1

Ровный гул четырех турбин старичка Ана — двенадцатого, смешанный с тонким шипением кондиционера, образовывал в кабине такой звуковой коктейль, от которого смаривало и убаюкивало, как от доброго транквилизатора. Это только глупые пассажиры Укр-авиа, которые летать боятся, те в полете от страха накачиваются купленным в такс-фри коньяком, да мечтают забыться, а вот офицеры военной транспортной авиации, что налетали по десять тысяч часов, те наоборот, со сном борются, как умеют. И хорошо, когда в экипаже есть такие острословы-смехачи, как вот борт-инженер майор Коломиец, от его анекдотов да прибауток, хоть святых их пилотской кабины выноси, и как только самописцы в черном ящике, что беспристрастно фиксируют все внутренние переговоры, как они только выдерживают весь этот сальный мат и все эти непристойности, от которых любые иные неподготовленные ушки, особенно девичьи, уже давно бы завяли и свернулись трубочками.

— Алупка, я «полста шестой», Алупка, ответь «полста шестому», — с дежурной ленцой басил в гарнитуру командир.

Шел уже пятый час полета. Все устали, всем хотелось в душ, всем хотелось горилки с яичницей, всем хотелось в объятия к женам или любовницам — кто как устроился, по личным обстоятельствам… До этого двое суток сидели в Кандагаре, ожидали «груз 200». Не очень то веселое занятие, да и с бытом там, на старой еще советской авиабазе, просто труба. Ни душа, ни жратвы нормальной. А из развлечений — телевизор две программы на языке пушту и фарси, да засаленная колода карт с туром в бесконечного «козла».

— Я Алупка девять, я Алупка девять, слышу тебя, «полста шестой», — ответил командиру знакомый дискант диспетчера, — переходите на связь с вышкой «Полтава сорок семь», седьмой канал, переходите на связь с вышкой «Полтава сорок семь», седьмой канал.

— Добро, Алупка, перехожу на связь с «Полтава сорок семь», седьмой канал, — ответил командир и кивком головы дал знак Коломийцу, чтобы тот продолжал травить.

— Ну, в общем, приезжает одна скептическая киевляночка до Парижу, — оживился Коломиец, — приезжает, поселилась она в гостинице и думает, а не попробовать ли ей настоящего французского мужчину…

— С вот таким вот пропеллером! — показав на длину выставленного предплечья, каким гениталием должен был обладать французский мужчина, прервал рассказ правач Гена Василюк.

— Не перебивай, — одернул Гену командир.

— Ну, короче, звонит дамочка по телефону в рисепшн и заказывает обслуживание в номерах…

— Гы-гы-гы… — еще не дослушав, начал потихонечку ржать прапорщик Дзюба.

— Ну, эта, входит к ней в номер такой французик, — поощренный смехом товарищей, продолжил Коломиец, — с усиками такой, весь из себя сексуальный такой, ну и говорит он дамочке нашей, мол буду теперь для начала целовать вас в пупок.

— Гы-гы-гы, — уже сильнее заржал в гарнитуру Дзюба.

— Дзюба, я тебе связь сейчас отключу, — цыкнул командир по внутренней и снова кивнул Коломийцу, мол, давай, трави, родной.

— А наша дамочка киевская, она такая штучка вся из себя, ничем ее не удивишь, она так скептически этому французику отвечает, мол, в пупок меня целовать может и мой муж в Киеве, да причем не за евро-бабки, а вполне бесплатно или в крайнем случае, за гривны.

— Гы-гы-гы, — в наушниках у всех снова послышалось нервное ржание прапорщика Дзюбы.

— Стрелок, наблюдайте за задней полусферой, — шикнул командир, — и соблюдайте молчание, не засоряйте эфир. Ну, — уже обращаясь к Коломийцу, — качнул головою подполковник, — трави дальше, жги, Володя.

— Ну, значит, французик этот улыбнулся в свои сексуальные усики и дамочке нашей отвечает, де, оно конечно может быть, что муж ваш в Киеве и может целовать вас в пупок и даже забесплатно, но только разница будет в том, что он будет целовать вас в пупок снаружи, а я то собираюсь делать это изнутри…

Теперь весь экипаж дружно зашелся смехом.

— Ну, мля, ну, Володя, ты, блин, даешь!

— В пупок! Гы-гы-гы! Изнутри! Гы-гы-гы…

— Подходим к точке, — приподняв палец, как только общее веселье слегка стихло, напомнил командиру штурман Вася Бойченко.

— «Полтава», я полста шесть, как слышишь меня?

— Полста шестой, я «Полтава сорок семь», слышу вас хорошо, — ответил КДП.

— Полтава сорок семь, я полста шестой, подтвердите «1001», подтвердите «1001», — рокотал в микрофон гарнитуры командир.

Подтверждение кодом «1001» означало, что вышка видит их на своем локаторе

— Полста шестой, я «Полтава сорок семь», «1001» подтверждаю. Курс в расчетную 160 градусов, по давлению аэродрома 763, занимайте 2700.

— «Полтава сорок семь», я полста шестой, вас понял, в расчетную с курсом 160, занимаю 2700 по давлению 763.

Все члены экипажа, слыша переговоры в своих наушниках, поняли, что командир сейчас будет заходить на посадку и предложенный ему эшелон 2700 метров он выверит, подстроив бортовой высотомер по атмосферному давлению принимающего их аэродрома.

Правач Гена мог видеть маневры командира и на проекции ИЛС — на индикаторе лобового стекла.

Вертикальная линия показывала точность захода на полосу по курсу, а горизонтальная фиксировала точность снижения по глиссаде. Пересечение же двух линий в пределах центрального кружка ИЛС свидетельствовало о нахождении самолета в равносигнальных зонах курсового и глиссадного радиомаяков с точностью до трех метров…

— Полста шестой, я «Полтава сорок семь», Полста шестой, я «Полтава сорок семь». На полосе ветер встречный, пятнадцать, на полосе ветер встречный, пятнадцать.

— «Полтава сорок семь», я полста шестой, понял тебя, ветер встречный, пятнадцать, вижу огни полосы, вижу огни полосы.

Теперь посадочную полосу бетона видели все, кроме хвостового стрелка прапорщика Дзюбы, который, наблюдая небо задней получсферы, все еще переваривал содержание последнего анекдота, пытаясь представить себе, как это француз подлезет к этой дамочке, чтобы поцеловать в пупок изнутри…

Вот и край полосы виден с белыми продольными полосками, указывающими критические пределы…

Самолет тряхнуло.

И сразу перегрузка бросила членов экипажа вперед, заставив их почти повиснуть на пристяжных ремнях.

Это командир, пуская по полосе черные от горелой резины дутиков следы и замедляя бег тяжелого Антонова, включил все тормоза.

До едва различимой в белесой пелене вышки не доехали метров триста.

— Полста шестой, полста шестой, откатывай по рулежке налево и в конец, — сказала вышка, — там вас встречают.

— Ща будут гробики выгружать, — нарушил внутреннее молчание кабины правач Гена.

— Потаскают, — цыкнув зубом, подтвердил штурман.

Антонов медленно подкатывался к концу рулежки.

Там в ее конце их уже поджидали три крытых брезентом «Урала» и с десяток военных в камуфляже.

— Что-то грузчиков маловато, — усмехнулся Коломиец.

— Таскать им не перетаскать, — уныло промямлил правач Гена.

— Про то, тоже пара анекдотов имеется, — сказал Коломиец.

— Давай, трави, пока, — крякнул командир, одним движением пятерни оттягивая все четыре ручки управления двигателями в крайнее заднее положение.

— А кто рампу пойдет открывать? — поинтересовался Коломиец, потому как открывание задней рампы было его прямой обязанностью.

— Трави, а рампу Дзюба откроет, — распорядился командир, — давай сюда два анекдота.

— Ну, значит, раздается звонок в дверь в одной из киевских квартир, бабушка выходит в прихожую, открывает дверь, смотрит на площадку и говорит, а мы гробиков не заказывали. Ну, а ей отвечают оттуда, таки это же диточки ваши з пионэрлагеря приихалы, — по быстрому отбомбился Коломиец.

— Ну, а второй анекдот? — дернув плечом, спросил командир.

— А второй, этот про то, как один американец приехал в Украину украиньску мову изучать.

— Ну, это актуально, — обрадовался штурман, — давай, жги.

Турбины с подвывающим замедлением встали, и свет на многочисленных приборных досках мигнул, показывая, что взамен отключившихся генераторов, приборы теперь перешли на питание от аккумуляторных батарей. Командир щелкнул тумблером, отключив кондиционер, и слегка поморщившись, преодолевая сопротивление тугого запора, открыл свою левую командирскую форточку. В кабине сразу пахнуло аэродромной свежестью.

— Ну, так приехал америкос в какое-то село на Полтавщине, а там как раз хороший урожай пшеницы задался. Ну, а его дело было — записывать все пословицы, да уговорки-поговорки, что в народе в речи простой. А с ним еще аспирант был из киевского университета приставленный, чтобы америкосу сподобнее было в мове разбираться. Вобщем, глядя, как хуторяне таскают мешки с урожаем, аспирант этот крестьянам и говорит, мол, таскать вам, громодяне, не перетаскать. А те и улыбаются, кланяются с благодарностью, мол, спасибо тебе, мил человек. Америкос этот поговорку зафиксировал в блокноте у себя, и поехали они до другого хутора. А там в то время мор на деток напал, типа вроде коклюша или менингита. И как раз похороны там случились, когда америкос с аспирантом подъехали, как раз в тот момент гробики из дома выносили. Ну, америкос хотел новой поговорочкой блеснуть, и осклабясь, как гаркнет на всю вулицю, мол, таскать вам не перетаскать, громодяне…

— Злой ты, Коломиец, злой ты у нас какой-то, — покрутив шевченковский ус, задумчиво сказал командир.

— И вовсе я не злой, — поджав губы, возразил штурман.

— Ты чай не забыл, что за груз мы привезли? — исподлобья поглядев на своего бортинженера, спросил командир.

— Не забув, — твердо ответил майор Коломиец, — я такого груза з Кандагару еще в восемьдесят седьмом лейтенантом навозился.

— Так и шо теперь? — буравя Коломийца взглядом, спросил командир, — теперь что? Почему трупы хлопцев смешными стали? Качество изменилось?

— Ни, — покачал головой Коломиец, — не изменилось. Только та война меня за душу брала, она моей была, а эта не моя, она чужая. Потому и трупаки меня за душу не берут.

— Ну и чья же она эта война? — спросил командир.

— Американьска, — пожевав ус, ответил Коломиец, — а потому и мясо мертвое, что мы привезли, оно не наше, а американское.

* * *

По гулкому пандусу раскрытой рампы Ана-двенадцатого тяжело грохоча кованными ботинками, вверх-вниз бегали солдаты.

Вверх пустыми, вниз с гробами. Словно муравьи на муравьиной дорожке. Туда порожняком, обратно груженые.

Полковник в камуфляже и малиновом берете, что стоял сбоку, все покрикивал, — легче, легче, хлопцы, не бревна на субботнике таскаете, полегче, да покрепше держи!

Однако, толи он под руку крикнул, толи у кого-то нога подвернулась, толи поскользнулся солдат-муравей, но вот грохнули одним гробом о гофрированный металл пандуса.

Грохнули, и раскрылся гроб.

— Ёб твою мать!

— Павлюченко, чорт криворукий!

— Мля, хлопцы, дывися!

— Чого тут дывыться!

— Не стой, подбирай, дурак!

Муравьиная дорожка встала. Солдаты сгрудились на пандусе, оцепенев в явной нерешительности. На наклонной ребристой поверхности пандуса рассыпалось содержимое гроба. Нога в десантническом ботинке с торчащей из нее белой, наискось обломленной костью, изуродованная голова молодого мужчины — наполовину обгорелая, а наполовину, как чистенькая, но с пустой черной глазницей, потом какие-то внутренности в обрывках камуфляжа. Одного из солдат, стоявших на пандусе, начало выворачивать.

— Васька, не блюй тут! — одернул солдата сержант, — отойди что-ли…

— Расстреляю всех подлецов! — заорал полковник в малиновом берете, — всех расстреляю, зарою в землю, сволочи, ану подбирайте, что встали!

— Да тут ошметки какие-то, пану полковнику, — гадость какая-то!

— Фу, и воняет, протух вись!

— Все до последней крохи чтобы подобрали, прапорщик Лупандо ко мне!

— Так, пан полковник!

— И чтобы ни капли крови потом на пандусе, все вымыть и выскоблить.

— Так, пан полковник.

— Всех выебу и высушу, поняли?

— Так, пан полковник…

* * *

Три «Урала» выехали с аэродрома на шоссе и мрачной колонной направились в сторону Киева.

Три «Урала» по двенадцать гробов в каждом, всего тридцать шесть.

— Ты видал, от этого пацана одни ошметки, одни хлопья кукурузные остались, — вытаскивая из паки сигарету, сказал товарищу сержант Кандыба.

— Я слыхал, их всех в Кабуле взрывом накрыло, — ответил Кандыба, делая затяжку.

Они сидели в кузове под брезентом близ заднего борта «Урала», а гробы, один на другом были уложены ближе к кабине.

— По телевизору говорили, что смертники на машине с тротилом в самую казарму въехали и взорвали нах.

— Слыш, а воще, нахера наших пацанов в этот Афган послали? Мы ведь там были уже.

— Не мы были, а москали, — влез в разговор прапорщик Лупандо, — а москаль, вин рази чоловик?

— Ну, а мы нахера туда теперь полезли в Афган? — продолжал недоумевать Кандыба.

— Дурак ты, Кандыба, — сплюнув на пол, сказал Лупандо, — мы в НАТу вступимо, мы Европа, це другое дило.

— Якое такое другое дило? — пожал плечами Кандыба, — москали и те оттуда ушли, а наших хлопцев нахера туды было посылати?

* * *

— Ану стой! Эти откуда пронюхали!

Полковник резко хватанул плечо сержанта, что рулил их «УАЗиком».

Выезд с аэродрома был перегорожен двумя «НИВАми» и микроавтобусом с надписью «телепобачинье» по борту.

Полковник резко открыл дверцу и вышел, ослепленный вспышками камер.

— Пан полковник, покажите нам гробы!

— Шановний пан полковнику, скажите, а правда, что вы везете сто гробов?

— Товарищ полковник, дайте интервью радио Эхо Москвы…

— Шановны пану полковнику, а правда, что вы тоже служили в Афганистане при советах?

— Товарищ полковник, среди убитых были ваши подчиненные?

— А правда, там среди убитых есть тело сына кандидата в президенты?

Полковник ступил на асфальт.

Полковник вообще-то, как человек до мозга костей военный, привык, что когда нога его ступает на асфальт плаца, полк замирает, а дежурный офицер, глотая от волнения слова, орет, выпучив глаза, — «смирно», — и пропечатав несколько шагов строевым, докладывает потом, что за время отсутствия полковника в полку, происшествий не случилось.

Полковник привык к порядку. И поэтому, он ненавидел этих расхлюстанный, этих расхристанных волосатиков с проткнутыми ушами, губами и ноздрями, этих педиков, этих ВИЧ-носителей, этих проституток, которые только и делают, что сосут друг у дружки и пишут потом всякие гадости про армию, про то, как мол полковники и генералы воруют, да дачи под Киевом строят…

— А ну, все прочь отсюда! — подняв руку, гаркнул полковник, — прапорщик, очистить дорогу!

Послышались отрывистые команды, отдаваемые прапорщиком.

— Рудых, Павленко, Штыков, Ксендзюк, Бойко, с оружием к машине!

Несколько солдат гулко спрыгнули с заднего борта «Урала» и увлекаемые прапорщиком, начали теснить журналистов к телевизионному автобусу.

— Это незаконно!

— Прекратите пихаться, здесь женщины!

— Вы ответите за это в Страсбурге, полковник!

Послышался характерный звук разбиваемой об асфальт дорогой фото-камеры.

Кто-то пискнул, кто-то ойкнул.

— Поехали, нахер отсюда, итак тошно, а теперь еще и в газеты попадем, — сплюнув на асфальт, сказал полковник прапорщику и полез в свой «УАЗик».

— ****ый Кушма, ебаный козел Кузьмук…

 

2

А в этот самый момент, тот самый Иван Леонидович Кушма, которого полковник Стасюк только что в сердцах наградил нелестным прилагательным на «ё», в тот самый момент — сидел этот самый Кушма в своем кабинете, расположенном на втором этаже президентской резиденции на улице Банковой «десять», в доме Городецкого, который киевляне прозвали еще «домом с химерами».

Когда в кабинет Ивана Леонидовича без стука вошел секретарь, Кушма заказывал по телефону меню.

— Исть будьмо, чи шо? — сделав иронические бровки, спросил Кушма своего управляющего.

— Боржч зварыты, Ивану Леонидович? — угодливым, как в мультике про Буратино, голоском отозвался из трубки управляющий.

— Може будэ и боржч, — согласился Кушма.

— З капустою? — поинтересовался управляющий.

— З капустою нэхай москали з маланцами едять, а мнэ природному казаку, звары со шкварками, да з фасолью, сам знаешь.

— Иван Леонидович, Иван Леонидович, — встрял в гастрономический разговор просунувшийся в дверь секретарь, — Иван Леонидович, вам сейчас Хребст звонить будет.

Секретарь, Василь Игнатович Кобза по образованию был историком, а по профессии — профессором Киевского университета. До перестройки Горбачева Кобза был заведующим кафедры истории партии. В конце восьмидесятых, когда партия вышла из университетской моды, Василь Игнатович написал несколько статей в Вестник Украины про то, как украинцы вообще во всем были раньше и лучше русских, и про то, как украинская культура всегда превосходила московскую. Его заметили, и в начале девяностых пригласили в администрацию Леонида Кравчука, где Василь Кобза занимался редактированием статей и речей первого президента Украины. Кушме же, Кобза пришелся и глянулся не столько своим крайне рьяным национализмом, сколько умением сгибать длинный и тонкий стан в почтительном поклоне. Во всем доме Городецкого только один Василь Игнатович мог так низко и учтиво поклониться хозяину, чтобы чупрына на бритой голове красиво упала бы и свесилась, чуть не до полу.

— Хребст сейчас звонить будет, Иван Леонидович.

— Ну и!? — Кушма как всегда в критических ситуациях, перешел на русский, — и что? Чего ему надо?

— А то, что он хочет, чтобы вы приехали, — поблескивая верными собачьми глазками из под спустившейся долу чупрыны, ответил Кобза.

— Ну так и шо? — сорвавшись на суржик, нетерпеливо переспросил президент.

— А то, что по протоколу вам никак не положено ездить к послу, потому как посол…

— Он посол, а ты осёл, — перебил Кобзу Кушма, — давай, соединяй с Хребстом, и подавай, машину к заднему крыльцу, только без спецсопровождения, понял?

* * *

Хребст был из второй волны американских дипломатов. Из новой второй волны тех, кому просто сказочно свезло от того, что с развалом СССР у Америки образовалось еще четырнадцать дополнительных дипмиссий с полным штатом послов, консулов, атташе и секретарей. А то бы сидеть троечнику Джэймсу Хребсту третьим помощником атташе по культуре где-нибудь в Сенегале или Королевстве Буркино Фасо. Ведь в Париж, Вену и Лондон послами и консулами едут не просто выпускники Йеля и Принстона, коих легион, и не просто выпускники, окончившие университет с отличием, каких в нынешней Америке тоже много, но в такие страны на высшие дипломатические посты едут люди с протекцией, те, за которых хлопочут видные сенаторы и конгрессмены, за кем стоят деньги богатых папаш или богатых бабушек. А Джеймс Хребст не только не был выпускником Йеля или Принстона, он не был и отличником, и конгрессменов, могущих за него похлопотать у Хребста тоже не было. Был у него только один аналитик из Лэнгли, который комментируя Биллу Клинтону перспективы последствий развала СССР, сказал, что на миссию в Киев Америке потребуется настоящий американец с яйцами, буквально «Bold as Brass». В разговоре с тогдашним госсекретарем Мадлен Олбрайт, когда дело коснулось грядущего назначения представителя в Украину, Клинтон вспомнил слова аналитика из Лэнгли и вдруг неожиданно сам для себя, по тонкой подсознательной ассоциативной цепочке выудил из подкорковой базы данных фамилию Хребста.

— Он не очень умен и образован, — сказал Клинтон Мадленке Олбрайт, — но он то, что нам надо, он парень с яйцами, он этим украинцам и пикнуть не даст, он их как на родео объездит, и в стойло.

Клинтон сказал, и как это бывает с интеллигентными маменькиными сынками, немного испугался, не обиделась ли Мадленка Олбрайт, ведь она тоже откуда-то оттуда с Украины.

— Я не украинка, — успокоила его Олбрайт, — я из Польши, а вообще, я еврейка.

— Тогда тем более, — с облегчением вздохнув, сказал Клинтон, — присмотритесь к моему протеже, пошлите его к этому Кравчуку.

Хребста Клинтон помнил еще со школы. Джимми славился тем, что за десять баксов мог договориться с любой девчонкой и приводил к ним в школьную гимнастическую раздевалку любых старшеклассниц. За десятку те показывали, а за двадцатку давали потрогать. Причем, как Биллу стало известно от друзей, половину денег Джимми забирал себе и при этом еще бесплатно пользовался прелестями приводимых им старшеклассниц.

— Этот ни нашего, ни своего не упустит, — сказал себе Билл, подписывая верительную грамоту, направляемого им нового посла, — этот им покажет!

* * *

Встреча была назначена не в посольстве, а на нейтральной территории, на оперативной явке, которую организовали ребята из ЦРУ.

В Национальной украинской опере имени Тараса Шевченки сегодня давали оперу украинского композитора Петро Чайковского «Черевички».

В городе все знали, как Кушма любит театр и балеринок. Знали в городе и о душевных наклонностях американского посла. Поэтому ничего удивительного в том не было, что машину Ивана Леонидовича, как и лимузин Джимми Хребста могли увидать возле служебного входа в оперу.

Разговор состоялся в уборной одной из актрис.

Иван Леонидович не разумел по английски, а Джэймс Хребст, тем более, не балакал по мове. Говорили через переводчика. Причем, не через двух, как это водится на официальных переговорах, а через одного — через Питера Розенталя — еще более наглого хама, чем сам Джимми Хребст.

У Розенталя была такая гадкая привычка, такой омерзительный хэбит, он переводил все обидные мерзости, что говорил его патрон с такой сволочной улыбкой, что дай Ивану Кушме в этот момент пистолет или автомат — искрошил бы он тогда этого Розенталя в решето!

— Ваши меры безопасности, которые предпринимались, или вообще не предпринимались вашими службами, обеспечивающими секретность миссии, провалились в полную глубокую задницу, мистер президент, — с елейно-наглой улыбкой переводил Розенталь, — ваши службы безопасности настолько же малоэффективны, насколько и жадны до денег, нам известно, сколько генерал Васюк стребовал с Укр-Транс-Газа, во все времена у нас это называлось не иначе, как рэкет, но мы бы были готовы смотреть на это сквозь пальцы, и простили бы Васюку его шалости, но ведь этот ваш Васюк не обеспечивает главного, зачем он поставлен на контрразведку, он не обеспечил скрытности операции «Афганские Казаки». Его поставили охранять государственные тайны, а он сосредоточил свою деятельность на вульгарном рэкете.

Кушма сглотнул слюну, ему нечего было возразить.

— А может Васюк делится с господином президентом? — ухмыльнулся Розенталь, переводя вопрос своего шефа, — тогда я хочу спросить, что думает господин Кушма о возможности рассмотрения вопроса коррупции на Украине в Госдепе США, где теперь готовится соответствующее слушание?

— В Госдепе было уже слушание по Черномырдину, — сглотнув слюну, ответил Кушма, — и Черномырдину ничего не было, он теперь послом в СНГ.

— А вы не ровняйте себя с Москвой, — зло бросил Хребст, — что прощается Зевсу, то не прощается быку. Розенталь перевел и ехидно улыбнулся.

— А что сделал бык? — недоуменно пожал плечами Кушма, — и кто из нас бык? Я или Черномырдин?

— У вас в вашей партшколе плохо обстояло дело с греческой мифологией, — еще более ехидно переводил Розенталь, — Зевс Европу выебал, а бык её только подвёз на своей спине, понятно?

Кушме было не понятно, но он сглотнул слюну и кивнул, показывая, будто ему все понятно.

— Вобщем, если не обеспечите информационную скрытность по программе Афганского присутствия, мы не ограничимся одними лишь кадровыми перестановками в ваших службах безопасности, мы их просто полностью заменим своими службами. Вам понятно? Но тогда и ваш департамент президентства нам будет ни к чему, — ехидно подытожил Розенталь.

— Тогда я прошу вашего разрешения на самые радикальные действия, — сглатывая слюну, промямлил Кушма.

— Это ваши проблемы, — гадко улыбаясь, сказал Розенталь, — убивайте кого хотите, нам надо только чтобы на нас не подумали.

— Полная жопа, — сказал Кушма, выходя из артистической уборной.

— Полная жопа кому? — переспросил Кобза.

— Тебе и Васюку, — ответил Иван Леонидович и отправился в директорскую ложу, досматривать и дослушивать оперу украинского композитора Чайковского «Черевички».

 

3

Кортеж двигался сегодня как-то затейливо и замысловато. Вместо того, чтобы сразу свернуть за Театром Юного зрителя и выехать на Грушевского, ведущая машина свернула с Крещатика на Первую Институтскую, потом рванула направо по Садовой, и уже только оттуда, подключив к мигалкам еще и противное покрякивание с сиреной, крутым виражом развернулась ко второму подъезду «Будинка Уряду Украини»*.

— Чего так хитро ехали? — выходя из машины и машинально застегивая нижнюю пуговицу на пиджаке, спросил Янушевич стоявшего за спиной Николая Козака и на всякий случай, вытянувшегося в струнку Сережу Коломийца.

— Там по Грушевского трубу прорвало, мы в объезд, значит, — нервно покашляв в кулак, ответил главный киевский гаишник. Коломиец был из днепропетровских, и по идее своим для Янушевича, но все в окружении премьера знали еще в тюрьме и на зоне сформировавшуюся нелюбовь Виктора Васильевича ко всем ментам, поэтому, Коломиец, хоть и был днепропетровским, но в друзьях у премьера не состоял.

Дом Правительства очень нравился Виктору Васильевичу Янушевичу, и думая наперед о борьбе за президентское кресло, ему было даже жаль в перспективе переехать из этого очень красивого нарядно-белого о двух колонных фасадах внушительного десятиэтажного здания на Грушевского 12, переехать в скромный по его мнению, «дом с химерами» на Банковской.

В лифте, стоя между двумя охранниками, Виктор Васильевич сильнейшим образом расчихался. И чих его унялся уже только когда процессия премьера и сопровождавших его лиц миновала коридор второго этажа и две стоящих анфиладою приёмных, за которыми в двустворчатом проеме открывались глубины кабинета главы правительства.

— Ты скажи своим уродам, чтобы не душились так одеколонами, нахрен, а то у меня от аллергии глаза на лоб едва не повыскакивали, — сказал Янушевич Коле Козаку, кивком головы, приглашая его вместе с ним проследовать в кабинет.

— Простите, Виктор Васильевич, больше не повторится, — сухо ответил Козак, затворяя за собой двери.

В огромном кабинете их было двое. Премьер и его советник по безопасности.

— Так, что там за шум вчера был в Жулянах? — спросил Янушевич, устраиваясь в кресле за своим рабочим столом.

То, что премьер не занял места за столом рабочих переговоров и не преложил своему советнику присесть напротив, а сразу уселся на официальное, так называемое, «тронное» место за премьерский стол, говорило и о плохом настроении шефа, и о предстоящем серьёзном разговоре.

— Вчера бортом из Кандагара в аэропорт Жуляны прибыл «груз 200», и при выезде из аэропорта, колонна была остановлена журналистами.

— А какой дурак распорядился сажать самолет в Жулянах? — издевательски исподлобья поглядев на Козака, спросил Янушевич, вы бы еще в Борисполь этот транспорт посадили, да стали бы разгружать в международном терминале, где туристы и прочая сволочь…

— Меры приняты, следующий борт направляем на военный аэродром «Коломыя» под Ивано-Франковском, — бесстрастно ответил Козак.

— Почему вы все хохлы такие идиоты? — изобразив беспомощность и разочарование, патетически воскликнул Янушевич, — почему сразу нельзя было посадить борт в Луцке?

— Я не хохол, Виктор Васильевич, я природный запорожский казак, — с достоинством отпарировал Козак.

— Ну, да, конечно, — досадливо махнув рукой, буркнул Янушевич, — так давай, запорожец, не облажайся и не обосрись в следующий раз, когда трупы из Афгана принимать будешь, сам понимаешь…

— А может наоборот? — заговорщицки качнув головой, спросил Козак.

— Что наоборот? — не понял Янушевич.

— Может, как раз наоборот, следовало бы дать утечку информации?

В кабинете повисла долгая пауза.

Янушевич задумался, глядя в стол, а Козак все так же стоял в позе покорного ожидания и повиновения, как римский солдат из тринадцатого легиона при входе в шатер консула Красса.

— А зачем нам утечка? — подняв глаза со стола на Козака, нарушил молчание Янушевич.

— Скомпрометируем конкурентов, Виктор Васильевич, переведем стрелки, а вы, как всегда, во всем белом среди этого говна, — с тонкой улыбкой ответил Козак.

— Не пойдет, — коротко ответил Янушевич.

Козаку очень хотелось задать вопрос, «почему не пойдет», но он сдержался и только молча кивнул.

— Ты меня понял? — твердо и холодно глядя в лицо своему советнику спросил Янушевич.

— Отлично вас понял, Виктор Васильевич, — так же твердо ответил Козак, — никаких проколов и никакой утечки.

— Ну, иди, тогда, — вздохнув, сказал Янушевич.

— Есть еще один вопрос, — вскинув подбородок, пробасил Козак, — там одна очень авторитетная московская журналистка просит у вас интервью.

— А почему не через моего пресс-секретаря, а через тебя? — иронически склонив голову набок, спросил Янушевич, — у тебя что? Червонный интерес? Или ты комиссионные с журналисток берешь, а?

Козак виновато улыбнулся, — она на меня напрямую минуя наших пи-арщиков вышла, но я проверял, хорошая, правильная журналистка, говна не напишет, и она из того московского СМИ, что против западненцев.

— Наша и правильная, говоришь, — усмехнулся Янушевич, — ну, давай тогда, если так, в пятницу, посмотри там в распорядок, может после ужина, ты погляди.

— Хорошо, Виктор Васильевич, — довольно сказал Козак, задом уже отходя к большим двустворчатым дверям.

* * *

— Вот ведь ебунец какой неугомонный, — выйдя из кабинета в приемную и покачав головою, про себя подумал Козак, — два года отсидел за изнасилование, а и в президентском кресле все еще про сексуальный мотив думку думает.

Николаю Козаку было тридцать пять лет. Кадровый офицер службы безопасности, еще из бывшего КГБ СССР. Бывал в горячих точках, а так — молодой, да из ранних. Заметен мужской красотой и офицерской выправкой, а оттого в разведчики не годился, потому как разведчик должен быть неказист, сутул и неприметен. Вот, поэтому, такие красавцы, вроде Коли Козака, они только в службу личной безопасности высших государственных лиц, где эти высшие лица гордятся своими охранниками, как иные барышни гордятся своими породистыми собачками.

А с Аллой Лисовской Николай познакомился в Отделе связей с общественностью Дома правительства Украины. Через Николая, как главного советника по безопасности все аккредитации проходили. Ну, принесли ему на визирование новую пачку журналистских резюме, а там фотографии шесть на восемь цветные. Глядит Николай на самое первое резюме, а с фото на него весело смотрит такая улыбчивая и такая задорная дивчина, что дрогнуло сердце запорожца, лично решил с девушкой побеседовать. В резюме и телефончик имелся. Позвонил… Забил стрелочку, пользуясь своим служебным положением, так сказать. Ему же, как советнику президента, треба увсё выяснить — кто и с кем, кто, где когда?

— Это Алла? Это Николай… Я договорился, будет интервью…

— Правда! — обрадовалась телефонная виз-а-ви.

— Правда, — улыбнулся в трубку Николай, — когда увидимся?

— Можно завтра, в том же самом кафе на Крещатике, где первый раз, ладно?

 

4

Возле стойки «Украинских авиалиний», в короткой очереди на регистрацию, Воздвиженский увидал знакомую и аж до дрожи в затылке родную спину. Эту спину, ни с какой другой спиной Евгений спутать не мог. Два года в строю за нею вышагивал… Два года, стоя во второй шеренге, носом своим упирался в нее.

— Павло!

Да, это был Павло Ксендзюк.

И вот, объятия, похлопывания по спинам и по плечам, поцелуи, снова похлопывания.

— Ты хде? — с мягким хохляцким «г» улыбчиво поинтересовался Ксендзюк, и не дожидаясь ответа, стал излагать свою биографию, — а я теперь в Торонто у в Канаде, маю хату, три кары, пять чылдрэнят.

— Давно не видались, — слегка отстраняясь, сказал Воздвиженский.

— Ага, с самого Душанбе, как нас расформировали после вывода, — уже почти перейдя на русский, согласился Павло.

Павло. Его командир взвода. Командир взвода прапорщик Ксендзюк. Афганский хохол, как все звали его тогда в Баграме и в Кандагаре.

— Я ж при Горбаче запаковался — упаковался весь, — блеснув дентальной жемчужностью американской стоматологии, добродушно пояснил Павло, — кому война, а кому мать родна! Тыж понимаешь!

— Я понимаю, — улыбнулся в ответ Воздвиженский, — а что теперь там?

Сказав это слово «там», Евгений махнул в сторону воображаемого запада.

— Там? — вздохнув, переспросил Ксендзюк, — а там бизнес у меня, жрачка, сальце шмальце, тыж понимаешь, хохол без лычки, да без склада, где тушонка — не хохол!

Добродушно поржав, прошли в буфет.

— Виски, водку? — участливо поинтересовался Воздвиженский.

— Не, я у в Канаде на бурбон перешел, — покачал головой Ксендзюк, — та же наша украиньска горилка, только з кукурузы!

— Два Джим Бима, — сказал бармену Евгений.

— Ага, — согласно кивнул Ксендзюк, и буркнув что-то насчет нигде не принимаемых канадских долларов и золотой «визы» чейз-манхэттен банка, которую тоже не везде принимают «тут в Крыму», императивом предложил пить «на счет старого афганского дружбана Воздвиженского».

— У тебя ведь сын, Василек, как он? — после второго Джим Бима поинтересовался Ксендзюк.

— Да вот вырос уже, — вздохнул Воздвиженский, — тоже вот бизнесом занимается.

— Каким бизнесом? — почти с профессиональным американским интересом спросил Ксендзюк.

— Рок и поп группы украинские в Москву возит, вроде промоутера и пи-ар менеджера у них там, — невесело ответил Воздвиженский.

— Что? Дела не очень чтобы очень? — хмыкнул Ксендзюк.

— Да, чем бы дитятко не маялось, лишь бы не плакало, — ответил Воздвиженский и приказав бармену по третьему Джим Биму, предложил выпить за Афган и за пацанов, что прилетели оттуда в Союз «черными тюльпанами».

Выпили не чокаясь.

— Слыш, братан, — обратился вдруг к бармену Ксендзюк, — сделай-ка телевизор погромче, что-то там интересное и кстати кажут.

По телевизору и вправду, как по заказу для разговора двух афганцев, шел какой-то безмолвный репортаж, показывали какие-то транспортные самолеты, какие-то гробы, потом военных, которые отталкивали гражданских с фото и телекамерами.

Бармен сделал звук.

— вчора в аеропорту Бориспіль не військова далечінь журналістам українського телебачення зняти репортаж про прибуття вантажу 200 за нашими неперевіреними даними в аеропорту вивантажували труни з тілами десантників, загиблих на маневрах поблизу Полтави, коли два бронетранспортери з солдатами підірвалися на учбових мінах…

— Что за херня такая? — возмутился Ксендзюк, — ты послушай, что они брешут! Как могут два бронетранспортера с солдатами подорваться на учебных минах? Это что за лажа такая?

— Ясное дило, з Афгану десантников привезли, — встрял бармен, продолжая методично протирать и без того идеально чистые стаканы, — об этом все гутарят, потому и Гангадзе вбыли, что много знал.

— Бля, друг ты мой, Андрюха, — не удержал пьяных слез Ксендзюк, — мы вот з Афгану живыми приихалы, а братанов вот выгружают мертвяками…

Бармен, повинуясь жесту Ксендзюка налил снова.

Выпили, а потом соткнулись лбами.

Соткнулись, и затянули любимую…

В самолет они грузились уже здорово датые.

Не даром нос у Воздвиженского с утра чесался.

Не даром!

— А знаешь, давай мы с тобой бизнес замутим, — уже подлетая к Москве и вполне уже протрезвев, сказал Ксендзюк, — мы с тобой, братан здорово можем приподняться.

— Что за бизнес? — вскинул брови Воздвиженский.

— Який еще бизнес може быть у бывшего советского прапорщика, и тем более — у куска? — ухмыльнулся Ксендзюк, — тушенка, разумеется, что же еще?

— А поконкретней? — проявив явный интерес, спросил Воздвиженский.

Он еще по Афгану помнил, что Павло, этот прапорщик-хохол мог из топора кашу в голой пустыне сварить. Где такой прошел, в народе говорят, там уже еврею делать нечего.

— У меня в Канаде консервированного сала по десять канадских центов за банку, сколько хош, можно всю западненьску Украину три года кормить, а здесь, если ты мне тут поможешь с реализацией, сало это по доллару за банку запросто пойдет. Транспорт, карго-расходы мои, твоя таможня и реализация, лады?

Воздвиженский колебался не долго.

Деньги были очень нужны.

А тут, дело светилось верное.

С Ксендзюком — не пропадешь.

 

5

— Представляешь, это уже как система, эти демократы выставляют кандидатами цветных, или если выставляют белого, то вице-президентом у него обязательно цветной или цветная, — жуя резинку, тараторил Джон Кэмпбелл, — но ведь и нашим, в штабе республиканцев теперь тоже понравилась эта мода, и мало того, что в госдепе нынче черным-черно, как в Гарлеме или в блюзовом клубе где-нибудь в Теннеси, так эта Лиза Райз взяла себе в помощницы представь кого?

— Кого? — машинально переспросил Хребст, — хотя ему и было не интересно, кого взяла себе в помощницы эта цветная выскочка Райз.

— Индианку она себе взяла, вот кого! — воскликнул Джон Кэмбел, ожидая от своего собеседника ну, если уж не взрыва возмущения, то хотя бы изумленного всплеска рук. А Джимми Хребст не хотел ни возмущаться, ни изумляться, он дьявольски устал и всю дорогу с перекладными из Киева до авиабазы Эндрюс, проклинал Судьбу, что забросила его в такую свинячью и варварскую дыру, как эта Украина. Вот из нормальных стран, таких как Франция или даже воевавшие со Штатами Германия или Япония, самолеты летят в Вашингтон ежедневно по десять рейсов на дню, с интервалом в час или в два. А из этого fuckin’ Kiev, черта с два улетишь, когда надо! И если в госдепе думают, что совещание с послами можно устраивать по мановению волшебной палочки, то хоть бы присылали тогда за ними самолеты Ю-Эс Айрфорс… А то дали вечером депешу с директивой прибыть в Вашингтон к полудню, а и не поинтересовались, есть ли из этого Киева соответствующие рейсы Дельты Эйрлайнз? Вот и пришлось добираться с двумя пересадками, сперва до Франкфурта, оттуда вертолетом на авиабазу ВВС США Рамштайн, и уже оттуда на транспортном «Геркулесе» до авиабазы Эндрюс, что расположена в Кэмп-Спрингс, в штате Мэриленд всего в двадцати четырех километрах на юго-восток от центра столицы. И когда Джон Кэмбелл встретил насмерть уставшего, всю ночь не спавшего Джимми Хребста, тот был не способен ни удивляться ни возмущаться политическим модам и хэбитам предвыборных штабов своих счастливых соотечественников, которым не надо было таскаться на работу в эту забытую Богом страну — Украину. Джон подал машину прямо к рампе «Геркулеса» и потом не преминул проехать по широкой рулежке мимо двух самолетов Президента: Боингов 747 Айрфорс номер Один и номер Два, что стояли тут до поры.

— Ну так и что, что индианка? — зевая во весь рот, переспросил Хребст.

— А то, что я тебе хохму сейчас расскажу, — превентивно начав смеяться собственному анекдоту, — ответил Кэмпбелл.

— Ну, ладно, — подумал Хребст, — до Вашингтона пол-часа по фривею, можно и сальный анекдотец от Джона Кэмпбелла послушать.

— Так вот, поспорили Маккейн с Бушем, кто круче, парни из Аризоны или из Техаса, — начал Джон.

— Маккейн ведь родом из Панамы, — недоуменно перебил Хребст.

— В Сенате он, как сенатор от Аризоны, — отмахнулся Джон.

— Тогда понятно, — кивнул Джимми, почти засыпая.

— Так вот, поспорили они, кто круче, техасцы или аризонские, — сам заранее подхохатывая и подхихикивая, Кэмпбелл снова принялся рассказывать свою хохму, — в общем, надо было первым испытанием, выпить пинту бурбона, потом вторым испытанием переспать с индианкой, а в качестве третьего испытания войти в клетку к медведю Гризли и пожать ему лапу, как если бы медведь Гризли являлся избирателем от штата Колорадо.

— Ну, — из вежливости, но уже засыпая, буркнул Хребст.

— Вот я и говорю, Буш первым выпил пинту бурбона и когда лег с индианкой в постель, заснул и облевался.

— Не смешно, — буркнул Хребст.

— А вот Маккейн, тот выпил пинту Бурбона и спьяну полез в клетку с Гризли, а потом вылезает из нее через час и спрашивает, — «покажите мне ту индианку, которой я должен пожать лапу»…

Джон Кэмпбелл сам заржал и оглянувшись из-за руля на заднее сиденье, разочарованно увидал там, что его друг Джимми Хребст уже похрапывает и посапывает.

— Так ты и не слушал, мерзавец, а я перед тобой тут, как клоун в шоу Эдди Сэливана, вот и езди, встречай в аэропорт старых друзей! — разочарованно пробурчал Джон Кэмпбелл.

Их машина встала в длинной пробке. Они въезжали в Вашингтон.

* * *

— Так вы та самая индианка, которой я должен был пожать лапу? — улыбаясь, Хребст радушно протянул руку строго насупленной молодой женщине, — я рад познакомиться с помощницей госпожи Лизы Райз.

Аланта Тахой передернула плечиками, но руку, вернее три вытянутых пальчика, Хребсту протянула.

Ей говорили, что посол США в Украине не слишком воспитан и умен, и что вторая волна дипломатов во всей этой чересполосице новых стран, образовавшихся после развала Варшавского договора, мягко выражаясь, далека от идеала истинно вышколенных классических дипломатов, но чтобы дипкорпус США так деградировал до такого уровня, это не укладывалось в красивой голове краснокожей девушки Аланты Тахой.

— Может, именно таких хамов нам и надо держать послами в странах с зачаточной демократией? — пожав плечиками, подумала краснокожая помощница госсекретаря, — чтобы таким образом держать их недемократических правителей в страхе и узде?

— Вот ваша agenda, на французский манер, делая ударение на последней гласной и протягивая Хребсту отпечатанную на мелованной бумаге программу совещания, сказала помощница Лизы Райз, — сперва я представлю вас сенатору Маккейну, он познакомит вас со своими людьми, а госпожа госсекретарь прибудет несколько позднее, у нее совещание в Белом доме.

Знал бы Хребст, что встреча с Райз стоит не первой позицией в его «goals for today», не стал бы он так торопиться, а вылетел бы из Киева нормальным рейсом Бритиш Эйр до Лондона и выспался бы нормально.

Но помощница снова прервала бесплотные мечты Хербста о сладком сне, — по просьбе госпожи госсекретаря, сенатор Маккейн организовал мероприятия в один день и таким образом, чтобы вы с госпожой госсекретарем имели возможность познакомиться с участниками семинара руководителей наших общественных демократических фондов, а потом могли пообщаться между собой в тесном кругу, чтобы поговорить подробнее.

Встреча проходила в офисе Фонда и Института развивающихся демократий, которыми руководил знаменитый сенатор от Аризоны, известный всему миру еще тем, что сидя во вьетнамском плену, он вырастил громадный зуб на все коммунистические и пост-коммунистические диктатуры.

Маккейн встретил их в холле сам. Выглядел он подтянутым и загорелым и Хербсту Маккейн показался излишне резким, как если бы был не сенатором, а этаким двухзвездным генералом морской пехоты где-нибудь в жарком Ираке в момент высадки и десантирования там основных боевых сил.

Кстати, основные силы Маккейна действительно находились неподалеку. Позади сенатора стояли пятеро мужчин, и двоих или троих из них Хребст точно видел прежде по телевизору.

— Рад приветствовать вас, посол, — двумя руками пожимая ладонь Хребста и глядя ему прямо в глаза, сказал Маккейн, блеснув при этом безукоризненной дентальной жемчужностью, какой позавидовала бы и любая иная звезда Голливуда, — прежде чем показать вам мой штаб экспорта демократий, я хочу познакомить вас с моими помощниками.

Маккейн сделал пол-оборота и принялся называть своих людей, — это Майк Боун, он идеологически руководит всем проектом, это Брюс Джэйсон, он руководит проектом в Грузии, это Боб Хэлвисон, он недавно с блеском завершил дела в Сербии, и, наконец, Найджел Шорт, автор знаменитой книги, «Диктатура и демократия»

Обменявшись рукопожатиями и улыбками, увлекаемые хозяином саммита, все прошли в соседнее помещение в котором были сервированы сэндвичи и напитки.

— Можно слегка размяться гамбургерами и кофе, джентльмены, — улыбчиво и по-простецки предложил Маккейн, — а то сейчас набегут эти голодные революционеры — ученики нашего Майка Боуна и в один миг от сэндвичей ничего не останется, — Маккейн сам первый захохотал и показывая пример, взял из коробки какую-то печенюшку, — особенно этот твой вечно голодный Бикерия, — подмигивая Брюсу Джэйсону, добавил сенатор, — он всегда голоден и зол.

— Голоден до денег, — усмехнувшись, вставил Брюс.

— О-кей, все это хорошо, джентльмены, — Маккейн хлопнул себя по ляжкам, как бы подводя черту и говоря, что шутки сейчас сменятся некими важными заявлениями, — но мы собрались для того, чтобы ввести нашего посла в курс дела и заодно, потом, выслушать, что скажет госпожа Райз, когда она вместе с советником по политике США в восточных странах приедет из Белого Дома.

— С мистером Пейджарифом? — демонстрируя осведомленность, а так же показывая всем, что не спит, поинтересовался Хребст.

— Именно, — кивнул Маккейн, — а теперь, прежде чем мы пойдем знакомиться с нашей бандой исполнителей, я бы хотел, чтобы Майк Боун рассказал вам, как у нас вообще организованы дела, давай Майки, расскажи нам.

Бородатый, похожий на университетского профессора, одетый с допустимой для преподавателя ВУЗа и недопустимой для дипломата небрежностью, пятидесятилетний мужчина сделал приветственный знак рукой и не поднимаясь с кресла, принялся говорить хорошо заученные и тысячу раз говоренный им текст.

— Тот наш позитивный опыт установления демократий в странах с диктаторскими режимами, что мы приобрели в Сербии и затем в Грузии, позволил нам с уверенностью говорить, что мы можем повторить успех и в Украине.

При слове Украина, Хребст вздрогнул и дважды кивнул, показывая всем, и прежде всего сенатору, что не спит, и что ему очень интересно.

— Безусловно мы не забываем, — продолжал Боун, — мы не забываем, что наша главная цель не Белоруссия и не Украина, а что главная цель наших усилий, это установление демократии в России.

— В нынешней диктаторской России, — перебил Боуна сенатор, — мы считаем недопустимыми реваншистские амбиции нового российского руководства и поэтому, цель деятельности моего института, через посредство Фридом Хаусов сделать необратимыми процессы разделения стран бывшего СССР, потому как без Украины, Россия качественно не представляет из себя мировой державы, и мы, — сенатор сделал жест рукой в сторону Майка Боуна, — и мы теперь вместе с вами, посол, должны подготовить ряд мероприятий, обеспечивающих установление в Украине истинной демократии.

— Мы занимаемся покупкой людей, — встрепенувшись, сказал Хребст.

— Нет, это уже вчерашний день, — перебил его Маккейн, — это уже отвергнутые нами методы, теперь нами успешно разработана технология смены диктаторских режимов путем массовой подготовки агентов влияния через наши Фридом Хаусы и организованные в них семинары…

— А, знаю, — ревниво доказывая, что он все-же не спит и тоже кое-чего соображает, вскинулся Хребст, — агенты влияния, это не напрямую купленные шпионы, а люди, чье мировоззрение сформировано по нашему образцу и которые своей деятельностью способны формировать общественное мнение в их стране…

— Совершенно верно, уважаемый коллега, — кивнул Майк Боун, — и именно так мы уже провели смену диктаторских режимов и в Сербии и потом в Грузии, — в свою очередь показывая и кивая на сидящих рядом Джейсона и Хэлвисона, — потому что проведенные Фридом Хаусами семинары стоят втрое дешевле и вдесятеро эффективнее по отдаче тех старых методов, когда мы в тупую подкупали депутатов или кандидатов, которые либо проваливались потом на выборах, либо оказывались недееспособными.

— Можете сказать в конкретных цифрах? — поинтересовался Хребст.

— Да, запросто, — кивнул Майк, — так например, два семинара по организации мониторинга выборов и информации населения, проведенные нами за два месяца до выборов в Грузии, стоили нам всего сто пятьдесят тысяч долларов, — ища поддержки и подтверждения, Майк поглядел на Джейсона, — и эти семинары позволили нам провести бархатную революцию роз по отстранению диктатуры Шеварднадзе, а для сравнения, на подкупы кандидатов в грузинский парламент, которые еще неизвестно, прошли бы или нет, мы потратили вдесятеро больше, и причем, затраты эти стали абсолютно не возвратными, а вкладываясь в подготовку агентов влияния среди молодежи, готовя наших агитаторов, мы даже в случае неудачи, имеем потом сохраняемый задел влияния.

— Это очень интересно, — кивнул Хребст, — очень…

— Мы будем тесно сотрудничать, посол, — поспешил уверить Хребста Майк Боун, — отныне, Украина наша первостепенная задача и мы перемещаем все наши главные силы из Грузии и Сербии к вам в Киев.

— Я буду рад помочь и оказать помощь вашим фондам, — сказал Хребст.

— Именно за этим вас сюда и пригласили, — с доброй улыбкой ответил Майк Боун.

Тем временем к сенатору тихо приблизился один из помощников и нагнувшись, что-то тихо сказал ему на ухо.

— Господа, — подняв руку, сказал Маккейн, — госсекретарь Лиза Райз уже приехала, только что звонила ее помощница, госсекретарь Райз желает сперва познакомиться с руководителями фондов, потом она выступит перед ними с коротким спичем, ну, а затем, мадам Райз хотела бы побеседовать с сенатором и послом в уже узком кругу.

Все оживленно поднялись из кресел и следуя приглашающим жестам сенатора, направились к дверям.

Войдя в соседний холл, Хребст увидел два или три десятка довольно-таки молодых людей, стоявших кучками, группками и оживленно беседовавших между собой. Здесь звучали русская и грузинская, и даже знакомая уху Хребста — украинская речь.

Хребсту часто доводилось видеть счастливо-возбужденные лица молодых рекрутов идеологической войны, ожидающих от своей активности больших и главное скорых дивидендов, это были лица молодых мужчин и женщин, сделавших свой выбор в пользу американской демократии. Многие из них там — у себя, рисковали свободой… Умом Хребст был готов ценить это, но природная брезгливость мешала ему, он никогда не доверял коллаборционистам. Особенно женщинам. Хребст был внутренне уверен, что большинством из этих революционеров и революционерок движет не любовь к демократии, а элементарная неудовлетворенная амбициозность, помноженная на алчное желание приобщиться здесь к некой политической ренте. Половиной из этой вечно ошивающейся возле американских посольств молодежи, по убеждению посла Хребста, двигала не любовь к демократии и не ненависть к диктатуре, а внутренняя неудовлетворенность тем собственным местом, что эти молодые люди занимали в своей стране, и отираясь возле всевозможных фондов и грантов, они по убеждению Хребста, просто элементарно рассчитывали, что Америка поможет им устроить их личную жизнь. Особенно девицы. Уж эти-то были готовы пуститься во все тяжкие, только бы выпрыгнуть на иной уровень материального потребления! Хребст не верил в их деланный энтузиазм, во все их эти футболки с Че-Геварой и выставленными кулаками с надписью «Так!»… Хребст брезговал ими, но это была его работа, и ему приходилось улыбаться.

— После победы в Сербии и в Грузии, мы теперь поедем на Кубу свергать Кастро, — по английски и явно рассчитывая на то, что ее услышат Майк Боун с сенатором, крикнула одна из девушек в футболке с надписью «Ильченко — наш президент», — мы пошлем на Кубу пятьсот тысяч наших добровольцев Фридом Хауса и все будут в желтых футболках с надписью, «от диктатуры к демократии»!

— Познакомьтесь, посол, это Слободан Ивонарич из нашего сербского Фридом хауса, — представлял Боун молодых людей, Слободан много сделал для организации семинаров по мониторингу выборов, а это Гиви Бикерия, он сделал тоже самое, что Слободан, но уже только в Грузии…

— Леди и джентльмены, друзья, государственный секретарь США госпожа Лиза Райз, — громко, по-командирски провозгласил сенатор.

Все мгновенно повернулись в сторону раскрывшейся двустворчатой двери. Смех и разговоры почти сразу стихли.

— Добрый день, господа, рада приветствовать вас, — с еле заметной улыбкой сказала темнокожая дама. Она была одета в темно-фиолетовый деловой костюм с довольно-таки короткой юбкой, открывавшей ее стройные ноги.

Сопровождаемая Маккейном и Майком Боуном, госсекретарь по периметру обошла весь зал, лично поприветствовав каждого молодого представителя, каждому она пожала руку и с каждым она перекинулась парой-тройкой слов.

— Это обязательно запомнится, — шепнул Хребсту на ухо кто-то из советников Маккейна, — госпожа госсекретарь правильно делает, что лично беседует с каждым из молодых представителей, они запомнят этот счастливый момент на всю жизнь и потом будут верно служить делу нашей демократии.

— И руку не будут месяц мыть, — про себя хмыкнул Хребст.

На обход зала у Райз ушло с четверть часа.

Потом госсекретарь встала на небольшом возвышении с микрофоном и приняв из рук помощницы текст, принялась читать.

Общие слова о решимости молодых людей делать демократию, убаюкивали и без того сонливого Хребста. На пятнадцатом слове «демократия» он едва не всхрапнул с присвистом, но сам, вздрогнув и испугавшись, что сделает конфуз, встрепенулся, как это делают собаки, выйдя из водоема, и тараща слипающиеся глаза, принялся добросовестно изображать внимательного слушателя.

Но потом было уже интересней.

Когда за госсекретарем и за пятью приглашенными Маккейном самыми доверенными лицами, среди которых, разумеется, оказался и Хребст, плотно затворились двери, от общей ничего не значащей риторики госпожи Райз не осталось и следа.

— Мы будем называть вещи своими именами, как это принято у разведчиков и врачей, — сказала Лиза, обращаясь к послу, — все эти трюки с фигурами речи, оставим журналистам и пи-арщикам из Белого дома, а мы, господа, сейчас простыми словами обозначим наши задачи, нет возражений?

Лиза поверх очков оглядела присутствующих.

И убедившись, что возражающих нет, она начала излагать позицию Белого дома.

— Главная стратегическая цель нашей внешнеполитической деятельности, господа, это не Украина и не Грузия, наша главная цель, это Россия. Мы должны лишить эту страну иллюзий, что она снова может играть какую-то роль на мировой политической арене и быть альтернативным противовесом и оппонентом США. Поэтому, развивая успехи, достигнутые администрациями президентов Рейгана и Клинтона, воплотивших идеи доктрины Бжезинского о развале СССР, наша администрация и администрация будущего президента страны должны приложить максимум усилий к тому, чтобы исключить любую возможность реставрации каких-либо позитивных альянсов между Россией и ее бывшими

союзниками, и более того, развивая процесс, нам следует свергнуть диктатуру в самой России, окончательно убрав эту страну из списка дееспособных региональных держав, оставив ей роль, сравнимую с ролью какой нибудь Словакии или Словении.

— Это будет просто замечательно! — не удержался и захлопал Хребст.

— Да, но для этого надо работать и работать, — подняв на Хребста натруженные бессонным чтением красные глаза, заметила Райз, — и прежде всего, посол, мы должны поменять методы борьбы, а именно, как вам уже объяснили и рассказали господа Маккейн и Боун, мы должны прекратить делать ставку на вербовку и на покупку отдельных людей, как это делали ЦРУ в пятидесятые и шестидесятые годы, теперь активная компонента по подрывной деятельности переходит от ЦРУ к госдепу, теперь мы не будем тратить деньги на покупку предателей, теперь настала пора практически легальной подрывной деятельности по свержению диктаторских режимов, нынче фонды господ Маккейна и Стоуна финансируют вбрасывание в интересующие нас страны достаточного количества агентов влияния, некой критической массы агитаторов, которые формируют настроения, что при правильном управлении процессами, создает эффект, сходный с эффектом заводки микрофона, мы вбрасываем в массу избирателей несколько сотен подготовленных людей — специалистов по мониторингу, учившихся на семинарах Фридом Хаусов, а те в свою очередь воздействуя на избирателей, формируют правильное демократическое мировоззрение, и так дальше и дальше, это как цепная реакция сознания масс, господа.

— Так просто? — удивился Хребст.

— А вы как думали? — отпарировала Райз, — все гениальное просто. Вот вы, а я читала ваши отчеты, вы потратили пятьдесят тысяч долларов на подкуп главы законодательной палаты в Полтаве, чтобы провести там местный закон о языке, а купленный вами человек проводку этого закона провалил, его заблокировали депутаты от Партии Регионов… И эти деньги, потраченные на того бесполезного депутата уже не вернуть. А вот господин Боун, — Лиза кивком указала на Майка, — он за такие-же пятьдесят тысяч долларов проводит семинар по организации мониторинга выборов, а как известно, двух таких семинаров, проведенных за полтора месяца до выборов в Сербии, оказалось достаточно, чтобы свалить диктатуру Милошевича, так что, посол, мы должны менять методику работы. Истинная демократия проявляется теперь именно в методике борьбы, мы перестаем действовать тайно, мы не делаем ставку на подкуп неверных людей из элиты, с чем успешно боролась российская контрразведка, теперь мы легализуем методы подрывной деятельности, нынче функции свержения диктатур переходят от ЦРУ, от секретных служб к легальным, к прозрачным ведомствам, таким как институт сенатора Маккейна, к таким, как фонды Фридом Хаус господ Сосноса и Майка Боуна. Сегодня мы перестаем делать ставку на элиты, сегодня мы делаем ставку на народы.

— Я впечатлен, — сказал Хребст, окончательно проснувшись.

— Вам и нам предстоит большая работа, — сказал Маккейн.

— Совместная работа, подтвердила Райз.

— Майк Боун поедет в Киев вместе с вами, посол, — сказал Маккейн, — и ваша задача теперь, всемерно оказывать поддержку работе его Фридом Хауса.

— О-кей, — кивнул Хребст. Ему сильно захотелось есть, и очень кстати, что им снова предложили переместиться в холл, где тусовались амбициозные революционеры.

* * *

— Ты обратил внимание, старина, что как только баб стали назначать на госдеп, сперва Мадленку Олбрайт, потом эту Лизу, так внешнеполитические дела у нас сильно продвинулись и мы уже близки к нашей цели, впервые как после Мидуэя, — хохотнув и похлопав Хребста по спине, заметил Маккейн, когда Лиза Райз покинула Голубую гостиную, — может нам теперь вообще, повсюду баб насажать?

— Ну, Клинтонша уже близка к этому, — развел руками Хребст.

— Помяни мое слово, — вздохнув, сказал Маккейн, — через десять лет Президентом у нас будет цветная баба, а через тридцать лет — сурок Чак из Стейтен-Айлендского зоопарка.

— Запросто! — согласился Хребст, — а у этих в Киеве президентом будет наш сержант Билли из первой бригады Морских пехотинцев.

— Неплохо бы, — согласился сенатор, и оба принялись обрезать карманными гильотинками сигары, что они взяли из ящика, стоявшего в Голубой гостиной.

 

6

— Николай, вы просто волшебник какой то, — не в силах сдержать счастливого смеха, — сказала Алла, — прямо как в песенке в детской, прилетит к нам волшебник в голубом вертолете, это точно про вас.

Козак во всем по жизни был аналитик и стратег. И даже в том, как покорять женские сердца, пусть и таких столичных московских штучек, как эта Аллочка Лисовская.

Поэтому, чтобы действовать наверняка, и чтобы сразу произвести убийственно неповторимое и неизгладимое впечатление, Николай решил устроить обзорную экскурсию по родному Киеву не на машине, и даже не на открытой палубе второго этажа английского дабблдеккера, а сразу показать Алле город, как он выглядит с птичьего полета. Ну, естественно, слегка злоупотребил служебным положением, позвонил ребятам из президентского авиаотряда, они все равно летают над Днепром каждый день, возят, то экологов, то киношников, так пусть покатают и его с девушкой!

В большом салоне Ми-8 были только они. Алла и Николай. Командир, второй пилот и бортинженер понимающе прикрыли дверь в кабину, чтобы не мешать господину Козаку ухаживать за дамой. Ну, он и ухаживал.

— А это там что? — спрашивала Алла.

— Это метромост, а там острова, любимая зона отдыха киевлян.

— А это там?

— Это киево-печерская лавра.

— Откуда христианство по Руси пошло?

— Ну, типа того, я в религии не очень разбираюсь.

— А эта высокая дама со щитом и мечом, это Родина-мать, что ли?

— Ну да, это поставили еще при Брежневе к тридцатилетию Победы, когда Украина была в СССР.

— Ну, понятно, а теперь сносить не собираетесь? Как болгары солдата Алешу или как эстонцы памятник на Тыынис Мяги?

— Да нет, не собираемся, мы же вместе ту победу одержали.

— И западненские из Львова разве не возмущаются?

— Да есть немного.

— А это что там?

— Где?

— Ну это, красно-коричневое!

— А! Так это университет киевский, где, кстати, Булгаков учился, тот, что Мастера и Маргариту написал.

— А почему такого цвета?

— Кто?

— Ну, университет…

— Потому что так покрасили…

Алла звонко рассмеялась. Она вообще была хохотушка. И становилась такой красавицей, когда заливалась смехом, не как это бывает с глупыми блондинками, когда те хихикают над всякой ерундой, но смеялась Алла очень задорно и глаза ее в такие моменты лучились искренней осмысленной веселостью и добротой.

Она и пленила сердце Козака этим смехом. И ему хотелось чтобы она смеялась еще и еще, и он был готов сделать для этого все что угодно.

— Вот про университет, ты говоришь…

Они уже незаметно перешли «на ты»…

— Вот ты говоришь про университет, мол покрасили, а у нас, когда я учился в военном училище, ходил такой абстрактный анекдот, тогда вообще была мода на абстрактные анекдоты…

— А в каком военном училище ты учился?

— Это сейчас не важно

— Не хочешь сказать?

— Скажу, ты слушай пока анекдот…

— Нет, ты сперва скажи, какое училище кончал? Это что? Тайна?

— Омское высшее училище КГБ СССР, устраивает?

— Вполне.

— Теперь можно анекдот?

— Давай

— В общем, курсанта спрашивают, что такое: зеленое, соленое, висит на стенке и пищит?

— Ну?

— Ответ — селедка!

— А почему зеленое?

— Потому что покрасили…

— А! Поняла! — снова заливисто расхохоталась Алла, — вот уж и правда, кстати анекдот!

— Ты недослушала, почему висит на стенке и пищит.

— Ну, почему?

— Потому что прибили гвоздиками к стенке.

— А почему пищит?

— А потому что ее крепко обнимают, — весело блеснув озорными глазами, сказал Козак и крепко обнял податливую Аллу.

Когда вертолет садился на площадке в Борисполе, Николай и Алла уже взасос со вкусом целовались, словно студенты-второкурсники, что по весне слиняли с занятий.

— Хочу с тобой видеться, — не отпуская ее руку, сказал Николай.

— Звони, — сказала Алла, потихонечку высвобождая свою теплую ладошку из его твердой шершавой пятерни.

* * *

Когда сидя на заднем сиденье вызванной Николаем машины, Алла ехала к себе в гостиницу, она впервые за последние три года думала не как думает журналистка Лисовская, а как думают сотни тысяч слегка влюбленных молодых женщин: «а он женат?»… «а с ним получится всерьез?» … «а как я ему понравилась или нет?» … «а у него много женщин?»…

Но и Николай впервые за три последних года, как овдовел, впервые с той горькой поры, как его Лена разбилась на тренировке в горах, впервые за три года он думал не как положено думать старшему офицеру службы безопасности, а как думают слегка влюбленные мужчины: «у нее в Москве есть парень?»… «она со мной ради работы, чтобы получить доступ к информации, или я ей нравлюсь, как мужчина?»…

Впрочем, ему — Николаю Козаку с его выходами на все базы данных, собрать все интересующие его данные об Алле Лисовской не составляло труда…

— Приеду в офис и займусь, — решил Николай, — тем более, что это напрямую касается моей работы.

 

7

Звонил Володя Сипитый.

Сипитый был у Воздвиженского замом по строительству. Или как он сам в шутку себя называл, Бахчисарайским наместником.

Евгений Васильевисч Воздвиженский уже два года строил в Крыму санаторный комплекс, и по самые «немогу» увяз и завяз в этом строительстве, вбухав в него не только все свои активы, но и рискованно-непосильные кредиты, взятые в Пром-стройбанке под залог всех московских квартир и загородных домов, и ладно бы только своих, но что более всего терзало душу Воздвиженского, но… и родительской недвижимости — папиной академической квартиры на Кутузовском, которую мама так просила не трогать…

— Женя, приезжай срочно, тут полный погром, — орал в трубку Сипитый, — нас тут совершенно пускают в разор, тут такое!

Звонок застал Воздвиженского в аэропорту Шереметьево. Ну, надо было хоть на пять дней вырваться из суматохи дел, да слетать через Лондон на остров Мэн, порыбачить, побродить среди замшелых развалин былого римского владычества над Британией, отвлечься от московской рутины, просто сидя в простом английском пабе за пол-пинтой черного ирландского Гиннеса…

А тут вдруг, на тебе!

— Женя, ты не понимаешь всей катастрофы, нас просто разоряют, мы по миру пойдем, у нас ничегошеньки не останется.

— Вова, а никак нельзя на неделю отложить? — с последней жалкой надеждой на сохранение отпуска, спросил Воздвиженский.

— Если не хочешь вернуться из Англии полным банкротом, — буркнул в трубку Сипитый, — то оно конечно, потерпит…

Да, как тут не вспомнить Евгения Примакова, развернувшего самолет… Хотя и случай тот, несколько иного свойства, но что-то общее — самолетное в этом есть, — думал Воздвиженский, сдавая билеты на свой лондонский рейс, и переезжая из Шереметьева во Внуково, откуда ему теперь предстояло с боем, потому как стояла пора летних отпусков, брать билет до Симферополя.

Ну и дела!

— Что там у тебя? — из Внуково Воздвиженский звонил Сипитому уже сам, — как там дела на стройке?

— Как дела? — совершенно спокойным голосом переспросил Сипитый, — у нас полностью разграбили склад цемента и вывезли весь брус, все доски и даже вагонку, все под чистую, на пять лимонов гривен однозначно.

Спокойствие Сипитого имело свойство шокового, когда человек сперва понимает, что гибнет и поэтому орет, рыпается, блажит, а потом вроде как свыкается с мыслью, что все кончено и внешне успокаивается.

— Приедешь, не узнаешь, все татарва подчистую пограбила, и более того, они землю нашу столбят и хибары на ней свои из нашего же стройматериала возводят, — теперь уже бесстрастно рассказывал Сипитый, — приезжай, надо что-то делать.

* * *

Что-то надо было делать…

Ну, перво-наперво, из Симферополя на такси махнул прямо в Бахчисарай на стройку.

Мама, родная! Лучше бы не ездил, в самом деле!

Однако, прежде чем ехать в Симферополь и в Киев искать у местных защиты своего бизнеса, требовалось узнать всю правду-матку, какой бы тяжелой и трудной для сердца она ни была.

— Сур-арга! Сур-арга! — скандировали татары.

В том, что толпа хреново одетых пацанов представляла собой новую татарскую реконкисту*, Воздвиженский и без помощи Сипитого разобрался.

Голова Сипитого была повязана бинтом, сквозь который в области виска явственно проступала кровь.

— Ты как легендарный командир Щорс, — пошутил Воздвиженский, обнимая своего старшего прораба, — голова подвязана, кровь на рукаве, след кровавый стелется по сырой траве, — по детской пионерской памяти процитировал он, похлопывая Сипитого по спине.

— Это они мне камнем засветили, — пояснил Сипитый, — для пущей важности политического момента, так сказать.

— А чего ты меня в аэропорту не встретил? — спросил Воздвиженский.

— Так они нам не только пилораму с бетонным узлом пожгли, они и машину мне, всю покорежили-побили, теперь на такси или пешком, — пожаловался Сипитый.

— Сур-арга! Сур-арга! — продолжали скандировать татары.

— Что делать будем? — еще не до конца оценив всю глубину и всю тяжесть катастрофы, спросил Воздвиженский.

— В Киев тебе ехать надо, — вздохнув сказал Сипитый, — в Киеве что-то еще, может и можно сделать, а местные мне даже милицию не прислали, сказали, сам разбирайся, кто прав-кто виноват, мол, стройка не местная, хозяин московский, поэтому нехер, мол, местную милицию на это мутить…

— Суки! — выдохнул Воздвиженский.

— И те и другие, — согласился с боссом Сипитый.

* * *

Прежде чем ехать в Киев, Евгений сделал два звонка, один Марату Гельбаху, с ним Воздвиженского еще школьная дружба связывала, и второй Глебу Павлонскому, с которым его три года назад свела одна работа для телевидения.

Глеб, как всегда принялся теоретизировать, уводить в какие-то исторические эмпиреи и ничегошеньки конкретного не посоветовал, сказал только, что по его мнению, поиски защиты у местных властей — дело пустое и бесперспективное.

Зато Маратик дал верный совет, во-первых, зафиксировать весь причиненный стройке ущерб не только милицейскими протоколами, потому как без них никакое, ни Симферопольское, ни Киевское Управление МВД или прокуратура, браться за дело не станут, но также заснять беспорядки и результаты погрома еще и на видео. Причем, с датой и временем съемки. А во-вторых, дал телефон одного депутата Верховной Рады. Сказал, что мужик стоящий, бывший эм-вэ-дэшник из днепропетровских, свой в доску хохол!

Съемки ущерба повлекли за собой еще больший ущерб.

— Бетер-ерга! Кундыр!! — закричали татары, едва увидав Воздвиженского с видеокамерой.

— Сур-арга, бей его!

От первого камня, просвистевшего над его головой, Воздвиженский увернулся, второй камень пролетел выше, но с характерным жестяным стуком ударил по капоту «Нивы», на которой Воздвиженский добрался до стройки, а третий камень больно ударил в плечо.

Воздвиженский выронил камеру, машинально прикрывая руками лицо.

— Булганин-ды! — закричали и заржали довольные татары, — уезжай в свою Москву, дурак! — кричали они вслед, и еще долго он слышал, уходя, — Сур-арга, сур-арга!

В Киеве Воздвиженский позвонил этому депутату. Максиму Сидоренко.

Засели в ресторане «Кращі Часи», что на бульваре Лепсе,

— Здесь готовят дюже гарно, — по хозяйски, располагая свой зад в кресле возле окна, сказал Максим, — я здесь люблю обедать.

Это было похоже на правду, хотябы потому, как обслуга ресторана на-полусогнутых бегала и суетилась перед депутатом.

— Ты пойми, — они быстро перешли «на ты», — ты пойми, — в запале говорил Воздвиженский, — я же не коттедж себе строю, и даже не винокуренный заводик, я санаторий для ваших же чернобыльцев строю, я может, первый в Бахчисарае по-настоящему пятизвездочный отель строю, чтобы вам же не стыдно было перед иностранными туристами, а то ведь, ваши пять звезд и на три египетские или турецкие не тянут…

— Ты не кипятись, — успокаивал своего виз-а-ви депутат Сидоренко, — выпей-ка лучше нашей очищенной, да на берёзовых бруньках!

Выпили.

Потом еще выпили.

Потом им принесли один борщ для депутата и одну сборную московскую солянку для Воздвиженского.

— Я ведь не сколько для себя строю, сколько для Украины, — снова начал возмущаться Евгений, — а украинские власти совершенно ничего не могут и не хотят сделать для защиты моего… нашего взаимовыгодного бизнеса. Это как вообще понимать? Собака ест собаку? Змея сама себя жалит в хвост? На зло москалям порушу весь наш бизнес в Крыму?

— Не ершись, — степенно вытирая салфеткой рот, пробасил Сидоренко, — это наши временные болезни роста, я так понимаю.

— Так а мне то что делать? — беспомощно разводя руками и округляя глаза, спросил Воздвиженский, — куда бедному российскому бизнесмену податься? Где защиты искать?

Хохол сделал хитрое лицо и молвил в ответ, — знаешь, друган, если власть плоха, то надо создать ту власть, которая для тебя хороша.

Сказал и с хитрецой стал разглядывать Воздвиженского, выискивая на его лице положительную реакцию на сказанное.

— То есть, ты мне предлагаешь сделать какие-то ставки в ваших политических играх? — переспросил понятливый Евгений.

— Правильно мыслишь, — ковыряя зубочисткой в ровном ряду дорогой метало-керамики, кивнул Сидоренко, — вложись в нашу новую власть, и она потом тебя поддержит.

— А много надо денег? — простодушно спросил Воздвиженский.

— Мы берем с бизнесменов от тридцати процентов их стоимости, — с хохляцкой прямотой ответил Сидоренко.

— То есть?

— То есть, если твоя гостиница с пансионатом стоят шесть лимонов, ты откатываешь нам два на наше партийное строительство, лады?

Воздвиженский понял, что иного ходу у него нет.

— Я согласен, — сказал он, когда принесший десерт официант, налил им ликеру и с поклоном тихо удалился.

— Ну, вот и ладушки, — довольно сказал Сидоренко, — а уж за нами то не пропадет. За Витей Янушевичем вся Восточная Украина. Мы тебе и с гостиницами и с пансионатом пособим.

* * *

— Мне деньги нужны, — сказал Воздвиженский в трубку.

— Сколько? — спросил Ксендзюк.

— Два миллиона, — ответил Воздвиженский.

— Я товару двину тебе на четыре лимона, ты уж там сам разрули, и половина твоя, — сказал Ксендзюк.

— Лады, — ответил Воздвиженский, — давай, шли ди-эйч-элем договора. Киев, гостиница «Плаза» улица Константиновская 7-А, на мое имя.

Леди и джентльмены,

Операция Американское сало началась.

 

8

Жонка Ильченки нахаляву поднапилась. И хрюкала, и похотливо хохотала теперь.

В штаб-квартире сенатора Маккейна в Форт-Брэдли нынче звучал пьяный женский смех, звучали грузинская, украинская, албанская и сербская речи. Джон Соснос и сенатор Маккейн собирали у себя молодые развивающиеся демократии.

— У нас уже есть положительный опыт разделения поверженной тирании, — сказал Соснос Маккейну, покуда будущие премьеры и президенты всех этих грядущих оплотов развивающихся демократий медленно надирались в баре халявным бурбоном, — я смотрю на Украину и на Грузию, дорогой Джим, и вижу аналогии с нашими Английской и Американской зонами оккупации поверженной Германии в сороковые и пятидесятые. Это почти тоже самое. Эти Грузия с Украиной выполнят функцию противостояния Русской зоне и со временем, новая Берлинская стена точно так же рухнет. И тогда вся Германия, то есть теперь уже вся Россия станет нашей. А что мы делали в своих оккупационных зонах? Мы точно так же, как и теперь, ставили у власти прикормленных нами негодяев, отдавали крупный бизнес этим негодяям в управление, чтобы при этом наши капиталы имели все необходимые преференции, и эти негодяи потом верно лизали нам руки, боясь народного возмездия, а чтобы народ не очень выступал, мы запускали им туда несколько миллионов мусульман, чтобы, как говорится, жизнь медом не казалась, ну и, естественно все это приправлялось пропагандой через кордоны, дескать, смотрите, как хорошо живется в нашей американской зоне! У нас здесь и макдональдсы, и жевательная резинка, и…

— И американское сало, — подхватил вдруг Маккейн.

— Почему американское сало? — недоуменно переспросил Соснос.

— Потому что сало, это национальная украинская еда, — ответил Маккейн.

Помощница Сосноса Аида Розенбаум тем временем разнесла присутствующим господам украинско-грузинско-косоварские резюме.

— Читайте, господа, reed it, please, — по русски и по английски говорила Аида, раздавая толстые, на прекрасной мелованной бумаге отпечатанные выжимки статей и комментариев из американской прессы, посвященных вопросом новых демократий на Востоке Европы.

— Русские проиграют выборы в Украине, — пробежавшись глазами по оглавлению и отложив резюме, сказал Маккейн.

— Мне нравится ваша уверенность, — с улыбкой заметил главный кандидат, — вот моя жена, гражданка США, она, кстати интересуется, будут ли выделены специальные фонды политической ренты?

— Что это за фонды? — округлив глаза, спросил Маккейн.

— Ну, будете ли вы платить нам типа содержания, ну, вроде того, как за риск, что ли? — слегка конфузясь от собственной бесцеремонности, спросил Ильченко?

— Никаких прямых выплат и никаких подобных фондов не предусматривается, — решительно отрезал Маккейн, — вы получите политический контроль за страной, а отсюда можете создать себе любые экономические преференции, вам понятно?

— Но когда политический контроль с нашей стороны закончится, я рискую попасть за решетку, как Папа Док, или как иной ваш клиент, — с сомнением произнес Ильченко, — я и моя семья должны иметь уверенность.

— Ваша уверенность, господин будущий президент, это ваше двойное гражданство и надежда на то, что наши морские котики на вертолетах оперативно вывезут вас с территории американского посольства, если что случится, у нас есть уже такой опыт, мы вывезли из Сайгона всю политическую элиту, когда Вьетконг вошел в город, мы не оставили им ни одного генерала наших союзников, — ответил Маккейн.

Выслушав его, Ильченко крепко и с показной нежностью обнял свою полу-пьяную жену, и обняв громко, чтобы все слышали, сказал, — ты моя гарантия, ты мой американский спасательный пояс, если что.

— А Кушму тоже вывезете вертолетами, если что? — хохотнула обнятая мужем воплощенная гарантия, — этого дурака вам здесь надо?

— Кушма отдаст власть без крови, спокойно отдаст, — махнул рукой Маккейн, — он не проблема.

— А что вы думаете о татарской проблеме в Крыму, сенатор? — поинтересовался Ильченко.

— Татары? — приподняв брови, переспросил Маккейн, и бросив взгляд на Сосноса, подмигнул ему, — татары это очень хорошо, — громко сказал Маккейн, — ведь немцы в Германии приняли у себя шесть миллионов турков, и ничего!

— Но ведь они захватывают землю не по закону, — возразил Ильченко.

— Чем больше проблем в Крыму, тем хуже русским, — ответил Маккейн, обрезая кончик сигары, — Крым территория спорная, так зачем русским полуостров с огромными этническими проблемами, им что? Мало Чечни! Так что, молитесь Богу, что есть татары с их притязаниями, они помогут вам удержать Крым, а нам он тоже пригодится с его единственной естественной гаванью в Севастополе.

— А потом? — сглатывая слюну, поинтересовался Ильченко.

— А потом, суп с котом, — поглаживая мужа по груди под пиджаком, передразнила его жена.

— Про «потом», вам еще рано думать, — философски подытожил Соснос, — вам сперва надо стать президентом, и я вас уверяю, вам будет не до Крыма и не до крымских татар.

— В случае чего, нас с тобой вывезут морские котики из спецназа морпехов США, мой милый, — хохотнула гарантия-жена, — ведь это так сексуально!

— Вы только посмотрите, какими идиотами они там все выглядят с этой косой Тузла, — снова подал голос Ильченко, — это просто смешно.

— Вам и впредь надлежит постоянно дергать собаку за хвост, — назидательно сказал Маккейн, — впрочем, с вами там будет наш посол, а у него всегда будут все необходимые инструкции.

— Ну, тогда давайте выпьем за то, чтобы всем было хорошо, — подытожил Маккейн, извиняясь перед четой Ильченко за то, что ему сегодня еще надо переговорить и с грузинами и с сербами и с албанцами…

— Будьмо! — сказал Ильчеко.

— Au votre sante, — сказал Маккейн.

— Азохен вей, — сказал Соснос.

 

9

Еще бы десять дней назад до приезда из Москвы в Киев в эту командировку, кто-бы сказал Алле — этой гламурной штучке, этой высокомерной столичной завсегдатайке центровых московских тусовок, что она будет бегать по набережной, убегая от своего парня, играя с ним в догонялки и при этом смеяться самым глупым смехом?! Она бы фыркнула, презрительно поджав губу, и сказала бы, что такого не будет с нею никогда.

Но и правда! Как изменяет, как преображает девушку, нахлынувшее чувство! Хочется бежать, хочется кружиться, хочется хохотать от счастья… Бежать. Бежать, бежать, чтобы быть пойманной, схваченной и заключенной в железные но желанные объятия своего возлюбленного.

— Не поймаешь, не поймаешь, не поймаешь, — задыхавшись от бега, кричала, Алла. Кричала и оглядываясь, задорно поблескивала глазками, мол, не слишком ли далеко убежала от своего любимого мужчины? И как это часто водилось в старых довоенных кино. Алла пряталась за стволами деревьев, и вдруг, прижавшись к одному из каштанов спиной, закрыла глаза и принялась ждать… Ждать поцелуя…

Вобщем, воскресная программа была у них очень насыщенной. На этот раз Николай вертолета брать не стал, но снова слегка злоупотребив служебным положением, попросил у водной милиции дать катер на подводных крыльях — покататься по широкому Днепру. В жаркий день сложно придумать что-либо более интересное. Скорость, напор встречного свежего речного воздуха, радуга в цветном разводе брызг на виражах! Алла непроизвольно взвизгивала, как визжат все девчонки, когда от прыжка катера на волне, его кидает сперва вверх, а потом вниз, и грудь в такой момент замирает вдруг пустотой. Она взвизгивала и прижималась к плечу Николая. А Николай улыбался и крепче обнимал талию молодой женщины.

— Вот он натуральный адреналин, — с восторгом глядя на своего мужчину, сказала Алла, — давно мне не было так хорошо.

Козак попросил сержанта, что рулил их катером, высадить их за метромостом. Первым спрыгнул на берег Николай. Он подал Алле руку, и она, легкая, как сказочная невеста, прыгнула безо всякого страха, потому что опиралась она на руку самого сильного и самого надежного, по ее мнению, мужчины.

— Ох, — запыхавшись от долгого подъема на высокий берег, и оглядываясь на широченный разлив Днепра, выдохнула Алла, — красиво то, как! Прям рай, какой-то!

— И разве можно сравнить Днепр с вашей Москва-рекой? — с дурашливой укоризной спросил Николай и обняв Аллу, стал пальцем показывать ей, где по мнению историков, на каком плесе мог утонуть знаменитый Андреевский крест, на котором по преданию распяли святого апостола Андрея.

— Я слыхала, американцы предлагали большие деньги за право протралить дно Днепра, чтобы найти крест, — сказала Алла.

— Так кто ж им даст? — ухмыльнулся Николай, — нам он чай, самим нужен.

— Нам, русским, он нужней, — с веселым вызовом сказала Алла.

— Почему это он вам нужней? — подыгрывая Алле, задорно спросил Николай.

— Потому что Андреевский крест на нашем военно-морском флаге, — сказала Алла первое что пришло ей в голову.

— Вера у нас общая, Аллочка, — протяжно почти пропел Козак, — наши народы обречены быть вместе, недаром мы говорим о них, братские.

— Я тоже за это, товарищ пан командир, — игриво изображая, будто отдает воинскую честь, отчеканила Алла и тут же рассмеялась, — слыхал эту идиотскую песню этого чудака — пародиста Винокура? Про то, де, как не сможет он навести пушку на жену свою-хохлушку?

— Слыхал, да он же не русский, он чай этот, маланец! — отмахнулся Козак, — а так-то, ясное дело, никто и в страшных мыслях себе представить не может, что русские с украинцами могут всерьез рассориться.

— Хочу мороженого, — капризно хныкнула Алла, — гляди, вон на той стороне лоток!

Нарушив правила, они перебежали через дорогу.

— Наше московское мороженое все равно лучшее в мире, — сказала Алла, разворачивая сладкий холодный кулек, и игриво исподлобья глядя на Николая, далеко высунутым красным язычком сделала первое касание шоколадной округлости, — ах, как я люблю это…

— Не буду спорить, — согласился Козак, — но нам, мне кажется давно пора перестать доказывать друг дружке, что мы, мол, прекрасно можем без друг друга обойтись, сколько об этом ни говори, а на деле все наоборот оборачивается!

— Беріть газету оранжевої коаліції, - кричали две студентки в ярких жилетах, что поверх робы надевают обычно рабочие на железнодорожных путях, — остання стаття кандидата в президенти Юрія Ільченко!

— Купуйте книгу історика Виктора Чорваненкi «Чому Україна краще чим Росія», — вторили студенткам два парня в немецких альпийских кепи.

— Давай, я куплю, — Алла придвинулась к книжному лоточку.

— Да зачем тебе, я этой ерунды тебе бесплатно сколько хош принесу, — оттаскивая Аллу от лотка, сказал Николай.

— Це не вірунда, бач що сказав, москаль проклятий, — вдруг возмутилась на слова Николая одна из бабенок, что стояла подле парней в кепках, — це правдива книга нашого кращого історика, там все правда від початку і до кінця.

— Заспокойтеся, бабуся, я теж люблю історію і правду теж люблю, — миролюбиво улыбаясь, ответил Николай и стал уводить Аллу по добру-по здорову от греха подальше.

— Такий красивий хлопець, а діву узяв російську московську, дурень, — продолжала ворчать бабуся.

— Да ну их! — засмеялась Алла. Она уже долизала свое мороженое и теперь искала, куда бросить бумажку.

— А поедем ко мне! — предложил вдруг Николай.

— К тебе? — вздрогнула Алла, — а не слишком ли лихо берете в галоп, товарищ командир?

— Да ты меня не правильно поняла, — поправился Козак, — я тебя хочу пригласить к нам в Запорожье, там родина моя.

— А-а-а! — не то успокоено, не то разочарованно протянула Алла, — теперь понятно. Поедем. Как-нибудь.

 

10

Принадлежащий Воздвиженскому киевский офис «Крымспецинжстроя» представлял собой три комнатки в недорогом Бизнес-центре на Дегтяревской 62, в доме, построенном еще в стиле советского конструктивизма тридцатых годов. В доме этом, специально задуманном, как госучреждение, были громадные, хоть в футбол играй — вестибюли, коридоры, и широченные лестницы. А вот комнатки, которые нагородили потом в порядке последующих перестроек, были маленькими, совершенно не соответствующими большим от пола до потолка окнам, что вообще отличали расточительную архитектуру советских конструктивистов от рациональной и комфортной классики «сталинок». В одной из этих по сто гривен за квадратный метр, арендованных Евгением комнатушек, сидела недоучившаяся филолог-переводчица Галочка, что была и секретаршей и заместителем Воздвиженского по общим вопросам одновременно, в другой комнатке, где стояли сейф, два флага — российский триколор и украинский жовто-блокитный, а также висели два портрета — Путин и Кушма, там по идее, был кабинет Евгения Васильевича, а в третьей — так называемой «совещательной», где до поры складывали всякое барахло, старые мониторы от компьютеров, какую-то кафельную плитку в пачках по сто штук, какую-то сантехнику — неизвестно кому, для кого и куда сваленные, здесь, среди этого хлама иногда сидел приходивший через день сис-админ Коля Королько — лохматый и вечно не в себе паренек с мутным взглядом ночи не спящего полуумного человека.

— Опять твой Коля всю «совещательную» захламил, не войти, ни сесть, ни людей принять, — с порога начал ворчать Воздвиженский.

— Вы сами не разрешаете старую оргтехнику выбрасывать, — отпарировала Галина, — снимите еще одно помещение под склад, тогда и ругайте на здоровье.

Вообще, настроение у Воздвиженского с утра было дерганное. С одной стороны — предстояла не такая уж и частая в последнее время, и потому радостная, встреча с сыном Васильком, но радость эта омрачалась тем обстоятельством, что Евгений Васильевич точно и наверняка знал, зачем приедет сын. Сын должен был приехать не столько с папой повидаться, сколько денег просить. И будь обстоятельства дел иными, Воздвиженский с радостью бы дал сыну этих денег, сколько бы тот ни попросил. А то он раньше ему не давал? Но теперь, когда произошла эта катастрофа с татарами на его крымских стройплощадках, когда по строительству курортных комплексов Крымспецинжстроя буквально Мамай прошел, свободных денег у Воздвиженского не было.

А от того и нервы шалили.

От того и на бедную Галочку ни с того ни с сего наехал с утра.

— У тебя хоть кофе и сахар имеются? — примирительно спросил секретаршу Воздвиженский, — Вася с девушкой своей заехать обещал, угостить их сможем?

— Обижаете, Евгений Васильевич, — уже совсем не дуясь на шефа, ответила Галочка, — у нас и что покрепче кофе найдется, после вас с Маратом еще осталось.

Точно!

Евгений вспомнил, месяц тому они здесь здорово посидели с Гельбахом, две бутылки Джонни Вокера, как минимум выпили.

Кстати, Марату надо бы тоже позвонить. Надо выяснить, под кого ложиться? Кому денег снести? И этот вопрос на сегодняшний день, Воздвиженский выделил, как главный.

Вася приехал почти без опоздания.

Это означало, что деньги ему были нужны «очень-очень». Степень пунктуальности явки на свиданку к родителю определялась у Василия величиною его долгов. Добрые люди говорили Воздвиженскому, что новая Васина любовь способна буквально выпотрошить его и пустить по миру. «Не по Сеньке шапку он себе взял», — говорили добрые люди.

Но когда Вася вошел, весь такой радостно-возбужденный, буквально ворвался в отцовский офис и представил Евгению Васильевичу своего Ангела, Воздвиженскому стало страшно и за себя и за сына.

Анжела, как звали ангелочка, была явно испорченной и вредной девчонкой. И ладно бы, если ее высокомерно-пренебрежительное отношение распространялось бы только на внешнее окружение, на статистов в ее театре — на все это быдло из обслуги и простых обывателей, но от ревниво-настороженного взгляда отца не ускользнуло, что Анжела именно с таким же презрением в общем, относится и к его сыну — к восторженному Васильку, который в слепоте своей влюбленности просто не мог увидеть того, что его отец распознал сразу, и с первого взгляда.

— Анжела… Анжела Тимоченко, — поджав губки, сказало длинноногое и волоокое семнадцатилетнее дитятко, церемонно протягивая Воздвиженскому изогнутую кисть руки, рассчитывая явно не на пожатие, а на привычный для её абитьюда — поцелуй.

Но Воздвиженский целовать руки не стал.

— Это ваша мама… — вежливо начал Воздвиженский.

Однако Вася поспешил перебить отца, восторженно заглядывая на свою красавицу, искательно выпрашивая в ее взоре ответное чувство, он воскликнул, — да, Анжелкина мама та самая Тимоченко, представляешь, папа!

Галя внесла в кабинет поднос с кофе.

— А-а-а, — только растворимый? — капризно, почти обиженно проканючила Анжела.

— А что, папа, почему ты и правда не распорядишься, чтобы Гале поставили «koffe-machine»? — подхватив настроение возлюбленной, Вася послушно пришел на помощь ее прихоти.

— Мы еще с тобой не заработали, сынок, — сдержанно ответил Евгений Васильевич, — а если без шуток и серьезно, сынок, то и у нас на стройке в Крыму возникли такие большие проблемы, что свободных активов у нас сейчас просто нет.

Евгений Васильевич намеренно завел разговор на эту тему. Во-первых, таким образом, он превентивно подводил базу под свой отказ на ту очевидную просьбу, с которой приехал сын, а во-вторых, не боясь показаться бедным лузером, он хотел таким образом умерить аппетиты капризного ангелочка, что по-модельной гламурной вышколенности так красиво сидела теперь в глубоком кресле. И надо было отдать ей должное — сидела она красиво при своих длинных ножках, да еще и в мини-юбке… Коленки плотно сведены и наклонены вбок… как учили!

Воздвиженский даже с горечью представил себе, как Вася мог сказать этому ангелочку, да что там, мог! Наверняка так и говорил ей, едучи сюда в офис на Дегтяревской, мол, «папаня у меня держит крупный строительный бизнес, у папани моего денег много»…

В общем, Воздвиженский сам первый о деньгах заговорил, не дожидаясь, покуда молодежь его о них попросит.

— А как у тебя, Васенька, дела идут? — перевел разговор Воздвиженский, — как твои продюсерские прожекты?

— Я, папа, сейчас работаю со звездами первой величины, не с какими-то там «Машами из ресторана», а с настоящими!

«Машами из ресторана», Евгений Васильевич презрительно называл всех современных безголосых певичек, и Вася на эти слова отца всегда реагировал очень болезненно. Знаменитые фрейдовы комплексы проявлялись в Васе Воздвиженском таким образом, что он очень расстраивался от того, что отец с иронией и недоверием относился ко всем Васиным начинаниям в сфере бизнеса, считая их несерьезными, чем то вроде хобби, но никак не настоящим делом. Поэтому Вася и злился на эти отцовы формулировочки. Вроде «Маш из ресторана», поэтому отец и денег на это не любил давать, приговаривая и поучая, — займись, Васенька, настоящим делом, «Машки из ресторана» это не бизнес, окончи строительный институт, экономический факультет, цэ-дило, а все эти твои концертные туры, да съемки клипов, да вечная беготня с рекламой, да с раскруткой на радио и телевидении, где только кокаин, да венерические болезни, где одни только пидарасы и наркоманы, это не бизнес, это дерьмо!

Васю ранило такое отношение отца к его занятию и он очень хотел деньгами и успехом доказать любимому папе, что тот не прав, что в шоу-бизнесе можно заработать таких денег, что и папин стройбизнес будет отдыхать. Васечке даже мечталось, что вот раскрутит он какую-нибудь украинскую звездочку, вроде Русланы, выведет ее на уровень Москвы или даже Евровидения, проедет с нею туром по всему миру, заработает кучу денег, да и купит отцу банк… Или половину строительных трестов всей Украины…

Но покуда не получалось. Не вытанцовывалось покуда. И наоборот, на раскрутку каждой новой восходящей потенциальной «русланы» приходилось брать денег у папы. Вроде как пока в долг… В долг без отдачи.

— Пап, я хотел вообще-то предложить тебе вложиться в наш с Анжелой новый проект, — нервно покашляв в кулачок, сказал Вася, — ты бы дал мне денег немного, деньги, чесслово, стопуд отобьются, я осенью с процентами верну.

Евгению Васильевичу менее всего хотелось, чтобы их с сыном беседа потекла развиваться именно в этом русле. Отказывать всегда не приятно, особенно сыну. А тут весь драматизм ситуации усугублялся еще и присутствием этой надменной девочки, из-за которой его Вася так расфуфырился, так распальцевался, мол, папа даст, папа раскошелится…

Анжела раздражала Евгения Васильевича, но он старался не подавать виду.

— А я решил заняться политикой, — неожиданно подмигнув Анжеле, сменил тему Евгений Васильевич, — вот приму украинское гражданство, да и подамся в стан вашей мамы, продам свой бизнес в Крыму, да и снесу денег в вашу, как ее вашу партию там?

— Блок Тимоченко, — подсказал Вася.

— Во-во, в этот самый вот блок, — снова хитро подмигнув Анжеле, кивнул Евгений Васильевич.

— А что? Много денег можете дать? — с совершенно серьезным видом спросило капризное длинноногое дитя, — если много денег дадите, то мама вас и министром может назначить.

— В самом деле? — улыбнулся Евгений Васильевич, — жалко, за мою стройку в Бахчисарае теперь много не дадут, если разве только по шее могут надавать, так что с министерскими постами мы с Васей пока подождем.

— Что? Совсем плохи дела там? — с показным сочувствием спросил Вася, и Евгений Васильевич понял, что сыну не столько интересно истинное состояние отцовских дел, сколько интересна перспектива выпросить у папы очередную порцию деньжат.

— Плохи, сын, совсем плохи, — вздохнул Евгений Васильевич, — слыхал, наверное, про самозахват татарами земель, так вот, мы с нашим строительством, в самом эпицентре этих событий оказались, в самой гуще. Того и гляди, нас совсем разорят. Не знаю и кому жаловаться идти.

— А что дядя Марат тебе советует? — уже по инерции, уже без интереса спросил Вася. Он понял, что папа денег сегодня не даст, и поэтому уже внутренне настроился на то, чтобы откланяться, да уехать куда-нибудь туда, где его Анжелке не будет так скучно. А то Анжелочка явно уже заскучала. Ни музыки здесь нормальной, ни общества, в котором можно и себя красивую показать, да и на мужчин красивых поглядеть… И даже кофе нормального здесь не подали… Фи!

— Да, вот, как раз собираюсь к дяде Марату по этому вопросу, — снова вздохнув, сказал Евгений Васильевич, — поеду, что он мне там насоветует.

— Вась, а Вась! — капризно надув губки, подало голос красивое длинноногое дитя, — давай уже, поехали, что ли!

— Да, пап, мы, пожалуй, двинем, — поднимаясь с кресла, сказал Вася, — жаль, конечно, что ты не можешь нам помочь, но мы не пропадем, правда ведь, Анжелка? — оглядываясь на свою девушку, нарочито бодро сказал Вася и приобняв подругу, повлек ее к выходу.

— Звони, сын! — сказал вдогонку Евгений Васильевич.

* * *

У Марата Гельбаха сидел Повлонский.

— Как хорошо, что я вас обоих застал! — воскликнул Евгений Васильевич, — а то я уже совсем приуныл.

— Уныние есть очень тяжкий грех, — с тонкой ироничной улыбкой, глядя поверх очков, сказал Повлонский протягивая руку Евгению Васильевичу.

— А я вот и приехал посоветоваться к друзьям, да и исповедаться, чтобы не помереть во грехе, — шутливо улыбаясь и пожимая поданную Повлонским ладонь, ответил Воздвиженский.

— А мы не попы, чтобы исповедывать, — подхватывая шутливый тон дружеской беседы, зарокотал Марат Гельбах, — исповедоваться в церковь, а здесь могут только налить… и кстати, ты не за рулем? Будешь? — Марат искательно заглянул Евгению Васильевичу в лицо.

На модном столике со стеклянной столешницей стояла распечатанная бутылка любимого Воздвиженским коньяку «Реми Мартэн» и подле соблазнительно лежала деревянная коробка доминиканских сигар.

— Буду, — коротко ответил Воздвиженский, — за тем и приехал.

Марат вызвал секретаршу, и та тут же принесла еще один большой шарообразный бокал.

Выпили.

Марат чуть пригубил, Повлонский глотнул и тут же попыхивая, принялся раскуривать затухшую уж было сигару. А Воздвиженскому вдруг захотелось слегка отпустить напряженно-сдавленные нервами тормоза и он залпом опрокинул в себя весь drink без остатка.

— Ты его как водку пьешь, — заметил Марат, — а это ведь твой любимый Экс-Оу…

— Хочу нервы снять, — потрясся головой, сказал Воздвиженский, — тяжело жить стало, ребята.

— Что такое, Женя? Что случилось, родной? — беря с блюдечка ломтик лимона и отправляя его в рот, ласково поинтересовался Гельбах, — расскажи, и на душе легче станет, а то, может и мы с Глебом чем твоему горю поможем.

— Да уж если симферопольская милиция помочь не может, то уж и не знаю даже, чем вы поможете, — тоже посасывая лимонную дольку, с явной досадой в голосе ответил Евгений.

— Ну, все равно, расскажи, — Повлонский положил руку Воздвиженскому на плечо, — расскажи, а мы вместе подумаем, что к чему.

— В общем, затеял я в свое время строительство в Крыму, — как заученный урок с выражением начал Евгений свой рассказ, — после смерти жены, вы же знаете, что Катя моя трагически погибла, так вот, после ее смерти, продал я две наши московские квартиры в центре, да дом на Истринском водохранилище, взял еще и кредит под мамы с папой недвижимость, да и решил построить в Бахчисарае санаторно-оздоровительный комплекс, да еще и с трехзвездочной гостиницей для коммерческого туризма…

— Прямо так, с бухты-барахты решил? На ровном месте? — недоверчиво поинтересовался Повлонский.

— Ну, конечно же не на ровном месте, — разведя руками и улыбаясь, ответил Воздвиженский, — кто же на такие авантюры просто так с бухты-барахты решается! У меня в Крыму друг есть, мы еще в армии с ним вместе служили, он строитель профессиональный, у него целое строительное управление на тот момент под началом было. Небольшое такое управленьице, но как база для раскрутки годилось. В общем, мы с другом на паях и организовали наш с ним Крымспецстрой. Он вложился базой. Свой бетонный заводик, пилорама, автопарк с техникой, опять-таки, прорабы, рабочие, специалисты, не на голом месте начинать, ну, а я вложился активами, кредитами, ну, и влиянием, естественно.

— А как добились разрешения? — спросил Марат.

— А легко, — хмыкнул Воздвиженский, — мы в обоснование впихнули, что это в первую очередь не коммерческая тур-гостиница с бассейнами, пляжами да дискотеками, а в первую голову санаторий для чернобыльцев, понимаете? — Евгений Васильевич с выражением поглядел на Повлонского, — такая формулировка понравилась тогда и Хоронько и Козленко, они даже Кушме о нашем строительстве, как о личных своих достижениях докладывали, и Кушма, между прочим, одобрил.

— Козленко, это который в Симферополе? — уточнил Гельбах.

— Точно, — кивнул Воздвиженский, — а Хоронько это замминистра строительства.

— Ну и дальше? — нетерпеливо спросил Повлонский.

— А дальше, развернулись мы на полную ширь, сделали все работы нулевого цикла, решили вопросы врезок и коммуникаций, начали уже коробки возводить, и тут…

— Что? — подняв брови спросил Гельбах.

— И тут начались беспорядки с этими вернувшимися в Крым татарами, — всплеснув руками и хлопнув себя по ляжкам, сказал Воздвиженский.

— Видали мы по телевизору, — сочувственно вздохнув, сказал Глеб, — попал ты, брат.

— Да уж, по полной программе, попал я ребята, — покачав головой, согласился Воздвиженский, — разорили нас с партнерами начисто. Мало того, что сроки все сорвали, а это проблемы с банком, проблемы с кредитом, но еще и чисто материально нас пограбили, они и пилораму нашу раздербанили, и бетонный заводик, и все стройматериалы к чертям.

— А как же страховка? — поинтересовался Гельбах, — ведь банк страхуется от форсмажора?

— Ну, банк меня пока за кредиты не душит, — согласился Евгений Васильевич, — но ведь сама стройка стоит и неизвестно, состоится ли теперь вообще? Ведь там, где должны были быть пляж и гостиница, там теперь сарайчики этих татар, что они из моего же материала построили, они ведь теперь там понимаете ли — живут!

— Ну, и те же Хоронько с Козленко послали тебя на три русских буквы! — ухмыльнулся Гельбах.

— Как ты догадался? — сокрушенно покачал головой Воздвиженский, — естественно, послали.

— И что теперь ты собираешься делать? — спросил Марат.

— Собираюсь вложиться оставшимися у меня средствами в будущую власть, чтобы с приходом новой выбранной администрации, не только вернуть отобранное, но и завершить мое начатое дело, — твердо и решительно подвел итог Евгений Васильевич.

— Ну, и на кого ты собираешься поставить? — наливая еще по одной, поинтересовался Марат.

— Думал, вы мне подскажете, — дипломатично ответил Воздвиженский, — за тем и приехал.

— Мы подскажем, — не сговариваясь, дуэтом в голос сказали Повлонский с Гельбахом и рассмеялись переглянувшись.

* * *

— Давай, вылетай в Киев, — почти крикнул Воздвиженский в трубку, хотя связь с Торонто работала преотлично и не было никакой необходимости кричать или вообще повышать голос. Ксендзюк на том конце эфира в своей далекой Канаде все распрекрасно слышал.

— Что? Есть зацепка по нашим делам? — поинтересовался Павло.

— Ты что там, жрешь что ли? — снова недовольно заорал Воздвиженский, — чего там? Жуёшь?

— Сало с борщом жру, — засмеявшись, подтвердил Кссендзюк, — я зараз, тильки борщ з салом доїм і відразу негайно поїду в аеропорт летіти до Києва как дожру, так до аеропорту пиду, и вилету.

— Хватит глумиться, — уже более спокойно сказал Воздвиженский, — я согласен на все твои авантюры с этими консервами, мне деньги нужны.

— Усим гроши трэба, — хмыкнул Ксендзюк.

— Ну, так прилетишь? — спросил Воздвиженский.

— Прилечу, жди, — ответил друг.

 

11

В последнюю пятницу каждого месяца Николай аккуратно навещал своего бывшего шефа Владимира Семеновича Колею. Кстати говоря, понятие «бывший» в системе госбезопасности как таковое отсутствует, и как не бывает для «конторы» «бывших сотрудников КГБ», так не существует для настоящих гэ-бистов и «бывших шефов». Генерал, под началом которого ты вырос от старшего лейтенанта до подполковника, на всю жизнь останется для тебя неким вторым отцом. И даже более, чем отцом, потому как если в гражданской жизни у простых смертных родственные отношения не формализованы никакими регламентами, то вот в спецслужбах помимо уставов и должностных инструкций, есть еще и неписанные правила в отношениях с бывшими сослуживцами. Правила, которые соблюдаются, между прочим, не менее тщательно, чем писанные. И по этим правилам, генерал, вырастивший сотрудника до уровня старшего офицера всю свою жизнь потом до гробовой доски отвечает за своего питомца. Таким образом, по одному из таких негласных правил, раз в месяц Николай ездил к своему «бывшему шефу». Так было заведено еще со времен Семичастного и потом строго соблюдалось во времена Юрия Владимировича Андропова. Так осуществлялась преемственность поколений, так поддерживались традиции органов, так, на таких негласных правилах и на пожизненной ответственности друг за друга держалась сама система «конторских».

Ехать к Владимиру Семеновичу Колее надо было не в центр Киева, а наоборот из центра… Еще с учебы в Омской высшей офицерской школе КГБ СССР, Николай усвоил, что реально действующие штаб-квартиры никогда не устраиваются в знаковых заметных местах. А все эти грозно-парадные официальные здания с их зловещими подъездами и тяжелыми дверьми высотою аж до уровня третьего этажа иной блочной хрущевочки, все эти здания после опыта радиоэлектронных войн конца холодной войны, и главное — после опыта точечных бомбардировок Белграда и Багдада — это чистой воды имиджевая бутафория, за которой скрываются разве что второстепенные по значению технические отделы спецслужб. А мозги… А истинные решения принимаются не в грозных зданиях, облицованных гранитом, а в тихих предместьях, в зеленых зонах, в одноэтажных, скрытых от посторонних глаз густою растительностью, уютных коттеджах.

Так, подъезжая к объекту «Будиночок тещі», не удержав улыбки, Николай вдруг снова вспомнил, как на первом собеседовании, перед тем как послать его в Омск, Владимир Семенович спросил Николая, тогда еще молоденького «кандидата» в сотрудники «конторы», — «а сколько этажей у здания на Лубянской площади»? Вопрос был хитрый и содержал три уловки. Но Николай ответил правильно.

— Вот и приехали, — мысленно сказал себе Николай, когда его «вольво» миновало первый контроль, — сейчас меня батько будет сперва журить, а потом будет кормить.

Но журить Козака Владимир Семенович не стал. Принялся сразу потчевать своего питомца.

— Проходи, Никола, проходи, сынку, давай мы с тобой на веранде чайку из самоварчика, да с вишневым вареньем, — выходя из-за рабочего стола навстречу и ласково обнимая Николая за плечи, низким басом рокотал генерал, — я сам как раз давно проголодался, но завтракать без тебя не стал.

На обращенной в сад открытой веранде, помощники уже накрыли красивый — хоть на сельхозвыставку, стол, где на ручной работы, вышитой украинским узором белой скатерти, вкруг парящего самовара стояли и благоухали вазы с фруктами и всевозможной выпечкой.

— Присаживайся, Никола, снидай с дороги, — добродушным басом доброго отца заботливо рокотал генерал. Однако, Николай знал и помнил, помнил и знал, что генерал Колея может быть и совершенно иным. И что в какой-то нужный момент, его добрый рокочущий, источающий родственное радушие тон, может запросто смениться беспощадным категорическим императивом приказа… И приказа расстрелять, и приказа убить, если того потребуется. Но в том и была специфика их службы и специфика отношений.

— Вы теперь совсем по-украински тут устроились, — обратив внимание на вышитые узорами скатертину и рушники, заметил Козак.

— А я всегда был украинцем, — улыбнулся Колея, — и как бы там ним врали теперь американцы, у нас можно было быть советским офицером и оставаться украинцем по рождению.

— Двойной патриотизм? — почтительно улыбнувшись, как бы уточняя и ищя подтверждения свой мысли, поинтересовался Николай, как ученики ищут у мэтра поддержки и поощрения своей сообразительности.

— Ты имеешь в виду двоемыслие как это было у Оруэлла? — вскинул брови Колея, — не совсем так, потому как если ты и не помнишь этого в силу своей невозможной молодости, то я застал времена, когда и в Политбюро ВКП (б) была мода на рубашки с украинской вышивкой, так что не надо покупаться на дешевки вражеской пропаганды, а вообще, патриотизм-матриотизм… оставь слова журналистам. А мы работники и рыцари не слов, а реальных дел, так ведь? — генерал сощурясь искоса поглядел на Николая и вдруг спросил, — а кстати, ты ведь любишь журналистов? Признайся, чертенок, питаешь слабость к журналисткам?

— От вас ничего не утаишь, на то вы и генерал, — покорно вздохнув, сказал Николай, — да я особо и не таюсь, я ведь парень холостой.

— Холостой, да не забывай службу, — назидательно сказал Колея, придвигая Николаю коробку с киевским мармеладом.

Немного помолчали.

И невольно прислушавшись к тишине сада, Николай заметил, как много приятных природных звуков наполняют генеральскую веранду. Вот оса жужжит, словно мини-вертолет, зависнув над вазочкой с вареньем, вот порыв ветерка зашумел в кроне развесистого каштана, вот стайка воробьев, весело чирикая, набросилась на рассыпанные под крыльцом, оставшиеся после стряхивания скатерти крошки.

— А я был и остаюсь, не только украинцем, но и патриотом союза с Россией, — нарушил молчание генерал, — а спросишь меня, «почему», я отвечу…

— Почему? — покорно подыгрывая учителю, спросил Николай.

— А просто потому, что с Россией вместе, мы огромная сила, такая силища, что способны Америке противостоять, и как говорил тогда в те наши благословенные времена наш земляк Андрей Андреевич Громыко про всех этих нынешних шавок из Евросоюза, — де, когда две большие собаки разговаривают, — это он имел ввиду СССР и Америку, то остальные маленькие собачки помалкивают, и так ведь было! Так ведь было, Николушка, дорогой! А теперь…, - генерал безнадежно махнул рукой, — а теперь моя почетная роль и служба генерала великого КГБ низведена до уровня какой-то там «сигуранцы», ей-бо!

А ведь приятнее ощущать себя не каким-то там районным контрразведчиком из заштатной «сигуранцы», а могущественным генералом одной из двух самых сильных спецслужб мира, так или не так я говорю? — Колея повысив голос, в упор и с деланной серьезностью, поглядел на Козака.

— Так точно, товарищ генерал, — по уставному, ответил Николай.

На электронных часах пропикало десять.

— Давай, Никола, новости поглядим, — беря в руки лентяйку, и включая телевизор, весело предложил Владимир Семенович, — что нам твои журналисты напарят? Какую лапшу нам на уши твои журналисты навесят?

— Вы все надо мной издеваетесь, — делано обижаясь, насупился Николай, — я ведь имею право на личную жизнь?

— Имеешь, но как все наши офицеры, свою личную жизнь ты должен соотносить со службой и согласовывать свой выбор в личной жизни с руководством, таковы правила, — не то шутя, не то серьезно, подытожил генерал.

Замолчали, глядя в экран.

Показывали Кушму. Он делал визит в соседнюю Молдавию и говорил о своем отношении к проблеме Приднестровья.

— Кушма хитрый аппаратчик и хороший игрок, — нарушил молчание генерал, — он того и гляди, всех переиграет, заложит в банк и перезаложит, как графиня свое имение с вишневым садом.

— Это как это? — спросил Николай.

— А так, что гляди, он столкнет твоего Янушевича с Ильченко и подобной ситуации, как было у Ельцина с парламентом в девяносто третьем, не допустит, он просто выдержит паузу, как Черчилль выдержал, ожидая, пока Гитлер на Восточном фронте весь пар выпустит, и столкнув лбами Янушевича с Ильченко, заставит их потратить весь порох и все патроны на борьбу друг с дружкой, а сам усидит и всех еще пересидит, как твои Алиев в Азербайджане или Назарбаев в Казахстане.

— Вы серьезно? — спросил Николай.

— Я немного преувеличиваю, — встав и на манер Сталина, прохаживаясь по веранде, ответил Колея, — но в преувеличении моем большого искажения реальности нет, Кушма, как и Ельцин в Москве, мастер интриг и ослабляет врагов, сталкивая их.

— Система противовесов? — уточнил Николай.

— Отчасти, — согласился генерал, — потому как противовесы применяются в одной стабильной системе, в одном одномоментном коллективе правительства, например, а в политической борьбе партий и кандидатов — там важно по-черчиллевски, натравить бульдогов друг на друга, пусть грызутся, «а мы будем посмотреть»…

— И что будет? — поинтересовался Николай, — ваши прогнозы?

— Я не хочу, чтобы на Украине пролилась кровь, Николай, — положив руку ученику на плечо, сказал генерал, — я хочу, чтобы ты со своей стороны сделал все, чтобы в любой ситуации, какая бы ни сложилась теперь в связи с выборами, на Украине не пролилась бы кровь, пусть даже и не такая большая, как у Ельцина в девяносто третьем. И может так сложиться, что и привлекаемая тобой к работе московская журналистка сможет сгодиться в этой нашей работе.

— Вы серьезно? — слегка удивился Николай.

— Я практик и прагматик, — ответил Колея, — в нашей работе мы используем все имеющиеся у нас связи, потому что наша служба и наша работа это и есть наша жизнь, разве не так, разве не этому я учил тебя?

— Да, так, — согласился Николай.

— Было бы неплохо, если бы твоя эта… Алла Лисовская, — выждав паузу и многозначительно поглядев на Николая, сказал генерал, — было бы разумно и полезно, если бы она смогла попасть в фонды к этому Майку Боуну, в его Фридом Хаус, что начинает работу здесь у нас в Киеве, ты слыхал об этом?

— Да, я знаю, там и русские из так называемой «обороны» и белорусы из оппозиции Лукашенки отираются, — кивнул Николай.

— Ага, Лукошенко то Сосноса из Беларуси турнул коленом под зад, — хохотнул Колея, — под зад его коленом, так эти из его оппозиции теперь у нас в Киеве на семинаре Фридом Хауса учатся, как мониторить, да агитировать.

— Хорошо, Владимир Семенович, я подумаю над этим, — согласно кивнул Николай.

— Ну, поезжай и подумай, — провожая Козака от крыльца к машине, напутствовал ученика генерал, — и не забывай, главное, информация, аккумулируй информацию, и в следующую пятницу, мы с тобой что-нибудь придумаем.

 

12

— Ой, Алка! Ты как с Мальдивских островов из отпуска отдохнувшая приехала, а не из командировки, её-богу! — всплеснула руками Лена Асланян, когда входя в родную редакцию, Алла столкнулась в коридоре с подругой, — ты, наверное, там хорошего любовника себе уже завела? Две недели в Киеве, достаточный срок!

— Потом все расскажу, — отмахнулась Алла, — мне главный на одиннадцать аудиенцию назначил, а сейчас уже четверть двенадцатого, я в пробках застряла, опаздываю, так что, потом поболтаем.

Но главный и сам на сорок минут опоздал, звонил секретарю из машины по мобильному, сказал, что плотно стоит в пробке на проспекте Профсоюзов, так что, Алла Лисовская как по той английской поговорке про пунктуальность, могла теперь не беспокоиться, и более того, могла даже злорадствовать и торжествовать.

— А я там в Киеве совсем бросила курить, — сказала Алла Ленке Асланян, когда они вышли на заднюю лестницу, куда по драконовскому редакционному распорядку, словно индейцев в резервацию, выдавили всех курильщиц, — представляешь, там так здорово, так чисто, так красиво, как в Москве в годы нашей счастливой школьной юности.

— Ой, да брось ты, не верю, — пуская ноздрями мальборный дымок, отмахнулась Ленка, — в Киеве, я слыхала, все гораздо беднее, и машины хуже, и ночная жизнь не такая интересная.

— Насчет ночной жизни я тебе не скажу, по дискотекам не ходила, — хмыкнула Алла, — а что насчет чистоты, порядка на улицах и в метро, нашей лужковской Москве надо еще съездить туда поучиться и опыту перенять.

— Ладно брехать то, — перебила Ленка, — расскажи лучше про мужичков! Как там, роман у тебя был?

— Не знаю, — закатив к потолку глаза и как-то неопределенно ответила Алла.

— Что значит не знаю? — хмыкнула Ленка, — не помнишь, спала с мужиком или нет? Пьяная что-ли была?

— Влюбилась я, Ленка, вот что, — ответила Алла.

— Ой, — всплеснула руками Лена Асланян, — расскажи, подруга!

— Сегодня вечером не могу, — ответила Алла, о бортик металлической урны гася сигарету, — сегодня постираться надо, да лечь пораньше чтоб выспаться, а завтра давай сходим в Нескушный сад, или в сад Эрмитаж в «Красный бункер», там расскажу подробно…

— Лучше в «Эль-Гаучо», — сказала Ленка, — там так стильно! Я в прошлый раз там за соседним столиком с Моисеевым сидела, представляешь!

На том и порешили.

* * *

У главного в кабинете висел новый слоган.

У него каждую неделю слоганы менялись, главный сам писал их цветными фломастерами на большой белой доске, что висела у него за спиной.

Новый слоган гласил: A,B,C, D and E of modern Journalism:

A — accuracy

B — balance

C — complimentary

D — detachment

E — ethic

— Надеюсь, мои материалы всему этому соответствуют? — с улыбкой кивнув на доску, игриво поинтересовалась Алла.

— В пункте Е, а так же в пунктах А и В у тебя слабина, а так все ничего, — хмыкнул Главный, — твои материалы мы дважды на полосы ставили, читала?

— По Интернету видела, — кивнула Алла, — в Киеве нашей газеты не достать, если только в посольстве.

— Я как раз про твою киевскую командировку хотел с тобой поговорить, — выдвигая средний ящик старомодного письменного стола и таинственно заглядывая куда-то в его недра, словно у него там были какие-то сокровища или револьвер «кольт», проговорил Главный, — я вчера был на встрече с журналистами в администрации и мне удалось там узнать кое-что интересное.

— Я вся воплощенное внимание, — отчего-то по школьному, озорно захлопав ресничками, сказала Алла.

— Ты там что, в Киеве, влюбилась что ли? — с тихим изумлением Главный поглядел на свою лучшую корреспондентку, — странная какая-то вернулась…

— А я думала не заметно! — Алла кокетливо поправила прическу и прогнулась, выпрямляя спинку.

— Ладно, короче, разговаривал я с одним из наших главных идеологов в администрации, — вздохнув, продолжил Главный, — и в общем, хорошо бы послать тебя в Киев еще на месяцок, туда теперь Повлонского с Гельбахом отправили, там интересная предвыборная тусня теперь начинается, сама, наверное там видела и слышала.

— Слыхала кой-чего, — кивнула Алла, — там вся Украина затаив дыхание ждет, на кого в Москве ставки сделают, чтобы как в хорошем тотализаторе, сразу поставить на другого.

— Наш на Янушевича упор делает, затем и Повлонского с Гельбахом послали, — сказал Главный, снова заглядывая в потаенные глубины среднего ящика стола.

— Слушай, что у тебя там? Наркотики или книги из библиотеки Ивана Грозного? — поинтересовалась Алла, — на что ты там все смотришь?

— Да сигары там у меня, вот на День Рожденья мне Гусев из «Эм-Ка» подарил, теперь не знаю, курить или не курить?

— Ах, я же пропустила в командировке твой День Варенья, — всплеснув ладошками, взвизгнула Алла и тут же бросилась к Главному с поцелуями.

— Вернись на дистанцию двух метров, — Главный шутливо отмахнулся от Аллиных поцелуев, — а нетто войдет кто и подумает.

— Пусть думают, тебе же это только имиджу прибавит, — подмигнула Главному Алла, — скажут, мол, наш то еще о-го-го!

— Все, пошутили, и хватит! — Главный сделал серьезное лицо, — итак, я хочу, чтобы ты еще, минимум на месяц, поехала в Киев, командировку я тебе сегодня же выпишу и скажу Вере Георгиевне, чтобы тебе дали командировочный аванс тысячи три евров, надеюсь, хватит? Киев ведь, не такой дорогой, как Париж, да и за такую красивую корреспондентку, там, наверное везде кавалеры в очередь, чтобы счета ей оплатить?

— Ладно, поеду, согласна я, — вздохнув, сказала Алла, — хотела сама о командировке тебя просить, да ты меня упредил.

— Связь по мэйлу, как обычно, — вытаскивая, наконец, сигару и обнюхивая ее, сказал Главный, — задание я буду корректировать после каждого твоего материала, поняла?

— Поняла, — кивнула Алла.

— Ну, так поезжай, родная, — подвел итог Главный, — и про буквы Эй-Би-Си не забывай.

— Я первый материал хочу сделать побеседовав с Маратом Гельбахом и с Глебом Повлонским, ладно? — уже поднимаясь со стула, спросила Алла.

— Валяй, — ответил Главный, обрезая кончик сигары и чиркая длинной каминной спичкой.

 

13

Совещание, посвященное грядущей избирательной кампании, решили провести в Днепропетровске. Тому было несколько причин. Во-первых, собираться по такому поводу в Доме правительства было бы политически неправильно, и разнюхай об этом журналисты — пришлось бы потом долго отстирывать белые партийные пиджаки от брызг газетного дерьма. А во-вторых, и это обстоятельство было, пожалуй, главным, Днепропетровск обещал Виктору Васильевичу мощную поддержку.

В аэропорту, помимо мэра Ивана Куличенко, по протоколу обязанного, встречать главу правительства, Янушевича обняли и его старые друзья — Левочкин и Клюев.

— А чего машину поприличнее не нашли? — не то шутливо, не то всерьез, буркнул Янушевич, усаживаясь в поданный к самому трапу «вольвешник», в хвост к которому пристроились видавший виды «гелентваген» охраны и белый «форд-транзит» для сопровождавшей Виктора Васильевича свиты.

— Даруйте, вибач, Вітя, але всі радянські «чайки» з міського гаража ми американським і німецьким коллекцiонерам ще в минулий рік продали, — также не то шутливо, не то всерьез ответил мэр Иван Куличенко. Они давно были с Янушевичем «на ты», и более того, Иван Куличенко был одним из главных заводил и советников в предстоящей выборной компании, — І ще потім Київ всі податки з міста так собі забирає, що купити пристойну хорошу машину для зустрічі дорогих гостей у нас немає можливості, - прибавил Иван Куличенко, давая шоферу знак, чтобы ехал уже.

— Ничего, Иван, если выборы пройдут как надо, то денег Днепропетровску перепадет, — почти добродушно пробасил Янушевич.

— Пройдут, как надо, не беспокойся, Витя, — уверил Янушевича Левочкин, тоже севший с ним в машину, — мы же все, как нас называла американская пропаганда, эта самая днепропетровская мафия.

— Это они про Леонида Ильича и его друзей в Цэ-Ка так говорили, — поправил приятеля Янушевич, — а мы не мафия, выбирай выражения.

После легкого перекуса, устроенного «у в сільським будиночоки» Димы Клюева, представлявшем из себя трехэтажный красного кирпича особняк, возвысившийся над крутым, и без того, высоким берегом Днепра. Прошлись по дому. С Дмитрием Клюевым Виктор Васильевич работал еще в Донецк-держав-углепроме.

— А что у тебя на родине, в Донецке? — бегло осмотрев хоромы, поинтересовался Виктор Васильевич.

— Да там же у нас экология дурная, — как бы извиняясь, ответил Клюев, — я и мать с отцом сюда потому перевез.

— А то в Днепропетровске с экологией лучше! — хмыкнул Янушевич, — хотя, ты ведь хитрый хохол, Димка, и наверное не просто так здесь обосновался.

Покуда хозяйка дома с дочерьми принялись убирать со стола, накрытого для гостей в специальной «видовой» гостиной, откуда из широченных окон открывался чудесный вид на излучину Днепра, с дальним за нею плёсом и живописным на самой излучине островом, господа поднялись по скрипучей дубовой лестнице в курительный кабинет.

— Против американских денег нам сложно будет тягаться, — продолжив начатый еще за завтраком разговор, сказал Левочкин, — америкосы сами-то молчат, а западненские дурни, как бабы на базаре, хвастают, мол за ними деньги большие стоят.

— Ну, это, может и блеф, или как в Москве говорят, понты, — с сомнением сказал Левочкин.

— А ты что скажешь? — обернувшись к присутствующему здесь Николаю Козаку, спросил Янушевич, — ты ведь у нас специалист по всякого рода внешним влияниям.

— Ну, раз уж про московских разговор зашел, — по-армейски, поднявшись с кресла, начал Козак, — то у меня есть один такой товарищ, могущий представить для нас и даже денежный интерес.

— Что за Кент такой? — при слове «денежный» Янушевич оживился, — может, этот твой шкет, действительно окажется нам полезным?

— Один российский гражданин, строит в Бахчисарае санаторий для чернобыльцев и коммерческую тур-гостиницу с санаторием заодно, большие деньги в дело вложил, но у него теперь проблемы, — доложил Козак, — меня за него надежные люди просили, я потом по своим каналам пробивал, все чисто, никаких дурных связей, чисто бизнес, не из засланных.

— Ну, так и где этот твой москаль? — спросил Клюев.

— А я его с нами в самолет на всякий пожарный случай прихватил, он теперь где-то по своим делам в Днепропетровске, и если надо, я его по мобильному вызвоню, да машину за ним пошлем, — вопросительно глядя на Янушевича, сказал Козак.

— Звони и посылай, — коротко распорядился Янушевич, и помедлив, добавил, иронично глядя на своего помощника, — а ты хитрец, однако! Парня с собой захватил в самолет на всякий пожарный, а мне только теперь докладываешь.

* * *

Звонок Козака застал Воздвиженского в офисе днепропетровского отделения комитета «Чернобыль». Хоть и безнадежная это была затея, но надо было попытаться и здесь заручиться поддержкой, а главное — официальным письмом с запросом днепропетровских чернобыльцев в Верховную Раду Украины, мол, что же это за беда такая? Для нас, для пострадавших от радиации строится санаторий, а ни правительство, ни местные крымские органы строителям не помогают.

Наскоро объяснив секретарше, какое письмо надо составить и потом подписать местным председателем общества, Евгений Васильевич не стал дожидаться начальства, которое обещалось с минуту на минуту придти, но сев в присланную за ним машину, отправился в дачный поселок «Дивное». На дачу Клюева, где уже ждали его Козак и Янушевич. Ведь это дело было во сто раз важнее дела с письмом.

Поездка оказалась не долгой. По сравнению с подобными московскими расстояниями от центра до дачных коттеджных поселков элиты, здешние тридцать километров, да почти без пробок, показались Воздвиженскому сущим пустяком.

— Ну, здравствуйте, — поднимаясь из кресла и протягивая руку, сказал Янушевич, — рассказывайте, что у вас интересного?

Воздвиженский готовился к этой встрече. Повлонский с Гельбахом хорошенько прочистили и вправили Евгению Васильевичу мозги, прежде чем он решился искать встречи с главным претендентом, с которым теперь Воздвиженский связывал и все свои надежды на благоприятное улаживание своих крымских проблем.

— Я не политолог, и я ни в коем случае не хочу каким бы то ни было образом умалить собственного украинского опыта в новой политике, — с политесов и реверансов начал Евгений Васильевич свой, подготовленный еще в Киеве спич, — но я как разумный человек, занимающийся бизнесом, вижу некие аналогии в том, что происходит в Украине и что происходило в недавней России и при этом могу осмелиться делать какие-то выводы, — Воздвиженский вопросительно поглядел на Янушевича, и убедившись, что тот внимательно слушает, продолжил, — выводы и аналогии… И вот, что мне показалось, причем, я еще раз подчеркиваю, что я прежде всего бизнесмен, а не политолог, так что я исхожу в своих политологических предложениях из принципов разумной прагматики.

— Давай, мы поняли, что ты не Миша Погребинский, — кивнул Левочкин, — гони дальше.

Воздвиженского слегка передернуло от такой грубости, но он, понимая уникальную нужность момента не стал лесть в бутылку, но собравшись, продолжил, — как бизнесмен, я руководствуюсь в моих проектах только здравым смыслом. А здравый смысл, будь то в бизнесе, будь то в политике, он всегда подсказывает, что единожды получившийся где-то способ или метод, может стать хорошим опытом для заимствования и для повторения.

— Это ты к чему клонишь? — хитро сощурясь, спросил Янушевич.

— Я еще раз прошу мне поверить, — демонстративно положив правую ладонь на то место, где по его расчетам должно было быть сердце, произнес Воздвиженский, — я ни в коей мере не хочу подвергнуть собственный политический опыт Украины какому-либо сомнению, но мне кажется, многие политические события происходят в России раньше, чем в Украине, так почему бы тогда не воспользоваться российским опытом?

— Ну? И что ты предлагаешь? — слегка оттопырив нижнюю губу и подперев голову рукой, опертой на подлокотник глубокого кресла, спросил Левочкин.

— Я предлагаю, чтобы копируя успешную схему российских выборов, Виктор Васильевич за полтора месяца подал бы в отставку, — начал было Воздвиженский, но увидев, как Клюев и Левочкин зашикали и замахали руками, он, как бы ища поддержки, вопросительно поглядел сперва на Янушевича, а потом на Козака.

— Ну, загнул, братец! — воскликнул Клюев.

— Не, пусть договорит, — осадил приятеля Янушевич, и обернувшись к Воздвиженскому, поощряющее кивнул ему, — говори!

— Далее, — нервно откашлявшись, продолжил Евгений Васильевич, — далее, надо было бы выдвинуть фиктивного, подставного кандидата.

— Ну, поехала Москва учить! — снова, шлёпнув себя по ляжке, выкрикнул Левочкин, — тоже мне, Глеб Повлонский нашелся, у нас своих Погребинских на это хватает.

— Цыц, — громко прикрикнул на него Янушевич, — пусть договорит, а потом обсудим.

— Ну, в общем… — уже совсем стушевавшись и потеряв всякий кураж, смял концовку Воздвиженский, — в общем, я предлагаю обратиться к российскому опыту по принципу, если прошло в одном месте, то пройдет и в другом. Тем более, что американцы везде и во всем придерживаются именно подобного манера, будь то бизнес, будь то военная операция. Получилось в Кувейте — получится в Ираке, получилось в Ираке — получится в Иране… Так и здесь, если прокатило в России, то почему бы и…

— Ты к нам со своей москальской практикой не лезь, — снова выкрикнул Клюев, сделав при этом презрительную гримасу, — у нас своя специфика, мы не Россия, книжки надо читать, господин бизнесмен, ты сперва свои дела на стройке наладь. А потом уже начинай давать советы космического масштаба, тоже мне, Генри Киссинджер нашелся!

Слушавший эту перепалку Козак был сильно раздосадован. И не только оттого, что Воздвиженский был вроде как его протеже, но потому, что план Евгения Васильевича показался ему действительно разумным. Козак поглядел на Янушевича, пытаясь отыскать в выражении его лица какую-то положительную реакцию на слова Воздвиженского, и к собственному сожалению не нашел там и тени таковой.

— Ну, ладно, ты оставь нам свои координаты, — сделав величественный жест рукою, Янушевич подвел некий итог беседы, — мой помощник свяжется с тобой, а пока, поезжай по своим делам, я слышал, у твои проблемы. Они требуют там твоего присутствия.

— Вы о моем строительстве в Бахчисарае? — спросил Воздвиженский.

— Да, конечно, — кивнул Янушевич, демонстративно отворачиваясь от Воздвиженского и обращаясь к Клюеву, — дашь товарищу машинку еще раз? Распорядись, пусть его отвезут, лады?

* * *

— Без больших денег в эту тусовку нечего и соваться, — успокаивал себя Воздвиженский по дороге в аэропорт, — ну, ничего, теперь прилетит Павло Ксендзюк, теперь замутим мы с ним тему с американским салом, заработаем «мериканьскiв грюников» три коробки из под ксероксов, а с таким деньгами, нас в любом выборном штабе примут…

Подсластил пилюлю и звонок Козака.

— Ты сильно не расстраивайся, Евгений Васильевич, — сказал Козак, — я в Киев когда вернусь, мы с тобой обязательно встретимся, обмозгуем вместе и что-нибудь, да придумаем.

— Ну, — про себя подумал Воздвиженский, — может, не так все и плохо…

 

14

Депутация татар, собравшаяся в вестибюле, представляла собой достаточно живописное зрелище. Возможно, так и было задумано муллами и вождями крымчан, чтобы своим вызывающе небрежным видом шокировать этих напыщенных и лощеных чиновников из администрации, еще раз напоминая им, как о своей грозной силе, так, как бы и косвенно подчеркивая свое бедственное положение изгоев, но чиновная, одетая по строгому дрес-коду братия, просто откровенно дичилась и брезгливо топырила губы при виде всех этих стариков с бородами в тюбетейках, одетых в совершенно нелепейшие лапсердаки с длинными, «из под пятницы-суббота» торчащими из под них немыслимыми поддевками, да и на молодежь, пришедшую в приличное место в тренировочных с лампасами штанах от турецкого «адидаса», и в кроссовках на босу ногу.

Депутация галдела, шумела, и по мнению лощеных чиновников из штаба, могла тут просто все испачкать.

Но принимать депутацию велел сам Юрий Владимирович Ильченко. Куда денешься! Надо пускать.

Однако, в зал совещаний пустили не всех. Только председателя меджлиса Тимура Керимова, лидера курултая Айдера Мустафаева и их адвокатов. Большая часть старейшин, да два десятка человек из небритой молодежи была вынуждена выйти из вестибюля обратно на улицу.

Ильченко вышел к депутации с получасовым опозданием.

Энергично поздоровался за руку с Керимовым, пожал руку Мустафаеву, остальных приветствовал общим кивком.

— Мы готовы выслушать уважаемых полномочных представителей движения за возвращение крымских татар, — сказал Ильченко, однако, усевшись рядом со своей помощницей, выступавших уже не слушал, а демонстративно читал какие-то бумаги, все время что-то уточняя у своей помощницы и беспрестанно чиркая в бумажках и делая там пометки.

Айдер Мустафаев долго говорил об общеизвестном. О том, что Сталин несправедливо выселил их великий народ с полуострова, и что теперь, наконец, наступил такой исторический для татарского народа момент, когда у него есть сила и воля восстановить историческую несправедливость. Однако, как заметил в своем спиче Айдер Мустафаев, украинские власти делают далеко не все для того, чтобы два народа — татарский и украинский пришли к правильному и справедливому решению проблемы.

— Нынешнее руководство Украины начало отход от принципов демократии, — без бумажки шпарил Айдер Мустафаев, — и этот поворот от ценностей демократии и прав человека, прав крымских татар на самоопределение чреват переходу к откровенному шовинизму, отличительной чертой которого являются репрессии против движения коренных народов полуострова за автономию и самоопределение.

Ильченко иногда отрывался от бумаг и кивая показывал, что он, если и не слушает всё это «бла-бла-бла», то он вообще не против, чтобы господин Мустафаев здесь высказался.

— На призыв нашего меджлиса отозвались только активисты Народного Руха Украины и правозащитной организации «Народная Воля». Только они пока согласились с законными требованиями крымских татар восстановить права коренных народов и предоставить им право на автономию…

Когда Айдер Мустафаев закончил, помощница Ильченко быстро собрала почирканные им бумажки и под неодобрительные взгляды татарских визитеров, удалилась из зала. Как же! Женщина в одном помещении с уважаемыми мужчинами!

— Я буду краток, — поднявшись с места, сказал Ильченко, — я предлагаю руководителям меджлиса и курултая заключить с моим блоком, с блоком Юрия Ильченко некое соглашение, по которому, в случае обеспечения поддержки моего блока на предстоящих выборах, мы со своей стороны обещаем, что предпримем максимум усилий по решению проблемы крымских татар.

— Что конкретно? — с места крикнул Керимов, — что вы хотите от нас, и что мы за это получим?

— Не скрою, мы заинтересованы в том, чтобы движение за автономию крымских татар продолжало оказывать давление на власти полуострова, — сказал Ильченко, выразительно поглядев при этом на Керимова, — здесь, господа, наши интересы совпадают.

— А где они не совпадают? — с места крикнул Мустафаев.

— Мы продолжим акции в Бахчисарае, — сказал Керимов, — мы свяжем руки властям в Симферополе и нагоним вашему блоку процент на выборах, а что получим за это?

— В случае нашей победы, — обведя всех равнодушным, исполненным высокомерия взглядом, сказал Ильченко, — мы обещаем, что будем последовательно проводить национальную политику, основанную на принципах демократии соблюдения прав человека.

— Это обыкновенное ****обольство, — крикнул Мустафаев, — нам нужны зафиксированные в протоколах гарантии, что ваше правительство в случае победы на выборах, даст нам независимость.

— Мы будем стремиться разрешить проблему крымских татар демократическим путем, — сказал Ильченко.

— Кончай дешевый базар, — крикнул Керимов, — скажи, тебе нужно, чтобы наши люди устраивали акции неповиновения в Ялте и Бахчисарае? Тебе ведь этого надо?

Выдержав прямой взгляд Керимова, коротким кивком Ильченко дал понять, что молчание — знак согласия.

— Тогда обещай нам независимость, и давай зафиксируем это в протоколах, — сверкая глазами, категорически потребовал Мустафаев.

— Господа, мы договоримся, — подчеркнуто спокойно сказал Ильченко, — у нас есть общие цели и общие интересы.

Сказав это, Ильченко сделал успокаивающий жест рукой и быстрыми шагами вышел из зала.

— Не волнуйтесь, Юрий Владимирович сейчас вернется, ему необходимо принять лекарство, — сказала вышедшая к татарской депутации все та же помощница, — пять минут господа, только пять минут, оставайтесь на своих местах.

— Набери мне Хербста, — сказал Ильченко секретарю, — только со своей мобилки, понял?

Секретарь нажал три кнопочки, приложил трубочку к уху и ждал с пол-минуты.

— Хербст на связи, — прикрыв микрофон ладошкой, шепотом сказал секретарь.

— Спроси его на вашем английском, что мы можем обещать татарам? — так же шепотом сказал Ильченко.

— Say, what promises can we give to Tatar headquarter leaders, sir? — затараторил в трубку секретарь, — what? Any? Understood.

Секретарь отключил трубочку и с улыбкой облегчения, доложил, — говорят, обещайте, что хотите.

И уже в спину стремительно ушедшему назад к татарам Ильченко, секретарь тихонечко пропел, — не обещайте деве ю-ю-юной любо-о-ови ве-е-ечной на земле-е-е.

 

15

Находясь в плену неких стереотипных ассоциаций, какие при слове «институт» возникают у любого наивного обывателя, едучи на рандеву к Повлонскому, Алла тоже, как какая-нибудь провинциальная студентка полагала, что «директор института проблем современной политологии» должен сидеть в этаком солидном здании, вроде высотки МИДа или монстроидальной «сталинки» Госплана и Госснаба в Охотном ряду. Однако, к ее сущему разочарованию, оказалось, что пресловутый институт проблем современной политологии помещался в небольшом офисе на улице Малая Полянка и элементарно представлял собою имиджевую вывеску, а совсем не то, что в обыденном сознании связывается со словом «институт», когда сразу представляешь себе этажи, лестницы и коридоры, заполненные снующими сотрудниками и все такое прочее.

Зато, вроде как в компенсацию за то разочарование, что испытала журналистка Алла Лисовская, хозяин, а вернее — директор института, Глеб Повлонский угостил Аллу превосходным кофе и реабилитировался, проявив к гостье крайнюю любезность и очаровав ее жонтильными улыбками и самым добрым радушием.

— Про вас пишут, что вы посланы в Киев неким проводником воли Кремля на будущих президентских выборах в Украине и являетесь кем-то вроде теневого посла, причем, более полномочного и более доверенного Кремлю, нежели господин Чорноморов, — как только необходимые политесы были соблюдены и все дежурные бла-бла-бла про природу и погоду были сказаны, начала атаковать Алла, — то, что про вас пишут, это правда?

— Пресса, как всегда, склонна преувеличивать, и гиперболы, применяемые авторами подобных статей, грозят исказить истину, доведя ее до грани, за которой уже начинается абсурд, — Повлонский улыбнулся своей приятной улыбкой умного интеллигентного человека, — ну как я могу быть посланным теневым послом, если украинская сторона вообще ограничила мой мандат работой на территории России? Сами посудите. Ведь я сижу здесь перед вами, а не там, в Киеве!

— Ну, при развитости современных средств коммуникаций, и особенно электронных, таких как Интернет и мобильная связь, влиять можно откуда угодно, — возразила Алла, — известно же, что большинство из пресловутой золотой сотни самых влиятельных в мире людей, руководят Америкой отнюдь, не сидя в Капитолии или в Белом Доме, а делают это из своих вилл и ранчо, откуда-нибудь из Сан-Диего, Санта-Моники или Санта-Барбары, наконец!

— Я ничего не слышал про золотую сотню, — с обезоруживающе-очаровательной улыбкой заметил Повлонский, — но вашу мысль я понял, хотя, опять-таки, все преувеличено. Более того, это даже похоже на какой-то карикатурный гиперболический абсурд, когда про меня говорят, будто я являюсь уже едва ли не начальником всей Украины!

— Согласна, это сильное преувеличение, — кивнула Алла, — я была недавно в Украине и беседовала с многими, вхожими во власть людьми. Вы, пока, не президент и не премьер Украины, это правда, но тем не менее, дыма без огня не бывает! Ведь, так?

— Вы все хотите склонить меня к какому то признанию, — беспомощно развел руками Повлонский, — а мне не в чем признаваться, и более того, скажу вам, нам здесь в Москве, может и хотелось бы, чтобы кто-то, пусть я — ваш покорный слуга, или кто-то другой из политологов, имел бы в Киеве большое-большое влияние. Влиял бы на происходящие там политические процессы. Но, увы, фантазируя, мы склонны выдавать желаемое за действительное, а отсюда, наверное и эти журналистские преувеличения, заметьте, я не сказал — выдумки, я сказал — преувеличения…

Он снова обезоруживающе улыбнулся.

— Ну, хорошо, — покорно согласилась Алла, вздохнув, — а кто же тогда влияет?

— На выборы в Украине? — переспросил Повлонский.

— Да, именно!

— Я бы посоветовал вам, если вас и ваше уважаемое мною издание интересуют грядущие президентские выборы, посоветовал бы вам поехать и поближе познакомиться с деятельностью фондов Сосноса, Майка Боуна, фондов поддержки демократии сенатора Маккейна, — уже становясь серьезным, сказал Глеб, — попробуйте поглядеть на выборы с той стороны, и тогда, возможно, вы получите адекватную картинку.

— Адекватную? — приподняв бровки, изумилась Алла.

— Да, — кивнул Повлонский, — просто, я опасаюсь, что как часто это бывает, общественное мнение находясь в каком-то эйфорическом ожидании желаемого, бывает потом жестоко разочарована, и причиной таких жестоких разочарований бывает именно психологически понятное ожидание не именно более вероятного события, но более приятного события, вы понимаете?

— Я понимаю, — кивнула Алла, — но я делаю вывод, что вы сами не находитесь в состоянии, как вы изволили выразиться, «эйфорического ожидание желаемого исхода»?

— Ну, понимайте, как хотите, это ваше право, — неопределенно склонив голову вбок, сказал Повлонский, — я вам ничего определенного не сказал.

— Хорошо, — поднимаясь и благодаря за кофе, сказала Алла, — хорошо, я непременно последую вашему совету и попробую вникнуть в работу дем-фондов…

— Фридом-хаусов, — подсказал Повлонский, провожая Аллу до дверей, — фридом-хаусов и фондов Майка Боуна, это будет интересно, я уверен.

* * *

Уже сидя в машине, Алла пожалела, что не спросила про личные мотивы… Ведь всегда у политиков такие бывают. А читателям это всегда очень и очень интересно. Вот у нее, у журналистки Аллы Лисовской — у нее такой личный мотив, чтобы ехать в Киев уже был. И звали его Коля Козак.

 

16

После смерти жены, Евгений Васильевич решил завести в их осиротевшей и уменьшившейся семье такое правило, что они с Васей будут делиться всеми печалями и радостями. Не будут иметь тайн друг от друга, что касается как личной жизни, так и бизнеса. Воздвиженский тогда, когда хоронили Катю, был настолько убит горем, что найти утешение он мыслил единственно только в тесном сближении с сыном. Вот, тогда, буквально на гробу жены, Евгений Васильевич и поклялся, что не будет таить от сына ничего, чтобы связь их крепла и была нерушимой и неразделимой навек.

— Для того, чтобы постичь внутренний мир подростка, надо самому быть с ним честным и открытым перед ним, — поучала овдовевшего Воздвиженского его тетя, известная писательница и детский психолог, — ты смотри, Женя, — поучала и предостерегала умная тетка, — у Васечки теперь такой нежный возраст, он такой душевно ранимый, поэтому, смотри, с потерей матери, как бы он не отбился от рук, как бы от тебя не отбился, ведь дети такие ревнивые, они ведь максималисты и не прощают ни обид, ни ошибок.

Евгений Васильевич тогда внял увещеваниям мудрой тетки-писательницы, тем более, что его собственные убеждения и взгляды на воспитательный процесс абсолютно совпадали с тетиными нравственными сентенциями. Воздвиженский потому потом, после смерти жены Кати и в своей личной жизни объявил мораторий на встречу с иными женщинами, чтобы чуткая Васечкина душа не испытала обиды ревности за мать. И именно тогда, Евгений Васильевич установил в их с сыном отношениях такое правило, чтобы он — папа. Рассказывал бы сыну обо всех своих делах, как муж, приходя домой, рассказывает жене о своей работе и своих друзьях. И делясь с Васей всем-всем-всем, Воздвиженский стремился не только открыться сыну, но таким образом, вызвать Васю на взаимную открытость, что до конца сблизило бы их…

Вот и теперь…

После поездки в Днепропетровск Евгений Васильевич все-все в подробностях Васе рассказал. И про то, как помощники Янушевича измывались и смеялись над ним, и про то, как Козак подал надежду, что не все еще потеряно. В общем, про все в деталях сыну рассказал.

Рассказал и встретил совершенно неожиданную реакцию.

Впрочем, потом, Воздвиженский уже понял, отчего Василий так ополчился на него — на своего отца. Как говорят французы, — здесь следовало бы пошершекать ля-фамку. И если Евгений Васильевич взял в своей личной жизни какой-то мораторий на контакты с женщинами, то его сын Василий-то ведь никакого моратория на себя не накладывал! Вот и возник у Васи иной центр притяжения масс…

Поэтому-то, Васечка и взвился, когда Евгений Васильевич категорически отказался от идеи вложиться в избирательный блок… Юлии Тимоченко.

А ведь это Вася по рекомендации, по наущению его девчонки — этой Анжелочки папе предложил… А папа сразу то и не подумал, откуда корни и ноги этой политической симпатии его сына растут!

— Папа, извини, но ты просто мазохист и идиот, если через этого Козака снова поползешь унижаться перед этими гадами, — зло выговорил отцу Василий, — это двойное унижение, снова идти туда, где тебя умыли.

— Не смей мне так говорить, Василий, — не скрывая своей досады по поводу неожиданно резкого тона, что взял с ним сын, ответил Воздвиженский, — в политике нет понятий унижение, в политике есть только цели и выгода.

— С каких это пор, папа, ты превратился в политика? — вскинулся Василий, — а если ты говоришь про выгоду, то я тебе скажу, вложи свои средства в маму Анжелки, и деньги через год отобьются в моем бизнесе, да и в твоем — точно — верняк! Не будь лохом, пап.

— Как это лохом? — недоуменно возмутился Евгений Васильевич.

— А так, — нарочито развязно ответил Вася, — Анжелка вообще, поглядела твой офис и потом сказала, что ты лох.

— Я лох? — задохнулся Воздвиженский, — это твоя Анжела так сказала?

— Сказала, — сглотнув комок в горле, ответил Вася и смело поглядел отцу в глаза, — а она разбирается.

— Кто? Эта пигалица разбирается? — не удержался Воздвиженский, — эта школьница в чем-то кроме пудры для рожи, да пирсинга на жопе разбирается!?

— Да она побольше твоего в жизни понимает, — совсем разойдясь и распоясавшись, — крикнул Вася, — потому что ей с родителями повезло не так как мне!

— Что? — изумился Воздвиженский, — что ты сказал?

— То, что ты слышал, — огрызнулся Василий, — я к тебе как к человеку тогда приехал, дай, папа денег, мне на раскрутку Русланы надо, клипы, студию, промоушен оплатить, а ты мне про какие-то сраные проблемы с татарами басни принялся рассказывать, да еще и при Анжелке меня полным кретином выставил…

— Вася, ты потом пожалеешь… — горестно качая головой, сказал Воздвиженский.

— Я уже пожалел, что у меня папаша такой урод! — крикнул Вася, хватая со стола свою спортивную сумку и исчезая в проеме дверей.

* * *

Павло Ксендзюка Евгений встречал в аэропорту «Борисполь», а оттуда повез его к себе в офис.

— Слушай, у меня есть тема интересная, ты умрешь, — интригующе подмигивая, Ксендзюк уже прямо в машине бросился компостировать Воздвиженскому его уставшие от проблем мозги, — я кроме нашего консервированного сала еще пару тем придумал.

— Ну, — Евгений Васильевич чисто из вежливости выразил готовность выслушать друга.

— Че, ну! Тема классная на миллион быстрой прибыли, я тут все уже продумал…

И Ксендзюк принялся втолковывать ночь не спавшему Воздвиженскому, как они могли бы очень быстро приподняться, если наладили бы розлив Святой воды из Киево-Печерской лавры…

— Я тебе гарантирую, наши в Канаде эту воду за милую душу с руками отрывать будут, ты только им ее привези! — возбужденно сверкая глазами, тараторил Павло, — я, между прочим, для наших эмигрантов уже сделал пробный привоз тридцать третьего портвейна и «трех семерок», знаешь, безо всякой рекламы у меня десять тысяч бутылок за две недели разошлись! А там еще пара тем есть, ты договорись с местными, пусть дадут разрешение дно Днепровское тралить, у меня к святой воде бонусная тема есть, ты закачаешься! Если вытащим косой крест, ну, типа Андрея Первозванного, он же здесь по преданию распят был, ну, если мы вытащим, пусть даже не настоящий, там покуда историки да археологи разберутся, мы на такой рекламе всю днепровскую воду в бутылки запакуем, да танкерами в Америку! Они же там все тупые, братка! Они же все идиоты там, мы им втюхаем липовый фуфел, а сами приподнимемся, как тебе? А?

От трескучей болтовни Ксендзюка у Воздвиженского разболелась голова.

В офисе на Дегтяревской 62 их уже ждала верная Галочка.

— С вас премия за работу в выходной, Евгений Васильевич, — с показно-игривой обидой за то, что вместо пляжа на берегу Днепра она в воскресенье должна встречать шефа в офисе, надула губки Галочка, — и еще от Сипитого факс пришел, вот, почитайте!

— Володька Сипитый! — услыхав знакомую фамилию, воскликнул Ксендзюк, — я его с Душанбе, как нас из под Кандагара вывезли, не виделся, как он тут у тебя?

— Да, работает у меня, старшим прорабом в Бахчисарае, — вздохнув, ответил Воздвиженский, — сейчас вот с татарами там воюет.

Евгений Васильевич пробежался взглядом по пришедшим по факсу бумагам и снова вздохнув, обращаясь к Галочке, сказал, — слушай, придется тебе в Крым в командировку съездить, вот, заодно там у Сипитого в Бахчисарае и на пляже проваляешься денек за счет фирмы, в компенсацию, так сказать, за работу в сегодняшний выходной.

— Скажете, тоже! — скривив губы в гримаске, ответила Галочка, — дорога туда, да обратно, больше умаешься, чем за пол-дня на пляже отдохнешь.

— Галя, надо пакет Сипитому отвезти, очень важный, — сказал Воздвиженский, открывая ключом сейф.

— А что? Почтой или ди-эйч-элем нельзя? — поинтересовалась Галя.

— Если бы было можно, я бы тебя не посылал, — уже строго ответил Воздвиженский.

— Ну, если надо, то я уже звоню, заказываю билеты на завтра, — покорно согласилась Галочка.

Она вообще, покладистой девушкой была, за то ее Воздвиженский у себя и держал.

— Слушай, а ты с ней спишь? — хмыкнув, спросил Павло, когда, подав шефу и его гостю кофе, цокая по паркету каблучками, Галочка удалилась из кабинета.

— Ты что? Ошалел что ли! — возмутился Воздвиженский, — совсем ты там в Канаде сексуальным маньяком стал.

— А что такого? — пожал плечами Ксендзюк, — все начальники со своими секретаршами спят. Во всем мире.

— Может, во всем мире оно и так, — сердито пробурчал Воздвиженский, — но я на работе шашень ни с кем не завожу.

— Ну, это дело хозяйское, — развел руками Павло, — но вообще у тебя есть кто? Или ты это…, - Павло подмигнул Воздвиженскому, — или ты это самое, на медведя?

— Дурак, — буркнул в ответ Евгений Васильевич, — как был ты прапорщиком-куском-сундуком, так им и остался по умственному развитию, далеко от солдатского юмора и не ушел…

— Ладно, братка, скажи лучше, как наши дела с тушонкой замутил? — хлопнув себя по колену, спросил Ксендзюк, — и вообще, как обстановка политическая? Чем дышите?

— Да вот летал я тут в Днепропетровск на встречу с Янушевичем, — начал Воздвиженский.

— Это который у Кушмы премьер-министр, что ли? — перебил Ксендзюк.

— Ну, это теперь уже один из главных кандидатов на президентский пост, — сделав значительное лицо, сказал Воздвиженский, — я на него огромные надежды возлагаю.

— С нашим салом? — поинтересовался Павло.

— Да что ты с салом пристал? — отмахнулся Воздвиженский, — там, если я буду принят в качестве спонсора этого проекта, такие перспективы откроются, наше сало песчинкой в океане покажется, а мне еще ведь надо еще и крымскую стройку спасать! У меня ведь там татарский погром — Мамай прошел!

— Ну, это я понимаю, — согласился Ксендзюк, — кабы я заручился дружбой с премьером Канады или с президентом Бушем, то я бы с тобой тут не сидел.

— Это точно, — кивнул Воздвиженский, — ты бы мне тогда и руки не подал.

— Ну, так и что в Днепропетровске? — спросил Павло.

— А то, что меня аккуратно послали на три буквы, — с горечью ответил Воздвиженский, — отлуп мне сделали.

— Отсос-петрович! — хмыкнул Павло, — ну и что теперь?

— Ну, я сперва даже отчаялся, думал уж, как мне Вася советовал, на Юлю Тимаченко поставить, но ребята наши, с кем я по политике советуюсь, они мне сказали, что не все потеряно, и съездил я не зазря, — оживился Евгений Васильевич, — познакомился я за неделю перед тем с помощником Янушевича неким Козаком.

— Ну?

— А то, что с Козаком мы друг друга поняли, и он мне помощь обещал, — ответил Воздвиженский, — так что у нас с ребятами, с Маратом тема одна возникла.

— Что за тема? — с явным интересом спросил Ксендзюк.

— Референдум надо параллельный запустить, и Козак мне поможет Янушевича убедить.

— Ну, я в вашей политике, если честно, не очень, — покачав головой и зевнув, заметил Ксендзюк, — ты же помнишь, я в Афгане на политзанятиях всегда ухо давил.

— Да, ты здоров был поспать, кусок ты-прапорщик, старшина ротный, сундучина! — хохотнул Евгений Васильевич, — рожу там в Афгане такую наел, едва в рампу самолета пролезал!

— А теперь, давай за кредиты под наш с тобой сало-проджект побалакаем, — хлопнув себя по ляжке, сказал Ксендзюк, — я тут придумал схему, как на тебя кредит открыть…

* * *

Сипитый не смог встретить Галочку на автостанции. Да и по мобильному он не отвечал. Что оставалось бедной девушке? Добираться самой. Адрес стройки Галочка знала. Да и расстояния тут в Бахчисарае не такие большие, как в Киеве.

— Ну, это шефу в дополнительные два дня к отпуску отольется, — сердито хмыкнула Галочка, направляясь к скучавшим неподалеку шоферам, что лениво сидели или лежали в своих стареньких с открытыми для прохлады дверцами «жигулях».

— До стройки в «Бережках» довезете? — наклонившись и сунув голову в стоявшие первыми «жигули», спросила Галочка.

— До «Нахаловки»? — переспросил шофер, — сто гривен будет.

— А почему до «Нахаловки»? — поинтересовалась Галочка, садясь, — они же раньше «Бережками» назывались.

— Это при советах там детский пионерлагерь «Бережки» был, — заводя мотор, сказал водитель, — а теперь, после того как там москвичи стройку нового санатория начали, там татары землю по нахалке захватили, да на сами свой поселок построили, все его так «Нахаловкой» теперь и называют.

Шофер оказался русским — из бывших военных моряков-черноморцев.

— Я ведь до пенсии мичманом в Севастополе служил, а как на пенсию вышел, да как эта катавасия с отделением да самостийностью началась, думал не выживем с моей Маришкой, да детьми, извозом вот занялся, работы — то нет, — крутя баранку, простодушно рассказывал шофер, — да тут москвичи стройку затеяли, я было пошел к ним наниматься, взяли меня завскладом на цементный узел, деньги появились, зажили мы вроде, но тут татары эти появились, стройка встала, вот я опять там, откуда начал.

За разговором быстро доехали.

— Вот она стройка «Бережки», — сказал шофер, беря стогривенную бумажку, — а тебе, девушка там кого?

Сипитого в прорабской не оказалось.

Более того, и самой прорабской на месте уже не было.

Один только вагончик пустой, да и тот без окон — без дверей, да пара раскуроченных контейнеров рядом с вагончиком.

Снова набрала номер Сипитого. На этот раз он отозвался.

— Галочка? Приехала? Извини, что не встретил, я потом объясню. Ты пакет от Жени привезла? Вот хорошо! Ты меня там подожди, где-нибудь, я через час подъеду, ты меня извини, мне очень надо было отлучиться…

У Галочки был час времени.

Что делать?

Ясное дело — что делать, если море рядом. Купаться надо идти!

К морю вела крутая тропиночка. Такая крутая, что на каблуках спускаться было опасно, и Галочка сняв туфельки, пошла босиком. Камешки с непривычки больно кололи ступни. Но море — вот оно — рядом. Надо только потерпеть.

Спустилась по крутому склону к воде.

Пляжа, как такового — здесь не было. Берег круто обрывался прямо в море и скалы образовывали здесь причудливые мини-лагуны и маленькие бухточки, в которых колыхалась совершенно прозрачная, почти волшебная голубая и зеленая вода, которая так и манила, так и манила к себе. Волны, набегавшие с морского простора, разбиваясь о естественный волнорез, выступающих скал, разливались потом в этих зеленых и голубых мини-лагуночках, и в эту ласковую воду так и хотелось сразу же окунуться.

Оглядевшись на всякий случай вокруг, Галочка разделась. На сумку, где лежал пакет, бережно положила снятые и аккуратно сложенные топик и джинсы. Потрогала воду ножкой… Ай! Парное молочко! Прыгнула в ласковую волну и зафырчала от удовольствия. Какое счастье! Это в тысячу раз лучше, чем на Днепровском пляже в Киеве, так что, даже спасибо Евгению Васильевичу за эту командировку.

Осторожно, чтобы не поранить нежную кожу ножек об острые скалы, вылезая из водички, Галочка оперлась коленкой на гладкое углубление в скале и тут вздрогнула… Какая то тень застила солнце. Она поглядела вверх и увидала троих незнакомцев в спортивных костюмах. Незнакомцы поганенько лыбились.

— Ну что, курортница-туристочка? За морем за приключениями сюда к нам приехала? — спросил тот, что был повыше и потолще других.

— Я на стройку к прорабу документы привезла, — машинально прикрывая грудь руками, испуганно ответила Галочка.

— Какая тут стройка? Какой прораб? — рассмеялись незнакомцы, — тут теперь нет никакой стройки, тут теперь поселок татарский, Кундыр называется, а по русски «Нахаловка».

— Пустите меня, — беспомощно и испуганно озираясь, и как бы ища защиты, запричитала Галочка, сейчас за мной прораб, Володя Сипитый приедет.

— Никто за тобой не приедет, хватая Галочку за руку и валя ее на земь, — сказал толстый. Остальные, довольно рогоча, бросились ему помогать.

* * *

Насиловали Галочку долго. Может час, а может и все полтора…

И когда растерзанная, оборванная, вся в синяках и кровоточа, она выползла к бывшей прорабской, и когда там такую полу-живую нашел ее Володя Сипитый, Галочка упала к нему на руки и потеряла сознание.

 

17

От Киева до Запорожья пятьсот семьдесят километров.

— Как от Москвы до Питера, — заметила Алла.

— Примерно так, — согласился Николай.

Козак повез свою девушку к себе на родину.

— А жить где я буду? — деловито поинтересовалась Алла, — у твоих родителей с тобой вместе я ночевать не буду, мне это неудобно, мы не в таких отношениях.

— А в каких мы отношениях? — игриво насупил брови Николай, — ты моя…

— Кто я твоя? Ну? — шутливо отталкиваясь и понарошку сопротивляясь объятиям возлюбленного, — взвизгнула Алла.

Наконец, поддавшись его силе и напору, Алла затихла с долгим поцелуем на губах.

— Жить тогда я тебя помещу к моей сестре Маринке, она отдельно живет, а сам, естественно, у родителей остановлюсь, это тебе подходит? — спросил Николай, продолжая сдавливать девушку в стальном кольце своих львиных лап.

Поезд, стуча колесными парами на стрелках, уже подъезжал к Запорожью.

— Запорижже… Запорижже…, - Алла с превеликим трудом пыталась заучить правильное произношение, — Запорижже…

— Раньше, до двадцать первого года он Александровском был в честь вашего царя Александра, тебе бы так легче выговорить было, — засмеялся Николай.

— Ничего, я и так выучу, не беспокойся, — ответила Алла, подхватывая свою нетяжелую дорожную сумку, поезд уже замедлял возле перрона ход.

Иван — муж сестры Николая, встречал их на машине.

— Сперва Аллочку к вам с Мариной завезем, пусть душ с дороги примет, а потом уже меня к батьке с мамой, — распорядился Николай.

Марина с Иваном жили в престижном Хортицком районе на улице Будименко.

— А ваши родители где живут? — поинтересовалась Алла.

— Рядом, на Заднепровской, — ответил Иван.

Он лихо крутил руля и весело комментировал дорожную обстановку.

— Иван у нас патриот, — похвалил зятя Николай, — на нашей, на запорожской машине ездит.

— «Славута», бывший «Запорожец», — уточнил Иван.

— Это улица Набережная, это улица Победы, а это улица Сергея Тюленина, — пояснял Иван.

— Там Жовтнёвый район, а там Ленинский, — помогал Ивану Николай, там мы раньше все вместе жили, там я с Мариной в школу ходил.

Переехали по большому красивому мосту.

— На Хортицу въехали, — пояснил Иван, — скоро уже дома будем.

— А где Днепрогэс? — поинтересовалась Алла, — отсюда не видно?

— От вокзала по проспекту Ленина десять километров до Днепрогэса, — с готовностью ответил Иван.

— Завтра мы с тобой туда поедем, — пообещал Николай, — завтра и на Днепрогэс, и на старую Хортицу, где семисотлетний дуб, что еще вольную Запорожскую Сечь помнит поедем.

— Засыхает старый дуб, — с сожалением заметил Иван, — из Киевского университета привозили ученых дуб смотреть, ничего они поделать не могут, засыхает.

Незаметно доехали до дома Марины и Ивана.

Обычная панельная девятиэтажка, каких в Москве — миллион и больше.

Поднялись на лифте на шестой этаж.

Дверь в квартиру уже была раскрыта и сестра Николая в фартуке, повязанном поверх красивого парадного платья, встречала дорогих гостей на лестничной площадке. Тут же под ногами крутились двое деток и собака.

Брат и сестра расцеловались.

— А это Алла из Москвы, — сказал Николай.

Марина и Алла тоже дважды, щека к щеке поцеловались.

И детки тоже не остались не целованными.

Мишка семи лет и пятилетняя Ганка.

— А вам, малышня, подарунков дядька с Киева привез, — весело зароготал Николай.

Алле сразу дали красивое полотенце — вышитый рушничок.

— Ой, какой красивый, — восхитилась Алла, — даже руки вытирать таким жалко.

— Да мы вам таких надарим еще, — махнула рукой радушная хозяйка и сразу принялась загонять всех за стол. Всех, кроме собаки.

— Анну, пошла прочь отсюда, скотина поганая, не вертися подл ногами! — шутливо ругаясь и не зло замахиваясь на добрую собаку кухонной тряпкой, прикрикнула Марина.

Наконец, все расселись за столом.

Николай во главе, справа от него посадили Аллу, напротив ее сел Иван, а ближе к телевизору — Мишка и Ганка с собакой.

— Откушайте с дороги нашего борща, — радушно угощала хозяйка, — вот помидорчики свои с дачи, только вчера привезли, вот колбаска украинская, такой в Москве не бывает, вот наше сало, сальце деревенское, на базаре брали, не магазинное.

Мужчины выпили за встречу.

Выпили, поморщась, закусили сальцем.

— А еще яишенки нашей, со шкварочками? — хлопотала Марина, — как же с дороги, да не покушать?

— У нее еще вареники будут, фирменное блюдо, — заговорщицки поделился тайной Иван, — вареники с вишнями, языки проглотите.

Мужчины выпили еще по одной, на этот раз под борщ со шкварками.

— Кто же за руль сядет? Иван! — упрекнула мужа Марина.

— Да я до родительской хаты пешком дойду, — успокоил сестру Николай, — чего тут идти то? Пять минут.

Дети, тем временем заскучав, включили телевизор.

Но мультяшек не было.

Шли новости.

— Ну-ка-ну-ка, — повысил вдруг голос Николай, — сделай-ка звук погромче!

Дежурно-безучастным голосом диктор вещал — Сьогодні в шість годинників ранку на полігоні Бобурка на заході міста Зопорiiжье відбувся вибух боєприпасів, що викликав пожежу. За даними міністерства оборони і міністерства внутрішніх справ жертв серед мирного населення немає. Війська гарнізону прийняли заходи по боротьбі з наслідками вибуху

— А то-то я все думаю, что канонада какая-то с утра слышна, — заметила Марина

— Это тебя, Николай, местные власти так салютом встречают, — пошутил Иван.

— Мне надо в мэрию съездить, — сказал Николай, — раз уж я тут в городе, Янушевич потом спросит с меня.

Николай принялся звонить в мэрию, чтобы за ним прислали машину.

— А вы пока, ложитесь отдыхать, я вам там в комнате постелила, — обращаясь к Алле, сказала Марина.

— Ну, уж нет, спасибо, — ответила Алла, — мне, как журналистке в первую очередь надо на событие.

— Я тебя не возьму, — отрезал Николай, — там снаряды летают, сиди дома.

— Сам сиди, — неожиданно резко ответила ему Алла, — ты мне не муж, а я при исполнении моих журналистских обязанностей, так что, если с собой меня не возьмешь, я сама до места доберусь.

Это у них уже не первая размолвка такая случилась.

Столкнулись два характера, однако.

* * *

Но на следующий день им было суждено поругаться еще сильнее.

И поругались они принципиально. Идеологически они поругались. Из за украинства и россиянства.

 

18

Впрочем, сюжет о взрывах в тот день смотрели не только на семейном обеде в доме сестры Николая Козака, смотрели эту программу и в штабе избирательной компании Юрия Ильченко и его жены Катерины Чумак.

И если в доме Марины и Ивана взрывы в предместьях Запорожья вызвали тревогу и озабоченность, то в сдвоенном «люксе» отеля «Премьер Палас», где расположился штаб избиркома Юрия Владимировича и его супруги, сюжет посвященный этому событию, равно как и последующие сообщения корреспондентов, вызывали только взрывы смеха общий прилив радости и восторгов.

Ну и правда, разве можно было сдержать искреннего восхищения, по поводу абсолютной тупости и интеллектуальной импотенции конкурентов?!

Ну, что ни сюжет в программе новостей — то обязательно очередное свидетельство мозговой несостоятельности и слаборазвитости мозжечков у всех этих… и у Кушмы, и у Янушевича… Ну как над ними не поржать, как не поизмываться над ними?!

Впрочем, и компания хорошая в «Премьер Паласе» собралась. Помимо самих Юрия Владимировича и его красавицы-жены Катерины Чумак, были тут и сын Ильченко от первого брака — Андрей, и помощник Майка Боуна Слободан Ивонарич, и дорогой грузинский гость Гиви Бикерия, а также друзья Андрея Ильченко — адвокат Лёня Рибко и профессиональный боксер Дима Кибкало.

Гиви с чисто грузинской широтой души привез хорошего вина, настоящих «Мукузани» и «Цинандали». Вино было в больших десятилитровых бутылях, для того, чтобы не разбились, по-деревенски обвитых вязаной сеткой из белой соломы. В больших, тоже деревенских, корзинах было и грузинское угощение — фрукты и пшеничные лепешки.

— С этим вином, успех нашей бархатной революции роз нежно перетечет в сердца наших украинских братьев, — приложив руку к груди и артистически кланяясь, сказал Гиви и выпил бокал красного вина.

— Ну, с такими конкурентами, — кивая на телеэкран и улыбаясь, подхватила Катерина Чумак, — с такими конкурентами, как этот косноязычный Янушевич, и с такими друзьями, как Гиви и Слободан, мы выиграем все сражения.

А тут как раз показывали, как Кушма отчитывал Янушевича.

— Ну, поглядите на этого уголовника, — со смехом, указывала на экран, Катерина, — он в косноязычии может и с русским послом с этим Чорноморовым посоревноваться, двух слов связать не может!

— А вы читали его автобиографию? — радостно встрял в беседу адвокат Лёня Рибко, — он в слове профессор три ошибки сделал.

— А судимость свою совершенно по-дубовому умолчал, как будто ее и не было, — подхватил Андрей Ильченко, — и где он только выискал таких советничков!

— Полный непрофессионализм, — кивнул Юрий Владимирович, — складывается такое впечатление, что мы победим без особых усилий.

— А вон, смотри, смотри, тебя показывают, — подтолкнув мужа, вскрикнула Катерина Чумак, — и в том малиново-белом галстуке, что я тебе из Нью-Йорка привезла, очень красиво!

— Ха! Смотрите-ка, и показывают-то по каналу, что всегда считался про-янушевическим! — отметил адвокат Лёня, — они полные идиоты, платят деньги телевизионщикам, чтобы те рекламировали нашего кандидата.

— За их деньги нам рекламу делают, — самодовольно улыбнулся Юрий Владимирович и нагнувшись к жене, поцеловал ее в шею за ушком, — это тебе за галстук, — пояснил он значение своего жеста.

— Ну, так я недаром на счастье его выбирала, — торжествующе оглядев присутствующих, сказала Катерина Чумак, — в бутике Fabulous на твенти секонд стрит покупала.

— Тихо, Березуцкий из Лондона звонит, — подняв к потолку палец и призывая всех к тишине, воскликнул Ильченко.

— Максим Еленский, — улыбаясь, поправил Юрия Владимировича Бикерия, — к нам в Грузию он как Максим Еленский приезжает.

— Да, Борис, хорошо, Борис, отлично, Борис, — коротко отвечал Ильченко на неслышимые остальной публике и судя по паузам между ответами, пространные речи лондонского миллионера, — я учту, Борис, спасибо, Борис.

— Что он сказал? — поинтересовалась Катерина, — когда Ильченко дал отбой.

— Дельную вещь посоветовал, — в задумчивости почесав за ухом, сказал Юрий Владимирович, — Борис напомнил, что грех не воспользоваться шумихой связанной с арестом Павло Лазаренко.

— Гениальная голова у этого Березуцкого, — прицокивая языком и выразительно подняв брови, заметил Бикерия, — наш Еленский из любого события выгоду извлекает.

— Верно, надо перевести стрелки на Янушевича, — подхватил адвокат Лёня Рибко, — дадим журналистам материалов, что Лазаренко, в тех аферах по газпрому, что ему инкриминируют американцы, был связан с Янушевичем.

— Это и без того известно и не так сильно сработает, — возразил Бикерия, — Янушевич открестится, скажет, что с Лазаренко многие в правительстве связаны были, надо по другому, надо пустить информацию, будто Лазаренко оттуда, из тюрьмы призвал поддержать Янушевича, тогда такая поддержечка обернется хуже иной подножечки…

— Голова! — одобрительно воскликнул Андрей Ильченко, — ну, просто грузинская мудрая головушка!

— Давай, Лёнечка, займись-ка этим, — Катерина Чумак обернулась к адвокату Рибко, — давай, займись-ка журналистами, пусть завтра же напишут, что Лазаренко агитирует голосовать за Янушевича.

— Ха-ха! Уголовник Лазаренко голосует за уголовника Янушевича, — рассмеялся Юрий Владимирович, — господа избиратели, голосуя по совету Лазаренко, вы делаете правильный уголовный выбор!

— Слушай сюда, Лёнечка, — Катерина Чумак снова обернулась лицом к адвокату, я еще хотела тебе сказать, займись-ка срочненько оформлением авторских прав на всю брэндовую символику нашей компании.

— А на кого авторские права оформлять? — поинтересовался Лёня, — на кого персонально?

— На Андрюшу, — не раздумывая ответила Катерина Чумак, — на Андрея Юрьевича Ильченко все права оформляй.

— Смотрите, как раз, будто по нашему заказу сюжетик, — снова указывая на экран телевизора, воскликнул Андрей, как будто Березуцкий на наше телевидение позвонил и этот сюжет заказал!

В рамке телеэкрана, тем временем, диктор с дежурной усталостью деловито вещал, — Працюючи на чолі уряду звинувачувався опозиційною пресою в монополізації газового ринку України, кримінальній корупційній. Вважався лідером конкуруючої групи так званого Днiпропетровського клану.

— Глядите-ка, весь телеэфир сегодня за нас! — удивленно заметил Ильченко. И тут на столе снова мелодично затенькал телефон.

— Опять «Берёза» звонит? — угадала Катерина Чумак.

— Он, — тихонько кивая жене, ответил Ильченко.

— А вам, между прочим, известно, что авторство дизайна государственной символики Третьего Рейха принадлежало самому Адольфу Алоизовичу? — делая какие-то пометки в своем органайзере, и обращаясь ко всем присутствующим, спросил адвокат Лёнечка Рибко.

— Так он сам художником был, — сказал Бикерия.

— Кончайте болтать, — прервал их Ильченко, кладя телефончик обратно на стол, — наш лондонський мудрец еще одну идею подкинул.

— Говори, — глядя на мужа, сказала Катерина Чумак, — не тяни кота за хвост.

— Предлагает подбросить в предвыборную прессу слухи о покушении на меня неких спецслужб.

— Кремля! — выпалил Андрей.

— Ну, не Алмааты же! — с упре ком глядя на Андрея, заметил Бикерия.

— А что! Это была бы неплохая тема, — задумливо почесывая в затылке сказал адвокат Лёнечка.

— Диоксин, — проронил молчание, безмолствовавший до этого серб Слободан Ивонарич.

— Что? — дуэтом в голос переспросили Андрей Ильченко и Катерина Чумак.

— Пусть нашего кандидата отравят диоксином, — спокойно сказал Слободан, — всему миру известно коварство советского и русского КГБ, они запросто могут и диоксином, и чем-нибудь радиоактивным.

— Я не хочу, — с сомнением сказал Юрий Владимирович.

— Надо, Юра! — назидательно сказала Катерина Чумак, — надо, дорогой.

И все с сочуственно поглядели на главного кандидата.

 

19

Снова была пятница.

На этот раз чаю на веранде не было. Генерал Колея хворал. Но болезнь — не причина, чтобы отменять значимые встречи, а контакты со своим крестником, Владимир Семенович почитал за очень и очень важные.

— Что, Владимир Семенович, остеохондроз? — участливо поинтересовался Николай, входя в кабинет учителя и найдя его лежащим под пледом на кожаном диване, что стоял поодаль от старинного, принадлежащего еще отцу Владимира Семеновича, письменного стола со столь же старинными, почти антикварными принадлежностями: мраморным письменным прибором с бронзовыми чернильницами, исполненными в виде довоенных танков тридцатых годов, настольной лампой, в виде бронзового красноармейца в буденовке с винтовкой и знаменем и столь же старинных подставочек, пресс-папье и прочих безделиц-финтифлюшек, утративших в наш просвещенный век свое первоначальное назначение.

— Да, ты вот доживи до моих лет, Николай, тогда мы поглядим на тебя, — кряхтя и охая, генерал попытался было подняться на диване, чтобы пожать Козаку руку, но Николай остановил его.

— Лежите, лежите, Владимир Семенович, не вставайте.

Николай знал, что в Афгане генерал падал в сбитом душманами вертолете. В отчетах это называлось, «вертолет совершил жесткую посадку на авторотации винта». Но на самом деле, эта жесткая посадка на авторотации, представляла собой натуральное падение вертолета Ми-8 с высоты почти двухсот метров, когда «духи» из замаскированного в ущелье ДШК, полоснув короткой очередью, попали сразу в обе турбины вертушки-«пчелки» и та только чудом и виртуозным фартом бывалого майора-пилота, избежала того, чтобы не закувыркаться, упав на косогор, но грохнулась на все четыре колеса шасси прямо на дно ущелья. Тогда-то и Владимир Семенович и получил трещину в позвонке, да межпозвоночную грыжу к трещине вдобавок. Два месяца в Душанбе, а потом уже в московском госпитале лежал. Оперировался. Думал, что спишут уже в запас, но понадобился. Не списали. Как раз после госпиталя звание генерал-майора, вместе со звездочкой Героя и получил.

— Ты мне скажи, что ты в Запорожье делал? — строго и с хитрецой спросил генерал, когда Николай уселся на предложенном ему стуле.

— Как что? — удивился Николай, — у меня там родители. Мать, отец. И потом, я на разбор инцидента со взрывом боеприпасов на полигоне ездил.

— Ты не финти, Николай, — буркнул генерал, — склады там повзрывались как раз, когда ты там уже был, так что, в иные годы, сам знаешь, мы бы могли на тебя и организацию этой диверсии потом навесить, и расстрелять.

— Это не была диверсия, — обиженно пробасил Николай, — это было обычное головотяпство наших военных.

— Знаю, — недовольно проворчал Колея, — а вот кабы посмотреть на вопрос с точки зрения кому эти взрывы были выгодны, да вернуть бы утраченные былые традиции работы контрразведки, тогда можно было бы тебя, Колька, арестовать.

Николай отлично знал эту манеру генерала мрачно шутить, вспоминая жесткие нравы и приемы работы контрразведчика в боевых условиях Афгана, или те, более ранние времена, когда и взаправду, любого офицера их системы можно было и заподозрить в измене, и даже придать военно-полевому суду, но, тем не менее, по правилам этой принятой между ними игры, Козак не должен был относиться к угрозам, как к шутке. Козак доложен был воспринимать все всерьез, ожидая, покуда генерал сам переведет все в шутку.

— Мне эти взрывы были невыгодны, Владимир Семенович, — вздохнув, сказал Козак, — я на Янушевича работаю, а ему как раз за это Кушма хвоста накрутил, да и в предвыборной борьбе на этом бардаке премьер только очки потерял.

— Вот-вот, и я про то говорю, — согласно кивнул генерал, — если ты действительно работаешь на Янушевича, а не на кого-то другого.

И Колея искоса и очень внимательно поглядел на своего ученика.

— Но ведь ты не работаешь? А?

Тут как раз наступил момент, когда генерал решил ослабить накал интриги, шедший от его шуток.

— Ладно, расслабься Коля, это я к тому, чтоб ты внимательно и тщательно думал, чтобы размышлял, почему Янушевич проигрывает, причем, проигрывает не шибко-то умным противникам, — вздохнув, ослабил хватку Владимир Семенович.

— Проигрывает? — переспросил Николай.

— Бездарно, по всем пунктам проигрывает, Коля, — подтвердил генерал, — и скоро у нас будет американский президент, можем нас друг дружку с этим поздравить.

— Это Ильченко что ли американский президент? — спросил Николай.

— А что же он, монгольский что ли? — ехидно переспросил генерал и ойкнул от сдавившей позвоночник боли, — чай не в монгольское посольство по шесть раз на дню звонит, а в американское.

— Ну, хорошо, — нервно кашлянув, начал Николай, — а мне то что вы посоветуете делать, если Янушевич пролетит, как фанера над Берлином?

— Над Парижем, — поправил его генерал.

— Да, над Парижем, — согласился Николай, — так мне то куда прикажете потом подаваться? Не к американскому же, как вы говорите, президенту?

— Нет, не к американскому, — кивнул с дивана Колея, — но место работы, видимо придется сменить.

— Ну, а вы, — сглотнув комок в горле, спросил Николай, — а вы сами на кого ставите?

— Я? — переспросил генерал, и улыбнувшись, сказал, — я тут давеча смотрел передачу по России, по спутниковой тарелке, там журналистка интервью у Аушева, у президента Ингушетии брала, у генерала и Героя Союза, между прочим, так вот, этот, в общем-то оппозиционный и независимый от Москвы парень, он там на телевидении немного расчувствовался, Афган вспоминая, ну и рассказал, как они на разведку в горы развед-взводом ходили и на тропе лоб в лоб, нос к носу с таким же развед-взводом душманов повстречались…

— Ну, — нетерпеливо перебил Николай.

— Вот и журналистка, та тоже, Руслана Аушева спрашивает, мол, так кто же победил?… — генерал взял многозначительную паузу и выждав, закончил рассказ, — и Аушев ей с улыбкой ответил, — известно кто! Советская армия победила… Ты понял, Коля? Оппозиционный и независимый от Москвы Аушев про Советскую Армию с тоской вспоминает.

— Я понял, — ответил Николай.

Он и правда, многое начинал понимать. Не зря, нет, не зря, возился с ним генерал.

 

20

Суровый шахтерский нрав Клюева иногда прорывался наружу даже сквозь его с деньгами и положением приобретенные лоск и надменность богатого человека, носящего на плечах пиджаки от «трусарди» и ездящего на «майбахе». Вот и теперь, не дожидаясь, покуда какая-нибудь из не слишком расторопных секретарш вернутся из курилки, куда вместе с водителями Левочкина и Янушевича они удалились еще минут десять тому, и сам полез в хозяйство Оксанки и Олеси, и там, гремя баночками и скляночками, чертыхаясь, нашел какой-то пакет из которого, предварительно понюхав, сыпанул прямо в чашки — себе и Левочкину.

— Ну, Дима, ты эти шахтерские свои ухваты-то придержи, отвыкай, здесь не в забое, чтобы в алюминиевой кружке чай заваривать, да под тормозок* — забрюзжал Левочкин.

— Тоже мне, интеллигенция нашелся, — хмыкнул Клюев, наливая себе кипятку прямо в насыпанный им в кружку чай, — ишь! Купил себе докторскую диссертацию и сразу в дворяне себя записал, подумаешь! А я и не скрываю, что я парень шахтерский…

— Правильно, это имидж хороший, — поддержал товарища Янушевич, — наши ребята в трудовом Донецке и в рабочем Запорожье именно за таких голосовать станут, а не за умненьких мозгляков, что чай из пакетиков, да с китайскими церемониями пьют.

— Через рощи шумные, и поля зеленые, вышел в степь донецкую, парень молодой, — с показной бравадою, помешивая ложечкой свой свежезаваренный чаек, затянул Клюев, — мы ребята с шахты, мы ребята надежные!

— Во-во, — это как раз, то, что надо в нашем имидже моей команды, — похвалил Янушевич.

— Кстати, Витя, ты видал новые имиджевые плакаты? — спросил Клюев.

— На которых «Янушевич — надежен»? Видал, — кивнул Янушевич, — мне понравилось. Как думаешь, Левочкин?

Наконец, накурившись, вернулись Олеся с Оксанкой.

— Виктор Васильевич, к вам там Воздвиженский просится, он на сегодня не записан, что ему сказать? — детским голоском залепетала длинноногая волоокая Оксанка.

— Воздвиженский? — недоуменно приподнял брови Янушевич.

— Ну, тот, помнишь, у меня в Днепропетровске его еще Козак с собой притащил? Ну, москаль этот, что в Крыму туризм строит! — подсказал Клюев.

— А! — хлопнул себя по лбу Янушевич, — забавный шкет, еще мне советовал, как избирательную кампанию вести, пусти его, Олеська, но не сразу, нехай там посидит в приемной минуток сорок, а потом запускай.

* * *

Евгений Васильевич Воздвиженский покорно сидел в приемной и листал глянцевые журналы. Томная и исполненная высокомерия Оксана, как большое одолжение, принесла Воздвиженскому чашку чаю.

— Долго там у Виктора Васильевича совещание еще идти будет? — превозмогая неприязнь к этой высокомерной девчонке, спросил Воздвиженский.

— У Виктора Васильевича совещание с имиджмейкерами, — слегка запинаясь на трудно выговариваемом слове, ответила девица.

За сорок минут сидения в низком кожаном кресле в большой приемной Янушевича, Воздвиженский перечитал все журналы, преимущественно глянцевые с рекламой красивых автомобилей, дорогих часов, дорогой парфюмерии и столь же дорогого туризма в жаркие страны.

Несколько раз двери в кабинет Янушевича приотворялись, и оттуда слышался громкий смех. Воздвиженский с надеждой вскидывал голову, но это были ложные открывания дверей, это Олеся или Оксана вносили туда чай или кофе и выносили оттуда пепельницы с окурками.

На сороковой минуте ожидания мимо охранника и мимо стойки секретарш, даже не поглядев в сторону измученного сидением и ожиданием Воздвиженкого, прямо в кабинет проследовала пара. Мужчина и женщина. Судя по тому, как свойски они кивнули обеим секретаршам, и по тому, как секретарши даже не потрудились пойти предупредить Янушевича о гостях, эти двое были здесь в доску своими.

— Скажите, а эти господа надолго? — не выдержав, спросил Евгений Васильевич.

— Это как раз имиджмейкеры приехали, — закатив глаза, де «как меня достал этот душный москаль», ответила Олеся.

— Так, а до этого с кем Виктор Васильевич совещался? — изумился Воздвиженский.

— А до этого у него Клюев с Лёвочкиным, — ответила Олеся, — вас позовут, вы не переживайте, я про вас доложила.

Воздвиженский по третьему заходу принялся изучать картинки «вольво» и «ауди», а Олеся принялась шептаться с Оксаной, обсуждая, как и что надеть на концерт певички Русланы во Дворце Спорта в эту субботу.

* * *

Захлебываясь восторгами собственной незаменимой значимости, имиджмейкеры докладывали.

— Растяжки со слоганом «Янушевич надежен» будут висеть по самым важным магистралям уже завтра, — сказала Ганна Герман.

— Наружка у нас вообще хорошо схвачена, — добавил ее помощник, — портреты со слоганом на брандмауэрах и на тумбах по городу, потом в метро на лайт-боксах, стикеры в метро и в вагонах пригородных электричек.

— Добро, — довольно кивал Янущевич, — хорошая работа.

— Тебе бы, Витя, полностью перейти на украинский, — посоветовал Лёвочкин, — а то эти, Ильченко у западненских за то и славятся.

— Перейду, дай срок, — кивнул Виктор Васильевич, — не так прытко, а то подозрительно даже выйдет, еще вчера по русски шпарил, а теперь…

— Нет, ты не понял, — встрял Клюев, — ты и в Донбассе теперь выступать будешь, говори только по ридной мове.

— Ладно, — отмахнулся Янушевич, — вам, оно, может и виднее.

— И ни в коем случае более не ссылайтесь на Москву, — добавила Ганна Герман, — это не нравится избирателям, им оскорбительно, и что Москва давала дотации на повышение пенсионерам, и что дисконт по газу дала…

— Ну, это я и сам без тебя понимаю, — махнул рукой Янушевич.

— И еще, — сказала пресс-секретарь, — Ринат Ахметов звонил, сказал, что с деньгами все нормально.

— Хорошо, а ролики для теле-еле как? — спросил Янушевич.

— Ролики завтра-послезавтра пришлют, ротацию по каналам тэ-вэ мы уже оплатили.

— Виктор Васильевич, — просунула голову в кабинет волоокая Олеся, — там что этому Воздвиженскому из Москвы сказать? Он уже второй час там сидит.

— А? Ну, зови, — кивнул Янушевич, — посмеемся…

И посмеялись.

Давно Воздвиженский не чувствовал себя таким оплеванным.

Только он начал было излагать свой план с параллельным референдумом, как имиджмейкеры откровенно стали поднимать Евгения Васильевича на смех.

— Ну, снова поехала Москва учить, как запрягать! — шлёпнув себя по ляжке, выкрикнул Левочкин, — тоже мне, Глеб Повлонский нашелся, у нас своих Погребинских на это хватает, вашего Гельбаха только что выгнали, теперь вот разве тебя еще обратно в Москву выслать!

— Вы же проиграете, — бессильно опустив руки, тихо сказал Воздвиженский, вы неадекватны, вы не понимаете.

— Чего мы такого здесь у себя дома не понимаем, что ты из Москвы там себе понимаешь? — вскричал Клюев.

— То, что вы только лишь вторично реагируете на движения ваших политических соперников, а инициатива при этом полностью у них, поэтому, вы проиграете, — шептал Воздвиженский.

Ему было больно и обидно. Обидно и больно. За потерянное время. За потраченные деньги. За то унижение, которому эти не очень умные люди подвергли его.

— Все, ноги моей больше у них не будет, — твердо сказал себе Евгений Васильевич выходя из штаба Янушевича.

На улице шел дождь.

Даже ливень.

Сильный-пресильный ливень.

* * *

— Ну, все! Перечисляй бабло, тушонка в Ванкувере уже в порту на пирсе в контейнерах. Ждет погрузки. Переводи бабло срочно, понял?

Это звонил Ксендзюк. И надо было действовать.

Ну так и что же? — сам себя спросил Воздвиженский, — вся жизнь это борьба, так ведь нас учили!

 

21

Алла была снова в Москве.

Ничего не успевала.

Надо бы и к врачу сходить, да где там!

Некогда даже к маме заехать — гостинцев киевских ей отвезти.

Главный дважды ставил ее украинские материалы на полосу. И практически ничего не правил и не выбросил. Но теперь, чтобы читателю газеты картина стала бы ясней, главный попросил Аллу съездить — взять интервью у Марата Гельбаха.

Алла ехала теперь в такси и сидя на заднем сиденье желтой «волги», выстукивала на ноутбуке свои вопросы к Марату…

И первым из них был: «почему вас выгнали из предвыборного штаба Янушевича»?

— Вопрос хороший. Почему? Во-первых, наверное потому, что это не такие демократические выборы, как нам бы хотелось, — хриплым, простуженным голосом стал отвечать Марат, как только Алла, наконец, смогла задать этот вопрос, — нам было обещано, что это будут самые свободные, самые непредсказуемые выборы в украинской истории. Но мы видели лишь самые дорогие выборы. При таких деньгах, которые были потрачены на выборах, а Украина, говорят, опередила, всего лишь, Европу и США по затратам, сама дискуссия была бы значительно интереснее. А работать, когда соревнуются одними лишь деньгами не так интересно. Ведь совсем не было дискуссии по экономическим проблемам.

Компания была пропагандистской и не интересной. Ни одна украинская партия или блок не предложили России свою программу сотрудничества.

Марат лежал больной. Грипповал, не адаптировавшись еще к смене климата. И, наверное, к темпу жизни тоже.

Ноги его были укрыты пледом, а горло повязано шерстяным шарфом.

— Как вы оцениваете предвыборный марафон Виктора Янушевича. Ведь с ним работали американские политтехнологи, — спросила Алла.

— Я бы не хотел критиковать других, чужих политконсультантов. Это не корпоративно. Я не хочу обсуждать политтехнологов Янушевича. Но даже на начальном этапе, где я приложил свои скромные силы и способности, было много ошибок, на которые я указывал, но мне жестко ответили, чтобы я не вмешивался.

— Например? — спросила Алла.

— Янушевич и его люди не коалиционны, так с Витренко они мешали друг дружке борясь за одних и тех же избирателей…

— Дальше, — не поднимая головы от клавишей ноутбука, просила Алла.

— Он плохо сориентировался в отношении левых сил…

— Еще!

— У него не было ясно и последовательно сформулированной межнациональной политики и политики в отношении Москвы, что не позволило до конца собрать распыленные между партией регионов и между колеблющимися за левых или за правых…

— Еще, — просила Алла, а ее пальчики так и мелькали по клавишам.

— Не сделал ставку на молодежь, рассчитывая, что его основа — это работяги из восточных регионов, принимал в свой стан перебежчиков, не использовал в полной мере ошибки штаба Ильченко…

— Ну, а подробнее, — подняв свои красивые глаза на захворавшего Марата, попросила Алла.

— У Янушевича большая проблема присоединения новых групп, союзников. Многие те, кто ушли к Юлии Тимоченко или к Александру Морозу могли бы быть перехвачены Партией Регионов.

— Ваш прогноз, значит ли это, что Янушевич проиграет?

— Легко представить те силы в нашем демократическом российском обществе, которые были бы в этом заинтересованы. Это рекламный бизнес, это политические консультанты, и, конечно, журналисты. Насколько я знаю, теневые бюджеты украинских СМИ просто космические. А что может быть примером? Вперед выходят одни силы, а участвовать в коалициях предлагают другим. Я был у Савика Шустера на передаче Свобода слова. Он стал хуже ее вести, чем в Москве. Формат передачи потерян, в ней нет политических дебатов, в ней много оскорбляют лично друг друга. Революция должна давать эстетическую прибыль для общества. Должны появляться новые голоса, новые стили, новые образы. Ничего в Украине этого нет. Я думаю, все кончится плохо.

— Ну, вы поправляйтесь! — ласково положив руку поверх пледа, укрывавшего больного Марата, пожелала Алла.

Она собрала свой ноутбук и уже выходя, подумала, что ей бы теперь было обязательно… Даже необходимо переговорить с Колей. С Николаем Козаком.

С Коленькой.

И тут Алла вдруг вспомнила песенку, что бабушка Наташа пела ей в детстве:

— Коля, Коля, Николаша!

На край света я с тобой!

 

22

— Васька, вставай!

— А который час?

Василий скорчил недовольную рожицу. Он лежал лицом в измятую подушку и ступни его ног, а также крепкое от непрестанных занятий в фитнесс-зале загорелое плечо торчали из под одеяла.

— Который час? — недовольно переспросил Василий.

— Уже десять, — ответила Анжелка, — мать звонила. Она сейчас заехать хочет. Так что, уматывай к себе, любимый.

Вот оно пагубное следствие жизни в примаках!

У Васи Воздвиженского была своя, съемная квартира в Соломенском районе Киева, но Анжелка никогда и ни за что не желала там оставаться на ночь, под капризным предлогом, что там ей, видите ли неуютно. А у самой Анжелки была превосходная сто метров квадратных квартирка-студио в пентхаусе на Крещатике, которую мама подарила ей на восемнадцатилетие и заодно, по поводу поступления Анжелки в Киевский университет. Так что, любовь молодые крутили на Анжелкиной территории. А с чужого коня и посреди грязи долой.

— Ты что? Не слышал? Мать через час заявится, так что, собирайся, милый, двадцать минут на сборы.

Вася знал, что мать Анжелки — знаменитая политическая тигрица и бизнес-вумэн Юлия Тимоченко мягко говоря, не одобряла сердечный выбор своей дочери. И поэтому, уязвленный Василий, отвечал своей условной теще холодным сдержанным английским презрением.

— Мне кофе в постель и нежного орального сексу, — из подушек лениво промычал все еще недвижимый Василий.

— Я тебе сейчас горячего кофе на спину выплесну, если тут же не поднимешься! — уже почти сердито прикрикнула Анжелка.

Она уже пол-часа, как встала, приняла душ и оделась в полосатый «а-ля кот матроскин» спортивный купальник для шейпинга. При ее длинном худом теле и длинных ногах, поперечные полоски немного полнили Анжелку и поэтому, такой купальник ей нравился. Она считала его «секси».

— Ну, а как же оральные ласки? — проканючил Василий.

— Если через пол-часа не уберешься, получишь хорошего пендаля от маминых охранников, — хмыкнула Анжелка, бросая Василию его джинсы и футболку с надписью «наркотику — ТАК», в которых еще сегодня ночью, после концерта Русланы в Спортивном дворце, Вася отплясывал потом с Анжелкой в дискотеке бара «З ранку до ночi» на Сагайдачного 6.

С явным неудовольствием на лице, Вася сел на край огромной кровати-сексодрома и принялся натягивать джинсы.

— Ну, пива то хоть принеси, — скорчил рожу Василий, — не будь совсем свиньей.

— По дороге к себе на Соломенки пива попьешь, давай, собирайся быстрей, мать сейчас придет, скандалу давно не видал? — делая плие и прот-де-бра, тараторила Анжелка.

Но скандала избежать-таки и не удалось.

С грозной мамой-Юлией Вася столкнулся внизу в вестибюле, когда выходил из лифта.

Машинально сказал ей «здрасьте» и поспешил прошмыгнуть мимо двух рослых — ну, пря-таки из фильма «люди в черном» охранников мадам Тимоченко.

— Ты все с этим москаленком таскаешься? — с порога, ни здрасьте-ни досвиданья, начала прессовать маман.

— Что за тон, что за выражения, мамуля! — изобразив на лице невинное недоумение, вскрикнула Анжела.

— Я этого твоего Ваську возле лифта внизу повстречала, — строго глядя на дочь, сказала мадам Тимоченко, — он от тебя, как какой-нибудь поручик Ржевский из борделя утром с похмелья выкатывается, меня перегаром обдал, мне дурно стало.

— Мама, ты грузишь, — фыркнула Анжелка и принялась продолжать свои экзерсисы — все эти плие, батманы, порт-де-бра и фуэтэ.

— Я тебя еще не так нагружу! — повысила голос мать, — ты меня еще узнаешь.

— Ну, чем я тебе не угодила? — со страдательной дрожью в голосе спросила дочь, продолжая между тем выбрасывать вбок и вверх длинную ножку в вязаных гольфах.

— Я тебе повторяю, — с усталой настойчивостью методичного молота или копра, повторила Юлия Тимоченко, — брось этого своего Ваську.

— Кота Ваську? — прыснула несерьезная дочка.

— Я тебе сейчас реально по морде надаю, ты меня выведешь! — уже не на шутку разозлившись, вскипела мать, — я тебе всю твою рожу изобью и в деревню Хуторочки к бабке Прасковье на лето отправлю, увидишь у меня Лазурный берег и Кот-д-Азюр с Монако и Малибу!

— Ты что, мА! — испугавшись и прекратив свои батманы, вскрикнула Анжела.

— Я не шучу, я тебе на полном серьёзе заявляю, — громко, даже слишком громко сказала мать, — оставь Ваську Воздвиженского, меня он по-ли-ти-чес-ки не устраивает, понятно?

— Что значит по-ли-ти-чес-ки? — недоуменно пожала плечами Анжела, — я не понимаю, мА!

— Что тут непонятного! — всплеснув руками, Юлия Тимоченко воздела очи к высокому потолку студии, как если бы это были голубые небеса Испании, а сама она — святой Бригиттой или кающейся Клементиной Тобосской, — мне не нужен зять москаль, мне с Россией никаких родственных связей не надо. Меня там кроме уголовного суда ничего хорошего не ждет. Ты что? Хочешь, чтобы нас с тобой потом разлучили? Ты этого хочешь? — в глазах мадам Юлии появились неожиданные слезы.

— Мама, я не хочу, — бросаясь к матери и обнимая ее за плечи, — вскричала Анжела, — я не хочу, чтобы разлучали.

— Вот, — уже не скрывая слез, всхлипывая заговорила Тимоченко, — если бы ты вышла замуж за американца, да если бы сразу там родила, то у меня появилась бы лишняя юридическая спасительная зацепочка, у меня ведь здесь, ты даже не знаешь, сколько у меня здесь врагов, и каждый так и хочет, так и норовит меня засадить в тюрьму.

— А что? Разве есть за что? — испуганно спросила Анжела.

— Ты еще глупенькая у меня, — поглаживая Анжелу по спине, сказала Юлия, — у меня миллион врагов здесь, а в Москве и в России у меня три миллиона врагов, так зачем же ты меня подставляешь, доча?

— Я тебя подставляю? — испуганно изумилась Анжела.

— Подставляешь, — кивнула мать, — если будешь и дальше крутить любовь с москаленком, то ты меня и подставляешь и лишаешь меня резервного «шелтер».

— Чего? — переспросила Анжела.

— Глупая ты, — не удержалась Юлия, — если я здесь не усижу, если провалюсь с выборами, если иммунитета не будет, то меня засадят. В тюрьму засадят, ты это понимаешь?

Анжела молча с испугом глядела на мать и недоуменно хлопала длинными ресницами.

— У Ильченко жена американка, Саакашвили сам наполовину американец, за ними, случись что, морпехи США на вертолетах прилетят и их заберут, а я! — глаза матери снова наполнились слезами, — а я и ты в таком случае что? На растерзание толпе?

Лицо Анжелы вдруг тоже скривилось в рёве, — мама! Неужели все так плохо? — воскликнула она, бросаясь матери на грудь.

— Пока не так плохо, — отстраняя дочь, уже спокойнее сказала Юлия, — но может статься, что будет плохо. И чтобы такого не случилось, ты должна немедленно дать отставку своему Василию и…

— И что еще? — всхлипывая, спросила Анжела.

— И выйти замуж за нормального парня, — подвела черту мать, — за американца.

* * *

В больнице Воздвиженский переговорил с главврачом и с заведующим отделением, где лежала Галочка.

— Дела не очень хорошие, — сказал зав отделением, — у больной сепсис, требуется серьезное лечение.

— Я готов помочь больнице деньгами, — сказал Воздвиженский, — вы только сделайте все, что требуется.

— Мы и без того, делаем все что требуется, — сказал главврач, — но от материальной помощи не отказываемся.

— Дайте мне банковские реквизиты больницы, — попросил Евгений Васильевич, — я завтра же сделаю перевод на сто тысяч гривен.

— Она вам кто? — поинтересовался зав отделением.

— Секретарша, — коротко ответил Воздвиженский.

— А-а-а, тогда понятно, — дуэтом в один голос протянули зав отделением с главврачом и оба многозначительно переглянулись.

 

23

Алла на этот раз не полетела, а поехала поездом с Киевского вокзала.

— Что-то леталка отказывать стала, — пожаловалась она главному, — бояться я что-то стала.

— Это у тебя от того, что ты влюбилась, — сказала присутствовавшая при разговоре Ленка Асланян.

— Может, Ленка и права, — про себя думала Лисовская, когда поезд лихо на скорости проехал Нарофоминск. В купе на ее левой нижней полке лежал открытый ноутбук. Но что-то не работалось. И когда поезд со свистом пролетел Малоярославец, Алла взяла мобильный телефон, решив позвонить Николаю.

— Встретишь? — спросила она его.

— Встречу, — ответил Николай

* * *

Николай встретил с розами. Красивой Алле и до этого часто дарили цветы, но ей никогда не было так приятно получать их, как теперь.

— Спасибо, милый, это мои любимые, — сказала Алла, целуя Николая в щеку, — а почему не брит?

— Извини, дорогая, но столько работы, сегодня еще не ложились, ночь на ногах, — с виноватым видом, ответил Козак.

Он отвез ее в гостиницу, и прежде, чем разрешить возлюбленному завалить себя в большущую кровать, Алла все же заставила его побриться.

— Ты меня всю расцарапаешь, — гладя милое лицо и заглядывая в любимые глаза, — сказала Алла.

И потом была вознаграждена.

— Говоришь, ночь до этого не спал? — с иронией спросила Алла, когда они оба едва живые от счастья отвалились друг от друга, — жеребец! Ну, ты и даешь, мужчина… Мой мужчина…

* * *

За завтраком Алла перешла к серьезному разговору, который она припасла для Николая еще в Москве после разговора с Маратом Гельбахом.

— Яичница с салом? — красиво изогнув бровку, приятно изумилась Алла, когда Николай принес их общий поднос с набором яств. В гостинице на завтрак был шведский стол, и устало сев за свободный столик, Алла полностью доверилась на вкус и выбор своего любовника.

— А еще мюсли с молоком, сок, круасаны и кофе, — расставляя еду перед своей девушкой, весело пояснял Николай.

— Ну и что? Этакая смесь франко-украинской кухни? — хихикнула Алла.

После секса у нее было отличное приподнятое настроение.

— Нормальный европейский завтрак, — пожав плечами, удивился Николай, — мы же Европа, и даже более, чем Москва, между прочим.

— А я тебе свою статью, вернее мое интервью, которое я у Гельбаха позавчера взяла, привезла, — протягивая Николаю свежий номер своей газеты, сказала Алла.

— Марата? — переспросил Козак, — так мой шеф его рассчитал и уволил, ты разве не знаешь?

— Знаю, — кивнула Алла, — но в этом-то как раз большая ошибка Янушевича и всех вас, как его советников.

— Почему? — удивленно спросил Николай.

— Потому что вы потеряете не только Россию, но потеряете и Украину, — ответила Алла.

— Это отчего же? — делая лицо серьезным, но при этом не забывая уплетать яичницу, спросил Козак.

— Потому что твой Янушевич и ты вместе с ним проиграете эти выборы, и выпавшую из ваших рук Украину, подберут другие, но они уже распорядятся ею по-своему, будьте уверены.

Николай не стал говорить Алле, что буквально еще позавчера в пятницу, нечто подобное он слышал из уст своего учителя генерала Колеи.

— Тебе Марат напел, а ты и рада повторять, — хмыкнул Николай, допивая свой кофе.

— Марат тут ни при чем, если я говорю правду, потому как правда не обязательно персонифицирована на какого то политолога, ведь правда объективно существует вне мнения Марата или какого-нибудь вашего Максима Погребинского, — без запинки, как на экзамене по риторике, завернула Алла, — правда может нравиться или не нравиться, но она правда, и если Марат вам не нравился, это совсем не значит, что он говорил не правду.

— Хорошо тебе мозги там набекрень поставили, — покачав головой, сказал Николай.

— Нет, милый, это ты, как у нас молодежь на дискотеках говорит, «не догоняешь», — улыбнулась Алла.

— Ну и что? Какие выводы? — устало спросил Николай.

— А то, что тебе надо серьезно поговорить с твоим Янушевичем, — сказала Алла, — иначе, я рискую уже через пол-года иметь в твоем лице не высокопоставленного любовника, а простого безработного. А мне не нужен любовник без положения, я девушка рациональная и прагматичная.

— Хорошо, — согласился Николай, — я и сам, если честно, уже созрел для серьезного разговора с шефом, так что, твои доводы только добавили каплю на чашу весов.

— Ну, вот и хорошо, — улыбнулась Алла, вытирая салфеткой свой красивый ротик.

Завтрак.

Их прекрасный киевский завтрак подошел к концу.

 

24

Звонил Сипитый, сказал, что их местная прокуратура в возбуждении дела об изнасиловании Галочки Маховецкой, отказала.

— Наши местные менты с врачами скорой помощи написали, что у нее патологический пост-менструальный синдром, поэтому и кровотечение, — сказал Сипитый.

— Чего-чего? Какой синдром? — перебил его Воздвиженский.

— Месячные у нее, мол, с патологией, с отклонениями, потому и кровотечение, — тоже в раздражении заорал в трубку Сипитый, — а синяки и ссадины у нее, потому, мол, что купаться полезла в неположенном месте и со скалы в воду упала и о камни покорябалась.

— Ага, а они к ней в больницу ходили? Ее расспрашивали? — в возмущении кричал Евгений Васильевич, — они видали, какая она лежит?

— Слушай, не дави на меня, — сбавив тон, сказал Сипитый, — тут менты все на стороне татар, ты бы видел наших участковых, все бы понял.

— Хреново это все, — упавшим голосом сказал Воздвиженский, — если Галка инвалидкой останется, я себе этого не прощу, это ж я ее в командировку послал.

— Ты еще погоди, — не без злорадства заметил Сипитый, — если делу бы дали ход, как мне мой участковый сказал, меня бы как первого подозреваемого бы в СИЗО определили, а с тебя бы тоже подписку взяли о невыезде, будь спок, так что, это еще может и к лучшему.

* * *

Запил Воздвиженский не только из за этого.

Как то все сразу накатилось.

И все такое не пустяшное. Все прям за горло, за глотку хватающее.

Как только Евгений Васильевич вернулся в Киев из Симферополя, где в реанимации под капельницами все еще не приходя в сознание, лежала Галка Маховецкая, к нему в офис примчался сын Вася. Примчался не денег просить, а лучше бы он приехал денег просить! Но привело Васю его личное горе, причину которому теперь сын искал и нашел в отце.

— Это все ты во всем виноват, ты! — кричал Вася. Плакал и кричал. Кричал и плакал.

Евгений Васильевич никогда не видел сына таким. Даже, когда их с Васей Катя — жена Евгения Васильевича и мать Васечки, когда она погибла, Вася так не убивался, хотя и было ему тогда всего четырнадцать, но он не рыдал, как теперь.

— Вот, ведь, беда какая, — думал теперь про себя Воздвиженский старший, — надо же, как скрутила Ваську любовь!

Но он тут же подумал и о том, что оба они — Воздвиженские, судя по всему — однолюбы. Вот Евгений Васильевич, кроме Кати своей никого боле так не любил и никогда уже не полюбит. Наверное, и сын его Вася, тоже такой. В отца. Поэтому и слов утешения Васе, — мол, молод еще, найдет себе другую, — Евгений Васильевич говорить не стал. Сам ведь своей Кате замены не нашел, так зачем же сыну туфту гнать?

Поэтому и выслушивал все обвинения сына в свой адрес — молча.

— Это ты во всем виноват, что Анжелка от меня ушла, — сотрясаясь рыданиями, сквозь всхлипы, кричал Вася, — ее мать ее настроила так из-за тебя, потому что ты за Янушевича, а мать ее ведь в большой политике, она не может, чтобы дочка ее оказалась в стане врага. Ты во всем виноват, ты!

Евгений Васильевич молча выслушивал обвинения сына и воздерживался от того, чтобы обнять плачущего Васю и как то успокоить его, опасаясь, что тем лишь только усилит его истерику.

— Ты в тот раз даже денег мне не дал на рекламу моего нового проекта, когда мы с Анжелой к тебе приезжали, — зло сверкая блестящими от слез глазами, — выпалил Василий, — а если бы тогда не пожадничал, мы бы с ней сейчас в Москве рекламу Русланы снимали, и мать Анжелку не подговорила, может, тогда.

— Слушай, Вася, — нарушил молчание Евгений Васильевич, — а что, если я тебе сейчас денег найду? Тебе сколько на эту Руслану надо?

Но лучше бы он этого не говорил!

Василий, как услышал про деньги на Руслану, сразу взвился, аж подпрыгнул в кресле, — ага! Жаба тебя тогда задушила пол-миллиона гривен мне дать? А теперь цена вопроса в пять раз больше, потому как Руслана уже в финал Евровидения прошла и теперь ей не такие промоутеры и не с такими деньгами нужны, раньше надо было тумкать, раньше надо было, а теперь уж ни Русланы и ни Анжелы…

Когда Вася уехал, вот тогда Евгений Васильевич и стал напиваться.

В опустевшем без Галочки офисе, Воздвиженский теперь сам хозяйничал, и в ее Галки заветном шкафчике, где верная его секретарша хранила представительские чай, кофе и сахар, Евгений Васильевич обнаружил почти полную бутылку Виски «Джонни Вокер», бутылку джина «Биф Итер» и сильно початую бутыль недорогого «Хеннеси» VS …

Начал с Хеннеси. И очень быстро расправившись с коньяком, перешел на виски. А уж вслед за Джонни Вокером и английский «Едок Мяса» отлично пошел.

Ночь Евгений Васильевич провел в офисе. А утром, небритый, в не свежей рубашке, без галстука, пошкандыбал в какую-то пивную похмеляться. И пил там уже с какими-то алкашами, обрадовавшимися, что их Ангел послал им такого глупого москаля при деньгах, на счет которого можно было надраться дармовым пивом с водкой.

Следующую ночь Евгений Васильевич уже совсем не помнил себя. Был какой-то вагон на станции Киев-Сортировочный, какие-то проводницы, какие-то кавказцы с черными недобрыми глазами… И нескончаемая череда бутылок. Портвейн, пиво, водка… водка, пиво, портвейн…

Пришел в себя уже только на вторые сутки, когда деньги кончились.

Без пиджака, да буквально не в своей рубашке — в чьей-то с чужого плеча тельняшке и в железнодорожном кителе с молоточками на петлицах… Ужас!

Хорошо еще, не в обезьяннике с уголовниками очнулся — Бог миловал!

Чудом отвязался от какой-то прилипшей к нему вокзальной девки-синявки, отдав ей последнюю мелочь из кармана, и так как на метро уже денег у Евгения Васильевича не было… как впрочем, не было у него уже ни мобильного телефона, ни бумажника с кредитками — потерял, или пропил… до офиса своего добирался на троллейбусе, причем зайцем.

В офисный центр его еще и охрана сперва пускать не хотела — такого небритого железнодорожника в тельняшке. Хорошо еще, один из охранников помнил Воздвиженского в лицо, и признав в небритом алкоголике — директора из пятьсот первого офиса с пятого этажа, пустил-таки Евгения Васильевича без ключей и документов, даже выдав ему дубликаты из своего сейфа.

— Что? Загуляли, Евгений Васильевич? — с чисто мужской солидарностью в улыбчивом взгляде, спросил старший охранник.

— Было дело, — не стал отрицать Воздвиженский и покачиваясь, нетвердой походкой направился к лифту на пятый этаж в свой пятьсот первый офис…

Очутившись в приемной, Евгений Васильевич запер за собой дверь на ключ, залпом выпил графин теплой и не свежей воды, а потом завалившись с ногами на кожаный диван, про который среди сотрудников его фирмы ходили нелепые легенды, де он — Воздвиженский, на этом диване с секретаршей… Идиоты! Ах, какие все вокруг скабрезные идиоты, — подумал Евгений Васильевич, включая лентяйкой висевший под потолком телевизор.

Показывали новости…

Ильченко показывали… У него какие-то ужасные гнилостные наросты на лице… Кошмар!

И тут Евгений Васильевич вдруг отчетливо вспомнил, как вчера в вагоне в отстойнике Киев-Сортировочного узла, когда пили с этими кавказцами и проводницами, кто-то из алкашей тоже сказал, де у Ильченко на роже — бобон… Точно! Говорили про это вчера, когда пили этот портвейн с пивом. И еще эти хохлушки проводницы начали этого Ильченку жалеть, вот мол, бедненький, надо бы за него теперь голосовать…

— Все! Теперь вот просплюсь-высплюсь, — уже отключаясь, решил Воздвиженский, — а завтра с утра начинаю новую жизнь.

* * *

 

25

На душе у Казака было как-то мутно. Мутно и противно, как бывает, когда тебе поручают какое-то важное дело, и тебе при этом от работы никак не увильнуть и не отлынить, но ты сам при этом не веришь, что работа эта может быть сделана. Это все равно, как если не наделенное умом, знаниями и информацией начальство посылает тебя кровь из носу добыть нечто несуществующее в природе или решить непосильную современной науке задачу. Как-то находясь в командировке, от нечего делать, коротая время, Николай читал книжку про одного средневекового восточного правителя — самодура, который извел уйму народу, всякого рода ученых и мудрецов, заставляя их добыть эликсир вечной молодости. А те ученые и мудрецы, они ведь ни отказаться от порученной им задачи не могли — секир башка и ссылка для родственников, а и объяснить начальнику, что эликсиров таких не бывает, тоже не могли — начнешь объяснять, опять же секир — башка… И Николаю было ужасно тоскливо, когда он представлял себе этих бедолаг — мудрецов, что повинуясь невежественному самодурству начальства, понуро брели в свои алхимические лаборатории, желая только одного, чтобы какое-то невероятное чудо спасло их от неминуемой кары.

Ну, над Николаем угрозы расправы над ним не висело, слава Богу, живем не в средневековом Китае, а во вполне просвещенной европейской стране, но тем не менее, от упрямого нежелания начальства видеть очевидную для Николая безысходность своего положения, да и от общей, царящей в штабе эйфории, порожденной, как теперь казалось Казаку — упрямой слепотой его шефа, поощряемой и взлелеемой его нечистоплотным окружением, от этой упрямой слепоты Янушевича с какой тот весело несся к очевидному для Николая поражению, в душе его свербила гнетущая его тоска.

Казак и сам по себе не был дураком. Отчего бы тогда генерал Колея стал бы с ним возиться! Николай и сам многое мог понять. Но после долгих разговоров с тем же генералом, а потом и с Аллой Лисовской, которая везла из Москвы неискаженный взгляд на проблемы его шефа, Казак со всей очевидностью теперь видел, как в шутку, в виде тоста говорят иногда некоторые умные военные, — «всю безысходность порученного им дела»…

— Николай, не лезь не в свое дело, — морщась, словно от неприятной внезапной боли в животе, отрезал Янушевич, когда Казак было попытался завести с шефом разговор на тему перспектив скорых выборов, — твое дело обеспечивать безопасность, вот и занимайся этим, а насчет политики, на меня такие умы работают, куда тебе! Так что, не лезь, куда не надо. Я выиграю, сто процентов. Вон, на давешных теледебатах Ильченку на обе лопатки положил. Каждый должен своим делом заниматься, — назидательно поучал Янушевич, — Ринат денег даёт, Ганна пи-аром руководит, Левочкин с Клюевым координируют, а ты за безопасность отвечаешь, понял? Что ты скажешь, если Ринат Ахметов или Ганна Герман полезут в твои дела? — Янушевич с хитрецой поглядел на Николая, — тебе не понравится, потому как ты скажешь, в каждом деле специалист нужен и дилетанту в серьезные вопросы, где есть специфика, лезть не след… И правильно скажешь! Так чего же ты, Никола, лезешь в политику? Твое дело топтунами из наружки руководить, да прослушку глушить, чтобы я и мои лди спокойно работали, понЯл?

Янушевич с назидательным видом покрутил пуговицу на пиджаке Николая. И этот жест, вместе с обидным ударением на букве «я» в слове «понял» больно резанули по самолюбию Казака.

— ПонЯл, — ваше превосходительство, — с явным вызовом ответил Казак, и отходя от шефа, внутренне послал его ко всем чертям.

Настроение было испорчено, и Казак отчего-то взял, да и устроил незаслуженный нагоняй Володе Хоронько — начальнику службы наружки, тому самому «топтуну», руководить которым Николая только что так откровенно послали…

* * *

— Чё Коля Казак такой расстроенный? — участливо поинтересовался Клюев, — я с ним в приемной столкнулся, он со мной даже не поздоровкался.

— Лезет не в свои дела, — отмахнулся Янушевич, — после того, как выборы пройдут, я его поменяю.

— Ну, когда ты президентом станешь, — картинно разведя руками и выразительно округлив глаза, сказал Клюев, — тебе иного масштаба особисты потребуются, мы тебе таких привлечем, будь спок.

— Не хочу сглазить, — сплюнув через плечо, ответил Янушевич, — но после вчерашних теледебатов, у меня сомнений почти нет.

— Я смотрел, Витя, — улыбнулся Клюев, — а сегодня в газетах про это все журналюги пишут, что ты своего оппонента переиграл, особенно по экономике.

— Да я и не сомневаюсь, — кивнул Янушевич, жестом руки, показывая, что этот вопрос его более не волнует, — надо бы уже обсудить, как будем работать первую президентскую стодневку.

— Да, Витя, я за тем до тебя и приехал, — меняя тон с добродушного на деловой, включился Клюев, — надо несколько кадровых вопросов решить, у меня есть хорошие людишки на примете.

— Давай, — Янушевич устроился в кресле и выразил готовность слушать, — излагай, нам теперь много работы предстоит, не меньше чем до выборов.

 

26

«Федерации футбола Украины считают, что железнодорожная катастрофа во Львовской области не сорвет проведение финала чемпионата ЕВРО-2012 на территории страны. Об этом корреспонденту „Нового Региона“ заявил директор исполнительной дирекции ФФУ Иван Федоренко.

„Я не думаю, что это должно повлиять“, — сказал Федоренко, комментируя версию о том, что из-за разлива цистерн с фосфором УЕФА может отозвать решение относительно проведения европейского чемпионата по футболу в 2012 году на территории Украины.

„Это ведь не теракт. Это просто разгильдяйство, которое сегодня естественно есть“, — считает Федоренко.

„Они (диверсии — ред.) могут обсуждаться. Это версия журналистов. Моя версия — мы сегодня делаем все для того, чтобы финал Евро-2012 в Украине прошел“, — добавил собеседник агентства.

По его словам, Украине еще предстоит „реализация целой концепции мобильности“.

„Эта концепция мобильности поможет решить нам проблемы, как железнодорожного транспорта, так и автомобильного транспорта, и авиатранспорта. И эта работа уже начата“, — заверил Федоренко».

— Мы не быдло, мы не казлы! Мы не быдло, мы не казлы! — неслось изо всех динамиков…

В последний день предвыборной кампании Воздвиженский — снова пьяный в стельку — ехал в метро домой, на свою съемную квартиру, которую он уже год как снимал на улице Стеценко в Галаганах. Возле метро какие-то студенты с пьяно-восторженными рожами впарили Евгению Васильевичу оранжевую агитку. «Пора!». На студентах поверх джинсовых курточек были надеты идиотские оранжевые жилеты, в каких ходят рабочие на железнодорожных путях. В вагоне, Воздвиженский тупо принялся читать агитку. В ней рассказывалось о том, как люди будут ждать результатов голосования. Там были такие параграфы:

А) рок-концерт на площади напротив Могилянки;

Б) мирная демонстрация и поход на майдан, где будут ожидаться результаты выборов;

В) ожидание результатов на Майдане.

— Ну и хрен с ними со всеми, — комкая агитку и небрежно бросая ее под ноги, — подумал Воздвиженский, — сейчас по дороге куплю еще пива и виски…

И вдруг, поймал себя на мысли, что глупо хихикает над пришедшим на память анекдотом про москалей и хохлов, где хохлы собираются бить москалям морды, за то, что те ихнее украинское ПЫВО по москальски ПИВОМ называют.

Из другой, всунутой ему в руки на выходе из метро агитки, Воздвиженский узнал, что «Синие» в свою очередь ждали конца выборов в кинотеатре «Звездный».

— Да и хер то с вами, — снова комкая и бросая агитку, — пробурчал Воздвиженский.

Придя домой, он выпил и включил телевизор.

По телеку всё время поступали сообщения. «Синий» кандидат вырывался вперед. Сколько грязи было вылито до этого! Тот уголовник, тот проамериканец, то да сё трали-вали. Тот хочет русский сделать вторым государственным языком, вернуться под ярмо Раши. Тот чуть ли не фашист, тот…

Воздвиженский налил себе еще и подумал, — а если выиграют «оранжевые»? Может, следовало поставить на «оранжевых»?

Ой, ну такой всенародной эйфории он не ожидал увидеть.

Утром, надо было выйти за пивом… Или за ПЫВОМ?

И выйдя, от происходящего Воздвиженский просто обалдел.

Еще утром, страдая от головной похмельной боли, он пялясь в не выключенный с вечера телевизор, уже начал обалдевать. Вещание было разбито на два лагеря. «Оранжевые» каналы были забиты оранжевым цветом. Все время пускались ролики с песнями, в которых упоминался оранжевый цвет: «оранжевое небо», «оранжевое настроение», «рыжий-рыжий»… За окном бибикали авто: «Тра-та-та! Тра-та-та!» На каждом дереве висели оранжевые ленточки. Всё стало оранжевым. «Фальсификация!» «Фальсификация!» «Нас обманули!» Взорвался эфир!

Воздвиженский переключил на «синий» канал. Лица ведущих были растерянны. Они твердили каждые пять минут, что их кандидат победил, но твердой уверенности в голосах не было.

Переключил на «оранжевый». Студенты такого-то университета бросили пары, и пошли на майдан. Кто-то заявил, что студентов, которые находятся на майдане, преследовать не будут. Группа сторонников «синего» кандидата в пьяном виде вели себя агрессивно, нецензурно выражались. Журналисты призвали не поддаваться на провокации. «Все на майдан! Отстоим демократию!» Повинуясь пьяному порыву, Воздвиженский полез в шкаф, искать чего-либо оранжевого из обежды. Потом, не найдя ничего подходящего, плюнул и наоборот, наценил голубую, не стиранную рубаху.

Снова стал глядеть в телик. Журналистка в кадре, позади флаги, лозунги, лицо взволнованно, ведущий спрашивает: «Тамара! Расскажите, что происходит?». «Тут собралось много наших сограждан, и постоянно прибывают люди из других регионов. Избиратели требуют справедливости, настроение приподнятое. Появился спонтанный палаточный городок. Людей очень много. Просьба к киевлянам помочь иногородним, кто, чем может. Необходимы медикаменты, теплая одежда, вода, еда. Не дадим задушить демократию! Павел?» «Спасибо, Тамара. В левом нижнем углу вы видите телефоны, по которым можно узнать адреса районных штабов, куда вы можете отнести перечисленные предметы помощи». «Павел! Только что поступило сообщение, что из ЦВК собиралась выехать грузовая машина, но ее не выпустили. В ней лежат бумаги, похожие на бюллетени! Павел!» «Тамара! Могли бы вы поподробнее рассказать?» «Машина хотела выехать, но её не пустили. Павел!». Запустили видеоряд, музыка трогательная, драматически-пафосная. Улыбающиеся лица, огромные оранжевые флаги, флажки. Все в замедленном ритме. На плечах у отца сидит малыш с флажком. Много молодежи. Много уставших, небритых.

Переключил канал.

«Синие» потихоньку приходили в себя. Быстренько организовали митинг. «Это переворот!» Ответили своей страшилкой телевизионщики. Хроника. Идет фюрер вдоль шеренги мальчишек, нежно похлопывает одного по щеке. «Диктаторы всегда в своих целях использовали детей». Показывается папаша, у которого на плечах мальчик с флажком. Чуть ли: «Не дадим пройти оранжевой чуме!» Этот журналистский шедевр показали раза три. Но папаша Воздвиженского раздражал, действительно, какого туда потащил малого, мало ли. А потом Евгений Васильевич увидел противоположное. Опять-таки убийственная музыка, с надрывом, медленная, громкая, напоминает «Дым сигарет с ментолом»; замедленные кадры. Синие флаги, выступления (все замедленно), и папаша с ребенком перед трибуной, но флажок у малыша синий. Дальше идут кадры снятые скрытой камерой: штаб Революции на Европейской площади, оранжевый отсчитывает пятидесятигривенные купюры, изможденное лицо молоденькой девушки.… И сразу же фюрер, дети…

Революция-революцией, но и дела забрасывать тоже не надо. Надо было двигать за ПЫВОМ…Надо было вообще «на вулицю» выйти подышать. Только не учел Воздвиженский одного момента, рубашка — то у него была синего цвета, а брюки и ботинки черного. И еще он взял кулек, чтобы на обратном пути ПЫВА купить, а он был тоже синий! Хорошую пивную Воздвиженский помнил — была на Крещатике рядом с бордовым университетом. Приехал туда Воздвиженский на маршрутке, вышел… Ба! А вокруг всё оранжевое. И сразу подбегает к Воздвиженскому молоденькая девушка с оранжевыми шариками и кричит: «Фальсификации нет! Они тебя обманывают! Мы не быдло, мы не козлы!» И протягивает Евгению Васильевичу шарик: «Будь с народом! Будь с нами!» Ну, а у Воздвиженского с похмелья руки-то рясутся, сигарета дымится, и шарик, когда он его брал, на нее напоролся, и взорвался. Посторонние наблюдатели тут его сразу окружили, а один из них, серьезно так, сказал: «Не поддавайтесь на провокации». Воздвиженский так растерялся, что ничего не ответил. Народ рассосался. Пришел Евгений Васильевич до намеченного им пив-бара, а там тоже все одним цветом. Заходит Воздвиженский в заведение, и примечает, на шее у каждой официантки — оранжевая ленточка. И у бармена, и даже у вышибалы на дверях, тоже по такой. Заказал себе пива… Официантка два бокала принесла и говорит, — «На майдане возле церкви революция идет». А на шее у официантки оранжевый платок.

Выпил Воздвиженский пивка. Голову, вроде как отпустило. Прошелся по Крещатику до Майдана. Там — поедают шоколадного кандидата от «синих», возле входа в палаточный городок перед Воздвиженским выросли три хлопца, загородили проход, и часто-часто на него поглядывали, недоверчиво. Хот-доги продаются, магазины открыты. Ну и чего? Поехать что ли до хаты?

Ну…Поехал домой.

Выставил из кулька ПЫВО, достал водку…Включил телек…Экран сообщал очередные новости. В Киев приехала команда поддержки «синих», «оранжевые» встретили с их цветами.

Лига чемпионов. «Шахтер» играл не в оранжево-черной, а в белой форме. «Динамо» играло оранжевым мячом. Правда, из-за снегопада. Пьянея, Воздвиженский начал уставать.

Ну… А ну их всех! И отключаясь, снова забыл выключить телевизор. Так и уснул… Прямо на полу.

И вот наступил день момента истины!

Утром позвонил Сипитый.

— Я в Киеве, пойдем, погуляем, посмотрим на шоу.

Встретились в центре,

Снова выпили водки.

Им обоим кто-то тут же на шапки ленточки нацепил. Пошли на Крещатик, там суета, активисты мечутся, люди братаются. Водка ли навеяла, или озарение пришло, только Воздвиженский вдруг понял, что всех этих людей имеют, как «синие», так и «оранжевые», а у народа лоб трещит. По телевизору-то сообщали, что все происходит культурно, прилично, а если и заметят кого пьяного то это от «синих». Но повсюду лежали пустые водочные бутылки, а в кафе, куда зашли Воздвиженский с Сипитым, спокойненько себе побухивали «оранжевые». Вот, сели Воздвиженский с Сипитым за столик, подсел к ним штрих и говорит: «Мы всю эту шваль сотрем с лица земли. Будут говорить на мове, куда денутся».

«Это и есть ваше мнение?» — поинтересовался Воздвиженский

«Они забыли ридну мову», — ответил штрих.

«Как это? Как можно забыть ридну мову? — ухмыльнулся Воздвиженский, — Для человека родным языком считается тот, на котором он думает, смеется. Человек не может забыть родной язык, это чушь».

«А чего же ты со мной на украинском разговариваешь? Ты же не забыл?» — ответил штрих.

«Да, потому что ты со мной разговариваешь на своем, родном языке, а я на том, который выучил. Но родным я его не считаю», — ответил Воздвиженский.

Лучше бы он молчал. А потом он еще разошелся и рубанул правду-матку в глаза, что, мол, разводят их тут всех, смеются надо всеми. Вокруг одно сплошное шоу! Они всё заранее запланировали, и этот рок-концерт возле Могилянки, и эту мирную демонстрацию с походом на Майдан; а это ожидание подсчета голосов на Майдане есть не что иное, как захват центра города! И что вообще Воздвиженский мол, не верит в фальсификацию. Все было готово заранее.

— Что? В день голосования нельзя вести агитацию? А почему все вдруг стало одного цвета? А почему мне в метро вручили листовочку? Блокировали ЦВК, Раду? Психоз на телевидении? Это не миф о «синей» агрессии?

Ох, не надо было Воздвиженскому такое говорить.

«Вам же лозунг нужен, просто красивая идея, например, демократия. А ещё большая тусовка. Ходить и скандировать. Тра-ля-ля! Тра-ля-ля!»

И тут еще Евгений Васильевич взял, да встал и прокричал: «Фальсификации!»

А ему в ответ прокричали с соседнего столика: «Ни!»

а он им: «Ни!»

А ему: «Брехни!». «Мы не быдло!», «Мы не быдло!» «Мы не козлы!», «Мы не козлы!»

— Вы не козлы, вы мудаки, мудозвоны и долбоебы!!! крикнул Воздвиженский…

Кончилось тем, что им обоим, Воздвиженскому и Сипитому дали небольшой ****ы. Сорвали ленточки, и выгнали из кафе.

* * *

— А Галка то умерла, — сказал Сипитый, когда в туалете оба друга синхронно под струями воды — замывали разбитые в драке носы и подтеки на губах.

— Что! — воскликнул Воздвиженский.

— И стройку нашу окончательно пожгли, ничего не осталось, — добавил друг Сипитый, — такие вот дела.