1

Опять над озерной ширью остановилось одно-единственное облако, суля жару, и опять допоздна слышала Лена, как у самой воды, под каменистым береговым взлобком, гомонили туристы. Веселые, горластые, они поселились в оранжевой палатке, и было в их неожиданном нашествии на эту поредевшую до хутора деревню что-то куражистое, дикое, отчего еще бесприютней становилось на обезлесенном берегу, тише в полупустых домах.

Но в звоне гитары, в этих новых для Лены песнях слышалась иная жизнь — та, навстречу которой она должна выйти в этот год. И еще ей все чудилось, что голос темненького быстроглазого туриста, заговаривавшего с ней утром, слышен совсем близко, под окном. Она не удержалась, приподнялась над подушкой, отвела занавеску.

Белые ночи уже прошли, но с неба еще струился ровный матовый свет, смешанный с закатным полымем. Остекленевшее на безветрии озеро отбрасывало этот слабый свет, высвечивало ближние к воде строения и особенно палатку. Ее яркий бугорок сразу бросился в глаза, казалось, туда, за камни, насыпали горку горячих углей.

— Олена, ты чего?

Она вздрогнула и опустила занавеску.

В растворенной на ночь, как и повелось в это жаркое лето, двери стоял отец, не переступая порога из сеней.

— Ты чего, говорю?

— Ничего…

— А ничего, так спи давай! — нестрого приказал отец, слегка почесываясь и тревожно прислушиваясь к песне с озера.

Лена поняла, что разбудила его скрипом кровати, а может, он и вовсе не спал. Она старательно свернулась под тонким одеялом, прислушиваясь и к песням, и к шагам отца. Вот он пробосоножил до половикового полога, за которым спал все лето, пошуршал постельником.

— Веселье их разбирает, — услышала она. — Песни, на ночь-то глядя. Матки нет, она бы их живо…

Мать срочно выехала в Петрозаводск, чтобы навести порядок в семье своей сестры, муж которой снова развинтился, да заодно обговорить у них же угол для Лены, пожелавшей сдать документы в университет с задумкой на хирурга.

День приезда Лены в Петрозаводск был назначен, и она жила теперь ожиданием заветного часа, когда можно будет подкараулить хлебную машину, сам-третьей сесть в кабину и махнуть за сорок километров на пристань. Там большое село, оттуда до города ходят быстроходные красавицы «кометы» мимо Кижей и мелких церквушек, одинокими маковками торчащих по берегам Онего. «Скоро, скоро!» — твердила Лена, радуясь, что кончилась школьная жизнь с надоевшим интернатом, с ожиданием попуток по субботам и понедельникам. Она представляла себя студенткой, испытывая при этом ненасытную жажду чего-то нового, заслонявшего страх даже перед экзаменами.

Лена никогда не жила в городе дольше двух-трех дней, да и то мать или тетя брали ее потолкаться у прилавков универмага, поэтому городская жизнь рисовалась ей как очень нарядная, красивая, сама она хорошо учится и еще… Это «еще» особенно сегодня примешивалось ко всем ее мыслям и представлялось то бакенбардами туриста, то дремучей угрюмостью глаз Сашки Морозова, соседа и единственного парня в деревне. Вся ее душа была охвачена какой-то предпраздничной сутолокой. Она крепко-накрепко обхватила руками свои тугие колени, прижала их к груди и замерла, ощущая губами их прохладную гладкую кожу. «Скорей бы утро…» — подумалось ей, но она не призналась себе, что вместе с утром она ждет встречи с туристом, ничуть не досадуя, что смотрят на нее Сашкины глаза.

Сашка Морозов только что вернулся из армии на свой лесопогрузочный причал. За время службы в голове его сложились всякие планы, вроде вербовок, отлетов, отплытий, но победил главный — Лена. Он не мог понять, как могла она так измениться за какие-то два года, как сумела так ловко вытянуться и налиться молодостью.

Тихая, работящая и добрая в отца, она унаследовала от матери широкое лицо, густые русые волосы, заплетенные в толстую косу, и некрупные, чуть хитроватые, совсем не идущие к ее характеру глаза. Когда Сашка увидел ее новую, мягкую походку, услышал ее голос, полный какой-то сдержанной радости жизни, он был так ошарашен, что неделю ходил, как спросонья. Потом он купил мотоцикл, чтобы возить Лену по понедельникам в интернат, а по субботам — обратно. Но она не приняла его услуг — постеснялась, и Сашка гонял свой мотоцикл без дела. По выходным он уезжал в другие деревни, в отдаленные бригады лесорубов и так уходил своего «ИЖа», что весной едва собрал. Когда на днях приехали туристы и запели под окошком Лены, он глушил их песни адским грохотом мотора, срочно поставив мотоцикл на два чурбана, поскольку оба колеса были сняты на профилактику.

«И чего грохочет?» — хмурилась Лена, догадываясь о Сашкином состоянии, но не желая о нем думать.

2

Утром она проснулась от знакомого скрипа ворот в хлеву. Этот скрип она помнила с тех пор, как помнила себя, и сразу догадалась: отец. Ей всегда было приятно просыпаться вот так же рано от этого скрипа и знать, что это кто-то из домашних, что она окружена надежным теплом родительского крова, что это для нее тут подымаются до восхода, управляются со скотиной, топят печи, метут полы, толкуют об урожае, что так было в ее доме и до ее рождения и до рождения ее отца, что мир этот прочен, устойчив, как берег Онего, и тогда она снова погружалась в сладостную дрему, чтобы встать к горячей картошке, к неосевшей пене парного молока… Но сегодня, лишь только снова закрыла глаза, как в ней шевельнулась необычайная радость предстоящего дня. «Палатка!» — бухнуло сердце. Она выпрыгнула из-под одеяла, отдернула занавеску. Оранжевое пятно палатки — самая ее вершина — пробивалось сквозь плотный туман, окутавший всю озерную пропасть и деревню, с мутными очертаниями изб. Туман был плотным, низким, он скрывал воду и землю, но выше он редел, и поэтому вся деревня — ее древняя деревянная церковь, тополя у заброшенных и невидимых в этот час огородов и фундаментов и сами дома, редкие, высокие, — нее казалось оторванным от земли и будто плыло по воздуху.

Однако Лена не видела ничего, кроме этого оранжевого пятна, словно ждала, что вот-вот выйдет он — а его, она слышала, зовут Вадим, — тронет рукой красивые волосы и скажет, как в первый раз: «Остановись, мадонна, ты прекрасна!»

«Это я-то прекрасна!» — горела она целый день, и веря и не веря в искренность этих слов, и никак не могла погасить улыбки перед старым зеркалом.

В боковом окошке мелькнула мутным жалом коса. Отец вышел за калитку, постоял, словно прислушиваясь к уснувшему озеру, и пошел берегом на покос. Обычно в этот час он проверял перемет или сеть, но вот уже второе утро, как он вынул сеть и забросил ее в крапиву, за двором. «Черт их знает, этих туристов, еще привяжутся…»

Лена накормила скотину, разожгла керосинку — не топить же плиту в такую жару! — зажарила яичницу, поела. Принесла из погреба молока, а сама все прислушивалась, не проснулись ли туристы. Нет, не проснулись. Села к окошку с учебником, перевернула с десяток страниц и вдруг поняла, что ничего не осталось в голове.

Понемногу стал рассеиваться туман, углублялась озерная даль, небо белело от подступавшей жары. Быстро сохла роса. Лене не сиделось. Она подошла к ведрам, одно было целое, в другом — половина. Разлила эту половину по горшкам и с одним ведром побежала к озеру. Вышла на мостик, поплескалась, пошумела на рыбешек — спят в палатке. На обратном пути задела ведром за камень, но ведро лишь слабо цокнуло — и только. Она воровато оглянулась, вылила воду и стукнула пустым ведром по камню. Ей показалось, что звон разнесся до отцовского покоса, но и тут палатка не дрогнула. «Ну и спят!» — с огорчением подумала она. Снова зачерпнула воды и ушла.

Отец пришел в двенадцатом часу. Он брал с собой завтрак, косил, пока держалась роса, потом разваливал вчерашнее сено, к двенадцати — на обед.

— Эй, Олена! Собирай на стол-то, я мигом! — не заходя домой, он снял рубаху и пошел купаться.

Вскоре она услышала, как отец плюхнулся с мостков в воду, и, должно быть, от этого звука в палатке проснулись. Лена представила, какая там, под пологом, жара, ведь солнце шпарило с самого восхода.

— У-хх! — услышала она чей-то утробный вздох.

Выглянула в окошко.

Из палатки выползал длинный турист. Неуклюжий, сгорбленный. Ключицы, кадык, локти, коленки, костистый затылок, скулы, — все выпирало в нем, как на суковатой жерди.

— О-хх! — снова простонал он, схватившись одной рукой за голову, а второй упираясь на прибрежные камни, полез в озеро ногами вперед. Забравшись по брюхо, он присел так, что над водой синела только одна стриженая голова.

— Подальше бы забрались! — крикнул отец. — Тут похолодней, плывите!

— Не умею! У-хх… — и он блаженно погрузился по самые уши.

Вторым выкатился из палатки толстячок. Он ошалело огляделся и тоже пошел в воду, почесываясь и прихрамывая. Прежде чем броситься в воду, он обтерся, потом присел и только после этого поплыл, нагоняя волну перед собой и так шлепая толстыми ногами, что за брызгами скрылась его сивая голова.

Вадима тоже разморило. Он вышел наружу, растер ладонями лицо, пошатываясь двинулся к воде. Спина у него была черная от загара и только из-под плавок виднелся белый обрез кожи. Зашел в воду, не отымая ладоней от лица, упал плашмя и на секунду-другую замер в блаженной неподвижности. Потом повернулся на спину, с силой выдохнул воздух и, должно быть, придя в себя или заметив в окне Лену, он снова резко повернулся и мощными бросками пошел рассекать Онего, почти до пояса вырываясь из воды.

— Готово? — голос отца под самым окошком.

— Готово, — вздрогнула она от неожиданности и отошла к столу нарезать хлеб. Она достала из-под влажного полотенца одну из шести больших буханок — недельный запас, с прошлой пятницы, — а сама прислушивалась к всплескам на озере.

Отец ел свежие щи из глиняной миски, она — из старой тарелки, самой любимой.

— Чего-то вчера вокруг церкви ходили, — заметил отец.

— Надо, вот и ходили, — ответила Лена, и то, что она сразу поняла, о ком идет речь, насторожило отца.

— Внутрь забирались. Длинный хотел в волоковое окошко пролезти, раз тощий, да где там! Вроде дверь расшибали, потом у Морозовых топор брали, заколачивали. Не грабители, видать. А внутри-то, слышь, на самый верх полезли, на иконостас — только там иконы остались, — так один, говорят, хрястнулся оттуда. Маленький хрястнулся-то: хромает, видела?

Лена не слышала последних слов.

— Ты чего? — тронул он ложкой за локоть.

— Ничего… — очнулась она.

— А ничего, так ешь давай!

Он не привык грубить с дочерью, и если это вырывалось порой, то сразу старался сгладить неловкость. Сейчас он тоже глянул в окно, увидел охваченное рябью озеро, все, до самого горизонта, примирительно заметил:

— Ветерок поднялся. Надо думать, к двум часам можно пойти, перевернуть сегодняшнее-то. Хорошо под-вянет, — он посмотрел на дочь и с удовольствием добавил: — Много я сегодня скосил, весь угол до самого часто-пенья ухнул!

— Значит, с сеном будем, — по-хозяйски, как мать, отозвалась Лена.

— Не то сено, что на лугу, а то, что в стогу. Ты сходи, растряси валки-то. Переверни.

— Ладно.

— А может, тебе учить надо, тогда…

— Схожу.

— Квас-то поставила?

— Хлеб при маме замочен. Вечером процежу.

— Сделаешь — в подвал не забудь вынести.

— Папа, как будто мне в первый раз!

Он виновато поскреб ложкой по миске и все же нашел, что сказать ей:

— Подлей-ка еще: вкусно варишь!

3

В семнадцать лет нетрудно пробежать три километра до покоса, растрясти сенные валы, порадоваться на отцов труд и на свой. Лену как на крыльях несло назад, домой. Вот уже из-за бугра показалась церквушка. Она была маленькая, срубленная еще в незапамятные времена. Бревна ее почерневшей клетки — все двадцать венцов до крыши — не были обшиты тесом, и потому время поработало над ними: расщелявило и проточило даже смолистые комли… Из центра конька торчала главка без креста, крытая осиновой дранкой. Маленькая бочка над алтарем совсем не имела главы, ее не помнил даже отец Лены. Крыша над трапезной была перекрыта лет восемь назад по указанию района, а над галереей-папертью так и осталась худой. Пол там совсем прогнил… Маленькой Лена очень боялась этой церквухи, боялась оттого, что туда на ночь носили покойников. Теперь она выросла и страхи давно прошли.

Когда из-за бугра показались дома, она стала их по привычке пересчитывать: один, два… все одиннадцать на месте. Громадные, почерневшие от времени, они стояли вразброс, напоминая заколоченными окнами слепых странников. В шести домах еще жили, а Лена помнила, когда жили во всех. Но с тех пор, как лесозаготовки отодвинулись за десятки километров, люди поразъехались, кто в город, кто в благоустроенные поселки леспромхозов, где были электричество, клуб, медпункт, столовая, артезианский колодец, деревянные тротуары, заработки, свадьбы… Хотелось туда и Лене. Порой она заводила про то разговор за семейным столом, но пока была жива бабушка, девяностолетняя старуха, отец и мать лишь отмахивались ложками: не говори пустое! Теперь и отец все чаще задумывался. «Совсем разъезжается деревня…» — скажет иной раз и покачает головой. Лена же в последнее время присмирела. Она ждала своего часа — отъезда в институт. Если попадет — на что лучше! — она на пять лет с лишним городской человек, а там видно будет… Приезжать станет сюда, как на дачу. А нынче, по осени, как только мать сдаст нетеля и пришлет денег, Лена купит хороший брючный костюм, темные очки. Выпросит и еще что-нибудь, а когда выучится на хирурга, тогда уж сама себе голова.

В раздумье она уже подошла к дому Морозовых. Глянула — в заулке стоит мотоцикл, но уже не на двух пнях — на одном, а заднее колесо надето. «Старается…» — подумала о Сашке, подумала с теплотой, ведь парень он хороший и любит ее — в этом она совершенно уверена и даже рада, но, не отдавшись еще этому непроверенному чувству, не откликнувшись на него, держала Сашку вроде бы про запас, в сторонке, как мать верные козыри, когда играет в карты зимой с соседкой.

Лена подошла к дому, прошла через открытую калитку и неожиданно остановилась.

— …и там были, мы уже с неделю путешествуем. Ближе все уже выхожено до нас.

Теперь она узнала этот голос.

— Все не выходишь, — отозвался отец. — Вот у нас еще никто не был. Приезжали несколько годов назад ученые вроде бы, посмотрели на церквуху, обмерили ее, обнюхали, сняли на карточку со всех сторон — и вблизи и издали — и уехали, а чтобы по домам — еще никто не ходил.

— Да, только в таких местах еще и можно найти что-либо интересное, — торопливо согласился Вадим.

Лена прошла к крыльцу, стукнула граблями по стене. Высунулся из бокового окошка отец:

— Олена, ты?

— Я.

Она вошла в дом, приостановилась у порога, поздоровалась и прошла за перегородку мимо Вадима, прошла медленно, строго, но по тому, как она ступала босыми ногами по старым широким половицам, по гладким болоньям суков, не качнув ни головой, ни плечом, было ясно, что каждой клеточкой своего тела она чувствует присутствие его.

— Дочка-то студентка? — наконец спросил Вадим сразу охрипшим голосом.

— Не-ет пока. Только навострилась сдавать, на днях в Петрозаводск едет. Пора.

— А куда поступает?

— Дак в этот… На хирурга ладит.

— Благородная профессия.

— А вы по какому делу учились?

— По химическому. Химик я, — отвечал Вадим, невольно поворачиваясь к перегородке, за которой шуршала платьем Лена, переодеваясь.

— По химическому, значит… А иконы?

— А это — мое хобби, понимаете? Увлечение, значит.

— А! Увлечение… Я и то думаю, кому надо всерьез заниматься таким старым делом? Мы вон и то, как клеили в позапрошлом году, сняли иконы бабкины да так и поленились снова-то повесить, так и вынесли на чердак. Одна вон только и осталась, да и ту жена повесила в честь памяти материной, значит… Да-а… А жаркое ноне лето! Если сейчас дожди не пройдут — картошки и той не жди: посохнет.

— Да, пожалуй… А интересные были?

— Чего?

— А иконы-то, — уточнил Вадим.

— Так чего в них интересного? Так, старье копченое. Верующему человеку оно, конечно, к сердцу все лежит, а нам…

— Да, разумеется! — тотчас подхватил Вадим. — Это только для искусства да вот для любителей вроде нас. Вы знаете, я даже не художник, не буду вас обманывать, а вот смотрю на эту икону — это образ нерукотворного Спаса — и вспоминаю историю. Когда художники пришли, чтобы написать образ Христа, то не смогли этого сделать, потому что они слепли — такое сияние исходило из его лица. Это — легенда…

— Понятно… — кивнул отец.

— Извините, нельзя ли взглянуть на старые дощечки?

— Так чего там пылищу-то глотать!

— Пустяки, я привычный!

— Ну, тогда… Тогда чего же… Олена!

Лена не то чтобы вошла, а едва не выбежала: она поняла, что ей вести Вадима к старому ларю на чердаке. В полумраке сеней она уже не сдерживалась и, как кошка, ловко взобралась по высокой, почти отвесной лестнице, пропылила по чердаку, отстраняясь от легких, пахучих вениковых туш, подбежала к окошку, а Вадим все еще ощупывал ступени далеко внизу.

— Как здесь красиво! — воскликнула она, ничуть не лукавя, потому что каждый раз, когда она подымалась сюда и глядела с этой высоты на озерный — во весь горизонт — размах, на пустынный берег с его жуткой рябью почерневшего частопенья — ей казалось, что она невесомо парит в воздухе.

— Действительно, красиво, — голос Вадима, его дыхание над самой маковкой заставили ее оробеть.

Она тут же ощутила, как обдало ее жаром крупного, загорелого тела.

— Действительно, красиво! — повторил он, касаясь ее затылка. — И церквушка отсюда кажется совсем маленькой, и берег — больше, и озеро… Красиво у вас. Жаль уезжать, наверно?

— Ну, что? Нашли? — спросил отец снизу, но его шаги уже были слышны на лестнице.

Они успели переглянуться и, как два заговорщика, быстро открыли крышку старого ларя, стоявшего рядом. Зашуршали веники, подошел отец.

— А пылищу-то подняли! — насмешливо заметил он и осторожно растворил усохшую створку оконца.

Вадим уже ничего не слышал. Лена видела, как он склонился над ларем, лихорадочно перебирал доски икон, сдувал, а то и просто отирал пыль ладонями, осматривал обратную сторону досок, ощупывал края в надежде обнаружить древний ковчег и все это делал торопливо, словно покупал их на полустанке во время короткой остановки. Лицо его неузнаваемо изменилось, оно вытянулось, рот приоткрылся, глаза прищурились и остановились, словно уперлись во что-то, видимое ему одному.

— Я говорил, что старье, — сказал отец беспечно, даже не глядя на сундук, а трогая веревку, на которой висели веники, — крепка ли…

— Если разрешите, я взял бы и старье, — Вадим метнул в его сторону полный настороженного ожидания взгляд.

— Да разве жалко!

— Вот спасибо! Я вам очень признателен, не знаю, смогу ли отблагодарить.

— Да чего там! — усмехнулся отец.

— А эту тоже можно взять?

— Можно.

— Ну, а вот эту? — Вадим выдернул со дна кусок материи.

— Чего это? А! Эту давно не вешали. От прабабки досталась. Старая, как свет, с краев обтрепалась…

— Ничего! — Вадим лишь на секунду раскинул ее — блеснула серебром шитья ткань, золотой нитью — нимб вокруг головы какого-то святого — и снова торопливо скомкал, сунул прямо за пазуху.

— Мне даже неудобно… — несколько замялся Вадим. — Как же мне отблагодарить вас? Вы, собственно… Если что нужно помочь дочери при поступлении, то не стесняйтесь: я могу по химии проверить и… вообще… Вы мне не жалеете, я ведь тоже… Мне знакомо чувство благодарности.

— Помочь — оно не худо бы… А что дощечки эти, так вы не беспокойтесь — это пустяк… Помочь, оно не худо бы…

— Красиво тут у вас, — продолжил разговор Вадим.

— Да уж теперь какая красота, — отмахнулся отец, направляясь к лестнице. — Раньше лес был. Лоси, бывало, спали за дворами, на опушке. Выйдешь утром, а они и встают, будто тебя дожидались. Встанут — и пошли-поколыхались в сосняк, только лежки после них желтеют. А волков, а лис, а зайца, а другого зверья? Пропасть! А теперь вот лесу не стало — и зверья нет.

— Грустно.

— Куда же денешься: лес нужен… Осторожнее тут, не упадите, круто!

Когда все спустились вниз и прошли в избу, к столу, отец несмело спросил, кивнув при этом на Лену:

— Так можно будет помочь или трудно?

— Помочь в этом серьезном деле нелегко, но я обещаю. Завтра за нами придет машина из лесхоза — есть договоренность, — так что пусть едет с нами. Поедешь, Лена?

Лена смутилась и просительно посмотрела на отца.

Тот растерялся от такого поворота дела: уж больно скоро все решается, да и мать не велела приезжать так рано…

— Я считаю, что именно завтра надо ехать. Вместе пойдем сдавать документы. Там же переговорю с одним человеком… Дело это не слишком этично, но что делать? Надо поступить.

— Надо бы, — вздохнул отец.

— А раз надо… Словом, завтра едем! Я сделаю все, что в моих силах.

— Тогда уж мы в должниках будем ходить, — заметил отец.

— Нет-нет! — Вадим перехватил поудобнее пачку досок, потупился, и вдруг Лена снова заметила у него настороженный взгляд.

— У меня к вам еще одна нескромная просьба: подарите мне и вот эту икону, — он кивнул на угол.

Отец молчал. Ему не было жалко, пожалуй, но расстаться так просто с привычной деталью обстановки, с последней памятью о своей матери ему было нелегко, да и жена не похвалит за такое самовольство — это точно.

— Я понимаю ваше затруднение, — тотчас вставил Вадим. — Я не имею права опустошать этот угол, но мы заменим любой другой вот из этих или из тех, что есть у нас в палатке. Для вас нет большой разницы, а для меня, да, пожалуй, и для науки, это в некотором роде находка. Прошу вас, если можно…

— Да можно-то — все можно…

— Мне уже представляется, как где-нибудь в музее будет висеть эта икона, а внизу надпись: «Найдена в селе таком-то…» — в вашем селе. Утром она поедет вместе с нами и найдет достойное место.

— Ладно, — тяжело вздохнул отец. — Авось матка не заметит!

4

Нет, не беспутный был народ эти туристы-искатели, когда надо, то и они могли встать рано. В назначенный час — ровно в семь — они уже сидели на берегу. Ждали. Машины не было в семь. Самый длинный турист оказался самым беспокойным, он вышел на дорогу к церкви и стоял там, на возвышении, всматриваясь в проселок. Вадим тоже не выдержал, стал прогуливаться, скрестив на груди руки, один толстячок остался сидеть на связке икон, подозрительно посматривая спросонья по сторонам.

Отец Лены топтался по двору без дела. Он впервые так серьезно и тревожно думал о дочери. Ему казалось, что дочь выросла слишком быстро и он не успел как следует нанянчиться с ней, насмотреться, а теперь… теперь уже поздно: она почти отрезанный ломоть. Выросла, а еще глупа. Как пустить ее с чужими парнями? В Вадиме он не сомневался, этот хороший, а как другие? Надо бы накануне пригласить всех к ужину, присмотреться.

На крыльцо вышла с большой сумкой, набитой одеждой, Лена.

— А матке чего скажем? — спросил отец.

— А ничего, — наклонила она голову набок.

— Как это — ничего? Она спросит, почто уехала раньше? Почто, скажет, ты ее отпустил?

— Я скажу, что сама уехала.

— Сама… Она те задаст трепку, вот те и будет сама!

— Тихо, папа! — оглянулась она на угол дома.

Помолчали.

— Все ли собрала? — спросил отец.

— Все: книжки, два платья, кофту, туфли.

— Деньги-то в лифчик зашпили.

— Зашпилила.

— Юбку-то больно коротку надела.

— Все так носят.

— Все, да не все… — нахмурился он, стараясь быть как можно строже, но она-то знала, что в этих родных морщинах строгости не удержаться и минуту.

От церкви раздался свист.

Лена подбежала к калитке. Выглянула.

Длинный еще раз свистнул, замахал ручищами — машина! Тут же кинулся к своей связке на берегу.

Лесхозовский «козлик» развернулся у самой калитки, пропыленный, пышущий жаром.

Лена забралась через открытое сиденье так быстро, что отец ничего толкового не успел ей сказать, только и крикнул:

— Скажи матке, чтобы скорей приезжала, нечего там…

Инженер леспромхоза, с которым у Вадима был договор, вышел размять ноги. Закурили, лениво перебрасываясь словами:

— Все лесок сводим? — спросил Вадим.

— Понемножку.

— Сколько срезаете?

— Семнадцать миллионов кубиков по всем хозяйствам.

— А прирост?

— Десять вроде…

— Надолго ли хватит?

— Как раз мне до пенсии — дюжину лет.

Инженер поплевал на окурок и тщательно, с лесной осторожностью, затоптал его.

Фыркнул мотор. Качнулся в пропыленном оконце родной дом, отец около калитки, сразу постаревший, скучный. Вроде махнул рукой. Исчез. Потом мелькнул Сашка Морозов с банкой бензина в руке, некоторое время светилась в глазах Лены его русая голова. Проплыла церквушка, и вот уже пошли ухабы меж старых пней. Последний раз мелькнуло Онего и скрылось, чтобы встретить их снова через сорок с лишним километров. Впереди набегал кустарник, потом замелькали сосенки по краям дороги. Молоденькие, недозревшие деревца, выстоявшие во время лесоповала, весело подымались над безмолвным урочищем бывшего леса, и оттого, что этот молодняк сохранился лишь вокруг бывших делянок, казалось, что из леса вынули душу.

А машину кидало из стороны в сторону, вверх и вниз. Жалобно поднывала гитара в ногах раскрасневшегося от качки толстячка. Он держал ее меж колен, сидя на стопке икон, и все опасался удариться об арматуру брезентового кузова. Длинный вцепился руками в сиденье, а ногами прижимал свою добычу к противоположной стенке кузова. Вадим правой рукой придерживал стопку икон на коленях, а левой — Лену. Она чувствовала его теплую твердую ладонь у себя под мышкой.

— А я видел вашего художника вчера! — крикнул инженер, перекрывая грохот машины.

— Он не наш, в дороге познакомились, — наклонился к нему длинный.

— Много он собрал интересного? — спросил Вадим, тоже наклоняясь и все-таки напрягая голос, так что Лена заметила на его шее жилу.

— А ничего! Вчера у лесорубов сидел. Грустный. В Петрозаводск собирался. Мало походил: ноги, говорит, больные.

Инженер помолчал, потом расплылся в улыбке:

— Штаны у костра прожег!

— Белые-то? — обрадовался толстячок.

— Белые, белые! Смех!

В ветровом стекле показался хутор. Огромный заброшенный дом наплывал, как сказочный лесной дворец, весь в резных наличниках по окошкам и крыльцу, в резных причелинах, с длинным резным полотенцем, свисавшим с князька.

— Стой! — крикнул длинный. — Одну минуту…

Машина остановилась около высохшего русла лесной речки. Белые камни, старые затонувшие коряги — нехитрые тайны подводного мира, теперь открытые для всех.

Длинный выпростал из машины свои ноги, туловище, руки, набрал камней и стал сбивать полотенце. Раза за четыре ему удалось отбить половину, но и та развалилась, ударившись оземь.

— Осколки-то собери, склеим! — крикнул ему из машины толстячок.

Вадим, с некоторым интересом смотревший на все это, увидел, что ни Лена, ни шофер, ни инженер не одобряют стараний его товарища, крикнул сердито:

— Довольно тебе! Пора ехать!

— Да, еще больше половины трястись, — тотчас отозвался инженер.

Он снова пропустил длинного через откидывающееся сиденье.

Машина, как по костям, прохрустела по сухим корягам старого русла, мимо никому не нужного разобранного на растопку моста, мимо старых кострищ лесорубов, набрала скорость и снова запрыгала по ухабам. Заколыхались в ветровом стекле то земля, то небо, то вершины редких деревьев. В пыли, в грохоте машина толкалась стенками, сиденьями, полом. Было уже не до разговоров, не до шуток, лишь бы высидеть, а когда через час этой океанской качки под колеса вдруг метнулся обрывок асфальтированного шоссе, всем показалось, что машина оторвалась от земли, и стало так неожиданно тихо, что никто не осмелился вымолвить ни слова, будто боялись спугнуть эту неправдоподобную тишину. Тут же дорога свернула влево и брусчаткой пошла в гору. Земля уходила куда-то вниз, а небо все ширилось и ширилось, уже не умещаясь в стекле: его голубое марево разделилось на два тона — верхний, светлый, и нижний — более густой. Сначала трудно било понять, что это, но когда на этом темно-синем фоне показался теплоход, стало ясно: Онего.

— Приехали! — выдохнул шофер и свернул к магазину.

Как только выгрузились из машины, туристы кинулись к причалу. Там они окружили какого-то человека в белых брюках, замеченного еще издали, и повели его к магазину, где стояла с вещами Лена. Это был, должно быть, тот самый художник, о котором упоминал инженер. По всем приметам он…

Вадим подошел первым. Он был взволнован. Приказав длинному стоять около вещей, он отправил толстячка за билетами, а сам, прихватив стопку икон, увлек художника за магазин.

Каким-то холодком повеяло на нее от его деловитости, но она переборола это чувство, отодвинула его.

— Я пойду умоюсь, — сказала она длинному.

— Давай, — кивнул тот и небрежно подгреб ее сумку ногой к оранжевому кому палатки.

Не успела она добежать до берега, как услышала знакомый треск мотоцикла. Сашка подкатил к пристани. Развернулся, погудел на нейтральной скорости, увидел Лену и заглушил мотор. Он не сошел с мотоцикла, а так и остался сидеть, вперив издали свой взгляд в Лену.

«С ума сошел…» — растерянно подумала она, спускаясь к воде, не в силах справиться с сердцебиением.

Вода в озере, как и у ее дома, была такая же теплая и прозрачная, хотя вблизи, у деревянного настила, купались и прыгали с самодельного трамплина — с длинной, гибкой доски — мальчишки. Лена посмотрела, как ловко вонзались они в расколыханную воду, не торопясь умылась, а сама все чувствовала взгляд Сашки. Не выдержала, выглянула из-под берега — сидит за рулем, насупился. Рубаха — запыленная синева — выбилась из-за пояса.

«И чего смотрит? Подумаешь…» — по-прежнему не без тревоги подумала она, но тут же в ней шевельнулась жалость к Сашке — ведь дома даже не простилась с ним. Но уже не было ни времени, ни сил подойти и поговорить. Она в эти минуты была охвачена ожиданием теплохода как своей судьбы.

Длинный стоял около вещей, что семафор. Он лишь на секунду опустил голову, взглянул на подошедшую Лену и снова уставился вдаль, за пристань, где уже началась посадка.

От кассы семенил в гору толстячок.

«Пора!» — подумала Лена. Она набралась духу и пошла за магазин. Ей хотелось крикнуть: «Сейчас отходит!», напугать тем самым Вадима и художника, засмеяться, увлечь их скорей к этому белому плавучему чуду у пристани. Она торопливо зашла за угол и остановилась в неловкой позе, на каком-то неудобном полушаге. То, что она увидела, сначала удивило ее.

Вдоль глухой стены магазина стояли выстроенные в ряд иконы. Большие и малые, старые и поновей, в медных, серебряных, позолоченных окладах и без них. Этот развернутый в линию иконостас около кишащей мухами помойки с разбитой крышкой был так неожидан, что Лена опешила. Вадим стоял к ней спиной и шелестел деньгами. Напротив стоял художник, у него на плече висела вышитая матерчатая икона, которую Вадим нашел на дне ларя, под мышкой была зажата другая, а третью — бабкину память, которую Вадим выпросил под конец у отца, художник зажал коленями, торопливо тормоша бумажник.

— Та-ак… — довольно произнес художник. — А за досочку, за Спаса, значит, тридцать? Хорошо-с!

Вадим принял от него деньги еще, оглянулся и увидел Лену. Он попытался изобразить улыбку, однако из этого ничего не вышло, и он поспешно отвернулся.

«Что же это?» — подумала Лена. Она невольно сжалась, согнулась, ушла в себя, как улитка.

— Леночка, мы вот тут обмениваемся… — начал было Вадим, оправившись от неожиданности.

Лена молча сделала шаг назад, скользнула ладонью по щелявому углу лавчонки и кинулась к своей сумке.

— Успеем, — проворчал сверху над ее головой длинный, но Лена схватила сумку и бросилась в гору, назад от пристани.

«Ни за что! Ни за что!» — твердила она, едва сдерживая слезы. Она перевалила за гору, но и тогда не остановилась: ей все казалось, что за ней побегут.

Но никто не шел, не бежал.

Она присела на пыльную, пожухлую траву.

Через несколько минут заурчал мотоцикл. Она уже знала: это Сашка. Он пролетел мимо, отчего ее сердце жалобно дрогнуло и слезы полились по щекам, но вот он развернулся метрах в ста, снова подъехал и заглушил мотор.

— Домой, что ли? — спросил он голосом, в котором сквозили обида, радость, деланное безразличие и нежность.

— Домой, — кивнула она, вытирая щеку о плечо.

— Садись.

Но мотоцикл не заводился. Сашка нажимал до ожесточения, до бешенства железную ручку стартера, продувал декомпрессором, но ничего не выходило, даже не схватывало. Он проверил искру — есть искра. Тогда он еще ожесточеннее стал лягать эту разнесчастную заводилку, пока не сбил на ней шлицы.

— Давай в гору! Толкай! — прохрипел Сашка.

Они втолкали мотоцикл на самую вершину горы. Развернулись.

— Теперь все в порядке. Садись!

Лена села позади Сашки в удобное седло — впервые в жизни! — оглянулась.

Сверху она увидела отвалившую от пристани «комету», а еще дальше в ту же сторону, к Петрозаводску, уходил огромный сухогруз с лесом.

— Наплюй на все, — сказал Сашка. — Пойдем осенью леса сажать, слышишь?

— Слышу.

— Я мотоцикл с коляской куплю — Колька Сизов продает, шофер лесхозовский, — удобнее будет.

Он оттолкнулся. Мотоцикл сначала тихо, потом все быстрей покатился вниз, а когда на середине горы Сашка врубил скорость, в выхлопной трубе что-то ухнуло, знакомо пахнуло гарью — завелся.

— Держись за меня! — весело крикнул Сашка и быстро оглянулся.

Лена увидела на миг его радостные глаза и ткнулась виском в надежное, потное Сашкино плечо.