На городской площади, окруженной танками и вереницами солдат, издалека наблюдавших за происходящим, но ни во что не вмешивающихся, бушевало людское море.
Казалось бы, накануне тоже здесь собралась внушительных размеров толпа и нынешний митинг лишь повторяет предыдущий, но нет.
Перед зданием городского комитета партии собрался весь город; да что город! — создавалось впечатление, будто все население Ростовской области съехалось в этот день в Новочеркасск.
Ходоки из окрестных поселений проникали сюда с раннего утра; даже плотное милицейское оцепление и множество вооруженных постов, перекрывших подходы к городу, не были помехой.
Первым, на кого натолкнулся Сомов у входа на площадь, был забавный мужичок с крупной, прямо на плечи посаженной (словно и не было у него шеи) головой; расположившись на перевернутой урне в удобной позе — нога на ногу, он покачивал носком грязной туфли и поглядывал на самодельный плакат на грубоструганом шесте, который сжимал в руках.
«Ребята-новочеркассцы! Ростов-папа с вами!» — было выведено тушью на листе ватмана.
Неподалеку от мужичка расположились три паренька с губными гармошками. Отчаянно фальшивя, они выдували на своих незамысловатых инструментах «Яблочко»; несколько слушателей окружили их и хлопали в ладоши, а подвыпивший дед с медалями через всю грудь шел по кругу вприсядку.
— Калинка-малинка, малинка моя! — некстати выкрикивал дед, однако слушателей это обстоятельство ничуть не смущало.
Танцующего деда фотографировал смешливый рыжий паренек — и его, и аплодирующих зрителей, и толпу у здания горкома.
Пухлая тетка с мешком на тесемке через плечо, наблюдавшая за ораторами, то и дело становилась на цыпочки и шумно сплевывала подсолнуховой шелухой. Она зарделась и подмигнула фотографу, когда тот щелкнул затвором перед самым ее носом.
Рядышком, с интересом озираясь по сторонам, стояла молоденькая девушка в форме проводницы. Люся все-таки добралась до площади в надежде обнаружить среди митингующих Дашу или Григория Онисимовича. Если бы она совершила попытку пробраться поближе к импровизированной трибуне, с которой выступали ораторы, то, конечно, тут же наткнулась бы не только на свою двоюродную сестру, но и на недавнего пассажира, через которого передавала новочеркасским родственникам посылку-гостинец.
А деревья в соседнем скверике облепила местная ребятня. Деревья оказались весьма выгодны в качестве наблюдательных вышек. Распираемые от чувства собственной значимости и причастности к великому делу пацаны раскачивались на самых высоких ветках и горланили вместе с толпой — не потому, что что-нибудь могли разобрать в речах выступавших, а заради интереса, просто так, ибо весело было.
Если бы Сомов вгляделся в зеленеющую крону ближайшего клена, он увидал бы круглую мордаху не кого иного, как Виссариона Патрищева, который, как все наивно полагали, остался в закрытой квартире.
Победа собственноручно заперла дверь, строго-настрого наказав брату не высовываться в окно и не торчать на балкончике.
— Лучше книжку почитай! — посоветовала она на прощание.
Виссарион изобразил смирение и покорность, однако, когда стихли удаляющиеся шаги на лестничной клетке, он как ни в чем не бывало отворил окно, перебрался с карниза на водосточную трубу и был таков.
Теперь он раскачивался в свое удовольствие на макушке разлапистого клена и чувствовал себя наверху блаженства. Площадь была перед ним как на ладони, и своим острым зрением он уже успел углядеть в толпе сначала Игоря и Дашу, а затем и сестру Бедку.
Завидев спешащего на митинг озабоченного Лидкиного хахаля, он сначала было хотел окликнуть Ваську, да вовремя передумал.
Еще нажалуется сестре, хлопот потом не оберешься!
Сомов тем временем вышел на площадь.
— Гляди, Васька Сомов! — раздалось за его спиной.
— Где?
— Да вон же!
— Точно!
— Васек, айда к нам!
Развеселая компания, расстелив газетки прямо на цветочном газоне, разливала по стаканам водочку. В пирующих Сомов признал приятелей из соседнего двора. Он отмахнулся и ринулся в гущу толпы, поближе к импровизированной трибуне. Его узнавали, приветственно хлопали по плечу, жали руку, но Сомов не останавливался и продолжал продвигаться вперед.
Митинг между тем был в самом разгаре.
Невысокая седая женщина с собранными в пучок волосами, стоя на ступенях горкомовского крыльца, слабым голосом выкрикивала в толпу:
— …потому что власти должны знать, как мы живем! Я пережила войну! Я потеряла на фронте мужа и старшего сына. Мы голодали, ютились во времянках; эшелон, на котором я с моим младшеньким ехала на Урал, попал под бомбежку, и мы уцелели лишь чудом. Но раньше я понимала, за что и во имя чего страдаю. Я надеялась: ну, пусть не мы, но дети наши уж точно будут жить хорошо и счастливо! Скоро двадцать лет, как закончилась война, а с хлебом в магазинах до сих пор перебои. До сих пор мы ютимся в сырых и холодных бараках, и неизвестно, переселимся ли когда-нибудь в нормальное человеческое жилье. Если страна, в которой мы живем, самая счастливая, то в таком случае что же такое несчастная страна?
Сомов растерянно прислушался к речи. Это уже был не просто разговор о раздутых ценах и несправедливо заниженном уровне заработной платы. Это уже была политика. Женщина толкала самую настоящую антисоветскую речь!
Политики Васька боялся, как огня, но еще больше в эту минуту он, хоть и был не из пугливых, испугался реакции слушателей. Они внимали серьезно и сосредоточенно; когда женщина закончила говорить, раздались аплодисменты и крики:
— Правильно!
Пробираясь сквозь толпу, Сомов увидел Дашу и Игоря. Они стояли, держась за руки и тревожно оглядываясь по сторонам.
Заметив Ваську, Игорь заметно оживился и вопросительно кивнул.
Сомов отрицательно покачал головой.
Наконец он смог протиснуться поближе.
— Не получилось? — спросил Игорь.
— В следующий раз получится! — с деланной бодростью отвечал Васька. — Несознательный у нас народ пока еще. Боится. Ладно, и без газовиков обойдемся. А что тут у вас происходит?
— Митингуем, как видишь.
— Странно, что милиция не вмешивается, — озабоченно проговорила Даша.
— А ты бы хотела, чтоб вмешалась? — иронически усмехнулся Игорь.
— Нет, но… Вчера, по крайней мере, они себя вели открыто.
— Ничего странного, — возразил Сомов, — они же теперь чувствуют: сила за нами!
Даша с сомнением пожала плечами, а Игорь ничего не сказал.
— Железнодорожная ветка блокирована! — сообщал тем временем очередной оратор. — Мы полностью контролируем ситуацию в городе! Наши представители ведут переговоры с солдатами и водителями-танкистами. Все они тоже на нашей стороне! Армия не направит против нас оружие. Мы рассчитываем также и на сознательность работников милиции, которые стоят здесь в оцеплении. Будем надеяться, вчерашнее недоразумение больше не повторится. Ходят упорные слухи, что ночью в город прибыло областное начальство. Однако первый секретарь обкома партии товарищ Певцов и его подчиненные, как видим, упорно не желают вести с нами открытый разговор. Еще одно свидетельство этому, тот факт, что они укрылись в стенах горкома и не выходят к нам на митинг для честного разговора!
Толпа засвистела и заулюлюкала.
— Долой! — заорал кто-то.
— Мы составили письмо в Центральный Комитет Коммунистической партии! — объявил худой мужчина с хриплым голосом. — Сейчас я зачитаю вам это письмо, и каждый, кто поддерживает его содержание, может поставить свою подпись. Внимание! «Москва. Кремль. Первому секретарю Центрального Комитета КПСС товарищу Никите Сергеевичу Хрущеву от рабочих электровозостроительного завода и жителей города Новочеркасска Ростовской области!»
Он принялся зачитывать текст, который накануне ночью был написан Игорем и ранним утром передан в стихийно возникший штаб по проведению митинга.
— Ой, Даш, я не могу! Ты тоже тут? Ой, как интересно!
К Даше сквозь толпу протиснулась соседка Наташка, скаля в улыбочке свою лисью физиономию.
— А где Григорий Онисимович, ля? Тоже тут? Что-то я его не вижу! Тебя сейчас дома какая-то, ля, искала, чуть дверь не вышибла…
Даша сочла за благо не вступать с Наташкой в пространные беседы, а то ведь заболтает. Она коротко кивнула и оборотилась к оратору, продолжавшему зачитывать текст письма.
Она не столько слушала, сколько делала вид, что слушает его.
Дурное предчувствие камнем давило на сердце.
Она оставила отца на станции и теперь волновалась за него. Краем глаза она видела, что и балагур Васька Сомов вдруг стал необычно серьезен и даже суров.
Он покусывал нижнюю губу, и на лице его было написано раздумье. Впрочем, это происходило вовсе не оттого, что Сомов был поглощен текстом письма к главе государства.
«Ай, как славно! — думал Васька, вспоминая перебранку с Лидой, которая во что бы то ни стало вновь хотела прийти на площадь, — ай, как хорошо… Какой же я все-таки умник. Правильно сделал, что не послушался Лидуху. Ей здесь никак нельзя было появляться. Хватит с нее и вчерашнего. Чуть в давке не задохнулась и ребеночка чуть не убила, получается. Пускай себе дома сидит. Нечего ей по всяким митингам шастать!»
Бедный Васька Сомов — он не знал и никак не мог предвидеть, что его милая, с округляющейся не по дням, а по часам фигурой невеста стоит в эту минуту в нескольких десятках метров и, по-детски приоткрыв рот, наблюдает за происходящим на центральной городской площади.
Надо честно признаться, Лида долго мучилась, прежде чем решиться выйти из дому. Она ведь клятвенно обещала Васе не ходить на площадь, а обещание — это святое.
Однако вскоре ей в голову пришла отличная идея. В конце концов, ведь она может просто-напросто пойти прогуляться в городской сквер, что находится с площадью по соседству: во-первых, оттуда очень удобно следить за ходом митинга, а, во-вторых, насчет сквера у нее с Васей договора не было, и, стало быть, вполне можно туда отправиться, не нарушая данного жениху обещания.
Наскоро одевшись, Лида вразвалочку отправилась к центру города. Обходя милицейские кордоны, она вежливо здоровалась со стражами правопорядка, и те дружелюбно кивали ей в ответ.
Приободренная таким к себе отношением, Лида по пути размышляла о том, что, должно быть, с сегодняшнего дня никто больше не будет ни с кем драться и в городе наступят новые времена. Все будут добрые и отзывчивые. Всем будет хорошо. И погода всегда будет замечательная — как теперь.
У выхода на городскую площадь Лида едва не столкнулась с оживленно жестикулирующей Победой и едва успела юркнуть за киоск «Союзпечать».
Победа о чем-то яростно спорила с полной продавщицей местного универмага, и вид у нее был решительный и ожесточенный.
— Солдаты — они такие же, как и мы, — говорила Победа. — Это вам не милиция, они против мирных людей ни в жизнь не пойдут. Их просто так на улице выставили, для острастки.
— И ничего не для острастки, — возражала продавщица. — Ты молодая еще, ничего не понимаешь, а я уже такого повидала на своем веку!
— Я тоже повидала! Я с этими солдатами знакомая. У меня в части друг служит, замечательный парень! Если бы я сейчас его нашла, он бы обязательно подтвердил, что бояться нечего!
Митя, о котором говорила Победа, стоял в солдатской шеренге по другую сторону площади. Лицо его было сосредоточенно.
Он наблюдал за прохаживавшимся взад-вперед старшим лейтенантом Школьником и ощущал подкатывавшую нехорошую тошноту.
Школьник не просто волновался, — казалось, он готовился к выполнению какой-то важной, но до поры неизвестной миссии и потому поглядывал на солдат взвода не снисходительно-покровительственно, как бывало обычно, а пристально и испытующе.
Может быть, Митя и не обратил бы внимания на странное поведение комвзвода, если бы не приказ раздать солдатам боевые патроны.
«Ну, оружие — это еще куда ни шло, — размышлял Митя. — Для толпы автомат в руках военного — это активно действующий психологический фактор. Но зачем нужны боевые патроны? Ясно ведь, что никто не собирается стрелять».
Он не мог найти сколько-нибудь приемлемого объяснения этому настораживающему обстоятельству, и потому сам, подобно Школьнику, нервничал все больше и больше.
Митя боялся признаться себе, что думает не только о безымянных людях из толпы. Ведь вполне могло оказаться, славная девчонка с нелепым именем Победа тоже крутилась теперь среди них.
Она такая, думал Митя, она ведь дома отсиживаться не станет, еще и стишок сочинит!
Он пытался высмотреть в людском круговороте знакомое лицо, однако безуспешно.
Зато в эту самую минуту Победу внимательно рассматривал биатлонист-снайпер Рудольф, расположившийся со своей винтовкой у слухового чердачного окна здания напротив.
«Как же медленно тянется время! — с нетерпением думал Рудольф, с интересом изучая размахивающую руками Победу. — Давно пора устроить шухер!» Несколько раз он ласково касался пальцем спускового курка и ощущал сладостную дрожь при мысли, что еще одно движение, слабый нажим — и вон тот мужик с балалайкой, или тетка, лузгающая семечки, или округлая (похоже, беременная) девчонка, гуляющая в сквере напротив площади и с любопытством прислушивающаяся к речам ораторов, — они беспомощно взмахнут ватными ручками и брякнутся оземь. И никогда уже не подымутся.
Согласно приказу, Рудольф с раннего утра занял боевую позицию на чердаке. Здесь было пыльно, душно и то и дело раздавался неприятный шорох — это бегали в грудах тряпья и прочего хлама огромные крысы. Ожидание казалось мучительным.
Пощипывая ус, Рудольф от нечего делать выбирал себе будущую первую жертву. Беременная девчонка из сквера подходила на эту роль больше остальных.
Рудольф не любил беременных. Более того — терпеть не мог.
Он с отвращением взглядывал на новенькое, поблескивающее в полутьме обручальное кольцо на безымянном пальце правой руки, и губы его против воли презрительно кривились.
Не так давно он всего-то отодрал симпатичную веснушчатую девчонку — очередную, одну из многих, что попадались на его пути, а она, подлюка, взяла да и забеременела.
Ему пришлось жениться, потому что в дело вмешалась комсомольская организация, и Рудольф с отчаянием осознал: либо он немедленно вступит с Вероникой в законный брак, либо судьба и карьера его будут разрушены раз и навсегда.
Ставить крест на карьере Рудольф не хотел.
Он надел на палец обручальное кольцо.
Глупая девчонка Вероника, кажется, и вправду втюрилась в него; ради Рудольфа она бросила своего жениха, отбывавшего службу в рядах Советской Армии (кстати, если Рудольф не ошибался, как раз в этих местах).
Как говорили, узнав об этом, жених бросился в бега, надеясь добраться до неверной бывшей возлюбленной, но его вскоре поймали и осудили за дезертирство. Поделом.
Узнав об этом, Вероника пустила слезу, а Рудольф презрительно усмехнулся.
— Нет, ты только представь, — сказал он, косясь на ее заметно округлившийся живот, — была бы ты замужем не за мной, а за каким-то хмырем, недоделанным актеришкой, и фамилия у тебя была бы — Сидоренко! Сидоренко — это ж просто смех какой-то!
Теперь, глядя сквозь оптический прицел на прогуливающуюся по скверу Лиду, Рудольф вспоминал Веронику и горел желанием хоть таким способом свести счеты с женским полом. Наверняка и эта пытается теперь окрутить ни в чем не повинного парня! — думал Рудольф. — Ну, ничего, подожди же, я тебе еще отомщу за весь мужской род!
В это же самое время, полускрытый тяжелой занавеской, Анатолий Дмитриевич Баранов наблюдал за происходящим на площади из окна горкомовского кабинета. Чуть поодаль, как перепуганные курята, жались инструкторы под предводительством второго секретаря Авдюшенко. В углу топтался мрачный первый секретарь Ростовского обкома партии Певцов. Все они ощущали себя растерянными и беспомощными — все, за исключением высокого посланника из центра.
— Что будем предпринимать? — грозным тоном поинтересовался Анатолий Дмитриевич. — Страсти накаляются!
— Может, стоит выйти к ним? Поговорить? — неуверенно предложил Авдюшенко и тут же залился краской под тяжелым взглядом партийного босса.
— Да? — усмехнулся Баранов. — Кто говорить будет? Ты?
— Мо… могу я, — выступая вперед, предложил Певцов, которого в эту минуту поддерживала на плаву одна лишь мысль о том, что, быть может, московский начальник отметит его смелость и мужество и вместо порицания за происшедшие в подведомственном ему городе беспорядки заберет себе под крыло в столицу. — Если надо, м-могу.
— Они письмо в Москву написали, — сообщила подошедшая инструктор Любочка, — самому товарищу Хрущеву. Хотят видеть вас, Анатолий Дмитриевич.
— Хотят — значит, увидят, — кивнул тот. — Впустите пару человек из числа зачинщиков.
Инструкторы стайкой припустились по коридору — исполнять приказание, а Баранов тяжело плюхнулся в кресло первого секретаря горкома.
Певцов осмелился притулиться в глубине кабинета на краешке стула; Авдюшенко же стоял ни жив ни мертв, не зная, позволено ли ему садиться в присутствии высокого начальства и нужно ли развлекать столичного гостя разговорами.
Он откашлялся было, чтобы начать речь о погоде, но Баранов смерил его таким взглядом, что несчастный почел за благо промолчать.
Тем временем инструкторы горкома лихорадочно подбирали кандидатуры из числа митингующих, достойные войти в делегацию.
— Нам серьезные люди нужны! — кричала Любочка, размахивая папкой на горкомовском крыльце. — Чтоб говорить умели!
— Мы все умеем! — горланила толпа. — Пусть к нам выйдет, мы ему все скажем, этому начальнику из Москвы!
— Я — мать десятерых детей! — откуда ни возьмись вынырнула из людской массы Абрамова; черт ее дернул здесь объявиться. — Меня надо выслушать! Я про все могу рассказать. Я пойду!
— И я хочу! — закричали отовсюду — И я! И я!
В конце концов Любочка выдернула из столпотворения невзрачного мужичонку со звенящими на груди медалями и вместе с матерью-героиней Абрамовой затолкнула внутрь здания.
— Письмо! Письмо забыли! — ревела толпа.
Абрамова и невзрачный бывший фронтовик вошли в приемную первого секретаря горкома и сквозь открытую дверь кабинета увидали сидевшего за столом грозно нахмурившегося седого мужчину.
— В чем дело?! — пророкотал Баранов, не дожидаясь, пока они переступят порог. — Да я вас в порошок сотру!
— Я мать-героиня! — запальчиво сообщила дура-Абрамова. — Я вхожу в Красный Крест! Мы, все горожане, хотим…
— Значит, так, — перебил ее Баранов. — Слушайте меня внимательно. Сейчас вы выйдете из этого кабинета и скажете своим… «горожанам», чтобы они немедленно и без лишних разговоров расходились по домам. Слышите: немедленно!
— Товарищ… извините, что не знаю имени-отчества…
— Анатолий Дмитриевич! — проворно подсказал Певцов.
— Товарищ Анатолий Дмитриевич, вы нас должны выслушать! — вскипел бывший фронтовик, выпячивая грудь колесом. — Мы от лица народа пришли! У нас тут письмо Никите Сергеичу Хрущеву, значить… мы его всем миром писали!
Баранов взял протянутый лист бумаги и не глядя размеренными движениями разорвал его на части.
— Что вы делаете?! — возмутилась Абрамова. — Мы на вас жаловаться будем!
— Вон!!! — проорал Баранов.
Насмерть перепуганные инструкторы горкома окружили «делегацию» и вытолкали за дверь.
— Разговоры закончены, — сказал Анатолий Дмитриевич второму секретарю Авдюшенко. — Выводите своих людей через задний ход из здания…
Он снял телефонную трубку и, набрав номер, произнес:
— Подтвердите готовность. Время начала операции остается без изменений.
Выслушав ответ, он кивнул и автоматически взглянул на наручные часы.
И Игорь Захаренко взглянул на часы, стараясь, чтобы никто, даже Даша, не заметил этого.
На часах было двенадцать ноль шесть.
Игорь с трудом сдерживал прорывающееся в каждом жесте, в каждом взгляде волнение.
Толпа, казалось, окончательно позабыла о присутствии на площади вооруженных солдат и милиции.
Люди вытягивали шеи, стараясь разглядеть, что же происходит на крыльце здания горкома, и глухой ропот катился по рядам.
Абрамова, размахивая руками, истерически сообщала, каким непотребным образом обошелся сановный чин с народной петицией. Бывший фронтовик энергично кивал в подтверждение ее слов, звеня медалями.
— Бей их! — заорал кто-то. — Бей начальников!
Игорь не успел понять, что произошло; толпа вскипела, и могучая волна нахлынула на крыльцо. Зазвенело бьющееся стекло; людской поток выдавил двери, будто они были из картона.
— Уходим, — распорядился Игорь.
— Нет, — сказала Даша. — Отец уже должен быть где-то здесь, я не уйду без него!
Игорь в панике поглядел на часы. Минутная стрелка неумолимо приближалась к заветному делению.
В здании горкома бушевала толпа. Распахивались окна, и вниз летели бумаги, начальничьи папки и портреты лидеров государства. Тетка с семечками топтала на асфальте плакат с надписью «Слава КПСС!».
— Здесь нет никого! — визжала Абрамова, по пояс высунувшись из окна. — Сбежали, сволочи!
Издалека, со своей наблюдательной точки, Лида не сразу поняла, что же произошло у здания горкома. Она слышала резкий многоголосый крик и видела единое движение людской массы; потом вдруг из окон полетели портреты, и Лида в первое мгновение решила, что это работники горкома отбиваются от наседающей толпы.
Зато Виссарион, который занял отличную позицию, с удовольствием следил за ходом событий.
— Ну, класс! — кричал он приятелю в ярко-красной, с широким воротом рубахе, разместившемуся на нижней ветке. — Гляди, Федька! Вот это да!!!
Федька, не удержавшись, спрыгнул с дерева и помчался к зданию горкома.
Виссарион хотел последовать его примеру, но передумал.
— Мы должны уйти! — отчаянно вопил Игорь на ухо полуоглушенной Даше, взглядывая на наручные часы и морщась от напряжения. — Скорее! Скорее!
— Где папа? — Казалось, она не слышала его слов.
— Мы должны уйти!!!
— Готовность номер один, — произнес старший лейтенант Школьник.
Митя услыхал, как передергиваются затворы автоматов.
— В воздух! Предупредительный! Огонь! Раздался залп.
Движение на площади на мгновение замерло, а затем по людскому морю покатилась волна смеха.
— Они пугают! — кричала седая женщина. — Это же солдаты… наши сыновья! Они не будут стрелять в нас.
— По толпе цельсь! — прозвучал приказ Школьника.
Митя растерянно огляделся по сторонам.
Вокруг были люди — живые, и они смеялись, не веря, что смерть вот она, рядом. Митя видел их разгоряченные азартом лица.
«Это театр! Это всего лишь театр и я играю очередную роль!» — лихорадочно колотилась в мозгу спасительная сидоренковская отговорка.
Внезапно в толпе мелькнуло нечто знакомое; Митя вздернулся… Но нет, это была не Победа. Мужской профиль возник вдалеке; молодой мужчина, ухватив за руку миловидную девушку, что-то яростно втолковывал ей, как видно, пытаясь убедить; девушка же, поправляя выбившуюся из прически прядь волос, рассеянно озиралась по сторонам, словно выискивала в толчее кого-то.
Теперь уже казавшееся необратимо давним воспоминание пронзило мозг солдата. В уши вдруг ударил цирковой туш; голос шпрехшталмейстера объявил: «После триумфальных гастролей по Соединенным Штатам Америки и перед гастролью в Париже!» Митя почуял запах опилок и увидел перед глазами покрытую красным ковром плоскую тарелку циркового манежа, и разряженных карликов, и бледно-голубую жилку, бьющуюся на шее Оленьки.
Перед внутренним взором возникла газета «Правда» и странный человек, который исподтишка читал передовицу, вместо того чтобы наблюдать за ходом представления.
Все это промелькнуло перед Митей в одно мгновение, однако теперь он готов был поклясться, что возникший в беснующемся людском море мужчина и странный зритель в московском цирке — одно и то же лицо.
Митя озирался по сторонам, надеясь вновь увидать давнего знакомца и убедиться в своей правоте, но тщетно.
Смерть, казавшаяся еще минуту назад абстрактным понятием, вдруг овеществилась в его памяти в образе двух воздушных гимнастов, бездвижно лежащих в тряпичных позах на красном цирковом ковре.
Митя вскинул автомат — поймал в прорезь лицо незнакомца из цирка и — не смог нажать гашетку.
— Рядовой Бажин! Твою мать! — рявкнул Школьник. — Я сказал: готовность номер один!
— Я не буду стрелять, — сказал Митя.
— Что?!
— Я!!! Не!!! Буду!!! Стрелять!!!
— Ах, ты, гад! — заорал Школьник, вырывая из рук солдата автомат. — Дай сюда!
То, что произошло следом, было неожиданным даже для Мити. Школьник вцепился в автомат, а Митя ударил комвзвода локтем в грудь.
— Огонь! — завопил Школьник подчиненным. — Огонь, я вам сказал!!!
Однако солдаты, обалдевшие от потасовки рядового и старшего лейтенанта, замешкались.
Игорь поглядел на часы, и в этот момент минутная стрелка сделала короткое движение и встала ровнехонько на деление 6.
12.30.
— Огонь! — обрадованно скомандовал сам себе снайпер Рудольф, поглядев на часы.
Накануне его и его товарищей четко проинструктировали по поводу времени начала операции. «Товарищи стрелки, — сказал чин из областного подразделения КГБ, — вам поручено ответственнейшее задание. Не подведите!»
— Огонь! — повторил Рудольф, поймав в оптический прицел фигурку беременной девчушки из сквера. В этот самый момент навстречу девчушке со всех ног бежал какой-то громила.
— Лида!!! — отчаянно орал Васька Сомов — это был он. — Лида, ты откуда взялась? Что ты тут делаешь?!
Несколько мгновений назад, оглянувшись на ружейный залп, он вдруг увидал вдалеке, на аллейке прилегающего к площади сквера, знакомое платье и развевающиеся на легком ветру волосы — эти развевающиеся волосы он не смог бы спутать ни с какими другими.
Он мчался к Лиде, расталкивая людей, перепрыгивая через газоны, — скорей, скорей, только бы увести ее отсюда подальше!
— Уходи! Уходи, Лида! — кричал Сомов на бегу.
Появление нового действующего лица очень не понравилось Рудольфу.
Он хотел еще немного помучиться в сладостном томлении, подразнить себя видом ни о чем не подозревающей жертвы, однако невесть откуда взявшийся громила запросто мог смешать все карты.
Рудольф прищурил левый глаз и привычно, как и полагается опытному стрелку, мастеру спорта по стрельбе по движущейся мишени, прицелился. Палец вновь любовно погладил спусковой курок и — надавил.
Глухой шум выстрела эхом отозвался в пустых чердачных помещениях, вспугивая крыс.
Девичья фигурка всплеснула руками и опрокинулась навзничь.
— Есть! — радостно вскричал Рудольф и перевел оптический прицел на толпу, сразу потеряв интерес к былой мишени.
— Лида-а-а!! — дико взвыл Васька.
Она упала, когда он был в трех шагах от нее.
Всплеснула руками и повалилась наземь.
Сомов не сразу понял, что произошло. Он схватил ее на руки, прижал к груди.
— Лида… Лидочка! Что с тобой? Врача!!
12.30.
Игорь затравленно огляделся и увидел направленные в толпу дула ружей и автоматов. Даша не успела вскрикнуть, как он, будто зверь, прыгнул на нее сверху и сбил с ног. Даша упала на асфальт, и тотчас прогремел ружейный залп.
Толпа взревела.
Обезумевшие люди метались по открытому пространству, не зная, где укрыться от пуль.
Приподняв голову, Даша увидела, как осела наземь пожилая женщина, стоявшая неподалеку и приветственно размахивавшая косынкой на каждый новый призыв очередного оратора.
Черная кровь потекла по асфальту.
Все происходило, будто в замедленной киносъемке.
Даша видела бегущую мимо Победу, смешно вытаращившую глаза и беззвучно хлопающую ртом. Видела невысокого мальчишку в ярко-красной рубахе, схватившегося за грудь, а потом, как мешок, рухнувшего наземь. Отовсюду неслись отчаянные вопли. Даша пыталась обнаружить в сутолоке Игоря, но тот словно сквозь землю провалился.
Какой-то мужчина с разбитым лицом, ухватив девушку за руку и пригнувшись, силком поволок ее по асфальту, к выходу с площади.
— Беги! — кричал мужчина, страшно напрягая вены на шее. — Беги же!
Даша не упиралась, она вообще ничего не могла предпринять — ноги словно отказали ей.
Раздался новый залп.
Сухощавое, но при этом тяжелое тело повалилось сверху на девушку, и Даша с ужасом разглядела прямо перед собой искаженное смертной судорогой лисье личико соседки Наташки.
Разъяренный старший лейтенант Школьник наконец-то вырвал из рук Мити автомат и, изо всех сил ударив солдата в голову прикладом, наугад дал очередь в сторону толпы. Митя, уже падая, попытался отвернуть ствол автомата в сторону; очередь пошла вверх.
По кроне зеленого дерева, где на своем наблюдательном посту засел все еще не соображавший, что же произошло, тринадцатилетний мальчишка Виссарион…
Стоны и вопли.
Мелькающие искаженные лица.
Выстрелы.
Кровь.
Митя сидел на земле, обхватив голову руками.
«Весь мир — театр, все люди в нем актеры», — будто заевшая нелепая пластинка, вертелось в его разбитой голове…