Виссарион буквально повис на Победе. Собираясь в парк, она надела блузку, к которой вообще нельзя было прикасаться. Она мялась даже оттого, что на нее дул ветер. Но разве это можно объяснить мальчишкам? Особенно родному брату. Особенно такому брату, как Виссарион. Своими грязными от природы пальцами он вцепился прямо в белоснежную ткань Побединой блузки, размахивал перед ее носом буханкой хлеба, которой наверняка только что играл в футбол, и что-то говорил.

Когда Победа окончательно смирилась, что рукав блузки безнадежно испорчен и что теперь ей придется снова идти домой, чтобы переодеться, она вздохнула и попросила Виссариона повторить все с самого начала.

Ее братец нес какую-то чушь. По его словам выходило, что ему угрожала страшная опасность, но какие-то солдаты его спасли. Правда, из-за этого теперь и сами солдаты попали в переделку. Они серьезно ранены, им требуется медицинский уход, а сам он, Виссарион, с такой задачей один справиться ну никак не может.

— Опять хлеб, что ли, уронил? — спросила Победа, когда Виссарион наконец умолк.

— Что хлеб?! Тут такое…

— Вот тебе деньги, — сказала Победа. — Сбегай, купи новый.

— Ты…

— Я маме ничего не скажу.

— Ты что, мне не веришь?

— Я все понимаю. Ты ходишь в булочную, как Суворов через Альпы. Для тебя донести до дома булку хлеба тоже подвиг. Но это совсем не значит, что мне жалко дать тебе двенадцать копеек.

Виссарион повертел в руках испорченный батон и опустил голову.

— Он вон там, за тем домом.

— Кто?

— Раненый солдат. — Виссарион потащил Победу за собой. — Я говорю тебе, он меня спас. Я ехал на автобусе и чуть с него не свалился. То есть чуть из него не выпал. А он… Он не дал мне упасть, только вот сам…

Они прошли через разобранное ограждение, через засыпанную строительным мусором площадку и оказались возле низкой двери в недостроенном здании.

— Здесь, — сказал Виссарион шепотом. — Только пригнись.

Митя сидел на грязном бетонном полу, держался рукой за лоб. Он сидел так не потому, что у него кружилась голова или сильно болело ушибленное место. Он просто пытался хоть как-то привести в порядок мысли, но из этого ничего не получалось. И он только глубже и глубже закапывался в свои проблемы.

Вот он и дождался первого увольнения. Выходит, прав был сержант, когда вместо этого заставлял его чистить туалеты. Что он теперь, интересно, скажет? Да что там сержант?! Наплевать на него. Вот Школьник…

Митя коснулся рукой раны на голове. Кровь уже почти остановилась. Может, еще обойдется. Да, а фуражка где? Он оглянулся направо, налево и тут понял, что фуражка свалилась у него с головы, когда он прыгал через забор. Или нет… А что, если он уронил ее возле автобуса? Его же сразу найдут. Там ведь на внутренней стороне фамилия…

Пока ее глаза привыкали к темноте после яркого солнца, все, что она могла разобрать, была черная на белой стене надпись, сделанная мальчишками: «Димка дурак». Победа сделала шаг вперед и чуть не споткнулась о вытянутые поперек узкого прохода ноги в перепачканных пылью армейских сапогах. Она подняла голову и увидела самого обладателя этих сапог. Коротко стриженный очень молодой парень сидел возле стены прямо под надписью и смотрел на Победу. На его лбу, вдоль линии роста волос, Победа заметила небольшую рану. Кровь уже остановилась, но все его лицо и ладонь, которой он зажимал рану, были в красных разводах.

Победа охнула и наклонилась к нему:

— Где это вас так?

— Ударился, — заговорил Виссарион. — Сначала об автобус, а потом здесь.

Победа заметила, что парень смутился и даже покраснел. Значит, сотрясения нет, почему-то подумала она.

— Я фуражку где-то посеял, — вдруг сказал Митя.

— Где? — засуетился Виссарион.

— Не знаю. Если возле автобуса, совсем плохо… Я пойду поищу ее.

Нет, решила Победа, в таком виде ему никуда выходить нельзя. Любой милиционер или военный патруль его обязательно остановит. Она отправила Виссариона домой, заставив его два раза перечислить все, что нужно было оттуда принести.

Митя чувствовал себя уже довольно хорошо, во всяком случае, гораздо лучше, чем выглядел, и мог бы сам позаботиться о себе, но он боялся, что эта девушка уйдет. Почему ему не хотелось, чтобы она уходила, он даже не задумывался.

— Победа, — представилась девушка.

— Что? — переспросил он.

— Все удивляются.

Виссарион принес воду в большой бутылке, йод, бинт, моток лейкопластыря, вату, иголку, нитки, еще какие-то мелочи, которые Митя не разглядел, щетку и даже гуталин. Победа вытерла Мите лицо, прижгла рану йодом и перевязала Митю. Тем временем Виссарион превратил его сапоги в сверкающее черное совершенство. Он полюбовался своей работой и умчался на поиски фуражки.

Победа зашивала китель. Митя наблюдал за ее пальцами и готов был вообще никогда больше не шевелиться. А что, если бы на его месте был Витек? Наверное, он поцеловал бы эту девушку, когда она завязывала ему лоб, ведь ее лицо было так близко? Нет, конечно нет! Победа не такая девушка, чтобы позволять себя целовать первому встречному-поперечному. А вот если бы здесь, перед ним, вместо Победы оказалась Оленька Шевелева… Но стала бы она вот так же возиться с Митей? Умывать его, зашивать порванную одежду? Оля никогда не касалась его лица так, как это получилось у Победы, никогда не гладила его так, как это делала Победа. Конечно, она оказывала помощь раненому, но разве это что-то меняет? Наверное, меняет, вздохнул Митя.

— Все, — услышал он голос Победы. — Можете надевать.

Жалея, что дыра на кителе оказалась не такой большой, Митя встал и отряхнулся.

— Давайте я помогу вам, — сказала Победа.

У него опять перехватило дыхание. Он осторожно просунул в застегнутый на все пуговицы китель руки, а затем голову. И когда через несколько десятков, а может быть, и сотен лет он снова выглянул из кителя, его лицо оказалось так близко от лица девушки, что для поцелуя уже не надо было даже наклоняться.

— Можно я…

— Что?

— Можно я…

— Что?

— Скажу, как меня зовут?

На большее Митю не хватило. Но он был совсем рядом с ней. Может быть, для первого раза этого достаточно?

Победа внимательно посмотрела на Митю, кивнула и тут в направленных на нее глазах увидела себя. Ее раздвоенное отражение в обрамлении распахнутых глаз и ресниц показалось ей таким необычным, что она на мгновение забыла о том, кому эти глаза принадлежали.

А я ничего, мелькнуло в ее голове, очень даже ничего…

— Я Митя, — сказал Митя и отступил на шаг.

— Митя? Вас зовут Митя? — переспросила она, не сразу поверив в такое совпадение.

— Дмитрий, — поправился Митя.

Он ничего не понимал. Победа вдруг почему-то захохотала. Звонко и весело. Так, как будто это имя было наследственным источником смеха для многих поколений ее семьи.

— Можно Дима, — решил он исправить положение.

Но Победа взяла его за плечи, притянула к себе и развернула к стенке. На ней, над тем самым местом, где он только что сидел, кривыми буквами куском черного угля было выведено: «Димка дурак».

Ну вот, подумал про себя Митя, повезло. Угораздило же познакомиться с девушкой в том единственном месте, где я — дурак. Он просто не знал, что ему делать, и это рассмешило Победу еще больше. Хохоча, она прислонилась к Мите спиной. Ее волосы коснулись его щеки, губ. И вся Митина злость, его робость куда-то ушли. Митя наклонился и коснулся губами затылка девушки. Это был почти поцелуй. Хотя Сидоренко наверняка сказал бы, что это не считается.

После отбоя Митя еще долго лежал без сна. Он был уже без повязки на лбу, но зато с заплывшим после разговора с сержантом Жияном глазом. Ему было что вспоминать.

Когда Митя, чуть прихрамывая, со швами на лбу и на кителе вернулся в часть, ему снова, как и утром, встретился Школьник.

— Ну как, Бажин, — спросил старлей, вглядываясь в сияющую Митину физиономию, — не сбежал?

— Никак нет, товарищ старший лейтенант, — ответил Митя.

Куда же я теперь убегу, подумал Митя, я же влюбился!