Глава 1 Девушки

Вадим, бледный, с посиневшими губами, лежит на полу. Под головой стопка чистых салфеток. Кровь уже не течет. Почему не течет кровь? Ответ приходит сам: он умер.

Мимо проходит сон: та девушка с удивительными глазами. Божественное видение рядом с фантасмагорией. Взяв ее под руку, плывет над полом высоченный старик. Длинные и худые ноги затянуты в желтые чулки. Голова маленькая, птичья и бессильно мотается на длинной шее. На голове серо-седые волосы, слипшиеся в мелкие перья. Длинный острый нос печально смотрит вниз. Глаза грустные, бессмысленные, темные.

Человек-цапля превращается во что-то еще более бестолковое, становится маленьким, суетливым существом. Он машет руками, беззвучно кричит и постоянно наклоняется к пашиному лицу, обдавая его парами алкоголя. Раздражает. Тошнит.

Синие-синие глаза смотрят в упор. Нежная кожа. Нос с горбинкой. Прохладные пальцы проводят по лбу. Спать… Спать…

Паша проснулся. Перед ним за высоким и узким окном огромное и красное солнце садилось за зубчатую стену. Розовые отсветы перемешивались с яркой лазурью неба, в котором застыли тонкие облака, ярко-белые сверху и серые, словно грозовые тучи, снизу.

Он смотрел на это великолепие невидящими глазами и плакал о Вадиме. Сон и явь так причудливо и крепко связались в его сознании, что он был уверен в смерти своего друга.

Послышались легкие шаги. Кто-то быстро приближался к Пашиной кровати. Паша отвернулся к стене, чтобы этот кто-то не видел его слез. Натянул одеяло до середины щеки.

Прохладные тонкие пальцы дотронулись до его лба. Сразу стало легче. Паша крепко зажмурился, будто пытался затолкать обратно подступающие слезы и обернулся. Перед ним стояла девушка лет шестнадцати. Ярко-синие глаза блестели под темной челкой, смотрели сосредоточено и участливо. Кожа смуглая. Нос — тот самый, с горбинкой. Платье синее с золотым шитьем и бледно-желтыми манжетами.

— Как вы? — спросила она.

— Вадим…

— Что Вадим?

— Он умер?

— Вот глупости, от таких ран не умирают! Скажите лучше, как вы себя чувствуете.

— Я нормально, а что с ним?

— У него рваная рана. Кровь остановили, но время от времени рана открывается. Все с ним будет в порядке. Лучше дайте мне осмотреть ваш живот. Да, кстати, меня зовут Лазурит.

И она протянула Паше тонкую маленькую руку.

Паша пожал ее. Его ладонь по сравнению с ладонью девушки была такой большой, что он едва почувствовал, что обхватил чьи-то пальцы — словно сорвал тонкую травинку.

Паша попытался присесть в постели. Но едва только приподнялся, опершись на руки, как что-то начало звенеть и постукивать. Оказалось, что на его шее висит больше десятка шнурков с небольшими темно-синими камнями.

— Что это? — спросил Паша.

— Это лазуритовые обереги.

— Обереги?

— Да. Примитивное лекарство, конечно. Но хватает на то, чтобы немного помочь — пока не приедет знахарь. Они успокаивают, снимают боль, мои камешки.

— А от ваших прикосновений становится совсем легко… — Паша сказал это, совершенно не подумав, просто потому, что это было правдой. Но девушка вспыхнула румянцем смущения. Она не знала, что ответить, и рука ее, занесенная, чтобы приоткрыть одеяло для осмотра живота, замерла в воздухе.

— Перестаньте! — сказала она строго, но с дрожью в голосе. — Разве можно говорить такие вещи сиделке? Вы мешаете мне вас лечить!

Ну вот. Опять он сказал что-то не то.

Если нельзя быть искренним, как тогда вообще нужно разговаривать с девушками? Почему они видят намеки там, где их нет, а когда на самом деле на что-то намекаешь, они и не думают сердиться?

И как теперь быть?

Паша понимал, что если он сейчас начнет оправдываться, это будет выглядеть как отступление, и Лазурит тогда возмутится еще больше.

Вадим бы выкрутился. И именно поэтому у Вадима было море девчонок, а у него, у Паши, — сплошные неудачи.

Лазурит все еще не решалась осмотреть его больной живот. Ситуация была неловкая.

Снова послышались шаги.

Паша хотел обернуться на звук шагов, но не смог: резкая боль разлилась под ребрами. Он даже тихонько застонал от неожиданности.

— Больно? — в поле его зрения возникла девушка. Та самая, с агатом, свисающим на лоб с тонкого обруча. Ее темные глаза поблескивали тревогой. Она была стройной, и высокой. Ее голос проник в самую глубину, и сердце боязливо сжалось. Он даже не смог сразу ответить.

— Больно? — спросила она еще раз.

— Нет. Нет, все хорошо.

— Ну ладно. Лазурит… — девушка явно хотела о чем-то спросить, но, обернувшись в сторону Лазурит, осеклась. — Ах вот вы где! — воскликнула она, сурово сводя брови. Я вас обыскалась! Вас ждут у Бирюзы. Там снова открылась рана, а вы неизвестно где бродите!

Паша превозмог боль, чтобы повернуться и понять наконец, кому она все это говорит. И вздрогнул от неожиданности. Тот самый фантасмагорический, похожий на цаплю старик тихонько сидел в кресле у самой двери. Паша не слышал его шагов, значит, он сидел здесь уже давно. Паше стало неуютно. Была в этом старике какая-то зловещая ущербность.

— Пойдемте, — говорила строгая девушка, пока Паша рассматривал старика, — я вас провожу. А то уйдете опять куда-нибудь не туда.

— Агат, — проговорила вдруг Лазурит, — давай, я его провожу. А ты посидишь здесь. — И ушла, осторожно взяв под локоть старика, который был выше ее чуть ли не в два раза.

— Куда они пошли? — спросил Паша. Он спросил не только потому, что хотел знать, но и потому, что неловкое молчание казалось ему катастрофой.

— Они пошли к вашему другу, — ответила девушка.

— Ему хуже?

— Нет, не намного.

Агат села на табурет и принялась аккуратно складывать небрежно брошенное на столик полотенце.

— А этот старик… он — врач?

— Что? Нет, нет он не врач. Он — Кремень.

— В каком смысле?

— А в том смысле, что кремень останавливает кровь и заживляет раны. И не знать этого стыдно!

Паша замолчал, испугавшись так, как пугался раньше преподавательских замечаний на экзамене.

— Давайте посмотрим живот, — ее рука решительно отогнула край одеяла. Скосив глаза, Паша увидел, что его любимый серый свитер разрезан сверху донизу самым варварским способом, а над солнечным сплетением алеет огромный кровоподтек, смазанный толстым слоем прозрачной жирной мази. Кровоподтек выглядел отвратительно и страшно, он был похож на красную медузу и щупальца ее змеились по всему животу. Паша готов был самоуничтожиться от того, что Агат увидела его живот. Он был толстенький и рыхлый, смешно поднимался и опадал при дыхании. Паша стыдливо натянул одеяло и сказал:

— Мне совсем не больно.

Но она отвела его руку, снова откинула одеяло, сняла полотенцем старую мазь, а потом начала накладывать новую. Паше было очень неприятно. Он даже рад был тому, что ее прикосновения вызывали боль. Синяк пульсировал, словно был существом с собственным, отдельным от Пашиного, сердцем. Но и боль отвлекала не так, как хотелось бы, и тогда Паша снова заговорил:

— Какой-то он странный…

— Кто?

— Кремень.

— А, да.

— Ни слова не сказал.

— А он все время молчит.

— Немой?

— Кто-то говорит, что немой, кто-то вроде бы слышал, как он бормочет что-то… Смешной он, — тут Агат улыбнулась, и Паша почувствовал облегчение, — делает только кремни для огнива и дарит огнива всем на день рождения. Тут у каждого огнив столько, что на сто жизней хватит. Хороший старик. За каминами следит. Вот только жалко — кроме огнив у него ничего не получается. Он время от времени пытается сделать что-нибудь красивое — и такие беспомощные выходят вещи… Такие же беспомощные, как и он сам. А ведь казалось бы — сильный камень. Он последний Кремень в королевстве. Страшно представить, что будет, когда его не станет. Кто будет лечить раны? Кто будет разжигать камины? А впрочем, он же огнивами нас не зря обеспечил…

Нагибаясь над лежащим Пашей, Агат оперлась о кровать левой рукой. От нее исходил приятный, немного странный запах: смесь терпкого аромата мази, нежного аромата роз и свежести раннего туманного утра.

Паше казалось, что он опьянел. Он уже не знал, правда ли все, что с ним приключилось. Был ли портал, была ли эта другая, чужая и прекрасная страна… Может быть, это был всего лишь сон, только сон, вызванный желанием увидеть это неземное существо, почувствовать то, что он чувствует сейчас.

Мелкие частые шажки разрушили странное Пашино состояние, и он разозлился на Лазурит, впорхнувшую в комнату подобно райской птичке.

— Бегу вас успокоить, ему лучше! — сказала она. — Кровь остановилась и рана затягивается. Через день он уже на лошади сможет скакать!

— Как — через день? — изумился Паша.

— А что? Вокруг него там знаете сколько лекарей! Это вы тут один лежите, несчастный. А он там…

Настроение у Лазурит явно улучшилось. Она порхала и щебетала и, казалось, не помнила уже о той неловкости, что произошла у нее с Пашей.

— Мы будем ждать вас через два дня в розовой гостиной! Вы обязательно будете танцевать! Это будет настоящий праздник.

Агат, улыбаясь, встала и вытерла руки полотенцем, потом пошла к рукомойнику. Зажурчала вода, и под плеск воды и щебет Лазурит Паша провалился в сон.

 

Глава 2 Палаточный лагерь

Он проснулся на закате следующего дня. Огромное красное солнце за окном было наполовину скрыто зубцами крепостной стены. Ветер танцевал нежный вальс с висящей на окне занавеской.

Спальня, облицованная розовым камнем, казалась в свете заходящего солнца красной, цвета теплой, только что пролитой крови.

Паша встал, разгибаясь осторожно — боялся, синяк будет болеть. Подошел к зеркалу. Оно было необычным, и отражало не так, как отражают все зеркала. Казалось, будто по стеклу стекает вода — тонкий и ровный слой воды. Но и в этом зеркале, и в любом другом, Паша выглядел ужасно: глаза блестели, на щеках горел лихорадочный румянец. Рваные края свитера топорщились шерстяными нитями, красно-синее пятно распластало на животе неприятные ложноножки. За дверью послышались шаги, и Паша попытался закутаться в остатки одежды.

Вошли Бирюза с подносом, полным еды, и Лазурит с синим каменным кубком в руках. Они принялись хлопотать, поили Пашку мерзким на вкус пойлом, вкусно кормили. Они принесли таз и прозрачный кувшин, чтобы он мог умыться, и свежую пижаму.

Спустилась ночь. Лазурит зажгла свечи. Разомлевший от еды Паша дремал в мягких креслах. Бирюза присела рядом на родонитовый табурет.

— Авантюрин вернулся, — сказала она.

— Ну и что? — оживился Паша.

— Ничего. Как и было предсказано. Ничего. На болотах никого. Изба пуста. Вещи на месте. Постель смятая. Все.

— И где ее теперь искать?

— А где ее теперь найдешь? Но не переживайте, малыши останутся со мной.

— А как же мы?

— Не знаю, мой дорогой. Если хотите, оставайтесь тоже. Работы на кухне хватит на всех. Сожалею, но это все, что могу вам предложить.

— Вот если бы понять, что случилось, — с досадой сказал Пашка. — А может быть, есть смысл сходить к той пещерке? Может быть, там что-то произошло?

— Сходить можно, — согласно кивнула Бирюза, — когда есть дело, всегда легче. Вы поспите сегодня, а завтра я попрошу Авантюрина, чтобы проводил.

С рассветом Бирюза постучала в спальню. Она повела Пашу через длинные крытые галереи в другую часть дворца. Там находилась комната, в которую поселили Вадима. По-обычному веселый, он сидел на постели и уплетал завтрак.

В комнате была Лазурит. В платье нежно-желтого цвета она полулежала на кушетке.

— Ты как? — осторожно спросил Паша приятеля.

— Нормально, — ответил тот, облизывая ложку.

— А это? — Пашка показал на плечо, забинтованное белой тканью.

— Ничего.

В дверях возник Авантюрин.

— Дамы, с Вашего позволения, — галантно поклонился он. — Я жду Вас, господа.

В легкой, открытой, запряженной парой лошадей повозке, управляемой Авантюрином, доехали до Кузнецово. Оттуда, оставив экипаж Солоду, пошли пешком. Они шли мимо березовых и липовых рощиц, зарослей осины и крестьянских полей, а в полдень увидели те ивы, что скрывали замечательный мост. Паша занервничал. Во рту пересохло, сердце застучало, сжался желудок. Зеленый плащ Авантюрина раздражающе равномерно — туда-сюда — двигался у него перед глазами. Потом вдруг тяжелые складки приподнялись в последний раз и опустились, замерли.

— Через мост не пойдем, — сказал Авантюрин. — Обойдем с другой стороны.

Продирались сквозь кусты, потом свернули к Каменке. Сначала угодили в густые заросли крапивы, затем зачавкала под ногами мокрая земля, потянулись к рукам тонкие зеленые бритвы осоки.

Вадим перепрыгнул через речушку легко, лишь немного придержался здоровой рукой за ствол ивы. Паша, как назло, поскользнулся и ступил в воду. Теперь при ходьбе кроссовка мокро вздыхала и хлюпала.

Поплутав в кустах еще немного, вошли под липы, росшие неширокой полосой и служившие границей двух пастбищ. Авантюрин полез на дерево. Спутникам велел лезть следом, шепотом ругал за медлительность Пашу и подтягивал однорукого Вадима. Добрались до верхних, тонких, сучьев, расселись как вороны, и с первого же взгляда Паша понял, что они с Вадимом в полной заднице. Вот он — орешник у пещерки. Вот за ним та смесь деревьев и кустов, в которой они нашли малышей, а за ней, на безлесом склоне холма — военные палатки. Пятьдесят — шестьдесят. Целый лагерь, прикрытый с одной стороны переходящим в густой лес болотцем, с двух других — сплошными зарослями кустов.

— Смотри, — Авантюрин сунул ему в руки подзорную трубу.

Он смотрел и чувствовал себя все хуже и хуже. Вооруженные мужчины в камуфляже. Почти все среднего возраста. Зеленые ящики под брезентом, походная кухня, дизель, крохотная стоянка для мокиков и велосипедов. Более объемную технику не пропустил Речной Столб — догадался Паша.

— И что всего хуже — с ними Алмазник, — отозвался Авантюрин, словно услышал, как Паша ругается.

— Ты видел, сколько у них всего? Дизель собрали. Плюс электрическое освещение, боеприпасы, — говорил Вадим поздним вечером в кузнецовском трактире, где Авантюрин планировал устроиться на ночлег.

Почти все столы были свободны. Сильнее, чем следовало бы, пахло хмелем — несмотря на то, что Солод успел убрать последствия пивного взрыва. Угол, теперь не загороженный бочками, выглядел сиротливо: ему пришлось выставить напоказ темные, подгнившие бревна и нечистые доски пола.

— Я думаю, мы с тобой долбанулись о какие-то железяки. Как будто столкнулись с солдатами в Речном Столбе. Мы туда, они оттуда.

— Видимо, ты прав, — рассеяно ответил Паша. Авантюрин молчал. Откинувшись на подлокотник деревянного кресла, он помешивал соломинкой свой давно остывший кофе.

— Ты вообще о чем думаешь?! — вдруг взорвался Вадим.

— Думаю, что же нам теперь делать, — ответил Пашка

— И?

— Еще раз рисковать с переходом нельзя.

— Почему?

— Потому что ты же видел: у него везде часовые. Они могут быть и по ту сторону Столба. Так?

— Так, — подтвердил Авантюрин. — Очень похоже на правду.

— А может быть, там и нет никого, — кипятился Вадим. — Может быть, мы сидим тут как дураки, а могли бы уже быть дома!..

— Я так не думаю, — Авантюрин наклонился вперед, и лицо его оказалось над самой лампой, так что даже покрылась мелким бисером пота. — Я думаю, что это серьезные люди. Во-первых, с ними Алмазник, а он всегда ставит на выигрышное число. Во-вторых, ты только что сам сказал: уж больно здорово все у них устроено. А в-третьих, если они не дураки, то должны контролировать перемещения как минимум Алмазника. Я бы, например, точно за ним присматривал.

— Ну что он или мы можем сделать такого, если окажемся по ту сторону? — уже без энтузиазма спросил Вадим.

— Вы можете дать информацию… А это самое ценное в любом из миров. Уж если они пришли сюда, то должны быть крайне заинтересованы в том, чтобы никто об этом не узнал. — Авантюрин принял исходное положение, вытащил из стакана и выбросил на пол соломинку и одним глотком выпил свой кофе.

Паша и Вадим уныло молчали.

На улице послышался приглушенный стук копыт, и Паша вздрогнул — слишком уж резко нарушил нежданный всадник тишину спящего села.

Авантюрин встал и широко распахнул дверь. Темный силуэт мелькнул у коновязи, потом у крыльца, и порыв майского ночного ветра внес в темный трактирный зал женоподобного юношу в фиолетовом бархатном костюме. Он двигался быстро, но мягко. Был худ, но округл в тех местах, где круглеют обычно девочки-подростки. Глаза были слишком большими, ресницы — слишком темными.

— Я от Обсидиана, — сказал юноша, подойдя к Авантюрину.

— Я понял, Иолит, — отозвался тот. — Что он?

— Он получил твое письмо. Вот ответ. — Авантюрин взял в руки черную каменную дощечку и начал читать, причем пальцы его правой руки скользили по буквам, чуть опережая движение глаз, и не знай Паша, что дворянин видит получше иной хищной птицы, он подумал бы, что слепой читает по Брайлю. Закончив чтение, Авантюрин обернулся к своим спутникам:

— Я еще до ужина отправил мальчика в ближайший замок — Изумрудную цитадель Обсидиана. Написал, что на подходе серьезный враг, объяснил, что к чему, насколько это возможно в письме. Здесь, — он слегка приподнял табличку в воздух, — Обсидиан пишет, что готовит замок к обороне и просит приехать для более подробного разговора.

— Спасибо, Иолит, — обернулся он к подростку. — Ты останешься с нами?

— Нет, — ответил тот, — Обсидиан просил вернуться. Он сказал, нюхом чует, что будет заварушка. — И Иолит с гордостью, которая обычно присуща отсутствию опыта, погладил эфес своей шпаги. — Меня там ждут, — добавил он и исчез в темном дверном проеме, словно подхваченный сквозняком.

Майская ночь. Про майскую ночь известно все — и какая она нежная, и как ветер колышет тонкий тюль на раскрытом окне… Только мало кто об этом думает, проживая обычную человеческую жизнь. Вот женщина сидит в кухне, за столом, над чаем, который подернулся уже серо-коричневой пленкой и заварился крепко, до тошноты. В открытое окно, минуя колышущийся тюль, влетают комарики. Один зачем-то сгибает свой длинный нос о бежевую обложку «Войны и мира», не понимая, что все в романе только слова, и не будет там никогда настоящей крови. Другой истошно пищит, запутавшись в черных, растрепанных волосах, которые густой вуалью закрывают женщине лицо. Она машинально давит комара, превращая его в темно-серый влажный комочек, и брезгливо стряхивает на пол. Она похожа на сумасшедшую в длинной белой ночной рубахе, с этими своими растрепанными черными волосами, в которые возрастом вплетены седые пряди.

Ей иногда кажется, что муж переживает меньше. Вот и сейчас он спит. А она не может спать. Она просто сидит и перемалывает свое горе. Только мельница в ее душе сломалась: зерна грохочут под жерновами, а мука никак не высыпается.

Тот же дом, но другая квартира, другой этаж. Везде, где только можно, горит огонь. Зажжены все светильники, и даже под стол, где всегда царит мягкая тьма, сослана настольная лампа. Худая и бледная женщина пришла домой с вечерней смены и молча сидит в кресле, не снимая плаща и платка с головы. На сером с красными глазами личике отчетливо видна каждая морщинка. Острый носик выглядит острее, чем обычно, губы сжаты так, что совсем не видны. Жидкие желтого цвета волосы расчесаны тщательно, как никогда. Она сейчас поест чего-нибудь, и будет спать. И даже во сне будет ждать сына.

В первые дни после пропажи сыновей обе мамы приставали к Аделаиде с расспросами, но она говорила что-то о девушках и какой-то поездке на озера. Мамы требовали сказать, что это за озера, и что за девушки. Аделаида попыталась объяснить, разволновалась, и ей стало плохо.

Прошлой ночью Скорая отвезла ее в больницу.

Инфаркт.

Интенсивная терапия.

Невозможно выяснить, что же все-таки произошло с Вадимом и Пашей.

 

Глава 3 Изумрудный замок Обсидиана

Авантюрин поднял их с постелей рано утром, Паша даже не понял, успел ли заснуть. По полю стелился туман. Туман казался очень густым, но зайти в него никак не получалось, молочная пелена все время отодвигалась дальше и дальше. Собрав рюкзаки, они вышли на улицу и поплелись, отчаянно зевая, через поле. Джинсы намокли от росы и отяжелели.

— Мы куда? — задал Вадим вопрос, который не давал ему покоя с того момента, как Авантюрин поднял его с постели.

— Сейчас — в изумрудный замок Обсидиана, — ответил Авантюрин, перебрасывая через руку намокший от росы плащ.

— Зачем?

— Мы можем там пригодиться. По крайней мере, я.

— Пригодиться?

— Да. Я думаю, что эта армия замка не минует, а солдат у Обсидиана сейчас немного. Будет драка.

У Паши тут же похолодело в желудке. Он даже обрадовался, что они не позавтракали. Он боялся боя, боялся боли. Боялся страха.

— А может быть, вы ошибаетесь? — спросил Паша. — Почему они непременно должны напасть на замок? И почему они будут нападать? Может быть, это просто военная база. Просто лагерь.

— Я не знаю, чего они хотят, — бесцеремонно перебил Пашу Авантюрин, — но я знаю, что у Алмазника зуб на Обсидиана. И очень велика вероятность, что он уговорит своих приятелей совершить небольшую прогулку. Тем более что это один из самых богатых замков королевства.

— А почему замок называют Изумрудным? — спросил посерьезневший Вадим. — Если он принадлежит Обсидиану.

— Ну, изначально он принадлежал Изумруду. Обсидиан уже двенадцатое колено рода. И до Изумруда было восемь благородных колен. У нас родовые поместья даются только седьмому поколению благородных. И отбираются, как только прерывается благородная линия. Камни у всех разные. Исключение только Бирюза. У них род продолжается по женской линии. Первой обязательно рождается девочка, и обязательно Бирюза. В общем-то, не всякая Бирюза даже утруждает себя замужеством. У них несколько замков, но они пустуют — Бирюза все время при кухне. Род так древен, что за ним сохранилась должность главной кухарки. В других королевствах еду давно уже готовят не дворяне, а кто-то из Крестьян. Бирюза же заняла эту должность еще до того, как крестьянские поселения стали входить в состав княжеств.

Неторопливый рассказ успокоил Пашу. По крайней мере, он отвлекся. Вадим же, казалось, не слушал. Он шагал странно, делая правой ногой шаг гораздо больший, чем левой, размахивал руками и что-то шептал про себя.

До замка дошли быстро. Это был тот самый замок, который Паша и Вадим увидели по прибытии в Камни. Он был белым, с тяжелыми дубовыми воротами и подъемным мостом, с башнями и бойницами и тяжелыми чугунными решетками на узких окнах.

Авантюрина здесь, видимо, уже ждали, потому что мост начал опускаться, лишь только они подошли к стенам замка, и с тяжелым вздохом уставшего дерева лег на землю прямо у их ног.

Внутренний двор был полон людей.

Из центрального входа навстречу гостям вышел хозяин замка. Обсидиан был человеком высоким и плотным, равно широким, смотрели на него спереди или сбоку. Даже черный костюм не делал его фигуру менее внушительной. Грудь его справа налево пересекала перевязь из белого кружева. Паше стало интересно, зачем нужна перевязь, не способная выдержать сколько-нибудь тяжелого оружия. За плечом Обсидиана стояла бледная болезненного вида женщина в длинной и широкой вишневой накидке.

Пашу и Вадима посадили на каменную скамью в уголок двора, где они никому не могли попасться под ноги. Вишня принесла им поднос, на котором стоял кувшин и две кружки, лежали овощи, мясо и хлеб, и ушла, озабоченно хмуря свои тонкие черные брови. В кувшине оказалось пиво.

Все вокруг них готовились к осаде. Паша заметил даже своего ровесника который, повинуясь приказу Обсидиана, занял место у бойницы. А он сидел здесь, внизу, жрал мясо, запивая его весьма неплохим пивом и смотрел, как люди готовятся умирать. Паша не знал, кто и с кем собирается воевать, и зачем кому бы то ни было нужна эта война, но отставил в сторону кружку, отодвинул тарелку с мясом и решил, что найдет в себе силы и тоже будет сражаться.

А Вадим ел и пил, и смотрел вокруг внимательными черными глазами.

Все были деловито-оживленными сначала, но потом — Паша не смог уловить, в какой момент это произошло — стали напряженными, будто окаменели изнутри. Шум и крики стихли, только легкий шепот изредка нарушал тишину, будто подходящий враг мог услышать через поле, о чем они тут разговаривают.

Берковский был раздосадован. Обсидиан оказался хорошо осведомлен о нападении, и хорошо к нему подготовлен. Подходя к нему с небольшим передовым отрядом, с которым он рассчитывал окончить дело за полчаса, Берковский с неприятным изумлением увидел наглухо задраенные входы-выходы. Мост был поднят. Выходящие в поле окна закрыты дубовыми щитами — за исключением узеньких бойниц. И воинов было явно больше, чем предполагал Алмазник. Он предрекал нескольких владеющих луком слуг, самого Обсидиана да пару — тройку гостей, так что Берковский рассчитывал просто войти во двор с небольшим отрядом, перебить тех, кто окажет сопротивление (что такое десяток застигнутых врасплох мужчин с примитивным оружием против тридцати хорошо вооруженных боевиков?), и принести ребятам воодушевляющие подарочки из подвалов Обсидиана. О местной коллекции камней ходили легенды.

После недолгого размышления Берковский все же решил напасть. Он спешно отправил за подкреплением и пригодным для осады оружием. Но встать пришлось в чистом поле, у всех на виду. Расстояние выбрали безопасное, из расчета дальности полета стрелы или камня из катапульты. Но расчет оказался неверным. В какой-то момент стрела тяжело свистнула у уха Берковского и вошла точно в горло одного из солдат. Берковский выдернул ее из трупа: она была странная, с черным каменным наконечником, и летела чересчур далеко — вопреки всем законам физики.

Ребята психанули. Завязалась перестрелка.

Паша услышал первый выстрел и вздрогнул. Это не шло ни в какое сравнение с тем, что он слышал по телевизору. Это было очень громко и очень страшно. Оказалось вдруг, что Паша не может сражаться. Он не мог даже сообразить, что происходит. Что-то взрывалось, тонко взвизгивали и звенели тетивы боевых луков, отлетали от стен отбитые пулями обломки, трещали горевшие повсюду факелы, собаки выли тонкими голосами, кричала надрывно женщина. Уже давно стемнело, и двор был полон неясных силуэтов.

В какой-то момент Паше в голову пришла бредовая мысль. Он почему-то подумал, что лучше разберется в ситуации, если поднимется на стену. И Паша направился к лестнице. Он шел вверх, и кто-то обогнал его, не обратив на него внимания.

В ту минуту, когда Паша поднялся на стену, вдруг наступила полная тишина. Он ступил на верхнюю площадку, выпрямился во весь рост, и свежий ночной ветер ударил ему в лицо. В какой-то момент Паше показалось, что небо, вооруженное звездами, летит на него, и он зажмурился, словно и вправду испугался этого удара.

Что-то грохнуло — еще и еще раз, взорвалось, упало. Что-то загорелось, и воздух наполнился дымом. Что-то ужасно тяжелое упало на Пашу. Паша покачнулся, стукнулся о каменный зубец и тяжело осел на пол, не в силах скинуть с себя эту непонятную, неожиданную тяжесть. И вдруг в какой-то момент он понял, что на нем лежит человек. Вот же его круглая, твердая голова облокотилась о Пашино плечо. Вот рука плетью лежит вдоль бока. И темная кровь на виске. Это мертвый человек. От него пахнет гарью.

Паша осознал все это и забился в ужасе, как бьется пойманная птица, но у него никак не получалось выбраться из-под этого тяжелого тела. Потом появился кто-то. Кажется, это был Вадим. Он стащил с Пашиных колен труп и хотел было поднять друга, но тут метнулась мимо них еще какая-то тень. Со стоном опустилась эта тень на колени перед убитым солдатом, начала выть и раскачиваться в такт гремящим выстрелам. Паша безучастно смотрел, как Вадим берет эту несчастную женщину на руки и несет вниз, прочь со стены, а она в кровь раздирает ему ногтями лицо. Потом громыхнуло что-то еще, и Паша на какое-то время оглох и ослеп.

Он сидел на чем-то теплом и мерно покачивался. От качки немного тошнило, но еще хуже было из-за неразберихи с головой. Ощущение было такое, будто в солнечный и морозный январский день выходишь на улицу и, как ни пытаешься, не можешь открыть глаза — настолько ярок отраженный снегом свет. Вот так же Паша не мог заставить голову воспринимать, ясно осознавал это и мучился от беспомощности.

Первым, что он услышал и понял, был удар грома. В лицо ударил свежий ветер. Он был так силен, что мешал смотреть и дышать. Капли дождя падали и разбивались о лицо, и с каждой секундой сознание прояснялось. Дышать становилось легче. И хотя Паша промок до нитки в первые же несколько секунд, он благословил целительную бурю.

Лошадь шлепала копытами по грязи, и Паша был близок к тому, чтобы лечь ей на шею и вцепиться пальцами как можно сильнее — он ехал верхом второй раз в жизни и удивлялся, почему не упал раньше, когда состояние его было полуобморочным. Но гордость заставляла сидеть прямо. Он оглянулся осторожно, так, чтобы не свалиться на землю, и увидел, что едет в середине довольно большого отряда вооруженных людей. Отряд ехал медленно и, казалось, никуда не торопился. Вадима не было видно.

Берковский подумал было, что ночь будет жаркой. Уже были потери и с той и с другой стороны. Уже бойцы его не просто выполняли свою работу, но и злились на тех, кто скрывался за крепостными стенами. Но тут, в какой-то момент, Берковскому показалось, что стрелы с высоких стен летят не так уж и часто. И странные каменные иглы, серьезно ранившие четверых его солдат, больше не вспарывали землю под ногами. Берковский приказал прекратить огонь и поразился наступившей тишине.

Замок молчал. Пригибаясь и каждую минуту ожидая выстрела, саперы побежали вперед. Они перебрались через ров — сухой и заросший репейником — и никто их не остановил. Взрыв пробил и массивные, в руку толщиной, дубовые доски, и прутья чугунной решетки, и передовой отряд вошел внутрь.

В замке никого не было. Объяснилось все просто. Защитники крепости бежали через подземный ход. Это была целая подземная галерея — широкая, выложенная камнем, такая, что по ней мог бы пройти целый обоз, не то что несколько десятков всадников. Подвал с камнями тоже был обнаружен, и это несколько заглушило досаду Берковского. Камни были великолепны, и их было много. Правда, Алмазник утверждал, что Обсидиан увез с собой особый ларь, в котором лежали волшебной красоты солитеры — гордость древнего рода.

А вот лошадей, на которых рассчитывал Берковский, не было. Значит, придется грабить Кузнецово — решил он.

В ту ночь шел дождь, на следующую ночь шел дождь. Паша дремал в гостиной Лазурит и смотрел в окно на серую, совершенно не майскую хмарь. Он не знал, сколько времени прошло, не очень хорошо понимал, кто находится сейчас рядом с ним. Куда же нужно идти? А куда ты хочешь попасть?

Он очнулся внезапно. Как будто просто проснулся однажды утром. В комнате не было никого. Он выглянул в окно, с сожалением и мрачным удовлетворением посмотрел на раскисшую от многодневного дождя землю, на огромную лужу, в которой радостно плескались утки, на листья сирени, с которых стекали капли только что прошедшего дождя. Он чувствовал себя злым и очень голодным. Слабость в ногах не давала свободно двигаться, и эта неполноценность злила еще больше. Послышались шаги. В комнату вошла Лазурит. Увидев Пашу, она по-детски всплеснула руками, подошла, потрогала лоб, измерила пульс, послушала сердце. Все деловито, будто настоящий доктор. Пашку это раздражило еще сильнее. Он вырвал руку из ее цепких пальчиков и отстранился.

— Что-нибудь болит? — участливо и покровительственно спросила Лазурит.

— Ничего не болит, — ответил Паша. — Вадим здесь?

— Да, здесь. С ним все в порядке.

— Его не зацепило там, в замке?

— Нет. Он везучий, не то что ты. Говорят, он раненым помогал спуститься со стены во двор. Весь бой провел на стене — и не царапины. Ну, кроме тех, что ему Лал наставила, когда он ее со стены уносил.

— А кто это — Лал?

— Ты не помнишь? Вадим говорил, ты был при этом. У нее убили мужа. Они и женаты-то были всего две недели. Она увидела, как Турмалин упал, бросилась к нему, потом, когда поняла, что он мертв, хотела броситься со стены, Вадим ей не дал, унес вниз, во двор. Не помнишь?

— Кажется, помню. Только не помню, чтобы она спрыгнуть хотела.

— Ну вот. А теперь она никак не может прийти в себя. Вадим с ней все время. Боится, как бы она чего не надумала. — Лазурит, говоря это, заметно погрустнела, и Паша поразился, как же сильно она переживает за эту несчастную женщину.

 

Глава 4 Розовая гостиная

На следующий вечер Паша и Лазурит шли по крытой галерее второго этажа мимо множества закрытых дверей.

— Здесь, — объясняла Лазурит, — живут дворяне, составлявшие свиту до того, как умер Смарагд, и их наследники. Квартир на этаже много. Величина и расположение зависит, естественно, от знатности рода и личных заслуг. Между квартирами — общие гостиные и мастерские. В каждой гостиной собирается особый круг людей. Лучшие люди собираются в розовой гостиной, — и девушка гордо улыбнулась.

Свернув налево, они вошли в маленькую прихожую. Из-за тяжелого бархатного занавеса, отгораживающего ее от гостиной, слышались негромкие голоса. Лазурит отодвинула рукой мягкую складку и повернула к Паше голову с тщательно уложенными в прическу волосами. Свет упал на ее смуглую щеку, заблестел, отразившись в темно-синих лазуритовых глазах. Паша оробел, увидев ее такой красивой: оценил глянцевость кожи, непринужденно-кокетливый взгляд, мягкую округлость щеки, трогательно прижавшийся к шее завиток. Она была достойна изображения на камее, и Паша затосковал по своему блокноту и карандашу, представив, с каким волнением лучшие из художников запечатлели бы этот нечаянно-красивый поворот головы.

— Пойдем, здесь все свои, — шепнула она и скрылась в зале.

Паша тоже шагнул вперед, получив по лицу портьерой — забыл придержать ее рукой. Он оказался в не слишком большом зале. И стены, и пол здесь были такими же розовыми, как стены и пол в его спальне. Кое-где стояли напольные родонитовые вазы. В стенных нишах прятались каменные скамьи из цельного розового мрамора. В самом же зале люди сидели на обитых розовым бархатом деревянных диванчиках и пуфах. Всюду были расставлены маленькие столики с наборными каменными столешницами. Темнел ярко-синий азурит, сплетенный с малахитом, поблескивал янтарь, сияли мозаики из прозрачных бриллиантов и розовой шпинели, из зеленых изумрудов и голубых топазов, в причудливые рисунки складывались пестрые камни яшмы и разноцветные агаты. Каждый стол украшала крохотная вазочка, в которую не мог бы войти даже наперсток воды. В вазах стояли крохотные цветы на тоненьких стебельках. Таких Паша не видел ни разу в жизни. И только присмотревшись он понял, что стебли — золотые, а листья и тончайшие цветочные лепестки составлены из драгоценных камней, и все это оправлено и соединено ювелирами так искусно, что даже от легкого сквозняка, который едва заставляет колебаться пламя свечей, подрагивают рубиновые тычинки и готовится сорваться с лепестка бриллиантовая капля росы.

Ни блеска, ни мишурной роскоши. У потолка и стен камни копят темноту и лелеют сумрак. В центре янтарь и яшма, топаз и изумруд дробят и множат отблески света и подбрасывают их вверх торжественными, но сдержанными фейерверками.

Людей в комнате было много. Пожилые, сидя в креслах, составили кружок у огромного камина. Немногочисленные парочки расположились в укромных каменных нишах. Несколько девушек уселись у столика и, склонив головы, рассматривали лежащую на нем небольшую вещицу — судя по всему, спорили о ней. Остальные небольшими группами стояли то тут, то там. На Пашу никто не обратил внимания. Он нырнул в ближайшую — к счастью пустующую — нишу, и уселся там, наклонившись вперед и вцепившись обеими руками в край жесткой и холодной скамьи.

Через несколько минут напряжение прошло, и он начал рассматривать присутствующих. И чем больше смотрел, тем больше жалел, что с ним нет блокнота для набросков. Некоторое время спустя, обдав его нежным запахом духов, в нишу впорхнула Лазурит.

— Вот там, — начала комментировать она, указывая в сторону камина, — наши старики…

Паша смотрел, слушал, запоминал.

Главными фигурами у камина были Балин и Ксилолит. Ксилолит — суровая старуха семидесяти лет с черепашьими складками под подбородком — сидела на стуле прямо, вытянувшись в струну. Поворачивалась и наклонялась старуха сразу всем корпусом — будто частично окаменела. Волосы ее были затянуты в строгий пучок. Она была одета в узкое, темное платье с воротником-стойкой, и только узкий край белой оборки выглядывал из-под воротника, оттеняя желтую с коричневыми пятнами старушечью кожу. Пальцы Ксилолит были унизаны множеством массивных перстней. Все камни на перстнях были разного оттенка — зеленые, красные, коричневые. Казалось, что и руку из-за них старухе поднять тяжело, однако она много жестикулировала, и четыре цветных пятна все время взлетали в воздух вслед за ее высохшей кистью. Ее голос составлял неизменный фон собрания — он был низким и скрипучим, будто стонал от сильного ветра ствол высокой сосны. Она все время спорила со старичком, который отвечал ей высоким, бабьим голосом. Лазурит сказала, что зовут его Балин. На вид он был совершенный японец, и даже одевался в похожий на кимоно халат со множеством складок. Но оттенок кожи имел скорее красный, и только морщины выглядели почему-то желтыми, как прожилки на камне. Он опирался на деревянный посох, изредка клал подбородок на руки и, пока Ксилолит говорила, смотрел на нее своими узкими, хитрыми глазами.

Возле камина, прислушиваясь к разговору стариков, толпились девицы в серовато-белых платьях и с ними — мужчина и женщина лет сорока пяти. Всех их роднила нездоровая худоба и какой-то испуганный, неуверенный взгляд. Старшей девушке было лет двадцать семь. В разрез бального, в рюшках платья, была видна грудная клетка, ребристая, как стиральная доска. Лицом, узким и длинным, она была в мать, и была так же высока. Отец ее был худ и низок, с жалкими остатками волос на голове. Старшая дочь, как и он, носила на кончике носа узенькие очки с прямоугольными стеклами. Остальные пять девушек были более миловидными, и в силу их небольшого возраста лиц их еще не коснулось уныние старых дев.

Лазурит добродушно сплетничала:

— Это Брилле Берилл с женой и дочерьми. Они славные люди — мягкие, добрые. Брилле и старшая Берилл — настоящие драгоценности, ты бы видел, какие бериллы они гранят, и как искусно сочетают с другими камнями. Умницы. Но — сам видишь — в одежде им вкуса не хватает. Ну что это? Ну что это за платья? Какие-то рюшечки… Груди нет, а они с такими вырезами… Платья на талии болтаются, на бедрах — вон какие уродливые складки.

Паша слушал ее, немного смущаясь.

— Эти женихов ждут — не дождутся. В смысле, точно уже не дождутся, — подписала она приговор сразу шестерым Бериллам, и тут же перешла к девушкам, сидящим за работой. Паша плохо рассмотрел их, когда вошел, а тут вдруг с изумлением обнаружил, что это она, Агат, сидит там, склонившись над камнем, и голова ее касается голов двух других девушек.

— Это ее сестры — Оникс и Сардоникс, — пояснила Лазурит.

Агат была в простом бежевом платье с тонкими коричневыми полосками. Длинный рукав, корсаж, никакого выреза на груди, широкая юбка с кринолином. Сестры были одеты так же, только у Сардоникс платье было оранжевое с белыми полосками, у Оникс — нежно-желтое. Возле них сидел тот смешной человечек, которого Паша видел в полубреду. Он был невысок и плешив, краснолиц и толст, одет в дымчато-голубой костюм, впрочем, давно потерявший первоначальный цвет и форму.

— Халцедон — брезгливо сказала Лазурит. — Всем говорит, что он их дядюшка, но степень родства ни с одним из своих «родственников» установить не может. Зато у всех берет деньги и все время пьян. Иногда у него бывают, конечно, минуты просветления. Тогда он вопит, что гениален, запирается в мастерской на неделю, а потом выходит оттуда с какой-нибудь дрянной брошью и пытается всем ее продать за совершенно несоразмерные деньги.

Пока они разговаривали, в зал вошли весьма впечатляющие женщины. Их было десять или двенадцать. Все они были одеты в черные обтягивающие костюмы для верховой езды и высокие черные сапоги. Каждый костюм украшали длинные прозрачные нити, унизанные красными камнями — будто капли крови катились по ткани, не оставляя следов. У каждой на пальце было по странному кольцу — широкому — чуть шире фаланги, с острым выступом-клювом, прикрывающим сустав.

— Рубин и ее младшие сестры — Яхонт и Астра Рубин; за ними Корунд и Коралл, Гранат, Маникия, Шпинель, Турмалин, Пироп, Альмандин, Гиацинт… Лал, — быстро шептала Паше Лазурит.

Лал показалась Паше самой некрасивой. Она была низенькой и полноватой, с слишком длинной талией и короткими ногами. Но она вошла не одна. С ней шел Вадим. Они держались за руки.

— Они лучницы-амазонки, — возбужденно, не скрывая восхищения и зависти, говорила Лазурит. Кровавый взвод королевской армии. И они сами выбирают, какому наследнику престола давать присягу, какому нет. Говорят, они кричат в бою, как гроу. Ну, гроу, — повторила она настойчиво и с недоумением, видя, что Паша не понял. — Из легенды про птиц, которые убивали воинов одним только криком. И девиз у них: одна стрела — один покойник.

— Ты так завидуешь… Почему же ты не с ними?

— Там только красные камни, — несколько оскорбившись, ответила она.

Паша не отрывал взгляда от красных камней. Все, кроме Лал, обладали безупречными фигурами. Все были яркими брюнетками. У всех кроваво-красной помадой были накрашены губы. Рубин кого-то Паше напоминала, и, подумав, он решил, что, наверное, сравнивает ее с Зетой-Джонс. По правую и левую руку от нее стояли ее сестры. Они были близняшками и самыми юными амазонками: едва ли по четырнадцати лет. Паша представил, как все они, стройные, в черном, несутся в бой на черных тонконогих лошадях; как рубиновые нити отлетают назад, за спину, будто всадницы истекают кровью; как прозрачные камни сверкают на солнце; как женщины кричат — кто-то высоко, почти на ультразвуке, кто-то низко, горловым криком, и почувствовал, как волнами накатывает непривычная и раздражающая дрожь.

Вадим и правда ни на шаг не отходил от некрасивой Лал, как и говорила Лазурит. Он только кивнул другу издалека и тут же снова погрузился в беседу — словно нырнул в это черно-красное великолепие.

И в этот момент в зале появился Авантюрин. Головы тут же повернулись к нему.

— Ну, что? — первой спросила Агат.

— Все по-прежнему, — ответил он, устало опускаясь в кресла. — Стоят лагерем. Мы закончили возводить стену на юго-западе — армия получила передышку.

Вздох облегчения пронесся по залу, девушки даже начали аплодировать.

— Да, и еще, — Авантюрин вскинул на дам усталые глаза, — девушки, прихорошитесь. Голубиная почта донесла, что в Камнелот возвращаются Аквамарин и Александрит…

Паша не слышал, о чем дальше шла речь, тем более что Авантюрина окружили плотным кольцом. Он внезапно понял, что война никуда не делась, что боевики не растворились в воздухе и не ушли, ограбив замок Обсидиана, и будут еще кровь и боль, и крики женщин, и мужские смерти. Он резко повернулся и схватил за локоть маленькую суетливую Лазурит. Схватил так, что та вскрикнула от боли. Он развернул ее к себе и, глядя сверху вниз в ярко-синие глаза, спросил:

— Разве война?

Лазурит испугалась его. И без того невысокая, она сжалась в крохотный комочек и прошептала:

— Конечно. Ты же был у Обсидиана. Ты же видел.

— Но я не думал… Я не знал… Что же все-таки происходит? Я ничего не понимаю и почти ничего не помню.

— Ну, что происходит? — Лазурит сначала раздраженно пожала плечами, потом начала говорить увлеченно. — После осады Изумрудного замка Обсидиана стало ясно: они придут сюда. Да и куда идти? Все дворяне уложили сундуки и явились в Камнелот — замок уже трещит по швам, занята каждая комната. За пределами столицы нет ни одного стоящего самоцвета. Регент болен с того самого дня, как появился слух о вражеской армии. То говорят, у него сердечный приступ, то — мучительные мигрени. Мне кажется, он и сам еще не решил, чем ему выгоднее болеть. — Лазурит ехидно прищурилась. — Алмазника тут нет, так что подсказывать, что надо делать, некому. Ломня боится пойти поперек честных дворян, которых здесь как никогда много, и боится не угодить Алмазнику. Так что решения принимают общим советом. Пока вы там сражались, слово было в основном за женщинами, — Лазурит вскинула голову и посмотрела на Пашу немного надменнее, чем обычно, — Бирюза и Рубин решили, что нужно выиграть время, тем более что городская стена вот уже восемьсот лет как недостроена. Нашли старенького-старенького Мастера Погоды, который жил тем, что вызывал грибные дождики в какой-то деревне, и попросили о хорошем ливне. Но тот переволновался и в припадке старческого патриотизма наслал настоящую бурю. Вы едва добрались, а дождь потом не могли унять дней десять. Тут было столько воды! Великий Рубиновый Воин вышел из берегов…

— Кто?

— Кто? — вопрос поставил Лазурит в тупик.

— Кто вышел?

— Рубиновый Воин? Это же наша река. Ну, та, что огибает замок. Самая большая в королевстве. Ты же переезжал ее, и не один раз.

— Да, да. Ну так и что же?

— Армия Алмазника застряла на том берегу. Архитекторы успели разобрать все три моста через Рубинового Воина, теперь возводят стену. Алмазник с боевиками ждет, когда река успокоится и, видимо, собирается переправляться на плотах. Замок Обсидиана разграблен полностью. Кузнецово и еще пара сел разорены. — Лазурит смотрела Паше прямо в глаза, так что он чувствовал себя едва ли не виноватым. — Но это они зря. Каждый кузнец, если захочет, сделает так, что и портняжная иголка, вонзившись в грудь, дойдет до самого сердца.

— Так что же они медлят?

— Не знаю. Сейчас никто точно не знает, что происходит на том берегу. Но говорили, что армия Алмазника прибывает. Их уже не пятьсот, а около тысячи.

 

Глава 5 Стена

Стену должны были достраивать там, где они вошли в город — так решил Паша. Он неуверенно шел по дороге, плохо узнавая Камнелот — многое уже стерлось из памяти за прошедшие дни. К тому же деревья уже щеголяли густой листвой, и плющ зеленел, изменяя внешний облик домов.

Нигде не было видно никаких повозок, подвозящих материалы для строительства стены, не слышно было стука молотов. Паша уже думал, что пошел не в ту сторону, когда впереди замелькали кафтаны придворных, послышались голоса. Но что-то было не так, что-то слишком темно было в это солнечное июньское утро, как-то мрачно выглядели яблони, такие приветливые всего две недели назад. И тут Паша понял, в чем дело. И, не веря своим глазам, начал поднимать голову все выше и выше. Там, где раньше яблони покровительственно укрывали ветвями низенькую, метр — полтора, стенку, возвышалась настоящая крепостная стена: темно-коричневая, из валунов, какие было бы не под силу поднять и строителям египетских пирамид.

Две широкие каменные лестницы вели на стену и были заполнены строителями, которые без видимой цели сновали вверх и вниз. Мелькали будничные, запыленные костюмы придворных, серые и бурые куртки простых каменщиков.

Паша долго стоял, задрав голову, пока не увидел наверху синий плащ Авантюрина. Паша начал подниматься по лестнице, вжимаясь в стену, когда его обгонял кто-то из строителей. Когда он оказался наверху, Авантюрин уже успел куда-то исчезнуть, и Паша, придерживаясь за угол зубца, глянул вниз, а потом, неожиданно для себя, вспрыгнул на парапет и встал на самом краю, наслаждаясь ощущением полета и бьющим в лицо сильным и теплым летним ветром. Он будто сросся с камнем так, что не боялся упасть. Он трогал его теплую шероховатую поверхность и думал: как же раньше он не замечал, что прикосновение к камню дает такую уверенность, такое спокойствие. Спрыгнув с парапета, Паша исполнился решимости тут же найти начальника строительства и предложить свою помощь. Но, в последний раз глянув вниз, понял, что вряд ли сможет чем-нибудь пригодиться. Там, внизу, группа людей несла на своих плечах огромный валун, ничуть не меньший, чем все остальные в этой стене. Паша не успел даже удивиться, как же они справляются с такой тяжестью, как понял: несут — не совсем то слово. В этот момент камень поплыл вверх, а люди, принесшие его, стояли, напряженно наблюдая за его подъемом. И все — ничего больше, ни веревок, ни подъемных кранов, вот так вот просто.

В это же время на дороге, ведущей к Камнелоту, показались две точки. Всадники — понял Паша.

— Гуляете? — раздался вдруг голос Авантюрина. Паша обернулся.

— Нет. Хотел предложить свою помощь.

— Здесь помощь уже не нужна. Этот камень был последним. Но не переживай — найдем тебе работу.

— Да, конечно, но, не знаю, чем могу быть полезен. Я не умею так… — Паша пытался подобрать слово, но в конце концов сказал, — носить камни. Раствор тут тоже никто не готовит. Не понимаю, как же вся эта громада не развалится?

— Ну, — ответил Авантюрин, — на это есть инженеры-архитекторы. А что касается помощи, то Вадим помог здорово. Сначала был посыльным, бегал туда-сюда между стройкой и Источником камней. Потом разносил обеды. А сейчас вот его приспособили амазонки. — Авантюрин усмехнулся.

Паша посмотрел туда же, куда и Авантюрин, и увидел своего друга. Он смог быть полезным и, пока Паша болел, умудрился стать всеобщим любимчиком. Вот и сейчас он галантно придерживал длиннющую приставную лестницу, на которую взбиралась одна из амазонок. Лестница достигала примерно середины стены и упиралась в какую-то темную нишу.

— А там что? — спросил Паша, заинтересовавшись.

— Там бойницы, которые соорудили по их просьбе, — охотно пустился в объяснения Авантюрин, — снаружи видна только собственно бойница, узкая щель. А с этой стороны отверстие шире. Амазонка может вести бой с лестницы.

Амазонка спустилась вниз, и Паша увидел, что это Лал. Опять Лал, опять вместе с Вадимом.

— Почему Рубин приняла ее? — спрашивал Пашка вечером у Лазурит, когда они снова сидели в розовой гостиной. — Они такие красавицы, а она просто урод рядом с ними.

— Да, — согласилась Лазурит, старательно расправляя складки на платье, — но времена трудные, и внешность понемногу теряет свое значение. Главное, Рубин решила, что Лал сможет быть хладнокровной и безжалостной.

— Почему?

— Как почему? Ты же был в замке Обсидиана. Ты видел, как убили ее мужа. Ей теперь все равно. Ей некого боятся и не за кого беспокоится. А стреляет она неплохо. К тому же, Рубин может и мертвеца научить не промахиваться.

— Еще один вопрос. Как я понял, сейчас все силы стянуты к северной стене. Почему?

— Врага ждут оттуда. Разведчики говорят, что Алмазник со своей армией отказался от быстрой войны. Зато решил увеличить число солдат. Теперь их около тысячи, может быть, больше. Да еще двести человек милиционеров. Около сотни дворян-отщепенцев. И все торговцы, разумеется. Их около семидесяти человек. Так вот у деревни Торговцы сейчас готовят плоты и лодки и сооружают переправу. Она как раз по северной дороге.

— А почему не выступаем туда?

— Возведение стены показалось военному совету важнее. А потом, говорят, что какую-то часть армии они могут перебросить немедленно. Для нас это была бы катастрофа. Мы потеряли бы в сражении лучшие силы, и ничего не добились. В нашем положении лучше всего оборона. — Лазурит гордо подняла носик, будто сама разрабатывала план военной кампании.

Вопросов было много, но Паша не успел задать их все. Занавесь у входа распахнулась, едва не слетев с колец. В комнату почти вбежал стройный бледнокожий брюнет в светлом серо-голубом костюме. За ним вошел чуть более сдержанный, но тоже явно рассерженный блондин.

— Но господа, — воскликнул брюнет, обращаясь сразу ко всем, — это же не известно, что такое! И как этой мрази разрешают жить во дворце, господа!

— Что случилось? — вздернула бровь Рубин.

— Ты только представь себе, — брюнет стал обращаться теперь только к ней, но говорил так громко, что могли слышать все, — мы сейчас были в западной гостиной… Мы хотели узнать, как там наш дорогой Ломня… Но! Я ушел, так и не задав ни одного вопроса. Там все оживленно рассказывают о бегстве из-за реки. Я спрашиваю одного паршивого господинчика — что-то вроде Раухтопаза — кого удалось спасти? А он смотрит на меня рыбьими глазами и говорит: я (говорит он мне!) вывез все, что у меня есть ценного, чтобы не досталось врагу. И еще говорит, в горящей деревне мать сунула ему в руки младенца, так он и его прихватил, а здесь сдал на кухню. И, мол, не обязан. Я говорю: что ж ты, сука, сундуки не скинул и живых людей не взял?! А он мне: пока вы, господинчик, по заграницам, мы тут жизнями… — у рассказчика перехватило дыхание.

— Успокойтесь. Александрит, успокойтесь, — между дворянами появилась Агат. Девушка мягко и настойчиво взяла их за локти, о чем-то негромко спросила и повела к своему столику. Там они заговорили вполголоса, и Паша только смотрел, как красиво было ее серьезное и строгое лицо.

В это время в дверях появилась Лазурит, сопровождаемая целой вереницей челяди. Лакеи несли подносы с бокалами и закусками. За ними следовал квартет музыкантов.

— Господа! — громко и звонко сказала она. — Я, может быть, не права, но если мы все время будем думать только о войне, мы сойдем с ума. Я предлагаю не веселье. Я просто предлагаю отдохнуть.

Наступила тишина. В этот момент Паша безмерно переживал за Лазурит. Ему было бы очень неприятно, если бы кто-то обидел ее, назвав ее предложение несвоевременным. Она тоже ждала и явно волновалась. Первой с места встала Агат.

— Что ж, — сказала она, — немного музыки и закусок не могут ни воспрепятствовать победе, ни как-то изменить наше отношение к происходящему. А отдых нам не повредит. Все слишком взволнованы сейчас, и такими же будут завтра. Это будет мешать думать, — и Агат взяла с подноса кусочек пирога.

Квартет заиграл медленный грустный вальс, и первая пара — Агат и Александрит — закружились по залу.

Паша смотрел на них и думал, как дисгармонично это сочетание цветов: теплые коричневые тона платья Агат, агатовые серьги в ее ушах, смуглая, теплого оттенка кожа, мягкие, чуть рыжеватые волосы — и бледный Александрит в своем холодном костюме, с холодными, белыми кистями рук.

Рядом с Пашей, обмахиваясь веером, села Лазурит. Он был так благодарен ей за все, что пригласил бы ее на танец, если бы не природная неуклюжесть и полное неумение вальсировать.

Вдруг возле них возник Вадим. Немного стесняясь, он подошел к Лазурит и с поклоном протянул ей руку. Она смутилась, но приняла приглашение. Паша не думал, что Вадим сможет вальсировать, но он смог. Только видно было, что научился этому недавно, слишком напряженными были движения.

Паше стало неуютно, он медленно оглядывал зал слева направо, хотя ясно осознавал, что никого не решится пригласить. Он представил себя со всей безжалостностью, на которую был способен. Высокий, с животиком, который не исчез даже после болезни, с бабскими чертами лица, с вялыми, безвольно висящими руками.

Танцевали все — кроме него и стариков. Паша чувствовал себя отвратительно.

— Власть, — резко перекрикивал Балин музыку камерного квартета, — необходимо уважать во всех ее проявлениях. Иначе — хаос!

— Но дорогой мой, — скрипела Ксилолит, — вы кричите об этом каждый вечер. Молодежь на нас с вами внимания все равно не обращает, так что от них ответа не ждите. А если вы по старости каждый раз забываете, что я думаю, так я вам в трехсотый раз говорю: глупой власти слушаются глупцы.

— А умной власти глупцы как раз не слушаются!

— Вы утомительны, мой лысый друг. С такими взглядами вам место не здесь, а в гостиной Ломни.

— Там собираются лизоблюды. А я человек убежденный, и хочу быть там, где мое мнение может оказаться полезным.

— Кому полезным? Мне?

— А ну вас!

Старики надулись, замолчали. Паша начал задыхаться в этом бесконечном музыкальном вакууме и вышел. Никто не обратил внимания на его уход. Пары продолжили свое грустное скольжение.

 

Глава 6 Пьяный учитель

Никто не сомневался, что война будет кровавой. Армия противника достигла по-настоящему угрожающих размеров, и уже почти вся сконцентрировалась у Торговцов. В Камнелот тоже стягивались все возможные силы, но ручеек будущих защитников города был скуден и иссякал с каждым днем. Гораздо больше было ни на что не способных испуганных беженцев. Говорили, что далеко не все дворяне успели вывезти свои сокровища из замков, и многие родовые поместья были разграблены. Пока армия врага укомплектовывалась, ее военачальники разрешали солдатам разбойничать. Но никто не сомневался, что главная цель — Камнелот.

Берковский уже прикинул, что стоимость тех камней, что хранятся в королевском дворце, может достигать нескольких миллиардов долларов.

Паша стоял у южных городских ворот вместе с Авантюрином и смотрел, как в город входят люди — те, кого на лодках переправили с другого берега реки. Они были испуганы, измучены, у них при себе почти ничего не было.

— Их так много, — с волнением проговорил Паша. — Вы знаете, я когда-то нарисовал карту, и мне казалось, что страна очень невелика.

— Может быть, вы имеете в виду карту старых границ государства? Первую карту Камнелота? Да, страна когда-то была небольшой. Когда Малахит Великий пришел к власти, страна вообще ограничивалась только этим городом. Потом к Камням присоединились ближние крестьянские поселения. Они снабжали город провизией в качестве налога за безопасность. Дворяне построили свои замки за рекой. Тогда набеги кочевников были делом частым. Малахит покончил с этим, при нем был казнен Крибек, один из самых опасных разбойников. Потом в состав Камней вошли другие мелкие княжества и поселения. В основном это были лесорубы и крестьяне. Так что территория увеличивалась постоянно, и первая нарисованная при Малахите карта, естественно, не показывает ее всю. Теперь государство у нас не маленькое. Три дня на лошади.

— Скажите, а почему река так странно называется — Великий Рубиновый Воин?

— Почему странно? Просто название очень старое. Говорят, что еще до эпохи Малахита, когда город не был так хорошо укреплен, и набеги кочевников были часты, а через реку только что был построен первый каменный мост, была великая битва. Ради победы князья объединили усилия и почти все погибли на этом мосту. И только один князь был по-настоящему велик. Он дрался как лев. Его дубина с рубиновыми шипами разила врагов десятками. И десятки гибли под копытами его коня. Последнего разбойника убил тоже он. И вот, когда князь Рубин встал на мосту, он увидел, что из двух армий в живых остался только он один, и еще он увидел, что воды реки окрасились в красный рубиновый цвет от пролитой крови. Так река получила свое название. Так гласит легенда. Но лично я думаю, — Авантюрин криво улыбнулся, — что этот Рубиновый воин не был ни таким уж смелым, ни таким уж великим. Что-то мне подсказывает, что смелые и великие воины обычно гибнут в первых рядах. А сливки снимает тот, кто сидел в кустах и ждал, чем же все это кончится.

Паша немного помолчал.

— Как же тогда получилось, — спросил он наконец, — что северная стена осталась недостроенной?

— А как-то быстро тогда все кончилось. Малахиту удалось собрать сильную армию. Он сам нападал на самых опасных разбойников, а не сидел в городе и не ждал, когда они соберутся с силами. Наверное, мастеров в Камнелоте оставалось совсем немного — все воевали тогда — и строительство шло медленно. А потом враги были уничтожены и необходимость в стене отпала.

— Авантюрин, скажите, а кто вас обучал военному искусству? — этот вопрос волновал Пашу. С него он планировал начать важный разговор.

— Ну, здесь в каждой благородной семье есть свои наставники. Крестьяне ведь по-прежнему платят нам налог за то, чтобы мы их защищали. А если мальчик приходит из простой семьи, наставника выбирает дворянский совет.

— А можно мне поучиться у такого наставника?

— Зачем? — Авантюрин посмотрел на Пашу внимательно и заинтересовано.

— Скоро начнутся бои. Я хотел бы тоже быть полезным. — Паша очень не любил пафосные слова, и сказать это ему было трудно. — Но я ничего не умею.

Авантюрин наморщил лоб:

— Хорошо, — сказал он наконец, — я что-нибудь придумаю. Хотя трудно сказать, кто может сейчас согласиться — все слишком заняты…

— Я не хотел бы быть в тягость, — начал говорить Паша, но его собеседник уже ушел.

Вечером Авантюрин нашел Пашу и, быстро ведя его по направлению к королевским конюшням, сказал:

— Я нашел вам наставника. Не самого лучшего, но чему-то он вас научить сможет. Это все, что я могу для вас сделать.

— А что случилось?

— Разведка доносит, что там готовятся к наступлению, — и Авантюрин убежал. С последним взмахом его плаща упали сумерки, и Паша в одиночестве остался перед коновязью.

Во мгле длинной и темной конюшни кто-то возился, фыркали лошади, постукивали копыта. Паша силился разглядеть, кто же там, и наконец человек вышел на улицу, ведя в поводу невысокую унылую лошадку. Когда Паша узнал наставника, он едва смог сдержать вздох разочарования. Это был дядюшка Агат — Халцедон. Он был по своему обыкновению неопрятно одет и непричесан, однако хмельного запаха Паша не учуял, видимо, Халцедон решил серьезно отнестись к порученному делу.

— Ну-с, молодой человек, приступим, — радостно произнес Халцедон, потирая некрасивые, обветренные, с вздутыми венами руки. Следующим движением он откинул в сторону плотную рогожу, которая лежала во дворе. Под ней оказался целый арсенал разнообразного оружия: шпага, сабля, кинжал, топор, лук, щит, булава. Но приглядевшись, Паша обнаружил, что все это оружие старое, затупленное, в зазубринах и трещинах. Он чувствовал тройное унижение: ему дали никчемного наставника, старую лошадь и списанное оружие. Паша, конечно, понимал, что лучшие воины, годные лошади и сносное оружие нужны для защиты города. Но настроения его это не улучшило.

Он выбрал в качестве оружия боевой топор. Он взял в руки скребок и до глубокой ночи приводил в порядок ненавистную клячу, которой, в придачу ко всему, он жутко боялся.

На следующее утро учились ездить на лошади. Как на нее садиться, Паша понял быстро, но верхом чувствовал себя мешком с картошкой. Его бросало из стороны в сторону, ужасно хотелось обнять лошадь за шею обеими руками. Дело шло из рук вон плохо. Через час Халцедон исчерпал весь свой запас полезных советов и просто стоял в стороне, скрестив на животе руки. Потом он и вовсе исчез, велев Паше ездить по кругу до его прихода. Паша ездил. Конюхи и их господа делали вид, что не видят его, или, по крайней мере, что им нет никакого дела до пашиного позора.

Сразу за конюшнями начинался парк, и прохлада его тенистых дорожек манила измученного зноем и верховой ездой Пашу. Но он не решался выехать с выложенного камнем дворика у коновязи — в парке располагался военный штаб, и там было слишком много дворян. Пашины неуклюжие упражнения и без того видели слишком многие: кавалеристы беспрестанно проезжали мимо конюшен, которые лежали как раз на пути между северной стеной и главными воротами города. Лошадиные копыта уже протоптали на великолепных газонах парка уродливые черные тропы.

В течение нескольких часов Паша видел перед собой только собственные побелевшие пальцы, мертвой хваткой вцепившиеся в поводья, да конскую гриву, которая поднималась и опадала в такт стуку копыт. Несмотря на все указания Халцедона, Паша сильно сутулился. Скоро он почувствовал, что спина совсем онемела, что он натер внутреннюю сторону бедер и отбил задницу. Он поднял голову — так же осторожно, как циркач поднимает ногу, балансируя на канате — в надежде увидеть Халцедона, и тут же забыл обо всем: и о страхе, и об онемевшей заднице. Если ранним утром здесь были только конюхи и кузнецы, то теперь проходы между низкими строениями конюшен и кузниц кишели военными. Двое фехтовали, вытаптывая сапогами остатки газона. Со стороны парка на лошадях неслись еще четверо. Тяжелые копыта отбрасывали назад комья земли, от крупов отражалось солнце. На сбруе над глазами были закреплены камни владельцев, и на секунду Паша ослеп от сияния двух громадных аквамаринов. Они пролетели мимо, и жалкую Пашину клячонку едва не опрокинула ударная волна. Лошадь остановилась и наклонила голову, выискивая кустики травы, проросшей между камнями. Паша же смотрел на парк и на конюшни, не в силах оторваться от этого почти праздничного действия, которое разворачивалось в предчувствии войны.

Со стороны парка, от штабной палатки, показались еще два всадника, вернее, всадник и всадница. Паша узнал их сразу. Это были Вадим и Лазурит и, черт побери, они были так же красивы, как и все остальные. Вадим гордо восседал на невысокой лохматой лошадке. На нем была кожаная куртка и кожаные штаны, слишком жаркие в такую погоду, но чрезвычайно эффектные. Мало того, на одежде повсюду были нашиты клоки рыжего длинного меха, а на островерхой кожаной шапке был закреплен лисий хвост. По высокому сапогу бил боевой топор (блестящий и новенький), за спиной виднелся изгиб боевого лука, к седлу был прикреплен украшенный мехом колчан. Лошадь Лазурит была не только невысокой, но еще и очень изящной, под стать своей маленькой и худой хозяйке. Девушка сидела в дамском седле и ветер трепал ее широкую темно-синюю юбку. Лазурит увидела Пашу и кивнула.

Паша посмотрел на себя со стороны. Широкие плечи, круглый животик, рост под метр девяносто, ноги так длинны, что, вынь их стремян, достанут, пожалуй, до земли. Да, на этой старушке-лошади он смотрелся еще более нелепо, чем Дон Кихот на Росинанте.

Уныние и депрессия, затем стыд и чувство глубокого унижения, потом гнев — все эти стадии Паша пережил буквально за минуту.

Да, пока он рисовал и учился в музыкальной школе, Вадим ходил на ипподром и в бассейн, занимался самбо, дзюдо и чем-то еще — тетя Сима, боясь, что ее безотцовщина свяжется с дворовой компанией, запихала сына во все возможные спортивные секции.

Паша резко выпрямился на лошади — так, что хрустнула спина, — и ударил ее пяткой в бок. Старушка подняла голову, так и не сорвав последний клок травы, и удивленно и обиженно скосила на всадника подслеповатый глаз. Паша устыдился своей грубости. Ему стало жаль старого животного. Он слез с седла, тяжело опершись ногой на стремя, погладил лошадь по шее и пустил пастись на газон. Кляча стала срывать сочную молодую траву, поглядывая на Пашу с недоверием. Сам он отошел под навес конюшни, желая быть как можно более незаметным и, чтобы размяться, начал делать гимнастику — те немногие упражнения, которые отложились у него в памяти еще со школьных уроков физкультуры.

Вдруг воздух наполнился тревожным сигналом горнов и барабанов. Фехтовавшие дворяне вложили мечи в ножны и побежали через лужайку, придерживая широкополые шляпы. Из проходов между конюшнями как горох стали высыпаться кавалеристы. Проскакали Александрит, Аквамарин и Авантюрин, чуть позади — Вадим на своей монгольской лошадке. Лазурит выехала одной из последних, дамское седло не позволяло ей двигаться с такой же скоростью. Паша преградил ей путь и с вопросом «Что случилось?» практически повис на поводьях.

— Началось! — ответила она, едва скрывая радостное возбуждение. Глаза заблестели лихорадочным блеском. Язык быстро облизнул пересохшие губы. — Враг перешел в наступление.

Лазурит хлестнула лошадь поводьями и через несколько секунд уже растворилась в парковой зелени. Паша чувствовал себя так, будто через него перешагнули.

Он подошел к своей лошади, взял ее под уздцы, осторожно сел в седло и продолжил упражнения, стараясь сидеть так же ровно и гордо, как Вадим и Лазурит. Он ехал по кругу и мучительно прислушивался, но так и не услышал ничего даже отдаленно напоминавшего звуки боя. И тут в его отношениях с лошадью наступил переломный момент: он вдруг почувствовал, что верхом чувствует себя вполне естественно. Чтобы проверить это новое ощущение, Паша тихонько толкнул лошадь пятками в бока. Та прибавила шаг, и всаднику это понравилось. Он потянул поводья вправо, потом влево, потом выписал по двору восьмерку, объехал ближайшую конюшню и перешел на легкую рысь. Почувствовав, что лошадь совсем устала, спрыгнул с нее (хотел красиво, но по природной своей неуклюжести подвернул ногу) и бросил поводья первому проходившему мимо конюху.

Хотел найти Халцедона, но тут же увидел, как дядюшка спешит к нему через многострадальный газон всегдашней неуверенной походкой.

— Да, я выпил, — с вызовом крикнул Халцедон. — Но повод… Такое происходит!

— Что происходит?

Но наставник только тяжело икнул, обдав ученика запахом спиртного, и исчез в темноте конюшни.

Посомневавшись, Паша направился к северной стене. Как он и ожидал, вся розовая гостиная оказалась там. Он робко, ожидая окрика, поднялся на стену и осторожно выглянул из-за зубца. На поле в отдалении зеленел вражеский палаточный лагерь. В остальном все было мирно и тихо. Расстояние было таким, что ни та, ни другая сторона не имела возможности стрелять.

— Осада? — сам себя спросил Паша и неожиданно получил ответ:

— Разве это похоже на осаду? — Вадим стоял рядом, небрежно опираясь на парапет. — Они же только с одной стороны города встали. Южные ворота свободны. С той стороны большое село, так там на базаре даже торговля не прекращалась. Разве может осада быть такой?

— Так что же это тогда?

— А хрен его знает. Так, постоять вышли.

— Зачем?

— На нервы действуют. Может, еще что-то. Я не знаю.

— А мы что?

— Мы? Мы выжидаем.

— А кто командует? Кто принимает решения? Ломня?

— Нет. Есть штаб, есть военный совет: принцы, Обсидиан, Авантюрин, Бирюза и Рубин.

— Но Ломня же законный регент.

— Он так и не принял командование армией, хотя ему и предлагали. Он не хочет воевать против Алмазника и сдал бы ему город, если бы не дрожал так за свою шкуру. Так что под арестом ему даже спокойнее — не надо принимать решений.

— Откуда ты так много знаешь?

— Я личный адъютант Аквамарина. Кстати, видел сегодня, как ты катаешься на лошадке.

— Жалкое зрелище, — Паша улыбнулся. Ему вдруг стало весело.

— Ничего, это просто. Хочешь, я тебя потренирую?

— Ага.

— Только не на этой кляче. Возьмем моего Рыжика. А как у тебя с боевым оружием?

— Вообще никак.

— Тут есть тренировочная площадка. Покажу несколько приемов с боевым топором. Потом, когда зачислят в армию, выдадут собственный. Сейчас все оружие на счету.

 

Глава 7 Вор

Никто не знал, почему лагерь развернут под стенами Камнелота.

Берковский понимал, что все идет не по плану. Сначала он не слишком расстраивался: не у него первого провалился блицкриг. Но вид огромной, величавой стены поразил его воображение. Он не сомневался, что рано или поздно войдет в город, но знал, что солдат ему придется положить очень и очень много. Он не хотел остаться без людей в чужой стране. Без армии ему не удалось бы вывезти отсюда все, что он хотел вывезти. Алмазник уверял, что у его человека в розовой гостиной есть план, и достаточно только быть готовым к действиям в нужный момент, но Берковский слабо в это верил.

И все же он выжидал.

Паша каждый вечер ходил в розовую гостиную. Он шел сюда узнавать новости, но стоило появиться Агат, тут же начинал пропускать все мимо ушей, а потом мучил расспросами Вадима и Лазурит.

Агат нравилась ему, но он переживал молча, потому что думал, что некрасив, неуклюж и вообще никто в этой чужой стране. Особенно страдало его самолюбие, когда Паша сравнивал себя с Вадимом. Тот как-то удивительно легко приспособился к новой жизни, приносил пользу, получал за свою работу деньги. А он? Он был приживалой у Лазурит и Бирюзы.

Даже и думать об Агат было нечего. Она ведь и не посмотрела на него ни разу. Вот и сейчас — стояла в нескольких шагах от него, и ничем не показала, что видит, замечает… Только поздоровалась, когда он вошел — вежливым кивком головы.

Паша как обычно сидел в темной нише возле двери. Эта ниша всегда пустовала, и свет свечей едва-едва проникал сюда.

Агат только что встала из-за рабочего столика. Ее позвал зачем-то Александрит. И вот теперь девушка стояла рядом с высоким принцем и, глядя на него снизу вверх, тихонько отвечала на его вопросы. Говорили, видимо, о чем-то серьезном — ни один ни разу не улыбнулся, Агат даже сердито сдвинула брови.

Время от времени принц наклонялся, и Паша видел, как его тонкие губы шевелятся совсем близко от уха Агат.

Александрит был ему неприятен. В нем все было слишком: и черты лица слишком правильные, и манеры — безупречные, и фигура, как с картинки. И ярким был контраст между темными, почти черными волосами и бледной кожей. Паша считал, что и другим принц должен казаться неприятным. Он поделился этим наблюдением с Лазурит, и очень удивился, когда она посмотрела на него, наморщив лоб в шутливом негодовании, и сказала, что Александрит безусловно красив, и что даже не будь он принцем, отбою от невест у него бы не было. Паша решил, что никогда не сможет понять женщин. Про себя он называл Алекасндрита хлыщом и бледной поганкой.

Принц разговаривал с Агат уже минут десять, когда его бледная кисть с тонкими и длинными аристократическими пальцами легла на ее плечо, прикрытое тонкой темно-коричневой тканью платья. Пашу это задело, да так сильно, что он не смог удержаться: встал со своей скамьи и пошел прямо к ним.

— Принц! — сказал он с вызовом, и, обратив к нему взор, Его Высочество был вынужден убрать свою руку с плеча Агат.

— Что Вам угодно?

— Ваше Высочество, мне хотелось бы узнать, как дела в деревнях на том берегу реки. Кто-нибудь послал туда отряды для защиты людей? Может быть, я могу быть полезен там?

Агат и принц смотрели на него с изумлением, но Александрит все же ответил:

— Там были пожары. Там грабили и убивали людей, но мы ничего не могли с этим поделать. Мы не могли рисковать целой армией, а маленькие отряды им все равно не помогли бы. Те, кто смог сбежать, сейчас уже в городе. Их переправили через реку и бесплатно обеспечили всем необходимым…

— И все же надо было что-то делать! — Паша уже не мог остановиться. Он чувствовал, что, возможно, не прав. А может быть, и он, и принц были по-своему правы. Но так, или иначе, он продолжал: — Вы — солдаты, и вы сидите здесь, прикрываясь крепостными стенами! А они там, в деревнях, были безоружны! И они приняли на себя первый удар!

Паша говорил и понимал, что обвинения эти чудовищны. Он видел, как белые щеки Александрита вспыхивают алыми пятнами. Мало того, он осознал вдруг, что Агат не может быть с ним согласна. Вот сейчас она скажет ему что-нибудь резкое!..

Но Агат молчала. Она стояла между двумя мужчинами и молча переводила взгляд с лица на лицо.

— Мне, — тихо и четко произнес Александрит, — было тяжело принимать это решение. И все же я и другие члены военного совета — мы его приняли. Здесь, в городе, тоже живут люди. И если вражеские солдаты возьмут город, вся страна достанется им.

Паша был готов провалиться сквозь землю от стыда. Больше всего ему хотелось сейчас извиниться перед принцем, но это означало выставить себя дураком и слабаком перед Агат. Александрит спас его.

— Я извиняю Вас, — сказал он, справившись с волнением и злостью. — Я понимаю: война. Мы все издерганы, мы все очень переживаем. Ваша боль — и моя боль тоже. Я хотел бы, чтобы вам никогда не приходилось принимать таких решений, — и принц протянул Паше руку. Тот пожал ее и удивился, что кисть, которая издали казалась почти прозрачной, очень изящной и даже женской, сжала его руку крепко и уверенно. Пальцы Александрита были сильными и прохладными.

— Ваше Высочество… — оба, и Паша, и Александрит, вздрогнули, когда раздался резкий голос старшей Берилл.

— Да, что вам?

Берилл остановилась, смутившись. Паша еще раз удивился тому, какая же она нескладная. Девушка попыталась сделать реверанс, но запуталась в юбке и упала бы, если бы принц не поддержал ее.

— Так что же?

— Ваше Высочество, нас обокрали!

— Что? Как?

Берилл говорила громко и резко, и на ее голос начали оборачиваться люди.

— Отец обнаружил сегодня, что замок на двери нашей старой мастерской взломан.

— Что украли?

— Мы пока не знаем. Отец проверяет по записям. Но взломан только один сундук — тот, где хранились книги и карты.

— Книги и карты?

Александрит нахмурился и, сопровождаемый Берилл, направился к выходу. Дворяне двинулись было следом, но он знаком велел всем остаться.

К Паше и Агат подошла Лазурит, потом появился Вадим.

— Кража? — Лазурит обратилась к подруге. — Ты когда-нибудь слышала о подобных кражах?

— Нет.

— А как же Малахитовая Купальщица? Куда же она тогда пропала? — к компании присоединилась Сардоникс.

— Я думаю, ее припрятал Смарагд, и она хранится теперь в каком-нибудь тайнике… — предположила Агат.

— А зачем вообще кому-то нужны книги и карты? — спросил у девушек Паша.

— Ты что, они же стоят дороже многих украшений! — взволнованно ответила Лазурит. — У Бериллов их очень много. Дед и отец Брилле были Нефритами-книгоделами, а мать, Агат, составляла карты. Фортификационные агаты — большая редкость, такой дар дается не каждому. Да и книги делать — это ведь и писать надо без ошибок, и быть сильным камнем, чтобы работа не затягивалась на годы. Да, стоит это дорого, но все же — у меня в голове не укладывается…

— Я не думаю, что дело в деньгах… — прозвучал сзади голос Ксилолит.

— Тогда в чем же? — удивилась Сардоникс.

— Им могли понадобиться именно карты.

— Но зачем? Да и кому?

— Может быть, кто-то хочет найти вход в крепость?

— Найти вход? Вы имеете в виду армию Алмазника? Но зачем им карты? Алмазник ведь и так знает все ворота и двери. Да это и не секрет.

— А если им нужны потайные входы?

— А в замке есть потайные входы? — Сардоникс искренне удивилась и Паша подумал, неужели в Камнелоте нет ни одной легенды о тайных ходах?

— Конечно, есть, — Ксилолит скрипуче усмехнулась, — по крайней мере, они очень даже могут быть! Необходимо свериться по плану замка.

— Но, насколько мне известно, нет никакого плана замка, — сказала Агат.

— Нет, он есть. В заброшенном крыле. В малом тронном зале Малахита. План высечен на плите за троном и во времена моей молодости был прикрыт пологом синего бархата. Детьми мы часто забирались туда играть и часами рассматривали малахитовую карту. Иногда нас ловили, но Янтарь, отец Смарагда, не зря получил прозвание Добродушный — он никогда не наказывал детей за шалости. Так вот мне помнится, что есть еще два — три хода, которыми ныне не пользуются.

— Ну, все это надо еще проверить… — голос Агат был полон недоверия. Она и Сардоникс вновь отошли к рабочему столику.

Паша остался стоять рядом с Вадимом и Лазурит.

— А знаете, что я подумал? — вдруг сказал он. — Я понял, почему Александрит показался мне сначала неприятным.

— И почему? — поддержал разговор Вадим.

— Он очень похож на Алмазника. Тот же цвет волос, фигура, рост… Нос такой же прямой, глаза почти черные.

— Так они же родственники, чего ты удивляешься?

— Кто?

— Как — кто? Алмазник и Александрит. Ты думаешь, Александрита зря называют принцем?

— Точно. А как же я не сообразил? И кто они друг другу?

— Ой, я не помню. Александрит ему племянник какой-то: двоюродный или троюродный.

— А, кстати, чего ты здесь делаешь? — Паша сменил тему.

— А где я должен быть?

— Ты же, вроде, ходил все время с Лал…

— Да с ней все уже в порядке. И вообще, больные они какие-то, эти красные камни. Повернуты на своей войне. Больше ни о чем и думать не хотят. А если из лука промажешь, будут потом обсуждать сто лет, учить… Стреляют, стреляют. А чего стрелять, если и так знают, что попадут? Нет, мне больше нравиться нормальная компания…

Вадим приготовился было долго говорить об этих странных женщинах, но тут что-то похожее на эхо далекого землетрясения наполнило гостиную. И тут же запел боевой рог: один, потом второй, третий. Раздался клич «К оружию!», гостиная в минуту опустела. Мужчины убежали к месту сбора, женщины вышли на открытую галерею — оттуда почти ничего нельзя было увидеть, но слышны были бы звуки боя, если бы он был. Но его не было. Начинающаяся ночь была тиха и светла. Небо было усыпано звездами, ветерок едва колыхал тонкую ткань занавесок.

 

Глава 8 Наследники престола

К тому времени, когда Паша и Вадим прочно обосновались в Камнелоте, Карат был уже мертв.

Оставив спутников у Липы, он побежал на северо-запад. Он должен был найти хозяина.

Карат бежал быстро и красиво, как бегают только большие собаки; травы хлестали его по брюху, осыпались нежные лютики, ромашки склоняли свои головы с белыми коронами, клевер почтительно и пугливо прижимался к земле под тяжелой царственной лапой.

Карат бежал несколько часов, отдыхал, переходя на размеренную и вальяжную рысцу, останавливался, слушал, нюхал, словно в задумчивости опускал голову на грудь.

И вдруг почувствовал, что хозяин совсем рядом, гораздо ближе, чем он думал! Пес обрадовался, рванулся было вперед, но упал. Отказала правая задняя лапа. Видимо, удар копытом по голове не прошел зря.

Из последних сил пес дополз до ближайшего куста. Он уснул там и спал почти целые сутки. Проснулся следующим вечером. Попробовал встать: лапа слушалась, правда, наступать на нее было трудно, она казалась чужой.

Пес пошел по лугу. Напился из ручья, разорил спрятанное в густой траве гнездо перепелки. И так вот медленно, прихрамывая, к утру он добрался до дома, где жил сейчас его хозяин.

Это был даже и не дом, а фургон, похожий на кибитку странствующих знахарей. Привезли его сюда не так давно — лес еще не успел залечить раны, оставленные четырьмя тонкими железными колесами. Старая кляча — настоящий мешок с костями — паслась на краю поля. Срывая траву, она пугливо косилась по сторонам — будто боялась, что ее уличат в воровстве.

Карат остановился, сел, склонил голову на бок и принялся наблюдать за грязным фургоном.

Первым из него вышел темноволосый мужчина. Он был не то чтобы полным, но каким-то рыхлым, обрюзгшим. Волосы, когда-то цвета воронова крыла, начинали седеть и приобрели неопределенный серый оттенок, к тому же они были давно не мыты и плохо стрижены. Возраст определить было трудно, на первый взгляд казалось, что ему от тридцати пяти до сорока лет. Мужчина нацепил на себя потрепанный белый костюм дворянина. Весь костюм был усыпан опаловыми шариками, кабошонами и камнями иных форм. Каждый камень висел на дешевой железной цепочке. В общем, создавалось впечатление, что это полусумасшедший продавец брелоков.

За ним на ступени, ведущие ко входу в фургон, вышла женщина столь же неряшливая и такого же неопределенного возраста. Кроме бриллианта на единственном перстне, никаких других камней у нее не было. Она была высокой и болезненно худой. Платье болталось на ней, и создавалось впечатление, что это платье с чужого плеча. Оно было из белого атласа, шифона и кружев, но приобрело тот серо-желтый оттенок, который приобретают старые свадебные платья, годами хранимые в сундуках. Кожа на ее лице была гладкой, но лежала странными складками, похожими на складки давно отвисших тяжелых гардин. Тот же болезненный оттенок, что и платье, приобрели и глаза женщины, которая когда-то с полным правом носила имя Бриллиант.

Потягиваясь и толкаясь, вбежали на лестницу двое детей наследного принца — мальчик и девочка. Путаясь в длинных ночных рубашках, они побежали к ручью, но не столько умывались, сколько брызгались, да так, что уже через пятнадцать минут ткань стала совершенно прозрачной и облепила худые ножки брата и сестры. Мать и отец не обращали на них никакого внимания.

Когда они неслись обратно к дому, путаясь в длинных стеблях луговых трав, они увидели, наконец, собаку.

— Карат! — радостно взвизгнула девочка. — Ма, па, Нефрит! Карат! Карат вернулся!..

В это время из леса вышел молодой человек двадцати двух лет. Он выглядел несколько лучше, чем его спутники, но костюм его, сшитый из прекрасного бархата, тоже был изрядно потрепан. Темно-зеленая, почти черная ткань протерлась до молочно-белой основы на коленях и локтях. Светло-зеленый кант кое-где отпоролся и повис уродливой бахромой. Задумчивые глаза молодого человека сверкали живым зеленым огнем. Жесткие как проволока темные волосы свисали до плеч густой гривой. Лицо было худым, вытянутым и смуглым.

— Карат! — закричал он и бросился к собаке, которую уже успел оседлать мальчишка. Пес глухо и радостно подгавкивал.

Их бесцеремонно прервал Опал:

— Ну-ка, все — цыц! Печать при нем?

— Печать? — Нефрит провел рукой по груди пса и ему на ладонь лег медальон. — Вот она, что ты волнуешься?

— Что волнуешься? — Опал от негодования брызнул слюной, практически плюнул брату в лицо. — Ты, мальчишка, прилаживаешь наш единственный уцелевший — повторяю, единственный — символ королевской власти вместо ошейника бестолковому псу и еще смеешь смеяться! Дай сюда!

Опал протянул руку за печатью, и тут же в миллиметре от его пальцев щелкнули белые собачьи зубы. Карат заворчал — спокойно, но с угрозой.

— Я же говорил, — сказал Нефрит, положив на всякий случай руку на загривок пса, — с ним печать в большей безопасности, чем с нами. Это во-первых. А во-вторых, если бы тебя беспокоило наследование престола, ты был бы сейчас в Камнелоте, а не разъезжал бы по дорогам в нищенском фургоне, как последний из торговцев. Символ королевской власти это прежде всего — королевское достоинство.

Старший брат едва не задохнулся от возмущения, его лицо покрылось пятнами.

— Да если бы мы не уехали еще тогда, то сегодня оба гнили бы рядом с отцом!

— Я не осуждаю ни тебя, ни кого бы то ни было еще за то бегство. Но мы обязаны были вернуться раньше.

— Ну и возвращался бы! Никто тебя не задерживал.

— Но ты законный наследник… Впрочем, да, я сам себе противен…

— И вообще, интересно, где он болтался все это время? Может быть, уже появились законы, заверенные нашей печатью? Прирезать надо этого пса.

Нефрита разозлили эти слова.

— Хватит ныть! — крикнул он в лицо брату. — Иди и проверь, какие там принимаются законы!

— Еще не время.

— А когда будет время? Когда оно придет, твое время? Сколько ты будешь ждать? Чего ты ждешь?

— Не хочешь ждать — иди сам, скатертью дорога, — ледяным тоном ответил брат. — Но печать оставишь мне. И помни, у тебя пока нет права наследования. — В протянутую руку лег зеленый камень.

Через минуту из фургона вылетели шпага, кортик и боевой топор Нефрита да смена нижнего белья — все имущество младшего принца. Дети, наблюдавшие за ссорой с широко раскрытыми от испуга глазами, заплакали и повисли на дяде.

— Ничего, ничего, — успокаивал он детей, вытирая их слезы тыльной стороной ладони, — я скоро вернусь и заберу вас в чудесное место. Все вместе мы будем жить во дворце и каждый день есть что-нибудь очень вкусное. Изумруду мы подарим самого красивого коня…

— Настоящего?

— Конечно, настоящего. А Топаз получит много-много бальных платьев.

Десятилетние, не похожие друг на друга двойняшки смотрели на дядю во все глаза, слезы еще блестели на слипшихся ресницах, но грустить никто уже и не думал.

Нефрит поцеловал их, подобрал свои вещи и ушел, сопровождаемый черным красавцем-псом.

Не успели они отойти от фургона и десяти шагов, как принц заметил, что его пес сильно хромает.

— Что же это? Кто тебя так? — спросил Нефрит, ласково обнимая собаку за шею. — Ну ничего, ты потерпи. Скоро мы будем в замке, там лекари есть. Ты поправишься. Сможешь дойти?

Пес согласно гавкнул.

До Камнелота они не добрались ни в этот день, ни на следующий.

Через две недели после того, как братья расстались, в ворота Камнелота въехала телега, доверху заполненная небольшими бочонками. Телега одуряюще пахла медом. Сзади на ней были привязаны два улья с закрытыми летками. По бокам от телеги шагали мужчина и женщина средних лет. Оба они были одеты в простую одежду из некрашеного льна. Караул преградил им дорогу.

— Прошу меня простить, — выступил вперед начальник караула, — но по закону военного времени я вынужден вас задержать. Есть ли в Камнелоте люди, готовые поручиться за вас?

— Думаю, да, — ответил мужчина. — Королевская кухарка Бирюза может подтвердить, что мы те, за кого выдаем себя. Скажите ей, что в город пришли Латунь и Курочка.

 

Глава 9 Серые тени

Тогда, в марте, Латунь нес свою испуганную, притихшую дочку через лес и чувствовал, как она прижимается к нему каждой клеточкой своего тоненького тела. Золотко дрожала от страха, огорчения и от начинавшейся лихорадки. Попетляв по лесу, Латунь пришел к землянке Липы. Золотко обмякла и уснула у него на руках и, к его удивлению, не проснулась, когда он перекладывал ее на постель. Девочка раскраснелась и тяжело дышала.

Липа решительно отстранила отца, раздела девочку, велела постоянно менять холодный компресс на лбу. Поставила на плиту несколько горшочков, в каждом заварила отдельную травку. Скоро всю землянку заполнил бодрящий и одновременно успокаивающий аромат. Девочка задышала спокойнее и уснула глубоким и спокойным — не болезненным — сном.

Несколько дней Золотко пила целебные отвары Липы, много спала и почти не разговаривала с отцом. Впрочем, она и видела-то его редко. Латунь много времени проводил снаружи — ждал нападения милиции. Липа уверяла, что необходимости в этом нет, но он все равно почти каждый час, даже ночью, выходил в лес.

Золотко тоже беспокоилась. На вторую ночь она проснулась, задыхаясь от слез.

— Что случилась, лапушка? — Липа возникла перед ней со свечой в руках, в белой длинной ночной рубашке и с распущенными седыми волосами, чем напугала девочку еще больше.

— Ну, что случилось?

— Не забирайте меня… Пожалуйста, не забирайте меня… — кулачок размазывал по щеке слезы.

— Ну, ну, ну… Никто тебя не возьмет… Тебе приснился плохой сон….

— Я все боюсь, — стала объяснять Золотко дрожащим голосом, — что они придут опять.

— Сюда не придут, сюда не придут, — повторяла Липа, гладя ее по голове.

— Почему?

— Вот смотри, — знахарка протянула руку к одной из полок и взяла пучок засушенной травы. Золотко видела такую травку летом. Ее толстые стебельки с маленькими листками и желтыми цветами встречались иногда в высокой траве лугов.

— Отведи-трава, — Липа осторожно понюхала хрупкий стебелек. — Если повесить пучок у двери, дурной человек пройдет мимо.

Золотко уснула, и всю ночь ей снились желтовато-коричневые высохшие цветы.

Как только Золотко начала поправляться, Латунь собрался в дорогу. Он планировал уйти из землянки как можно скорее, хотя Липа и возражала, говоря, что девочка недостаточно еще окрепла.

Отец и дочь пустились в путь холодным мартовским утром. Дул резкий ветер, по темному небу бежали клокастые, похожие на дым облака, под ногами чавкал подтаявший снег.

Латунь решил отвести дочку к матери в Кузнецово. У Бронзы было небезопасно, за ней наверняка следили, но Латунь раздирали противоречивые чувства. Он боялся за дочь, тревожился за жену и чувствовал себя последним скотом из-за того, что произошло с семьей Курочки. Латунь успокаивал себя тем, что с матушкой Бронзой справиться будет не так-то просто. В конце концов, она происходила из королевского рода Златограда и была потомком древних богатырей, прославленных в легендах.

Они шли всего пару часов, когда хруст ветки заставил Латунь обернуться. Среди почерневших от весенней влаги стволов он заметил серый силуэт. Мужчина понял, что замечен, и бросился бежать через лес. Шпион. Вместо того чтобы выйти на поля, через которые лежала дорога в Кузнецово, Латунь поднял девочку на руки и углубился в чащу. Через несколько часов Латунь услышал злобный лай. По их следу пустили двух черных псов Кинессии — только таких собак использовали при поиске людей. Отец и дочь были уже очень слабы, Золотко начинала покашливать, это пугало Латунь. И конечно, пугали собаки. Кинессийские черные псы были созданиями особыми. Их невозможно было обмануть, запутав след или пройдя по ручью.

Латунь подхватил дочь на руки и затравлено оглянулся.

— Что это? — спросила девочка еле слышно. — Кто это лает?

— Это охотники, — ответил отец. — Королевская охота, — хотя прекрасно знал, что в этих лесах никто не охотится.

Идти было некуда. До деревень далеко, да и не заступились бы за них ни крестьяне, ни кузнецы. Удирать в лес бессмысленно — кинессы догонят. Латунь решил бежать, пока будет возможность, а потом принять бой. Такое решение отдавало безнадежностью. И тут он вспомнил о Жженом замке. Его обычно обходили. Считалось, что его обитатель — существо небезопасное. Но Латунь все же рискнул. По крайней мере, посчитал он, сумасшедшему колдуну не нужна его дочь так, как нужна людям, управляющим милицией.

Он прикинул примерное направление и побежал, понимая, что время не на его стороне. Лай приближался, но приближался не слишком быстро. Латунь успел отбежать довольно далеко, и даже успел увидеть над верхушками деревьев крышу Жженого замка. Но тут преследователи заметили беглецов и спустили собак с поводка. Два черных снаряда пронеслись через лес. Четверть секунды. Латунь буквально сбросил дочку с рук, крикнул, ни на что не надеясь, «помогите», и тут же огромной массы пес сшиб его с ног, прижал к земле и аккуратно взял зубами за горло. Латунь видел, как умный карий глаз косится назад — пес ждал, когда подойдет хозяин. Где-то в стороне плакала Золотко.

Погоня кончилась. Милиционеры подошли, не спеша пристегнули поводки к ошейникам, подняли Латунь на ноги, связали ему руки за спиной. К Золотку отнеслись даже нежно. Один из преследователей угостил ее конфетой, которую девочка к гордости отца тут же швырнула в грязь. Потом он взял Золотко на руки, она укусила его за ухо и оцарапала щеку ногтями. Милиционер едва не вышел из себя, однако сдержался. «Видимо, получил приказ,» — подумал Латунь.

— Слушай, девочка, — сказал преследователь, поставив Золотко прямо перед собой, — или я несу тебя на руках, или ты всю дорогу будешь идти пешком, а у тебя за спиной пойдет злая черная собака.

Мужчина протянул к девочке руки, но она отпрянула, сказав такое, чего Латунь никак не мог бы ожидать от восьмилетнего ребенка:

— Твои руки пахнут помойкой, из которой ты кормишься. Я пойду сама.

И тут в лесу завыли волки. Двенадцать серых теней выскользнули из оврага прямо среди дня. Запах людей, железа и собак не отпугивал их, а словно притягивал. Они окружили беглецов и преследователей плотным кольцом, и всюду, куда не повернись, засверкали их зеленые умные глаза. Собаки заволновались и зарычали, показывая свою готовность к бою. Люди явно струсили. Золотко прижалась к отцовской ноге и закрыла глаза — волков она знала только по страшным сказкам.

Один из милиционеров — Латунь заметил у него на пальце перстень с родонитом — стал развязывать руки пленнику.

— Что ты делаешь? — ошарашено спросил другой, с украшениями из петерсита.

— Я все делаю правильно, — ответил Родонит.

Они снова отстегнули поводки, но все еще держали псов за ошейники. Маленькая группка встала спинами друг к другу.

Первый волк прыгнул. Это был самый крупный и самый темный волк в стае. Прыгнул он странно — не на кого-то, а между беглецами и преследователями. Его тяжелый бок ударил Латунь в спину, они с дочкой отлетели в направлении оврага, из которого появились звери, и оказались вне поля боя. Первой мыслью Латуни было бежать, но он не смог оставить людей на растерзание хищникам.

— Беги, — шепнул он девочке, а сам остался, хотя понимал, что вступать сейчас в бой — чистое безумие, и он теряет шансы на спасение своей дочери, жены и семьи лесоруба. Но Латунь ни на секунду не мог себе представить картины, когда он убегает с Золотком, а за их спиной раздается озлобленный визг собак, предсмертные крики людей и влажные звуки разрываемой плоти.

Однако разогнувшись, Латунь увидел, что животные ведут себя странно. Волки стояли шеренгой бок о бок и просто смотрели на милиционеров, вроде и не желая нападать. Кинессы тоже выглядели необычно. Они не поднимали шерсть на загривке и не скалили зубы, готовясь к бою. Они даже не поджимали хвосты от страха, хотя Латунь и не был уверен, что хоть один кинессийский пес умеет бояться. Он хотел подойти, но в ответ на это осторожное движение волки разделились на две группы. Одни начали теснить Латунь к оврагу, где он с ужасом увидел дочь, которая и не собиралась спасаться бегством. Другие двинулись на милиционеров. Псы развернулись и спокойно пошли прочь. Людям пришлось делать то же самое, хотя они и не были так спокойны. То Родонит, то Петерсит оглядывались назад, боясь внезапного нападения. Но волки, казалось, забыли о милиционерах. Они плотным кольцом окружили мужчину и девочку и двинулись вперед. Латуни ничего не осталось, как взять дочь на руки и пойти туда, куда вели.

Они шли около шести часов. Латунь очень устал, но зато перестал бояться. Волки эти не были обычными волками. Ими явно кто-то управлял, и возможно, намерения этого человека не были плохи.

Сначала они просто кружили по лесу, проверяя, как решил Латунь, не преследуют ли их снова. Потом стало ясно, что двигается стая на север, причем Выселки оставались далеко слева. Переночевали прямо в лесу. Чтобы защитить дочку от сырости и холода, Латунь наломал еловых веток и соорудил из них как можно более высокое ложе. Волки легли вокруг, вплотную к ним, и грели их. Было тепло, хотя Латунь внутренне содрогался от того, что у его Золотка такие страшные и такие ненадежные грелки.

Наутро снова пошли к северу. Но в тот момент, когда по расчетам Латуни они должны были оказаться уже на самой границе королевства, волки снова свернули на юго-запад. В сумерках подошли к мосту у села Торговцы. Когда Латунь понял, где они, ему стало страшно. Он прекрасно знал, что Золотко ищет Алмазник, не менее хорошо понимал, что в Торговцах — его дом, и тут его слову покорна каждая собака.

Под навесом у небольшого костра сидела группка торговцев — восемь или десять человек, — охранявших мост. Они играли в камешки, пили пиво и громко хохотали. Это был единственный в Камнях платный мост, и муха не пролетела бы тут, не оставив патрулю денег.

Того, что произошло дальше, Латунь даже представить себе не мог. Он едва успел закрыть дочери глаза своей сильной рукой. Девочка не должна была видеть, как десять темных молний пролетели триста-четыреста шагов до палатки совершенно бесшумно, как клочья тумана, унесенные порывом ветра. Латунь еще силился разглядеть в сумерках их серые и словно утончившиеся тела, как вдруг понял, что половина дела уже сделана. Сначала наступила тишина, потом закричали люди, и стало ясно, что те, кто сидел к волкам спиной, уже мертвы, а убийцы, перескочив через стол, растворились во мгле. Остальные, завопив, побежали прочь, кто куда, некоторые без оружия. По одиночке волки передушили их так же легко, как передушили бы глупых кур. Несколько отчаянных влажных вскриков и все было кончено. Не помня себя, не понимая, что он испытывает — страх или облегчение — Латунь схватил Золотко на руки и побежал через мост. Волки догонять его не стали.

На следующий вечер он передал внучку бабушке. Бронза была в растерянности, Золотко все так же кашляла, но он все же ушел — спасать жену и Курочку с детьми. Если только было еще кого спасать. Латунь отчаянно надеялся, что, уведя дочку, он отвел от женщин удар. Он ошибался.

 

Глава 10 Дом на болотах

Через пару дней Латунь достиг домика на болотах. Дом был пуст — с разбитыми окнами и сорванной с петель дверью он служил пристанищем разве что сквознякам. Посуда, по большей части разбитая, валялась на полу. Шкаф и комод выглядели так, будто их долго рвало простынями, бельем и одеждой. Никаких следов вокруг, никакой жизни. Обглоданный лесными зверями труп собаки на цепи — все, что осталось от Дружка. Перья по всему островку, и ни одной курицы. Пир для лис.

Вот только, почуяв человека, грустно замычала давно не доеная корова в хлеву. Латунь направился туда. В полутемном длинном хлеву, где и в худшие годы жило не меньше пяти животных, корова была одна. Она повернула к Латуни свою тяжелую рогатую голову и замычала снова. Он пошел туда, заглядывая на всякий случай в каждое стойло. Никого. И только довольно высокий стог сена возле единственной уцелевшей коровы подсказал Латуни, что женщины (или одна из них) все же были здесь и позаботились о животном. По дороге он прихватил низкий трехногий табурет — собирался подоить корову и напиться молока, а потом выпустить ее в лес: выживет или нет, это уже ее дело.

И только когда Латунь пристраивал табурет возле коровьего вымени, он увидел рядом еще один небольшой стог, из-под которого выглядывал угол какой-то грязно-белой тряпки. Латунь потянул, ткань не поддалась. Он потянул сильнее, нити затрещали, и угол старой простыни оторвался. Латунь принялся осторожно раскапывать стог. С ног до головы заваленная соломой, местами уже сопревшей, под ним лежала Курочка. Она была малорослой, и за время болезни так исхудала, что Латунь мог бы пройти мимо и не заметить — ее тело не выделялось даже под тонким слоем соломы, которой она укрылась, спасаясь от прохладных весенних ветров. Он поднял Курочку на руки и ужаснулся тому, что почти не почувствовал ее веса. Мертва — решил Латунь, но тут почувствовал у себя на шее едва уловимое тепло. Курочка дышала тихо-тихо, на исходе сил. Он надоил молока, смочил ей губы. Она сделала один слабый глоток, на втором закашлялась. Спешно Латунь собрался в дорогу. Выбрал самую легкую из повозок лесоруба, поставил туда пару кринок с молоком, накидал простыней, подушек и теплых одеял. В повозку хотел впрячься сам, но, подумав, впряг туда корову. Доброе животное послушно пошло за ним и встало между оглоблями, но, когда он ее запряг, трогаться с места не захотела, стала взбрыкивать и попыталась боднуть его. С коровой Латунь поступил жестоко, жестче, чем ему хотелось бы. Его кнут оставил на черно-белых боках несколько длинных отметин, один из рубцов сразу же начал кровоточить. Чернуха тяжко вздохнула, выпустив из ноздрей пар, и поплелась вперед. Латунь мог поклясться, что ее круглые темные глаза наполнились слезами.

Курочка лежала на повозке тихо-тихо и за два дня пути ни разу сама не поменяла положения. Они пересекли Рубинового Воина по южному мосту и углубились в Крестьянские земли. Некоторые из людей, живущих в этой глуши принадлежали к роду Знахарей. Пару раз Латунь уже залечивал у них свои раны. Как правило, отряды Алмазника знахарей не трогали.

Люди, к которым Латунь привез Курочку, называли себя Пасечники. Лет им обоим было к пятидесяти. Он поражал своими огромными размерами, жирным брюхом, тройным подбородком и густыми черными бровями. Она была внешности в общем-то обычной. Не худая и не толстая, не высокая и не низкая, не красавица, но приятная, не суетливая, но расторопная. Она внушала доверие, и может быть, это помогало ей выгодно менять мед на ярмарке в Огурцах — большом крестьянском селе у стен Камнелота. В их доме всегда было все, и даже немножко больше, чем надо, потому что редко у кого из крестьян имелись в шкатулочках изделия камнелотских дворян. У них же были кольцо и брошь, которые она надевала по праздникам.

Сокрушенно качая головой, хозяйка распрягла несчастную и обессилевшую корову и увела ее в хлев. Хозяин на руках отнес невесомую Курочку в дом и принялся слушать ее дыхание, приставляя к груди тонкую деревянную трубочку, которая расширялась к обоим концам.

Лечили Курочку долго. В течение первого месяца хозяин испробовал все свои методы лечения. Он делал ей компрессы с прополисом и добавлял прополис в кипяченое молоко. Он доставал из ульев спящих зимним сном пчел и заставлял их жалить ее. Он поил ее медовухой и медом с молоком, чаем из трав и медом вприкуску. Курочка перестала кашлять, ела чуть побольше, чем в первые дни своей болезни, но по-прежнему оставалась такой же худой, безразличной и немой.

Пока хозяин ухаживал за Курочкой, Латунь работал по хозяйству. Он топил печи в большом доме, носил воду, колол дрова, исправлял мелкие поломки, сделал несколько новых табуретов и стол. К Курочке он почти не заходил — только иногда заглядывал в полуоткрытую дверь ее маленькой комнаты. Он с трепетом ждал того момента, когда она очнется от этого странного полусна и скажет что-нибудь о судьбе его жены и собственных детей. Но она молчала.

Каждый раз, выходя от своей пациентки, хозяин, будто прося прощения, качал головой. И вот настал момент, когда Латунь понял: она никогда ничего не скажет. Что же делать? Уйти и бросить ее снова? Впрочем, она и не заметит, что он ушел. Попробовать поговорить? Но насколько он знал, хозяйка пытается разговорить ее всякий раз, как приносит еду. Иногда просто болтает, иногда пытается выяснить, куда делись мальчики. Но Курочка молчит, никак не реагирует на имена сыновей. Ни слезы, ни улыбки — ничего.

Апрель кончился. Наступил май. Латунь помог хозяину вынести ульи и попробовал соты с первым майским медом, сладким, душистым, пахнущим сразу всеми весенними цветами. Курочку стали выводить во двор на яркое и жаркое уже солнце. Она сидела со склоненной на плечо головой, укутанная в плед, и перебирала в руках букетики из цветов и травы, пока все лепестки и маленькие травинки не оказывались у нее на коленях.

Латунь уже давно решил идти в Камнелот, хотя бы для того, чтобы узнать у друзей последние новости. И Курочку решил взять с собой — понял, что не сможет ее оставить. Но с отъездом тянул и тянул. Все надеялся, что что-то измениться, что он сможет что-то исправить… Всей душой рвался к дочке, но не смел идти туда — он мог привести людей Алмазника прямо к ней.

Прошел май, наступил июнь. Появились первые слухи об армии, наступающей на Камнелот. И тогда, лишь только хозяин собрал подводу для армии камней, Латунь и Курочка направились в город.

Когда они выехали, Курочка оставалась такой же спокойной и безучастной. Но стоило кончится однообразным лесам и рощам, как Латунь заметил, что взгляд ее не просто скользит по предметам, но останавливается на них. Казалось, она пытается припомнить что-то смутно знакомое. Проехали большую базарную площадь Огурцов, и тут она наконец подняла на Латунь глаза и осипшим от долгого бездействия голосом спросила его:

— Огурцы?

— Да, — осторожно ответил он, боясь спугнуть это ее настроение.

Она напряженно посмотрела вдаль и спросила снова:

— В Камнелот?

— Да, в Камнелот. Осталось ехать примерно час. Я собираюсь сразу направиться к Бирюзе… Ты ведь тоже знаешь Бирюзу?.. и записаться в армию.

— Бирюза?.. Бирюза?.. Мальчики… Мои мальчики, — Курочка спрятала лицо в ладонях и зарыдала. Казалось, все слезы, которые она держала при себе два долгих месяца, прорываются наружу. Латунь подсел к ней и обнял, чтобы утешить. Она не оттолкнула его, напротив, прижалась крепко-крепко, как к единственному родному человеку на земле.

За час она успела выплакаться и покрасневшие глаза заблестели снова. Она больше не была тряпичной куклой. Она снова была умной и решительной женщиной. Правда, очень-очень уставшей.

Латунь и Курочка сидели в полутемной сторожке у южных ворот. Они ждали, пока один из стражников сходит за Бирюзой, которая должна была подтвердить их добрые намерения. Возница, который доставил их в Камнелот, давно уже уехал обратно к Пасечникам. Латунь и Курочка разговаривали — впервые за много дней.

Курочка сидела ссутулившись, вцепившись руками в край длинной и широкой мраморной скамьи. Ее тело мерно покачивалось взад и вперед, носок правой ноги взлетал вверх, отбивая в воздухе рваный ритм. Латунь предпочитал пореже смотреть на свою исхудавшую спутницу. Черты ее лица стали резки и неприятны, когда-то длинные и густые черные волосы Пасечник обкорнал грубыми ножницами, и они теперь свисали вокруг лица неопрятными засаленными патлами. То там, то тут в яркой черноте волос виднелась седина.

— Мы дотащились до дома на болоте. Сначала мы с мальчиками жили в комнатах. У меня даже хватило сил сволочь на болото трупы коров. Эти негодяи убили всех моих коров и кур, и мою собаку. Только Чернуху почему-то пощадили. Может быть, потому что она стояла в последнем стойле? Я доила Чернуху, варила какие-то каши, но сил у меня не прибавлялось. Потом мы перебрались в хлев. Уже ничего не варили, пили молоко из-под коровы, грызли сухари из старых запасов. Вскоре я поняла, что могу умереть, и даже наверняка умру. И тогда мальчики останутся в хлеву и будут обречены. Я, как могла, объяснила им дорогу в Камнелот, велела найти Бирюзу. В крайнем случае, думала я, их поймает милиция и доставит в Выселки. Тамошние женщины их бы не бросили. Латунь, я сейчас сойду с ума. Крохе всего четыре года. Они шли одни, через лес, — и Курочка замолчала, не справившись со слезами.

— Ну, ну… — Латунь искал нужные слова, — Крохе четыре, но зато Листику шесть. Они у тебя выросли в лесу. Лес им не чужой… В конце концов, сейчас придет Бирюза и ты все узнаешь. А если она ничего не знает о детях, мы с тобой можем съездить в Выселки. Надежда есть.

— Ты не бросишь меня?.. — грустно и с едва скрываемым отчаяньем спросила Курочка.

— Нет, не брошу. Теперь нет. Ни за что.

— Хорошо, — Курочка прижалась к нему так, как прижимаются только маленькие девочки.

— Курочка, — нерешительно начал он через минуту.

— Да, — тут же отозвалась она.

— А что с Анис? Она ведь шла за тобой.

Курочка отодвинулась от него снова:

— Да, шла. Но что с ней случилось, я не знаю. Просто в какой-то момент я повернулась назад, хотела сказать ей, чтобы она убиралась прочь, но ее уже не было. Когда она исчезла, я не знаю. В ушах шумело, и я просто не слышала ее шагов. Тем более сам знаешь — болото…

Бирюза появилась в сторожке как маленький добрый смерч. Она смеялась от радости и плакала от жалости, глядя на Курочку.

— Дети здесь, здесь, у меня. Сейчас пьют компот на кухне, — твердила она и стирала слезы со впалых щек подруги.

На улице поймали порожнюю телегу и развернули ее к замку. Доехали быстро. Курочка вошла на кухню, боясь поверить в собственное счастье.

Дети сидели за невысоким столом и ели сладкие пирожки, с громким хлюпаньем запивая их компотом. Курочка позвала их негромко, и они замерли, сосредоточено и серьезно глядя на нее.

— Мама, — неуверенно и тихо сказал маленький Кроха и стал неуклюже сползать со стула. Он осторожно подошел к ней и остановился, не доходя на два шага, не решаясь ее обнять. — Мама, — еще раз сказал он.

Курочка протянула к нему руки и в следующий момент мать и сыновья рыдали, крепко-крепко вцепившись друг в друга.

День прошел в сладких хлопотах. Они ели, они купались по очереди в огромной ванне, инкрустированной агатом, гуляли и уснули, не дожидаясь сумерек. Латунь, не очень нужный теперь счастливой Курочке, успел сходить на крепостную стену и выяснить для себя расстановку сил.

Он как раз ужинал, когда звук одиночного взрыва прогремел в наступающих сумерках. Латунь поспешил к северным воротам.

 

Глава 11 Усадьба

В главной усадьбе Алмазника в Торговцах была скрыта важная тайна.

Усадьба была велика. Располагалась она достаточно близко к селу, чтобы считаться его частью, и достаточно далеко от него, чтобы подчеркнуть брезгливость, с которой Алмазник относился к своему окружению. За хозяйственными постройками начинался лес. Перед двухэтажным, длинным зданием располагался цветник. Центральная часть усадьбы была приемно-парадной. В правом крыле жил сам хозяин, а так же его слуги, входившие в здание через черный ход. Левое было доступно редким избранным. Сейчас Алмазник вел туда Берковского.

— А здесь для тебя особый подарок, — говорил Алмазник.

Он открыл дверь. Обстановка комнаты, в которую вошли мужчины, казалась нищенской. Белые холщовые занавески на окнах. Дубовая кровать, застеленная льняным бельем и наборный столик из темных агатовых камней.

Обитательница комнаты, несмотря на жару с ног до головы укутанная в полинявший коричневый плащ, сидела на кровати, испуганно прижавшись спиной к стене. Женщина была не слишком молода, но очень красива. Каштановые волосы, карие глаза, черные, красивой формы брови, правильные черты лица. Рост, судя по всему, чуть выше среднего. Берковский любил таких женщин.

— Красивая, — повторил он вслух свои мысли. Женщина вздрогнула, как от пощечины.

— И не только, — ответил Алмазник, — она может оказаться очень полезной.

— Полезной?

— Да. Это ведь та самая Анис.

— Ах, это мама нашей золотой девочки… Очень приятно. И давно она у тебя?

— Пару месяцев. — Алмазник произнес это и вдруг испугался.

Берковский сделал знак и мужчины вышли в коридор. Замок, запираясь, щелкнул. Анис с облегчением вздохнула.

Тогда, ранней весной, она шла по болотной тропинке вслед за Курочкой и ее сыновьями. Анис прекрасно понимала, что уговорить гордячку принять помощь будет очень непросто. Она внимательно следила за каждым шагом подруги. Сердце кровью обливалось, когда Анис видела, как едва волочит ноги и спотыкается молодая еще женщина.

Хруст веток чуть позади себя она услышала слишком поздно. Милиционер прыгнул на нее и, зажав рот, утащил в кусты. Курочка ничего не услышала — по крайней мере, на сдавленный возглас Анис она даже головы не повернула.

Там, в стороне от дороги, милиционер ударил Анис по спине. Женщина рухнула на колени. Второй, тоже выползший из кустов, толкнул ее в плечо носком сапога. Анис неуклюже повалилась набок, и тут ее начали бить ногами. Не сильно, но с явным наслаждением. Она не сопротивлялась, лишь подтянула колени к животу и как могла спрятала голову. Анис знала, что звать на помощь ей уже некого.

Ей казалось, что ее убьют сейчас — вот так медленно и страшно. Но экзекуция кончилась и женщину, словно послушную корову, погнали через лес.

К тому времени, как показалась усадьба Алмазника, Анис начала приходить в себя. Сизый туман перед глазами рассеялся. Заныл бок, заболела голова. Саднила ободранная о корни рука. Ноги едва двигались.

Здесь, в Торговцах, Анис была впервые, она не знала, кому принадлежит белая усадьба.

Ее проводили на второй этаж, в эту самую комнату.

Никто ничего ей не объяснял, а она и не спрашивала. Через полчаса какая-то грязная баба принесла ей стопку постельного белья, а потом поднос с едой. Не считая визитов служанки, следующие две недели Анис провела в одиночном заключении.

Алмазника, вошедшего к ней в комнату после очередного ужина, она узнала сразу. Он был слишком известной фигурой в Камнях. Он приходил к ней каждый день, если, конечно, не бывал в отъезде, и разговаривал обо всем подряд. Анис подозревала, что он хочет что-то у нее выведать, но никак не понимала, что именно. Пыталась отмалчиваться, но в ответ на ее молчание этот высокий человек подсаживался к ней близко-близко и шептал, щекоча дыханием ее шею, ухо, щеку.

Очень скоро Алмазник понял — она ничего не знает о дочери, но предпочел оставить ее у себя — на всякий случай. Берковскому тоже не сказал ничего. Решил, что в крайнем случае использует ее как громоотвод, если вызовет крайний гнев шефа.

— И давно она у тебя? — сурово спросил Берковский.

— Месяца три, — зачем-то не солгал Алмазник.

— Почему молчал?

— Так она не знает ничего. Это точно. Я проверял.

— Ладно. Не сбежит?

— Нет. Точно…

— Лошадь мне. Быстро, — бросил Берковский, спеша прочь.

Алмазник подумал, что день безнадежно испорчен. Но все изменилось еще раз. Не успел он выйти во двор, где Берковскому уже подводили лошадь, как сигнальный камень предателя изменил свой цвет. Срочно выехали в расположение армии, дали задание взрывникам. Сидели и ждали. Алмазник — с надеждой на амнистию, Берковский — в радостном возбуждении, без злости.

Ночью вернулись в усадьбу, распорядившись держать защитников крепости в легком напряжении. А подарок, который судьба преподнесла Берковскому утром, заставил его окончательно забыть о злости на компаньона. Все, что ни делается — к лучшему, убедился Берковский еще раз.

Крысеныш плохо ел и плохо спал. Он стал совсем худым и еще более бледным, чем в дни, когда жил за бочками и месяцами не видел солнечного света. Он ревновал.

Бронза практически не подпускала его к Золотку, и время от времени награждала тяжелым и подозрительным взглядом. Золотко улыбалась и смотрела ласково, но ей вполне хватало бабушки. Крысеныш с завистью смотрел, как Бронза и Золотко пекут пироги, как часами сидят и разговаривают на холмике рядом с землянкой Липы, как плетут игрушки из соломы и корзинки из ивовых прутьев, как ходят гулять в лес…

Сначала он крутился возле них постоянно, но потом то ли гордость, то ли обида заставили его в одиночестве уходить в лес.

— Туда не ходи, — предупредила его как-то Липа, показав в сторону реки.

— А что там? — спросил ее мальчик.

— Там Торговцы, и причем довольно близко. Испугаться не успеешь, как нос к носу столкнешься с кем-нибудь из торговцев или из милиции.

Он запомнил, и с этого дня упрямо гулял именно там. Серенький и полупрозрачный, он скользил по лесу легкой тенью. Гулял и на рассвете, и на закате, и темной ночью, и ярким днем. Деревья служили ему и убежищами и наблюдательными пунктами, с них он подглядывал за жизнью большого и шумного села. Крысенышу нравились эти ленивые, расслабленные люди, которые начинали суетиться только в том случае, если собирался в путь купеческий караван. Он любовался сытыми и ухоженными лошадьми, блеском украшений, чудными, яркими халатами и женщинами села, одетыми легко и игриво.

К тому времени, как город был осажден, Крысеныш осмелел окончательно. Он разгуливал по самому краю леса с таким самоуверенным видом, что его не задержали, даже увидев. Впрочем, случилось это всего один раз. Измученный торговец с тяжелым тюком на спине скользнул по нему взглядом и пошел дальше. Видно было, что думает мужчина только о том, как скинет свою ношу и напьется наконец воды.

Но однажды Крысенышу не повезло. Гулять он отправился еще на рассвете. Туман стоял в низинах, за шиворот падали тяжелые капли, влажные листья хлопали по щекам, штанины тяжелели от напитавшей их росы. Торговцы спали. Крысеныш даже не стал забираться на дерево. Он знал, что пока солнце не взойдет достаточно высоко, улицы села останутся пустыми. И вдруг затрещали кусты, послышался грубый мужской хохот. Едва не задев Крысеныша копытом, через куст перемахнул громадный рыжий конь. За ним мчался еще один. Едва не наступив на мальчишку, лошадь шарахнулась в сторону. Всадник выругался.

Меньше чем через секунду Крысеныш увидел над собой искаженное от злости лицо. И что самое ужасное, лицо это было знакомо ему. Тот человек, что пытался убить мальчишку в трактире Солода, занес над его головой тяжелую рукоять кнута.

Спас его тот, кто ехал вторым.

— Ну, ну, ну, — миролюбиво проговорил Берковский, хватая Алмазника за запястье. — Просто мальчишка. Ну, подумаешь, встал у тебя на дороге. Но, честно говоря, тут и дороги никакой нет. Лес, кусты…

— Встал на дороге. Вот именно, он всегда встает у меня на дороге, — зло оборвал Берковского Алмазник. Его конь плясал над мальчишкой, глаза Алмазника смотрели в глаза Крысеныша.

— Что, знаешь его? Кто он? — в голосе Берковского появилась заинтересованность.

— Понятия не имею, кто, но очень хотел бы это узнать. Ты понимаешь, два раза за последний год я был готов схватить девчонку, и оба раза он крутился где-то поблизости.

— Ту девчонку?

— Да, ту самую девчонку, — Алмазник злился все больше. — Прибью щенка, — и кнут вновь взлетел над несчастной головой.

— Стой, стой, — на сей раз Берковский не хватал компаньона за руки, он приказывал ему. — Свяжи-ка его лучше. В усадьбе разберемся.

Кысеныша втолкнули в шикарную комнату, какой он не видел никогда в жизни, усадили на табурет, такой низкий, что коленки прижались к щекам. Он попытался устроить свои костлявые ноги как-то по-другому, но не сумел. Так и сидел, похожий на паучка.

Берковский, стоящий спиной к высокому и широкому окну, возвышался над ним темной горой. В руках он держал кнут с массивным кнутовищем.

Крысенышу стало по-настоящему страшно. От предвкушения жестокого удара онемели все клеточки его щуплого тельца. Он сжался, как сжимается ребенок, которого били часто и больно.

Берковский быстро наклонился и спросил резко, громким шепотом, шипя как большой змей:

— Кто ты такой?

— Крысеныш, Крысеныш, меня называют Крысеныш, — заторопился отвечать мальчишка.

— Откуда родом, кто родители? — это Берковский спрашивал уже выпрямившись.

— Откуда, не помню, родителей не знаю, — Красный рубин на рукояти кнута приковал к себе взгляд мальчишки — Берковский слегка покачивал кнутовищем вверх-вниз, тихонько, без угрозы.

— А что помнишь?

Все еще глядя на рубин, Крысеныш рассказал о трактире Солода. Рассказ много времени не занял. О Золотке мальчишка не упомянул, но Берковский заметил:

— Кроме тебя в трактире прятался еще один ребенок. В сарае, прямо за стенкой, рядом с твоим поганым углом. Это была девочка, Золотко. Так?

— Не так.

— Так, — Берковский наклонился, глядя ему прямо в глаза, давя на него своим взглядом, тяжелой тенью своей фигуры. — Не отрицай, Алмазник видел ее. Глупо отрицать.

Крысеныш упрямо покачал головой.

— Глупо, глупо так упрямиться. Тем более что я знаю, где ее мама. Ведь она скучает по маме?

Крысеныш поднял голову и заглянул Берковскому в глаза. Глаза как глаза, ни злые, ни добрые.

— Конечно, скучает, — продолжил Берковский. — А мама ее здесь, в комнате прямо над твоей головой. — Кнутовище взметнулось вверх и указало прямо на белую гладь потолка. Вслед за ним взметнулся вверх и острый угол крысенышева подбородка.

— Наверное, ты думаешь, что это Алмазнику так уж нужна девочка?

— Ну да, — Крысеныш и сам не заметил, как проговорился.

— Но зачем?!

— Кто его знает…

— Да все его знают! Выселки он построил, спору нет. Но воровать детей… Нет, это не для него.

— А милиция?..

— Милиция хотела вернуть их в Выселки, только и всего.

— Но что же…

— А вот что. Все гораздо проще. Ты знаешь, что бабка девчонки родом из Златограда?

— Да, знаю.

— Она давно уже предлагала сыну забрать семью туда. На мама Золотко была против. Она любит Камни и никуда не собирается отсюда уезжать. Даже Выселки казались ей лучше Златограда. В Златограде ведь терпеть не могут всех, кто приезжает из Камней, там считают вас вторым сортом. Ты знал об этом?

— Нет.

— Теперь будешь знать. Так вот Латунь вместе с бабкой решили украсть Золотко у ее собственной матери. — Берковский сделал драматическую паузу, — и ты им в этом помог. А Анис прибежала сюда и просила Алмазника, чтобы он нашел ее дочку. Алмазник согласился. Вот и вся история. Так что, друг мой, ты сделал девочку несчастной, а теперь отказываешь отвечать за свои поступки.

— Но я не хотел. Я не знал.

— Хотел — не хотел, знал — не знал — все это теперь не имеет никакого значения. Важен результат. А результат плачевен.

— Но я могу прямо сейчас пойти к Золотко и привести ее сюда.

— Ага, так бабка ее и отпустит.

— Не отпустит, это точно, — Крысеныш говорил зло, но с какой-то долей облегчения. — Она к ней точно приклеенная ходит, никого не подпускает.

— Ну, видишь? Лучше будет, если мы сами решим эту проблему. Только нам надо знать, где Золотко сейчас.

Вот так и получилось, что через полчаса Крысеныш вел к землянке Липы нескольких хорошо вооруженных всадников. Он шагал бодро, но одна мысль, как побег настырного растения, все время росла у него в голове: может быть, стоило спросить обо всем маму Золотко, раз уж он был от нее так близко?

Они подошли к землянке около полудня. Знойный воздух томил набравшие полную силу растения, и они дарили ему густые ароматы своих стеблей и листьев. Солнце слепило глаза. Кони едва перебирали ногами и время от времени наклоняли вниз свои отяжелевшие головы.

Перед жилищем Липы было пусто, но ждать пришлось недолго. Спустя четверть часа девочка и обе старухи показались из леса. Каждая несла по корзине, наполненной травками и корешками. Крысеныш вскочил на ноги, вскинул вверх руки в приветственном жесте, но крикнуть ничего не успел. Сильный удар в висок свалил его под куст. Сознания мальчик не потерял, но страх и боль лишили его возможности двигаться. Сквозь легкий серый туман он увидел, как выскочили из засады всадники, как кнут Алмазника обвил тонкую морщинистую шею Липы, как она осела на землю, не успев даже поднять к горлу руки, а из-под кнута начали просачиваться и капать ей на грудь яркие капли крови. Он слышал тяжелый и гулкий хлопок, прозвучавший с той стороны, где стоял Берковский, и увидел, как падает, едва не придавив хрупкую испуганную внучку, Бронза.

Девочка застыла от ужаса и не пыталась бежать. Берковский подошел к ней, сгреб в охапку и посадил на лошадь. Уже забравшись в седло, он цепко ухватил ее рукой за подбородок и, наклонившись к ее лицу близко-близко, сказал:

— Не бойся. Я отвезу тебя к маме.

Они уехали. Боль прошла. Страх тоже. Крысеныш лежал под кустом, прижав колени к груди, и конвульсивно содрогался от плача, который никак не хотел пролиться слезами. Он наконец вспомнил, что произошло с ним в ту ночь, когда он плясал под дождем и грозил тучам своим хилым кулачком. Он вспомнил, что тогда едва не отдал жизнь, чтобы Золотко не досталась Алмазнику.

 

Глава 12 Первый бой

Вернув дочку матери, Алмазник и Берковский легли спать и проспали до вечера. Они хотели быть свежими и отдохнувшими к той минуте, когда падут каменные стены старого города. Рассчитано все было точно. Ровно в семнадцать тридцать по часам Берковского он сели на коней, а через полчаса уже по-хозяйски осматривали малахитовый зал королевского дворца.

А защитникам крепости в этот день было не до сна. Если ночью выпады неприятеля были единичными и наносящими небольшой ущерб, то к утру стрельба стала плотнее и нескольких солдат Камнелота уже заворачивали в холщовые полотна.

Штаб принял решение перейти в наступление.

Вадим оседлал коня и готовился к бою. Он был, как всегда, деловит и спокоен. Паша не хотел воевать, но не воевать было как-то стыдно. Он нашел возле штабной палатки Александрита и сказал:

— Ваше Высочество, могу ли я тоже быть полезен?..

— А что вы можете делать?

— Вадим готовил меня, я немного уже умею ездить верхом и обращаться с боевым топором…

— Хорошо, я зачислю вас в отряд. Скажите Бирюзе, она выдаст вам коня и топор.

Паша отправился к Бирюзе, стараясь не показать, насколько он напуган таким простым решением вопроса. «Запомнил, как я его тогда», — подумал он, и тут же сам решил, что, наверное, не прав. Разве могло зачисление в отряд быть местью — если он сам об этом попросил?

Выстрелы противника не смолкали. Ближе к полудню у стен города начали рваться снаряды. Паша и Вадим сидели на лошадях среди других кавалеристов. Пытаясь побороть волнение, Паша смотрел по сторонам. Он видел, как строится особняком Кровавый взвод Рубин, смотрел, как чуть поодаль собираются пехотинцы, которые должны будут защищать крепость в случае поражения кавалерии, как натягивают тенты и устанавливают столы для знахарей.

И вот ворота раскрылись. Прядая ушами, шагом тронулась вперед вороная Пашина лошадь. Потом она перешла на рысь и наконец, повинуясь больше стадному инстинкту, чем неумелой руке наездника, пустилась вскачь. В первые минуты Паша смотрел только на ее красивую шею с взлетающей и опадающей гривой. Потом заставил себя поднять голову и посмотреть вперед. Врага он не увидел, не услышал ни выстрелов, ни разрывов гранат. Только топот сотен лошадиных копыт и море разномастных крупов впереди.

Справа скакал Кровавый взвод — отдельно ото всех, будто война у этих женщин была своя, особая. Паше пришло в голову, что если кавалерия во время этой скачки слилась в один единый организм, то этот взвод — копье в руке всадника. И, как положено, копье встретило врага первым. Потом говорили, что на счету этих женщин было уже два десятка врагов, когда остальные даже не успели вступить в бой. Они стреляли из луков прямо на скаку. Наконечники их стрел были сделаны из идеально ограненных, заостренных, прозрачных красных камней.

Паша едва оторвал от них восхищенный взгляд, но, посмотрев вперед, слегка растерялся: всадники, ехавшие перед ним, куда-то делись, рассеялись по полю, и теперь он скакал в первых рядах. Вадим тоже исчез. Но и врага Паша не видел. На полном скаку он врубился в подлесок.

Кусты и молоденькие деревья росли здесь не плотно. То тут, то там редели прогалины. И вот, наконец, на одном из таких открытых мест Паша увидел хоть какие-то признаки боя. Здесь яростно дуэлировали два дворянина. Паша приготовил боевой топор, но не смог разобраться, где свой, где чужой.

Чуть дальше, уже в самом лесу, послышался выстрел. Паша устремился туда. Миновав узкую полосу соснового леса, он оказался на длинной и узкой поляне. Здесь было пусто. С высоты лошадиного роста Паша разглядел внизу целое море начинающей краснеть земляники.

Он поворачивал лошадь влево и вправо, стараясь разглядеть или расслышать хоть что-нибудь, но не ничего замечал. Через пару минут он так закрутился, что, к своему стыду, уже не знал, откуда приехал. «Странная какая-то война», — подумал он со злостью и раздражением, и тут прогремел одиночный выстрел. «Совсем близко», — решил Павел и начал падать вместе с лошадью. Падали строго влево, и нога неминуемо оказалась бы прижатой тяжелым лошадиным трупом, если бы перед самым падением, лошадь не дернулась и не подбросила наездника вверх — совсем немного, но достаточно, чтобы падал он уже отдельно от нее. Паша шлепнулся на землю как куль с мукой. Боли от падения не почувствовал — так резко и тяжело ощущалась раненая правая нога. Пуля прошила ее насквозь и впилась в лошадиный живот. Ошарашенное животное хрипело и било ногами в тщетных попытках подняться. Паша почти ослеп от боли и страха. Периферийное зрение не работало совсем, будто на голову надели шоры. Впереди все застил серый в черную точку туман. И только в самом центре по направлению взгляда оставалось яркое разноцветное пятно, будто Паша смотрел в игольное ушко. Больная нога стала большой и тяжелой, как якорь. Паша, подобно волчку, крутился вокруг нее. Он не видел своего врага, который уже вышел из леса и подходил ближе, целясь из пистолета. Это был мужчина лет тридцати пяти, в камуфляже, с короткой стрижкой и ярким, в красноту, южным загаром. Он не мог добить Пашу с того места, с которого сделал первый выстрел — лошадь заслонила его почти полностью. Теперь он приближался медленно и спокойно — понял, что противник слаб, неопытен и не способен защищаться.

Паша увидел его, когда он был уже совсем рядом и даже не успел сфокусировать на убийце взгляд ослепших от боли глаз. Мелькнула черная молния.

Паша подумал, что это конец, но удивился, почему нет звука у этого странного черного выстрела.

Рубин слетела с дерева так же стремительно, как хищная птица слетает на свою добычу. Быстрое движение головой еще в полете, и тонкие нити, унизанные острогранными рубинами, обвились вокруг шеи врага. Удушить они не могли, но как бритвы распороли кожу в нескольких местах. Обильно потекла кровь. Убийца растерянно поднял руки, ощупывая горло, и потерял драгоценные секунды, начал оборачиваться слишком поздно: точным сильным движением Рубин свернула ему шею. Враг упал на лошадь, которая доживала последние минуты, Рубин тенью исчезла в лесу. Паша остался лежать там, где и лежал, но уже спокойно, не двигаясь.

Потом затрещали под грубыми ботинками ветки.

— Как ты? — Вадим наклонился над другом.

Паша закашлялся и ничего не ответил.

Вадим снял с пояса нож — короткий, с искривленным лезвием и рукояткой из яшмы. Придерживая раненую ногу друга, Вадим разрезал пропитанную кровью штанину. Паша начал слегка постанывать. Нога его ниже колена была красной, и кровь продолжала вытекать из раны, иногда выстреливая крохотным фонтанчиком. Вадим понял, что может не довезти друга до города. Дрожащей рукой он ощупал свой широкий кожаный пояс, сорвал с него первый попавшийся кожаный ремешок, и что-то, что, видимо, висело на этом ремешке, мягко упало в траву. Жгут Вадим пытался наложить несколько минут. Но у него не получалось. В отчаянии швырнув бесполезный шнурок в траву, Вадим просто зажал рану руками. Кровь просачивалась у него между пальцами. Вадим давил на ногу все сильнее, но кровь текла все равно. Он было отчаялся, но странное ощущение начало преследовать его — будто под ладонями уже не скользкая кровь, а колючий сухой песок. Он осторожно отнял руки и поразился: вся пашина нога была перемазана кровавой жижей, но из раны кровь уже не текла. Сам Паша к тому моменту потерял сознание.

Через полчаса Вадим доставил друга к городским воротам. Это стоило ему немалых усилий. Сначала он, крича, ругаясь и хлеща друга по щекам, пытался привести его в чувство. Потом, когда это, наконец, удалось, помогал ему взгромоздиться на лошадь. Потом, усадив в село впереди себя, вез через широкое поле, отделявшее лес от Камнелота. Паша едва держался и все время пытался завалиться вперед или вбок.

Далеко впереди Вадим видел всадников — это другие кавалеристы возвращались в крепость. Бой не то, чтобы кончился, просто в какой-то момент каждый из бойцов понял, что не видит перед собой противника.

Паша лежал на носилках в тени яблони, рядом прямо на траве сидел Вадим. Очередь двигалась очень медленно. Вадим уже четыре раза бегал смотреть, как дела, и каждый раз, приходя, говорил, что врачей там очень мало и что говорят, будто в основном все знахари заняты тяжелоранеными, которых расположили в большой дворцовой приемной.

Пашины носилки довольно долго были последними в этой очереди, но потом принесли еще одни — на них лежала младшая сестра Рубин. Девочка заливисто смеялась и время от времени порывалась встать. Старшая сестра удерживала ее и делала вид, что очень сердита. К ним подошла Бирюза.

— Примите мои соболезнования, — начала она тихим, серьезным голосом. — Лал была хорошей женщиной.

— Да, она была полезным членом команды, — серьезно подтвердила Рубин, — после смерти мужа она хотела погибнуть в бою и погибла, спасая жизни своих подруг. Собственно говоря, мы и взяли ее в отряд, зная о ее желании пожертвовать жизнью.

Они помолчали совсем недолго, ровно столько, сколько было необходимо для соблюдения ритуала, а потом Бирюза продолжила:

— Что там вообще происходило? Раненых довольно много, а боя вроде даже и не было.

— Ранили в первые минуты, когда кавалерия выехала из городских ворот. Пули и гранаты — так это, кажется, называется. Бой они не приняли, сразу отступили в лес. На поле мы с сестрами убили совсем немногих — не больше, чем по три-четыре врага на сестру. Похоже, что они заманивали нас в лес. У них там повсюду были устроены временные убежища: небольшой окоп, сверху деревянная дверца, закрытая дерном. Около пяти крысиных нор я нашла, но было их куда больше.

— Но зачем они заманивали наших солдат в лес?

— Отвлекающий маневр, — пожала плечами Рубин.

— Но от чего, от чего они нас отвлекали? В городе все было спокойно. Ни на эти, ни на южные ворота никто не напал.

— Я не знаю, Бирюза. Это уже не мое дело. Запишите мне на счет девять дохлых крыс и оставьте меня в покое.

С этим Бирюза вынуждена была уйти.

Тем временем подошла и Пашина очередь. Его уложили на широкий дубовый стол и крепкая ладная девка с длинной и толстой русой косой начала осматривать его больную ногу. В какой-то момент она нажала так, что Паша едва не отключился от сильной боли. Ему дали что-то выпить, отчего все вокруг заволокло приятным туманом. Паше показалось, что некоторое время возле него провела Лазурит — и от этого стало легко и приятно, боль ушла — а может быть, это ушел страх перед болью. Потом он вроде бы даже заснул, проснулся на тех же носилках в кружевной тени парковых деревьев посвежевшим и отдохнувшим. Неподалеку на траве сидели Вадим и Лазурит. Она что-то быстро и убежденно говорила ему, а он слушал.

— Эй, вы! — улыбаясь сказал Паша, — хватит шептаться!

Они повернулись к нему, подсели поближе.

— А ты что здесь делаешь? — спросил Паша Лазурит.

— Помогаю знахарям. Я всегда при больнице.

— Я долго спал?

— Да нет, прикорнул на несколько минут. Лазурит только успела узнать у знахарки, как твои дела.

— Да? Ну и как?

— Говорят, тебе здорово повезло, что у Вадима нашелся толченый кремень…

— Да не было у меня толченого кремня! Сколько раз тебе говорить, что не было! — перебил ее Вадим.

— Но рана ведь была обработана кремнем! Ты истек бы кровью, если бы не порошок из кремня, которым кто-то, — при слове «кто-то» Лазурит бросила сердитый взгляд на Вадима, — которым кто-то присыпал рану. Зато теперь, как сказала знахарка, ты сможешь ходить, как только перестанешь чувствовать слабость и боль. Вот, возьми еще парочку моих оберегов. Пойдем, мы с Вадимом отведем тебя в замок — тебе надо отдыхать.

 

Глава 13 Большой малахитовый зал

Паша, поддерживаемый Вадимом и Лазурит, вошел в замок, но в комнаты ему попасть так и не удалось. Здесь было неспокойно: пропали три патруля, посланные один за другим осмотреть старую часть замка, пустующую уже около двухсот лет.

Сейчас во дворе Бирюза, Авантюрин и принцы собирали отряды для поиска. Разрабатывались планы обхода замка и система сообщения между отрядами. Лазурит пояснила, что иногда особым образом изготовленные камни меняют свой цвет, если хозяин кристалла хочет послать какое-то сообщение.

Раненых и стариков было решено разместить в лазарете, в который превратили кухню.

Паше пришлось тащиться в медленном потоке раненых.

Вадим и Лазурит ушли. Вскоре Паша увидел девушку среди воинов. Всегдашнее голубое платье с кринолином исчезло. Вместо него появился песочного цвета кожаный костюм с широким поясом, на котором крепились легкий боевой меч и несколько ножей. И не одна она была готова поддержать город. Множество юных, обученных фехтованию девиц, сменили свои наряды на одежду для боя. Древний закон, о котором Паша узнал много позже, гласил, что если враг уже в доме, с ним дерется каждый, кто способен драться. Даже девочки воспитывались на том, что защитить свой дом — дело чести.

Уже подходя к дверям госпиталя, Паша увидел в толпе девушку, поразившую его воображение. Она стояла к нему спиной, но ее волосы, заплетенные в несколько кос, и уложенные в причудливую и тяжелую прическу, были прекрасны. Издали, при свете факелов, казалось, что в них вплетены блестящие темные камни. Плечи девушки были гордо расправлены, тонкая спина при всем своем изяществе казалась сильной. Пашка любовался ей, не узнавая ее, и только потом понял, что это была Агат.

Отряды разошлись по множеству темных коридоров, ведших вглубь замка. Самый большой отряд остался охранять раненых. Во дворе и у ворот остались кавалеристы.

Вадим тоже шел по одному из дворцовых коридоров. Рядом с ним, плечом к плечу, шагала Лазурит. Вадим смотрел на ее черные волосы и удивлялся, до чего же она крохотная. Даже он рядом с ней смотрелся рослым.

Коридор был темным и узким. Извиваясь, он вел в старую, малахитовую часть замка. Бойцы были вынуждены убрать в ножны мечи, сабли и шпаги и достать ножи и кортики — проход был тесен настолько, что здесь нечего было и думать о фехтовании.

Отряд возглавляла Бирюза. Впервые она переоделась в мужскую одежду и смотрелась в мешковатых брюках из тонкой кожи еще более нелепо, чем Лазурит в своем военном наряде. Она и еще пара воинов открывали каждую дверь, встречавшуюся им на пути. Изо всех комнатушек доносился запах сырости, пыли и плесени. Часть дверей была заперта, и приходилось сбивать заржавевшие старинные замки и засовы. Вадим заглянул в пару пустующих комнат и понял, почему их покинули: и мастерские, и жилые помещения были по современным меркам чрезвычайно малы.

Ничего не происходило. Вадим почувствовал, как напряжение Лазурит и других шедших рядом бойцов постепенно спадает.

— Сейчас ты увидишь большой малахитовый зал, — шепнула Вадиму на ухо девушка. — Это настоящее чудо света! Мы редко бываем там, только во время больших балов и заседаний дворянского Совета. Там чувствуешь себя… чувствуешь себя… — Лазурит долго не могла подобрать нужное слово и, наконец, сдавшись, сказала: — Чувствуешь себя совершенно необыкновенно. Его построил Великий Малахит.

Вадим увидел впереди тяжелую гардину темно-зеленого цвета, за которой начиналась ведущая в зал галерея. Лазурит сказала ему, что эта галерея гораздо шире старых коридоров. Бирюза взялась рукой за ткань гардины, и вот тут-то все и началось.

Какая-то сила повлекла ее вперед, и в доли секунды женщина скрылась из глаз. Только влажно хлопнула плотная тряпка.

Сразу несколько рук потянулись к гардине и сорвали ее с проржавевших колец. Там, впереди, дворян встречали около полусотни стволов, направленных прямо на них. А между стволами, в руках высокого и тяжеловесного мужчины в камуфляже стояла Бирюза. К виску женщины был приставлен пистолет.

Тут же позади раздался тихий свист и с потолка, как пауки, спустились на тросах вражеские солдаты. Отряд был окружен. Несколько ножей вылетело из рук каменных солдат, им удалось даже легко ранить двух или трех солдат противника, но на этом бой и закончился. Отряд был взят в плен и полностью разоружен.

В те минуты, когда все это происходило, сигнальные камни остальных отрядов поменяли цвет.

Помощь спешила, на помощь шли почти триста человек. Были приведены в боевую готовность ожидавшие во дворе пехота и кавалерия, насторожились люди, охранявшие госпиталь.

Камни изменили цвет, но что именно происходит, никто пока не знал.

Все девять отрядов попали в ту же ловушку, что и первый. В трех отрядах были архитекторы, которые могли бы обрушить свод галереи, но противник умело использовал заложников. Ни один из архитекторов не посчитал себя вправе убить товарищей по оружию.

В замке и в самом деле был потайной ход. Коридор, который вел к нему, отклонялся вправо, немного не доходя до Малахитового зала, и лишь узкая полоска скалы, в которой он был вырублен, отделяла его от великого обрыва, которым начинался каньон Источник камней. Заканчивался коридор винным погребом, на первый взгляд тупиковым, но была там потайная дверца. Человек, открывший ее резким движением, рисковал свалиться вниз метров с двухсот. Только узенькая, разрушаемая ветрами тропинка уходила от двери влево. По каменной полосе шириной едва ли в две ступни нужно было проползти около трех метров. Все, на что можно было опереться — вырубленные в скале углубления для рук. Потом тропа расширялась, уходила еще левее и превращалась в открытую со стороны пропасти галерею, поддерживаемую естественными каменными колоннами. Здесь уже могли пройти в ряд три — четыре человека. И именно этой дорогой за те несколько часов, что прошли с начала сражения, были вынесены практически все самые главные сокровища старой части замка, в том числе и бесценные произведения самого Великого Малахита.

Заканчивался ход в глухом заросшем овражке в лесу, недалеко от Торговцов. Берковский и Алмазник встречали дворян с сундуками здесь и через лабиринт отправляли в Тверь.

Берковский довольно улыбался, даже не осознавая того, что улыбается. Этих драгоценностей, среди которых были не только уникальные камни, но и великие произведения искусства, должно было хватить на безбедную, долгую-долгую жизнь. К тому же делиться с наемниками он не собирался. Они уже получили по несколько камешков после грабежа Изумрудного замка, и их наниматель счел это достаточным. У Берковского была надежная страховка и на тот случай, если камней все-таки окажется недостаточно. В одном из обозов, идущих к лабиринту, под надежной охраной ехала высокая стройная женщина с маленькой девочкой. Девочка обнимала маму крепко-крепко, словно боялась потерять.

Сигнальные камни изменили цвет и у тех, кто находился во дворе. Пехота и конница у северных и южных ворот выстроились в боевые порядки, но никто не мог понять, извне или изнутри ждать нападения.

Все произошло в считанные минуты. Южные ворота взяли первыми. Нападение было более чем неожиданным: враг пришел не со стороны ворот и даже не из замка. Обе калитки, которыми в мирное время охотнее, чем воротами пользовались крестьяне, прорвались солдатами противника как нарыв — гноем. Первые ряды — всадники и лошади — превратились в сплошное кровавое месиво. Секунда, затишье, остальным предложено сдаться. Командовавший этой частью армии Аквамарин первым сдал оружие. Он хотел спасти жизни своих людей.

У северных ворот случилось то же самое. Единственными, кто не попал в плен, были Кровавые сестры. Когда началась стрельба, они как восемь черных паучих стали взбираться по стене. Автоматные очереди прошивали стену то ниже, то выше их. Женщины лезли вверх с потрясающей скоростью. Оказавшись на стене, каждая из них сняла лук, закинутый до того за спину, и сделала по выстрелу. Восемь солдат противника были легко или тяжело ранены. Амазонки пригнулись и прыгнули вниз. Солдаты Берковского обнаружили потом, что с той стороны свисают восемь длинных крепких веревок.

В то время, когда небольшие отряды Берковского брали Северные и Южные ворота, другие его люди — те, что пленили патрули Камней — захватили лазарет и тех, кто его охранял.

Паша впервые увидел великий малахитовый зал вот таким, забитым плененными людьми, с автоматчиками, стоящими на верхней галерее, с грудой металлического и каменного оружия, которое пара солдат, точно уборщики сгребали в ящики и мешки и выволакивали прочь, на улицу, оставляя на камне пола уродливые черные царапины. Он стоял, окруженный ранеными бойцами. Многие из них до сих пор были в одежде, разорванной пулями или осколками гранат, либо разрезанной острыми ножами хирургов. Сам Паша был бос на одну ногу, штанина его была отрезана выше колена. Он оглядывался по сторонам и понимал, что выхода нет. Автоматчики были готовы косить безоружных пленных как траву, и побег одного значил бы смерть для многих. Чуть левее в толпе Паша видел Вадима и Лазурит. Они стояли, взявшись за руки, и переговаривались шепотом. Еще дальше виднелся профиль Агат. Рядом с ней стояли две ее долговязые сестрицы.

Впереди, на королевском возвышении, тоже поместили пленных. Всего несколько человек стояли там плотной угрюмой группой. Аквамарин, Алексадрит, Обсидиан, Бирюза, Авантюрин. На галерее, кроме охранников, появлялись иногда еще какие-то люди. Паша увидел Алмазника, рядом с ним какого-то хлыща в штатском. По разговорам в толпе он понял, что рядом с Алмазником — дворяне, отиравшиеся в гостиной Ломни, те что были под домашним арестом по приказу принцев. Сам регент не появлялся, и это вызывало ехидные смешки. Все знали — его ценят за то, что Ломня начинает болеть, как только надо принять решение, и выздоравливает только тогда, когда все приказы уже отданы.

Паша еще раз посмотрел на Агат — вот уж кто выглядел отлично и в бальном платье и в грубоватом военном костюме.

Пока в малахитовый зал запихивали новых и новых пленных, Вадим стоял, угрюмо и тупо глядя вперед. Он почти даже не чувствовал руки Лазурит, которая вцепилась ему в ладонь своими тонкими пальчиками. Вторую руку Вадим сжал в кулак. Людей в зале прибавлялось, а он все сжимал и сжимал, сжимал и сжимал. Сжимал до того, что в конце концов почувствовал, как по пальцам бежит кровь. В недоумении он перевел взгляд на ладонь и медленно разжал кулак. В его руке лежало каменное бурое лезвие с остро отточенным краем.

Лазурит тоже смотрела на это с удивлением:

— Ты припрятал кременное лезвие?

— Припрятал?

— Ну, откуда оно у тебя?

— Я не знаю. Я не понял, как оно появилось, у меня его не было, — раздраженным шепотом ответил Вадим, и тут же зашипел от боли, потому что рана начала доставлять ему беспокойство.

Чтобы остановить кровь он зажал раненую правую ладонь левой рукой.

— Ты посмотри, — сказал он Лазурит через пару минут. Рана была присыпана кременным порошком.

— Тоже неизвестно откуда? — спросила она, нахмурив брови. — Сдается мне, ты все-таки из наших. Ты не понял? Ты Кремень. Ты камень. И очень сильный камень. Только очень сильные камни могут создавать предметы вот так, за такое небольшое время. Слабым нужно несколько часов, чтобы вызвать камень, и месяц, а то и больше, чтобы его обработать. Сильных немного — принцы, Бирюза, Авантюрин, Агат с сестрами, Рубин и кровавый взвод, я… А теперь вот и ты. Интересно, откуда у тебя это? Но в любом случае, спрячь лезвие — не хватало еще, чтобы тебя из-за этого пристрелили — и постарайся держать все это под контролем. Знаешь, некоторые из сильных камней способны в минуту особого боевого возбуждения создавать каменные лезвия и иглы почти мгновенно и бросать их в цель с огромной силой. Получается похоже на их пули. Но я боюсь, что если кто-то из нас так сделает, они начнут палить по толпе. Так что еще раз говорю: постарайся держать себя в руках.

На королевское возвышение взошли Алмазник и Берковский. Вадим заметил, что они встали так, чтобы большой трон с массивной малахитовой спинкой хотя бы немного защищал их от стоявших левее сильных камней.

— Боятся, — подумал про себя Вадим. — Прикрываются.

Алмазник немного покопался за пазухой своего видавшего виды халата и достал толстый бумажный блокнот. Открыв его посередине и перелистнув еще несколько потрепанных страниц, Алмазник начал читать, и Вадим понял, что он перечисляет самых сильных камней королевства. Кроме знакомых Вадиму и названных Лазурит были выкликнуты еще четыре или пять десятков дворян.

— Всем, кого я назвал — выйти сюда! — крикнул Алмзник и указал на возвышение — туда, где стояли принцы.

Лазурит нехотя выпустила руку Вадима и двинулась вперед, как и другие названные дворяне. Их руки за спиной сковали наручниками.

— Мы знаем о ваших штучках, — сказал Алмазник. — Но будьте уверены — если хотя бы один из вас попробует хоть что-то предпринять, наши солдаты начнут стрелять. Десятки, может быть, сотни жизней будут на вашей совести!

Теперь только один из сильных камней обладал относительной свободой. Но что делать с этой свободой, Вадим не знал, а потому во все глаза смотрел на Лазурит, отчаянно желая, чтобы она подала ему знак.

Тем временем слово взял спутник Алмазника. Тот, кого не знал еще ни один из Камней:

— Можете называть меня господин Берковский — на случай, если кто-то еще не знает, как меня зовут, — представился он. — Это мои люди, — показал он на солдат в камуфляже. — Позвольте мне изложить нашу точку зрения на происходящие события. Думаю, что многие из вас в конечном итоге вынуждены будут согласиться с моими доводами, поскольку факты и логические рассуждения — это то, что является важнейшей вещью для любого развитого и мыслящего человека. Я считаю, что многих из вас долгие годы обманывали.

Толпа встретила эти слова сдержанным сердитым гулом.

— Первое, что хочу отметить, — продолжил Берковский, будто не заметив, — мы не налетчики, не захватчики и не бандиты. Мы прибыли сюда, чтобы навести порядок. Для нас важно сохранить первенство закона в любом государстве.

Вадим отметил, что толпа слушает его внимательно, молча, ловя каждое слово.

— Приведу известные всем факты. После того, как скоропостижно скончался законный правитель государства, а его прямые наследники сбежали (отмечу, что оба эти факта требуют тщательного расследования, и мы его непременно проведем), так вот, после этого, согласно действующему закону, правителем должен был стать брат покойного короля. Но этого не произошло! — Берковский эффектно повысил голос, — Знаете почему?! — спросил он у молчащей толпы. — Да потому что вы поставили врожденный дефект выше закона. Для вас было бы унижением знать, что вами, сильными, искусными мастерами правит человек с ограниченными возможностями!

Дворяне молчали. Алмазник стоял, опустив голову и сложив руки на груди. Сильные камни сердито хмурили брови. Вадим был знаком с новейшей историей Камней, но тут со стыдом признался себе, что начинает верить этому человеку. «Какие у меня есть основания верить Лазурит больше, чем ему»? — думал он, и сам стыдился своих мыслей.

Берковский продолжал:

— Единственное, что все же постеснялись сделать манипулировавшие вами люди — объявить кого-то из самих себя законными наследниками престола. Но вы посмотрите, что они сделали! Вместо этого назначили регента! И это было им хорошим прикрытием. А кто все это время исполнял обязанности главы государства? Асбест не зря заслужил прозвище Ломня! Слабохарактерный, боящийся принять любое мало-мальски значимое решение. Идеальный регент — для того, кто желает им манипулировать! Многие из этих людей, — он указал рукой на группу, стоящую на возвышении, — причастны к преступлениям против государства и народа! Сейчас все они отправятся в тюрьму — на время, пока идет следствие. По мере выяснения обстоятельств мы будем отпускать невиновных. Каждый из вас тоже получит свободу — при условии, что подпишет документ, в котором подтвердит свою верность существующему законному строю. В ближайшие дни будет подготовлена церемония вступления в должность законного наследника престола. У меня все, — несколько устало закончил он и снова отступил назад.

Под полное молчание толпы — ни один шепоток не слетал с плотно сжатых губ — солдаты начали приготовления к подписанию документов. Вносили столы и особые плитки, каждая из которых была набрана из большого числа разных камней, чтобы каждый дворянин мог подписаться. В верху документа была высечена клятва верности Алмазнику — законному наследнику престола.

Паша ничего не знал о силе и слабости камней. Но он ясно видел, что Берковский и Алмазник боятся стоявших на возвышении арестантов, даже эту крохотную птичку Лазурит. Он не знал, как стоящие рядом молчаливые люди отреагируют на слова Берковского, но понимал: этот человек уверен в том, что перебежчики будут. Паша же не сомневался в лживости каждого слова. Он даже почти не слушал Берковского, а все потому, что в грудь Агат был направлен ствол автомата.

Бряцали каменные дощечки. Молчали плененные дворяне — каждый в эти минуты делал свой выбор. «Увести,» — прозвучал в этой тишине, так похожей на экзаменационную, негромкий голос Берковского.

Пленников — ту, особую группу — развернули лицом к выходу, выстроили в колонну по двое, начали сковывать одной цепью. Паша смотрел во все глаза. Он не мог себе представить, куда их отведут, и что будут с ними делать. Ему рисовались крысы, влажный пол, холодные капли с потолка, злобная охрана. Он понимал, что все это — чистый Голливуд, но не мог отогнать мрачных мыслей.

Вот очередь дошла и до девушек. Агат, Лазурит, Оникс, Сардоникс, еще несколько, не знакомых Паше. Они, как и другие дворяне до них, отказались добровольно протянуть охранникам сложенные за спиной руки. Солдаты хватали их своими лапами за нежные запястья, щелкали замками, и, переговариваясь, довольно ухмылялись.

Последнее, что помнил Пашка перед взрывом: один из них провел дулом автомата прямо по плечу Агат.

Черное дуло автомата уперлось в нежное плечо, и верхняя галерея с автоматчиками обрушилась вниз. Некоторые из них по инерции нажали на спусковые крючки, но пули из вздернутых стволов летели в потолок, в малахитовую люстру, и только мелкие осколки камня осыпали стоящих внизу пленников.

Тяжелый малахитовый трон ни с того, ни с сего вдруг стал заваливаться набок. Его массивная спинка развалилась на два увесистых куска. Один из них ударил по ноге Берковского. Паша если не услышал, то почувствовал, как ломаются кости стопы. Алмазник вовремя отпрыгнул.

Паша не ощущал страха, он упивался происходящим. Он видел, что все стоявшие на галерее солдаты мертвы или покалечены, но ни один из обломков не задел плененных дворян, потому что им велено было стоять в центре зала.

Время как будто растянулось для Паши. Казалось, что все вокруг двигается и падает, преодолевая сопротивление вязкого зеленого тумана. Оставшиеся в живых солдаты противника были напуганы. Они озирались по сторонам, один направил автомат на толпу, но тут же был сражен ударом кременного лезвия, впившегося ему в грудь на три четверти длины… Паша видел, что мастера-кузнецы, которые тоже были среди пленных, уже пробираются через толпу, чтобы помочь сильным камням освободиться от наручников. Но тут начала рушиться одна из гигантских малахитовых колонн, украшавших зал. Паша увидел, что она распадается на огромные составные части — трудно было даже представить себе, что в недрах гор может родиться малахитовая глыба таких размеров. Паша знал, что каждый из кубов способен убить пятнадцать-двадцать человек, и еще столько же покалечить. Вокруг него поднялся малахитовый вихрь. Он, не вполне осознавая, что делает, стал собирать падающие глыбы в одно целое — так ребенок пытается удержать неуклюжими руками слишком высокую башню из кубиков. Колонна, уже накренившаяся на пару градусов, замерла. Камни, грозившие упасть первыми, тяжело вздохнули и осыпали стоящих внизу людей малахитовым песком. Эта секундная задержка дала людям возможность бежать. Под колонной остался один окутанный малахитовым туманом Паша. Остальные сбились возле королевского возвышения и лишь немногие выбежали в галерею или в сад.

Паша стоял, вытянув вперед руки с раскрытыми ладонями, и, казалось, бодался с многотонной колонной. Камни скрежетали, сыпался песок. Колонна считала себя сильнее Паши. На ее стороне было земное притяжение. На его стороне было черт знает что. По крайней мере, сам Паша этого не знал, но толкал и стягивал, толкал и стягивал, пока не победил. Дрогнув и заскрежетав, камни вернулись на место.

Колонна вновь стояла на месте, вечная, непоколебимая. Паша облегченно вздохнул, вытер пот со лба и оглянулся. Толпа, молчаливая и сосредоточенная, стояла далеко позади. Секунду он и они смотрели друг на друга в полном молчании, а потом дворяне единовременно преклонили колени и обнажили головы. Пашино сердце бешено застучало и провалилось вниз. Ему стало страшно. Он почти потерял сознание от напряжения. По крайней мере, несколько секунд, может быть минут, Паша не видел и не понимал, что происходит. Когда перед глазами и в голове прояснилось, оказалось, что вокруг уже вовсю кипит обычная военная жизнь. Военачальники делили людей на отряды, из обломков малахита возле каждого из выходов строили баррикады. Сильные камни спешно мастерили клинки, обеспечивая дворян оружием. Вадим показывал Обсидиану автомат и что-то оживленно говорил. «Видимо, учит стрелять, — с завистью подумал Паша, — неужели он и это умеет? Ах, да — он же был в армии…» Трупы стаскивали в дальний угол зала. В противоположном углу вновь развернули лазарет. Помощь оказывали в том числе и покалеченным солдатам противника. Паша поискал глазами Берковского и Алмазника. Их нигде не было. «Смылись под шумок», — мелькнула в голове мысль.

Теперь он окончательно перестал понимать, был ли тот поклон, или ему это только померещилось от напряжения.

 

Глава 14 Претенденты

Алмазник в оцепенении смотрел, как рушатся стены, колонны, его надежды на престол, на то, что хотя бы так будет восстановлена нарушенная давным-давно справедливость… Он видел грязного, растрепанного, чужого мальчишку, который стоял один под многотонной падающей громадой и не боялся ее. И когда этот щенок выстоял, смог, спас, когда он показал такую малахитовую силу, какой не было еще в королевстве, Алмазник понял, что все проиграно. Казалось, это призрак великого короля, умершего восемьсот лет назад, погрозил всем с того света. Кто теперь поверил бы Берковскому? Кто признал бы за Алмазником право быть королем?

Бывший принц обернулся к Берковскому, но его уже не было рядом. Смылся. Сбежал.

Алмазник тоже решил не ждать. Он выскользнул из зала через двери, выходившие в сад, и свистнул коня. Рыжий кинессийский жеребец ждал его в парке. Алмазник положил руку на мощную, крепкую шею коня. Он был таким сильным, таким надежным, этот конь. Он ни разу его не подводил, он спасал хозяину жизнь. Алмазнику хотелось верить, что конь любит его… И принц прижался щекой к широкой шее коня, почувствовал, как нежна и шелковиста короткая рыжая шерсть, как трепетно подрагивает шкура, как бьется там, под кожей пульс живого существа, того единственного существа, которое было способно любить и не предать.

Рука Алмазника уже тянулась к поводьям, когда резкий шепот заставил его оглянуться.

— Эй! — майор Веселов, командующий армией Берковского, подошел к нему сзади. — Что там произошло? Что это был за шум?

— Там все в порядке, — соврал Алмазник. — Пришлось показать им, кто хозяин, и они присмирели.

— А где Юрий Палыч?

— Там.

— А ты куда?

— У меня еще дела…

— Нет, ты погоди-ка. Что-то мне все это не нравится. Пойдем-ка сходим внутрь, спросим Палыча…

— Мне надо ехать, — Алмазника охватил ужас. Он даже не мог представить себе, что произойдет, когда Веселов увидит, что его кинули. Будет бойня, и он окажется в самом ее центре, значит, надо успеть убраться до того, как боевики сообразят, что произошло. Но Веселов не отпустит. Алмазник нащупал в складках халата короткий нож.

Веселов заметил это движение сразу. Он дал Алмазнику достать оружие и заученным, почти рефлекторным движением вывернул ему руку. Принц вскрикнул от боли.

Боевой конь, почуяв угрозу, встал на дыбы и пошел на врага. Но конь не знал, что такое пистолет. Что-то глухо хлопнуло над ухом Алмазника — будто откупорили шампанское — и кровь потекла из шеи животного, из того самого места, где несколько минут назад принц прислушивался к биению пульса. Лошадь захрипела и упала. Трава под ней окрасилась алым, а кровь все текла и текла, и Алмазник не мог отвести глаз от темной струи, толчками вырывающейся из раны.

Веселов защелкнул на его руках наручники. Теперь он был абсолютно уверен, что там, внутри, все пошло не так. Он швырнул принца на землю и направил на него пистолет:

— Говори, скотина!

И Алмазник рассказал ему все.

Веселов скомандовал отступление.

В малахитовом зале было не больше ста солдат Берковского. Остальные расположились перед дворцом, готовые отразить возможное нападение. Впрочем, бои в их планы не входили. Предполагалось, что после захвата замка Алмазник становится королем, они объявляются королевской гвардией, потом он потихоньку чистит королевскую казну, и через месяц-два все счастливые и довольные возвращаются домой.

Теперь армия отступала в Торговцы. Веселов понимал, что им остается только вернуться домой. Жить в чужой стране, день за днем теряя в схватках людей… Зачем? Они и так взяли здесь достаточно.

Но вернуться домой не получалось. Что-то случилось с порталом, и он не пускал их обратно. Сундуков с камнями в усадьбе тоже не было. Оставался один только выход — путь через лабиринт.

Веселов был в ярости. Он пришел к Алмазнику за ответом на вопросы.

— Как попасть в лабиринт?

— Нужен амулет из амазонита, — сказал Алмазник. — Иначе взрослый не пройдет. Сначала стошнит, потом начнет болеть голова, а потом откажет сердце. Но если будут амулеты, тогда все в порядке.

— Давай, — к Алмазнику протянулась широкая ладонь.

— Легко сказать — давай. У меня их нет.

— Как — нет?

— Было точно по счету. Но торговцы мои смылись, вы их всех тут распугали. А мой амулет выпросил Берковский. Тоже смылся.

— А проблема в чем? Редкие камни?

— Да не то, чтобы редкие. Во дворце есть столько, сколько может понадобиться, но во дворец нам не войти.

— А! — озверевший Веселов свалил Алмазника на пол резким ударом. — Делай, что хочешь, но достань мне камни!

Алмазник лежал на роскошном своем ковре, свернувшись, как раковина улитки. Голова гудела, воздух казался серым, тело было онемевшим и непослушным. Он, конечно, мог отдать Веселову единственный бывший у него камень амазонита, но сделанный из него амулет не только помогал пройти через Малышневку, но и давал вечную молодость. Кроме того, Алмазник хотел еще раз сыграть в эту игру и получить от Веселова то, что не смог получить от Берковского.

— Для этого мне нужно попасть во дворец, — сказал он, — и, кажется, я знаю, что должен для этого сделать.

— И что же?

— Думаю, лучший вариант — все-таки стать королем.

Проснулся Паша рано. В окно было видно небо настолько яркое, что временами казалось, будто и нет у него никакого цвета. Громко щебетали маленькие птички.

Паша полежал минут десять, но понял, что уже не уснет. Встал, оделся.

Он не пошел на улицу, а отправился гулять по замку. Скоро понял, что идет к малахитовому залу. Он слышал, что на десять назначена его большая уборка. Зал должны были освобождать от обломков верхней галереи. Для этого туда снесли все носилки, на которых вчера переносили раненых. В королевстве вот уже несколько сотен лет не рождалось ни одного Малахита, а потому приходилось прибегать к непривычной форме работы с камнями, к тяжелому физическому труду. Паша не совсем понимал, почему не попросили помочь его, и в который раз усомнился, что правильно помнит все, что происходило в день сражения.

Зал был пуст. Из дверей, выходящих на улицу, дул свежий ветерок. Куски малахита лежали на полу, словно валуны на морском берегу. Паша поднял голову и посмотрел на торчащие из стены обломки. Ему было жаль прекрасного зала, как было бы жаль смертельно больного человека. Он хотел помочь. Над обломками поднялся туман из малахитовой пыли.

Паша не мог восстановить разрушенное и расстрелянное вчера. Как ни было ему грустно, он понимал, что нельзя склеить каменные глыбы. Но зато он отреставрировал, что было возможно и отделил малахит от других камней. А главное, он высек из большого куска зеленого камня скульптуру — в память о тех, кто погиб во вчерашнем сражении и установил ее на уцелевшем участке галереи, попасть на который теперь было невозможно.

В половине десятого Паша покинул зал.

Вечером этого же дня он шел полутемным и на удивление безжизненным для этого времени суток коридором. Шел мимо больших и малых гостиных, но ни из одной из них не доносились ни звуки музыки, ни приглушенный портьерами женский смех. Замок был в трауре.

Однако Розовая гостиная не была пуста. Паша едва успел миновать ее, как в дверном проеме появилась женская фигура.

— Павел, — прошептала Бирюза чуть слышно, — пойдемте, надо поговорить.

Он пошел за ней, ожидая увидеть заполненную людьми гостиную, но там кроме Бирюзы было всего два человека. В мягком кресле, вытянув ноги в пыльных сапогах и положив их на изящный наборный столик, сидел Авантюрин. Чуть дальше у камина виднелась нескладная фигура старого Кремня. Он поправлял и без того идеально сложенные бревна и что-то бормотал.

Бирюза перехватила изумленный пашин взгляд и сказала совсем тихо:

— Ему бесполезно говорить, что огонь сегодня никому не нужен. Он все равно обойдет все камины, которые привык обходить каждый вечер. Но не беспокойся, старик нам не помешает, — и Бирюза тихонько подтолкнула его к креслу рядом с креслом Авантюрина. Тот лениво убрал ноги со стола и наклонился к пашиному лицу, обдав его табачным перегаром:

— Вам понятно, что произошло с вами вчера?

— Нет, непонятно, — ответил Паша, пытаясь унять сердцебиение.

Авантюрин встал и принялся ходить за спинкой своего кресла.

— Вы, наверное, знаете, что Малахита в королевстве не рождалось со времен Великого Малахита. Он был первым и последним.

— Да, я слышал об этом. Что-то.

— В таком случае Вы можете представить, какое впечатление на дворян произвело то, что произошло вчера?

— Честно говоря, я не понял, что произошло.

Авантюрин и Бирюза переглянулись.

— Так это с Вами впервые? — наклонившись к Паше и испытующе глядя на него, спросила Бирюза.

— Да, впервые, — Паша выдержал этот взгляд.

— Вообще это выдало в Вас Камня со значительными, если не с уникальными, природными данными. Малахит, да еще такой силы — под влиянием момента большинство дворян готовы были признать в Вас законного наследника Малахита Великого.

Паша выглядел испуганным. Ему казалось, что он невольно сделал что-то очень плохое, и он не мог справиться с этим ужасным ощущением.

— Это может и не значить ничего, — продолжала Бирюза. — Но, видите ли, есть легенда, которая говорит, что у Малахита были не только сын и дочь. Рассказывают, что был еще и старший наследник. Пока род был непрерывен, легенда так и оставалась легендой. Но сейчас время смутное…

— Куда же делся этот наследник?

— Легенда говорит, что он скрылся в Малышневке. А о том, что происходит в Малышневке, не знает никто. Может быть, он и поныне там, а может быть, и нет.

— Там только совсем крохотные малыши и Пират, который ничего не умеет.

— Откуда вы… Ах да, вы же были в Малышневке! — взволновано произнесла Бирюза. Авантюрин подался вперед.

— Ну да. Пират сказал, что большинство мальчишек ушли оттуда несколько сот лет назад.

— Ушли? Куда ушли?

— Видимо, к нам. В наш мир. Через Столб Живой Жизни.

— То есть, теоретически есть вероятность, что вы можете быть потомком Малахита? — заговорил Авантюрин.

— Тихо ты! — одернула его Бирюза.

— Конечно, может быть что угодно, — осторожно ответил Авантюрину Паша. — Но какое это может иметь значение? Я не претендую на престол. — Его уже раздражал этот бессмысленный разговор.

— А может быть, есть смысл претендовать? — спросила Бирюза мягко, будто у душевнобольного.

— Собственно, об этом мы и хотели говорить с Вами, — поддержал ее Авантюрин.

— Но почему? Зачем? Неужели мало претендентов?

— В том-то и дело, что претендентов много. Но все не те.

— Как не те? Как же принцы? А потом Обсидиан, я так понимаю, что он тоже имеет отношение к малахитовому роду?

— Обсидиан-то имеет, но уж очень отдаленное и его претензии на престол могут быть легко оспорены.

— А принцы?

— Принцы? Дело в том, что они действительно продолжают род Малахита, но только по женской линии, от дочери правителя.

— Ну и что? Линия-то прямая.

— Но принцы слишком щепетильны! Престол ни разу в истории королевства не передавался наследникам по женской линии. И вот когда умер Смарагд, а принцы-наследники бежали, Александрит и Аквамарин отказались от претензий на престол, говоря, что в противном случае дворяне разобьются на два лагеря — согласных и не согласных, начнут интриговать — в общем, они испугались смуты… И я боюсь, что сейчас история повторится вновь. А если трон не займет ни один из них, я даже не рискну предположить, кто заявит на него свои права.

— Но я-то, я чем могу помочь вам?

— Если бы мы доказали Ваше прямое происхождение от Малахита, и Вы заняли бы престол, это помогло бы нам выиграть время. Если же претендентом будет Алмазник — а он принц, и ни одно из его преступлений пока не доказано, — королевство будет просто разворовано.

— Нет, — твердо ответил Паша. — Мой окончательный ответ — нет. Я просто не считаю себя наследником.

— Уважаю Ваше решение, но прошу Вас быть завтра на заседании большого королевского совета. Считайте, что Вы получили официальное приглашение, — с легким поклоном Авантюрин покинул комнату. Бирюза вышла за ним.

— Я приду, — неуклюже поклонившись ответил Паша, но когда поднял голову, увидел, что разговаривает только с портьерой, закрывшей вход.

Кремень подошел к нему сзади и погладил его по голове.

Тем же вечером, доставая из рюкзака смену белья, Паша наткнулся рукой на что-то маленькое и твердое. Это был перстень с малахитом. Когда-то давно дед подарил ему безделушку, чтобы играть в пиратские сокровища, а собираясь пройти через портал, он захватил перстень с собой в качестве вещицы, которую можно продать хотя бы за маленькие деньги или обменять на кусок хлеба. Украшение никогда не казалось Паше красивым — тусклый металл, невзрачный камень. Но теперь он видел его другими глазами. Надетый на средний палец правой руки, перстень излучал теплый неяркий свет. На зеленом камне проступали контуры королевской короны.

 

Глава 15 Выборы короля

Следующим вечером Паша входил в малахитовый зал.

За колоннами среди приглашенных уже стоял Вадим. Вся центральная часть зала, вплоть до королевского возвышения была уставлена невысокими каменными табуретами, на которых сидели члены Совета.

Агат была там вместе с сестрами, были и Бирюза с Авантюрином, и старый Кремень, и кровавые сестры — все, кроме Рубин, и Брилле Берилл со своим многочисленным семейством. Принцы и Обсидиан сидели на королевском возвышении в правой его части. Малахитовый трон, трехногий, с подпоркой из какого-то темного камня и с ущербной спинкой, пустовал.

Паша ожидал, что сейчас возьмет слово кто-то из принцев. Но они сидели неподвижно, а на возвышение вышла Бирюза. Она начала говорить что-то длинное и торжественно скучное и Паша сказал Вадиму:

— Интересно — кухарка, а ведет большой королевский совет. И, главное, никто не возмущается.

— Мне Лазурит рассказывала, — шепотом начал Вадим, — что род Бирюзы древнее даже рода Малахита, и только этот род единственный ведется по женской линии. Еще до того, как великий Малахит взошел на престол, во дворце главной кухаркой была Бирюза. И с тех пор у каждой Бирюзы рождались только дочери. Старшая — тоже Бирюза. Обязательно. А младшие уже кто попало. Кстати, в этом роду женщины редко выходят замуж — им это позволяется почему-то. А наследницы все равно считаются законными. В общем, Бирюза всегда делает, что хочет.

— А на этой Бирюзе, — Паша кивнул в сторону возвышения, — род, видимо прервется.

— Почему прервется? Ты что, не видел никогда ее дочек? Такие мелкие, вечно носятся по кухне?

— Не обращал внимания.

— Ну и зря. Старшая, как положено, Бирюза. Две младшие — Авантюрин.

— А… — начал было Паша, но тут он уловил в зале едва заметное волнение. Бирюза покончила с церемониальной частью и начала говорить своим привычным, немного резким тоном:

— Уважаемые члены большого королевского совета, господа архитекторы и прочие приглашенные. Прежде чем приступить к обсуждению главного вопроса, хочу еще раз сказать вам о том, что стало известно по окончании боя. Я хочу подчеркнуть, что среди живущих в замке дворян есть предатель. Предатель, который провел наших врагов в цитадель и позволил им нанести удар в спину. Предатель, из-за которого погибли более полутора сотен наших товарищей.

Паша знал о предательстве, но все же и он вздрогнул, когда Бирюза выкрикнула эти слова в зал. Зал ответил тихим тревожным гудением.

— Имя предателя пока неизвестно.

Тяжелая пауза.

— Теперь о главном. Впервые в истории государства нам предстоит принять непростое решение — выбрать правителя. Выбрать нового короля.

Гул в зале. Еще чуть-чуть и он перейдет в возмущенный рев, подумал Паша.

— Неслыханно! Незаконно! Неприемлемо! — эти слова выкрикивались громче прочих.

— А если вернется наследник? А что, собственно, с регентом? Не стоит ли подождать? — вопросы были более тихими, чем возмущенные выкрики, но вполне отчетливыми.

Бирюза стояла, слегка наклонив голову, и скорее прислушивалась, чем ждала момента, когда все закончится само собой.

— Мы не можем, — она продолжила говорить, и возмущенный гул стих, будто умолкло, испугавшись, большое животное, — позволить себе нового регента. Ни для кого не секрет, кем и как управлялась страна в последние годы, и каков результат. — Царственным жестом Бирюза указала на свободные табуреты в центре зала. — Где теперь наш правитель? Где верные ему люди?

Снова шепоток, но на сей раз испуганный и неуверенный, будто двоечники спрашивают у отличников, что написать в контрольной.

— И если мы не решим, кто достоин занять королевский трон, как будем мы жить?

Недоумение. Молчание. Страх в глазах.

— Так что же? Кто готов высказаться? Кто?

Полное, абсолютное молчание. И вдруг — Паша вздрогнул — резко выброшенная вперед рука. Кулак сжат, на нем ярко сияет именное кольцо.

Бирюза отнеслась к этому жесту спокойно, видимо, он был тут в порядке вещей:

— Я слушаю Вас, Жемчуг.

Из середины зала поднялся среднего роста опрятный и ухоженный крепкий старик с бородкой клинышком и неестественно белыми большими зубами.

— То, что мы здесь обсуждаем, — твердым, уверенным голосом проговорил он, — неслыханно. Это приведет к большим осложнениям как во внешней, так и во внутренней политике. Кто признает избранного — я подчеркиваю это слово — избранного короля? Как нам быть, если его не признают государства-соседи?

— Если мы изберем короля, то мы и будем отвечать за него. А так же поддерживать его всей нашей военной мощью, — парировала Бирюза. — Я думаю, для любого из королей, с которым мы ведем дела, это будет вполне весомым аргументом.

— А для народа?

— Для какого народа? Вы думаете, что кому-то кроме нас с вами есть дело до короля? Людям главное мир, спокойствие, возможность купить еду и одежду, крыша над головой.

— Все это словоблудие! — Жемчуг был готов перейти на крик. — Наша задача — избрать нового регента и дождаться возвращения наследника.

Звенящая пауза.

— Я не буду, — говорит Бирюза спокойно, потому что в такой тишине не было нужды повышать голос, — утверждать, что наследник престола не вернется. Но я буду утверждать, что за прошедшие годы он потерял право на этот престол. Он поступил низко, покинув государство в день смерти отца. Но еще большей трусостью было не вернуться позднее, когда стало ясно, что все перемены здесь только к худшему.

Последние слова она выкрикнула, потому что в зале поднялся несусветный шум.

На то, чтобы все успокоились, потребовалось немало времени. Осторожно, чтобы не нарушить шаткое равновесие, Бирюза продолжила:

— Итак, я должна спросить зал, что он думает об отказе Опалу в праве на престол Камнелота? Перстни или голоса?

Последняя фраза была непонятна, но Вадим пояснил: это значит, будут ли обсуждать или проголосуют без обсуждения. «Перстни,» — практически единодушно ответил зал.

— Отлучаем? — спросила Бирюза.

В воздух поднялись кулаки. Была уже поздняя ночь, считали долго, Паша никак не мог понять, на чьей стороне перевес.

Голоса разделились почти поровну. Разница всего в четыре голоса.

Все эти дворяне воевали под началом Бирюзы и принцев. Почему же они голосуют так?

В середине ночи совет заново начал обсуждение.

— Что ж, господа, — язвительно говорила Бирюза, — триста пятнадцать против трехсот девятнадцати. Это хороший результат. Так как вы видите судьбу нашего королевства, господа «против», могу я спросить?

И, не давая господам «против» ответить, она продолжила:

— Вы думаете, что можно вновь выбрать регента и спокойно ожидать возвращения законного наследника? А что, если Опал мертв? Или жив, но никогда не вернется? Вы понимаете, что в таком случае Камни останутся без государя навсегда? Сколько лет его уже нет? Сколько лет никто ничего о нем не слышал? У кого есть уверенность, что он вернется?

Начался долгий, мучительный спор. Дворяне кричали разные слова, но выходило у них в сущности одно и то же: у последнего короля нет больше достаточно близких родственников. У них нет права лишать наследника права наследования. Регент правил много лет, и может править еще столько же, только регента надо переизбрать. И так далее, и так далее…

Опала лишили права занимать престол на рассвете, с минимальным перевесом в сорок голосов. Паше показалось, что Бирюза вытерла лоб рукавом, словно вспотела после тяжелой физической работы.

Пока в очередной раз считали голоса, Паша, подняв голову, рассматривал тот памятник, что создал двое суток назад. Он стоял на уцелевшем фрагменте галереи как раз напротив него. Памятник изображал совсем молоденького мальчика, который бежал вперед, но упал, смертельно раненый, на руки такого же юного товарища. Убитый едва коснулся его рук, но товарищ уже смотрит вперед гневно и отчаянно — ищет убийцу, хочет отомстить. Паша словно увидел скульптуру впервые — теперь он и сам не понимал, как смог изваять ее. Для этого надо было не только быть талантливым скульптором, но и видеть камень насквозь, и вовсе не в метафорическом смысле. Концентрические круги на малахите подчеркивали естественную игру света и тени. Темные маленькие кружки стали зрачками в глазах разгневанного юноши. Светло-зеленые, почти белые, круги окрасили глаз вокруг радужки. И так везде: блики и тени, подчеркнутые естественными тонами камня.

Нереальное дело.

Считать окончили. Страна лишилась правителя.

Через распахнутые двери можно было видеть часть сада, туман на лужайке, крупные капли росы на листьях боярышника. Паша хотел спать.

Облегчение и некая растерянность царили в зале. Они поставили точку, но написали только первую страницу большого романа.

Кто?

На этот раз Бирюза начала разговор осторожно.

— Я предлагаю претендентам вызваться самим, а дворянам рассмотреть достоинства и недостатки каждого. Считаю, что кровная близость роду Малахита должна иметь решающее значение.

Она слегка, почти незаметно, сделала движение в сторону принцев и Обсидиана, но они сидели в своих креслах как каменные изваяния.

Паше показалась, что Бирюза близка к панике. Она явно не ожидала такого поворота событий. Все, на что она могла сейчас рассчитывать — это три кандидатуры, из которых дворяне выберут государя, тем более что только три этих человека могли заявить права на наследование престола. Но они молчали. Черт знает почему — молчали.

Тишину нарушил Обсидиан. Тяжело подняв свое грузное тело из кресла и расправив на груди белоснежную перевязь, он заявил:

— Я прошу о чести занять престол Каменного государства.

Зал ответил взволнованным выдохом.

Вновь поднялся с места Жемчуг:

— Позвольте сказать. Обсидиан нравится мне. Он королевского рода, пусть и далековат от прямых наследников Малахита, но все же… Он честен, смел и прям, и никто из нас, я думаю, ни разу не усомнился в этих его качествах. Но я хочу спросить его, готов ли он отречься от жены и детей ради блага государства, ибо — и это ни для кого не секрет — его жена другого племени, а дети — метисы. Я повторяю свой вопрос: готов ли ты отречься от них?

— Нет, не готов. — Обсидиан отвечал громко, уверенно, не раздумывая.

Жемчуг развел руками. «Что и требовалось доказать», — говорил его жест.

— Тогда, — произнес он вслух, — тогда мы пришли к тому же, с чего и начали. Король у нас будет, возможно даже много лет. Ведь Обсидиан силен и молод. Но унаследовать престол будет некому, потому что разве может не камень править камнями? Разве он поймет мысли, чаяния и надежды нашего великого народа? Я так не думаю. — И, довольный собой, Жемчуг сел на место.

— Одумайтесь! Что вы говорите, господа? — разгневанная Бирюза едва смогла взять себя в руки и сохранять спокойствие хотя бы в рамках приличий. — Что вы говорите?! Во-первых, вся эта история с метисами и Выселками — все это плод больного воображения людей, стоящих за Ломней и его приближенными. — (Паша отметил, что она не произнесла вслух имени Алмазника). — Во-вторых, господа камни, я чрезвычайно уважаю вас, ваши взгляды на жизнь. Я сама далеко не последний камень в этом государстве, но позволю себе заметить, что сейчас это уже не только наша страна. Крестьян и кузнецов в Камнях живет больше, чем нас. Мы только охраняем их, да и то из рук вон плохо, смею заметить. Так не лучше ли, чтобы будущий правитель был сыном двух народов?

Никто не возразил, но Паша понимал, что отнеслись к этому замечанию скептически.

К завтраку проголосовали: за Обсидиана едва набралась сотня голосов.

В полной растерянности отправились завтракать и отсыпаться. К ночи собрались вновь.

Возможно, Паше и показалось, но народу в зале будто прибавилось. По крайней мере, появилась Рубин, и, кажется, кто-то из гостиной бывшего регента. Обсидиан почему-то пересел в зал. «Из гордости, что ли?» — подумал Паша.

Снова Бирюза повторила свои слова о кандидатах, и снова никто не ответил ей. В зале поднялся шум, будто бурчал огромный, голодный, недовольный желудок. Бирюза молча слушала этот гул и хмурилась все больше и больше. Наконец она сделала шаг вперед и, тряхнув головой так, что прядь волос выбилась из идеальной прически, сказала:

— Я на правах наследницы древнейшего рода прошу вас о чести занять престол государства.

Зал застыл в изумлении и кто-то, видимо, неожиданно даже для себя, громко сказал:

— Баба?! Баба и наследницы-байстрючки?!

Бирюза покраснела, вскочил с места и схватился за эфес шпаги Авантюрин. Паша с ужасом подумал о кровавой драке. Но ее не случилось.

За спиной Авантюрина на возвышении встал во весь рост Александрит. Он вышел вперед, слегка отстранив растерянную и униженную Бирюзу, и вытянул руку ладонью вниз. Шум стих. Пашино сердце забилось в радостном предвкушении развязки. Он увидел будущего короля Камней. Похожие чувства, видимо, овладели всем залом. С надеждой люди смотрели вперед. Но Александрит молчал и начал говорить, лишь когда удивленный шепоток змейкой заструился по рядам.

— Я прошу, — сказал он так тихо, что задние ряды почти не услышали его слов, — я прошу вас о чести быть назначенным регентом государства, пока не найдется более достойный претендент.

Сначала Паша подумал, что ослышался, и видимо, подумал так не только он один. На осознание потребовалось время, но через пару минут в зале поднялась настоящая буря. Это было похоже на землетрясение, на подвижку земных пластов, на горный обвал.

В этой буре никто не заметил маленького мальчика, который вбежал в зал и направился к окаменевшей Бирюзе. Он что-то говорил ей, а она, все еще оскорбленная и раздавленная, стояла и не слышала.

Люди начали оборачиваться лишь тогда, когда Алмазник прошел половину зала. За ним, трусливо кося глазами на членов большого совета, двигалась свита Ломни.

Отдав свой посох первому следовавшему за ним дворянину, Алмазник взошел на королевское возвышение легкой, упругой походкой. Обернувшись к залу и приняв царственную позу, он четко и громко, хорошо поставленным голосом произнес:

— Я не прошу вас о чести. Я прошу признать мое законное право на престол. Я наследник по крови и наследник по закону о наследовании. Ибо сказано: после смерти правителя престол должен занять старший сын его, или брат, следующий по старшинству.

Он не стал ничего пояснять. Он просто замер, ожидая ответа.

Зал онемел, будто пораженный параличом. Но не Бирюза. Она, напротив, ожила от этих слов и стояла, гневно сжимая в руке длинную бирюзовую иглу.

— По какому праву ты являешься сюда, преступник? По какому праву ты, вор и убийца, смеешь заявлять права на этот престол?

— А по какому праву ты, женщина-кухарка, называешь меня всеми этими дурными словами? Что ты, шлюха древнего рода, можешь предъявить мне, наследнику великих королей? Сколько лет я живу здесь, сколько лет свободно хожу по этой земле, и никто никогда не обвинил меня в грехах, о которых ты говоришь. Так что же? Я жду.

— Однако не ты ли три дня назад начал войну против собственного народа? Не ты ли привел врагов в собственный дом?

— Нет, не я. Не я. Эти люди действовали по собственному усмотрению и пришли ко мне, лишь когда столица была захвачена. Я не одобрял их, но выслушав, почему они начали эту войну, я признал, что намерения их были благими, и принял их предложение занять престол. Впрочем, большинство из сидящих здесь слышали все собственными ушами. И кто поспорит, что все сказанное их предводителем — правда? Теперь же я подумал, что мне и впрямь отказывают в праве на престол незаконно, и вот я перед вами. Я повторяю, что здесь и сейчас заявляю о своих правах. А если кто-нибудь желает обвинить меня в преступлениях и предъявить веские тому доказательства — что ж, сейчас самое время.

— В любом случае, у вас нет больше ни одного претендента, — сказал Алмазник, убедившись, что все молчат.

— Нет, есть!

Паша взошел по ступеням, встал впереди Алмазника и произнес так же, как и тот несколькими минутами раньше:

— Я не прошу вас выбрать меня, я заявляю о своем праве на этот престол!

В этот момент он чувствовал себя так, будто душа его уже отделилась от тела и парит высоко под сводами зала, наблюдая, как бездушное это тело движется и что-то говорит.

— А что дает тебе такое право? — насмешливо спросил Алмазник.

— Я наследник по праву крови и законам этого государства. Я потомок старшего сына Великого Малахита.

— Старшего? Того, который пропал? — Алмазник едва мог скрыть удивление и легкий страх.

— Да, старшего. Вы — потомок младшей ветви, я — старшей. У меня прав на престол больше, чем у вас. Больше, чем у любого человека в этом мире.

У Паши звенело в ушах. Он не понимал, откуда берется у него этот уверенный, даже самоуверенный тон, как находятся слова, почему так легко рождаются фразы. Он не видел почти ничего — серое пятно вместо зала, расплывчатый контур соперника и то, что пугало его больше всего — глаза Агат.

— У тебя нет доказательств, — выкрикнул в ярости Алмазник, и по его тону Паша понял, что тот поверил и боится.

— А кто поставил на место малахитовую колонну?! И все это видели!

Снова началась суматоха. Кто-то что-то кричал, кто-то просто орал и ругался. Паша устал и вымотался. Он жаждал избавления. Он видел звезды за распахнутыми дверями и всем сердцем стремился к черному прямоугольнику неба, к тишине и прохладе сада. Что-то жгло его руку. Это был перстень. Он ухватился за этот перстень, как утопающий за соломинку, и крикнул в ватный гул зала:

— Может быть, это убедит вас?! — и вскинул руку, озарив всех умиротворяющим светом королевского камня.

Сердце колотилось, дыхание перехватывало, он никак не мог унять дрожь в левой ноге. Еще несколько секунд, и они объявят голосование. Они вскинут вверх правые руки, кулаки их будут сжаты — так лучше всего видны именные перстни. И снова, в который раз за сегодня, раздался резкий крик:

— Стойте!

С места поднялась Рубин. Она прошла по проходу и встала на ступени.

— Слушай меня, Алмазник, — сказала она. — Слушайте меня все. Я, Рубин, заявляю, что Алмазник виновен во многих преступлениях. И я, Рубин, здесь и сейчас берусь доказать его вину.

— Я заявляю, что именно ты привел врагов в наше государство. Я заявляю, что именно ты подкупил одного из дворян, и потому он предал нас. Я заявляю, что именно из-за этого вашего предательства погибли и были ранены многие наши воины.

Многие в зале опустили головы. Кто-то, сдерживая слезы, поднес ладонь к глазам. Громко всхлипнула девушка в дальнем ряду. Эта рана была слишком свежа.

— Как смеешь ты обвинять меня в этом? Чем ты можешь это доказать?

— Первое, что я сделаю — назову имя предателя.

— И кто же он?

Рубин обвела взглядом зал.

У Паши по спине побежали мурашки. В этот момент он был уверен, что она не знает имени. Она смотрела на беззащитное лицо Брилле Берилла. Потом повернула голову и долго рассматривала прислонившегося к колонне и как всегда хмельного Халцедона. Потом стремительно развернулась и указала пальцем в третий ряд. Паша не сразу понял, на кого направлен этот длинный, с кроваво-красным хищным ногтем палец.

— Иди сюда, сморчок, красная отрыжка, иди сюда, — медленно проговорила Рубин.

Паша посмотрел на Алмазника. Лицо принца было абсолютно спокойно. Сложив руки на груди, он безмятежно наблюдал, как поднялся с табурета и заковылял по проходу красный Балин. Он хватал воздух ртом, щурил слезливые глазки и хромал больше обычного. «Наверное, виноват, — решил про себя Паша, — невиновный не пошел бы, если бы его так оскорбили».

Рубин не стала дожидаться, пока медлительный старик достигнет возвышения. Она схватила его за шкирку и потащила, будто кошка — котенка. Он даже не стал вырываться. Поджал лапки и закрыл глаза, отдавая себя во власть стихии, называемой Рубин. Она втащила его на ступеньки, но ворота его широкой рясы не отпустила, так что старику приходилось подниматься на цыпочки, когда женщина начинала жестикулировать.

— Вы хотите доказательств? Так вот они. Когда замок был захвачен, и люди Алмазника стали развлекаться здесь, я решила развлечься в другом месте. Я решила, что коль скоро они пришли к нам, я пойду к ним. Мы с сестрами славно поохотились на торговцев. Они такие жирненькие, такие неуклюжие, непроворные, такие слабые и трусливые, что никакого удовольствия от охоты я не получила бы, если бы не то, что некоторые из них знали. Один из них рассказал, что Алмазник и начальник захвативших город солдат были вместе с самого начала. Что они жили в одном доме, развлекались и готовились к штурму. И был у них сигнальный камень, на который они время от времени посматривали. Торговец камня не узнал, но показал, что камень был непрозрачным и цвета мягко-красного. Торговец сейчас в моих покоях, под охраной моих сестер и может быть вызван сюда в любую минуту.

— Мало ли красных камней, — фыркнул Алмазник, пользуясь тем, что Балин замер в руке Рубин и онемел от ужаса.

— Камней много, но ты-то один. И ты был с тем человеком еще до начала боев. А я напомню тебе, что как раз это ты бессовестно отрицал. Далее. Когда кончилась эта заварушка, я, конечно, сунула нос — свой длинный, любопытный нос — в пару заброшенных коридорчиков и нашла дыру, в которую заползли эти крысы. Бродила по замку не одна — взяла парочку архитекторов, чтобы не тыкаться в пыльные углы вслепую. И, что интересно, обнаружили мы не только этот тайный забытый ход, но и одну занятную дверцу. Мы открыли ее и что же обнаружили? Мертвую старуху. И умерла она не своей смертью. Оглянитесь, посмотрите, кого не хватает? Чьего отсутствия мы так и не заметили? Кто пропал несколько дней назад, в момент общей суматохи и растерянности?

— Ксилолит! — ахнула молодая женщина, рядом с которой пустовал инкрустированный ксилолитом табурет.

— Да, Ксилолит, — мрачно подтвердила Рубин. — Ксилолит.

— Но почему ты решила, что ее убили, и при чем здесь этот человечек? — Алмазник брезгливо ткнул пальцем в Балина.

— Женщину душили, но умерла она не от этого. Ее отравили, видимо, уже после того, как Ксилолит потеряла сознание. Отравили тем же веществом, что и нашего государя Смарагда. Что это могло быть? — спросила я лекарей. Они снова, как и пятнадцать лет назад, лишь пожали плечами. Но я не сдалась. Я была уверена, что предатель и есть убийца. Иначе зачем кому-то убивать безобидную старуху, если не затем, чтобы помешать рассказать о том, что она увидела? Вы знаете, что яды в нашем королевстве не в ходу. Так почему ее именно отравили? Почему не продолжили душить? Да потому что руки убийцы оказались слишком слабы для этого, потому что он был стариком. А раз яд был при нем, думала я, то ядовитым должно быть само то вещество, чье имя он носит. Красный камень, яд, слабые руки… Кто же это может быть, как не Балин! Его камень отчасти состоит из ртути…

Рубин разжала пальцы, и Балин упал на пол неряшливой кучей, будто и не держала Рубин в руках ничего, кроме свертка плотной ткани, да бутафорской старческой головы. Она наклонилась над ним так низко, что унизанные рубинами нити, раскачиваясь, задевали его лицо, и крикнула:

— Кто приказал тебе отравить Смарагда?!

Такого не ожидал никто.

Балин едва смог шевельнуться.

— Алм… — чуть слышно пролепетал он.

— Кто? Не слышу!

— Алмазник! — ответил старик хриплым, чужим голосом и закрыл глаза, готовясь принять неизбежное.

— Он признался! — выкрикнула Рубин, поднимаясь во весь рост.

— Братоубийца и предатель, — презрительно бросила она, всходя на королевское возвышение. — Тебя ждет суд. Стража!

И пока охранники торопились к ним, Рубин зашла Алмазнику за спину и, нажав на сильные, красивые плечи, поставила его на колени.

Так Павел стал королем.

 

Глава 16 Смерть Ксилолит

Ксилолит осталась в розовой гостиной, когда прогремел взрыв, и когда все вышли в открытую галерею. Ксилолит уже давно не могла ходить, ни за что не держась. В гостиную она пробиралась еще днем, чтобы никто не видел, каких мучений ей стоит занять кресло у камина.

Одна мысль терзала ее. Ксилолит думала, уж не сказала ли она чего-то лишнего, говоря о картах. Может быть, здесь, в гостиной, и сидел этот вор? Может быть, он ничего не знал о старом плане замка? Может быть, взрыв прогремел сразу после ее слов не случайно?

В крайнем случае, решила Ксилолит, разберусь с этим сама. Теперь дворянам некогда заниматься старыми картами. Теперь война началась всерьез.

Темный и сырой, давно заброшенный коридор замка вел влево и вниз. По центру ногами патрулей Авантюрина была протоптана в пыли темная дорожка. У стены росла какая-то дрянь — то ли спрессованная влажным воздухом пыль, то ли плесень, разросшаяся до невероятных размеров. Тусклый рассеянный свет проникал в коридор из отверстий, едва различимых в стене.

Старческие ноги в черных туфлях из мягкой кожи протаптывали здесь новую тропу. Скрюченные от артрита руки, которые так естественно смотрелись на круглых набалдашниках кресла, судорожно скользили по осклизлой стене. Ноги загребали мягкую волглую дрянь, покрывающую пол, и аристократичная до мозга костей старуха морщилась от отвращения каждый раз, когда очередной клок забивался ей в туфлю. Она выглядела беспомощно и жалко. Где-то впереди ее дальнозоркие глаза различали силуэт в широких темных одеждах, а может быть, эту картинку ей услужливо подкидывало старческое воображение. Позвякивала тяжелая связка ключей — или звенело от напряжения в ушах, они уже начинали ее подводить.

Ксилолит поняла, что была права в своих подозрениях, но понимала так же, что у нее не остается сил вернуться обратно — теперь только вперед. Через минуту оказалось, что и вперед идти она не может — вниз, в подвал, вела темная лестница с ущербными перилами. Она смотрела вниз с отчаянием и даже попыталась опустить ногу на первую ступеньку, но едва не потеряла равновесие. Поразмыслив, решила остаться здесь — отдохнуть, а потом вернуться назад, во дворец, где ходят вооруженные патрули.

Ксилолит не могла себе позволить опуститься на холодный пол — ее артрит и так уже давал о себе знать. Но и ноги отказывались держать ее. Давая себе отдых, старуха прислонилась к стене, огляделась и тут увидела что-то необычное. Некий железный предмет — крюк, скоба, или кольцо — был вделан в противоположную стену. Она подошла к нему — , и поняла, что это дверная ручка и дверь, облицованная каменной плиткой и оттого слившаяся со стеной. Это не была потайная дверь, просто чувствовалось, что по замыслу она должна была выглядеть как можно скромнее. Ксилолит потянула, потом толкнула, навалилась всем весом, изо всех сил. Что-то хрустнуло, щелкнуло, и дверь подалась, открывшись примерно на треть. Иссохшее тело Ксилолит протиснулось в эту щель, и она увидела странную комнату с прорубленным в стене маленьким окном в форме луковицы и стрельчатым потолком, с каменным лежаком, грубо высеченным из камня табуретом и высоко расположенной в стене нишей, которая могла служить хозяину комнаты рабочим и обеденным столом. Окно находилось на уровне земли и выходило на задворки.

Старуха стянула с плеч сложенный в несколько раз платок из овечьей шерсти, в который куталась тогда, когда никто не мог ее увидеть, расстелила на лежаке, легла, укрылась другим его краем. Ее удивляла эта комната. Насколько Ксилолит знала, среди камней никто и никогда не мог отказаться от законных излишеств. Борясь со старческим сном, она так и сяк прикидывала — для кого могли выстроить такую странную комнату. И вдруг память подсказала — однажды она видела человека, который добровольно отказался от всего лишнего кроме небольшого золотого украшения на груди, мало того, не признавал даже некоторых необходимых человеку вещей. Он был одет в темные одежды, он шел по двору, а зеваки — Ксилолит среди них, ведь она была тогда маленькой девочкой — приникли к окнам и вышли на открытую галерею. Как же его называли? Ксилолит силилась вспомнить: све… све… светильник? Нет: светильщик. Да, вроде бы, так. Шептались, что он пришел из другого мира и будет говорить о лучшей жизни. Многие ходили потом к нему, говорили с ним, даже участвовали в каких-то обрядах. Но развлечение наскучило быстро. Ксилолит помнила, как мама пришла однажды, раздраженно бросила в угол свою шаль и сказала, обращаясь почему-то к ней, пятилетней крохе:

— Я считаю, что лучше пойти поработать.

И они с подругами сели к рабочему столику за брошь из белого золота, изумрудов и бриллиантов. Ксилолит помнила, как дробился в камнях и отражался в маминых зеленых глазах свет десятков свечей. Чем старше она становилась, тем больше вспоминала таких вот моментов из детства, и это делало ее немного счастливее. Она вспоминала еще и еще и, успокоенная, уснула крепким сном. Она могла бы обратиться за помощью к патрулю, который проходил совсем близко, но не услышала его приближения.

Ксилолит не случайно оказалась в старой части замка. Когда-то именно эта часть была основной и парадной но за последние сто лет королевская резиденция была значительно расширена. Появилась традиция селить в замке всех самых именитых или особенно угодивших королю дворян. Расширили кухню и другие хозяйственные постройки, и селиться в Старом крыле стало немодно — к нему примыкали все службы. Потом и парадные залы крыла начали считаться слишком далекими от входа и потому непригодными для торжеств. Мастерские, малый тронный, большая оружейная палата, некоторые из королевских покоев опустели. Сюда заходили, но редко — больше на экскурсию, чем по делу. За некоторыми залами ухаживали слуги, но лишь за теми, что строил сам основатель королевства Малахит. И только большой малахитовый зал до сих пор считался самым красивым залом дворца, и в нем все еще устраивали балы и заседания Совета.

Ксилолит тихонько шла к малому тронному залу. Вот и он. Дверь оказалась слишком тяжела для старухи, но на ее счастье кто-то уже приоткрыл дубовую створку.

Ксилолит подошла к трону Малахита. Кресло с высокой спинкой из цельной каменной глыбы, за ним — такие знакомые темно-синие занавеси. Она очень волновалась, когда отодвигала их в сторону. Золотые круги поплыли у нее перед глазами. И вот та самая малахитовая плита. Ксилолит всмотрелась в рябь темных и светлых малахитовых разводов, попыталась настроить давно ослабевшее зрение. Но когда картинка сложилась в единое целое, старуха испугано ахнула. Кто-то отшлифовал камень так, что от плана замка не осталось почти ничего, кроме центральной, и ныне жилой, части. Она была уверена, что сделали это сегодня ночью.

Старые, высохшие, узловатые пальцы медленно провели по зеленому камню. Подумать только, здесь есть даже ее нынешняя комната. Интересно, сколько веков назад ее построили? Она стояла у этой стены и вспоминала, как ребенком она прибегала сюда в дни, свободные от торжественных приемов. Ей было лет десять, она обожала тайны и при помощи карты играла в замок со страшными лабиринтами, тем более что старая часть замка и в самом деле навевала такие мысли: комнаты здесь были маленькими, коридоры узкими и запутанными. Иногда надо было повернуть раз пять, чтобы оказаться всего лишь в соседней комнате. У Ксилолит тогда было две фигурки из ее камня — мальчик и девочка с испуганными лицами. Она сама их сделала и играла, будто эти дети заблудились в замке страшного людоеда, водила фигурками по бесконечным коридорам. Начинала всегда из центра, вот отсюда. Пальцы без труда нашли нужные насечки. Странное дело, участок карты был стерт, но Ксилолит будто видела, какой стена была тогда, шестьдесят лет назад. Ни на что не надеясь, она стала вспоминать: вот здесь был коридор, и вот тут…

Через полчаса она отошла от стены. На лбу выступил липкий пот, руки дрожали от напряжения, но она вспомнила все четыре коридора, ведущие из замка. Три коридора были известны. Четвертый скрывался вот здесь, в старом крыле. Насколько могла вспомнить Ксилолит, вел он в королевские винные погреба, а там, может быть скрытая бочками, а может быть, и нет, должна была быть прочная деревянная дверь. Куда бы вот только она могла вести? — задумалась старуха. Восточная стена возвышается над обрывом. Вдоль него идет лишь одна тропинка, та, что подходит к самой кухне. Но никакая иная дверь на нее не выходит. Да и судя по тому, что погреба спрятаны в полуподвале, винный выход должен открываться гораздо ниже кухонного.

Все это Ксилолит не нравилось. Она могла неверно вспомнить план. Она могла забыть еще о каком-то из выходов. Медленно, держась за стену, старая древесная лягушка выползла в коридор. Судя по солнцу, было где-то в районе полудня. Из открытого в коридоре окна доносились невнятные далекие звуки: то ли удары, то ли выстрелы из оружия пришлых людей. Старуха была гордой, ей невыносимо было думать о том, как она сейчас придет к любому из принцев, как будет излагать свои подозрения, и как от нее отмахнуться, словно от мухи, приставшей в самый неподходящий момент. Или напротив, как ласково отведут в комнату, проверят этот проход, а потом за спиной станут шептать, что старость, конечно, не радость, что старуха так захотела участвовать в войне, что начала бредить…

Ксилолит решила все проверить сама.

Она проснулась, осторожно встала, укуталась в шаль и вышла за дверь.

Там стоял Балин.

Убийца задушил Ксилолит легко, от страха и неожиданности она почти не сопротивлялась. Только, пожалуй, успела подумать, что зря она была такой гордой — иногда полезно, чтобы над тобой посмеялись, и что зря она судила о людях так поверхностно. Предатель толкнут труп внутрь кельи, закрыл тяжелую, облицованную камнем дверь, и сорвал старую дверную ручку. Это была единственная вещь, которая позволяла обнаружить вырубленную в скале комнату. Он подождал, пока пройдет четырехчасовой патруль, и вернулся на свое обычное место — в розовую гостиную, где впервые за долгие годы в кресле не восседала Ксилолит.

 

Глава 17 Невеста

— Вам надо жениться.

Ни поздравлений, ни праздника по случаю избрания. Только суета, беспокойство, да еще вот эти совершенно дикие слова.

— Вам надо жениться, — Бирюза слегка повысила голос, и Паша наконец понял, что слова эти относятся именно к нему.

— На ком? Зачем? — спросил он.

— Да затем, что положение наше все еще шатко. Поэтому необходимо, чтобы вы взошли на престол по всем правилам. Чтобы ни у кого не возникло сомнений в законности вашего правления. А по закону в церемонии коронации должна участвовать жена будущего короля.

Бирюза стояла напротив Паши, уперев руки в бока, и ждала ответа.

— Но неужели ни один неженатый принц не всходил на этот престол? А как же те, что были слишком малы для женитьбы? Мне ведь всего шестнадцать…

— Если человек слишком мал для женитьбы, то он слишком мал и для управления государством и за него правит регент. Но регента мы сейчас себе позволить не можем. Нервы у всех и так на пределе. Так что придется жениться.

— И когда? — Паша нервно сглотнул.

— Коронация через десять дней. Я думаю, на выбор невесты можно отвести дней шесть. На седьмой день — свадьба. Теперь отдыхайте. Мы с Авантюрином подготовим все, что необходимо. Выспитесь. Вечером начинаем.

И Бирюза ушла.

Паша сел на кровать. Светало. Завершалась та ночь, в которую он стал королем.

Несколько часов тревожного сна измучили его окончательно. Он проснулся совершенно разбитым. На стуле возле кровати обнаружил новый наряд: высокие кожаные сапоги, черные бархатные штаны, больше похожие на плотные колготки, и расшитый небольшими малахитами камзол с белой нижней сорочкой.

Он влез во все это и стал ждать, не выходя из комнаты, — пусть уж лучше сами позовут, решил Паша.

Когда Бирюза и Авантюрин, разряженные в пух и прах, вошли, Паша понял, как сильно они его раздражают.

— Мы все обдумали, — заявила Бирюза, подсаживаясь на край пашиной кровати. — Только что окончилось заседание брачного совета.

Слова «брачный совет» показались Паше унижающими, но он смолчал.

Бирюза продолжила:

— Мы решили, что не стоит ограничивать ваш выбор. Жена государя должна быть подругой и соратницей, так что неважно, какого она будет рода. Главное, чтобы она нравилась вам. Мы решили устроить балы, на которые пригласили всех незамужних и не связанных брачными обязательствами девушек. Обдумайте это, может быть, у вас уже появились собственные предпочтения. Через час ждем вас в парке возле входа в малахитовый зал. Нам необходимо все обсудить. В десять вечера состоится первый бал, на котором вы сможете ближе познакомиться с девушками.

Паша вновь остался один. Хоть бы Вадим пришел, и где его только носит?

Он спустился в парк и принялся, слегка прихрамывая, прогуливаться по одной из уединенных аллей, пытаясь представить себя в роли принца для Золушки. Ради него устраивали бал, и всем незамужним девушкам королевства велели присутствовать. Будто так уж каждая и мечтает выйти за него замуж. Бред. Бред!

В глубине души Паша наслаждался осознанием того, что он может выбрать любую, самую красивую девушку. Но комплексы были сильнее. Он не отдавал себе отчета в том, как сильно изменился за последнее время. Жирок с живота исчез после долгих конных поездок и тренировок с оружием. Руки окрепли и стали мускулистыми. Четко обозначились скулы. А главное, изменились глаза. В них появилось то уверенное выражение, которое отличает мужчину от мальчика — сказался бой, сказалось ранение, но главное, сыграло роль осознание собственных сил и тяжесть принятого этой ночью непростого решения. Он не замечал за собой всего этого, а потому все еще боялся насмешливых или равнодушных взглядов.

Кроме того — и тут Паше окончательно стало плохо — сегодня бал, а танцевать он не умеет. Но от этой мысли он отмахнулся, как от мухи. Сначала стоило подумать о другом. Кто должен стать его женой?

Паше очень хотелось, чтобы это была Агат. Он даже представил их свидание, но знал, что никогда не назовет ее имени вслух. Она была слишком хороша для него.

Тогда кто? Может быть, просто выбрать симпатичную девушку, с которой не надо будет так много думать и сомневаться? Какую-нибудь не слишком умную и достаточно добрую для того, чтобы не смеялась над ним? С которой можно будет просто дружить.

И вдруг оказалось, что он знает одну такую девушку. Лазурит. Конечно, Лазурит. Он даже остановился и улыбнулся. Вот и решение проблемы. Он достаточно хорошо знает ее для того, чтобы между ними не возникло недоразумений, с ней все всегда можно обсудить. Она сильный камень, она хорошо к нему относится и можно сказать, что они успели подружиться…

Все, проблема решена. Он решил, что сейчас же найдет Бирюзу и все это ей объявит. В конце концов, не нужен будет этот дурацкий бал. В том, что Лазурит согласится, он даже не сомневался — она всегда молчаливо, безотказно и с ласковой улыбкой делала то, о чем ее просили.

Быстрым шагом Паша отправился на кухню, тем более что оттуда доносился аромат густого куриного бульона и свежевыпеченного хлеба.

Место Авантюрина пустовало. Бирюзы тоже не было. Только три их дочки носились между разделочными столами, да хлопотала по хозяйству толстушка Яшма.

— Яшма, вы меня не покормите? — застенчиво спросил Паша.

— Конечно, конечно, принц, — она улыбнулась, и на щеках ее появились привлекательные ямочки.

Находящийся в состоянии легкой эйфории Паша подумал, что вот и она тоже хорошая кандидатура. Всегда хорошо к нему относится, только толстовата. Нет, определенно толстовата.

Он принял из рук Яшмы тарелку супа, а когда она принесла теплый, почти горячий хлеб, едва сдержался, чтобы не погладить ее по руке. Но это было бы уже чересчур.

— Ешьте, ешьте, — улыбнулась она в ответ на его довольную улыбку, — а то скоро поварята набегут, будет суматошно.

— Поварята?

— Да, сегодня же бал, перед ним — торжественный ужин.

— Ах, да! А вы там будете?

— Да куда… — сказала она, смутилась, покраснела и побежала ставить чайник.

Паша уже доедал суп, когда на кухне появился голодный Вадим. Он чмокнул Яшму в щеку и уселся напротив Паши. Яшма тут же принесла ему тарелку бульона.

— Привет, — радостно сказал он.

— Ты слышал, что мне предстоит?

— Да-а, ты, мужик, почти женат.

— Это точно.

— Решил, кого осчастливишь?

— Представь себе, решил.

— Ну?! И кто? Ну, кто?

— Я думаю, что Лазурит вполне подойдет.

Вадим встал и так резко отодвинул от себя тарелку, что бульон расплескался по великолепной столешнице. Белоснежная льняная салфетка полетела прямо в лужу. Он вышел, оставив Пашу в полном недоумении.

Лазурит подошла к нему через четверть часа. Щеки ее пылали румянцем, черные глаза блестели слезами.

— Я нашла вас, — и Паша вздрогнул от неожиданного «вы», — потому что Вадим передал мне содержание вашего разговора. Я нашла возможным поговорить с вами прямо сейчас, поскольку уважаю вас и не хочу недоразумений. Наш с вами брак невозможен.

— Да я… — Паша не знал, что сказать, и она ушла, не дождавшись ответа. А он снова вернулся в прежнее уныло-депрессивное состояние.

«Ну хорошо, — размышлял он, разгуливая по парковым дорожкам и с тоской ощущая, как уходит время, и как каждый шаг приближает его к вечернему унижению, — хорошо. Допустим, Бирюза подберет девушек. Но их наверняка будет много. Даже если больше десяти — уже бред. А если к сотне? Кто знает, как они расстараются… И что же мне делать? Как выбирать?»

Паша представил, как он тянет жребий и приглашает претендентку на танец. Даже если бы он умел танцевать, это не решило бы ничего. В танце можно разве что рассмотреть, не ряба ли или не крива, да учуять, хорошо ли пахнет. Но разве можно потанцевать с сотней девушек и выбрать лучшую?

И воображение тут же подбросило следующую картинку: Бирюза по очереди отводит всех в отдельный кабинет (или за ширму) для личного разговора, или просто приглашает девушку на это дурацкое королевское возвышение за пашин столик. И вот они сидят, время идет, а Паша не знает, с чего начать. Ну с чего тут начнешь?

Или вот. Девушек приводят партиями и усаживают с ним за один обеденный стол. Они чего-то жуют, отрывают своими тонкими пальчиками виноградинки от веточек и раскусывают их белыми острыми зубками, хихикают, переговариваются между собой и все стараются как-то там выглядеть.

Бред. Ну не автосалон же это, в конце концов.

И Паша почувствовал, как в нем поднимается злость.

Он принял решение и с легким сердцем отправился к Бирюзе.

Паша зашел в малахитовый зал. На сцене уже стояли музыкальные инструменты, на столиках королевского возвышения поблескивали матовые бокалы. Последний уборщик собирал свои ведра и тряпки. Бирюза была здесь. Она встретила Пашу неглубоким вежливым реверансом и склонила голову набок, показывая, что готова слушать.

— Бирюза, я благодарю вас за заботу, — начал Паша и опять удивился, почему не дрожит у него голос, и откуда берутся слова, — но прежде, чем вы расскажете мне о планах брачного комитета, я хотел бы задать вам один вопрос.

— Слушаю вас.

— Скажите, у вас, лично у вас, а не у комитета, есть на примете девушка, которую вы хотели бы видеть моей женой, и которая была бы на это согласна?

— Да, есть, — ответила Бирюза, немного помедлив.

— Хорошо. Я прошу вас не называть мне ее имени сейчас. Так же я прошу не устраивать эти смотрины, — он едва сдержался, чтобы не сказать «дурацкие», и Бирюза, кажется, поняла это, — и просто подарить мне эти шесть дней. Если на исходе шестого дня я не сделаю предложения, моей женой станет ваша избранница. И мне все равно, кто это будет.

Паша кусал губы от напряжения. Это было страшнее, чем идти в бой.

Он направлялся в мастерские.

Агат сидела в маленькой светлой комнате за рабочим столиком. Рядом с ней сидела Сардоникс. Обе они смотрели на будущего короля с изумлением.

В эту минуту Паша ненавидел Сардоникс. Зачем она здесь? И что он должен теперь говорить? И не нарушил ли он правил приличия, войдя в их мастерскую вот так, без предупреждения?

Теперь задавать себе вопросы было поздно. Надо было либо разворачиваться, уходить и жениться через неделю неизвестно на ком, либо…

И Паша протянул Агат тонкую розу, купленную специально для нее:

— Все, конечно, в курсе того, что мне ищут жену. Что я ищу жену… И было бы глупо говорить, что этот визит и эта роза не имеют никакого отношения… — Он замолчал, поняв, что не знает, как закончить фразу. — Да, было бы глупо.

Паша со стыдом почувствовал, что вспотел. Мало того, ему показалось, что пот пахнет резко и едко. Но он все-таки собрался с силами и продолжил:

— Так вот, я не определил, кто будет моя… Да и бал сегодня будет просто праздничный по случаю избрания. А с вами я просто хотел бы познакомиться поближе.

Главное было сказано.

Агат внимательно посмотрела на него. Во взгляде, обычно твердом, чувствовалось смущение, и Паша никак не мог понять, приятно или неприятно было ей это слышать.

— Да… Я — да…

— Если вы не против… — обернулся Паша к Сардоникс.

— Конечно, — она заспешила к двери. — Конечно, я не против… Тем более, что имя Агат было в списке невест… — И Сардоникс вышла.

— Ее имя тоже там было, — Агат лукаво глянула Паше в лицо, и оба они рассмеялись.

Паша молча смотрел на нее и думал о том, что она сейчас совсем другая. Куда-то делись ее резкость и решительность. Взгляд стал мягче. Она смотрела снизу вверх, заглядывала в его глаза, улыбалась, и Паша понимал, что он подчинил ее каким-то непостижимым образом. И мысль о том, что такая она только с ним, наполняла его гордостью.

И еще он думал о том, что если она подойдет вплотную, то макушка ее окажется точно у него под подбородком. И он сможет окружить ее собой со всех сторон.

И она подошла — робко и несмело, будто прочитав его мысли, и он почувствовал ее теплое дыхание в ямке между ключиц.

— Я люблю тебя, — сказал Паша. А она вздохнула и прижалась щекой к его груди.

Он хотел поцеловать ее волосы, но не смел этого сделать…

Все было волнующе и страшно: это происходило с ним первый раз в жизни.

— Ваше Высочество! — из-за двери донесся резкий голос Бирюзы. Паша резко шагнул назад, а Агат осталась стоять так, будто все еще к нему прижималась.

— Ваше Высочество! Я повсюду вас ищу. Пора одеваться к балу, — деловито объявила Бирюза, входя в комнату.

В большой малахитовый зал Паша вошел последним. На нем были короткие бархатные штаны, подвязанные чуть выше колена, сапоги, камзол, в прорези которого виден был тонкий шелк рубашки и короткий, наброшенный на одно плечо плащ.

Толпа почтительно расступилась, освобождая дорогу к королевскому возвышению. Пока он шел, люди перешептывались. Паша едва слышал этот шепот, он скорее ощущал его, словно в темноте, в пустой комнате, его коснулось чье-то дыхание.

Паша взошел по ступеням и остановился, не зная, куда себя девать, что говорить, что делать, как убежать от этих пристальных вопросительных взглядов.

Но все оказалось не так страшно. Бирюза представила его и объявила начало бала. Заиграла музыка, пары закружились в медленном вальсе. Многие вышли в сад, где были накрыты столы с закусками и вином. Паше тоже налили вина, Аквамарин подошел к нему и начал неспешный рассказ об эпохе Великого Малахита.

Паша слушал принца, а сам то и дело посматривал в зал, и никак не мог увидеть там Агат. А потом вдруг увидел. Она стояла совсем близко и смотрела на него. Сердце защемило от этого взгляда. Там была надежда, была грусть, было желание быть сейчас рядом с ним… Он мог бы, конечно, сойти по ступеням, протянуть руку и отвести ее на возвышение, за свой столик. Но это было равноценно тому, чтобы объявить ее будущей женой. Но Паша стеснялся. Он не хотел, чтобы их обсуждали. Он хотел, чтобы любовь его оставалась в тайне хотя бы несколько следующих дней.

И было страшно, что Агат сейчас не понимает причину его отстраненности и толкует ее самым страшным образом.

Спустилась ночь, во дворе зажгли факелы. Большая часть гостей вышла на улицу, под звездное небо, а вскоре кончился бал.

Паша стоял на возвышении долго, много дольше других членов королевской семьи: все надеялся увидеть ее в толпе, которая мерно текла мимо.

Потом он шел к своей комнате в покоях Лазурит и думал о том, как хорошо было бы выйти с Агат в сад, пройти по дорожке, ощущая, как она опирается на его руку. Он даже хотел зайти к ней прямо сейчас, но побоялся возможного скандала.

В приемной перед покоями Лазурит кто-то был. Возле камина клубилась непонятная, бесформенная тень. Паша чуть было не испугался, как вдруг понял, что это просто целующаяся пара.

Вадим?

И в следующую секунду они почувствовали его присутствие, девушка обернулась, и в лунном свете блеснули испуганные глаза Лазурит.

Паша сбежал. Он бежал по крытой галерее, опоясывающей дворец и ругал себя последними словами. «Идиот, — говорил он себе, — едва не сделал предложение девушке друга, а потом удивился, почему они так разозлились! Придурок!»

И вдруг внизу, во дворе он увидел Агат.

Там еще догорали факелы, многие светили уже совсем тускло, и в этом неверном, изменчивом свете она казалась прекрасной выдумкой. Ее темное коричневое платье мерцало золотыми бликами, словно пробивалась на поверхность из земли золотая жила. Широкий и длинный шарф, наброшенный на спину и плечи мерцал сотнями огненных искр. Ее волос будто коснулось солнце…

— Агат! — крикнул Паша. Испугавшись, что она сейчас исчезнет, он не подумал, каким громким будет этот крик. Протяжное ааа повисло над двором, раскатистое ттт запрыгало от стены к стене.

Агат остановилась. Не соображая, что делает, думая только о том, чтобы поскорее оказаться возле нее, Паша едва не прыгнул прямо вниз, но она замахала руками; жестами пообещала, что останется на месте и будет ждать. Он побежал по коридорам к выходу. Свернул не туда, заметался, едва не заблудился, но выскочил наконец в сад.

Агат снова смотрела на него серьезно и немного насмешливо, и он не решился подойти к ней совсем близко. «Я все-таки ее обидел», — подумал Паша.

— Прогуляемся? — спросил он, и она согласно кивнула.

Они пошли в сад, постепенно удаляясь от догорающих факелов. Белели в темноте парковые скульптуры. Где-то за кустами с тихим плеском разбивались о воду струи фонтана. Едва потемневшее июньское небо уже опять становилось белесым.

Паша, отставший на полшага от своей молчаливой спутницы, вдруг заметил, что подол ее длинного бального платья волочится по земле и по траве, мокрой от росы.

— Вы запачкаете платье, — сказал он. Агат не ответила, а Паша вдруг с ужасом обнаружил, что опять перешел на вы. Как будто не было той трогательной сцены в мастерской… И получалось, что надо все начинать сначала.

— Что вы делали так поздно в саду? — спросил он.

— Гуляла.

— Таким стремительным шагом?

— Да, мне хотелось пройтись. Я люблю ходить быстро.

— Вы злитесь на меня?

— Я? Нет.

— Да.

— Нет, Ваше Высочество… — Агат слегка наклонила голову, изображая вежливый поклон.

— Будьте моей женой! — выкрикнул Паша в отчаянии.

— Как вам будет угодно, — вежливо и жестоко ответила она.

От бессилия, страха и неконтролируемой злобы Паша едва не заплакал.

— Черт тебя подери, — сказал он Агат, потому что не знал, что еще сказать. — Перестань надо мной издеваться.

А она повернулась к нему и тихо спросила:

— Почему ты никому ничего не сказал?

И большая луна отразилась в ее глазах, а маленькая луна скатилась по щеке, пойманная слезой, как сачком.

— Я?.. Я… — Никогда еще слова не приходилось подбирать с таким трудом. — Я… не знаю. Мне было неловко… Я не хотел говорить сразу.

— Сразу?

— Я просто хотел побыть с тобой один на один. Хотя бы недолго. Чтобы никто не знал, чтобы не обсуждали нас за спиной, чтобы не спорили, подходящая ты кандидатура, или нет. Я хотел взять тебя за руку так, чтобы это осталось самой сокровенной тайной на земле. Я хотел бы поцеловать тебя, и спросить, хочешь ли ты, чтобы я целовал тебя до конца твоих дней…

— Я боялась, что ты передумал, — сказала она, и задрожала, и снова стала маленькой девочкой, обиженной — им и ждущей утешения — от него. Ее ладонь утонула в его руке — доверчиво нырнула туда и уютно свернулась там, как сворачивается калачиком в своей норке маленький зверек. И Паша держал эту ладонь сильно и нежно, как держал бы маленького зверька или птичку. Нежно — чтобы не раздавить, сильно — чтобы не упустить.

Агат плакала от облегчения. Ее лицо было опущено, и слезы падали ей на платье, разбиваясь о ткань на десятки крохотных бриллиантов.

Паша осторожно взял ее за подбородок и поднял лицо кверху. Она сопротивлялась недолго, какую-то долю секунды, а потом он увидел ее губы и поцеловал их нежно и ласково, едва тронул, слегка прижался, а Агат, испуганная, стояла, не зная, как ответить на поцелуй, и губы ее были плотно сжаты.

Так взорванная стена один миг после взрыва кажется неподвижной.

 

Глава 18 Свадьба

Агат проснулась на рассвете совершенно счастливой. С радостной улыбкой взглянула она на грязный и истрепанный подол бального платья, которое небрежно было переброшено через ширму.

Сестер не было в покоях, и Агат пошла к ним в мастерские.

Стоило ей выйти в коридоры замка, как с ней начало происходить что-то непонятное. Сначала три почти незнакомых девушки из нижней гостиной присели в почтительном реверансе. Потом поклонился совсем незнакомый дворянин. И всю дорогу до мастерских Агат с изумлением встречала непонятные ей знаки внимания и к концу пути почти бежала.

Она открыла дверь мастерской и не поняла, куда попала. Сначала ей показалось, что комната залита ослепительным светом, а столы ожили и медленно двигаются в этом ярком сиянии.

Но потом она начала понимать, что движется не мебель, что мебель вообще исчезла: движутся люди, и людей гораздо больше, чем бывает здесь обычно. И движутся эти незнакомые, непонятные люди меж белых полотен ткани, растянутых от стены до стены.

Ткачихи…

Сестры пригласили мастериц из Ткацкой слободы!

Он объявил о свадьбе!

Волшебство белых тканей, атлас и крепдешин, шелк и кружева, жемчуга и алмазы — все это сделало Агат едва ли не более счастливой, чем поцелуй вчера ночью в саду. Она хотела бежать к Паше, она хотела сказать ему спасибо за сказку и умопомрачительное счастье, за все, что он сделал для нее.

Но бежать не получилось. Оказалось, что вечером — официальное оглашение свадьбы, и надо готовиться.

И вот снова малахитовый зал, заполненный нарядной публикой, и снова надо всеми — он, Павел, будущий король. Только теперь ей не надо стоять в толпе, не надо жадно и жалко заглядывать ему в глаза, не зная, как выразить взглядом свой вопрос: подойдет ли он, возьмет ли за руку, пригласит ли на танец. Или все, что было — только показалось, было его минутной слабостью, а на самом деле избранница не она?

Нет, теперь она гордо идет по проходу в роскошном дымчато-сером платье, с дымчатыми агатами, вплетенными в высокую прическу. Она поднимается к нему на возвышение.

Между ними — расстояние. Они еще не должны стоять вместе. Между ними — Бирюза. Она делает вид, что читает по малахитовой табличке, хотя на самом деле знает свой текст наизусть.

— Сегодня утром Павел Малахит, наследный принц свободного государства Камней, объявил о своем желании вступить в брак с девицей Агат, благороднорожденной во втором поколении. Все ли согласны с выбором наследника?

Бирюза сделала короткую паузу и несколько секунд с довольным видом прислушивалась к тишине.

— Теперь я прошу Малахита и Агат выразить свое согласие поцелуем.

И тут Агат с ужасом увидела приближающееся к ней лицо будущего мужа. Никакого сладкого предвкушения, никакой радости от предстоящего поцелуя. Только стыд и ужас — от того, что это сейчас увидят все, что нет времени подготовиться, пережить этот сладкий и страшный момент, унять бешено застучавшее сердце. Вернуть бы ночь, сад, тайну… Но нет, уже поздно. Его губы совсем рядом, толпа одобрительно гудит, а она чувствует только стыд и тепло чужого дыхания.

Не будет больше тайны и предвкушения. Все поцелуи строго прилюдно и по протоколу. Теперь она поняла, о чем он говорил, и готова была променять утреннее свое счастье на шесть оставшихся до свадьбы дней абсолютной тайны. Но было поздно.

Утро дня, на который была назначена свадьба, было пасмурным. Собирался дождик, но невозможно было понять, идет он уже, или нет: просто висела в воздухе водяная пыль. Павла разбудили еще засветло, и, облачаясь в свадебный костюм, он стучал зубами от сырости и недосыпа.

Ему страшно хотелось увидеть Агат. Он думал, что она, наверное, волнуется, пытается представить, что он сейчас чувствует. И, наверное, она снова напридумывала себе всяких глупостей… Может быть, она плачет сейчас, подумав, что он женился на ней только потому, что жену надо было выбирать срочно. Павел хотел бы быть сейчас рядом с ней, утешать, говорить о любви и тихонько целовать ее руки, он хотел бы защитить ее от сомнений и страхов. Но он был далеко. Между ними лежала долгая и трудная свадебная церемония.

Павел долго шел по бесконечным коридорам, все больше и больше удивляясь, насколько велик дворец. Он даже подумал, что это не совсем дворец: честнее было бы назвать его районом города, покрытым крышей. В конце концов коридоры закончились широким балконом. Павел подошел к балконной ограде, и оказалось, что он стоит над широкой городской площадью, целиком заполненной народом. Толпа приветствовала его сдержанным гулом. Павел видел, как многие люди, стараясь разглядеть жениха, прикрывают ладонями поднятые вверх лица — чтобы глаза не заливало дождем.

Потом спустились на балкон ниже. Толпа заметно оживилась. Здесь они уже могли разглядеть его лицо, и Павлу показалось, что кто-то сказал: «Да Алмазник — вылитый!». А еще он почему-то не мог отвести взгляда от бородатого рыжего мужика в серой рваной рубахе. Мужик улыбался и время от времени подмигивал.

Потом был балкон первого этажа. Он располагался так низко, что казалось, будто он лежит на земле. Павел вышел на него и отпрянул: в просветы между каменными колоннами, поддерживающими парапет, к нему тянулись десятки рук. Он не знал, как следует поступить. Возможно, Бирюза и говорила ему об этом, но он все забыл. И тогда Павел протянул руки вперед и начал дотрагиваться до ладоней, стараясь не пропустить никого, а потом выпрямился и взмахнул рукой в приветственном жесте. Толпа восторженно взревела. Рев все нарастал и нарастал, пока не достиг критической точки, в которой стал почти невыносим. И только тогда Павел понял, что приветствуют уже не его. Там, в вышине, на балконе под самой крышей появилась невеста: белая, словно облачко, и какая-то нереально воздушная. Ветер приподнимал кружева и воланы, и казалось, будто Агат сейчас взлетит и растворится в молочно-сером дождливом небе.

Павел видел ее хорошо: она вышла не на тот балкон, где он стоял несколько минут назад, а на соседний. Она тоже спускалась все ниже и ниже и вот оказалась вровень с ним. Она смотрела вперед, на толпу, а он мог смотреть только на нее. К ней тоже потянулись руки — но робко, несмело, словно люди боялись разрушить ее прикосновением, а может быть, просто не хотели порвать и запачкать ее чистое белое платье.

И опять раздражающее бесконечное путешествие по дворцовым коридорам и переходам, мимо парадных залов, через анфилады комнат. И все время пути Павел осторожно поворачивал голову, стараясь определить, идет ли за ними Агат со своей свитой. Но похоже было, что Агат вели другим путем, потому что перед самым входом в большой малахитовый зал она внезапно вынырнула из бокового коридора и встала по правую руку от будущего мужа, едва касаясь его краем широкого платья.

Павел знал, что сейчас надо стоять, глядя только вперед, и поэтому старательно смотрел на высокие створки дверей, ведущих в зал. Двери были дубовыми, украшенными причудливой медной вязью, а между завитками крепились камни — огромные невиданные алмазы, изумруды величиной с куриное яйцо, фиолетовые рубины, превращавшие отблески факелов в яркие звезды, и многие, многие другие камни. И агаты там тоже, конечно, были. Павел отыскивал их глазами среди медных веток и других ярких каменных плодов, и, найдя, каждый раз восхищался их красотой. Вот дымчато-голубой камень, похожий на туман ранним утром. Вот коричневый, на котором темные прожилки сложились в очертания крепости. Вот ярко-синий с белыми полосками — как первое нарядное девичье платье…

Она такая разная, моя Агат — подумал Павел, и в этот момент двери распахнулись.

Он уже привык к этому залу, заполненному парадно одетыми дворянами. Он слишком часто за последние две недели занимал свое место на королевском возвышении. Так что здесь Павел почувствовал облегчение.

Жених и невеста встали на ступенях лестницы. Бирюза поднялась на самый верх.

— Сегодня великий день! — торжественно произнесла она. Сегодня все вы присутствуете при заключении брака между наследным принцем Малахитом и девицей Агат, благороднорожденной во втором поколении. Каждый из вас должен поклясться, что он с честью выполнит все обязанности свидетеля на свадьбе королевского Дома. Отныне, кто бы ни спросил вас, вы должны отвечать, что брак заключен на сороковой день от начала лета в году восемьсот восьмом от начала царствования Великого Малахита, и вы должны заверять всех и каждого, что брак был заключен принцем и девицею добровольно, без принуждения, а равно, что нет и не было причин, по которым брак этот не мог быть заключен. Если же кто-то не может поклясться, пусть объявит об этом сейчас.

Никто не вышел.

Никто даже не шелохнулся.

И тогда, выдержав минутную паузу, Бирюза спросила:

— Клянетесь?

— Клянемся, — тихо и сдержанно, подняв вверх руки с перстнями, ответили дворяне.

Бирюза спустилась на ступень ниже и снова встала между Павлом и его невестой.

— Сегодня, — она говорила, обращаясь только к нему, — мы вручаем тебе Агат. Думаешь ли ты, что она будет тебе доброй женой?

— Да, — ответил он.

— Хочешь ли ты взять ее в жены?

— Да.

— Берешь ли ты ее в жены?

— Да.

— Она твоя, — Бирюза отошла в сторону, и Павел оказался лицом к лицу со своей невестой. Теперь ему надо было только взять ее за руку. Это означало окончательное согласие. С поцелуями было покончено. Теперь они стали мужем и женой и обязаны были на людях скрывать свои чувства.

Они долго стояли на ступенях, взявшись за руки и глядя перед собой — словно скульптуры в музее восковых фигур. Дворяне неторопливо шли мимо, и каждый говорил слова поздравления. Потом они снова вышли на балкон и приветствовали толпу уже как муж и жена, а вечером, когда солнце висело уже совсем низко над землей, их провезли в открытой карете по всему Камнелоту и люди восторженно кричали, видя жениха и невесту.

В сумерках, когда старый Кремень, не считаясь ни с какими торжествами, растапливал в замке камины и зажигал свечи, состоялся Королевский брачный ужин.

Павла и Агат привели в королевские покои. Сначала они оказались в широкой комнате, где по стенам стояли диваны и кресла Это была приемная. Из этой комнаты вели две двери: в спальни будущих короля и королевы. А в центре комнаты стоял маленький круглый стол, накрытый на двоих.

Около получаса они ели в абсолютном молчании, а самые именитые и уважаемые дворяне смотрели, как они едят.

Наконец все закончилось. Павел и Агат разошлись по своим спальням. Около получаса будущий король сидел в темноте, не раздеваясь, не зажигая свечей. Он ждал. Вскоре послышались три торжественных удара в дверь, и в спальню короля вошел Авантюрин. Он нес в руках круглый серебряный поднос, на котором лежал ключ с агатовым брелоком. Павел знал, что он получил ключ от Бирюзы, а та — от служанки, которая помогала Агат готовится ко сну.

Павел вышел из своей спальни и, пройдя через приемную на глазах у именитых и уважаемых дворян, отпер дверь в комнату невесты. Он вошел, дверь закрылась, свадебная церемония была окончена.

 

Глава 19 Раскрытое окно

Агат сидела на краю кровати и смотрела на него. На ней была длинная белая ночная рубашка и тонкий пеньюар, и ее трясло, как будто от холода, хотя в комнате было душно. Горели свечи, пылал огонь в камине, дрожали оранжевые отблески на пурпуре балдахина, дрожала тонкая рука, которой Агат опиралась о ложе.

— Привет, — сказал Павел. — Ну, как ты? Мерзнешь?

— Нет. Здесь весь день топили камин.

— Тогда давай откроем окно?

— Давай.

Павел обошел кровать и отодвинул щеколду на высоком окне. Рама нехотя подалась и распахнулась с легким хрустом. Жалобно звякнули небольшие стекла. В лицо Павлу ударил холодный свежий ветер.

— Как же здесь хорошо! — Агат встала с кровати и тоже подошла к окну.

Огромная луна освещала давно отцветший яблоневый сад. Темные листья деревьев под ветром иногда поворачивались к небу светлой своей стороной и одаривали луну серебром. Клокастые легкие облака были разбросаны по небу, словно спутанные котенком мотки шерсти. Павел поднял голову и посмотрел вверх: из-за дворца наползала на небо огромная черная туча. Ударил ветер. Он бил раз за разом, будто хотел принудить деревья поклонится ее величеству туче. Деревья сердились. Они отвечали ветру ропотом, похожим на шум от пересыпаемой из банки в банку крупы.

Агат стояла у окна, потрясенная этим зрелищем, оглушенная шумом ветра, опьяненная предгрозовым воздухом. Она подняла руки, словно собираясь взлететь, и хотела что-то сказать, но захлебнулась порывом ветра.

Туча закрыла небо, закрыла луну, прибрала к рукам своих клочковатых неопрятных родственников. Блеснули молнии. Не одна, а пять молний! Четыре из них рванулись от неба к земле, а пятая улеглась на них, как ложились восточные государи на плечи своих рабов. Агат вскрикнула от страха, и крик ее был заглушен ревом грома. Гром ревел так, словно был огромным смертельно раненым зверем. Агат спрятала лицо на груди у Павла. Он обнял ее за плечи и понял, как же сильно она замерзла в тонкой рубашке у открытого окна. Павел захлопнул раму, задернул штору, и в комнате стало темно. Свечи задул ветер, дрова в камине уже едва тлели, и молнии сквозь бархат штор казались лишь слабыми отблесками.

Он отнес ее на кровать и завернул в одеяло, так что виднелся в белых складках лишь кончик носа, да торчал наружу локон волос.

Он лег рядом, приподнялся на локте и сказал:

— Ну, рассказывай! — Паша пытался выглядеть спокойным, но его все равно немного трясло от волнения.

— О чем? — не поняла она.

— Как прошел сегодня твой день? Я же почти ничего не знаю о том, что ты пережила. Я всю голову сломал: что ты еще там выдумала?

Агат рассмеялась:

— Вот уж не думала, что ты собираешься со мной разговаривать.

— А почему нет? Мне ведь интересно.

— Ну слушай, — Агат завозилась в своем коконе, пытаясь устроиться поудобнее. — Я вчера так и не смогла уснуть. Лежала, смотрела в окно, потом встало солнце и стали вопить птицы. Знаешь, я думала, что они по утрам поют, а оказалось — вопят. Громко-громко. А ты спал?

— А я спал.

— Ну надо же! Потом меня подняли, стали одевать, и тут мне захотелось спать. Меня причесывают, пудрят, а я зеваю…

Голос Агат становился все тише, она зевала, недоговаривая слова, потом начала бормотать что-то тихо и бессвязно и, наконец, уснула сладким и спокойным сном. Павел долго смотрел на нее, а потом, когда и угли в камине погасли, и нельзя было ничего уже разглядеть, он уснул тоже.

Павел проснулся, когда Агат еще спала. Он отодвинул шторы, раскрыл окно, и в комнату робко и несмело втекло раннее летнее утро.

Будущий король смотрел на сад. Там, за садом и чуть в стороне от него лежал каньон Источник камней. Ветер уже истратил все свои силы, но по-прежнему был влажным и прохладным. Небо было блеклым, словно дождь смыл с него краски. Ничто не отвлекало Павла от мыслей, и только каньон манил, тянул к себе, словно огромный магнит. Павел остался на месте, и тогда каньон пришел к нему. Что-то раздвигалось и переворачивалось, что-то пело и смеялось, и Павел жил обещанием чего-то доброго и волшебного. Он впервые притягивал себе камень, и был удивлен и восхищен, когда увидел перед собой на подоконнике малахит. Камень был неширок, а в высоту был равен расстоянию от кончиков пальцев до локтя. Прекрасная женщина жила в этом камне. Павел видел: вот она выходит из воды, вот наклоняет набок голову, отжимая руками воду из промокших волос. И одна ее нога опирается только на носок, и малахитовые темные и светлые волны текут по ее волосам…

И ее лицо — лицо Агат.

И ее лицо — лицо Азурит, жены первого, Великого Малахита.

Смарагд узнал бы в ней Малахитовую Купальщицу, разбитую Алмазником. Но Смарагд был мертв…

 

Глава 20 Коронация

Темное облако, похожее на ватное одеяло, лежало над землей. Между облаком и горизонтом небо было золотым. Садилось солнце.

Павел был один.

Он провел с Агат два чудесных дня, а теперь ее снова увели — жену наследника готовили к его коронации.

Павел смотрел на небо, на закат, на темные листья сада, на малахитовую Купальщицу, и снова на сад. В руках он вертел тот самый перстень, благодаря которому стал наследником престола. Перстень был странным. Крупный, красивый, идеально отполированный малахит с высеченной на нем королевской короной был помещен в оправу из дешевенького сплава. Откуда здесь взялся дешевый сплав? Малахиту проще было бы обратиться к мастерам Златограда за золотом или платиной. Да что там проще? Здесь все всегда именно так и делали. И потом, сколько помнил себя маленький Павел, перстень этот выглядел совсем не так. Камень был тусклым, со множеством мелких царапин, и короны на нем не было. Рисунок не мог прятаться внутри камня — это фантастика и бред. Это ведь не водяной знак, не молоком написанное письмо. Камень это камень, у него своя природа, у него свои законы.

Так может, это он сам, пользуясь открывшейся у него силой, стараясь убедить дворян в своем праве на престол и не задумываясь об этом, машинально создал из старого, никуда не годного перстня вот этот новый?

Но тогда откуда появился на перстне рисунок, в точности совпадающий с рисунком, высеченном на перстне Великого Малахита, который Авантюрин показал Павлу только вчера? И вообще, кто сказал, что перстней было два?

Да и черт с ним! — со злостью решил Павел и надел перстень на палец, твердо решив после коронации заказать для него новую оправу.

Следующий день был невыносимо жарок. На ясном, выцветшем небе сияло огромное солнце. Одуряюще пахли травы. Жужжали, стрекотали и звенели в воздухе тысячи насекомых. Птицы умолкли, прячась от зноя в ветвях деревьев.

Высокие сапоги и бархатный костюм сводили Павла с ума. От жары и волнения он был близок к обмороку и все время просил слуг принести ему воды.

Окруженный толпой придворных будущий король спустился вниз по парадной лестнице. Во дворе его ждал главный конюший — крепкий рыжий бородач с Кинесса. Огромная в ярких веснушках лапа держала под уздцы высокого тонконогого жеребца. Конь был ослепительно бел, так что солнце, отражаясь от его шкуры, больно било в глаза. Окруженный множеством людей, конь нервно перебирал ногами и несколько десятков золоченых нитей, привязанных к седлу, постукивали его по брюху. Нити были унизаны благородными камнями, каждый из которых напоминал о старинном дворянском роде.

Павел вскочил в инкрустированное малахитами седло, взялся рукой за узду, украшенную агатами, похлопал коня по шее и прошептал ему: «Ты умница, Эксцельсиор».

Медленно и степенно наследник престола выехал со двора. Глухо постукивали копыта по раскаленному солнцем камню мостовой, слегка позвякивала упряжь, бились друг о друга небольшие камешки. За воротами дворца вдоль дороги теснились толпы народа.

Павел знал, что они пришли сюда не только посмотреть на него. По древней традиции за наследником и свитой шли слуги с подносами, на которых лежали камни будущего короля и его жены. Слуги кидали камни горстями направо и налево, и люди бросались поднимать их, устраивая драки: камней на всех не хватало. Павлу показался варварским этот обычай, но Бирюза уверила его, что простолюдины любят подраться и любят потом хвастать своими трофеями и увечьями, полученными в схватке.

Павел знал, что ему нельзя сейчас оборачиваться назад. Он мог только слушать, и с ужасом отмечал, что шум и крики позади процессии становятся все сильнее. Люди, стоящие впереди, тоже начали волноваться. Видимо, по рядам прошел слух, что камней осталось мало, и на всех их не хватит.

Старая бабка, стоящая в первом ряду, глянула Павлу прямо в глаза и крикнула:

— Что это за король?! Даже в кранасию и то прибыли от него нет.

Павел нахмурил брови. Ему стало так обидно, а ведь он сделал ровно столько малахитовых шариков, сколько просили у него придворные. И тогда Малахит сделал то, чего не делал до него ни один правитель. Он слегка наклонился вправо и махнул рукой. Оторопевшие люди, не поняв сразу, что он делает, даже отшатнулись назад. Бабка, кричавшая ему обидные слова, взвизгнула и замахнулась на Павла клюкой. Но потом вдруг все поняли, что и он тоже разбрасывает камни. Зеленые шарики малахита текли из его перчатки нескончаемым потоком и ложились к ногам людей, как ложится на землю первый снег. Павел переменил руку и начал сыпать камни слева. Люди опешили. Широко открыв глаза, они смотрели на это чудо. Драки больше не было. Те, кто стоял в первом ряду, почтительно опускались на колени и, зачерпнув горсть камней, раздавали по камешку людям, стоящим сзади. Камней было так много, что хватило каждому, и даже после коронации мальчишки находили в пыли и меж камнями мостовой зеленые шарики малахита.

Весть о небывалой щедрости короля обогнала медлительную процессию, и когда Павел выехал на площадь Источника камней, толпа встретила его восторженным ревом.

Будущий король поднялся по ступеням старинного каменного помоста, устеленного коврами. Там, на помосте, стояла Агат.

Площадь Источника камней лежала на окраине города. Домов за ней уже не было. Только скалы и узкая расселина, ведущая к каньону.

На фоне бурых скал и багровых ковров Агат казалась солнечным лучом. Затянутая в узкое платье из золотой парчи, неподвижная, она была похожа не на женщину, а на статую. Павел подошел к жене, и статуя ожила. С поклоном она протянула ему тонкий золотой обруч, украшенный зеленым камнем.

— Я признала тебя мужем. Я обещала слушаться тебя во всем, как главного в семье. Теперь я первая признаю тебя королем и обещаю слушаться тебя, как главного в государстве, — сказала она громко, и замершая в ожидании площадь услышала каждое слово Агат.

Тонкий обруч опустился на голову Павла. Он повернулся к толпе, увидел тысячи глаз и понял, что они ждут чуда, они ждут праздника, они ждут чего-то такого, о чем можно будет говорить и спорить долгие месяцы, и о чем можно будет рассказать детям и внукам. Он мог дать им это чудо.

Зеленый туман спустился на землю. Солнце, такое яркое и безжалостное минуту назад, померкло. Земля задрожала под ногами у людей. Павел чувствовал, что взлетает. Он брал энергию у этих ждущих чуда людей и отдавал ее камню. Кто-то вскрикнул, испугавшись, но Павел Малахит простер руки и крикнул:

— Не бойтесь! Смотрите!

И медленно, одна за другой, словно из-под земли, поднялись под ногами у людей, стоявших ближе всего к помосту, десять малахитовых плит. И следы их ног остались впечатаны в плоть зеленого камня.

Ахнула свита, стоявшая по бокам помоста. А люди на площади взорвались ликующим ревом.

Они все еще шумели, все еще обсуждали увиденное, когда Агат сказала:

— Ты коронован людьми, теперь тебя должны принять камни. Я благословляю тебя на путь к Источнику.

Обеими руками она взяла его за голову и поцеловала в лоб, и от ее дыхания запотела зеленая звезда, сияющая в короне Малахита.

 

Глава 21 Источник камней

В день, когда Павла короновали, с Аделаидой случилось чудо. Почти целый месяц прошел после того, как ее с инфарктом доставили в больницу, и уже две недели, как ее перевели из интенсивной терапии в обычную палату.

Женщина на соседней кровати все время что-то говорила — долго и громко. Скорее всего, ругала правительство. Но Аделаида ее не слышала. Положив руку под голову, она думала, глядя на больничный потолок, покрытый трещинами и желтыми подтеками. Аделаиде было очень стыдно перед Ириной. Племянница бегала к ней в больницу каждый день, носила в термосе домашний суп и в тарелках, замотанных полотенцем, — котлеты. Она сильно постарела и осунулась, перестала следить за собой и часто плакала, но в душе не желала смириться с окончательной потерей сына.

Сначала Ирина смотрела на Аделаиду с надеждой — думала, что та очнется и скажет, где ее мальчик. Но придя в себя, Аделаида ответила, что ничего не знает, кроме того, что уже говорила.

«Если я скажу о Столбе, — думала она сейчас, — меня повезут в психушку. Что ж — дело ясное. Старая бабка, да после инфаркта — крыша уехала… Никто ведь не поедет в самом деле на кладбище. Да без меня они все равно ничего не найдут.» И она решила, что дождется выписки, а уже потом попросит Ирину съездить с ней на могилку матери. А там все объяснит, и тут же покажет.

Обычно после таких рассуждений она, успокоенная, тут же засыпала, но в этот раз нахлынули воспоминания…

Она вспомнила маму. Сначала такой, какой показывал ее шар, а потом донесся откуда-то запах вкусной еды, послышалось шуршание юбки и позвякивание украшений, и вспомнилось вдруг мамино лицо — настоящее, не такое, каким оно казалось сквозь хрусталь. Тоска по маме захватило все существо Аделаиды, она всхлипнула, захлебнувшись нечаянными слезами, и вдруг почувствовала себя плохо. Закружилась, погружаясь в туман, больничная палата, все потемнело вокруг и Аделаида оказалась в сумрачном коридоре. Коридор был узким, его стены были сложены из бурых больших камней. Испуганная, она обернулась по сторонам, и увидела за собой такой же столб, какой был на кладбище, только цвет столба был другим.

«Неужели?» — спросила она себя и заторопилась вперед — скорее выйти из этих стен и увидеть над собой родное небо. Но первый же шаг дался Аделаиде с трудом. Сердце будто сжала холодная рука. Со вторым шагом стало еще хуже. Аделаида сделала третий и поняла, что четвертый станет последним. Она не понимала, почему так происходит, но столб не хотел отпускать ее от себя. Получалось, что она может побывать на родине только так — не выходя из темного непонятного коридора. Надо было возвращаться домой, как ни тяжело далось ей это решение. Она шагнула в красное мерцание Столба Живой Жизни.

Аделаида с трудом выбралась из пещерки под корнями сосны и поплелась к шоссе, потом пошла по обочине. Сердце болело, и она держалась рукой за грудь. Фуры проезжали мимо Аделаиды, обдавая горячим ветром. Один раз она упала и встала только потому, что увидела впереди пост ГАИ. Инспектор вызвал скорую, едва увидел ее — пожилую, плачущую, грязную, одетую в одну только рваную ночнушку.

Когда Ирина приехала в больницу, Аделаида жалобно сказала ей:

— Ты только не отдавай меня в психушку…

И ей самой было ясно, что никому она ничего не скажет — так страшно было в конце жизни было угодить в тоскливые, изъеденные грибком корпуса психиатрической лечебницы.

Жара достигла своего апогея. Павел смотрел на скалы и темную полосу ущелья между ними, и ему казалось, что камни колышутся, поднимаемые от земли потоками горячего воздуха. Он дошел до расщелины и с минуту простоял меж двух высоких скал неподвижно: здесь было прохладно и немного сыро, и король, облаченный в кожу и бархат, почувствовал облегчение.

Высокие скалы поднимались по обеим сторонам двумя отвесными стенами, и Павлу казалось, что они смыкаются там, в вышине. Почему-то вдруг подумалось, что сейчас они начнут сдвигаться, подобно Сцилле и Харибде, и король пошел вперед. Сначала дорога была ровной, потом Павел начал спотыкаться о мелкие камешки, а потом путь ему перегородил небольшой завал. Он начал перебираться по камням, и они угрожающе зашатались под его весом. Он хватался за неровные острые края и ломал ногти, пытаясь удержать в равновесии всю эту шаткую конструкцию. Наконец завал кончился, а вместе с ним кончилась и расщелина.

Павел вышел на край обрыва.

Перед ним в окружении скал лежала широкая долина. День уже близился к вечеру и солнце заливало ее мягким светом. Казалось, будто в большую чашу налит крепкий красно-коричневый чай. Вся долина была усыпана скалами и валунами. Горы, обрамлявшие ее, зияли многочисленными пещерами. На одной из скал слева от себя король увидел отвесную стену цитадели Камнелота.

Павел долго смотрел вниз, пытаясь определить, куда он должен идти, и что должен делать в этой долине.

Спуск, ведущий туда, оказался довольно крутым. Павел бежал, и маленькие камешки скользили у него под ногами.

Если сверху долина казалась просторной, то спустившись, он попал в лабиринт из валунов: песчаник, известняк, мрамор, гранит. И только потом Павел понял, что валуны обозначают едва заметную тропу, которая ведет вглубь каньона. Он пошел по тропе, то теряя ее, то находя вновь. Наконец он оказался на неширокой площадке, устланной тонким слоем мягкой желтой пыли. Прямо перед ними возвышалась глыба песчаника. Казалось, когда-то давно кто-то вырубил в ней ступени и — на небольшом расстоянии от земли — сиденье. За этим валуном возвышался камень побольше. Он был высоким, покатым, вытянутым в длину и был увенчан крупными широкими зубцами.

Глыба песчаника была похожа на примитивный и древний трон, и Павел решил сесть на него.

Камень был теплым, почти горячим, спинка трона оказалась неудобной, острый выступ на сиденье мешал сидеть, и король хотел уже встать, но тут затряслась земля. Сначала он подумал, что вместе с троном опускается вниз, но оказалось, что огромный валун позади него поднимался вверх. Каждое движение валуна сопровождалось грохотом камней. Павлу показалось, что где-то далеко сошла лавина. Камень медленно плыл вокруг трона из песчаника, и наконец остановился. Грохот замер, осталось только эхо, похожее на раскат далекого грома, да ссыпались откуда-то время от времени небольшие камешки. Павел увидел, что прямо на него смотрят красивые черные глаза. Валун был живым существом.

Покатый, словно холм, камень стоял на четырех коротких ногах, похожих на слоновьи. С одной стороны у него плавно, как у крокодила, начинался хвост, с другой тело так же плавно переходило в небольшую плоскую голову. На спине в два ряда шли плоские пятиугольные пластины.

Плечо чудовища было совсем близко. Черные, желтые и светло-серые штрихи складывались, слегка поблескивая, в сотни узоров. Павел не смог побороть искушение и потрогал каменное плечо. Оно было гладким и теплым. Но это не было тепло камня, раскаленного солнцем. И Павел представил что там, под каменной шкурой, бьется сердце, и разгоняет что-то, похожее на кровь, и стремясь проникнуть в каждую клеточку организма, эта странная кровь дает телу тепло.

— Здравствуй, новый король, — медленно проговорило чудовище. Для Павла звуки не сразу сложились в слова — когда существо говорило, во рту его будто перекатывались камни.

— Добрый вечер, — ответил Павел.

— Что ж, поговорим? — спросил Камень.

— Поговорим.

— Сначала я расскажу.

— Да, конечно.

— Давным-давно кто-то создал землю и все, что ни есть на земле. Мы, камни-ящеры, змеи-металлы, деревья, звери, птицы и прочие заселяли ее. Огромные стада моих собратьев ходили по этой стране. Но мы не были бессмертны. Сестры мои и братья умирали, а я жил. И я стал чувствовать груз на своей спине. Сначала я подумал, что обрастаю камнями и в один прекрасный момент не смогу встать из-за их веса. Но моя прекрасная жена — она была умнее меня — сказала, что это не тот груз. Это ответственность за равновесие вещей, говорила она. Смотри, наши собратья — деревья, звери, вода, металлы, травы, огонь — все умирают, но из каждого племени остаются пары, и это неспроста. Именно мы, последние живые, должны держать этот мир, оставить его таким, как есть, неповторимым, оставить жизнь не только зверю и птице, но и камню.

А потом откуда-то появились люди — голые и тонкие, словно ужи, со слабыми руками и бессмысленными глазами. Ни речь не отличала их, ни умение обезопасить себя от зверей более сильных. Что ж, подумал я, может быть, в этом и есть смысл моей жизни — взять что-то столь бесполезное, как человек, и вдохнуть в него силу и рассудок, и умение работать, и способность понимать красоту. Кто-то создал меня, что-то создам я, нечто создаст человек. А без этого мир разрушится.

Ты будешь созидать?

— Да, — ответил Павел.

— Хорошо. Вот с этим я создал человека-камня. Человека, в котором желание творчества и возможность творчества слиты воедино. Ты видел, они создают не только полезные вещи. Они любят вещи красивые. Они любуются камнями…

Я люблю их, и хочу, чтобы ты знал об этом и любил их тоже. Я говорю об этом каждому из королей, быть может, уподобляясь тем самым суетливому родителю, который хочет, чтобы дочь его, выходя замуж, была счастлива. Но наставлениями или угрозами никогда ничего нельзя добиться. Свадьба сыграна и ты уже ни за что не отвечаешь… Но, может быть, когда-нибудь, раз или два, ты вспомнишь мои слова.

Вот и все, что я хотел тебе сказать. Теперь пойдем, я провожу тебя к замку. И знай, ты можешь приходить ко мне за помощью или советом в любое время.

Они шли по тропе, Павел был серьезен и сосредоточен. Он обдумывал то, что услышал, а потом вдруг вспомнил об одной важной вещи и сказал:

— Мне кажется, что я недавно видел камни, очень похожие на пластины на вашей спине — плоские и пятиугольные, только другого цвета. Может быть, открылась могила одного из ваших братьев? Может быть, нужно что-то сделать?

Камень остановился.

— Что? — спросил он, — Где? Когда? Как?

Павел начал рассказывать про Малышневку и про камни, которым в ней поклонялись.

— Нет, — ответил его спутник печально, и прозрачный зеленый изумруд выкатился из черного гагатового глаза, — это не мертвый камень. Теперь я знаю, куда она пропала — моя жена. А ты, король, теперь будешь знать тайну этой деревни. Живой амазонит останавливает время. Значит, они заманили ее в яму и закопали ее.

— Кто закопал? — Павел почувствовал ужас от того, что кого-то можно было закопать живьем.

— Дети. А она пошла. Она была доброй и всегда очень любила человеческих детей. Вот куда она пропала.

— Я попытаюсь ее освободить. Ведь она жива?

— Да, она жива.

— Так я попробую?

— Мне бы очень хотелось на это надеяться. Но я не смогу тебе помочь — разве только советом. Видишь ли, за последние несколько сотен лет люди брали из этого источника слишком много камней. Стены стали такими крутыми, что мне теперь не выбраться отсюда. Да и она вряд ли сможет спуститься… Ничего не обещай мне, но, если хочешь, попробуй. Я буду тебе благодарен, молодой король.

Павел поднимался по склону уже в сумерках, и ущелье показалось ему еще более мрачным. Серый свет еще проникал сюда, когда он перебирался через завал, а потом стемнело совсем. Павел благодарил бога за то, что здесь всего одна дорога. Он вел рукой по стене, чтобы не потерять направление, не закрутиться и не выйти опять к долине Источника камней. Путь показался ему бесконечным, он ободрал ладонь, и чувствовал, как из нее сочится кровь. И вдруг вдали в непроглядной темноте он увидел золотой штрих. Он не понял сначала, что это: рисунок на скале или странное пламя, которое не колышется и не мерцает. Павел оторвал руку от стены и пошел к этому странному свету, к золотому лепестку, к горящему клинку. А потом вдруг оказалось, что это платье из золотой парчи, что это она, его Агат, ждет его у выхода из ущелья и в руках у нее горит, мерцая и потрескивая, факел.

Павел вышел на площадь и, ослепленный светом факелов, поднялся на помост. Что-то гудело и волновалось у него под ногами. «Это люди, они не разошлись, ждут меня», — с удивлением подумал король.

— Камни приняли короля! — прозвенел слева громкий голос Агат, и толпа разразилась восторженными криками. К помосту подвели коня, Павел сел в седло, протянул руку жене и усадил ее впереди.

Когда они отъехали от площади, и подданные не могли больше видеть их в темноте, Агат прижалась к нему, поцеловала и сказала:

— Я так рада, что ты вернулся. Я очень за тебя боялась…

— А что, были случаи, когда короли не возвращались?

— Нет, но были случаи, когда они предпочитали туда не ходить.