Ну, и на кой черт оно ему надо? Уж явно не к этому он стремился — сидеть в подземельях Эргоса без всяких шансов убраться отсюда по добру по здорову. Надо было сразу улепетывать отсюда, следом за Руффусом, а не сидеть напыщенным индюком, размышляющим о том, как сохранить лицо. Кому теперь оно нужно, его сохраненное лицо, если и посмотреть-то никто в него не сможет, кроме Тиллия и Серроуса?

Ладно, прозевал, так прозевал, чего уж теперь? Упустил он момент, когда Серроус овладел скрытыми в короне силами, и из амбициозного юного короля превратился в самодовольного деспота. И, самое прискорбное, что Странд был прав, вместе с силами Серроус унаследовал и благодушный нрав бертийских императоров.

Кстати о Странде — поклон тебе низкий, учитель. Эк ты лихо меня подставил. Развел, как по писанному. Куда уж мне до твоего искусства манипулировать людьми, учеником был, им же навек и остаться. Тебе хорошо рассуждать о работенке лет на десять, меряя долями от вечности, а для меня это десятилетие — не самый незаметный фрагмент жизни. И уж особенно никто не договаривался, чтоб этот фрагмент был последним. Сколько раз хотелось надраться в гром без молнии, отвалить из этой дыры — и по бабам, а не изображать из себя советника параноидального короля и наставника юных принцев. Нет, конечно, ему было интересно работать с Руффусом, но лучше было этим заниматься где-нибудь в другом месте, а не между высокопарными заявлениями на великих советах деревни. Тоже мне, королевство.

Тиллий тоже кретин не из последних. Прежде чем вступать на путь поисков власти, поговорил бы с кем из умных людей, раз уж своего ума не хватает. Объяснили бы этому книжному червю-недоучке, что к чему, а то бродит теперь с одним вопросом на кислой роже — а этого ли я хотел? Я ж думал, что он имеет какое-то представление, как справиться с этим хозяйством после обретения Серроусом силы, поэтому и не лез к нему с поучениями. Зря, как выяснилось. Насколько могло бы уменьшиться количество проблем в этом мире, если б кто-то с кем-то вовремя переговорил? А теперь нечего делать, кроме как руками разводить да кивать на стечение обстоятельств.

Черт, как же хочется почесать бороду. Вот завел себе приятную привычку, дурья башка. Попросить что ли Серроуса почесать, когда этот юный шизофреник навестить зайдет. А то заходит сюда весь из себя такой добренький, извиняющийся, разве что отпустить не обещает. Раскаивается в том, что делает с наветов Селмения, но толку-то от его извинений. Уйдет, а затем палач прибывает, предочком любезным присланный.

Подавить физическую боль, вытеснить ее за пределы воспринимаемого не так уж сложно, но ведь покалечить могут. Я ж не маг какой, чтобы новые руки да ноги себе отращивать. Зря, кстати, не стал этим фокусам учиться, да кто же у нас не силен задним-то умом?

И ладно, узнать бы хоть чего хотели пытками добиться, тогда и запираться было бы зачем, и в геройство поиграть — не грех. А то ж так — развлекаются. Ты тут терпи, изображай из себя невесть что, а им по сути ничего и не надо. Так, развеяться.

Я, конечно, понимаю, триста лет не видеть света — удовольствие ниже среднего, да и я не помогал ему вернуться, но зачем же отыгрываться-то? Ну, перешел я дорогу, ну, убей ты меня, так нет же — помучить надо. Как будто для тупых повторяет без перерыва — хорошо ли ты понял, что не стоило мне мешать?

— Цыц, — шикнул Валерий на засуетившуюся в углу камеры крысу.

Прислушавшись повнимательней, он понял причину беспокойства соседки, — из-за дверей доносились все более отчетливые шаги. Интересно, обед или десерт от палача?

И то и другое, с удивлением отметил он, увидев палача с миской похлебки в руках.

— Что у нас на первое, а что на второе? — поинтересовался чародей.

Палач предпочел отмолчаться. Поначалу еще Валерий залезал к нему в голову, вызывая приступы стыда и раскаяния, но, разобравшись, что занятие сие доставляет палачу немногим большее удовольствие, чем ему, — оставил того в покое. Палач и впрямь недоумевал, на черта его отправляют пытать бывшего советника, не поручая хоть что-нибудь выяснить. Поверить в то, что это делается в государственных интересах, а не в угоду внезапно проснувшимся в молодом государе садистским наклонностям — было не просто. Палач не был каким-то там извращенцем и удовольствия от страданий пытаемых не получал. Он просто относился к этому, как к тяжелой, но нужной каждому государству работе, поэтому такие поручения, не имеющие никаких явных целей, и без того тяжким грузом ложились на его психику, так что Валерий решил оставить его в покое и даже начал испытывать к нему некоторое сочувствие.

— У меня есть классное предложение, — обратился к палачу, раскладывающему свои замысловатые орудия труда на полочке у дальней стены, чародей. — Давай ты будешь пытать меня, скармливая с изуверской медлительностью содержимое этой миски с ложечки? — Вспышки энтузиазма у палача, как и ожидалось, не произошло, но что собственно оставалось Валерию, кроме подобных развлечений? — Попробуй сам, что туда налито, и назови это потом обедом, если сможешь. По-моему, вполне сгодится за сырье для пыток, тем более, что я долго буду мучаться от болей в животе, если тебе удастся впихнуть в меня эти помои.

— Полноте вам, — сказал палач, разворачиваясь к чародею с какими-то незнакомыми еще Валерию щипчиками в руках. Это явно не ложка, промелькнуло у него в голове, — мне тоже радости не много в работе с вами. — И он стал приближаться с таким выражением на лице, что сомнений в искренности его слов не оставалось.

* * *

Богато украшенная комната, выделенная Аделле, была, пожалуй, одной из самых солнечных в замке, но и это не мешало ей все чаще ассоциироваться с золоченой клеткой. Эдакое наглядное и зримое воплощение затасканного образа изо всех сказок о прекрасных принцессах.

А ведь начиналось все совсем не так. Вернее, все вернулось к тому, что ожидалось, потому как, отправляясь сюда в сопровождении верного сэра Вильямса, она, естественно, ничего хорошего не ожидала от готовящегося политического брака. Лишь встретившись с Серроусом она достаточно быстро переменила свой взгляд на будущее благодаря живости, обходительности и, конечно же, внешности принца. До полноценного романа все, разумеется, не успело вырасти, но хороший задел был положен сразу, и дальнейшее развитие отношений не вызывало сомнений в выбранном направлении.

И вот оно началось, со смертью короля Гендера. Что-то изменилось в Серроусе, и явно не в лучшую сторону. Ну да, само собой, немалая нагрузка совершенно неожиданно обрушилась на него. Огромное горе, большие проблемы, но столь внезапное изменение характера не объяснить было такими причинами. Может, он раньше себя искусно выдавал за другого или подавлял перед ней эту страшную часть себя, которая все чаще появлялась на поверхности. В нем как бы уживались два совершенно непохожих друг на друга человека, один из которых, и как водится худший, одерживал в последнее время верх. Она слышала, что это какое-то заболевание, когда личность человека раздваивается, но кому от этого знания легче? Жить-то ей — с Серроусом.

Как грустно понимать, что наличие романтики в этой жизни — не более, чем иллюзия, в которую хотелось бы верить, и даже иногда удается верить некоторое время, но как правило подобная вера — не более, чем отрицание действительности. Хотелось бы видеть все в ином свете, но как закрыть глаза на происходящее вокруг, как научиться не замечать того, что тебе отвратительно? Пожалуй, чем дальше, тем меньше она видит преимуществ в жизни принцессы, по сравнению с простолюдинкой. Достаточно дорогая цена за сытость и красивые наряды и украшения — лишение свободы выбора в самом важном, в создании семьи. Что толку от богатства и власти, полученных взамен нормальной жизни и маленького домашнего счастья…

Что же происходит с Серроусом? Он по-прежнему приходит к ней чуть ли не каждый день, отрываясь от обрушившихся на него дел, в важности которых никто не сомневается, разговаривает с ней, строит планы на будущее, но в планах этих все меньше места их взаимоотношениям, зато появились гордые обещания бросить к ее ногам полмира, сделать владычицей всего Хаббада. А в глазах все чаще проскальзывает выражение животной похоти, которое она никогда раньше не встречала во взглядах, обращенных к ней. Такое она видела лишь у смотрящих на аппетитных девок из прислуги. Оно, может, и неплохо, потому как памятны еще доверительные рассказы матери о том, что она с радостью променяла бы изысканную обходительность отца на необузданность и похотливость, но нельзя сказать, что эти отступления были до конца понятны юной принцессе. И к тому же было что-то недоброе в этих взглядах, от чего мурашки пробегали по спине и хотелось забиться куда-нибудь, где никто тебя не найдет.

Нет, все-таки, в нем действительно два человека, которые могут чередоваться даже на протяжении одного разговора. То он нежен, как и прежде, готов пылинки с ее плеч сдувать, а то смотрит как пьяница на вино в кубке — выпить и налить еще, не разбирая особенно вкуса. А в глазах отблески пожарищ, разоренные земли и нечеловеческая жажда власти. Неужели одно лишь то, что на голове его появилась корона, смогло так сильно переменить человека? Или он скрывал это от других, пока не получил возможность действовать?

Сэр Вильямс, добрый сэр Вильямс, пытается утешать, говоря, что пройдет время и все, мол, утрясется, все станет на свои места. Что Серроус справится с тем горем и ответственностью, что обрушились так не вовремя, но в последние дни и его слова звучат все менее убедительно, потому как чувствуется, что он не верит в произносимое, что он говорит лишь то, что должен, а не то, что видит. Да и вообще, он слишком серьезно относится к своей миссии, что не дает им общаться по-человечески. Может, от этого и утешения у него получаются сухими, бесцветными и какими-то совсем неутешительными.

Куда-то пропал Руффус, о худшем думать не хочется, но порою в глазах суженого мерещится такое, что боишься принять эти неясные всполохи темноты за ответ. По официальной версии, он отправился в путешествие, но кому и на черта понадобилось это путешествие в такой неподходящий момент? Эта версия ставит больше вопросов, чем объясняет.

Чудный, замечательный душка Валерий, которого Серроус всегда почему-то недолюбливал, сидит теперь в подземельях… Если еще сидит. Совет состоит теперь всего из трех членов. Постоянно мрачного и неразговорчивого Грэмма, Серроуса и этого заплесневевшего Тиллия. Несложно догадаться, чего он там может насоветовать, а возразить теперь и некому. Грэмм на язык никогда силен не был, а сейчас и вовсе слова от него не услышишь. Только по выражению лица и можно догадаться о его отношении ко всему происходящему, но он старый солдат и не знает, что такое свое мнение — исполнит любой приказ, как бы потом не раскаивался в этом.

Селкор постарел за эти дни лет на десять. Ровесник Серроуса, ну чуть-чуть постарше, выглядит как будто у него постоянно болит живот, на вопросы не реагирует. Лишь рожи мученические строит и разражается время от времени сумбурными пророчествами крайней мрачности, прерываемыми на самобичевания. Похоже, что и у него с головой беда какая приключилась. Вот-вот и по всему замку не найдешь и одного человека не повредившегося в рассудке, да еще способного двумя словами перемолвиться. Да и как искать-то, когда Серроус, пусть пока и не особенно навязываясь (но она уже поняла, что на лучшее — не надейся), начал пытаться ограничивать ее перемещения по замку. Так что клетка — она и есть клетка, как ты там прутья не золоти.

А в утешение он стал отправлять к ней этого придурочного музыканта, что, видимо, возится под дверью, боясь войти. Выучил три песни про грозных драконов, благородных принцев и прекрасных принцесс, судя по всему все эти персонажи чисто сказочные, и теперь мучает ее, воспроизводя их по десять раз к ряду, разнообразя развлечение лишь тем, что фальшивит каждый раз по-новому. Что ж, грех жаловаться, у нее, похоже, не худший из утешителей.

— Да заходи ты, — устав прислушиваться к шороху под дверью, пригласила Аделла.

Музыкант не замедлил появиться, гулко треснув цимбалой о косяк. Бестолковая извиняющаяся улыбка расплылась по прыщавому лицу.

— Моя госпожа, я хотел бы потешить твой слух одной балладой…

— Попробуй.

* * *

Понять, зачем ему это понадобилось, теперь уже было не просто. Поначалу все казалось достаточно легким и очевидным, то есть трудности, конечно, должны были встретиться на пути, но совершенно не те, с которыми в результате пришлось столкнуться. Вопреки ожиданиям, пост советника в Эргосе достался ему на удивление легко, добиться права стать воспитателем принца, при тогдашнем безвольном хозяине замка, тоже не представляло особенных трудностей. Воспитание шло своим чередом и все казалось вполне успешным, но трудности начались уже после того, как он, вроде бы, должен был уже победить. Кто мог подумать, что податливый и легко идущий на поводу у своего учителя юноша вдруг полностью выйдет из-под всякого контроля, резко изменится и превратится в тирана.

Что-то явно не было досказано в том свитке, на который он наткнулся, разбирая архивы Братства Слова. Реконструируя события, происходившие в то время, он все чаще склонялся в сторону сомнений насчет их случайности. Насколько велика вероятность того, что в стенах Братства найдется старинный свиток, не внесенный в каталоги, нигде не учтенный? Да этого попросту не может быть при той бережности с которой братья-книжники относятся к занесенному на бумагу слову, особенно если это слово силы. Наведение порядка в архивах имеет единственный смысл — поддерживать все книги, рукописи, свитки в виде, позволяющем их сохранять долгие века. Подобной небрежности не может быть ни при каких обстоятельствах, ведь как бы тогда, вообще, могло бы существовать это братство, если б в нем была хотя бы тень пренебрежения к единственному источнику своей силы.

Поначалу ему казалось, что случай решил отметить своим знаком его серое существование. Ведь должно же было когда-нибудь повезти пришедшему еще в молодости в стены обители тайного знания, потому как в обычной жизни — не было у него никаких перспектив со своим немощным телом и отсутствием всякого происхождения. Урод, которым ему приходилось, объективности ради, признавать себя, да еще сирота — чудом дожил до десяти лет, когда ему пришло в голову податься в книжники, и он появился в дверях Братства Слова.

Настоятеля совершенно не интересовали ни физические данные, ни происхождение абитуриента, поэтому, продемонстрировав достаточную живость ума и способность к обучению, Тиллий был принят в Братство и начал свое ученичество. Сытость и комфорт, предоставляемые братьям, расслабляюще на него подействовали, и он, всегда будучи не последним, никогда не стремился в первые ряды. Его вполне устраивало положение одного из братьев, так что не было ничего удивительного в том, что когда много лет спустя все его товарищи по ученичеству, уже будучи мастерами, разъехались по местам своего назначения, получив неплохие места при разных дворах, Тиллий внезапно обнаружил, что он так и остался в стенах Братства, похоже навсегда. Он стал одним из архивариусов, а более бесперспективного места — не найдешь. Став им однажды, можно было забыть о всех остальных возможностях, открывающихся перед книжником.

Лениво продолжая совершенствоваться в своих умениях, он вполне сносно исполнял свои монотонные обязанности и к сорока годам уже почти полностью смирился с тем, что, родившись когда-то под несчастливой звездой, ему всю свою жизнь предстояло оставаться неудачником. Все так бы, наверное, и устоялось на вялых жалобах небу за несправедливо распределяемый жребий, если б не тот злополучный свиток, попавшийся ему на глаза. Он долго не мог поверить, что в библиотеке братства может существовать хотя бы что-то, пусть даже надпись на стене, не учтенное двести раз и не занесенное во всеобщий каталог, но факт был налицо. До сих пор он не мог понять, что остановило его от того, чтобы обнародовать находку и занести ее в реестр.

Уединяясь в дальних закутках бесконечной библиотеки, он изучал и расшифровывал записанное на пергаменте, что было не так уж сложно для посвятившего подобным занятиям всю жизнь. Содержимое свитка не оставляло места сомнениям, хотя происхождение его было совершенно необъяснимым. Кто, когда и зачем записал на пергаменте то, что являлось главной тайной великой в прошлом бертийской династии, как это попало в хранилища Братства Слова, и почему до сих пор оставалось неучтенным? Все эти вопросы были очевидны, и все они оставались без ответа.

Постепенно в голове Тиллия начало сформировываться некоторое подобие плана, особенно после того, как он узнал, что правит в Эргосе туповатый и простодушный Гендер, у которого не так давно родился сын. После этого смутные мысли начали действительно обретать статус плана, и все большее число деталей занимало свои места, делая его более стройным и законченным.

Еще больше его укрепила в правильности выбранного направления встреча с провидцем, забредшим в стены Братства Слова. Поинтересовавшись, что его ждет в будущем, Тиллий услышал туманный, а других у провидцев не бывает, ответ: «Тебя ждут большие перемены, которые вознесут тебя вверх, где ты и станешь снова собой». Звучало это пророчество вполне обнадеживающе, и не сложно было его истолковать в духе подтверждения собственных мыслей.

И вскорости он тайно покинул стены Братства, направившись ко двору Гендера исполнять на радость себе пророчество. На удивление легко ему удалось получить место советника, напустив немного пыли в глаза, что не было проблемой после стольких лет бесцельного ученичества. Столь же несложно было стать наставником Серроуса, начав с самого детства подготовку к совершению главного обряда. Все шло как нельзя лучше, Серроус, действительно, попал в зависимость от советов своего учителя, и даже появление этого хлыща Валерия не сильно омрачало жизнь книжника, потому как тому осталось экспериментировать с младшим принцем, а значит, все это не имело существенного влияния на его, Тиллия, планы. Единственное, что настораживало — это та гладкость, с которой удавалось добиваться своих целей, неестественная легкость одерживаемых побед.

Ранняя гибель Гендера тоже была на руку Тиллию, потому как они с принцем уже почти полностью были готовы к тому, чтобы овладеть силами, сокрытыми в бертийской короне, а значит, ему предоставлялся хороший шанс сполна вкусить прелестей правления из-за спины молодого короля, не опасаясь еще, что смерть от старости может подкараулить его со дня на день, не дав насладиться плодами долгого пути к успеху.

Но именно теперь, когда до завершения задуманного оставалось только восстановить господство бертийцев над всем Хаббадом, в реальности чего сомнений у Тиллия не было, начались какие-то непонятные сбои. Все чаще советнику начинало казаться, что податливость принца была показной, направленной на то, чтобы вытянуть из старика его знания, заручиться его поддержкой на время исполнения обряда. Теперь же, когда самое сложное для Серроуса было уже позади, он сразу начал проявлять удручающую самостоятельность, как бы бравируя этим, идя во всем наперекор советам учителя. Но и это не было самым страшным. Глядя во внезапно повзрослевшие глаза короля, он постоянно встречался с жестокой мудростью тысячелетий. Казалось, что эти глаза видели мир за многие сотни лет до рождения Тиллия, так что тот сам начинал себя чувствовать мальчиком под этим взглядом, исполненным неутоленной веками тягой к жестокости.

Чему же он позволил пробудиться? Каким силам открыл снова путь в этот мир? Не был ли он всего лишь орудием в руках этих сил? Не случайно он так часто стал вспоминать о непонятных обстоятельствах, при которых в его руки попал тот злополучный свиток. Как легко в его душе, иссушенной неутоленным честолюбием, сформировался этот дурацкий план, отнявший больше десяти лет жизни и приведший к новому поражению. Слова провидца так же начали приобретать новое толкование. Может быть, ключевыми словами были «где ты и станешь снова собой». Кем собой? Кем он все время был? Неудачником! Он действительно испытал перемены, вознесся вверх и, похоже, снова стал неудачником, которым, собственно, всегда и был.

Тиллий рассчитывал, что сможет управлять освобожденной силой, направляя ее в своих интересах, но вовсе не хотел стать вернувшим в этот мир жестокость древности. Серроус пока еще не сделал ничего особенного, но у книжника хватало ума, чтобы определить, к чему ведут перемены, столь скоро в том происходящие. Меньше всего он хотел бы под конец жизни принять на свои плечи грех за пробуждение древнего зла, особенно не получив ничего взамен.

Он даже обрадовался, услышав донесшийся как бы издалека отзвук гонга, сообщавший, практически ему лично, что пора бы отправиться на совет. Само это слово начинало казаться ему издевкой. Тиллий и сам был не прочь срежиссировать совет, но то, что они получили сейчас, уже и на пародию не тянуло. Серроус, выслушав стороны, сообщал им о своем решении, на чем совет можно было считать закончившимся. Конечно, и он, и Грэмм вполне могли изобразить оживленное осуждение, но единственной целью этого балаганного действия было позабавить нового короля. Не всегда было желание играть роль шута. Например, сегодня.

* * *

Он толком не знал, радоваться ли тому, что наконец остался один. Мозолить глаза другим давно уже не хотелось. Никакого желания видеть настороженно направленные на него взгляды, выискивающие черты, изменившиеся со времени последней встречи, прислушивающиеся с опаской к каждому слову, словно перед ними змея притаилась. Он уже понял, что то время, когда можно было пройти по своему замку, не рискуя обнаружить постные лица, с опасливой надеждой ожидающие, когда же повелитель пройдет наконец мимо и скроется за поворотом, прошло. Он перестал быть желанным в своем доме. На него смотрят как на прокаженного, опасаясь, что зараза, поселившаяся в нем, может передаться, поразив их.

Будь проклят тот час, когда он впервые задумался о пути бертийского дома, когда ему захотелось восстановить то, что он полагал исторической справедливостью. Теперь уже, вступив на этот путь, он понял, что сойти с него не удастся. Будущее определено, нравится оно тебе или нет. Он сам принял корону по полному обряду. Подсказки и подталкивания Тиллия — не в счет. Серроус и сам мог принимать решения, он давно уже не был ребенком, так что и платить по счетам — ему самому.

Король смотрел на поднимавшийся вверх, безучастно пульсирующий столб холодного белого света, на сложную радужную косу, в которую заплетались расколотые об потолок лучики, протянувшуюся к нему, питающую его силой и злобой. Как хотелось бы отказаться от этого довеска, но выбора не было. Селмений, щедро предлагавший своим потомкам свои силы, совершенно не желал успокоиться на этом. Ему нужна была жизнь, нужны были эти ворота в мир людей, и он готов был не раздумывая перешагнуть через любого пытающегося помешать ему, не глядя даже на то, что это его же собственные потомки.

Справившись с первым диким и особенно голодным натиском, Серроус подумал, что сможет справиться и отстоять себя, но последующие нападения, менее яростные, но неотвратимые в своем постоянстве, указывали на то, что это не более чем временное заблуждение. Они все учащались, и справляться с ними было все труднее, но более всего изматывало постоянное ожидание.

Взгляд его остановился на посмертной маске Гендера. Как же он завидовал ему, беспечному рыцарю, бестолковому королю. Быть может, в этой кажущейся безответственности было больше мудрости, чем в его, Серроуса, попытках восстановить величие бертийского дома? Кому оно нужно, это величие, тем более такой ценой. А в цене у него все меньше оставалось сомнений. По ночам ему снились кошмары с кровавыми битвами, спаленными городами и селами и алым закатом над всем Хаббадом, знаменующим возвращение жестокого хозяина. Он уже слышал чудовищные сказания, сложенные об этой войне, уже знал те кровавые прозвища, которыми наградят его сказители, он уже начинал расплачиваться за то, что ему предстояло сделать.

«Селмений! Ты уже сделал из меня шизофреника, теперь хочешь еще добавить и паранойю? Я ненавижу тебя вместе с твоей проклятой силой!»

«Молчи, щенок».

«А, так ты еще поговорить со мной хочешь? Да будь ты проклят! Из-за тебя я потерял уже брата, скоро потеряю возлюбленную. Что делает Валерий в подземельях?»

«Платит».

«За что? За то, что уберег хотя бы Руффуса от этой заразы? От созерцания брата-шизофреника? А с Аделлой? Сколько ты будешь пялить на нее свои похотливые голодные глазищи?»

«Да ладно тебе. Все равно она никуда от тебя не денется».

«Ну да, откуда знать не успокоившемуся трупу, вроде тебя, о человеческих чувствах?»

«О чем ты? Совсем, что ли, умом тронулся? Тебе сейчас не о сантиментах думать надо. Тоже мне, романтик хренов».

Как же Серроусу хотелось бы задушить эту пакость, но как это сделать, не задушив себя? Спорить тоже, в общем-то, было бесполезно. Хуже всего были не внешние проявления присутствия в нем Селмения, а то, как он постоянно чувствовал, что на все его мысли, чувства, действия, непрерывно оказывается подспудное давление, на которое все чаще он поддавался. Уже нельзя было зачастую сказать, чьи это были слова, жесты, выражения на лице, поступки. Он сам уже перестал понимать, кто и что он такое.

А споры — они даже к лучшему, потому как позволяют не утрачивать самоощущение, расставляют, кто есть кто. Без них совсем можно было погрязнуть в паутине, непрерывно сплетавшейся в его голове…

На совете получены были новые данные от разведки, если можно наградить этим почетным званием пару лазутчиков, засланных в Мондарк. В степях наметилось явное движение, не свойственное этому времени года. Похоже было, что все племена подтягивались к Соархиму, ближайшему из этих новых мондаркских городов, причем вожди, в сопровождении небольших отрядов, спешили прибыть к месту сбора, опережая более медлительные основные силы. Совершенно очевидно, что нашествие готовится в самое ближайшее время, иначе им не прокормить такие толпы, сосредоточенные под стенами одного города. По оценкам разведчиков, выступления можно ждать примерно через месяц, то есть впервые они собираются отправиться в набег, не дожидаясь весеннего тепла. А до этого в Соархиме должен состояться большой совет всех степных вождей и городских князей Мондарка, на котором они должны будут выяснить окончательно, кто возглавит поход, и как они потом собираются распорядиться добычей. Все та же разведка говорит, что на этот раз, под давлением городов, это должен быть настоящий поход, рассчитанный на то, чтобы закрепиться в покоренных землях, а не схватить кусок побольше и отвалить в родные степи. То есть, теперь Мондарк хочет завоевать Хаббад. Это что-то новенькое.

Серроусу хотелось бы на совете услышать в связи с этим мнение оставшихся своих советников, но те, явно опасаясь новой сущности короля, все больше отмалчивались, легко соглашаясь, от греха, с любым предложением короля. Впору хоть спускаться к Валерию и просить у того совета. Валерий, по крайней мере, никогда не забивался в угол и не пытался отмалчиваться, с одной стороны, и имел по любому поводу свое собственное, пусть далеко не всегда приятное, мнение, с другой стороны.

«Черт, что же меня все время останавливает от того, чтобы спуститься и освободить его? Проклятый Селмений, насколько же ты глубоко уже въелся в меня!»

«Надо ехать в Соархим».

«Зачем? Чтобы мне, а собственно, и нам, там голову оторвали?»

«Мы возьмем их там, прямо на совете».

«То есть, придем и скажем: теперь мы здесь главные».

«Примерно так. Силы у нас на это хватит».

«Тогда почему же не прийти попросту в Хаббад и не сказать то же самое? Зачем тогда воевать? Тебя потешить?»

«Хаббад защищен слишком могущественными чарами, чтобы так с наскоку сбить их. Малойан постарался на славу. И хуже того, что придется и с ним самим столкнуться».

«Так ты все еще боишься его?»

«Правильнее сказать опасаюсь, реально оценивая силы противника. Хотя тот факт, что изо всей четверки этих борцов со злом остался он один — утешает. Посмотрим, как он потянет один на один, моралист чертов».

* * *

Узнать вчера вечером, что нынче будет выходной, было, пожалуй, более чем приятно, но разве можно это было сравнивать с радостью от того, если б на выходной он оказался освобожден от утреннего цикла хозяйственных работ. А так, как обычно замотанный, шатающийся и едва осознающий свою связь с этим миром, принц равнодушно мыл посуду после завтрака. Принц мыл посуду… Ну не идиотизм ли? Хотя Странд был вполне честен, он предупреждал, что о своем аристократическом происхождении лучше было бы на время забыть.

Руффус уже сбился со счета, сколько дней он провел в ученичестве у Странда. Прогресс был, конечно, на лицо, но та степень усталости, в которой он пребывал последние несколько дней, не позволяла надеяться на успешное усвоение материала, почему маг, видимо, и расщедрился на выходной.

— Доброе утро, мой юный волшебник, — как могла вкрадчиво произнесла над ухом Аврайа, неслышно, как ошпаренный лось сквозь чащу, подкравшись со спины. Несмотря на это Руффус вполне искренне вздрогнул, как и полагалось по правилам этой древней шутки, и пару минут почесывал ничего не слышащее ухо. — Я слышала, что ты сегодня отдыхаешь, так что могу напомнить, что мое предложение полетать остается в силе.

— С удовольствием им воспользуюсь, вот только посуду домою.

— Да, это лучше сделать, — серьезно продолжила Аврайа, — а то кто его разберет, что Странду в холову взбредет, если проявить преступную халатность. Он вполне может провести показательную порку, — и из ее ноздри потянулась вялая и трогательная, по всей видимости, сочувственная струйка дыма.

— Спасибо за сопереживание, — не поднимая глаз заметил Руффус, — я очень тронут. Жаль только не можешь предложить мне помощь чем-либо более осязаемым, нежели сочувствием.

— А ты попроси. Я даже не откажусь помочь, только сам потом будешь Странду объяснять, — при этом взгляд ее упал на скромные коготки приподнятой лапы, — куда из дома посуда делась, — Аврайа попыталась теперь изобразить обиду и оскорбленность в лучших чувствах. Впрочем, столь же наигранно, как и все предшествовавшее.

— Ладно, ладно, — соблюдая ритуал, требовавший ответного утешения и извинений, — не обижайся на глупого ученика. Чего от тупости и твердокожести, — ну как было это не ввернуть, — не скажешь, — тем временем Руффус завершил борьбу с последствиями завтрака и мог располагать собой, впервые с начала ученичества.

Настроение улучшалось с каждой минутой, отдалявшей его от окончания хозяйственных забот. Спасибо погоде, максимально отвечавшей его сегодняшнему состоянию. Спасибо учителю, не очень усердствовавшему в изобретении дополнительных заданий. Спасибо Аврайе, готовой исполнить обещанное еще в первые дни. Похоже, что лучшего дня ему не стоит ждать в ближайшие пару месяцев, а оттого и замечтался он, стоя на крыльце и глядя на цветущий вопреки времени года пейзаж.

— Кончай хлазами хлопать, — донеслось из-за угла, — бери ведро под вишню и полетели, — для пущей убедительности дракон развернул свои огромные крылья, тут же заигравшие всеми цветами радуги на солнце, и хлопнул ими так, что в ушах еще долго стоял бодрящий звон.

Поудобней устроившись на спине присевшей по такому случаю Аврайи, он почесал ее затылок, на что та отреагировала, начав разбег. В ту же секунду Руффус засомневался в разумности всей этой затеи, заранее сожалея, что, видимо так и не удастся закончить ученичество у Странда ввиду безвременного окончания жизненного пути. Но стоило дракону подняться в воздух, как подобные глупости мгновенно покинули голову.

Полет был на удивление мягким, без малейших следов безумной тряски на взлете. Принц наконец нашел действительно удобное положение, после чего с замиранием сердца, но уже от восторга, стал следить за все более масштабно разворачивающейся картиной. Понять, на какую именно высоту поднялась Аврайа, было невозможно, но что никак не меньше тысячи метров — уж точно. Редкие облака были примерно на том же уровне — протяни руку и отхватишь кусок их призрачных тел. Хотелось петь, громко кричать глупости, кидать вниз все, что под руку попадется, в общем вести себя совершенно по-хулигански.

— Не хотел бы ты выучиться летать сам? — поинтересовалась повернувшаяся к нему огромная голова с озорными бесятами в черных бездонных глазах.

— Конечно, — не удержался принц, прекрасно понимая, что вопрос с подвохом, но результат превзошел самые смелые ожидания.

Опора из-под него исчезла, и вот он уже не сидит на удобной шее дракона, а с чудовищной быстротой набирая скорость устремляется к земле. Остатки завтрака более чем настойчиво просились на волю, внутренности, похоже, перемешались в нераспутываемый узел. Поля, леса, реки, горы, не торопитесь, зачем же вы так поспешно приближаетесь ко мне. Боюсь, наша встреча не будет мягкой. Черт, так же и разбиться недолго!

— Маши руками, — донеслось до него откуда-то слева. Повернув голову, Руффус обнаружил препохабно лыбящегося дракона, падающего вместе с ним.

— У тебя как с головой? — только и сумел он выдавить из себя, понимая, что ввиду нехватки времени, комментарии придется отложить до лучших времен, если таковые, конечно, предвидятся.

— А как ты думал еще учат летать?

— Поразвлекайся где-нибудь в другом месте, небо большое. А мне тут некогда тебя забавлять, — говоря это, он уже понял, что единственная надежда — попробовать применить свои новые способности. Если не сейчас, то когда же?

Голова хотела лопнуть прежде, чем он успел в достаточной мере сконцентрироваться. Почувствовав поток магической энергии, пронизывавший воздух даже на такой высоте, он как-то сразу успокоился. Дальнейшее было уже делом техники, ну и некоторого напряжения, конечно, от которого глаза чуть не вылезли из орбит. Сначала ему удалось остановить набор скорости, а затем он уже постепенно погасил скорость до полной остановки. Камень с плеч.

— А ты хороший ученик, — это опять влезла Аврайа, зависшая метрах в десяти.

— Не от всяких шуточек хочется смеяться. Иди лучше, развлекай орлов или рябчиков каких…

— Ты, конечно, можешь злиться, но, по-моему, ты сейчас летишь, — и скорчила такую рожу, что Руффус, несмотря ни на что, едва справился с собой, подавив пробивавшийся на волю смешок.

А затем, как озарение, — ведь она же права. Он действительно летит. От такого открытия Руффус чуть было не возобновил падение, потеряв на мгновение концентрацию. Он летит! Это же просто сказка какая-то. В этот миг он почувствовал, какое же чудо обладать даром, но еще большее — владеть им.

— Да не хлопай ты хлазами. Садись на спину, пока не надорвался. Обещаю не выкидывать больше подобных шуток… И еще, — Аврайа опустила взор к далеким верхушкам деревьев, принимая максимально виноватый вид, — я приношу свои извинения.

— Да ну тебя к черту, — но по интонации было ясно, что он прощает.

— А все-таки, — она обернулась к принцу, когда тот вновь устроился на ее спине, — я сделала то, что обещала — научила тебя летать.

С этим трудно было поспорить. Дискутивна лишь методика обучения, а с результатом — все в полном порядке. Методы, которыми воспользовалась Аврайа, как-то уж больно напомнили ему некоторые из приемчиков Странда.

А далее все было и впрямь спокойно, как и обещал дракон, никаких фокусов, хотя вновь приняться за восторженное созерцание открывавшихся видов удалось не сразу. Единственное, что с сожалением отметил Руффус, его сильно передернуло, когда поблизости проплыл орел, не обращающий на них ни малейшего внимания. Не особенно хотелось, чтобы заворочавшееся где-то в глубине воспоминание прорвалось наружу.

Аврайа, выбрав замечательный вишневый сад, без лишних раздумий приземлилась именно в нем, как бы намекая, что за этим, собственно, и отправились в полет.

— Ну? — спросила она, скромно потупив взор.

— Конечно, конечно, — Руффус явно не ожидал, что этим придется заняться вот так сразу, но, ничего не найдя похожего на возражения, полез на дерево.

Довольно быстро он весь угваздался вишневым соком, покрывшись сложно наслоившимися синюшными разводами. Короче, он в очередной раз убедился, что принцы, похоже, и к этому занятию не особенно приспособлены.

— Можно ли мне вмешаться, не показавшись излишне навязчивой? — голова Аврайи была примерно на одном с ним уровне.

— Да, — Руффус обрадовался, что она прервала долгое напряженное молчание, вызванное, как он предполагал, зачарованным ожиданием вожделенного лакомства.

— Я хотела бы уточнить, — как же Аврайа хороша, когда начинает лукаво косить глазищи, изображая из себя образец невинности, — не забыл ли ты, как научился летать?

— Ты хочешь, чтобы я одел это ведро тебе на голову, вместо того, чтобы накормить вишней?

— В общем-то нет. Я хотела тебе напомнить совсем о другом.

— И о чем же?

— Мне показалось, что ты мог бы использовать те же навыки при сборе вишни. Подумай, наверняка ты найдешь способ, как упростить процедуру с помощью махии, а то такими темпами я рискую так ничехо и не отведать.

Забавно, как трудно привыкнуть к тому, что ты уже не обычный человек, что у тебя теперь есть какие-то особенные способности. Падая, он достаточно резво вспомнил об этом, и жутко загордился, но там сама его жизнь зависела от этого. Гораздо труднее жить, осознавая себя магом, или по крайней мере тем, кто хоть кое-что, но уже может, постоянно. Как не сложно догадаться, приспособить свои таланты и навыки было не трудно, а процесс сбора существенно от этого ускорился, и ведро, наполнившееся до краев за пару минут, было уже предложено аппетитно облизывающейся раздвоенным на конце языком Аврайе. Только обидно было смотреть на свои трупного цвета руки, которые вовсе не обязаны были становиться такими, подумай он сам о своих новых способностях пораньше.

— Большое тебе драконье спасибо, — радостно слизывая стекавший по нижней челюсти сок, сообщила Аврайа, как только закончилось громкое чавканье. Опустошение ведра произошло, пожалуй, еще быстрее, чем наполнение.

— Может, еще?

— Трудно отказаться от столь заманчивого предложения.

При сборе второй порции драконьего лакомства Руффус поймал себя на том, что напряженность от уроков летного дела спадает, и по мере этого все навязчивее на языке вертится вопрос, который он постоянно откладывал на потом. Поняв, что лучшего момента ему, видимо, не дождаться, принц решился:

— Странд говорил мне, что в твоих жилах течет эльфийская кровь, — пролог получился достаточно напыщенным, чтобы не понять, как же перейти к самому вопросу, да и настороженное выражение, появившееся на лице Аврайи, не придавало дополнительной решимости.

— Ну, — выдержав паузу, подтолкнула она, — ты либо спрашивай, что хотел, либо вернись к наполнению ведра.

— Ну-у-у, — потянул Руффус, потому как без особой прозорливости было ясно, что второй вариант явно считался предпочтительным, но и останавливаться было глупо, потому как не для того же, чтоб ляпнуть неловкую фразу, он начал. — Извини, и если ты сочтешь вопрос бестактным — не отвечай, но мне было бы очень интересно узнать, что это значит?

— Этот урод любит поставить всех в неудобное положение, — о ком шла речь, было ясно без лишних комментариев. — Не понимаю, кто его за язык тянул, ну да ладно, если уж начали об этом — не останавливаться же. О том, что эльфы в свое время пытались покорить этот мир, ты уже знаешь? — ответного кивка было вполне достаточно. — У них было несколько хородков на севере, далеко за Внутренним морем, расположенных вперемежку с поселениями людей… — она замялась, и было видно, как мало ей хотелось продолжать, но, справившись с собой, Аврайа заговорила скороговоркой. — Не знаю точно, как в их родном мире, но здесь у них практически не было женщин, и они спали с местными девицами, откуда и появились предания об особой мужской силе этих бессмертных козлов. Ко всеобщему удивлению, выяснилось, что от подобных связей мохут появляться дети, но, к счастью или к сожалению, трудно сказать, неспособные к продолжению рода ни от людей, ни от эльфов. Эдакие мулы, — при этом лицо ее стало особенно грустным. — Зато они, хоть и не были бессмертны, но жили очень и очень долхо, отличались красотой и большими способностями к махии. После этого, собственно и произошел всплеск махической активности у людей, но взамен появились невеселые лехенды о том, что махи — бесплодны, хотя это и не так. Бесплодны не махи, а эльфы-полукровки, просто большинство махов тех времен были именно ими. Отсюда же и предрассудок, что маху не стоит заводить детей, потому как это, мол, отвлекает его от чехо-то; что бесплодие — цена, которую надо заплатить за приобщение к махическим знаниям и прочая чушь, которую лехко опроверхает сам факт твоего существования…

Аврайа замолчала, а Руффус никак не мог понять, к чему она все это ему рассказала. То есть, это, конечно, все было безумно интересно и прочитать это вряд ли где удастся, но какое отношение имел монолог к заданному вопросу — не ясно. Вновь пересиливая неловкость, он задавал следующий вопрос уже потому, что глупо было влезать в неприятный разговор, не получив в достаточной мере доступного ответа.

— Извини, но я не пойму, какое отношение к тебе это все имеет?

— А, — заговорила дракон, оживляясь от слова к слову. Было очевидно, что оставив самое неприятное позади, на эту тему она была готова говорить существенно охотнее, — так ты, оказывается не знаешь, откуда, собственно берутся драконы?

— Нет, — честно признался принц, отгоняя упорно выползавшую перед ним картинку спаривающихся драконов.

— Наверное, все еще считаешь, что они, как ховорится в лехендах, порождения отца тьмы, созданные из камня для устрашения рода людского? Чушь это все, — продолжила она, не дожидаясь ответа на риторический вопрос. — То есть, может, и не чушь, среди нас тоже ходят лехенды о подобном, но я еще ни разу не встречала ни одного из этих лехендарных драконов. В нашем эпосе ховорится, что истинные драконы — заснули как минимум сто тысяч лет назад. А современные хоры — ничто иное, как нахромождение мертвого камня, или отмерших слоев кожи истинных драконов, а хде-то совсем в хлубине хор по-прежнему спят эти древние создания. Инохда они ворочаются, тогда в хорах случаются обвалы. Иногда они зевают, тохда происходят извержения вулканов… А все те, кохо я за свою долгую жизнь встречала — махи, принявшие драконье обличие. Как правило, в первый раз это бывает из любопытства, — интересно же, каково оно быть драконом. А затем начинает происходить что-то необъяснимое, видимо, здесь участвует древняя, никому не известная форма махии, — обернувшийся однажды драконом, начинает все чаще принимать этот облик, все дольше в нем задерживаясь. Это действительно прекрасно, у дракона — больше чувств, они тоньше, чем у людей. Ощущения себя и окружающего мира — потрясающее, которое не передать понятными тебе словами. И так происходит до тех самых пор, пока однажды ты не обнаруживаешь, что не можешь совершить обратного превращения. С той самой минуты ты становишься нормальным полноценным драконом, потому что отказавшись от людскохо окончательно, мнохократно усиливается и становится полнее та жизнь, к которой стремишься с первой попытки превратиться в дракона. Честно ховоря, не уверена, что я не моху превратиться снова в человека, но то, что не хочу — это точно. Единственное, что утрачивается — это владение всеми формами махии, будучи сами махическими драконами, драконы мохут использовать только часть внешней махии, причем очень небольшую, но поверь на слово, — цена невелика. Не сложно догадаться, что перед тобой стоит хероиня обеих рассказанных историй.

Трудно было удержаться от комментариев, насчет картаво произнесенного «хероиня», но в целом ответ был более чем исчерпывающим. Оставались, конечно, многочисленные детали, требовавшие уточнения, но в основном — все было ясно. Ясно, понятно — это одно, а уложить все в голове — другое. Попробуй-ка, перевари такое, а потому Руффус счел за лучшее вернуться к сбору вишни, отложив размышления на потом…

И тут он почувствовал, как нечто омерзительное и ледяное начало проникать в его голову. Медленно, но уверенно чьи-то пальцы, зацепившись, начали пробираться внутрь. Все глубже, все крепче захватывая его сознание. По сравнению с этим, проникновения Странда — нежнейшие ласки. Перед глазами все начало плыть, покрываясь все более плотной завесой мрака. Через этот покров еще было видно Аврайу, что-то кричавшую в отчаянной попытке сообщить ему что-то, но что она говорила — было не слышно. Темнота все плотнее окутывала окружающий мир. Казалось, день решил в траурном молчании до срока покинуть этот мир, без намерений когда-либо вернуться. Последнее, что он запомнил из окружавшего, что его, словно мешок, схватили могучие когти дракона, оторвали от земли и понесли куда-то.

«Вот он ты какой, потомок. Ты даже лучше, чем я ожидал».

«Кто ты?» — хотя ответ уже был известен.

«Ты сам знаешь».

«Оставь меня, — наивное требование. — Или тебе мало брата?»

«Успокойся, Руффус. Я не хочу тебе зла».

«Тогда отстань от меня».

«Как знаешь. Это твой выбор».

«О чем ты?»

«Мы все теперь на пути, с которого нет ответвлений, на котором нет перекрестков. Ты только что прошел последний из них. До свидания…»

И мрак окончательно сомкнулся вокруг него.