1
Все удавалось сегодня Ирине: и красивую прическу она смастерила несколькими взмахами щетки, и пирог отличный испекла играючи, и даже брюки Антошке дошила в один присест, а лежали они в шкафу больше месяца, и она уж думала, что никогда их не одолеет.
Проходя мимо зеркала в прихожей, она с удовольствием замечала в нем молодую женщину с карими миндалевидными глазами, блестевшими от счастья, и копной густых, чуть вьющихся темных волос, собранных на затылке.
Сегодня вечером Никита обещал прийти не один, а с другом детства Петром. Друг этот был, пожалуй, единственным человеком, кому Никита не успел еще представить свою невесту, так как Петр был геологом и целых полгода пропадал с партией в Забайкалье.
А именно в эти-то полгода и решилась судьба Никиты, которая, сделав крутой вираж, вынесла его наконец на желанный берег счастья, любви и покоя.
Вираж этот случился ровно шесть месяцев назад на станции метро «Комсомольская», где изо дня в день бесконечно длинный эскалатор неторопливо утягивает в подземные недра толпу пассажиров. Но, поскольку час был поздний и метро уже закрывалось, на эскалаторе оказались только два пассажира: Ирина и Никита, не подозревавшие, что смешной, нелепый, на первый взгляд, случай, просто казус поможет их сближению.
А дело был так. Где-то на середине спуска Ирина почувствовала, что острый длинный каблук ее туфли застрял и нога стоит, как приклеенная. Она запаниковала и резко, изо всех сил дернула ногой, отчего туфля, соскочив и по кривой траектории пролетев мимо стоявшего впереди Никиты, приземлилась у стеклянной будки дежурного. Из нее, заметив непорядок, выскочила бабуля и уставилась на странную парочку. А зрелище действительно было странным, потому что, резко дернув ногой, Ирина не смогла удержать равновесия, хлопнулась на ступеньку и, повинуясь законам физики, продолжая неотвратимо двигаться вперед, но уже на своей «пятой точке», в секунду достигла Никиты, который тоже не смог преодолеть законов физики и как подкошенный рухнул к ней на колени. Такую необычную сцену — женщина, отсчитывающая задом ступени, да еще с мужчиной на коленях — и увидела вышедшая из будки бабуля. Но она была служащей метрополитена, потому отметила в этой ситуации не только смешную сторону, а учла возможность травматизма и сразу же остановила эскалатор. Никита со смехом поднялся с Ирининых колен, помог встать ей, перетрусившей не на шутку, и побежал вниз, где у будки одиноко лежала ее туфелька — причина всей суматохи. Он взял туфельку, встал, как рыцарь, на одно колено и собственноручно надел на ногу подошедшей Ирине это замшевое изящное изделие известной в России американской фирмы.
— Ишь ты, прямо как королевне! — добродушно сказала бабуля, наблюдая редкую по нынешним временам галантность.
— Не королевне, а Золушке, — с улыбкой возразил Никита и протянул Ирине носовой платок, движением руки показывая, где вытереть грязь.
Ирина достала зеркальце и ахнула: на нее действительно смотрела замарашка. Она поняла, что грязными руками, которыми пыталась притормозить свое подпрыгиванье по ступенькам, случайно дотронулась до лица, оставив на щеке две широкие черные полосы.
С того теплого апрельского дня минуло уже полгода, но они до сих пор любили вспоминать обстоятельства своего знакомства и веселились при этом, как дети.
— А помнишь, — спрашивала Ирина, зная наверняка, что он помнит, — помнишь, ты мне сказал: «Наверное, вы едете с бала, после полуночи ваш кучер превратился в крысу, а карета — в тыкву»?
— Все я отлично помню, Золушка моя любимая, — отвечал он, привлекая ее к себе и целуя в волосы.
С тех пор он всегда радовался, когда она надевала темно-синие замшевые туфельки на шпильке, потому что именно их считал невольными виновницами своего счастья.
Особенно любили они вспоминать первую ночь в ее квартире. Никита проводил Ирину до самого дома, и ей ничего не оставалось, как пригласить его на чашку чая. Она почему-то сразу поняла, что он не из тех, кто пристает к девушкам на улице, и, если попрощается с ним, он тут же уйдет. Но Ирине не хотелось, чтобы он уходил, ей сразу понравился этот высокий зеленоглазый парень, а редкое сочетание пшеничного цвета волос и темных бровей и ресниц поразило ее. В джинсовом костюме он выглядел гораздо моложе своих лет, однако то, что ему оказалось уже тридцать четыре, отнюдь не смутило ее, потому что она до смерти устала от приставаний малолеток на улице и в транспорте. Самой Ирине не исполнилось и двадцати шести, но у нее уже был четырехлетний сын. Небольшого роста, стройная, кареглазая, с ярким пухлым ртом и чуть вздернутым носом, она выглядела совсем девочкой, чуть ли не выпускницей школы, поэтому к ней и липли юнцы, заглядываясь на ее осиную талию и хорошенькое личико.
В ту ночь они до утра сидели на кухне за чаем, рассказывая друг другу о себе, о своем детстве, о друзьях, о работе. Никита работал юрисконсультом в крупном акционерном обществе, часто бывал в командировках и объездил почти весь мир. А Ирина, хоть и закончила иняз и работала переводчицей в одном солидном издательстве, дальше Ленинграда никуда от Москвы не отъезжала, потому с интересом и завистью слушала его рассказы о карнавале в Рио-де-Жанейро, о храмах Чичен-Ицы в Мексике и захватывающей испанской корриде.
После этой ночи им показалось, что знакомы они много лет и понимают друг друга с полуслова. Стали встречаться почти ежедневно, «теоретическая» любовь подкрепилась практикой, которая окончательно убедила, что их встреча — просто счастливый случай, дарованный самой судьбой.
Никита сразу нашел общий язык с Антоном, который звал его сначала «дядя Никита», а в последние месяцы все чаще и чаще стал называть папой, хотя никто его этому не учил. Никита так быстро и ловко сдружился с мальчишкой и даже, когда тот, капризничая, демонстрировал не лучшие стороны своего характера, держался с ним так ровно, что возникала мысль о его солидном родительском опыте. Но, как выяснилось, опыта такого он не имел, хотя и был женат дважды.
В общем, все шло прекрасно, и Ирине порой становилось страшно, что вдруг все это каким-то образом прекратится, вдруг какой-нибудь случай, но уже несчастливый, прервет то непередаваемое блаженство, каким были напоены все ее дни. И когда две недели назад Никита сделал наконец предложение, стоя, как и в первую их встречу, на одном колене и протягивая ей белую розу на длинном стебле, она не почувствовала какой-то особой радости, какой ожидала раньше, предвкушая этот момент. Ей казалось, что они так счастливы, им так хорошо вместе, что лучше уже не будет. Единственное преимущество, которое давал штамп в паспорте, заключалось в том, что у них появится общий дом и Никите не потребуется время от времени уезжать в свою однокомнатную берлогу в Черемушках, чтобы взять какие-то вещи или книги, завершить срочную работу на компьютере, дождаться звонка от клиента из-за рубежа...
Ирина предполагала объединить их однокомнатные квартиры и, если повезет, получить взамен большую трехкомнатную, где у Никиты будет свой кабинет, а у Антошки — детская.
Пока же полностью можно было расслабиться, только когда Антон гостил у бабушки и они оставались совсем одни. Нежась в постели рядом с любимым, после долгих ласк и объятий, Ирина мечтала о ребенке, ей хотелось, чтобы у них непременно была девочка, с такими же, как у Никиты, зелеными глазами и таким же красивым, чувственным ртом. Никита против девочки не возражал, но ему всегда почему-то представлялось, что детей в семьей должно быть трое, хотя сам был единственным сыном. И он настаивал на том, что если вначале получится дочь, то в следующий раз он обязательно расстарается на сына.
С детьми Никите не везло: первая жена, Татьяна, очень хотела ребенка, но за пять лет супружества беременела всего дважды, а после второго выкидыша врач сказал, что на своих детей им вряд ли можно рассчитывать.
Когда Татьяна погибла в автокатастрофе, несколько месяцев Никита был словно не в себе. Друзья и родственники даже боялись, как бы он не свихнулся.
Он не мог бы с определенностью сказать, что очень любил жену, но многолетняя привычка к ней, к тому, что она всегда рядом, добрая, отзывчивая, готовая понять и помочь, сделала ее присутствие необходимым как воздух. И после ее гибели у Никиты поначалу было ощущение, почти на физиологическом уровне, что ему просто нечем дышать.
Год прошел в мучительных попытках забыть ее, вернее не ее, а свою зависимость от ее пребывания рядом, от ее присутствия в его жизни. Сейчас, вспоминая ее образ с легкой грустью, он понимал, что она была ему не просто женой, а настоящим другом, потерю которого пережить всегда очень трудно.
Все родственники и друзья будто сговорились, и для его же пользы, как они сами эту пользу понимали, наперебой стали знакомить его с девушками, достойными, по их мнению, если не восполнить утрату, то хотя бы скрасить его одиночество. Никита сначала возмущенно отбрыкивался, затем лениво выкручивался, отговариваясь в основном своей занятостью на работе, но потом молодость и жизнь взяли-таки свое, и он пустился во все тяжкие.
Редкий вечер не проводил он в каком-нибудь кафе или у знакомых, домой возвращался с очередной девицей в возрасте от двадцати и выше, причем порой выше настолько, когда вопрос о возрасте расценивается уже как оскорбление.
Он стал опаздывать на деловые встречи, на которые мог явиться к тому же в неглаженной рубашке и с помятой физиономией, так что ни у кого не возникало сомнений насчет слишком бурно проведенной им ночи. Когда же наконец по его вине чуть не сорвалась одна очень выгодная для фирмы сделка, генеральный директор вызвал его в свой роскошный кабинет и предложил ему подыскать себе другую работу, в случае если подобное повторится.
— И вообще, Никита Валерьяныч, — доверительно сказал он, перейдя на отеческий тон, — мой вам совет: женитесь и поскорее. Учтите, что человек вашего возраста и вашего положения без жены как без рук.
Эта простая мысль глубоко запала в душу Никиты, и, созерцая невыносимый беспорядок в огромной трехкомнатной квартире, давясь на завтрак вареными яйцами и забывая вовремя сдать в прачечную белье или забрать костюм из химчистки, он все чаще задумывался о том, чтобы ласковая женская рука незаметно и несуетливо навела порядок в его жизни. Так, как это получалось у Татьяны, которая, не находя никакого удовлетворения в работе программиста, предпочитала сидеть дома и заниматься хозяйством.
При ней квартира всегда сияла чистотой, на кухне вкусно пахло нормальной человеческой пищей, а не супами из концентратов; ему стоило только открыть шкаф и протянуть руку, как он натыкался на висевшие в ряд отлично выглаженные сорочки.
Придя домой вечером после работы, он заставал жену у телевизора за чтением или вязанием и не задумывался над тем, что дни ее уходят на самую неблагодарную работу — отлаживание механизма быта до такого состояния, когда становится незаметно, что этот быт вообще существует, вернее, существуют его малоприятные стороны, связанные с мусором, грязным бельем, сантехниками из ЖЭКа и беготней по магазинам.
Просто ему всегда приятно было возвращаться вечером домой, в покой и уют, ужинать вместе с женой, рассказывая о том, как прошел день, сидеть у телевизора с газетой в руках, погружаться в сверкавшую ванную с душистой пеной и ложиться в постель с белоснежным накрахмаленным бельем. Утром его будил дразнящий аромат кофе и аппетитный запах чего-то печеного.
Только оставшись один, Никита смог в полной мере оценить ежедневный подвиг Татьяны, настолько оберегавшей его от быта, что он не знал даже, где находятся магазины, в которых та делала покупки. Она сама покупала ему не только рубашки и обувь, но и брюки, и костюмы — без примерки, на глаз, и ни разу не ошиблась, все приходилось ему впору.
Когда Татьяны не стало, пыль моментально покрыла толстым слоем мебель, постоянно скапливались невероятные груды грязной посуды, пустых бутылок и банок, неостановимо потекла вода в унитазе, действуя на нервы своим утробным журчанием, ноги прилипали к грязному линолеуму на кухне, паласы на полу приобрели неопределенный цвет, а кофе убегал постоянно, и на плите образовалась уже толстая коричневая корка из засохшей кофейной гущи.
Сначала Никите не было ни до чего этого дела, он просто не замечал, в какой упадок постепенно приходит все окружавшее его в собственном доме. Он никого не хотел видеть. Когда его мать как-то по дороге на дачу заехала к нему, она пришла в ужас и захотела навести порядок, но Никита раздраженно запретил ей. Мать обиделась, однако, жалея сына, сумела скрыть обиду, а втайне подумала о том, что без жены ему никак не обойтись, хотя понимала, что заводить подобные разговоры в ближайшее время и бестактно, и, главное, бесполезно.
По прошествии трех-четырех месяцев после визита матери Никита, постепенно выходя из оцепенения, посмотрел как-то трезвым взглядом на царившие вокруг запустение и грязь, пришел в недоумение и попросил женщину, убиравшую их офис, за определенную мзду время от времени наводить порядок в его жилище. Позже, после разговора с генеральным директором, Никита познакомился в одной компании с Аллой.
Приехав за несколько лет до их знакомства из Новосибирска и принимая участие во всевозможных конкурсах красоты, Алла добилась лишь места манекенщицы в Доме моделей, снимала комнату где-то на Садовом кольце, мечтала о собственной квартире, обеспеченном муже и круизе по Средиземному морю.
Высокая, длинноногая, с огромными голубыми глазами и роскошными каштановыми волосами, пышной волной спадавшими до пояса, она производила впечатление робкого, беззащитного ребенка, который нуждается в заботе и опеке и ничего не смыслит в практической стороне жизни. Насколько впечатление это было обманчивым, Никита понял в первый же месяц их совместной жизни.
То, что он, как мальчишка, купился на ее обворожительную загадочную внешность и беззащитный взгляд голубых глаз, Никита позже объяснял себе полной своей тогдашней растерянностью. Ему казалось, что она — ангел, посланный ему свыше за его страдания и мучения, что одно ее присутствие поможет избавиться от смятения, творившегося в его душе. Алла и была ангелом, когда в спальне, сбросив на пол прозрачный пеньюар и стыдливо закутавшись в блестевшие рыжиной волосы, наклонялась над ним с видом наивным и непорочным, как бы желая подарить ему в очередной раз свою невинность. Это сводило его с ума, и невольно приходила сумасшедшая мысль, что она девственница.
Потом-то он понял, что это была всего лишь любовная игра, при помощи которой Алла ловко окручивала таких простачков, как он. Замужем она не была, но до Никиты имела какого-то «спонсора», который, правда, квартиру ей не покупал и в круиз не возил, зато делал дорогие подарки — вещи и всевозможные побрякушки.
Алла, как могла, прибрала квартиру и даже постирала Никите пару рубашек, от чего тот пришел в восторг и твердо решил жениться. Дальше все произошло так скоропалительно и молниеносно, что Никита и глазом не успел моргнуть, как в паспорте его появился штамп о регистрации брака с гражданкой такой-то, как на всех спинках стульев и кресел висели уже разбросанные впопыхах Аллины вещи, а вся ванная оказалась заставлена ее парфюмерными притирками и примочками в многочисленных баночках, коробочках и пузырьках всех размеров. После чего Алла тут же уволилась с работы и начала готовиться к какому-то очередному грандиозному, по ее словам, конкурсу красоты. Подготовка эта заключалась в том, что она, проспав до полудня, нехотя вставала, принимала ванну, прихорашивалась, тщательно причесывалась и подкрашивалась и, надев один из своих рискованных умопомрачительных нарядов, на такси отъезжала в какой-то особняк, который арендовали учредители конкурса. Никите не по душе были все эти затеи с конкурсами, он полагал, что семейная жизнь как-то остепенит ее и она сама охладеет к подобным забавам. Он думал, что с появлением ребенка жизнь их войдет в нормальную колею и жене придется сменить роскошные пеньюары на обычный, удобный халат из хлопка. Но не тут-то было.
Как-то он обнаружил в тумбочке в спальне полупустую упаковку таблеток. В инструкции черным по белому было написано, что предназначены они для предохранения от беременности. Никита был потрясен, потому что до свадьбы они неоднократно заговаривали о детях и находили в этом вопросе полное взаимопонимание. Алле было уже под тридцать, она как будто и сама сознавала, что тянуть с заведением потомства нельзя, иначе будет совсем поздно. И вот — пожалуйста! Противозачаточные таблетки! Никита устроил жене сцену, в гневе тут же спустил оставшиеся таблетки в унитаз и пригрозил, что отныне начнет наблюдать за ее женским циклом.
Теперь же, вспоминая все это, Никита с трепетом благодарил Создателя, что тот так и не дал им детей и что Алле не удалось окружить себя ореолом страдающей матери-одиночки.
Когда же выяснилось, что никакого места в конкурсе она не заняла и ничего, кроме морального удовлетворения, не получила, оказалось, что одного этого удовлетворения ей недостаточно и вообще она считает итоги конкурса несправедливыми.
— Успокойся, Алла, прошу тебя, — говорил Никита, — ну что тебе в этих конкурсах! Для меня ты и так самая красивая в мире, вне всякой конкуренции. Неужели тебе этого недостаточно?
Но самолюбие ее было уязвлено, и речи мужа не утешали. С этого момента, пожалуй, и начался полный разлад в их отношениях. Возвращаясь домой с работы, Никита все чаще заставал жену в сомнительной компании каких-то неизвестных ему людей, после ухода которых оставался опустошенный бар и насквозь прокуренная квартира. С друзьями она смеялась, оживленно и возбужденно что-то обсуждала, а наедине с Никитой пребывала в меланхолии.
Хозяйкой она всегда была никудышной, могла с грехом пополам поджарить яичницу, иногда нехотя вытереть где-нибудь пыль или сходить в магазин.
— Не могу же я за всем уследить! — возмущалась она в ответ на претензии мужа. — Возьми, в конце концов, домработницу, а у меня голова совсем не этим забита.
Домработницу он взял, договорившись все с той же женщиной, убиравшей в их офисе, но чем же все-таки была забита голова его жены, так за все время их супружества и не понял. Книг она не читала, изредка покупала на лотке что-нибудь из серии ужасов, но до конца одолеть ничего не могла — видимо, от страха. У Никиты была прекрасная библиотека, в основном русская и зарубежная классика, все «Мастера современной прозы», но Алла жила как бы в параллельном мире, далеком от всех достижений изящной словесности, и Никита порой удивлялся, как она смогла в свое время закончить филологический факультет Новосибирского университета и даже два года проработать в школе, преподавая детям литературу.
С ужасом Никита заметил, что она пристрастилась к коньяку и уже дня не может прожить без того, чтобы не опустошить бутылку на треть, а то и наполовину. Он запирал бар, не давал ей денег, но это только обостряло их отношения, толку же все равно не было никакого: каждый день бутылка обнаруживалась то под кроватью, то в ванной в корзине с грязным бельем, то в прихожей под вешалкой. Однажды пьяная Алла заявилась к нему в офис и прямо в присутствии секретарши стала скандалить, требуя денег. Никита сгорал от стыда, стоило ему только посмотреть на эту сцену глазами секретарши.
Дальше — хуже. Алла, «приняв» для храбрости и раскованности, стала ездить по его друзьям и знакомым и жаловаться на деспота-мужа, который, оказывается, хотел в ее лице найти себе бесплатную домработницу, а как только понял, что ничего не выйдет, что у нее другие планы в жизни, сразу перестал давать ей деньги и держит ее в черном теле. Разнервничавшись, она просила выпить, ей давали, и она уходила. Друзья пребывали в недоумении, а родители Никиты, которых она тоже несколько раз удостоила своим визитом, забили тревогу и попытались вызвать сына на откровенный разговор. Никита от разговора отказался, раздраженно заявив, что решать личные проблемы будет сам. Доверительных отношений с родителями у него давно уже не было, он никогда не рассказывал им о своих трудностях, да и о важных моментах в его жизни — свадьбе, разводе, повышении по службе — они всегда узнавали последними.
Все свои сложности Никита предпочитал обсуждать с закадычным другом детства Петром. У Петрухи семьи своей никогда не было, он одиноко жил в холостяцкой квартире на Юго-Западе и половину своего времени проводил, мотаясь по всей стране в поисках каких-то неведомых минералов. Друзья называли его «кладоискателем».
У Петрухи семейного опыта не было, зато был опыт житейский, поскольку во время своих постоянных разъездов он встречался с огромным количеством людей. Ему очень нравилась Татьяна, он всегда говорил Никите, что тот не ценит своего счастья и не понимает, какая золотая у него жена. Петруха любил бывать у них и, когда возвращался из очередной командировки, первый визит наносил именно им. «У вас, ребята, не дом, а просто оазис в пустыне», — повторял он.
Что же касается Аллы, то Петр очень настороженно отнесся к роману своего друга, а потом, видя, что дело принимает нешуточный оборот, всерьез встревожился. Ему казалось, что эта длинноногая, худая, как все манекенщицы, девушка с острым носиком и якобы невинными голубыми глазками, — темная лошадка. Она производила на него странное впечатление, не было в ней хорошей человеческой простоты, открытости, какой-то душевности, которая сразу располагала в Татьяне. Но, будучи человеком тактичным, Петр не счел возможным выложить Никите все, что думал об Алле и ей подобных, а на прямой вопрос друга отвечал путанно и туманно и только умолял его не торопиться с браком. К сожалению, вскоре Петруха улетел на Урал, а когда три месяца спустя прилетел, Алла была уже законной женой Никиты и хозяйкой трехкомнатной квартиры в Сокольниках, доставшейся тому в свое время от бабушки.
Сейчас же, сидя с другом у себя на кухне за бутылкой «Лимонной» и выслушивая скорбную летопись его семейной жизни, Петр горько сожалел о своем природном такте, не позволившем ему помешать этому браку. Хотя, с другой стороны, вполне могло случиться, что Никита в тот момент не внял бы трезвым доводам друга и все равно поступил бы так, как подсказывало ему сердце.
Когда Никита закончил свою печальную повесть, друзья молча выпили еще по одной, и Петр, крякнув и передернувшись, спросил:
— Слушай, Ник, а она сама-то понимает, что происходит?
— В том-то, Петруха, весь и ужас, что не понимает и понимать не хочет, — уныло ответил Никита.
— Значит, о лечении не может быть и речи? — заранее зная ответ, спросил Петр.
Никита развел руками, как бы подтверждая, что друг правильно понимает эту проблему.
— Тогда вот что я тебе скажу, — решительно произнес Петруха и, разгорячившись, даже привстал, — разводись — и баста! — Он пристукнул ладонью по столу, будто ставил печать в будущем свидетельстве о разводе.
За такое мудрое решение полагалось выпить.
— Я и сам так думаю, — сморщившись от очередной рюмки, проговорил Никита. — Но знаешь, что меня смущает? — Он подцепил вилкой кусок селедки и помахал им в воздухе. — Меня мно-о-гое смущает, друг...
— Да что? — не понял Петр. — Какие проблемы? Имущественные, что ли? Ты ж юрист, сам знаешь, что ей ничего не полагается, за полтора-то года брака. К тому же она все это время не работала и сидела у тебя на шее.
— Нет, ты не понимаешь, — пригорюнился вдруг Никита, — здесь, старик, дело в другом...
— Да в чем же, черт побери? — рассердился Петр. — Можешь ты наконец по-человечески объяснить?
Никита налил еще по одной, выпил и, не закусывая, закурил.
— Дело в том, Петруха, — начал он, с трудом подбирая слова, но не оттого, что был выпивши, а потому что действительно не знал, как выразить свои опасения и предчувствия, — дело в том, что... В общем, развод не поможет.
— То есть как это — не поможет? — удивился Петр. — Кому — не поможет? Тебе? Или ей?
— Боюсь, что никому, — обреченно вздохнул Никита и пояснил: — Я, конечно, не психиатр, но мне кажется, она того... с приветом, ну, с головой у нее что-то не в порядке. Боюсь, никогда она не оставит меня в покое, даже если я десять раз подряд разведусь с ней.
В подтверждение этих слов он сказал, что, как только речь заходит о разводе, она грозится покончить с собой, предварительно убив, конечно, и Никиту. Петр предположил, что это просто пьяный бред, которому не стоит придавать значения.
— Нет, Петруха, — осипшим от волнения голосом произнес Никита, — ты не понимаешь... Она на все способна...
Затем Никита пустился в рассуждения о том, что совсем не знает родственников своей жены, а среди них, может быть, половина сумасшедших, что, возможно, она и всегда была несколько не в себе, а он принимал это за некую загадочность и даже таинственность натуры, и вот теперь, спровоцированная пьянством, эта ее психопатия или даже шизофрения расцвела пышным цветом. Она уже однажды в пьяном виде вскрывала себе вены, а в другой раз пыталась повеситься в туалете, но Никита как бы по счастливой случайности всегда оказывался рядом и ее спасали. Доведенный до отчаяния и поставленный в тупик, он частенько сомневался в том, была ли та случайность счастливой лично для него.
— Ну и как быть, Петруха? — заглядывая другу в глаза, спросил он, рассчитывая, что Петрухин жизненный опыт и знание людей помогут найти выходит в этой, казалось бы, безвыходной ситуации.
Тот долго молчал, что-то соображая и куря сигареты одну за другой. Потому, придя к какому-то решению, опять хлопнул вдруг ладонью по столу и бодро произнес:
— Вот что, Ник... У тебя когда командировка в Италию? Через полтора месяца? Вот и отлично, подавай на развод и мотай на свои Аппенины, а пока поживи здесь, у меня классная раскладушка.
Петр так уверенно и бойко говорил, что Никите поначалу показалось даже, что вопрос решен и выход найден, что впереди его ждет спокойная, а потому радостная жизнь, тихие вечера в кругу самых близких друзей или, как раньше бывало, с газетой у телевизора. «Собаку заведу...» — мечтательно подумал он. Но уже минуту спустя ему стало ясно, что они топчутся на месте, потому что вопрос-то стоял не о разводе как таковом, а о возможной реакции жены на этот развод.
— Постой, постой, Петруха, — опомнившись, сказал Никита, — я же тебе объяснил, не в разводе тут дело, а в том, чтобы расстаться спокойно, без выкрутасов... От нее всего можно ожидать, ты не представляешь, что она может выкинуть.
— Убить тебя, что ли? — засмеялся Петр. — Так ты же каратист! Да и «пушка» у тебя вроде есть?
— Есть. Газовая.
— Вот и носи с собой для самообороны, а вернее, для собственного спокойствия, ведь если до дела дойдет, ты ее одной левой уложишь, на нее ж смотреть больно, такая тощая.
Никита с укором посмотрел на друга, не желавшего понять всей серьезности ситуации.
— Издеваешься? — отчаянно хлопнув еще одну рюмку, сказал он. — При чем здесь она сама? Ты бы дружков ее видел. Такая погань, не знаю, по каким подворотням она их собирала...
— Не иначе как на конкурсе красоты познакомилась, — съязвил Петр.
— Вот-вот, — согласился Никита. — Там, наверное, на сцене красотки, за кулисами — ублюдки. В общем, Петруха, стоит ей только шепнуть своим подонкам... А для них человеческая жизнь гроша ломаного не стоит.
— Да, дела-а, — посерьезнел Петр и задумчиво почесал в затылке. — Остается, Ник, один путь: мирные переговоры. Попробуй с ней по-хорошему: что, мол, тебе надо, говори, все отдам. И отдай. Жизнь-то дороже.
Засидевшись до полуночи, Никита остался у друга ночевать и решил на следующий же день мирно, серьезно и обстоятельно поговорить с женой.
К его радости, Алла оказалась в благодушном настроении от основательной порции спиртного и, к его удивлению, не взорвалась, как обычно, при слове «развод», а согласилась выслушать его спокойно. Он говорил о том, что брак их, к сожалению, не выдержал испытания временем и потерпел полное фиаско, что они так и не сумели сродниться за полтора года настолько, чтобы продолжать жить вместе, что круг их интересов, их друзей и знакомых совершенно различный, а это не способствует взаимопониманию, и призвал ее к трезвой оценке создавшегося положения, понимая, что насчет трезвости погорячился и дал маху. Как ни странно, Алла, соглашаясь со всеми его доводами, кивала, и он даже засомневался, понимает ли она его слова. Но при упоминании интересов, друзей и знакомых вдруг перестала кивать, лицо ее неприятно исказилось, острый носик стал похож на клюв птицы, и она злобно прошипела:
— А что ты знаешь про мои интересы? И чем тебе мои друзья не нравятся? Ну да, конечно, не того круга, извините, не юристы и не офисные мальчики на побегушках.
Испугавшись очередного скандала с истерикой и битьем посуды, Никита сразу согласился, что интересов ее действительно не знает, а друзья у нее нормальные, парни как парни, главное, что ей они нравятся. Она успокоилась и поставила Никите свое условие: квартиру разменять на две однокомнатные, причем себе она возьмет ту, какая ей больше понравится, и мебель разделить по тому же принципу.
Если бы еще полтора года назад Никите сказал кто-нибудь, что какая-то наглая спивающаяся баба станет требовать у него половину его кровной собственности, причем лучшую половину, а он при этом будет по-идиотски счастливо улыбаться, соглашаясь на это с великой радостью, он воспринял бы это как неуместную шутку. Сейчас же он блаженно кивал, слушая все ее требования и не веря своим ушам, что найден, пусть и позорный для него, компромисс и что она согласна оставить его в покое.
На следующий день он подал на развод и предоставил Алле самой заниматься обменом, заранее соглашаясь на любую отдельную квартиру. В итоге он ее и получил: однокомнатную хрущобу в Черемушках, с крошечной кухней и напрочь отсутствующей прихожей, а Алла переехала в двухкомнатную малогабаритку на Проспекте Мира. Кто из них был больше счастлив от этого размена, сказать трудно: Никита избавился от преследовавшего кошмара, Алла же осуществила свою мечту иметь собственную квартиру в Москве. К пребыванию в хрущобе он относился философски, к тому же знал, что со временем обменяет ее с доплатой на что-нибудь более приличное. Главное, у него был свой «шалаш», который он считал райским местом лишь потому, что в нем не было его «милой».
Разъезд произошел в апреле, ровно за год до встречи Никиты с Ириной. Никита так устал от беспорядочного существования до знакомства с Аллой и уж конечно еще более беспорядочной совместной жизни с ней, что первые полгода в новом жилище прожил спокойно и уединенно, вечера проводил в основном за чтением и только изредка принимал у себя самых близких друзей.
За это время он дважды побывал в зарубежных командировках. Генеральный директор, довольный его отношением к работе, инициативой и добросовестностью, даже повысил ему жалованье, выразив при этом удивление, что человек может проявлять такое рвение по службе именно после развода с женой (у директора вообще были консервативные взгляды на семью).
Что же касалось крошечных размеров квартиры, то Никита находил в этом даже некий положительный момент и, смеясь, говорил Петру: «Знаешь, старик, теперь на уборку у меня уходит гораздо меньше сил и времени. А главное, все книги поместились». И он действительно старался поддерживать относительный порядок, тем более что сорить в общем-то было некому: больших компаний у него не бывало, женщин он к себе не приводил. После неудачного второго брака Никита вообще, похоже, потерял к ним всякий интерес и считал, что доживать ему придется, как и Петрухе, полным холостяком.
Он завел собаку, забавного фокстерьера по кличке Макс, купив его за бутылку у какого-то алкаша возле метро. Никита боялся, что собака краденная, но алкаш бил себя в грудь, уверяя, что собака его собственная, что ей уже полтора года и зовут Максом, и продает он ее потому, что кормить нечем, а самому не только нечего есть, но и выпить не на что.
У Макса, видно, была нелегкая жизнь у прежнего хозяина, поэтому он прикипел к Никите всей своей собачьей душой и каждый раз радовался его возвращению с работы так, как никакая жена, даже самая любящая, конечно же, радоваться не станет. Когда Никита на время командировок оставлял Макса своим родителям, пес так страдал и мучился, что у стариков сердце обливалось кровью и они зарекались брать его в следующий раз.
Как-то осенью, гуляя с Максом в парке, Никита встретил подругу Аллы, Наташу, которая тоже была большой любительницей конкурсов красоты, хотя, по мнению Никиты, со своим плоским невыразительным лицом и нескладной фигурой могла рассчитывать в лучшем случае на место в жюри. Наташа разахалась от неожиданной встречи и, присев рядом с ним на скамейку, принялась расспрашивать о жизни. Никита рассказал о командировках, о Максе, о том, что на работе все в порядке, а в личной жизни... Он честно признался, что в общепринятом понимании таковая вообще у него отсутствует.
Наташа была поражена, что интересный молодой мужчина, обеспеченный, с машиной, дачей — одним словом, завидный жених, ведет жизнь затворника. О себе она сказала только, что с конкурсами завязала, потому что там сплошные интриги и все куплено заранее, и работает теперь секретаршей в строительной фирме.
Никита про себя отметил, что ей давно пора было выбросить дурь и блажь из головы, потому что участие в конкурсах в ее-то возрасте и с ее-то внешностью — определенно дурь. Про бывшую жену спрашивать не хотел, но Наташа заговорила сама и рассказала, что у Аллы был бешеный роман с одним крутым режиссером-бизнесменом, который обещал снять ее то ли в фильме, то ли в клипе, но недавно выяснилось, что он вдруг слинял за границу, подписав контракт на два года, и ходят слухи, что хочет остаться там навсегда. Алла была в страшном гневе, потому что от нее он это скрывал и уехал, даже не попрощавшись.
— Я его хорошо понимаю! — с улыбкой сказал Никита. — Да если б она узнала об его отъезде, то, не задумываясь, взорвала бы самолет.
— Но все равно, так порядочные люди не поступают, — возразила Наташа, однако Никита видел, что она согласна с ним, понимает, что он прав и что в подобной ситуации от ее подруги можно ожидать чего угодно.
«Так вот почему она согласилась тогда на развод, — осенило Никиту. — Видимо, на горизонте замелькал уже этот бизнесмен от кинематографа! Вот спасибо-то ему, вот удружил-то, а то бы я до сих пор мучился. Да, от таких, как она, только за границей и спасаться».
Они дошли до дома Никиты, тот из вежливости пригласил Наташу на чашку чая, но она отказалась, сославшись на деловое свидание.
Спустя несколько дней на пороге его квартиры появилась Алла собственной персоной, как ни странно, абсолютно трезвая, трогательная в своей беспомощности и беззащитности. Во всяком случае, ее взгляд и весь ее облик свидетельствовали именно об этом. Никита был неприятно удивлен, ибо честно выполнил все ее требования и считал, что, получив ни за что ни про что двухкомнатную квартиру, да еще со всей обстановкой, она могла бы потрудиться не нарушать их договоренности, которая заключалась в том, что она никогда даже близко не подойдет к его дому.
Кроткий и беззащитный вид бывшей супруги не мог уже, как раньше, обмануть и разжалобить Никиту, он знал этому цену, хотя и отдавал должное ее актерским способностям.
— Прости, Никита, ты, наверное, не ожидал, что я приду, — прямо с порога начала она. Взгляд ее невинных голубых глаз выражал раскаяние и неловкость. — Я буквально на пять минут, мне нужна твоя помощь... Ну, не помощь, конечно... вернее, твой совет как юриста... — смущенно лепетала она, в волнении теребя пуговицу на плаще.
Никита счел неудобным держать ее на пороге и давать консультацию на лестничной площадке и впустил в квартиру. Она оглядела стены его комнаты, с пола до потолка заставленные книжными стеллажами, похвалила за чистоту и порядок и пришла в восторг от Макса, доброжелательного и добродушного пса, который тут же, приняв ее за друга хозяина, начал показывать ей свои игрушки, принося в зубах то резиновый мячик, то пластмассовую палочку, и призывал поиграть с ним. Но Никита окоротил его щенячий восторг, строго приказав занять свое место на коврике, и предложил незванной гостье пройти на кухню. Инстинктивно следуя русским традициям гостеприимства поить и кормить любого, кто переступает порог твоего дома, будь то друг или недруг, Никита сварил кофе и выставил на стол всевозможные заморские сладости.
— Шикарно живешь, — заметил Алла.
От предложенного к кофе ликера она отказалась, сообщив, что уже три месяца как «завязала», капли в рот не берет, боится есть даже «ромовую бабу» или бисквит с винной пропиткой. Никита порадовался за нее и подумал, что, наверное, общение с режиссером пошло ей на пользу. Он не исключал возможности, что она начала прикладываться к бутылке, потому что была несчастлива в браке с ним, и хотя понимал, что насильно замуж ее никто не тянул, все равно чувство собственной вины подспудно зашевелилось вдруг в глубине души.
— Наталья сказала, что вы случайно встретились, — начала Алла, приступив сразу к делу. — Так что ты теперь в курсе моей личной жизни, ну и... всех событий... И я подумала, это даже к лучшему, потому что я могу обратиться к тебе как к юристу, а идти с этим в юридическую консультацию как-то, знаешь, неловко.
Суть дела заключалась в том, что режиссер подписал с ней контракт, официально заверенный у нотариуса, на участие в трех клипах, за которое ей полагался очень солидный гонорар, а сам смылся в Америку, оставив ее с носом. Она, естественно, хотела знать, имеет ли право требовать компенсацию, а если да, то каков механизм восстановления справедливости.
Никита сталкивался с нарушением контрактов только в своей сфере, далекой от кинематографа, и подробно описал ей этот механизм, но на примере срыва поставок и погашения кредитов. Ответом его она осталась довольна, так как поняла главное: что еще не все потеряно и что как-то прижать режиссера вполне в ее власти.
Когда бывшая супруга ушла, Никита облегченно вздохнул и с радостью подумал, что свидание прошло на удивление спокойно и теперь-то можно быть уверенным, что она от него отстанет, поскольку нашла себе в жизни другую мишень и теперь отдаст все силы мщению обманщику-режиссеру. О, как же он ошибался!
Он понял это буквально через неделю, когда она неожиданно заявилась снова, уже не кроткая и беспомощная, а возбужденная и даже агрессивная, чтобы поплакаться Никите о своей неудаче и рассказать, как интриганы с киностудии перекрыли ей все каналы, защищая своего кореша-режиссера. Она говорила, что живем мы в криминальном, неправовом государстве, потому что ни суд, ни инюрколлегия делом ее заниматься не пожелали и не приняли даже заявления, пояснив, что это не в их компетенции.
— В чьей же, черт возьми, в чьей это компетенции? — злобно кричала она, размазывая по лицу слезы гнева и бессилия. — Никто не хочет понять... помочь... — причитала она, сотрясаясь от рыданий.
Никита не знал, как и чем можно было успокоить ее, но она сама решила утешить себя прежним способом и попросила выпить. Зная о ее воздержании и не желая потворствовать срыву, он отказал резко и категорично. Алла обиделась и вылетела из квартиры, хлопнув дверью. Но на следующий день заявилась снова, уже «под градусом», и Никита понял: конец его спокойной жизни. Он вспомнил, как бабушка в подобных случаях любила приговаривать, что «горбатого могила исправит» и что «черного кобеля не отмоешь добела».
Алла стала приезжать чуть ли не каждый день. Если Никита не открывал дверь, она звонила в квартиру, не отрывая пальца от кнопки звонка и доводя Макса, заходившегося в лае, до полного изнеможения. Она изменила свою тактику и о режиссере говорить перестала, а вспоминала со слезой в голосе их совместную жизнь, жаловалась на одиночество, жалела, что так и не родила ребенка, и при этом всякий раз робко взглядывала на Никиту, словно в надежде, что он сейчас растает, вообразит, что жили они весело и дружно, и сам предложит вновь объединить их судьбы и квартиры. Никита молча курил и ждал только момента, когда ей сильно захочется выпить и она уйдет. Сам он спиртного ей не предлагал и мало того держал его в письменном столе под ключом — на всякий случай, если ей вдруг придет фантазия порыскать в шкафчиках в поисках заветной бутылки.
Наконец, измученный ее посещениями, Никита забрал Макса и переехал на время к Петру. С месяц они прожили вместе, и Никита начал подыскивать вариант обмена своей квартиры в другой район. Но настал день, когда Алла появилась вдруг у квартиры Петра. Никита был потрясен. Ему казалось, что он принял все меры предосторожности: предупредил секретаршу, чтобы на женский голос та отвечала, будто он в командировке в Греции, да и родителей тоже пришлось поставить в известность о бегстве из собственного дома.
Они с Петром долго ломали голову над тем, как же могла она вычислить местонахождение своего бывшего мужа, но так ни к какому выводу и не пришли. Адрес-то Петра она, конечно, знала, но вот почему не поверила секретарше и родителям, что он находится в командировке, — загадка. Маловероятно, что кто-то из общих знакомых мог увидеть Никиту и сообщить ей: общественным транспортом Никита не пользовался, ездил всюду на своих «Жигулях», с Максом предпочитал от дома никуда не отходить, выгуливая его на лужайке перед подъездом. И тем не менее это случилось, она разыскала его и заявилась к Петру под тем предлогом, что ей срочно необходимо поговорить с Никитой. Никиту давно уже трясло от всех ее разговоров, он заранее знал, что она может ему сказать. Петр стоял за друга горой, заявив, что в его квартире ноги ее не будет, а если она тут же не уйдет, он вызовет милицию и ее запросто увезут в вытрезвитель, потому что она, мягко говоря, не в лучшей форме. Никита поразился непреклонности и даже резкости Петра. Это было так не похоже на него, мягкого и тактичного человека, который, Никита знал, и мухи не обидит. Но у Петра, видимо, скопилось столько злости на эту женщину, которая обвела друга вокруг пальца, оттяпав большую часть его жилплощади, испортив ему полтора года жизни, и которая до сих пор еще покушается на покой Никиты, вынужденного сломя голову бежать из своей убогой клетушки, где оказался благодаря ее проискам, к другу детства. Так кто же, кроме друга детства, способен спасти Никиту и оградить его от посягательств этой наглой особы?
Так рассуждал Петр, а Никита только диву давался, как твердо и грозно может говорить его друг, если задеть его за живое. Этот тон подействовал на Аллу в прямом смысле слова отрезвляюще, и она действительно ушла. Никита понял, что, вероятно, Петр прав и с подобными людьми только так и следует разговаривать.
С обменом квартиры у Никиты все не получалось, а вскоре Петр уехал на очередные поиски минералов и оставил другу свое жилище на целых три месяца. Недели через две после его отъезда Алла заявилась снова, но не одна, а в компании двух молодчиков в кожаных куртках. Лет двадцать-двадцать пять, бритоголовые, у обоих серьга в ухе и бессмысленный, тупой взгляд. Не открыть Никита не мог, потому что жалел Макса, привыкшего караулить квартиру и оповещать бесконечным заливистым лаем хозяина, который, возможно, не слышит звонка. Остановить Макса можно было, только открыв дверь, иначе пес, прочно усвоивший свою обязанность, мог бы этой самой жизни лишиться, захлебнувшись неистовым лаем и визгом.
Никита не удивился сопровождавшим ее лицам, потому что давно знал ее странную тягу к порочным малолеткам, по виду не то рэкетирам, не то наркоманам, а скорее всего, сочетавшим первое со вторым.
— Что у тебя за любовь к подросткам? — раздраженно спрашивал он у жены, когда они жили вместе. — Это что, ностальгия по работе в школе?
Но на его язвительность она отвечала, что, во-первых, они всего-то на три-четыре года моложе нее, а во-вторых, с ними она чувствует себя спокойно, в обиду они ее на дадут. Кто собирается ее обижать? Никита понять так и не мог, а она объяснять не хотела.
И вот сейчас она стояла перед Никитой с двумя своими «телохранителями» и упрямо заявляла, что ей надо с ним поговорить.
— А эти молодые люди при чем? Они тоже хотят мне что-то сказать? — сухо спросил Никита.
— Мальчики нам не помешают, — быстро откликнулась Алла. — Они здесь побудут, даже в квартиру не войдут. Твой друг выгнал меня, и я подумала...
— Подумала, что мальчики уговорят его впустить тебя? — подхватил он.
Один из «мальчиков», неутомимо жуя резинку, презрительно хмыкнул, второй невозмутимо работал челюстями. Во избежание скандала, который мог произойти и вызвать на лестничную клетку соседей из ближайших квартир, Никита впустил настырную женщину, но при этом был так зол, что, игнорируя все традиции гостеприимства, не предложил ей даже раздеться. Она сама сняла меховую куртку и прошла в комнату.
— Ну? — нетерпеливо сказал Никита. — Что же ты хотела мне сказать? Хотя, по-моему, уже давно все сказано, и, честно говоря, я не понимаю твоего поведения.
Алла молчала, опустив глаза, и вдруг Никита уловил какое-то сопение, а потом всхлипывание. Она плакала. Он отвернулся и стал смотреть в окно, выходившее на припорошенную снегом лужайку, мечтая о той минуте, когда это представление закончится и они с Максом смогут выйти на прогулку. Он стоял спиной к ней и не видел, как она очутилась возле него, но уже в следующее мгновение ее руки обхватили его за шею, она стала как-то неестественно медленно сползать, цепляясь за него, трясясь в рыданиях, не в силах выговорить членораздельно ни одного слова, только: «Ты... люби... един... могу... тебя...».
Вот оно, подумал Никита, то самое страшное, что видел он в ночных кошмарах, когда она душит его своей любовью, а он, не в состоянии вырваться из ее цепких рук, начинает орать и просыпается. Теперь нечто подобное было наяву: она хватала его руками все ниже, ниже, ее заплаканное лицо в потеках косметики терлось о его одежду, и это вызвало у него такой жуткий приступ брезгливости, что он, оттолкнув ее, опрометью бросился в туалет, думая, что сейчас его стошнит. Алла же по-своему расценила его порыв, решив, что он не смог выдержать ее женских чар и трусливо бежал, чтобы им не поддаться. Поэтому она сделала вывод, что «лед тронулся», но в данном случае лучше «не дожать», чем «пережать», и, когда он вернулся в комнату, уже спокойно сидела в кресле и приводила себя в порядок, достав пудреницу и разложив на столе свои нехитрые принадлежности для восстановления женской привлекательности. Спектакль был окончен. От возмущения Никита потерял дар речи, смел одной рукой парфюмерию ей в сумку, другой схватил ее за плечо, подтащил к двери и вытолкнул на лестничную площадку, захлопнув дверь перед самым носом изумленных «мальчиков».
Однако напрасно он полагал, что этим поступком поставил все точки над «i» и продемонстрировал отвращение к ней. Плохо знал он свою бывшую жену! Алла вопреки всему осталась в уверенности, что Никита испугался своей мужской тяги к ней, поэтому и поступил так грубо и бестактно. Она считала, что за этой грубостью крылась элементарная похоть, в которой не всякий захочет признаться даже самому себе.
Вот так они в очередной раз не поняли друг друга и остались каждый при своем мнении: Никита считал, что оскорбленное женское самолюбие не позволит ей больше появиться у него, а она... Она хотела дать ему некоторое время для «охлаждения», чтобы затем снова пустить в ход свое обаяние и тем самым нанести ему удар, но уже такой сокрушительной силы, после которого он не смог бы оправиться и был бы согласен на все, как это и случилось в свое время, когда он женился на ней.
Полчаса спустя после скандальной сцены Никита вышел погулять с собакой, прихватив с собой «пушку», в полной уверенности, что «мальчики» все еще поджидают его, чтобы проучить за грубое обращение с их дамой. Каково же было его изумление, когда он увидел, что тех и след простыл. Никите так и не удалось постичь логику их поведения, ему и в голову не могло прийти то, что пришло его бывшей возлюбленной, причем не только пришло, но и засело там прочно и надолго.
Через неделю она пришла снова, уже без своих «мальчиков». Никита был очень огорчен тем, что ошибся в своих расчетах и что, имея за спиной два брака и многочисленные связи, так и не сумел понять изощренность женской психологии. Впрочем, успокаивал он себя, в данном случае следовало говорить, скорее, о патологии.
Она с порога заговорила о том, что оставила у него свою куртку. Когда в день ее последнего визита Никита вернулся с Максом с прогулки, он тут же досадой обнаружил эту куртку на меху, которую сам же привез ей в свое время из Германии, но, к сожалению, забыл вышвырнуть за дверь вслед за нею.
Первым его порывом было выбросить эту куртку на помойку, сжечь, растоптать: только бы не видеть ничего, что могло напомнить об этой женщине. Но он свой порыв укротил, решив, что она, конечно же, пришлет за курткой кого-то из знакомых, скорее всего Наташу, и, скомкав ненавистное меховое изделие, сунул его на антресоли. И вот она сама, как ни в чем не бывало, стоит на пороге, словно неделю назад он собственноручно ее из этой квартиры не вышвырнул. «Да-а, — пронеслось у него в голове, — тяжелый случай...»
Он достал куртку с антресолей и молча протянул ей. Она взяла и, робко заглядывая ему в глаза, тихо спросила:
— Никита, а где ты будешь встречать Новый год?
— В дурдоме, — буркнул он и захлопнул дверь перед ее носом.
Услышав за дверью ее удаляющиеся шаги, Никита приободрился, еще раз отметив, что главное — выбрать верную тактику поведения, пример чему подал ему еще Петр. «И что это она заговорила вдруг про Новый год? — удивился он, вспомнив ее дурацкий вопрос. — Совсем крыша у бабы поехала».
До Нового года оставалось еще недели две, а в январе Никите предстояло лететь в Каир. Он поймал себя на мысли, что с удовольствием думает об этой поездке, в основном потому, что там уж точно не увидит этих голубых, каких-то рыбьих глаз и этой долговязой фигуры с длинными, тонкими, как у цапли, ногами. Никита не понимал, как все это могло так нравиться ему прежде, и не просто нравиться, а даже приводить в трепет и восторг. Сейчас все, что относилось к Алле или как-то было связано с ней, вызывало у него лишь омерзение. «Замуж бы она вышла, что ли, — думал он. — Пусть хоть и за бритоголового...»
Вскоре она пришла снова, но Никита решил, что дверь не откроет, даже если Макс обезумеет от лая. К телефону он не подходил, но Алла знала, что он дома, поскольку светомаскировки Никита не устраивал. Она звонила в дверь так настырно, что ему захотелось сразу же после ее ухода перерезать провод, ведущий к звонку, все-таки долго стучать в дверь умаешься. После ее посещения Макс охрип и падал от усталости, но выжил.
Никита принял решение изменить традиции и в Новый год, который он всегда встречал в кругу друзей, поехать с Максом к родителям и пожить у них, если получится, несколько дней.
За два дня до Нового года, возвращаясь в квартиру Петра, он обнаружил в подъезде поджидавшую его Аллу. Он схватил ее за рукав шубы, втолкнул в лифт, молча доехал до нужного этажа и так же за рукав втянул в квартиру. Там, в прихожей, не раздеваясь и пытаясь только утихомирить Макса, сходившего с ума от радости, он крепко взял ее за плечи, как-то неловко, но сильно встряхнул и, глядя прямо в глаза, угрожающе воскликнул:
— Ну чего тебе, черт возьми, надо? Оставишь ты меня когда-нибудь в покое?
Видимо, взгляд его горел такой ненавистью, что она испугалась, в какой-то момент ей даже показалось, что он хочет ударить ее. Он действительно хотел, но не просто ударить, а уничтожить, прихлопнуть и растереть ее, как мерзкое насекомое.
Внезапно это показалось ему настолько реальным и заманчивым, что он сам испугался и, выталкивая ее, как и в прошлый раз, за дверь, грозно прошипел:
— Не доводи меня до греха! Уйди, и чтоб больше я тебя не видел! Слышишь?!
У родителей Никита тоже чувствовал себя неуютно. Мать постоянно затевала разговоры об его идиотском браке, о том, где были у него глаза и мозги, когда он женился, и почему не посоветовался с родителями. А бабушкину квартиру — такую квартиру! — бросил псу под хвост, мебель — дедушкину еще мебель! — отдал этой мерзавке, лимитчице.
— Вот, полюбуйся, — говорила она отцу, как бы вводя того в курс дела, — теперь эта проходимка живет в двухкомнатной в центре, а твой сын ютится в подвале на окраине!
— У меня третий этаж, — нехотя поправлял Никита.
Но мать не обращала внимания на его слова и продолжала, обращаясь к мужу:
— А теперь твой сын вынужден бежать из своего подвала к другу, потому что эта стерва и в подвале не дает ему покоя. Конечно, я понимаю, — заходилась она, всплескивая руками от негодования, — ей не хочется работать, а кому она нужна, алкоголичка, кикимора тощая, кто ее содержать-то будет? Такого простофилю, как твой сын, днем с огнем не сыщешь. Вот она и заметалась, и заметалась... — Мать в изнеможении падала в кресло, хваталась рукой за сердце, и отец бежал на кухню за корвалолом.
Никита не только понимал, но полностью разделял негодование матери, но мать, сама того не сознавая, лишь бередила открытую рану, не предлагая реального выхода из положения.
— Посадить ее в сумасшедший дом, где лечат алкоголиков, а квартиру по суду вернуть обратно, — заявляла вдруг она, и это казалось ей возможным и легко осуществимым.
— Кто же ее посадит туда, сама посуди, — резонно возражал отец. — Она не хочет лечиться, а преступления никакого не совершила.
— Вот-вот, — кипятилась мать, — у нее все еще впереди, это-то она еще успеет, когда совсем сопьется.
Отец предложил Никите пожить у них хотя бы до командировки.
— Уж сюда-то она вряд ли сунется, — говорил он.
— Пусть только попробует! — воинственно восклицала мать.
Никита наконец согласился, но только с твердым условием, чтобы подобных разговоров при нем не затевали. Родители клятвенно обещали не затевать, по телефону всем незнакомым отвечали, что он в командировке, и с Максом гуляли сами. Так что до отъезда Никита прожил, что называется, как у Христа за пазухой.
Когда он поглощал на завтрак мамины вкуснейшие оладьи, а на ужин — запеченную в тесте рыбу, ему невольно вспоминалось детство, когда мама казалась ему самой красивой и доброй, когда он любил ее больше всех на свете и собирался жениться на ней, как только подрастет.
Он вспоминал, как на даче ходили они с отцом рыбачить, и он, сидя в ожидании вечернего клева, мечтал стать таким же умным и сильным, как отец. Что же произошло, с горечью думал Никита. Почему эти самые близкие и любимые когда-то люди стали чужими? Кто в этом виноват?
Ему вспоминалась Татьяна. Только сейчас он понял, что относился к ней как к другу, видел в ней мать или сестру, но никогда не думал о ней как о любовнице. Порой их размеренная жизнь со стерильным бытом начинала казаться ему пресной и скучной, и он заводил интрижки на стороне, случайные и быстротечные, лопавшиеся, как мыльные пузыри, но приносившие ему временное облегчение, восполнявшие, видимо, недостаточность сексуального начала в его жизни с Татьяной.
Потому, наверное, и Аллу он выбрал не случайно. Алла казалась ему воплощенной женственностью, она была страстной любовницей, и в минуты высшего блаженства ему представлялось, что она самка какого-то животного, это приводило его в исступление. Но если правда то, что за все в этой жизни приходится платить, то Никита сполна сейчас расплачивался за былые ощущения, потому что самка оказалась из отряда хищников.
Живя у родителей в покое и неге, Никита размышлял о природе любви и пришел к выводу, что любимая женщина должна соединять в себе и любовницу, и мать, и сестру, и друга. Однако в ту пору это было лишь теоретическим умозаключением. Истинность же его Никите было дано проверить на практике, когда он встретил Ирину и полюбил ее.
Но до этой встречи оставалось еще долгих три месяца, ему предстояло побывать под жарким египетским солнцем.
Вернувшись в заснеженную столицу, он решил, что довольно глупо жить в квартире друга, если Алла ходит туда, как к себе домой, к тому же он надеялся, что при последней встрече перед Новым годом действительно напугал ее и она прекратит свои визиты. Когда он приехал в Черемушки и открыл дверь квартиры, то застыл на пороге: вся квартира была разгромлена — так рэкетиры громят заведения непослушных должников, не желающих платить им положенную дань.
Прибыла милиция, опросили соседей, которые, как выяснилось, ничего не видели и не слышали. В это трудно было поверить, потому что компьютер, телевизор и магнитофон были разбиты, а сделать это тихо вряд ли возможно.
— Да запросто, — пояснил сосед из квартиры напротив. Он был в одной майке и казался синим от бесчисленных наколок на груди и руках. — Подушку к кувалде привяжи — и хорош, и ни боже мой, ни хрена не услышишь, уж поверьте мне, гражданин начальник...
Участковый задумался над этим предположением, но Никита засомневался в доводах сведущего в подобных делах соседа и покосился на его синие руки. Однако подозревать соседа было бессмысленно, так как из квартиры ничего не пропало, ни одной ложки, ни одной видеокассеты. Ничего не пропало, но даже стены и потолок были исполосованы потеками черной краски, и квартира стала напоминать сарай или подвал для хранения ненужной рухляди.
Конечно же, Никита знал почти наверняка, что это дело рук Аллы, вернее, ее дебильных «мальчиков» в кожанках, но он с ужасом понимал, что ничего не докажешь, не нашлось даже ни одного свидетеля, который бы видел возле квартиры ее или этих подонков.
Через общих знакомых Никита разузнал ее телефон и позвонил, трясясь от возмущения и негодования.
Никита понимал, что звонить ей бесполезно и глупо, что разговор этот ничем, кроме оскорблений, закончиться не может, но остановить себя не мог, словно какой-то бес толкал его под руку и науськивал не сдерживать своей злобы, а излить ее хотя бы по телефону.
Алла, конечно, была удивлена, заявила, что знать ничего не знает, что две недели провела в пансионате на Клязьме и только вчера приехала. Потом она плакала, обидевшись, что он мог о ней так подумать, клялась, что она тут ни при чем.
— Теперь, значит, во всем я буду виновата? — говорила она сквозь рыдания. — А если бы у тебя деньги украли? Тоже я?
— В общем, так, — проговорил Никита, задыхаясь от бессильной ярости, — не надрывайся, твои актерские способности мне известны. Не считай меня за идиота, я уверен, что это твои штучки. И вот тебе мое последнее слово: если я еще раз увижу тебя или твоих дегенератов возле своей квартиры или квартиры Петра... я... убью тебя, клянусь, я не шучу, и передай это своим дебилам.
Никита решил не говорить родителям о погроме в квартире, зная отлично, каким ударом это будет для них и как отзовется на здоровье матери. Он нанял бригаду маляров, договорившись с ними на ближайшей стройке, и через неделю квартира приобрела божеский вид и сверкала как новенькая. Пришлось купить тарелки, рюмки и чашки с блюдцами, так как все, что можно было разбить, было педантично уничтожено. Больше всего горевал он, конечно, оттого, что попортили много книг и расколошматили компьютер.
Никита съехал с квартиры Петра и стал жить у себя, поставив стальную дверь с кодовыми замками. Он купил новый телевизор и, рыская по книжным магазинам, мечтал постепенно восстановить библиотеку. В общем, жизнь входила в колею, напряжение спадало, и понемногу он начал забывать, что где-то на Проспекте Мира проживает его бывшая жена, женщина мстительная и коварная, которая не прощает нанесенных ей обид и оскорблений.
В один из выходных дней февраля из командировки вернулся Петр, и Никита, взяв с собой Макса, чтобы тот не скучал в одиночестве, отправился навестить друга, которого не видел так давно. Когда Петруха выставил на стол бутылку их любимой «Лимонной», Никита растерялся: он совсем забыл о том, что друзей не встречают «на сухую», и приехал по привычке на машине.
— Оно и к лучшему, — обрадовался Петр, — заночуешь у меня. Ну что, блохастик, — обратился он к Максу, — остаешься?
Тот весело запрыгал, решив, что ему предложили гулять.
— Да понимаешь... — замялся Никита, — сигнализация что-то барахлит, Федя обещал только через неделю посмотреть.
Федя был их одноклассником, они вместе играли когда-то в футбол в сборной района. Теперь он работал главным механиком в «Автосервисе» и держал всех клиентов в черном теле, не разделяя на приятелей и незнакомых — это был Федин принцип, которым он гордился.
— Да ты под окна подгони, — предложил Петр, — смотри, сколько машин стоит, — и ничего. Уж одну-то ночь как-нибудь...
Никита так и сделал. Хотя квартира Петрухи была на шестом этаже и, если что, Никита, спустившись на лифте и обежав дом, не успел бы увидеть даже света от задних фар своей машины, все равно было как-то спокойнее от сознания, что вот она, под окнами, выгляни только — и увидишь.
Друзьям было что порассказать и послушать, сидели они долго, «Лимонную» сменил пятизвездочный армянский коньяк, потом выходили с Максом на прогулку, Никита проверил, хорошо ли закрыты дверцы машины. Вернувшись, они завалились спать.
Наутро слегка побаливала голова, и Петр предложил опохмелиться аспиринчиком. Запивая аспирин водой, Никита машинально посмотрел в окно, и его вдруг как током дернуло: машины не было.
Никита застыл со стаканом в руке, сердце забилось часто и неровно. Подскочил Петр, с громким криком потрясая кулаками, словно грозил кому-то в окно. Петра грызло чувство вины, что это он упросил друга оставить машину без сигнализации на волю случая, хотя разумнее всего было бы отвезти ее в гараж и приехать уже своим ходом. И вот, пожалуйста, расплата за их легкомыслие.
— Ты что, Петруха, ничего не понимаешь? — угрюмо спросил Никита.
— В каком смысле? — насторожился тот. — Чего не понимаю?
— Не понимаешь, чья это работа? — продолжал настаивать Никита.
— Ты думаешь, это... она? — дошло наконец до Петра.
— Не думаю, — ответил Никита, — а уверен на сто процентов. В нашем последнем разговоре она мне даже на что-то в этом роде намекала.
Накануне в ночной беседе Никита выложил Петру все, что случилось в его отсутствие, со всеми подробностями и в хронологическом порядке. И как это чудовище приходило с двумя гориллами и пыталось устроить тут театр одного актера, а он это чудовище ловко вышвырнул за дверь, и как эта мегера возвращалась за курткой и обрывала звонок у двери, и даже то, как он хотел убить ее, но, к сожалению, не убил.
— Не хватало еще, чтобы ты за этакую дрянь срок мотал, — волновался Петруха. — Дал бы ей раза, смазал бы по уху для острастки — и хорош.
— Да понимаешь, старик, — сказал Никита, — в том-то весь и кошмар, что, если б я смазал, то не смог бы уже остановиться, я бы обязательно прикончил ее. — И, как бы сам удивляясь своим словам, доверительно проговорил: — Не поверишь, в первый раз со мной такое... сам себя испугался.
Когда же Никита рассказал другу о разгроме квартиры, Петруха вскочил со стула, словно не в силах был переварить эту новость сидя, и нервно забегал по кухне, восклицая:
— Ни фига себе! Ну и ну! Вот сука!
— Помнишь наш разговор с тобой год назад? — остановил его Никита. — Ну, насчет развода? Я же тебе тогда еще сказал, что она сдвинутая и никакой развод не поможет.
Он пригорюнился и, подперев рукой подбородок, обреченно смотрел на Петра.
— Денег ей, что ли, дать? — задумчиво произнес он. — Может, ей жить не на что и оттого она так бесится? А? Как думаешь, Петруха?
— Ага. В валюте. Крупными купюрами. Ты что, сбрендил? — Петр постучал себя по лбу, затем по столу. — Ты только положи этой паскуде палец в рот, она всю руку оттяпает!
Никита встряхнулся, словно сбрасывая дрему, и бодро проговорил:
— Да, твоя правда, старик. Что это на меня нашло, не понимаю... дурь какая-то. — И, заглядывая другу в глаза, так же, как год назад, с отчаянием спросил: — Но что же мне делать, Петруха? Что?
Разрешить эту ситуацию оказалось настолько сложно, что Петруха сбегал в комнату и принес «заначку» — бутылку армянского коньяка. После нескольких рюмок друзьям пригрезилось, что они вот-вот найдут выход из положения, потому как безвыходных ситуаций не бывает, а разгром квартиры... что ж, это еще не самое страшное в жизни.
Петруха как-то притих, задумался, прикидывая так и этак, и наконец воскликнул:
— Эврика!
Никита с надеждой уставился на друга.
— Ее надо шантажировать! — радостно и громко кричал Петр. — С волками жить — по-волчьи выть!
— Погоди, погоди про волков, — остановил Никита. — Скажи толком: что ты имеешь в виду?
— Я тебе принцип нашел, — возбужденно, в упоении от собственного открытия, голосил друг. — Принцип, понимаешь? Таких сук нужно только шантажировать, иначе ее не остановишь.
— И как же мы будем ее шантажировать? — засомневался Никита. — То есть я хотел сказать — чем?
Петруха даже слегка рассердился на друга за непонятливость.
— Да это мы потом в деталях обсудим, но основной-то принцип — верный?
— Принцип-то, может, и верный, — согласился Никита. — Но ты же ее не принципом собираешься шантажировать.
И когда они стали перебирать, из чего в основном складывается жизнь любого человека — семья, дети, друзья, работа, собственность, деньги, — то поняли, что эта женщина абсолютна неуязвима для них. Никита практически не знал ее прошлого, не знал адреса родителей в Новосибирске, не видел никого из ее родственников даже на фотографии, детей у нее не было, денег и работы, скорее всего, тоже.
Но Петр все равно остался очень доволен своей идеей.
— Пойми, Ник, — утешал он друга, — такого не бывает, чтобы не за что было уцепиться. У каждого есть своя ахиллесова пята. Ну сейчас мы пока в горячке не можем ничего вспомнить, пока не знаем, но рано или поздно что-что всплывет, поверь мне, обяза-а-тельно всплывет...
Уже лежа под одеялом и не уставая удивляться своей находчивости, Петруха все еще бормотал:
— Шантаж, и только шантаж! Это, брат, великий принцип... С его помощью горы можно сдвинуть...
И вот наутро — машина! На этот раз у Никиты и в мыслях не было звонить Алле, он не в силах был слышать ее голос, теперь даже само слово «Алла» воспринималось им как ругательство, при сочетании этих звуков у него возникал образ чего-то отвратительного и липкого.
Заявив о пропаже машины, друзья вернулись к Петру, прихватив по дороге бутылку водки.
— Теперь я не за рулем, пей — не хочу, — горько пошутил Никита.
Но пить действительно не хотелось. С трудом протолкнув в себя две рюмки, Никита отправился с Максом в Черемушки.
Через три дня «Жигули» были найдены при входе в Лосиноостровский парк, недалеко от Ярославского шоссе. Из салона и из багажника ничего не пропало, но сама машина была в таком состоянии, что Федя, кряхтя и матерясь, обследовал ее около часа и наконец, выбравшись из смотровой ямы и вытирая грязные по локоть руки промасленными «концами», вынес свой приговор:
— Не, Никит, сливай воду, абзац твоему скакуну. Хана, отпрыгался.