гениального летчика нашего времени. Тогда Василий сказал:

Слабак ты, Яша. Тут же он, этот ас. Вот он сидит. — Нечмирев толкнул Яшу спиной. — Считай буквы: «Я-ш-а- Р-а-й-т-м-а-н».

Яков улыбнулся:

Так ты и сказал бы: «Бывший летчик нашего времени».

Почему — бывший? Бывший — это будет потом. А сейчас… Слушай, Яша, как будто идут… Слышишь?

Да, он слышал. Гулкие шаги приближались.

Неужели уже утро? — зябко поведя плечами, спросил Яков.

А что нам утро, вечер? — Василий сплюнул. — Нам шагать недалеко. Не заблудимся. Главное — не скиснуть. Ты понял?

Не беспокойся. Буду, как Абрам. Клянусь.

Верно, Яша. Что, я не знаю тебя, что ли? Кто-кто, а Яша Райтман выдержит до конца. Не может он плюнуть на память брата. Не может. Как бы плохо ни было, а Яша выдержит. Это точно.

Дверь в подвал распахнулась. В бледном предутреннем свете, как призраки, маячили фигуры немцев.

Встаем, Яша, — сказал Нечмирев.

Упершись спина в спину, летчики с трудом поднялись с земли. Потом, поддерживая друг друга плечами, медленно шагнули к выходу. Два немца стояли с автоматами, третий, стоявший чуть поодаль, держал в руке какой-то предмет, похожий на палку. Яков всмотрелся и проговорил:

Лопата.

Лопата, — повторил Нечмирев. — Идем, Яша. Эй, фриц, куда топать?

Тот, что был с лопатой, пошел впереди. Двое других, с автоматами, пристроились сзади. Шли медленно, никто не произносил ни слова. Тишина шла рядом, словно безмолвный почетный караул. Из трубы крайней хаты полз дымок, прямо вверх, к небу. Сквозь ставни другой избы пробивался бледный свет лампы — уютный, домашний огонек. Там жили люди. И вот там, где приоткрылась дверь и выглянул мальчуган в синей рубашке, тоже жили люди. Мир не мог исчезнуть только потому, что немец впереди двух летчиков нес на плече лопату. Как и раньше, все будет идти своим чередом: будет всходить и заходить солнце, из глиняных труб будут подниматься к небу дымки, а в воздухе гудеть моторы. Все правильно.

Немец с лопатой на плече свернул в сторону, к роще. Из-за рощи вставало солнце. Как вчера, как год назад, как всегда. Оно вот так же встанет и завтра, и через тысячу лет. Из глубины рощи донесся утренний голос иволги: «Фиу-ли, фиу-ли!»

Ишь ты! — сказал Нечмирев. — Поет.

Эй, идем быстро-быстро! — крикнул сзади немец. — Ну?

Василий остановился, спокойно ответил:

А нам спешить некуда. Понял, фриц? Тебе некогда — валяй быстро-быстро.

Их привели на опушку рощи. Немец бросил лопату на землю и развязал им руки. Потом снова поднял лопату, протянул ее Нечмиреву:

Копать. Скоро копать…

Василий сплюнул на землю, ответил:

Дура! Если б для тебя — пожалуйста. — И отшвырнул лопату ногой.

Немец обратился к Райтману:

Ты — копать! Ну?

Яков посмотрел на Нечмирева и проговорил:

Абрам когда-то давно-давно читал мне из старого букваря: «Рабы не мы, мы не рабы». Так, Вася?

Яша, ты настоящий парень. — Василий обнял друга, шепнул ему на ухо: — Сейчас возьму лопату, ахну фрица по челноку. А ты — в рощу! Эй, фриц, давай лопату.

Рыжий, худой, высокий ефрейтор что-то понял. Он выставил автомат вперед, наступил ногой на лопату.

Ганс, возьми, — сказал он. — Идем дальше.

Прошли в глубь рощи метров сто и увидели старый окопчик. Нечмирев сразу узнал его. Вот здесь они сидели с Яшей и отстреливались от немцев. Совсем недавно. Отсюда он с двумя пистолетами в руках пошел в атаку, один на целую орду. Весело было, миллион чертей! Помнить будут паршивые фрицы советских летчиков.

Пошел! — крикнул рыжий ефрейтор.

Василий одной рукой обнял Райтмана за плечи и смотрел на верхушки деревьев. Ему сейчас очень хотелось увидеть ту иволгу, которая приветствовала их своим криком. Где она? «Фиу-ли, фиу-ли!»— раздалось совсем рядом. Немцы вскинули автоматы. Яков инстинктивно попятился назад, к окопчику, увлекая за собой Нечмирева. Оставалось пять-шесть шагов. Яков закрыл глаза. Трудно было стоять на ногах, тело тяжелело, хотелось сесть на землю, прикрыть лицо руками. Нечмирев почувствовал, что Яков опускается все ниже и ниже. Он сказал:

Яша, осталось немного. Ты мне Друг, Яша? Держись!

Он увидел, как рыжий ефрейтор нащупывает пальцем курок, и крикнул:

Эй, фрицы, запомните, как умирают советские летчики! Наша Родина…

Ефрейтор и тот другой, с автоматом, молчали. Третий не выдержал, завопил:

Шнель!

Яков успел сказать лишь два слова:

Сволочи вы…

Эхо разнесло по рощице грохот выстрелов. Испуганная иволга вскрикнула и улетела подальше. Два больших желтых листа сорвались с ветки клена и, кружась в воздухе, упали в траву рядом с окопчиком. Высоко над землей летела на запад эскадрилья пикирующих бомбардировщиков. Гудели моторы. За деревней захлебывались «эрликоны». Выла сирена. Жизнь шла своим чередом: была война.

 

Глава одиннадцатая

1

Антек вел свой маленький отряд к горам. Он говорил Никите:

Понимаешь, теперь нельзя приходить ни на одну приготовленную явку. Предатель, выдавший наш пароль и указавший место посадки, знал, конечно, многое. Нас будут поджидать везде, куда бы мы ни пришли. Все планы полетели к черту, и остался один путь: в горы. Я знаю там каждое ущелье, каждую тропку. Там организуем штаб, оттуда будем действовать. Согласен?

Никита молчал. Он думал в это время о судьбе Андрея: если друг жив, его надо искать в лесах, а не в горах.

Антек по-своему истолковал молчание Никиты.

Не беспокойся, — сказал он, — там мы, может быть, найдем посадочную площадку и дадим знать в штаб. Тебя вывезут.

Никита укоризненно взглянул на поляка:

Ты думаешь, о чем говоришь? Вместе попали в беду, вместе будем и выкарабкиваться из нее, трын-трава! Но… Может быть, из другой группы кому-нибудь удалось спастись, а мы будем все дальше и дальше уходить отсюда.

Теперь молчал Антек. Худой, заросший, с темными кругами под глазами, он не был похож на того Антека, которого Никита впервые увидел в деревянной избушке полковника Войчека. Перед Никитой был старик, и только глаза, усталые, полные горя, но с таким же блеском неутраченной воли, как и прежде, говорили, что это все тот же Антек, разведчик, командир. Сколько раз Никита видел, как эти глаза с тоской всматривались в темную чащу леса, словно ожидая: вот сейчас послышится хруст валежника, качнется тихонько ветка на дереве и на полянку выйдут его друзья. Впереди бесшумно будет идти Януш, а за ним, чуть поотстав, другие разведчики, и среди них — Мария. Его друг, его сестра, Надеялся ли он, что кто-нибудь из группы Януша остался в живых? Думал ли он, что ему суждено будет встретиться с Марией? Он никогда об этом не говорил. Он не мог об этом говорить: так слабы были его надежды. Там, в лесу, при свете ракеты Антек видел трупы в траве на опушке. Он знал, что это лежат его погибшие друзья… Нет, мало было надежды у разведчика Антека встретиться с кем-нибудь из них. Очень мало. Но все же он ответил Никите:

Если Януш и… другие вырвались оттуда, они тоже пойдут к горам. Я в этом уверен. Януш знает горы так же хорошо, как я.

На третий день пути Антек приказал своему радисту связаться с полковником Войчеком и запасным шифром передать ему обо всем случившемся. Долго пришлось радисту посылать в эфир позывные, долго он осипшим голосом повторял одно и то же: «ПВЧ, ПВЧ, я — Ласка, я — Ласка… Отвечайте, ПВЧ…» Полковник Войчек молчал, Батареи садились, надо было беречь их, и Антек приготовился отдать приказ о прекращении вызова ПВЧ, как вдруг радист махнул рукой:

ПВЧ слушает! Тише… ПВЧ знает о разгроме группы. Спрашивает, куда идем…

Ответь, — сказал Антек, — придем на место — свяжемся, Спроси: откуда известно о провале операции?

Радист снова взмахнул рукой:

Тише! Слушайте: предатель раскрыт. Предатель— Костусь Дзво… Дзво…

Антек вздрогнул, впился пальцами в плечо радиста, крикнул:

Ну?!

Снимая наушники, радист как-то виновато посмотрел на Антека и окружавших его разведчиков и почти шепотом сказал:

Предатель — Костусь Дзвольский, Норд.

Антек молча отошел в сторону и сел на землю, уткнувшись лицом в колени. Разведчики постояли около радиста, помолчали, потом все вместе подошли к Антеку. Бартошек, тихий, медлительный, похожий на медведя минер, тронул командира за плечо:

Слушай, Антек, ты наш командир. И мы тебе всегда верим. И мы обещаем: Костуся найдем и на небе. Слышишь, Антек? И будем его судить. Будем его судить, и, когда на нашей земле станет меньше одним гадом, все будет правильно. Вот так… Идем, Антек…

Антек встал. Шум леса стоял в ушах, качались деревья. Прямо перед глазами плыли огни. Красные, желтые, синие. Летели куда-то в глубь леса, исчезали, снова возвращались, но было их уже меньше. Бартошек стоял рядом, смотрел добрыми, печальными глазами и говорил: «Будет все правильно… Вот так… Идем, Антек…» Потом Бартошек исчез, рядом стоял Костусь, человек, которому Антек верил, как самому себе. Они были старыми друзьями — Антек, Мария и Дзвольский. Друзьями с самого детства. Вместе бегали по улицам, вместе ходили в маленький домик, под самой крышей которого висела табличка с полустершимися от времени буквами: «Школа». Потом Антек и Костусь поступили работать на завод. Сдружились с рабочими, ходили на тайные маевки, на сходки. Жизнь втягивала их в борьбу, они становились на тернистый, но славный путь обездоленных, но несдающихся людей…

Они втроем — Антек, Костусь и Мария — в шумной Варшаве расклеивали листовки, распространяли политическую литературу, выполняли задания старших товарищей. Дзвольского, которого называли «товарищем Нордом», знали многие коммунисты Варшавы, доверяли ему, любили его. Когда немцы подходили к Варшаве, Антека и Марию послали к Войчеку, Костусь уходил к партизанам. Это было давно. С тех пор Антеку не приходилось встречаться с Костусем. Может быть, придется?..

Хорошо, — наконец сказал Антек. — Мы найдем его. Найдем и будем судить. Идемте, товарищи.

Все глуше и глуше были леса, шире болота. Никита спрашивал:

Правильно ли мы решили идти сюда? Глушь, у людей осталось по десятку сухарей. Что будем кусать, трын-трава?

Антек молчал.

Надо искать встреч с немцами, — продолжал Никита. — Иначе будет плохо…

Антек молчал. Может, летчик прав. Что будет, когда кончатся сухари? Разведчики уже сейчас голодают. Когда Веслав Бартошек подстрелил глухаря и принес его к костру, Антек видел, как птицу разодрали на кусочки и ели почти сырой. Люди голодали, а до гор, где можно было встретиться с каким-нибудь партизанским отрядом, еще далеко.

Что же ты предлагаешь? — спросил однажды Антек.

Никита подозвал штурмана, взял у него карту.

Смотри, — сказал он. — Вот до этой трактовой дороги через лес — сорок километров, три дня пути. Там наверняка людно, не могут немцы не ездить по этой дороге. Разве мы не в состоянии сделать две-три засады?

Хорошо, — сказал Антек. — Завтра решим сообща.

Аночью лес вдруг проснулся от страшного, дикого крика. Вскочивший на ноги набожный Веслав Бартошек поспешил сотворить молитву:

Пен Езус, матка бозка… Черт бы побрал этого идиота, который орет, как сумасшедший.

Прозвучала пулеметная очередь, и высоко над лесом вспыхнули ракеты. С болота тяжело поднялись две большие птицы, низко пролетели над людьми и скрылись в темноте.

Разведчики вскочили со своих постелей из веток и листьев, насторожились, приготовили к бою автоматы и гранаты. Стрелок-радист и штурман установили пулемет. Второй пилот Саша Моргун и поляк-разведчик подошли к Антеку.

Мы пойдем, — попросил Саша Моргун, — посмотрим, что там. Можно?

Антек кивнул головой:

Идите.

Они не возвращались очень долго. Антек приказал разведчикам занять круговую оборону, не курить, громко не разговаривать. Сам он устроился за деревом, зоркими глазами вглядываясь в темноту леса. Никита лежал рядом, держа в руках автомат.

Как видишь, лес не такой уж глухой, — сказал Антек.

Мне кажется, они обнаружили нас и идут следом, — тихо ответил Никита. — Непонятно только, кто поднял стрельбу?

А крик? — спросил Антек. — Раненый не кричит так. Словно кто-то схватил человека за горло. Значит…

Значит, там есть и свои, и чужие, — сделал вывод Никита,

Наконец из разведки вернулись Саша Моргун и маленький, юркий Стефан.

Большой отряд, — доложил Стефан. — Нам удалось подползти очень близко. Их много, человек тридцать. Паникуют, кругом выставили посты. У костра видели связанного человека… Я слышал, как один часовой говорил другому: «Это, наверно, из отряда Антека…»

Я прав. Они ищут нас, — сказал Никита. — Но откуда им известно, что мы в лесу?

У них тоже есть разведка, — ответил Антек.

Подошел Бартошек. Присев на корточки рядом с Антеком, он сказал:

Слушай, Антек, ребята считают так: «Надо, говорят, начать сейчас. Ночью. Вот только не знаем, много ли этих волчьих душ».

Человек тридцать.

В темноте, говорят ребята, мы бы их побили, сделали бы из них кашу.

А ты как. думаешь?

Если мы их окружим со всех сторон, весело будет. Ведь нам отступать некуда: километрах в десяти на пути болото, как бы они нас туда не загнали. Потопят.

Он правильно говорит, — сказал Никита. — Нельзя нам идти вперед. Надо начинать сейчас.

Антек несколько минут помолчал, потом проговорил:

Нет. Сейчас нельзя начинать. Кто-то потревожил их, они приготовились к защите.

Значит, идти к болотам? — спросил Никита.

К болотам они пойдут первыми. Мы их пропустим. А потом…

Никита поднял голову, взглянул на Антека. Даже в темноте было видно, как блестят глаза разведчика. Никита знал: сейчас Антек уже готовит план действия, уже мысленно расставляет людей, гонит врагов к болоту. Губы его шевелились, словно он отдавал распоряжения.

Веслав, зови ребят, — сказал Антек.

2

Пан Данек долго не мог уснуть в ту ночь. Дважды он выходил из своей, палатки, приближался к болоту, прислушивался. Тихо было кругом, изредка всплескивалась болотная жижа в том месте, где стоял столб с привязанным к нему партизаном.

«Жив еще, псякрев!» — думал поручик. Он ходил вокруг лагеря, проверял посты, останавливался и снова прислушивался к лесу. Не было ничего такого, что могло бы вызвать беспокойство, а поручик все время ощущал неясную тревогу и, оттого что не знал, откуда исходит эта тревога, нервничал все больше и больше. Наконец он вернулся в палатку, вытащил из походного рюкзака флягу с коньяком, налил полный стакан и залпом выпил. В голове зашумело, чувство тревоги сменилось успокоением. Выпив еще стакан, поручик почувствовал потребность в чьем-нибудь обществе. Хотелось говорить с кем-нибудь, разделить ночную трапезу, на время избавить себя от одиночества. Да, от одиночества, потому что хотя кругом и были люди, но все это — чернь, хлопы, продажные шкуры, с которыми не о чем было побеседовать. Поручик не верил никому из своих подчиненных. Он знал; за горсть злотых каждый из них продаст и своего начальника, и свою душу. Так же, как продал своих друзей этот ублюдок Костусь Дзвольский.

Стоп! — Поручик хлопнул себя по лбу и выглянул из палатки. — Эй, часовой!

Мелькнула тень. Часовой бесшумно предстал перед поручиком.

Позвать пана Дзвольского! — приказал поручик.

Через несколько минут за пологом палетки спросили:

Можно?

Входите.

Высокий, широкоплечий, заросший рыжей щетиной, Костусь Дзвольский шагнул в палатку, медленно осмотрелся по сторонам. Он чувствовал, что поручик наблюдает за ним, словно хочет проникнуть в его мысли. Что ему надо, этому шляхтичу? Костусь Дзвольский сам не знал, почему ненавидит Данека. Может быть, эта ненависть возникла с той минуты, когда Данек сказал своим солдатам перед походом: «Нам будет трудно, но пусть никто не вздумает лезть в кусты, когда станет жарко. Такого я сам застрелю, как… предателя». И почему — то посмотрел на Костуся. И все каратели посмотрели на него. В эту минуту Дзвольский готов был своими руками задушить поручика. Но он отвернулся как ни в нем не бывало. Будто фраза, случайно или намеренно оброненная Данеком, его не касалась. Костусь даже постарался успокоить себя: «Не могут же они называть меня предателем, если мы делаем одно дело…»

И все же он возненавидел поручика. Он ненавидел его еще и за то, что офицер всегда смотрел на него с пренебрежением, даже с презрением. Впрочем, кого поручик не презирал? Про него говорили, что это жестокий, злой, но в то же время беспредельно храбрый человек, не знающий, что такое страх. Во время боя он с папиросой в зубах ходил от окопа к окопу, от дерева к дереву, не кланяясь пулям, покрикивал на солдат. Он не бравировал, он просто презирал смерть, как презирал жизнь. Ничего святого у него не было, он никого не любил, никто его не любил. Он был похож на случайного прохожегона земле: уйдет — и этого никто не заметит. Поручик Данек часто говорил офицерам; «Стоит ли ради одной привязанности к коньяку трястись за свою жизнь! И кому какое дело — завтра я отправлюсь к своему повешенному чернью отцу или через полсотни лет. По крайней мере мне до этого нет никакого дела…»

Садитесь, пан Дзвольский, — предложил наконец поручик, показав на прикрытый волчьей шкурой пень. — Хотите коньяку?

Костусь угрюмо кивнул головой:

Буду благодарен пану поручику.

Скажите, пан Дзвольский — спросил поручик, когда Костусь поставил пустой стакан на ящик, — правду говорят, что Антек, которого мы ищем, ваш друг детства?

Закурив предложенную офицером папиросу, Дзвольский уклончиво ответил:

Я слышал, что пан поручик не верит в дружбу. Это правда?

Поручик усмехнулся:

Пожалуй, правда. Я не верю в человека, поэтому не верю в дружбу. Каждый человек, спасая свою шкуру, всегда может предать ближнего. Не так ли?

Дзвольский помолчал. В нем опять поднималось бешенство против офицера. Что он знает о том, о чем говорит?! Приходилось ли ему «спасать свою шкуру»? Вдруг Костусь спросил:

Скажите, пан поручик, вас когда-нибудь били? По-настоящему. Так, чтобы чернело в глазах, чтобы шкура, о которой вы говорите, сползала с вас клочьями?

Еще не родился такой человек, который бы осмелился поднятьруку на пана Данека! — гордо ответил офицер. — Но если бы даже…

Погодите, — перебил его Костусь. — Вы знаете полковника Любомирского? Плохо знаете? Тогда выслушайте, и вы кое-что поймете. Я действительно был другом Антека и его сестры Марии с самого детства. Мы вместе расклеивали листовки, вместе подвергались опасности. Я всегда боялся, но отлично мог скрывать свой страх; никто не мог бы заподозрить меня в трусости. Говорят, вы очень храбрый человек, поручик, и не дорожите жизнью. А я никогда не был храбрым и всегда дорожил жизнью. Но больше всего я боялся, что меня могут побить. Меня били всего один раз, били мальчишки, за то что я однажды стащил бутерброд. Разбили нос, чуть не поломали ребра. Мать отходила меня, но с тех пор… Это трудно рассказать, И все же я с Антеком и его сестрой участвовал в опасной работе. С величайшей гордостью я думал о том, что я, Костусь Дзвольский, революционер. Я знал, чем это грозит, но мне всегда казалось, что меня невозможно поймать. И вот однажды… Это было не так давно. Наш партизанский отряд бродил вот в этих самых лесах, и отсюда меня как-то послали в Варшаву, чтобы связаться с одним человеком. Варшава… Я знаю ее, как свой дом. Каждую улочку, каждый проулок. Ни один шпик полковника Любомирского не знает город так, как я. И все же меня выследили. Взяли меня в тот момент, когда я уже уходил из Варшавы. Взяли утром, и через два часа я был у полковника Любомирского. Матка бозка, до самой смерти я не забуду того, что увидел у полковника! Людей, подозреваемых в связях с партизанами, по одному приводили в камеру и допрашивали у меня на глазах. Как допрашивали? Я видел, как один старик внезапно начал смеяться и подпрыгивать на одной ноге: сошел с ума. Рабочий, не выдержав пытки, отшвырнул от себя палача, рванулся и… головой об каменную стену. Им ломали кости, жгли их тело… А меня не трогали. Потом всех увели, полковник сказал: «Очередь дошла до вас, пан Дзвольский». Меня бросили на пол, кто-то раскаленным прутом полоснул по спине. Вот, смотрите… Один раз… Я крикнул: «Не надо! Я не могу!» И полковник сказал: «Он не может. Не надо…»

Костусь умолк, без разрешения налил в стакан коньяку, выпил и, не сказав больше ни слова, вышел из палатки. Пан Данек посмотрел ему вслед. Плечи у Дзвольского были опущены, голова упала на грудь.

3

На рассвете поручику доложили: часовой, охранявший привязанного к столбу партизана, убит, партизан исчез. У поручика трещала голова от ночной попойки. Он проклинал лес и болото, исчезнувшего партизана и убитого часового. Приказав готовиться к переправе по гати, он сам пошел отыскивать Дзвольского. Костусь, бледный, с красными от бессонной ночи глазами, сидел под деревом, опершись спиной о толстый ствол. Казалось, он не видел ни подходившего к нему офицера, ни пробегавших мимо карателей, спешивших к переправе с автоматами в руках и мешками за плечами. Его блуждающий взгляд ни на чем не останавливался. Костусь словно оцепенел. На коленях у него лежал пистолет. Дзвольский бездумно поглаживал его рукой, что-то шептал: может быть, молился, может быть, кого-то проклинал. Поручик остановился в двух шагах от Дзвольского и долго стоял молча, наблюдая за ним. Потом так же молча повернулся и ушел…

Основная группа карателей уже вплотную приблизилась к узкому рукаву болота, который они загатили еще вчера. Человек семь залегли с автоматами метрах в трехстах, прикрывая переправу от возможного нападения с тыла. Эта охрана выставлена была скорее для формы, чем по необходимости: поручик был уверен, что Антек давно уже на той стороне и если не удирает сейчас со всех ног в горы, то окапывается где-нибудь поблизости, готовясь к бою. Высланные накануне разведчики подтвердили догадку поручика: в поисках исчезнувшего партизана они обшарили почти каждый куст на расстоянии двух-трех километров и не нашли никаких следов. Было ясно, что на этой стороне никого из партизан не осталось.

К поручику подошел ксендз, сказал:

Начнем, сын мой. И да поможет нам пан Езус.

Пан Данек посмотрел на худые руки ксендза, в которых тот держал четки, и спросил:

А ваше оружие, отец?

Не беспокойся, сын мой, — ответил ксендз. — Святая церковь не возбраняетслугам своим истреблять врагов огнем и мечом. — Он приподнял сутану, вытащил из кармана пистолет и засунул его за пояс. Потом, взглянул на офицера и добавил: — А стреляю я не хуже любого из твоих солдат, сын мой.

Поручик первым ступил на зыбкий мост из поваленных деревьев и веток. Пройдя несколько шагов, он махнул рукой:

За мной!

Каратели, с опаской поглядывая под ноги, двинулись за офицером. Гать, не достигая дна. колебалась, погружалась в топь. Все больше и больше людей втягивалось на переправу. Дзвольский шел последним, поминутно оглядываясь назад. Он видел, как начали отходить солдаты из тылового охранения. Когда поручик был уже на полпути, они вступили на переправу. Костусь облегченно вздохнул. До последней минуты он ожидал нападения тыла, но все было тихо, только чуть слышно всплескивалось под ногами болото…

Неожиданно сзади, разрывая тишину, загремели выстрелы. Шедший впереди Костуся ксендз схватился обеими руками за бок, пошатнулся, нога его соскользнула с ветки, и он упал в болото. Упал еще какой-то солдат, крикнул второй. Ксендз протянул руку Дзвольскому, глазами, полными страха, взглянул в его глаза:

Спаси, сын мой…

Кругом свистели пули, косили людей. Поручик кричал:

За мной!

Но те, кто шел сзади, бросились обратно, к лесу. За ними, сталкивая друг друга с переправы, побежали остальные.

Хлопы, пся крев! — орал Данек. — Куда бежите?!

Взглянув на погружающегося в болото ксендза, Дзвольский тремя прыжками достиг твердого берега и свернул в сторону. Солдаты падали на землю, снимали автоматы, стреляли в лес, в невидимого врага. Поручик быстро организовал оборону. По стрельбе партизан он понял: их немного, через некоторое время, когда солдаты придут в себя, можно будет пойти в контратаку. Сейчас же необходимо оттянуть свой отряд от болота, укрыться за деревьями.

Отползая к лесу, поручик передал приказание: не стрелять, пока противник не станет видимым, всем двигаться влево.

Медленно, часто останавливаясь и прислушиваясь, уходили от страшного болота Януш, Андрей, Казик с отцом. Войтковский стискивал зубы от боли, но молчал. Обожженные руки и ноги горели, болело все тело, тошнило от попавшей в желудок болотной мути. Казимир шатался, как пьяный, опираясь на плечо Андрея, и шел с полузакрытыми глазами, всей грудью вдыхая чистый лесной воздух. Изредка он протягивал руку, касался головы Казика и шепотом спрашивал:

Казик, ты здесь?

Он не мог избавиться от мысли, что ему приснился кошмарный сон. Дым костра, огонь, облизывающий его тело, столб в болоте, змея, подбирающаяся к лицу, Казик с ножом в зубах… Но где сон, а где жизнь? Огонь и дым — это не сон: больно ступать ногами, болит тело. Может, сон — это Казик? Сейчас вздрогнет болото — и Войтковский исчезнет в трясине, не увидев больше ни своего сынка, ни новых друзей — Януша и русского летчика Андрея. Последний предсмертный кошмар — и все кончится…

Опять Казимир протягивает руку, в темноте находит маленькую голову с еще не высохшими волосами и спрашивает:

Казик, ты здесь?

Казик прижимается к нему и тихо отвечает:

Я здесь, отец.

Казик здесь. И здесь, под рукой, плечо русского летчика.

Над головой шелестят листья, впереди идет Януш с автоматом на шее. Нет, все это было, ничего не приснилось, жизнь продолжается.

Ах, шкуры, волчьи души! — восклицает Войтковский и останавливается. — Дальше я не пойду. Никуда не пойду, пока не пущу кровь этим шакалам. Ты дашь мне автомат, Януш?

Они уже давно ушли от лагеря карателей. Можно отдохнуть, и Януш говорит:

Сядем.

Андрей достал из кармана сухарь, отдал Войтковскому:

Ешь, Казимир. Тебенадо подкрепиться.

Казимир взял сухарь, и ему захотелось сказать русскому летчику какое-то необыкновенное слово. Но что сказать? Бывший бандит пан Войтковский не знает такого слова, но он чувствует, что оно есть, только таится там, в сердце. Какое-то чувство, незнакомое, непохожее ни на какое другое, охватывает Казимира. Чаще дышит Казимир, и рука, в которой он держит маленький заплесневелый сухарь, чуть заметно дрожит. Казимир осторожно, так, чтобы никто не увидел, подвигается к русскому летчику и своим плечом касается его плеча. Ничего не говорит. Ни одного слова. И сразу же отодвигается в сторону, к Казику. Хорошо. Никто ничего не заметил, а Войтковскому стало легче, стало совсем легко. И он думает: «Хорошо, что человек есть человек. Собака разве поймет такое?»

Они хотят найти отряд какого-то Антека, — сказал Казимир. — Найти и уничтожить.

Антека?! — воскликнул Януш. — Ты не ослышался, Казимир?

Нет. Я сразу подумал, не тот ли это Антек, о котором вы говорили.

Это не тот Антек, — в раздумье проговорил Андрей. — Никита ведь не сел, они улетели.

Они могли сесть в другом месте, — предположил Януш, — и, прежде чем разойтись выполнять задания, могли попробовать отыскать наши следы.

Что ж, может быть, и так — согласился Андрей. — И наш ли это Антек или другой, мы должны как-то найти его. Конечно, если он близко, то слышал выстрелы и постарался скрыться. Что ты предлагаешь, Януш?

Нам не удастся перейти болото раньше этих бандитов, — сказал Януш. — Но когда они начнут переправляться на ту сторону, мы сможем ударить им в тыл. Вряд ли они организуют погоню.

…Серый, туманный рассвет полз по лесу, как дым от затухающего костра. Спешили куда-то ночные тени, прыгали, подгоняемые ветерком, и исчезали в чаще. Гудели над болотом тучи комаров, вскрикивала ранняя птица, сонно бормотали лягушки, кем-то разбуженные в неурочный час. Туман все редел и редел, далеко за лесом заалела заря. Вот-вот сквозь густые кроны пробьются первые лучи солнца и наступит новый день. Жизнь, притаившаяся на ночь, встряхнет плечами, сбросит сонную тишину и шагнет в утро, распевая веселые песни. Но прежде чем взошло солнце, лес наполнился выстрелами, криками людей, взвизгиванием тысячеголосого эха. «Тра-та-та-та!» — трещали автоматы и над деревьями пели: «Ти-у-у-ти-у-у!»

Януш и Андрей схватили автоматы, вскочили, побежали к болоту. Януш крикнул:

Казимир, уводи мальчика!

Казик, сонный испуганный, схватил руку Казимира, дрожащим голосом спросил:

Что это, отец?

Казимир минуту стоял в нерешительности, потом поднял Казика на руки, сказал:

Лезь на это дерево, малыш. И сиди, пока я не вернусь. Ну, быстро!

Он догнал Андрея и Януша, когда те остановились на опушке, спрятавшись за толстым дубом.

А Казик? — спросил Януш.

Там. — Войтковский махнул рукой. — Смотри, Януш, эти собаки пятятся назад. Дай им.

Далеко. Они залегают, отстреливаются. Подойдем ближе.

Пригнувшись, перебегая от дерева к дереву, Януш, Андрей и Казимир приблизились к залегшим карателям и несколько мгновений наблюдали за ними. Вот приподнялся офицер, что-то крикнул кучке солдат, лежащих рядом. Те зашевелились, один за другим стали незаметно отползать в сторону, к лесу.

Они хотят обойти Антека, — сказал Казимир.

Похоже, — спокойно ответил Януш. — Андрей, приготовились.

Рассчитывая, что их никто не видит, солдаты вскочи ли на ноги и побежали.

Огонь! — крикнул Януш.

Трое свалились сразу, один споткнулся, сделал два-три шага и тоже рухнул на землю. Остальные повернули назад, к своему отряду. В наступившей тишине были слышны чьи-то испуганные возгласы:

Нас окружили!

В это время справа из чащи показалась группа партизан, человек шесть. Воспользовавшись замешательством карателей, они броском приблизились к лежавшему высохшему дереву и укрылись за ним. Через секунду в самую гущу врагов полетели гранаты. Стоны раненых, дикие вопли смешались с трескомавтоматов. Одни из партизан снова вскочил, поднял над головой руку с гранатой и сразу упал, сраженный пулей. Другой перехватил гранату и швырнул ее далеко вперед.

За мной! — закричал, вскакивая с земли, офицер.

С пистолетом в руке он шел к лесу, не обращая внимания на свистевшие вокруг него пули.

Это он, волчья душа! — прохрипел Казимир. — Поручик Данек.

Андрей приложил автомат к плечу, прицелился, нажал на спусковой крючок — длинная очередь влилась в общий гул боя. Автомат дрожал в руках, Андрей в исступлении повторял все одно и то же:

Вот вам, гады… Вот вам, гады!..

Береги патроны, — предупредил Януш.

Офицер продолжал идти вперед медленно, изредка останавливаясь и стреляя из пистолета. Поднимались с земли прижатые пулями каратели и, вдохновленные бесстрашием своего командира, шли за ним. Падали убитые, отползали в сторону раненые, а остальные шли вперед, держа автоматы у груди. Офицер что-то сказал, и четверо солдат повернули влево и направились в сторону Януша, Андрея и Казимира. Януш дал короткую очередь. Один солдат упал, трое других легли на живот, начали ползти. Андрей крикнул:

Кончились патроны!

Отходим, — ответил Януш.

Он хотел перебежать за соседнее дерево, как вдруг пошатнулся и медленно стал оседать на землю. Сквозь листву деревьев Януш увидел человека с пистолетом в руке. Бледное лицо, большие глаза, полные ненависти, страха. На какую-то долю секунды их взгляды встретились. Рот человека искривился, губы что-то прошептали. Он снова прицелился в Януша и выстрелил. Пуля пролетела совсем рядом. Падая, Януш схватился за руку Андрея и успел сказать:

Это Костусь… Предатель… Слышишь, Андрей?

Казимир схватил автомат Януша, послал очередь в сторону подбиравшихся карателей.

Андрей крикнул:

Держись, Казимир! — и бросился к Дзвольскому.

Костусь перебежал к другому дереву, выглянул из-за него, и в тот же миг над головой Андрея пропела пуля. Андрей пригнулся, сделал новый бросок вперед. Он видел, как предатель споткнулся, упал, потом снова вскочил и побежал. Андрей бросился за ним.

Не уйдешь, гад!

Лес становился все гуще и гуще. Деревья и высокие кустарники стояли почти сплошной стеной, колючие ветки преграждали путь, они, словно руками, охватывали человека, рвали на нем одежду, острыми иглами впивались в тело. Спотыкаясь о коряги, Андрей падал, вставал и, пробиваясь сквозь заросли, продолжал бежать вперед.

Он ни о чем сейчас не думал, ничего не видел, кроме мелькавшей в нескольких шагах спины предателя сером френче. Только одна мысль держалась в голове, настойчивая и тревожная: не упустить предателя из виду ни на одну секунду, потому что потом уже не найдешь. Расстояние между ним и серым френчем медленно сокращалось, но Андрей чувствовал, что силы его покидают. Из рассеченного сухой веткой лба сочилась кровь, каплями скатывалась на глаза, липкая, как клей. Андрей ладонью вытирал глаза и, будто подбадривая самого себя, продолжал повторять одно и то же:

Не уйдешь, гад!

Серый френч мелькнул за толстым деревом, на миг показался у раскидистого куста и исчез. Напрягая силы, Андрей, рванулся вперед, пробился через куст и остановился. Сразу же со всех сторон его обступила тревожная, почти осязаемая тишина. Ни одного шороха, ни одного звука, все застыло вокруг, только слышно было, как стучит сердце Андрея и гудит в ушах кровь. Деревья словно сжимали Андрея, мрачно и безмолвно. И в этом безмолвии он чувствовал угрозу. Андрей знал: враг где-то близко, может быть, он уже осторожно поднимает пистолет, целится. Надо что-то делать, надо бежать или упасть на землю, чтобы пуля пролетела мимо…

Выстрел не разорвал тишины. Он прозвучал глухо, почти неслышно. Андрей выронил автомат, постоял еще две-три секунды, покачиваясь из стороны в сторону, и упал лицом вниз. Сразу же из-за поваленного бурей дерева вышел Дзвольский. Он держал пистолет в дрожащей руке; из ствола пистолета шел чуть видимый дымок. Подойдя к Андрею, Костусь нагнулся, поднял его автомат и, взглянув на пустой диск, усмехнулся: «Вот почему он не стрелял!». Потом вытащил из пистолета обойму и прошептал:

Это был мой последний патрон…

Андрей лежал с закрытыми глазами, не подавая признаков жизни. Он чувствовал боль в правом плече, но боль была слабой, пуля только задела кожу. Мысль притвориться убитым пришла к нему в тот короткий миг, когда он услышал выстрел. Уже падая на землю, он принял решение: «Враг сейчас выйдет из своего укрытия и тогда…» Что делать «тогда», Андрей еще не знал. Может, удастся наброситься на него сразу, не дав ему опомниться. Может, придется подождать, пока он отойдет на несколько шагов. Когда Дзвольский подходил к нему, Андрей подумал: «Ему может прийти мысль выпустить в меня еще одну пулю, чтобы быть уверенным…» И сразу же возникло непреодолимое желание вскочить и защищаться. Если уж погибнуть, так погибнуть в бою, а не быть убитым, как беззащитный кролик! Вскочить? Но враг, конечно, держит в руке заряженный пистолет. Вот он подходит все ближе и ближе. Он будет стрелять в упор, не промахнется. Нет, надо лежать…

Андрей чувствовал, как сжимается сердце. Мелкая дрожь побежала по спине, по рукам. Усилием воли он подавил ее, затаив дыхание, ждал. Потом он услышал, как предатель прошептал по-польски: «Это был мой последний патрон…» Страх уступил место расчету: выбрать момент, когда враг повернется спиной. В руках у него автомат, Костусь может нанести удар прикладом…

Дзвольский спрятал пистолет в карман, повесил автомат на шею, и, оглянувшись по сторонам, прислушался. Выстрелов не было слышно, и Костусь подумал, что бой уже кончился. Он представил себе Данека, окруженного партизанами. Что сделает поручик? Вернее всего, пустит себе в голову пулю.

Даже не взглянув на свою жертву, Дзвольский повернулся и пошел на запад. И в ту же минуту Андрей вскочил, двумя прыжками настиг врага и бросился на него. Он усидел перекошенное от страха лицо Дзвольского, хотел ударить его в висок, но почувствовал, что не может поднять правую руку. Тогда он левой обхватил Костуся за шею и повалил его на землю. Ударившись раненым плечом об автомат, Андрей невольно вскрикнул от резкой боли и разжал руку. Дзвольский рванулся, приподнялся и ударил Андрея ногой в живот. Андрей охнул, на миг в глазах стало совсем темно. Он отполз в сторону, нащупал рук ой толстую короткую палку. Превозмогая страшную боль. Андрей быстро поднялся и, глядя в большие, полные ненависти и страха глаза поляка, медленно двинулся на него. Дзвольский держал автомат за ствол, как дубинку. Он тоже смотрел на Андрея, бледный, с вздрагивающими красивыми губами. Потом не выдержал, стал пятиться назад, пока не наткнулся спиной на дерево. Андрей остановился в двух шагах от него. Оба молчали, наблюдая за малейшим движением друг друга, готовясь нанести решающий удар. Казалось, два зверя застыли перед прыжком, пройдет секунда-другая, и в мрачной чаще леса разыграется очередная трагедия — битва за жизнь…

Выбрав момент, когда Дзвольский на мгновение отвел взгляд в сторону, может быть, думая о бегстве, Андрей взмахнул дубинкой. Он слышал, как дико вскрикнул поляк, и успел подумать: «Теперь не уйдет». И в ту же секунду страшный удар в голову лишил его сознания. Протянув вперед руки, словно боясь упустить врага, Андрей упал. Он не видел, как, хватая широко открытым ртом воздух, в двух шагах от него рухнул на землю Дзвольский.

4

Костусь первым пришел в себя. Увидев рядом с собой неподвижно распростершееся тело Андрея, он долго не мог ничего припомнить. В голове гудело, и Дзвольский подумал, что это гудит в деревьях ветер. Но желтые листья без движения висели на ветках, лес был безмолвен, только над головой тихо вскрикивала какая-то птица. Потом Костусь услышал глухой стон, вырвавшийся из груди Андрея. И сразу все вспомнил: поднятую над своей головой дубинку, перекошенное лицо врага и мелькнувший в воздухе приклад автомата. Вспомнил, как он старался вложить в удар всю свою силу, всю ненависть. Теперь надо было что-то делать. Что? «Уходить! — мелькнула мысль. — Уходить, пока не поздно». Он попытался встать на ноги, но голова снова закружилась, к горлу подступила тошнота. Немного переждав, Дзвольский на четвереньках, как недобитый зверь, стал уползать от Андрея. Все дальше, дальше. Вот уже скрылось за зарослями то место, где остался враг. Живой, но уже обезвреженный. Пока он придет в себя, Костусь будет далеко. Где-нибудь в укромном местечке он отдохнет, наберется сил и двинется дальше. Прощайте, поручик Данек. Вряд ли нам удастся встретиться на грешной земле, да это и лучше. У каждого своя судьба, у каждого…

Стой, шкура!

Дзвольский замер, прижавшись к земле. Тошнота опять подступила к горлу, в голове загудело сильнее. Он боялся поднять глаза.

Вставай!

Костусь приподнял от земли голову и украдкой посмотрел на стоявшего над ним человека. Он чуть не вскрикнул от страха и даже закрыл глаза. Ему казалось что это продолжается бред, что он еще не приходил в сознание от удара. И хорошо, что это так. Пройдет несколько минут, он откроет глаза — и страшное видение исчезнет, вокруг будет стоять только безмолвный лес и где-то сзади будет лежать поверженный им враг. Да, хорошо, что это только бред…

Вставай, волчья душа!

Человек сильной рукой приподнял Дзвольского за шиворот и поставил перед собой. Он был страшен: заросшее лицо, длинные опаленные волосы, грязное тело со следами недавних ожогов и дикий, ненавидящий взгляд.

Дзвольский понял: перед ним тот, кого пытали на костре. Он не видел тогда партизана вблизи, ему было страшно встретиться с одним из тех, кого он предавал, и Костусь ни разу тогда не подошел к месту пытки. Теперь он чувствовал: пришел час расплаты. От такого не уйдешь, такой не простит.

Дрожишь, шкура? — угрюмо сказал Войтковский и оглянулся по сторонам. — Эй, Казик, где ты?

Я здесь, отец, — донесся слабый голос мальчика.

Казик недолго сидел на дереве. Когда он увидел, что Андрей побежал за человеком, который стрелял в Януша, он соскользнул вниз и бросился вслед за ними. Ему было трудно пробираться через колючие кусты и поваленные деревья, и он сразу же потерял из виду и Андрея и преследуемого Андреем карателя. Через некоторое время Казик услышал выстрел, потом второй. Он побежал быстрее. Вдруг он увидел на земле русского летчика и уползающего на четвереньках врага. Мальчик склонился над Андреем, посмотрел в его лицо и радостно вскрикнул: летчик был жив. Он пошевелился, стараясь приподняться, но не смог. Казик проговорил:

Я побегу за отцом, дядя Андрей.

А где… тот? — спросил Андрей.

Казик понял, о ком спрашивает летчик, и показал в темноту леса.

Там.

И в это время к ним подошел Казимир. Суровое лицо его расплылось в улыбке, когда он увидел Андрея и Казика. В глазах Войтковского затеплилась радость, он стал на колени и положил руку на голову летчика.

Все хорошо, — тихо сказал он. — Януш жив. Я понесу тебя.

Нет, нет! — быстро заговорил Андрей. — Надо поймать предателя. Он недалеко.

Казик протянул руку:

Он там.

…И вот Андрей снова увидел лицо врага. Бледное, с отвисшей от страха нижней челюстью, с глазами загнанного зверя. Андрей вспомнил, как Януш крикнул: «Это предатель!» Перед глазами Андрея проплыла ночь, сигнальные костры в лесу, сестра Антека Мария, немцы, стреляющие в разведчиков…

Предатель! — глядя в глаза Дзвольского, тихо сказал Андрей.

Никита стоял рядом с Антеком, нетерпеливо поглядывая в лес. Четверо партизан отправились на поиски тех, кто в трудную минуту так неожиданно поддержал группу Антека.

Никита говорил:

Ну кто, еще может быть в этой глуши, кроме них?

В Польше теперь много партизан, — отвечал Антек. — Может быть, это какой-нибудь небольшой отряд.

Они увидели выходивших из леса людей. Никита бросился им навстречу, увлекая за собой и Антека.

Я чувствую, что это они! — Никита от волнения говорил шепотом. — Понимаешь, Антек, чувствую! Ты почему молчишь? Ты почему ничего не говоришь?.. — И сразу умолк.

Он понял, почему молчит Антек: среди тех, кто шел навстречу, не было ее — не было Марии. Шли только мужчины и какой-то мальчишка. Впереди, держась за огромного человека без рубашки, ковылял… Никита остановился, схватив за руку Антека.

Смотри, Антек… Ты видишь?

Чего ж ты стоишь? — улыбнулся Антек. — Это же твой друг.

Никита побежал навстречу. Бежал и кричал, не помня себя от радости:

Андрей! Андрюшка!

И вот они рядом. Стоят друг против друга и молчат. Долго молчат, нет у них таких слов, которые могли бы выразить то, что они чувствуют. Никита видит, как по щеке Андрея поползла скупая слезинка. Андрей тоже видит: Никита старается сдержаться, но веки вздрагивают, дергается бледная кожа под глазом.

Никита! — тихо говорит Андрей. — Это ты?

Я, Андрей. Ну, здравствуй…

Они обнялись, крепко обнялись и опять никто из них не произнес ни слова. Наконец Андрей сказал:

Хорошо.

Хорошо! — согласился Никита и добавил — Очень хорошо, трын-трава! Дай я поцелую тебя, Андрюшка…

Антек сидел на пне, и вокруг него расположились разведчики, суровые и угрюмые. В кругу стояли поручик Данек и Дзвольский. Офицер был спокоен. Он с любопытством рассматривал разведчиков, и дольше всех его взгляд останавливался на Войтковском. Голова поручика была перевязана грязной тряпкой, набухшей от крови. Такой же тряпкой была перевязана правая рука с оторванными осколком гранаты пальцами. Поручик изредка поднимал руку и прижимал ее к груди, каждый раз скупо улыбаясь, будто этой улыбкой хотел скрыть мучившую его боль. Дзвольский, стоявший рядом с поручиком, не отрывал глаз от Антека. Было в его взгляде что-то собачье, и Андрею все время казалось: сейчас предатель упадет, поползет на четвереньках к Антеку и заскулит. Заскулит жалобно и нудно, как провинившийся пес…

Не знаю, стоит ли вас судить, — глухим голосом проговорил Антек. — Все равно мы вас расстреляем. Одного — как врага польского народа, второго — как предателя.

Поручик ответил бесстрастным голосом, будто речь шла не о нем:

Я тоже так думаю. Защищать нас некому и вообще… Кончай быстрее, командир. Считаю, что час мой пришел.

И все-таки судить надо, — медленно продолжал Антек. — Потому что мы не бандиты, мы — это наша Польша…

Он встал, окинув своих друзей долгим взглядом, подошел к лежавшему Янушу и спросил:

Тебе лучше, Януш?

Януш кивнул головой:

Лучше.

Антек склонился над ним, погладил его голову. Потом резко выпрямился и громко сказал:

Поручик Данек по собственной воле перешел на службу к врагам нашей родины и стал врагом своего народа. Он подверг неслыханной пытке нашего товарища Казимира Войтковского, он убивал поляков только за то, что они защищают свою страну. Что может оправдать этого фашиста, кто может сказать о нем хотя одно доброе слово?

В наступившей тишине было слышно, как гудят комары. Поручик Данек поднес раненую руку к груди, подул на перевязанную кисть и посмотрел на Войтковского. Он чувствовал, какие страсти кипят в груди человека, которого он совсем недавно жег на костре. Казимир встал, коротко предложил:

В болото. Как он меня, волчья душа! — И снова сел.

Кто еще хочет сказать? — спросил Антек.

Разведчики сидели, тесно прижавшись друг к другу, никто из них не проронил ни слова. Тогда Антек сказал:

Поручик Данек, вы можете защищать себя. Говорите.

Офицер долго молчал, собираясь с мыслями. Лицо его было все так же спокойно, только необычная бледность разлилась по заросшим щекам. Здоровой рукой он расстегнул верхний крючок френча и глубоко вздохнул. Потом пригладил волосы и сказал:

Кажется, я кое-что понял. Понял вот здесь, в лесах. Таких людей, как вы, нам не разбить. И это, пожалуй, хорошо. По крайней мере, если наша Польша станет другой, в ней меньше будет вот таких… — Поручик с презрением кивнул в сторону Дзвольского.

Сам такой же, — глухо проговорил Веслав Бартошек.

Нет, не такой! — крикнул офицер. — Я ненавижу чернь, но никогда не был предателем.

Кроме случая, когда предал Польшу, — сказал Антек.

Не стоит спорить, — уже спокойно проговорил поручик. — Я готов ко всему.

И ни на кого не глядя, он медленно, твердой походкой, пошел к краю болота. Никто его не задержал. Антек кивнул Веславу, тот встал, снял с плеча автомат и направился вслед за офицером. Через пять минут короткая очередь из автомата и глухой всплеск вспугнули лягушек, и долго еще слышался над болотом их встревоженный крик…

Костусь Дзвольский! — Голос Антека был глухим и казался каким-то чужим, непохожим на его голос. — Ты предал своих товарищей, ты… ты… — Антек не мог говорит, он задыхался.

Глядя на съежившегося, бледного Костуся, разведчик вспомнил убитых друзей, Марию, тюрьмы, в которых пытали лучших людей Польши. Он видел виселицы, дым, огонь — и рядом предателя Дзвольского, бывшего человека.

Они заставили меня, — почти неслышно сказал Костусь. — Они пытали меня.

Из группы оставшихся в живых карателей, охраняемой двумя разведчиками, вышел пожилой уже, с густой проседью в бороде поляк и подошел к Антеку.

Это не человек, а собака, — сказал он. — Я видел его там, в лесу, где вы должны были сесть. Он сам показывал немцам, как раскладывать костры.

Поляк повернулся к Дзвольскому, с ненавистью посмотрел на него:

Ты завел нас сюда, а сам хотел скрыться, иуда. Помри, хоть по-человечески, а не по-собачьи.

Дзвольский упал на колени, заплакал:

Прости, Антек… Я еще принесу пользу. Мне верят там, у них… Я… Ради прошлого, Антек, ради нашей Марии…

Он полз к ногам разведчика с приподнятой головой, заглядывая в глаза, рыдая и дрожа всем телом.

Встань! — вне себя от бешенства закричал Антек.

И когда Дзвольский поднялся с земли, Антек вплотную приблизился к нему и долго смотрел в большие, ставшие темными от страха глаза. И вдруг плюнул ему в лицо:

Подлец!

Отвернулся и пошел к Янушу.

Дзвольского повели к болоту.

У самых гор, на длинной ровной площадке, горели костры. Андрей, Никита и Антек сидели в сторонке, прислушиваясь к воздуху. Ждали самолет, который должен быть взять русских летчиков и раненого Януша. Молчали. Не было слов, чтобы высказать то, о чем сейчас каждый думал. Не так уж много времени прошло с тех пор, как они узнали друг друга, а вот привыкли один к другому, привязались, словно стали братьями. Тоска закрадывалась в душу.

Никита палкой поворошил костер и первым нарушил молчание.

Если никто не написал Анке, что со мной все в порядке, она умрет от горя, — проговорил он. — И маленький Никита, наверно, плачет.

Ты увидишься с ними? — спросил Антек.

Вряд ли. Они далеко, в Сибири.

Ни в коем случае нельзя оставлять Казика, — сказал Андрей.

Но Войтковский и слушать ничего не желает, — ответил Антек. — Да и сам Казик… «Я никуда от отца не уйду», — говорит он. А увезти мальчугана надо.

Антек поднялся, шагнул в темноту и через некоторое время вернулся к костру с Войтковским.

Садись, Казимир, — сказал он. — Твой друг Андрей хочет поговорить с тобой.

Казимир сел и, словно зная, о чем пойдет речь, сказал:

Казик останется со мной.

Андрей уже хорошо понимал по-польски и говорил почти свободно, перемежая русские слова с польскими, но сейчас почему-то не мог составить даже простой фразы. И он обратился к Антеку:

Спроси, он это твердо решил?

Твердо, — ответил на вопрос Антека Казимир.

Это неправильно, — сказал Андрей. — Он может погибнуть… Мы возьмем его с собой, а после войны…

Нет. — Войтковский отрицательно покачал головой. — Казик, мой сын, не погибнет. Он будет хорошим разведчиком.

Послышался гул моторов. Никита вскочил, крикнул в темноту:

Товарищи, летит!

Разведчики, партизаны, с которыми накануне встретилась группа Антека, зашевелились, стали подбрасывать в костры сухие ветки.

Сделав круг (в это время на земле притушили один костер, другой перенесли в сторону), самолет пошел на посадку. Андрей и Никита стояли рядом, с замиранием сердца глядя на машину.

Подрулив к кострам, командир корабля поставил машину на взлет и, не выключая моторов, открыл дверцу, Антек подошел первым, и они обменялись паролем.

…И вот последняя минута. Януш уже в самолете, прильнув к иллюминатору, что-то кричит Казику. Второй пилот Никиты Саша Моргун, стрелок и штурман поднимаются по трапу, останавливаются и машут руками.

Командир корабля ежесекундно поглядывает на часы, торопит Андрея и Никиту:

Пора, товарищи!

А они не могут расстаться. Стоят, обнявшись, кругом: Андрей, Антек, Никита, Казимир Войтковский, Казик. И хотя бы разговаривали, а то стоят и молчат, ни одного слова.

Командир корабля тепло улыбается, показывая на них второму пилоту:

Видал?

Встретимся? — спрашивает наконец Никита у Антека.

Встретимся, — твердо отвечает Антек.

Сняв одну руку с плеча Никиты, а другую — с плеча Андрея, он подталкивает их к самолету. Они идут. Вот и трап. Войтковский вдруг обхватывает Андрея, прижимается лицом к его лицу.

Андрей, — говорит он, и в горле у него что-то булькает. — Ты там, у себя, помни: нету больше бандита пана Войтковского. Есть солдат Казимир Войтковский… — На минуту он умолкает, не привык говорить подолгу. — И когда мы потом увидимся, будем, как братья… Добже, Андрей?.. Пошли, Казик.

Сгорбившись, словно неся на плечах тяжелый груз разлуки, Казимир Войтковский уходит в темноту, уводя за руку своего сына.

…Андрей, прижавшись к стеклу, смотрел, как медленно уплывает темная земля. Маленькими искорками мелькнули внизу костры и потухли. Черные горы отодвинулись вправо, растаяли, исчезнув в ночи. Потом ушли назад и темно-зеленые массивы лесов. Плыла внизу польская земля, и Андрей чувствовал, как больно сжимается сердце: там остались друзья.

 

Глава двенадцатая

1

Гром артиллерии приближался к городу. Ночами небо горело, как в пожаре. Все чаще над городом появлялись советские бомбардировщики, все чаще заведующий немецким складом Федотов давал задания Лизе и Игнату: «С «Пристани Глухарь» посылать сигналы — две короткие, две длинные вспышки… В час сорок поджечь кучу приготовленных стружек на восточной окраине мыса. В два ноль-ноль поставить фонарь «летучая мышь» в огороде тетушки Марьи, пусть горит три минуты…»

Летчики бомбили порт, бомбили железнодорожную станцию, бросали бомбы на склады со снарядами. Немцы метались, среди них ходили слухи: железная дорога на западе отрезана, русские подготавливают «котел».

Лиза слышала однажды, как Ганс Вирт сказал брату:

Эти слухи имеют под собой почву. Штейер вызвал несколько транспортов, надеется эвакуировать свое хозяйство морем.

«Котел»? — спросил Эгон.

Поменьше сталинградского, но что-то похожее на него. Гюнтер Трауриг летал сегодня в разведку и подтверждает, что мы отрезаны.

Лиза, конечно, не все поняла, о чем говорил капитан, но то, что она смогла разобрать, наполнило ее радостью, придало ей новые силы. Она побежала рассказать обо всем Игнату. Тот не удивился ее сообщению.

Разве ты не видишь, что делается в порту? — спросил он. — Они грузят на баржи все, что могут увезти. И ничего не грузят в вагоны. Понятно?

В пять часов вечера комендант фон Штейер вызвал Акима Андреевича Середина. В кабинете, кроме переводчика и самого коменданта, никого не было. Из окна комнаты открывался вид на часть набережной и порт, где догорал после очередной бомбежки длинный склад с продовольствием. Ветер нес над домами черные клочья дыма и сажи. За молом медленно полз закамуфлированный под воду катер, подавая кому-то сигналы сиреной. Над портом барражировали две пары «мессершмиттов». Гул их моторов вливался в окно и почему-то раздражал коменданта.

Асы! — ворчал фон Штейер. — Забавляются, когда в небе пусто. А стоит появиться русским летчикам, как сразу же кончается бензин и они спешат на посадку…

Комендант, конечно, знал, что это не так. Большинство немецких летчиков не избегали воздушных боев, дрались умело и отважно, но коменданта бесило то, что истребители не в силах прекратить налеты советских самолетов.

Увидев входившего в комнату Акима Андреевича, фон Штейер встал из-за стола, протянул ему руку:

Здравствуйте, господин Середин. Садитесь. Я вызвал вас по очень важному, — он взглянул на переводчика и еще раз повторил последние слова, — очень важному делу.

Середин сел, глазами показал на сигареты:

Разрешите?

Битте! Битте!

Закурив, Аким Андреевич сказал:

Я вас слушаю, господин комендант.

Немецкое командование настолько доверяет господину Середину, — тихо начал комендант, поглядывая то на переводчика, то на Акима Андреевича, — что не считает нужным скрывать от него кое-какие… э-э, факты… Например, мы получили задание временно уйти из города, чтобы… э-э, выровнять линию фронта. Мы хотим сделать вид, что оставляем город совсем. Поэтому решено вывезти все, что возможно. Притом (я прошу господина Середина учесть это) погрузка транспортов должна быть произведена в очень короткие сроки: двадцать четыре часа!

Сейчас грузятся две баржи хлеба, — сказал Середин. — Рабочие все заняты.

К двадцати часам к третьему причалу подадут транспорт, — словно не слыша Середина, продолжал комендант, — который надо загрузить заводским оборудованием, прибывшим из… Вам понятно, господин Середин?

Где я возьму рабочих? — развел руками Аким Андреевич. — Снять с погрузки хлеба?

Ни в коем случае! — комендант стукнул металлическим наконечником карандаша по стеклу. Мы дадим вам сто военнопленных. Кстати, после окончания работы их также решено вывезти из города.

На чем? — поинтересовался Середин.

На барже, которую здесь называют «Пристань Глухарь». Завтра к семнадцати часам транспорты должны быть погружены. Желаю успеха, господин Середин.

Аким Андреевич вышел. Штейер нажал кнопку звонка, и в комнате появился немец с водянистыми глазами, с тоненькими полинявшими усиками. Одет он был в старенький, но чистый серый костюм гражданского покроя.

Лейтенант Браун, — щелкнув по-военному каблуками, доложил немец.

Комендант показал на стул:

Садитесь, Браун. — И спросил: — Вы знакомы с русским Серединым? Встречались когда-нибудь с ним?

У меня правило, господин комендант: знать всех, но мало с кем быть знакомым.

Хорошее правило, лейтенант, — одобрил Штейер. — Вам никогда не казалось, что этот Середин не совсем тот, за кого мы его принимаем?

После взрыва транспорта со скотом я думал об этом, господин комендант, — ответил Браун. — И усилил наблюдение. Но… пока ничего не могу вам сказать. Никаких улик. Знаю только, что русские рабочие ненавидят Середина, и это — не игра.

Хорошо. — Комендант встал, прошелся по кабинету. — Через два-три дня мы оставляем город. Сегодня начнется погрузка оборудования на транспорт. Это очень ценное оборудование. Вы должны проследить за тем, лейтенант, чтобы ни одна гайка не осталась здесь. Понимаете? Проследить за погрузкой, ни во что не вмешиваясь. И… усильте наблюдение за Серединым. Если заметите что-нибудь подозрительное… В общем, учтите, лейтенант: после окончания работ в порту Середин и другие… не будут представлять для нас особой ценности. Вы все поняли, Браун?

Все понял.

Можете идти. Приготовьте свои вещи, я прикажу погрузить их на транспорт.

Благодарю вас, господин комендант.

Лейтенант Браун, личный осведомитель коменданта или «офицер для особых поручений», как его называли в комендатуре, исполнял свою службу не за страх, а за совесть. Это был опытный шпик, когда-то мечтавший сделать карьеру в гестапо. Несколько лет назад гестаповцы считали его уже своим, когда неожиданно Браун испортил свою репутацию. Это было в Берлине, в одном из фешенебельных ресторанов на Унтер ден Линден. «Золотая молодежь» развлекалась. Поглотив изрядное количество шнапса и рома, человек десять гестаповцев, в том числе и сынок мелкого фабриканта Ганс Браун, спустились в подвал, чтобы начать излюбленную в то время игру — на прочность нервов. В подвале тушили свет, двое головорезов с пистолетами в руках расходились в разные стороны на расстояние пятнадцати-двадцати шагов друг от друга и в кромешной темноте подавали короткие сигналы. Какой-нибудь Фриц кричал Курту: «Я здесь!» Курт вскидывал пистолет и стрелял «на голос», после чего слышался его крик: «Один — ноль!» Раздавался выстрел со стороны Фрица, и все это повторялось до тех пор, пока пустели обоймы в пистолетах. На всякий случай игроки писали записки и оставляли их в своих карманах: «Луиза, не мог перенести твоей измены…» В тот день Браун впервые участвовал в игре. По жеребьевке он должен был первым стрелять в штурмфюрера Гайнриха. Говорили, что Гайнрих из своего кольта без промаха бьет в глаз кошки, мяукнувшей в двадцати метрах от него. Не очень утешительные сведения для Брауна!

Кто-то спросил тогда у Брауна: «Ты написал завещание?» Он кивнул головой и, пошатываясь, направился в свой угол. Ноги у него дрожали, как после тяжелой болезни, тошнота подступала к горлу, а пистолет в руке казался необыкновенно тяжелым. «Я здесь, Браун!» — услышал он спокойный голос Гайнриха.

Ганс вздрогнул, но не выстрелил. Ему теперь казалось, что голос штурмфюрера доносится со всех сторон, словно десяток Гайнрихов засели вдоль стен и по всем углам. Браун дрожал, спина и затылок у него стали мокрыми от пота. «Эй, ты, хлюпик! — Гайнрих, наверно, злился, голос у него скрипел, как несмазанное колесо. — Стреляй, или я через секунду продырявлю твою трусливую башку».

Браун выстрелил и прислушался. Несколько секунд в подвале была тишина. Надежда, чтоон убил или тяжело ранил Гайнриха, входила в сердце Брауна, как возвращающаяся жизнь. Боже, как он был рад! Скорее выбраться из этого проклятого подвала и больше никогда сюда не спускаться! Жить, жить, видеть свет, не ждать, что тебя насмерть продырявит пуля. «Эй, ты, крыса, чего молчишь?» Это был голос Гайнриха. На него надо было отвечать. Надежда упорхнула, и сердце сжалось в комочек. Отвечать? Но это — конец! Гайнрих не промажет, он уже держит свой кольт на полусогнутой руке и ждет звука. Браун молчал, плотно прижавшись к земле, и слезы бежали, из его глаз.

Кто-то крикнул из укрытия: «Это подлость, Ганс! Ты должен податьсигнал». Но Браун молчал, все теснее прижимаясь к земле. Включили свет. Первым к Брауну подошел Гайнрих с кольтом в руке. Он пнул ногой Ганса и сказал сквозь зубы: «Падаль!» И все, кто выходил из подвала, пинали его ногами и повторяли: «Падаль».

Это был конец его карьеры. Он знал, что отныне дверь в гестапо для него будет навсегда закрыта. «Что ж, — решил он в конце концов, — может быть, вы потеряете больше, чем я. У меня талант разведчика, но вы не получите от меня даже самой паршивой сплетни!»

С тех пор он ненавидел гестаповцев жгучей ненавистью и весь свой опыт талантливого шпиона направлял на то, чтобы сделать им какую-нибудь пакость. Выследить кого-нибудь, раскрыть какую-нибудь явку и потом доложить об этом в комендатуру или армейскому командованию через голову гестапо — в этом Браун находил особое удовольствие…

Можете идти, Браун, — мягко повторил комендант.

…Аким Андреевич Середин, выйдя от коменданта, направился в порт. Рядом с пакгаузом плотно укрытое брезентом лежало ценное заводское оборудование. Надо было помешать немцам вывезти его или, в крайнем случае, уничтожить. Это была нелегкая задача: фронт не был прорван, немцы отступали без паники, надеяться на скорый прорыв наших войск Аким Андреевич не мог. А через несколько часов к причалу подадут транспорт, который надо загружать. Ко всему этому прибавилась еще одна забота: в тюрьме находилось более двухсот заключенных — человек сто пленных солдат и офицеров, несколько человек, арестованных по подозрению в участии взрыва транспорта, и другие. Этих людей комендант намеревался погрузить на баржу «Пристань Глухарь» и вывезти в море. Конечно, для того чтобы подальше от берега баржу и ее «пассажиров» пустить ко дну.

Середин твердо решил: заводское оборудование спасти не удастся, придется его погрузить на транспорт и взорвать. Но спасти людей? И как взорвать транспорт? Удастся ли пронести с каким-нибудь станком мину замедленного действия и спрятать ее в трюме?

Середин прошел в склад, где в темной каморке, просматривая какие-то бумаги, сидел Федотов. Присев на скамью, Середин сказал:

Погрузку оборудования приказано закончить к восьми вечера завтра. Комендатура пришлет на помощь заключенных.

Понятно. — Федотов встал, выглянул из конторки, прикрыл двери. — Здесь все время крутится Браун. Похоже, что он…

Я знаю. — Аким Андреевич устало кивнул головой. — Сейчас он у Штейера. По-видимому, они устанавливают за нами слежку. Надо быть особо осторожными… Сегодня свяжитесь со Стариком, скажите ему, что всех арестованных хотят грузить на «Пристань Глухарь» и выводить в море. И надо также… — Середин внимательно посмотрел в осунувшееся, пожелтевшее лицо Федотова, — взорвать транспорт с оборудованием.

2

Погрузка транспорта подходила к концу. Порт был окружен солдатами, из гавани никого не выпускали. У трапа стояли гестаповцы, тщательно проверяя каждый ящик. В трюме дежурили минеры; грузчиков и пленных, работающих на погрузке, в трюм не допускали: там работали немецкие солдаты и команда транспорта. Браун ни на шаг не отходил от Середина, был очень любезен, откровенно делился с ним новостями.

Вы знаете, — говорил он, — ваш посыльный оказался подпольщиком. Кто бы мог подумать? Слава богу, нам удалось его арестовать.

Он внимательно смотрел в упор на Акима Андреевича.

Я давно присматривался к этому парню, — спокойно отвечал Середин. — Мне что-то в нем казалось подозрительным. И я все время хотел сказать об этом вам, но забывал. Знаете, все некогда было…

Да, конечно, у вас очень много работы, господин Середин, а хороших помощников нет… Этот Федотов, знаете… Прохладный вечер, не правда ли, даже в дрожь бросает от холода. Этот Федотов, ваш помощник, полчаса назад хотел сбежать. Оказывается, он был таким же, как Морев. Мы следили за ним…

О, наша разведка никогда не дремлет, господин Браун, — улыбнулся Аким Андреевич.

Да, мы свое дело знаем! — воскликнул лейтенант. — Вы хотите куда-то уйти?

Мне надо к коменданту, дать отчет о погрузке.

Я рад услужить вам, господин Середин. Поедем на моей машине. Кстати, в порту вам больше нечего делать. Здесь все уже кончено.

Комендант фон Штейер был очень любезен с вошедшим в его кабинет Брауном. Когда лейтенант сказал ему о том, что арестованы помощник Середина Федотов и посыльный Морев и что он, Браун, имеет основание считать Середина руководителем всей этой группы, Штейер попросил Брауна сесть рядом с ним на диван, отечески похлопал его по плечу.

Вы измотались на своей работе, мой мальчик, — ласково сказал он. — Вам надо хотя немножко отдохнуть. Кстати, я давно хотел для вас кое-что сделать. Вы не будете против того, чтобы я на имя вашей жены выслал в Германию небольшую посылку? Мне подарили десяток прелестных узбекских ковров. Шедевры. Я хочу разделить этот подарок с вами. Ведь вместе работаем, вместе подвергаемся опасностям…

Нет, Браун ничего не имеет против такой любезности Штейера. Но сможет ли он когда-нибудь отблагодарить своего шефа за такой дорогой подарок?

Стоит ли говорить о благодарности! Мы, солдаты должны заботиться друг о друге… Да вот что, мой мальчик. Нельзя ли этого Середина убрать как-то без шума? Не совсем приятно, когда об этом пойдут разговоры. Некоторые завистливые люди могут сказать, что комендант пригрел около себя коммунистов…

Браун на минуту задумался, но комендант немедленно его успокоил:

Сегодня ночью немецкий катер потащит баржу с пленными в другой порт, после того как уйдет транспорт со штабом и другими службами. Баржа эта должна расползтись по всем швам на первой же волне. Но на всякий случай в открытом море матросы с катера помогут ей быстрее закончить свое существование: две-три пулеметные очереди и — конец. Кстати, Середину будет поручено сопровождать на этой барже военнопленных и арестованных…

Ну что ж, — сказал Браун. — Мы — солдаты, мы должны заботиться друг о друге.

Когда Браун вышел, Штейер вызвал Середина. Аким Андреевич вручил ему документы на погруженное оборудование. Штейер разговаривал с ним приветливо. Он сказал, что услуги, оказанные господином Серединым германской армии, никогда не будут забыты. Германия высоко ценит своих друзей, даже если они были в прошлом коммунистами. Лично он, фон Штейер, будет и впредь заботиться о своем помощнике, хорошем русском человеке Акиме Андреевиче Середине. В городе, куда они временно решили отойти, тоже есть порт и там понадобится толковый начальник над русскими грузчиками. И этим начальником будет назначен господин Середин. И сегодня ночью он отправится к новому месту своей службы. Конечно, если Середин желает, он может захватить с собой свою семью. Не оставлять же ее здесь — большевики, безусловно, немедленно учинят расправу…

Вы разрешите мне отправиться к новому месту службы на транспорте с оборудованием? — спросил Аким Андреевич.

Задавая этот вопрос, он хотел выяснить: не раздумал ли комендант вывезти военнопленных на барже. Если не раздумал, ему, которого подозревают в связи с Федотовым и Игнатом Моревым, будет сейчас предложено сопровождать пленных.

Конечно, он может не согласиться, но тогда его отправят на баржу под конвоем.

Комендант посмотрел не на Середина, а на переводчика.

Видите ли, господин Середин, транспорт может задержаться в промежуточном порту. А вам необходимо заранее подготовить его разгрузку. Организовать рабочих. Те военнопленные, с которыми вы отправитесь на барже, останутся в вашем подчинении.

Все ясно, господин комендант, — ответил Аким Андреевич. — Я готов.

Браун решил проводить Акима Андреевича к «Пристани Глухарь». Когда они вошли на баржу, минуя солдат-охранников, лейтенант сказал:

Мы заранее приготовили вам отдельную комнату. Надеюсь, вам будет удобно. До свиданья, господин Середин.

Открыв дверь носового кубрика, откуда пахнуло затхлой водой и плесенью, Браун подтолкнул Акима Андреевича к этой «отдельной» каюте и закрыл за ним дверь. Глухо прогремел массивный запор. Аким Андреевич стоял на верхней ступеньке, вглядываясь в притаившуюся под ним густую темь. Снизу, как из глубокого колодца, послышался голос:

Еще один…

В ту же минуту забулькала вода, заскрипели ступеньки и чьи-то руки протянулись к Середину.

Аким Андреевич… Как же это… Игнат, посвети… Это был Федотов. Он помог Середину спуститься с лесенки и провел его к нарам. Чиркнула зажигалка, тускло осветила кубрик. На верхних нарах лежали двое: Игнат Морев и кто-то незнакомый.

Аким Андреевич опустился на нижние нары рядом с Федотовым. Зажигалка потухла, опять наползла темнота. Середин, на минуту закрыл глаза, а когда открыл их, мрак уже не казался таким густым. Из-под палубы через рассохшийся шов борта пробивалась узенькая полоска света. Свет падал вниз, на зеленую воду, и создавалось впечатление, что там — глубина без дна. Аким Андреевич сказал — Вот мы и опять вместе.

Игнат сполз с верхних нар, сел рядом с Серединым, взволнованно проговорил:

Аким Андреевич… А я-то всегда думал, что вы… Теперь мне Федотов рассказал… Простите меня…

Середин обнял Игната за плечи, прижал к себе его голову.

Ничего, Игнат. Так надо было. — Потом спросил шепотом: — Кто это с вами?

Кирилл, молдаванин, — также шепотом ответил Игнат. — Немцы изнасиловали его сестренку, она умерла. Злой он, но честный. Взяли его за оскорбление немецкого солдата.

Аким Андреевич спросил у Федотова:

Вы встречались со Стариком?

Федотов подробно рассказал обо всем. Старик ещё вчера, когда за «Пристанью Глухарь» не было никакого наблюдения, организовал переброску сюда разобранного ручного пулемета, трех автоматов, десятка гранат, двадцати камер от автомашин, это — вместо спасательных кругов для тех, кто плохо плавает. Оружие спрятано в трюме, между обшивкой. Знает о нем один из пленных, коммунист. Старик подготовил мину с часовым механизмом для взрыва транспорта. Ее должен был принести Игнат Морев, но его схватили еще вчера. Лиза Колосова успела скрыться. Девушка знает, где мина, но она, конечно, ничего не сможет сделать. Трюм с военнопленными находится вот здесь, рядом, можно оторвать трухлявую перегородку.

Нет-нет, сейчас еще рано, — сказал Аким Андреевич. — Подождем. — Он вдруг молодо засмеялся.

Странно было слышать в этом затхлом темном кубрике веселый смех человека, у которого долгие месяцы ни разу никто не видел даже скупой улыбки. Этот тесный кубрик был уже почти могилой, склепом, и смеяться в нем мог только сумасшедший. А Аким Андреевич смеялся. Громко, сердечно. И говорил:

Хорошо! Ой, как хорошо, черт возьми.

Игнат незаметно толкнул в бок Федотова, тот ответил ему тем же. А Кирилл еще ниже свесил кудлатую голову, шепнул Игнату.

Кажется, он того…

Середин услышал, сказал:

Ты прав, товарищ Кирилл. Я, кажется, того… весело мне. Наконец я стал настоящим советским человеком, а не ворюгой, немецким прихвостнем! И не надо ничего больше скрывать. Все свои, наши… Все рядом… Черт возьми, жить теперь! Ну, ладно. Посплю часок. Время еще есть.

Он потянулся, лег на нары и через минуту уже спал, крепко, спокойно, как может спать только человек, у которого совесть чиста и хорошо на душе.

3

Баржа вздрогнула, заскрипела, почти по-человечески застонала. Словно у старого ревматика, трещали ее высохшие суставы, древнее, немощное тело с потрескавшейся, ободранной кожей-обшивкой не гнулось, а как-то неуклюже, безобразно корежилось. Страшно и больно было смотреть на это тело, уходящее из жизни. Рано поднявшаяся над морем луна печально глядела вниз, провожая в последний путь дряхлую старушку. И будто удивлялась луна: «Куда это ты? В твои-то годы плясать на волнах?.. Доживала бы свой век за молом, на привычном, защищенном от ветров месте…»

Небольшой катер-буксир тужился, вытаскивая баржу. Толстый трос, был натянут, как струна. В рулевой будке за штурвалом стоял пожилой немец с седыми бачками, с трубкой в зубах — старый морской волк! По палубе прохаживались четверо с автоматами. Никто не разговаривал, не кричал, и если бы не скрип и стоны баржи, можно было бы подумать, что она как стояла, так и стоит, наглухо пришвартованная к чугунным тумбам.

Федотов встал с нар, сказал Игнату:

Пора!

И в ту же минуту проснулся Середин. Несколько секунд он сидел молча, будто собираясь с мыслями. Потом быстро поднялся, шагнул по воде к перегородке.

Здесь? — спросил он у Федотова.

Они, кажется, начали сами, — прислушавшись, ответил Федотов.

С той стороны деревянного отсека слышался шум. Было похоже, что кто-то долбит трухлявое дерево, отдирает доски от упоров. И внезапно сквозь пробитую в перегородке дыру Аким Андреевич увидел тусклый свет и заросшее, худое, с ввалившимися глазами лицо человека. Этот человек сильными руками взялся за доску, рванул ее на себя. Кто-то рядом с ним рвал вторую доску. Теперь образовался проход, и незнакомый человек шагнул через него в кубрик.

Федя, свет! — коротко приказал он.

Парень в изодранной гимнастерке поднес огарок свечи. Человек оглядел всех обитателей кубрика и протянул Акиму Андреевичу руку:

Здравствуйте, товарищ Середин. Майор Зуев.

Аким Андреевич пристальнее всмотрелся в лицо майора. Эти глаза, изогнутые брови, упрямый подбородок — что-то уж очень все знакомое. И вдруг радостно улыбнулся:

Батеньки мои!.. Мирон Алексеевич! Немного от вас осталось… Глаза вот да брови, а то и не узнал бы…

А я вчера, когда грузили транспорт, сразу узнал вас, Аким Андреевич. К счастью, не было пистолета. Признаюсь: пристрелил бы. Как предателя. Потом уже мне сказали о вас…

До войны Мирон Алексеевич Зуев работал в области, в Управлении речного пароходства, в плановом отделе. По службе ему часто приходилось встречаться с Серединым, с этим тихим, трудолюбивым, почти незаметным человеком. Если бы тогда Зуеву сказали, что Середину предстоит быть ответственным работником подполья, Мирон Алексеевич, конечно, от души рассмеялся бы. Середин — и подполье! И вот…

Они сели рядом на нары, и майор сказал:

Ваш подарок мы получили. Пулемет собран. У каждого автомата по два диска. Гранаты розданы самым ловким гранатометчикам. Нас сопровождают четверо немецких солдат и рулевой. — Он помолчал и спросил: — Куда нас везут?

В кубрик набилось много пленных, у разбитой перегородки тесно стояли солдаты, и все жадно прислушивались к разговору. Аким Андреевич ответил:

По-моему, нас далеко не увезут. Оттащат подальше от берега, отцепят буксир, возьмут на катер своих и постараются пустить ко дну нашу посудину. Конечно, будут стрелять… Самое главное, выбраться наверх. Есть такая возможность?

Взломаем двери — и все! — сказал Федя, который держал свечу.

Это, конечно, нетрудно, — проговорил Аким Андреевич, — но четверо немецких автоматчиков…

Да, будет много жертв, — сказал майор. — По-другому бы как-нибудь…

Молчавший до сих пор Кирилл спустился с верхних нар, блеснул влажными цыганскими глазами. Молча, ни на кого не глядя, он подошел к борту, показал на рассохшийся шов под палубой.

Отдерем в два счета, — сказал он.

Потом нагнулся, пошарил рукой в воде и вытащил небольшой ломик. Просунув острый конец в щель, он налег на ломик всем телом. Доска заскрипела, ржавые гвозди начали отходить от шпангоута.

Тише, — прошептал кто-то. — Они там услышат.

Но Кирилл продолжал свое дело. Теперь уже скрипела не отдираемая доска, а гвозди, словно сросшиеся со шпангоутом. Кирилл все глубже и глубже просовывал ломик в увеличивающееся отверстие, и наконец гвозди вышли из дерева. В кубрик пахнуло свежим морским воздухом, громче стал слышен стук мотора катера. Кирилл, не выпуская ломика из рук, припал к щели. Он долго всматривался в неясные очертания берега, потом повернулся к Акиму Андреевичу и прошептал:

Проходим у Длинной Стрелки.

Уже пора, — сказал Середин. — Скоро будем недалеко от Рыбачьего.

Майор Зуев стал рядом с Кириллом, коротко бросил, обернувшись к выходу:

Сержант Андреев, старшина Димов!

Хлюпнула вода под ногами, двое приблизились к майору. У худощавого ловкого сержанта Андреева в руках был автомат. Широкоплечий, грузноватый старшина Димов придерживал висевшую на поясе гранату.

Майор сказал:

Выход из этого кубрика, наверно, не охраняется. По всей вероятности, немцы находятся у спуска в трюм. Стрелять лишь в самом крайнем случае. Главное — открыть кубрик. Задача ясна?

Майор говорил таким тоном, будто стоял он в расположении своей части, в знакомой обстановке, и находились перед ним его подчиненные, которым он сейчас давал задания. Точно так же чувствовали себя старшина Димов и сержант Андреев. Вот стоит их командир, он отдает приказание, и они выполнят его во что бы то ни стало. Конечно, они сейчас еще не на свободе, майор Зуев — такой же пленный, как и они, у него тоже изодранная гимнастерка и заросшее лицо, но он — командир, он — коммунист, он знает, что делать. Здесь, в этом тесном темном кубрике майор Зуев — командование Советской Армии, и советские солдаты умрут, но выполнят приказ.

Задача ясна, товарищ майор, — сказал старшина Димов и стал «смирно». — Разрешите выполнять?

Двое солдат и Игнат взялись за конец доски, оттянули ее на себя. Старшина Димов просунул голову в отверстие, готовясь вылезти из кубрика, но Кирилл вдруг положил руку ему на плечо.

Погоди, парень. — Он посмотрел на Акима Андреевича. — Полезу я. Когда-то в детстве отец приучал лазить за чужими конями. Тихо, как ящерица. И баржу я знаю. А этот, — он показал на сержанта, — поможет.

Аким Андреевич кивнул головой:

Хорошо, Кирилл. Будь осторожен.

Кирилл стал на нары, высунулся из проделанной щели и ухватился руками за борт. Старшина Димов и Игнат поддерживали его. Вот Кирилл подтянулся, на мгновение замер. Наверно, оглядывает палубу. Время, казалось, остановилось. В напряженном молчании было слышно дыхание людей, приглушенный шепот. Кто-то переступил с ноги на ногу, громко булькнула вода.

Чш! — зашипел старшина.

Наконец Кирилл сделал движение всем телом и исчез. Через минуту он наклонился, и все увидели его кудлатую голову.

Ломик! — прошептал Кирилл.

Ему подали ломик, он взял его, положил рядом с собой. Потом опять прошептал:

Немцы у трюма. Сейчас открою кубрик.

Сержант Андреев сказал:

Подашь мне руку.

Не надо, — ответил Кирилл. — Я один.

И опять время остановилось. Неслышно журчала вода за бортом; баржа стонала, грузно переваливаясь на появившейся волне. Берег удалялся все дальше, его почти уже не было видно. Только одинокий огонек в рыбачьей хижине тускло мерцал вдали, как желтая звездочка сквозь дымку.

У трапа стояли молча, прислушиваясь к шорохам, двое солдат с автоматами, сержант Андреев и высокий, плечистый ефрейтор с ручным пулеметом в руках, за ним — Аким Андреевич, Федотов, Игнат и майор Зуев. Неожиданно все почувствовали, как что-то изменилось. Какой-то легкий толчок качнул людей вперед, словно баржу придержали чьи-то сильные руки. Хотя никто не произносил ни звука, майор Зуев тихо вскрикнул:

Тише!

Аким Андреевич взволнованно проговорил:

Катер остановился. Будет брать своих…

Идем? — спросил майор, кивнув на дверь кубрика.

Ефрейтор, сержант Андреев и два солдата начали взбираться по трапу, готовясь ударить в двери.

Да, — сказал Аким Андреевич, — Кирилл, наверно…

И в это время совсем бесшумно дверь кубрика приоткрылась и Кирилл взмахнул рукой:

Быстрей!

Немцы сгрудились у левого борта, рулевой готовился снять с кнехта буксирный трос. Катер медленно осаживал назад, входя кормой в тень баржи.

Бесшумно выбравшись из кубрика, ефрейтор с пулеметом и солдаты-автоматчики ждали команды. Майор быстро оценил обстановку: немцы не ждут удара, нельзя упустить момент, удобный для нападения. Он громко, резко крикнул:

Огонь!

Тишина будто разорвалась на части. Длинная пулеметная очередь слилась с коротким треском автоматов, с криками солдат, хлынувших из кубрика. Рулевой, нагнувшийся над кнехтом, рухнул в море, два немца свалились на палубу, третий, схватившись руками за бок, ошалело побежал навстречу майору Зуеву. Не добежав до него двух-трех шагов, он вдруг остановился, дико закричал: «Рус!» — и упал лицом вниз. И только четвертый успел прыгнуть к борту, прилечь и снять с шеи автомат. Короткая очередь полоснула по палубе. Звякнуло стекло в надстройке, вскрикнул и упал солдат, стоявший рядом с майором. Другой солдат прыгнул в сторону, но пуля сразила его в тот момент, когда он хотел залечь у борта. И еще кто-то застонал, жалобно, как ребенок…

Кирилл у спел отскочить и с маху опустил ломик на голову немца. Вырвав из его рук автомат, он прижался к борту и смотрел на катер. Там пулемет, может быть, крупнокалиберный. Кто-кто, а Кирилл хорошо знал старую «Пристань Глухарь». Если немцам удастся выпустить по ее борту хорошую пулеметную очередь, это будет конец. До берега далеко, два десятка надутых резиновых камер не спасут людей. Кирилл увидел, как к пулемету, установленному на корме катера, метнулась тень. Только не промазать! Кирилл чувствовал, как дрожат его руки от нервного напряжения. Ему казалось, что он в темноте видит глаза немца, прыгнувшего к пулемету, злые, холодные глаза. И Кирилл, приложив автомат к груди, нажал на спусковой крючок. Немец опустил голову, постоял на коленях, словно над чем-то раздумывая, и упал. Кирилл продолжал стрелять. Он не видел, как рядом с ним стал старшина Димов, подняв над головой гранату. Не видел ефрейтора, положившего ствол пулемета на борт баржи, не слышал, как затрещал пулемет, срезая пулями обшивку шкиперской рубки. Кто-то кричал рядом с Кириллом, кто-то стонал, задетый пулей с катера, а Кирилл стрелял и стрелял до тех пор, пока в диске не осталось ни одного патрона. Потом он опустил автомат и сел у борта. Грохнула разорвавшаяся граната, вспыхнуло пламя. Застучал мотор. Рванувшись вперед, катер попытался оборвать буксир и уйти в ночь. Старый кнехт заскрипел, но выдержал. Баржа качнулась. Майор крикнул:

Гранаты!

Одна упала у рубки, другая, зацепившись за борт катера, разорвалась в море. Ефрейтор дал еще одну короткую очередь из пулемета. Наступила тишина. Недолгая, тревожная. Одинокий голос, захлебывающийся от страха, пропел на очень высокой ноте:

Рус, сдаемся! Гитлер капут!..

Не целясь, один из солдат выстрелил на голос. Майор крикнул:

Отставить!

Несколько человек взялись за трое, начали подтягивать катер к барже. Ефрейтор и солдаты стояли с автоматами наготове. Когда катер ткнулся кормой в борт «Пристани Глухарь», Игнат и старшина Димов ловко перебрались на его палубу. У пулемета лежал убитый немец, рядом с ним хрипел матрос с оторванной рукой. Димов поднял автомат, показал Игнату на рубку; кажется, там кто-то есть.

Обойдя еще два трупа, они осторожно направились к рубке. В рубке никого не было. Только рядом, повиснув на спасательном круге, будто приготовившись к прыжку в море, застряла фигура офицера, капитана катера. Игнат и Димов хотели уже вернуться, когда перед ними появился здоровенный детина с обмотанной полотенцем головой. Димов вскинул автомат, но еще быстрее взметнулись кверху руки немца.

Гитлер капут! — взвизгнул моряк.

Ясно, — сказал старшина.

Машинист?

Г итлер капут, — кивнул немец.

Идем. — Димов подтолкнул немца.

В это время подо шли майор и Аким Андреевич. Почувствовав, что перед ним находится начальство, немец вытянул руки по швам, прищелкнул каблуками. Майор, оглядев замасленный комбинезон моряка, опросил по-немецки:

Моторист?

Так точно, господин русский, — четко ответил немец. — Остался один. Буду выполнять ваш приказ.

Это самое лучшее, что ты можешь сделать, — сказал майор. — Машина исправна?

Неисправна, господин русский. Гранатой разбило катер.

Черт! — выругался майор.

4

Глухими переулками Лиза добралась до дома Ивана Андреевича, старого каменщика, осторожно вошла в комнату и попросила:

Я побуду немножко у вас. Может быть, сюда заглянет Игнаша.

Девушка еще ничего не знала. Она ждала Игната, чтобы вместе с ним переправить куда-то зарытую у них в саду мину, потом отнести на Морскую листовки. Игнат должен был прийти еще вчера вечером, но он не пришел. Лиза хотела бежать на «Пристань Глухарь», но во время вспомнила, что Игнат говорил: «Жди меня дома. Ни за что не уходи. В случае чего, пойдешь к Ивану Андреевичу…»

Я подожду Игната у вас, — повторила Лиза.

Иван Андреевич не отвечал. Он-то знал, что Игнат и Федотов арестованы, знал также, что с минуты на минуту могут схватить Середина. Только полчаса назад от Ивана Андреевича ушел связной, передав ему это невеселое сообщение. Связной также сказал, что оружие благополучно доставлено на баржу, а у Рыбачьего подготовлены две байды и несколько лодок «на всякий случай». Кроме того, связной сказал: «Немцы уходят; наши, наверно, в «лоб» город брать не собираются, обтекают его, отрезая все дороги. Нужно кого-то послать в Рыбачий, предупредить Михеича. Майору Зуеву, если удастся уйти с баржи, увести всех в Терновую балку, там дать солдатам отдохнуть и подкрепиться приготовленными заранее запасами и ждать дальнейших распоряжений». Сейчас Иван Андреевич думал: «Сказать Лизе, что Игнат арестован и находится на барже? Или подождать, пока поступят известия, чем все это кончится? Лиза выглядит скверно, очень скверно. Под глазами синие круги, скулы заострились. Не стоит, видно, рассказывать ей об Игнате, пусть отдохнет. Есть в городе потайной погреб, где сидит радист со своей маленькой рацией, вот там и побудет девушка…»

Что ж вы молчите, Иван Андреевич? Вы знаете что-нибудь про Игнашу? — спросила Лиза.

В глазах у нее было столько тревоги, столько тоски и предчувствий, что Иван Андреевич не выдержал и отвернулся. Нет, он не мог ее обмануть. Нельзя не сказать человеку всей правды в такую минуту. И Иван Андреевич сказал:

Игнат жив, Лиза. Жив, здоров, только вот… Понимаешь, немцы задумали увезти их отсюда… На барже…

Куда увезти?! — вскрикнула Лиза.

Известное дело, куда… Да ты не того… Не один Игнат там. Много людей. И все уже подготовлено. Уйдут они понимаешь?

Лиза как-то сразу сникла, опустила голову, еще больше побледнела. Она не плакала. Не вздрагивали ее плечи, ни один стон не вырвался из ее груди. Она сидела и смотрела на старого каменщика, не видя его. О чем она сейчас думала? Может быть, о том, что нет и никогда больше не будет для нее радости, что лучше бы и ей сейчас быть там, где ее Игнат. Уж если не суждено увидеть счастье, так незачем и жить. Может быть, она думала сейчас о том, что все-таки есть у человека судьба и никуда от нее не уйдешь, не скроешься. Когда-то, давным-давно, она, Лиза, ушла от Игната, и это не кто иной, а сама судьба увела ее тогда от счастья. Потом эта же судьба снова привела ее к дорогому человеку, подразнила, и опять — удар! Будто в самое сердце, где больнее всего. Как расплата за маленький кусочек радости. А может быть, девушка сейчас ни о чем не думала. Ведь, кроме боли в сердце, ничего не осталось. Пустота, страшная, как бездна. Будет еще борьба, будет на земле радость победы, но не будет Игната, и не будет счастья. «Они уйдут», — говорит Иван Андреевич. Куда же они уйдут? Лиза вдруг увидела темный трюм старой баржи и в нем много людей, обреченных на смерть. Сидят, тесно прижавшись Друг к другу, и ждут. Чего ждут? Скрипит, стонет старая посудина на волнах, а немцы уже наводят на нее свои пулеметы. И там, среди других, Игнат. Ее Игнат… Две слезинки выползли из- под ресниц и застыли. Горькие девичьи слезинки — прощание с мечтой, с прошлым и будущим.

Рано же ты хоронишь друзей! — грубо, жестко сказал Иван Андреевич. — Люди там борются, надеждой живут, а ты… Встань!

Лиза никогда не слышала от мастера такого резкого тона. Она встала, поднялся с табурета и Иван Андреевич. С минуту молчали, глядя в глаза друг Другу. Слезинки высохли. И ушла жесткость с лица мастера. Подобрели морщинки, хотелось разгладить их ладонью.

Лиза, доченька, — тихо проговорил мастер. — Не надо. Все будет хорошо. Будут они жить, слышишь?! Нельзя, чтобы такие люди пропали.

Девушка подошла к мастеру, прижалась головой к его груди. И только теперь заплакала. Иван Андреевич гладил шершавой ладонью ее волосы и говорил:

Завечереет — проберешься к Рыбачьему. Найдешь человека с седой бородой. Михеич это. Передашь ему…

Она нашла Михеича сразу. Здесь, в маленьком рыбачьем поселке, который так и называется — Рыбачий, каждый чужой человек был на виду. Стоял поселок в ущелье скалистого берега, казался заброшенным и диким, даже немцы редко посещали его. Сложенные из камня и обмазанные красной глиной хатенки лепились по склонам ущелья; поселок был похож на горный аул. От ущелья, как нити паутины, ползли в стороны глубокие балки, заросшие терном, шиповником, колючей ежевикой — настоящие джунгли. В те нечастые дни, когда немцы появлялись в Рыбачьем, чтобы увезти оттуда рыбу, они приказывали жителям отправиться в какую-нибудь балку за ежевикой. Рыбачки, старые и молодые, сжимали на груди руки, обветренные и просоленные крепким тузлуком, плакали и говорили: «Лучше застрели, а туда не пойду. Там змеи кишмя кишат. Шагу не ступишь. Пойди, если не веришь, господин Фриц. Харю свою только покажешь в балке — и конец».

Может быть, в балках и водились змеи, только никто никогда их не видел, и каждое лето рыбачки посылали туда своих ребят за ежевикой для варенья. Но еще до прихода немцев жители Рыбачьего снесли в глубину балок все свои припасы, которые теперь были дороже денег: длинные связки вяленых рыбцов и чебаков, кадки с соленой сельдью, разделанных «пластом» и насквозь просоленных огромных судаков. Сложили все это в пещерах, где брали глину, пещеры завалили вырубленными кустами ежевики и строго приказали детям: в балки не ходить, пусть зарастают стежки-дорожки.

…Уже было совсем темно, когда Лиза добралась до Рыбачьего. Спустившись по едва заметной тропке в ущелье и перейдя по навесному мостику через ручей, она увидела босого мальчишку в длинной рубашке без пояса, с закатанными выше колен штанами. Мальчишка стоял у мостика и задумчиво глядел на тихо журчащий ручей, но Лиза видела, что он внимательно, из-под согнутой руки, осматривает ее. Лиза поздоровалась, попросила:

Проводи меня к Матрене Филипповне. Это моя тетя.

Если она твоя тетя, ты и сама должна знать, где она живет, — недружелюбно ответил мальчишка.

Но здесь темно, — сказала Лиза. — Да и была я в вашем поселке всего один раз. Ну проводи. Трудно тебе, что ли?

Мальчишка с минуту поколебался, потом тихонько свистнул. Словно из-под земли вырос еще один мальчишка и подошел к ним.

Стой, Гавря, — приказал первый мальчишка.

Гавря подошел к мостику, облокотился о перильца и точно так же задумчиво начал глядеть на ручей. Лиза улыбнулась, подумала: «Охранение». Мальчишка позвал:

Идем!

В Рыбачьем действительно жила какая-то дальняя Лизина родственница Матрена Филипповна, и однажды девушка приходила к ней в гости. Лиза смутно помнила, что хатенка родственницы стоит где-то вправо от мостика, у начала глубокой балки. Провожатый же повел ее влево, к морю.

Кажется, не туда, — проговорила Лиза.

Идем, — сказал мальчишка. — Там разберемся.

Он привел ее к низенькому летнему сарайчику, где рыбаки обычно разделывают рыбу. Стукнув несколько раз в окошко, сквозь ставни которого пробивалась бледная полоска света, мальчишка подошел к двери и стал ожидать. Через минуту дверь приоткрылась, и кто-то басом спросил:

Ты, Степан?

Степан потянул Лизу за руку, ответил:

Вот тут… какая-то… пришла. Матрену Филипповну спрашивает. Подозрительная какая-то. Говорит — тетка, а не знает, где та тетка живет.

Мужчина приблизился к девушке, хотел что-то спросить, но вдруг воскликнул:

Колосова! Ну-ка заходи.

В сарайчике, на низком топчане, прикрытом рядном, сидели двое: старик с седой бородой и женщина в старых сапогах, в брезентовой куртке, с вылинявшей косынкой на голове. В углу на ящике горела коптилка из медной гильзы. Мужчина, который встретил Лизу, сел на топчан рядом со стариком, спросил:

Не узнаешь, Колосова?

Было что-то очень знакомое в этом голосе, в живых глазах, в мягкой пряди волос, свисающей на лоб. Но не были знакомы черная бородка и усы, прикрывающие верхнюю губу. Кто ж этот человек, будто близко знакомый и в то же время чужой, никогда не встречавшийся ранее. Человек огорченно махнул рукой и печально сказал:

Вот ведь как… Даже свои комсомольцы не узнают…

И по этому жесту Лиза сразу же узнала секретаря горкома комсомола Брагина. Вот так всегда он взмахивал рукой, когда был чем-то недоволен.

Лиза рванулась к нему, протянула обе руки:

Здравствуйте, товарищ Брагин! Ой, радость какая! Встретились… Как хорошо!..

Она даже прослезилась от радости. А Брагин думал, в волнении теребя кончики усов: «Сколько лет я знал вот таких, как Колосова, работал с ними, учил, взыскивал, хвалил и ни разу не чувствовал глубокой радости, что живу рядом с ними, вижу их каждый день, разговариваю с ними… Официальщина всегда заедала, черт бы ее побрал. Прибедняли чувства, стеснялись раскрыть душу друг перед другом. А какие ребята, какие замечательные люди!..»

Брагин знал, что Лиза Колосова дружит с Игнатом, работает вместе с ним. Но знает ли девушка, что Игнат арестован и плывет сейчас в барже, плывет навстречу своей свободе или своей смерти? Что привело ее сюда, в заброшенный рыбачий поселок?

Лиза сказала:

Мне надо видеть Михеича. У меня поручение к нему.

Брагин глазами показал на старика с седой бородой:

Знакомься. Это и есть Михеич.

Две байды покачивались на волнах; рядом с ними, подобно скорлупкам, приплясывали лодки. В тишине было слышно, как поскрипывают весла в уключинах. Старик с седой бородой, поглядывая на луну, ругался:

Дура! Все дело может испортить.

По морю, уходя в мутную даль, тянулись немецкие транспорты. Их силуэты со шлейфами дыма хорошо были видны с берега. Они долго чернели на горизонте, потом незаметно таяли, будто растворяясь в темноте.

Кто-то приглушенно сказал:

А наши-то летчики, гордые соколы, спят небось, не знают, что немцы добро увозят? Или пороху не хватает сделать хороший налет?

Не зуди, Иван, — прикрикнула женщина в брезентовой куртке. — Без тебя там знают, что к чему…

Лиза молча стояла у самой воды, глядя на море.

«Это хорошо, что нет никакого налета, — думала она. — Разве сверху видно, что увозят в трюмах? Начнут бомбить, а там — люди, а там — Игнат…»

Громко стуча машинами, недалеко от берега прошел военный катер, изредка освещая море прожектором. Потом надолго наступила тишина. Такая тишина, что казалось: весь мир уснул. И море уснуло. Не шептались у берега волны, не шумела, как всегда, галька. Совсем замер вечерний бриз, застыли облака. Время шло то быстро, то вдруг останавливалось. Как сердце в тревоге, когда и ждет, и боится ожидания.

Лиза подошла к Брагину, прошептала:

А вдруг они уже… Вдруг мы не увидели…

И в это время старик, сидевший за рулем в байде, вскрикнул:

Отчалили! Живо! — И перекрестился, размашисто, никого не стесняясь.

Брагин шагнул в воду. Лиза за ним. Они сели рядом на весла, в байду, где был старик. Лодки обогнали их, помчались в море, зашептались за кормой волны. Уже было слышно, как стучит мотор катера. Было видно, как медленно, по-черепашьи, движется баржа.

…Пулеметная очередь, резкая, острая, казалось, прошла через Лизино сердце. Девушка вздрогнула, уронила тяжелое весло, испуганно взглянула на Брагина. Старик крикнул:

Вперед!

Лиза снова взялась за весло и почувствовала, что у нее нет сил. С трудом преодолев слабость, она поглядела вперед. Старая баржа «Пристань Глухарь» покачивалась на волне. Снова прострочил пулемет, потом ухнула граната. Потом — опять выстрелы и… тишина.

Ну, давайте грести быстрее, — крикнула Лиза.

Она отдавала все силы каждому взмаху весла, все силы мускулов и сердца.

Но почему вдруг тишина? Почему не слышно выстрелов? Боже мой, а вдруг… Страшно взглянуть туда, где Игнат. Может быть, море пустынно, и только воронка клокочет на том месте, где…

Тише! — Голос старика с седой бородой не тревожен, в нем радость. — Стоп. Эй, там, на байде, подходи с левого борта.

Лиза опустила весло, встала. Байда приближалась к «Пристани Глухарь». На палубе слышались голоса, сдержанные, суровые, счастливые. Вот Брагин разглядел сре ди людей Середина, махнул ему рукой. Аким Андреевич улыбнулся. А вот стоит Федотов, маленький, спокойный. Бриз шевелит его мягкие волосы. Рядом с Федотовым… Кто это рядом с Федотовым? Какой-то парень, протянувший руки к Лизе. Он тоже молчит, этот парень, молчит и смотрит на Лизу. И хотя над морем только бледный свет луны, Лиза видит его глаза.

Игнат!..

Эпилог

Андрей прислушался к гулу моторов, взглянул на часы и сказал:

Десять сорок пять. Это Никита.

Они стояли с Игнатом у частокола, за которым зеленело летное поле с бетонированными дорожками. Слева возвышалась клумба, на ней выложенные цветами пестрели буквы и цифры: «9 — май—1950». Игнат курил, поглядывая на скамью, где рядом сидели Лиза и жена Андрея. Женщины о чем-то оживленно разговаривали, смеялись. Игнат сказал:

Я помню, ты как-то назвал свою жену фрау…

Фрау Штризе, — улыбнулся Андрей. — Люба долгое время работала в глубоком тылу под именем фрау Штризе, дочери фашистского адвоката. Одна, совсем одна. Несколько месяцев она не могла оттуда выбраться. Потом мне удалось ее вывезти. Уже после того, как мы вернулись с Никитой из Польши.

Тогда она и получила орден Красного Знамени?

Нет, это позже. Ее забросили под Берлин, где она взорвала два моста. Говорили, что на ее поиски гестапо, послало чуть ли не сотню человек. Люба ушла на север, у дикого озера отыскала площадку и связалась по рации с нашим штабом. И в этот раз мне посчастливилось ее вывезти… Потом мы встречались с ней еще не раз…

В это время диктор объявил:

Встречающих польскую делегацию просим пройти в аэровокзал.

Самолет подрулил к перрону, и первым по трапу спустился Никита. Он еще из кабины увидел своих друзей и теперь торопился им навстречу. Следом за ним спускался высокий юноша. Он о чем-то спрашивал Никиту, но Никита не отвечал.

И вот они подходят все ближе, ближе. Андрей протягивает Никите руку, а сам не может оторвать взгляда от высокого юноши Кто это? Почему так знакома каждая черточка его лица? Знакома и незнакома… На кого он похож, этот парень?..

И вдруг юноша быстро шагнул к Андрею, щекой прижался к его щеке:

Дядя Андрей!..

Будто встала перед глазами варшавская тюрьма, будто дохнули в лицо польские леса и непроходимые топи… Антек, Януш, бывший бандит Казимир Войтковский, маленький Казик…

Казик! — Голос Андрея дрогнул, повлажнели на миг глаза. — Казик… А твой отец?

Из репродуктора неслись слова, от которых сжималось сердце: «И каждый год, в День Победы, мы вспоминаем их и говорим: вечная память героям, павшим в боях за свою Родину…»

Казик снял фуражку, склонил голову. И все сняли фуражки.

«…Они отдали жизнь за то, чтобы на земле продолжалась жизнь…»

И теперь будто не из репродуктора, а из чьего-то сердца летели слова. Словно воскрешали в памяти образы тех, кого нет, кого никогда не будет… Не будет? Разве Казимир Войтковский не стоит сейчас рядом со своим сыном? Разве Вася Нечмирев, Яша и Абрам, миллионы таких, как они, не здесь сейчас, у самого плеча?..

Андрей обнял Казика, повторил:

Они отдали жизнь за то, чтобы на земле продолжалась жизнь.