1.

Марина часто видела сны. В детстве так бывало, что даже боялась ложиться спать, вдруг увидит там… Кобу…

Откуда она его взяла, в каком кино подсмотрела — никто из родных так и не сподобился узнать. Но с трех еще годочков, бочком, бочком обходя некоторые в их саду места, она все приговаривала, — Коба… Здесь Коба живет. И когда родители спрашивали ее недоуменно, — кто такой Коба, — она округляла глазки, растопыривала пальчики и пытаясь придать своему ангельскому голоску страшные басовые нотки, гудела, — У-у-у! Это такой страшный Коба…

Она часто видела сны. Почти каждую ночь. Может и каждую, но виденное не всегда запоминалось. И в сны верила, как в продолжение дневной жизни, полагая в них либо зашифрованные послания от так рано ушедшей мамы, либо неразгаданные попытки собственной Маринкиной совести, которая пользуясь ночной слабостью разума, пытается сказать ей… Что сказать?

Что?

А и хорошие сны ей снились в ее саду. Под большой папиной вишней. Бывало, снился необычайный простор. Вот она подходит к краю обрыва, с которого видно на сотни верст вперед, подходит, разводит руки, словно это крылья, и грудью ложась на упругий теплый ветер — летит. В дальние края, туда, где ждет ее счастье.

А в Англии в последнее время что-то часто снился ей один и тот же сон, повторяясь с незначительными отличиями. Снился ей страх академической задолженности. Будто ходит она по аудиториям института, где все ее подруги, с зачетками наперевес штурмуют задерганных преподавателей… А у нее — ни одной курсовой, ни одной контрольной! И вот девчонки ей машут, Маринка, айда с нами зачет сдавать, а она непослушными ногами не знает и в какую сторону идти — то ли на кафедру экономики и планирования, то ли на бухучет, то ли на матстатистику — все одно — ничего у нее не готово, и ждет ее полный провал и отчисление из института. И мучило ее во сне не то что так страшно ей было вылететь из ВУЗа, а мучило сознание ускользавшего времени, мучила потеря той точки, за которой уже не ты контролируешь цепь событий, а они — события несут тебя по горной реке, где тебя бьет и бьет о камни… и неизвестно, когда перестанет бить и вынесет вдруг на чистую воду.

Два года всего в России не была, а Москвы и не узнать!

В Шереметьево таксисты приобрели какое то подобие европейского благообразия. Некоторые даже при галстуках. И машины поприличней стали, на смену ободранным ржавым «волгам» пришли «мерседесы»… Но врожденное хамство шоферское никуда не делось. Оно только слегка прикрылось фиговым листочком показного лоска.

— Мадам? Вам до центра? Всего двести долларов, мадам.

Маринка качает головой, улыбается. Из Хитроу за такую цену она бы пол-Англии в кэбе проехала, аж до Ливерпуля. С одной сумкой она теперь и на маршрутке до метро доедет. Зачем мафию поощрять?

А таксисты, с улыбочками, намеренно громко, чтобы ей слышно было, чешут все что думают про нее, и что она мол из бывших валютных проституток, и что таких как она — они бравые шофера…

Плохо женщине одной. Плохо, когда ее некому защитить. И от хамов — шоферов, от их злобной завистливой брани… Был бы жив ее Володя… Он бы в один миг заставил эту гнусную банду униженно извиняться.

Или Димка Заманский.

Плохо женщине одной. Без мужчины. Особенно красивой женщине.

Стоя в очереди на маршрутку, позвонила по мобильному домой в Кроули. Спросила Юльку, как там Аннушка. Уже соскучилась по ней. Вот только наладит в Новочеркесске быт, сразу Анечку заберет. И чтобы там ни говорили, мол дура, умные люди из России бегут, а она наоборот…

В Москве у нее была еще пара дел.

Въезжала Марина по российскому паспорту, как россиянка, но тем не менее, в греческом посольстве решила все же отметиться, на всякий случай. Вдруг, с выездом какие сложности возникнут? А ей еще за Анечкой ехать!

Ну и еще хотела кое-кого повидать. Наташку Байховскую, та уже год как в столице — замужем, не замужем, не поймешь! В общем, с чеченом каким то живет, у него тут магазин, или целый рынок на юго-западе.

Сперва в посольство. Неприятно резанул вид огромной очереди в визовый отдел. Стоят, в основном — девчонки. Модные такие. С умными интеллигентными личиками… На нее глядят как на врага, не скрывая жгучей зависти, что она без очереди с греческим паспортом наперевес проходит мимо милиционера, и нажав кнопочку звонка, спокойно входит в ту дверь, ради которой они занимали очередь аж с шести утра…

Отметилась в консульском отделе. Чиновник — милый загорелый мальчик — этакий классический танцор сиртаки, начал было с ней по-гречески. А она улыбается… Все понятно! Но ничего — он сразу по русски так вежливо объяснил, пускай госпожа Кравченко не волнуется, визы никакой на выезд не надо, на границе в аэропорту только посмотрят отметку в паспорте, и все…

Позвонила Наташке. Та изобразила страшную обиду, чего, мол, не предупредила, она бы с Ахметом в аэропорту встретила на машине!

Тут же возле посольства поймала частника на «жигулях» и за двести рублей сговорилась до Коньково.

Шофер — пенсионного возраста в потертой джинсовой курточке, ей было переднюю дверь открыл. И хмыкнув, удивился, что она на заднем предпочла устроиться.

Прилипла к окну. Сильно изменилась Москва. Оевропеилась.

Реклама, реклама, мерседесы…

Наташка с бланшем под глазом. Открыла дверь и улыбается как то боязливо. А из кухни крики гортанные на чеченском.

— Это тебя твой так отделал?

Наташка ухмыляется через силу,

— А! Свои у нас с ним разборки, не обращай внимания.

Марина в нерешительности встала посреди прихожей. Через маленький коридорчик, ведущий на кухню были видны спины двух или даже трех чернявых молодых мужчин, одетых в спортивное.

— Может в другое место пойдем? В ресторан, что ли?

Наташка замежевалась,

— Да нет, проходи, это к Ахмету тут родственники приехали, пусть они на кухне, а мы с тобой в комнате посидим.

Обнялись.

— Два года не виделись…

— Два?

— Как время летит!

В квартире неуютно. В коридоре обои старые отклеились и загибаются по углам. И в комнате как то пустовато. Диван без ножек, ковер, да телевизор в углу. И то не на тумбочке или подставке, а так — на коробке картонной.

Наташка как бы извиняясь, опережает расспросы,

— Ахмет снимает тут. Ему до рынка удобно — пять минут пешком.

— А тебе?

— А мне?

Наташка вздыхает.

— А! Все ерунда!

— Зачем ты с ними связалась, Наташка? Они же зверье! Они Юльку мою чуть не убили, и Володю моего Руслан убил, я точно знаю. Зачем ты с ними?

Наташка скривилась, готовая расплакаться.

— Тебе хорошо рассуждать, ты богатая, тебе Володя твой оставил, да ты и уехала, брезгуешь здесь жить А теперь то ты зачем приехала? Меня учить? Были бы у меня деньги, как у тебя, мне б не пришлось у тебя ума занимать. Думаешь, я по любви с ним?

Марина почувствовала, что в Наташке говорит ревность и детская обида, что не ей повезло, а Маринке.

— Я сюда жить приехала, подруга. И Анночку мою привезу, как только дом в порядок приведу.

— Наташка!

Словно гортанный клекот хищных птиц послышался из кухни,

— Наташка, твою мать! — и дальше по чеченски…

Подруга в мгновение ока очнулась и покорно засеменила на хозяйский зов. Оттуда сперва донесся возбужденный хохот чернявых спортсменов, потом грязная матерная брань, по всей видимости, это был Ахмет, потом хлесткие удары, как пощечина, когда мокрой рукой по мокрому лицу…

Марина поднялась с дивана в решимости уходить.

Но проем дверей уже загораживал один из чернявых. В костюме «адидас».

Лыбился, обнажив в оскале пару золотых зубов.

— Тебя как зовут, подруга!

Маринка достала из сумочки телефончик, набрала многозначный номер, и отчетливо проговорила в трубку,

— Я тут на Южном шоссе дом двести сорок корпус три, квартира пятьдесят шесть…

Потом достала из сумочки свой паспорт, не раскрывая его, на вытянутой руке сунув обложкой в небритую харю, сказала с расстановкой.

— Я, морда твоя черножопая, гражданка Греции. И тебя, ублюдка недоделанного, если я только свистну сейчас, не то что милиция, интерпол мочить будет. Понял, козлина чеченская?

По тому, как сальный оскал на морде чернявого спортсмена сменился выражением смутной озабоченности, Марина увидела, что он что-то понял. По крайней мере, понял, что с Мариной у него ничего не получится.

Оттолкнув спортсмена, она решительно отмерила десяток шагов до выходной двери, и взявшись уже за ручку, крикнула в строну кухни.

— Наташка, не будь дурой. Не будь дурой, уходи, пока не поздно. Я тебя в Новочеркесске ждать буду…

Вот говорят, мол где прошел хохол там еврею делать нечего… А где чечен прошел? Султан дал Диме денег в долг под тысячу процентов.

Чтобы Диме до Тбилиси добраться, где у него был верный кредитор, надо было как минимум тысячу долларов. И Султан дал.

— А отдашь десять.

И куда деваться?

Сперва сомневался, а вывезет ли его Султан из Новочеркесска? Вдруг просто шлепнет его прямо на площади — к чему ему свидетель старых дел? Однако, когда Дима оценил весь масштаб войны, разыгравшейся вокруг их больницы, до него дошло, что Султану уже бояться нечего. И после того, что он устроил расстреляв райотдел милиции и захватив больницу с тремя сотнями заложников, никакие старые дела Султану были уже не страшны.

Только убедившись, что мама жива и здорова, Дима решил покинуть город вместе с боевиками Султана.

А иначе было и нельзя! Останься он — его бы в момент арестовали, фээсбэшники и бежать во второй раз ему бы вряд ли уже удалось.

Султан уходил из города четырьмя автобусами, взяв заложниками нескольких милиционеров и женщин. Среди пленных ментов был и Мишка Коростелев… Они узнали друг друга, и несколько раз обменялись многозначительными взглядами. Как бы там ни было, но Димка теперь был уже окончательно скомпрометирован перед всем их Новочеркесском. Султан на показ держался с Димой наравне, и даже велел ему держать в руках автомат… Правда незаряженный. Но кто об этом кроме них еще знал? Поди потом — докажи, что не бандит!

Так до самой границы и ехали — сверху вертолеты федералов, сзади бронетранспортеры генерала Батова, впереди — неизвестность…

То, что было потом, всю неделю затем показывали по всем телеканалам. Как ни надувался премьер Черномордин, мол не дадим бандитам уйти, и все такое — все люди Султана благополучно растворились в зеленой полосе. И Дима вместе с ними.

Для верности, Султан велел выдать Диме рожок с патронами, и приказал своему оператору запечатлеть на видео-пленку, как Дима строчит по кустам из своего АКСУ.

Димке уже было все равно.

Потом через всю Чечню — где на машине, где пешком — до самой Грузинской границы. Вот там то, взятая у Султана тысяча и пригодилась. Триста проводнику, и пятьсот — грузинским погранцам. На оставшиеся двести долларов автобусами добрался кое-как до Тбилиси.

А там уже отъелся — отоспался. На квартире у старого друга- подельника Арама Гурамовича Потаринишвили.

Арам и денег дал на дорогу, и паспорт грузинский с греческой визой сделал. За свой процент. Но уже не за такой, как у Султана. И надо же такое сказать про хохла, что где он пройдет — еврею делать нечего!

Но потом, уже на пароходе, когда впереди показался Босфор, до Димы дошло…

А ведь и правда!

Корнелюк то — хохол его, Димку с Мариной опередил!

Хохлу досталась любимая!

Где она теперь?

Увидит ли он ее?

 

2.

Мишка в форме… Смешной такой!

В милицейской она его раньше и не видала никогда, в их уголовном розыске все по-гражданке, в штатском расхаживали тогда. А тут — бац! Мишка и в форме и при фураге и при погонах.

Ему идет. Как и всем парням в их краях. А он смеется, мол — «подлецу — все к лицу».

И это верно…

Похудел, осунулся, отчего худая длинная шея с выпирающим кадыком стала казаться еще длинней. И эта рыжеватая жесткая двухдневная щетина, которой Маринка никогда раньше не замечала, вдруг резанула глаз и сердце.

Постарел. Потерял свою былую небрежную лихость.

Парни на Ставрополье да на Дону, казаки — одним словом, матереют быстро. Как армию отслужат, как перевалят за двадцать пять — враз набирают мужицкий сок. Только одни вширь, да в пузо, как ее батька покойный или дядя Петро, а другие, вроде Мишки — в худобу да в рыжую щетину.

Форма на нем военного покроя — зеленая. Погоны с тремя маленькими звездочками на каждом. Старший лейтенант. Инспектор пожарной инспекции.

Машину вот купил, Мишка с нескрываемой гордостью похлопывает фиолетовую крышу «опеля»…

Такие и в Англии выпускают на заводе «Воксхолл». А Мишкиной «вектре» лет восемь — не меньше… И странно как то Маринке стало от того, что Мишка разгорделся вдруг такою ерундой.

— Прокатить?

Маринка усмехнулась краешком губ.

— Нет. Сама дойду. Городок — то маленький. Да и пешком полезно.

Впрочем, своего «мерседеса», преодолевая некоторую при этом неловкость, она всеж у тети Люды забрала. Муж тети Людин ездил, видать, аккуратно, и никаких неприятных изменений или огрехов, как снаружи, так и изнутри, Маринка в машине своей не нашла. А впрочем и не искала. Только запах какой то чужой сперва в салоне ощущался, и Марина, хоть и не курила никогда, но ездила теперь с открытым люком. Благо погода и природа — позволяли.

Неделю просидела с юристом и главным бухгалтером.

По отъезде в Англию, в универмаге у нее оставалась небольшая доля. Да и в Ростове Володя имел кое — что помимо трехкомнатной квартиры. Еще уезжая, она дала юристу все необходимые доверенности на ведение дел по наследству, и теперь ей предстояло подвести некоторый итог.

Нужны были деньги. И на учебу Юльки с Сережкой, и на восстановление дома.

А дом… А дом представлял собою жалкое зрелище. Трехэтажная кирпичная коробка, превращенная местным хулиганьем в отхожее место.

Все придется переделывать.

Но не так она теперь хочет.

Не так.

В Англии она поняла, каким должен быть дом.

Свит хоум…

Совсем не такой, какой был у папки с мамой, не такой, какие строят нынче цыганские бароны и новые русские, но и не такой как у миссис Сэмюэль.

Она хотела совсем другой. И ей не терпелось начать.

Быстренько обжила одну из двух квартирок на проспекте Революции, где они когда то жили с Володей. А во вторую никого не пустила, хоть и просились друзья да родственники — оставила ее чем то вроде гостевой. Вдруг кто приедет… Хотя, кроме тети Люды из Кисловодска никто к ней особо и не приезжал.

А Мишка как то явно поглупел что ли?

Принялся было звонить ей вечерами, да по ночам. Но она быстренько его отвадила. А чтобы не баловался, как маленький, типа наберет номер — и трубку положит, подсоединила свой телефон к привезенному из Англии компьютеру-ноутбуку. Тот теперь сперва определял, откуда звонят и только потом давал хозяйке сигнал. А оба Мишкиных номера — домашний и рабочий, она занесла в «черный список», и посему глупых звонков стало меньше.

Но было дело — все же поговорили они.

Мишка начал с каких то банальных сальностей, мол «не забыла ли золотых деньков», да «как теперь тут ночами долгими да одна»… Но почувствовав в интонациях ее голоса неподдельные удивление и иронию, догадался все же, что взял с нею неверный тон.

Во второй раз — принялся было бить на сентиментальность. И звонил явно под хмельком. «Как мне без тебя тяжело», да «ты моя первая любовь». И снова не понравился ему холод в ее «чужом», как он выразился, голосе.

— Чужом, в смысле?

— Ну, не родном…

— А почему он должен быть тебе родным, на каком основании?

— Ну…

Хотя, она в глубине сердца лгала себе. Было у него основание рассчитывать на родственную свойскость. Все же он отец ее Анечке. Но он об этом не знал. И пусть не знает как можно дольше. Да и не должна какая то кровная свойскость быть залогом вечного родства!

Прошло.

Проехало!

Был родным не тогда, когда ребенка от него в Англии родила, а тогда был родным, когда она любила его. В десятом классе.

И вообще, поглупел он как то. Явно поглупел.

В школе он ей самым умным казался. А теперь? Пожарник, да и только! Причем, провинциальный.

«Как тебе длинными ночами одной, не холодно ли?»

Да в Англии и в самом грязном пабе такой пошлятины не услышишь!

Он тут книжки то какие — нибудь хоть читает?

И он выдал — таки на последок:

Ты меня, мол — пожалей!

Но что есть женская жалость? И верен ли тот расчет, что подсказывает дорогу под женское одеяло через эту жалость?

Любовь — это, как понимала Маринка, от скуки прохаживая в Лондоне на семинар по психологии, — это подсознательное одобрение и принятие качеств кандидата в мужья и в отцы будущих детей… Неосознанное восхищение его доблестями и талантами. Причем, в самых разнообразных и неожиданных проявлениях — так подсознание может одобрить и принять не только юного мускулистого красавца, но и немощного, но умного старика, потому как тот вполне может оказаться надежным и верным мужем и отцом, способным обеспечить счастливую жизнь своих детей…

Но или ум и богатство, или молодость и красота… Но не жалость к отсутствию того и другого!

Там, на социологических курсах при Лондон Скул оф Экономикс, она многое поняла и переосмыслила. И ее интерес к доценту Савицкому. И потерю этого интереса. И ее счастливый брак с Володей.

А пожалеть Мишку?

Женщина должна по природе жалеть.

Ребенка. И своего и чужого. Это в программе хромосом. Потому как жалость к ребенку — это составляющая материнства.

Раненого или больного — потому как раненого или больного мужа надо скорее вернуть к продуктивной деятельности — вернуть его к войне и охоте, вернуть дому добытчика и защитника… И это тоже компонента — женского естества.

Но можно ли построить любовь на одной только жалости?

Или еще точнее — вернуть любовь, если нынче жалок некогда любимый тобою человек?

Нет, не может нормальная, молодая, здоровая, красивая и социальная женщина полюбить из жалости!

Призреть…

Потому как любовь — это восхищение любимым.

А чем восхищаться, если он сир и убог?

Одна студентка тогда на семинаре спросила, а как у Шекспира — «она его страданья полюбила, а он ее — за состраданье к ним?»

И Маринка тогда тоже напряглась, как ответит профессор Гинсбург — этот щеголеватый и молодцеватый шестидесятилетний еврей из Венгрии.

И он вывернулся тогда, что мол в Дездемоне сверх меры развито мазохистическое начало. Дездемона — это тот архетип страдалицы, что олицетворяет униженность женщины во время полового акта. Недаром, ее избранник — негр.

И Шекспир подчеркивает, что она такая белая и нежная, а он — этот мавр, такой грубый и черный. И в этом контрасте автор добивается особенного повышения индекса сексуальности в скрытой эротичности смысла драмы. В ее латентном эротическом подтексте. Отдавая грубому и старому негру, этому африканскому солдафону, юную, нежную и белую свою героиню, Шекспир преследовал целью обострить у читателя сексуальное восприятие ситуации. Он делал много заимствований. И это чисто Апулеевский прием, создать высокое напряжение эротизма противопоставлением нежного — отвратительно-животному. Ведь, в представлении древних римлян — негр это та же горилла — тот же зверь! И если, у Апулея, нежная матрона отдается ослу, то и способный ученик Апулея — Шекспир прибегает к подобному приему. Но у Апулея — это сказка, в традиции античных мифов, а у Шекспира, драма из жизни средневековой Италии. Поэтому, Шекспиру потребовалось как то оправдать несколько необычные наклонности Дездемоны. И ему это удалось, ведь если «каждому хочется убить своего отца», как говорил на суде Иван Карамазов Федора Достоевского, то и каждая белая женщина хочет быть унижена черным рабом… Только надо раскопать на дне своего подсознания этот скрытый и подавленный комплекс.

Профессор Гинсбург даже спросил тогда юных студенток своих, а что мол, когда, под кайфом вина или наркотиков, неужели никому из вас не хотелось быть изнасилованной, грубо взятой грязным черным самцом? Профессор потом еще сделал тысячу оговорок на тему расовой терпимости демократических обществ, какими кстати не были ни времена Апулея, ни времена Шекспира. И вконец развеселив студенческую публику, Гинсбург вдруг приплел еще и увлечение современных порнографов темой «блэкс он блондиз»… Его тогда еще переспросили, что мол, профессор, порнушкой не брезгуете?

И Марина, покраснев в справедливом, как ей показалось тогда гневе, потом призадумалась. А есть ли резон в словах профессора? И так и не смогла себе ответить ни утвердительно — ни отрицательно.

Но что касается жалости? И любви из жалости…

Нет, не мазохистка она, а нормальная русская женщина!

«Пожалей меня», — канючил тогда в трубку пьяненький Мишка.

А она сказала, «стыдно тебе потом будет», и трубку повесила.

Но жалость к нему вдруг появилась. И очень сильная жалость.

Когда умерла его Галка.

О том, что Мишкина жена больна, Марина узнала от Софьи Давыдовны Заманской. Городок небольшой, и с каждым его жителем хоть в неделю раз — да обязательно где-нибудь пересечешься.

Софья Давыдовна проживала в единственной в Новочеркесске кирпичной девятиэтажке, которую построили еще к тридцатилетию Победы. А Софья Давыдовна — участник войны, и ее портрет на девятое мая всегда вывешивался на площади Ленина, вместе с портретами других ветеранов. На портрете — чернявенькая кучерявенькая востроглазенькая лейтенант — военврач с орденом Красной звезды на гимнастерке. И не узнаешь в ней нынешнюю Софью Давыдовну — поседевшую и сгорбившуюся худенькую старушку.

Марина увидала ее, когда Заманская возвращалась с рынка. И как то неловко ей стало, притормозила.

— Софья Давыдовна, давайте подвезу!

— Ой, Мариночка, да я тебе вишней все сиденья попачкаю…

Ехать три минуты. Вот и девятиэтажка.

— Софья Давыдовна, дайте я вам помогу сумки донести.

Ну, уговорила ее Заманская зайти, и отказаться было просто неудобно.

— Сейчас я тебя чайком вкусным угощу с конфетами. У меня шоколадные есть и мармелад.

Марина оглядывалась пока.

Вот Димина фотография за стеклом в книжном шкафу. Школьная. В пионерском галстуке. Серьезный такой мальчик, умненький. А вот еще — Дима за роялем. А Маринка и не знала, что он играет. А вот он, наверное, с отцом…

— Это он с папой, с Александром Аркадьевичем, — заметив Маринкин интерес, комментирует Софья Давыдовна, — Александр Аркадьевич был директором нашего авторемонтного завода.

— Я знаю.

— Рано умер Александр Аркадьевич.

Софья Давыдовна накрыла на кухне.

Помолчали. Но как то не тягостно помолчали, а как это водится, чисто по-женски, как бы помянув с грустью тех, кого с ними теперь нет.

— Ты же, Мариночка, тоже у нас круглая сиротка, — и Софья Давыдовна ласково погладила ее по голове сухонькой своей дрожащей рукой.

— Ты, Мариночка, Диму моего там не встречала?

Софья Давыдовна жестко выделила это слово — «там».

— Нет, не встречала.

Снова замолчали. И краем глаза, Маринка заметила, как по морщинистой, в красных прожилках щеке Софьи Давыдовны катится слеза. Скатилась, а за ней уж и вторая бежит.

— Совсем я одна, Мариночка, совсем одна. И Дима не знаю и жив ли?

Теперь Маринкин черед настал, и уже она своею легкою рукой коснулась седого затылка.

— Деточка моя, Мариночка, а то как бы было хорошо, как бы вы с Димой поженились. И как бы я ваших деточек нянчила!

Маринка с молчаливой покорностью сидела и слушала, как эта совсем старая и несчастная в своем одиночестве женщина, рассказывает ей о любви своего сына. К ней, к Маринке любви.

Дима. Этот загадочный Дима, ее — Маринки ангел-хранитель, он делился с матерью. Она ничего не ведала — не знала о его бизнесе и деньгах, но она знала все о его неразделенных Маринкой чувствах.

И вот, они сидят вдвоем на этой пропахшей лекарствами кухне, и думают о нем. Как там ему сейчас? И увидят ли они его?

— А знаешь, что Галочка то Коростелева — Миши Коростелева жена, дочка нашего начальника милиции бывшего — при смерти лежит?

— Как?

Маринка инстинктивно обе руки прижала к груди и испуганно поглядела на Заманскую.

— Представляешь, такая молодая — тридцати еще нет, а мы — медицина, совершенно ничем помочь не можем. Маховецкий Петр Тимофеевич уж и из Москвы специалистов хотел звать, и в Ростов ее перевозить, мы еле отговорили. Она в коме, куда ее везти?

Беспомощно ища глазами икону, и не находя ее, Марина перекрестилась, -

— Господи, помилуй. Спаси и сохрани.

— И мальчику — Алешке три годика… А Миша то, говорят, пьет.

— Пьет? — Маринка, как бы даже не поняла смысла этого простого русского слова. «Пьет»… — Может, лекарства какие надо, я в Англии могу заказать?

— Да что ты! Такую болезнь, что у нее — никакими лекарствами еще лечить не научились.

Уходя, Маринка расцеловалась с Софьей Давыдовной.

— Ты, Мариночка, если Дима тебе позвонит, или напишет… — и разрыдалась, не договорив.

— Ну, конечно, Софья Давыдовна, я вам сразу позвоню.

— И заходи, не забывай, как к себе домой заходи…

На похороны Гали Маринка идти робела. С одной стороны — одноклассница, почти родной человек, и все девчонки со школы, кто в городе остался — все проститься придут, а ей боязно.

Петра Тимофеевича.

Хоть и бывший он папин друг, а робела его Маринка, уж больно тот был уверен, что дочка его от тоски померла, от тоски, в которой в первую голову повинна она — Маринка.

То, еще Володей подаренное черное платье — как в самый раз. Даже слегка свободно, будто похудела она за эти четыре года. Черный шелковый платок. Бесцветная помада и то чуть-чуть.

Машину оставила возле кафе «Буратино», метров сто не доезжая до церкви.

Купила четыре чайных розы.

Отец Борис заметил ее, кивнул, опустив глаза…

— Ныне отпущаещи, Господи, рабу твою, Галину, во имя Отца и Сына, и Святаго Духа…

К гробу не протиснуться — родни, бабок, теток — тьма! Все плачут, черными кружевами слезы вытирают.

И Мишка, как истукан, стоит, невидящими глазами смотрит поверх толпы. Шея длинная, кадык только ходит вверх — вниз, когда слюну или слезы сглатывает. И на какую он теперь птицу так похож? На цаплю что ли?

Пристроившись в хвост медленно двигавшейся очереди, приблизилась — таки к гробу. Галки там почти и не видно — вся в цветах, что и крышку потом не закроют! Подошла…

Взглянула робко исподлобья — Галка лежала с каким то очень обиженным и недовольным видом. Поджав бледные губки. Мол, обижали вы меня…

— Прости, — прошептала Марина, губами дотронувшись до холодного бледного лба.

И отходя, как будто услыхала, кто то шепнул — таки, — «вот мол, гадюка»… Подняла глаза и увидала — Петр Тимофеевич смотрит на нее не мигая, как на заклятого врага глядит.

На кладбище не поехала.

Их таких, кто на поминки в дом Маховецких не пошел, набралось пять человек — Вовка Цыбин, Маша Бирюлова, Ленка Задорожная, Валечка Хохлова из «б» класса.

Уселись к ней в «мерседес», да поехали к ней на проспект Революции.

В «чеченском», как теперь называли стекляшку напротив универмага, взяли вина и водки, ветчины, колбаски да сырку…

Выяснилось, что Галку то особенно никто и не помнил. Стали восстанавливать в памяти все наиболее значимые события — выезды на природу, на шашлыки. Первые школьные балы да вечеринки — и никто не мог припомнить там Галку Маховецкую.

Болезненная она была и на физкультуру даже не ходила. Освобождена была на все десять классов. Порок у нее что ли был или ожирение сердца?

— И ни на одной дискотеке она не была!

— Нет, была!

— На выпускном, помните?

— Маринка то не помнит — напилась тогда!

— Ты ее, Цыбин, и напоил тогда в кабинете химии!

— Ребята, ребята, нехорошо… Давайте Галку помянем.

Девчонки недолго сидели. У Маши Бирюловой — дочке три годика, Валечке Хохловой тоже бежать — девочку кормить, да мужа встречать. Вовка Цыбин холостой… Армию отслужил, работает теперь в автосервисе. Водочки вот выпил и принялся Ленку Задорожную откровенно за коленки хватать. Так и ушли, хихикая…

Что ж… Галка на кладбище — но жизнь то продолжается!

Маринка набрала длинный четырнадцатизначный номер.

Юлька почти сразу взяла.

— Как Аннушка?

— Хорошо. Скучает по тебе.

— А я то как скучаю!

— Приезжай.

— Дела поделаю и приеду.

— Как Сережка?

— Как всегда — неделями его не вижу…

— Ну, позвоню завтра…

Убираться на кухне, где только сидели ее одноклассники, не стала. Налила себе коньяку и пошла со стаканом в спальню.

Где же Галка теперь?

В раю?

Безгрешная ведь!

А я куда попаду?

В рай?

Не попаду я в рай…

И длинно звонил телефон.

Но она не брала трубку. Потому что наверняка знала, что это Мишка.

 

3.

А звонил не Мишка.

Звонил Генри Сэмюэль.

Но об этом она узнала наутро, когда заглянула в компьютер, поинтересоваться отчетом о звонках. А вечером Генри снова позвонил. Уже не из Лондона, а из Москвы.

— Марина, представь себе, я в России, и более того, еду к вам на Кавказ. Я в делегации лорда Джадда — это комиссия ОБСЕ по правам человека. Завтра мы будем во Владикавказе. Ты должна приехать туда и меня найти. Есть потрясающие перспективы. Я тебя представлю лорду Джадду, это очень перспективно — можно подключиться к большим гуманитарным деньгам, которые Евросоюз готов тратить на русском Кавказе. Я именно этим здесь и занимаюсь. До встречи, Пока!

Вот так! Судьба играет человеком. Все может измениться в один момент. Воистину, неисповедимы пути Господни!

На всякий случай посмотрела по карте. До Владикавказа где то триста пятьдесят километров. Это часов пять, если не очень гнать. Позвонила тете Люде, у нее повсюду связи, пусть ей номер забронирует, на всякий случай.

Бросила в чемодан пару — другую подходящих тряпочек, открыла сейф… Подумала сколько взять с собой в дорогу, и отсчитав, наконец, двадцать сотенных, закрыла бронированную дверцу.

Выпила кофе на дорожку, выходя поклонилась дому — какой ни на есть — дом все же! И перекрестившись на Николу Угодника, захлопнула дверь.

Генри Сэмюэль попал в свиту лорда Джадда не случайно. Вообще, никакого особого престижа в поездках на дикий недоразвитый Восток для благополучного англо-сакса не было. Сам лорд Джадд ехал в эту слабо-цивилизованную страну из соображений высшего своего долга британца — цивилизатора, который должен показать этим кремлевским гамадрилам, как следует соблюдать права человека, если ты со своим русским суконным рылом, пытаешься пролезть в калашный ряд евросоюза. Но при амбициозном в своем честолюбии лорде были деньги всевозможных гуманитарных фондов, деньги, которые непременно надо было истратить. И наперед зная, что русским ни под каким соусом нельзя доверять распоряжаться деньгами еврофондов, лорд прихватил с собою нескольких экспертов.

Опять же по причине дикости места следования, особого ажиотажа среди чиновников ОБСЕ за эту командировку — не было. Поэтому, Генри Сэмюэлю не составило особого труда быть принятым в свиту. А Генри в отличие от своих коллег — имел в этой поездке свои привлекающие его резоны. И одним из резонов была Марина.

Штаб лорда Джадда расположился в гостинице «Турист», все входы и выходы из которой охранялись по такому случаю, как если бы это была ближняя дача Сталина в те самые сороковые годы.

Маринку сперва даже в холл не пускали, и не помогли даже хитрости с показыванием греческого паспорта и протестами на беглом английском.

Выручил вдруг один какой то чиновник, видать из самых здесь важных.

— Марина Викторовна? А вас здесь дожидаются… — и повелительно кивнул двум мордастым — в штатском, что железобетонно перегораживали всем проход в холл гостиницы.

— А я вас знаю? — спросила Марина наморщив нос.

Мужик этот — в темно сером костюме, немодном неброском галстуке был из таких классически неприметных, которых обожают кадровые отделы наружных служб всех разведок мира. На такого сто раз по жизни наткнешься и никогда, хоть убей — не запомнишь, как его зовут.

— Так я вас знаю?

— Это неважно — я вас знаю, и сейчас проведу к господину Сэмюэлю, он нас о вашем прибытии предупредил.

Гостиница «Турист» была далеко не пятизвездным отелем, и Генри один занимал двухместный номер, в котором срочно по такому случаю поставили еще и холодильник с цветным телевизором.

— Марина! Как ты кстати! Сейчас как раз будет большая пресс-конференция, где соберутся все важные персоны. Я тебя всем представлю. Пива? Водки? Колы с коньяком? — Генри как всегда скалил рот своей фирменной инглиш смайл.

Неприметный в галстуке, тот что привел ее сюда, исчез столь же беззвучно, как и знаменитая улыбка Чеширского кота. И тут она вспомнила, где видела его. Точно! Это же он приезжал тогда их дом обыскивать, сразу после смерти папы. Марина даже по лбу себя шлепнула.

— Да ты меня не слушаешь? Ты рада мне или нет?

— Да рада я! Конечно, рада.

— Я тебя введу в большой бизнес, вот увидишь…

Выпили по глотку неплохого армянского бренди. Марина из вежливости спросила, как там миссис Сэмюэль, как тетка дю Совиньи из Саутгэмптона, но циничный Генри ее оборвал, мол все эти политесы типа «как здоровье королевы Елизаветы» — оставь для лорда Джадда.

Спустились в холл. Там уже был устроен помост с президиумом, на заднике которого русскими и латинскими буквами было написано ОБСЕ и OSCE. Телевизионщики суетились, устанавливая свои осветительные приборы, и пара корреспондентских лиц даже показалась Марине знакомой. Впрочем, тут были не только ОРТ и НТВ, но и Си-Эн-Эн и Эн-Би-Си.

Ровно в пять из наглухо перекрытого мордатой охраной кафетерия вышли лорд Джадд — Марина сразу узнала этого сухонького бодренького старичка — так часто он мелькал на всех программах Евроньюс, генерал Батов — он буквально на днях был назначен полномочным представителем Президента по Северному Кавказу, и председатель комиссии по правам человека в Государственной Думе — депутат Кондратьев. С постными лицами они нацепили наушники синхронного перевода, и лорд Джадд объявил, что прессконференция начинается.

— А мы, давай, пока пойдем в кафетериум, — предложил Генри, — все равно, пока это не кончится, мне тебя лорду Джадду не представить.

Администрация «Туриста» расстаралась, в буфете даже повесили картину Айвазовского «Вечер на рейде Цемесской бухты». И кофе очень хороший… Даже по английским меркам — очень хороший.

— Ну а ты зачем сюда приехал? Какой тут у тебя интерес? — напрямую спросила Марина, — ты же в Канаде занимался компьютерными обучающими системами?

— А я и здесь буду ими заниматься, — невозмутимо ответил Генри, продолжая скалиться своим инглиш смайлом.

— Как?

— А так. Евросоюз денег дает на гуманитарную помощь, пострадавшим от войны, а это школы и профессиональное обучение. Понимаешь?

— Понимаю, чего уж тут не понять? Хочешь ваши канадские обучающие системы продать в Россию, за деньги из гуманитарных фондов…

— Ты умная, — Генри перманентно светился белозубой улыбкой.

— Да чего уж…

— И ты мне здесь очень кстати нужна.

— Зачем?

— А затем, что мы учредим местный фонд, который примется строить эти компьютерные школы, а ты будешь председателем.

— Я? — Маринка даже закашлялась, кофе попал ей не в то горло и она стала кулачком стучать себя в грудь.

— Ты! А кто еще? Ты местная, а в то же время — гражданка одной из стран Евросоюза… И по английски говоришь, и вообще — человек нашей культуры, лорду Джадду это понравится — он не доверяет местным, особенно КГБ.

Видимо лицо Марины не выражало того ожидаемого энтузиазма, потому как Генри тут же принялся уговаривать ее в пользу этого проекта. И как человек практический, он не стал напирать на патриотические аспекты, а сразу перешел к вопросу личной выгоды.

— Твоих будет пять процентов от купленных у нас компьютеров и программного обеспечения.

— А на сколько всего вы намерены нам продать?

— Ты зря так агрессивна, деньги ведь не русские — не ваши, а наши — Евросоюза. И их все равно бы так или иначе истратили. А потом, вы ведь не наркотики на эти деньги получите, а компьютеры для ваших русских и чеченских детей.

— А все же? — упорно продолжала настаивать Марина, — сколько?

— Общая сумма предполагаемой сделки — пол-миллиона долларов, так что твоих — двадцать пять тысяч.

И увидев тень недоумения мелькнувшую на ее лице, тут же уточнил, -

— Но ведь, это только премия от нашей фирмы, а ты же будешь получать зарплату от Фонда. И зарплату по европейским меркам — неплохую.

— Я подумаю, — дежурно ответила Марина, тем более, что решать все равно будешь не ты, а твое руководство — лорл Джадд…

— Лорд Джадд тут никого не знает, и он никому не доверяет — кругом одни воры и КГБ, что суть одно и тоже…

— Я только что встретила тут одного…

— Да! И поэтому, лорд Джадд сделает так, как я ему посоветую…

Судя по тому, как кафетерий стал заполняться журналистами, Генри понял, что прессконференция закончилась.

Он быстро поднялся из-за стола и со свойственной ему резкостью игрока в регби и крикет, рванулся в холл.

— Лорд Джадд, позвольте мне представить вам большую приятельницу моей мамы — миссис Кравченко, ее семья уже три года живет в Британии, но она уроженка здешних мест и очень хорошо знает местные особенности, и кроме того, лорд Джадд, миссис Кравченко имеет экономическое образование и слушала лекции в Лондон Скул оф Экономикс…

— Риали? — с явной заинтересованностью переспросил лорд Джадд, пожимая мягкую Маринкину ладошку.

Потом Генри представил Марину генералу Батову и депутату Кондратьеву.

Батов хохотнул, -

— Как же, как же! Помню — помню. Значит это в вашем доме мой Ка-Пе был?

И неприметный гэбист с кефирно-непроницаемым лицом тоже был тут — как — тут.

— А я вас вспомнила, — сказала ему Марина.

— А и очень хорошо… Вместе теперь работать, наверное, будем?

 

4.

Конечно, не велик город Новочеркесск, и все тут друг про друга все знают. Поэтому, нелегко было Мишке скрыть от друзей и соседей, что стал он здорово зашибать. И ладно бы просто пил да напивался. Трудно в России кого либо таким поведением удивить — эка невидаль, поддает мужик! Тем более, что и причина у него на то имеется уважительная — жонка умерла…

Правда, справедливости ради, следовало бы уточнить, что привычку ежевечерне напиваться, Мишка приобрел еще задолго до Галкиной кончины. Как из милиции уволился, да как в пожарники подался.

Но и начальство у нас терпимое, пьет подчиненный — ну и ладно — кто ж, мол, без греха? Лишь бы по утру не похмелялся, да на работу «тверезый» приходил…

Но Мишка в своем алкогольном радении перешел все дозволенные границы.

Сперва стали потихоньку роптать подведомственные ему поднадзорные субъекты, все эти конторы, организации, кафе, магазины и ларьки, что имели несчастье попасть в ведение старшего инспектора Миши Коростелева. Люди порядок знали — раз в год приходит к ним пожарный инспектор, и ему надо давать… Конвертик с деньгами, а если инспектор оказывается человеком веселым и компанейским — то кроме конвертика, надо предлагать угощенье. Особенно, если специфика проверяемой организации к этому располагает. И вот как повадился Миша Коростелев обходить кафе, рестораны и винные магазинчики по три раза в месяц, склоняя начальство выставлять дармовую выпивку, стали люди жаловаться. Мол, совсем такой инспектор позорит уважаемые органы! Примите к товарищу меры.

Мишку вызывали на ковер, песочили, грозили выгнать… И прощали. Все же тесть у него — хоть и бывший, но начальник городского управления внутренних дел… Да с большими связями не только в Ставрополе и Ростове, но и в Москве.

Да и батька у Миши — не хрен собачий, а тоже, хоть и бывший. И тоже не без связей. Так что, терпели Мишку. Зубы стискивали, но терпели. И шептались у него за спиной, мол — «пропадет мужик»…

А повод для очередной пьянки нашелся самый подходящий. Зашел Мишка в кафе «Буратино», соточку коньячка принять для поправки здоровья, а там собственною персоною Наташка Байховская сидит — только, видать, приехала из Москвы вся такая красивая, столичная, центровая.

Обнялись, расцеловались. Мишка вмиг свистнул, чтоб притаранили на стол бутылку шампусика и бутылку его любимого армянского «три звезды».

— Ну ты как? Ну ты чего?

Помянули Галку. Выпили не чокаясь. Наташка стакан шампанского, а Мишка пол-стакана коньяка.

— Так ты холостой теперь, жених что ли?

— А ты?

И оба как то глупо, но очень весело рассмеялись, Наташка звонкой трелью зашлась, а Мишка заухал, как сова, — Ух-ху-ху-ху-ху, — только кадык на худой шее заходил вверх и вниз.

— А че теперь на зазнобе своей не женишься?

Наташка вообще никогда не отличалась деликатностью. Но Мишке как то все теперь было что ли по фигу…

— На Маринке? Да очень она крутая стала. В Англиях живет, да дома трехэтажные строит. Мы ей не чета…

— Эт-то точно! Видала я ее тут в Москве,

Наташка подтолкнула Михаила под локоть, мол чего сидишь — зеваешь, наливай — давай,

— она вся такая манерная ко мне на квартиру приехала, дверную ручку чуть ли не носовым платочком обтерла, заразиться что ли боится здесь в России после заграницы своей?

И оба снова захохотали — Мишка по совиному, а Наташка мелкой пташечкой…

Выпили. Байховская стакан шампанского, а Михаил пол-стакана коньяку.

— Ну а ты все с черножопыми дружишь? Ты там у Ахмета своего на рынке что ли торговала?

— А ну их в ж…

Наташка глубоко вздохнула, и с тоской посмотрев в окно принялась выразительно двигать челюстями, как в телерекламе жевательной резинки, всем видом своим выражая презрение ко всей предыдущей нескладной жизни своей.

— А ну их всех в задницу!

— Это точно, — подтвердил Мишка, подливая в стаканы.

— А ты из-за них из ментовской то ушел?

— Было дело… Постреляли мы тут… Не дай Бог никому.

И Мишка не дожидаясь подруги, махнул еще пол-стакана армянского.

Заведующая кафе — толстуха Зина Тихорецкая начала уже проявлять некоторое беспокойство. Раньше бывало Миша выпьет стакан коньяку, поболтает с ней о том-о сем, да и идет до другого кафе, где ему еще нальют. А тут уже две бутылки армянского усидел, да и подруга его два флакона шампанского скушала… И сидят — не уходят. А кто за выпитое платить будет? Пожарная инспекция города Новочеркесска? И до чего противный… Еще всегда любит, чтобы с ним обходились почтительно, мол начальство, мол уважаемый человек! Да какой он к черту уважаемый? Пьяница никудышный! Жена вот у него умерла, да сын маленький остался. Но почему за эти его житейские неурядицы должна платить она — Зина Тихорецкая?

И когда Мишка все же рухнул лбом в полированную поверхность стола, Зина подошла к смертельно пьяной, но еще не потерявшей сознания Байховской и подложила ей счет на блюдечке.

— Вам пора на выход, молодые люди, мы скоро закрываемся

— Какие проблемы, барышня?

Байховская вытащила из сумочки пачку денег, на каком то немыслимом автопилоте отсчитала ровно причитающееся, и подхватив нечленораздельно мычащего Мишку, словно это был не человек, а тюк с туристским инвентарем, потащила его на улицу.

Спали у нее. Наташкина мама, едва заслышав пьяную возню в тесной прихожей их маленькой квартирки, понимающе засобиралась и пошла ночевать к подруге — старой одинокой пенсионерке, что жила тут же в соседнем подъезде.

— Дочка мужика привела! Авось, сладится…

— А что за мужик то? — спросила подруга, стеля Кузьминичне на сундуке.

— А Мишка — Мишка Коростелев.

— Вдовец что ли?

— Вдовец…

— Ну, дай им Бог…

И покуда в маленькой квартирке в Новочеркесске одна Наташа, оседлав самого близкого школьного друга Марины, выжимала из того последние мужские соки, в далеком Лондоне, другая ее подруга — Наташа Гринько сидя в полицейском участке сдавала ее — Маринки брата Сережу. Сдавала полиции со всеми потрохами.

Но ни тот, ни другой из этих фактов биографий близких ей людей, не были пока Маринке известны, потому как в это самое время, она летела в вертолете вместе с лордом Джаддом, генералом Батовым, депутатом Госдумы Кондратьевым и Генри Сэмюэлем — в Ингушетию, в один из лагерей чеченских беженцев. Она глядела на землю через не слишком чистое стекло иллюминатора, и подвывающий над самой ее головой вентилятор раздувал прядку ее русых волос. И как минимум — два мужчины в этом тряском салоне МИ-8 с затаенным чувством украдкой загляделись на эту вьющуюся прядь.

 

5.

О том, что он бросил учебу, ни Юльке, ни тем более Маринке, говорить Сережа не стал. Хотя понимал, что старшая узнает об этом не позже чем через месяц. Оплата в Принц Альберт текнолоджик хай скул была посеместровая, и Марина все поймет, как только придет время оплачивать счета. Да и ректорат уведомительное письмо пошлет всенепременно, мол доводим до вашего сведения, что в связи с непосещением занятий и не ликвидированной академической задолженностью, мистер Кравченкоу — отчислен из списков учащихся…

Как только Маринка уехала обратно в Россию, Сергей перестал наведываться в Кроули в дом миссис Сэмюэль, где теперь жили только его младшая сестра и племянница. Он перебрался на квартиру к приятелю-поляку, которую тот снимал в Пэйлстон — Валле. Это было гораздо ближе к Лондону, чем Кроули, и не слишком дорого на двоих. За комнату с отдельным входом они с Янеком платили по четыре сотни фунтов. А Маринка на все карманные и транспортные расходы перечисляла ему на счет пятьсот, с учетом, чтобы он жил бы дома с Юлькой и Аннушкой.

Янек вообще то был нелегалом. Его виза была сто лет как просрочена, но он научился платить кому надо, и местные полицейские его никогда не трогали. Промышлял Янек всем, на чем только можно было заработать. И перепродажей поддельной парфюмерии, и таблетками, и много еще чем.

Сереге нравилось работать с Янеком. Ловчее всего, буквально «на ура», проходила у них продажа подделок. За какие то буквально копейки, Янек покупал у местных пакистанцев пару коробок «шанели» или «нина риччи», сбодяженных где то — в пакгаузах Лондонского Доклэндс, из простого спирта с пахучими добавками. Но хитрый поляк в пол-минуты распродавал добрую сотню флаконов дуракам-туристам. Они выбирали место в центре, например на Мапелсквер, или Лесестер рядом с четырехзвездной гостиницей, когда там самая толпа, и Янек, бросив картонку с пахучей дрянью прямо на асфальт, начинал орать по польски и по английски, мол медам и месье, эта коробка с французской «шанелью» упала с проходящего мимо нас французского грузовика — мы ее с приятелем нашли и подобрали, так что все законно — покупайте французские духи всего за двадцать фунтов, всего за двадцать фунтов один флакон, который в бутике на Кингс-роуд стоит сто фунтов. Медам и месье! Двадцать фунтов вместо ста фунтов!

Янек еще и табличку такую рисовал — сто фунтов зачеркнуто и написано — двадцать. Туристы, особенно из бывшей ГДР или из России с Украиной — покупали, словно бешеные. Две коробки псевдо — шанели улетали в три минуты, полицейский на углу, даже рта разинуть не успевал, как Янек уже распихивал деньги по карманам и седлал свой маленький мотоцикл «Трайстар-мини», настолько маленький, что на него не требовалось никаких документов и прав вождения.

Сделав две тысячи фунтов за пять минут, можно было бы и расслабиться. В пабе с биллиардом и джукбоксом. Или в клубе на Кромвель роуд.

Но и в клубе Янек тоже не терялся. Две-три больших пачки таблеток, из конспирации приклеенных под джинсами к лодыжке, расходились за час и давали чистыми пятьсот фунтов прибыли. Потому как другие пятьсот надо было отдавать «крыше», чтобы их с Янеком не трогали и предупреждали о приходе переодетых полицейских.

Одним словом — жить было можно.

И зачем учиться?

А с теми испанцами Сережу тоже Янек познакомил.

С Мигелем и Эдуардо.

Мигель и Эдуардо были крутыми. Могли зарезать — запросто.

Вообще, за два с небольшим года, Сережа и среди англичан встречал настоящих крутых. И еще неизвестно, среди какого народа их больше. Но как сказал Янек, если исходить из того, что англичане в конце-концов испанцам наваляли, потопив и их флоты и отобрав колонии, то изначально, английский тип круче любого испанского мачо. Это теперь еще и футболом подтверждается. А Янек болел отнюдь не за Мадридский Реал, а за Лондонский Арсенал.

Но тем не менее, Серега внутренне робел этой парочки — Мигеля с Эдуардо. Раз в месяц они приезжали на своем «сеате» и делали какие то дела с вышибалами из клуба на Кромвель роуд, где Янек сбывал бодрящие таблетки. Там в кафетерии работала сестра Эдуардо — Хуанита. Серега с Янеком звали ее на свой славянский манер — Марией Хуановной. Она не понимала в чем соль шутки, но мило Сереге и Янеку улыбалась.

Потом, с тех пор, как Сережа познакомил Мигеля с Наташкой Гринько, и как они уехали втроем на континент, испанскую парочку долго не было видно. Пропали они месяца на два. Но как то идя вечером в клуб, друзья увидели на парковке знакомый «сеат» с левым континентальным расположением руля. Испанцы приехали.

Эдуардо брил голову под Бартеза и носил такую же, как вратарь Манчестера, короткую корсарскую бородку. А Мигель — наоборот, имел роскошную длинную шевелюру, как какая — нибудь звезда хэви-метал. Он и любил хэви-метал, полагая, что в его Испании играют не только фламенко, но и нормальную музыку. И если кто-то осмелился бы сказать, что Сепультура — хуже Моторхед, Мигель достал бы из за пояса свой кривой абордажный нож, и вспорол бы такому наглецу брюхо — от паха до печенки.

Мигель с Эдуардо подозвали Янека и Сережу за свой столик.

Мигель потягивал «лагер», а совершенно не переносивший пива Эдуардо — пил кофе. Через затяжку сигаретой. Глоток — затяжка, затяжка — глоток.

— Говорят, ты в России в тюрьме сидел? — спросил Эдуардо.

— Было дело, — кивнул Сергей, — а откуда информация?

Эдуардо явно пропустил мимо ушей вопрос Сергея, и продолжал, прихлебывая, -

— А за что сидел?

— За ограбление…

Мигель и Эдуардо переглянулись.

— Расскажи нам подробнее, — попросил Эдуардо и махнул бармену, — пусть принесут выпить моим друзьям.

Подошла официантка, но не Хуанита, а другая девушка, тоже испанка..

— Что будете пить, джентльмены, — спросил Мигель. Он угощал.

Серега решил что выпьет пинту «гиннеса», а хитрый Янек, пользуясь случаем, заказал виски.

— Ну так как у вас дело было поставлено? И на чем сгорели? Расскажи нам…

И Серега рассказал, ничего особо не приукрашивая, и даже не тая, как испугался, когда увидел, что оба пассажира в машине погибли. Не рассказал только про карточный долг, из за которого пошел на то дело. Сказал, что просто с самого начала был в детской уличной банде мотоциклистов, и что идея того грабежа возникла совершенно закономерно. Как у созревшей девочки спонтанно появляются грешные мечтания.

Испанцы улыбнулись такому сравнению, и Мигель заказал всем еще по выпивке.

 

6.

Впечатления от посещения лагеря беженцев были самые ужасные. Грязь, больные дети. И это при том, что заведомо зная о визите комиссии, федеральные власти специально подсуетились, и к приезду лорда Джадда навели хоть — какой то потемкинский марафет.

— Представляю, что здесь было за три дня до нашего визита, — сказал Генри.

— И что будет через три дня после нашего отъезда, — ответила Марина.

Лорд внимательно выслушивал жалобы женщин. Переводчица — из столичных шлюшек, типичная искательница счастья через брак с иностранцем, переводила не совсем точно. Марина заметила это, но помалкивала. Какое ей в конце-концов дело?

А у переводчицы и верно — в глазках огонек блестит — как она хочет понравиться! И поэтому, уловив настроение лорда Джадда, и переводит все так, чтоб оттенить ситуацию, придать ей такие нюансы, дабы выставить федеральные власти полными идиотами и ничтожествами.

Переводчицу звали Ирина.

Лет тридцати, поднанятая, наверняка, через какое-нибудь столичное кадровое агентство по рекомендации МИДа и родных органов.

А в глазах — чертенок блестит! Так и хочется ей показать, что я мол к ним — то есть к русским — никакой симпатии не питаю, и вся я такая европейская! Вы только обратите на меня внимание.

Ирина сперва все Генри глазки строила, но потом, поняв, что эта странная госпожа Марина Кравченко, которая тоже прекрасно чешет по-английски, пользуется открытым для ней бездонным кредитом Сэмюэлевской симпатии, переключилась на помощника лорда Джадда — Джеффри Кингсмита. Стала на него глазками стрелять, как в школе учили — в угол, на нос, на предмет.

Маринка не преминула сказать об этом Генри, и тот прошептал ей на ухо, — неужели не видит, глупая, что Джеффри — голубой?

Похихикали.

Хотя, общее впечатление было настолько удручающим, что не до смеха.

Люди уже две зимы провели в армейских палатках. Недоедают. Хлеб завозится нерегулярно. Дети болеют. В прошлую зиму было шесть смертей от пневмонии. Лекарств мало. Школа и медицинский пункт работают в ужасных условиях.

Женщины по-восточному — истерично, с криками показывают комиссии худых и грязных детей. А Ирочка — переводит, старается, наяривает, накручивая лорду Джадду и без того перенасыщенную драматизмом правду-матку.

Англичане — лорд Джадд, Джеффри Кингсмит и Генри делали ти-брэйк отдельно от остальных членов комиссии. Генри ввел Маринку в их круг, как свою, и когда за чашкой плохого, явно поддельного чая «Липтон», лорд начал осторожно говорить о своих сомнениях, можно ли при таком отношении федеральных властей, разворачивать гуманитарную помощь, Генри горячо его поддержал, и сказал, что помощь Евросоюза можно разворачивать только под контролем западных представителей, иначе все уйдет. Как вода в песок.

— Поглядите на порочные лица этих генералов, чекистов и чиновников МИДа, они все разворуют, — ухмылялся Джеффри.

— Это несомненно, но в тоже время, дети вымирают, и мы не можем не расходовать этих денег, — ответил лорд Джадд.

— Я думаю, будет разумно организовать что то вроде совместных российско-британских предприятий, которые будут финансироваться за счет гуманитарных фондов. Но административный контроль в этих предприятиях — будет полностью вестись нашими мэнеджерами, — сказал Генри.

Лорд кивнул.

— Это хорошая мысль. Только вот вопрос, где вы наберете столько мэнеджеров. Вы сами, Генри, готовы сидеть здесь два или три года?

Генри улыбнулся, совсем не хуже чем Кларк Гейбл в его лучшие времена, и мягко с выражением сказал, -

— Я готов, при условии, если миссис Кравченко тоже возьмет один из проектов.

Джеффри присвистнул, — эко вас, Сэмюэль, угораздило!

А лорд Джадд кивнул совершенно серьезно, и сказал — очень хорошо, я буду иметь это ввиду.

Когда уже прилетели назад во Владикавказ, лорд Джадд попросил Марину, как он витиевато выразился, — «уделить ему час внимания тет-а-тет».

Прошли в его скромный номер, такой же как и у Генри, обычный двухместный — наскоро переоборудованный под псевдо-люкс.

Лорд расспросил про ее жизнь, про родителей, про учебу в Москве, про отъезд в Британию…

Она не стала ничего скрывать, и рассказала даже про то, как ее обманул адвокат Клейнман, сбежавший с ее деньгами. И про Сережу рассказала, как его из тюрьмы выручала, и про Юльку.

Лорд слушал не перебивая, кивал. И лицо его было как то очень грустно.

— И вы вернулись теперь сюда для того, чтобы здесь жить?

— Здесь похоронены мои мама с папой, и я должна достроить тот дом, что не достроил мой муж, который тоже здесь похоронен.

— А вы не удивитесь, если я предложу вам работу… Работу именно здесь… Работу в одном из фондов Евросоюза?

Марина нисколько не изменилась в лице. Генри уже настолько закомпостировал ей мозги, что она не удивилась бы даже — предложи ей лорд Джадд баллотироваться в британский парламент.

— Я должна подумать, — ответила Марина, соблюдая не писанное правило делового этикета. Она даже хотела придать этой фразе вопросительную интонацию, мол, а надо ли тратить время на формальные соблюдения приличий? Предложение всех устраивает — давайте работать, хоть с завтрашнего утра! Но она выдержала необходимую паузу.

Выдержка — вот одно из отличительных качеств английского характера, говорила всегда миссис Сэмюэль, поучая ее — неразумную русскую беженку, — а вы, русские, всегда не подумав, очертя голову…

И в любви, — от себя добавила к говоренному миссис Сэмюэль, Марина. И в любви мы без английской выдержки. Сразу переходим к сладкому. Вместо того, чтобы идти к нему медленно, через все ступеньки от аперитива и «ordeuvers» к «plait principales» и только потом к заветному десерту, мы напролом ломимся через кусты райского сада, видя перед собой только сладкий плод…

Вот так.

— О — кей, — совсем по-американски сказал лорд Джадд, хлопая себя по колену, — мы возвращаемся в Лондон, две недели я буду готовить доклад комиссии, а третьего числа, мы едем в Брюссель, на межпарламентскую ассамблею Евросоюза… О своем решении известите меня не позже нынешнего четверга, позвоните мне в мой офис в Лондоне. И если ваше решение будет положительным, то было бы весьма кстати — приехать вам в Брюссель, там мы бы оформили все необходимые формальности.

Лорд Джадд снова хлопнул себя по колену, -

— Итак, до скорой встречи?

— До скорой встречи, — ответила Марина вставая, и с самой любезной улыбкой протягивая лорду Джадду свою мягкую руку.

 

7.

Эдуардо молча оглаживал свою макушку, и каждый раз, когда его рука в нежной задумчивости прохаживалась по бритой голове, желтым, белым и зеленым лучами на мизинце его загорался большой оправленный в платину алмаз. Или изумруд — Сережка не очень в этом разбирался.

— Значит, в машине тогда оба насмерть разбились? — в который уже раз переспросил Мигель, пожевывая свои фисташки.

— Оба, — кивнул Сергей, — дружок мой — Лимонад, когда у них бумажники вынимал, они уже мертвые были.

— А если все же живые? Может им надо было помощь оказать? Они бы и не умерли тогда? Вы же не хотели их убивать? — продолжал расспрашивать Мигель.

— Да мне об этом и следователь о том же целый месяц в тюрьме по голове долбил, — придавая интонациям максимум развязности, ответил Сергей.

— Ну и как же ты выкрутился? — прервал наконец свое молчание Эдуардо.

— Муж старшей сестры моей меня вытащил — он человек со связями, да с деньгами, а милиция в России за деньги — все что хочешь сделает.

— Да, мы тут наслышаны про ваши порядки, — усмехнулся Мигель.

Эдуардо прекратил оглаживать и без того полированную поверхность своего черепа и сказал, повернувшись к Янеку, — поди пока на бильярде поиграй пол-часика, хорошо?

И когда слегка обиженный Янек удалился, Эдуардо вдруг крепко схватил Сергея за шею, и притянув его голову вплотную к своей, почти прошептал, -

— А не струсишь такое дельце еще разок повторить? Только на более высоком уровне? Без вашей детской любительщины?

У Сергея дрожь пошла по всему телу, и мгновенно — до пота ему стало жарко.

— Ну? — Эдуардо глядел ему прямо в зрачки, прямо в мозг его.

— А когда? — совершенно, как ему показалось нелепо, переспросил Сергей.

Эдуардо ослабил хватку, и потом совсем отпустил его.

— А может и никогда. Это мы просто так, парень, на всякий случай тебя спросили, — сказал он почти миролюбиво.

Помолчали.

Мигель приказал принести еще по выпивке.

Выпили, поговорили о каких то пустяках. О машинах, о девчонках…

Робко вернулся Янек.

Потом Мигель с Эдуардо засобирались и уходя, сказали, что у них дела.

Рассказывать Янеку про окончание разговора с испанцами, Сергей не стал. Про себя он решил, что это тоже своего рода проверка. Что Янек и без того как то тесно связан с Мигелем и Эдуардо…

Испанцы проявились через пару недель. Достали Сережу по его мобильному. Он даже не удивился — а давал ли им номер?

Звонил Мигель, он спросил, может ли Сергей прилететь через три дня в Барселону.

У Сергея греческий паспорт.

Теперь понятно, почему Янеку ничего не предлагают. Янек нелегал, ему через границу — никак, а Сергей — свободный человек.

— Прилетай, есть дело. Все расходы за наш счет.

И отрываясь от бетонки Гатвика, сидя в кресле «боинга» Бритиш Эйрвэйз, Сережа думал, — а что! Испанию погляжу. А если дело покажется слишком — всегда можно смыться.

Но он понимал, что обманывает себя, отчетливо сознавая, что он уже необратимо и самым тесным образом повязал свою судьбу с испанцами.

А в аэропорту его встретила… Вот уж никогда бы не подумал — Наташка Гринько!

Сама за рулем Мигелевского чернильно-фиолетового «сеата».

— Ребята мне его почти насовсем отдали, — сказала Наташка, выруливая с подземной парковки, тормознув перед автоматическим шлагбаумом, и не вылезая из машины, через опущенное стекло, суя в щель магнитную карту, — а себе Мигель новую «альфа-ромео» купил.

— Да-а-а!

— Ага!

Сергей с любопытством оглядывал проносившиеся за окном окрестности.

Вместо привычных зеленых английских лужаек — коричневая голая земля, слегка прикрытая местами какой-то совсем не похожей на траву жухлой растительностью. И обилие цветущих деревьев. Так странно — в Англии цветы в палисадниках подле домов, а здесь — цветы из за высоких белых заборов по макушкам деревьев торчат…. Белые, розовые, фиолетовые.

Да!

И это обилие высоких белых стен вокруг особнячков, из-за которых ничего не видать — как там они у себя живут? Прям как наши «новые русские» в Новочеркесске, или чечены богатые — что отгораживаются от лишних глаз. Только у нас заборы не такие ослепительно белые.

— Я тебя сейчас на хату одну отвезу — ее Эдуардо снимает, тебе там понравится.

— А зачем звали, не знаешь? — и Сергей тут же понял, что напрасно спросил об этом.

— Они тебе сами скажут, я не в курсе.

И замолчали.

А Гринько — ничего себе. Нормально в Европу вписалась. Модное легкое платье, косыночка стильная, очки, косметика. Все тип-топ. И за рулем так классно, правит даже не без лихости.

«Хата» Сергея слегка разочаровала. Это была совсем не вилла, не гассиенда с бассейном и не Каса дель Калабуз из кино про богатого испанского бандита, которое Сергей смотрел две недели тому назад по каналу Би-Би-Си — 3…

Хатой оказалась комнатка, которую жилой можно было назвать только с очень большой натяжкой. В комнатку эту надо было проходить через какую то гаражную мастерскую, а окна каморки выходили в чей-то совершенно русско-советский огород внутри небольшого захламленного разным автомобильным барахлом двора.

— Тут тебе спокойно будет, и вон даже телевизор и холодильник, а в нем и пиво есть! — по хозяйски хлопая дверцей старой белой развалюхи, тараторила Гринько.

— А когда к Мигелю с Эдуардо поедем? — спросил Сергей

— Они сами к тебе приедут.

— Когда?

— Сегодня, так что лежи пока — отдыхай, телик смотри, пиво в холодильнике.

И ухала.

Тоже мне — развлечение — телик ихний на испанском… Вот удовольствие!

Однако, пощелкав каналами, нашел «Евроспорт», по которому шел футбол. В холодильнике и в самом деле — была упаковка баночного пива. Вроде как местного или португальского. Лег на диван. Стал смотреть, как Реал выигрывает у Порту, и задремал.

А разбудила его снова Наташка.

— Хорош ночевать, всю жизнь молодую проспишь!

Серега недоуменно тер глаза,

— А где Мигель с Эдупрдо?

— У них планы поменялись, мы с тобой на машине едем назад в Лондон, а ребята послезавтра нас там с тобой догонят.

Сергей был в полном недоумении — стоило ему тратиться на самолет, чтобы через всю Европу сутки трястись назад в автомобиле и снова вернуться к Янеку в Пэйлстон-Вале?

— Вот твои деньги за билет на самолет, и твои заработанные, — Наташка протянула ему конверт.

— Ого, три тысячи долларов, а за что?

— За беспокойство и за то что со мной прокатишься до Лондона, вроде охраны.

Гринько похвасталась новеньким паспортом и водительскими правами.

Хуана Гонзалес — е — мае!

Мигель сделал дубль того паспорта своей сестрицы, по которому Наташка выезжала с острова на континент. Взамен, якобы утерянного. Тот теперь надо еще Хуаните назад передать — он ей самой еще понадобится.

— И че, не боишься?

— Не-а! Паспорт настоящий. Мигель официально в Мадриде выправлял. И вообще он нужен только чтобы на пароме из Кале границу переехать. А испанцам — им здесь все равно.

 

8.

Тот гэбист, которого Марина условно про себя наградила прозвищем Кефиров, был тут как тут. Едва лорд Джадд с Генри улетели из Владикавказа в Москву, Кефиров навестил ее в Новочеркесске. Собственной персоной.

Марина как раз свою стройку века инспектировала, свой великий долгострой по улице Садовой.

Бригаду строителей, словно переходящее почетное знамя, по знакомству передал ей один из старых Володиных приятелей. Украинцы с Донбасса. Они в этих краях уже не один коттедж построили — и цыганскому барону Васе, который на наркотиках здорово поднялся — ему аж четырехэтажный дом, и даже с самым настоящим лифтом — забацали, и двоюродному брату Руслана, ему только на отделку первого этажа с Московского аж метростроя — три трейлера мрамора и черного габбро пошло…

Теперь эти украинцы ей — Маринке достались.

Хорошие ребята. Работать умеют. В бригаде четверо с дипломами инженеров.

Она им из Ростова еще и архитектора привезла, чтобы попробовал выкроить что то из уже навороченного, да с учетом ее новых английских представлений об уюте.

Они с бригадиром и архитектором Светланой Михайловной как раз на втором этаже стояли и обсуждали, где и как светильники ставить, где электропроводку протаскивать, как снизу машина какая то загудела.

— Там хозяйку спрашивают, — крикнул ей один из работяг.

Спустилась вниз. Возле ее «мерседеса» — «волга» стоит с ростовскими номерами. А рядом — Кефиров, явился — не запылился.

— А вы хороший домик себе тут задумали.

— А вы старый тот, который тогда обыскивали, не забыли?

— Не забыл…

Маринка не глупая, сразу все поняла. Вербовать приехал.

Поэтому, когда присели в саду за тем столиком, где рабочие обычно обедали и пили чай, сразу взяла правильный тон, -

— Ну, майор, или как вас там, на каком компромате или слабости моей вербовать будете?

Кефиров не выдал смущения, но задуманный темп разговора явно потерял.

— Во первых, я подполковник, но подполковник запаса… — Кефиров пожевал губы, собираясь с мыслями, а во вторых, уважаемая Марина Викторовна, вы как то напрасно так резко и агрессивно встречаете мои попытки наладить с вами взаимовыгодную дружбу.

— А-а-а, это я дура облажалась. Не поняла сразу, что вы дружить ко мне приехали. Первый раз, я помню, такие знаки дружбы выказывали, что весь сад перекопали.

— А насчет сада — огорода, это как в анекдоте про старого еврея и КГБ… Помните? — Кефиров совладал с собой — профессионал все-таки.

— Что за анекдот? — отдала инициативу Марина

— А такой анекдот, что понадобилось старому еврею дрова напилить-наколоть, так он позвонил в КГБ и нашептал — а у Рабиновича в дровишках золотишко, валюта и запрещенная литература… Ну, приехали, напилили — накололи, ничего не нашли и уехали…

— А-а-а, поняла теперь, так это вы в прошлый раз тогда мне так огород вспахали и намекаете на то, что по моему же ложному самодоносу?

— Вы с юмором, этого у вас не отнимешь, Марина Викторовна…

— Так что же? Вербовать приехали, подполковник? Мои английские связи вам понадобились?

Кефиров опять ничуть не выдал смущения.

— Марина Викторовна, вы во всем такая прямолинейная, как этот, как его — эталонный метр из парижской палаты мер и весов?

— Во всем, когда дело касается таких мастеров потаенных дел, как ваш брат… Мне батюшка наш — отец Борис про вашу епархию говорил, что вы света, ясности, прямоты и гласности боитесь, то бишь — правды… Потому как сами черту рогатому служите.

Кефиров укоризненно покачал головой.

— Так уж и с рогами! У вас какие то устаревшие данные.

— Да что вы все тяните кота за хвост, подполковник запаса! Выкладывайте вашу дружбу взаимовыгодную на стол, и посмотрим, чего она стоит.

Тут Кефиров склонив голову, положил правую руку себе на грудь и сказал,

— Отдаю дань вашим талантам и способностям, и очень пока жалею, что вы, Марина Викторовна пока видите себя как бы по другую сторону баррикады. А на самом то деле это не так. Мы ведь в одной команде.

Марина посмотрела сколько воды в электрочайнике и включила его подогреваться.

— Кофе будете?

Кефиров кивнул.

— Ну, так какие условия дружбы вы мне предложите? — еще раз повторила свой вопрос Марина

— А давайте просто ограничимся тем, что ничего друг другу не обещая, мы задекларируем дружественные отношения… Выпьем кофейку и разъедемся каждый заниматься своим делом.

Марина расплылась в улыбке.

— Ну-у-у, подполковник, вы значит решили вербовать меня по частям, как сложный интеграл? А теперь поедете к начальству посоветоваться? Так?

Кефиров улыбкой на улыбку отвечать не стал, а очень серьезно сказал,

— Марина Викторовна, мы действительно можем быть очень и очень полезными друг другу. Вербовка — это как наем на работу. С определенными обязанностями и определенной оплатой. Вам такой схемы я не предлагаю. Я хочу предложить равноправные отношения, какие бывают у двух независимых государств, но очень выгодные обеим сторонам.

— Да мне понятно, как дважды два, товарищ подполковник, что вам очень выгодно было бы через меня получать какую то информацию… Так?

Она посмотрела на Кефирова не мигая. И он не мигая глядел на нее, подхватив колено двумя сложенными в замок руками

— Но мне непонятно при этом, какая мне выгода с вас?

Кефиров помолчал минуту. Выдержал паузу. А потом выдал.

— Уж кому как не вам, Марина Викторовна не знать, что в нашей современной жизни, особенно у таких видных и широко живущих людей как вы, возникают жизненные ситуации, когда необходима помощь спецслужб…

Марина молча глядела на Кефирова.

— У вас были такие ситуации, и когда брат попал в дурную историю, и когда сестру украли бандиты…

Марина по прежнему молча глядела на Кефирова.

— Вы нашли выход из положения, вы сильная и умная, но вы бы решили эти свои вопросы куда как эффективней и самое главное — бескровней, если бы дружили с нами…

— Вы бы освободили тогда Юльку?

— Да, освободили бы, и не потребовалось бы толкать некого известного нам с вами фигуранта, который бежал из под следствия и скрывается теперь в Греции, вы знаете про кого я говорю, так вот, не понадобилось бы толкать его на преступление…

— Я вам не верю…

Марина услышав щелчок электрочайника, налила в чашки кипяток…

— Кофе нет, есть чай… Липтон в пакетиках. И я вам не верю.

— Это ваше право, Марина Викторовна. Вопрос веры — это вопрос личного права человека иметь свои убеждения.

— Ура! С каких это пор вы стали такими веротерпимыми?

Кефиров положил себе в чашку пакетик чая и слегка пригубив, ответил,

— Это не важно сейчас. Я не желаю вступать с вами в спор, который может спровоцировать у вас какие то неприятные эмоции, я просто считаю уместным заметить вам, что подобные ситуации, подобно тем, что тут и там случаются с людьми в России, могут произойти с каждым и в любой момент… И мы всегда готовы дружить и приходить на помощь хорошим людям.

— Чип и Дейл спешат на помощь. Как же! Поверила я вам…

Кефиров поднялся из за стола, и отвесив короткий поклон, сказал,

— Я сейчас пожалуй поеду, но вы, Марина Викторовна подумайте над тем, что я вам сказал, и не торопитесь отвергать протянутую вам для пожатия руку.

Когда его «волга» отъехала, Марина вдруг разревелась.

Почему?

От страха и ненависти.

От страха за близких.

И от ненависти ко всему нечистому и гадкому.

 

9.

Но Кефиров никуда не пропал.

Кстати, если бы Маринке было с кем поделиться, она непременно сказала бы следующее, -

— Ты будешь очень смеяться, но его фамилия на самом деле Коровин. Я как чувствовала, есть же какая то сверхтонкая проводимость в эфире! Алеша Коровин. Имя, прям как в романе у Достоевского — специально припасено для положительного героя.

Но Маринке не с кем было делиться таким сокровенным. И она очень страдала от этого.

Кефиров-Коровин пригласил Марину повесткой.

— Дело о смерти вашего отца не закрыто. И более того, как вы знаете, оно осложнилось обнаружением в тайнике денег.

Кефиров-Коровин сидел в кабинете не один. Второй — был лет на десять моложе и значительно глупее Кефирова лицом.

— А вы ж мне говорили, что вы в отставке, — сказала Марина, кладя на стол повестку, вложенную в российский паспорт.

— Не в отставке, а в запасе, Марина Викторовна, но я же вам и не говорю, что я веду это дело. Дело ведет вот — товарищ Кулагин, — и Кефиров кивнул в сторону молодого.

Представленный таким образом кавалер, тут же поднялся и откланялся, оставив Кефирова с Мариной одних.

— Ну, о чем говорить будем? О том же, о дружбе? — опережая Кефирова спросила Марина.

— Вы молодец, умеете держать фасон, будто вас этому учили… И кабы я не знал вашей биографии, Марина Викторовна, я бы и подумал, что вы прошли где то курс спецподготовки…

— Жизнь, Алексей…э-э-э

— Михайлович

— Жизнь, Алексей Михайлович — это лучшая спецподготовка…

— Это вы верно заметили…

Кефиров встал, подошел к окну, закрытому жалюзи, и продолжил, стоя к своей собеседнице спиной.

— И более того, будь в моей компетенции кадровый вопрос, я бы стал непременно добиваться того, чтобы подобную подготовку вы бы прошли, — он сделал паузу, — …у нас.

— Новый виток вербовки?

— Не-е-ет! Что вы! Уверяю вас, нет! — Кефиров повернулся к ней лицом, — это такой витиеватый комплимент…

— А-а-а, ну спасибо, а то настолько, действительно, витиеватый, что я и не догадалась сразу.

Кефиров улыбнулся в первый за все время их знакомства раз. Но такой улыбочкой, когда только лишь губы раздвигаются, но глаза при этом лучатся холодом, Марину не проймешь! Особенно после двух лет школы английского политеса.

— Может к делу? — предложила она

— Да, вы правы, тем более что вы теперь занимаетесь не только делами мужниной торговой фирмы, но и готовитесь представлять здесь интересы европейских гуманитарных фондов. А как говорят У ВАС в Англии — тайм из мани.

Кефиров показным наметом демонстрировал свою осведомленность.

— Ну так чего кота за хвост тянуть? По делу отца вызвали?

— Да нет.

Кефиров уселся таки наконец в кресло вышедшего майора Кулагина и лицо его сразу приняло то дежурное выражение, которое, надо полагать, веками вырабатывалось у государевых служивых людей на работе в комнатах дознаний.

— Вы проходите свидетелем по делу известного вам Дмитрия Заманского.

— Свидетелем чего, интересно знать?

— Не хорохорьтесь, Марина Викторовна, обвинения Заманскому предъявляются очень тяжкие. Он подозревается в организации террористических актов, организации хищения оружия и взрывчатых веществ, в организации нападения на военную колонну федеральных сил, похищении людей и торговле заложниками… Достаточно?

Еще только получив повестку, Марина поняла, что провалив первую попытку завербовать ее, Кефиров не успокоился. У их ведомства на нее, безусловно огромные виды! И посоветовавшись с начальством, и получив надо думать, от этого начальства нагоняй, Кефиров подготовился ко второму акту более тщательно.

— Марина Викторовна, обстоятельства дела, раскрывшиеся во время следствия, позволяют предполагать, что вы были осведомлены о преступных намерениях Заманского, особенно что касается эпизода с организацией нападения на колонну федеральных сил.

У Марины дрожь прошла по позвоночнику, и ножки ее, попытайся бы она теперь встать — может и не понесли бы, а подкосились.

В самое яблочко попал Кефиров. Долго видать они обсуждали с начальством, с какого боку к ней подобраться.

— Это полная чушь! Вы полагаете, что Дима со мной советовался, как напасть на колонну Батова? Или вы полагаете, что он организовал нападение на больницу, где главврачом работала его мать Софья Давыдовна?

— Не ерничайте, гражданка Кравченко!

— Ах, вы так! — Марина теперь не стала скрывать своих чувств, — раз вы так, то я вам вот что скажу, я знала, что вы горазды на любые подлянки, и поэтому к сегодняшнему нашему разговору подготовилась. В Лондоне знают, что я вызвана к вам на допрос, знают и то, что вы неловко уже пытались меня вербовать. Я звонила Генри Сэмюэлю, а этого достаточно для того, чтобы придать в западной прессе некую новую пикантность вашему ведомству. И если вы вашими ловкими маневрами типа слона в посудной лавке — развалите сотрудничество Российской федерации с ОБСЕ, то с вас лично, гражданин подполковник, погоны даже если они и формально запасные — посрывают, как с отставной сидоровой козы барабанщика!

Марина раскраснелась, дыхание ее участилось, словно она пробежала две стометровки подряд.

Но и Кефиров был неспокоен.

— Будет вам, Марина Викторовна, я же предлагал вам дружить!

— Нет, не будет у нас с вами дружбы, и подписывайте давайте пропуск, если не хотите, чтоб по радио и по телевидению ТАМ персонально вас помянули, чтоб и вашему начальству на Лубянке за вас икнулось!

Кефиров совсем загрустил. Он тоже уже плохо скрывал своего разочарования.

— Пропуск я вам подпишу, но вы Марина Викторовна неверный тон взяли. Ведомство наше призвано вас защищать, а вы сестру свою защищать побежали к преступнику. А приди вы к нам тогда…

— И Юльку мою бы мне мертвой Султан отдал. Да?

— Не последний день живем, Марина Викторовна.

— Я эту вашу угрозу еще в прошлый раз почувствовала. Но я знаю как от вашего брата защищаться — только светом. Вы света боитесь, как черт ладана. С вами — только гласностью, а это я вам обеспечу! Паблисити вам будет по всем радиоголосам.

— Ладно, — Кефиров подчеркнуто спокойно, совершенно не дрогнувшей рукой, подписал ей пропуск, — ладно, вы возбуждены, поговорим, как-нибудь в другой раз.

— Не будет у нас с вами другого раза

— Как знать, Марина Викторовна, жизнь длинная, но только вы не делайте пока необдуманных движений, особенно с прессой.

Она сбегала вниз по лестнице и шептала про себя, — «ага, боишься, боишься света, черт лысый!»

А сев в свой «мерседес», заплакала.

Заплакала оттого что некому было ее теперь пожалеть и успокоить. И не за кого спрятаться!

Не за кого!!!

Папа умер, Володя тоже умер… Юлька — маленькая совсем. Серега?

Где он?

Новая главбух АОЗТ «Южторг — Весна» — Валерия Андреевна Пелых не очень то торопилась, но к исходу недели, насчитала-таки Маринкину долю прибыли.

На строительство дома нужны были живые деньги.

Да и счет в Барклай-банке, с которого Марина перечисляла на содержание Юльке, Сережке и маленькой Анечке — неумолимо таял.

А работа в Еврофонде у лорда Джадда была пока еще только в проекте.

На полученные от Володи акции универмага за прошедший девяносто шестой год ей теперь выходило без малого — три миллиона рублей. То есть — что то около трехсот тысяч фунтов. На это можно было жить.

Потом Маринка еще неделю ждала, покуда соберется совет учредителей, дабы утвердить начисленную ей премию, а потом и еще неделю, пока оформятся все бумаги в банке.

За наличными поехала вместе с атаманом своей строительной бригады.

Сняла триста тысяч рублей наличными. Двести тысяч тут же, под расписку выдала бригадиру. Пусть выплатит работягам за три месяца, да поедет, наконец в Ростов за отделочными материалами, электрикой и прочей труднопроизносимой ерундой, без которой дом ее может так и остаться недостроенной коробкой. А десять пачек «стошек» перевязала скотчем и положив в пластиковый пакет, отвезла в церковь.

В алтарь женщинам нельзя, поэтому для душевной беседы отец Борис пригласил ее в чистенькую кладовочку.

Достал из шкафчика бутылку хорошего марочного кагора.

— Христос Воскресе, Мариночка! Нынче середина Пятидесятницы у нас. Праздник. Да и деньги твои, если честно, очень кстати. И купола теперь покрасим, и авось, с Божьей помощью, роспись восстановим. У большевиков то здесь склад долгое время был, да был пожар. От стен до сих пор жженой резиной воняет. Никаким ладаном не перешибешь… Так я уж из Ростова художников приглашал поглядеть, прикинуть, как бы нам образы святых евангелистов по сводам восстановить. Вот твои денежки то и пригодятся. А Бог то все видит.

— Да я ж не поэтому, отец Борис.

Марина пригубила вина. Кагор оказался очень хорошим. Она подняла стакан и поглядела на свет…

— Середина Пятидесятницы, Мариночка. Древний праздник, его евреи еще до Христа отмечали, плеская на жертвенник вино и сжигая на нем хлеб и рыбу. И у нас православных нынче поэтому чин Освящения воды утром на литургии, а потом и крестный ход… Жалко — ты не была.

— Да я в банк утром, а то у них с клиентами строго по часам, деньги только с десяти до двенадцати.

— Ну ничего, зато теперь вот, отметили, и хлебом и вином…

Марина сделала еще глоток

— Вы помолитесь за Сережу, отец Борис. Душа у меня за него болит.

— За всех за вас молюсь, каждое утро и каждый вечер. За всех вас Кравченков — и за упокой души раба Виктора — батьки твоего, и за рабу Людмилу — мамку твою… И за здравие и благополучие Сергия, Юлии, Анны и Марины.

— Спасибо вам, отец Борис…

Уже поднимаясь из-за стола, батюшка вдруг сказал,

— Замуж тебе надо, Марина. За хорошего сильного мужика. Такого, чтоб и Аннушке отцом стал, да и Сереге чтоб дурить не давал… Такого казака, каким твой Володя был.

— Где ж такого возьмешь?

— На все воля Божья, Мариночка. А мужика надо тебе. Хоть ты и сильная, и обходишься пока, но зачем пропадать такой красоте? А при твоей развитой ответственности, ты еще должна и Родине послужить.

Отец Борис вывел Марину через служебный выход, благословил, положив на ее лоб теплую свою шершавую ладонь. И потом долго не сходил с крыльца, глядя ей в след, как садилась она в свой «мерседес», и как уезжала в свою трудную жизнь.

 

10.

То, что Мигель с Эдуардо их подставили, Наташка с Сергеем поняли гораздо позднее. И не без помощи полицейских следователей. Хотя, когда им — каждому по раздельности, в первый раз намекнули, что испанцы их просто использовали, сдав полиции в виде определенной услуги или платы — этаким бартером, в обмен за какие то тайные дела, Серега сперва возмутился, подумав, что это полицейский трюк такой, чтобы рассорить партнеров и выудить таким образом побольше информации.

А сообразительная Гринько, та быстрее сориентировалась, и поверила. Да и знала она Эдуардо с Мигелем получше и поближе, нежели знал их Сергей.

Они ехали в Англию на чернильно-фиолетовом «сеате» через Сен-Готтард. В маленьком Манье де Пье незаметно и совершенно формально пересекли вторую на своем пути границу. Альпийская Франция. В городке Аннесси сделали большой привал. Пообедали в американизированной оберж с веселым названием Минессота. Все в соответствии с обозначенным стилем — и бармен в стетсоновской шляпе, и официантки в костюмчиках а-ля-родео-герлз, музычка кантри в джук-боксе и в меню бифштексы по-техасски…

После полу-килограммового куска жареного мяса, Серега стал клевать носом. Да и Наташку явно сморили восемь часов рулежки по бесконечным Альпийским серпантинам.

Взяли у портье ключ.

Комната с большой кроватью и телевизором.

Наташка вышла из душа слегка обернутая одним лишь махровым полотенцем.

— Ну что, расслабимся, Сержик, поиграем в любовь? — спросила она, прыгнув под бок своему юному ковбою.

А Сережа и не стал возражать.

С юга на север двигались гораздо быстрее, чем с запада на восток.

Денег за преимущества платной магистрали жалеть не стали — и поехали по широченному скоростному фривэю. «Сеат» честно выдавал свои сто шестьдесят, и они с легкостью обходили державшихся справа пожилых туристов в фэмили-трэвел-вэгон, и богатую немчуру в их мерседесах с прицепленными к ним трэйлер-хоум, и длинные фуры «кегель» с устрашающими надписями по заднему обрезу — бивэйр лонг викл. Но по левому ряду их с такой же легкостью этакими бесплотными эльфами обгоняли то черные «бугатти», то красные «феррари», то зеленые «лотосы» сказочно богатых прожигателей жизни, что поиграв ночь в Монте-Карло, теперь неслись в свой город Париж по своим сердечным, надо думать, неотложным делам. Однако, какими же неотложными были эти дела, что к ним надо было нестись со скоростью двести двадцать в час?

Но магистраль позволяла и больше. Жаль только, что мотор «сеата» не тянул более ста шестидесяти.

Спорить о том, следует ли объехать Париж или его стоит все же посмотреть, долго не стали. Едва миновав бесконечно длинную зону пригородных пакгаузов и блочных бетонных домов для арабской бедноты, приткнули машину на парковку возле маленькой гостиницы «Жоли Макс». Двести франков за комнату и пятьдесят за паркинг. Недорого.

В кафе при гостинице проглотили по «катлет дю сальмон» под деми-бутей дю ван руж. Поднялись в номер. Позанимались любовью. Неформально и в охотку.

А потом — на метро поехали смотреть Париж.

Оба были здесь впервые.

Станция метро «Шаттле». Вышли наверх.

Сереге Париж понравился.

Он совсем иной, нежели большой Лондон.

Они с Наташкой даже посидели на нижнем обрезе набережной Сены почти под мостом «Понт Неф». Посидели, распивая бутылку «Кот дю Рон» и целуясь, словно они американские студенты, дорвавшиеся на каникулах до Европы и исполняющие таким образом ритуал непременной романтической влюбленности «о Пари»…

Рано утром следующего дня поехали дальше на север. Вниз по течению Сены. К морю, отделяющему остров от континента.

А на границе их уже ждали.

Это потом они поняли, что их там ждали.

А сперва, когда их задержали, оба они и Наташка, и Сергей — были очень удивлены.

Как же! Триста грамм героина. Это ведь шесть лет тюрьмы!

Конец первого тома книги о Марине Кравченко