Безошибочное чутье охотника подсказало Игорю, что мужское упорство, столь неотразимо действовавшее на слабый пол, на сей раз лишь раздражит Дашу и не принесет желаемых плодов.

Тем более что накануне Игорь уже успел нарваться на отца девушки, когда бродил вечером вокруг ее дома.

У папаши и впрямь оказался суровый нрав: высунувшись по пояс в окно, он обложил незнакомца таким цветистым слогом, что Игорь едва ноги унес. К счастью, отец Даши не успел разглядеть его.

Итак, поблуждав по вечереющим улицам и в конце концов выйдя к кинотеатру, «молодой столичный литератор» — за неимением ничего другого — купил билет и, забравшись на последний ряд, уставился на белую, рваную по краям простыню экрана.

Зал был полупустой; несколько подхихикивающих и перешептывающихся влюбленных парочек устроились невдалеке от Игоря и вовсю плевались шелухой подсолнечника.

— А чего за кино будет? — громко интересовались две принаряженные тетки с высокими шиньонами у раздраженной билетерши. — Семеновна, про что кино-то?

— Про любовь, про что ж еще!

— А артисты красивые?

— Кто их разберет! — буркнула Семеновна, а одна из спрашивавших, толкнув другую локтем в бок, воскликнула:

— Ты, че, не слыхала? Люська говорила, Тихонов играет!

— Это который?

— Ну, тот, который красивый. Который матроса играл.

— Да ты че! — обрадовалась спутница. — Че ж ты мне сразу не сказала? Девочки, покупаем билеты!

Наконец в зале погасили свет, и в будке киномеханика застрочил проектор. На экране завертелся нарисованный глобус, и на его фоне возникла надпись: «Новости дня».

Первой новостью оказалось прошлогоднее посещение Хрущевым очередного хозяйства, специализировавшегося на возделывании кукурузы. Голос диктора бодро сообщил, что это передовая сельскохозяйственная культура. Первый секретарь Центрального Комитета Коммунистической партии качал своей круглой головой, улыбался, выслушивал объяснения взволнованного председателя колхоза, что-то добавлял, энергично размахивая руками, и придирчиво щупал могучие початки.

В темноте зала кто-то хихикнул.

Игорь наблюдал за происходящим на экране, и в душе росла досада.

Хрущев выглядел нелепо.

Эта его улыбка, и суматошные жесты, и желание проявить осведомленность во всем и обязательно напутствовать земледельцев, погрозив коротким и толстым указательным пальцем, — все это смотрелось хуже некуда, и Игорь тотчас припомнил весьма язвительные заметки из американских газет, где про главу Советского государства говорилось не иначе как со снисходительной интонацией.

Хрущев и вправду слишком часто вел себя так, будто нарочно желал подставить себя под удар, вызвать кривотолки и смешки — такие, как этот, прозвучавший в темном зрительном зале провинциального городка.

Игорь испытывал чувство, схожее с физической болью, когда Хрущев становился объектом насмешек. Он взрывался, когда в подвыпившей компании кто-то пытался рассказать анекдот про кукурузу.

В тот день, когда отчим, смертельно больной, но все-таки живой, вернулся домой из ниоткуда, из могилы, Игорь впервые подумал о том, что есть справедливость на белом свете.

Над кроватью отчим повесил портрет Хрущева.

— Этому человеку я обязан всем, — сказал отчим. — Ты даже представить себе не можешь, Игорек, сколько невиновных людей вернулись на свободу благодаря ему одному…

Игорь видел, как на глазах менялась страна.

Как и многие, он рыдал в тот день, когда черная тарелка репродуктора голосом Левитана объявила о том, что «скончался Великий Вождь и Водитель Коммунистической партии и Советского государства…».

— Сталин! — кричал Игорь, растирая по лицу слезы и не стесняясь этих слез. — Мама, что же будет?! Сталин умер.

В хмурый мартовский день он пытался попрощаться с Великим Вождем и был едва не раздавлен в толпе.

Ему казалось, что смерть Отца и Водителя есть конец всего, вселенская катастрофа, и жизнь закончилась.

Он был потрясен, когда арестовали и расстреляли Берию.

А потом жизнь вдруг стала набирать обороты, и Игорь не без замешательства убеждался в том, что не все, казавшееся правдивым и истинным, было таковым на самом деле.

Он перечитывал скупые сообщения о XX съезде партии и носился по знакомым, стараясь отыскать доклад Хрущева о культе личности Сталина.

Он еще не понял, что случилось, но успел осознать, что произошло нечто важное, необыкновенное, поворачивающее страну и незримо отражающееся в судьбе каждого ее гражданина.

Потом в Москве состоялся студенческий фестиваль, на который — такого на памяти Игоря еще не бывало — съехались люди со всех концов света. Они свободно разгуливали по улицам, пели песни на незнакомых языках — и никто их не называл шпионами, врагами и диверсантами.

Конечно, нельзя было терять бдительность, тем более ему, будущему сотруднику органов безопасности, но, счастливо млея в праздничной толпе, Игорь думал о том, как все хорошо и замечательно, что все люди — братья и что планета — одна на всех.

Хрущев стал для него символом этой новой жизни, нового мира. Когда Игорю приходилось выполнять очередное задание, он всегда вспоминал лицо Первого секретаря и говорил себе: все, что нужно сейчас сделать, — на благо страны и Никиты Сергеевича Хрущева.

Он был безжалостен к врагам СССР и врагам Хрущева.

Он не мог простить братьям Сетчиковым, когда, переговариваясь между собой и не зная, что и у стен бывают уши, они назвали Никиту Сергеевича Хрущева «кукурузником» и «хохляцким дурачком». Игорь даже обрадовался, когда по возвращении получил приказ «не допустить, чтобы воздушные гимнасты Сетчиковы выехали из страны». Хотя обычно от подобных приказов он впадал в долгие и продолжительные депрессии, впрочем не заметные ни для кого.

Сюжет с Хрущевым закончился, на экране возник новый титр, однако у Игоря уже было безнадежно испорчено настроение. Он поднялся из кресла и направился к выходу.

— Покурить? — недобро проскрипела билетерша. — Возвращайся скорее, а то не пущу!

— И не надо, — сказал Игорь.

Обалдевшая от такой наглости, старуха даже не сразу нашлась, что ответить, а когда наконец сообразила, строптивого зрителя и след простыл.

Игорь шел по засыпающему Новочеркасску и размышлял о том, как хорошо, если бы вдруг произошло чудо и он смог встретиться с Хрущевым один на один, чтобы в доверительной беседе «за рюмкой чаю» высказать этому низенькому, круглолицему, с суетливыми движениями пожилому человеку безмерную благодарность и признательность, которые питал рядовой сотрудник Комитета госбезопасности к первому лицу государства. И еще — попросить Никиту Сергеевича вести себя осмотрительнее, не подставляться, не давать повода недоброжелателям. Шуточки в адрес Хрущева, которые то и дело шепотками звучали повсюду (или вот такой ехидный смешок, раздавшийся в темноте зрительного зала), ранили Игоря в самое сердце. Ему так остро хотелось защитить Никиту Сергеевича от нападок, от злого слова или взгляда, что к горлу подкатывал соленый комок. И Игорь чувствовал себя счастливым оттого, что является частью — пусть крохотной, пусть ничтожной, — но частью общего дела, рядовым юнгой на великом корабле под названием «СССР», который ведет к победе Хрущев.

«Я с вами, Никита Сергеевич! — думал Игорь, ощущая, как восторженные слезы закипают на глазах. — Будьте спокойны: мы все с вами!»