Глава 1 Крысеныш-Веточка

Ноябрь. По стеклу, оставляя грязные разводы, стекают капли дождя. Краска на оконной раме растрескалась, а на внешней ее стороне и вовсе слезает клоками, так что рама кажется гнилой и серой, как этот короткий день. Окна выходят на широкую людную улицу, но боже, как тут грязно! Даже первые снежинки спускаются с небес уже покрытые серым налетом. Под окном на газоне рассыпана всякая полусгнившая дрянь. Каждое утро появляется на улице дворничиха. Она средних лет, в изношенных высоких ботинках, тянучках, облегающих ее тонкие костлявые ноги, старой кожаной коричневой куртке с отсутствующими на рукавах пуговицами и такой широкой меховой шапке, что в дождь она может служить зонтом для трех таких дворничих. Каждое утро Золотко видит, как женщина стоит под окном, опершись на метлу с длинной деревянной ручкой, и болтает с разными тетками, а мусора не становится меньше. Он растет на этом газоне вместо цветов.

Золотко поворачивается и смотрит в комнату. Серый цвет преследует ее и здесь. Серые обои, покрывала и занавески. Обивка дивана тоже серая. Ее, конечно, спрашивают, чего бы она хотела, но каждый раз Золотко упрямо говорит, что ее все устраивает. В конце концов, здесь мама.

Маме часто бывает очень грустно, но она старается не подавать виду. Ради меня, думает Золотко.

Они не могут вернуться домой. Вернувшись, они попадут в Малышневку. Маме станет плохо, возможно, она умрет, а для Золотко Малышневка станет такой же тюрьмой, как и эта. Она боится потерять маму и поэтому каждый день делает что-то для Берковского: брошку, браслет, цепочку, кулон или серьги. Иногда статуэтку.

Золотко боится, каждую минуту боится, потому что любит маму особой, щемящей любовью. Такой, от которой перехватывает дыхание. Такой, при которой мысль о потере невозможна.

Берковский поддерживает в ней тревогу и делает это с удовольствием. Золотко и сама понимает, что грусть и страх взрослят ее, и работы ее становятся более взрослыми, более зрелыми. Они притягивают, как притягивает людей все, что связано с человеческой болью, страхом, страданием. Люди охотно платят за них.

Золотко опять смотрит в окно. Через дорогу, уворачиваясь от машин, перебегают мальчишки. Их четверо, на том, что бежит последним, куртка грязна и изорвана, а шапка надета криво — на одно ухо. Сначала ей кажется, что это Крысеныш. Но откуда ему тут взяться? Она долго смотрит вслед убегающим мальчишкам, а потом скрывается в комнате. Садится на диван, принимается за работу. Негромко и медленно, почти по складам, Анис читает ей вслух сказки. Золотко любит слушать сказки и не любит смотреть телевизор, к которому мама начинает привязываться, как к другу. Сегодня девочка чувствует в себе силы вытянуть из Источника металлов достаточно золота и создать небольшую скульптуру. Она слушает знакомую историю и пытается придумать счастливую Золушку: одна туфелька уже на ноге, вторая наполовину вынута из кармана фартука. Но перед глазами совсем другая девушка: плечи опущены, спина уставшая, платок сполз на глаза, прядь спутанных волос выбилась из-под него, в руках — недочищенная картофелина, между коленями зажат котелок.

Грустно. Серо.

Дома из кирпичей, а кирпичи — это каменные выкидыши.

Грустно. Холодно и душно.

Золотко не знала, что мальчика зовут не Крысеныш. Он вспомнил свое имя в тот день, когда предал ее.

Когда закончились слезы, когда закончились силы, когда отболела самая резкая боль, он открыл глаза и увидел в траве тяжелую, крупную, загустевшую уже каплю крови. Веки опухли, заплаканные глаза видели нечетко, и Веточка протянул вперед дрожащую руку — он хотел убедиться, что кровь не мерещится ему. Рука тоже была перепачкана густым, ярко-красным. Мальчик почувствовал ужас. Он вскочил, стал стряхивать с руки красную засохшую корку и тут вдруг понял, что это просто земляника. Холмик между кустами, за которыми он прятался, был усыпан переспелой земляникой. Чтобы убедиться окончательно, он лизнул ладонь и почувствовал на губах знакомый горьковато-сладкий вкус. Сердце успокоилось и замерло в груди, утих шум в ушах, стало слышно, как поднимающийся ветер треплет высокие кроны сосен. Порывы его становились все сильнее, заволновались кусты, за которыми сидел мальчишка, приникла к земле трава перед землянкой. В траве лежала перевернутая корзинка, ручка ее, отломленная и раздавленная в щепы тяжелой ногой, валялась чуть поодаль. Рядом с корзинкой сидела Липа. Она ритмично покачивалась и держалась за горло. Настоящая, не земляничная кровь застыла на ее пальцах. Чуть дальше лежала Бронза. Крысенышу уже приходилось видеть мертвых, а Веточке было страшно, но он все же пошел посмотреть.

Бронза показалась мальчику очень худой. Ее крупный, мясистый нос стал вдруг острым и тонким, лицо побледнело, обозначились скулы. Подхваченная ветром прядь седых волос била старуху по глазам. Голова бессильно перекатилась на бок, и прямо под щекой на плече растекалась, пропитывая рубаху, кровь.

Крови было много, и Веточка застыл от испуга над распростертым телом.

Сзади подошла Липа, но он был так заворожен видом безжизненного тела, что вздрогнул от испуга, когда она дотронулась рукой до его плеча.

Липа была очень слаба. Рука ее, которой она опиралась на клюку, дрожала от напряжения, ноги едва держали, и для того чтобы опуститься на колени рядом с Бронзой, знахарке пришлось вцепиться в рукав Веточкиной куртки.

Она приложила ухо к груди старухи, провела пальцами по ее шее, подняла веки и вгляделась в глаза. Потом зачем-то пошелестела в воздухе мешочком, набитым сухими травами, и только после этого расстегнула рубаху и осмотрела рану. Веточка с отвращением смотрел, как она запускает палец в отверстие, оставленное оружием чужаков, и чувствовал тупую боль в собственной груди, будто это его рану тревожат скрюченные старческие пальцы.

— Жива, — сказала Липа наконец. — Но очень слаба. Кусочек железа попал в плечо и остался внутри. Надо развести здесь костер и нагреть воды. Может быть, я смогу ей помочь.

Веточка принес дрова. Он сбегал за котелком и набрал в ручье воды. Потом сотни раз — вниз-вверх по ступеням — мальчишка бегал в землянку за травами, за ножами, за мисками и чистыми тряпицами. Он весь отдался этому сладостному занятию — тупому исполнению чужих приказов, ни о чем не думал и начал чувствовать себя лучше.

Близко к Бронзе Липа его не подпускала. Он видел, как знахарка деловито колдует над телом старухи, как греет в огне костра нож. Потом услышал слабый крик, который сменился тихим, непрерывным стоном. Окровавленный нож полетел в траву, Липа забормотала заговоры, принялась втирать в рану мазь, лила Бронзе в рот отвар, и бормотала все громче и ритмичней. Веточка смотрел на это из-за куста. Он волновался и от волнения одну за другой запихивал в рот крупные земляничины. Мальчишка ел неряшливо, не обращая внимания на то, как он ест, и в уголках его рта коркой застывал багрово-красный земляничный сок.

Стих ветер. Солнце, готовясь спать, расстелило на верхушках сосен золотую перину. Умолкли насекомые, и только трели птиц отчетливо и ярко звенели над вечерним лесом.

Липа укрыла Бронзу овечьей шкурой, сама легла рядом на спину, вытянула руки вдоль тела и лежала так, не шевелясь.

Веточка подождал немного, потом подошел посмотреть. Обе женщины спали. Они дышали ровно и глубоко. Пламя костра лизало днище котелка, в котором кипел отвар. Густой белый пар поднимался над бурлящей водой и, отлетев от костра и еще не успев рассеяться, окутывал старух. Веточка принюхался и счастливо улыбнулся. Пар пах счастьем, покоем, тишиной. Мальчику захотелось спать, но он знал, что должен сделать очень важное дело. Веточка пошел прочь от землянки.

Он направлялся к усадьбе Алмазника. Небо впереди было еще светлым и застенчиво-розовым, а за спиной уже всходила первая бледная звезда. Каждый звук слышался теперь отчетливо, и еще издалека Веточка услышал беспокойное ржание коней и скрип тяжело груженых телег.

Из леса мальчишка следил за тем, как пять повозок медленно выезжали из Торговцов. По десяти небольших сундуков стояло на каждой телеге. А на первой с замиранием сердца Веточка увидел Золотко. Она показалась ему совсем маленькой и хрупкой. Может быть, все дело было в том, как сильно, по-детски, прижималась она к женщине, сидящей рядом, и светлые тонкие волосы девочки на темной ткани плаща казались светом, исходившим из материнской груди.

Сердце Веточки радостно забилось: значит все-таки они не во всем наврали, значит мама Золотко на самом деле была у них. И теперь, в плену, девочка казалась такой счастливой, что Веточка едва не заплакал. Но он все равно чувствовал себя обязанным выручить ее.

Телеги медленно двигались по дороге. Кони тащили их с трудом. Охраняли телеги только торговцы, из чужих здесь был один Берковский. Алмазник широко шагал рядом с ним. Оба глаз не спускали с Золотка. А она не смотрела ни на кого, кроме матери. Глядела ей прямо в глаза, проводила рукой по щеке, а потом прижималась к ней лицом и крепко-крепко обнимала, так что белые тонкие ручки белели еще сильнее.

Вскоре из-за деревьев показались вековые дубы и страшные стены Малышневки. Мокрая трава хлестала по высоким деревянным колесам телег, роса смывала с них пыль, собранную на дороге. Веточка со страхом смотрел, как обоз исчезает за высокими воротами. Но ему некуда было больше идти, и он пошел следом.

Он никогда не видел пальм, и эти странные деревья пугали его причудливыми, растворенными во тьме силуэтами. Он принял корабль за спящее чудовище и едва не закричал от страха. Потом лес поредел, и Веточка увидел странное, не похожее на свет факелов сияние. Торговцы снимали сундуки с телег и ставили их на площадку возле Малышки, пыль клубами вздымалась вверх и окутывала фигуры туманными облаками. Люди двигались медленно, их восточные халаты колебались в такт неторопливым движениям. Золотко здесь не было, не было и ее матери. Веточка подбирался все ближе и ближе. Его худенькую фигурку уже можно было различить за кустами, а он все тянул и тянул вверх шею, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь. За его спиной хрустнула ветка, и кровь от страха стукнула в голову, оглушив и ослепив мальчишку.

— Ты кто? — тихо спросил его кто-то тонким голоском.

Веточка обернулся и увидел желтолицую девочку с узкими черными глазами.

— Меня зовут Ветка Дуба. А кто ты?

— Я Огонек. Я здесь живу. А откуда взялся ты?

— Я ищу девочку. Ты не видела здесь девочку? Ее привезли на этих телегах.

— Я не видела. Я только сейчас проснулась. Но они часто привозят сюда детей.

— И что они с ними делают?

— Я не знаю. Их уводят в лабиринт — вот туда, за дверь.

— А почему…

Тут девочка вздрогнула, крепко схватила его за руку и потянула в лес. Он послушно побежал за ней, спотыкаясь, пытаясь рассмотреть в сгустившейся тьме хоть что-то кроме белого пятна ее длинной, до пят, рубахи.

В гуще леса дети сели на землю. Во тьме вокруг них что-то шуршало, посвистывало и щелкало. Кто-то застонал, потом засмеялся тихим нервным смехом. По спине Веточки побежали мурашки.

— Ты боишься? Не бойся, — сказала ему Огонек. На ее протянутой ладони расцвел маленький лепесток огня. Крысеныш увидел, что она сидит, подтянув колени к груди. Ее балахон был порван, и в прорехе виднелся бок, на котором даже в полутьме можно было пересчитать все косточки.

— Так что ты хотел спросить?

— Почему все так боятся Малышневки?

— Так ты ничего не знаешь? — по голосу девочки было ясно, что она расстроилась.

— Нет.

— Теперь ты будешь жить здесь. Если, конечно, не уйдешь через ту дверь.

— Почему?

— Ты умрешь у дубов. Тот, кто пробыл здесь долго, умирает там от боли.

— А что там, за дверью?

— Говорят, там другой мир, другая земля, другая страна. Я не знаю точно. Мало кто возвращался оттуда обратно. Но туда уходили многие мои друзья. Там не опаснее, чем здесь.

— А почему ты не ушла?

— Я не хочу туда. Я хочу домой.

Огонь взметнулся вверх и погас, и только потом Веточка понял, что она плачет, прижав к лицу ладони. Было слышно, как она всхлипывает и сморкается, потом в темноте блеснули ее глаза. Они были яркими, словно окна дома, в которых горит по свече. Этот свет разгорался, и вскоре ее глаза казались ему не окнами далекого дома, а двумя черными, глубокими колодцами, в которых отражаются огромные луны. Веточка боялся упасть на дно, утонуть в черноте, так, чтобы слегка поколебавшись над его головой, серебристая рябь вновь сложилась в холодную Луну. Он вскочил, и рука его взметнулась вверх, словно там должен был быть тяжелый ворот, или цепь с бадьей… Тревожно заохав, вылетела из ветвей птица.

— У тебя все будет хорошо, — сказал Веточка, и колодцы отпустили его, луны в них погасли. — Мне надо идти.

— Иди, — безучастно сказала Огонек, и осталась сидеть. Этот человечек оказался не тем, кто способен ее спасти. И тот красивый и взрослый, что приходил до него, тоже не спас…

Площадь у Малышки была пуста. Телеги стояли порожними, распряженные кони были привязаны к коновязи, громкие голоса слышались из двух ближних хижин. Фонарь над дверью горел неправильным, нетрепетным светом.

Веточка вошел в дверь и оказался в странном доме, в котором не было ничего, кроме коридоров. Потолок был низким и тяжелым. Впереди был хорошо освещенный проход, вбок уходили темные ответвления, из которых тянуло сыростью. Туда давно уже никто не ходил: на земле не было ни единого следа, и была навалена там сопревшая, подгнившая и слежавшаяся дрянь.

Столб Живой Жизни восхитил Веточку. Он шагнул в него без страха и оказался в другом мире. Из норки под корнями мертвой сосны мальчишка смотрел, как уносят последние сундуки, привезенные в Малышневку. Он пошел за торговцами, но те донесли сундуки до большой, закрытой со всех сторон повозки на черных колесах и исчезли. Дверь повозки распахнулась, внутри загорелся свет, и Веточка увидел там Золотко и ее маму. Алмазник и Берковский внесли сундуки внутрь, дверь захлопнулась, свет погас, и повозка умчалась прочь по черной дороге. Веточка остался один.

 

Глава 2 Окровавленный топор

Малышневка не казалась Веточке прекрасным местом. Он с тревогой смотрел на пиратский корабль, никогда не лазал на холм с его пещерами, вздрагивал от резких криков попугайчиков. Ему совсем не хотелось играть.

Поняв, что не сможет найти Золотко в том мире, он вернулся домой, в райскую тюрьму.

Жизнь на болотах многому научила Веточку. Он умел выполнять любую работу и добровольно взялся вести хозяйство. Мальчишка перестирал все белье, убрался в домах, где жили малыши, починил немногочисленные сломанные вещи. Он выпросил у Пирата иголку и нитку и зашил прореху на рубахе Огонек.

Сейчас он мел двор вокруг Малышки и в голове его медленно вертелись надоевшие за последние месяцы мысли.

Веточка вспоминал тот день, когда появился тут.

Стоя по ту сторону Столба Живой Жизни, по колено в холодной воде, он снял шапку — попрощался с Золотком навсегда. Ему хотелось лечь ничком в эту воду и утонуть… Но в следующий момент раздался слева нарастающий гул, что-то грохнуло, задребезжало, мимо пронеслась белая стена. Веточка не знал, что это было, но выглядело это точно как живая, колышущаяся, запачканная грязью белая стена. Он отшатнулся назад, споткнулся, начал падать, взмахнул руками, пытаясь удержать равновесие, и упал — в лабиринт.

Он вышел под небо Малышневки, и оно показалось ему таким же каменным потолком, как и то — возле Столба. Большая туча низко нависала над тропическим лесом, была серой, шершавой и близкой. Пруд отражал ее и казался серым камнем, поймавшим в плен корабль.

Веточка уснул у пруда, а утром увидел в нем свое отражение и отшатнулся. Он никогда не думал, что выглядит так. Сальные волосы облепили маленький острый череп. Лицо похудело и казалось серпом, потому что выдвинулись вперед лоб и острый подбородок, а глаза совсем не были видны. Он был чумазым, оборванным. От него дурно пахло.

Это был не Веточка, а Крысеныш, и даже мама, наверное, отказалась бы узнать в нем сына.

Мальчишка становился прежним постепенно. Мылся, чистился, чинил и стирал одежду.

Он смыл с себя Крысеныша, его запах, грязь, его мысли. Но даже работа не могла стереть крысенышевы воспоминания. Так стыдно, так стыдно было помнить… Но зато он теперь знал, как умер его отец. Крысеныш видел это в то время, когда работал в трактире Солода.

Днем он никому не был нужен, а потому время от времени уходил подальше, бежал через поля, перепрыгивал ручейки, только народившиеся и недолговечные, с жизнью, отпущенной лишь до лета. В лицо бил свежий воздух, пахнущий растаявшим уже снегом и, прочему-то, земляникой.

Однажды Крысеныш бежал долго-долго, так что увидел перед собой широкую реку и длинный мост. Он забежал на мост, постоял там немного, глядя на льдины, неторопливо проплывающие внизу, и бросая в них камешки. За мостом чернел лес. Крысеныш помнил его, он знал, что там должны быть брусника и клюква — крепкие, сладкие, из-под снега… Он почувствовал на губах горьковатый привкус и облизнулся, предвкушая.

Он был на болоте и щипал с кочки оставшуюся там ягоду, когда вдруг раздался сильный удар, и земля задрожала.

Тихо и осторожно Крысеныш пробрался в ту сторону, откуда послышался звук. На поляне рядом с поваленным деревом стоял с усталым видом человек средних лет. Крепкий, кряжистый, слегка сутулый и не очень высокий. Смутно знакомый. Он немного отдохнул, а потом взглянул на лежащее на земле дерево, и ветки стали отделяться от ствола сами собой. Затем ствол пополз по просеке, оставляя на земле еще одну уродливую борозду. Крысеныш заметил, что на опушке, прислоненный к пеньку, стоит топор и удивился: зачем топор Лесорубу?

Видимо, поваленное дерево было последним на сегодня. Проводив его до места, Лесоруб облегченно выдохнул и расправил плечи. Затем он взял топор и зашагал прочь, а лезвие ловило блики яркого, клонящегося к закату весеннего солнца.

Крысеныш тихонько пошел следом, хотя знал, что Солод скоро может его хватиться. Лес был таким тихим в этот час. Только шуршал подмерзший мох под сапогами, да чавкала грязь, когда Лесоруб наступал в лужи. Щеки горели от прохлады и свежего ветра, а телу было тепло, и Крысеныш чувствовал себя хорошо, как никогда.

Вскоре в лесу раздался топот копыт. Звук был удивительно громким, он отражался от голых стволов, от чистого неба, от льдинок, спрятавшихся от солнца под низкими ветками елей. Лесоруб замер, насторожился. Топот копыт слышался со стороны дороги, потом оттуда же послышались шаги и голоса. Мужчина осторожно двинулся вперед. Дорога была близко. Уже и Крысеныш видел открытое место и три расплывчатых силуэта. Конного не было — видимо, проехал мимо. Лесоруб притаился за кустом. Крысеныш видел его темную, широкую спину, лезвие топора. Видел и людей на дороге. Это были три пеших человека со шпагами и черными повязками на красных рукавах камзолов. Милиционеры. Они медленно шли по дороге, болтали и весело смеялись.

Зачем Лесорубу следить за ними?

А дальше произошло невероятное. Мужчина взревел, и рев его разнесся по лесу. Милиционеры вздрогнули от неожиданности, замерли, растерянно озираясь по сторонам, а он уже несся на них, вращая топором над головой, потом взмахнул, и темная кровь брызнула на лезвие. Первый был мертв. Второй махал руками, словно мечущиеся перед лицом ладони могли остановить железную махину топора. Третий пытался выдернуть из ножен шпагу, но она запуталась, застряла. Лесоруб медлил. Мальчику казалось, что он наслаждается этим страхом. Но вот он снова занес топор.

И тут же в воздухе свистнул нож. Короткий клинок лишь слегка вспорол рукав лесорубовой куртки, но тот вздрогнул и от неожиданности промахнулся. Топор пошел левее и отхватил кусок мяса с руки третьего милиционера. Кровь била из нее фонтаном, а тот все пытался вытащить из ножен шпагу.

Лесоруб обернулся. К нему на всем скаку приближался всадник. Конь хрипел, выпуская из ноздрей клубы пара. Грудь его казалась темным камнем, выпущенным из катапульты. Всадник целил в Лесоруба острием шпаги. И издалека тоже слышался топот копыт. К милиционерам на помощь спешил кто-то еще.

Глухо вскрикнув, Лесоруб бросился в лес. Всадник спрыгнул с коня и побежал за ним. К всаднику присоединился тот милиционер, что остался цел после нападения, а из-за поворота показались еще двое конных.

— Стоять! — закричал один из милиционеров, и Лесоруб бросил тяжелый, мешающий бежать топор. Крысеныш, испуганный и ошарашенный, скользящим, невидящим взглядом смотрел на все вокруг. Едва не коснувшись его, пронеслись мимо вооруженные люди. Страшный, с головой, похожей на расколотую бочку, лежал на дороге труп. Раненый лежал рядом и тело его сводила мучительная судорога. Деревья кололи угасающее небо деревянными иглами голых ветвей. Страшно и плотоядно храпели боевые кони. В двух шагах впереди лежал окровавленный топор. Кровь, такая живая и яркая сначала, темнела и густела на широком лезвии.

Крысенышу показалось, что раньше он уже видел такой топор, и даже часто — каждый день. Но тогда он не хотел верить, что темные пятна на нем — кровь. Он не хотел верить, потому что топор принадлежал его отцу!

Всплеснув руками, Веточка бросился в лес. Погоня была слышна издалека: и лесоруб, и преследователи ломились через кусты и бурелом, не разбирая дороги.

— Папа! Отец! — Веточка кричал изо всех сил, не понимая, что делает, но, к счастью для него, его не слышали ослепленные страхом и возбужденные азартом погони люди.

Они загнали Лесоруба в топь. Слепому было видно, что дальше дороги нет, но деваться ему было некуда. Он зашел в болото по пояс и начал тонуть. Наемники смотрели, как он погружается глубже и глубже. Но Лесоруб был упрямым человеком. Он нащупал рукой твердую кочку и стал подтягиваться вверх.

Веточка подбежал к болотцу в тот момент, когда отец уже опирался на колено. Но тут опять свистнул нож. Лезвие вошло точно в шею. Дернувшись от резкой боли Лесоруб качнулся назад, упал навзничь, болото приняло его мертвое тело и поглотило с довольным утробным звуком…

Все потемнело. Веточка сам будто погрузился в болото. Вокруг была только серо-зеленая жижа и холодные синие огни. Мимо него проплывали мертвецы. Они силились что-то сказать, но рты их были залеплены грязью. Они размыкали губы, но исторгали из ртов только грязные пузыри.

Мертвецы получили отца. Теперь они хотели получить сына. И Веточка побежал от них прочь. Он был маленьким и юрким, и ловко перелезал через поваленные деревья, а они были мертвы, и болото держало их — он сумел уйти.

— Вот щенок, зараза, — ругался милиционер, садясь на лошадь. — Ушел, сукин сын.

— Да ладно, — отвечал его товарищ. — Что тебе с того? Просто мальчишка.

Болотный туман понемногу рассеивался, и вместе с ним исчезал испуганный, истерзанный Веточка.

Крысеныш даже успел вернуться к хозяину вовремя.

Лицо отца — вот что мучило его теперь. Бессмысленные, жестокие глаза, рот, открытый так, будто Лесоруб собирался съесть что-нибудь особенно вкусное… Веточка видел его таким всего мгновение, и не знал — правдиво ли это ужасное воспоминание. Память говорила — да. Сердце отказывалось верить. Сердце помнило его другим. Ведь когда-то это был сильный человек, который помогал людям строить дома, брался за любую работу, и на праздниках плясал так, что в ужасе вздрагивали растущие за деревней сосны. Веточка оплакивал этого человека и ненавидел другого — того, кто научил его ненавидеть. От этих мыслей голова его раскалывалась пополам — ему казалось, еще немного, и он снова станет Крысенышем. Крысенышу было проще. Он жил сегодняшним днем, выше всего ценил собственную жизнь и с легкостью отказывался от любви.

Но Веточка держался изо всех сил. Он все еще ждал Золотко, и не мог представить, чтобы ее в день возвращения встретил тот, другой.

И поэтому он мёл, стирал, готовил, пел малышам песенки, укладывал их спать и старался не думать о страшном.

 

Глава 5 Гать

Не думать о страшном не получалось, потому что Веточка был убийцей. Веточка — не Крысёныш. Он теперь хорошо помнил тот день, о котором так надолго забыл.

В тот день он возвращался домой с покупками.

Покупок было немного — два каравая хлеба да мешочек сушеных яблок. Пустой бидон из-под молока болтался на боку. С неба валил мокрый мартовский снег. Веточка шел, время от времени сбегая с тропы поиграть. Сначала скатился с пригорка на куске коры. Потом влез на свое любимое дерево, ствол которого делился на три толстых сука, а между ними получалась широкая площадка, где очень удобно было сидеть. Мальчишка собрал снег, налипший на ветки, и стал играть в высельчанина, которого окружили милиционеры. Снежки, превратившиеся в тяжелые камни, летели в головы врагов. Врагами были кусты, и они тряслись от боли и страха, когда в них удавалось попасть. Конечно, мама сильно ругала его за такие игры, если он случайно о них проговаривался. Он и сам понимал, насколько опасны болота, и как важно здесь следовать тропе, но Веточка привык жить в окружении топи и не бояться. Пару раз случалось так, что он мог и не выбраться, но он почему-то всегда выбирался.

Снежки кончились, и мальчик достал из сумки краюху хлеба, которую Курочка дала ему с собой в дорогу. Он поел и уже собирался спуститься с дерева, когда увидел, что к тропе, прячась за кустами, подкрадывается мужчина. По рукаву, перехваченному черными лентами, Веточка узнал в нем милиционера.

Он замер у самой тропы, и мальчишке стало интересно, кого он ждёт. С дерева тропа была видна ему хорошо. Он раньше наемника заметил двух взрослых и ребенка, которые шли по ней. Снег медленно падал с неба крупными хлопьями. Снежинки оседали на золотых волосах, выбившихся из-под капюшона девочки. Она показалась Веточке удивительно красивой. Ей было страшно — она испугано смотрела по сторонам, и чуть что хватала за руку мужчину. Но он высвобождал свою ладонь: Веточка заметил, что за поясом у мужчины — длинный нож и латунная колотушка. Обеспокоенная женщина, которая шла сзади, придерживала девочку за плечи.

Милиционер заметил людей. Из-за куста, вжавшись в снег, он смотрел, как они идут по тропе, ведущей вглубь болот.

Наконец люди скрылись из глаз. Наемник встал и начал отряхивать от снега полушубок. В этот момент он увидел Веточку.

— Э! А ну-ка слезай с дерева! — крикнул милиционер. — Ты что тут делаешь?

Веточка послушно спрыгнул в снег. Наемник схватил его за шиворот и, ни о чем не спрашивая, поволок в лес — прочь от болота.

Они остановились на заснеженной поляне. Здесь было пусто, только снегири сидели на ветках рябины и время от времени роняли в снег яркие гроздья ягод. Потом послышался топот копыт и из-за деревьев на громадном рыжем жеребце выехал богато одетый человек. За ним скакали еще пятнадцать наемников — на лошадях похуже.

— Ну? — спросил главный.

— Они. Были здесь. Прошли по тропе. В болото, — в голосе милиционера были страх и неуверенность. Он боялся этого человека.

Главный натянул удила, конь под ним нервно заплясал. Тяжелый посох описал в воздухе дугу и опустился на плечо говорившего. Видимо, удар был сильным, но подчиненный не рискнул издать ни единого звука и всем своим видом выражал униженную покорность.

— Я что приказывал?! — крик эхом раздался в лесу. — Что я приказывал?!

— Задержать…

— А ты?

— Но я был один, господин Алмазник. А он — вооружен. Я послал к вам гонца! Я ждал что вы вот-вот прибудете!

— А-а! — Алмазник досадливо взмахнул рукой. — Куда они пошли? Да, и кто — это? — он указал на Веточку.

— Они пошли по тропе. Я покажу, куда. А этот… Болтался там, пока я следил за девчонкой. Зачем — не знаю. Я решил, что вы сами разберетесь.

— Ты кто? — спросил Алмазник, подъехав к Веточке так близко, что конь нависал над ним скалой.

— Так я, это, Веточка. Выселковский.

— Что делал в лесу?

— Так играл. — Веточка старательно прикидывался туповатым и радовался тому, что сумка с хлебом и бидон остались на дереве. Их трудно было бы объяснить.

— Потом сморю, — продолжал он, — дядька за кустом залег. Я притаился — высматриваю, чего это он. А там еще трое. Прям в болото пошли. Я замер — напугался чуть. Сижу на дереве — сморю. А потом дядька этот ваш меня усёк. Велел с ним идти, я и пошёл.

Веточка боялся. Он понимал, что все эти люди собираются идти по той тропе, и не мог этого допустить, потому что единственным местом, куда она вела, был его дом.

— Болота хорошо знаешь?

— Да, порядочно. Меня мамка по осени за клюквой гоняла. Брусники тоже набрать, грибов…

— Куда ведет та тропа?

— Так через болото. Дорогой-то кругом. Кто пеший — день хода. А через гать — полдня.

— Деревня там есть?

— Где? В болоте? В болоте только Выселки, — Веточка шмыгнул носом.

— Дурак! За болотом есть деревня?

— Не… Там только знахари живут. Травники.

— Травники… — задумался Алмазник. — Так, — сказал он. — Провести нас можешь?

— А чё ж. И могу! Только лошади не пройдут — ноги переломают, да потопнут.

Без малейших возражений Алмазник спешился и привязал своего тонконогого скакуна прямо здесь, к стволу дерева. Его наемники сделали то же самое.

— Пойдем через Старую гать, — пояснил Веточка, сворачивая на тропу чуть западнее той, которой пошли Золотко и ее родители.

— А что же та тропа?

— Так вам надо тех догнать — с девчушкой? Они далеко ушли. А гать короче. Мы их тут живо обгоним. Да и надёжнее гать. На тропе утопнуть можно.

— Так зима. Болото подмерзло.

— И чего? Оттепели-то были весь февраль. Лед-то тонкий. А под ним — топь. Не, надо гатью идти. Гать шире…

Веточка поднял голову и долго смотрел Алмазнику в глаза. Тот чувствовал подвох, но за разговорами слишком много было потеряно времени.

— Веди, — сказал он вновь и вцепился мальчику в плечо так, что тот все время чувствовал, будто на плече сидит хищная птица.

Он и правда повел милицию через гать. Старая гать — название безобидное, если не знать, насколько она старая. Не бревна, а одна видимость, труха. Гати было уже лет двести, если не больше, а под ней была самая что ни на есть топь. Сам-то Веточка рассчитывал выбраться, потому что был легкий, потому что лед, хоть и тонкий, еще держался, и потому что шел он первым. Но по мере того, как отряд углублялся в болота, Веточку начинали мучить сомнения.

Он боялся, что гать может выдержать.

Думая так, он замедлил шаг и сделал вид, что вспоминает дорогу, прощупывает скрытую подтаявшим снегом тропу, но на гать все-таки вышел. Место было открытое, снега здесь было не так много, как в лесу, кое-где даже виднелись грязные лужи — достаточно большие для того, чтобы утренний снег не мог скрыть их целиком. Судя по нервному шепотку, милиционерам стало жутко. Веточка и сам испугался. Дрожа и потея, он ступил на старую дорогу. Первое бревно выдержало его мальчишеский вес. Веточка сделал второй шаг и немного расслабился — держит. Следом за ним осторожно шел Алмазник. Ему казалось, что почва под ногами проседает и пружинит, но это могли быть просто нервы.

Шли медленно. Гать держала, и Веточка с ужасом думал, что с ним будет, когда милиционеры поймут, что гать никуда не ведёт. По каким-то необъяснимым причинам она просто заканчивалась посреди топи.

Короткий мартовский день уже готовился умереть, когда краем глаза Веточка заметил черную тучу, которая мягко подкрадывалась сзади. Подул сильный ветер. Милиционеры вновь тревожно зашептали, но Алмазник зло цыкнул через плечо, и шепоток умолк.

Веточка прибавил шаг и тут почувствовал, как под ногой с хрустом умерли остатки древнего, обласканного и убитого болотом бревна. Он давно ждал этого звука, этого ощущения, но никак не ожидал от себя такого сильного чувства, такой тревожной радости. Он ждал опасности и хотел испытать это ощущение даже больше, чем избавить свой дом от непрошеных гостей.

— Что это? — обеспокоено спросил Алмазник, и тут же получил по губам грубым языком ветра.

— Видать, бревнуха хрустит, — философски заметил Веточка, едва сдерживая радость.

— И что это значит?

— Да ничё не значит. Пройдем, — Веточка косил под дурачка, а сам поглядывал на тучу. Она была темной, жирной, наполненной и выглядела довольной, как беременная женщина. Снежная — решил Веточка. Если пойдет снег, ему будет легче скрыться.

Первая капля упала со светлого еще неба (должен был пойти снег, но Веточка готов был поручиться, что это была крупная дождевая капля). Едва только мальчишка почувствовал ее на своей щеке — холодную, больше похожую на укол — как вновь хрустнуло бревно под его ногой, и тут же ещё более сильный хруст раздался сзади. Алмазник резко развернулся и подтянул мальчишку к себе, вцепился в него, оставляя синяки на тонком плече.

Один из милиционеров по пояс ушел в болото, под бревна старой гати.

— Кто ж знал? — шмыгнул носом Веточка, предвосхищая гневный вопрос Алмазника. — А топтаться нечего всем по одному месту. Старая гать-то.

— Этого вытащить, идти, растянувшись в цепь! — приказал Алмазник.

Бедолагу вытащили, затравленно озираясь по сторонам и прислушиваясь к зловещему треску бревенчатой дороги. Растянулись в цепь, многие даже взялись за руки. Алмазник ускорил шаг и стал толкать Веточку в спину, чтобы тот пошевеливался — спешил быстрее покинуть опасное место.

Напряженное спокойствие витало над отрядом еще минут пять — пока капли, срывавшиеся с небес, были крупными, но одинокими. Но потом туча догнала, наползла на них своим тяжелым брюхом, подмяла и вылила на них все, что тяготило ее. Сплошная стена дождя рухнула с неба. С ужасом и восторгом смотрел Веточка на то, как ливень стирает старый пейзаж и рисует новый. Снег оседал и исчезал, смываемый сильными струями. Ледяную корку, такую уже тонкую, капли пробивали, будто были не каплями, а гвоздями. Под ногами стало скользко, и Веточка наконец увидел темные и блестящие бревна гати. Болото оживало и булькало, будто откашливался пришедший в себя тяжелый больной. Дождь шумел, заливал глаза и уши.

Прогремел гром — так показалось испуганному и пораженному мальчику. Бревна под ногами наемников начали расползаться в разные стороны. Кто-то испугался и побежал, расталкивая остальных, роняя их в холодную и липкую грязь. Люди стали тонуть. Те же, кому повезло остаться на крепких бревнах, лежали, вцепившись в них и даже не пытались помочь тонущим. Веточка с ужасом смотрел на трагедию, которой он так ждал. Он рванулся вперед, хотел протянуть руку мужчине, который тонул совсем близко. Но цепкие пальцы Алмазника держали мальчишку за воротник. И Веточка почувствовал, что его тянут куда-то в сторону.

— Куда идти, щенок?! — заревел Алмазник. — Утоплю!

Веточка оглянулся по сторонам и увидел хилую березку, росшую на невысокой кочке. Дальше — еще одно деревце. И череду кочек — за ними. Видимо, это был гребень лежащего под болотом холма.

— Туда, — сказал он.

Алмазник толкнул его вперед, и мальчишка прыгнул. Принц, убедившись, что кочка может выдержать, шагнул следом. В этот момент Веточка вдруг понял, что должен бежать. Но едва он собрался прыгнуть дальше, как цепкая рука снова схватила его за шкирку, и мальчишка едва не задохнулся.

Веточка практически висел в воздухе. Лишь одна его нога упиралась в почву островка. Дождь заливал глаза, уши и рот, так что он почти не видел и не слышал своего противника. Алмазник сильно дернул мальчика на себя и чуть в сторону, рассчитывая ударить об березу. Но мокрая рука соскользнула с ворота, нога поехала по грязи, и они упали по разные стороны от деревца. Впрочем, Алмазник тут же кинулся вперед и успел схватить Веточку за ногу, вторая рука его потянулась к поясу мальчишки, глаза сверкнули жгучей ненавистью. Веточка затравленно оглянулся в поисках чего-нибудь, чем можно обороняться. Увидел посох, который Алмазник отбросил, чтобы ухватиться за березу. Мальчишка схватил его и ткнул вперед — наугад, как попало. Тяжелый набалдашник угодил прямо в лицо, рассек правую бровь и щеку, глаз тут же залило кровью, смешанной с грязной дождевой водой. От этого, да еще от боли и неожиданности, Алмазник на время ослеп. Тогда Веточка ткнул еще раз — уже прицелившись, и попал в живот. Пальцы мужчины разжались, он качнулся вперед, мальчишка вскочил и, напоследок, прямо перед тем, как отшвырнуть палку, ударил ей Алмазника поперек спины.

Собрав последние силы, Веточка прыгнул на следующий островок. Потом еще на один. Потом он вдруг услышал громкий всплеск, и обернулся. Оказалось, что Алмазник прыгнул за ним, но поскользнулся и упал в болото. Веточка, забыв обо всем, смотрел, как упорно он карабкается на островок, обрывая тонкие плети клюквы, выдирая мох, ломая ногти о мерзлую землю. Наконец ему удалось уцепиться за корень березки и вылезти на сушу. Веточка опомнился и помчался вперед, птицей перелетая с кочки на кочку. Твердая, едва различимая в сумерках дорога вела прямо к сизому, плотному лесу.

Но чем ближе был край болота, тем реже стали попадаться островки. Один раз Веточка едва смог допрыгнуть до следующей кочки, второй… третий… И вот перед самым лесом островки закончились. Близкий берег дразнил мальчишку, но до него было расстояние в два веточкиных роста.

Сзади приближался Алмазник. Веточке показалось, что преследователь уже на соседнем островке, и мальчишка прыгнул вперед. Он упал животом в холодную жижу и услышал под собой влажный чмокающий звук. Он пытался плыть, но плыть не получалось. Веточка руками и всем телом тянулся вперед, к берегу, задирал голову и изо всех сил поднимал над водой худой подбородок. И наконец рука его наткнулась на маленькую кочку. Жалкий кустик высохшей травы торчал из нее, как волосы торчат из бородавки. Мальчишка схватился за эту траву и медленно, осторожно подтянулся. Получилось. Потом удалось схватиться за кочку обеими руками, подтянуться, лечь животом. С громким недовольным звуком болото отпустило веточкины ноги. Дальше, за кочкой, было уже совсем мелко.

Веточка выбрался на берег, и тут страшной силы удар посоха настиг его. Алмазник, догнавший мальчишку, без труда перемахнул через болото, отделявшее лес от последнего островка.

Он приземлился в грязь, но тут болото едва доходило ему до лодыжек. В последних лучах солнца, которое скрылось уже за лесом, Алмазник увидел обессиленного мальчишку и вложил в удар всю свою ненависть.

Жизнь Веточке спас задравшийся и промокший воротник — он смягчил удар. Но вместо Веточки в худеньком мальчишеском теле появился юркий и ловкий Крысеныш. Отброшенный ударом посоха в кусты, скрытый ночной темнотой, он бросился бежать. Удрав от Алмазника, не слыша за собой погони, Крысеныш остановился, содрал с себя мокрую одежду и растерся докрасна снегом. Снег был уже подталым, он слежался в плотные, колючие кристаллы, которые царапали нежную мальчишескую кожу.

Всходила луна. Крысеныш поднял к небу свой тонкий нос, навострил уши и услышал, как ржет вдалеке испуганная лошадь. Он побежал туда, бежал что есть сил, рискуя поломать ноги и провалиться в овраг в ночном лесу. Но иначе он мог замерзнуть… И вот он бежал, и кровь бежала по его жилам, и становилось тепло, но силы были на исходе, и болели израненные ноги.

К счастью, оставленные наемниками лошади были близко. Обходя стороной страшного рыжего коня, Крысеныш обшарил седельные сумки. Нашел скатанный халат, суконные штаны, разорвал попону на обмотки для ног.

Невысокая серая лошадь протянула морду, и ее теплые губы ткнулись в самое ухо мальчика. Он ласково похлопал ее по шее. Потом отвязал от дерева, вскочил в седло и ускакал…

Отпустил лошадь в поля, когда впереди показались огни засыпающего села.

Веточка мёл двор, стараясь не думать. Но думал: что все-таки стало с теми людьми, которых он и Алмазник бросили умирать на гати?

И даже мысль о том, что отец одобрил бы его поступок, Веточку не утешала.

 

Глава 6 Изумруды и топазы

— Детей воруют! — Павел сгреб с парапета горсть свежего снега и мял его в руке, пока комок не стал твердым, как лед. Король размахнулся и запустил им со стены в поле, где искрился под солнцем свежевыпавший снег. — Крестьяне опять приходили жаловаться.

— И что ты думаешь делать?

— Я не знаю, Вадь, — взмах рукой, и в пропасть полетел, распадаясь на синие и золотые блестки, небольшой сугроб. — Они сидят в Торговцах плотно — не подступишься. Оборона организована хорошо, боеприпасы есть. Бог знает, сколько мы потеряем людей, если пойдем в наступление! А если вообще проиграем?

— Но ведь нельзя совсем ничего не делать. Они начали разбойничать. Теперь они воруют детей. Зачем им дети?..

— Я ничего не знаю! Но я должен что-то делать! Народ меня больше не любит. Ты помнишь, как они вопили от восторга на коронации? И где теперь эта любовь? Я король уже полгода, а что я сделал?

— Ты разрешил людям уйти из Выселок. Они вернулись домой и стали жить нормальной жизнью. Неужели этого мало? Их дети больше не умирают от болотной лихорадки. У них достаточно еды. Мы научим их жить и без особых способностей. Наши же все живут так!

— Этого мало, Вадим.

— Ты хочешь защитить крестьян от разбойников, я понимаю…

— Я хочу, чтобы они опять любили меня и верили мне. Без этого я никто. Я должен сделать что-то, чего они от меня ждут, пусть это даже будет что-то неправильное. Я…

— Это неправда.

— Это правда!

— Ты должен думать о них, и тогда они будут думать о тебе. Ты не обязан восхищать или поражать их чем-то. Ты должен потихоньку, очень медленно и осторожно изменять их жизнь к лучшему.

— Не знаю…

— Паш…

— Не знаю, я сказал! — Павел пнул каменный парапет так, что застонал от боли в ноге. Лицо его побагровело, на шее проступили жилы.

Длинный дубовый стол занимал едва ли не половину королевского кабинета. Обитые красным бархатом кривоногие кресла были отодвинуты к окну. Хмурые, задумчивые люди стояли вдоль стола, иногда переходили с места на место, разглядывая фортификационные агаты и карты, нарисованные Павлом на шелковых, натянутых на рамы, тканях.

— У пришлых заканчивается еда, — докладывал Авантюрин. — Они уже разграбили Яблоновку, Картофельное, Ельню… Вчера приходили жаловаться из Кузнецово. Но там напали только на два дома на окраине.

— А что же наши патрули? — Павел старался скрыть свое отчаяние, но чувствовал, что это у него не выходит.

— Людей у нас немного. Мы не можем предсказать, куда они направятся в следующий раз. Патрули ходят почти бестолку. Да и куда камни против их оружия — в открытом поле, с топорами, без защиты родных стен? Крестьяне прячутся, едва увидят бандитов. Кузнецы могут дать отпор — но с кузнецами пришлые особо и не связываются…

— Так, ладно, — Павел потер лоб. — А что с детьми?

— Раньше мы считали, что люди Алмазника тут не при чем. Ну, посудите сами, приходят ремесленники из предместья, говорят, что украли их ребенка десяти лет. Зовут ребенка Бриллиант, первый благородный камень в семье. Потом с такой же жалобой появляется обедневший дворянчик. Следом еще несколько. Всего-то человек двенадцать и было. Но сами знаете: это бывает, убегают дети из дома. Они могут уйти в Малышневку, могут заблудиться в лесу, пропасть в болоте. А теперь… Теперь приходится поверить, что эти исчезновения не случайны, — и Авантюрин развел руками.

— Значит, правда то, о чем мне докладывал Вадим?

— К сожалению, правда.

— Сколько? Ну, сколько?!

— Двести крестьянских семей за последние два дня.

Первые пленники появились в усадьбе Алмазника еще летом, в тот день, когда армия Берковского высадилась в Камнях. Небольшой отряд ее направился в Торговцы. Это были разведчики во главе с Веселовым, которые должны были посмотреть, с какой стороны лучше подступиться к городу.

Они шли лесом, обходя деревни, и внезапно наткнулись на странный фургон, одиноко стоящий в лесу. Веселов послал двоих солдат посмотреть, что это такое. Фургон выглядел жилым: паслась невдалеке лошадь, на оглоблях висели недавно выстиранные рубашка и панталоны. Послышались детские голоса, и через минуту на полянку между фургоном и теми кустами, за которыми прятались разведчики, выбежали мальчик и девочка. Здесь было не так жарко, и здесь они могли долго не попасться на глаза матери, которая так и норовила дать им какие-нибудь поручения.

Изумруд и Топаз играли в игру, придуманную ими самими. Для нее нужны были камешки, ограненные особым образом.

Солдаты, наблюдавшие за детьми, не верили своим глазам. Осторожно отойдя обратно в лес, один из них доложил Веселову:

— Нищенский фургон. Похоже, бродяги путешествуют. Вот только… Показалось мне… Не изумрудами ли у них дети играют?

Веселов пошел смотреть на детей сам.

— Мне надоело, — сказал Изуруд, и Топаз заныла:

— Ну братик, давай еще поиграем! Давай!

— Пошли лучше на реку.

— Я уже купаться не могу…

— Ну ладно, плакса, не реви. Давай играть. Только знаешь что? Давай теперь у каждого будет по четыре камня?

Девочка обрадовалась и смахнула с глаз набежавшие было слезинки.

Брат и сестра сосредоточились, склонили головы, сложили ладони лодочками, прикрыв одной другую, и замерли.

Веселов тоже застыл, боясь даже выдохнуть, и ему показалось, что птицы перестали петь, прислушиваясь к тому, что происходит в этих детских ладошках.

Почти одновременно Изумруд и Топаз раскрыли ладони. Два камня — нежно-голубой, прозрачный, как озерная вода, и ярко-зеленый, блестящий, как лист, просвеченный солнцем — лежали у них в руках. Каждый из камней был размером с перепелиное яйцо. Веселов захлебнулся слюной.

Он отошел от фургона в лес, и один из солдат доложил ему, что в фургоне никого нет, а двое взрослых замечены у ручья метрах в пятистах от этого места.

Веселов прихватил чудесных детей с собой.

Нефрит шагал к реке. Он собирался перейти через мост и войти в Камнелот. Принц хотел взять ответственность на себя и попытаться исправить то, что случилось из-за трусости его брата. Он бил рукой по высоким травам, ломая тонкие, наполненные влагой стебельки, и срывал хрупкие былинки. Солнце светило, и уже чувствовалось впереди свежее дыхание реки, как вдруг Карат остановился и обернулся. Встал в стойку, напряженно и настороженно вглядываясь. Потом тихонько гавкнул, словно позвал.

— Куда? Обратно? — Нефрит растерялся.

Но пес гавкнул чуть громче и сделал пару шагов.

— Нет, — повторил Нефрит, шагнул вслед за ним, желая ухватить за загривок, и в следующую секунду понял, что уже бежит за хромающей собакой, бежит обратно к брату и его желтоватой, высохшей жене.

— Что случилось? — пытался выяснить он на бегу, — Опал? Нет? Тогда что? Дети? Дети?!

Карат гавкнул, будто хотел подтвердить, что дело в детях, и сердце Нефрита грохнуло, будто взорвавшись в груди. До фургона им добежать не пришлось — примерно на полпути, на лугу, Нефрит услышал знакомый плач и увидел вдалеке силуэты детей и их похитителей, крепких мужчин в темно-зеленой одинаковой одежде.

Нефрит побежал вперед, размахивая длинными руками и крича:

— Отпустите! Что вы делаете?!

Веселов поднял пистолет и ждал, не зная, стоит ли стрелять. Нападавший казался сумасшедшим и безвредным. Его длинные руки взлетали вверх подобно крыльям ветряной мельницы, ноги — тощие, аистиные — цеплялись за траву и кочки, так что он едва не падал. За этим гигантским мальчишкой тяжело опуская лапы на землю бежал большой черный пес.

Карат увидел направленный на хозяина пистолет и почувствовал в нем угрозу. Он напряг последние силы и прыгнул вперед, пытаясь прокусить руку врага. Но отталкиваясь от земли, он вдруг понял, что совсем не чувствует задней лапы. Пса занесло, он неуклюже завалился набок, начал падать, но не успела еще его голова коснуться земли, как Веселов выстрелил, и Карат умер.

Дети отчаянно закричали, Нефрит остановился, пораженный.

— Дядя, дядя! — всхлипывала Топаз. Изумруд извивался в руках державшего его солдата и пытался лягнуть или укусить его.

— С этим что будем делать? — спросил у Веселова один из подчиненных.

— Берем с собой, — ответил тот, и на руках принца защелкнулись наручники. Веселов рассудил, что знакомый человек легче уговорит детей делать то, что нужно.

— Дернешься, — сказал майор Нефриту, — выстрелю в ребенка.

И тот, опустив голову, покорно пошел, как ходят обычно старые водовозные клячи.

— А вы, — пробасил Веселов, обращаясь к солдатам, — тоже языки не распускайте. Сейчас придем в Торговцы, запрем их в каком-нибудь сарае, и пусть себе камешки делают. Мы эти камешки между собой и поделим. Алмазник с Берковским и без этого себя не обидят…

Веселов стоял у окна и смотрел во двор. Двое солдат, одетых в крестьянские тулупы поверх камуфляжной формы, тащили по сугробам зеленый ящик с боеприпасами. Часовые, стоящие по периметру, напряженно вглядывались вдаль. Люди с озабоченными, деловыми лицами сновали туда и сюда. В лагере царило оживление. Наконец-то его люди снова стали похожи на солдат, а не на разбойников с большой дороги. Веселов поздравил себя с этим.

Всю осень они устраивали набеги на крестьян. Майор не мешал и даже руководил некоторыми операциями: надо было пополнять запасы продовольствия. Но потом одни привели с собой мальчишку, другие, третьи… Он не успел вмешаться — солдаты считали, что имеют право хотя бы на такую компенсацию. И если бы он возразил, то живо перестал бы быть их начальником — он чувствовал всю серьезность их настроений.

Детей размещали в парадном зале усадьбы Алмазника. Здесь все ещё висели шёлковые занавеси, на полу пестрели яркие ковры и подушки.

Потрескивали, сгорая, поленья в изразцовой печи. Яркое зимнее солнце било в окно. Его лучи, проходя сквозь стекла витражей, цветными пятнами ложились на детские личики. Детей было много — около двухсот. Они сидели на полу, и их испуганные глазенки были направлены на Нефрита. Принц сидел напротив них и спокойно, размеренно, не повышая голоса рассказывал старую сказку:

— Пришли братья Алмаз и Рубин к скале. Смотрят и видят: сидит на скале птица Гроу. Хорошо, что старик предупредил их, когда подойти надо. Спит птица. Залезли братья на скалу. И старший — Алмаз — схватил птицу за клюв, чтобы не могла она убить их своим криком. А младший — Рубин — разрезал ей брюхо и вытащил камень такой большой и прекрасный, какого никто никогда не видел. И сказал тогда Алмаз: «Вот бы, братец, и камень себе оставить, и принцессу у старого короля забрать…»

Дверь открылась, и в зал впихнули еще четверых испуганных мальчишек, старшему из которых было лет двенадцать, и одну маленькую девочку лет восьми.

По одежде Нефрит понял, что это дети крестьян. За детьми вошел Веселов — принц знал, что он здесь главный. Нефрит вскочил на ноги и подошел к Веселову:

— Зачем вам эти дети? Зачем? — зашептал он, от волнения размахивая своими длинными руками. — Они же ничего не умеют. Отпустите их, мы постараемся сделать для вас ещё больше камней… Мы ведь никогда не отказывались. Смотрите: дети камней даже сейчас работают…

— Сядь! — взревел Веселов и толкнул Нефрита в грудь, так что тот едва не упал на детей. — Не твоего ума дело! Кого посадим, с теми и будешь нянчиться!

Нефрит послушно уселся на место. Он готов был не жалеть себя, но боялся, что гнев Веселова обратится на детей.

В зал начали входить солдаты. Нефрит испугался — солдат было слишком много, и у каждого поперёк груди висело это странное, чёрное оружие, которого так боялись дети. Солдаты встали у стен. Потом в зал внесли зеленые ящики. Детей оттеснили в угол, они сгрудились там возле Нефрита, и каждый старался пробраться поближе к нему, обнять или хотя бы дотронуться рукой. И только старшие молча стояли с краю, потому что хотели защитить малышей, и потому что стеснялись просить Нефрита о жалости и утешении.

В центре зала двое солдат напряженно перебирали какие-то странные предметы: блестящие нити, цилиндры и коробки из тусклого металла.

Маленькая темноглазая девочка подняла на Нефрита свои блестящие глаза.

— Что это, дядя Нефрит? — шёпотом спросила она.

— Не знаю, милая. Ничего страшного, я думаю. Смотри, — принц показал на солдат, — они же не боятся…

— Иди-ка сюда, — Веселов подозвал Нефрита небрежным движением руки. Он отвел принца в угол, пригнул вниз его голову и зашептал в самое ухо:

— Видишь это? Это взрывчатка. Знаешь, что такое?

— Нет.

— Считай, что здесь спрятан огонь. Будете плохо себя вести, будет шум, гам, слёзы, будете бегать, прыгать, бросаться на солдат — сгорите к чёртовой бабушке. Это ты понял?

— Да… Понял, да… А как же дети?..

Но Веселов не ответил.

 

Глава 7 Заложники

Над лесом покореженной патефонной пластинкой кружила воронья стая. Под хрип и скрежет серого граммофона Веселов сочинял послание дворянам Камнелота.

Один за другим летели в угол смятые листки, вырванные из блокнота.

«Мы, освободительная и миротворческая армия, не признаем установленного в государстве порядка и предъявляем Малахиту, незаконному правителю, следующие требования:

— освободить из заключения принца Алмазника и признать за ним право на законном основании занять престол королевства Камни;

— обеспечить меня и моих людей амулетами, необходимыми для прохода к Столбу Живой жизни через деревню Малышневка;

— обеспечить меня и моих людей лошадьми и телегами (или иным транспортом) для проезда к деревне.

После того, как эти требования будут выполнены, мы проследуем к Малышневке и покинем территорию вашего государства. Гарантией соблюдения договоренностей станут граждане Камней, которые проследуют по всему маршруту вместе с нами.

В случае нарушения договорённостей граждане могут серьёзно пострадать».

Так выглядело послание, которое наконец удовлетворило майора. Этот листок декабрьским утром и получил Павел Малахит.

Он читал его в своем огромном кабинете в полном одиночестве. Сначала сидел в кресле, потом вскочил, подошёл к окну: показалось, что буквы сливаются в сплошные черные линии. Прочел и замер. Листок выпал из его руки, но Павел не заметил. Он смотрел на стол и ему казалось, что темная, длинная, блестящая поверхность надвигается на него, грозя раздавить, расплющить, сровнять с землёй. Потом сознание зацепилось за слово «граждане». «Граждане… граждане… О чем это — граждане?…» — думал Павел, глядя в окно, едва различая предметы среди молочно-серого пейзажа. «Ах, да — граждане!» Павел вспомнил и разозлился. «Совести не хватило написать: дети. Или — заложники. Ну что ж, теперь хотя бы понятно, в чём дело.

Так, что теперь? Во-первых, послать дворян к Торговцам — пусть следят за обстановкой и никого туда не подпускают. Не хватало ещё, чтобы крестьяне пошли на них с вилами. Там оружие, взрывчатка.

Потом. Можем ли мы выполнить их требования? Алмазник. Это не проблема. Алмазника можно и отдать.

Амазонит. Запас камней в королевской казне должен быть. Но ювелиров-амазонитов мало. Всего двое, и те очень слабые. Одни они не справятся. Ничего, можно привлечь остальных, будем работать руками. Но уйдёт на это несколько дней.

Но, чёрт, как же хочется их просто растоптать!»

Широкие зарешеченные окна пропускали в комнату много света. В комнате был камин, сложенный из белого камня, два кресла со светлой обивкой, столик из светлого мрамора, тёмная, тяжёлая дубовая дверь. Комната казалась чистой, но любому зашедшему сюда с улицы человеку ударил бы в нос тяжёлый запах болезни — сладковатый и навязчивый. Запах исходил от человека, сидящего на кровати. Он был плохо выбрит и одет в мятый, давно не стиранный халат. Он плакал, держа в руках выпавший зуб. Щёки его ввалились, и было ясно, что этот зуб был одним из последних. На вид этому человеку можно было дать лет восемьдесят и даже родной брат не сразу признал бы в нём блистательного Алмазника.

— Мы убиваем его, — сказал Павел Авантюрину.

— Ну и что? — возразил тот. — Сколько ему лет на самом деле? Больше ста, это точно. Столько не живут, ему и без нас пора скончаться.

— Ну хорошо, может быть, ты и прав, — нехотя согласился Павел.

Этот разговор состоялся давно, после того, как стало ясно, что Алмазник начал стремительно стареть — Авантюрин снял с него все амулеты, в том числе и тот, что был сделан из пластинок амазонита.

Теперь у Павла было два амазонитовых амулета, и они с Вадимом могли вернуться домой. Через несколько дней после коронации Павел пришёл к другу и протянул бело-зелёные камни:

— Вот, держи.

— Что это? — Вадим смотрел на амулет с раздражением и возмущением.

— Как что? Пройдёшь через Малышнёвку и попадёшь домой.

— А ты?

— Я? Я ведь теперь король. Я обязан остаться. И потом — у меня Агат. Вряд ли она согласится уйти со мной.

— Я без тебя не пойду…

Зимний лес, окружавший Торговцы, встретил короля и свиту неприветливо. Здесь было сумрачно и сыро. Сугробы начали подтаивать и оседать, ветки деревьев были мокры и оттого казались еще более черными. Но здесь не было тихо. Скрип снега под ногами, топот лошадиных копыт — все тонуло в монотонном людском гуле. Торговцы были окружены крестьянами. С лошади людские головы казались Павлу темными водами зимней реки. Зеленым островом посреди реки возвышалась королевская палатка.

Павел ехал сквозь толпу, его хватали за ноги, за стремена, за край плаща.

— Ты, Величество, только позволь, уж мы их!… - кричал, потрясая железным ломом здоровенный детина.

— Батюшка, отец родной, двое у меня там, двое! Мальчик да девочка, а девочка-то совсем махонькая! — стонала женщина, и ее побелевшие пальцы цепко держали Павла за плащ.

Павел не выдержал и остановился. С высоты коня, который нетерпеливо перебирал ногами, готовый двинуться в любую минуту, он осмотрел притихших людей и крикнул:

— Люди! Отцы и матери! Жизнью ваших детей заклинаю вас: позвольте нам спасать ваших детей! Эти люди в отчаянии, они готовы на все, чтобы попасть домой! Они не отпустят детей, пока мы не дадим им амулеты! И мы готовы выполнить их условия! Но если хотя бы один из вас решит пойти туда сам, дети могут пострадать! Многие из вас стали жертвами грабежей! Вы знаете, как опасны эти люди, как сильно их оружие, как жестоко они им пользуются! Ради всего святого, просто ждите и не делайте ничего! Сейчас я пойду в усадьбу Алмазника! Я посмотрю, как там ваши дети, приду и расскажу вам все, без утайки!

И Павел поехал к палатке.

Едва зеленая материя опустилась за его спиной, Вадим и Авантюрин, перебивая друг друга, заговорили:

— Паш…

— Ваше Величество…

— Это безумие…

— Неужели ты серьезно…

— Вам нельзя туда идти самому…

— Я обещал людям, — серьезно ответил король. — Люди не поверят мне, пока я не начну что-то делать. Иначе они пойдут туда сами, толпой. У солдат полно оружия и боеприпасов, они начнут стрелять. Вы представляете, что тогда произойдет, сколько погибнет людей? И дети погибнут в первую очередь. Во-вторых, необходимо понять, что там и как, обговорить требования. Возможно, придется принимать решения на месте, а таких полномочий я не дам никому, поскольку я взял на себя ответственность за этих людей. Вот и все. Да, еще…

Павел прикрыл глаза и сложил ладони. Через минуту он опустил на стол перед министрами тонкую малахитовую дощечку с высеченным на ней текстом.

— Что это? — спросила Бирюза.

— Это королевский указ, — ответил Павел, — бог знает, что мне там придется им наобещать, но я заранее объявляю, что любое мое обещание, данное им в условиях, когда у них в заложниках находятся дети — недействительно. В общем, это моя индульгенция, мое право на подлость.

В палатке наступила тишина. Только по-комариному назойливо пищал в дальнем углу полусумасшедший Алмазник.

В этот момент неясный уличный шум превратился в громкие крики, и Павел вдруг понял, что эти крики — радостные и даже экстатически-восторженные. «Отпустили». — была его первая мысль. Но разве могло все разрешиться так просто?

Он вышел на улицу.

 

Глава 8 Переговорщик

Народ расступился, и к палатке теперь вела широкая дорога. Никто не роптал, несмотря на то, что многим пришлось сойти с утоптанных мест в глубокий, мокрый и липкий снег. Люди проваливались, падали, но все равно махали над собой шапками и выкрикивали приветствия. К палатке шли обнявшись и взмахивая в приветствии руками мужчина и женщина, одетые в старые, клокастые шубы. Народ был близок к неистовству:

— Надежа! Государь! Наш! Настоящий! Уж он-то!.. Уж этот-то — не чета тому!.. Избавитель!

Люди говорили громко, захлебываясь от радости и словно не замечая, что «тот» стоит за их спинами. Старая обида вскипела в Пашином сердце. Неужели они так и не смогли не то что полюбить — просто принять его?

Опал и Бриллиант подошли к Павлу.

— Прошу, — сказал Павел, и, откинув полог палатки, выжидательно посмотрел на гостей. Они вошли внутрь.

— Позвольте представить, — Бирюза взяла на себя смелость заговорить первой, — Его величество король Малахит. Его высочество принц Опал и Ее высочество принцесса Бриллиант.

— Наследный принц, — поправил Бирюзу среднего роста обрюзгший, неопрятный, лысеющий мужчина.

Отставив жирную ножку в сторону, он с царственной важностью приподнял свое круглое лицо и заявил:

— Я прибыл для того, чтобы восстановить справедливость и занять престол, принадлежащий мне по праву. Я нужен стране в это опасное время. Я обязан спасти детей. Тем более, — голос Опала театрально дрогнул, — там и мои дети. — Эта беда — общая для меня и моего народа. Люди верят мне и поддерживают меня…

— Нет, — голос Павла прозвучал так резко, что все, кто был в палатке, вздрогнули.

— Что нет? — Опал захлопал глазами.

— Нет, я не признаю законности ваших претензий на престол. Я был поддержан большим королевским советом и взошел на престол по всем правилам. Я говорю: нет.

Павел старался не смотреть на то, как реагируют придворные. Он боялся, что большинство из них не на его стороне.

— Но я, — продолжил он, стараясь, чтобы голос его не выражал никаких эмоций, — готов признать за вами право быть переговорщиком, поскольку вы особа королевского рода и, главное, поскольку там, как вы уверяете, находятся и ваши дети. Вы имеете право пойти в усадьбу и собственными глазами убедиться в том, что с детьми все в порядке.

Он говорил это, а сам не отрываясь смотрел в глаза соперника. Опал отвел взгляд.

— Нет, — сказал принц, справившись с собой. — Я не считаю это возможным. Я не буду прямо сейчас спорить с вами о моих и ваших правах, это неуместно перед лицом грозящей детям опасности. Но я уверен, когда кошмар закончится, народ признает меня законным правителем. А значит, я являюсь им и сейчас. А значит, много чести этим собакам, этим преступникам, покусившимся на самое святое, — говорить с ними лично. К тому же, моя случайная гибель может повести за собой крах всего государства, поскольку доверять правление такому мальчишке, как вы, и к тому же — чужеродцу, не только безответственно, но крайне опасно. Вы весь во власти чувств…

— Аудиенция окончена, — резко бросил Павел и указал Опалу и Бриллиант на кресла возле бормочущего, слюнявого Алмазника. Те нехотя подчинились. Усевшись в кресло, крон-принц с брезгливостью отстранился от старика, но вдруг, приглядевшись, узнал в нем самого страшного своего врага.

— Дядя?! — спросил он испуганно.

Алмазник в ответ только заскулил. К принцам подошел Авантюрин. Тихо, вполголоса начал объяснять Опалу, как обстоят дела. Бирюза направилась к Павлу.

— Ваше величество, — начала говорить она, — в чем-то принц Опал, безусловно, прав. Ну что будет с государством, если вы погибнете? Что?

— Да ничего с ним не будет, — взвился Павел. — Что с ним было, когда умер Смарагд? Что было, когда заперся у себя в гостиной Ломня? Все потихоньку, все своим чередом, пока не придет кто-нибудь, способный управлять. Я не признаю за собой монополии на правильные решения. Не один я такой умный. Вот вам.

Как фокусник в цирке он извлек из воздуха очередную зеленую дощечку.

— Здесь, — он потряс документом перед носами своих мучителей, — говорится, что в случае моей смерти я завещаю государство Обсидиану. Он же будет принимать решения, пока я буду там. Больше я на эти темы разговаривать не желаю.

Павел выскочил из палатки даже не простившись с Вадимом, и зашагал вперед, туда, где возвышались стены усадьбы, где не стояли люди, и где снег изредка вспарывали пули солдат Веселова, посылаемые для острастки.

Нога тут же провалилась под наст, холодные крупинки посыпались в сапог. Стало мокро. За спиной воцарилась поразительная тишина. Если не оборачиваться, можно было подумать, будто там, позади, только спящий зимний лес. Хрипло каркали вороны, да голые ветки деревьев шумели от порывов ветра. Больше ничего.

Впереди тоже напряжение, тоже тишина.

Усадьба Алмазника. Темные окна. Синие, зеленые, желтые, красные стеклышки витражей. В декоративных башенках, возвышающихся над зданием — темные силуэты часовых.

Павел дернул дверную ручку, и дверь легко открылась. Он прошел вперед, в зал, и только там увидел не тени — живых пока еще людей.

Солдаты по периметру. Много. Боеприпасы, сложенные в центре и несколько человек, готовых все это взорвать. Дети. Много. Большие и маленькие. В центре — высокий и худой молодой человек. Смотрит внимательно и тревожно.

Кто-то положил руку Павлу на плечо, и он повернулся, обливаясь потом от внезапно подступившего страха. Перед ним стоял военный в камуфляже.

— Майор Веселов, — сказал он. — Я здесь главный.

— Король Малахит, правитель государства, — Павел благодаря своему росту смотрел на майора сверху вниз. — Я пришел для того, чтобы лично услышать ваши требования, обговорить детали и убедиться, что с детьми все в порядке.

— Как видите, — Веселов указал рукой на испуганную толпу.

Павел смотрел и видел испуганные детские глаза. Он едва заставил себя вновь повернуться к ним спиной и продолжить:

— Алмазника мы вам вернем. Что же касается признания его законным правителем, то вам стоит посмотреть на него, прежде чем настаивать на этом.

— А что с ним такое?

— Он слегка повредился умом. Не знаю, что послужило тому причиной, но он явно ущербен и интересуется сейчас только своим ускользающим здоровьем. Впрочем, я понимаю, что вам — без лукавства — его назначение было необходимо лишь для того, чтобы обеспечить гарантии безопасности. Я и сам могу дать вам такие гарантии. Я был неправ, не дав вам амулетов раньше, вы ушли бы домой и избавили бы нас от многих неприятностей. У нас уже есть необходимое количество амазонита и в данный момент ювелиры работают над тем, чтобы придать ему нужную форму. Я думаю, что несколько сотен амулетов мы сможем изготовить за день — два.

Павел остановился и выжидательно посмотрел на Веселова. Тот в задумчивости потер подбородок и ответил:

— Ну хорошо. Мы подождем. Но мы все же хотели бы видеть Алмазника.

— Без проблем, я пришлю его вам сейчас же.

— И я хотел бы еще раз указать вам на то, что мы доверяем вам, но в случае попытки нарушить обещания, дети пострадают.

— Я понял. Я хотел бы попросить отпустить со мной самых маленьких заложников. Во-первых, люди там, на улице, взволнованы, они могут не выдержать и натворить бед, а если вы отпустите нескольких детей, это докажет, что вы не хотите ничего плохого. А во-вторых, посмотрите, как устали малыши. Они будут капризничать, плакать, доставят вам множество неудобств.

— Договорились. В обмен на письменные гарантии нашей безопасности.

Малахитовая табличка осталась у Веселова. Павел вышел из усадьбы, обвешанный малышами как лоза — виноградом. Двое самых маленьких на руках, еще десяти было велено крепко-крепко держаться за плащ, и, идя к лесу, король думал только о том, как бы не поддаться желанию побежать или хотя бы сделать широкий шаг. Он шел медленно и спокойно, чтобы не опрокинуть малышей.

Его не сразу увидели — или не сразу поняли, что это он. Толпа волновалась еще какое-то время, потом затихла. А когда он подошел, взорвалась надсадным всхлипом. Что-то закричали, начали оборачиваться, звать, пытались пропустить, но потом подняли над головами и передали вперед одну, двух, трех женщин… Матери — понял Павел. Они обнимали и целовали своих малышей, стоя на коленях перед ними, они целовали и его — руки, край плаща, носок сапога. Он не знал, куда деть себя и тоже встал на колени, обнял за шею одну женщину, погладил по голове ребенка, поцеловал кого-то в пахнущие пряными травами волосы.

Через несколько минут выбрался из этой толпы, и никто уже не заметил его исчезновения. Слезы на глазах высохли, в палатку Павел вошел хмурым и повзрослевшим лет на десять. Здесь было пусто, только сидел в одном углу бормочущий какую-то ерунду Алмазник, да настороженно прислушивались к дядиному бреду Опал и его жена.

Следом за Павлом вошли в штабную палатку члены совета, возбужденные и взволнованные увиденным.

— Поставить десять палаток, — начал отдавать приказания Павел, — привезти из города весь имеющийся в наличии амазонит, немедленно начать работу по изготовлению амулетов.

— Так мы их все-таки отпускаем? — осторожно спросила Бирюза.

— Нет, — ответил Павел и, пытаясь унять дрожь в руках, опустился на табурет.

Справившись с собой, он встал и сказал, пытаясь быть по-королевски официальным:

— Уважаемые члены королевского военного совета, господа. Как вы знаете, мы рассмотрели требования вражеской армии и нашли, что они вполне выполнимы. Но, по законам нашей страны, каждый из этих солдат — преступник и каждого должно судить и наказать. Они убивали наших братьев, они грабили наши дома, они украли наших детей и должны ответить за это. Они обещают отпустить всех до одного и не причинять никому более вреда, но за прошлые преступления они ответить обязаны. Эти ублюдки направили на детей оружие. Они обложили их взрывчаткой в надежде, что мы не пойдем на штурм. Дети напуганы. Их страх и наши слезы нуждаются в искуплении.

Павел замолчал. Он почувствовал, что волнение прошло, и он способен принимать решения.

— Прошу вас, господа, — произнес он уже обычным, без пафоса, тоном и первым уселся за совещательный стол.

— Первым делом хочу попросить вас, Авантюрин, переправьте в Торговцы Выродка. Пусть развлекаются. Смотрите, чтобы он со страху не сбежал — они бояться подвоха. Амулеты будем делать по-настоящему — пусть думают, что мы готовы их отпустить. В крайнем случае, отпустим на самом деле — дети важнее. Теперь о том, как будем действовать. Обрушить дом нельзя — там все вперемешку, и дети, и солдаты, плюс взрывчатка. Стрелять нельзя тоже — кто-нибудь успеет все взорвать. Какие будут предложения?

Предложений почти не было, разве что самые фантастические. Через час Павел встал и сказал:

— Отдыхайте пока. У нас есть два дня, чтобы подумать. Но видимо, придется отпускать.

Ему было гадко. От ненависти тошнило. Он не хотел отпускать солдат, но не видел иного выхода. Павел вышел из палатки, и, знаком отпустив назначенных Авантюрином телохранителей, пошел в лес по протоптанной крестьянами тропе. Он шагал широко, смотрел, как вырывается изо рта пар. Глаза болели — то ли от подступающих время от времени слез, то ли от белизны снега, на фоне которого тусклая зелень еловых ветвей казалась черной. Спускались ранние декабрьские сумерки и Павел хотел уже идти обратно, когда заметил, что уже не один. Кто-то маленький семенил рядом. Павел опустил глаза и увидел Кабошона. Не удивительно, что, занятый своими мыслями, он не заметил его сразу — старик лысиной едва доставал ему до локтя.

— Ты выслушаешь меня? — спросил Кабошон.

Павел подошел к стоящим в ожидании людям — они стояли уже целый день и продолжали стоять в темноте, не разжигая костров, не требуя еды — и заговорил. Говорил он так тихо, что слышать его могли лишь несколько человек, но слушая, они серьезнели, их настроение передавалось дальше, слова Павла тоже передавались дальше, толпа затихала.

Теперь никто уже не галдел и не возмущался. Теперь у каждого было дело. Время от времени один-два человека отделялись от толпы и шли в город. Возвращались с одеялами, с едой и котелками, разводили костры, устраивались на ночь и берегли туго набитые карманы. То тут, то там мелькал Кабошон. Сидел у костров, угощался. Сочувственно кивал головой, выслушивая тех, у кого в Торговцах были дети.

Со стороны казалось, что люди наконец смирились с мыслью о том, что придется подождать детей до той поры, пока не будут готовы амулеты и преступники не покинут страну. Но люди со страхом и надеждой ждали рассвета. Они не верили солдатам, а Павлу они верили — теперь, после того, как он выручил малышей.

Начали с рассветом.

Веселов был уверен в успехе. «Парень, конечно, самоуверенный, — думал он, отправляя в рот куски сочной зажаренной курицы, — но что ему остается делать? Не рисковать же детьми? Все он даст. Вот Алмазника отпустил». — Правда, толку от него не было никакого, и убого старика просто выгнали в лес, едва увидели, в каком он состоянии. — «А амулеты делают… Разведчики доложили, что палатки с ювелирами не бутафорские.»

Веселов с сожалением посмотрел на обглоданные куриные косточки, вытер о занавеску жирные пальцы и рот и улегся спать на широкой и мягкой кровати Алмазника.

Ночь он провел спокойно. Никаких посторонних звуков. Детей Нефрит успокоил, и они уснули, набив животы пшенной кашей. Даже ветер не шумел в лесу, со стороны каменного лагеря не доносилось никаких звуков: ни криков, ни встревоженного гула. Только мышь назойливо скреблась где-то между перекрытиями первого и второго этажа. Или несколько мышей, или несколько десятков мышей… Засыпающий уже Веселов вскочил, испуганно прислушался. Все было тихо, все было в порядке. Приснилось.

Последняя, совсем бледная звезда осталась на небе. День обещал быть солнечным. «Поехали», — скомандовал Павел.

 

Глава 9 Скарабеи

Было очень рано, дети спали, расположившись вокруг Нефрита, как птенцы вокруг перепелки. Прислонившись к подоконникам дремали часовые. Сержант, охранявший взрывчатку, сидел, уставившись в одну точку, и шевелил губами — то ли считал что-то, то ли репетировал какую-то важную речь.

— Эй! — резкий крик разбудил сразу всех. Девочки заплакали, солдаты вскочили с мест и нервно схватились за оружие.

— Эй, смотрите! — один из солдат указывал дрожащим пальцем на то место, где еще ночью была взрывчатка. Теперь это было что-то совсем другое. Какой-то безобразный, бесформенный камень, скорее даже нарост, торчал посреди зала. Как он возник здесь, и была ли взрывчатка все еще внутри — было неизвестно. Послали за Веселовым.

Тот пришел, заспанный и хмурый, осмотрел нарост, поковырял его пальцем. Решение принял быстро и сказал, обращаясь к своим людям:

— Орехов, Решетов, несите еще взрывчатки со склада. Это, видимо, мелкие камешки. Пока вы спали, эти деятели засыпали всю взрывчатку. Камешки между собой спаяны крепко, разбивать эту кучу небезопасно, так что и бог с ней. Не спать, следить в оба. Кириллов, Машуков — возьмите двух мальчишек постарше и расстреляйте во дворе. Надо показать им, что мы тут не в бирюльки играем, и что наши требования надо уважать. Мегафон мне. Сделаете дело — буду говорить. Пусть запомнят, с кем имеют дело.

Нефрит слушал все это со все возрастающим ужасом. Он поднялся со своего одеяла и, подойдя к Веселову, сказал:

— Расстреляйте меня. Детей не трогайте.

— Да что толку, если мы тебя расстреляем? Кто ты такой есть? Кто о тебе заплачет?

— Я - принц Нефрит…

— Еще один? Да видел я тут этих принцев пачками. Никуда вы не годитесь. Пшел вон. Выполняйте приказ.

Кириллов и Машуков неуверенными шагами двинулись к детям. В это же время в дверях показались Орехов и Решетов с тяжелым зеленым армейским ящиком.

Тут-то все и началось. Что началось, Веселов понять так и не успел, только слышал, как кто-то кричит слово «скарабеи». Ноги его вдруг налились свинцом, он хотел посмотреть вниз, но тут что-то поползло по голой шее, навалилось на позвоночник, противно зашевелилось в волосах. Он взмахнул руками, будто хотел отогнать неизвестных насекомых, но рука едва пошла вверх, отягощенная каким-то непонятным грузом. Лапки заскребли по уху, по щеке, и вот уже невозможно смотреть, вот уже нечем дышать… Несколькими секундами позже Веселов умер.

Нефрит смотрел на все это с надеждой и страхом. Он проснулся ночью и понял, что происходит какое-то движение камней — каждый Камень мог бы почувствовать это. Глаза с трудом привыкали к рассеянному тусклому свету единственной масляной лампы. Сначала он увидел, как постепенно зарастает маленькими кабошонами взрывчатка в центре зала. Он смотрел и не верил своим глазам, потому что никогда не верил в сказки. «Такого не может быть», — думал Нефрит про себя. Потом он понял, что кабошоны скапливаются повсюду, где могут остаться незаметными. Он чувствовал слабое движение под досками пола, в углах, на потолке. Нефрит не знал, хорошо это или плохо, но его успокаивало то, что солдаты потеряли возможность взорвать детей мгновенно.

Утром, после команды Веселова, принц забыл о кабошонах. Он думал только о двух мальчишках, которые сейчас потеряют жизнь, потеряют в том числе и потому, что он, Нефрит, не устроил вовремя побег, не вернулся в столицу и не настоял на том, чтобы в село вошли войска.

Теперь он смотрел, как гибнут солдаты, как кабошоны из разных камней покрывают их ровным слоем, как кто-то пытается стрелять, но жуки уже повсюду и самые маленькие вывели оружие из строя, намертво сковали пальцы. Нефрит вытягивал руки, словно пытаясь обнять детей, но их было слишком много, и каждый из них во все глаза смотрел туда, куда смотреть им было нельзя.

Нефрит понимал, что не все еще кончено. Здесь, в зале, находилось солдат пятьдесят — шестьдесят. Жуки покрыли их всех, но поток кабошонов стремительно иссякал, они застывали на трупах, будто ракушки, облепившие затонувший корабль, и дальше уже не двигались. А там, на улице, ждали снайперы, разведчики, патрули и просто солдаты, расквартированные в селе.

Жуки остановились, вот и последний из них перестал шевелиться, и дети будто очнулись, смогли, наконец, отвести взгляд от чудовищного зрелища. Кто-то завизжал, попытался бежать. Нефрит закричал, начал приказывать, в конце концов, просто ловить детей за полы одежды и рукава. Страх, что выбежавших детей застрелят снайперы, придал ему энергии и убедительности, и он смог остановить и успокоить всех.

— Нам надо оставаться на месте и ждать, — говорил он детям тем же тоном, каким рассказывал сказки. — Нас уже спасают. На улице опасно, бежать туда нельзя ни в коем случае.

Дети снова уселись на ковры и подушки.

В середине прошедшей ночи большой стол из палатки совета перекочевал в лес. Его установили на четырех плоских камнях за елями, так, чтобы, встав на него, Кабошон мог видеть усадьбу, оставаясь незамеченным. Он стоял на широкой дубовой крышке и что-то тихонько бормотал, раскидывая время от времени руки. К утру лицо его стало серым от напряжения, на лбу выступили капли пота, руки, возведенные вверх, заметно дрожали. Потом Кабошон упал, и сначала Павел решил, что его настигла снайперская пуля. Старика подхватили на руки, он повернул голову к королю и прошептал:

— Я… что мог… спешите…

Кабошон потерял сознание. Обморок был так глубок, что все пять лекарей, прибывших в лагерь, только качали головами: на старика не действовали никакие лекарства.

После того, как Кабошон прошептал «спешите», Павел очнулся. Он не закричал — заорал:

— По коням! Вперед! За мной!

Сам вскочил на чудесного белого коня, привязанного у палатки, и только краем глаза увидел, как из леса, будто горох из прохудившегося мешка, высыпаются всадники.

Павел первым влетел в пустынное село. Поводья натянул так резко, что конь встал на дыбы. Очнулись часовые в башенках усадьбы. Они не поняли, что происходит, только изумились внезапной атаке и теперь со страхом ожидали взрыва. Но взрыва не было, а сумасшедший на белом коне влетел прямо в широкие двери усадьбы.

Павел и сам не понял, что хочет делать. Он спешился прямо в зале и мимо ошарашенных детей помчался наверх. Две малахитовые иглы пронзили насквозь двух солдат, выскочивших в коридор второго этажа. Дверь, ведущая в первую башенку, была заперта, но огромный кусок малахита выбил ее и, ударив по спинам, вышвырнул наружу всех троих стрелявших оттуда солдат. Удар был так силен, что, немного поколебавшись, вниз свалилась и сама башенка. Оставалось еще три, и с ними было покончено так же быстро.

Пот заливал Павлу глаза, дыхание из груди вырывалось с хрипом, он закашлялся, и ему показалось, что пара острых ножей вонзается в легкие. Немного отдышавшись, Павел выглянул в окно. То, что там творилось, было ужасно. Это был какой-то человеческий винегрет. Метались по двору обезумевшие от страха солдаты. Стреляли те, кто смог организовать оборону. Всадники на лошадях, пешие крестьяне с вилами и кузнецы с железными страшными пиками — кололи, крушили, резали. Дети покинули дом и теперь, беззащитные, они метались среди всего этого безумия. Мальчишка, обмотанный красным шарфом, испуганно скорчился в сугробе под подоконником. Рядом с ним ожесточенно дрались на ножах кузнец и пришлый солдат. Мальчишка вскрикивал от страха: вот нож мелькнул прямо перед его носом, вот кузнец упал прямо на него, едва не раздавив… Павел попытался встать, прийти на помощь этому мальчику, но не смог: все его силы ушли на то, чтобы уничтожить снайперов.

Но вдруг огромная черная фигура привлекла его внимание. Это был Обсидиан. Будто огромные ножницы вспарывал он живую ткань толпы. Черный его обсидиановый топор болтался на поясе. Обсидиан высмотрел в толпе девочку лет двенадцати, разглядел испуганного мальчонку, рядом с которым лежал ничком убитый кузнец, опасно накренившись в седле, схватил одну, потом второго, закинул их на лошадь и поскакал к лесу. Там, у кромки, чернели три женские фигуры. Может быть, там была и Агат?

Обсидиан отвез им детей и вернулся, как пожарный возвращается в огонь в надежде спасти еще одну жизнь.

Руки и ноги у Павла тряслись противной болезненной дрожью. Он чувствовал себя ослабевшим и недееспособным. Все, что ему оставалось — смотреть, навалившись грудью на подоконник.

И он увидел, что помимо обезумевших крестьян и кузнецов, есть в этом котле и люди, которые не дерутся, обезумев, а спасают детские жизни. Вот тот юноша, что был в зале с детьми, бежит, уводя к лесу двух подростков. Сзади них вдруг оказывается солдат с окровавленным ножом. Он еще не успевает решить, ударить ли в спину юноше или ребенку, как из его горла уже торчит стрела — Рубин всадила ее туда рукой. Павел видит всех кровавых сестер, и каждая прикрывает кого-то из спасателей. Он не может понять, как можно так четко и слаженно работать в этом хаосе, как они смогли, как успели договориться…

Он видит Александрита и Аквамарина. Они в поле, за пределами боя, топчутся на месте на кинессийских жеребцах, тонконогих и таких быстрых, что догнать их не сможет и ветер. Но это не трусость: Павел понимает это, когда видит, как две крохотные детские фигурки, вдруг оказавшись там, где не стреляют, не колют и не рубят, в панике бегут к лесу, к болотам, туда, где можно заблудиться, утонуть, где на километры нет человеческого жилья, кроме разбитых Выселок. Александрит и Аквамарин ловят их, передают Авантюрину и начинают высматривать новых беглецов.

А прямо под окном разворачивается трагедия. Три ребенка стоят, прижавшись друг к другу, а к ним направляется один из солдат. Дуло его пистолета направлено прямо на них. Он хочет убивать или хочет использовать их, как живой щит… Вдруг перед ним возникает длинная фигура старого сумасшедшего Кремня. Он закрывает детей собой и получает пулю в грудь. Сделав последнее в жизни усилие, он падает не назад, а вперед, протягивает руку и вот уже из головы солдата торчит тонкое кременное лезвие.

Брилле Берилл, как всегда рассеянный и подслеповатый, стоит посреди двора и смотрит по сторонам. Он видит маленького мальчика, которому нужна помощь, но подойти к нему не успевает — оказывается на пути у бегущего к лесу солдата и получает сильнейший удар рукояткой пистолета в висок. Крохотные очки, сделанные из лучших в мире бериллов, падают в снег и остаются лежать там самым гордым и самым правильным надгробьем.

Минуты через три во дворе нет уже ни детей, ни вражеских солдат. Вадим бьет по лицу какого-то крестьянина, собирающегося поджечь усадьбу.

Павла находят и, пока несут на носилках в лагерь, докладывают: все дети живы, некоторые ранены, почти все до смерти перепуганы. Пленных двадцать пять человек, остальные убиты. Возможно, пять — десять человек смогли бежать.

Паша еле дышит — ответственность не по нему. Он не знает, правильно ли поступил, послушавшись Кабошона. Он винит себя за то, как все было неорганизованно. Он обвиняет себя за этот безмерный детский испуг. И чувства эти почти невыносимы.

К ночи ударил мороз. Мокрый снег, сотнями ног перемешанный с грязью и кровью, застыл, превратившись в глыбы красно-серого льда. И могло показаться, что это горная порода, в которой спрятаны до времени кристаллы прекрасных лалов…

 

Глава 10 Порванная цепочка

Из золотого ромба устремлялись вверх тонкие золотые пружинки. Они свивались в две струи, в два жгута, в два потока. От малейшего колебания воздуха пружинки начинали подрагивать, и казалось, будто золотые воды текут вверх и вниз…

Эту работу Золотка Берковский оставил себе — в память о том, как в последний раз проходил через портал. Правда, это был Речной Столб. Он не любил себе в этом признаваться, но в тот момент, когда начал рушиться малахитовый зал, он так перепугался, что переместился машинально. Юрий Палыч вылетел из Столба с такой силой, что едва не упал. Но мгновенно взял себя в руки. Перед ним лениво шумел, покачиваясь от летнего ветерка, ельник. Солдаты, стоящие на часах, смотрели недоуменно и вопросительно.

«А что? — подумал Юрий Палыч, — может быть, и не стоит возвращаться и смотреть, чем кончится вся эта заварушка? Может статься, что и ничем хорошим. Тогда я теряю почти все. А так у меня есть достаточное количество камней, плюс Золотко, минус солдаты, с которыми не надо будет делиться, если запереть их там…»

— Что уставились? — приподняв бровь, спросил он часовых. — У нас там каждый человек на счету. Я — в город, за подкреплением. Приказываю вам оставить пост и присоединиться к людям майора Веселова. Исполняйте. Портал сейчас нафиг никому не нужен. Там такое твориться…

Едва солдаты шагнули в портал, Берковский раздвинул лапы широкой ели и, пошарив рукой в густом слое хвои, нащупал ручку, за которую вытащил плоский армейский ящик. Пистолет и короткоствольный автомат оставил там, и взял третью лежащую там вещь, а точнее — устройство.

Прогремел взрыв, и Речной Столб исчез. Юрий Палыч походил среди каменных осколков, потопал ногой, словно пробовал землю на прочность, отодвинул в сторону обломки алтаря и, наконец, убедился в том, что нигде не осталось ни частички жемчужно-голубого сияния…

Теперь он каждый раз с трудом отрывал взгляд от золотой статуэтки. Еще труднее это было сделать сейчас, когда закатное солнце светило в незашторенное окно, и золотые струи казались красными и еще более живыми…

Солнце садилось за лес. Из окна кабинета Берковский видел высокие сосны и низкие мохнатые ели, густые кусты перед ними, а еще ближе — широкий заснеженный двор его усадьбы, где лежали пышные сугробы, залитые красноватым закатным светом.

Послышался детский смех, и Берковский увидел, как, утопая в сугробах, идут к лесу Анис и Золотко. Они всегда почему-то гуляли там, где не было тропинок. Почему?

Юрий Палыч перевез их в свой загородный дом недавно. В городе они казались несчастными, были скучны, быстро теряли интерес к жизни.

Казалось, серый слякотный ноябрь отражается на их лицах. Анис полнела, и ее красивое лицо становилось расплывчатым, черты его стирались. Она мало смеялась, почти не играла с дочерью и читала ей все реже и реже, много смотрела телевизор и ела, глядя в экран, а не в тарелку.

Золотко слонялась по квартире, изредка подсаживалась к матери и обнимала ее, но телевизор никогда не занимал ее внимания больше, чем на десять минут. Если еще месяц, даже две недели назад она создавала прекрасные печальные произведения, то сейчас это были просто золотые безделушки. Она старалась угодить Берковскому, поскольку он каждый раз напоминал, что иначе разлучит ее с матерью, но тоска и безразличие овладевали ей, как смертельно опасная болезнь.

В конце декабря Юрий Палыч перевез их на новое место. Анис вышла во двор, кутаясь в широкий пуховый платок, и долго смотрела на лес, на укрытые снегом верхушки елей. Подступили слезы, и она заплакала: место было похоже на то, где они с Латунью жили в первые, счастливые годы после свадьбы. Золотко испугано жалась к ней. Поместье Берковского поражало своими размерами, и отсюда, от крыльца, забор не был бы виден, даже если бы его не закрывали деревья. Дом тоже был очень красив, настоящая барская белокаменная усадьба, построенная по канонам архитектуры восемнадцатого века. Золотко начала оживать только от этого, здесь она чувствовала живую силу камня, дерева, металла — хотя ажурные решетки и кованные скульптуры, украшавшие дом, и казались ей грубоватыми.

Два сада — вишневый и яблоневый — старые, еще дореволюционные, вернули жизнь Анис. Она проводила здесь много времени, несмотря на то что ударили морозы.

В первый же день на новом месте Золотко создала удивительную хрупкую яблоньку из белого золота. Ее ветки были укрыты пышным, только что выпавшим снегом.

Анис вновь похорошела. О пережитом напоминали теперь только две широкие седые пряди в темных волосах. Пряди эти, как ни уговаривала ее добродушная горничная Галя, она категорически отказывалась закрасить.

Берковский вел себя с ними по-дружески и даже как-то по-семейному. Как оказалось, Галя и другая прислуга думали, что между ними и вправду есть родственная связь и что, возможно, Берковский и Анис — брат и сестра, так естественны стали их отношения.

Берковский начал привыкать к роли доброго, но не слишком нежного дяди и к тому, что Анис и Золотко едят с ним за одним столом и иногда составляют ему компанию вечерами. Он приходил к ним, в их маленькую гостиную, и сидел, развалившись в кресле перед камином в роли созерцателя. Ему нравилось чувствовать себя хозяином этой красоты: той, что создает Золотко и той, что от природы обладает Анис.

В остальные вечера он пил: один или в компании, все равно. Он был сказочно богат, но делать ему было нечего. Из ФСБ он давно уволился по выслуге лет. Старые проверенные схемы по легализации доходов исправно работали. Его ювелирная империя создавала ценности, сидя у него дома перед камином, почти не требовала заботы о себе и выглядела, как маленькая золотоволосая девочка.

Жить с размахом — то есть устраивать по-настоящему шумные развлечения, или тратить безумные деньги на предметы роскоши — Берковскому вроде и не хотелось. Но, может быть, все дело здесь было в многолетней привычке не высовываться.

Золотко с раздражением отодвинула от себя небольшой слиток золота. Какие только формы не принимал он за последние полчаса, и не один образ ее не устроил.

Анис, которая сидела у камина с книгой в руках, подняла голову и спросила:

— Что, не выходит?

— Нет, мама, все не то. А помнишь, я тебе дома показывала поваленное дерево? Ну, у него еще ветки так чудно переплелись… Я подумала: сделать бы такое дерево, а между ветвями у него — маленькую птичку. Как будто дерево упало, а она оказалась словно в клетке. Только я никак не могу вспомнить, как сплетались ветки… Вот бы на него еще раз посмотреть.

Анис посерьезнела. Она закрыла книгу и осторожно положила ее на скамеечку для ног.

— Иди, вернись домой, — еле слышным шепотом сказала она. — Тот мальчик, Крысеныш — он ведь говорил тебе, что это просто, стоит только захотеть!

— Я не хочу захотеть.

— Почему?

— Нет, это ты ответь, почему? Почему ты каждый раз затеваешь этот бессмысленный разговор? Я тебе говорила, что не пойду туда без тебя. Он тебя убьет.

— Я пойду с тобой…

— Ты умрешь там. Я же рассказывала тебе: взрослые без амулета не могут там жить! Берковский сколько раз об этом говорил! Ну пусть он врет, пусть он только пугает. Но Крысеныш говорил мне то же самое! Он видел, как один взрослый надел себе на шею амазонит и прошел, а другого вырвало, и он едва не потерял сознание, и не смог идти дальше — а ведь даже не переступил черту. Мама, мамочка, — на глазах девочки выступили слезы, она почти рыдала. — Я так боюсь за тебя. Ты живи, пожалуйста, живи долго. А я буду рядом с тобой. Мне больше ничего не нужно!..

Анис закусила губу, чтобы не заплакать, и вытянула вперед руки. Рыдающая Золотко побежала к ней и обняла так сильно, что подбородок девочки больно уперся матери в грудь. Они сидели так, обнявшись, в полной тишине, пока за окном не блеснул свет фар. К подъезду с легким шорохом подъезжала машина.

Золотко подскочила к окну посмотреть.

— Уезжает? — спросила, подходя к ней, Анис.

— Ага.

— С шофером?

— По-моему, да. Опять вернется поздно и пьяный…

Они еще немного постояли у окна, глядя, как Берковский отправляется в город.

— Знаешь что? — спросила Золотко, когда затих шум мотора.

— Что? — улыбнулась в ответ на ее игривый тон Анис.

— Давай я буду тебя наряжать.

Мама и дочь взяли косметику, которую подарила Анис Галя, достали припрятанные Золотком для себя золотые украшения. Юбки, платки, драпировки из ткани… Золотко работала над маминым обликом с вдохновением истинного художника. И без того похорошевшая в последнее время Анис просто расцвела. Глаза заблестели, губы сложились в очаровательную улыбку. Каждую минуту Анис взрывалась счастливым смехом. Потом Золотко нарядила себя, и они уселись перед камином читать про Винни-Пуха. Поблескивали тяжелые серьги в ушах. Монисто на шее нежно звенели в такт заливистому смеху.

Когда Берковский вернулся домой, был только час ночи. Он напился сегодня очень быстро.

Девочка, по-прежнему наряженная и накрашенная, дремала на коленях у матери. Анис встревожено повернула голову, услышав звук открываемой двери и неровных, шаркающих шагов. Золотко даже не пошевелилась. Слава богу, спит, подумала мать. Берковский часто приходил домой пьяным, но сегодня его вид почему-то встревожил ее. Женщина посмотрела в бессмысленные, с красными прожилками, глаза и умоляюще поднесла палец к губам — только бы не разбудил девочку.

Берковский посмотрел на палец — тонкий и изящный. Он посмотрел на прядь волос — черные, естественные, ни разу не крашенные… А потом Берковский ухмыльнулся. Анис давно нравилась ему.

Быстрым и нежным движением Анис сняла с колен голову дочери, встала с дивана и пошла ему навстречу. Берковский стоял в дверном проеме. Она даже прошла мимо него — прочь, вперед по темному коридору, но он поймал ее за локоть. Она молчала — лишь бы не разбудить дочь — и изо всех сил упиралась ладонями в его плечи.

Золотко всегда спала очень крепко, но сейчас проснулась. Что-то очень сильно испугало ее. От происходящего изменился сам воздух. Девочка подняла с диванной подушки сонную голову со спутанными волосами и огляделась. Маму она не увидела, но услышала легкий шорох ткани и другие, непонятные, звуки.

— Мама, — позвала девочка.

Она встала с дивана и крадучись вышла в коридор. И закричала, как только увидела, что происходит. Испуг за маму был так силен, что она набросилась на Берковского и начала колотить его по пояснице. Зацепилась за какой-то хлястик и рванула на себя. Затрещала ткань. Берковский пнул ее ногой, ни на секунду не отрываясь от Анис. Золотко взвизгнула — скорее от неожиданности, чем от боли.

Анис, готовая сражаться за ребенка, царапнула Берковского ногтями по лицу. Берковский вцепился руками в плечи Анис и тряхнул ее так, что женщина ударилась головой о стену и тяжело осела на пол. Потом обернулся к ребенку.

Он наступал, он тянул к ней руки, сам не зная, что собирается сделать. Глаза его были совершенно бессмысленными. Резким движением Золотко выставила перед собой левую ладонь. Правую, отступая назад, она прятала в складках одежды. Девочка попятилась на несколько шагов, почувствовала, что уперлась в стену, и в ту же секунду метнула в Берковского золотой нож. Она метила в горло, но попала только в воротник. Лезвие, сделанное из мягкого металла и брошенное слабой детской рукой, ударилось о плотную ткань и упало на пол. Берковский схватил девочку. Золотко царапалась и кусалась, а он прижимал ее к себе как можно сильнее. Потом закинул на плечо и потащил в свою спальню по темным и пустым коридорам.

В отчаянии девочка била его по спине, но Берковский только ухмылялся. Чуть выше своей щеки Золотко видела бледную полоску голой шеи. Она изо всех сил старалась дотянуться до кожи, царапнуть ее ногтями, и если не победить противника, но хотя бы заставить его почувствовать боль. Наконец она изогнулась и потянула на себя белый воротник рубашки. Под ним вдруг блеснул металл. На шее Берковский носил тонкую платиновую цепочку. Задушу — подумала Золотко. Она схватила цепочку и потянула вперед изо всех сил. Берковский остановился, поднял руку, и тут цепочка оборвалась. Скользнув под выправленной из брюк рубашкой, камни упали на пол. Берковский с жалобным стоном опустился на колени, и Золотко соскользнула с его плеча. Она увидела, как он ползает по зеленому ковру, пытаясь собрать тонкие каменные пластинки, и не находит их в тусклом свете ночного светильника. Но Золотко видела все отлично. Одним движением она сгребла все пять пластинок и бросилась к лестнице и вниз по ступенькам — будить Галю. Берковский побежал за ней, но быстро потерял девочку из вида, споткнулся о край ковра, ударился головой о стену и остановился, потирая рукой больное место. Он помнил, что должен сделать что-то важное, но был слишком пьян, чтобы сообразить — что. Его сильно тошнило.

Плачущая Золотко разбудила Галю, та подняла на ноги остальную прислугу.

Они нашли Анис, перенесли ее в Галину комнату, вызвали врача, и только потом, позвав охранника, отправились в спальню Берковского.

Хозяин дома громко храпел, лежа поперек кровати. Его брюки были мокры, и чем-то неприятным была запачкана грудь. Галя поморщилась от вони, стоящей в комнате.

Когда через полчаса приехал врач, и Юрия Палыча решено было разбудить, оказалось, что он не просто пьян, но совершенно невменяем. Пока врач осматривал его, изо рта Берковского выпала пара зубов.

Его еще успели довезти до больницы, но помочь уже ничем не смогли — к вечеру миллиардер был мертв. Не будучи камнем по рождению, он продержался гораздо меньше Алмазника.

Уехала, забрав Юрия Палыча, скорая. Тяжело вздохнув, ушла наверх Галина — убирать хозяйскую спальню.

Золотко выключила свет и легла под бочок к Анис, которая после укола успокоительного сладко спала на узкой Галиной кровати. Девочка тесно прижалась к маме, как могла обхватила ее руками, нежно дотронулась губами до ее щеки и тоже уснула.

Когда утром Анис открыла глаза, Золотко сразу сказала:

— Ты даже не представляешь, что у меня есть!

Ее взгляд был таким хитрым и озорным, что мама невольно улыбнулась:

— И что же?

— Смотри!

И девочка достала из кармана золотую цепочку, на которой висели соединенные золотыми звеньями пять бело-зеленых лепестков.

— Мы можем пойти домой, и найти папу, — сказала Золотко и засмеялась. Анис тоже смеялась — сквозь слезы. Дочка надела на маму амулет.

Золотко и Анис вышли из Столба Живой жизни и замерли, пораженные: ни каменных стен лабиринта, ни Малышневки здесь больше не было. Ровное снежное поле расстилалось впереди. Лес окружал его сзади, слева и справа. Ровная шеренга дубов виднелась впереди, у линии горизонта.

И только один силуэт темнел среди ослепительной белизны зимнего утра. Это был кто-то маленький и очень худой. Он приплясывал от холода, бил себя по бокам руками в огромных рукавицах и смеялся счастливым смехом.

— Крысеныш! — крикнула Золотко, бросаясь ему навстречу.

— Я тебя ждал, — ответил он. — Только зови меня, пожалуйста, Веточка.

 

Глава 11 Отречение

Гулким эхом отдавался в голове цокот копыт. Звенела сбруя. Кричали дети.

Павел метался на кровати и никак не мог проснуться, схваченный цепкими лапами дурного сна. Наконец он сумел вырваться и, открыв глаза, сел на постели, силясь понять: было ли сном вчерашнее освобождение. А если нет, почему дети все еще кричат?

Наконец в голове прояснилось. Оказалось, что детские голоса действительно раздаются за окном. Павел выглянул во двор: утро было пасмурным и ветреным, но несмотря на плохую погоду, на улице гуляли мальчик и девочка. Мальчик сидел на высоком сером пони. Он еще плохо держался в седле и ехал очень медленно. Оттепель кончилась и копыта пони звонко цокали по ледяной корке. Иногда лошадка оскальзывалась, и тогда мальчишка испугано вздрагивал, а девочка взвизгивала, а потом смеялась. С ней вместе смеялся и юноша, вместе с детьми бывший пленником Веселова. Вчера его представили Павлу. Король еще немного посмотрел на спасенных детей, а потом вышел из комнаты. У него было запланировано на сегодня одно нелегкое дело.

Охранник мирно спал в прихожей, Павел прошел мимо него. Было позднее утро, но дворец будто вымер. Все спали — смертельно уставшие от вчерашнего штурма, утомленные радостными и горькими слезами, измученные тысячами проблем, которые надо было решать сразу. Эхо от шагов короля звенело под высокими каменными сводами. Он вышел на крытую галерею и подставил лицо обжигающе холодному ветру. Ветер был так резок, что слезы выступили у Павла на глазах.

С трудом припоминая дорогу, король направился к покоям Бирюзы. Разбудил служанку и она, протирая сонные глаза, побежала докладывать. Бирюза вышла к нему, кутаясь в теплый платок, наброшенный прямо на ночную рубашку. Ноги ее были босыми, сонные глаза щурились, русые волосы с одной стороны висели безжизненными прядями, с другой стороны болталась полурасплетенная коса.

— Мне нужен Большой королевский совет, — сказал Павел. — К вечеру все должно быть готово.

Он повернулся и вышел, уверенный, что все будет сделано надлежащим образом.

Большой парадный зал опять шумел. Снова появились в нем каменные табуреты. Снова собирался приглашенный народ под колоннами. Королевское возвышение было почти заполнено, когда Павел вошел в зал. Слева вновь сидели принцы и Обсидиан. Чуть ближе к центру расположился Нефрит. Королевский трон был, естественно, пуст, и Павел знал, что должен сесть туда. Но не решился сесть и остался стоять. Так и простоял до начала совета, как плохой артист, не зная, куда деть руки.

Последними в зал вошли Опал и Бриллиант. Она сразу заняла одно из двух пустующих кресел рядом с Нефритом, ее муж встал рядом с троном и по-хозяйски положил руку на высокую спинку. Павла так раздражила его наглость, что в течение нескольких минут он всерьез подумывал о том, чтобы разбить спинку трона так, чтобы Опалу хорошенько попало обломками.

Но на ступени встала серьезная и суровая Бирюза.

— Ваше высочество, — тихо и строго сказала она Опалу, и тот отошел к своему креслу.

— Ваше величество, — обратилась она к Павлу, и тот послушно уселся на холодный камень королевского трона.

Снова потекли неторопливые церемониальные речи. Павел слушал, сердце стучало, руки тряслись. Он уже почти и не помнил, что собирался говорить. Он уже не был уверен, что говорить это и вправду стоит.

— Король Малахит! — громко объявила, наконец, Бирюза, и он вышел вперед.

— Господа, — начал Павел и удивился силе и уверенности своего голоса. — Я собрал вас сегодня… — (Тут он запнулся, выгоняя из головы навязшего в зубах Гоголя) — я собрал вас сегодня, чтобы объявить о своей готовности отречься от престола.

Зал загудел: встревожено и насторожено, но не возмущенно. «Не смогли они ко мне привыкнуть», — с горечью подумал Павел.

— Причин тому две, — продолжил он и с трудом подавил в себе желание начать расхаживать взад и вперед, как лектор перед аудиторией. — Во-первых, стало известно о том, что живы законные наследники престола. Сказал и спиной почувствовал, как заерзал и выпрямился в кресле Опал.

— Во-вторых, дело еще и во вчерашних событиях. Я не знаю, прав я был или нет, принимая вчера решения. Я не могу судить себя сам и не позволю судить другим, потому что все, что сделано было вчера, сделано было только ради спасения детей. Я считаю, что сделал все возможное. Но такое бремя не для меня. Ни один человек в этом зале не знает, чего стоит принятие решений в ситуации, когда каждая смерть — на твоей совести. А потому я с радостью передам ответственность за жизни и благополучие людей этого государства законному правителю.

За спиной Павла вскочил с места, не утерпев, Опал. В зале уже не просто шумели — надрывали голоса, перекрикивая друг друга.

— Тихо! Тихо! — дважды выкрикнул Павел, выставив вперед длинную руку. — С вами пока еще говорит король, и будьте любезны уважать королевское величество!

Волнение улеглось.

— Я еще не закончил, — проговорил Павел, обводя собравшихся суровым взглядом. — Судя по всему, вы довольны моим предложением. Тем более что со времени последнего совета круг кандидатов на престол значительно расширился. Однако так просто я не уйду. У меня есть одно условие…

Зал слушал его, затаив дыхание.

— Я категорически против того, чтобы государство возглавил Опал, и готов возложить венец только на голову Нефрита. Корону должен носить достойный. После вчерашних событий если что-то я и понял, то только то, что Опал не достоин править государством.

Зал взорвался дикими криками. Шум был такой, что казалось, будто рушится и падает в пропасть весь королевский дворец. Павел понял, что больше ему не дадут сказать ни слова.

Грохот выстрела и громкий злобный женский визг, переходящий в ультразвук — вот что заставило их замолчать. Черная тень упала на ступени возвышения. «Опять Рубин», — с нежностью и даже с любовью подумал Павел, хотя ему самому было непонятно, как можно относится к этой женщине иначе, чем со страхом.

— Молчать, ублюдки, — завопила она, пользуясь мгновенным затишьем. Павел увидел в ее руке пистолет. — Молчать! Первому же, кто откроет свой поганый рот, я всажу пулю в глотку!

В зале стало очень тихо, и Павел смог продолжить:

— Вспомните, господа, просто вспомните. Ведь едва ли не все из вас были там вчера. Вот принцы. Вы видели их вчера в Торговцах?

Он сделал паузу. Дворяне закивали головами, многие из них молча — все еще под впечатлением от слов Рубин, кто-то со сдержанным «да».

— Вот Рубин, — Павел сделал шаг вперед и с благодарностью положил ей руку на плечо. — Была она там?

— Была, — спокойно ответили из зала.

— Теперь посмотрите на своих соседей. И я уверен, вы вспомните, что и они там были. А теперь позвольте спросить, где был принц Опал, претендующий сейчас на престол? Он сидел в королевской палатке и ждал, пока все закончится. Он не пошел вместо меня на переговоры, хотя там, в усадьбе Алмазника, были и его дети. Он объяснил это тем, что должен сохранить свою персону в целости и сохранности ради стабильности в государстве. Он считал, что без него Камни не смогут пережить трудные времена, не справятся. Однако спросите себя: справились ли мы без него там, в Торговцах? Я считаю, что справились. Сможем мы пережить трудные времена без труса? Сможем. А теперь смотрите вот сюда. Вот сидит человек, который ни на что не претендует. Однако именно он, рискуя собой, сохранил жизни вашим детям. Он доказал, что может быть хладнокровным, что может принимать решения и думать не о себе, а о своем народе. О каждом человеке, а не о каком-то непонятном мне, эфемерном всеобщем благе. Черт с ними, с условиями, — Павел тяжело опустился на ступень, — я отрекаюсь от престола безо всяких условий. Выбирайте сами. Если вы выберете Опала, значит, вы того заслуживаете. Как король — пока еще король — ставлю вопрос так: кто считает, что Опал не достоин претендовать на этот престол и готов признать Нефрита первым и пока единственным законным его наследником?

Рубин все еще держала пистолет нацеленным в зал, и потому (а может, по иной причине) кольца поднимали молча.

Единогласно. Почти единогласно. Только несколько упрямых стариков сидели ровно и неподвижно, всем своим видом выражая презрение.

Нефрит, опешивший от такого поворота событий, встал со своего кресла. Павел оказался сидящим у его ног. Если не считать соблюдения формальностей, с этой минуты он не был больше правителем Камней.

Рубин опустила пистолет.

 

Глава 12 Гнев Малышки

— Мы не будем помогать вам, — кричал разозленный Пират. — Разве вы не понимаете, что для нас это чистой воды самоубийство?

— Для вас это шанс…

— Шанс, шанс… Не желаю и слышать о подобных шансах! По-моему, в прошлый раз я ясно сказал, что не могу рисковать детьми!

— Тогда мы сами, — в голосе Вадима послышалась угроза.

— Мы будем вынуждены защищаться.

— Да стойте же вы! — Павел встал между Вадимом и Пиратом и вытер пот со лба. Здесь, в Малышневке, по-прежнему царило вечное лето. Солнце нещадно пекло, и даже в полутемной хижине жара казалась невыносимой.

— Вы все прожили здесь по десять обычных человеческих жизней, — сказал бывший король. — Ты сам говорил, что такая жизнь мучительна. А мы хотим дать вам шанс повзрослеть, родить собственных детей, а потом умереть, как все люди. Жить среди людей! Узнавать что-то новое, завести новых друзей, влюбиться! Ты же сам говорил, что хотел этого, только струсил. Это первое. А второе — ты отвечаешь и еще за одну жизнь. Жизнь существа, которое несколько сотен лет не видит солнечного света в тесной земляной клетке. Она не выбирала себе такой судьбы. Ее обманули, и только благодаря этому чудовищному по жестокости обману ты и прожил так долго. Не пора ли платить по счетам?

Пират молчал.

— Мне не нужна эта жизнь, и не нужна ее свобода. Я могу ходить туда и обратно просто пользуясь талисманами. Но разве это справедливо? Подумай! — настаивал Павел.

— О ком вы? — в окне появилась черная голова Огонек. — О ком вы тут говорите?

— Да так, у нас тут свои разговоры, — Пират попытался захлопнуть ставень, но Вадим опередил его. Он придержал доску и пригласил девочку:

— Войди!

Та робко вошла, остановилась у порога.

— Понимаешь, — начал говорить Павел, старательно подбирая слова, — Малышневка появилась здесь не просто так. Много лет назад мальчишки устроили на этом месте ловушку — вырыли огромную яму. А потом привели сюда древнее существо. Таких было только два, и оба обладали огромной силой. Ее муж до сих пор жив и ждет свою жену, а она — пленница здесь, под землей.

— Под землей?

— Да. Ты обращала когда-нибудь внимание на камни там, на площадке? Это ее гребень.

— Гребень…

— Она все еще жива.

— Жива! — глаза девочки расширились от ужаса. — Так давайте отпустим ее!

— Об этом мы и пришли просить вас.

— Да, — вмешался Пират, — только они не говорят тебе, что она, скорее всего, в ярости и просто разнесет здесь все, как только почувствует себя свободной.

Павел хотел произнести слово «искупление», но сдержался.

— И к тому же она поспешит уйти, а значит все мы умрем мучительной смертью от мгновенной старости. Ты этого хочешь? Ты хочешь, чтобы погибли все наши малыши? Они умрут. Все. Сагилит, Корунд, Чароит, Оникс, Сердолик… Тебе не жалко их?

Огонек перевела полные слез глаза на Павла.

— Я не знаю, что выбрать, Малахит, — сказала она прямо.

— Я думаю, у нас есть шанс спасти вас всех. Перед тем, как отправиться сюда, я долго говорил с ее мужем. Он сказал: она добра и отходчива и может вернуть вам всем обычную человеческую жизнь, будь на то ее воля, — отозвался Павел.

— Но скорее всего, она просто разбушуется и убежит отсюда, куда глаза глядят, — упрямо повторил Пират.

— Пойдемте туда, — попросила девочка.

Все так же возвышались бело-зеленые камни над желтой пылью вытоптанной площадки, все так же волновало и тревожило это место.

Маленькая Огонек подошла к одному из лепестков гребня, прижалась к нему, погладила. Ее желтое личико стало совсем бледным.

— Теперь я чувствую, что она живая. Она дрожит, ей страшно.

— Глупости! — возразил Пират.

— Потрогай сам.

Но мальчишка отказался идти.

— Я помогу вам освободить ее, — Огонек утерла слезу.

— Ты уверена? — Павлу и самому уже было страшно.

— Уверена, — шепнула девочка, а потом робко спросила: — как вы думаете, она поможет мне найти маму? Я не помню свою маму почти совсем, но только помню, что когда она была рядом, мне было так хорошо, как никогда не было здесь.

— Я не знаю, милая, я правда не знаю…

— Я думаю, она мне поможет, — девочка решительно кивнула головой и снова погладила пыльную пластину гребня.

— Хрен с вами, делайте, что хотите, — сказал Пират и ушел.

Он вернулся через десять минут. Вернулся не один — со старшими мальчиками, и в руках они несли лопаты.

Начали копать у центральных лепестков гребня. Земля под верхним слоем пыли оказалась тяжелая, сухая, слежавшаяся. Приходилось сначала разбивать ее лопатами. Павел размахнулся слишком широко, и железо чиркнуло по камню, высекая искры. Страшная дрожь пронизала землю. Мальчишки помладше упали, Огонек испугано вскрикнула и начала гладить теплый от солнца камень. Малышка успокоилась не сразу. Камень долго-долго дрожал мелкой дрожью, будто испуганная лошадь. Они продолжили копать. Чем глубже копали, тем более влажной становилась почва. И вот, наконец, показалась спина древнего чудовища — мокрый, почти черный амазонит. Было странно видеть, как мелкие волны пробегают по твердому камню — так кошка, потягиваясь, трясет спиной. Глухие удары стали слышны из-под земли, словно Малышка начала бить головой или хвостом снизу вверх.

К ночи все так устали, что готовы были повалиться спать прямо здесь, и повалились бы, если бы не надо было кормить малышей.

Утром они снова пришли к Малышке, и увидели, что земля над чудовищем пошла трещинами. К полудню Павел, Вадим и Пират приняли решение копать только втроем — они кожей чувствовали силу и гнев Малышки и не хотели подвергать младших опасности.

Они забрались уже довольно глубоко, сильно устали и копали в полном молчании, как вдруг Павел почувствовал сильнейший удар снизу. Он отлетел в сторону, перевернувшись ударился плечом о камень, торчащий из земли и почувствовал, как что-то хрустнуло. Боль электрическим разрядом прошла от сломанной ключицы через все тело.

Толстая, гигантская черепашья голова показалась из ямы. Над поверхностью появились каменные ноздри и два блестящих, ослепительно зеленых глаза. Где-то в земле открылась невидимая пока узкая пасть, и дикий рев раздался над деревней.

Вадим и Пират подскочили к Паше, чтобы вытащить его из ямы, но он рванулся вперед, к ней, поскользнулся и съехал к самому черепашьему клюву. Тяжелые каменные челюсти щелкнули и прихватили край его камзола. Изумрудные глаза уставились на Павла с ненавистью.

— Я только вчера видел вашего мужа, — заторопился сказать Павел, — и он умолял вас о милосердии. Они же только дети, глупые и немного злые дети. А эти, — он показал рукой наверх, — и вовсе не имеют отношения к совершенному против вас предательству.

Малышка раздраженно тряхнула головой и сказала:

— Мне нет никакого дела до того, о чем ты говоришь.

И острый каменный клюв, чуть приподнявшись, прочертил косую сверху вниз и справа налево. Темная кровь смешалась с темной тканью одежды. Павел почувствовал жжение и, опустив глаза, увидел рваную рану, пересекавшую всю его грудь. Тут же он почувствовал себя плохо. Амулет! Шнурок, на котором висели амазониты, был перерезан, и амулет лежал чуть в стороне. Павел потянул руку, но удар мощного клюва едва не лишил его пальцев.

— Постойте, ну послушайте же! — задыхаясь, закричал он. — Я понимаю, сотни лет под землей сведут с ума кого угодно, но все же послушайте! Дайте нам хотя бы шанс помочь вам. Вы же не выберетесь отсюда без помощи! Яма слишком глубока и земли вокруг еще слишком много!

— Маленький паршивец, — эти слова Малышка произнесла почти ласково, — и ты еще будешь торговаться? Моя свобода в обмен на твою жизнь — как неравноценен обмен! Конечно, я могу пожертвовать свободой, особенно после того, как столько лет мечтала о мести.

— Ну так почему не прикончить меня? Зачем эти игры? И дело-то всего в одном ударе клювом! Кроме того, ты можешь разрушить амулет, и само твое присутствие убьет меня. Ты же не умеешь и не любишь убивать. Ты зла сейчас, ты была зла на протяжении сотен лет, тем более что предателями оказались дети, которым ты так доверяла. Но спасли тебя тоже дети. Вот эта девочка тебя спасла, — Павел показал на Огонек, перегнувшуюся через край раскопа. Она копала, она освобождала тебя из плена, несмотря на то, что отлично понимала, как зла ты будешь. Все эти дети знали, что если тебе удастся выбраться, ты убежишь прочь, сметая все на своем пути, и тем самым подпишешь им смертный приговор. Но я объяснил им, и они поняли, что нельзя жить за счет других…

Малышка молчала, но Павел без слов понял, что может забрать свой талисман. Он протянул руку, собрал камни и принялся завязывать разорванный шнурок.

Малышка смотрела на него в упор. Она думала, и Павел видел, как уходит гнев. Глаза ее больше не были такими яркими. Свет в них теперь стал мягким, они светились, как лампы, прикрытые зелеными абажурами.

— Ты прав, — сказала она наконец. — Я не могу убивать даже тогда, когда очень хочу. И знаешь, что самое смешное? Ни разу в жизни — ни разу! — я об этом не пожалела. Ну, где вы там?! — Малышка подняла голову. — Кто-нибудь будет меня выкапывать?

 

Глава 13 Чудо для Веточки

Павел сидел, привалясь к шершавому пальмовому стволу и, изнывая от зноя, смотрел, как выкапывают Малышку. Его рука была прибинтована к корпусу чистыми льняными лоскутами. За прошедшие сутки Павел успел побывать у Липы, подлечившей его сломанное плечо, и в Камнелоте, откуда привел отряд ремесленников, которые и выкапывали теперь древнее чудовище.

К удивлению Павла, никто из ремесленников не удивился и не испугался Малышки. Они работали споро, и передние ноги чудовища были уже видны. К ним вел пологий спуск.

Рабочие стали осторожно освобождать из земли бока и хвост.

Огонек неожиданно появилась рядом с Павлом.

— Очень болит? — спросила она, с состраданием поглядывая на забинтованную руку.

— Нет, не очень, — улыбнувшись, ответил он. — Почти совсем не болит.

Она помолчала немного, а потом, набравшись смелости, спросила о другом:

— Можно мне туда, к ней?

Павел внимательно посмотрел в ее темные, наполненные слезами глаза, и понял, что какое-то важное дело не дает покоя этой маленькой одинокой девочке.

— Конечно, можно, — сказал он. — Знаешь, я даже думаю, что ей будет приятно, если ты поговоришь с ней.

— Почему ты так думаешь?

— Когда разговариваешь, время бежит быстрее. А ей так хочется, чтобы ее поскорее освободили…

От жары немного подташнивало, плечо болело пульсирующей болью, перед глазами плыли темные круги, и там, за этими темными кругами, уходила вперед и вниз широкая дорога, и девочка в длинной белой рубахе смело шагала к ногам каменного чудовища. Огонек дошла до Малышки и полезла вверх по земляной стене, цепко хватаясь за камни и корни растений. Девочка устроилась на выступе напротив ее головы и, раскинув руки широко, как могла, обняла эту тяжелую каменную голову. Павлу показалось, что Огонек плачет. Потом, отстранившись и утерев слезы, девочка начала тихо и с жаром что-то говорить. Малышка слушала молча, и лишь изредка кивала — медленно и задумчиво.

Она была свободна уже на следующее утро.

Тяжело сгибая и разгибая ноги, Малышка осторожно пошла вперед. Огонек стояла на краю ямы и переживала за каждое движение огромного камня так, что едва не плакала.

— Что ты? — Павел подошел и положил руку ей на плечо. — Успокойся, все хорошо. Смотри, она почти свободна.

Огонек с благодарностью пожала лежащую на плече руку.

— Знаешь, — сказала она Павлу, — она сказала, что обязательно найдет мне настоящую маму. Это точно.

И девочка разрыдалась.

Наконец все было кончено. Малышка стояла посреди деревни в окружении тепло укутанных детей.

— Не беспокойтесь за них, — сказала она Павлу, Вадиму и рабочим, тоже готовым отправиться по домам. — Я отпущу их, только делать это надо медленно. Мы потихоньку дойдем до Камнелота, и я попрошу людей помочь этим детям… Все будет хорошо.

— А ты сама? — спросил Вадим.

— Мне помогут спуститься в источник, к мужу.

И Малышка, окруженная детьми, пошла к выходу из деревни.

Только один мальчик не пошел вслед за ней. Она сразу заметила это.

— А ты что, Веточка? — спросила Малышка.

— Мне лучше остаться здесь. Я пробыл в Малышневке недолго. Отпусти меня сразу.

— Что же ты будешь здесь делать? Здесь же совсем скоро не останется ни одного дома…

— Я дал себе обещание, что дождусь тут одного человека. Даже если придется ждать всю жизнь. А замерзну — что ж… значит, у меня будет короткая жизнь.

Малышка пристально посмотрела на него.

— А хочешь, — спросила она, — я дам тебе силу камня. Я ведь знаю, что ты — дитя двух народов, и ничего не умеешь. Ты можешь выбрать любой камень, и я могу сделать тебя очень сильным. Это будет мой тебе подарок. Ну, как?

Веточка надолго задумался.

— Знаешь, — сказал он наконец, — Крысеныш бы принял такой подарок. А Веточка слишком часто становился кем-то другим, он очень хочет побыть собой.

— Хорошо, — кивнула Малышка. — Но не отягощай мою душу мыслью о том, что ты погиб, когда я могла помочь тебе. Давай условимся, что я провожу тебя до первой деревни, и попрошу приюта для тебя. А ты сможешь приходить сюда, когда захочешь. Ладно?

— Ладно, — немного поколебавшись ответил Веточка, и Павлу показалось, что он согласился с облегчением и радостью.

Малышка снова тронулась в путь. Они отошли на несколько шагов, и Павел услышал, как Пират, осмелев немного, спросил Малышку:

— А мне… ты не могла бы мне… дать немного спо…

Малышка повернула голову и ответила:

— А почему нет? Кем бы ты хотел быть?

— Я хотел бы строить дома…

Это была последняя фраза, которую слышали Вадим и Павел. Малышка и дети уходили из деревни.

Они еще не скрылись из вида, а в деревне пошел снег. Он падал на воду, намокал и тонул, и Павел увидел, что на озере больше нет корабля, только самый кончик мачты виднелся над поверхностью. Сзади них с грохотом обрушился дом. Листья пальм потемнели, и сами пальмы стали складываться под тяжестью снега, словно декорации, сделанные из плохой бумаги. Вадим и Павел не заметили, как минут за двадцать оказались в чистом поле: гниль и труху, в которую превратилась Малышневка, мгновенно замело чистым белым снегом.

Они подняли воротники и направились к темно-коричневой стене лабиринта.

Внутри было тепло, темно и сыро. Вперед, к порталу, вела плотно утоптанная тропинка, но Павел из любопытства заглядывал в боковые ходы, наполненные когда-то древней магией. Магия эта чувствовалась и сейчас, касалась лица, путалась в волосах, неприятная и безвредная, как густая паутина в осеннем лесу. Вадим наступил ногой в полуистлевшие подушки и перед ним мелькнул образ соблазнительной девушки. В другом месте призрачное чудовище полыхнуло в Павла несуществующим огнем. Что-то хрустнуло под ногой, и бывший король увидел, что раздавил огромную, выбеленную временем кость.

А потом они подошли к Столбу Живой Жизни.

Под Новый год, покрытый боевыми шрамами, придерживающий сломанную руку, Павел Малахит появился дома.

Белые сугробы, серое небо, черный лес — вьюга крутила и перемешивала их, они летели и сталкивались, точно кости в стакане игрока. Белый кружевной шлейф взметнулся, гонимый сильным порывом ветра, и закрыл серое небо. На земле потемнело, и показалось, что небо опрокинулось вниз, лес вовсе исчез, потом мелькнул на горизонте и пропал снова.

И только маленькая черная точка оставалась неподвижной посреди этого сумасшедшего кружения.

Это был испуганный мальчик, который стоял, обхватив себя руками, в поле, среди сугробов. Он переждал сильный порыв ветра, вздохнул, нагнул голову, как молодой бычок, и, боднув упругий, наполненный снегом воздух, пошел дальше.

Веточке на самом деле было страшно. Он приходил к Столбу уже не первый день, но сразу после гибели Малышневки ему не было так одиноко, как сегодня: Нефрит прислал сюда каменщиков, и они медленно и осторожно разбирали стены древнего лабиринта. Когда работа была окончена, Веточка увидел, что на месте лабиринта осталась лишь грязная, усыпанная битым камнем и полусгнившей дрянью поляна, мысом вдающаяся в лес. А посреди нее пульсировал двумя струями крови прозрачный красный столб, подножьем упирающийся в полукруглый прозрачный красный камень.

Теперь рабочие ушли, забрав с собой каменные глыбы. Начиналась метель. Она заметала дорожки, протоптанные в снегу каменщиками, она уже прикрыла черные пятна, оставшиеся от разведенных ими костров, она запорошила грязь, оскверняющую Столб Живой Жизни и намела прямо перед ним огромный сугроб, словно желала поскорее скрыть его от случайного взгляда.

Веточка был совсем один. Он знал, что как только замерзнет совсем, он уснет, и вьюга прикроет его белым одеялом — до весны.

«Что я должен делать? — думал Веточка. — Я уже был героем, и отец, наверное, гордился бы мной за то, что я сделал с людьми Алмазника на гати. Но я ведь не смог этого выдержать. То, что я сделал с людьми было так мерзко и страшно, что я стал Крысенышем. Хорошо. Но ведь и Крысенышем мне быть не понравилось тоже. Он бы ушел сейчас в деревню — греться у печки с чашкой похлебки в руках. Он все время спасал себя. И это почему-то тоже было противно. Так что же делать мне?» Он не знал.

И в этот момент сияние Столба стало ярче. Струи раздвинулись, потеряли свой кровавый оттенок, превратившись в мерцающий рубиновый занавес, и маленький силуэт возник над утопающим в снегу красным камнем. Из столба вышла Золотко, а мгновение спустя — ее мать.

Они бросились к Веточке, обняли его, как родного и, спрятавшись в лесу от холодного дыхания вьюги, стали спрашивать его и рассказывать сами.

Растерянный и испуганный, он говорил долго и сбивчиво, и, пристально посмотрев в прекрасные глаза Анис, спросил у нее наконец:

— Что же мне теперь делать?

— Я думаю, — ответила она, ласково обняв его за плечи, — нам всем сейчас надо идти в Камнелот. Мы должны найти Латунь, а ты — маму и братьев. Знаешь, мне почему-то кажется, что это будет неплохим делом — для начала.

И Анис улыбнулась.

 

Глава 14 Агат

Аделаида толкнула незапертую входную дверь и оказалась в полутемной прихожей. Было слышно, как на кухне кипит вода в кастрюлях, шипит масло на сковородке, и звякает о край миски ложка, которой Ирина мешает салат. На кухню Аделаида не пошла, а открыла другую дверь — в комнату Паши.

Павел оглянулся, кивнул ей в знак приветствия и сказал:

— Ада, ты потрясающе выглядишь!

Она и правда выглядела хорошо: была по-прежнему элегантна и подтянута, волосы, выкрашенные в нежно-сиреневый цвет, были уложены крупными волнами, волосок к волоску. Она уже вполне оправилась после инфаркта, а если сердце и побаливало когда-нибудь, то Аделаида никому об этом не говорила.

— Ты тоже ничего! — задорно ответила она и, понизив голос до шепота, спросила, — что маме будешь дарить?

Паша улыбнулся и, открыв ящик стола, бережно достал оттуда малахитовый бокал. Он был похож на тонкий и изящный розовый бутон на длинном стебле, а подставкой ему служили полукруглые, прижавшиеся друг к другу листья. Взяв бокал в руку, Аделаида почувствовала, что камень так тонок, что кажется невесомым. Лепестки пропускали солнечный свет, и выточенная из светло-зеленого малахита роза казалась золотистой.

— Это что-то потрясающее! — Аделаида осторожно поставила подарок на стол.

— А ты?

— Я?

— Ты, ты… Только не говори, что не пыталась работать с хрусталем! — Паша хитро прищурился.

— Я? Вот…

Аделаида достала из кармана бархатный футляр для ювелирных украшений и открыла его. Там лежали серьги. На двух серебряных крючочках крепились небольшие хрустальные подвески. Полукруглые, со множеством граней, они блистали как свежевыпавший снег.

Паша с восхищением смотрел на серьги, потом поднял глаза на Аделаиду:

— Ты хочешь домой?

Аделаида вздрогнула от неожиданности.

— Пойдем, посмотрим, что там с порталом, — попросил Паша, не дожидаясь ответа.

День был солнечным, но ветреным. Аделаида зябко куталась в пальто, Паша заботливо поддерживал ее под руку. Здесь, на Старом кладбище, ветер казался особенно пронизывающим. Холодный и влажный, он говорил о том, что где-то на юге наступила весна. Снега почти уже не было, и аллеи наполнял шорох прошлогодней травы, которую ветер перебирал своими тонкими бесплотными пальцами.

Они дошли до могилки, нырнули в ельник и вышли наконец к Речному столбу. Алтарь по-прежнему был разрушен, жалкие осколки его, окруженные слежавшимся снегом, виднелись тут и там. В центре зияла воронка.

Тяжело вздохнув, Павел принялся за работу. Небольшой саперной лопатой, которую они принесли с собой, он очистил воронку от снега. Потом, морщась от боли в недавно зажившем плече, он стал сваливать в воронку каменные осколки, а сверху засыпал все землей — заледеневшая, твердая, она отказывалась подчиняться, но Павел, вытирая пот со лба, колол и колол ее неудобной лопатой.

Аделаида смотрела на него, прихлебывая чай с коньяком из принесенного с собой термоса, и густой аромат смешивался с хмельным запахом еловой хвои.

Наконец площадка стала ровной. Закрыв глаза, Паша протянул вперед руки. Через мгновение большой зеленый камень возвышался на месте прежнего алтаря, в точности повторяя его форму.

— Теперь ты, — Паша отошел в сторону и, отдав ему термос, Аделаида начала свое колдовство.

Они с Пашей договорились, что не будут ничего ждать от этой попытки, но все получилось. Едва последний кристалл хрусталя занял свое место возле зеленой плиты малахита, воздух над алтарем всколыхнулся, словно ветром качнуло невидимый занавес. Нежное свечение поднялось вверх. Сначала оно показалось жемчужно-серым, но потом Паша увидел, как оттенок его меняется, становится нежнее и ярче, и вскоре маленький островок весны парил перед ними. Столб теперь выглядел так, словно состоял из сотен молодых, только что проклюнувшихся зеленых листочков, сквозь которые светит нежное утреннее солнце.

Аделаида собрала вещи, и мама Вадима собрала вещи тоже. Они переезжали в Камнелот.

Ранним мартовским утром, сопровождаемые Ириной, которая вызвалась их провожать, они вышли на поле у речки Каменка. Здесь их уже ждала коляска, на козлах которой сидел Вадим. Вадим тоже собирался жениться, и свадьба должна была состояться через несколько дней. Вадим категорически отказывался вернуться домой даже на несколько дней — он теперь считал себя камнем.

Паша ждал их во дворце Камнелота.

Женщины смотрели по сторонам, поражаясь величественной красоте каменных цитаделей и изяществу усадеб. Дворец Камнелота вызвал восхищение, и, рассматривая его готическую крышу, его башни и балконы, они не сразу заметили людей, вышедших их встречать.

Аделаида первой опустила глаза и слово «мама» едва не сорвалось с ее губ. Женщина, так похожая на Бирюзу из ее видений, смотрела на нее со ступеней, ведущих к массивным дубовым дверям.

— Меня зовут Бирюза, — сказала женщина и ласково улыбнулась. — Здравствуйте, тетушка…

А Ирина смотрела на своего до времени повзрослевшего сына, и на ту, кого он ласково обнимал за плечи…

Павел прибыл в Камнелот еще в феврале, на следующий день после того, как восстановил алтарь. Он вышел на пригорок, продуваемый всеми ветрами, сбежал с него к Каменке, перепрыгнул замерзшую речушку, и ледок захрустел у него под ногой, когда он приземлился на той стороне. Он шагал в город пешком, пока не послышался впереди топот копыт, и белый его кинессийский конь не показался из-за поворота. Животное подошло к хозяину и, положив голову ему на плечо, прижалось щекой к щеке, словно сильно соскучилось. Паша запрыгнул на незаседланную спину, и конь пошел так осторожно, что казалось, не уронил бы и маленького ребенка.

В Камнелоте все было спокойно теперь. Городские ворота были открыты, а сторожки заколочены. Павел отпустил коня и прошел в замок через неприметную дверь рядом с королевской кухней.

Агат жила в своих прежних, девичьих покоях. Служанка испугано ойкнула, увидев, что в переднюю входит мужчина, но узнала в нем мужа хозяйки и поклонилась.

Павел отодвинул тяжелую штору, отворил легкую, застекленную дверь и зашел в прохладную, остывшую за ночь спальню.

Агат еще спала. Она дышала так тихо, что ни звука, ни движения не было заметно при беглом взгляде. Павел сел в кресло рядом с камином и, сидя так, долго смотрел на свою спящую жену.

Агат зашевелилась, потянулась и тут, окончательно проснувшись, увидела его. Удивление и еще какое-то неясное чувство мелькнули в ее глазах.

— Ты? — спросила она.

— Я, — кивнул Павел.

— Ты пришел… Я думала, что ты ушел домой навсегда…

— Нет, разве я мог тебя бросить? Я ведь сказал, что обязательно вернусь. Неужели ты не поверила?

— Я поверила. Но я боялась.

— Глупая, — ласково сказал Паша и поцеловал ее.

— И что мы будем делать теперь? — спросила она. — Ты больше не король.

— Да что угодно. Что ты хочешь? Хочешь, поедем жить ко мне. Мама с папой будут счастливы. А хочешь — останемся здесь. Или нет: мы будем жить то там, то тут. В конце концов, хорошие ювелиры нигде не пропадут…