— Ну, чего пишут?

— Все в порядке!

— Жена двойню родила, ребята! Слыхали — двойню!

— Ну, мужик, ты силен!

— Демобилизуют, наверное.

— Вот это да! Нам квартиру дали. Братцы, собственную квартиру! С двумя комнатами и ванной!

— Ну, у тебя еще черт-те сколько квартирой казарма будет.

— …Пишет, что любит. Что скучает. Собирается приехать, навестить. Как думаешь, увольнительную дадут?

Солдаты галдели, переговаривались, заглядывали через плечо, и каждому было интересно, а что там, в письме, полученном соседом.

Полевая почта работала исправно.

Митя сидел на бровке у строевого плаца и с отсутствующим видом покусывал хилую травинку. Он изо всех сил пытался справиться с судорогой, которая то и дело кривила его губы, и на лице возникала гримаса обиженного ребенка, — впрочем, на мгновение, только на мгновение.

То, что из дому писем не было, Митю отчего-то не огорчало. Он знал, что у матери все благополучно, а что еще надо!

Однако каждый раз, когда в роте, размахивая пухлым мешком, появлялся сержант Жиян со свежей почтой, Митя бросался к нему, как к единственной своей надежде.

Сержант раздавал письма, громко выкрикивая очередную фамилию и хлопая счастливца по плечу; вокруг шелестели бумажные листки, распечатывались конверты, а Митины надежды таяли по мере того, как иссякало содержимое почтового мешка.

— Ну, салажня, помни мою доброту! — говорил сержант напоследок, и это означало, что писем больше нет.

Митя глядел на выпотрошенный мешок, валявшийся на полу, и к горлу подступал ком.

Оленька не писала. Она не писала несмотря на то, что сам Митя ежедневно опускал в почтовый ящик маленький белый конверт, а в нем письмо, адресованное ей лично.

— Может, до нее не доходят письма? — в который раз говорил Митя, жалобно взглядывая на невозмутимого Сидоренко, будто призывал его в свидетели. — Может, у нее адрес сменился?

— В жизни все бывает, — философски откликался тот.

Однако по мере того как дни шли, а от Оленьки по-прежнему не было вестей, Митей постепенно овладевала тоска.

Ночами, если комвзвода Школьник не отправлял в очередной раз драить сортир, Митя лежал на узкой жесткой кровати, глядя в исчерченный тенями потолок, и размышлял о том, что красивая девушка — это великая загадка. Если Оленька не любила его, то почему же она отправилась с ним в цирк, улыбалась, заглядывала в глаза, просила купить в Венгрии голубую кофточку? Если любила, почему не отвечала на все его послания?

Однажды — это было уже под утро, а сон все не шел, и Митя, уставясь в потолок, снова и снова шептал Оленькино имя, — так вот, однажды внезапная догадка пронзила мозг. Митя так и подскочил на своей кровати.

Вот в чем дело! Оленька в нем разочаровалась. Она-то считала, что доблестный воин Дмитрий Бажин окажется на самом важном участке, в самом интересном месте — не в Венгрии, так хоть на Курилах. Она ждала от него поступка — Поступка с большой буквы, а он очутился в каком-то захолустье, в городишке, который, наверное, не сразу отыщешь на карте, и это в Оленькиных глазах было оценкой его достоинств, его значимости в этом мире.

Митя был ошеломлен.

Как же он раньше не понял!

Он с ужасом вспомнил свои подробные письма, и описания полуразвалившихся саманных домишек за забором части, и то, как (надеясь вызвать улыбку Оленьки) рассказывал про чумазых детей, гонявших в лопухах кудахчущих кур, и про армейских сослуживцев.

Конечно. Она прочла все эти наивные до глупости послания — и навсегда разочаровалась в нем.

А он ведь так и не купил злополучную голубую кофточку, хотя Оленька наверняка ждала этот его подарок и наверняка была очень расстроена, что не дождалась!

Митя решил действовать. На следующий день, сразу после утреннего занятия по физподготовке, он строевым шагом подошел к комвзвода Школьнику и, браво отдав честь, попросил разрешения обратиться.

Прищурясь, старший лейтенант поглядел на вытянувшегося в струнку рядового и презрительно буркнул, будто сплюнул:

— Обращайтесь.

— Товарищ старший лейтенант, разрешите подать рапорт.

— В чем дело?

Митя набрал в легкие воздуха и сообщил:

— Хочу служить в Венгрии.

— Чего? — переспросил Школьник.

— Желаю нести воинскую службу в армейских частях, дислоцированных в Венгерской Народной Республике.

Когда до Школьника дошел смысл сказанного, он так удивился, что едва не выронил из пальцев дымящуюся папиросу. Удивился старший лейтенант, пожалуй, не столько неожиданности просьбы, сколько наглости рядового, посмевшего заявить подобное.

Он сам, Школьник, вынужден был торчать непонятно где и возиться с этими городскими сосунками вместо того, чтобы делать карьеру штабного офицера.

Он сам не единожды обращался с рапортом к вышестоящему начальству и просил перевести его туда, где его опыт и знания будут нужнее всего и принесут пользу Родине, — в штаб армии.

Однако ему, старшему лейтенанту Школьнику, неизменно отвечали отказом. Ему даже не присвоили очередного звания, хотя срок давным-давно подошел.

А тут какая-то сопля зеленая, маменькин сыночек, дерьмо столичное — и лезет к нему с вопросом, нельзя ли в Венгерскую Народную Республику, как вам нравится!

— Ты чего, Бажин, охренел? — поинтересовался Школьник с хорошо знакомой Мите кривой улыбкой, выражающей крайнее презрение. — Моча в голову ударила?

— Никак нет, товарищ старший лейтенант!

— Тогда иди отсюда и дай спокойно покурить!

Но Митя будто не услышал и звонким голосом повторил:

— Разрешите подать рапорт!

Старший лейтенант поглядел на упрямца с некоторым удивлением. Он всегда удивлялся, когда кто-нибудь отважный, из числа подчиненных, решался ему перечить, не боясь провести ближайшие пару-тройку ночей за чисткой солдатских унитазов.

— Рапорт, говоришь? — иронично кивнул головой он. — Это ты хорошо придумал. Ну что ж, подавай. Можешь сразу, чтоб не мучиться, подать свой рапорт в сортир на гвоздик.

— Виноват, не понял, — сказал Митя. Он твердо решил не обращать внимания на любые гадости, которые, как предвидел, польются из уст комвзвода, поэтому даже глазом не моргнул, когда услыхал:

— Сверни рапорт в трубочку и засунь себе в жопу!

— Могу я обратиться с данной просьбой к командиру роты? — четким голосом произнес Митя.

— Можешь, — усмехнулся Школьник. — Только не думаю, что он станет тебе в жопу рапорт запихивать. Уж если запихнет, так кой-чего посущественней! — И Школьник заржал. Шутка показалась ему' весьма удачной.

Митя отдал честь и сделал «кругом».

Вечером, даже не дождавшись отбоя, Школьник объявился в казарме и приказал Мите отправляться мыть туалет.

— Рапорт написал?

— Никак нет! Не успел.

— Жаль, — покачал головой старший лейтенант. — А то унитаз рапортом драить — это, брат, такое удовольствие!

Рассеянно прислушиваясь к журчанию воды, Митя оттирал фаянсовые округлости унитаза. Он даже обрадовался, когда издалека донеслись шаги. Школьник и тот был бы сейчас желанным гостем. По крайней мере, своими дебильными армейскими шуточками он мог развеять скуку.

Однако вместо старшего лейтенанта в дверях туалета возник взъерошенный Сидоренко.

— Какие люди! — воскликнул Митя, воздев кверху ладони. — Милости прошу к нашему шалашу!

— Не смешно, — буркнул Сидоренко.

— Опять Школьник зверствует?

— Школьник в канцелярии пьяный лежит. Вдрабадан. А вот Жиян скучает. Заглянул в казарму и увидел, что я не сплю. Ну и… — Сидоренко сокрушенно развел руками.

— Сержант, он парень хороший, но только когда трезвый.

— Как жаль, что это бывает слишком редко.

Сидоренко медленно, словно во сне, засучил рукава и достал из-за трубы щетку-ерш.

— А с чего это вдруг ты не спал? Бессонница замучила? Рановато для нашего возраста!

— Просто не хотелось. — Склонившись над унитазом, солдат обреченно принялся оттирать грязный обод, собравшийся в воронке за день.

— Какой-то ты сегодня не такой, — оценил Митя.

Вместо ответа из кабинки донеслось:

— «Из-под топота копыт пыль по полю летит!»

— Достал, Сидоренко! Лучше расскажи, что из дому пишут.

Митя внимательно поглядел на собеседника. Он знал, что накануне тот получил письмо. Сидоренко читал, и на лице против воли возникало странное, незнакомое выражение. А Митя, исподтишка наблюдая за реакцией приятеля, испытывал уколы зависти.

— Ничего особенного, — пробормотал Сидоренко, — все в порядке. — Он отвернулся.

— И все же? — настаивал Митя.

— Ждут, когда я вернусь.

— А вот меня, кажется, никто не ждет, — мрачно сообщил Митя.

— Ерунда. Она напишет. Если любит, обязательно напишет. Куда денется?

— Я бы на твоем месте тоже стал успокаивать, — язвительно произнес Митя. — А чего, спрашивается? В конце концов, на свете ничего не бывает вечным. Даже любовь.

Выдав эту тираду, он застыл. Как никогда в жизни, хотелось, чтобы Сидоренко возмутился и стал переубеждать его.

Однако Сидоренко молчал.

Митя почувствовал, как злость и обида захлестывают его с головой.

— Ага, — недобро протянул он, — конечно. Тебе уже дела ни до кого нет. Даже до друга. Получил письмецо — и доволен, а дальше хоть трава не расти!

Сидоренко вздохнул и вновь ничего не ответил.

— Нет, все-таки странный ты тип, Сидоренко, — сказал Митя. — Прямо бирюк. Нельзя же все время только скороговорки бубнить! Неужели тебя девушки не интересуют?

— Не интересуют, — коротко ответил тот.

— Ничего себе! Что, вообще?

— А что в них хорошего? — с неожиданной злостью выпалил Сидоренко. — Все они одинаковые. Суки!

— Чего? — поразился Митя.

— Суки и бляди! Я бы всех их — к стенке. Всех до одной. Я бы не стал, как ты, нюни распускать.

— Т-то есть… как?

— А так!

— Что ты понимаешь?! — заорал Митя, наступая на собеседника с грозным видом. — Умник! Артист погорелого театра! Разве тебе известно, что такое настоящая любовь? Настоящая жизнь?! «Из-под топота копыт…» — единственное, что ты умеешь. Да еще вот унитазы вылизывать! А у человека, может, горе! У человека, может, судьба рушится! Всем на все наплевать. Каждый занимается только собой. Никому ни до кого нет дела!

— Вот и занимайся! — рявкнул Сидоренко. — Тоже мне доморощенный Ромео нашелся!

— Чего? — поразился Митя.

— Болт в пальто! — со школьниковской язвительной интонацией ответил приятель. — Ты думаешь, твоя там ждет тебя? Очень ты ей нужен! Она уже, наверное, давно тебя забыла! Ходит с каким-нибудь козлом по ресторанам и горя не знает. Они все такие!

Сидоренко недоговорил. Митя сзади прыгнул ему на спину, повалил на грязный мокрый пол и принялся что есть силы мутузить кулаками. Занимался он этим неумело, но с чувством. Он был настолько поглощен своим занятием, что не сразу осознал, что Сидоренко и не думал сопротивляться. От каждого нового удара тот безвольно вздрагивал всем телом и нелепо мотал головой. С тем же успехом Митя мог колошматить тряпичную куклу.

— Ты чего, Сидоренко? — растерянно пробормотал Митя, ощутив, как весь гнев его улетучивается, будто воздух из пробитого футбольного мяча. — Что с тобой?

Сидоренко повернул к Мите лицо, тронул пальцем разбитую губу и вдруг слабо улыбнулся. Затем он молча поднялся с пола и, взяв ерш, повернулся к унитазу.

Митя глядел на его крепкую спину. Он не сразу понял, что спина, и плечи, и все тело Сидоренко сотрясаются от сдавленных рыданий.

— Эй… Витек… не надо, слышишь! — Митя осторожно коснулся подрагивающего грязного локтя Сидоренко. — Витек, я не нарочно. Прости меня!

Тот не оборачивался.

Произошло страшное. Митя еще не понял, что именно и почему, но шестым чувством ощутил: грядет беда, и он бессилен что-либо изменить. Как нашкодивший школяр, он лепетал бессвязные извинения и клялся в дружбе, но Сидоренко словно не слышал — он продолжал елозить ершом по внутренности унитаза, и на скулах его играли тяжелые желваки.

Утром Сидоренко исчез. Его искали по территории части всем взводом, а потом и всей ротой; Школьник матерился и грозился всех натянуть по очереди, если сейчас же… из-под земли… И т.д., и т. п.

Сидоренко как в воду канул.

— Ты с ним, что ль, сортир вылизывал? — поманив Митю пальцем, негромко спросил сержант Жи-ян. — Я его ночью тебе на подмогу прислал.

У Жияна был непривычно растерянный вид. Он взглядывал на подчиненного почти заискивающе, будто надеялся найти защиту.

— Ага, — кивнул Митя, — было дело.

— Что там у вас случилось?

— Ничего особенного, товарищ сержант.

— Врешь небось?

— Никак нет. — Митя замялся, пытаясь решить, стоит ли сообщать о драке, и в конце концов произнес: — Мы с ним повздорили, так сказать, немного. А потом вроде помирились.

— Что значит: повздорили? — насторожился сержант.

— Ну, не сошлись во взглядах.

— Короче. Кто кого отлупил?

Митя покраснел и опустил глаза.

— Понятно, — сказал сержант. — Значит, так. Если он в течение трех суток не вернется, его судить будут. Как дезертира. Если он скажет, что из-за тебя сбежал, — сам под трибунал угодишь. Понял меня? — Лицо его вдруг приняло заговорщицкое выражение, и Жиян негромко прибавил: — Так что — молчи. Будут спрашивать — ты ничего не знаешь. Он ночью спал. И я его ни в какой сортир не отправлял. Понятно?

— Так точно, товарищ сержант.

— Свободен.

Вечером солдаты были необычно молчаливы и подавлены. В воздухе все ощутимее пахло грозой, нет, не грозой даже — бурей. Мрачные офицеры проходили мимо, не отдавая чести. Не до того. Попытка дезертирства из воинской части — это ЧП.

Старший лейтенант Школьник заглянул в казарму, пошептался о чем-то с сержантом и ушел, не поглядев на Митю, который с обреченным видом стоял неподалеку. Митя был изумлен до глубины души. Неужели на сегодня традиционная чистка сортира отменяется?

После команды «Отбой» он долго ворочался, не в силах заснуть. Поступок Сидоренко был бессмысленным, алогичным, абсолютно нелепым. Сидоренко, который всегда отличался невозмутимостью, демонстративным равнодушием ко всему и вся, — и вдруг дезертировал?! Но это же глупо, глупо!!!

Митя вспоминал вчерашнюю ссору и коротко стриженный затылок Сидоренко, содрогавшийся от рыданий. Из-за чего?

Вряд ли из-за идиотской потасовки или злого Митиного крика. У Сидоренко достало бы иронии отнестись ко всей этой истории как к забавному пустячку, развлекательному времяпрепровождению. Умел же он подобным образом реагировать на зуботычины Жияна и солдафонский юмор старшего лейтенанта Школьника.

Тут дело в другом — но в чем?!

И внезапно перед мысленным взором Мити встали картины вчерашнего дня, бодрый крик сержанта: «Подымайсь, салажня, почта приехала!» — и упругий, шуршащий содержимым почтовый мешок, и извлекавшиеся из него конверты, и счастливое лицо Сидоренко, распечатывавшего послание, и странное выражение, возникавшее на лице по мере того, как он пробегал глазами косые строчки.

Митя широко распахнул глаза.

Письмо! Как же он не понял? Все дело в письме!

Охваченный волнением, он просунул руку под подушку, чтобы повыше взбить ее, и внезапно нащупал скомканный листок бумаги.

Достаточно было и взгляда, чтобы узнать стремительный почерк Сидоренко.

Послание начиналось словами:

«Прости, Митек!»