#img_29.jpg

В этом месте волны выдолбили в глинистом берегу длинный узкий коридор, похожий на римскую цифру «V» широким концом обращенную к морю. Поверх коридора, от одной его стены к другой партизаны натянули сетки и набросали на них травы и сухого бурьяна. Теперь это был настоящий грот, и в его полумраке плавно покачивалась шхуна «Мальва». Дважды уже немецкие самолеты-разведчики пролетали над обрывом, кружились над морем, над плавнями, но ни берег, ни море не подавали никаких признаков жизни, и самолеты улетали ни с чем.

Юра Араки поправлялся быстро, шкипер же с каждым днем чувствовал себя все хуже и хуже. Нина и Саша попеременно дежурили возле него: с ними ему было легче.

— Полундра! — часто гремел Глыба, показываясь в каюте. — Идет сам Иван Глиб, единоногий гут рыбачок, как сказал Штиммер. Что тут за мертвая тишина? Эх, жаль — нету моего брательника Леньки! Он бы сейчас заорал: «Пошел все наверх паруса ставить! Живо, молодцы!»

— Тише, Иван Андреич, — просила Нина.

— Тише? Ах вы, шпендрики, — Глыба громко стучал своей деревянной ногой, не желая замечать умоляющих жестов девушки. — Это зачем же тише? Здесь что, шхуна или поповская келья?

Шорохов оживлялся, жаловался Глыбе:

— Замучили они меня, Иван. Манную крупу где-то раздобыли, скоро детскую питательную муку найдут. Ухой без рыбы кормят... Говорят, так положено.

— Положено? — Иван свирепо смотрел на Нину и Сашу. — Ах ты ж, боже мой. Гнать их надо отсюда, шкипер. Я вот тут принес...

И он вытаскивал из кармана маленькую фляжку, взбалтывал ее над ухом у Шорохова.

— Партизаны дали. Неси, говорят, шкиперу, от этой жидкости пуля, даже если она в пятке застряла, через нос вылезает... По одной, Андрей Ильич, а? Чтоб на душе легче стало.

— По одной, говоришь? — весело спрашивал шкипер.

Несмотря на протесты Нины, Иван наливал маленький стаканчик и протягивал его Шорохову. Потом выпивал сам, нюхал хлеб и говорил:

— Господи благослови, того и вам желаем...

Как-то к шхуне подошел худой, болезненного вида человек. Он остановился у борта и с улыбкой посмотрел на Сашу, который в это время окатил палубу водой и взял в руки швабру. Саше показалось, что он уже видел когда-то эти немного грустные глаза. Но где видел — вспомнить не мог

А человек продолжал стоять и улыбаться. Потом он шагнул к Саше, спросил:

— Не узнаешь?

Теперь, когда Саша услышал его голос, он сразу вспомнил и баржу, и этого человека — избитого, израненного, еле живого...

— Артем Николаевич! — тихо проговорил Саша. — Артем Николаевич...

— Он самый. — Артем Николаевич привлек Сашу к себе, крепко обнял и долго не разжимал рук, потом наконец отстранил от себя и потребовал: — А сейчас веди меня к друзьям.

Юра узнал Артема Николаевича сразу. Он было рванулся к нему навстречу, но Нина придержала его, сказала:

— Лежи. Нельзя тебе вставать.

Артем Николаевич рассказал: после того, как они увезли его с баржи, ему долго пришлось лежать у близких людей, набираться сил. Потом его переправили к партизанам, и он теперь комиссар отряда, так как бывший комиссар отозван на Большую землю.

— Давно хотел прийти к вам повидаться, да все дела, — говорил Артем Николаевич, сидя на койке рядом с Юрой. — А о ваших подвигах слыхал. Молодцы ребята. Молодцы.

*

Артем Николаевич Краев знал, что происходит на «Мальве». Состояние здоровья Шорохова очень беспокоило его. Он видел: жизнь шкипера можно спасти только в том случае, если его удастся отправить в тыл, к хирургам. Но как это сделать? О том, чтобы пройти на шхуне Керченский пролив и высадить Шорохова где-нибудь на берегу Черного моря не могло быть и речи. Шхуну все равно обнаружили бы. Оставлять же шкипера здесь тоже было нельзя.

Краев было предложил вызвать с Большой земли легкий гидроплан, но командир отряда сказал: «Опасно. Немецкий аэродром недалеко, «мессера» могут перехватить.»

Однако, когда Шорохову стало совсем плохо, решили, что другого выхода нет. Дали радиограмму.

Летчик прилетел ночью, и через полчаса Шорохова на шлюпке повезли к покачивающемуся на легких волнах самолету.

Глыба сидел на веслах. Ни одного слова не произнес рыбак, пока Шорохов собирался в дорогу. Только ходил по палубе, осторожно ступая деревянной ногой по высохшим доскам, изредка останавливался у борта и задумчиво глядел на темные стены грота. А когда шлюпка подошла к самолету и Шорохов протянул Ивану руку, Глыба привстал, крепко сжал ее и долго смотрел в лицо шкиперу. Из-за темноты не было видно, как дрожали его губы.

— Вот, значит, уходишь, Андрей Ильич, — прошептал рыбак. — Доведется ли повстречаться? Куда мы теперь без тебя... С этими шпендриками... Эх, шкипер!..

Он шагнул в качнувшейся шлюпке к Андрею Ильичу и обнял его. И больше не проронил ни слова.

Мотор взревел, волна из-под редана ушла к берегу. Потом все стихло. Иван Глыба сидел на веслах, опустив голову. Шлюпка медленно плыла к гроту.

— Вот, забыл Андрей Ильич, а я не отдал, — проговорил Глыба, вытаскивая из кармана трубку. — Пусть поищет. Подумает, что потерял. А встретимся — отдам. Обрадуется шкипер...

— Что такое шхуна без шкипера? — угрюмо говорил Иван Глыба на другой день, сидя в кубрике, где лежал Юра Араки. — Шхуна без шкипера — это вроде как птица с подрезанными крыльями: и хочет взлететь, да не может. Вот что такое шхуна без шкипера, если вам это неизвестно...

Ивану, конечно, хотелось, чтобы шкипером назначили его. Еще когда он привел шхуну в бухту, Шорохов сказал: «Отвоевался я, наверно, Иван. Придется тебе брать шхуну под свою команду. Больше некому. Да лучше тебя и не найти шкипера...»

Глыба тогда ответил: «Что вы, Андрей Ильич, мы с вами еще поработаем, покормим фрицами нашу рыбку...» Но сам подумал: «Если уж случится такое, что Андрею Ильичу на берег придется сойти, пускай тогда назначают шкипером. В грязь лицом не ударю».

Но шкипер улетел, а никто пока ничего Ивану не предлагал. Он не был тщеславным человеком, однако гордость его страдала. «Неужто не доверяют?» — с горечью думал он.

— Да, шхуна без шкипера — это как человек без головы, — продолжал Иван. — И вы, шпендрики, теперь тут нужны, как бычку парикмахер. Да и я тоже. Забились мы сюда и даже не чихаем. Юрке простительно — человек раненый. А мы?

Неожиданно дверь в кубрик отворилась, и все увидели Краева. Артем Николаевич поздоровался, подошел к Глыбе, спросил:

— Ну, как настроение, шкипер?

Глыба с минуту растерянно смотрел на комиссара, потом сказал:

— Это я — шкипер?

— Ты, Глыба. Так решили...

— Ну, спасибо. Спасибо, товарищ комиссар. Не подведу. А настроение — оно что ж, у рыбаков да моряков всегда нормальное. На дно идут и то говорят: «Порядок!»

Краев сказал:

— Сегодня ночью вам предстоит работенка. Как себя чувствует Юра Араки?

— Отлично! — поспешил ответить Юра.

— Не совсем отлично, — уточнил Саша.

— Плохо! — сказала Нина.

Краев засмеялся. Он подошел к Юре и взял его за руку.

— Пульс неплохой, — проговорил он через некоторое время. — Но все же придется сойти на берег.

Юра хотел вскочить с койки, но вскрикнул от боли и опять опустился на подушку.

— Я пойду в море со всеми, — попросил он. — Ничего не случится. Я уже несколько раз вставал...

— Нет, — решил комиссар. — На этот раз ты не пойдешь. Я пришлю на шхуну двух человек на помощь. Пойдем-ка, Глыба, потолкуем...

Они перешли в каюту и сели за стол. Краев долго молчал, усталыми глазами глядя на рыбака.

— Иван, — наконец проговорил он, — задание очень важное. Ты знаешь, немцы отрезали нас от города, по земле туда пробраться почти невозможно. А пробраться надо. Понимаешь?

Глыба кивнул:

— Понимаю.

— Из города мы получили радиограмму, — продолжал Артем Николаевич. — Товарищи просят пару ящиков взрывчатки. Надо взорвать депо и поворотный круг. Вот мы и решили...

Глыба ответил не сразу. Еще вчера он, наверно, сказал бы: «А чего тут думать?! Не первый раз Ивану Глыбе в море идти, не первый раз с немцами встречаться. Давай, комиссар, присылай взрывчатку, отчаливать будем!» А сегодня он — шкипер. Он за все в ответе: за людей, за шхуну, за выполнение важного задания. И, конечно, на «ура» Ивану нельзя. Надо думать...

Глыба встал, прошелся, стуча деревянной ногой, по каюте, остановился у иллюминатора. Задумался. Комиссар не мешал. Сидел, ждал.

Прошло минут пять. Глыба повернулся к комиссару, спросил:

— Ты, Артем Николаевич, хорошо наши берега знаешь?

— Не моряк я, — ответил комиссар. — Однако немножко знаю... Любил посидеть с удочкой в выходной на хорошем месте. Побродить по берегу...

— Так, — Иван снова подсел к столу, закурил. — Дай-ка, комиссар, карандаш и листок бумаги. Я хоть и никудышный художник, а все ж постараюсь нарисовать.

Артем Николаевич достал из кармана карандаш, развернул перед Иваном блокнот. Глыба неумело начертил линию берега, круто заворачивающую на запад, сказал:

— Вот тут, комиссар, в этом месте, катера не появятся. Дно там хуже, чем около нашей бухты. Мели, камни... Там, говорят, когда-то мол был. Мол этот бурями размыло, круча оползла, затянуло дно. Гиблое место. Немцы об этом, небось, знают: сколько ни наблюдал я — ни разу в той стороне ни одна ихняя посудина не появлялась. И прожекторов они там не держат — незачем. Вот туда и поведу шхуну. Подойду ночью, стану в миле от берега, взрывчатку доставим на шлюпке. Риск, конечно, есть, так без риска на войне не бывает...

Иван взглянул на комиссара. Артем Николаевич внимательно слушал его. Но Глыбе показалось, что Краев в эту минуту думает не только о предполагаемом рейсе, а еще о чем-то. Будто еще какая-то забота тревожит комиссара и не может он от этой тревоги избавиться. И, как показалось Ивану, комиссар что-то утаивает от него: вроде все время хочет о чем-то ему сказать и не решается.

— Вот так, комиссар. Без риска нельзя, — тихо повторил Иван.

— Да, да, без риска нельзя, — сказал Артем Николаевич и придвинул к себе блокнот.

Об этом размытом моле он знал понаслышке. Знал, что перед самой войной село там на мель какое-то судно, пытались его оттуда стащить, да так и не смогли. Ни один буксир не мог подойти. Потом налетел шторм, начал бросать судно на камни и — конец. Действительно гиблое место. С планом Глыбы нельзя было не согласиться.

Артем Николаевич оторвался от блокнота, положил руку на плечо рыбака и пристально посмотрел ему в глаза.

— Задание выполнить надо. Надо. А еще... Еще должен сообщить тебе, Иван, печальную весть...

— Короче бы» — попросил Глыба. Он настороженно смотрел на комиссара, и в голове у него мелькали мысли одна тревожнее другой: «С матерью что-нибудь? Или со старшим брательником?» — Выкладывай сразу, комиссар!

— Ленька, братишка твой, схвачен гестаповцами, Иван...

Глыба в это время свертывал цигарку. На мгновение он как будто оцепенел. Казалось, слова комиссара парализовали рыбака. Но вот руки его задрожали, махорка просыпалась на стол, и Глыба всем телом подался вперед.

— Что ты сказал? — совсем тихо спросил Иван. — За что?

— Гестаповцы ищут шхуну, — ответил Краев. — Им, конечно, хочется иметь кого-нибудь из ее команды. Ленька им не нужен, но через него они пытаются узнать, где ты.

Рыбак встал, зашагал по каюте:

— Замучают ведь его, гады...

— Держись, Иван. Дам я Аджарову кое-какие адреса, пароль. Все разузнает. А тебе, — уже строго сказал он, — тебе на берег сходить не разрешаю. Это приказ. Человек ты, мягко выражаясь, беспокойный, можешь натворить такого, что потом не расхлебаешь. Понял меня?

— А может...

— Никаких «может», Иван. Приказ есть приказ. Выйдете из бухты затемно, к этому времени мы свяжемся с городом, чтобы прислали людей за взрывчаткой. Понял? Теперь пойдем к твоим хлопцам.

В кубрике Краев рассказал о задании и обратился к Саше:

— Передашь вот эти бумажки человеку, с которым встретишься. Если передать не удастся — уничтожь.

Краев вытащил из кармана нарезанные кусочки немецкой газеты и передал их Саше. Истрепанные и замусоленные, словно их долгое время носили в кармане, они ничем не привлекали внимания. Такие кусочки бумаги имел почти каждый курильщик.

*

На шхуне, кроме шкипера, Саши и Нины, были еще двое: Андрей Ляшко и Семен Байка. Обоих Глыба знал давно: не раз вместе ходили в море на рыбацких байдах.

Когда шхуна отшвартовалась и медленно выходила из бухты, Глыба позвал в рубку Андрея Ляшко, сказал:

— Примечай все, Андрей, чтоб, если со мной какое несчастье, сам бы привел шхуну назад. Приведешь?

— Приведу, Иван. Места знакомые, но примечать буду. А о каком несчастье речь ведешь, шкипер? Мы ведь на одной посудине: что с тобой случится, то и со всеми...

— Так это я... К слову пришлось, — неопределенно ответил Иван. — Мало ли чего на войне бывает.

К западной окраине города подошли в темноте и примерно в миле от старого мола положили шхуну в дрейф. Глыба был прав: немцы в этом месте прожекторов не держали, так как подходы к берегу считались недоступными, а крутой изгиб береговой линии закрывал шхуну от прожекторов, расположенных в порту.

Город был затемнен, но притушенные фары автомашин, ползущих по шоссе, виднелись издали.

Команда собралась у рубки. Стояли молча, напряженно вглядываясь в темноту. У каждого на душе было тревожно, и молчали все потому, что боялись, как бы не выдать свою тревогу.

Наконец увидели сигналы с берега. Точно тусклая звездочка замерцала вдали, погасла, потом снова зажглась и опять погасла.

Глыба коротко бросил:

— Взрывчатку — в шлюпку! Саша, готов?

— Готов! — также коротко ответил Саша. Иван сказал Андрею Ляшко:

— Я сам пойду с ним на шлюпке. А ты смотри тут...

— Может, парнишка с Семеном поедет, — посоветовал было Ляшко, но Иван твердо ответил:

— Сказано, я сам! Давай в шлюпку, Саша.

Море, как все вокруг, было черное, и только там, где весло бурлило воду, пена бледно светилась и за шлюпкой недалеко тянулись две еле приметные дорожки.

Саша греб почти бесшумно. Даже капли, стекающие с весел, падали в море совсем неслышно. И если бы не эти пенные дорожки, исчезающие сразу за кормой, можно было бы додумать, что все замерло на месте и вокруг — застывший черный океан без конца и краю, бездонный, мертвый.

Глыба сидел на корме, глубоко задумавшись, С тех пор как комиссар рассказал ему о Леньке, Иван ни о чем другом думать не мог. Ленька виделся ему всюду, ему иногда даже казалось, что он слышит голос своего братишки. Голос, зовущий на помощь. Иван хмурил брови, и тяжелая складка прочерчивала его лоб. «Паразиты! — шептал Глыба. — Мальчонку схватили... На мальчонке отыграться хотят, гады...»

Два чувства боролись в душе рыбака. С одной стороны, Ивану самому хотелось отправиться в город и любыми путями добиться встречи с Ленькой. Любыми, чего бы это ни стоило. А с другой — приказ комиссара: «Лично тебе, Иван, на берег ни шагу!» Его Иван не мог ослушаться.

Полгода назад рыбак, наверно, ни на минуту не задумался бы: коль сердце подсказывает идти к Леньке, значит надо идти. На остальное наплевать. Мало ли кто и что вздумает приказывать!..

Полгода назад... Сейчас Иван сам чувствовал, что он уже не такой, каким был раньше. По-прежнему он страстно любил свое море, по-прежнему был грубоватым, по-прежнему в любую минуту мог рисковать своей жизнью ради других, и, если бы это потребовалось, он даже и не подумал бы, что совершает какой-то подвиг: надо — значит надо... Но что-то изменилось в нем.

«Раньше каждый жил, как хотел, — говорил Иван. — Теперь так не пойдет. Теперь все должны отвечать за всех и за все».

Пожалуй, вот это чувство ответственности «за все» и заставило Глыбу относиться к приказу по-иному. Но не оставляла мысль о Леньке. «Ленька, Ленька, малыш мой дорогой, — вздыхал Иван, — знаю я, надо мне идти выручать тебя, и не могу. Приказ такой есть, Ленька, приказ, понимаешь ты меня?».

Не доходя до берега метров пятьдесят, Саша поднял весла. Иван снял с шеи автомат, положил его на колени. Звездочка снова дважды вспыхнула, но теперь не так тускло, как раньше.

— Чуть правее, — прошептал Иван.

Саша опять начал грести, подворачивая вправо.

Шлюпка мягко ткнулась носом в песок, волна тихо плеснулась у берега. И сразу же из густой мглы вышли трое. Они остановились в двух-трех шагах от шлюпки, не решаясь подойти поближе. Иван некоторое время молчал, потом насмешливо спросил:

— За рыбкой пришли, рыбаки? А чего ж сюите?

— Это Глыба! — послышалось в ответ. — Его голос!

И сразу ушла тревога. И у тех, кто сидел в шлюпке, и у тех, кто был на берегу. Первым шлюпке приблизился высокий, сутулый человек в рыбацкой брезентовой робе. Он протянул руку Ивану и сказал глухим простуженным голосом:

— Здорово, Иван!

— Здорово, Игнат! — ответил Глыба. Он узнал старого рыбака Барабу. Никогда они не были близкими друзьями, часто даже ссорились, а в эту минуту оба так обрадовались встрече, будто и жить друг без друга не могли. Но, как все рыбаки, люди сдержанные и суровые, они только обменялись крепким рукопожатием и тут же Бараба спросил:

— Привезли?

— Привезли, — ответил Иван.

Небольшие ящички положили в мешки, коротко попрощались, и трое исчезли так же быстро, как и появились.

— Ну, дядя Иван, я пойду... — тихо сказал Саша.

— Иди. Иди... друг...

Саша отошел от шлюпки, остановился, чтобы еще раз взглянуть на Ивана.

— Сашка! — приглушенно созвал Глыба. Саша вернулся.

— Чего, дядя Иван?

— Иди, Саша, иди... Буду ждать...

*

И вот идет Саша Аджаров по своему родному городу. Как вор, оглядывается по сторонам, прижимается к заборам, при каждом шорохе. Город молчит. Даже немецкая солдатня не горланит песен. Только изредка по улицам простучат ботинки патруля, и снова все смолкнет.

Внизу лежит безмолвное море. Ни одного огонька не видно сквозь ставни домов. Ночь окутала город, будто прикрыв его черным парусом. Только по черному небу ползают лучи прожекторов.

Тс-с!..

Саша замер у забора. Из-за угла побежали две световые дорожки от карманных фонариков, а вслед за ними выползли две длинные тени. Людей в темноте не было видно, но Саша и так хорошо знал, что это немцы. Кто еще будет так открыто ходить по городу в этот поздний час. Тени быстро приближались, а полоски света рыскали, выхватывая куски темной улицы. Они то задерживались в подворотнях, то снова прыгали вперед.

Саша упал на землю, вытащил из-за пояса пистолет, притаился.

Тени остановились почти рядом. Саша прижался к забору и ждал. Он не чувствовал особого страха, но уж лучше пусть немцы пройдут мимо. Не для того Саша пришел в город, чтобы поднять тут шум и, чего доброго, быть схваченным немцами. Кто тогда выполнит задание?..

Немцы постояли минуты две-три, перебросились какими-то словами и пошли дальше. Когда их шаги стихли, Саша облегченно вздохнул и встал.

Дойдя до углового дома с черепичной крышей, Саша некоторое время постоял около него, прислушался и постучал в среднее окно.

Никто не отвечал. Собака залаяла во дворе, но сразу же замолчала. Выждав несколько минут, Саша снова постучал: три раза, и через некоторое время — еще раз.

Сквозь щель в ставне он увидел, как в комнате кто-то чиркнул зажигалкой, и женский голос спросил:

— Кого надо?

Саша вплотную приблизил лицо к окну, ответил:

— Я от деда Иллариона. Должок за рыбу принес.

Зажигалка потухла, женщина немного помолчала, потом сказала:

— Дед Илларион никакой рыбы не продает, вы, наверно, ошиблись.

— Не ошибся. Пяток чебаков я брал у него и десяток окуней.

Зажигалка снова вспыхнула, и Саша услыхал, как щелкнул замок в двери. Прежде чем войти в дом, Саша опять прислушался и уже тогда переступил порог.

Немолодая худая женщина в халате протянула ему руку:

— Здравствуйте.

Саша ответил не сразу. Свет от зажигалки падал на красивое лицо женщины, и юноша уловил в строгих и в то же время нежных чертах что-то очень знакомое. Он не сомневался, что когда-то уже видел это лицо. Но когда, где — не мог припомнить.

— Думаете, наверно, что уже где-то встречались со мной? — просто спросила женщина.

— Да. Но никак не припомню. А знаю, что уже видел вас.

Женщина улыбнулась:

— Я работала в клинике зубным врачом.

— Фу ты! — облегченно вздохнул Саша. — Теперь вспомнил. Вы мне зуб в прошлом году выдернули. Спасибо вам...

— Пожалуйста, — засмеялась женщина.

Саша вошел в комнату и огляделся. Кроме женщины, здесь никого не было.

— А где же товарищ Ковалев? — шепотом опросил Саша. — Мне к нему.

— Он будет только завтра к вечеру. Если вы хотите что-нибудь передать — оставьте мне.

— Нет-нет, — заторопился Саша. — Я просто так. Поручение маленькое. До свиданья, я завтра зайду.

И он направился по второму адресу. Хотя его и постигла неудача, он не чувствовал особого огорчения. Наоборот, шел теперь увереннее, словно в доме, который только что оставил, нашел то, что давно искал. «Сколько же нас, таких! — с гордостью думал он. — Куда ни пойдешь — везде друзья. Даже вот она, эта женщина, не боится. А ведь хрупкая такая, худенькая. Попади она к немцам, что сделают с ней...»

Он прошел четыре квартала, свернул в узенький переулок и остановился около небольшого кирпичного домика с крыльцом на улицу. У окна темнел высокий тополь, слева блестела лужа у водоразборной колонки. Улицу эту Саша хорошо знал и не сомневался, что попал точно по адресу.

На его стук из дому вышла девушка и спросила:

— Вам кого?

— Ветеринара мне, — ответил Саша. — Корова сдыхает...

Девушка молча пропустила его впереди себя и в коридоре зажгла лампу.

— Проходите сюда, — сказала она, открывая дверь в комнату. — Фельдшер сейчас выйдет.

Саша сел на стул, огляделся. На диване лежала подушка, из-под одеяла выглядывал кусок простыни. Здесь, наверно, была постель девушки. Над диваном висел портрет какой-то женщины, но при тусклом свете маленькой лампы Саша не мог рассмотреть его. Он хотел встать и подойти ближе, но в это время дверь скрипнула, и в комнату вошел Христо Юрьевич Араки.

Саша оторопел. Он даже не встал, а широко открытыми глазами удивленно смотрел на грека. Ему сразу вспомнилась кофейня и сам Христо Юрьевич, деловито суетящийся у стойки.

Саша не раз думал об отношениях между Юрой и его отцом. О том, что это Христо Юрьевич устроил на шхуну и своего сына, и Сашу, и Нину, Саша знал. Юрка как-то об этом проговорился. Но Саша был уверен — греку ничего не известно об их делах на шхуне. «Христо Юрьевич, — думал Саша, — делец, хапуга, сына он послал на судно только для того, чтобы тот снабжал его рыбой». Саша видел на столиках в кофейне объедки жареных лещей, судаков... Откуда рыба? Конечно, со шхуны. Грек все продает, все. Он и сына своего продал Штиммеру, да только сын пошел не по той дороге...

Несколько раз Саша пытался завести разговор с Юрой на эту тему, но тот или отмалчивался, или начинал кричать: «Какое мне дело до всего до этого? Ты мне друг или моему отцу?» «Ты все-таки называешь его отцом?» — спрашивал Саша. «А сам-то ты не работаешь на немецкой шхуне? — еще больше злился Юра. — Не для немцев ловишь рыбу? Это только мы знаем, что делаем, а для людей все мы просто немецкие холуи. Холуи, понял?! О нас все так и говорят». «Но зато мы сами о себе так не скажем, — спокойно возражал Саша. — Да и когда придет время, люди узнают, что мы были не холуями и не предателями... А твой отец... Юре, конечно, нечего было сказать, и он, дрожа от злости, кричал: «Иди ты к черту! К черту иди!»

Однажды их спор услыхал Шорохов. Он вызвал к себе Сашу и строго сказал: «Ты веришь Юре? Веришь? Так запомни раз и навсегда: не смей попрекать его отцом. Не смей. Кончится война, и люди сами разберутся, кто был прав и кто виноват. И ни один человек не уйдет от наказания, если он виноват перед народом. Понял?»

Да, Саша тогда, кажется, все понял. Шкипер, конечно, прав: никто не уйдет от возмездия. В том числе и отец Юры, Христо Араки, хотя сын его и настоящий человек.

И вот теперь Христо Юрьевич протягивает Саше руку. Может, Саша ошибся адресом? Или напутал комиссар?

— Ты ко мне, Саша? — спросил Христо Юрьевич.

— Нет... Я... Закурить бы мне...

— Ты разве куришь? Не знал я этого...

Христо Юрьевич открыл, ящик и достал оттуда пачку сигарет.

— Немецкие, — проговорил Саша.

— Немецкие, — спокойно подтвердил Христо Юрьевич.

Больше, кажется, и говорить не о чем. Но Саша решил на всякий случай проверить:

— Я от деда Иллариона, — прикуривая, тихо сказал он. — Должок за рыбу принес...

Он посмотрел на грека и подумал: «Сейчас Христо Юрьевич скажет, что никакого деда Иллариона не знает и не знал. И тогда я просто встану и пойду, и плевать мне, что будет думать этот немецкий прихвостень. Пойду и окажу Ивану Глыбе: комиссар попутал адрес...»

— Дед Илларион никакой рыбы не продает, Саша. Ты, наверно, ошибся, — спокойно сказал Христо Юрьевич.

Саша поперхнулся, закашлялся:

— Что вы сказали?

— Я говорю, что дед Илларион никакой рыбы не продает. Ты, наверно, ошибся, — повторил Христо Юрьевич.

Нет, он, Саша, не ошибся. Ни на вот столечко. Грек правильно ответил.

— Пять чебаков я брал у него и десяток окуней.

Христо Юрьевич наклонился к Саше, спросил:

— Ты от Краева?

Саша молча кивнул.

— Как Юра? Где он?

— Там, — Саша махнул в сторону моря. — Так, значит, и вы, Христо Юрьевич? А как же кофейня? Штиммер? А я всегда думал... Как же так, Христо Юрьевич? Как это все получилось?..

— Так нужно было, Саша. Но ты мне расскажи о Юре. Все расскажи. Здоров он?

— Ранен Юра, Христо Юрьевич.

Саша увидел, как смуглое лицо грека сразу побледнело и веки над глазами часто-часто задрожали.

— Не опасно, Христо Юрьевич, — поспешил успокоить его Саша. — Уже поправляется.

Саша чувствовал себя так, точно гора свалилась с его плеч. И ничуть не удивлялся, что ему так легко. Теперь Юрка станет ему еще дороже и ближе. Он и раньше любил своего друга, но сознание, что его отец — чужой человек, притупляло хорошее чувство. Саше было больно, будто Христо Юрьевич — его родной отец...

— Ты правду говоришь, Саша, что Юра поправляется? — В глазах у Христо Юрьевича продолжала оставаться тревога, и он смотрел на Сашу выжидающе. Ты ничего от меня не скрываешь?

— Нет, ничего.

Саша достал газетные лоскутки и, передавая их Христо Юрьевичу, сказал:

— От Краева. И еще он поручил узнать все, что касается братишки Ивана Глыбы. Вы можете о нем рассказать?

Только мгновение назад на губах грека была улыбка, и вот уже нет ее, снова в глазах тревога, боль. И Саша понял: с Ленькой дела плохи, и Христо Юрьевич все знает.

Да, Христо Юрьевич все знал о Леньке. В гестапо был свой человек, и, хотя он ничем не мог помочь мальчишке, сведения у него были полные и он передавал их Христо Юрьевичу.

Что же случилось с Ленькой после того, как его схватили в тот день на берегу?

*

Моренц, когда Штиммер привел к нему мальчика, так обрадовался, точно раскрыл целую подпольную организацию. Два дня Леньку угощали конфетами и все спрашивали: где шхуна, где Иван Глыба.

Конфеты Ленька ел без всякого стеснения, а на вопросы отвечал совершенно естественно:

— Где Иван? Откуда ж мне знать... Ушел на шхуне в море, да так и нету.

На третий день Леньку выпустили и послали за ним человека, чтобы проследить, куда мальчишка пойдет. Но Ленька долго плутал по городу и к вечеру пошел к своему заколоченному дому, где уже давно никто не жил. Умостившись в сарае на соломе, он приготовился уснуть, но его снова схватили...

На этот раз Моренц решил выжать из Леньки нужные ему сведения другими путями. Привязав мальчика тонкими кожаными ремнями к столу, он сам принялся за экзекуцию. Через четверть часа Ленька потерял сознание, а когда очнулся и Моренц спросил у него, где его мать, мальчик простонал:

— Ушла в деревню за хлебом, да так и нету...

— А где шхуна? Где Иван, брат твой?

— Где шхуна? Ушла в море, да так и нету... И Иван на шхуне...

Моренц выходил из себя. Он, конечно, не был уверен, что этот мальчишка знает, где сейчас находится шхуна, но в том, что его мать, как и другие родственники рыбаков со шхуны, живет здесь, в городе, гестаповец не сомневался. Он смотрел на Леньку, на его выпирающие из-под изодранной кожи кости, на хрупкое, почта безжизненное тело и свирепо кричал Штиммеру по телефону:

— На кой черт вы притащили мне этот мешок с костями? Мальчишке осталось три дня жить, а вы подсунули его мне и думаете, что отделались. Я еще возьмусь за вас, Штиммер!

После этого Леньку ежедневно били два раза: утром и вечером. Рот у Леньки распух, и он не мог уже разговаривать.

Пожилой немецкий солдат, разносивший по камерам вонючую похлебку, украдкой вытирал мокрые от слез глаза: у него далеко в Саксонии тоже был вот такой же мальчуган, маленький Курт, о котором так тосковало отцовское сердце. Не дай господь, чтобы с Куртом случилось что-нибудь подобное! Разве Курт смог бы вынести такое?! Солдат крестился и уходил прочь от камеры, чтобы не слушать Ленькиных стонов.

А Леньке казалось иногда, что он уже умер. Или если не умер теперь, то умрет завтра. Как у него болело все тело! Стоило во сне случайно пошевельнуться — тысячи иголок впивались в тело. Ленька вскрикивал, протягивал в темноту руки, звал:

— Мама!

Но ему только казалось, что он зовет мать. Из его рта вырывалось бессвязное мычание.

— Чего ты, Ленька? — участливо спрашивали его.

Но Ленька уже молчал. И теперь лишь по прерывистому дыханию, похожему на всхлипывания, можно было догадаться, что в этом маленьком растерзанном теле еще теплится жизнь...

А на другой день мальчишку снова тащили к Моренцу, снова истязали, и он то терял сознание, то опять приходил в себя и механически повторял:

— Где шхуна? Не знаю, где шхуна... Ушла в море, да так и нету... Ивана тоже нету, на шхуне Иван...

Повторял даже тогда, когда у него не спрашивали...

— Что они решили сделать с мальчишкой, — говорил Христо Юрьевич, — не знаю. Боюсь, что не выдержит он. Освободить Леньку нет сейчас никакой возможности. Подкупить охрану мы даже не пытаемся: там стоят на часах такие головорезы, что...

Христо Юрьевич в отчаянии махнул рукой и замолчал. Саша спросил:

— Как же об этом рассказывать дяде Ивану?

— Всего говорить не надо. Скажешь, что не отпускают Леньку, а больше, мол, ничего неизвестно.

— А больше ничего не известно, — задумчиво повторил Саша.

*

Саша с трудом увидел шлюпку, которая плавала метрах в тридцати от берега, нашел два голыша и бросил их один за другим в море. Вскоре шлюпка причалила к берегу. Саша молча вскочил на корму, взял кормовое весло и уже собирался оттолкнуться, когда Иван Глыба сказал:

— Погоди. Сперва расскажешь о Леньке.

— Там расскажу, на шхуне, — ответил Саша. — Нам ведь уходить пора, дядя Иван.

— Успеем. Все узнал? Я о Леньке спрашиваю.

— Все узнал, — ответил Саша. Потом, будто спохватившись, что сказал слишком много, добавил: — А что узнавать-то? Не отпускают Леньку, а больше ничего не известно. Так Христо Юрьевич сказал.

— Христо Юрьевич? — удивился рыбак. — Где ты его видел?

Саша рассказал, как он сам был удивлен, когда на явочной квартире встретил Юриного отца.

— Он-то и велел передать вам, дядя Иван, что о Леньке сведений почти никаких нет...

Иван вылез из шлюпки, подтянул ее к берегу, шепотом приказал:

— Вылезай и ты... Вот так... Сядем, парень, поговорим. Ну?..

— Так я же сказал уже, дядя Иван...

Иван положил свою руку на Сашино плечо, твердо проговорил:

— Хоть до утра будем сидеть, понял? Лучше давай сразу. Что они сделали с братушкой?

И сколько не пытался Саша убедить рыбака, что ему ничего не известно, Глыба упрямо на это отвечал:

— Зря время теряешь, парень...

Он сердцем чувствовал: многое, очень многое знает Саша.

И Саша решил рассказать все, что сам узнал от Христо Юрьевича.

Иван Глыба как сел в начале рассказа, сложив руки на коленях, так и сидел не двигаясь. Саша уже закончил рассказ, а рыбак еще долго сидел в той же позе и молчал.

Потом поднялся с песка, подождал, когда поднимется Саша, и сказал:

— Ну что ж, друг, давай прощаться. Не судьба мне, видишь, плавать с вами...

Саша оторопел:

— О чем вы, дядя Иван? Зачем нам прощаться?

— Скажешь там, что пошел, мол, Иван Глыба в гестапо, сам пошел, чтобы брательника своего выручить.

Саша судорожно уцепился за руку рыбака, горячо зашептал:

— Что вы, дядя Иван!.. Убьют вас, замучают... Они ведь и Леньку схватили только для того...

— Знаю, парень, зачем они Леньку схватили. Я им нужен, а не Ленька. Приду я — Леньку они выкинут. Он им ни к чему...

Саша не знал, что еще можно сказать. «Лучше бы я ничего не рассказывал ему о Леньке! — в смятении думал юноша. — Лучше бы я соврал что-нибудь...

Вдруг он притянул к себе рыбака и, в темноте заглядывая ему в глаза, горячо зашептал:

— А приказ, дядя Иван?! Приказ комиссара — со шхуны вам не уходить?

Да, такой приказ был. И Глыба ни на минуту не забывал о нем. Но Ленька... Как можно бросить в беде Леньку?!

— Садись в шлюпку, Саша! — твердо сказал Иван. — Передай Андрею Ляшко, чтоб поднял сейчас все паруса. А когда будете входить в бухту, оставьте грот и кливер. Ну, бывай, друг. Добрых вам ветров.

...Давно уже шлюпка скрылась в ночной мгле, давно, наверно, и шхуна со всеми поднятыми парусами неслась к бухте Светлой, а Иван Глыба все стоял и стоял на берегу. Он снял фуражку, подставил ветру волосы, закурил и судорожно несколько раз подряд затянулся едким дымом. Огонек цигарки ярко вспыхивал, но Глыба и не пытался его прикрывать.

Потом он увидел на востоке едва заметную полоску рассвета. Море сразу посветлело, ожило. Иван чутким своим ухом услышал, как оно глубоко вздохнуло: утренняя волна вышла на берег, будто здороваясь со своим старым другом, рыбаком Иваном Глыбой. Иван грустно улыбнулся, сказал:

— Да-а...

И крупно зашагал к городу, далеко выбрасывая вперед деревянную ногу.

*

— Иван!

Глыба продолжал быстро идти, не оборачиваясь.

— Иван! Подожди!

Глыба повернул голову и увидал Петра Калугина. Тот догнал его и, пугливо озираясь, зашептал:

— Ты с ума спятил, Иван! Тебя сам Моренц ищет, тот, что вместо Мауэра.

— Знаю! — коротко бросил рыбак, продолжая свой путь.

— Ленька твой в гестапо, Иван...

— Знаю!

— Куда ж ты идешь? Гестапо ведь вон, рядом совсем.

Рыбак молчал.

— Слушай, Иван. Я видел, как схватили твоего Леньку. На берегу. Я был там...

Только теперь Глыба остановился. Он резко, всем телом повернулся к Калугину и, вцепившись руками в его плечи, спросил:

— Видел?

— Видел, Иван.

— А чего ж ты, малявка, не помог мальчонке, а? — Иван с силой затряс Петра. — Чего ж ты смотрел?

— Я не мог, Иван... Немцев было четверо...

— Не мог? Шкуру свою спасал? Гестапо испугался?

Он выпустил Петра и, еще раз взглянув на него налитыми кровью глазами, закричал:

— Вон! Вон с глаз, шкура!

И словно обессилев от этой встречи. Глыба опустил голову и побрел. Калугин видел, что Иван направляется в гестапо. Он на мгновение остановился, посмотрел на опустившиеся плечи Ивана и опять подошел к нему.

— Иван, не ходи, — быстро говорил Петр. — Вместе что-нибудь придумаем. Не ходи, Иван, Христом богом прошу!

Но Глыба не остановился. Теперь не остановит его никакая сила. Это Петро Калугин знал. Да и кто из рыбаков побережья не знал характера Ивана Глыбы? Недаром и фамилия у него такая: Глыба!

...О событиях той памятной ночи, когда в море разыгралась битва между шхуной «Мальвой» и немецкими катерами, быстро узнали все прибрежные жители. Как немцы ни пытались сделать вид, что ничего особенного не произошло, люди говорили об этом все больше и больше. И как всегда, когда известно не очень-то много и на помощь приходит фантазия, события той ночи так преувеличивались, что скоро трудно стало понять, где правда, а где легенда...

Рыбаки и рыбачки, собравшись тесным кругом, перешептывались:

— Это, я вам скажу, драка была! — говорил один, притом с таким видом, будто он по меньше мере был участником этой драки. — «Мальва» носилась под всеми парусами, и в упор их, гадов, в упор, из пулеметов и пушек!..

— Откуда пушки-то? — сомневался какой-нибудь скептик.

Рассказчик окидывал скептика таким уничтожающим, насмешливым взглядом, что тот невольно начинал поддакивать:

— Оно, конечно, пушки были, хотя и не дюже богато...

А первый продолжал:

— Вынырнет шхуна из тьмы, а тут в аккурат и фрицевский катерок. Шорохов кричит: «Давай, Глыба!» Ну, Глыба и дает!

В голосе рассказчика столько тепла, столько искреннего восхищения Глыбой, что каждый из слушателей невольно начинает вспоминать все самое лучшее, что было связано с рыбаком.

А рассказчик, воодушевленный неподдельным вниманием, продолжает еще с большим подъемом:

— Подковыляет Иван на своей деревянной ноге к фальшборту, глянет вниз и кричит: «Эй, на катере! Сколько вас там, гадов, числится по исходящему списку? Восемь? Вычеркивайте половину!». Швырнет гранату, пригнется от осколков и опять: «Четверо, што ли, осталось? Ну, так вот вам еще одна штучка, чтобы фрицы без гансов не дюже скучали!»

— Хо, Иван скажет! — с улыбкой и гордостью за рыбака вставляет кто-нибудь. — Иван скажет, так скажет...

— Такой не растеряется, — поддерживает другой слушатель. — Помирать придется, он и перед смертью отколет такое, что...

— Отко-олет! Иван отко-олет!

Петро Калугин всей душой разделял чувства рыбаков. Многое отдал бы он, чтобы как-то загладить свою вину. Он ведь хорошо помнил свою последнюю встречу с Глыбой и те обидные слова, которые он бросил Ивану на прощание.

Как он мог не поверить Ивану, как мог усомниться в его честности?!

И мучает с тех пор совесть рыбака Петра Калугина, тоска гадюкой лезет в самую душу.

А потом — Ленька... Уже после того как немцы увели Леньку, Петро подумал: «Что ж они сделают с мальчишкой? И как Иван переживет такое?»

Долго в тот день падучая швыряла Петра об пол. Но и на этот раз выдержал, отлежался. Часа через два после припадка встал, умылся, надел чистую рубаху и вслух сказал самому себе: «Расшибусь, а Леньку Глыбу из лап этих гадов вырву. Или не жить мне тогда...

Самое лучшее, думал Петро, это втереться к немцам в доверие. Но как это сделать? Не подойдешь же к ним и не скажешь: так, мол, и так, буду служить вам верой и правдой. Не такие немцы дураки, чтобы сразу поверить...

И вот сейчас, глядя вслед удаляющемуся с опущенной головой Ивану Глыбе, Петро решил: «Сейчас! Только сейчас! Ивану теперь все равно, его ведь не остановишь...

Петро в каком-то приступе отчаяния и надежды рванулся с места, обогнал Ивана, вбежал в помещение гестапо и зашептал часовому:

— Моренц!.. Где господин Моренц? Скоро надо!.. Партизан...

— Господин Моренц, господин капитан! — дрожащими губами проговорил Калугин показавшемуся в дверях гестаповцу. — Можно поймать рыбака Глыбу. Глыбу, понимаете? Который на шхуне...

Сонное лицо Моренца мгновенно «преобразилось.

— Где есть Глиб? — крикнул он. — Ты не врать?

— Истинный господь, правда, — закрестился Петро. — Скорей, господин капитан, он рядом.

Крикнув что-то часовому, Моренц расстегнул кобуру и побежал по коридору за Калугиным. Когда они выскочили из дома, Глыба был в десяти шагах от них.

— Вот Глыба! — показывая на Ивана пальцем, крикнул Петро Калугин. — Это тот. самый, господин капитан. Партизан. Плохой человек.

Моренц вытащил пистолет, а Калугин бросился на Ивана. Но Глыба резко повернулся, тряхнул плечами, и Петро упал. Глыба ударил его сапогом в лицо и брезгливо сказал:

— Вон ты, оказывается, какой... — Потом сплюнул и добавил: — Падаль...

В комнате Моренца — торжество. Сам капитан чисто выбрит, в новом мундире, от него даже пахнет духами. На столе бутылка коньяку и три хрустальные рюмки. В дорогой позолоченной вазе печенье и шоколад. На блюдце тоненькие ломтики лимона, посыпанные сахарной пудрой.

В кожаном кресле сидит полковник фон Зиммер, тоже тщательно выбритый, с гладко причесанными на пробор волосами. В другом кресле Штиммер. Он заметно навеселе, но держится корректно, как и подобает держаться в присутствии старших чинов. На стуле, рядом с капитаном Моренцем, устроился лысый переводчик, немец с испитым желтым лицом.

— Надо прекрасно знать своих врагов, полковник, чтобы побеждать их! — весело разглагольствовал Моренц, наливая рюмки. — Многие наши военные не хотят этого понимать. И часто проигрывают.

— О да, капитан, вы правы, — ответил фон Зим-мер. — Как вам удалось поймать этого русского?

— Он бродил около гестапо, надеясь увидеть своего брата. В это время какой-то Калугин заметил его. Остальное я сделал сам.

Постучали. Моренц недовольно крикнул:

— Да!

Вошел молодой солдат с пухлыми розовыми щеками, доложил:

— Мальчишке стало хуже, господин капитан. Что прикажете?

— Приведите безногого партизана, — распорядился Моренц. — Потом давайте мальчишку.

Солдат вышел.

Двое гестаповцев ввели Ивана Глыбу. Рыбак остановился посреди комнаты и угрюмо оглядел немцев. Большой, сильный, он, казалось, заполнил собой половину помещения, и полковник фон Зиммер невольно отодвинул свое кресло подальше в угол. Несколько минут все напряженно молчали, с интересом разглядывая рыбака. Наконец Моренц кивнул переводчику, и лысый немец спросил:

— Фамилия?

— Глыба, — коротко ответил Иван.

— Имя?

— Иван.

— Партизан?

— Да.

Моренц снова посмотрел на переводчика, и тот замолчал... В это время Иван увидел, что Штиммер, полковник и переводчик повернулись к двери. Иван тоже посмотрел туда: на полу, в изодранных штанишках, без рубашки, с закрытыми глазами лежал Ленька. Это был не тот Ленька, который командовал на шхуне невидимыми матросами. Не тот Ленька, который терся лицом о колючие щеки Ивана, стыдливо ласкаясь к брату. На полу лежало маленькое искалеченное тельце. Худые, почти прозрачные руки были раскрыты, белесые кудряшки прилипли ко лбу.

Иван подошел к Леньке, осторожно взял его на руки. Ленька открыл глаза и посмотрел на Ивана.

#img_30.jpg

Сперва, кроме боли и отчаяния, Иван ничего не увидел в глазах Леньки. Но вот что-то похожее на слезы заволокло неподвижные зрачки, и ресницы дрогнули.

— Брательник!.. — прошептал Иван.

Прижав Леньку к груди, он стоял перед его палачами и раскачивался из стороны в сторону, ничего не видя и не слыша.

Ленька хотел поднять руку, обнять брата, но рука не слушалась. Тогда мальчик с усилием приподнял голову и улыбнулся.

— Все! — крикнул Моренц солдату, который стоял у двери. — Выбросьте мальчишку вон. Он больше не понадобится.

Солдат взял под козырек:

— Слушаюсь, господин капитан.

— Поручите эта дело русскому, как его, черт возьми... Калугину. Идите.

*

Иван был уверен, что, если он добровольно явится к гестаповцам, Леньку выпустят. Что будет с ним самим, рыбак не думал. Братишку надо было спасти, хотя бы для этого пришлось самому погибнуть. Правда, в каком-то далеком тайничке сознания теплилась надежда, что ему удастся бежать. Он ведь не Ленька, у него хватит сил и ума...

Встреча с Ленькой вначале придавила Глыбу, поколебала его. Но это продолжалось недолго. «Там, на воле, — думал рыбак, — найдутся люди, которые вырвут братишку из рук этого немецкого прихвостня Петра Калугина и доставят его к матери. Христо Юрьевич наверняка сумеет разузнать обо всем... Малыш выживет... Он еще побегает по палубе шхуны...»

— Полковник фон Зиммер и капитан Моренц обещают сохранить тебе жизнь, даже выдать денежную награду, если ты скажешь, где шхуна и ее команда, — скрипучим голосом проговорил переводчик.

«А Петро Калугин, — продолжал думать Иван, ничего не слыша, — попадется на аркан. Эх, гад, продался!..»

— ...денежную награду... — наконец донеслось до него, и он поднял голову.

Теперь лицо рыбака было спокойным и, как почти всегда, насмешливым.

«Эх, фрицы, фрицы! — усмехнулся про себя Иван. — Русского человека купить захотели. Ивана Глыбу!»

— Что господин немец сказал? — переспросил Глыба.

— Полковник фон Зиммер и капитан Моренц обещают сохранить вам жизнь, — опять повторил немец, — и даже видать денежную награду, если вы скажете, где шхуна, Шорохов и остальные...

— Награду, говоришь, обещают?

— Да, да! — оживился переводчик. — Большую награду.

— Ага, это неплохо. Сколько ж дают?

— Тысячу марок! — громко сказал Моренц.

— Да ты что, очумел? — усмехнулся Иван. — За такую шхуну — тысячу марок! Пять тысяч, господа немцы, не меньше!

Моренц быстро проглотил рюмку коньяку и пососал кусочек лимона. Он было подумал, что рыбак смеется над ними, но сейчас он услышал в голосе партизана такое искреннее возмущение, что невольно поверил в этот торг.

— Пять тысяч получать! — громко воскликнул он. — Немцы есть щедро!..

— Да я и не говорю, что вы нещедрые, — согнав с лица усмешку, угрюмо сказал Глыба. — Брательника наградили по всем статьям. Ну, да ладно. Пять тысяч за шхуну — это можно. А за товарища Шорохова и остальных?

— Что есть? — спросил Моренц.

— За шхуну, говорю, господин, пять тысяч подходяще. А за товарища Шорохова и остальную команду надо ж отдельно? Или как?

Теперь Моренц уже не сомневался, что рыбак издевается над ними. В глазах у гестаповца мелькнул недобрый огонек, и губы опять искривила гримаса гнева. Он стукнул кулаком по столу, закричал:

— Этто!.. Этто!.. Мерзавка есть! Будешь все сказать! Все!

— Ну, распалился господин немец, — проговорил Глыба. — Настоящая мерзавка. Я с тобой, дурак, по-человечески разговариваю, а ты орешь, как ишак...

Моренц сорвался с места, подскочил к Ивану. Размахнувшись, он с такой силой ударил рыбака кулаком по лицу, что Глыба не устоял и, пошатываясь, попятился. Из виска его сочилась кровь.

— Знатно! — признался Иван. — Набил, сволочь, руку.

Штиммер подал Моренцу плеть. Но тот сел за стол, придавил кнопку, и в комнату вошли два гестаповца. Они скрутили Глыбе назад руки, и тогда Моренц снова встал.

— Будешь сказать? — прохрипел он.

Иван покосился на плеть и, будто испугавшись, отшатнулся.

— Буду сказать, — ответил он.

— Ну?

— Чего — ну?

— Где есть шхуна? Где есть все?

Иван шагнул к Моренцу, посмотрел на него долгим ненавидящим взглядом. Немец не опускал глаз. И в них Иван увидел такую же ненависть. Страшную, беспощадную ненависть. Глыба понял: перед ним жестокий, сильный враг, который привык добиваться своего любой ценой.

Иван внутренне содрогнулся, но сказал с необыкновенным спокойствием:

— Дурак ты, Моренц! Дурак потому, что ничему не научился у наших русских людей. И еще потому...

Моренц не дал Ивану закончить: тяжелая плеть мелькнула в воздухе.

С первых же ударов глаза Глыбе залило кровью. Свет в комнате показался темно-желтым, а фигуры немцев расплывались перед ним, как масляные пятна на воде.

Наконец Моренц бросил плеть в угол, подошел к столу и выпил подряд несколько рюмок коньяку.

— В карцер! — бросил он солдатам.

Но Иван Глыба уже не слышал этих слов. Он был без сознания.