Сашка Бадья недоумевал: откуда у людей деньги берутся? Он сидел на позеленевшем от старости крыльце казенного дома на две квартиры, смотрел вслед только что отъехавшим дачникам и перебирал в памяти: в позапрошлом году были на машине, в прошлом, уже другие, — тоже на машине, нынче третьи, с виду шантрапа какая-то — словечки отвешивали, что детишек Катька из кухни перевела спать в кладовку, — а тоже на машине. Ему, выросшему далеко от этого пригородного совхоза, мало пришлось видеть техники, но он знал, что и техника технике рознь. Он слышал в армии от городских всезнаек, что громадный автобус стоит каких-то тысячи две, а малюсенькая, клопистая машинка — все семь и больше. И покупают, дураки! Откуда только деньги берутся? Маленький, жилистый, он весь заходился пятнами по сухому лицу, когда ополчался на частников: пылят, мешают, задаются, звал их «несчастники», и никто не знал, что ворчит он не по злобе, а от страстной, неутоленной тяги к технике.

— Воды принеси, паразит! — Это Катька, почти жена, потому сказано без злобы.

Она двинула дверью по костистому плечу Сашки — не успел посторониться, на ходу перевязала платок и заторопилась на ферму к вечерней дойке. Сашка проследил за давно знакомой походкой: бежит, а сама — влево-вправо, влево-вправо, будто косит, и короткие ноги отпрыгивают от земли, едва не задевая толстый живот коленками. Катька — ударница. Опаздывать нельзя, а она задержалась: получала с дачников остатки, считала и прятала деньги. Сашка знал, сколько и куда, но никогда не брал самовольно — не обагрял руку, а сегодня даже не просил на пиво, выпить которого он мог до двадцати кружек, за что и был прозван Бадьей. Сегодня он смотрел только внутрь себя, унимал бурю в душе, еще не ведая, чем все кончится… Кроме того, он знал, что через неделю старшему сыну, Юрке, — тому самому, которого Катька семь лет назад прижила на аэродроме, где работала поварихой, надо идти в школу, а покупки не сделаны: самой некогда, Сашку отправлять с деньгами боязно да и не повелось. Младшему к зиме надо… Впрочем, и о младшем Сашке думалось не тяжко, потому что обо всех привыкла заботиться сама Катька, а поскольку времени у нее было мало, дети росли вольно, как трава, — красиво и неровно. Сашка тоже жил с ними как-то сбоку, будто пережидал ненастье. Лет пять назад, служа по последнему году и опасаясь вернуться домой единственным парнем на деревню, зацепился он за Катьку, как бревно в половодье за прибрежный валун. Человек он был покладистый — все ему было хорошо — и с такими синими стеснительными глазами, будто у красной девицы, каких ныне днем с фонарем не сыщешь, что Катька тотчас распознала в нем мягкий материал и принялась перековывать на свою колодку. Сашка поддавался, но податливость эта шла у него не только от природного терпенья, а еще и от обреченности. Никто в мире не знал, что он до безумия был влюблен в другую, в девчонку. Это она впервые навела его на мысль, сама того не зная, остаться здесь: как увидал раз в деревенском клубе, когда был в увольнении, так и обезречил, хоть и раньше не был краснобаем. Бывает, наверно, так… Ни слова, ни записки не выдумал парень за целый год, а когда однажды какой-то благополучный ловкач посадил ее на свой мотоцикл у того же клуба, резанул светом фары ему по лицу и утрещал в темноту, сердце Сашки обмякло и сбилось, как тряпка на крыльце клуба, и с той поры не пело петухом. Только и было у парня надежды, что держалась она тогда за парня некрепко, одними пальчиками за бока. Да вот, крепко не крепко, а живет теперь за девять километров, в другом совхозе. Нынче по весне слух прокатился, что неважно живет там его Люба, что дело к разводу катится, и Сашка, сам не свой, распалился нежданно для себя, разбаюкал свою мечту. Эх, Люба-Любушка!..

— Слышь, паразит? Воды неси! — послышалось рядом.

Это уже сосед Никола, с другого крыльца. Ведро выплеснул на крапиву. Прихмыливает. А чего прихмыливает? Перед Сашкой гордится: шофер, а Сашка у него в кузове болтается с вилами, в кабину берет не всегда — вот уж паразит чистый.

— Никол! А Никол! Погоди-ко! Ты был вчера там?

— Заезжал.

— Ну?

— Старлей крепко врезался, но мотоцикл еще ходовой.

— Сколько просит?

— За полтораста отдаст. Старлей — человек да и наелся с одного удара.

— А стоит полтораста-то?

— Болванка! Да за него все триста весной дадут! Вон сегодня вечером со станции грозились прийти смотреть. Охотников найдется. — Никола поплевал с крыльца, поалел набереженной шеей и вдруг строго спросил: — Это ты бочку с бензином открывал?

— Нужна мне твоя бочка!

— Поймаю кого — рыло начищу!

Погрохал по бочке. Звякнул ведром. Ушел.

«Охотник найдется!» — грянуло во всей Сашкиной утробе, и показалось: упусти он этот случай — навсегда упустит и мечту свою. Кровь затолклась у Сашки в самом горле, молотком забила в ушах. Который год видел он себя на мотоцикле! Который раз ехал он в своем воображении к ней и увозил с собой — так, как тогда увез ее толсторожий от клуба. В уме Сашка уже наездил столько километров, сколько не налетали все космонавты, вместе взятые… Вот он въезжает в деревню, делает разворот у ее дома. Останавливается. Потом… Нет, в дом сразу не войти. Он делает вид, что мотоцикл заглох, копается в моторе, кося глазом на дом. И выходит, наконец, она — в том же черном платье, белый платок накинут на плечи: «Сашенька, он меня бьет…» Толсторожий бежит к мотоциклу. Сашка отталкивает его в сторону, сажает свою Любушку на мотоцикл… Мотор заводится с пол-оборота… Он чувствует, как руки ее горячо и преданно обхватили его тело, дыхание жжет ему затылок, а они летят по лесной дороге туда, где их примут и поймут… Вот уже асфальт. Девятьсот каких-то километров этой ровной дороги, потом еще двести сорок грунтовки, а потом — тридцать шесть самых трудных — совсем без дороги, но и их пролетают они на своем мотоцикле. Наконец показываются из-за бугра кущи знакомых берез, меж них — родимый дом с просевшей у трубы крышей… Выбегают, оглушенные треском мотоцикла, сестренки и младший брат… Мать заметалась в окошках, шевелит цветы на подоконнике… Глазеют изо всех окошек старухи: какую королеву привез Сашка!.. Белолицу, красиву…

— Никол! Эт ты?

— Ну! — голос все еще недовольный. Вышел к уличному рукомойнику сполоснуть руки.

— Никол… Будь друг раз в жизни: дай полсотни в долг!

За этим «ну» стояло очень многое. Очень. Вот уж третий год скоро пойдет с осени, как Никола воззлился на Сашку. Поначалу, когда въехали в этот старый совхозный дом, въехали почти одновременно, житье у них было мирное. Гостились друг у друга. В деревне, на станции, в клубе один за другого горой стояли. Но вот по осени везли они комбикорма со станции. Никола приостановился у окрайного дома, забежал на минуту и — обратно, радостный: «Я подпячу, а ты сгрузи хозяевам мешков десять, деньги уже в кармане!» Сашка онемел. «Ты что — не понимаешь?» — хмыкнул Никола. Сашка плечами пожал. «А коль не понимаешь, так я тебя, дурака, научу жить. Сгружай мешки!» Тут уж Сашка раздеревянился. Осмелел и говорит: «Нет, Никола, я с этим делом связываться не буду. Если ты хочешь — давай, а мне это не с руки». Конечно, Сашка не прочь бы выпить десяток-другой кружек пива. Никто не скажет, что и лишний рубль в семью — худое дело, но и рубль рублю рознь. Такие рубли, на какие Колька наталкивал, легко достаются и легко уплывают — это Сашка усвоил сызмала, но Николе это нипочем. «Так что же мне, — говорит он, — деньги назад отдавать?» А Сашка ему: «Твое дело. Охота, так оставляй. Охота — мешки сам сгружай, я тебе не перечу, а меня не грязни. У нас такого в родовой никогда не бывало. Мать узнает — изведется». Тут Никола и вовсе зверем кинулся: «Дурак сиволапый! Это разве мать? Да настоящая мать для того и жить должна, чтобы грехи наши замаливать!»

В тот раз все мешки привезли на склад. За другие рейсы, когда Никола ездил один, Сашка не ручается. Но с той поры Никола чаще норовил ездить за комбикормами, за сухим молоком для телят один. Деньги завелись. Пускай…

Сосед такого не ожидал. Миллион терзаний накинулись на него после Сашкиного вопроса. Сашку он не уважал, потому что каждого человека он начинал разбирать с рубля, а поскольку его непутевый сосед зарабатывал мало, то и отношение к нему было брезгливое, запорожное. С другой стороны, Сашка просил не на пиво, которым все равно ему не насытиться, а на дело, да еще на такое, на которое он, Никола, сам его натравил…

— Раз в жизни, говорю!

Сашка знал, что соседу не надо кланяться жене, он сам в дому хозяин всему, и деньгам тоже, поэтому решил не отступать и шел на Николу, набычась и глядя снизу вверх.

— Ладно, — сдался тот. — А когда отдашь?

— Скоро, — неопределенно ответил Сашка.

— Та-ак… А из каких?

— Из отпускных.

— Та-ак… А остальные где возьмешь?

— Наберу понемногу… У Катьки найду.

— Схлопочешь! Она те рыло-то начистит!

— Не больно-то и боюсь! Давай деньги, а то опоздаю. Перехватят.

И Никола дал.

С остальными ста рублями Сашка намаялся. У Катьки отыскал только восемьдесят семь. Все перерыл — нет больше, хоть тресни. Он сел на табуретку и бессмысленно уставился на младшего. Петька полз к порогу и толкал впереди себя красный паровоз. Парнишка пыхтел, гудел, ложился щекой на пол, размазывая по нему слюни и заглядывая под колеса любимой игрушки… Но вот забежал старший. Перепрыгнул через брата, полез зачем-то на полку.

— Юрка! Поди сюда! Сколько у тебя денег есть?

Юрка судорожно схватился за свои портчонки у карманов и упятился было к порогу.

— Поди сюда, говорят!

В глазах у мальчишки, в слезной испарине задрожали страх, недетское раздумье над превратностями жизни и жалость к своему состоянию. Два лета он старательно копил полтинники к школе — на тетради, карандаши, ручки и прочее снаряжение. Мать выделяла порой, если была в добром духе, за прополку или за нянченье с младшим братом. В последние дни он их пересчитывал утром, днем и вечером, но от этого не прибывало: как было восемь штук, так и осталось.

Сашка требовал у него эти восемь полтинников, а чтобы не хныкал, доверительно сообщил:

— Сегодня у нас мотоцикл будет! Понял?

И Юрка не устоял.

Восемьдесят семь да четыре — девяносто один. Маловато…

Сашка вышел на крыльцо, почесал в раздумье рыжеватые лохмы, прикинул время. Солнце еще продержится в небе часа три, но до заката надо было успеть в летный городок к старшему лейтенанту. Однако нужна десятка, а куда пойти? Деревня, разметавшаяся в огромном котловане, опоясанная мелкохвойным лесишком, настраивалась на вечерний лад. Дорога вот-вот запылит стадом, а ручей близ Сашкиного крыльца становился все слышней, по мере того как замирал дневной гомон. Вечерело.

— Юрка!

Парнишка вылетел из-за порога.

— Юрка, наноси воды. По полведра таскай, понял? Во-от. В котел тоже нальешь, что на печке, понял? Во-от. А печку затопишь попозже, как матери прийти. Спрячь от Петьки спички и посматривай, а я — мигом!

Сашка торопливо и боком, оглядываясь на Юрку, перебежал мосток, мимо гаража и механической мастерской пролетел к магазину. Не вовремя: много народу. Переждал самых языкастых баб и попросил у продавщицы десятку.

— На пиво, что ль, Сашка? — все-таки нашлась одна из очереди. — Аль Катька не дает?

— Да у меня денег побольше, чем у нее! Во-та! — Сашка выдернул правую руку из кармана и мельком показал деньги. Сверху торчала из кулака зеленая полсотка, а что там под ней мелькнуло веером, никто не разглядел, но всем показалось, что очень много. Продавщица еще помялась, но Сашка сказал:

— Большую покупку делаю. Тороплюсь.

И продавщица сдалась.

Еще от магазина он увидел, что с той стороны деревни, где у кривой сосны дорога поворачивала на заветную, на Любкину деревню, припыливала машина. Присмотрелся — грузовая, шла ходко, видно сквозная, на станцию. Он успел добежать и остановить машину.

— На станцию?

— В летный городок.

— Ох-х хорош-шо! — и перевалил через борт.

Ну, держись, старлей!

* * *

— Рожденный летать — ездить не может! — Жена старшего лейтенанта стояла поодаль, выдавая слова с прищуром и тонкой, беззлобной, впрочем, улыбкой. Когда минут пять назад Сашка выложил свои кровные сто пятьдесят, старлей и не взглянул на них, а жена даже не пересчитала, только отодвинула с краю к середине стола, да и то локтем, не вынимая руки из-под шали. Теперь вышла посмотреть.

Старший лейтенант говорил о мотоцикле тоже с иронической улыбкой, остроумно понося эту несовершенную технику, ввертывая при этом такие сложные технические термины, что Сашка подумал: нет этого, а нам и не надо, лишь бы заводился. Документы лежали в кармане. Бензин в баке был. Искра была, но мотор молчал. Летчик очень скоро определил, что Сашка немного имел дела с техникой, и озабоченно спросил:

— А права?

— Была бы машина — права будут.

Летчик почесал нос забинтованной рукой — след аварии на мотоцикле — и вручил Сашке техпаспорт. Всем хотелось скорее развязаться. Позвали любопытных. Сашка сел, и двое доброхотов разогнали мотоцикл. Большие обороты первой скорости сделали свое дело: мотоцикл прострелил какую-то преграду внутри своей утробины, схватил почаще, рявкнул и вырвался из рук толкачей.

«Вот оно!» — запело Сашкино сердце. Он закусил губу и впился в руль, как черт в новогрешную душу. Надо бы обернуться, хотя кивнуть людям, но он не мог: машина все еще была сильней его воли. Он с трудом определял скорость, газ, линию асфальта, боясь его середины и еще больше обочины, но — ехал! Как хорошо, что в армии он несколько раз катался на мотоцикле старшины-сверхсрочника… Теперь он ехал! Нет, никогда, даже в первый раз, он не ощущал такой радости и всевозрастающей мощи своей, оттого что в руках у него огромная тяжесть металла, подчиненная его воле. Да разве это не чудо, что холодный металл вдруг оживает, говорит, ревет и везет человека, куда он захочет. Сашка чувствовал сухим задом, как трясется под ним машина, напрягая при газе невидимые, как у человека, жилы. По ее артериям течет, как кровь, бензин. Разумно помигивают сигналы поворотов, а вот зайдет солнце — ударит фара снопом белого света…

На переезде дежурная подарила Сашке несколько секунд — подождала, пока он проскочит, и лишь потом закрыла переезд.

У станционного буфета, в соснячке, кучками разошлись любители пива. Очередь небольшая. Сашка остановил свои колеса, поставил на подножку и вразвалочку подошел к буфету. На два оставшихся полтинника он взял четыре больших и одну маленькую кружку. Выпил все пять одну за другой, взял на сдачу коробок спичек и потопал.

Мотоцикл снова не заводился, хотя и был еще теплый. Попросил мужиков — те подтолкнули охотно, и Сашка понесся к своей деревне. На асфальте он немного побаивался милиции, когда же свернул на грунтовку и запрыгал по рытвинам, ему стало спокойнее: на эту дорогу милиция и по авариям-то неохотно выезжает, а так…

Солнце ушло за мелколесье, в котором покоился аэродром. Длинные тени пролегли через дорогу и вскоре слились воедино. Воздух запах росой, сухим сеном от невывезенных с полей скирд. Настроение Сашки по мере приближения к дому становилось хуже, охолаживалось, но одновременно крепла его великая идея — ехать к Любке, если не сегодня, то завтра, одевшись получше.

— Бадья едет! Бадья! — орали ребятишки в деревне, а Сашка улыбался им, не сердясь, что запустили в него грязью.

У дома было тихо. Сашка зачем-то заглушил мотор перед мостком и подвел мотоцикл к крыльцу. Из трубы тянулся дымок, заламываясь к земле, — испортится погода… Катьки дома не было. Это обрадовало Сашку так же, как и заплаканные лица ребятишек, — Катька на них вылила первый жар. Что-то осталось Сашке? Юрка привязывался и просил прокатить, но мотоцикл опять не заводился. Вышел сосед Никола.

— Декомпрессор нажми, декомпрессор! Во! А теперь толкани на скорости. Во!

Но мотор молчал. Юрка разочарованно хныкал, а Сашка, выбившись из сил, опустился перед мотоциклом на колени.

— Чего ему надо?

— Бензин смени, — веско сказал Никола. — Вон возьми ведро в бочке, а старый слей. В бензине дело.

Сашка мигом налил бензина в ведро и хотел было заливать, но пришла Катька и молча, увесисто отвалила Сашке пощечину. Потом посмотрела все же мотоцикл.

— Да он все триста стоит! — взмолился Сашка. — Вон хоть у Николы спроси, а ты размахалась тут…

— Спать! — приказала Катька.

— А прокатиться-то… — захныкал Юрка, чувствовавший себя законным пайщиком.

— Спать! А мотоцикл втаскивайте в коридор! Посмотрю, как ты завтра продашь за триста! — дохолаживала Катька.

Сашка втащил мотоцикл — благо всего три ступени — и вошел в дом. В этот первый вечер после отъезда дачников было особенно хорошо, только почему-то не давали свету. В полумраке дотапливалась печка. Сашка подбросил пару еловых полешек и прикрыл дверцу. Хотелось есть, и Катька шевелилась во мраке на кухне.

— А ведро чего оставили? — спросила Катька все так же сердито — поддерживала строгость.

— Так залить бензин хотел свежий, а ты — домой!

— Так и заливай! — разрешила она. — Только полопайте сначала.

— Ты корми ребят, а я сейчас!

Мигом было найдено еще одно, помойное ведро. Сашка отворил дверь в дом, чтобы свет от печки, от неплотно прикрытой дверцы ее, помог разобраться в таком ответственном деле, и стал сливать старый бензин.

— Слил? — нетерпеливо покрикивал Юрка из темной кухни.

— Течет еще!

— А много там?

— На нас хватит!

Катьке нравилась, видать, эта перекличка, она пока молчала, и тогда Юрка, тотчас почувствовав ее настроение, выпрыгнул из-за стола, чтобы взглянуть, сколько было старого бензина — это же важно! Он довисел над душой Сашки — дождался последней капли и сунул руку в темное ведро.

— Ух ты!

— Много? — ухмыльнулся Сашка.

— Много, кажись…

Юрка схватил ведро, перевалил через порог и приблизился к печке. Ногой отлягнул дверцу пошире, поднес ведро к топке и заглянул в него.

— Больше половины! — радостно сообщил он.

— Ты потише там, около огня-то!

— Иди за стол! — сорвалась Катька, почуяв опасность. — Я вот тебе дам половину! Раз — по одной половине да два — по другой! Живо!

Юрка тут же поставил ведро на пол и юркнул на кухню, во тьму. Он опасался снова разгневать мать, но не успел угомониться за столом, как пламя от ведра, оставленного у печки, рвануло в потолок, завертелось тугими клубами в стороны. Страшный крик Катьки покрыл ребячий вой. Сашка выкатился на крыльцо, но тут же ухватился за заднее колесо мотоцикла, и выволок его на улицу. Крики в доме усилились. Он ринулся было внутрь сквозь огонь, но жаркая волна ударила ему в лицо. Красно-бурая стена огня и дыма гудела и трещала перед ним, выметывая языки уже под верхний косяк двери.

— В окошко! — истошно крикнул Сашка, а сам побежал на улицу, во дворик, где на отшибе стоял их дощатый сарай.

Он еще не вывернул из-за угла, как послышался стук рамы и звон стекла. Тут же на землю, прямо под ноги Сашке шмякнулся живой комок. То был младший, Петька. Он выл на лету и выл, уже лежа на земле. В свете пожара, дрожавшем, как телевизионный экран, он отметил невольно, что Петька судорожно держал в одной руке ложку, в другой ломоть хлеба — Катька выкинула парнишку прямо из-за стола. Из дыма показалась голова Юрки, он перевалился через подоконник и с кашлем рухнул на руки Сашке.

— Петьку за сарай! — приказал он старшему, а сам полез в окошко за Катькой.

Над головой его в тот же миг просвистела табуретка — жива, значит!.. Катька уже не выла, а деятельно выкидывала все, что можно было выкинуть из кухни.

— Вылезай, зараза! — заорал Сашка и зашелся в кашле.

Сам же он выбил ногой переборку за печкой, протиснулся к шкапу, но дверцы были закрыты на ключ, а ключ — попробуй найди! «От-то стерва! От-то дура!» — твердил он про себя, защищая лицо от огня, храня в легких последний кислород и изловчаясь для удара ногой по двери шкапа. Пришлось присесть, потом лечь спиной на пол и лежа выбить ногами дверцу. В одну охапку он забрал все, что висело на вешалках, сдернул, подобрал, что лежало снизу, и, пряча лицо в прохладе одежды, полез на кухню. Катька была еще там. Она подавала Юрке ведро с посудой. С криком, кашлем она выхватила у Сашки одежду, сама, пригнувшись, полезла к окошку, а Сашку погнала снова в полымя:

— Белье, паразит! Белье в ящиках!

Сашка достал и белье, а когда выбрасывал наружу, куда уже вывалилась Катька, услышал, что сосед тоже эвакуировался, перекрывая руганью вой жены. До обуви и до вешалки у порога добраться было трудно — все было в огне. На какой-то миг Сашка почувствовал безразличие к жизни, хотел упасть на пол и закрыть голову руками — так все кончится, но услышал крики людей, набежавших к дому. Он рухнул на подоконник и почувствовал, как чьи-то руки сгребли его и отшвырнули на траву.

— Накатался, падлина! Ну я тебе рыло начищу! — хрипел Никола, корячась под чемоданами.

— Бочку! Бочку с бензином откатывай!

— Мотоцикл отволоките!

— Пущай горит клоповник!

— Таперя высчитають с Сашки за дом!

— А скажет: от электричества загорелось!

— А вот тебе! Не было электричества! И сейчас еще нет!

— Ну печки давно не ремонтировали!

— Спишет директор часть, а часть — платить!

Сашка лежал на траве, отплевывался, и голоса эти почему-то не трогали его. Они пролетали где-то высоко над ним, не задевали, не бередили душу, а прохладная трава вытягивала жар из обожженной руки.

Катьку увели в истерике к новому, еще не совсем достроенному дому. С ней уволокся Петька, а Юрка стоял у сарая и наблюдал, как догорал дом. Вот приехал директор на машине, посмотрел, не выходя из кабины, буркнул чего-то бригадиру и уехал. Соседи тоже погрузили свои спасенные вещи на Николину машину и поехали к тому же недостроенному казенному дому из серого кирпича.

Сашка очнулся от своего странного забытья, когда подошел Юрка.

— Куда бензин-то? — спросил он, указывая на ведро, отнесенное в сторонку.

Сашка не ответил. Он поднялся, подошел к мотоциклу, повел его к новому дому, прихрамывая.

Позади шел Юрка и нес ведро с бензином.

* * *

Задолго до света очнулся Сашка на полу. Разбудил его порыв ветра, рванувший байковое одеяло, которым было завешено незастекленное окошко. Катька тяжело дышала в углу, ребятишки, натерпевшись страху, всхлипывали во сне. В соседней комнате спала Николина семья. С вечера он кричал за стенкой, порывался «начистить рыло» Сашке, но, видимо, жена не пустила. А напрасно: Сашке было все равно. Он не отшатнулся, когда на сон грядущий Катька залепила ему по лицу, он будто не понял, что с ней, что с ними и что вообще произошло в мире, — стоял и смотрел сквозь нее — и эта окаменелость его сначала озадачила, потом напугала Катьку. Она рухнула с воем на груду одежды, где и спала сейчас.

В комнате с завешенным окном было темно, на улице же тьма уже отлипла от строений, обозначив черным провалом отдаленный ручей с его неровными берегами, манящую морщину просеки, по которой уходила дорога к Любке. Двери на крыльцо еще не были навешены, и он бесшумно, босиком, спустился на холодную землю. С полуночи прошел дождь, ветер, принесший его, все еще посапывал в кустах около дома, Доносил запах пожарища. Сашка пошел на этот запах. Вскоре ноги его почувствовали мягкие доски старого моста через ручей, а за ним пахнуло в лицо теплом неостывшей золы. В полурассвете грозно подымались над пепелищем два черных пальца обгорелых труб. Сашка подошел сначала к сараю. Прислушался. Поросенок, не ожидавший хозяина так рано, не поднял визга, лишь сунул пятачок в дверную цель и тяжело вздохнул.

«Понимает, как человек…» — подумалось Сашке.

Он обошел пожарище и нашел наконец старый огнетушитель с маслом. Это была удача! Взял с помойки — нащупал среди отбросов — консервную банку, тщательно вытер ее травой и налил в нее масла. На обратном пути к дому он думал, что надо бы процедить бензин через марлю, но марли не было, и он снял майку, оставшись только в рабочих штанах, прогоревших с левой стороны.

Мотоцикл стоял в прихожей, под самой дверью, за которой спал Никола. Выведя машину в коридор, Сашка открыл бак, накинул на отверстие свою майку и осторожно, с великим напряжением, следя за тонкой пахучей струйкой, почти невидной в полумраке, вылил бензин. Подумалось, что маловато он вмешал туда масла, но прикинув, что зажигание хандрит и масло этому как-никак, а помеха, успокоился. Все вроде было готово. Сашка надел сыроватую от бензина майку, заправил сырой подол в штаны, услыша при этом, как шоркнули в кармане спички — вчерашний коробок из пивного ларька. Подумав, он решил завести мотоцикл наверняка, для этого стоило прожечь свечу на спичке.

«Эх, Люба-Любушка-а-а…» — прошептал Сашка и тихонько, воровски, достал ключи. Он вывернул свечу — она была грязновата — прочистил ее, продул, протер и, наконец, стал прожигать. От трех спичек залег на свечу налет копоти. Сашка снял майкой и его. Теперь, кажется, все… Надо было бы вывести машину на землю, но земля и так была рядом — три ступени у двери квартиры, а дальше порог вполпальца. Кроме того, еще неизвестно, как он заведется…

«Ну, брат, не подведи!» — набожно прошептал Сашка и погрузил ключ зажиганья.

С первого же рывка кикстартера мотоцикл рявкнул, как ненормальный. Синий дым от залегшего в карбюраторе старого, обогащенного маслом топлива еще не успел заклубиться в квартире, как там, в комнатах, поднялся вой и крики. Сашка закинул ногу, сел, понимая, что это ему так не пройдет, и прямо со ступеней рванулся на улицу. Правой подножкой он задел за косяк, свалился вместе с мотоциклом, но руки судорожно держали руль. Сцепление оказалось выжатым, газ открытым, и мотоцикл лежа ревел. До Сашки еще не дошла боль в колене и в локте, но долетели крики, ругань, плач и слова Николы:

— Ну уж теперь-то я ему!..

Сашка поднялся, держа ручку сцепления, как повод коня. Поднял мотоцикл на колеса, и в тот момент, когда в проеме ненавешенной двери показались сразу трое — Катька, Никола и Юрка, он прыгнул в седло и отлетел к дороге.

— Прощай, Катька! — крикнул он оттуда.

Она видела, что он развернул мотоцикл вдоль дороги, видела, как серьезно набрал скорость, даже включил свет, хотя этого можно было и не делать, поскольку уже разъяснилось и все было хорошо видно, даже Сашкины пятки, черные, как печеная картошка, — видела, и душа ее заполошилась тревогой: Сашка сделал поворот за корявой сосной и чиркнул фарой по просеке.

— Ну, погоди! Я ему рыло начищу! — трясся Никола на крыльце.

Жена его уже успела выпрыгнуть в окошко и теперь вышла из-за угла тоже с проклятиями, но увидела растерянную Катьку и смягчилась:

— И нечего кукситься! Босиком да в майке много по такой погоде не наездит, голубчик!

* * *

Сашка вернулся перед обедом. Он довел свой мотоцикл до магазина, хотел, наверно, зайти зачем-то, но бабы с крыльца заахали:

— Мотоцикл-то искорежил! Ба!

Машину было не узнать. Если у старлея она была более или менее похожа на дело — лишь сварена рама да выбиты несколько спиц, — то теперь с выбитой и помятой фарой, с погнутым рулем, с искореженными крыльями и с вмятиной на баке вчерашний мотоцикл был похож на изжеванную ириску.

— А сам-от! А сам-от! Локоть расшиб!

— Чего локоть! Глаз черной! Как глаз-то не вышиб своим мотоциклом!

— То не мотоциклом, — вставил в женский разговор свое слово Никола, забежавший за сигаретами. — То кулаком.

— А можа, мотоциклом!

— Не-е! Синяк в глыбине глазу, у переносицы, мотоциклом туда не достать никак!

— Знамо дело, кулаком!

— Дадено, дадено!

Сашка слышал этот пересуд, хотелось убежать от него поскорей, но он вымотался и еле шел.

Он знал, что идти к кирпичному дому мало радости, и потому свернул у пепелища к сараю. Там поставил разбитый мотоцикл к стене — к той, где был поросячий закут, и хотел незаметно пробраться на зады, за бурьян, подальше ото всех, чтобы где-нибудь там лечь, забыться или обдумать свою незадавшуюся жизнь — ни дома, в деревне, ни здесь — и, быть может, решиться на что-то важное…

Он так и сделал бы, но заметил за обгорелой трубой чью-то шапку. Легкие облачка пепла вспыхивали над ней и по сторонам.

— Петька!

Мальчишка, черный, как соседский кот, копался в пепле.

Петька приподнялся, посмотрел на Сашку и захлюпал носом.

— Иди-кося, сынок, я тебя в ручье помою!

— Ща! — ответил парнишка, но не шел. Он почесал в раздумье голую черную ногу, всхлипнул еще горше и принялся еще быстрей, торопливо, пока не увел его Сашка, раскидывать золу.

Он искал свой красный паровоз.