И лучше выдумать не мог
Сказка для детей изрядного возраста
первые запись о моей смерти появилась в церковной книге Эккернфёрде, в Шлезвиге, 27 февраля 1784 года. Помню, я тогда как-то особенно устал. Тамошний герцог, покровитель алхимиков, оказался удивительным кретином, и сперва это забавляло, а потом стало утомлять. Я толковал о преобразовании веществ, о ядерной реакции, о синтезе транквилизаторов, но их высочество Карл Гессенский интересовалось исключительно этиловыми дистиллятами да окраской сукон.
Всё же я прожил там лет пять. Но однажды не выдержал и умер. И впервые сделал это официально. Вообще, и время уже подошло. Век Просвещения подходил к концу, и жизнь графа Сен-Жермена исчерпала себя. Имя стало уж чересчур известным в Европе, это могло помешать. Нужно было потихоньку, не привлекая лишнего внимания, довести до конца берлинский генетический эксперимент и, вооружившись его результатами, приступать к русскому проекту.
Ну и, правду сказать, мне хотелось хоть ненадолго вернуться в природный облик — полетать ночами, поохотиться на тёплых, писклявых мышей…
Да… Это было восхитительно! Неловко признаваться, но даже во время берлинской миссии, уже будучи часовщиком Дроссельмейером, я несколько раз не мог сдержаться и оборачивался совой. Впрочем, я мог это себе позволить… Потому что в Берлине меня ждал сюрприз. Мари Штальбаум, носительница уникального генома, выводимого мною в течение двух тысяч лет, оказалась больна. Тяжёлая форма ригидности, деменция, депрессивные состояния, фобии. Семнадцать лет, а уровень развития — как у семилетней. На её репродуктивной функции это не должно было сказаться, но мне ведь нужно было как-то мотивировать бедняжку, чтоб она пошла замуж!
Жених был уже доставлен из России и поселился у меня под видом нюрнбергского племянника, Дроссельмейера-младшего. Весьма странный юноша, надо сказать… Внешне — вполне милый, только разве нижняя челюсть чересчур массивная. Но вот поведение… М-да… Пьяница, транжира и распутник!
Для устройства этого брака мне пришлось пичкать девушку сильными галлюциногенами и рассказывать ей совершенно безумную историю о принце-орехоколе и многоголовых мышах… Увы… Не мог же я не попробовать препараты, прежде, чем давать их Мари.
Несколько раз я позволял себе являться к ней в своём натуральном виде — всё равно никто не поверил бы рассказам бедной дурочки.
В конце концов дело сладилось, и молодая чета убыла якобы в Нюрнберг, а на самом деле — в Санкт-Петербург.
Я тоже улетел в Россию, в своё имение Салтыковку, купленное ещё в начале царствования умницы Софи, лучшего из творений моих в том столетии.
А сегодня, в первый год столетия нынешнего, Мари Штальбаум умерла родами. Ребёнок, к счастью, остался жив. К великому счастью, ибо это дитя — последняя надежда человечества. Его нарекли Евгением, и да хранит его судьба. Я позабочусь об образовании мальчика. Никаких стихов, никаких греческих сказок. Латынь — в минимальных пределах. С детства его настольной книгой станет «Исследование о природе и причинах богатства народов» Смита. Нам в этой стране нужен экономист, а не мечтатель.
Джузеппе в Париже уже подготовил военачальника, Франц в Гёттингене ждёт рождения поэта и философа. Французский социализм, немецкая философия, английская политическая экономия — вот что нам нужно!
В середине двадцатых я умру и отпишу Салтыковку Евгению. Папаша его к тому времени окончательно прощёлкает состояние, оставит сына без средств, и Евгений переедет сюда, в деревню, где подружится с гёттингенским проектом Франца. Они вдвоём поедут в Монсегюр, а там Джузеппе устроит им встречу со своим маленьким корсиканцем, и тот примет их на службу, а они подговорят его начать войну против англичан, а потом и против всех. Мировую, можно сказать, войну. Ибо во имя мира!
После молниеносной и победоносной войны корсиканец останется на французском престоле, финансист займёт российский, а философ станет повелителем Священной Римской Империи.
Вот этой троице и суждено будет спасти наш мир от гибели и объединить народы в новую империю, величайшую из всех.
А править империей, в итоге, будем мы, Великие Совы народа майя, посланцы страны мёртвых: я, Чаби-Тукур, Сова-Стрела, носивший имена Каспар и Сен-Жермен; одноногая Сова Хуракан-Тукур, носивший имена Валтасар и Калиостро; краснопёрый Какиш-Тукур, известный в этой части света как Мельхиор и Франц Мессмер, и Крылатая Голова Ходом-Тукур, не имеющий человеческих имён. В нашей державе навеки воцарятся свобода, равенство, братство и благоденствие, человек станет человеку другом, товарищем и братом, бедных и больных не будет, а все будут богаты и здоровы. Мы назовём нашу державу Союзом Сов. Или Совским… нет… Совейским… Ну, как-то так назовём, потом придумаем.
Цапля чахла
Сказка для детей изрядного возраста
меня тоже был здесь дом когда-то. Эти кусты самшита очень старые. Им, наверное, по сто лет. Снаружи такой куст выглядит совершенно неприступным, но если исхитриться и снизу пролезть внутрь куста, то там довольно большое пустое пространство. Залез — и сидишь, как в домике. Очень уютно. И запах у самшита особенный: горький, густой. Запах твоего личного дома, где живёшь только ты, и больше никто. Потому что, если ещё кто-то залезет, то это будет уже не дом, а штаб или танк, или дзот. Девчонки, правда, играли в домик компанией, но это совсем другое. Разве девчачья компания будет тихонько сидеть и слушать, как молча шуршат в стенах и крыше дома маленькие глянцевые листочки? Как там, далеко снаружи, долгий, шумный день вдруг потерял тебя и замер, испуганно оглядываясь? Куда там! Они будут болтать и пищать, и хихикать, и петь, и ссориться, и снова болтать и хихикать. Любой нормальный человек просто обязан им туда закинуть жабу или мышь. А можно просто еловую шишку закинуть и крикнуть: «Мышь!»
Помню, у меня в домике шишек был целый склад. И ещё деревяшка была, чтоб на ней сидеть, и бутылка для воды. Странно, но я уже не помню сейчас, какой именно куст был моим домом. Забыл. Ну да, сорок лет почти прошло…
Конечно, Жэкин дом с моим тогдашним не сравнить. У Жэки стены внутри из фанерок и картонок. И потолок из куска кровельного железа. В левом дальнем от входа углу лежит охапка сена, там иногда спит коричневая собака. А белая собака в дом заходить не любит — всегда ложится у входа на улице.
Над собачьей подстилкой на картоне — трафаретный портрет Чарли Чаплина. Голова в котелке, почти в натуральную величину. Это не Жэка рисовал, это такая картонка интересная нашлась. Чарли внимательно и грустно вглядывается в стенку напротив — там нарисован мелом ангел без лица. Вот это уже Жэкино художество. А лица нету, потому что он не умеет лица рисовать.
Стена с ангелом — это церковь. Там стоят две свечки, а над ними висят на проволочках смерть-куклы. Когда Жэка узнаёт, что кто-нибудь умер, он скручивает из тряпок или старых пластиковых пакетов смерть-куклу и вешает её в церкви.
Чарли глядит на куклу, и сердце его разрывается, но он ничего, ничего не может сделать. Когда кто-то умер — уже почти ничего сделать нельзя.
Но Жэка всё-таки пытается. Зажигает обе свечки и разговаривает с ангелом. Он просит ангела не забирать насовсем человека, который умер. А сделать так, чтобы человек мог возвращаться сюда хоть ненадолго.
Иногда, очень редко, ангел слушается… Больше всего Жэка просил за бабушку, за Гавроша из книжки ы за Петьку Зайца, который утонул в прошлом году. За всех остальных тоже просил, даже за незнакомых. Они же не виноваты, что не успели познакомиться с Жэкой и умерли. И некоторых ангел отпускал. А бабушку, Гавроша и Зайца — нет. Хотя Жэка очень его просил. Но нет, не отпускал почему-то ни разу.
Зато меня вот отпускает. Ну да… А как бы я ещё сюда попал и всё увидел? Я крупный был при жизни, никак бы в куст не пролез. А теперь я не крупный и не мелкий, теперь у меня никакого размера нет. Везде прекрасно помешаюсь.
Отпускают меня довольно часто. Судя по всему, я умер около года назад, и за это время был здесь много раз. Правда, отпускают только сюда в парк, к Жэке. Я бы, наверное, ещё кое-где побывал, но это чувствуется как-то смутно. Тоскую по кому-то, но не помню по кому, не помню…
А так помню многие вещи. И Жэке рассказываю. Мы с ним стали приятелями, насколько это вообще возможно. К нему другие тоже иногда приходят, но больше молчат. А мы разговариваем. Жэка мне рассказывает про себя, про Настю из параллельного класса и про Ваньку. С Ванькой и Настей он дружит, но не так, как с Зайцем. Заяц был самый лучший друг, еще с детского сада.
Несколько раз Жэка просил меня поискать Зайца там, откуда я прихожу. Я каждый раз обещаю, но это я вру. Как там поищешь кого-то?
Чтоб не расстраивать Жэку, я сочиняю целые истории про Зайца. Он даже стал их записывать. Получается такая сказка с продолжением. Начинается она так: «Жил-был мальчик Петька по прозвищу Заяц. Однажды он улетел из этого мира в другой и там превратился в зайца по имени Петька».
И в каждый мой приход Жэка теперь записывает новую историю про зайца Петьку и его друзей: кота Трифона, поросёнка Люсю и лошадь тётю Симу. Ну и, когда не лень, ещё кое-что записывает из моих рассказов. А я, в основном, рассказываю про себя. Про то, как был маленький, как мы играли. Ещё книжки некоторые пересказываю, которые Жэка не читал.
Почему-то я очень подробно помню книги. Стихи особенно. А людей, которых любил, не могу вспомнить. Только начинаю вспоминать, и сразу тоска подкатывает, и Чарли смотрит тревожно, и коричневая собака вздрагивает во сне, а белая собака у входа встаёт и говорит: «У-у!» Воет на меня, как на луну, зараза. И тогда я снова быстренько возвращаюсь к тому, как я был маленький — такой, как Жэка. И потом постепенно становился старше. Подрастал, взрослел и в конце концов вырос.
Вот что интересно: я ведь ещё тогда задумывался, как оно всё будет, когда я умру. Представлял себе всякое. Но вышло всё абсолютно не похоже, на то, как я тогда представлял. Лучше вышло, намного лучше! Не знаю, как мне там. Пожалуй, просто никак, словами не объяснишь, А тут с Жэкой мне хорошо. На улице пасмурно, зябкая морось шуршит по кустам, а в домике уютно: фонарик горит, и собаки как раз пришли. Жэка записывает очередную историю про Петьку и смешно пыхтит. А я вспоминаю.
Очень хорошо помню день, когда кончилось моё детство. Тридцать первого августа. В то лето я закончил школу, поступил в университет, и вот, тридцать первого августа я переезжал в город, чтобы там жить и учиться. Уезжать было очень интересно и радостно, и я совершенно не понимал, отчего плачет… Нет, не надо, не могу…
Коричневая снова вздрагивает, у Чаплина темнеют зрачки, лёгкий ледяной ветер свистит в лохмотьях смерть-кукол и меловом оперении ангела. Жэка перестаёт записывать, откладывает тетрадку и хмурится, глядя на меня. Ну, то есть, в мою сторону. Как-то он меня видит, но как — представления не имею. Потому что я себя не вижу вообще. Чарли, кстати, тоже меня видит. И смотрит теперь с комической укоризной. Ну, чего уставился?
Эх ты, «две гляделки, полные чернил…» Чарличаплин, несчастный. Цапличахлин… О! Имеем мысль!
— А скажи-ка мне, Евгений, друх ты мой, когда ты перестанешь шепелявить? Тебе, скоро девять лет, и в твоём возрасте полагается разговаривать чисто и красиво!
— Бе!
— О-о, какой язык! С таким длинным, красным и мокрым языком просто неприлично шепелявить! Давай-ка я научу тебя специальной скороговорке. Будешь её повторять и заговоришь у меня правильно. Сколько можно собак шябаками обзывать? Повторяй за мной: «Цапля чахла, цапля сохла, цапля сдохла».
— Фэ…
— Что «фэ»???
— Дохлая цапля… Фэ-э!
— Ну, ничего себе! Бестактная вы личность, Евгений! Лично мне довольно обидно слышать от вас такие заявления… Я, между прочим, тоже… того… Повторяй давай! Цапля чахла…
— Чапля цахля… Ой! — Жэка закрывает ладошками лицо и смеётся. И я, кажется, тоже.
Да, и я тоже, как ни странно.