Спустя полгода Саша сделал Богдане предложение.

В конце ноября он купил кольцо с бриллиантом. Аккуратный камень легко парил в воздухе, удерживаемый двумя тонкими лапками. Маленькая прозрачная капелька, в которой отражался весь мир. Саша волновался. Футляр с кольцом предательски оттопыривал карман брюк. Не хотелось бы, чтобы Богдана раньше времени спросила, что это у него там.

Саша ждал Богдану возле ресторана на Европейской площади. Шел легкий снежок. Он переминался с ноги на ногу и напряженно смотрел в сторону выхода из метро. С Майдана доносились лозунги митингующих в поддержку вступления Украины в Евросоюз. Мимо ресторана время от времени проходили шумно переговаривающиеся студенты, закутанные в шарфы.

— Веры старым политикам уже нет. Они нас кинули девять лет назад! Обещали золотую жизнь и ничего толком не сделали. Пора уже послать их!

— Не готова наша экономика к вступлению. Ты понимаешь, какой кризис будет?

— Ну ничего, потерпим пару лет. Зато будем в правовом государстве, а не с бандитами жить.

Наконец показалась Богдана. Она летела над запорошенной снегом брусчаткой. Перед ней стелилась поземка, как пена у ступней Афродиты. Ярко-салатовая шапка торчала над головой. Не оглянуться на нее было невозможно. Саша поправил челку: от мокрого снега она свисла на лоб, и это его немного нервировало.

— Привет! — они поцеловались.

В ресторане они сели у огромного окна. Внизу была батарея, Богдана придвинула к ней свои замерзшие ноги и откинулась на спинку стула. Они сделали заказ.

— Этот год был для меня очень странным, даже неожиданным, — начал Саша. — Столько всяких событий случилось: я переехал в другую страну, познакомился с украинцами, их менталитетом. Узнал много нового. Я встретил тебя! И с твоим появлением моя жизнь стала понятней мне самому… я увидел цели, понял свои желания… И хотя событий было так много, самое интересное, самое важное у нас впереди. — Саша опустил руку в карман. — Я очень надеюсь, что у нас в жизни произойдут перемены…

Под столом он открыл футляр с кольцом.

— Ты про вступление Украины в Евросоюз? — спросила Богдана. — Думаешь, это важное событие?

От неожиданности Саша замер и промолчал.

— Да, о нем сейчас везде говорят. Я не люблю политику, никогда ей не интересовалась, но даже я уже в курсе этих новостей. И, честно говоря, у меня столько сомнений по этому поводу. Не знаю, кому верить. Я сегодня общалась с одним политологом на канале, так он категорически против евроинтеграции. В украинском бюджете дефицит почти в 60 миллиардов. И деньги брать откуда-то нужно, хотя бы, чтобы платить бюджетникам и пенсионерам. МВФ обещал кредит в четыре миллиарда долларов, а Россия — пятнадцать, причем под маленький процент. Евросоюз еще и выдвинул свои условия, там много чего: ЖКХ подорожает, соцпособия урежут…

Саша спрятал коробочку назад в карман.

— Богдана, кушай, а то все остынет!

На столе дымилась лазанья. Кофе так и стоял нетронутым.

— Рынка сбыта товаров у нас не останется: Россия закроет свое торговое пространство, а в Европе наши продукты не выдержат никакой конкуренции, — Богдана вздохнула. — Да и геи еще.

— Да, геи — это, конечно, беда!

— Это очень смешно, но население именно геев боится, даже больше, чем экономического коллапса. Ты ж знаешь, конечно, этот прикол, что Европа — это Гейропа.

— Я думал, ты занимаешься новостями моды.

— Да, моды. Но у нас на канале все только об этом и говорят, так что не слушать это невозможно. А ты что думаешь?

— Я бы очень хотел, чтобы наши страны дружили. Вот, наверно, все, что я могу сказать по этому поводу.

Наконец, Богдана заметила еду. Она отпила маленький глоточек кофе, от удовольствия поморщилась, и лицо ее стало менее напряженным. За окном было уже темно. Осторожно подошел официант и включил маленький светильник на столе. Он загорелся теплым желтым светом и отгородил их столик полумраком от других разбросанных по залу огоньков.

Саша вспоминал, что произошло с ними за эти полгода. В конце лета, когда Богдане сняли гипс, они поехали вместе в Венецию. Там они бродили по музеям и кривым улочкам, кормили голубей на Сан-Марко, ели пиццу на завтрак и ужин, а однажды вечером на безлюдном причале на «раз-два-три» признались друг другу в любви. А потом он присылал ей на работу факс с признаниями; они раскрывали жвачки Love is и выполняли задания, написанные на вкладышах. Он заказывал ей подписку на модные журналы, а она, как всегда, громко смеялась и фотографировала все приятные моменты для Инстаграма. С самого начала он видел в ней то, что не видел ни в одной другой девушке. В ней оставались — первобытная вера в лучшее и желание исправить несправедливость вокруг. Саша был непоколебимо уверен в своем решении: в его жизни могла быть только Богдана.

— Ты отогрела пальцы? — спросил он.

— Да! На самом деле я не очень замерзла сегодня! — она кивнула на розовые пушистые варежки на стуле.

Саша снова потянулся к карману брюк, но в это время на столе зазвонил его телефон. Это была мама. На секунду он заколебался.

— Ты чего не берешь? — удивилась Богдана.

Он кивнул ей головой и нажал «ответить».

— Ну как все прошло? — с ходу спросила мама.

— Мам, да дела по-старому, даже рассказать пока нечего, — Саша засмеялся от неловкости ситуации. — Как у тебя? — перевел он тему.

— Да что у меня! Я думала, ты меня сейчас порадуешь, в отличие от своего братца.

Саша знал, что его старший брат Леша разводится после четырех лет брака. Они с женой так и не смогли наладить отношения.

— Мам, я перезвоню позже! Тебе от Богданы привет!

— И ей от меня передавай! — ответила мама.

— А моя мама звонит, только чтобы спросить, когда Тимошенко из тюрьмы выпустят, — рассмеялась Богдана.

— Она политикой интересуется?

— Ой, да так же, как и все. Она в Оранжевую революцию на митинги ходила за Ющенко, потом разочаровалась во всех политиках. А теперь из Италии, как за сериалом, следит за происходящим.

По-видимому, конца разговорам о политике сегодня не предвиделось. Это у украинцев была одна из любимейших тем. Познакомившись, они тут же выясняли друг у друга: ты за Януковича или за Тимошенко? В отличие от России, политическая жизнь тут была более насыщенной и колоритной, борьба шла не на жизнь, а на смерть. Старики ругались и не разговаривали друг с другом из-за симпатий к разным политическим лагерям. Молодые смеялись и над теми, и над другими.

Богдане успели еще позвонить с работы, долго расспрашивали о чем-то, потом давали наставления на завтра. Горячее сменилось десертом. А когда шоколадный пирог тоже был доеден до крошки, они рассчитались с официантом и вышли на морозную улицу. Снег перестал идти, но зато подморозило. Богдана прижалась к Саше, он обнял ее за плечи, и они не спеша побрели к метро.

— Скоро Новый год. Можно будет поехать во Львов, — говорила Богдана. — Это средневековый, очень красивый город — тебе понравится. Ты в нем попадаешь, как будто на сто лет назад. Узкие улочки, старинные замки, крепости… Вокруг тебя живая история. Поезд из Киева туда приезжает рано утром, когда еще нет машин на дорогах, ходит только старый трамвай. Едешь, смотришь в окно: желтые фонари освещают фасады древних зданий, дореволюционные вывески, кривые истертые камни мостовой. Ты в самом начале двадцатого века!

— Уговорила, поедем!

— Я раньше вообще не планировала свою жизнь. Захотела — тут же сорвалась и поехала. Мне казалось это глупым: несколько месяцев обдумывать, лелеять надежды, а потом вдруг раз — и не получилось! Бог смеется, когда слушает наши планы. Так что, вот первый раз с тобой планирую!

Они уже подошли к дому Богданы и стояли у входа в подъезд. «Сейчас или никогда», — подумал Саша.

— А все мои планы связаны только с одним человеком.

Он, наконец, достал маленькую коробочку. Открыл ее и протянул Богдане. Руки его не дрожали, он был спокоен и уверен.

— Я хочу сделать тебя счастливой! Точнее, я хочу, чтоб мы были счастливы вместе! Наверное, это очень быстро, но я убежден, что ты самая прекрасная девушка на свете!

Саша замолчал. Богдана смотрела на него, прикрыв рот розовой варежкой. Ее расширенные зрачки блестели, отражая падающий из окон многоэтажки свет.

— Как-то я совсем не ожидала, — проговорила она.

Из ее глаз вдруг потекли слезы, оставляя влажные дорожки на щеках.

— Ну что ты! Тут же мороз! Прекращай.

— Я не знаю, что будет завтра, но я уверена в одном, — тихо сказала она. — Я уверена, что хочу быть с тобой!

Саша притянул ее к себе. Они стояли, обнявшись у подъезда, и тихонько дышали в шею друг другу. От этого было тепло. Пахло кожей, влажными волосами и немного духами. Богдана потерлась носом о его ухо и легко поцеловала в мочку. Он в ответ нежно поцеловал ее в висок.

— По-моему, сегодня был самый неудачный вечер для предложения. Ты только и делала, что говорила о политике. Я три раза пытался достать кольцо, — и уже почти смирился с тем, что сегодня у меня это не получится.

— Я все время думаю не о том.

— А еще мама, которая решила позвонить и спросить, согласилась ли ты.

— Серьезно? Ах, вот оно что было!

Слезы у Богданы уже высохли, она смеялась так громко, что в кустах шарахнулась пробегавшая мимо кошка.

* * *

В субботу у Богданы был рабочий день. Она встала рано утром, быстренько почистила зубы, завязала волосы в гульку, оделась и, не завтракая, выскочила из дому. На канале она первым делом заскочила в монтажку узнать, готов ли ее сюжет, — и попала на тревожную беседу.

— Ты уже слышала об этом ужасе?

— Сегодня в четыре часа ночи на Майдане была бойня. «Беркут» разгонял студентов. Их избивали ногами, палками, хватали и увозили. Уже столько видео в сети. Там все в кровище.

— Говорят, их там, на Майдане, оставалось человек триста, они все равно уже расходились. Зачем это надо было делать?

— Люди бежали спасаться в переходы, соседние улицы, их там ловили и тянули по асфальту. Тем, кто просто мимо проходил, — и тем досталось. Это просто зверство. Средневековье. Беззащитным людям палками пытались закрыть рты!

Богдана ошарашенно открыла Фейсбук. Лента уже была переполнена роликами и перепостами описаний очевидцев. Богдана смотрела, как мужчины в черном обмундировании со щитами и дубинками жестоко избивали митингующих, те кричали, спасались у Стелы, камеры тряслись в их руках. Потом их тоже настигали, и изображение мельтешило обрывками черного неба, земли, перекошенных лиц и, в конце концов, обрывалось. Мальчики и девочки, завернутые в флаги Украины, рассказывали о произошедшем, показывали ссадины, синяки, порванные куртки. Они были совсем юные. В конце одного из видео студентка призвала всех выйти против кровавого режима. «Зараз почалася вiйна», — закончила она свою речь.

Богдана позвонила Саше.

— Что-то странное происходит, — сказала она ему. — Знаешь, я и не предполагала, что в моей стране может такое быть. Мы ведь люди, мы не скот, который можно гонять и бить. Зачем с этими студентами так? Они просто пытались высказать свое мнение. Я думала, что живу в демократической стране… «Беркут» бил всех без разбору.

— Богдана, пожалуйста, не выезжай сейчас на Майдан.

В течение часа позвонили папа и мама.

— Ты жива?

— Да!

— Слышала, вы хотели в Евросоюз.

— Почему хотели?

— А сейчас хотите опять быть с Россией.

— Э-э.

Целый день на канале обсуждали возможное развитие событий:

— Януковичу конец! Ему этого не простят!

— Все это не просто так! Кому-то было выгодно заварить кашу, чтобы народ встал. Просто так избивать беззащитных студентов не имеет смысла.

Соцсети гудели. Руслана плакала и извинялась, что ее не было в тот момент на площади, и она не могла помочь избиваемым демонстрантам. Вакарчук призывал восток и запад страны объединиться. «Беркут» оправдывался, что он действовал согласно закону. Власти обещали разобраться и наказать виновных в перегибах.

Полная сумятицы в мыслях, Богдана шла по коридору и вдруг услышала, как в подсобке кто-то тихонько всхлипнул. Она заглянула в приоткрытую дверь. Тетя Люда, уборщица, сидела в углу на стуле, среди ведер и швабр и плакала. Косынка съехала с головы на плечо, женщина пыталась вытирать ее кончиком мокрые щеки.

— Тетя Люда, — тихо позвала Богдана. — Что у вас случилось?

— Ой, да ничего… такое…

— Я могу чем-то помочь?

— Ну что ты, детка, — она улыбнулась. — Тут не мне помогать надо.

Богдана не уходила.

— Давайте я вам чаю принесу?

У женщины снова потекли слезы.

— У меня в две тысячи четвертом муж погиб, — сказала она. — Тоже на митинге. Оставил меня с двумя детьми. Никаких компенсаций не выплатили. Вот вспомнилось… А теперь сына побили.

Кровь у Богданы постепенно закипала. Ее совсем не вдохновляли митинги на Майдане. Скорее даже наоборот, она не верила в них, не верила в то, что таким образом можно что-то изменить. В 2004 году там стояли ее мама и тысячи других людей, — и что? Сейчас у власти находится вор, страна разграблена, экономика разваливается. Две тысячи гривен считаются прекрасной зарплатой в регионах, — и большая часть Украины просто пытается выжить. Митинги ни к чему не привели, ничего не изменилось! Но ее возмущала несправедливость к людям, она не могла спокойно смотреть на слезы обиженных. Власть, которая не слышит своих граждан, — да что там не слышит, проливает кровь за критику и несогласие, — такая власть не должна существовать. Только не в ее стране! Она не хотела видеть в своей Украине побитых студентов, плачущих матерей, мужчин, которые боятся высказаться и молча довольствуются копейками за тяжелую работу. Так не должно быть! То, что сегодня произошло — неправильно!

Вечером Богдана встретилась с Сашей и Васей. В полутемном баре за маленьким столиком в углу друг против друга сидели два разных мужчины. Один среднего роста, худощавый, аккуратно одетый и причесанный. Это был ее будущий муж. Другой возвышался над ним горой, растрепанный, в небрежно накинутой потертой кожанке. Это был Вася. Голову его покрывали грязные белые бинты.

— Был сегодня на Майдане, — рассказывал он. — Стоял снимал на GoPro. И вдруг раз — откуда-то камень, и мне в голову! Это хорошо, хоть не в темечко, а просто лоб мне рассек.

— Там уже камни в ход пошли?

— Да, там все очень серьезно настроены! Люди возмущены! — Вася возбужденно сжимал татуированные кулаки. — На Майдане уже скандируют: «Революция!» и «Януковича геть!» Сейчас, как сказал Вакарчук, стоит вопрос, где мы будем жить: в вольной стране или в тюрьме? Там ведь как все произошло: хотели елку на площади поставить ночью, а студенты не дали. Вот их и начали разгонять. А теперь картинки появились в Интернете, как Янукович макает в кровь елочные игрушки и вешает на елку.

— Ну Януковича они вряд ли просто так прогонят, — сказала Богдана. — Импичмент, как мне объясняли, очень сложная процедура, многоэтапная, практически невозможная.

— Прогоним, — усмехнулся Вася. — Вы слышали, что мэр Львова сказал? Что весь город выйдет против кровавой власти!

Он размашисто налил себе колу в стакан и залпом выпил.

— Не пью теперь алкоголь вообще, — объяснил он. — На Майдане пьяные не нужны.

В Васе чувствовалась богатырская сила, разбуженная после тридцатилетнего сна. Как будто настал тот час, когда старцы дали Илье Муромцу испить водицы, и он почувствовал в себе силу немеряную и долг перед родиной. Теперь ему только нужно было найти свой меч под огромным камнем, и — вперед, совершать подвиги и оставлять память о себе в летописях.

На следующий день на Майдан вышло полмиллиона человек. Лидеры с импровизированной сцены объявили всеобщую забастовку в стране с требованием отставки президента и кабинета министров. События начали развиваться с невиданной скоростью. За один день протестующие установили на площади баррикады из материалов, привезенных накануне для установки елки, поставили десятки палаток и оборудовали штаб в Доме профсоюзов. Саша видел, как лица людей в городе вдруг стали более сосредоточенными и одухотворенными. Желто-синий флаг появился не только в окнах и на балконах, он был вплетен в косы девушек, нарисован на лицах, завязан на сумках, торчал из машин, модницы красили ногти в желто-голубой. Киев натянулся, как струна, в ожидании рук музыканта. Окажется ли он мастером или очередным шансонье?

* * *

Богдана и Саша выехали вечером на Майдан. Они вышли из метро — и сразу попали в толчею. Это напоминало народное гуляние: женщины в украинских платках пели национальные песни, девушки улыбались и фотографировались, мужчины кричали: «Слава Украине! Героям Слава!»

— Возьмите горячего чаю согреться! — кричали им восьмидесятилетние старушки, пришедшие на площадь со своими термосами и с желанием помочь, чем могут.

— Нет, спасибо! Мы только из дома!

Саша и Богдана пробирались сквозь толпу к цепи милиционеров, охранявших Администрацию. С собой у них были два рулона туалетной бумаги и плакат: «Не бей!» Бумагой они собирались обмотать себе руки и ноги, как бинтами. В таком импровизированном гипсе они хотели стать перед «Беркутом» и прессой, протестуя против насилия. При входе на Банковую народу было поменьше, кто-то пригнал сюда большой снегоуборочный трактор. Он стоял без водителя. Рядом крикнули: «Тут есть трактористы?» Саша и Богдана пошли дальше. Возле ограждения с милиционерами беседовали несколько человек. Они пытались объяснить стражам порядка цели и причины митинга, возмущались жестокостью зачистки Евромайдана. Милиционеры не реагировали, они старались даже не смотреть на говоривших. Плечом к плечу за железной оградой представители власти казались непробиваемыми как в прямом, так и в переносном смысле.

Саша и Богдана обмотались бумагой и подняли свой плакат. «Не бей!» — тихая просьба остановить насилие. Желание чувствовать себя человеком в родной стране. Но только вместо прессы они услышали рев парней в спортивных костюмах и масках. Они бежали прямо на них. «Титушки», — шепнула Богдана. Их было человек тридцать. Заводила с тяжелой цепью ринулся на заграждения, разметая их на своем пути. Другие с кусками арматуры прорывались к молоденьким беркутовцам, бросали в них бутылки и петарды. Бутылки ударялись о шлемы, разбивались, осыпали лица осколками стекла, петарды оглушали грохотом взрывов. Трактор все-таки завели. Он рычал и, качаясь на огромных колесах, ехал на Администрацию. Теперь жертвы становились неизбежны. Снегоуборочный ковш напирал на стоящих цепью людей, оттеснял их назад. Беркутовцы пошатнулись, но не расступились.

Широко раскрыв глаза, Богдана смотрела на все это — и не могла пошевелиться. Саша тянул ее за руку, солдаты толкали в спину, а она, как завороженная, не могла двинуться с места. Ей хотелось увидеть все, ничего не пропустить. И хотя сердце бешено билось, она не опускала голову. Какие-то мужчины пытались выстроить свой кордон и прогнать «титушек». В мегафон просили остановить трактор. Кто-то вскочил на ковш и начал успокаивать людей. И тут Богдана закашлялась, у нее перехватило дыхание, в глазах резко защипало. Перцовый газ. Со стороны «Беркута» распылили газ. Саша схватил ее за плечи и потащил в сторону метро. Десятки людей вокруг куда-то бежали и кричали, заглушая призывы из мегафонов, рев трактора и свист петард. Это были одновременно ярость и ужас. Первых раненых вытаскивали на плечах их товарищи. Самая страшная потасовка, которую видела до этого Богдана, — была драка на школьной дискотеке. То, на что она смотрела сейчас, представлялось кошмаром, который не мог существовать в современном цивилизованном мире.

На Майдане политики продолжали выкрикивать мирные лозунги, а на Банковой уже стояли столбы дыма, — и первая кровь капала на камни брусчатки.

— Я не хочу домой, — сказала Богдана, когда они оказались в безопасности. — Здесь сейчас происходит история.

— Сейчас тут происходит безумная бойня. На той улице явно правит не разум и не воля народа.

Восстание против насилия, за ценность человеческой жизни и свободу мнения было искусно деморализовано и превращено в бесчеловечную агрессию. Как запятнать самое святое дело? Обагрить кровью. И десятки, сотни фотографий с перекошенными злобой лицами, жилистыми руками с горящими бутылками, железными цепями, c людьми, в дикой агонии атакующими милицейские кордоны, вылились в СМИ. Это были наемники-провокаторы, «титушки», о чем знали и Богдана, и Саша, и все, стоящие на Майдане. «Это кровожадные убийцы, забаррикадировавшие главную площадь страны и представляющие опасность не только для Украины, но и для ее соседей», — утверждали провластные каналы. Так началась информационная война.

С тех пор каждый день начинался и заканчивался просмотром новостей. Вся страна просыпалась и тянулась к телевизору и Интернету. Все ждали: что же будет? Впереди зима и морозы, а люди на Майдане не собирались расходиться. Проходили недели. Прошел месяц. Митингующих пытались разгонять, — но они отстаивали свои позиции, и их становилось только больше. Они стояли друг против друга: народ и «Беркут». Черная стена в несколько рядов, прикрытая щитами, и десятки палаток и походных печей, от которых тянуло запахом жареного сальца. Они выжидали: кто первый начнет, кто первый сдастся. Но уходить никто не собирался, схватка была неизбежна. И к ней готовились: выламывали камни брусчатки и собирали в кучи, запасались керосином и шинами, тренировались. Победа или смерть. Речь о перемирии не шла.

Богдана попросила свою начальницу отправить ее на съемки репортажа о митингующих.

— Зачем тебе туда? — удивилась она. — Ты же фешн-эксперт, а там, говорят, безработные стоят, от них мочой воняет!

— Да пошел этот фешн лесом, — усмехнулась Богдана. — Кому он сейчас нужен?

Богдана выпрыгнула из микроавтобуса на прилежащей к Майдану улице. Вслед за ней вышел оператор. Дальше пришлось идти пешком. На ней было модное пальто в купную клетку, в руках брендированный микрофон. Десятиградусный мороз сразу же пробрался под одежду и сковал холодом тело. Богдана поежилась. Навстречу ей попадались люди в ватниках, фуфайках, лыжных костюмах. «Что ж тебя дуже легко одели!» — крикнула ей разливающая кофе женщина. Богдана только улыбнулась и помахала ей рукой в розовой варежке. Богдана приехала сюда не ради работы, а скорее, чтобы разобраться для себя: кто эти люди, бросившие работу, комфортные дома, семьи? Ради чего они живут в палатках и как долго они готовы это делать? «Мы готовы здесь находиться и неделю, и две, и три, — ответил ей мужчина из Закарпатья с длинными усами и выглядывающей из-под кожуха вышиванкой. — Я попрощался со всей семьей и приехал сюда. Со мной все наше село, всего около сотни людей. Мы требуем отставки существующего правительства».

— На, мала, погрейся! А то совсем замерзла! Бери говорю! — другой мужчина лет тридцати пяти протянул ей огромные кожаные перчатки.

— Спасибо! Откуда вы?

— Из Одессы.

— Когда приехали?

— В воскресенье утром. Я не один. Действовали в режиме самоорганизации, объединялись через социальные сети. Нас человек сорок.

Проходивший мимо пожилой человек остановился, некоторое время смотрел на Богдану и слушал, потом приложил руку к груди и сказал:

— Спасибо за то, что вы делаете! — и пошел дальше.

Богдана почувствовала, что еще чуть-чуть, — и она расплачется. Незнакомая ей до этого гордость за свою маленькую нищую страну, за свой свободолюбивый народ, готовый голодать и мерзнуть ради справедливости, волною поднялась из груди и остановилась комом в горле. Она видела в спокойных улыбках людей твердую волю и готовность стоять до конца. И если бы кто-то сейчас сказал ей, что они приехали сюда ради денег, что этот блеск в глазах проплачен, — она бы развернулась и плюнула этому человеку в лицо. Плюнула бы очень смачно, от всей души. Чтобы он почувствовал эту горечь, которую люди молча копили в себе годами.

Богдана сняла сюжет, замерзшая, скрючилась — и убежала. А они остались стоять там. Сутками, неделями, месяцами, с ровными спинами.

Вечером после работы Богдану встретил Саша. Пока они ужинали, она, не умолкая ни на минуту, рассказывала ему о сегодняшнем дне. Он внимательно слушал, а когда стало уже совсем поздно, проводил ее домой до подъезда. Она поднялась, подождала, пока он уйдет, переоделась и поехала ночевать на Майдан. Саша бы ей не разрешил, но он знал, что она именно так и сделает.

* * *

— Как ты думаешь: жениться в такое время нормально?

— Любовь — самое сильное средство против войны. Только любовь побеждает агрессию.

— Хм, — задумалась Богдана. — ты имеешь в виду агрессию «Беркута»?

— Не только, — агрессию с обеих сторон. Митинг давно перестал быть мирным.

— Но ведь это война за правое дело!

— Кровопролитие ведет только к еще большему кровопролитию. А в результате получается пепелище и озлобленные выжившие, которые будут продолжать по привычке кровью удерживать свои позиции.

— Не бывает революций без крови. К сожалению, это их неизбежный довесок.

— Ну почему же. Были ведь Ганди и Мартин Лютер Кинг. И они победили.

В конце декабря Саша и Богдана подали заявление в ЗАГС.

Украина бурлила акциями протеста. Очаги разрастались по всей стране, и вот уже во многих украинских городах выросли свои майданы. Создавались все новые объединения и группировки, воюющие между собой: «титушки»; автомайдановцы, устраивающие пикеты под особняками политиков; антимайдановцы, которые проводили концерты в поддержку существующей власти; самооборона Майдана. От количества новостей голова шла кругом. Об Украине говорил весь мир, голливудские звезды записывали обращения в поддержку украинцев. Их смотрели в Интернете со слезами на глазах. Адвокаты впервые в истории страны организовали собственную акцию протеста, заявив, что в Украине нет независимого суда, и они лишены возможности в полной мере выполнять свои обязанности. Студенты объявляли голодовки. Прокатилась волна арестов и избиений журналистов. По ночам кто-то проходился с битой по машинам активистов, припаркованным у подъездов. Страна жила с комом в горле, постоянно готовая разрыдаться: то от обиды, то от гордости за своих.

Утром Саша увидел в подъезде объявление с номерами самообороны Майдана. По ним следовало звонить в случае хулиганского нападения «титушек». Он вздохнул, но на всякий случай переписал. Уже больше месяца он наблюдал за происходящим как бы со стороны, выслушивал все доводы за и против, читал новости на разных сайтах. И теперь он начал понимать, что украинцы, действительно, особенные. Они нравились ему тем, что были очень мало привязаны к материальному, — и поэтому в них не было страха, они ничего не боялись. Они не сидели по норам в ожидании окончания суматохи, не перепрятывали свое богатство. Они жили еще более страстно, и смех их звучал еще громче. Саша был восхищен мужеством украинцев, взбудоражен их силой воли, стремлением стоять за свои идеалы до конца. Они говорили: мы люди, у нас есть права! И за свои права и свободы они готовы были умирать. Целью митинга давно уже не было вступление Украины в Евросоюз, теперь народ стоял за свою свободу, за право слова, за честную власть. Несколько раз Саша передавал через знакомых продукты на Майдан. Он хотел помочь людям, но не стремился поддерживать тот или другой лагерь в политических разборках чужой страны. Он был гражданином другого государства и понимал, что не имеет морального права быть участником политических действий.

После того, как здание Администрации города захватили митингующие, Саша решил съездить туда. Он хотел посмотреть своими глазами, действительно ли там нет погромов, правда ли, что люди греются и ночуют в коридорах, не заходя в кабинеты, как утверждали журналисты. У входа его встретили мужчины в военной форме, на некоторых были маски — самооборона, понял Саша. Он поднялся по ступенькам и вошел в широкие двери. В просторном зале народу было много, под окнами на полу расстелены одеяла, на них спали майдановцы — без одеял и подушек, но крепко. Вокруг ходили, разговаривали, шумели — майдановцы не просыпались. На стенах висели плакаты оппозиционных партий, сине-желтые и красно-черные флаги. Эти красно-черные флаги — символика Украинской повстанческой армии — смущали Сашу. Как всякий выросший в России человек, он видел в них предательство по отношению к дедам, воевавшим в Великую Отечественную, к родине, таким трудом отстоявшей свою независимость. «А сейчас речь идет об их независимости, — думал он. — И у них она своя, как у каждой страны, — своя правда, своя история и свои герои. И не нам их судить. В России сейчас любят вспоминать «белых» генералов, расстрелянных коммунистами писателей и поэтов. И «белые», и «красные» любили родину, и те, и другие умирали за нее. Сейчас мы это понимаем. Мы чтим память и тех, и других. За Украину умирали свои герои, и пророссийские, и красно-черные. Одни видели будущее страны в присоединении к России, другие боролись против всех, за собственную свободу и независимость. Все они сражались за лучшее будущее страны. Только видели они это будущее по-разному. И теперь Украина снова на перепутье».

В Администрации было спокойно, многие заходили просто посмотреть и сделать селфи. Чуть дальше от входа стояли столы с бесплатным чаем и бутербродами. Со сцены звучало: «Мы — организованные украинцы. Наше помещение: Колонный зал и первый этаж. Любые выходы в соседние помещения и на верхние этажи запрещены. Когда видите каких-то неизвестных людей: пьяных, бездомных, агрессивных, — говорите об этом, мы будем их выводить!» Саша прошел ближе к сцене. Там в толпе молодой парень вытащил из кармана партийный билет правящей партии. Показав «корочку» собравшимся, он разорвал ее в клочки и бросил на пол.

Саша пробыл в Администрации еще час. Он видел, как семидесятилетний мужчина искал кого-то из организаторов, чтобы передать конверт с полутора тысячами гривен, которые он отложил со своей пенсии. Это было больше, чем государство платило ему в месяц. Он очень просил при этом не сдаваться и «избавить Украину от банды, разворовавшей страну». Его поблагодарили, хотели сфотографировать, а он отворачивался от камер и говорил, что еще принес теплые сапоги, чтобы бойцы не мерзли.

На улице Саша увидел, как мужчины железными кольями взламывают брусчатку. Женщины руками без перчаток, со слезшим с ногтей лаком, подхватывали камни и складывали в кучи. Женщин на Майдане было много — и совсем молодых, и уже в преклонном возрасте. Почти все они были заняты каким-то делом: кто-то готовил борщ в огромном чане, кто-то раздавал бутерброды. Одна девушка играла на пианино, выставленном посреди площади. Саша остановился послушать. Молодая, может быть, еще студентка, в легкой парке и вязаном берете, она играла что-то из классики, грустное, мелодичное. Играла на память, быстро бегая пальцами по клавишам. Пальцы у нее были тонкие, длинные — пальцы пианистки. Но сейчас их белая кожа растрескалась от мороза, под ногтями засохла грязь. Она работала на Майдане, не первый день и не первую неделю. Ее рыжие волосы развевал сырой холодный ветер, глаза были умиротворенно закрыты. Она улыбалась. Прямо перед ней, в нескольких метрах, прикрываясь огромными щитами, стеной стоял «Беркут».

По дороге домой Саша пытался разобраться в своих впечатлениях. Было что-то смутное, еще не до конца ясное. Он видел неудержимое стремление к свободе, честности и демократии. Видел искренность и отвагу в глазах, небывалый подъем патриотизма. Но он уже знал о первых смертях, горящих «коктейлях Молотова» и куче краеугольных камней, которые будут лететь без разбора в спины и головы.

Позвонила мама.

— Как у вас там дела?

— Отлично.

— Саша, может быть, ты в Россию вернешься? — осторожно спросила она.

— Нет, не вернусь, мам. Ты не волнуйся, здесь не так опасно, как ты думаешь. Все хорошо.

— Говорят, там русскоязычных ущемляют. Как же ты будешь работать?

— Что? Я первый раз такое слышу. Меня ни разу никто не ущемлял. Я все время говорю на русском — на меня никогда никто косо не посмотрел. Да здесь все говорят на русском. Так что это полный бред, не верь! Мам, пожалуйста, не беспокойся за меня и не слушай глупости.

— И Богдану бы свою к нам привез.

Саша молчал.

— Ну хорошо, закупи продуктов на несколько месяцев, — продолжала она. — Наши журналисты предупреждают, что у вас скоро закроются магазины, и будет нечего есть. А вообще я не понимаю, дали мы Украине пятнадцать миллиардов, чего им еще нужно, что они там воюют? Лезут в эту Европу, а кому они там нужны?

* * *

В середине февраля поздно вечером в дверь Сашиной квартиры позвонили. Саша уже лежал в постели и пересматривал «Донни Дарко». Он взглянул на часы: было начало двенадцатого. Он подождал, но незваные гости уходить не хотели, звонок раздавался снова и снова. Пришлось натягивать штаны и плестись открывать дверь. В коридоре стоял Боря, в руках у него был огромный пакет.

— Привет, брат!

— Мне нужно где-то переночевать. Впустишь?

— Конечно, заходи! Хочешь, спущусь в ларек за пивом?

Кроме пива они купили еще бутылку коньяка, заказали по телефону пиццу. Сразу подниматься в квартиру не хотелось, и они присели на скамейку у подъезда ждать доставку.

— У итальянцев национальное блюдо — пицца, а у русских — напицца! — Боря открыл пиво, и послышалось шипение поднимающейся из горлышка пены, крышка звонко ударилась о дно мусорки.

— Что случилось? — спросил его Саша.

— Хочу уйти от Светки. Я больше так не могу.

Они были вместе четыре года, последний год женаты. Саше никогда в голову не пришло бы, что у этой семьи могут быть серьезные проблемы. Боря был угрюм и подавлен, говорил сбивчиво, обрывался на полуслове, что-то вспоминал, возвращался к уже сказанному.

— Не знаю, может быть, уйти на время, а потом вернуться, когда все в стране уляжется… Понимаешь, мы вообще не можем общаться сейчас. Из-за Майдана. Светка ненавидит майдановцев и каждый день мне промывает мозги, чтобы я туда не ходил.

Боря достал сигареты и нервно закурил. Красный огонек замелькал в темноте, время от времени освещая Борино лицо.

— Она ни разу сама не была на Майдане, висит в Интернете на русских сайтах, мама ей еще звонит из Крыма, подначивает. В общем, стоят там одни алкаши и ублюдки, которые только и могут, что развалить страну.

— Да нет там алкашей, я был там.

— Да я тоже регулярно езжу от канала снимать. И что мне уволиться теперь, чтоб меня туда не посылали? Сам я в атаки не хожу, на передовую не лезу, но, знаешь, когда она какую-то чушь про майданутых и майдаунов начинает нести, я сдержаться не могу! У нас каждый день уже ссоры!

Саше было тяжело слушать эту исповедь. Он не знал, что нужно говорить в подобных случаях. Наверное, нужно стараться помирить людей, чтоб не распалась семья. Он категорически был против разводов. Он помнил, как в детстве ссорились его родители, как кричала мама, и как хлопал дверью и уходил из дома папа. Как отец просил его, ребенка, вынести смену белья и бритву, чтоб он мог переночевать и побриться где-то в гостинице. Как однажды родители собрали их с братом в комнате и сообщили, что они разъезжаются и что дети остаются с мамой. Тогда он объявил голодовку. Маленький Саша сел на кресло в зале и не вставал с него два дня, несмотря на уговоры и слезы. И родители пообещали ему, что не разведутся. Через какое-то время они помирились и до сих пор живут вместе. Хотя и спят в разных комнатах.

Боря продолжал курить и рассказывать:

— Вообще домой не хочется идти. Тебе не понять меня, ты не женат.

— Может быть, и не понять, — повторил Саша. — Слушай, а как же любовь? Прошла?

— Не знаю, — он помолчал некоторое время. — Хрен его знает, не могу понять. Порой чувствую, а иногда бесит так сильно. Может, это всего лишь привязанность. Когда ты молодой, только встречаешься — ты по-другому все представляешь. Тогда о любви думаешь, а сейчас…

— А она тебя любит?

— Да вроде любит.

Вдалеке послышались крики и взрывы петард.

— «Титушки», наверно. Светка боится их страшно.

— И что теперь делать будешь? — спросил Саша.

— Я не знаю… Квартиру сниму. Работать, ждать, когда все закончится. Может, потом помиримся.

— Пойдем домой? Не хватало «титушкам» еще на нас нарваться, — Саша встал. — Чувствую, что пицца приедет, когда мы уже спать ляжем.

Ночью Саша сквозь сон слышал, что Боря ходил по кухне взад-вперед. Ему то и дело приходили эсемески.

«Оставить семью, любимого человека из-за политических разногласий? Единственное в мире, что стоит беречь — это отношения, — думал уже сквозь сон Саша. — Иногда все идет через пень-колоду, но сдаваться и уходить — это слабость. Главное, любовь и прощение. Но любовь и прощение, — что они могут? Остановить войну? Они никогда не устоят перед силой, властью и деньгами. Почему же Бог сделал их своими столпами? Невозможно понять Бога, как невозможно увидеть любовь». На этих словах сон зыбкой рекой затянул его в глубины сладкого бессознанья и помешал закончить размышления.

Ему приснилось, что он — маленький мальчик, а в соседней комнате ругаются родители. Они очень громко кричат. Потом за стеной слышатся удары и взрывы, строчит пулеметная очередь, от которой со стены рядами отваливается штукатурка. Он, десятилетний, выбегает из квартиры и бежит сквозь гущу домов, уличных рынков, полуразвалившихся трущоб. Останавливается на берегу реки, чтобы перевести дух и окунуться. Рядом купаются девочки его возраста. Но когда он пытается зайти в воду, река высыхает, и он бредет по песку. Одна из маленьких девочек плачет, поднимает к нему залитое слезами лицо и говорит: «Ты знаешь, что в том доме открыли портал в другой мир, и теперь там все время воюют?» И Саша переполняется ужасом произошедшего. Он поворачивается и бежит назад, чтобы остановить войну.

Когда он проснулся, было уже утро. Некоторое время он еще лежал в постели, находясь под впечатлением сна, окутавшего его, как плотная паутина. В голове все кружили обрывки и детали, желая снова собраться в общую картину. Сделав над собой усилие, он встал и вышел на кухню. Она потопала в сигаретном дыму. За столом, подперев голову рукой, сидел и смотрел на него Боря. Лицо у него было серое и помятое. Перед ним стояла чашка, доверху набитая окурками. Он не спал всю ночь.

— Яичницу на завтрак будешь? — предложил ему Саша.

Он открыл холодильник, там лежали два яйца, начатая упаковка сосисок и засохший кусок сыра.

— Я домой поеду, — услышал он за спиной уставший голос Бори.

— Хорошо.

— Светка мне писала, мы много разговаривали… Извинилась. Ты знаешь, когда мы познакомились в университете, это же она первая начала за мной бегать. Говорит, что сразу влюбилась в меня, — он довольно хмыкнул.

Саша разогрел сковородку, высыпал на нее нарезанные сосиски и разбил яйца. Он был рад, что все так хорошо и быстро закончилось. Через несколько минут, позавтракав, Боря ушел и унес с собой свой огромный пакет с вещами.

* * *

В конце зимы, 18 февраля, огонь и дым вдруг взвились над Майданом, превратив этот маленький пятачок земли в ад. Началось то, к чему готовились предыдущие два месяца. Правительство решило силой зачистить Майдан, освободить площадь от палаток и митингующих. В ответ протестующие подожгли автомобильные покрышки по периметру баррикад. Чад и гарь заполнили морозный воздух, превратив белую зиму в черное пепелище. Языки пламени то затихали, то взмывали выше зданий, до неба, которого уже не было видно и которое тоже не смотрело вниз. «Беркут» занимал баррикады, майдановцы яростно сопротивлялись. Летели камни, горящие бутылки, выносили окровавленных людей. Через прямую трансляцию в Интернете в реальном времени полмира смотрело, как попадают в тела пули и настоящая кровь бьет струей на землю, как сгорают в огне руки, спины и лица, как под щитами из дорожных знаков пробираются медики к раненым — и сами падают подстреленные.

Богдана слушала новости и молчала, только время от времени поглядывая на Сашу огромными умоляющими глазами.

— Собирайся, поедем, — сказал он.

— Да ладно! — она моментально соскочила с дивана. — Возьмем шины и бинты!

— Нет! Только медикаменты и теплую одежду.

По дороге они заехали в аптеку, купили перевязочные средства и обезболивающее, затем — в магазин за батонами, колбасой и сыром. С огромными пакетами в каждой руке они пробирались старыми улицами к перекрытому Майдану. «Титушки» били машины. Саша и Богдана видели их черные силуэты, слышали визги и звон разбитых стекол. В руках у «титушек» звенели цепи, свистели биты. Было страшно. Саша и Богдана свернули во дворы и осторожно пошли по темным скользким подворотням на громыхание выстрелов и оранжевое зарево.

У входа на Майдан у них забрали пакет с продовольствием и теплую одежду, медикаменты сказали отнести в Михайловский собор. Там в трапезной монастыря открыли пункт первой хирургической помощи.

И опять долгая дорога по темной узкой улице. Не знаешь, кто встретится тебе на пути: чужие или свои. Побьют или помогут.

Плитка возле входа в собор была испачкана кровью. Саша с Богданой зашли в храм: вокруг алтаря на красных коврах вповалку лежали мужчины: кто в овечьих теплых тулупах, кто в тонких джемперах. Они спали. Молоденький мальчик с перевязанной головой дергался и бредил во сне. На стене висел лист, где в столбик были выписаны номера телефонов, а сверху над ними старательно выведено: «приходите ночевать». Номеров было много.

В самой трапезной, прямо под иконами, стояли операционные столы, капельницы и другое медицинское оборудование. Многие столы были заняты. Работало больше десятка врачей и медсестер. В углу были сложены медикаменты, которые приносили киевляне.

— Вы только скажите, что вам нужно, чего не хватает? — подошла Богдана к одному из хирургов.

— Скальпели, иглодержатели, ножницы, кислород, глазные капли, кетанов, — он перечислял, а Богдана записывала, другие медики тоже подходили и подсказывали.

Богдана опубликовала пост в Фейсбук со списком лекарств и призывом о помощи пострадавшим. Ей тут же перезвонили несколько человек. «В Михайловский собор, быстрее, камон!», — кричала им в трубку Богдана. Люди сновали вокруг, как в огромном муравейнике. Они заходили, предлагали помощь, уходили. Их были сотни. «Я психолог, я могу помочь?» — спрашивала рядом женщина. Ее проводили в помещение к раненым. Богдана видела известных медийных людей. Они таскали воду, устанавливали койки, разбирали лекарства.

Сашу попросили относить респираторы и раздавать на Майдане. Богдана поцеловала его.

— Пожалуйста, доживи до свадьбы! — улыбнулась она.

— Пожалуйста, жди меня здесь, никуда не уходи, — попросил он.

Богдана сначала помогала рассортировывать лекарства, но сидеть в безопасном месте в такое сложное время она не могла. Она тоже взяла несколько респираторов и вышла из монастыря.

Всполохи от горящих шин освещали дорогу и делали черные тени у стен домов еще более зловещими. Казалось, вот-вот оттуда выскочат молодчики с арматурой и начнут крушить все на своем пути. Из прилегающей улочки вырулили два черных джипа с заляпанными снегом номерами и остановились у обочины. Богдана отступила в тень и прижалась к стене.

— Выгружаем здесь! — крикнул один из водителей.

Дверца второго джипа открылась, и из него выпорхнула миниатюрная женщина в короткой норковой шубке. Она вытащила из багажника две большие покрышки, не задумываясь, прижала их к дорогому меху, и понесла в сторону Майдана. Мужчина тоже вынул из своего багажника несколько шин и пошел следом за ней.

Уже возле баррикад Богдана увидела, как выводят раненых. Молодой парень с пробитой головой и текущей за шиворот кровью цеплялся закоченелыми пальцами за своего проводника и повторял, что сейчас потеряет сознание. Спутник уверял, что все будет хорошо, что ему помогут. А следом за ними выносили мертвое тело.

— Куда? Что с ним делать? — вытаращив полные ужаса глаза, кричал совсем еще юный мальчик лет шестнадцати.

— Пока к Михайловскому, а там решат, — отвечал сквозь сжатые зубы широкоплечий мужчина в военном.

За носилками побежали журналисты и сочувствующие. Богдана смотрела им вслед. Кто-то еще ждет его дома и даже не может представить, что в мирное время человек может погибнуть в бою. Еще вчера сюда приходили делать селфи, а сегодня здесь умирают по-настоящему.

У входа на Майдан на помосте стояла девочка, укутанная шарфами, она пропускала внутрь только взрослых мужчин, отдавала команды, куда нужно идти и что делать. На ее серьезном, перемазанном гарью лице глаза казались огромными и блестящими, как прожекторы.

— Девушкам нельзя! — крикнула она Богдане.

— Я несу респираторы! — ответила Богдана и показала ей охапку. — А еще я журналист! У меня есть пресс-карта. Сейчас покажу, она в заднем кармане!

Богдана пыталась одной рукой перехватить все респираторы, чтобы второй достать карту.

— Ладно, проходи, — также серьезно крикнула девушка на помосте и переключилась на подростков.

Черная земля и черное небо, силуэты людей на фоне всполохов пламени, — Богдана смотрела и не могла вспомнить, что же ей делать дальше. Впереди она слышала треск фейерверков и грохот выстрелов, крики людей, смешавшиеся в один гул ярости. Она стояла в ступоре. Руки и ноги затвердели, только взглядом она выхватывала отдельные картины происходящего. Вот женщина нагребает снег в мешок, на ее руках перчатки из тонкой дорогой кожи. Из-под рукава поблескивают часы Gucci, Богдана знала эту модель, они стоили более двух тысяч долларов. Очкарики-айтишники кидают эти мешки на спины и тащат на баррикады. С другой стороны — огромный, как великан, парень подхватывает несколько торб с камнями и легко несет их на передовую. Молодой человек в каске держит в руках телефон и говорит жене: «Уложи сегодня малого спать на час раньше. А мою завтрашнюю встречу перенеси с десяти утра на три часа дня». Он весь перемазан сажей, а под мышкой бита. И снова раненые: мужчина лежит на асфальте, одна нога у него босая, он самостоятельно пытается вправить себе вывих и ругается диким матом. На носилках пронесли бойца с рваной раной на бедре. Он только сжимал кулаки, по лицу его струился не то пот, не то слезы.

— Эй, малая! — услышала Богдана у себя над самым ухом. — Ты что здесь делаешь?

Она обернулась и увидела Васю. Выглядел он уставшим и похудевшим. Копоть глубоко забилась в морщины на лице, щетина отросла почти на сантиметр, что прибавляло ему лет десять возраста. Из уха к воротнику спускалась засохшая струйка крови.

— Привет! — обрадовалась она. — Я помогаю, вот респираторы. Тебе нужен?

— Давай! И неси остальные туда! — он показал рукой в сторону сцены. — Там тебя скоординируют.

— Вася, как ты тут?

— Я здесь с утра. С самой первой атаки. Закрыл Харлея дома — и сюда. Как раз только «Правый сектор» начал бросать в солдат коктейли. А те в ответ свето-шумовые гранаты. Наглотался газа!

— У тебя кровь из уха, ты знаешь?

— Это меня немного контузило, на Институтской. Сдерживали натиск Беркута, нас всего человек тридцать было. И меня волной ударило. Ничего не слышу, не вижу, отошел от баррикад, прихожу в себя, смотрю — стоит женщина с ребенком, года полтора. А эти идиоты ее водой давай поливать, как раз водомет подогнали.

— Господи! Что там женщина с ребенком делала?

— Я ее щитом прикрыл и начал отводить. А с самого аж течет, вся одежда мокрая. Ах, малая, я тебе потом столько историй расскажу для твоих статей. Хоть книгу написать можешь!

Казалось, он был слишком усталым, чтобы улыбнуться.

— Когда ты домой?

— Пока нельзя, людей мало, мы отступаем. Надо защищать.

Вася ушел, тяжело ступая, ссутулившись. Богдана смотрела ему вслед.

Она не пошла к сцене, а направилась сразу на передовую. По дороге она раздавала респираторы мужчинам, таким же черным, грязным и со струйками крови. Кто-то кивал ей головой: «спасибо», — кто-то хватал респиратор, не глядя. Дым и темнота тут же забирали этих людей, — и они исчезали где-то там в небытие, — безымянные и бесстрашные.

Богдана была в аду. Со всех сторон полыхало пламя, из-за дыма было почти ничего не видно. Последний респиратор она надела на себя, чтоб не задохнуться. Она шла, спотыкаясь и боясь упасть: на земле валялись камни, осколки стекла, палки.

— Дура, возьми щит, здесь стреляют! — крикнул ей парень.

Богдана прикрыла голову руками и подбежала к кучке людей.

— Чем я могу помочь? — спросила она.

— Вот бутылки, вот бензин, — ей показали, как делать «коктейль Молотова».

Она принялась старательно вкручивать пропитанные горючим тряпки в узкие горлышки. Фитиль должен быть вставлен так плотно, чтобы бензин не проливался, и пламя не проникало внутрь бутылки. Рядом эти коктейли запускали в «Беркут» из огромной рогатки. Они приземлялись с той стороны баррикады, поднимая клубы черного дыма. Иногда бутылки взрывались в воздухе, почти над головой, и огонь падал на людей с этой стороны.

Богдана чувствовала бешеный прилив адреналина. Она защищала свою Родину. Вместе с ее народом, который готов был стоять до конца и отдать свои жизни за свободу и правду. Чтобы больше никто не смел держать их за быдло и скот, чтобы в стране правил закон, а люди жили честно, не боясь бандитов и лживых судов. Чтобы «Беркут» больше не калечил людей за их мнения, чтобы не приходилось мерзнуть на Майдане в тридцатиградусные морозы, и окровавленных людей выносить с поля боя в ближайший монастырь.

Богдана подошла к рогатке, в руке она держала только что сделанный ею «коктейль Молотова».

— Можно я, — попросила она.

Ее пропустили. «За Украину! За свободу!» Она бросила один, другой… Бутылки летели, описывая дугу, и взрывались, приблизившись к земле. Одна из бутылок ударилась о каску беркутовца, и его лицо вспыхнуло огнем. Горящий бензин стекал по груди и плечам. Беркутовец пытался руками погасить пламя на лице, но ладони тоже воспламенились. Богдана видела этого метавшегося в огне мужчину, как будто он был совсем близко. Ей казалось, что она даже рассмотрела его глаза и услышала крик из его перекошенного рта. У нее подкосились ноги, она отошла и опустилась на землю. Ей не хватало воздуха в респираторе, и она его сняла. Горящее под каской лицо беркутовца стояло у нее перед глазами. Богдана оглянулась вокруг: люди отступали, одна из баррикад была разрушена, сине-желтые флаги горели и падали под ноги бегущим. Теперь она чувствовала себя отрешенной от всего происходящего, будто смотрит фильм о войне в кинотеатре. Парень с пробитой головой кинулся на одного из беркутовцев и начал стягивать с него каску. Его били со всех сторон дубинками, но ему каким-то чудом удалось сорвать шлем.

Он натянул его себе на голову и побежал прочь. В то же самое время что-то ледяное обожгло Богдане голову и спину. Холодная капля потекла за шиворот. Богдана вскочила. Кто-то схватил ее в охапку и потянул назад, к сцене. «Уходим!» — кричали ей на ухо. Она обернулась. Из огромного шланга вода под напором била по горящим шинам, по черным бегущим людям и превращалась в грязный хрустящий лед под ногами. Огромная ручища пригнула ей голову, закрыла полой тяжелой куртки и потащила. Богдана ничего не видела. Как в бреду, она бежала, потом упала на острые камни и стерла себе руки и колени. Когда подняла голову, то увидела, как ее спасителю в шею ударила резиновая пуля. Он схватился за горло и с силой пытался продохнуть, хрипя и беспомощно глотая ртом воздух. Богдана закричала от бессилия и ужаса. Крика своего она не услышала, он потонул в реве тысяч таких же криков и в грохоте выстрелов.

* * *

Саша вернулся в Михайловский собор за следующей партией респираторов. Богданы там уже не было. Он позвонил ей, но связь «лежала». По всей видимости, ее отключили специально. Саша принялся расспрашивать, кто и где видел Богдану в последний раз. Он показывал ее фото на телефоне, но люди вокруг были настолько уставшими и занятыми своим делом, что никто не запомнил одну из тысяч проходивших мимо девушек.

— Уже десятки пропавших, а скоро будут и сотни, — ответил ему прыщавый студент-медик с не по-юношески серьезным взглядом.

Женщина, выдававшая респираторы, сказала, что вроде бы эта девушка подходила к ней.

— У нее еще такие розовые пушистые варежки?

— Да-да, это она!

— Взяла маски и понесла их на Майдан.

Это было так похоже на нее: полезть в самое пекло! У Саши запульсировало в ушах. Только что он видел там, за баррикадами, смерть и ничем не сдерживаемую человеческую агрессию. Неуправляемая ярость не разбирала правых и виноватых, она сметала все на своем пути и калечила людей направо и налево. Только бы не было поздно!

— Эй, если ты туда, возьми с собой еще маски! — крикнула ему женщина.

Но он уже ничего не слышал, среди людей глаза искали только ее! Саша с трудом пробирался сквозь толпу отступающих бойцов. Они отходили, прятались за мешками с песком и снегом, перегруппировывались — и снова шли в наступление. У них были картонные щиты, пращи с камнями и палки. «И так они — против армии?» — думал Саша. Его поймал за руку командир сотни.

— Не лезь раньше времени! Слушай команды!

— У меня там девушка, мне надо ее найти.

— С Институтской работает снайпер! Высунешься — тебе конец!

Саша всматривался в лица, но в черных тенях от всполохов пламени и в пелене от дымовых гранат рассмотреть что-то было трудно. Он перебегал от укрытия к укрытию. За какой-то железной бочкой парень, не спрашивая, нахлобучил ему на голову каску. Многие были в крови. Три раза Саша пересекся с одним медиком, который вытаскивал раненых. Во взгляде у него было спокойствие.

Саша был уже на другой стороне Майдана, когда увидел отступающих мокрых бойцов. С их одежды лилась вода, на волосах застыли ледяные сосульки. В горячке они еще не чувствовали холода, хотя одежда уже задубела на морозе. Впереди дымились потушенные баррикады.

В этот момент Саша услышал крик о помощи. Он огляделся. Совсем молоденький мальчик в пестрой сноубордистской куртке лежал навзничь за грудой камней. Он тихо плакал. У него была прострелена нога.

— Брат, тебя сейчас заберут врачи. Все будет хорошо!

— У меня очень горячо в ноге! Я не могу встать.

— Откуда ты?

— Из Киева.

— Ты сегодня уже будешь дома, примешь ванну и заснешь в постели.

— Я боюсь, сюда не доходят медики, — глаза у него были серые, детские.

— У тебя есть чем укрыться?

— Вон там щит.

Саша взвалил его себе на спину, прикрыл щитом и короткими перебежками между укрытиями потащил к Дому профсоюзов. На полпути его остановили медики. Дом профсоюзов горел. На большом черном здании плясали оранжевые квадратики окон, зловещими розовыми отблесками отражаясь на огромном экране, установленном на стене. Экран плавился и постепенно темнел, а огонь разгорался лишь сильнее, захватывая новые этажи.

— Там раненые! — говорили медики. — Мы не успеваем всех вынести с верхних этажей. Там десятки человек! Нам нужна помощь.

Саша побежал к Дому профсоюзов. Он видел, как из окна на шестом этаже посыпалось стекло. Потом в окне появилась фигура мужчины. Он забрался на внешнюю сторону подоконника и так стоял, держась за стену. Кто-то схватил обгоревшую палатку. Саша помог развернуть ее, и палатку натянули, как батут.

— Прыгай! Прыгай!

Но мужчина не решался. От стен отпадали огромные куски штукатурки, от огромной температуры взрывались стекла, с крыши летел расплавленный битум. Все это падало на голову Саше и другим людям. Парень не прыгал — боялся. Тогда один из митингующих в штатском стал подниматься по планкам, оставшимся от сгоревшего экрана, вверх. Он полз по стене на шестой этаж, как профессиональный альпинист. Все смотрели вверх, не отрываясь.

— Я не знал момента прекрасней, — сказал задумчиво боец в возрасте.

Альпинист подал руку зависшему на краю подоконника парню, и они вместе начали спускаться вниз. Когда до земли оставалось несколько метров, они прыгнули на расстеленную палатку.

* * *

Саша нашел Богдану еще через полчаса. Она сидела за сценой, прямо на снегу, замерзшая, скрючившаяся под чьим-то огромным бушлатом.

— Богдана! Ты здесь! — почему-то только сейчас горло сдавил ком и захотелось плакать.

— Саша! — она протянула руки. — Меня оглушило гранатой. Очень болела голова. Но сейчас уже лучше.

— Наконец-то я тебя нашел! Ты можешь идти?

— Думаю, что уже да.

Он поднял ее и обнял. С одной стороны ее куртка и джинсы были мокрыми. Саша принялся растирать ее тело и руки. Нужно было срочно отправиться домой, чтоб она не заболела.

— Как же я волновался за тебя! Богдана, я прошу, я умоляю тебя больше никогда так не делать! Я пережил самый мучительный час в своей жизни!

— Прости, что я не дождалась, — Богдана прижалась к Саше, ее тело била крупная дрожь.

Когда они уходили, перестрелка уже стала тише, горела только одна баррикада, остальные дымились густыми черными столбами. Повстанцы отступили, но не проиграли. Впереди было еще несколько дней отчаянного противостояния — и еще много отлетевших на небо душ.

Квартира Саши была ближе. Один из автомайдановцев подбросил их туда. Саша раздел Богдану и поставил под горячий душ, а сам прошел на кухню. Включил чайник. Всю дорогу Богдана была непривычно молчалива. Сначала Саша думал, что она задремала в машине, но она не спала. Богдана задумчиво смотрела в окно на ночные улицы, залитые желтым светом фонарей. Какие-то мысли кружились в ее голове, — и она время от времени шевелила губами и морщила лоб.

До сих пор не верилось, что они уже дома, что тут тихо, а там, в нескольких десятках метров отсюда, идет перестрелка, гибнут люди, полыхает красным пламенем город. Во время долгих поисков среди взрывов и раненых он ни разу не представил себе, что Богдана погибла, что ему придется жить без нее. Он не мог себе этого представить. Поэтому найти ее было также естественно, как знать, что она — единственная девушка, с которой он будет всю свою жизнь.

Богдана вышла из ванной, завернувшись в большое полотенце. Сзади из-под полотенца по лопатке взмывала вверх стая птиц. Богдана забралась с ногами на стул и уткнулась носом в колени. Саша подал ей кофе. Но она даже не взглянула на него.

— Саш!.. — повисла пауза. — Я сегодня в беркутовца бросила «коктейль Молотова», у него лицо горело и руки. Я изуродовала человека на всю жизнь. Может быть, — и не одного. Но этого я ясно видела, как он бился и кричал. Саш, я боюсь, что меня Бог не простит.

— Как-то я говорил с одним греком о Боге… И он сказал, что Бог дает тяжелые обстоятельства, чтобы люди вспомнили о нем, обратились к нему за помощью. Может быть, мы забыли о Боге? Пришла пора обратиться? А там уж, как сказал мне этот грек, Бог прощает, помогает… Так что он тебя простит! Обязательно! Правда!

Саша взял ее за руку.

— А меня, знаешь, что беспокоит? Как борьба против агрессии превратилась в ярость — и сама сметает все на пути. Как хорошие, добрые люди вдруг начинают убивать друг друга.

Они оба задумались.

— Саш, у меня сейчас такой разброд в мыслях. Вообще не могу сосредоточиться, — Богдана отпила немного кофе. — Но я уверена, что мы там воевали за правое дело, что погибшие там — герои.

— Никто и не спорит с этим. Я восхищаюсь украинцами, у них героизм в крови. Я сам еще не разобрался в своих мыслях и чувствах. Просто то, что я видел сегодня — это средневековье, такого не должно быть. Люди не должны решать проблемы таким способом. Иначе убийство становится оправданным! Понимаешь? Когда мы говорим, что кто-то прав, когда кого-то убил, — мы открываем ящик Пандоры, — и тогда уже череду смертей остановить очень трудно. Убийство, стрельба, военные действия не должны быть законными, ни в коем случае. Понимаешь, что тогда начнется?

Когда выключили свет, и комната заполнилась мраком, Богдану снова, как волной, накрыло тревогой. Она не могла остановить поток образов, то и дело всплывавших в ее сознании. Образы были бессвязны, нелогичны, они вспыхивали и пропадали, заставляя тело вздрагивать, а сердце — чаще биться. Красное зарево, перекошенные лица, горящие заживо люди. Длинные волосы обматывались вокруг шеи и душили ее. Она сильнее хваталась за Сашину руку. Чувствовала его мускулы и успокаивалась. Он спокойно дремал, Богдана слышала его ровное дыхание. Значит, все хорошо; значит, мир еще не скатился в тартарары; значит, завтра будет новый день.

— Богдана, по-моему, у тебя температура. Ты горишь, — Саша проснулся и потрогал ее лоб.

— Утром все пройдет, на мне заживает, как на собаке.

— У меня есть какие-то порошки. Я сейчас принесу, — Саша встал и начал рыться в аптечке.

Богдана почувствовала, как ее заполняет нежность. Она защекотала ей живот и кончики пальцев на ногах. Ее мужчина, надежный, умный, красивый, заботливый. Она смотрела, как он передвигается по комнате.

Широкие жилистые плечи уверенно расправлены, движения мягкие, щурится после сна.

— Пожалуйста, будь со мной всегда, — прошептала она.

Он не услышал, он растворял порошок.

— Ты что-то сказала?

— Я поняла, насколько ты мне необходим. Ты лучше всех, кого я когда-либо знала, — слезы медленно поползли по горячим щекам.

Он подошел и провел длинными сильными пальцами по ее спутанным волосам.

— Что бы ни случилось, — я всегда рядом.

Она поцеловала его руку.

— Почему ты такой хороший?

— Я люблю тебя!

Лавина внутри нее прорвалась, и Богдана заплакала, громко всхлипывая и размазывая мокрые слезы по Сашиным щекам. Он держал ее крепко и гладил по горячей коже, пока она не успокоилась. Ее хрупкое тело вздрагивало в его руках и прижималось все сильней и сильней. Когда она всхлипнула последний раз, Саша уложил ее в постель, но она не хотела отпускать его. Ее губы тыкались ему в шею, а жаркое дыхание обжигало лицо. Он обнял ее под одеялом, почти голую и податливую. И она вздохнула всей грудью, отпустив тревогу и растворившись в нежности.

— Я люблю тебя, — повторяла и повторяла она.

* * *

Киев агонизировал несколько дней. Из-за черного дыма дни на Майдане и окружающих улицах превратились в ночь. Пепел ложился ровным слоем на дома, машины, белый снег. Веб-камера из центра города транслировала выжженную пустыню, черную дымящуюся воронку, в центре которой поднималась ввысь белая стела Независимости с фигуркой берегини наверху. Снайперы стреляли на поражение. Десятки мужчин уже были убиты, чуть позже их назовут «Небесной сотней», оплачут и возведут в ранг героев. Списки пропавших без вести и раненых ежечасно зачитывались на всех телеканалах. Боря был ранен в глаз резиновой пулей. Пока врачи не решались делать какие-либо прогнозы, сможет ли он вновь видеть. В операторов и журналистов целенаправленно стреляли: в глаз, в руку и по красному огоньку камеры, выводили их из строя. Пресса стала центральным персонажем событий. Средства массовой информации вдохновляли людей на борьбу против существующей власти или настраивали против революционеров. Одни каналы показывали протестующих как героев, другие утверждали, что воюют там проплаченные Западом наемники и бездомные преступники. Российские пиарщики обзывали их «майдаунами», «майданутыми», и вся Россия видела в них фашистов и бандеровцев, предавших идеалы Великой Отечественной войны и славянского братства. Мол, продались они Америке, мечтающей выставить на территории Украины ракеты, нацеленные на РФ. Пресса стала главным орудием разжигания информационной войны не только между Россией и Украиной, но и между отдельными украинскими территориями. И пока еще киевляне смеялись, читая статьи в Интернете, листая ленту в Фейсбук, пытались спорить со своими знакомыми из Москвы, Донецка или Крыма, пока еще не предвидели, во что могут вылиться комментарии российских телеведущих к кровавым съемкам с Майдана Незалежности. Сейчас Киев был занят своим героическим противостоянием. Он обогревал, кормил и лечил воюющих, мечтал об уходе Януковича, стоял в пробках из-за закрытия метро, ежеминутно проверял обновления новостей и плакал, провожая каждого погибшего. Тысячи людей в едином порыве пели Гимн Украины на площади во время затишья — и становились на колени в молитве за настоящее и будущее страны.

Саша тоже прочувствовал этот эмоциональный подъем, сплотивший тысячи украинцев. Самоотверженность и жертвенность людей трогала до слез. Его коллеги несли свои деньги в помощь майдановцам. Богдана открыла банковский счет и регулярно получала на него от своих друзей и подписчиков переводы, на которые покупала еду и лекарства. Киевские бабушки выхаживали в своих квартирах иногородних раненых. Так на фоне агрессии с особой силой вспыхнула человечность.

И тем неприятней было Саше получать звонки с родины. Мама плакала и просила его уехать с «этой Бендоровщины». А брат пересылал ролики с Ютуба, на которых юные нацисты шли маршем по Крещатику и кричали: «Москалей на ножи!»

— Дай-ка я посмотрю, — сказала Богдана. — Мне кажется, я знаю, откуда это видео. Год назад, прошлой зимой, футбольные фанаты Ультрас устраивали митинг в поддержку семьи Павличенко. Это громкое уголовное дело: отца и сына арестовали якобы за убийство судьи, который незаконно лишил их квартиры. Ультрас выступали за оправдание Павличенко. Это марш футбольных хулиганов по Крещатику. Помню, я тогда встретилась с оравой этих подростков в метро. И — да, эта кучка фанатов — националисты, тогда они своим маршем шокировали Киев.

— Только преподносят это видео как снятое сейчас, будто это идут майдановцы со своими лозунгами.

— Так пишут, что на Майдане и чай с наркотиками раздавали, — усмехнулась Богдана.

Видео было перезалито на Ютуб несколько раз с разными датами. И если покопаться, действительно, можно было найти самый ранний источник годичной давности. Но кого это интересовало? В России все верили телевизору. А СМИ врало и выворачивало факты наизнанку. Один и тот же актер в той же самой больничной палате представлялся разным каналам то пострадавшим антимайдановцем, то немецким наемником-радикалом. Мария Ципко, которую прозвали «гастролершей», давала интервью российскому телевидению то, как мать беркутовца, то, как жительница «пророссийской» Одессы, а через несколько дней ее уже показывали уроженкой Севастополя, и она со слезами на глазах рассказывала о «зверствах фашистской хунты».

Саша не встретил ни одного фашиста в Киеве. И ни разу за год жизни в Украине его никто не попрекнул в том, что он русский, что говорил по-русски, а не по-украински. Но российская пресса вовсю муссировала тему ущемления русскоязычного населения. На границу с Украиной подтягивались российские танки, а Сашин брат рвался спасать народ из «лап бендеровцев, которые при внешнем невмешательстве уничтожат тысячи людей». Единственное, чего боялся Саша, будучи русским, это ввода российских войск в Украину.

* * *

22 февраля президент Виктор Янукович, опасаясь расправы, бежал из страны. Он пытался вылететь из Донецка чартерным рейсом, но самолету вылет не разрешили. Тогда он пересек Украину и тайно, через Симферополь, с помощью военных все же переправился в Россию. Узнав об этом, Верховная Рада избрала исполняющего обязанности президента и назначила новые выборы в парламент на май.

На следующий день Богдана поехала со съемочной группой в КМДА. Народу на Майдане было много. Все было залито синими и желтыми цветами. У входа в здание стояли молодые люди и весело пели: «Янык здався без бою!».

— Е-е-е, камон! — громко подпела Богдана — и крикнула оператору: «Снимаем!».

В дверях показался мужчина среднего возраста в белом халате врача. Он утер ладонью пот со лба и, прищурившись, осмотрел площадь. Глаза, от усталости и бессонных ночей окруженные сеткой морщинок, улыбались.

— Как вас зовут, — спросила Богдана.

— Микола. Я хирург, работаю тут уже неделю.

Он достал из кармана халата пулю, которую только вчера вынул из бедра раненого.

— Решил оставить себе на память. Надеюсь, это была последняя пуля в моей практике. Слава Богу, все закончилось!

— А что с очками? — на веревочке на шее у Миколы висели очки с разбитыми стеклами. — Неужели вам тоже досталось?

— Не-е-т! — он засмеялся. — Когда мы узнали, что Янукович готов пойти в отставку, мы начали так обниматься, что у меня стекла повылетали. Вот и с трещинами теперь.

— А какое у вас зрение?

Сразу после стрима Богдана зашла в оптику и купила новые очки. Она отправила группу на канал, а сама вернулась в КМДА. Микола уже осматривал раненого.

— Пожалуйста, возьмите, — протянула она ему очки.

— Ну что вы, не надо! — засмущался он.

— Прошу вас! Я хочу хоть как-то помочь человеку, спасшему не одну жизнь, — она молитвенно сложила руки.

Некоторое время врач еще краснел и отнекивался, но в конце концов принял подарок. Щурясь, он натянул очки на нос, посмотрел сквозь них вдаль, потом на свою руку и широко улыбнулся.

— Подошли.

Следующие несколько дней были объявлены днями траура. Киев скорбил о погибших на Майдане. Саша и Богдана выехали вечером в центр. Теперь площадь, на которой они несколько дней назад передвигались в дыму и под пулями, была завалена цветами и расцвечена огоньками тысяч лампадок. Розы, гвоздики, ромашки, тюльпаны, красные, былые, желтые — грудами в человеческий рост лежали у баррикад и у постамента стелы. По всему Майдану из цветов были выложены дорожки, по которым недавно передвигались бойцы. И если еще вчера площадь задыхалась в дыму, теперь она тонула в цветочном аромате. Казалось, столько цветов не было во всех магазинах Киева, их везли из окрестностей. Гости из других городов приехали оплакать героев. Люди зажигали маленькие лампадки и свечи и молились за души погибших и за новую Украину. Матери и жены рыдали. Над всем этим звучал православный молебен, и звон колоколов величественно поднимался в чистое темное небо.

— Посмотри! — Богдана открыла на телефоне новости своего канала.

Репортер вел прямую трансляцию с Майдана, голос его время от времени прерывался от волнения, он отворачивался от камеры, немного успокаивался и продолжал рассказывать дальше: «Самое главное, — что в лицах людей уже нет безысходности. Люди впервые увидели надежду, она возникла перед ними в последнюю пару-тройку дней. Все настроены на мирный лад. Уже видны первые улыбки».

Саша и Богдана прошли ближе к сцене. Сбоку от нее активистами была установлена доска с фотографиями и именами погибших. «Душу и тело мы положим за нашу свободу…» — гласила аккуратно выведенная от руки надпись. Списки «Небесной сотни» еще уточнялись, не все фотографии были прикреплены.

— Смотри, это Харлей! — воскликнул Саша.

Бежевый лабрадор ретривер лежал напротив щита возле огромной кучи цветов.

— Харлей! Харлей! — Саша подбежал к нему. — Где Вася? Где твой хозяин?

Собака не двинулась с места, только повела огромными грустными глазами. Все тело ее было обмякшим, как будто ее снова побили, и она не могла встать. Ноги проходили туда и сюда прямо перед носом пса, казалось, еще миллиметр, и они ударят его по морде. Но лабрадор не обращал внимания, он смотрел куда-то в пустоту перед собой, похудевший и потрепанный.

Богдана заплакала. На доске погибших висело Васино фото. Среди сотни других молодых и пожилых лиц он улыбался так же широко, как и в жизни, высоко обнажив верхнюю десну. Он выглядел гораздо моложе, чем в их последнюю встречу неделю назад. Ветерок трепал густую черную шевелюру, щеки и подбородок были гладко выбриты. Кто принес сюда это фото? Кто узнал его? В этом городе у него не было семьи и родных. Только собака, бывшая девушка и, может быть, Костя.

Саша обнял Богдану, они опустились на плиту возле Харлея. В мегафон начали поименно называть всех, отдавших свои жизни здесь, на Майдане, за свободу и демократию, за честность, за будущее страны без воров и бандитов. Произнесли и Васино имя. Харлей встрепенулся и залаял. Женщина рядом испугалась и отбежала подальше. Затем лай стал тише. Лабрадор снова лег на землю и тихонько заскулил. У Саши защемило сердце, глаза увлажнились, он с силой сжал зубы, чтобы не разрыдаться. Огоньки тысяч свечей и лампадок расплылись перед его взглядом в колыхающееся море ярких разноцветных бликов.

— Давай заберем Харлея себе.

— Да, конечно, заберем! — тут же согласилась Богдана.

* * *

После окончания траура Богдана надела на голову венок из ярких цветов, вышиванку и крупные красные бусы. Сегодня был день их свадьбы с Сашей. Жизнь потихоньку шла своим чередом. Только благодаря любви продолжалась человеческая цивилизация, восстанавливались города, звучал на улицах детский смех. Любовь снова побеждала смерть.

На одиннадцать утра назначена роспись в ЗАГСе. Богдана выбрала национальный украинский наряд, потому что за последние несколько месяцев вдруг остро почувствовала, как сильно любит свою Родину, как восхищается своим гордым народом. Переживания за страну сделали ее патриоткой, как и тысячи других украинцев.

Было тепло. Весна вступала в свои права. Слепящее солнце рассеяло тяжелые тучи, висевшие всю зиму над городом, и развеяло остатки черного дыма. Саша и Богдана проехали на такси мимо Майдана. Горожане убирали площадь: подбирали камни и сносили их в общую кучу, подметали мусор и отмывали от гари и копоти каменные плиты построек и постаментов. На общегородской субботник вышли и молодежь, и старики. Яркие весенние пальто и куртки раскрасили выжженный смертью Майдан; как цветы, пробившиеся сквозь затоптанную землю, они утверждали: здесь будет жизнь! Богдана высунулась в окно: маленький мальчик, тащивший пробитый пулями дорожный знак, улыбнулся и помахал ей рукой.

— Привет, новый Киев! — закричала Богдана и помахала в ответ.

Церемония была скромной и быстрой. Саша и Богдана обменялись кольцами, поцеловались и выбежали на весеннюю улицу. Воздух дышал теплой влагой и предвестием скорого возрождения природы. Над головой свистели первые вернувшиеся птицы.

— Как здорово, что наша совместная жизнь начинается в новой стране! — сказала Богдана. — Мы будем очень счастливы!

— Мы будем счастливы всегда и везде, если будем вместе! — ответил Саша.

— А мы и не будем расставаться! Зачем нам это? — прозвенел в ответ ее голос-колокольчик.

И они побежали по лужам вниз по переулку, по скользкой брусчатке, между старыми домами древнего города, мимо открывающихся после революции магазинов и кафе. Дорога вывела их к Крещатику, а там — и к Майдану. И Богдана, заткнув за пояс подол юбки, взялась за метлу. А Саша принялся разбирать баррикады. Он перетаскивал мешки с песком вместе с украинскими парнями, чубатыми, с сине-желтыми и черно-красными ленточками на одежде. Солнце припекало так, что пришлось скинуть куртку и завернуть рукава. На руке у Саши оголились два переплетающихся орнамента татуировки, символизирующие для него русское и украинское.

Харлей лежал на том же месте, возле доски с фотографиями «Небесной сотни». Но сегодня, увидев Сашу и Богдану, он завилял хвостом. Богдана обняла его и погладила по обвисшей, грязной шерсти, поцеловала в нос. Он съел сосиску из ее рук. А вечером, тяжело переступая заиндевевшими, слабыми от голода ногами, он пошел за ними домой.