#img_7.jpg

Вслед за ефрейтором на берег съехали шкипер, Глыба, Юра Араки. Нина и Саша должны были дежурить на шхуне до тех пор, пока их не сменит Юра. Он обещал вернуться к полудню. Но не прошло и часа, как Юра явился на шхуну. Он был до крайности возбужден. Глаза его блестели.

— Видите? — показал он рукой на высокую баржу, стоявшую с наружной стороны мола. — Видите баржу?

— Видим баржу, — ответил Саша.

— Смотрите на борт. Рядом с кормой иллюминатор. Видите? Так вот, за этим иллюминатором сидит человек, которого немцы наверняка расстреляют или повесят. Коммунист. Подпольщик.

Юра умолк и стал пристально разглядывать далекий иллюминатор баржи, неясный силуэт часового, ходившего взад-вперед по молу, застывшую стрелу подъемного крана, нависшую над морем. Потом он сказал:

— Мы должны помочь этому человеку. Понимаете, нам это легче сделать, чем другим... С моря... На шлюпке.

— Это все правда? — тихо спросила Нина.

— Все правда. Я встретил знакомую девчонку. Отец у нее — грузчик в порту. Она от него все узнала.

— Кто эта девчонка? — спросил Саша. — Ей можно верить?

— Гнетнева.

— Валя Гнетнева? — вспомнила Нина. — Я ее хорошо знаю. Комсомолка.

Теперь и Нина, и Саша тоже смотрели на маленькое оконце, темнеющее в борту баржи. Со шхуны казалось, что баржа стоит вплотную к немецкому транспорту, словно пришвартованная. Но на самом деле между транспортом и баржей пролегала широкая каменная стена мола, по которой вышагивал часовой с автоматом в руках.

Баржа была странная. Верхняя часть ее кормы, как у каравеллы, нависла над водой. Руль почти на метр выступал из воды, широкая черная ватерлиния перепоясывала баржу.

— Этот ефрейтор Фриц, наверно, вернется и будет ночевать на шхуне, — наконец раздумчиво заговорила Нина.

— Тем лучше! — убеждал Юра. — Если нам удастся это сделать и немцы утром поднимут панику, мы тут ни при чем. Ефрейтор Фриц подтвердит, что вся команда ночевала на шхуне.

— Ветер, кажется, свежеет, — заметил Саша.

— И что? — Юра посмотрел на море, покрывшееся крупной рябью.

— Хорошо, — неожиданно ответил Саша. — Иллюминатор придется распиливать, и всякий шум... Волны заглушат это... Хорошо все складывается.

*

Ветер все больше крепчал. Море потемнело и глухо вздыхало. О борт шхуны бились еще невысокие, но уже островерхие волны. Якорная цепь то натягивалась, как тетива, то внезапно провисала, почти до самого клюза погружалась в воду. Луна на минуту выглянула из-за туч и, словно испугавшись мрачного и неласкового моря, снова скрылась. Ванты и тросы угрюмо пересвистывались, шхуну переваливало с боку на бок, и мачты чертили невидимые линии в небе. Вдали чернел горизонт, и оттуда, казалось, вытекал мрак.

В кубрике стояла глубокая тишина. Только посапывал во сне Иван Глыба, да скрипела деревянная обшивка судна.

Юра Араки лежал с закрытыми глазами, прислушиваясь к ветру. Ему казалось, что шхуна несется в штормовом море, на палубу вкатываются громадные волны и, снова падая за борт, клокочут и пенятся. Низко по небу мчатся темные тучи, почти задевая за верхушки мачт. И где-то далеко-далеко, за гребнями волн, гудит корабельный колокол, призывая на помощь. Шкипер Шорохов всматривается в темноту и кричит хриплым простуженным голосом:

— Лево руля! Пошел все наверх паруса ставить! Живо, молодцы! Поднять бизань, очистить грота-фал! Живо, черт бы вас подрал!

Юра улыбается. Это не шкипер, это Ленька Глыба командует невидимыми матросами. Фантазер! Мечтатель! Юра Араки тоже любит мечтать. Разве мало он был в свое время и шкипером, и корсаром, и открывателем земель, и индейцем... Юра снова улыбается и вспоминает один из случаев. Они с Сашкой Аджаровым учились тогда в третьем классе. Фенимор Купер покорил сердца мальчишек. Только успев прочитать первые страницы «Зверобоя», Юра сразу перенесся в тот мир широких лесов и озер, где за дымными кострами индейцы передавали друг другу трубку мира, где острый томагавк рассекал черепа врагов и последний из могикан Чингачгук выходил на тропу войны. Все было ново и необыкновенно. Он, Юра Араки, перестал быть самим собой. Это уже не он шел в школу с книгами под мышкой и с бутербродом в кармане. Великий воин Чингачгук осторожно крался по лесной тропинке, низко наклоняясь к земле и изучая следы. Вот он подходит к большому вигваму, который когда-то назывался школой, и с горделивой осанкой, как и подобает воину, приветствует своего бледнолицего брата:

— О, славный Соколиный Глаз! Привет тебе от великого краснокожего воина Чингачгука!

Щупленький сторож с метлой в руке смотрит в недоумении на «краснокожего» и пожимает плечами.

— Что с тобой, братец? — спрашивает он. — Чи белены объелся?

— Я вышел на тропу войны, о бледнолицый брат, и пусть гуроны трепещут, как листья на дереве! — продолжает «воин» и подходит ближе к сторожу. Тот на всякий случай отступает к двери и поднимает метлу.

— Довольно, братец, шутить, — замечает он. — Никакой я тебе ни соловьиный глаз, а сторож Михеич. Понятно?..

Но «делавара» нелегко провести. Он снова делает шаг вперед и говорит:

— Мой брат хитер, как лисица. Это достойно великого бледнолицего воина...

Михеич скрывается за дверью, «Чингачгук» остается один и, скрестив на груди руки, некоторое время продолжает стоять безмолвно...

На другой день в перемену Юра остановился около стенгазеты, которую уже окружили ребята. В большой рамке, разукрашенной листьями дуба, стоял «краснокожий» Юра Араки с закрытыми глазами, скрестив на груди руки. На поясе у него, как убитые куропатки, висели скальпы. Рядом лежал томагавк — что-то похожее на топор мясника. Лицо у Юры было татуировано, в волосах торчали перья. Под рисунком надпись:

«Очнись, о великий фантазер! Завтра контрольная по арифметике».

Да, Юра был фантазером и мечтателем. Но когда это было? Давно-давно. Теперь не то время. Надо не мечтать, а действовать. Кто этот человек, которого немцы бросили в трюм баржи и хотят лишить жизни? Кто он? Юра не знает. Он знает только одно: он рисковал жизнью ради того, чтобы скорее рассеялся мрак, и Юра Араки мог весело смеяться, учиться, мечтать. Теперь пришла очередь Юры и его друзей посмотреть в лицо смерти ради того, чтобы помочь этому человеку. Страшно? Да, Юре страшно. Нина хотя и молчит, но ей тоже нелегко быть спокойной в такие минуты. Страшно, наверно, и Саше, да не такой он парень, чтобы сказать об этом...

Чуть слышный звук донесся до Юры. Словно пролетел комар. И еще раз. Это Нина за своей перегородкой, сделанной из одеяла, тронула тонкую струну гитары. Значит, пора.

Юра приподнялся, не вставая с койки натянул на себя пиджак, надел ботинки и крадучись, неслышно вышел на палубу. Вслед за ним вылез из кубрика Саша, и последней, держа в руках ножовку, показалась Нина.

— Подождите здесь, — прошептал Саша.

Он ощупью добрался до шкиперской каюты и лег на палубу у самой двери. Так он лежал минуты три. Ни один шорох не донесся до его слуха из каюты, и он вернулся к своим друзьям.

— Ломик взял? — спросил он у Юры.

Юра молча кивнул.

— Веревку?

Один за другим они подошли к краю кормы, и Саша начал отвязывать шлюпку.

— Ну, пора! — сказал он. — И самое главное — тишина. Ни одного звука.

Саша сел на весла, Юра на носу, Нина на корме. Молчали.

Шлюпку бросало из стороны в сторону, но Юра ловко направлял ее вразрез волн, чтобы не зачерпнуть бортом воды. Вот и темная стена мола. Теперь яснее слышится глухой гул разбивающихся волн. А чуть правее похожая на чудовище покачивается баржа. Саша наклонился к Юре.

— Правее, — прошептал он. — И через несколько секунд: — Стоп!

Он схватился за руль баржи и подвел шлюпку под самую корму. Прислушались. Потом Юра взял веревку, перекинул ее через перекладину руля и быстро вскарабкался на баржу. Саша привязал за один конец веревки ломик и стал ждать.

Ему казалось, что Юра делает все очень медленно. Наконец ломик пополз вверх, и сразу же веревка упала в шлюпку. Саша отпустил руль, шлюпку бросило волной в сторону, но Нина уже держала в руках весла. Подгребая снова к барже, она старалась направить нос лодки к иллюминатору. И когда Саша издал короткий шипящий звук, Нина убрала весла и встала. Обернувшись, она увидела, что Саша обеими руками уцепился за иллюминатор и приник к стеклу лицом. Море то поднимало шлюпку вверх, то опускало, и тогда Саша повисал на иллюминаторе. Раза два или три он тихонько постучал в иллюминатор и прислушался. Никакого ответа. Тогда он надавил на стекло и сразу почувствовал, как оно подалось внутрь трюма.

В трюме кто-то глухо застонал. Саша затаил дыхание. На мгновение он даже растерялся. Там, на шхуне, когда они обсуждали план освобождения подпольщика, все казалось проще. И не так страшно... А здесь... Может, в эту самую секунду часовой подошел к борту, может, уже поднимает автомат... Пройдет еще миг, перед глазами, как вспышка магния, блеснет сноп огня и — конец.

Шлюпка пошла вниз, в ложбину между волнами, и Саша присел на корточки. В густой темноте он не мог видеть лица Нины, но был почти уверен, что она смотрит на него осуждающе, как будто говорит: «Трусишь? А я-то думала, что ты не из таких...»

Нет, Саша не трусил. Ему было просто страшно, вот и все. Какому человеку не страшно, когда смерть стоит совсем рядом, так близко, что ее почти чувствуешь? Но это не значит, что страх сильнее другого чувства — долга...

Шлюпку вновь поднимает волной, и Саша опять протягивает руки к иллюминатору. Вот оконце стало на уровне с его головой, Саша вцепился в него пальцами, горячим, взволнованным шепотом позвал:

— Товарищ!.. Товарищ!..

В ответ — ни звука, ни шороха. Саша до боли в глазах всматривается в темноту трюма, но, кроме этой темноты, ничего не видит. Тогда он снова зовет:

— Товарищ! товарищ!..

И вдруг чьи-то пальцы коснулись его руки. Потом вплотную к иллюминатору приблизилось лицо, и человек прошептал:

— Андрей?

— Нет, — ответил Саша. — Но мы хотим помочь вам... Подпилите доску, у нас есть пилочка...

— Руки связаны, — донеслось в ответ. — И здесь металлическая обшивка...

Саша медленно опустился в шлюпку. Страшная усталость внезапно сковала его тело и мысли. Хотелось сидеть вот так, без движений долго, долго. И ничего не делать. Не было сил даже пошевелить рукой.

Нина наклонилась к нему и, касаясь губами его уха, спросила:

— Что?

— Плохо, — даже не сказал, а выдохнул Саша. — Внутри — железо. И у него связаны руки.

Он усилием воли превозмог слабость, встал и вновь приник к иллюминатору.

— Что же делать? — жарко, с отчаянием в голосе зашептал Саша. — Вас хотят...

— Знаю... — человек отвечал тихо, но твердо. — Спасибо, товарищи. Уходите. На барже — часовой. Передайте...

Шлюпка провалилась вниз, Саша на мгновение повис на руках, но пальцы вдруг разжались, и он, зацепив ногами за весло, с грохотом упал на дно лодки. В ту же секунду Нина услышала, как по палубе тяжело затопали сапоги.

*

Юра Араки лег на живот и, прижимая к себе ломик, отполз от руля к низкому борту. Ему казалось, что все слышат частые-частые удары его сердца: тук-тук, тук-тук... Он задержал дыхание, но сердце продолжало гулко стучать. Тогда он прижался лицом к мокрой от брызг палубе и долго лежал без движений. Немного успокоившись, он приподнял голову и осмотрелся. Глаза его привыкли к темноте, он уже различал отдельные предметы. Вот деревянная надстройка, которая, видимо, служит рубкой. Рядом, прямо по середине баржи, блестит широкая полоса железа с двумя замками на концах. Это прогоны, наглухо закрывающие люк в трюм. Чуть подальше высоким штабелем сложен канат, сверху прикрытый брезентом. А еще дальше, за этим штабелем, виднеется горка какого-то хлама: не то пустых консервных банок, не то медных гильз.

Сколько ни всматривался Юра в темноту, он нигде не увидел часового. Ни одного движения, ни одного звука. Только шумит море. Он хотел уже приподняться, как вдруг услышал визг ржавых петель. Дверь рубки распахнулась. Прижавшись к борту, Юра замер: из рубки вышел часовой с автоматом на шее и остановился недалеко от Юры. Казалось, он к чему-то прислушивался. Так он стоял долго, поглядывая то на мол, то на берег, то на море. Потом, успокоившись, достал из кармана папиросу, повернулся спиной к ветру, чиркнул зажигалкой. Огонек выхватил кусок темноты и погас. Немец прислонился к рубке. Он стоял спиной к Юре, высокий, сутулый, с длинными руками. Когда он затягивался папиросой, Юра видел большие сапоги и широкую тень немца.

На шхуне они условились, что ломик нужно пустить в ход в самую критическую минуту. Если бы немец что-либо услышал и дело могло провалиться, Юра должен был пойти на риск и прикончить часового.

Как он это сделает, Юра не представлял. На этой огромной барже, видя недалеко от себя высокого, неуклюжего, в темноте похожего на чудовище немца, Юра казался самому себе маленьким, жалким мальчишкой, которому не избежать расправы за свою дерзость. Стоит немцу направиться, в его сторону — и все будет кончено. Он даже не станет стрелять, а просто приподнимет его над палубой, стукнет головой о борт баржи и, как щенка, вышвырнет в море...

И все же Юра крепче и крепче прижимал к себе ломик, единственное свое оружие. И не спускал глаз с немца. Немец стоял все так же неподвижно, но что-то в его позе изменилось. Вначале Юра не мог понять, что именно. По-прежнему вспыхивал огонек папиросы, тускло освещая огромные грязные сапоги, по-прежнему маячила в темноте круглая, как шар, голова... И все же Юра скорее почувствовал, чем увидел, какую-то перемену... Да, конечно, немец насторожился. Чаще стала вспыхивать папироса, ярче разгорался ее огонек, а голова чуть склонилась на бок: так наклоняют голову, когда к чему-то прислушиваются...

Юра тоже прислушался. Волны бились о баржу, ветер посвистывал в клюзах, скрипела обшивка... Но кроме этих звуков, к которым слух уже попривык, послышался еще один, незнакомый и непонятный. Будто ветер пригнал с моря отяжелевшее в воде бревно и оно, раскачиваясь на волне, трется о борт баржи, царапает деревянную обшивку. А может, это и не бревно, а что-то другое?..

Часовой повернулся лицом к Юре, но с места не сошел. Продолжая прислушиваться, он, казалось, смотрел Юре прямо в глаза. И Юра не мог оторвать глаз от немца. Ему хотелось еще плотнее прижаться к борту баржи, слиться с ним, однако он продолжал лежать без единого движения, понимая, что малейший шорох привлечет внимание часового. За короткий миг, пока немец стоял в нескольких шагах и смотрел в его сторону, он пережил столько, что ему хватило бы на целые годы.

Часовой сделал шаг, другой, третий, все ближе и ближе. Сапог с подкованным каблуком на мгновение остановился рядом с лицом, потом медленно поднялся, громыхнул чуть подальше: немец шел к корме, откуда доносились подозрительные звуки. Шел медленно, словно ожидая, что тревога рассеется сама по себе и ему не нужно будет сталкиваться с неизвестной опасностью.

Но Юра знал лучше, чем немец: тревога не рассеется, пройдет еще несколько секунд, и немец увидит рядом с баржей шлюпку...

Юра привстал и по-кошачьи неслышно, как мог ходить только Юра-Чингачгук, пошел вслед за немцем. Он понимал: если часовой обернется, ему, Юре, придет конец. Немец вскинет автомат и, не целясь, в упор прошьет его короткой очередью.

И все же он продолжал красться вслед за немцем, сжимая обеими руками ломик, ставший почему-то неимоверно тяжелым. Несколько раз ему хотелось броситься на часового и, пока тот опомнится, размозжить ему голову, чтобы избавиться наконец от этого крайнего напряжения и ускорить развязку. Но каждый раз он останавливал себя, мысленно говоря одно и то же: «Нет, не успею... Он убьет меня раньше, чем я сделаю шаг...»

Вдруг за бортом послышался грохот, потом всплеск весла. Что-то ударило в борт баржи, что-то большое, тяжелое. Часовой сорвал с шеи автомат, рванулся к тому месту, откуда послышался шум. Вот он наклонился над бортом, стираясь что-либо разглядеть в темноте. И тут Юра поднял ломик. Поднял и с силой опустил на голову немца. Тот не вскрикнул, не застонал, только легкий выдох вырвался из его груди. Булькнул упавший в воду автомат, и все было кончено.

Немец повалился на палубу, к самым ногам Юры. И сразу наступила тишина, такая, какой в эту ночь еще не было. Или это только показалось Юре, потому что так же свистел ветер, так же бились о борт баржи волны, глухо накатывались на мол и пенились. А Юра ничего этого не слышал. Он стоял над убитым немцем, над первым убитым им человеком.

Время шло, и Юра вдруг с ужасом подумал, что из-за его медлительности может сорваться все дело. Он перегнулся через борт и не очень тихо, будто забыв об опасности, позвал:

— Саша, сюда! Бросай веревку.

Через минуту Саша уже стоял рядом с Юрой. Увидев убитого немца, он невольно попятился, потом, все поняв, спросил:

— Где люк, не знаешь?

— Знаю, идем. Идем быстрее.

Теперь ему казалось, что они делают все очень медленно.

— Скорее, скорее! — лихорадочно торопил он друга. — Слышишь, я прошу тебя, скорее!

Подбежав к люку, он выхватил из рук Саши ломик, продел его в дужку замка, рванул.

— Чшш-ш! — Саша наклонился, горячо зашептал: — С ума сошел! Дай я тебе помогу. И тише, тише ты!!.

#img_8.jpg

Они вдвоем налегли на ломик, взломали замок, по скользкому трапу спустились в трюм. Саша снял пиджак, завесил им иллюминатор и только тогда включил карманный фонарик.

Прислонившись к стене, стоял человек. Заросший, с черными кровоподтеками на лице, с разбитым ртом. Губы его что-то шептали, но что — услышать было нельзя. Потом человек повернулся к ним спиной, показал связанные руки. Когда Саша разрезал веревки, он с глухим стонам развел руки в стороны. И, шагнув к Юре и Саше, он прижал их к себе:

— Родные мои...

*

Баржа осталась далеко позади, но никто еще не проронил ни слова.

Юру била неудержимая дрожь, словно ледяной ветер пронизывал его тело.

— Ты убил его? — шепнула Нина.

— Убил.

Снова наступило молчание. И только у самого берега Саша спросил подпольщика:

— Скажите, как вас зовут?

— Называйте меня Артемом Николаевичем... Давайте-ка побыстрее, ребята, а то сейчас начнется...

— Мы живем на шхуне, — словно извиняясь, проговорил Саша. — И там у нас немец. Мы не можем вас укрыть.

— Немцы теперь до меня не доберутся, — ответил Артем Николаевич. — Человек не должен дважды повторять ошибку. Через десять минут я провалюсь как сквозь землю.

Шлюпка ткнулась носом в песок, и Артем Николаевич, слегка прихрамывая, вышел на берег. Прежде чем оттолкнуть шлюпку, он сцепил свои ладони, поднял их и сказал:

— Спасибо вам...

Первым взобрался на шхуну Юра и, склонившись над бортом, протянул руки:

— Нина, я помогу тебе.

Когда девушка ступила на палубу, Юра сказал:

— Иди в кубрик, мы привяжем шлюпку.

Нина осторожно пошла вдоль борта к своему кубрику. Вот уже тускло блеснул медный поручень, Нина поставила ногу на первую ступеньку, и в это время чья-то тяжелая рука легла на ее плечо. Нина замерла, потом медленно повернула голову: на нее строго смотрел Шорохов.

Нина сразу вспомнила, как Иван Глыба говорил Саше о шкипере: «Черт его знает, что это за человек! При Советской власти числился врагом народа, при немцах числится капитаном. Скользкий, наверно, человек, как угорь... А в общем, поживем, увидим».

Нина хотела подать какой-нибудь знак Саше и Юре, предупредить их, но было уже поздно: ничего не подозревая, ребята приближались к кубрику. А когда увидели Шорохова, растерялись и стояли, не произнося ни слова.

Шкипер спросил:

— Катались?

— Да, катались, — ответила Нина.

В это время с баржи высоко-взвилась ракета, и длинная очередь из автомата прорезала тишину.

Шкипер ногой толкнул дверь в кубрик, приглушенно крикнул:

— Живо вниз!

Ракеты вспыхивали одна за другой, и море, казалось, зажглось тысячами огней. В порту стреляли из автоматов и винтовок, длинный луч прожектора шарил по морю, но там только темные волны одна за другой катились на берег, неласковые и угрюмые.

Фриц Люмке выскочил из каюты с пистолетом в руках и, увидев шкипера, спросил:

— Что есть?

Шорохов пожал плечами.

А потом, когда море погасло и Фриц Люмке, не разряжая пистолета, ушел к себе, шкипер спустился в кубрик и сказал, словно обращаясь к самому себе:

— Хорошо, что сегодня никто из команды не покидал шхуну. В порту, кажется, что-то случилось.