Утром был понедельник.

Я вспомнила об этом, когда мама, уходя на работу, разбудила меня и сказала: «Мил, не опоздай в школу, ладно?».

Чистить зубы пришлось на кухне, потому что соседи вылили в унитаз протухший рассол, и запах его через вытяжку распространился по нашей квартире.

Я попробовала распылить освежитель воздуха с ароматом морского бриза, но получилось ещё хуже: запах рассола смешался с «морским бризом», пропитав мою одежду и волосы. Оставалось только надеяться, что он выветрится по дороге.

Опаздываю я часто: долго добираться (по крайней мере, так звучит мое всегдашнее официальное оправдание).

Моя пижонская школа находится в самом центре города и, кстати говоря, считается хорошей. Недавно её переименовали в «гимназию», чтобы лишний раз подчеркнуть крутость. (Кроме названия, ничего не изменилось). Мне она не нравится. В восьмом классе закончились уроки рисования, и потребность ходить в школу — ой, то есть в гимназию — окончательно отпала.

Поэтому ехала я туда без особого энтузиазма. И опоздала.

Правда, первым уроком все равно обществознание, на него можно не ходить. Современное общество мало меня интересует. Мне нравится история и… И, наверное, всё. Может, ещё литература. Впрочем… Нет, только история. Литературу мы проходим какую-то скучную, всё по одной схеме: «страдал-влюбился-страдал-ещё немножко пострадал-умер».

Как-то читала статью о том, что произведения, изучаемые в рамках школьной программы, развивают пессимистическое отношение к миру. Это точно. (Хотя на Леську почему-то не действует — может, потому, что она не очень-то любит читать). Да и вообще, набила мне оскомину вся эта страдальческая муть. Хоть бы мистику какую проходили. Вот в одиннадцатом классе будет «Мастер и Маргарита»… Но это только через два года. В прошлом году, когда проходили Шекспира, я рассчитывала на «Гамлета» — старинные замки, убийства, призрак! — но мы только быстро пробежали «Ромео и Джульетту». Может, оно и к лучшему: «Гамлета» я всё равно прочитала, дома. Русичка непременно бы всё испортила, заставила бы анализировать характер героя и рассуждать, «что хотел нам сказать автор». Ну откуда я могу знать, что Шекспир нам хотел сказать?! Давайте тогда спиритический сеанс устроим, вызовем его дух — сами и узнаете!

Пока я размышляла о несовершенстве школьной программы, меня заметила завуч.

— Сними наушники и немедленно иди в класс! — прочитала я по губам. На лбу завуча билась синеватая жилка. Совсем себе нервы посадит с этими подростками, честное слово. Я успокоительно кивнула и пошла на урок.

В кабинете обществознания на месте учителя Вячеслава Михайловича находился какой-то мужчина. Радостный такой. Как депутат с той листовки. Но вряд ли это был депутат, зачем ему приходить, у нас пока что нет права голоса.

Учитель же, изгнанный со своего законного места, сидел за последней — моей — партой. Такое положение, видимо, казалось ему унизительным, потому что он как-то особенно недовольно на меня взглянул. Разумеется, рядом с ним я не села.

Попыталась отыскать глазами Леську. Её почему-то не было.

Когда в школу не приходит твой лучший друг, сразу начинаешь себя по-другому чувствовать. И уроки долго тянутся, и заняться особо нечем. И сесть не с кем.

Ощущая себя совершенно потерянной, уселась за первую парту с Настей Комаровой. Она покосилась в мою сторону, демонстративно отползла подальше, на самый краешек стула. Как невежливо. Я щёлкнула зубами и пообещала, что непременно полакомлюсь её мозгом, хоть он и диетический.

Комарова считается очень умной. Когда-то я тоже в это верила, но потом поняла, что это не так. Зато у неё занятная тактика по убеждению окружающих в обратном.

Хитрый ход номер один: выдавать очевидное за глубокую мысль. «Земля круглая!» — говорит Настя. «Вот это да! Поразительно!» — восклицают учителя. «Земля вертится!» — добавляет этот чудо-ребёнок — и тогда учителя совсем теряются, оттого что им нечему больше её научить.

Хитрый ход номер два: если переставить слова в задаваемом вопросе, то получится ответ. Наши учителя по большей части и сами не помнят, что спрашивали пару секунд назад, поэтому вновь восхищаются Настиным интеллектом и ставят ей пятёрки. Всегда пятёрки. Она отличница.

Я учусь не то что бы совсем плохо, но и не очень хорошо. Пятёрки чередуются с двойками, так что в общей сложности выходит «три» или «четыре»… Но меня это не особенно волнует.

Позитивный не-депутат что-то говорил о подростковой беременности, потом предложил классу высказаться по этому поводу. Взрослые считают, будто подростки только и заняты тем, что беременеют на каждом шагу.

Вроде как актуальная проблема, скоро же боксы для новорожденных установят. Боксы — это такие коробки. Скажем, кому-то не нужен ребенок, его можно оставить в таком детоприемнике, а там уж сразу государство перехватит. Не знаю, как к этому относиться. С одной стороны, хорошо, что детей не выбросят на улицу, а с другой — слишком уж это похоже на мусорные баки, только для людей, ненужных людей.

Должно быть, этот мужчина был психологом. Пришёл нам помочь познать этот многогранный мир. Ведь правда думает, что помогает.

— Я… Я думаю, что если несовершеннолетняя девушка… оступилась, то обязана родить ребёнка и воспитать! — дрожащим голосом начала Настя Комарова. «Оступилась». Это надо так выразиться. Вечно что-нибудь такое завернёт. Комарова почти всегда отвечает, даже когда не спрашивают. И даже когда не знает ответа на вопрос — никогда не признается, хоть пытай. Староста класса, посещает сто два репетитора и всегда расправляет юбку, когда садится. И почерк у неё будто печатный.

Комарову поддержали. Вячеслав Михайлович приосанился, гордясь ученицей.

— Как можно отдавать своего ребёнка в детский дом?! Это не игрушка и не животное, это Человек! — продолжала она, особенно восторженным тоном произнося слово «человек», чтобы все поняли, что Комарова произносит это слово с большой буквы. На случай, чтобы те, кто конспектирует её мудрые речи, записали верно.

«Пятьсот затасканных тезисов Анастасии Комаровой». В трёх томах.

Послышались одобрительные реплики, издаваемые учителем. Ещё немного, и будет выкрикивать с задней парты «Наша Настя лучше всех, нашу Настю ждёт успех!», потряхивая в такт речёвке разноцветными помпонами. А он бы забавно смотрелся с помпонами. Представив Вячеслава Михайловича, с крайне сосредоточенным видом прыгающего по стадиону в юбке и белых носочках, я немедленно потянулась за карандашом, чтобы это нарисовать. Из карандаша вывалился грифель, бывает такое. Я попробовала было вставить его обратно, но не вышло: грифель пачкал пальцы, ломался в руках, но никак не хотел держаться там, где ему положено быть.

Пожалев, что не взяла запасной карандаш или хотя бы точилку, я подпёрла щёку рукой и от нечего делать принялась слушать Комарову, которая уже, наверное, десятую минуту не унималась. Десять минут. Одиннадцать. Вечность. Вторая вечность.

Третья по счету вечность подходила к исходу, когда мне надоело.

Я зачем-то встала, класс затих, а учитель обществознания сделал испуганные глаза и принялся подавать знаки, чтоб я села на место.

Комарова покрутила пальцем у виска, даже это делая с особым старанием — наманикюренный ноготок дважды описал идеальный полукруг.

— Моей соседке шестнадцать, её сыну — два года. Её мать сама недавно родила, сидит дома со своим ребёнком. А этот мальчик целыми днями бегает по двору один. На прошлой неделе у него шприц отобрали — нашёл и в рот потянул. Это не наркоманский шприц был, просто какой-то, даже без иголки. Но ведь мог быть и с иголкой.

Не-депутат внимательно на меня смотрел и, кажется, даже слушал.

— И что, с матерью ему лучше, чем было бы в приёмной семье? То есть, я хочу сказать, что нельзя ведь так обобщать. Вы понимаете? — спросила я не-депутата. Тот кивнул. Психолог, а такой славный. Ему бы в школу идти работать.

Вячеслав Михайлович устал подавать знаки и от отчаяния закрыл лицо руками, принимая позу «я в домике, я не знаю эту девушку». Надо бы уходить, а то ведь заставит остаться после уроков и будет читать мораль. А так, может, и забудет. Если до следующей недели на глаза не попадаться.

Я встала и ушла. Пойду Леське позвоню.

В школьном коридоре было тихо и совершенно пусто. Люблю здесь ходить, когда никого нет. Но всё же надо уйти подальше, чтобы не расстраивать завуча.

В туалете под табличкой «Не курить» стояли две девчонки и курили.

— Курение — смерть, — сообщила я им, подражая нравоучительному комаровскому тону.

Девчонки захихикали и стали курить в окно.

Леся не брала трубку. Спит. Опять, наверное, полночи общалась со своим принцем Эдвардом Девяносто Третьим.

Она пришла только к третьему уроку, с лицом, ещё более счастливым, чем у депутата и не-депутата вместе взятых.

«Сказал, что я красивая!!! ПРЕДЛОЖИЛ ВСТРЕТИТЬСЯ!!!!!» — сообщила она мне в записке, окружив сообщение гирляндой из сердечек и даже забыв приписать своё обычное «Целую, Леся». Пишу внизу «А он как выглядит?», передаю листок обратно.

Обычно мы сидим вместе, но только не на литературе. Тут приходится сидеть так, как рассадили, потому что русичка Марина Львовна — наш классный руководитель и строго за этим следит.

Моё законное место — рядом с парнем по имени Ярик, местным альфа-самцом. (Ничего особенного. Но Леське одно время нравился). Я должна быть на седьмом небе от счастья, почти вся женская часть класса мечтает сидеть там, где Ярослав. Вот так несправедливо судьба распределяет свои блага. Лично мне абсолютно безразлично, кто сидит слева — Ярик, Комарова или чучело гориллы.

Я назвала его «альфа-самцом», но, наверно, это не совсем правильно. Если есть альфа, то должны быть и беты, и гаммы, и дельты — и так до омег. В общем, весь греческий алфавит. Но в нашем классе не так, как в американских фильмах о школе, где ученики делятся только на «крутых» и «ботаников». Скажем, у нас есть Неля, она и отличница, и популярная. А есть и те, кто не-ботаник и непопулярный, как таких классифицировать? Живи я в мире, где всё бы строилось по законам школьных комедий, было бы гораздо проще. Только что-то подсказывает мне, что я попала бы в самый конец школьного алфавита.

Ярик старательно тянул шею — хотел узнать тему нашего разговора.

— Мы говорим о тебе, — доверительным шёпотом поведала я ему. — Спорим. Леся говорит, что ты прекрасен, как Гефест, а я — что ты подобен Пану.

Помня с начальной школы, что Гефест и Пан — боги древнегреческого пантеона, Ярик расплылся в самодовольной улыбке. Понимал ведь, что вру, но комплимент был явно приятен. О том, что один из богов был хромой и некрасивый, а другой — козлоногий, он, видимо, забыл. Трололо.

Знание письма Татьяны, к счастью, решили проверить на следующем уроке. Сейчас Марина Львовна рассказывала биографию… Кого-то. Какого-то писателя, если уж быть совсем точной. Я просто не слышала, когда тему записывали, а доску мне не видно.

Не понимаю, для чего изучать биографии. Вот нравится тебе какая-нибудь книжка, думаешь: «Отличный человек, должно быть, этот писатель!». Находишь биографию, и что? Пил не просыхая, изменял жене и оставил на стороне пятьсот детей. Гении ведь тоже бывают подлецами.

Тут пришёл ответ: «Не знаю, он сказал, что увижу при встрече. Как думаешь, может, это кто-то знакомый?»

Быстро нацарапала: «Определённо, это Стас. На встречу придёт с мамой». И пририсовала внизу картинку, как это будет выглядеть: несчастный Стасик с тремя увядшими гвоздичками робко выглядывает из-за спины своей суровой мамаши.

В мою сторону направилась русичка, и записку пришлось поспешно прятать.

Время тянулось медленно.

Медленно.

Мед-лен-но.

Часы, должно быть, сломались. Секундная стрелка лениво ползла по циферблату и совершает полный оборот лишь тогда, когда на самом деле проходит минут десять.

Я уверена, что за стенами школы скрыта альтернативная реальность, где другие понятия о времени. Унылое дерево за окном — не более чем картинка. Там, в настоящем мире, заходит и вновь поднимается солнце, узкий серп месяца полнеет и становится луной, сменяются времена года. К концу дня я выйду отсюда старухой и тоже усядусь пировать во дворе, и буду пить, тщательно пережёвывая скудную закуску лишённым зубов ртом. А потом начну вдруг рисовать белые точки на тазах, сотнями штампуя мухоморы из пней… Грибы размножаются с помощью спор, а мухоморы из пней — с помощью старух.

Когда, наконец, прозвенел звонок с последнего урока и в последний раз раздалось привычное «Куда побежали? Звонок для учителя!», я даже не поверила.

Впрочем, лучше бы было ещё восемь уроков, чем то, что произошло потом.

А произошло вот что.

Выхожу с Леськой из школы. Она подробно пересказывает вчерашний разговор со своей девяносто третьей любовью всей жизни. Даже в аську специально зашла, чтобы открыть историю сообщений и читать мне вслух.

И тут слышу:

— Ми-и-ила-а!

Разворачиваюсь и иду обратно в школу.

— Да что ты делаешь! — шипит Леська, повисая на моей руке. — Иди к нему.

— Не хочу, — отвечаю, прибавляя шаг. Двери школы уже близко. Спасительные двери. Школа-школа, родная, любимая, открой же свои двери, прими заблудшую ученицу!..

— Придётся. Он не уйдёт.

Что не уйдёт — это я и сама прекрасно понимала. Он упрямый. Я в него такая упрямая. Вообще, все не слишком положительные черты характера у меня от него. И внешность. Хотела бы я походить на маму, она красавица. Так ведь нет, всё от него! Глаза, нос. Даже ямочки на щеках. Как начнёшь улыбаться — появляются эти проклятые ямочки. Глубокие такие, хоть ценности в них прячь. Я улыбнулась краем рта и потыкала себя в щёку. Палец провалился внутрь. Да-а.

Обернулась. Стоит, прислонившись к школьной ограде и смущённо улыбается, и ямочки такие же. Женщины с ума по ним сходят. Он вообще нравится женщинам. Маме тоже когда-то понравился.

Сейчас около него крутится наша русичка и кокетливо поправляет причёску — наверное, сделал ей комплимент.

Разговаривают. Один делает вид, что интересуется моей учёбой, а другая притворяется, что довольна мной как ученицей. Это так здорово — слышать то, что ты хочешь услышать. Когда распрощаются, будут довольны друг другом.

— Иди, — толкает меня в бок Леся. — Позвони потом.

И я пошла.

Площадка около школы вымощена плиткой в виде ромбиков, зеленовато-серых. Иду и считаю ромбики. Раз, два, три… Если число будет чётное, то он сейчас уйдёт. Восемь, девять… Пожалуйста, пусть будет чётное…

— До свидания! — говорит он Марине Львовне. — Ну чего ты так медленно идёшь? — обращается уже ко мне и быстро шагает навстречу.

Продолжаю считать плитки. Двенадцать, тринадцать…

Поднимаю голову и вижу глаза — такие же серые, как мои.

— Привет, пап.

* * *

У Леськи на стене в гостиной висит фото родителей. Они там ещё жених и невеста, счастливые такие. Всё как положено, у невесты белое платье и фата, а жених с идиотской розочкой в петлице. (Если мне когда-нибудь придётся выходить замуж, ни за что не наряжусь в белое и не нацеплю на голову какую-то занавеску — но лесиной маме это даже шло).

У моих родителей нет такой фотографии. Никаких свадебных фотографий у них нет. Когда была маленькая и спрашивала, почему, мне отвечали: «Да фотоаппарата не было». Я верила. Тогда много у кого не было фотика, «лихие девяностые» и все такое. Это ж не сейчас, когда у каждого ребенка зеркалка, и каждый второй — фотограф (или дизайнер, или модель, или художник… Последнее меня особенно печалит). С ума сойти, да я же родилась в прошлом веке. Дитя двадцатого столетия.

Так вот. А пару лет назад случайно наткнулась на свидетельство о браке. Родители поженились спустя семь лет после моего рождения. Я хорошо помню себя в том возрасте и могу с полной уверенностью заявить: никакой свадьбы не было.

Понимаете? Не было у них свадьбы, не было белых розочек и занавесок на голове, они просто сходили и расписались. Не потому что не хотели тратиться, нет, дело в другом. До мамы у него была другая женщина, и он семь лет с ней никак не мог развестись. А потом развёлся. А ещё через семь лет развёлся и с мамой. Забавная закономерность. Интересно, он и новую свою жену бросит через семь лет?

Где-то читала (не знаю, правда или нет), что каждые семь лет клетки человеческого организма обновляются. Когда обновляются клетки моего отца, он заводит новую семью. Новые клетки, новая жена, новые дети. Все логично.

С той женщиной, которая до мамы, у него не было детей. А с этой новой — есть. Им уже скоро год. Близнецы. Мальчик и девочка. Я должна их считать своими родственниками, это называется «сводные единокровные брат и сестра». Единокровные. Одна кровь.

— Чего молчишь? — всё так же улыбаясь, заговорил отец. — Я тебе вчера звонил, но не смог дозвониться. Ты сменила номер?

— Полгода назад.

На нём красный джемпер. Красный. Когда отец жил с нами, то не носил ничего красного. «Думает, что яркие краски делают его моложе» — догадалась я. Нужно же соответствовать статусу молодого отца.

Красный цвет ему ужасно не идёт, и без того светлая кожа кажется мертвенно-зелёной.

Единокровные, едино, едино. Единороги. Единороги что-то так популярны стали. Жаль, мне они нравились. А теперь — мейнстрим.

Попросил мой новый номер. Я продиктовала цифры, а отец занёс их в память телефона. Звонить он не будет, мы оба это знали.

— Ты ведь так и не видела братика и сестрёнку. Я же сказал тебе, приходи когда захочешь! Смотри, вон они уже как выросли.

Протянул мне мобильный. Прямо с заставки на меня смотрели два упитанных младенца. Интересно, мое фото он когда-нибудь на заставку ставил? Наверное, нет. Я взрослая. Наличие взрослой дочери заставляет его чувствовать себя стариком, тут даже сотня красных джемперов не поможет.

— Это Лика, а слева — Эдик, — пояснил он на тот случай, если я вдруг не поняла, что в розовое одет младенец женского пола, а в голубое — мужского.

Забыла сказать, они назвали детей Анжелика и Эдуард. Я чуть не упала, когда услышала. Леське, правда, понравилось, потому что Эдуард — это почти что Эдвард. Она только сокрушалась, что девочку зовут не Белла. Что ж так.

— Хотела узнать, а почему вы назвали её Анжеликой? — спросила я, чтобы хоть что-нибудь сказать.

— Катино любимое имя. Она обожает фильмы про Анжелику — ну, эту, которая «маркиза ангелов».

— М-м.

— И книжки про неё тоже любит, — поспешно добавил он, чтобы дать мне понять: его жена и читать умеет. Вот это да! Ай да жена, ай да умница.

Странно, что сына не назвали Жоффрей де Пейрак. Было бы классно, Жоффрей де Пейрак Антонов. Хотя имя, наверное, в этом случае писалось бы слитно — Жоффрейдепейрак. О, так ещё лучше.

Я невольно улыбнулась. Отец решил, что меня умилила фотография детенышей и тут же предложил:

— Хочешь прямо сейчас на них посмотреть?

— Нет, мне уроки надо делать, — поспешно отказалась я, не в силах придумать более правдоподобный предлог для отказа. — Зачем ты пришёл?

Отец удивлённо на меня посмотрел.

— Как «зачем»? Я соскучился. Думал, встречу тебя после школы, куда-нибудь сходим, поболтаем. Куда хочешь пойти?

Будто мы не виделись всего пару дней.

Мне хотелось чем-нибудь его огорошить. Может, соврать, что я беременна? Что мы перебиваемся с хлеба на воду? Что я решила сменить пол?

Я посмотрела в его спокойное лицо и поняла, что ему будет все равно, что бы я ни сказала.

— Пап, у тебя новая семья и новые дети. Уделяй им побольше внимания, ладно? А то вырастут закомплексованными мизантропами. Я пойду домой. Мне уроки надо делать, — повторила я, как за спасательный круг цепляясь за эту ничтожную причину.

На полпути я обернулась.

Нет, мне вовсе не хотелось, чтобы он бросился за мной или хотя бы стоял и смотрел вслед.

Я не ждала, что он попросит прощения за то, что я так редко его видела в детстве, что слышала все их с мамой ссоры (хотя ругались они громким шёпотом). За то, что бросил нас с мамой.

Ни капельки не хотелось. Абсолютно. Совсем не ждала.

Я вру. Ждала. Но, когда обернулась, то не увидела даже отцовской спины.

От ворот школы отъезжал его ярко-красный, в тон новому джемперу, автомобиль.

* * *

Так уж выходит, что я почти всегда пропускаю обед: или просто забываю, или специально — мне не нравится есть в одиночестве. Чтобы мама не волновалась, говорю ей, что обедаю в школе. А вот ужин не пропускаю никогда. Мама приходит с работы, и мы едим вместе. Я не так уж часто её вижу, так что ужин — одна из немногих возможностей поговорить.

— Что нового? — спросила мама.

На кухне чудесно. Правда, одна лампочка в люстре перегорела, но из-за этого с потолка льётся такой мягкий приглушённый свет. Вкусно пахнет едой и свежезаваренным чаем.

— У Леськи виртуальный роман. На обществознание приходил психолог и спасал наши души. Получила тройку по алгебре. Отец встретил меня после школы. Положишь ещё курицы? — быстро выпалила я, почти скороговоркой произнеся фразу про отца. Я не хотела этого говорить, но начала и как-то не смогла остановиться. Глупо надеяться, что вопрос про курицу спасёт положение, она всё равно услышала, что я сказала об отце. Мало того, что ежедневно напоминаю о нём одним своим внешним видом, так ещё и сейчас… Ненавижу свой болтливый язык.

Мама забрала у меня тарелку и подошла к плите.

— Что ему нужно?

Я сделала вид, что не поняла вопрос. Зачем вообще сказала про отца? Когда про него говорю, у мамы портится настроение и лицо становится такое жалкое, будто её ударили. Сейчас она стоит ко мне спиной, но я знаю, что у неё именно такое выражение лица. Она расстроилась, и виновата в этом я.

— Психологу? Понятия не имею. Может, исследование какое проводит. Слышала, тут в Америке такое занятное исследование проводили. Взяли, значит, триста человек, и…

— Не психологу. Отцу твоему.

— Да ничего, — отмахнулась я. — Пообщаться хотел. И чтобы я увиделась с… С его детьми.

Мама натянуто улыбнулась.

— С Анжеликой и Эдуардом?

— Ага. Да ну его, мам, правда? Это старческий маразм уже. Ходит по городу, собирает своих старых детей… Испугался, знать, что новые не успеют вырасти к тому времени, когда ему стакан воды нужно будет подать. Ну его, да? Давай есть. А хочешь… — Я лихорадочно соображала, что бы такое предложить. — А хочешь, я покажу тебе мою тройку по алгебре?

На мамину тарелку упала капля воды, росинкой заблестев на куриной грудке. Мне понадобилась пара секунд, чтобы понять, что это не вода.

Я подошла к маме и крепко её обняла.