#img_34.jpg

Прошло два месяца.

Линия фронта подошла почти вплотную к городу. Немцы укрепили оборону по реке. Доты, врытые в землю танки, заминированные поля, колючая проволока в несколько рядов — трудно было взять этот оборонительный вал, и советские войска остановились перед ним, чтобы накопить силы.

На фронте наступило затишье. Работали только разведчики, да изредка с той и другой стороны появлялись эскадрильи бомбардировщиков, сыпали на землю бомбы и уходили на свои базы.

Партизаны, засевшие в плавнях, тоже не проявляли активности. Ждали.

Им было известно, что наступление начнется через несколько дней. И партизаны готовились к своей операции: ударить по немецкому тылу, дезорганизовать его, посеять панику.

А в самом городе продолжалась скрытая борьба патриотов. Опасная, нелегкая. Все чаще на улицах появлялись листовки, все чаще в глухих переулках немцы находили трупы полицаев, обнаруживали кем-то порванные телефонные провода... Взлетела на воздух биржа, рухнула водокачка на железнодорожной станции, сгорела хлебопекарня...

И опять расстрелы, опять повальные аресты, облавы...

В одной из таких облав гестаповцы наткнулись на подпольную радиостанцию, расположенную в старой, заброшенной печи разрушенного кирпичного завода. Фашисты во что бы то ни стало хотели взять радиста живым, но тот, расстреляв все патроны, взорвал себя гранатой.

Это была единственная радиостанция для связи с партизанами.

А события назревали.

Были получены точные данные: немцы готовят два транспорта-десанта, чтобы еще раз сделать попытку разгромить партизан. Подпольщики узнали дату выхода транспортов из порта. Партизан надо было обязательно предупредить.

Ничего другого не оставалось, как послать в отряд связного.

Все понимали: у человека, который пойдет к бухте Светлой, очень мало шансов добраться туда, но обстановка не позволяла медлить.

И связной отправился.

Он сумел незамеченным проскользнуть за город мимо многочисленных патрулей и часовых, а когда на маленьком рыбачьем каючке пробирался темной ночью к бухте, его заметил сторожевой катер. Каючок шел вдоль изрезанного каменистыми кручами берега, и катер не мог подойти близко. Прожектор поймал лодку в тот момент, когда она огибала один из таких выступов. Длинная пулеметная очередь рассекла тишину моря, трассирующие пули зацокали о камни. На щепки разлетелось весло, разбитая корма начала оседать в воду.

Связной перевалился через борт, подальше оттолкнул от себя каючок и на несколько секунд погрузился под воду. Потом вынырнул, судорожно глотнул воздух и снова нырнул. Он чувствовал под ногами каменистое дно, всплывал на поверхность моря и тут же опять погружался.

Немцы продолжали строчить из пулемета. Удачной очередью они на части разнесли каючок. Потом пулемет смолк. Наверно, немцы решили, что покончили не только с лодкой, но и с человеком. Луч прожектора еще несколько раз метнулся вдоль берега и погас.

А человек переждал, пока катер удалился, снял одежду, выкрутил ее, снова надел и осторожно побрел к бухте Светлой.

*

Саша отбил склянки, и в ту же минуту на палубе появился Юра Араки. Он должен был принимать вахту.

Саша сказал:

— Все в порядке, товарищ Араки. Никаких происшествий.

— Очень хорошо... — Юра потянулся, сел на кнехт. — Эх, — вздохнул он, — поспать бы еще часок. Постоишь, Сашка? Один часок...

Юра любил поспать. Особенно в утренние часы, когда и солнце еще не взошло, и ветерок не разгулялся, и даже легкая волна не шевелила шхуну. Услышав приглушенный звон судового колокола, Юра вскакивал, бежал на палубу принимать вахту, но тут же начинал канючить: «Ну еще часок...»

— Слышишь, Сашок, — и теперь тянул Юра, — постоишь?

— Постою, — согласился Саша. — Мне не трудно.

Юра не стал снова опускаться в кубрик, а лег прямо около рубки на чью-то венцераду. И сразу уснул. Сквозь сон он слышал, как на палубу поднялась Нина и начала о чем-то разговаривать с Сашей. Голос ее звучал тихо, и нельзя было понять: ручей поблизости шепчет, волна тихо плещется о борт «Мальвы» или это все Нина...

Потом Юре послышались слова: «День добрый, ребятки!».

Юра улыбнулся. Улыбнулся этим знакомым словам. И этому голосу. Так мог говорить только его отец. Соберутся, бывало, во дворе Юрины друзья, шумят, кричат, а Христо Юрьевич незаметно войдет в калитку, станет где-нибудь в укромном местечке, чтобы его не видели, и долго смотрит на сына и его товарищей. А потом скажет: «День добрый, ребятки!» И Юра стремглав мчится к отцу, будто не видались они целый год...

Вот и сейчас Юре показалось, что он слышит голос отца: «День добрый, ребятки!»

Улыбнувшись, он хотел перевернуться на другой бок, но тут Саша громко закричал:

— Христо Юрьевич!

Юра вскочил, еще ничего не соображая. Рядом с Сашей, держась за поручень трапа, стоял отец.

Юра бросился к отцу, обхватил его за шею, прижался щекой к его лицу и застыл. Сколько раз он мечтал об этой встрече. Ему казалось, что в первую же минуту он начнет говорить обо всем, что наболело: о том, как он тосковал по нем, как хотел его видеть, как боялся за него, как всегда мучала мысль: «Не случилось ли чего?» А теперь он стоит и от волнения не может произнести ни слова. И отец молчит. Дышит как-то прерывисто, и голова его вздрагивает от сдерживаемых слез.

Наконец Юра оторвался от отца, сказал:

— Папа! Как я рад, папа!

— Сынок! — чуть слышно проговорил Христо Юрьевич. — Дай я посмотрю на тебя, сынок... Все такой же, ничуть не изменился... А мне казалось, что я и не узнаю тебя...

— И ты не изменился, папа. Только еще больше поседел. Давай сядем, папа. Или пойдем к нам в кубрик... Ты не скоро уйдешь?

Юра с тревогой посмотрел на отца и еще раз спросил:

— Ты не скоро уйдешь? Хоть немного побудешь со мной?

Христо Юрьевич обнял сына, сказал:

— Я постараюсь совсем остаться с тобой, сынок.

На шхуну привезли два десятка морских мин. Тяжелые, неуклюжие, с выставленными в стороны рогами, они были похожи на головы буйволов. Два минера, пожилых уже партизана, набросили на них чехол и разместились около мин, у борта.

Были они оба бородатые, молчаливые, ни с кем не разговаривали, точно всю жизнь провели в обществе своих мин. Нина принесла им жареной рыбы. Один из минеров взял рыбу и сказал:

— За угощение спасибо, дочка, и на этом просим отседова удалиться.

Порывистый ветер залетал в грот, брызги разбивающихся снаружи волн падали на палубу, шхуна шканцами терлась о стену грота.

Сверху наблюдатель крикнул:

— Ветер ост-зюйд-ост шесть баллов!

Краев, прибывший на шхуну, сказал:

— Хороший ветер...

Глыба спросил:

— Куда пойдем?

— Пойдем в кубрик, Иван, — ответил Краев. — Зови всю команду. Христо Юрьевича тоже.

На палубе остались только минеры и два пулеметчика. Остальные спустились в кубрик. Краев сел на койку, помолчал, потом начал:

— Христо Юрьевич принес нам важные сведения. Сегодня ночью два немецких самоходных транспорта должны поблизости от бухты высадить десант. Крупный десант. В бухту они, конечно, не войдут, у них низкая осадка. Можно не сомневаться, что впереди транспортов пойдут катера. Ваша задача, товарищи, поставить мины на пути транспортов. Когда вы пойдете навстречу немцам, километрах в двадцати от города вы увидите сигналы: если впереди транспортов будет следовать минный тральщик — один костер, если нет — два. Мы сейчас с вами разработаем предварительный план, однако в море главным образом придется действовать по обстановке...

После того как таинственно исчезли капитан Моренц и партизан Глыба, Штиммер ждал, что ему вот-вот с минуты на минуту позвонят, вызовут к новому начальнику гестапо, и тот скажет: «Сомневаетесь ли вы, лейтенант, что все это опять связано с партизанской шхуной? И какие вы сделали выводы?»

А какие выводы мог сделать лейтенант Штиммер? Если бы Глыба был у него в руках, а не в руках этого кретина Моренца, он сумел бы, наверно, кое-что узнать. На кой черт, думал Штиммер, надо было держать рыбака в камере? Сказать бы ему: «Ты — калека, и убирайся отсюда вон!» И, конечно же, рано или поздно рыбак отправился бы на свою шхуну. И можно было бы проследить его путь. А тогда...

Однако Штиммеру никто не звонил, никто его не вызывал. Казалось, о нем забыли. Может быть, гестаповцам было не до него: русские готовили прорыв на фронте, и немецкое командование резонно считало: оставлять у себя в тылу большой отряд партизан — это все равно, что сидеть с сигаретой в зубах на бочке с порохом. Отряд надо было разгромить. И как можно скорее.

Наконец, Штиммера вызвали. Новый начальник гестапо Раух с улыбкой взглянул на лейтенанта и сказал:

— Слушайте, Штиммер, вам не надоело чистить штиблеты своему полковнику? Может быть, вы хотите немножко повоевать?

— Я не совсем вас понимаю, — бледнея, ответил Штиммер.

— Не совсем понимаете? Бог мой, какой же вы непонятливый человек, лейтенант! — Раух закурил сигарету, предложил помощнику коменданта. — Курите. Я слышал, Штиммер, что у вас есть кое-какие личные счеты с некоторыми партизанами. Это правда?

— Есть, господин Раух, — сказал Штиммер. — И если бы мне удалось встретить кого-нибудь из них, я бы...

— Чудесно, мой дорогой лейтенант! — засмеялся Раух. — Я не ошибся, думая о вас, как о храбром человеке. Слушайте меня внимательно, Штиммер: через пару часов наши солдаты будут погружаться на самоходные баржи и отправятся в бухту Светлую. Не за рыбой, конечно! — Раух посмотрел на Штиммера и опять улыбнулся. — Какая уж там рыба, не так ли, Штиммер?! Солдаты отправятся для разгрома партизан. И вам, мой дорогой лейтенант, представляется шанс встретиться в бухте со своими старыми друзьями. Представляете, лейтенант, как хорошо все складывается!

— Конечно, господин Раух, — еще больше бледнея, пролепетал Штиммер. — Я с удовольствием. Но...

— А, понимаю вас, Штиммер. Вы беспокоитесь, что ваш шеф может не отпустить вас на эту операцию... Ничего, мой дорогой лейтенант, это я беру на себя. Вы, конечно, можете подумать: «Чего это Раух так старается?» Открою вам маленький секрет, Штиммер: с самого детского возраста я страшно неравнодушен к смелым людям. И всегда старался сделать для них приятное. Вот и теперь мне хочется сделать для храброго человека что-нибудь хорошее... Нет-нет, не благодарите меня, Штиммер! Мы люди свои. Тем более, что я и сам думаю отправиться в эту экспедицию, а для меня такой компаньон, как вы, лейтенант, настоящая находка. Итак, через час в порту, Штиммер. Я вас встречу там...

С потушенными топовыми огнями у причала покачивались два самоходных транспорта. Одна за другой подходили машины, и солдаты из эсэсовской дивизии молча, без обычного шума и суеты, группами входили на палубы. Втаскивали пулеметы, минометы, небольшие пушки, в ящиках вносили ручные гранаты.

Раух стоял в стороне, изредка поглядывая на часы. Погрузка уже заканчивалась, когда капитан увидел машину Штиммера. Помощник коменданта вылез из машины и растерянно осматривался по сторонам. На шее у него висел автомат, к поясу был прикреплен морской кортик.

— Штиммер! — окликнул его Раух.

Штиммер подошел к гестаповцу, и тот, взяв его под руку, увлек на один из транспортов. Рауха многие эсэсовцы знали, но сейчас так были увлечены делом, что никто даже не приветствовал его. Он повел Штиммера на корму и там, устроившись прямо на палубе, сказал:

— Слушайте, Штиммер, я уверен, что сегодня мы должны накрыть шхуну. Она там, в бухте, больше ей негде быть, понимаете? И самое главное для нас с вами — поймать Шорохова. И Краева по возможности. Вы ведь хорошо знаете Шорохова?

— Знаю, господин капитан.

— И других людей шхуны?

— Да, конечно...

— Ну, вот и прекрасно. Через них мы легко доберемся до Краева...

— Ночью нелегко будет разыскать кого-нибудь, господин капитан.

— Не найдем ночью — найдем днем. На этот раз мы прикончим это гнездо. Но главарей мы должны взять живьем, Штиммер. Понимаете? Только живьем!

Транспорты отошли от причалов и, выйдя за пределы мола, взяли курс на бухту Светлую. Ветер был встречный, волны в открытом море быстро неслись одна за другой, и на палубу летели пена и брызги. Несмотря на то, что ночь была теплой, Штиммер поднял воротник и зябко поежился.

— Холодно, Штиммер? — усмехнулся гестаповец.

Лейтенант промолчал. Он стоял у борта и всматривался вдаль. В темноте берега не было видно, однако он угадывался по мутным огонькам, которые, точно светлячки, прыгали по земле. Но вот в ночном небе послышался гул самолетов, и светлячки мгновенно угасли.

Штиммер долго стоял у борта, потом обернулся и взглянул на Рауха. Тот, подложив под голову руки, безмятежно спал. Штиммер снова стал смотреть на море. По бокам, впереди и сзади транспортов на волнах прыгали небольшие катера-конвоиры. Стук их моторов заглушался гулом моря, и казалось, что это бесшумно плывут парусные яхты...

Вдруг далеко за волнами, там, где должен быть берег, кверху взметнулся высокий столб огня, а через несколько секунд рядом с ним вспыхнул еще один гигантский костер. Яркие полосы протянулись на темной воде, на мгновение волны стали кроваво-красными.

Штиммер испуганно отошел от борта и сел рядом с Раухом.

*

— Два костра! — облегченно вздохнул Иван Глыба. — Значит, тральщиков нет!

Он подвернул шхуну правее, ближе к берегу, и позвал Сашу.

— Минеры на месте? — спросил он.

— Прилаживают доску к корме, — ответил Саша. — Странные люди. Час уже как в море, и все молчат. Держатся за свои мины. Юрка с ними там возится. В помощники записался.

Подошел Ляшко с трубкой в зубах.

— Не курил бы ты, Василий, — заметил Иван.

— А в трубке и табаку нету, — ответил Ляшко. — Это по привычке.

«Мальва» шла под одним гротом и кливером. Килевая качка мало действовала на шхуну, и она плавно скользила по волнам, перегоняя их. Сплошные облака закрыли звезды, и вода казалась совсем черной. Иван Глыба пристально всматривался вперед. Нет, кроме белеющих гребней волн, ничего не было видно. Но вот Саша толкнул Василия Ляшко в плечо, спросил:

— Слышишь?

И Ляшко, и Иван Глыба прислушались. Сквозь посвист ветра и шум разбивающихся о шхуну волн издалека донеслись неясные, приглушенные звуки моторов.

— Идут! — воскликнул Глыба. — Поднять фок, живо!

Ляшко и Саша, Нина и Юра бросились к фок-мачте.

Поднятый фок надулся ветром, и «Мальва» еще быстрее понеслась навстречу приближающимся транспортам и катерам.

— Пулемет к правому борту! — приказал шкипер.

Старый грек больше не покидал шхуны. Комиссару он сказал:

— Назад я теперь не пройду, а вот рядом с сыном еще повоюю. И прошу вас разрешить мне пойти на шхуне для перехвата транспортов. Я хоть и старик уже, но глаз у меня зоркий. Думаю, пригожусь шкиперу.

Артем Николаевич понимал: останься грек на берегу — изболеется душой по сыну, пока вернется с задания шхуна. И он разрешил ему идти в этот опасный рейс.

Теперь гул моторов слышался яснее, и все напрягали зрение, чтобы различить катера и транспорты. Только минеры оставались совершенно спокойными и, прикрепив к корме доску в виде желоба, по которой они собирались спускать в море мины, сидели молча, ни на что не обращая внимания.

Иван Глыба тем временем все круче и круче подворачивал шхуну к берегу. Самое главное теперь заключалось в том, чтобы по звуку моторов определить, когда передовые катера минуют шхуну и пройдут вперед. Тогда одним рывком надо будет положить «Мальву» на правый борт и, проскочив между катерами и транспортом, оставить за собой мины.

План был очень прост, но в то же время малейшая ошибка в действиях шкипера могла привести к катастрофе. Если бы немцы заметили шхуну раньше времени, ей не удалась бы уйти от них.

Положение, однако, облегчалось тем, что немцы тоже не хотели обнаруживать себя раньше времени и не включали ни один из прожекторов, находящихся на транспортах.

Теперь даже минеры, бородатые, молчаливые, почувствовав близость противника, поднялись на ноги и приготовились.

— Вон! — Нина хотела показать Глыбе на чуть заметные искорки, вылетающие из выхлопных труб катеров, но Иван уже всем телом навалился на штурвал, и «Мальва» легла на правый борт. Казалось, она вот-вот зароется в воду, и волны обрушатся на палубу, сметая все на своем пути. Но уже через мгновение шхуна выпрямилась и понеслась к берегу, перерезая путь транспортам.

Нина и Юра, как всегда в минуту опасности, стояли рядом.

Юра в эту минуту думал о ней, о Нине. Ему трудно было понять: откуда в ней, в этой обыкновенной девчонке, столько силы и столько мужества? Ведь Юра хорошо помнил: все они — Нинки, Верки, Алки, Людки — страшные плаксы. Стоило подставить ей ножку, толкнуть, дернуть за косу, как сразу же слышалось: «Вот я скажу Александру Петровичу, что ты хулиганишь, вот я пожалуюсь Федору Николаевичу...»

Нинка Балхаш не составляла никакого исключения, это Юра хорошо помнит. Так же, как ее подруги, чуралась мальчишек, так же, как почти все девчонки, на весь класс визжала, когда опускала руку в портфель за тетрадкой и натыкалась на живую мышь или лягушку. Она, правда, никогда не была ябедой, но если бы год-два назад Юре сказали, что он увидит Нинку Балхаш вот такой, как сейчас — сосредоточенной, внешне спокойной перед большим боем, — Юра, наверно, ни за что не поверил бы.

— Тебе страшно? — неожиданно спросил Юра.

— Очень страшно, Юрка, — совсем просто призналась Нина. — Так страшно, что даже вот здесь болит, будто кто-то сжимает сердце. А вдруг меня убьют?! Прилетит откуда-то дурная пуля, я не успею даже о чем-нибудь подумать и — все... Как же так, Юрка? — Нина взяла его руку, сжала ладонь и как-то растерянно заглянула в его глаза. — Как же так, Юра? — повторила она. — Все останется, а меня не будет... Останется море, останется наш город, ты будешь с кем-то говорить, смеяться, а я... В такую минуту мне хочется спрятаться в какой-нибудь укромный уголок и сидеть там не дыша, чтобы никто меня не увидел и не услышал. Затаиться... У тебя такого не бывает?

Он ответил, задумчиво глядя в море:

— Бывает страшно. Потому что хочется жить. Очень хочется. И все всегда видеть: небо, море, тебя...

Далеко на востоке вспыхнула красная ракета. Она не могла осветить место, где находилась шхуна, она вообще почти не давала света, настолько была далекой и красной, но и Нина и Юра вздрогнули, будто вдруг оказались на виду у немцев, непроизвольно прижались друг к другу и долго так стояли, прислушиваясь не то к плеску воды за бортом, не то к своим чувствам...

Нина спросила:

— Ты никогда не верил предчувствиям?

Он ответил:

— Я не думал об этом. И ты не думай. Не думай, слышишь?! Не смей! Это ерунда — какие-то предчувствия. Дикость.

— Предрассудки...

— Да, предрассудки.

— Пережитки... Суеверие...

Он не глядел в ее лицо, но был уверен: она улыбается. Она могла улыбаться в такую минуту!

И в эту минуту она стала ему дороже, чем когда бы то ни было. Дороже всего на свете. Если будет надо, он закроет ее собой от той дурной пули, о которой она думает. Закроет от смерти...

— Приготовиться! — приглушенно крикнул Глыба. — Пошел!

Минеры быстро, но так осторожно, точно в руках у них был ребенок, положили тяжелую неуклюжую мину на доску и приподняли один ее край. Чуть слышный всплеск. Потом еще и еще. Они работали молча. Одна за другой рогатые мины, похожие на головы буйволов, скользили в воду, а Глыба налегал на штурвал, и «Мальва», рассекая форштевнем волны, ложилась на левый борт.

К рубке приблизился один из минеров, коротко бросил:

— Все!

Иван еще круче положил штурвал влево. Не далее, как в ста метрах от судна, на воду посыпались искры из выхлопной трубы катера. «Заметят», — с тревогой подумал Глыба.

Катер уходил вперед, на восток, шхуна неслась на юг, в открытое море. На мгновение шкиперу показалось, что на катере сбавили обороты мотора. «Увидели! — решил Иван. — Теперь начнется!»

Он подвернул «Мальву» правее и чутко прислушался. Христо Юрьевич, не отходивший от рубки, сказал:

— Похоже, что нас заметили.

И в это время позади шхуны раздался взрыв. Будто тугой смерч подхватил с собой обломки дерева, железа, тонны воды и взметнул их вверх. Взрывная волна ударила по парусам, шхуна рывком дернулась вперед, на миг зарылась носом в воду, но тут же взлетела на гребень. С транспорта, налетевшего на мину, понеслись вопли. Второй транспорт, идущий параллельно первому, застопорил ход, и на нем вспыхнуло сразу несколько прожекторов. Их лучи запрыгали по волнам, нащупали шхуну. Длинные светящиеся трассы полетели к ней.

Саша прижался к Калугину и скорее почувствовал, чем увидел, как тот нажал на гашетку. Полузакрыв глаза от слепящего света, Петро бил в точку, откуда лился этот свет. Пулемет дрожал, подпрыгивал на палубе, а Саша подсовывал ленту и шептал:

— Еще!.. Еще!..

Он слышал, как пули бьются о борт «Мальвы», слышал, как Иван Глыба что-то кричал Василию Ляшко, но все это не задерживалось в его сознании, будто главное заключалось в его словах, которые он бесконечно повторял: «Еще... Еще...»

Он не сразу заметил, что их пулемет умолк. И только когда почувствовал, что лента не движется, спросил у Калугина:

— Вы что, дядя Петро?

Петро молчал. Пальцы его продолжали лежать на гашетке, но голова склонилась вниз, точно он задремал.

— Дядя Петро! — крикнул Саша.

Калугин не отвечал. И тогда Саша все понял. Он осторожно снял руки Петра с пулемета и сам нажал на гашетку. Опять задрожал пулемет, а Саше казалось, что это дрожит он сам. От захлестнувшего его горя, от ненависти.

Шхуна вырвалась из щупальцев прожекторов, и теперь было видно, как подорванный транспорт все глубже зарывается в воду, а с приподнятой кормы в море прыгают немцы, цепляются за спущенные шлюпки, плывут к подошедшему катеру.

Саша поправил ленту и, до боли закусив губы, снова открыл огонь.

«Мальва» неслась по ветру, делая полукруг. Ее левый борт почти касался воды. Потом Иван Глыба, уверенный, что и второй транспорт вот-вот наскочит на мины, выровнял судно и взял курс в открытое море. В тот же миг снаряд ударил в грот-мачту, срезал ее наполовину, и парус упал на палубу. Другой снаряд угодил в бушприт, кливер заполоскался на ветру, и через две-три секунды его унесло в море.

Снаряды рвались у самого носа, у бортов, с катера, подошедшего почти вплотную, бил по шхуне пулемет. Немцы не переставая освещали море ракетами, и в их свете Глыба увидел, как один из минеров, словно перерезанный пулеметной очередью, рухнул на палубу. Нина поспешила к нему на помощь, но вдруг как-то странно взмахнула руками и упала рядом.

— Ленту! — кричал Саша Василию Ляшко. — Ленту давай!

А Юра и его отец, стоя рядом у борта, стреляли из автоматов по катеру. Там захлебнулся пулемет, и эсэсовцы отвечали только автоматными очередями и пистолетными выстрелами.

Над шхуной и катером повисла яркая ракета, осветив все вокруг так, будто над морем неожиданно взошло солнце. Христо Юрьевич увидел, как из рубки катера выскочил эсэсовец и, пригибаясь, побежал к борту. Вот он поднял пистолет, прищурил один глаз.

— Юра! — испуганно крикнул Христо Юрьевич.

Юра не слышал: он в это время посылал короткие очереди в немца, укрывшегося с гранатой в руке за бортом. Христо Юрьевич вскинул автомат, рывком нажал на спуск. Автомат молчал — кончились патроны в диске. Тогда он оттолкнул Юру и, заслоняя его собой, расставил руки.

Юра не слышал выстрела. Он только почувствовал, как отец резко дернулся и начал медленно оседать на палубу. Еще до конца не осознав случившегося, Юра полоснул из автомата по эсэсовцу, потом подхватил отца, стараясь его удержать.

Сзади снова раздался мощный взрыв: это транспорт, еще не совсем развернувшись, боком коснулся мины. Вода лавиной хлынула в развороченный борт, баржа накренилась и стала тонуть. Завыла сирена.

— Получили, гады! — закричал Глыба.

...Прошло два месяца.

Море потемнело, пожелтели и осыпались листья с деревьев, осенние звезды словно удалились от земли и плавали теперь в такой недосягаемой вышине, что казались маленькими, чуть заметными искорками. По ночам бушевали штормы, огромные валы выкатывались на берег, гудели и рычали, будто угрожая кому-то. А к утру, выбившись из сил, море успокаивалось и лежало притихшее, стараясь отогреться на солнце.

Часто над морем плыли густые туманы, окутывали берега, скалы, серые холодные плавни и одинокую, покинутую всеми бухту Светлую.

Темный грот казался теперь особенно мрачным и неуютным. На одной из стен его, почти над самой водой, белела высеченная надпись:

«Вечная слава дорогим товарищам — Петру Калугину, Христо Юрьевичу Араки, Александру Миненко».

Когда вечерами море уходило подальше от берега, в гроте из воды показывался обломок мачты: здесь, в старом своем убежище, покоилась шхуна Мальва». В ту ночь она с трудом дошла до бухты и к утру затонула.

— Мы еще поднимем ее, — говорил на прощание Саша.

А Иван Глыба смотрел на исчезающий под водой обломок мачты и молчал. Только когда «Мальва» погрузилась на дно, он дрожащими пальцами скрутил цигарку, закурил и сказал:

— Как же теперь, а? Как же теперь без посудины? Война ведь идет...

Да, война еще шла. Впереди были новые бои, новые опасности. Боевые друзья знали: покой и счастье придет к ним только тогда, когда их обретет Родина.