ПИТЕР-КУЛЬТУРНЫЙ

ПЕРВАЯ ГЛАВА

***

Максим Тушников сидел в приемной Григория Золотникова.

Битый в поезде глаз все еще болел. Вот уже сорок минут, как Максим сидел в приемной мецената и в приступе почти истерической тоски за эти сорок минут он до тупой злобы возненавидел все эти дежурно разложенные на столике – глянцевые гламурные журнальчики, что должны были не сколько развлекать ожидающих аудиенции, сколько создавать общую атмосферу благополучия злотниковского офиса.

И вышколенная секретарша ненатурально демонстрируя ложную доброжелательность уже дважды предлагала Максиму чаю или кофе. А ведь бывали времена, когда меценат ни на минуту не задерживал Максима в своей приемной, и стоило Тушникову только появиться и пройти мимо всегда улыбчивого охранника, как секретарша взмывала со своего места, как пружиной подброшенная и тотчас заглядывала к шефу с докладом, мол сам Тушников изволил заявиться… И Гриша Злотников сам выходил уже тогда из кабинета раскрыв объятия для традиционных бандитских поцелуев.

А теперь вот не выходит.

Значит, упали акции Тушникова, значит, не котируется он здесь теперь.

Максим с гримасой усталого неудовольствия поглядел на часы.

Если Гриша еще пол-часа его промурыжит, то у Тушникова может сорваться намеченное на ланч-тайм рандеву с очередной Мариночкой из Интернета.

Теперь, оставшись без своего ночного эфира, он был вынужден выуживать дамочек из этого позорного сайта знакомств. Хорошо, что его еще помнили, позабыть не успели, и дамочкам льстило внимание хоть и бывшей, но звезды.

А ведь еще год назад, он и подумать не мог, что опустится до такой низости, как цеплять девчонок из Интернета! Тушников был настолько тогда упакован в шоколаде собственной славы, что процесс охмурения и укладывания девчонок в его вечно холостяцкую постель, был просто частью шоу, частью рабочего ТИ-ВИ процесса.

Эти дуры сами прибегали, сами звонили на эфир, только возьми!

Тушников с грустной улыбкой припомнил виденный в детстве мультик, снятый по какой-то украинской народной сказке, там Иван-дурак, или кто там у хохлов аналогом русского героя? Петро-дурило? Так там этот Иван-Петро, когда ему его дурацкое счастье привалило в виде традиционных трех желаний от волшебной щуки из колодца, так вот, этот Иван Петров заказал себе такой комфорт абитьюда, чтобы на печи лежать, и чтобы галушки сами сперва в сметану прыгали, а потом Ивану в рот…

Вот примерно такой же ленивый секс на охмурение был тогда в его звездно-эфирные времена и у Тушникова. Бабы сами прибегали к нему знакомиться и сами прыгали к нему в кровать, как те галушки из мультика.

А теперь вот, приходится пользоваться Интернетом, чтобы девчонок кадрить. Правда, Тушников и здесь еще по инерции пользовался былой славой, поместив на сайте свой пока еще не забытый телезрительницами портрет фэйса-лица, он сопроводил его таким резюме, что только неживая могла устоять, да не прыгнуть на манер пресловутой галушки. Максим этим дурам-соискательницам и съемки в телешоу, и поездки заграницу понаобещал…

Мечты Тушникова прервал вальяжно продефилировавший мимо зашедшегося в подобострастии охранника мужчина. Даже не удостоив Тушникова взглядом, мужчина с показной веселой развязностью по-европейски щечками расцеловался с секретаршей, и едва ли не ногой открыв двери в кабинет к меценату, скрылся в кулуарах.

На какой-то момент, когда двери раскрылись, из кабинета донесся характерно нервический смех Григория Золотникова.

– Анекдоты там травят, а я тут сижу уже битый час, – тяжело вздохнув, подумал Тушников, – а теперь этот бандит-брателово еще к нему впёрся на все полтора часа, эх! Пропала личная жизнь, не выйдет свидание с очередной Мариночкой.

***

Через полтора часа его наконец-то впустили. Тот мужчина, что открывал дверь ногой, все еще не ушел и сидел в кабинете за круглым столом для совещаний. На столе стояла бутылка "эксошного" хеннеси и в пепельницах лежали две наполовину выкуренные сигары.

По установленному в офисе Золотникова правилу, обнялись и расцеловались… Как бандидос-гангстеридос…

У Золотникова эта его братковая манерность происходила от некоторого что-ли комплекса ущербности, что постоянно по сути и содержанию своего бизнеса, ему приходилось общаться с бесконечной вереницей блатных и приблатненных, а сам вот – не сидел…

Перехватив удивленно-настороженный взгляд Тушникова, брошенный на незнакомого мужчину, Золотников широким жестом раскрытой ладони дал понять, что это свой, от которого у него секретов нет.

– Познакомьтесь, это Максим Тушников, а это Сева.

– Сева, – коротко улыбнулся мужчина, едва приподнимая из кресла свой обтянутый модными брюками зад.

– Ну что? Как дела, рассказывай, – спросил меценат, а Тушников то по коньячно-блестевшим глазам Золотникова видел, что того мало интересуют Максимовы дела, что самого более занимают беспрерывно-непрестанная травля анекдотов под коньячок, да пенкоснимательские афёры, до которых Григорий был большой мастак и удачник.

– Как дела! – разведя руками, повторил Тушников, все еще недоверчиво косясь на мужчину по имени Сева, – без работы я остался, эфир мой гавкнулся, да накрылся тазиком.

– Слыхал – слыхал, – кивнул Золотников нервно закуривая.

Золотников вообще постоянно был на нерве. Все бегал постоянно по своему кабинету, нервически хохотал над анекдотами, постоянно травимыми невыходившими из его офиса приживалами, ежеминутно заказывал секретарше крепчайший кофе и между анекдотами еще все куда-то звонил и устраивал и улаживал, связывал и завязывал, уговаривал, обещал и блефовал – одним словом, деловарил, мэйкая свой бизнес.

– У них там теперь новая сетка вещания, новая форматная набивка и ведущая новая, – пояснил Тушников.

– Знаю, – отхлебывая кофе, ответил Золотников, – это грузинам за их уход с казиношного рынка кость бросили.

Григорий всегда поражал Максима своей осведомленностью. Причем, не поверхностного, а самого первопричинного и корневого свойства.

– Точно, везде эти черножопые влезают, никакого житья нормальному человеку, – сокрушенно вздохнув и в ожидании заслуженного сочувствия, сказал Тушников, – они вместо меня свою Алиску Хованскую на ночной эфир впарили.

Максим произнес эту тираду, а сам тут же испугался, скосясь на мужчину по имени Сева, – уж не черножопый ли он?

– Ну да, ну да, – кивнул Золотников, а глаза его бегали как огоньки у того самого компьютера, только и выдавая, насколько быстро тумкает там у него внутри шустрый двухядерный процессор.

– Коньяку хочешь? Сигару? – запоздало предложил хозяин кабинета, – а мы вообще тут все как бы кстати собрались, – продолжил Золотников, изобразив на лице выражение значимой интриги, – вот Сева пришел ко мне с проектом нового клуба, а арт-директора с креативными мозгами у него нет.

Золотников многозначительно поглядел на Тушникова, – может, возьмешься?

Сперва Максим с каким-то внутренним протестным раздражением отверг это предложение. Не за тем он пришел к меценату, чтобы идти в какой-то клуб-ресторан вечерним конферансье – объявлять жующей публике выход девочек-стриптизерш и второразрядных певцов-певичек типа Алены- Фламинго или того, что вечно про свой маленький плот грустную песенку поет. Не за этим он сюда пришел. Ему бы обратно на телевидение, на свой эфир.

Но потом Золотников его убедил.

– Понимаешь, Максимка, все ведь развивается по спирали, ты ведь на своем ночном канале там застыл в развитии, и правильно сделали, что тебя убрали с твоей программой, это был тупик и застой, ты там не развивался, а через ночной клуб Севки, – Золотников мотнул головой в сторону своего второго гостя, – а через Севкин клуб, если вам удастся создать нечто значительное, ты не просто вернешься в телеэфир, но ты вернешься с триумфом и на новом, более высоком витке спирали.

Неприятно было соглашаться с тем, что его ночной эфир был полным дерьмом.

– Ну что там у тебя, ейбо хорошего и остроумного было? – не унимался Золотников, – сидел там у тебя этот надутый импотент, изображавший из себя Зигмунда Фрейда в молодости, и звонили вам на эфир всякие сумасшедшие.

– Ты не прав, Гриша, – пытался было возразить Максим.

– Да что я не прав? – обернувшись к мужчине по имени Сева и как бы ища у него поддержки, переспросил Золотников, – ты там в своем эфире за четыре года не только остановился в развитии, ты там просто закоснел в каком то чванливом самолюбовании.

Максиму эти слова неприятно резанули по самому больному.

Наверное, оттого и так неприятно было слышать Максиму эти слова, что не смотря на внутренний протест, головой Тушников понимал, что Гриша в самую точку говорит.

Но зная Золотникова, Максим также еще и давал себе отчет в том, что у Гриши в кабинете ничего не происходит за просто так.

– Они меня развести и купить хотят, – окончательно понял для себя Максим, – им с Севой в их клуб арт-директор нужен, вот они меня и обрабатывают.

– Я ведь смотрел отчеты Медиа-метри и Гэллап-медиа групп, рейтинги у твоего эфира были не ах, – неодобрительно покачав головой, сказал Золотников, – так что послушай, что мы тебе с Севкой предлагаем и крепко подумай, по-моему, это для тебя теперь очень подходящий шанс перестроиться перед новым броском на телевидение.

Тушников поглядел сперва на Золотникова, а потом на мужчину по имени Сева.

Выходило теперь так, что этот Сева мог на какое-то время стать боссом Максима, а он при нем неодобрительно прошелся по черножопым. А вдруг он этим высказыванием чем-то обидел этого Севу?

– Мы тут подумали, а не назвать ли нам наш новый клуб твоим именем, – уже примирительным тоном сказал Золотников, – например, – "У неприличного Максима", на манер парижского ресторана Максим, но только с оттенком питерской клубной свободы.

Мужчина по имени Сева молча грыз ноготь и только в знак одобрения слегка кивнул головой.

– Максим деголяс, – вырвалось вдруг у Тушникова, – и причем, написать на световой рекламе на французском…

– А что это значит? – переспросил Золотников.

– По французски это означает грязный и непристойный Максим, – с улыбкой ответил Тушников.

Он немного говорил по французски и любил показаться в этом перед девочками.

***

На свиданку с Мариной он опоздал.

– Excusez moi, s'il vous plait, mademoiselle, – говорил Максим, целуя даме руки,

– Je suis en retarde.

Дама рдела от счастья.

– Quand j'etais petit, – самовдохновенно продолжал Тушников, – mon papa etait content de moi et ne me grondait pas parce que je n 'ai pas bois de vodka, ne pas fumais, ne dormait pas avec prostitutes – mais maintenant quand je devenu grand il n'es pas content de moi parce que Je suis degoulaisse.

– Ах, это так здоровски звучит, но я ничегошеньки не понимаю, – призналась смущенная мадмуазелька.

Они встретились в кафе на Каменноостровском. Вернее на площади Льва Толстого.

Там было такое недорогое кафе, в котором не особо тратя денег на угощение, можно было приглядеться к объекту предстоящей сексуальной интрижки.

На этот раз эта очередная Маринка Тушникову понравилась.

Грудь её соответствовала тому представлению, что сложилось по не шибко качественной фотографии, размещенной на сайте, да и в остальном, стройная, улыбчивая, миленькая.

– Последний раз по переписке знакомлюсь, -думал про себя Тушников, – вот только начну работать в ночном клубе, от баб снова отбоя не будет, воздам себе за временный простой.

– А что вы так хорошо владеете французским, это вы где так язык выучили?

– Это я во Франции работал, по своим телевизионным делам, – стараясь одновременно сохранять галантность, и быть в то же время развязным, отвечал Максим, – ты серию программ из форта Байард смотрела?

– Ах, форт Байард, конечно смотрела, – всплеснув руками, с восторгом первозданной невинности, которая случается только у дремучих провинциалок и первоклассниц, отвечала Маринка, – я так всегда мечтала съездить в это форт Байярд и вообще на море, во Францию.

Глаза Маринки затуманились и стали дымчато-серыми.

– Ну, с этой проблем не будет, – подумал Максим, плотоядно глядя на грудь девушки, – не придется даже тратиться на ужин в Васабико.

– Я тебя во Францию отвезу, даже и не сомневайся, нет проблем, – сказал Максим, придвигаясь поближе к Маринке, – а то давай, поедем ко мне, я тебе как раз фотографии и видео французские покажу, а? Поехали?

***

Клуб, который делали Сева с Золотниковым находился не на Невском и даже не на Лиговском.

И вообще это была бывшая стекляшка-столовая на Сызранской. На первом этаже магазин и домовая кухня, а на втором этаже столовка-вечерний ресторан.

Сева. А точнее Всеволод Карпов, так звали нового босса-начальника, вместе с товарищами, среди которых был и Гриша Золотников, купил это увядшее заведение общепита с намерением сделать из него самый модный в Питере клуб и ресторан.

Кроме намерений у Севы и его друзей были деньги. А с деньгами при разумном их употреблении, чего разве не сделаешь?

Вот уже и Максима Тушникова арт-директором назначили, и бюджет ему на программу стрип-варьете определили.

В самом помещении бывшей стекляшки вовсю кипела работа.

Туда-сюда сновали таджикские рабочие в оранжевой спецовке. Тянули свои провода электрики в синем, а меж ними пробегали стройные девчонки в белых блузках – этим девчонкам после открытия предстояло работать на кухне, в баре и в зале, а пока они намывали стойку и расставляли мебель.

– Тут архитекторы да дизайнеры уже начали сцену оформлять, но ты теперь хозяин по этой сценической части, так что вникай и вмешивайся в процесс, – напутствовал Сева.

И Максим вникал.

Размах замысла ему импонировал.

Снаружи стекляшка уже не выглядела стекляшкой советского горбачевского периода.

Заполучив новые стекло- панели тонированного бутылочно-коричневого оттенка, бывшая столовка теперь походила на какой-нибудь банк из района лондонского Сити, если, конечно, прибавить двухэтажке еще этажей десять-двенадцать… Но тем не менее.

Территорию вокруг заведения замостили плиткой трех цветов – белой, красной и темно-коричневой. Теперь рядом с таким сооружением было не стыдно и новый "майбах", а не то что там простой Мерседес запарковать. Ведь сюда будут приезжать солидные люди! На его Максима Тушникова шоу в клуб, носящий его Максима имя.

Кстати, дизайнеры уже сделали все необходимые чертежи и электрики теперь возились на крыше, устанавливая световую рекламу.

Клуб – Maxim Degoulaisse.

Непристойный Максим.

А это значило, что Тушникову теперь предстояло стать непристойным неприличным человеком.

***

Утром ни свет ни заря, а вернее в двенадцать позвонил доктор Щеблов.

Раньше, когда они еженощно с этим доктором с часу до пяти утра сидели на прямом эфире, болтая о всякой всячине, надувая щеки, да отвечая на звонки разных безумцев, тех кто не спит по ночам, между ними было заведено, чтобы до трех дня друг дружке не звонить.

А тут на тебе!

Однако, как и к хорошему быстро привыкаешь, так и ко плохому.

Хотя, впрочем, Максим теперь уже не тяготился необходимостью подтягиваться в стекляшку к двенадцати.

В двенадцать у них обычно там была планерка, и приходили все подрядчики – дизайнеры, электрики, сантехники и прочая шелупень.

Нынче утром вот Максимушка уже опаздывал, а Маринка как назло ванную заняла. И теперь еще и сексуально озабоченный псевдо-доктор позвонил.

– Привет, старина, как живешь?

– Живу не помер, а как ты?

– Да вот смотрел до трех часов эфир этой Хованской, такая мура!

– И не говори.

– У нас с тобой лучше и интереснее получалось.

– Это точно!

– Слушай, я чего звоню, ты к Грише ходил?

– Ходил.

– Ну, он ничего тебе с эфиром не обещал?

– Я теперь в другую тему вписался, а что?

– Да так, ничего…

– Вот козел! – вслух сказал Тушников, когда доктор на той стороне города повесил трубку, – он наверняка ходил к Хованской, а она ему от ворот поворот задала, она же молодёжку в эфир гонит, а доктор он кто для нее? Старый хрен, вот он кто! Теперь вот и звонит, на работу хочет.

Доктор-секс…

Импотент латентный…

Маринка вышла из ванной в его халате.

– Прогоню, – подумал Тушников грозно поглядев на Маринку, – у меня скоро в моём клубе мильён таких Маринок будет.

Марина скинула халатик и осталась в чем мать родила.

– Прогоню, но попозже, – внутренним голосом сказал себе Максим, расстегивая штаны.

***

Алиса Хованская приехала на питерское ТВ из провинции.

В общем из Финляндии, что сиречь такая провинция, что аж даже и не Ленобласть!

Ее мать Лена Кругловская и отец Василий Александров уехали из России в так называемую экономическую эмиграцию, когда с джинсами ливайс в магазинах Питера-Ленинграда была напряженка.

А джинсов ливайс, особенно тогда – по студенческой молодости им обоим очень хотелось, не меньше чем секса и прочих жизненных удовольствий.

Двумя парами джинсов молодые супруги Вася и Лена обзавелись еще до отъезда зарубеж. Вася сменял на них бабушкину икону Спасителя. Сменял глупому лупоглазому турмалаю Пеке Пекканену возле финского автобуса, что остановился возле Исаакиевского собора…

Ну, это Вася думал про Пеку Пекканена, что тот глупый дурак – да простят меня читатели за такой философский тавтологизм, а вот Пека Пекканен в свою очередь про Васю думал, что как раз тот – является глупым русским дураком…

Но, собственно, так ли это важно? Важно, что когда через год крайне аккуратной носки, джинсы на Васе и на Лене стали рассыпаться, оба молодых супруга с грустью призадумались:

– Что же мы будем носить на следующее лето?

Стали по-хозяйски прикидывать, что еще можно продать?

Провели, так сказать, небольшую ревизию хозяйства в результате которой обнаружили, что у Лены имеется роскошный бюст пятого размера, а у Васи имеется большой длинный двадцатипятисантиметровый болт…

После такого открытия, позанимавшись сексом, молодожены решили, что не все еще в жизни потеряно, тем более, что Лена работала переводчицей в Интуристе и даже мозгами природной блондинки понимала, что ее бюст всегда и везде будет востребован.

Вскоре на ее большущие груди нашелся и покупатель.

Финский турист – пенсионер социальной программы страны тысячи озер, где делают сыр Виола и где танцуют танец Летка-Енька.

Но для выезда потребовалось развестись.

Вот ведь, все думали всегда, что существуют только фиктивные браки? Ан нет! И фиктивные разводы бывают.

Лена вскоре уехала в город Хельсинки, а Вася до поры остался в Ленинграде.

– Не грусти и не горюй, – сказала Лена на прощанье, – я тебя тут одного надолго не оставлю.

И вышла такая штука, что Лена Васю не обманула. Менее чем через год старичок финский пенсионер помер прям на Леночкиных грудях – от сердечной, видать, перегрузки.

Лена получила за старичка пенсию и осталась жить в его хельсинкской квартире.

Можно было бы теперь объединяться с Васей, но не тут то было!

Глупый народ эти финны, и законы у них глупые. Оказывается, если Лена с Васей снова бы поженились, глупое финское правительство тут же перестало бы платить Лене пенсию за умершего на ее сиськах старичка.

А на что же тогда существовать?

Исть -то надо!

– Не горюй, Вася! – ободрила Лена своего дружка, – сварганим то, в чем мы с тобой уже поднаторели.

Нашла Лена в городе Стокгольме ихнюю шведскую алкоголичку-бомжиху, которые, оказывается, в изобилии водятся не только на Руси, и за десяток поллитровок договорилась с той, что алкоголичка распишется с ее Васей и даст ему тем самым право на шведскую прописку…

Ну? И что дальше?

А дальше – восемнадцать лет прожили потом Вася с Леной в квартире помершего на Лене старичка, причем оба не работали, а жили на пенсию, что Лена получала за своего безвременно скончавшегося финского пенсионера.

И родилась у них дочка.

Алиска.

***

А Алиска как попала в Питер?

А так она попала в Питер, что в России просто стало веселее и интереснее жить, чем в провинциальном Хельсинки.

Кстати говоря, Алиска потом со смехом вспоминала, как во время путешествий по Европе, которые семья регулярно совершала живя на пенсию, получаемую Леной за того старичка, Лена и Вася (то биш – мама и папа) не велели маленькой Алиске болтать, что она русская.

– Говори всем что мы – финны, – советовала мать, – в Европе русских не любят, а тебе еще замуж выходить…

Любят – не любят, а жизнь берет свое.

И если рыба ищет где глубже, а человек ищет, где лучше, то молодежь ищет, где веселее и интересней, то есть – где ПРИКОЛЬНЕЙ.

– Так не в глупом же Хельсинки с родаками тосковать, когда рядом такой клёвый город, как Питер! – решила про себя Алиска, смываясь из родительского дома.

***

Костя Мамакацишвили был вором в законе, и очень любил все американское.

Говорят, что даже на зоне у него были комбинезон и телогрейка индивидуального пошива от Леви-страус из фирменного коттона цвета нежно-голубого индиго.

Раем на земле Костя почитал американский город Лас-Вегас, и заполучив на Сухумской сходке воров контроль над питерским игорным бизнесом, Костя поставил перед своей братвой задачу, сделать из города Питера не просто культурный город, но город образцовой интеллигентной культурности. А для этого, по замыслу Кости, каждый большой кинотеатр здесь следовало превратить в казино с рулеткой, блэк-джэком и стриптизершами, в каждом микрорайоне необходимо было открыть залы игровых автоматов, а центральные концертные залы, капеллы и филармонии следовало превратить в модные ночные клубы, где бы культурно исполнялись песни про зону и про нары.

Какое-то время все развивалось по плану. Город окультуривался, и когда сюда приезжали Костины сухумские кореша Гиви Большой, Гиви Маленький и Гоги Мисрадзе, друзьям было куда сходить культурно отдохнуть – поиграть по маленькой и послушать задушевную классику – про Мурку, про то, как во Владимирском централе ветер северный, про то, как по тундре, вдоль железной дороги мы бежали с тобою…

Однако, в какой-то момент, планы по дальнейшему еще большему окультуриванию культурной столицы наткнулись на какое-то недопонимание значимости этого важного процесса. Где-то на самых верхах, вблизи Кремля, люди решили, что Питер уже достаточно окультурился, и что Костин казиношный бизнес надо сворачивать.

У Кости и его сухумских корешей были длинные руки, но не настолько длинные, чтобы объяснить ребятам из Кремля и со Старой площади, как они заблуждаются насчет светоча культурной революции, что нёс питерцам в своей программе Костя Мамакацишвили.

Ребят со Старой площади сухумским переубедить было слабо.

Но ведь если по-хорошему, если без войны, то за уход одного вида бизнеса всегда полагается какая-то пусть не совсем равноценная, но замена.

И за уход из бизнеса игровых автоматов, Косте предложили вложиться в развитие питерского ТВ.

А почему нет?

Ведь американские ребята, что всегда служили Косте недостижимым образцом для подражания, они ведь, на заработанные в Лас-Вегасе деньги потом открывали в Голливуде студии и продюссировали всё – от киношек про Звездные войны, до бродвейских мюзиклов про Кошек и про Вестсайдскую Историю…

В общем, случилось так, что Костины сухумские друзья Гиви Большой, Гиви Маленький и Гоги Мисрадзе как-то летели из Тбилиси, а было такое время, что самолеты из Грузии тогда ни в Москву, ни в Питер прямо не летали… Это было как раз в то самое время, когда ребята со Старой площади запретили продавать в России Боржом и Мукузани… Так вот, Гиви Большой, Гиви Маленький и Гоги Мисрадзе летели в Питер к своему другу Косте Мамакацишвили через Хельсинки.

Ну…

Там в аэропорту и познакомились с Алиской.

И уже через два месяца, она стала модной питерской телеведущей ночного эфира.

А почему Алиса Хованская, а не Куркуляйнен по матери и не Александрова по отцу?

А потому что Гиви Большой так придумал.

***

– Ну, артдиректор, чем удивлять будешь? – спрашивал Сева, панибратски кулаком ткая Тушникова в живот, – чем народ в клуб думаешь заманивать? В чем наша неповторимая фишка будет?

Таджики в оранжевых комбинезонах уже закончили строительство сцены с обязательным шестом для стриптизерш, а электрики тоже почти всё подсоединили и теперь тянули провода к диск-жокейскому насесту, где через какую-нибудь уже неделю должен был зажигать своими кислотными миксами, приглашенный чуть ли ни из самого Гамбурга, модный ди-джей.

– Думаю, надо покреативить, – както не совсем уверенно ответил Тушников,- есть идеи, может доктора сексолога пригласить в качестве со-ведущего…

– Щеблова, что ли? – поморщившись переспросил Сева, – Щеблов это отстой, Щеблов это позапрошлый день.

Тушникову не понравилось, что Сева забраковал его идею, все-таки, надо как-то с доверием относиться к замыслам арт-директора, все-таки Максим не фафик какой-нибудь, а звезда ночного телеэфира, хоть и бывшая.

– Ну, есть идея устраивать конкурсы стриптизерш-доброволок из числа гостей клуба, – с надутой обидой в голосе Тушников продолжил перечисление своих замыслов, – пригласим огневого зажигательного конферансье, чтобы мог любых самых закомплексованных зрителей раскрутить.

– Чего? – Сева скорчил рожу, словно это была не его рожа, а сушеный урюк, – какого еще зажигательного конферансье пригласим? Мы тебе три штукаря зеленых за то платим, чтобы ты в кабинете сидел, стриптизерок щупал и коктейли из бара потягивал? Сам голяком на сцене плясать будешь…

Сева сильно рассердился, причем так рассердился, что Тушникова даже оторопь взяла.

– За три недели работы у нас ты только тем и занимался, что кандидаток в стриптизерки отсматривал, да кофе в баре нахаляву хлебал.

– Да нет же, я сценарий написал, договоры с танцовщиками заключил, с ди-джеем договорился, потом по дизайну оформления сколько с художниками возился, – оправдывался Тушников. Оправдывался и ловил себя на мысли о том, что ему противно оправдываться и противно бояться того, что его могут отсюда выгнать.

– Вобщем, поехали к Грише Золотникову, там вместе креативить будем, – подвел итог Сева, – нам фишка нужна, а голыми сиськами у шеста, да диск-жокеями теперь никого не удивишь. У нас по Питеру сто клубов, конкуренция… И зачем люди поедут сюда в глушь на Сызранскую, ради чего, если у нас будет всего-лишь тоже самое, что и у всех? Поэтому нам фишка нужна. Такая, чтобы только у нас.

Сева пожевал губами, и подняв палец, назидательно добавил, – - И не забывай, здесь не Весьегонск или Урюпинск какой-нибудь, это Питер, культурная столица, и народ здесь культурный, так что, побольше выдумки и этой, как его… – Сева запнулся.

– Культурности побольше? – подсказал Тушников.

– Вот-вот, этой самой культурности побольше надо, – кивнул Сева.

И они поехали на Севиной "ауди" в офис к Грише Золотникову.

Креативить.

Потому как Гриша Золотников помимо иных своих бесчисленных лихих талантов, слыл среди товарищей еще и очень хорошим креативщиком…

***

– Ты Алису Хованскую сегодня ночью не смотрел? – спросил Гриша после своих традиционных бандитских объятий с поцелуями, – она сегодня такое устроила, такое учудила!

– Я телевизор не смотрю, ты же знаешь, – вальяжно потягиваясь, сказал Сева.

– А зря, – с укором покачав головой, заметил Гриша, – мы с тобой в медиа-бизнесе, и надо знать, чем живет потребитель.

– Чернь? – хмыкнул Сева.

– Ты только им вслух это не говори, – улыбнулся Гриша, – называй их лучше электоратом, как политики их называют.

Максим покуда сидел и помалкивал.

Он ненавидел Хованскую и презирал электорат, но разговора о них не поддерживал, потому как теперь, после всех унижений сбрасывания его с Олимпа, после того, как его изгнали с Чапыгина, Максим стал вести себя скромнее и во избежание одергиваний и насмешек, не стремился, как прежде, первым открывать рот. И был прав, потому как Гриша, специально ли, желая в очередной раз потрепать максимово самолюбие, или не специально, а со свойским братковым простодушием, но снова унизил, ткнул Максима носом.

– Вот вы Хованскую значит не смотрели, а я смотрел, и понял, что она девка незаурядных способностей, и понял, почему Максимушку правильно с эфира убрали.

Тушников при этих словах босса внутренне напрягся и болезненно ощутил, как нервная язва раздраженного неудовольства разъедает его изнутри.

– Алиска эта электорат к себе приближает, и тем самым потрафляет черни, а Тушников, когда ведущим был, он чванился в надменности и чернь отталкивал, рейтинг потому и упал…

– И ничего я не чванился, – буркнул Максим.

– Чванился-чванился, – Гриша жестом остановил максимовы возражения, – этаким всегда самонадутым надменным барчуком на эфире сидел, и ладно бы умным то был, как Капица какой-нибудь или Гордон, а то ведь обычный дурак-дураком и туда-же, чванится, а электорат этого не прощает, он-электорат ведь и без того модную тусовку, на которую у него денег нету не любит, а когда эти модные с Московской Рублёвки или из нашего Нижнего Выборгского глумиться над народом начинают, чернь оставляет за собой…

– Не прощать, – подсказал Сева.

– Правильно, – кивнул Гриша, – чернь оставляет за собой единственное доступное ей право на протест, выключить телик, и тем самым уронить рейтинг и программы в частности и телеканала в целом.

Максим покраснел и надулся от обиды.

В кабинете повисла тягостная для него пауза.

– Гриш, так что Хованская то? – прервав паузу, спросил Сева.

– А Хованская, – вспомнив тему разговора, оживленно продолжил Гриша, – а Хованская не отталкивает чернь и тем самым не злит её, а наоборот, ведет себя на эфире, как своя простая в доску. Позиционирует себя таким образом, мол вот я хоть и богатая – гламурная штучка, но любой простолюдин может меня и матом обложить, я не обижусь, и оттрахать меня любой может из толпы, если очень сильно того захочет. Она приближает чернь и тем самым снимает внутреннее социальное напряжение, чем сейчас и должно телевидение заниматься.

Гриша снова помолчал, и добавил, – телевидение должно это социальное напряжение в народе заземлять и снимать, чтобы чернь не пошла нас с тобой на вилы, да на колья сажать, да машины наши бы по ночам не поджигала, а вместо того, чтобы машины наши дорогие по ночам жечь, как во Франции, чернь должна сидеть у телевизоров, жевать чипсы свои с пивом и на Алискину задницу пялиться. Что толпа черни теперь с упоением и делает.

Максим еще больше насупился.

Он ли не старался на своем ночном эфире? Гриша вот говорит, что эта сучка Хованская такая простая и доступная для толпы, а вот он Максим, на самом деле, скольких дамочек подцепил именно тогда, когда они звонили ему и доктору Щеблову, и скольких потом на самом деле отодрал! Не фигурально выражаясь, как Гриша о Хованской, а в буквальном смысле. Вот и теперь еще по инерции катясь на замедляющейся теперь волне былой популярности, он все еще знакомится с дамочками.

А откуда эти дамочки? С Рублево-Успенского разве они? Нет, они из слоев самых простых – из народных они слоев. И Маринку свою последнюю вот из черни подцепил, и еще сегодня после совещания на свиданье с очередной пойдет, тоже оттуда, из электората она, самая простая что ни на есть. Так что, не прав Гриша в отношении Максима, не прав.

– Так что Хованская то учудила? – желая узнать все до конца, не унимался Сева.

– Хованская? – спохватившись, что мысль упущена, Гриша положил ладонь себе на лоб, – Хованская? Да, она сегодня трусы с себя на эфире сняла и сказала, что подарит тому телезрителю, который тридцать третьим позвонит на эфир.

– Ну и что? – осклабился Сева.

– Шквал звонков! – с чувством ответил Золотников. И с укором поглядев на Максима, назидательно добавил, – вот так работать надо, вот какой класс надо держать!

***

– Ну, понял, что от тебя требуется, что мы ждем от тебя? – уже в машине, когда они ехали от Золотникова, спросил Сева.

– Понял, чего не понять! – ценою разъедаемой внутри его язвы, едва сдерживая себя от кипевшей в нем злобы, ответил Тушников, – работать на чернь, быть своим в доску.

– Не очень-то ты понял, – с сожалением покачав головой, сказал Сева, – это с телеэкрана надо с чернью заигрывать, а у нас в ночном клубе какая-же чернь?

Чернь, она на "лексусах", да на "инфинити" не ездит, а к нам именно таких гостей мы с Гришей ждем, тебе надо очень сильно подумать, какую маску, какой имидж на себя напялить, чтобы понравиться публике.

Сева на минуту замолчал, он делал трудный левый поворот и нервно сигналил теперь какой-то наглой не уважающей неписанных правил "четверке" Жигулей, что не пускала его.

– Мы ведь тебя не из жалости к твоему безработному положению взяли, мы взяли тебя потому что тебя все еще помнят, имя твое и морду твою пока еще не забыли.

Вот через полгода уже забудут, а пока еще нет.

Сева снова замолчал, пропуская двигающийся по встречной полосе кортеж милицейского начальства.

И покуда три машины с мигалками медленно протискивались через нехотя пропускавшую их толпу машин, Максим с тоскою думал, что вот опять не поспевает на свидание ук очередной своей Маринке. И язва при этом все сильнее и сильнее грызла его бок изнутри.

– И пока не забыла тебя толпа, – продолжил излагать Сева, – мы тебя запускаем в наш клуб в качестве конферансье, и мы поможем тебе раскрутиться, как новому Непристойному Максиму – деголясу. Ты раскручиваешься, клуб раскручивается, а потом, если захочешь, сможешь и на телевидение вернуться, у Гриши связей хватит, ты же его знаешь.

Снова молчали потом почти до самого клуба.

– Только надо тебе этакий ударный беспроигрышный имидж себе обрести, – уже сворачивая на Сызранскую, Сева подвел итог сегодняшней воспитательной беседы, – надо тебе нашей публике потрафить. Надо ее зацепить. И если будешь стараться с выдумкой, как мы на тебя с Золотниковым надеемся, то поможем. Поможем и на телевидение вернуться, а будешь лениться да чваниться, выгоним и морду набьем.