Дирижер, маленький взъерошенный человечек, враскачку поднялся по шатким ступеням и, важно раскланявшись в ответ на нестройные хлопки публики, взмахнул палочкой. Ударили барабаны, и взревели трубы. Вспыхнул яркий свет прожекторов, озарив покрытую цветным ковром арену. Митя дождался, покуда вой труб станет и вовсе оглушительным, и, склонившись к самому уху Оленьки, прошептал:

— Я тебя люблю.

Она не удивилась и не обернулась; можно было подумать, что она не услышала Митиных слов, если бы тонкая девичья шея не зарозовела и не напряглась на ней тоненькая пульсирующая жилка.

— Я тебя люблю, Оленька, — повторил Митя, сам удивляясь собственной храбрости и при этом мучительно оттягивая момент, когда, согласно составленному накануне дома плану, он должен будет взять в ладони хрупкую, прозрачную кисть ее руки. Ладони были предательски мокрыми; Митя пытался незаметно вытереть их о брюки, но они тотчас же вновь покрывались липким потом.

Оленька, выпрямив спину, не отрываясь глядела вниз, как будто ничего важнее не было и не было Мити с его признанием. Между тем внизу распахнулся занавес, и на арену высыпали карлики в ярких трико, полуголые одалиски и огромные мускулистые атлеты.

— После победной гастроли в Соединенных Штатах Америки и перед гастролью во Франции, — вещал шпрехшталмейстер, заложив руки за спину, как знающий себе цену петух на птичьем дворе, — последнее представление!

Зрители восхищенно переглядывались. Эти полуобнаженные карлики и жонглерши — совсем недавно они были на другом конце света, в загадочной стране, известной разве только по трофейным фильмам и песням, а теперь они здесь, на Родине, а завтра будут в Париже. От одного только этого слова — Париж — сладко кружилась голова.

— Мировой триумф советского циркового искусства! — горланил шпрехшталмейстер, а карлики жонглировали горящими факелами. — Русские — первые в космосе и на арене, вот как вынуждена была писать о наших гастролях капиталистическая пресса!..

Митя старался сосредоточиться на том, что происходило перед глазами, в круге света, — но не слишком-то хорошо это получалось. Мысли скакали в голове, как солнечные зайчики, — так обычно говорила о Митином образе мышления мама, и на сей раз такое определение было как нельзя кстати.

Впрочем, чего требовать от девятнадцатилетнего парня, который завтра уходит в армию, а сегодня задался целью окончательно выяснить, дождется ли его возвращения прелестная, прозрачная от худобы Оленька Шевелева.

Накануне Митя твердо решил, что непременно поцелует Оленьку, и именно в губы, а не в щеку, как целуют сестру или тетю; этот поцелуй и будет гарантией. Гарантией чего — этого Митя не знал, но ощущал важность момента.

Однако когда губы Оленьки оказались как никогда близко, вся Митина решимость утекла в никуда, будто песок между пальцев.

В волнении Митя скользил взором по арене, по смеющимся лицам публики и никак не мог сосредоточить внимание на чем-либо одном. Он и сам удивился, когда вдруг увидел знакомое круглое лицо и пятерню, сжимавшую в руке кукурузный початок. Он вздрогнул и попытался взглядом вернуться в ту же самую точку и лишь тогда убедился, что лицо это было черно-белым, глядящим с газетного листа. Хрущев посетил передовой колхоз, возделывающий кукурузу, — гласил набранный крупным заголовок.

Человек во втором ряду впереди преспокойно читал «Правду». То есть он делал вид, что смотрит представление, но голова его была чуть наклонена, а взгляд опущен к коленям, и ошибиться было невозможно вместо того чтобы смеяться со всеми, он читал газету! Ничего нелепее нельзя было придумать, когда гремела веселая музыка и то и дело раздавалось визгливое «алле».

Митя с интересом наблюдал за странным зрителем.

Пожилой, решил он про себя.

На вид человеку было лет двадцать восемь, никак не меньше. Время от времени он бросал сквозь очки в тонкой оправе быстрый взгляд на массивные наручные часы («Именные, как пить дать», с неожиданной завистью отчего-то решил паренек), а затем поглаживал ладонью коротко стриженный затылок и морщил при этом высокий лоб. Когда соседка, пухлая крашеная шатенка, начинала хохотать особенно громко, человек с недоумением взглядывал на нее, а затем словно бы спохватывался: «Ах да, это ведь цирк!», улыбался краешком губ и возвращался к прежнему занятию.

Незаметно, стараясь не привлекать внимания соседей, он перевернул газету, и Митя прочел заголовок: «Империализм наступает».

Странный какой-то человек, подумал Митя, и надо же было покупать билет в цирк, занимать чье-то место, чтобы затем штудировать здесь передовицу!

Он уже хотел было поделиться своими наблюдениями с Оленькой, но девушка так живо и непосредственно реагировала на происходящее на арене, что Митя решил не отвлекать ее.

В конце концов, что ему за дело до незнакомца с «Правдой» на коленях?

Объявили антракт, и публика валом повалила в буфет за пирожками и газировкой.

Встав в конце длиннющей очереди, Митя растерянно улыбался своей спутнице, не зная, о чем завести разговор.

Как всегда, выручила Оленька.

— А если тебя пошлют на Курилы? — спросила она.

— В каком смысле?

— В прямом. Там, говорят, тоже наши ракеты стоят.

— Курилы — это интересно, — уклончиво произнес Митя.

— Пообещай, что ты обязательно пришлешь мне свою фотографию на фоне вулкана.

— Обещаю. А разве на Курилах есть вулкан?

— Разумеется! — не очень уверенно сказала Оленька. — Курилы и без вулкана, смешно даже. Знаешь, а Рудик из соседнего подъезда, ну, такой рыжий, помнишь, в желтом галстуке ходил, и его за это чуть из комсомола не исключили, — так вот, Рудик служит в Венгрии, представляешь! Счастливый, за границей. Он тете Лиде, своей маме, такую кофточку прислал — закачаешься!

— Я тебе тоже пришлю, если меня за границу отправят, — осипшим от волнения голосом сообщил Митя.

— Правда? Только, чур, мне голубенькую. Мне этот цвет очень идет.

В этот момент прозвенел звонок и толпа ринулась назад, и Оленька — вместе со всеми, и на ходу оглядывалась и улыбалась Мите странной, обещающей улыбкой.

Еще на пути к своему месту Митя с удивлением увидал, что человек, привлекший его внимание в начале представления, по-прежнему восседает с газетой в руках, словно он не в цирк пришел, а в читальный зал, и лицо его по-прежнему выражает рассеянность и скуку.

— Ты куда смотришь? — игриво спросила Оленька. — Почему не на меня? Может, тебе понравилась какая-нибудь зрительница?

— Нет, просто…

— Никаких «просто», — сказала Оленька и кокетливо коснулась пальчиком Митиной щеки, — сегодня ты должен смотреть только на меня… больше ни на кого, слышишь?

У Мити закружилась голова. Он опустился на жесткую скамью и нащупал узкую Оленькину ладонь в своей руке.

Потом, много позднее, он будет думать об этом своем состоянии как о досадном, непростительном недоразумении, которое помешало ему увидеть разгадку происшествия. Потому что в этот момент он отвлекся от человека с газетой, потому что теперь его интересовал лишь непослушный прозрачный локон на Оленькином виске.

Митя не смог бы вспомнить, сколько прошло времени, сколько сменилось артистов на арене, прежде чем похожий на петуха шпрехшталмейстер объявил:

— Феноменальные чудеса мастерства и отваги — воздушные гимнасты братья Сетчиковы!

Тихонько взвизгнув, Оленька прижалась к Митиному плечу:

— Ой, боюсь, боюсь. Какие они смелые! А ты бы так смог, Митя? А вдруг они разобьются?

Двое высоких молодых парней, с ног до головы укутанные в серебристые просторные плащи, вышли на арену. Сверху, из-под самого купола, опустились трапеции.

Сбросив эффектным жестом плащи, братья остались в узких комбинезонах, выпукло очертивших мускулистые, сильные тела.

Ухватившись за трапеции, они взмыли вверх и оттуда, совершив невероятный кульбит, послали публике воздушные поцелуи.

— Ой, не могу, не могу, — восторженно шептала Оленька, — и как они не падают, я не знаю!

Митя ревниво наблюдал за гимнастами, чувствуя все большее раздражение. Они были слишком красивы, слишком сильны, слишком умелы, и в глубине души он не мог не сознаться, что, разумеется, на их фоне серьезно проигрывает в глазах Оленьки.

Поэтому он отвел взгляд в сторону — и с удивлением обнаружил, что странный зритель, отложив в сторону «Правду», внимательно наблюдает за происходящим под куполом. Мышцы лица его были напряжены, а взгляд устремлен вверх, — как будто у парня судьба решается, с ехидцей успел подумать Митя, как вдруг зал охнул, раздался звук лопнувшей струны, а вслед за тем— истерический женский крик.

Митя увидел, как накренилась, а затем резко пошла вниз трапеция, на которой гроздью висели воздушные гимнасты Сетчиковы, и один на руках держал другого над бездной; затем гимнасты отделились от трапеции и на несколько мгновений словно повисли в пространстве под куполом, как две диковинные птицы. А потом…

Потом они лежали на ярком ковре, и со всех сторон по направлению к ним бежали униформисты, а дирижер, еще не успевший осознать, что случилось, продолжал размахивать палочкой, и одиноко гудел тромбон, и истошно вопила женщина в партере.

Зрители повскакивали с мест и, вытягивая шеи, пытались разглядеть, что же происходит там, внизу.

— Мамочка моя, — удивленно пролепетала Оленька, подняв на Митю полные испуга глаза, — кажется, они упали!

Оркестр наконец смолк, и шпрехшталмейстер, перекрикивая шум, объявил, что представление прерывается.

— В лепешку! — крикнул снизу возбужденный мужской голос. — Оба — в лепешку!

Галерка загалдела.

Растерянно озираясь по сторонам, Митя вдруг увидел, как странный человек, складывая на ходу «Правду» и опуская ее во внутренний карман пиджака, проталкивается сквозь толпу к выходу. Деловитое выражение на лице — вот что поразило и запомнилось тогда Мите. Он даже шагнул было следом, но Оленька мертвой хваткой вцепилась ему в рукав, и в следующее мгновение Митя потерял незнакомца из виду.

…А незнакомец, покинув здание цирка, торопливо втиснулся в шумную толпу Центрального рынка и, не задерживаясь у прилавков, манящих острыми запахами солений, пробрался к лестнице, ведущей вверх, в Каретные переулки. Он отыскал одинокую телефонную будку, опустил монетку в прорезь автомата и, оглядевшись по сторонам, набрал номер.

— Алло, — сказал рн, — это я. Все в порядке, операция завершилась успешно. Результат? Стопроцентный!..

Улыбнувшись, он повесил трубку на рычаг и быстрым шагом двинулся к саду «Эрмитаж». Теперь пивка бы в самый раз.