Павел Корнев. Ничего святого

Небольшой городишко Луто прозябал вдали от торговых путей посреди голой, открытой всем ветрам степи. Куда ни глянь – лишь невысокая трава да желтые проплешины глинистой земли. Грязь.

Грязь – а как иначе?

Разбитая тележными колесами и размоченная осенними дождями дорога мерзко чавкала под ногами, липла на сапоги, дорожный посох и полы плаща. Подсыхая, отваливалась целыми пластами, но тут же налипала вновь.

Немудрено, что шаг мой был неровным, а дыхание – тяжелым.

Устал.

Выдернуть из липкой жижи ногу, переставить, после высвободить из грязи второй сапог и сделать очередной шаг. Чавк-чавк. И снова – чавк, уже посох.

Сколько их было, этих шагов? И сколько еще будет?

Но – повезло. Заслышав скрип колес и недовольное фырканье лошаденки, я откинул с головы капюшон плаща и ступил на обочину, освобождая дорогу телеге. Закутанный в ветхую рванину возница настороженно оглядел меня с головы до ног и нехотя пробурчал:

– Да пожрет Бестию пламя преисподней.

– Да пожрет, – кивнул я и спросил: – В Луто едешь?

– Ну?

– Подвезешь?

Возница скорчил гримасу, но отказывать путнику не стал.

– Залезай, – разрешил он.

Я уселся на застеленные сырой соломой доски и, свесив облепленные рыжей глиной ноги, покатил дальше. Расшнуровал дорожную котомку, достал ломоть черного хлеба и кусок сыра, протянул вознице:

– Не откажись разделить трапезу.

Мужичок отказываться не стал. Жадно накинувшись на угощение, он сразу запихал еду в рот, быстро прожевал и принялся выбирать из плешивой бороденки хлебные крошки.

Я постучал вареным яйцом о доску и начал без спешки счищать растрескавшуюся скорлупу и вкидывать ее в дорожную грязь. После достал еще сыра и хлеба, и только-только перекусил, как из расползшегося по степи вечернего тумана показались стены Луто. Невысокие, скособоченные, рыжеватые, как и все вокруг.

– Подъезжаем? – уточнил я и запахнул отдернутую ветром полу плаща.

Мужичок вытаращил глаза на рукоять заткнутого за кушак ятагана и лишь беззвучно раззявил рот, полный гнилых обломков зубов.

– Это Луто? – повторил я вопрос.

Возница перевел взгляд на крепостные стены, обернулся обратно и молча кивнул. Вид у него был необычайно перепуганный.

«Ну и что с тобой делать теперь?» – задумчиво глянул я на сгорбившегося мужичка; тот будто спиной почувствовал взгляд и сгорбился. Точно – боится…

– Да хранит тебя твоя ненависть, – напутствовал я тогда возницу, спрыгнул в дорожную грязь и поплелся по радостно чавкавшей глинистой жиже вслед за нещадно погоняемой лошаденкой.

Чавк-чавк. И снова – чавк, это посох.

Когда прошел в заметно покосившиеся ворота, сбитые из толстенных, замшелых снизу досок, меня никто не остановил. Просто некому было: не толпились поблизости ни стражники, ни сборщики податей. Только из распахнутой караульной будки доносился приглушенный гул голосов.

Миновал ее, и оттуда повеяло перегаром, вонью немытых тел и прокисшей стряпни.

Удивляться нечему, для подобного захолустья такое вполне обычно.

Я спокойно отправился дальше и, надо сказать, очень скоро пожалел, что под ногами чавкает не размокшая глина, а городские запахи далеко не столь изысканны, как вонь из караульной будки.

Теперь под ногами хлюпала жуткая каша из грязи, помоев, объедков и прочих нечистот, состоявших по большей части из обыкновенного дерьма. Тут же копошились крысы, свиньи, собаки и полуголые дети. И даже не знаю, кто из этих обитателей трущоб был самым грязным, голодным и диким.

А вот взрослые на улицах не попадались вовсе. Тоже объяснимо: вечер только начинается, кто на хлеб насущный в поте лица зарабатывает, кто перед ночью отсыпается.

Немного поплутав по узеньким улочкам, больше напоминавшим сточные канавы – а на деле ими и являвшимся, – я вышел к храму, столь же обветшалому и запущенному, как и остальной городишко. Мощное некогда строение перекосилось и заметно погрузилось в землю, купол пошел трещинами, а окна были завешаны обыкновенными циновками.

И вот уже на замощенной желтым кирпичом площади жизнь била ключом. Служка в слишком коротком для него одеянии колотил деревянной колотушкой по медному гонгу, созывая горожан на службу. Прихожане послушно плелись к храму, по пути осаживая нищих, что так и норовили сунуть им под нос покрытые язвами и гнойниками культи. Время от времени кто-нибудь из стражников в испещренных разномастными пятнами плащах охаживал дубинкой особо наглого попрошайку, но урок не шел впрок и вскоре все возвращалось на круги своя. Тем более что доблестных стражей порядка куда больше интересовали молоденькие девчонки из числа комедиантов, разбивших неподалеку свои шатры.

Я и сам с удовольствием поглазел бы на танцовщиц, но служба уже началась, пришлось идти в храм. Убранство его оказалось ничем не примечательным – голая кладка стен, серый свод потолка, ступенями понижающиеся ряды сидений. Заняты были лишь нижние скамьи, поэтому мне без особого труда удалось отыскать свободное место у прохода.

Опустив зад на холодный камень, я с облегчением вытянул гудящие ноги и прислушался к словам молодого проповедника, который пытался расшевелить свою скучающую паству, но без особого успеха.

– Когда явилась Бестия, преклонились перед ее яростью и малые, и великие. Кто не преклонился, тех Она и Ее темное войско стерли с лица земли. Будто стая саранчи промчались силы зла по городам и селам, сжигая и уничтожая все на своем пути. Так бы и сгинул навеки род людской, но разгорелась в наших сердцах праведная ненависть! – Проповедник глубоко вздохнул и, почти срываясь на крик, продолжил: – Ненависть, вот что спасло нас всех! Бестия обладала невыразимым могуществом, люди для нее были простыми игрушками. А можно ли ненавидеть муравья, которого походя раздавил сапогом? Нет! Бестия просто играла и наслаждалась своими злодеяниями! Пусто было в душе Ее! Да и может ли быть душа у того, кто никогда не испытывал ненависти? – Человечек за кафедрой помолчал, будто дожидаясь ответа от прихожан, и возопил: – Нет! Лишь ненависть отличает человека от животного, и лишь она зажигает души благодатным огнем! И Бестия сгорела в пламени людской ненависти и была низвергнута в преисподнюю вместе со всеми своими темными вассалами! И помните – лишь наша ненависть, лишь ненависть каждого из нас удерживает там чудовищ. Не растрачивайте ее на блуд и мирские страсти. Будьте сильны в своей ненависти! Лишь она наполняет нашу жизнь смыслом! Odium aeternum!

И прихожане привычно отозвались, столь же привычно коверкая латинские слова:

– Odium aeternum! Odium aeternum! Odium aeternum!

А потом все начали выходить со своих мест и по вышарканным ступеням спускаться к кафедре, на полу перед которой под слоем грязи угадывалось мозаичное изображение распятой на тележном колесе Бестии. Проходя его – плевали.

Плюнул и я. Но не безразлично, как спешившие на представление комедиантов обыватели. Нет – я плюнул с ненавистью.

Odium aeternum!

После подошел к стоявшему у кафедры проповеднику, опустился на одно колено и поцеловал увесистый серебряный перстень.

– Да не угаснет огонь твоей ненависти, – напутствовал меня совсем молодой юноша, и на груди его в свете чадящих лампад блеснул медальон настоятеля с золочеными буквами главного постулата Церкви «Odi ergo sum!».

Ненавижу – значит, существую! – и никак иначе.

Склонив голову, я отступил от кафедры и направился на выход. Прихожане все как один повалили к шатрам комедиантов, зашагал вслед за всеми и я. Протолкался к огораживавшей сцену веревке и принялся следить за немудреным представлением.

Оно было уже в самом разгаре. Мужик в цветастой, но изрядно заношенной одежке и широкополой шляпе размеренно крутил ручку шарманки, и под эту однообразную мелодию на закрепленной меж двух столбов веревке раскачивалась закутанная в тогу девица. Края куцего одеяния едва-едва прикрывали колени, и почтенные отцы семейств пялились на ее голые ноги с несказанно большим интересом, нежели внимали проповеди настоятеля. Еще и подбадривали арлекина, который длинной хворостиной задирал и без того бесстыдно короткое одеяние. Комедиант с выкрашенным белой краской лицом пытался помешать охальнику, но лишь нарывался на тумаки и зуботычины.

Пьяный смех, сальные шуточки, похотливые вздохи.

Захолустье, что с него взять.

Я хотел было отправиться по делам, но заметил обходящую зрителей со шляпой в руках черноволосую девчонку и полез за кошелем. Кинул ей пару сольдо, намеренно медленно начал разворачиваться и тотчас почувствовал, как кто-то ухватил за полу плаща.

– Ну? – обернулся обратно.

– Господин! – потянула меня к шатрам впечатленная щедрым пожертвованием девица. – Не покидайте нас так скоро!

Я для виду поколебался, после нырнул под веревку и под недовольный ропот зрителей поспешил вслед за девчонкой

– Вы находите меня привлекательной, господин? – ожидаемо спросила та, когда мы укрылись от толпы за латаным-перелатаным шатром.

Ничего не ответив, я ухватил ее за подбородок и задрал безвкусно накрашенное лицо. Миленькая. Не более того.

Уловив мои сомнения, девица распахнула свое одеяние и бесстыже выставила напоказ груди с торчащими бугорками сосков.

– Быть может, в другой раз, – с некоторой долей сожаления, отказался я. – Спешу.

– Подождите! – облизнула губы комедиантка. – Такого вам никто не делал! Вы не пожалеете! Наш пастор называет это per os.

– Этот молодой ханжа? – хмыкнул я и вновь полез за кошелем.

– Нет, – рассмеялась блудница, опускаясь передо мной на колени, – настоятель уехал по делам, и последние дни службы ведет отчим Секундус. Этот индюк скорее оскопит себя, чем прикоснется к женщине!

– Он такой, да?

– Еще хуже!

– А настоятель?

– Настоятель ми-и-илый!

Я сунул девчонке серебряную монетку, сдвинул ножны с ятаганом набок и разрешил:

– Приступай.

Спрятав десять сольдо, комедиантка сноровисто справилась с завязками штанов, запустила внутрь руку и, обхватив тоненькими пальчиками то, что и должна была обхватить, приникла к моим чреслам и занялась делом.

Занялась, надо сказать, столь умело, что вскоре дела и заботы совершенно перестали беспокоить и стали чем-то далеким и несущественным. Понаблюдав какое-то время за покачивавшейся вперед-назад черноволосой макушкой, я положил руку на девичий затылок и начал контролировать ритм, тихонько командуя:

– Altius! Altius! Altius!

Ох, так гораздо лучше…

Вскоре меня от пяток и до макушки передернула судорога, я оперся на посох и выдохнул:

– Oh mea odium!

Шумно сглотнувшая девица какое-то время еще работала языком, потом отпрянула и, обтерев губы, поднялась на ноги.

– Господин остался доволен?

– Более чем, – подтягивая завязки штанов, признал я.

– Тогда приходите после представления, – заулыбалась девица. – Поверьте, вы не уйдете разочарованным. Моя сестричка обожает per anum.

– Тоже настоятель научил?

– Нет, – хихикнула комедиантка, – акробаты.

– Это они сейчас выступают?

– Да, господин. Так вы придете?

– Приду. – Я посмотрел на мрачный, походивший скорее на оборонительное сооружение храм, рядом с которым цветастые шатры комедиантов казались совершенно неуместными, и спросил: – А нельзя было выбрать место…

– Подальше от храма? – спросила девчонка, проследив за моим взглядом. – Вот еще! Мы и в самом храме станцуем, если в цене сойдемся!

– Вот как? А что отчим Латерис на это скажет?

– Да уж ничего хорошего, это точно! Как-то хотела его за кафедрой ублажить, так он меня розгами отходил. Неделю потом сидеть не могла. – Черноволосая поежилась, но сразу оживилась. – А вам бы хотелось меня выпороть?

– Не уверен, – поморщился я и предупредил: – Вы бы скромнее, а то погонит вас отчим Секундус поганой метлой.

– Вот вернется отчим Латерис, тогда посмотрим, кто кого погонит!

– Посмотрим, – кивнул я и зашагал прочь от пошлых шуток зевак и фальшивых мелодий шарманки.

Меня ждала работа.

Тюрьма Луто оказалась под стать остальному городишке. Не тюрьма даже, а так – неказистая пристройка к магистрату с крышей, крытой не черепицей, а давным-давно сгнившей соломой. Двор загажен конскими яблоками, на виселицах болтались два распухших тела, готовые развалиться на куски от малейшего дуновения ветра.

Охраняли арестантов из рук вон плохо. Можно даже сказать – не охраняли вовсе. Ни у ворот, ни на входе караульных не оказалось, и лишь у себя в каморке с аппетитом объедал куриную ногу заплывший жиром надзиратель. Его сменщик спал тут же, с головой завернувшись в груду тряпья.

– Чего еще? – Тюремщик при моем появлении оторвался от трапезы и вытер пухлой ладонью заляпавший бороду жир. – Чего надо?

Морщась из-за кислой вони кошачьей мочи, я переступил через порог и выпростал из-под рубахи серебряный медальон. Подсвечивая себе масляной лампой, надзиратель подался вперед, и его свинячьи глазки округлялись все больше и больше по мере того, как пухлые губы шевелились, беззвучно проговаривая:

– Officium Intolerantiae, – прошептал он, враз растерял всю свою невозмутимость и будто даже уменьшился в размерах. – Какая… какая нужда привела вас к нам, отчим?

– Ты знаешь какая.

– Я? – враз осип тюремщик, и по щеке у него покатилась крупная капля пота. – Откуда мне знать, отчим?

– Отчим Латерис. Проводи меня к нему.

– Что вы?! Отчим Латерис уехал из города! Его здесь нет!

– Знаешь ли ты, пасынок мой, что врать – грешно? А врать мне не только грешно, но и глупо. Осознаешь ли ты в полной мере то, что может случиться? Подумай об этом, прежде чем ответить.

– Но откуда…

– Слухи, пасынок мой, это все слухи и сплетни. А теперь перестань тянуть время.

– Отчим Латерис, он… – задохнулся толстяк, пару раз беззвучно хватанул воздух распахнутым ртом и выдал: – …он умер!

– В самом деле?

– Клянусь своей ненавистью!

– Нехорошо получилось, – хмыкнул я, вовсе не обрадованный тем, что пустяковое на первый взгляд поручение обрастает ненужными осложнениями.

Всего-то требовалось допросить обвиненного в осквернении собственного храма настоятеля да выбить дурь из коменданта городского гарнизона, тайком заключившего его в тюрьму по доносу второго проповедника, отчима Секундуса. Но теперь… если настоятель мертв, всем причастным к этому прискорбному происшествию придется понести наказание.

После общения с черноволосой блудницей – воистину нет никого болтливей шлюх! – я нисколько не сомневался в том, что отчим Латерис никогда не осквернял храм оргиями. А блуд вне стен храма хоть и позорил сан, но Officium Ethicorum при местном епископе, скорее всего, ограничилась бы лишь устным внушением.

Нехорошо. Очень нехорошо.

– Проводи меня к телу, – приказал я.

– Я не могу! – вновь заблеял тюремщик.

– Можешь, пасынок мой. Уж поверь на слово. – Я перекинул посох из руки в руку. – И проводишь, даже если для этого придется убеждать тебя per anum.

Вряд ли надзиратель знал латынь, но репутация Канцелярии Нетерпимости и посох в моих руках лучше всяких слов подсказали ему, как может закончиться наша беседа.

– Как скажете, отчим, – тяжело вздохнул тюремщик, взял лампу и нехотя поплелся на выход.

Меня обдало вонью пота, чеснока и прокисшего пива, но я ничем не выказал отвращения и двинулся следом. По лестнице с осклизлыми ступенями мы спустились в подвал, и там густой запах испражнений и сырости легко перебил аромат провожатого.

– Подержите, отчим. – Тюремщик передал мне лампу и, сняв с пояса связку ключей, начал проверять, какой из них подойдет к замку камеры. После недолгой возни распахнул жалобно скрипнувшую дверь и указал в темное нутро камеры. – Смотрите сами, отчим. Он мертв.

Стоило только подступить к порогу, и вонь мочи, рвоты и гниющей плоти едва не сшибла с ног. Воняло просто жутко, и вместе с тем запаха мертвечины мой бедный нос не уловил. А значит, либо узник умер совсем недавно, либо толстяк нагло лжет и при этом почему-то не боится быть пойманным на вранье.

Встав на пороге, я поднял руку с лампой и сразу понял причину столь странной самоуверенности тюремщика. Открывшееся в неровном сиянии светильника зрелище могло надолго лишить аппетита даже мясника, а уж пройти в загаженный каменный мешок решился бы и вовсе один из сотни.

Отчим Латерис лежал на полу, и лишь окровавленная тряпка на чреслах прикрывала его наготу. Впрочем, человека в таком положении, вряд ли это могло задеть. Когда по оскальпированной макушке ползают мухи, не беспокоит отсутствие одежды.

Я поморщился от отвращения, но продолжил разглядывать жуткие увечья, стараясь ничего не упустить из виду. Ступни раздроблены и почернели, колени сломаны, бедра в гниющих язвах ожогов. С живота лоскутами содрана кожа, соски срезаны, предплечья перебиты в нескольких местах, вместо левой кисти чернеет прижженная факелом культя, а на правой не осталось ни одного пальца. Ноздри вырваны, уши отрезаны, один глаз выколот, другой заплыл и не открывается.

Вердикт: работа любителя. Ну и настоятель, разумеется, не жилец. И кому-то придется за это ответить.

– Ну почему так всегда? – с нескрываемым сожалением вздохнул я. – Почему люди берутся за работу, в которой ничего не смыслят, даже если это сулит им одни неприятности?

Арест настоятеля – это и сам по себе серьезный проступок, но комендант мог бы выкрутиться, переложив вину на доносчика. А вот за пытки и убийство пасынка Церкви его ждет такое наказание, что самой Бестии в преисподней тошно станет.

И самое главное – зачем? Зачем кому-то понадобилось истязать проповедника? Кому такое в голову прийти могло?!

Но тут настоятель словно уловил присутствие людей, веко его дрогнуло, и в неровном свете лампы яростно сверкнул залепленный гноем глаз.

Глаз, полный ненависти.

– Oh mea odium! – присвистнул я.

– Что?! – аж подскочил тюремщик. – Не может этого быть!

– Может, пасынок мой. Может.

– Отчим, вы не должны допрашивать его без писаря! – всполошился толстяк. – Его слова должны быть записаны! Позвольте запереть дверь, а потом мы вернемся…

– Irrumabo vos! – вырвалось у меня, и еще прежде чем я развернулся, тюремщика будто ветром сдуло.

Умный подонок. Знает, когда уносить ноги.

Я прошел в загаженную камеру и опустился на корточки перед узником.

– Dum spiro, odi, – пробормотал, не спуская с него глаз.

Так – и никак иначе. Отчим Латерис находился при смерти, но, несмотря на это, ненависть его была сильна.

Настоятель расслышал знакомое высказывание и умоляюще протянул ко мне сочившуюся сукровицей культю. А потом раззявил черную дыру, некогда бывшую ртом, и прохрипел:

– Остановите! Остановите его!

– Успокойтесь, отчим, никто вас больше и пальцем не тронет, – пообещал я. – Сейчас вызову лекаря, он осмотрит вас…

– Нет! – сипло выдохнул узник, и в легких у него забулькало. – Не дайте ему осквернить храм!

– Что?

– Знаменосец Бестии! В хра… – Отчим Латерис закашлялся, изо рта его хлынула густая черная кровь, он уронил голову на грудь и затих.

Я прикоснулся к шее – пульса не было.

– Да не оставит ненависть душу твою, – пробормотал тогда посмертное напутствие и вскочил на ноги. Схватил отставленный к стене посох и опрометью бросился к лестнице.

Знаменосец Бестии! Потусторонняя тварь здесь, в храме заштатного городишки!

Но почему о ней знал лишь отчим Латерис и никто кроме него?

Ведь это такая ответственность! Такая честь!

Величайшие монастыри соперничали за право заточить в своих стенах темные сущности, которые не были отправлены в преисподнюю вслед за их безумной госпожой. Как одна из реликвий Odii Causam оказалась в храме Луто? Почему епископу ничего об этом не известно?

И хоть отчим Латерис мог просто бредить, проверить его слова требовалось незамедлительно. Одна лишь ненависть прихожан сковывает темную тварь, и если храм будет осквернен, страшно даже представить, сколько бед натворит слуга Бестии!

Я выскочил из тюрьмы и только сбежал с крыльца, как в ворота ворвались трое солдат. Двое в кожаных панцирях с окованными железом дубинами, третий с коротким пехотным мечом и в кирасе, на которой светился свежей позолотой девиз «Odium aut Mortis».

Комендант городского гарнизона Марк Хаста, собственной персоной.

Обернувшись, я глянул на маячившую в тюремном оконце толстую морду надзирателя и за цепочку вытащил серебряный жетон служителя Officium Intolerantiae. Но без толку, комендант уже коротко бросил подчиненным:

– Взять самозванца!

И те кинулись в атаку!

– Fatuus! – выругался я и шагнул навстречу низкорослому солдату, бежавшему первым.

Тот даже сообразить ничего не успел. Просто со всего маху налетел лицом на вскинутый посох и навзничь рухнул на землю. Его приятелю свезло не больше: увесистая палка крутнулась в моих руках, и взлетевший от земли нижний конец угодил служивому между ног.

Бедолага взвыл – даже меня передернуло.

Проняло и коменданта; с кислой миной он убрал руку с рукояти меча и взъерошил волосы, изображая раскаянье.

– Не судите строго, отчим. Ошибся.

Я зашагал к воротам, поравнялся с ним и на ходу небрежно бросил:

– Прощаю тебя, пасынок мой.

Марк Хаста опустил взгляд и с облегчением перевел дух, но стоило оставить его за спиной, вмиг скрипнули ремни доспехов.

Oh mea odium! – и почему всегда одно и то же?

Резко крутнувшись, я перехватил руку с ножом и, стиснув мускулистое запястье, плавно скользнул коменданту за спину. До хруста вывернув предплечье, свободной пятерней вцепился Хасте в волосы и со всего маху ткнул его лицом в кирпичную кладку забора.

Раз, другой, третий. И еще, и снова – до тех пор, пока забрызганную кровью землю не усыпали обломки зубов.

После отпустил обмякшего коменданта, и тот без чувств повалился в грязь. С превеликим удовольствием перерезал бы засранцу глотку прямо здесь и сейчас, но не подобает верному пасынку Церкви растрачивать свою ненависть на людей.

И потому, лишь пару раз пнув Хасту носком сапога в незащищенный доспехами пах, я оставил его в покое, поднял с земли перепачканный грязью и навозом посох и побежал к храму.

На улицах – никого. Беспризорные дети, нищие и пьяницы с наступлением темноты куда-то запропастились, и даже свиньи с собаками больше не попадались на глаза.

Городок словно вымер.

Неужто чувствуют что-то?

Возможно, и так…

На храмовую площадь я вбежал со стороны шатров комедиантов. Прислушался, успокаивая дыхание, – тишина. Где все? Где?!

Мне стало не по себе. «Мы и в самом храме станцуем, если в цене сойдемся!» – вспомнились слова черноволосой девчонки.

Храни меня ненависть!

Я рванул к храму и навалился на массивные ворота, но те оказались заперты. Тогда обежал мрачное здание с задов и толкнулся в пристрой. Дверь едва слышно скрипнула, я переступил через порог и сразу расслышал размеренные хлопки и тяжелое, с присвистом дыхание.

Я тихонько прокрался по темному коридору, и вскоре уши уловили странную неправильность. Тяжко вздыхал один человек, а глухие отголоски ударов не походили ни на стук спинки кровати о стену, ни на звонкие шлепки ягодиц.

Неужели… Я осторожно заглянул в освещенную тусклым светом лампады келью и с неприязнью уставился на занятого самоистязанием отчима Секундуса.

Молодой парень в одних лишь панталонах яростно нахлестывал себя треххвостой плеткой, на концах которой бугрились узлы, усеянные металлической щетиной. По спине проповедника текла кровь, но он только закусил губу и тихонько мычал в такт размашистым ударам.

Вот оно как! Мне всегда казалось неправильным укреплять ненависть умерщвлением плоти, пусть флагеллантство и не считалось ересью. Страдать должны не пасынки Церкви, страдать должны враги рода человеческого, и никак иначе.

Решив, что увидел достаточно, я легонько постучал посохом о дверной косяк, и отчим Секундус от испуга выронил плеть.

– Что вы здесь делаете?! – вскрикнул он, заметил серебряный жетон служителя Officium Intolerantiae и сдавленно пискнул: – О, нет…

– О, да, – ухмыльнулся я и кинул плащ на колченогий стул. – Отчим Латерис мне все рассказал.

– In nomine odium! – всхлипнул пастор.

– И Марк Хаста тоже запираться не стал, – продолжил я. – Как думаете, отчим, что я здесь делаю?

– Нет! – бухнулся вдруг на колени Секундус. – Это была не моя идея! Это все Хаста! Это он все придумал!

– Вот как?

– Умоляю! Это Марк узнал о визитах отчима Латериса к блудницам! Он сказал, что этого так оставить нельзя, что это плевок в душу всех прихожан! Но если донести епископу, то настоятеля просто снимут, а совратившие его фигляры не понесут никакого наказания и продолжат сбивать с пути истинного горожан. И мне нечего было на это возразить! Вы видели их представление? Гнусность! Abominatio!

– Так это идея Хасты?

– Да! Я не мог не поддержать его! Он единственный в этом пропащем городе разделял мои убеждения! Единственный праведник во всем городе! – По лицу Секундуса потекли слезы. – В остальном нет моей вины! Это Марк дал ключи и деньги комедиантам, чтобы они пробрались в храм и устроили здесь оргию. Он приведет… должен был привести солдат и тогда грешники понесли бы заслуженное наказание!

– И они сейчас?..

– Там, я слышал их голоса.

Болван! – едва не выругался я вслух. Одни только беды от этого флагеллантства! Мало того что сами женщин и вина чураются, так еще и других по себе судят. Что плохого в том, что отчим Латерис развлекался с веселыми девицами? Не с мальчиками же! Да и не силой их брал! Не в храме блудил, не на кафедре сношал! А этот ревнитель чистоты ради своих убеждений готов убить и даже, хуже того, – готов поставить под удар Церковь!

Fatuus!

Но ругаться я не стал. Вместо этого попросил:

– Встаньте.

А когда проповедник поднялся с колен, со всей силы двинул ему в подбородок.

Отчим Секундус без чувств рухнул на пол, я перевернул его на живот и, связав запястья прочным шнуром, поспешил в храм. Заглянул в распахнутую дверь и хоть никого не заметил, но комедианты точно не успели убраться отсюда подобру-поздорову, поскольку от погруженной в темноту кафедры по пустому помещению гулко разлеталась размеренная мелодия шарманки.

Я настороженно двинулся по проходу, краем глаза разглядывая серую кладку стен, изукрашенную теперь похабными рисунками, смазанными и торопливыми. Вскоре к завыванию шарманки присоединились сладострастные стоны черноволосой распутницы, а ее нагая сестричка неожиданно выпорхнула откуда-то из тьмы и закружилась в танце на мозаичном изображении распятой на тележном колесе Бестии.

И акробаты – как же без них? Парни сноровисто работали малярными кистями, превращая храм в подобие третьесортного борделя.

– Oh mea odium! – прошептал я, но только шагнул к осквернителям, как моего носа коснулась странная вонь.

Странная? Да нет – то повеяло серой!

И немедленно всплыли в памяти слова отчима Латериса о заточенном здесь знаменосце Бестии. Если эта тварь освободилась…

Меня враз прошиб холодный пот, а мелодия шарманки вдруг набрала силу и зазвучала в моей голове. От нее веяло беспредельной радостью дикой охоты, ароматом луговых трав после теплого дождя, хрустом, с которым входит в живую плоть острый наконечник… Как легко оттого, что тело это – не твое.

Музыка заполонила сознание, и нечто внутри откликнулось на нее. Ребра превратились в гигантский ксилофон, полые кости стали флейтами, зубы и костяшки пальцев отозвались стуком кастаньет, а поджилки звенели ничуть не хуже туго натянутых струн. Каждый выдох сдавливал легкие словно волынку, каждое биение сердца отдавалось в черепе, будто перестук палочек на старом солдатском барабане.

Мелодия рвалась наружу и рвала на куски меня, но боли не было, боль ушла, превратилась в упоительную смесь запаха любимой женщины, шума прибоя, горечи хмеля и чего-то неосязаемого; того, что заставляет трепетать фибры человеческой души.

Счастье. Это было чистое, ничем не замутненное счастье.

Фу, гадость! Меня чуть не вырвало.

Счастье – дело сугубо личное. Когда кто-то трепанирует тебе череп и вкладывает в голову столь сильные эмоции, это уже не счастье – это рабство.

Счастье и любовь – кандалы, лишь ненависть делает нас по-настоящему свободными.

– Noverca nostri – odium da nobis libertatem… – забормотал я слова молитвы, – et defende nobis a creaturis inferni…

И сразу в голове прояснилось, с глаз будто спала пелена, а соблазнительные стенания юной блудницы превратились в пронзительные вопли ужаса. И на стенах блестела не краска, но потеки крови и ошметки плоти, ведь орудовали акробаты не малярными кистями; нет, – они запускали руки в распоротые животы и оскверняли серую строгость каменной кладки собственными потрохами.

Я откинул посох и обнажил ятаган. Выкованный на заказ двойного изгиба клинок сужался к острию, им можно было как рубить, так и колоть. Знакомая тяжесть оружия придала уверенности, и я по вышарканным ступеням начал спускаться к кружившейся на мозаичном изображении Бестии комедиантке, туда, где заходилась в истошных криках ее сестра.

Не успел. Только ступил на мозаику и стоны стихли, а из-за кафедры вышел… вышло…

У меня ноги к полу приросли, стоило разглядеть ужасающее обличье знаменосца Бестии.

На низком лбу двумя уродливыми наростами торчали загнутые рожки, под тяжелыми надбровными дугами пламенем преисподней горели глаза. Морда заросла длинной седой щетиной, ноздри приплюснутого носа торчали наружу, а окруженную бородой прорезь лягушачьего рта заполняли острые зубы. Лишенная растительности грудная клетка казалась несуразно мощной, густая шерсть покрывала кривые ноги с вывернутыми назад коленями. Между ног свешивался отросток, больше походивший на набухшую конечность морского гада, именуемого учеными людьми Sepia officinalis. Внизу – копыта.

Продолжая твердить про себя молитву, я перевел взгляд на зажатую в мускулистой руке многоствольчатую флейту, но не Fistula Panis, а жуткий инструмент, сотворенный из обломков перевитых сухожилиями трубчатых костей, с нижних концов которых капала кровь.

На левую кисть знаменосец намотал черные волосы молоденькой комедиантки; он волочил ее за собой, и милая девчонка превратилась в комок изуродованной плоти. Тело словно пропустили через камнедробилку, на чудом уцелевшем лице окровавленной дырой выделялся разорванный рот.

Oh mea odium!

Я запнулся, и этой небольшой заминки оказалось достаточно, чтобы знаменосец стремительно подступил к мозаике на полу и, не решаясь зайти на нее, разинул зубастую пасть. Оглушительный рык гулко прокатился по храму, и акробаты вмиг бросили осквернять стены, а обнаженная танцовщица, соблазнительно виляя бедрами, зашагала к поработившему ее сознание чудовищу.

Медлить было нельзя. Если знаменосец выпьет еще одну жизнь, в одиночку его уже не остановить!

Я нагнал танцовщицу и вонзил острие ятагана ей в спину, аккурат под нижнее ребро. Клинок легко пронзил комедиантку и окровавленной сталью вышел у нее из живота. Девица рухнула на колени и потянула за собой ятаган, тогда я упер подошву сапога в девичье плечо и рывком высвободил клинок. Танцовщица без чувств растянулась на залитой кровью мозаике.

Не теряя времени, я развернулся и рубанул ятаганом по запястью тянувшегося ко мне акробата. Легко перерубил и сухожилия и кости и новым замахом обрушил ятаган на голову второго комедианта. Изогнутый клинок рассек череп, раздробил переносицу и засел над верхней губой.

А крови – чуть. С трудом высвободив оружие, я едва успел отскочить от однорукого теперь акробата, зашедшего сбоку. Быстро рубанул и остро заточенная сталь с хрустом перебила сустав, предплечье повисло, а одержимый даже не поморщился. Подавшись вперед, он попытался сбить меня с ног, но волочившиеся по полу кишки за что-то зацепились, и мощным боковым ударом я снес его курчавую башку, так что та повисла на ошметках мышц и лоскутах кожи.

Только отвлекся смахнуть брызнувшую в лицо кровь, и сразу в кушак вцепились чужие пальцы. Дотянувшийся до меня комедиант с раскроенным черепом потянулся к шее, я рукоятью ятагана шибанул его по изуродованному лицу, и хоть левый глаз лопнул и бесцветной жижей заструился по скуле, отшвырнуть парня не получилось. Пришлось выхватить стилет и вонзить острие в правую глазницу, полностью ослепив акробата.

После я высвободился из мертвой – воистину мертвой! – хватки и кинулся вдогонку за танцовщицей, что, оставляя на мозаике кровавый след, упрямо ползла к знаменосцу Бестии.

Порождение тьмы бесновалось у края мозаики, не в силах ступить на изображение распятой госпожи, а когда я настиг девчонку, изо всех сил швырнуло в меня свою ужасную флейту. Острые сколы костей распороли рубаху и кожу, но поздно – ятаган уже рухнул вниз и с деревянным стуком врубился в девичью шею.

– Ad gloriam odium! – заорал я, когда на мозаику хлынул поток крови и знаменосец Бестии взвыл так, словно его паром ошпарило.

Но не паром – ненавистью!

Кожа чудовища покраснела и покрылась волдырями, полыхавшее в глазах пламя преисподней потухло, и на какой-то миг показалось, будто на меня смотрят водянистые глаза Марка Хасты.

Или так оно и было?

Неважно – кровь вовсю клокотала на мозаике, а ятаган раскалился докрасна, и я бросился в атаку. Знаменосец Бестии хоть и был выше, мощнее и сильнее, но развернулся и козлиными прыжками помчался наутек.

Я – вдогонку. Не осталось ни страха, ни сомнений. Сознание заполонила одна лишь ненависть. Ненависть, которая делает нас истинно свободными и вдыхает жизнь в куски мяса, именуемые человеческими телами.

Ненавижу – значит, существую!

Ненавижу!

Первый удар объятого пламенем ятагана пришелся промеж лопаток. Брызнула нестерпимо вонявшая серой черная кровь, знаменосец жалобно взвыл, а следующим замахом мне удалось изловчиться и перебить ему колено. Темное создание с грохотом врезалось в кафедру, разнесло ее в щепы и покатилось по полу.

Я в один миг оказался рядом и с размаху рубанул клинком по запрокинутой гортани. Лезвие, с хрустом перебив хрящи, застряло в мускулистой шее, и огонь с ятагана перекинулся на бороду. Знаменосец судорожно засучил ногами и ударом копыта отбросил меня в сторону. Боль обожгла бедро, острые грани смальты разодрали рубаху и оцарапали кожу, но ненависть моя была сильна, и я легко вскочил с мозаики и вновь бросился в атаку.

– Odium aeternum! – орал и кромсал шею твари уже потухшим, но от этого не ставшим менее острым клинком.

А потом сталь прошла через кости и плоть и со звоном угодила в каменный пол.

Дзанг! – удар болью отозвался в руку, клинок лопнул и разлетелся на куски.

Но это было уже неважно – отрубленная рогатая голова чудовища валялась в шаге от истекавшего вонючей жижей тела.

Теперь не встанет, теперь не оживет. Какое-то время – точно.

Закашлявшись, я повалился на ближайшую скамью и зажал отбитый и исцарапанный бок. Ненависть схлынула, навалились усталость и боль.

Ничего, жить буду. Я – буду, а кто-то нет.

Я с сожалением поглядел на изувеченные тела девчонок, с которыми мы могли бы недурственно провести сегодняшний вечер. Вот тебе и per anum, вот тебе и per os.

Да уж, все беды рода людского от гордыни, алчности и глупости.

Вспомнился отчим Секундус, который поставил свои убеждения выше уложений Церкви и едва не выпустил в мир знаменосца Бестии, захотелось найти его и удавить. Но не стал, нет.

Не стоит растрачивать ненависть по пустякам. Еще пригодится.

И я толкнул ногой рогатую голову знаменосца, злобно пялившуюся на меня своими мертвыми глазами…

 

Максим Тихомиров. Лицо Королевы

– Посмотри мне в глаза, – услышал Темный Властелин Хегертон на рассвете.

Дремлющий после ночи безумной страсти гигант попытался приподняться на локте, но не преуспел. Демоноиды и дьяволиада, чертыхнулся Темный Властелин и рванулся сильнее – до хруста в запястьях и лодыжках, они не спешили покидать те места, к которым их приковал неведомый паралич.

Приподняв голову, Темный Властелин Хегертон обнаружил себя распятым поперек обширного ложа, растерзанного недавней битвой двух титанических темпераментов. Его мускулистые руки и ноги были привязаны к столбикам кровати, был он совершенно гол, а низ его живота скрывался в сладком жарком полумраке меж роскошных бедер оседлавшей его Королевы. Темный Властелин Хегертон чувствовал, что там, в восхитительной влажной жаре августейшего лона, он крепок, стоек и востребован.

Королева разглядывала его сквозь глазные щели чужого лица. Чужая кожа, прихваченная к ее собственной крошечными швами, отличалась более светлым оттенком. Маска, скрывающая королевский лик, жила своей жизнью, гримасничая совершенно без всякой связи с эмоциями Королевы, ее речью и действиями.

Время от времени маски менялись. Темный Властелин Хегертон за месяцы любовной связи со своей повелительницей привык к тому, что, просыпаясь утром в одной постели с возлюбленной, не всегда обнаруживал у нее то же лицо, с которым она засыпала вечером накануне. Он принял это как должное – так, как принимали причуды своей Королевы все Проклятые Властелины Севера. Все живущие вечно были по-своему странны – прежде всего тем, что жили, не живя, тем, что обманули смерть, не сумев обмануть еще и жизнь. Что же удивительного в том, что их повелительница – та, что подарила им бессмертие в обмен на их человеческие души, проведя над каждым из своих подданных обряд Обращения, – самая странная среди них?

Сейчас маску из чужой кожи искажала гримаса крайнего ужаса, в то время как взгляд Королевы был исполнен спокойствия и ленивого любопытства. И еще где-то в самой глубине этих глаз притаился голод – тот голод, что терзает сильнее всего на свете, который приходится чувствовать каждое мгновение своего существования на земле, тот, без которого уже не можешь обходиться спустя некоторое время.

Темный Властелин Хегертон знал этот голод. Он сам постоянно испытывал его. Было знакомо ему и выражение глаз Королевы.

Так паучиха рассматривает попавшее в ее тенета насекомое прежде, чем пожрать его.

Темному Властелину Хегертону на мгновение стало не по себе. Впрочем, он тут же позволил себе расслабиться и вкусить новую порцию удовольствия, которым Королева одаривала своего фаворита вот уже который месяц их на удивление долгого – по меркам двора – романа.

– Да, моя госпожа? – сказал Темный Властелин Хегертон.

Владычица склонилась к нему, коснувшись широкой груди Темного Властелина острыми сосками. Хегертон вдохнул терпкий мускусный аромат, исходивший от ее разгоряченного тела.

– Мне нужно лицо, – шепнула Королева ему в самое ухо. – Мое собственное лицо. И это не обсуждается.

Темный Властелин Хегертон опешил. Опешил настолько, что мощный стебель его страсти мигом увял, что случилось с Темным Властелином впервые за его очень, очень долгую жизнь – и бесконечные годы не-жизни после Обращения.

Королева еще пару раз качнула бедрами, прислушиваясь к ощущениям, а потом довольно рассмеялась и ускользнула из постели, оставив Темного Властелина Хегертона наедине с путами, растерянностью, тягостными раздумьями и новоприобретенным чувством вины. Путы подались первыми.

За стеной вздохнул, просыпаясь, котел водогрея и зашумел душ.

В душе Королева пела.

Темный Властелин Хегертон, втискивая свое мощное тело в положенный по рангу зверского вида доспех, сокрушенно покачал головой.

Слуха у Владычицы не было и в помине.

* * *

Проходя через смежные со спальней Королевы покои ее августейшего супруга, Темный Властелин Хегертон небрежно кивнул Королю. Из своего прозрачного чана, полного бурления алхимических декоктов, которые поддерживали иллюзию жизни в его хлипком теле, Король ответил ему вялым взмахом истончившейся до полупрозрачности монаршьей длани.

Взгляд Государя был тускл и равнодушен, но Темный Властелин Хегертон еще помнил дни, когда глаза эти, ныне блеклые и безразличные, метали молнии и смотрели на весь мир, как на огромный приз, доставшийся их хозяину по праву сильного. Но времена изменились; отказавшись в расцвете сил и лет принять Обращение вместе со своей супругой и будучи упорен в своих убеждениях и по сей день, монарх вынужден был ныне влачить жалкое существование. Заключенный в прозрачную клетку, полную коктейля из колдовских зелий и собственных предрассудков, в основе которой лежала гордыня, Король проживал день за днем, год за годом, столетие за столетием, хотя срок его пребывания на этой земле истек давным-давно.

Говорили, что жизнь в его теле может теплиться вечно.

Темный Властелин Хегертон содрогнулся при одной только мысли об этом.

Кто из них более жив?

Монарх, бездну лет назад отказавшийся от вечной не-жизни в силу своей веры, своей чести, своих убеждений, и теперь целиком и полностью зависящий от текущих по бесчисленным трубкам в его тело растворов, благодаря которым только и не гаснет еще в убогом остове его тела искра жизни, плавающий, подобно холодной рыбе, в огромном аквариуме и, подобно рыбе, дышащий водой? Или он, Темный Властелин Хегертон, навсегда застывший в своих тридцати годах, словно насекомое в капле смолы, обманувший время, способный жить вечно, даже будучи живым мертвецом, способный радоваться жизни, чувствовать и любить?

Кто из них более человек?

– Как поживает моя возлюбленная жена, Хегертон? – пробулькал Король.

– Бодра и неутомима, ваше величество, – ответил Темный Властелин Хегертон. – Как и всегда за последние пять столетий. Хотя сам я могу поручиться только за последний год.

– Рад слышать. – Король пустил пузыри. – Но не стоит расслабляться – когда-нибудь это пройдет. Так случается всегда. Когда она заскучает, ты сделаешься ей не нужен. Ты никогда не задумывался о судьбе ее прошлых фаворитов? Тех, которые не смогли исполнить очередной ее каприз? Поинтересуйся. Подскажу – прогуляйся по дворцовым подземельям. Старый Гримо проводит тебя. Узнаешь цену монаршьей скуки.

– Надеюсь, это произойдет еще очень не скоро. – Темный Властелин Хегертон посмотрел монарху в глаза. – Ее фантазия неистощима, а энергия бьет через край. Уж поверьте, ваше величество.

Темный Властелин Хегертон позволил себе похабно ухмыльнуться. Король остался невозмутим.

– Боюсь, это уже произошло. – Бескровные губы Государя растянула болезненная улыбка. – Лицо, да? Ну-ну. Я думаю, пришло время тебе отправиться в далекое путешествие – и пропасть лет этак на сто. Поручение, данное тебе моей возлюбленной супругой – и которое ты, разумеется, примешь, ибо не можешь не принять, чтобы не оказаться на ближайший эон в банках органов в расчлененном виде, – равносильно для тебя добровольному изгнанию. Она не злопамятна, Хегертон. Просто ничего не забывает. Возвращайся через столетие-другое, и желательно в подвигах и славе. Быть может, тогда она простит тебя и даже – кто знает женщин? – снова одарит своей благосклонностью. Я буду ждать тебя здесь. Всегда. Или я – не Вечный Король?

Хегертон в раздумье качнулся с пятки на носок, потом, лязгнув шпорами, коротко кивнул Государю и решительно устремился прочь из королевских покоев.

Король улыбнулся ему вслед и выпустил изо рта цепочку радужных пузырьков.

* * *

За завтраком, подаваемым в общей трапезной королевского дворца, что находится в городе Вэл, столице Империи Северного континента, Темный Властелин Хегертон был угрюм и задумчив. Присущая ему угрюмость никого удивить не могла – настоящему Темному Властелину просто-напросто положено быть – или уж по крайней мере выглядеть – угрюмым и нелюдимым. Но вот задумчивым…

Темные Властелины по природе своей были ребятами незамысловатыми, без претензий. Они радовались простому – золоту и женским прелестям, и расстраивались от лжи и обмана, предательства и нечестности… Задумчивость не была их коньком, и этим утром Темный Властелин Хегертон весьма выделялся из толпы прочих Проклятых.

Неведомо каким образом новости о том, что Темный Властелин Хегертон получил от Королевы некое поручение, которое превращает его из значимой фигуры в жизни двора и Империи в изгоя, уже были известны всем. Однако, памятуя, что и раненый псевдолев остается псевдольвом, а соседство с ним может пагубно сказаться на дальнейшей судьбе тех, кто неосторожно продолжает общаться с ним, придворные предпочли этим утром не нарушать уединения опального фаворита.

Поэтому за длинным столом, накрытым на дюжину персон, Темный Властелин Хегертон сидел в одиночестве.

Яства, которыми была уставлена столешница, так и остались нетронутыми. Темный Властелин Хегертон этим утром явно утратил аппетит.

Обратить на себя его интерес не удалось ни яйцам меч-птицы под острым соусом тарратьез, ни седлу океанского конька, запеченного в собственном панцире и спрыснутого устричным соком, ни глазам дракона, фаршированным чешуей молоха-спинорога. Служители трапезной подавали блюдо за блюдом – и уносили предыдущие нетронутыми, сокрушенно покачивая головой.

Наблюдая украдкой за этим сквозь приоткрытую дверь на кухню, королевский повар, явственно ощущая, как сгущаются тучи над его головой, все больше бледнел и оттягивал ставший вдруг тесным ворот своих белых одежд. Когда Темный Властелин не удостоил вниманием даже нежный десерт из лепестков хищноцветов во взбитом спиномозговом секрете воздушного кита, кухонные работники спасли повара от попытки убить себя неразделанной рыбой-ножовкой. Беднягу напоили отваром сон-травы и уложили спать в смирительной рубашке.

В конце концов даже подавальщики блюд стали держаться подальше от стола, за которым грустил Темный Властелин Хегертон. Унесли последнюю перемену блюд, на что Темный Властелин не обратил ровным счетом никакого внимания. Он по-прежнему сидел без слов и движений, пронзая пространство мрачным остановившимся взглядом. Лишь полуведерный серебряный кубок, зажатый в мощной лапище Темного Властелина, то и дело пустел, и виночерпии едва успевали его наполнять. По мере того, как запас лучшего вина из королевских погребов постепенно перекочевывал в бездонное нутро Темного Властелина Хегертона, тот мрачнел все больше.

И тут Темный Властелин Хегертон заметил, что за своим столом он уже не один.

Проклятый, устроившийся напротив него и терпеливо ожидающий, когда Темный Властелин Хегертон соизволит обратить на него внимание, был уродлив даже по меркам Бессмертных.

За века своей бесконечной жизни Темные Властелины превращались в ходячие коллекции всевозможных шрамов и увечий. Разудалый образ жизни, который вело большинство Проклятых в извечной борьбе со вселенской скукой – обратной стороной дарованного Королевой бессмертия, способствовал тому, чтобы эти коллекции боли и страдания пополнялись. Неспособные умереть, обладающие безграничной способностью к регенерации, Темные Властелины неизменно выходили победителями из схватки со смертью во всех ее проявлениях. Поговаривали, что прекратить существование Проклятого на этом свете можно, лишь испепелив его и развеяв пепел, но так ли было на самом деле – никто не знал. Кое-кто верил, что рано или поздно элементы, составлявшие некогда тело Темного Властелина, вновь соберутся в одном месте благодаря ветрам, воде и чистому везению, которым не были обделены Проклятые Севера, – и воскресший Властелин наконец отомстит своим обидчикам. Пусть даже для этого потребуется не одна тысяча лет – живущим вечно некуда спешить, и лелеемая месть как раз остынет до нужного градуса.

Многократно перебитые кости рук и ног Проклятого, который сейчас сидел напротив Темного Властелина Хегертона, срослись под странными углами. Череп был деформирован настолько, что глаза, буравящие Хегертона мрачным взглядом, располагались на одной стороне лица, словно у камбалы. Нос напоминал клюв кракена, а рот был трещиной на морщинистом лице Темного Властелина. Трещина вдруг сделалась шире, и за бескровными ниточками губ тускло блеснули черной эмалью по меньшей мере полсотни остро заточенных зубов.

Проклятый улыбнулся.

– Знаешь меня? – спросил он, с усилием проталкивая воздух сквозь раздробленную гортань.

– Не имею чести, – ответил Темный Властелин Хегертон и одним глотком осушил свой кубок. – А должен?

Щелкнув в воздухе пальцами, он без слов указал виночерпию на своего собеседника, и кубок раздвоился, словно по волшебству – настолько быстро появился на столе его близнец, до краев наполненный кроваво-красным вином.

Отсалютовав друг другу, Темные Властелины осушили кубки в несколько богатырских глотков. Темный Властелин Хегертон крякнул и утер губы. Его собеседник удовлетворенно кивнул.

– Меня зовут Гримо, – проскрежетал он. – Должно быть, ты слышал обо мне?

– Государь упоминал тебя этим утром, – ответил Темный Властелин Хегертон. – Но я никогда не слыхал о тебе прежде.

– Имя мое приносит несчастье тем, кто его слышит, – сказал тот, кто представился как Гримо, и не было похоже, что он шутит.

Хрустя суставами, он поднялся из-за стола, и стало видно, что некогда – прежде, чем бесчисленные годы его долгой жизни не легли тяжким грузом на его широкие плечи – это был человек поистине богатырского сложения, рядом с которым даже рослый Темный Властелин Хегертон казался худосочным подростком.

– Идем же, – сказал Темный Властелин Гримо. – Я покажу тебе ад.

* * *

Прежде Темному Властелину Хегертону никогда не доводилось посещать подземные ярусы королевского дворца, что в столичном городе Вэл. Огромный лабиринт полутемных коридоров разбегался в разные стороны от вырубленной в скальном основании дворца винтовой лестницы, служившей единственной связью подземелий с поверхностью.

Следуя по уходящему под уклон коридору за Темным Властелином Гримо, Темный Властелин Хегертон смотрел по сторонам, и было ему и страшно, и любопытно.

Коптящие факелы и горящие ровным колдовским светом алхимические фонари то и дело выхватывали из мрака ржавое железо решеток, отделявших от коридора камеры самого разного размера. Узники, томящиеся в сырости подземелий, провожали Темных Властелинов полными ненависти взглядами. Тени за решетками не могли полностью скрыть разворачивающуюся перед взором Темного Властелина картину нечеловеческих боли и страдания.

Кого только не было здесь!

Круторогие полутуры из горных лесов Северного Тэля, особым образом расщепленные копыта которых позволили им тысячелетия назад познать орудия и огонь, заставив вспыхнуть огонь разума в глубине их воловьих глаз.

Сочащиеся зловонной слизью увальни-брюхоруки из болот Южного Миалора, чье бессмысленное хрюканье на деле оказалось философским диспутом существ, не нуждающихся в жизни ни в чем, кроме сырости и тепла.

Стремительные грацикони прерий Западного Алкихида с гроздями тонких рук на изогнутых дугой торсах, густыми гривами и вечно удивленным выражением почти человеческих лиц на лобастых головах.

Путающиеся на суше в многочисленных щупальцах, утратившие легкость и изящество в непривычной для них стихии дагоноиды, населявшие подводные города прибрежного мелководья Южного моря…

Темный Властелин Хегертон не всегда мог даже определить пол, происхождение и расу существ, запертых в сыром нутре дворцового подбрюшья. Сонм искаженных существ, одно чуднее и страшнее другого, смотрел сквозь решетку с ненавистью и надеждой – на освобождение, на легкую смерть, на избавление от боли.

Одну из камер занимали крылатые обитатели Орлиных гор, полулюди-полуптицы, гордое племя которых не пожелало покориться Королеве, предпочтя погибнуть едва ли не полностью в последней сотрясшей Северный континент войне бессмертных с живыми.

– Я считал, что их нет больше на всем Северном континенте, – подумал вслух Темный Властелин Хегертон.

– Королева проводит над ними опыты в надежде на то, что этих никчемных летунов тоже можно будет Обратить, – пояснил Темный Властелин Гримо. – Если ее дело увенчается успехом – кто знает, какую удивительную службу смогут сослужить нам эти крылатые нелюди?

– Королева мудра и прозорлива, – откликнулся Темный Властелин Хегертон. Несмотря на убийственное поручение, которым возлюбленная наградила его за тяжкие труды на благо Империи, Темный Властелин Хегертон по-прежнему любил свою Королеву.

Да и могло ли быть иначе?

Каждый из Проклятых Властелинов Севера после Обращения носил в самом сердце сгусток тьмы, который посредством сверхсложного алхимического ритуала вложила туда Королева после того, как ею была изъята душа Обращенного. Сгусток этот хранил в себе отпечаток темной души самой Королевы; с его помощью Королева управляла мыслями и поступками каждого из своих вечных вассалов тогда, когда только этого хотела.

Может ли рука или нога ненавидеть голову, которая отдает им приказы и распоряжения? Нет. Так и Темный Властелин Хегертон ни на мгновение не сомневался в справедливости принятого бессмертной Владычицы решения.

Все просто.

Она была его Королевой, и он был верен ей.

Иначе и быть не могло.

Темный Властелин Хегертон все шел и шел за своим провожатым сквозь грязь тесных застенков и ненависть их узников, льющуюся на него осязаемыми волнами; сквозь стерильную чистоту алхимических лабораторий, в которых раздосадованные чудодеи на мгновение отрывались от своих странных занятий, чтобы проводить Темных Властелинов недоуменными взглядами подслеповатых глаз за толстым стеклом защитных очков, а потом возвращались к работе; сквозь запыленные помещения хранилищ и кладовых, скрывающих великие тайны прошлого и настоящего во тьме своих стеллажей.

Когда Темный Властелин Гримо внезапно остановился, Темный Властелин Хегертон налетел на него и сильно ушиб лицо о его спину. Гримо даже не шелохнулся от толчка, и Темному Властелину Хегертону показалось, что он столкнулся со скалой.

– Здесь, – сказал Гримо.

Перед Темными Властелинами открылось просторное помещение за привычной уже ржавой решеткой. Лязгнув связкой ключей, Гримо отпер замок и шагнул внутрь. Темный Властелин Хегертон последовал за ним.

На них набросились почти сразу после того, как Темные Властелины переступили порог.

* * *

Темный Властелин Хегертон почувствовал, как что-то упало ему на загривок, и тут же глаза его оказались плотно закрыты чьими-то ладонями. Еще пара ладоней зажала его уши, и Темный Властелин Хегертон ослеп и оглох. Его схватили за щиколотки и попытались опрокинуть навзничь толчком в грудь. Но Темный Властелин Хегертон недаром заслужил славу одного из лучших бойцов Империи Севера.

Используя шпоры как оружие, он молниеносно освободил ноги, пинками разбросав нападавших. Ударив спиной об решетку, оглушил сидящего у него на плечах врага и с удовлетворением ощутил мягкий удар о каменный пол. Вернулись зрение и слух, и Темный Властелин Хегертон рванул из ножен фламберг, разрубив крест-накрест… пустоту.

Врагов не наблюдалось. Быстрый топоток в тенях стремительно удалялся. Рядом как ни в чем не бывало стоял, оправляя одежды, Темный Властелин Гримо, и лицо его было совершенно безмятежным.

Видя недоумение Темного Властелина Хегертона, его провожатый сипло расхохотался.

– Под ногами, – непонятно сказал он.

Темный Властелин Хегертон перевел взгляд на плиты каменного пола.

Там лежала голова.

Лицо, обезображенное бесчисленными рубцами, показалось Темному Властелину Хегертону странно знакомым. Перебитый в двух местах нос, волевой подбородок, разрубленный давным-давно сабельным ударом, мощные надбровья, тяжелые веки, прикрывающие закаченные бельма глаз… Конечно же! Темный Властелин Каллегрен собственной, пусть и весьма усеченной, персоной! Но ведь о нем не было ни весточки вот уже пару десятилетий…

Темный Властелин Хегертон растерялся. Чувство оказалось неожиданно неприятным. Он не помнил, чтобы хоть что-то заставляло его растеряться с той самой поры, когда жидкий огонь эликсиров Обращения превратил его из живого человека в бессмертную нежить.

– Знакомая персона?

Вопрос Темного Властелина Гримо прозвучал скорее утверждением. Темный Властелин Хегертон кивнул.

– Я знал его когда-то. Мы бились плечом к плечу в битве у Грифоньих Врат, когда выскочки Темноземья начали мятеж. А потом… Потом он…

– Был приближен Королевой, верно?

Глаза Темного Властелина Гримо были хитро прищурены.

– Да! А потом он пропал.

– Как видишь, не совсем. По крайней мере, не полностью. Эй ты! А ну, просыпайся!

Темный Властелин Гримо обращался к лежащей на полу голове и весьма непочтительно пинал ее в ухо.

Голова застонала и открыла глаза.

Белесая пленка, затягивавшая глазницы, сделалась прозрачной, и Темный Властелин Каллегрен хмуро взглянул на своего обидчика.

– Настанет день, Гримо, и даже твои рефлексы тебя не спасут, – басом сказала голова и попыталась сплюнуть на пол, но безуспешно. – Привет, Хегертон. Я вижу, ты тоже с нами? Как там поживает ее величество? Что, не оправдал возлагавшихся на тебя надежд?

Потом голова шевельнулась, качнулась из стороны в сторону и утвердилась в вертикальном положении на обрубке шеи.

Только теперь Темный Властелин Хегертон разглядел то, что должно было броситься ему в глаза с самого начала.

Две пары кистей – грубые, мозолистые, поросшие курчавым волосом, – были пришиты к шее неровными стежками. Кисти шевельнулись, и голова Темного Властелина Каллегрена на двух десятках пальцев подошла к самым ногам Темного Властелина Хегертона, словно огромный безобразный паук.

Темный Властелин Хегертон подавил в себе непроизвольное желание как следует пнуть отвратительное создание, и удалось ему это с превеликим трудом.

– Я вижу, ты удивлен, найдя меня здесь и в таком состоянии, мой бывший соратник, – сказал Темный Властелин Каллегрен, вдоволь налюбовавшись изумлением и отвращением, написанными на лице Темного Властелина Хегертона. – Признаться, я тоже не чаял встречи, и не могу сказать, что очень уж ей рад. Ты был неплохим парнем, да, – ну, для Темного Властелина, разумеется!

Каллегрен заржал.

– Я не понимаю… – начал было Темный Властелин Хегертон.

– И неудивительно, – ответил Темный Властелин Каллегрен. – Видишь ли, Хегертон… Я – твое будущее.

* * *

Идя неспешным шагом вдоль рядов высоких, почти до самого свода подземелья, стеллажей, Темный Властелин Хегертон рассматривал лежащие на полках предметы с чувством благоговейного ужаса.

Перед ним была вся история грехопадения Королевы начиная с ее первой супружеской измены после Обращения.

Все фавориты Королевы были здесь. Все до единого. Об этом они поведали Темному Властелину Хегертону сами.

Все те, кто обманул ожидания ее величества, все те, кто не оправдал ее надежд, все те, кто предал и кого предала она сама, – все они лежали на грубых досках в этом затерянном в недрах лабиринта дворцовых подземелий уголке.

Лежали частями.

Бронзовые таблички цинично сообщали Темному Властелину Хегертону то, что Темный Властелин Гримо знал и так. Он обстоятельно рассказывал своему спутнику о причинах, приведших каждого из бывших фаворитов Королевы на этот склад, – и делал это даже прежде, чем Темный Властелин Хегертон успевал прочесть надпись на очередной табличке.

Темный Властелин Каллегрен зловещим пауком семенил следом.

– А здесь ждет помилования Темный Властелин Сторм, победитель драконаров Большой Пустоты – это в джунглях дельты Великого Хаама, если ты не знаешь. Ждет уже больше четырех столетий. И будет ждать еще столько же. Уповает на то, что ее величество смягчит его смирение.

– Жалкий трус даже не пытался бороться! – прошипел снизу Темный Властелин Каллегрен.

– Смирение есть добродетель, – откликнулся Темный Властелин Сторм со своей полки. – Я уповаю на мудрость Владычицы.

– Она давно забыла о тебе, жалкий червяк!

– О нет, – Темный Властелин Сторм улыбнулся, – она не забывает ничего. Придет время – и Королева вспомнит обо мне и поймет, что я достоин прощения.

– Вспомнит, как же! Через тысячу лет! Жди!

– Я терпелив, – смиренно отвечал Темный Властелин Сторм.

На стеллажах, которые казались бесконечными, стояли банки с органами. За прозрачным стеклом каждой из емкостей в мутноватом растворе консервирующей жидкости плавали части тел Темных Властелинов, ожидая часа, когда их извлекут из банок и снова соединят в единое целое.

Час этот все не наступал.

Большая часть расчлененных Темных Властелинов проводила Вечность своего наказания в бездействии, как Темный Властелин Сторм. Однако некоторые беспокойные экземпляры, подобные Темному Властелину Каллегрену, предпочитали не ждать помилования, а действовать.

Обманом, лестью, подкупом служителей и угрозами мятежные Темные Властелины добывали свободу отдельным частям своих бессмертных тел. Глядя на хитро ухмыляющегося Темного Властелина Гримо, Хегертон понимал, что некоторые из этих частичных побегов были совершены с явного попустительства смотрителя подземелий, существование которого в вечной полутьме подземного лабиринта было лишь немногим веселее, чем унылые будни его узников.

Оказавшись на свободе, сбежавшие части тела старались вызволить из прозрачных застенков остальные части тел Темных Властелинов, порой вступая во временные союзы самым причудливым для непосвященных образом. Правдами и неправдами раздобыв иглы и нитки, фрагменты Темных Властелинов принимались за дело.

Тот престранный квазиорганизм, которым был сейчас Темный Властелин Каллегрен, являлся детищем союза самого Каллегрена с Темным Властелином Юкко, хранившимся полкой выше на стеллаже напротив. Две сбежавшие из заточения кисти рук разных хозяев, встретив друг друга на полу и объединившись для вящей пользы единого дела, похитили голову Темного Властелина Каллегрена и свои недостающие пары, после чего на скорую руку сварганили из самих себя способного передвигаться и ориентироваться псевдопаука, на которого оставшиеся в банках части тел обоих Властелинов очень надеялись.

Заключив союз с еще парочкой таких же ущербных изгоев, Каллегрен со товарищи устроил засаду у входа, намереваясь оглушить смотрителя и завладеть его ключами. Дальнейший побег казался заговорщикам лишь делом техники. При этом у них не было не то что плана дальнейших действий, но даже и плана подземелий. Их миссия была заведомо обречена на провал.

Уныние, пропитавшее это страшное место, проникло в самое сердце Темного Властелина Хегертона. Отчаяние и ощущение собственного бессилия овладели всем его существом – но, встрепенувшись, он отринул эти недостойные воина и мужа чувства, стоило ему оказаться у свободной полки в самом конце ужасающей кунсткамеры.

Надпись на заботливо закрепленной на пустующем месте бронзовой табличке гласила: «Темный Властелин Хегертон».

Именно эта заведомая предрешенность его судьбы возмутила Темного Властелина Хегертона до самой глубины его черной души.

Развернувшись на каблуках, Темный Властелин Хегертон пресек поток злобных причитаний Темного Властелина Каллегрена, брезгливо отшвырнув его с дороги ногой. Кивнув на прощание своему провожатому по кругам ада Проклятых, Темный Властелин Хегертон покинул эту обитель скорби, оставив за спиной тысячи изломанных тел и судеб, которые не смогли противиться железной воле своей Госпожи, предпочтя отдаться на милость ее суда.

Но суд Королевы не был милосердным.

Темный Властелин Хегертон решил попытать счастья, бросив вызов своей создательнице.

Тысячи глаз провожали его взглядами из своих прозрачных тюрем. Уходя, он чувствовал спиной их боль, удивление и ненависть.

– Ты вернешься! – кричал ему вслед Темный Властелин Каллегрен. – Мы будем ждать!

Темный Властелин Гримо задумчиво смотрел вслед уходящему Темному Властелину Хегертону. Когда тот скрылся среди теней и неверного света факелов, Темный Властелин Гримо бережно стер пыль с бронзовой таблички с именем последнего фаворита Королевы.

– Кто знает… – пробормотал он себе под нос. – Кто знает…

* * *

Некоторое время поблуждав по лабиринту коридоров в поисках выхода, Темный Властелин Хегертон нашел наконец верное направление. Уже у самой лестницы его внимание привлекла неприметная дверца, из-за которой доносился женский плач.

Замка на двери не было, и Темный Властелин Хегертон, поколебавшись, открыл ее.

Светлая и неожиданно чистая комната была залита ярким светом алхимических светильников. На стальных столах, отполированных до блеска, лежали обнаженные женские тела. Тел было много. Очень много.

Обостренным чутьем бессмертного Темный Властелин Хегертон безошибочно определил, что все женщины такие же Обращенные, как и он сам. Сказать по правде, Темный Властелин Хегертон не был уверен, остались ли вообще на континенте другие смертные, кроме Вечного Короля, добровольно отказавшегося от дара своей супруги.

Женщины эти приняли Обращение в разном возрасте. Здесь были тела стройных юниц и зрелых матрон, совсем еще девочек – и совершенных старух. Были тела красивые, обычные и безобразные… разные.

Объединяло их одно.

У тел не было лиц.

Кожа была аккуратно отделена от подлежащей плоти, и обнаженные мышцы выглядели огромной раной от шеи до линии роста волос.

Женщины были живы. Растворы, вливаемые в их вены по многочисленным трубкам, поддерживали их в бессознательном состоянии. На груди каждой из них скомканной маской лежала кожа ее лица.

У всех – кроме одной.

Эта женщина – стройная, Обращенная в молодом возрасте – лежала на ближайшем ко входу столе. Из ее лишенных век глаз катились слезы.

Именно ее плач слышал Темный Властелин Хегертон.

Женщина, почувствовав его присутствие, с трудом повернула к нему ужасающую рану лица и взглянула прямо в глаза Темного Властелина.

Глаза у нее были ярко-зеленые.

– Помоги мне, – попросила она Темного Властелина Хегертона.

Слова ее звучали невнятно – у женщины не было губ.

Темный Властелин Хегертон понял, чье лицо он покрывал поцелуями этой ночью.

Он бросился бежать – прочь, наверх, к свету.

* * *

Решительным шагом Темный Властелин Хегертон пересек двор и скрылся в дворцовых конюшнях. Грубо разбудив пинками своего слонарда, безмятежно дремавшего в именном стойле, он приказал конюхам седлать животное, а кочегарам – подкинуть угля в топку и доверху наполнить тендеры. Закипела вода в котлах, заухали, просыпаясь, поршни внешнего силового скелета, разминая скованные сном мышцы животного, и колдовской декокт хлынул по венам слонарда, насыщая его потребной для долгого пути энергией.

Несколько минут спустя Темный Властелин Хегертон в клубах дыма и пара, рвущихся из клапанов и труб его скакуна, выехал из главных дворцовых ворот и нырнул в лабиринт улиц и переулков столичного города Вэл. Трубный рев возмущенного слонарда, напролом прущего через толпу, отмечал его путь. Постепенно рев этот делался все тише и тише, пока не стих в отдалении.

Темный Властелин Хегертон покинул столичный город Вэл.

* * *

– Как ты думаешь, о мой супруг, – спросила Королева, отойдя от стрельчатого окна королевских покоев, – вернется ли он?

– Этот кусок мяса не выглядел особенно сообразительным, супруга моя, – прожурчал из своего прозрачного чана Король. – Вряд ли у него хватит ума, чтобы незамедлительно пуститься в бега. Для подобных олухов слово «честь» все еще не является просто пустым звуком – даже если они и не находят ничего зазорного в том, чтобы спать с Королевой при жизни ее законного мужа и их Государя. Так что, думаю, да – он вернется. Хотя бы для того, чтобы пополнить твою коллекцию диковин. Очень назидательная коллекция, между прочим, дорогая.

– Я польщена, мой владетельный супруг, – потупив глаза, ответила Королева.

– Страх – вот что лучше всего побуждает к подвигам и свершениям, – сказал Государь. – Я рад, что мне удалось открыть глаза нашему другу.

Королева улыбнулась – одними глазами.

Лицо ее в этот миг корчилось в беззвучном вопле.

– Наберемся терпения, – сказала Королева. – Может быть, хотя бы у одного из этих дуболомов что-то все-таки получится.

– Ты еще надеешься на чудо, любовь моя, – прохрипел Король. – Я рад, что хоть что-то в тебе нынешней осталось от тебя прежней. Хотя ты и при жизни была такой же сукой, что и сейчас, в бессмертии.

– А ты всегда был ослом, мой августейший муж, – раздраженно бросила Королева. – И ослом остаешься.

Ее лицо неслышно хохотало – хохотало так сильно, что часть швов разошлась, открывая безобразную, сочащуюся сукровицей и гноем обожженную плоть под маской чужого лица. Прижав отслоившуюся кожу ладонями, Королева быстрым шагом покинула комнату.

– Но я хотя бы жив, – сказал ей вслед Вечный Король. – И все еще могу умереть.

Потом он замер. Глаза его потускнели, взгляд остановился, и великий монарх Империи Севера стал похож на огромную уродливую рыбу, засыпающую в душной несвежей воде своего аквариума.

Где-то в дворцовых подземельях раздался истошный женский вопль, но Король не проявил к нему никакого интереса.

* * *

Довольно долгое время в Империи Северного континента не происходило ничего, заслуживающего внимания.

Темные Властелины вели бесконечные междоусобные войны друг с другом, стараясь хоть как-то развеять скуку бесконечной не-жизни и скоротать лежащую перед ними Вечность.

Королева приближала к себе все новых фаворитов, пополняя ими свою коллекцию диковин по мере того, как ее интерес к ним ослабевал, а потом и вовсе сходил на нет.

Вечный Король молчаливо боролся со смертью в глубине прозрачного чана, проклиная каждый новый день своей вечной жизни.

Шли годы.

* * *

А Темный Властелин Хегертон по-прежнему искал.

За это время он пересек Северный континент от полудня к полуночи и с заката на восход, и сделал это не один раз.

Он проскакал на своем слонарде вдоль побережья, объехав континент вокруг.

Он поднимался на вершины горных хребтов и спускался в глубокие подземелья.

Поговаривали, что даже глубины прибрежных вод были исследованы им, – но верны ли были эти слухи, мог сказать лишь сам Хегертон.

В своих странствиях он повстречал странных людей и не менее странных нелюдей. Лишь часть из них были существами Обращенными – бессмертные были неинтересны Темному Властелину Хегертону. Нося в сердце частичку Вечной Королевы, каждый Обращенный был, по сути, частью ее самой – и то, что знали ее подданные, было известно и самой Госпоже. А раз уж сама Королева не могла себе помочь – то и ни один из ее подданных не мог прийти на выручку Темному Властелину Хегертону.

Это он понял уже очень давно, обратив свое внимание на смертных.

На живых.

Потому он и посетил за годы своих скитаний именно те места, где еще можно было встретить смертного человека.

Он побывал в горных лесах Центрального Хребта Северного континента, где скрывались от Обращения поклоняющиеся Старым Богам племена дикарей.

Он продрался сквозь непроходимые джунгли далекого юга, отыскав в глубине влажных лесов последние деревни низкорослых карликов-людоедов.

Он посетил острова окружавших континент архипелагов, повстречав там людей с удивительно светлой кожей, живших по непонятным обычаям и говоривших на языках, которых никогда не слышал никто во всей Империи.

Темный Властелин Хегертон повидал за годы своих странствий столько диковинных мест, сколько не видел до него ни один из вечноживущих во всем мире.

Темный Властелин Хегертон был упорен и терпелив.

И его поиски увенчались успехом.

* * *

Спустя без малого три десятилетия после своего бегства из столицы Темный Властелин Хегертон въезжал в главные ворота королевского дворца, что в столичном городе Вэл.

Его скакун был сплошь покрыт шрамами и изможден. Латаные-перелатаные котлы текли по всем швам, и животное окутывали свистящие струи пара. Слонард едва волочил свои многочисленные ноги, и шатуны парового скелета уже не столько помогали ему, сколько были тяжкой ношей.

У королевских конюшен Темный Властелин Хегертон остановил слонарда, погасил топки и стравил пар из котлов. Слонард опустился на колени и испустил дух. Набежавшие конюхи с причитаниями захлопотали вокруг скакуна, разнуздывая его и потчуя живительными отварами из огромных матерчатых ведер.

Темный Властелин Хегертон спешился и жестом предложил своим спутникам последовать его примеру. Потом, пройдя сквозь набежавшую толпу, замершую в благоговении, он вошел во дворец и сразу направился к королевским покоям.

Два неприметных человечка следовали за ним по пятам.

Темного Властелина Хегертона ждали.

Королева встречала его в покоях своего супруга. Сегодня на ней было платье красно-золотого бархата и бескровно-серое личико младенца, отчаянно складывающееся в капризные гримаски.

Ее августейший супруг парил в середине гигантской хрустальной сферы, полной пузырящейся жидкости изумрудного цвета. Король был вызывающе наг. Его седые волосы и борода развевались в струях течения, создаваемого невидимыми насосами, а белесые глаза смотрели все так же безразлично, как и помнил Темный Властелин Хегертон.

Темный Властелин Гримо и Темный Властелин Каллегрен, разжившийся за это время парой левых стоп и тремя правыми кистями, были призваны в королевские покои, чтобы засвидетельствовать провал миссии Темного Властелина Хегертона.

– Моя Королева, – молвил Темный Властелин Хегертон, опускаясь на колено у ног Госпожи.

– С возвращением, мой беглец, – голос Королевы был обманчиво мягок. – Поднимись же. Чем ты можешь порадовать ту, что подарила тебе бессмертие?

– Я справился, моя Госпожа, – ответил Темный Властелин Хегертон.

– Вот как? – с притворным удивлением сказала Королева, пронзая его взглядом. Ее лицо между тем заливисто хохотало над чем-то, но ни единого звука не сорвалось с детских губ, когда Королева замолчала, выжидающе глядя на Темного Властелина.

– И где же оно? – капризно топнула изящной ножкой Королева Проклятых, не дождавшись ответа своего вассала.

– Ваше лицо? – спросил Темный Властелин Хегертон.

– Именно, тупица! Мое лицо! – Королева была в ярости. Темный Властелин Хегертон, которому в прошлом очень хорошо была знакома молниеносная смена настроения, лишь улыбнулся.

– То лицо, которое сорвал с вашей прекрасной головки дикий дракон во время охоты в горах Солангаш, моя Госпожа? – невинно уточнил Темный Властелин Хегертон. Впрочем, видя взбешенный взгляд Королевы, он оставил шутливый тон и поспешил ответить: – Я не нашел его. Даже тот дракон давно уже мертв. Ваше лицо он благополучно сожрал и переварил, моя Королева.

– Стража!.. – взвизгнула Королева.

Темный Властелин Каллегрен злобно захихикал и зааплодировал всеми имеющимися у него конечностями. Темный Властелин Гримо хранил невозмутимость. Король улыбнулся.

– Не спешите, прошу вас, ваше величество, – голос Темного Властелина Хегертона был совершенно спокоен. – Я не нашел вашего лица, но знаю, что делать. Прошу вас, выслушайте меня, моя Королева.

Королева совладала с обуявшим ее гневом.

– Говори, – процедила она. Голос ее был полон льда.

Темный Властелин Хегертон благодарно кивнул.

– Позвольте представить вам Мбоно, необращенного из племени Речных людей.

Повинуясь жесту Темного Властелина, вперед выступил худощавый, похожий на ребенка человек с очень темной, почти черной кожей – гораздо темнее кожи самих Проклятых – и шапкой курчавых волос на голове. Человек учтиво поклонился Королеве и ее супругу.

– Его деревня, затерянная в лесах юга, славится своими мастерами-керамистами, – продолжал Темный Властелин Хегертон. – Мбоно – лучший из лучших.

– Так, – бесстрастным голосом сказала Королева. – И что мне с этого?

– Мбоно покажет вам образцы своих изделий. – И Темный Властелин Хегертон ободряюще махнул своему спутнику.

Из матерчатого заплечного мешка чернокожий бережно извлек нечто, показавшееся всем на первый взгляд отрубленной головой. Темный Властелин Каллегрен издал странный сдавленный звук. Хегертон ухмыльнулся.

Королева судорожно втянула воздух сквозь сжатые зубы.

Это была маска.

Маска черного фарфора с прорезями для глаз, повторяющая своими изящными очертаниями контуры женского лица. На угольной черноте фарфора небрежными, но очень выразительными мазками были намечены брови и губы.

Мбоно осторожно положил маску к ногам Королевы. Потом извлек из своего мешка еще одну. И еще. И еще.

Масок было много. Выражения, запечатленные на них, были разными, но совершенно точно отражающими одну из эмоций.

Гнев. Страх. Возбуждение. Алчность. Восторг. Радость…

Королева нерешительно коснулась одного из фарфоровых лиц кончиками пальцев и тут же отдернула руку, словно обжегшись. Коснулась снова. Взяла в руки, дивясь невесомости фарфора. Провела ногтем по его гладкой поверхности, заставив маску зазвенеть.

Глубоко вздохнув, сорвала с себя лицо младенца и примерила маску.

Несколько бесконечно долгих мгновений она стояла неподвижно. Глаза в прорезях маски были закрыты. Королева прислушивалась к себе.

Потом глаза медленно открылись. То, что Темный Властелин Хегертон увидел в их зеленой глубине, наполнило его темную душу надеждой.

– Какое необычное ощущение, – с удивлением сказала Королева. – Кто бы мог подумать…

– Как вы чувствуете себя, ваше величество? – спросил Темный Властелин Хегертон.

– Странно, – ответила Королева. – Очень… Очень уютно. Так, как я не чувствовала себя уже очень давно. С того самого дня, когда…

Королева запнулась.

– Дракон? – спросил Темный Властелин Хегертон.

– Да…

Голос Королевы был подобен вздоху.

Маска выражала радость.

– Но… как?!

– В деревне Мбоно считают, что в черном фарфоре заключено волшебство древних богов, – улыбнувшись, ответил Темный Властелин Хегертон. – И между маской и ее носителем устанавливается взаимная связь. Маски управляют вашими эмоциями, усиливая их. Вы чувствуете сейчас именно это, моя Госпожа.

– Их так много…

– И Мбоно изготовит еще, всякие, какие вам нужны, моя Королева, – сказал Темный Властелин Хегертон.

– Но смена эмоций потребует и смены масок… – Королева говорила словно сама с собой. – Но я не могу никому позволить видеть мое… Мое…

– Увечье, – закончил за нее Король.

Темный Властелин Хегертон перевел дыхание.

– Позвольте представить вам второго моего спутника, моя Королева. – По жесту Темного Властелина Хегертона Королеве поклонился человечек крошечного роста, похожий на гнома. Его выпуклые глаза светились недюжинным умом, а кожа была белоснежной.

– Моего друга зовут Кольц Хаарт, и он родом с Оргайских островов, где в почете наука, а не алхимия и магия, – продолжал Темный Властелин Хегертон. – Кольц Хаарт в своих лабораториях исследует свойства времени. В последнее время он в своей работе продвинулся настолько далеко, что может смело показать, чего он достиг.

Маленький человечек извлек из кармана своих странного покроя одежд некий прибор, напоминающий серебряную луковицу. Одно нажатие пальцем – и откинулась крышка, открывая глазам собравшихся призму из горного хрусталя, под которой по кругу были расположены на белом диске некие символы, на которые указывали укрепленные на единой оси стрелки.

– Кольц Хаарт открыл способ останавливать время, – сказал Темный Властелин Хегертон. – Ненадолго – на сущие мгновения. Но их будет достаточно для того…

– …чтобы сменить маску, – закончила за него Королева, пристально разглядывая Хегертона, островитянина и прибор.

– Именно так, моя Госпожа, – поклонился Темный Властелин Хегертон. – Вы очень проницательны.

– Я ведь Королева, – сказала Королева Империи Проклятых Северного континента. – Дайте мне прибор.

– Но, Госпожа… – начал было Темный Властелин Хегертон, но Королева топнула ножкой, и в мгновение ока прибор оказался в ее тонких пальчиках.

Миг – и маска, скрывающая ее лицо, выражала изумление.

Еще через миг – восторг.

Сомнение.

Решимость.

Удовлетворение.

– Что ж, Хегертон, – сказала Королева, – ты справился с моим поручением. С возвращением, мой Темный Властелин! Добро пожаловать домой!

Маска лукаво подмигнула Темному Властелину Хегертону, а зеленые глаза в ее прорезях искрились от смеха.

* * *

В одну из ночей много лет спустя полностью обнаженный Темный Властелин Хегертон вновь лежал на растерзанном королевском ложе, а Королева, оседлав его, разглядывала своего фаворита сквозь прорези в черном фарфоре маски. Маска игривым изгибом нарисованной брови и небрежным мазком озорной улыбки отражала то же ироничное любопытство, что читалось и во взгляде женщины.

– Мой Хегертон, – сказала она, и голос ее казался перезвоном хрустальных колокольцев.

– Да, моя Королева? – отозвался Темный Властелин Хегертон.

В самом уголке сознания он почувствовал некий зуд, не сразу опознав его причину. Да, а ведь и вправду – что-то до боли знакомое…

Королева склонилась к самому его уху.

– Я хочу ребенка, Хегертон, – сказала она негромко. – И это не обсуждается.

За стеной покоя в прозрачном чане, полном алхимических зелий, скрипуче рассмеялся Вечный Король.

 

Оксана Глазнева. Лукошко

Весна не пришла.

Дни сменяли друг друга, тихие, белые, холодные. Неделя шла за неделей. Окончился месяц зимобор, пролетел цветень, и травнец на исходе, но снег не растаял. Яркое летнее солнце не грело, словно все тепло отняли у солнца.

«Чародеи виноваты, – говорили меж собою люди. – Не след им было войной на мавок идти. Порубили лесных деток, а с ними и весну…»

Можно было смеяться над суеверными дураками, но вот окончилась война, отобрали люди лес, и весна не пришла.

Алексей Корак остановился на вершине холма. Внизу, за замерзшим ручьем, отмеченным ломкими оледеневшими ивами, за белыми нетронутыми огородами, вытянулась вдоль тракта деревенька. Кружилась в воздухе снежная пыль, блестела под солнцем, будто небесные чаровницы сыпали серебро на безнадежную землю. Подул ветер. Одинокое облако ушло на запад, унося волшебство. Остались лишь поле, человек, железный конь и деревня.

Алексей отпустил поводья Тишки, снял с плеча походную сумку и тяжело вздохнул. Наступит ли лето? Предчувствие говорило, что – нет.

Их Третий Механический Взвод имени Его Высочества Царевича Ярослава в боях не участвовал. Они чинили и смазывали механических коней. Все парни деревенские, кузнецы, хоть и из разных концов империи. Первое время «залезяк» побаивались. Животные, созданные из металла и магии чародеями его величества, внушали ужас. Но они тянулись к людям, всхрапывали, жевали древесный уголь и ветки, трещали по-кошачьи, сжигая в брюхах лакомства. И люди привыкли. В холодные ночи животные грели хозяев, а те кормили и заботились о них. Когда взвод добрался до фронта и «конячек» бросили в бой, даже в глазах сурового Петра блеснули слезы.

Бои шли всю зиму. Каждая пядь Великого Леса давалась людям большим трудом. Мавки лишь на первый взгляд казались безобидными. Их слушались деревья, корни, ветки, кусты и каждая лесная тварь. Но отступать было нельзя. Лес нужен был для заводов и фабрик, для новых городов, для империи. Жрецы-чародеи благословили людей на войну и назад дороги не оставили.

Никто не ждал, что война затянется. Его величество обещал, что она будет молниеносной, но ошибся. Никто не представлял до конца, насколько велик Великий Лес. Впереди шла железная конница, за ней – пехота. Все вооружены ружьями и огнем. Первые мавьи поселения сдались без боя, но армия все дальше и дальше заходила в лес, с каждым шагом удаляясь от границы, и мавки сомкнули кольцо.

…Взвод Алексея не воевал, они лишь чинили железных лошадок, но в Проклятом овраге все изменилось. Кузнецам пришлось взять в руки ружья. Алексей был хорошим парнем. В родной деревне его все любили за кроткий нрав и умелые руки, но война оголила, сняла кожу, вывернула наизнанку. И тут обнаружилось, что он – трус.

Алексей забился под воз, спрятался за спинами друзей. Последние из взвода: Петр, Иван, Всеслав Белый и Всеслав Рыжий, Андрей, Макар и лейтенант Илья… Их тела так и остались гнить в овраге. Алексей от ужаса потерял сознание, пришел в себя посреди ночи от ощущения, что кто-то смотрит на него.

Мавок он до того не видел: они прятались среди ветвей, их так и сжигали вместе с деревьями войска авангарда. Потому Алексей сразу даже не признал ее. Перед ним на коленях, прижимая руки к животу, стояла девочка. Лет двенадцати, худенькая, волосы светлые и длинные, а глаза зеленые, большие и блестящие. Мавка была похожа на его младшую сестренку, она смотрела Алексею в глаза, и он смотрел на лесную девочку. Ружье лежало рядом, но рука не поднялась. Девочка дышала часто и неглубоко. Капала темная кровь из вспоротого пулями живота, а позади горел лес. Мавка умирала. Лес умирал. Умирали его товарищи. В овраге невредимым оставался лишь Алексей Корак, а затем…

«Чего вспоминать, парень, – сказал лейтенант Илья. – Уж как вышло, так вышло».

«Это она все. Тварь лесная!» – процедил Всеслав Рыжий.

«Я слышал такие истории от брата, да думал, что сказки, – согласился Макар. – У них иначе все устроено. В одном теле несколько душ уживаются. Мы им чудными, верно, казались. Расточительными. Словно в лукошке по одному грибу лежит. Вот, помирая, и собирала она в тебя, Лешка, как в лукошко, души человечьи. Ты ж цел был, а остальные лукошки порченые».

«Лукошко!» – рассмеялся Андрей.

Но так Алексей себя и чувствовал. Семь сослуживцев, он и мавка. Девять душ продолжали жить в одном теле, смотреть его глазами, дышать его грудью, навсегда поселились в мыслях внутренними голосами, бессильными, но живыми.

«Выпей сегодня винишка за наши души, парень», – примирительно сказал Петр.

«Что вы с ним нянчитесь? – вмешался Рыжий. – Чего жалеете? Пока мы помирали, он среди лошадей хоронился! Нашими телами закрылся, паскуда!»

«Я приказал охранять лошадей», – вступился лейтенант Илья.

«А он сохранил?!»

Алексей тряхнул головой, вдохнул полной грудью колючий от холода воздух. Пусть бормочут голоса в голове. Он слушать не будет. Дом! Он вернулся домой!

Внизу, за темной полосой терновника, примерзшего к спящему ручью, за хлипким мостиком из бревен, начинались огороды. Деревенька Кроткая вытянулась вдоль ручья, вдоль старого тракта, заваленного снегом. Отсюда, с холма, виднелись крыша родительского дома, ветви акаций и запертые на зиму ворота для выгона скота. Жив ли еще тот скот?

Алексей перевел взгляд на Тишку. Железный конь покорно ждал приказов, опустив голову к земле. Некрасивый, собранный из останков своих товарищей прямо там, на поле боя, как и его хозяин. Это он вынес Алексея к своим, а затем прочь с фронта. Верный друг. Снежная пыль таяла на теплых металлических боках, из ноздрей время от времени вырывались облака пара, ласково трещал огонь, пожирая уголь в железном брюхе. Корак погладил морду коня. Тишка ласково ткнулся в ладонь.

Они спустились вниз по едва заметной тропе, пересекли ручей, прошли мимо огородов и подошли к забору. Отпереть примерзший замок Алексей не смог, пришлось обходить двор, добираться до узкой калитки. Сестра Анютка несла воду из колодца. Увидела брата, громко взвизгнула и выпустила из рук ведро. Вода окатила ледяными брызгами подол платья.

– Мама!

На крик выбежал из дома отец, вышла мать из курятника, всплеснула руками, бросилась к сыну. Ему открыли калитку, стали обнимать, все плакали, даже отец. Голоса в голове уважительно молчали, не смея вмешиваться. От нежданного счастья никто даже не удивился Тишке, бросили настороженные взгляды и забыли.

Когда улеглось волнение, когда мать перестала плакать, накрыли на стол. Пришел старший брат Виктор, живущий на другом конце деревни, принес кислого тернового вина.

Прошлогодний картофель неприятно отдавал гнилью, мелкий, как вишневые ягоды. Сало тоже старое, из тех запасов, что хранят для жарки. Хлеб свежий, да немного. Мать стыдливо суетилась над столом.

– Ты перекуси, сынок. А к вечеру я состряпаю… Соседей позовем, сядем по-людски…

Алексей посмотрел за окно: небо затянуло облаками, снова шел снег. Не посеяна пшеница, не засажены огороды, скотину кормят прошлогодним сеном и соломой, да сколько их уже осталось?

Сестра вернулась с улицы. За ней в дверях мелькнул цветастый платок – и сердце Алексея забилось быстрее. Марьяна.

Он не помнил, как поднялся из-за стола, как оказался рядом. Невеста бросилась на грудь, заплакала, порывисто целуя в губы. И он прижимал ее к себе изо всех сил, вдыхал запах волос, целовал мокрые щеки. Затем сидели за столом. Отец наливал в кружки вино. Марьяна сжимала руку жениха, боясь отпустить.

«Красивая…» – затаив дыхание, прошептал Петр.

«Не заслужил он такой девки!» – бросил Рыжий.

Оба были правы. Марьяна была красавицей. Черноволосая, черноглазая, веселая и добрая. Жили они по соседству, погодки, с детства играли вместе, выросли, влюбились, родители заслали сватов, и предложение было принято – обычное дело. Когда Алексея призвали на войну, они готовились к свадьбе. И вот он вернулся…

Корак держал ее маленькую теплую руку, слушал веселый щебет, смотрел на раскрасневшееся от мороза и вина лицо, и сердце замирало.

«Ох, горяча, небось? – шептал над ухом Андрей. – Люблю таких! Ладненьких да мяконьких».

Алексей раздраженно махнул головой, но голос не унимался.

«Грудки небось, как мой кулак…»

Корак до боли сжал ладонь девушки, она вскрикнула и отдернула руку.

– Что с тобой, Лешенька? – заглянула в глаза невеста.

«Не дергайся, дурак! – смеялся Андрей. – Я ж просто говорю».

«Не говори!» – угрожающе вступился лейтенант.

«А чего такого? А то ты не думаешь, что у нее под рубашкой? Небось, тоже голую девку год не видел?»

«Молчи», – попросил Макар.

«Заткнись! – приказал лейтенант. – А не то…»

Но Рыжий не унимался.

«А не то – что? Я решил, меня боги за старые грехи наказывают. Не думал, что будет еще счастье в жизни, а поди ж ты…»

«Завязывай, Андрюха», – попросил Петр.

«Парень нашими спинами от смерти прикрылся, пусть теперь отплатит, порадует мертвых товарищей. Он зеленый совсем, может, я ему чего подскажу».

Илья взвыл, да ничего поделать не мог. Андрей смеялся. Ругались Петр и Рыжий, пытался успокоить всех Макар…

…Алексей пришел в себя на полу. Отец и брат нависли над ним, держали за руки. Плакала мать. Белая от страха и жалости, вжалась спиной в стену Марьяна. Сестра плеснула воды в лицо – и та, рыжая от крови из разбитого лба, потекла за шиворот.

Отец запретил женщинам расспрашивать парня. Алексей забился в угол в сарае, вдыхал запах скотины и железа, прижимался к теплому боку Тишки. Он не хотел плакать, да злые слезы текли из глаз сами, по-бабьи. Голоса в голове пристыженно умолкли.

Не будет свадьбы осенью, не будет прежней жизни. Закончилась. Не по его вине, не по его желанию. Незнакомцы в золотых замках решили начать войну, изувечили природу, людей, Великий Лес, уничтожили мавок и жизнь кузнеца Алексея Корака. Да разве есть у него силы спросить с них? А смелость?

Он снял ремень, сжал в руках. Деревянный лежень, что делил крышу сарая надвое, светлел над головой: «Подходи, парень! Выдержу!»

Алексей бросил ремень в солому, опустился на пол.

Он уже пытался. Дважды со дня окончания службы прилаживал веревку на шее, да так и не решился. Трусил.

Корак зажмурился, сжал зубы и тихо завыл.

«Глупо, парень, – сказал Илья. – Хоть вой, хоть плачь, а никуда мы не денемся. Ты же знаешь».

«Не жизнь, а задница, – согласился Петр. – Да другой не дают».

Мавка молчала. Виновница всего случившегося затаилась. За все время она ни разу не говорила с ним, да только Алексея не обмануть. Он по-звериному чуял ее в себе. Чужачку.

– Исправь все! Верни назад! – закричал Корак.

Животные в сарае испугались. Замычала корова. Нервно заплясал теленок, прижался к матери. Лишь Тишка стоял неподвижно.

– Верни назад, проклятая, верни!!!

Но мавка не отвечала.

Праздничный ужин не удался. Пришли соседи, будущие сваты, староста. Мать с сестрой хлопотали у стола, отец мрачно переглядывался со старшим братом. Алексей к ним не вышел. Он сидел в углу сарая, опустив голову на руки.

Марьяна сама пошла за ним. Замерла у входа, боясь войти.

– Алешенька!

Он не ответил.

– Душа моя, сердце мое, не молчи! Чего бы ни приключилось, мы все переживем!

Она вошла в сарай, хотела подойти, но Тишка фыркнул, выпустил облако пара, и девушка, вскрикнув, отпрянула. Тут же устыдилась своего страха, хотела подойти, да Корак не дал.

– Уходи! – приказал он.

– Алешенька!

– Слово свое назад беру. Найди себе жениха покраше.

– Что ты говоришь такое? Я тебя сколько ждала, а теперь брошу?

– Не ты меня бросаешь, а я тебя, – жестоко ответил он.

Невеста еще мгновение постояла в дверях и, в отчаянии всплеснув руками, ушла.

«Дурак ты», – сказал Петр.

«И то верно, – согласился Андрей. – Нам пожалел бабу показать, так и себя радости лишил».

Не радости. Сердца он себя лишил.

В груди было пусто и тихо.

Когда гости разошлись, Алексей вернулся в дом.

На улице стемнело. Слабо освещала комнату единственная свеча. Отец сидел за столом, рассматривая руки. Раньше он курил, да табак кончился несколько недель назад. Алексей тяжело опустился на лавку напротив, и отец, не спрашивая, налил ему в стакан вина.

– Ну, как вы тут? – тихо спросил Алексей.

Отец пожевал губами, помедлил. Говорить он не хотел, да и Алексей не предполагал ответ. Спросил лишь потому, что от него ждали вопроса.

– Помаленьку… Скотина жива, слава богам. Сена много заготовили прошлым летом, есть еще на недельку. Как думаешь, сойдет снег?

– А что чародей наш говорит? – ушел от ответа Алексей.

– Митька? – Отец усмехнулся. – Уехал в город к столичным магам за советом. Уже месяц, как нет вестей. Сбежал, сучий хвост.

Алексею постелили в маленькой комнате у печи, как раньше. Скреблись в подполе голодные мыши, завывал за окном ветер, сыпал снег в окна. Словно и не покидал он родительского дома, словно весь прошлый год привиделся в страшном сне. Да только за окном начинается месяц златец. Лето. Хотелось гнать от себя тяжелые мысли, но правда есть правда: лета больше не будет. Как выживать тогда? Скотина передохнет, а за ней и люди?

«Ох, брат, – Иван тяжело вздыхал у плеча, – видал я такое. Наша деревня стояла ближе к границе с зелеными тварями. Как война началась, они на нас мор наслали. Пшеница не родила, трава сохла, вода в колодцах тухла… Хочешь жить – беги отсюда. Уходи на юг, может, у моря зима сошла, уходи сейчас, пока еще можно взять в дорогу еды. Запряги Тишку в сани, он железный, он довезет!»

Иван был прав, но как уговорить своих? Отец с родной земли шагу не ступит. У брата жена на сносях. А Марьяна? Ее семья с ним и говорить не станет.

На соседней лавке спала сестренка. В полумраке Алексей видел лишь очертания маленького тела. Мысли вернулись к мавке. Сколько лет было ей? Была она древним чудовищем, безжалостным и диким, как Великий Лес, или лишь ребенком? Напуганным, затравленным и отчаявшимся? Желала она зла, собирая в него души людей, которых он предал, или просто спасалась как могла?

«Не думай о ней! Тварь себя спасала, ты для нее лукошком стал, ни больше ни меньше!» – проворчал Андрей.

«Ты должен попытаться спасти своих!» – настаивал Илья.

Но Алексей так и не решился поговорить с отцом.

Прошло несколько дней. Припадки больше не повторялись, но по деревне поползли слухи. О нем, о его коне.

«Прокляли мавки Лешку Корака, он и в деревню несчастье принес. И конь его нечистый, черная магия в скотине, попомните наши слова! В деревнях за рекой, говорят, снег тает, а у нас вторую неделю метет. Так и знайте, пока он и его скотина в деревне – не видать нам весны!»

Работать обратно в кузницу Алексея не взяли. Когда-то любимого ученика кузнец встретил неприветливо.

– Давай потом, парень. Не до тебя сейчас.

«Видят боги: это твоя теща языком метет!» – посмеивался Андрей.

«Нужно было слушать Ваньку и бежать, – добавлял Белый. – Того и гляди, придут ко двору с вилами».

«С вилами? Глупость какая», – озвучивал мысли Алексея Макар.

Но Белый оказался прав. Пришли.

День выдался ясный. Солнце заливало двор слепящим светом, серебрился снег, блестел самоцветами иней на деревьях. В такой погожий день люди с вилами казались смешными и нелепыми. Да только у Василисы Маковейки умерли от чахотки дети и муж, ее брат Федор пришел за сестру спросить, потому как сама женщина не в себе была. Назар Сухорукий забил всю скотину, дети голодают. Издохли лошади и корова у Игната Скоробогатова…

– Тварь железную пусть нам отдаст, а сам из деревни убирается.

– Куда же он пойдет, люди добрые?! – плакала мать.

– Молодой, авось, найдет себе место!

«Ответь им! – требовал лейтенант. – Негоже взрослому мужчине за спиной матери стоять».

«Ответь! – вступал Петр. – Они совсем сдурели от голода? Это твой дом, твоя лошадь. С какого перепуга ты должен уходить? И Тишка тут при чем? Боятся, так пусть не подходят!»

«Тишку отдавать нельзя, – соглашался Иван. – Когда совсем плохо станет, только он поможет. Обычные клячи, отощавшие от голода, далеко не вывезут».

«Да что он им скажет? – удивлялся Макар. – Страшно людям, вот и несут ерунду. Кто ж их осудит, когда у них такое горе?»

Стоящие впереди Назар и Игнат попытались оттолкнуть отца и мать, дотянуться до Алексея.

«Бей! – требовал Илья. – Если не дашь отпор сразу, они победят!»

«Не вздумай! Свои же!» – возмущался Макар.

«Ты человек или, верно, лукошко плетеное?! – кричал Андрей. – Ни смелости, ни мозгов, одна береста гнилая!»

«Если тронешь кого, точно изобьют!» – добавлял чей-то трусливый голос, но Алексей уже не понимал чей.

За него вступился отец. Ударил первым, и Игнат завалился спиной на забор. Второй раз ударить отец не успел, на него накинулись Назар и Федор. Отчаявшиеся, они совсем потеряли голову – били старика смертным боем. И тут уже не осталось времени для споров. Алексей драться не умел никогда, но оттолкнул мать, повисшую на локте, и бросился к Федору.

– Убьют тебя, сынок! – заголосила мать.

Но уверенный голос лейтенанта – не в голове, рядом, за правым плечом – отчетливо и громко возразил:

– Это мы еще посмотрим!

Алексей пришел в себя не сразу. Перед ним посреди двора валялся Федор, размазывая по лицу кровавые сопли. Плакали за спиной сестра и мать. Отец сидел у ворот, прислонившись спиной к доскам, и скалил в усмешке окровавленные зубы.

Алексей посмотрел на свои руки, на Федора и отступил. В голове шумело. Корак языком подтолкнул расшатавшийся зуб и выплюнул в снег. Ликовали Илья и Петр, Иван и Андрей, а ему было страшно.

Игнат поднял товарища с земли и потянул прочь со двора. Нападавшие еще толпились за двором, посреди улицы, но кидаться снова боялись. Федор висел на плече у Игната, едва живой. Назар сплюнул в сторону.

– Завтра! – заявил он. – Прощайся со своими и проваливай из деревни! Иначе пустим вам красного петуха посреди ночи – никто не уйдет!

В тот же день Алексей, несмотря на увещевания матери, собрал солдатскую котомку, забрал Тишку и ушел.

«Не бросай их», – попросил Иван.

Алексей не собирался бросать. Ушел, чтобы беду отвести.

Дом деревенского чародея стоял за околицей, отделенный от деревни зарослями терновника и клеверным полем. То ли чародей уединился от односельчан, то ли односельчане отмежевались от чародея.

Алексей привязал коня под навесом у колодца, а сам вошел в дом. Внутри было чисто, пахло полынью и чесноком. Хозяин уезжал без спешки, но навсегда. Навел в доме порядок, что мог забрать – забрал, остальное сложил аккуратно у входа.

Дров в доме не нашлось. Алексей срубил немного терновника, накормил коня, остальное затащил в дом и растопил печь. Огонь долго не желал разгораться, сырые ветки чадили. Дом наполнился удушливым дымом, так Алексей и нашел тайный ход в подполе.

Видно, чародей понял, что с миром случилось что-то непоправимое, раньше односельчан. Может, письмо из города пришло, может, мажьим чутьем угадал. Говорить людям не стал, но тайный ход из дома вырыл.

«А что он сказал бы?» – тяжело вздохнул Макар.

До войны, до того, как его семья обнищала и Макару пришлось идти подмастерьем к кузнецу, он жил в большом городе, ходил в школу. Его старший брат был чародеем. От него Макар много наслушался о мавках и Великом Лесе.

«Что сказал бы? – продолжил Макар горько. – Скоро помрем все? Готовьте места на погосте? Если зима, и верно, навеки, если нет от нее спасения ни здесь, ни на юге, то разве честно лишать людей надежды в последние дни?»

«Он должен был сказать, – упрямо возразил Иван. – Должен предупредить, подготовить!»

Алексей отогнул половицы у кровати. Здесь дым отступал, сквозняк сбивал его в сторону. Под половицами темнел вырытый ход. Взрослому мужчине тесно, но худосочный маг или низкорослый, как подросток, Алексей – протиснется.

«Трусливая задница, этот ваш чародей! – выругался Рыжий. – Прям как ты, Лукошко!»

Алексей скрипнул зубами, но не возразил.

День прошел, и второй. Люди узнали, что Корак поселился в доме чародея: увидали дым из трубы, а там дело за малым. Но не трогали. Вести о его кулаках быстро разошлись по деревне.

«Как вы это сделали?» – спрашивал Петр у лейтенанта.

Лейтенант не знал. Алексей не знал.

«Важно другое, – сказал Макар. – Важно, что такое возможно! Пусть нужен особый случай, пусть не каждому из нас это окажется под силу. Но, Алексей, ты только представь: если мы не просто мухи, жужжащие в твоей голове, если можем поделиться тем, что знаем и умеем? Представь, кем ты можешь стать! Мы все!»

Но Алексей не хотел представлять. Он и так чувствовал себя многоголовым чудовищем. А если Макар прав, тогда и многоруким? Многосильным? Сможет ли он удержать эту силу в себе, не навредить?

В начале второй недели подожгли сарай с Тишкой.

Алексею снаружи подперли дверь, так что вылезать из дома пришлось через подпол, затем одному таскать воду из колодца, раскидывать горячие бревна и золу…

Тишка лежал среди почерневшего костревища, еще живой. Огонь растопил стеклянные бусины глаз, конь беспомощно водил головой из стороны в сторону, ища хозяина, пытался подняться на ноги, но от жара сломался паровой цилиндр внутри. Ноги коня не двигались.

Пепелище быстро остывало на морозе. Пошел снег. Падал, белый в черное, превращался в воду, и сразу – в липкую грязь. Алексей не мог сам поднять горячего, тяжелого коня. Он стоял рядом и плакал. Его спутники молчали. Все жалели Тишку.

«Ну что ты, парень! – попробовал успокоить его Петр. – Починим. Нас тут восемь кузнецов в одной голове! Починим, богами клянусь!»

«Конечно! – согласился Всеслав Рыжий. – Это ты у нас молодой, а мы-то с ребятами и не таких лошадок чинили. Проживет твой Тишка дольше нас всех!»

Но конь умирал. Изнутри, сквозь разошедшиеся заклепочные швы, вырывался горячий пар, как кровь из вены. И конь затихал, переставал двигаться. Железное тело оставляла магия…

Тогда они все и услышали мавку впервые. Девочка не говорила – пела. Тихая песня-шепот, песня-вздох, песня-колыбельная.

Никто из смертных не знал, как чародеи оживляют лошадей. Это была большая тайна, оберегаемая магами больше собственной жизни. Откуда она ведома мавке? Может, тоже украдена у лесного народа, как и их земля?

Пела мавка. Не в голове. Взаправду. Рядом с ним, за плечом, оглянись – увидишь! Алексей оглянулся, но вокруг была лишь ночь. И песня. Тихие переливы колокольчиков, ласковый говор, щебет соловья, журчание реки, шелест листьев – дыхание жизни. От этой песни замерла вокруг ночь, перестал идти снег, а железный конь притих, слушал.

Тишка выжил. На рассвете Алексей сходил за помощью к отцу и брату. Они принесли инструмент, помогли вытащить коня. Задерживаться не стали. Алексей их не уговаривал. Отныне и навсегда у него появились новые товарищи. Они много спорили, бранились последними словами меж собой, да советы давали дельные. Пришлось сооружать кузню прямо у мага во дворе, под навесом для летней кухни, разгребать пепелище сарая, выносить обгорелые бревна за ворота, чинить поломанный забор… Так Корак сам не заметил, как прошла неделя.

Первое время он еще вздрагивал ночами, вслушивался: не пришли снова поджигать? Но в деревне стало не до него. Дохнул скот, а тот, что не сдыхал, приходилось резать. Плакали над коровками-кормилицами бабы. Резали кур-несушек. Последнее зерно уходило в рыжий, пресный хлеб. Зачастили по ночам оголодавшие в лесу волки, выли под окнами, бродили у Алексея по двору. Пробовали даже на Тишку лаять, да быстро отступили, получив железными копытами по зубам.

Притихли голоса в голове. Да и о чем тут говорить? Алексей и сам видел, к чему все идет. Город в пятидесяти верстах на восток от Кроткой. Некогда торговый, оживленный тракт занесло снегом так, что если и захочешь, не проедешь. Соседние деревеньки умирали так же, как и Кроткая. Весна не приходила. Близилась беда, и, как когда-то перед боем, холодели руки и сердце.

Сны Алексею не снились с детства. Оттого ли этот сон так походил на явь? Битва в Проклятом овраге. Он вновь прижимался спиной к перевернутому возу, зажимал руками уши, жмурился от едкого дыма, а вокруг трещал огонь. Алексей оцепенел от страха. Наяву все его побратимы были там, впереди, в огненном плену, но во сне они стояли над ним. Всеслав Белый и Всеслав Рыжий, Петр и Иван, Андрей и Макар, Илья.

Лейтенант, с опаленными волосами и ресницами, перемазанный в саже, опустился перед ним на колени, заглянул в глаза.

«Проснись, друг!» – просил он.

Алексей уже понимал, что треск огня настоящий, что дым, дерущий горло, – настоящий, но не мог открыть глаза. Холод и усталость сковали тело, словно все пережитое за последние месяцы одним тяжелым камнем легло на грудь. Стыд за собственную трусость, тоска по Марьяне, тоска по семье, бессилие и одиночество.

«Проснись!» – просил светлоглазый Макар. Его рубашка с вычурной вышивкой на вороте тлела, тлели черные волосы, сжимались от жара.

«Никто не хочет умирать, – сказал Иван. Дым застилал его, укутывал. – Особенно дважды».

«Ты должен! – кричал Андрей. – Мне должен! Нам всем! У тебя не хватило смелости стать рядом с нами, но в нашей смерти не было твоей вины. Но, если сейчас ты не поднимешь задницу и не выйдешь из дома, – она будет!»

«Не отговаривай, – попросил Илья. – Закончим это. Чего бы ни хотела девочка-мавка – напрасный был труд. Люди не способны нести в себе больше одной души. Тесно нам. Хотим быть едиными хозяевами в собственном теле, в собственном мире. Лучше себя погубим, да не поделимся ни землей, ни собой. Вот и весь сказ. Так ведь, парень?»

«Не в этом дело!» – возмутился Алексей.

«Хочешь поспорить – убирайся отсюда, – посоветовал Петр. – Ноги жжет».

Корак открыл глаза и закашлялся. В комнате было одновременно светло от огня, темно от дыма, жарко от пожара и холодно от стыда. Он скатился с кровати прямо на пол, ногтями поддел доски, отшвырнул в огонь. Свежий воздух наполнил дом, взвился огонь, жадно вдыхая его. Алексей потянулся к яме под полом, но вдруг почувствовал, что кто-то взял его за запястье. Он обернулся.

Может, это чад от пожара, может, обрывки сна, но он явно увидел ее. Мавка держала его за руку, робко тянула обратно в огонь.

Она устала. Опустились худенькие плечи. Поникла голова. Мавка открывала и закрывала рот, как рыба, но даже вздоха не срывалось с губ. Тогда в лесу, оглушенная страхом и болью, она просто хотела жить. А сейчас, так далеко от леса, так далеко от всего, что помнила и знала, последняя из своего рода, запертая, как в клетку, в человеческий разум, она безмолвно просила его остаться в горящем доме. Исправить ее ошибку.

Алексею стало вдвойне стыдно. За трусость и нерешительность. За то, что он, в самом деле, все это время был лукошком – безмолвным и бессильным. Жар от костра или от близкой смерти, но Алексей вдруг увидел себя со стороны. В умирающем мире, где не осталось мавок, а люди не имели сил бороться с зимой, он уже не был обычным человеком, не был просто Алексеем Кораком из деревеньки Кроткой. А значит, не имел права держаться за свои страхи, за прежнюю жизнь и прежнего себя.

– Глупая, – сказал Корак устало, – ты так много сделала, чтобы мы выжили, а теперь хочешь сдаться?

Он нырнул в темный подпол, протиснулся в лазе, огонь обжег пятки, но не достал. Корак выбрался во двор, на снег, и долго лежал, глядя в небо.

Догорали развалины дома. На востоке светлело небо. Алексей сидел у колодца, не отводя взгляда от огня. Босой, одетый лишь в обгорелое исподнее, он совсем не чувствовал холода.

В предрассветной темноте, подсвеченной лишь углями и редкими языками пламени, на границе ночи и утра, на границе сна и яви, Алексей мог представить их всех рядом. Вот за спиной остановился лейтенант, пнул ногой снег. Вот Всеслав Рыжий запустил пятерню в лохматую шевелюру. Вот Петр проверяет Тишку, осматривает, щурясь в темноте, стыки и свежие заплаты, гладит по спине. Вот Всеслав Белый тяжело вздохнул, посмотрел в сторону деревни. Иван сел на уцелевшую скамью, подышал на озябшие руки. Макар снял рубашку с вышитым воротником, бережно набросил на плечи худенькой девочке, и мавка вздрогнула, съежилась от прикосновения, подняла на человека недоверчивый взгляд.

– И что дальше? – нарушил тишину Илья.

Алексей не знал. Светлела ночь, отпускала нервная лихорадка. Было страшно отвечать спутникам, потому что, начиная разговор, он принимал себя нового и невозвратность прежней жизни. Но пути назад больше не было.

– Давайте попробуем быть тем, чем сделала нас мавка, – сказал Алексей. – Как бы нас ни назвали: лукошком или чудовищем, мы – последняя надежда этого проклятого мира.

Над краем далекого черного леса поднималось солнце…

 

Шимун Врочек. Предел человечности

Судьба не всегда на стороне больших батальонов. Иногда судьба на стороне тех батальонов, что умирают искреннее.

Слова, приписываемые генерал-полковнику Пекле Олафсону, начальнику штаба имперских Сухопутных войск. «Крах империи Некромантов», том 4

1. Стефан

Над столом кружила муха, радовалась лету. Стефан вытер вилку о штанину. «Сейчас… сейчас…»

– Стефан!

Он оторвал взгляд от мухи. Моргнул.

– Они все-таки прислали тебя! Что за черт?!

– А кого, – спросил вошедший спокойно, – кого они должны были прислать, Стефан?

Ж-ж-ж-ж.

– Ладно. Считай, отбрехался, – проворчал Стефан Милларе, бывший ученик портного, и молниеносным движением метнул вилку. Тунк! – Чего надо?

Вошедший покачал головой. Он был высокого роста, в потертом армейском плаще, волосы с сединой. Лицо красивое, но словно смертельно усталое. Глаза синие. Муха трепетала. Гость внимательно рассмотрел насекомое, пришпиленное вилкой к столешнице, перевел взгляд на бывшего портного.

– Как ты это делаешь, Стефан? Никогда не понимал.

– Это секрет, Венемир. Секрет не для таких, как ты, а для таких, что наливают кому-то вроде меня пива.

Названный Венемиром кивнул.

– Хозяин, шесть кружек! – велел он.

Брови Стефана поползли вверх.

– Ты ждешь кого-то еще, Вена?

– Я жду, что выпью не одну кружку. А еще, что ты вылакаешь оставшиеся четыре.

Стефан ухмыльнулся.

– Обижаешь. Я вылакаю больше, Вена. Ты всегда меня недооценивал.

Венемир хмыкнул.

– Никаких сомнений. Но заплачу я только за эти шесть. – Он отодвинул лавку и сел напротив. – Выбирай, Стефан, или слушаешь меня и пьешь, или слушаешь меня без пива. Так как? Что ты решил? Время идет.

Стефан покачал головой.

– Сдается мне, Вена, нет тут никакого выбора. – Он облокотился на стол и посмотрел собеседнику в глаза – на удивление трезвым взглядом. – Но возьми на две кружки больше – от твоих речей мне всегда хочется пить. Никогда не понимал! Какая-то странная связь между твоими словами и моей жаждой.

– Хозяин, еще пива! – Венемир положил ножны с мечом на лавку. – И не спи, дай закуски. Сыру копченого, рыбы соленой, холодца с хреном…

– И вилку, – добавил Стефан.

– И вилку, – согласился Венемир. – Вилку обязательно. Куда нам без вилки?

* * *

– Ни в какую, значит, не сдаваться. Держаться, значит, до посинения. Так господин полковник приказали.

Венемир вздохнул:

– А когда это посинение наступит, полковник не сказали?

Гонец задумался.

– Не-а, – сказал наконец. – Не говорили. Может, завтра, может, через неделю. Как узнать, если некры отовсюду прут? Вы, господин офицер, думайте сами. А мне это… ехать надо.

Венемир кивнул. Все было ясно. В прозрачном воздухе плыло предчувствие дневной жары. Вдалеке, на фоне светлеющего неба, над рекой застыл Он.

Проклятый и прекрасный.

Мост.

Который им теперь предстояло защищать. «А ты чего ждал? – подумал Венемир. – Ты же знал, рано или поздно тобой заткнут какую-нибудь дыру».

Похоже, это время наступило.

* * *

– Зачем явился, Вена?

Венемир помедлил. Что-то мягко толкнулось в сапог, заворчало.

«Собака у них там, что ли?» – подумал Венемир равнодушно.

– Я хотел поговорить, Стефан.

– О чем?

– О мостах.

– Мостах? – Стефан покрутил головой. От криков солдат, гуляющих за соседним столом, гудел воздух. – Тише, черти!.. Я ни черта не понимаю в мостах.

– Какое совпадение, – сказал Венемир. – Я тоже.

* * *

Кобылка аккуратно переступала тонкими изящными ножками. Веселка ловко спрыгнула на землю, повела кобылку в поводу. Пепельные волосы девушки были стянуты в хвост на затылке, за плечом торчала рукоять меча.

В отличие от кобылки, у хозяйки был жесткий мужской шаг.

– Дурной это мост, командир. – Веселка покачала головой. Венемир промолчал.

– Обычный, – с акцентом произнес Норт Келлиге, долговязый северянин, приставший к банде месяц назад. Молодой, белобрысый. Ресницы у него были бесцветные, глаза голубые. Северный великан. Коня под его рост они не нашли и купили обычного осла.

И всю дорогу ржали над этим как лошади.

– Что ты понимаешь в мостах, парень? – Венемир поднял голову, прищурился.

Норт пожал плечами.

– Немного понимаю.

– И что скажешь?

Норт задумался, почесал затылок.

– Хороший мост. Нечего наговаривать.

Венемир потер лоб. «Как с вами трудно, а?»

– Хороший, значит… А если Империя по этому мосту перейдет на нашу сторону, он тоже будет хорошим? А, парень?

– Чего?

Венемир вздохнул.

– Некры – хорошие? Это простой вопрос.

– Не знаю.

* * *

Феллах ад Миадарн натянул повод. Что тут, черт побери, происходит…

– Тебе делать нечего, вахмистр?

Тот подскочил, заморгал. Резко отдал честь.

– Простите, господин полковник! Виноват, господин полковник!

Феллах посмотрел на него сверху вниз. У ног вахмистра лежал мертвец. Судя по нашивкам – младший капрал, судя по цвету формы – подданный короля. Враг. Пятки в обмотках.

«Сапог у них, что ли, не осталось? – подумал Феллах с непонятной досадой. – Или хотя бы солдат в сапогах?»

– Что вам нужно от мертвеца, вахмистр?

– Э-э… – Тот смешался. – Не совсем, господин полковник!

– Не совсем что?

– Этот только притворился мертвым, господин полковник. Когда мы подъехали, стрельнул из арбалета и бросился на нас. Пришлось его… это… Но ведь ждал до последнего, не шевелился, даже почти не дышал.

Феллах поднял брови.

«Сумасшедший или герой?» Хороший вопрос.

– Дурак какой-то, – сказал вахмистр. – Простите, господин полковник.

* * *

От пиликанья кузнечиков казалось, что мир вокруг потрескивает на сковородке.

Телега едва тащилась по пыльной, заросшей выгоревшей травой дороге. Лошадь ступала осторожно, на телеге лежало, благоухая, сено; на сене, благоухая, – Стефан. На удивление бодрый после вчерашнего…

– Не ждали? – Он помахал рукой. – Вот, дедуля любезно согласился подвезти.

Старичок-кмет зло покосился на Стефана, но промолчал.

Венемир повертел головой, протер глаза. Дорога за телегой была пуста. Стука копыт, сколько ни прислушивался, он не услышал.

Очень смешно, подумал Венемир устало.

– Стефан, где остальные?

– Остальные? – Стефан почесал бровь. В волосах у него застряли соломинки.

– Стефан, мне не до шуток. Вчера я видел, что с тобой пили и гуляли десять солдат. Они нужны мне.

Стефан зевнул так, что лошади переступили с ноги на ногу и запряли ушами. Запах перегара стал гуще. Ученик портного смотрел на Венемира с похмельной искренностью, которая вполне могла сойти за настоящую.

– Ты чего, Вена? Это не мои солдаты.

Венемир скрипнул зубами.

– Я собственными ушами слышал, как ты ими командовал!

– Я? – Стефан озадачился. – Конечно, черт побери, я ими командовал! Ведь я платил за выпивку.

– Мне сказали, у тебя есть люди, – сказал Венемир безнадежно. – И что в таверне сидит десятник…

– А, десятник! – Стефан наконец сообразил. – Этот приятель упился и лежал под столом, в прохладце. Отдыхал.

Венемир вспомнил хрюкающее и шевелящееся нечто под столом…

– Так это и был десятник? – уточнил Венемир.

– Ага.

…Кажется, оно облизало сапог.

– И где оно… он сейчас?

Стефан покосился почему-то на Веселку, пожал плечами.

– Черт его знает. Солдаты с утра выехали, по холодку.

– Куда?!

Стефан развел руками.

– Так, – сказал Венемир, чувствуя себя болваном. Хорошенькое дополнение к головной боли.

Сено позади Стефана зашевелилось, оттуда вылез человек. Нет, не человек…. Кобыла фыркнула, переступила. Венемир натянул поводья. Похоже, Стефан все-таки приехал не один.

Это был… рост, сложение, характерные черты лица…

Гном – если бы гномы брили бороды, чего за ними не водится.

Венемир поднял брови:

– Стефан, это и есть твоя армия?

Бывший портной почесал в затылке.

– А? Похмелиться найдется? – спросил Стефан.

Венемир даже усмехнулся. Вот наглость.

– Стефан, я не дам тебе выпить, потому что знаю, чем это закончится. Стой, ты не ответил. Теперь ты возишь с собой собутыльников?

Стефан повертел головой.

– Чего? Каких еще собутыльников?

– Меня, – негромко сказал гном и потер голый, выбритый до синевы, подбородок. – Он имеет в виду меня, Стефан.

2. Мост

Фрейдус I, он же бог-император, и его ближайшее окружение (так называемые «друзья бога») – первая попытка человечества приблизиться к мифическому долголетию эльфов. С некоторой иронией ее можно назвать удачной. Если бы не поражение Империи в войне, кто знает, сколько бы на самом деле продлил бог-император свое странное существование?

«Крах империи Некромантов», комментарии к тому 1. Стр.36

– Этот мост, – сказал Норт, – состоит на самом деле из трех отдельных. Видите – арки? Они круглые – это задумано, чтобы распределить нагрузку. Такой мост может стоять веками – и ничего ему не сделается. Камни держат друг друга.

Самая надежная конструкция. Лучше пока ничего не придумано.

Но его высота ограничена радиусом арки. Чтобы достичь нужной высоты и не потерять прочность, строители поставили три моста обычной высоты – но один на другой. Поэтому он так выглядит.

Стефан хмыкнул.

– Выходит, мы должны защищать не один мост, а сразу три?

Норт задумался. Бесцветные ресницы – хлоп, хлоп.

– Выходит, что так.

– Красиво, – сказала Веселка. – А дальше что?

– Дальше? – Норт озадаченно посмотрел на девушку.

– Как нам его защищать? Тут некры будут со дня на день, а мы слушаем про эти… арки.

– Арки хорошие.

Веселка занервничала.

– Кто спорит-то? Но мы можем его как-нибудь сломать? А?

Лицо Норта мучительно напряглось.

– Зачем? Его трудно сломать.

Опять по кругу. Венемир потер шею, встал.

– Скажем иначе: если вдруг понадобится, то мы даже разрушить этот мост не сможем? Верно, Норт? Я правильно понимаю?

Норт улыбнулся. Простодушно, словно ребенок.

– Скорее всего нет, капитан. Очень надежно сделано.

– Ты так радуешься, будто сам его построил, – заметил Венемир.

– Это… не я.

– Знаю, что не ты. Эй, парень! Очнись. Мы начинаем войну за чертов мост. Придумай, как нам его сломать. Иначе мы тут все подохнем.

* * *

Воевода привстал на стременах. Закричал гулким, хриплым голосом профессионального военного – и с легкостью перекрыл гул главной площади:

– Некры прут! Отечество зовет!

Молчание.

– Ну и что? – спросили наконец из толпы.

Воевода оглядел собрание, но различить наглеца не сумел.

– Не «ну и что», а в оружие и всем взрослым сукиным сынам быть у вербовочного пункта. Немедля. Вот прям сейчас! А кто у вербовщика не будет, готовый пролить кровь за независимость родной страны, тому сукину сыну я башку проломлю сам вот этой железкой. Так, чтобы патрио… патриа… патритизм ушами пошел.

Воевода взвесил в руке огромный шестопер. Люди переглянулись. Такой «железкой» можно было взломать крепостные ворота.

– Так кому патритизму? – осведомился воевода. – Одним махом вогнать?..

– Что такое «патритизм»? – тихо спросил один кмет у другого.

Тот повернулся, оглядел его снисходительно:

– Это когда твоя родная хата засрана и дырява, а ты ее все равно любишь и никакому ворогу не отдашь.

Кмет почесал затылок.

– Ну а если хата не засрана? Тогда что?

– Любить незасранную хату любой дурак может, а ты засранную полюби. Вот это патритизм.

– Подожди. А если в ней полы выскоблить и говно оттуда вычистить? А уж потом любить?

Молчание. Умный задумался.

– Тогда это не «патритизм», – сказал наконец.

– А что?

– А… а другое слово.

* * *

– Знаю-знаю, – поморщился Венемир. – Мы традиционно наступаем, некры получают отпор… Есть еще какие-то новости?

Ян Заставек покачал седой головой. Он был самым старшим в банде, лет на десять старше капитана.

– То есть все намного хуже? – сказал Венемир.

– Ну… как тебе сказать…

Венемир вздохнул. Так он и думал.

– Рассказывай, Ян.

– Видел сегодня, – начал тот, – чудесное. Висело чудесное на столбе. Как тебе? «Храбрые полки нашего короля доблестно наступают, не отдавая врагу ни пяди земли». Это, видимо, новое слово в искусстве пропаганды…

– Значит, мы драпаем? – уточнил Венемир.

– Ну…

* * *

– Опять?! – Лютер Малькольм не верил ушам.

– Выполняйте приказ, капитан.

Гном в сердцах махнул рукой, выругался.

– Отступление, – повторил он. – Ох ты, чертова мать, какая резеншпенция… или ретирация? Короче, какая-то болтливая хрень, каковой обычно прикрывают голую задницу и собственную трусость.

Адъютант вскинул голову. Голос зазвенел:

– Это тактический маневр, господин Малькольм! И… и… и не вам указывать главнокомандующему, что делать! Это… непатриотично.

Лютер Малькольм непатриотично сплюнул.

– Один хрен, – сказал он. – Хоть розой жопу назови, хоть нет, вонь все равно одна и та же.

– Вы забываетесь!

Лютер сделал шаг, и адъютант замолчал.

– Я, господин хороший, – сказал Лютер и взял адъютанта за пуговицу, – имею собственное мнение. И один черт – не вижу причин за него извиняться. Вот так-то. Бывайте!

– Гномы. Чужаки. Нелюди, – зашипел адъютант, когда Лютер ушел.

И вдруг – схлопотал по зубам. Земля больно ударилась в затылок.

– Поднимайся, – велел капитан арбалетчиков, человек. – И чтобы я больше твоего шипения не слышал, дружок. По крайней мере, на сто верст вокруг. Тошнит меня от таких звуков. Сам не свой становлюсь… веришь?!

– Верю, – сказал адъютант и потрогал челюсть.

* * *

– Прямо взял и в зубы двинул? – поинтересовался Венемир.

– Ну… более или менее.

– Графу Дормайеру? Адъютанту командующего? Капитан арбалетчиков?

Ян развел руками. Мол, из песни слов не выкинешь.

Венемир вздохнул. Несмотря на привычку украшать свои рассказы поистине фантастическими подробностями, Ян Заставек редко ошибался в главном…

– Люди будут драться за себя и за гномов, это точно, – сказал Ян. – А вот будут ли гномы драться за людей? Это вопрос.

Хороший вопрос, подумал Венемир.

– Сейчас и выясним.

Ян замер, моргнул. Лицо наемника вытянулось.

– Чего?

Венемир ухмыльнулся. Приятно озадачить старого фантазера…

– Стефан! – крикнул он.

– Ась?

– Тащи сюда своего приятеля.

…Венемир протер глаза. Ничего не изменилось.

Отросшая за день щетина была удивительного, необыкновенного ярко-синего цвета. Отчего подбородок гнома казался обмакнутым в ведро с краской.

«Что за притча?»

– Как ты сказал, тебя зовут?

– Идзи. – Гном выпрямился. – Идзи Бласкег. Еще называют Синебородым.

3. Идзи

Успех наступления казался сокрушительным, даже для нас самих. Фронт посыпался с такой скоростью, что мой штаб не успевал отслеживать изменения. Отдельные отряды противника продолжали отчаянно сражаться, еще не зная, что оказались в глубоком тылу имперских войск.

Фельдмаршал Гунно, командующий группой армий «Роза»

Как стемнело, рота собралась в сторожевой башне. Одно название, что рота, одно название, что башня. Каменный четырехугольник без крыши и с полуобвалившимися стенами. Норт остался на часах, потому что, по его словам, неплохо видел в темноте. Венемир подозревал, что дело тут не в зрении, а в нежелании северянина пить водку. Впрочем, часовой им все равно нужен.

Гном достал из-за пазухи круглые очки, протер и нацепил на нос.

– Синебородый? Интересно, почему? – Венемир закинул ногу на ногу. – Неужели есть причина для столь… хм-м… странного прозвища?

– Да никакой, – хладнокровно ответил Идзи Бласкег. Почесал синий подбородок. – Но вы же знаете людей? Им дай повод, и они начнут глодать его, как дурная собака – кость.

Наемники переглянулись.

– Добрый ты, – протянула Веселка.

Гном пожал плечами.

– Я не добрый. Я – женатый.

– Это, конечно, все объясняет, – заметил Ольбрих по прозвищу Принц. Он стоял у входа, прислонившись к стене плечом. Руки с тонкими изящными кистями были сложены на груди.

Наемники считали, что Ольбрих – из знатных, какой-нибудь незаконорожденный сын графа, а может, целый князь, лишенный чести по суду. Впрочем, если не считать скверного чувства юмора, товарищем он был хорошим. А главное, отличным бойцом.

Взгляд гнома остановился на Принце. Очки блеснули.

Смех стих.

– Да, пожалуй, – сказал Идзи, – что и объясняет.

* * *

– История занимательная и поучительная, – сказал Идзи. – А произошла она, как понимаете, не со мной, а с одним моим приятелем.

Венемир покивал.

– Ну, конечно, конечно…

– Мой приятель… назовем его Олем… гном. Он выращивал овощи…

– Назовем их свеклой и брюквой, – подсказал Ольбрих саркастически.

– Совершенно верно, – кивнул гном невозмутимо. – Оль выращивал свеклу и брюкву и здорово разбогател. Купил замок, завел прислугу и друзей. А что еще нужно, чтобы получать от жизни удовольствие? Так думаем вы и я, но не мой приятель.

Когда жизнь идеальна, нужно ее слегка… подпортить. Сделать неидеальной. И задумал мой приятель жениться.

Всеобщее молчание.

– Это он сгоряча, – сказал Стефан. – Нельзя столько пить.

Веселка закрыла лицо руками и хрюкнула. Даже Венемир улыбнулся.

Гном терпеливо переждал шквал эмоций и продолжил:

– Да, это было не самое мудрое решение Оля. К сожалению, дальше он принял еще одно – и тоже оказалось, что это не перл мудрости. Вместо того чтобы отправиться в ближайшую общину гномов, где опытные старухи все организовали бы в лучшем виде, он бы даже традиционно не увидел невесту до свадьбы… Вместо этого Оль решил жениться по любви.

– Ох ты, – сказала Веселка.

– На девушке из людей…

– Ого!

– …к тому же – дворянке.

Потрясенное молчание. Ольбрих наконец засмеялся – резкий, неприятный звук. Веселка поежилась.

– Серьезно? – спросила девушка. – А твой Оль в шахту в детстве не падал, головой вниз?

– Нет.

– А очень, очень похоже.

* * *

Костер догорал. В багровых углях Стефан запекал репу, ворошил веточкой. Треск. Искры взлетели и рассыпались. Стефан выругался.

– Межрасовый брак, – сказал Венемир задумчиво. – И неравный брак. Двойной мезальянс. Твой приятель – самое меньшее, очень смелый гном. Или очень глупый.

– Хм…

– Я понимаю: задумал он жениться на дворянке. Он мог задумать хоть на императрице! Но почему она-то согласилась?

Молчание. Идзи смотрел в огонь, в стеклах очков отражались языки пламени.

Венемир думал уже, что гном не ответит, но тот заговорил – негромко, спокойно:

– Избранница была прекрасна, как первый цвет, знатного рода, но, увы… бедна, как храмовая мышь. Красивая и нищая – опасное сочетание, не правда ли?

Ее мать умерла. Отец мигом прокутил приданое, что досталось дочке от матери, урожденной графини какой-то там. У красавицы было два старших брата. Братья служили у разных князей и благополучно погрязли в долгах по шею. Сами понимаете, выбор у девушки был невелик.

Так что богатый муж – неплохой вариант. Мой приятель оплатил долги братьев, подарил им коней и новое снаряжение, папочке прикупил домик с прислугой… А девушка стала полновластной хозяйкой великолепного гномьего замка.

Обычный брак по расчету. В чем же ошибка моего приятеля? – спросите вы.

Идзи обвел всех взглядом.

– А в том и ошибка, что несчастный влюбился. Жена-красавица закатывала пиры до рассвета. Пропадала на светских приемах. И тут муж начал ревновать. – Идзи помолчал. – Наверное, это смешно выглядело – ревнующий гном. В целом свете вы не найдете ничего забавней, ей-ей…

Венемир поморщился.

– Давай без ерничества, Идзи.

Молчание. Гном вздохнул.

– А борода у приятеля была синяя. От медного купороса. Если смешать раствор извести с раствором купороса, то получится сильфенская смесь. Ее так назвали, потому что был один чудак в городе Сильфене, он кусты мазал синей хренью. Чтобы у него соседские дети ничего в саду не срывали и не ели. Оказалось, жидкость помогает не только от детей, но и от других вредителей. Так что – никакой магии, просто химия.

– Синяя борода – как у тебя? – спросила Веселка.

– Ага, – Идзи усмехнулся. – Примерно.

* * *

– У соседей серая гниль и парша съели весь урожай. А моему хоть бы хны. Стоит себе – ярко-синий, как небо. Потом я омыл кусты водой и виноград собрал…

Молчание. Венемир выпрямился, заговорил мягко, словно с ребенком:

– Каким же образом, позволь поинтересоваться, из брюквы и свеклы, продуктов хоть и чрезвычайно полезных, но весьма простых, получился твой великолепный виноград?

– Э… м-да.

Гном почесал подбородок. Оглядел собрание, усмехнулся.

– Это я прокололся, верно?

– Что есть, то есть, – сказал Венемир. – Но не расстраивайся. В следующий раз соврешь получше… – Капитан зевнул. – Откуда ты на самом деле? С юга? Из Некрогарда? Отвечай быстро и постарайся не сильно морочить мне голову.

– Из Некрогарда. Был.

– Тогда почему сильфенская смесь? При чем тут Сильфен?

– Торговая марка.

– Видишь, как просто? – Венемир помедлил. – А теперь продолжай.

Гном почесал подбородок. Затем потянул за шнурок и выудил из ворота рубахи небольшой предмет.

– Что это? – Стефан подался вперед, забыв про свою репу.

– Ключ.

Пламя играло на желтом металле. Ключ был редкой работы – с прихотливыми бороздками, искусно вырезанными узорами. Такой ключ должен запирать подходящий замок. А под таким замком…

Стефан присвистнул:

– Ты богатый, что ли?

Идзи безнадежно махнул рукой.

– Не спрашивай.

– А чего в Махакам не подался?

– Да кому он там нужен? – вступил в разговор Ян Заставек. – Думаешь, там своих гномов не хватает?

– Тихо вы! – окрикнула Веселка. – Раскудахтались. Что дальше, Идзи?

Идзи Бласкег сжал зубы – кожа на скулах натянулась. Синева сделала его лицо почти черным.

– Ключ, – сказал он. – Главное, ключ.

– А что с ним?

Гном покачал ключ на шнурке, наблюдая за игрой света на металле.

– Идзи?

Идзи поднял взгляд:

– Из-за него все и случилось. Из-за чертова ключа. И комнаты, которую он запирал. И… и из-за любви, конечно.

Гном помолчал.

– Хотя изначально во всем виновата, думаю, все же она…

– Она?

– Марыся. Моя жена. Вернее, – он сделал над собой усилие, – жена моего приятеля.

* * *

– Я знаю, что она натворила, но все равно не могу перестать ее любить. Кажется, появись она сейчас, помани пальчиком – и я бы бросил все, забыл все обиды и пошел бы за ней слепо, как телок на бойню. Иногда я просыпаюсь среди ночи, в слезах, как мальчишка, – только потому, что увидел во сне ее.

Марыся, урожденная ад Визари. Ах, если бы вы знали, какая это женщина!

Наверное, мы смешно смотрелись вместе – красавица и коротышка. Но я этого не замечал, потому что видел только ее. Одну ее.

Однажды мне нужно было уехать по делам, и я оставил ей ключи от всего дома. Вот этот ключ. – Гном показал. Стефан громко рыгнул, нагнулся посмотреть. – Да-да, этот тоже… Говорят, что я предупредил – под страхом смерти не открывать дверь, которую он запирает. И говорят, она не выдержала. Женское любопытство. Говорят, это была коварная ловушка. Это неправда. Потому что ничего такого за дверью не было…

Стефан зашевелился, но промолчал. Спросила Веселка:

– Ничего?

Гном помрачнел. Снял очки и начал протирать, словно не делал этого уже несколько раз раньше.

– Идзи?

– Там была химическая лаборатория.

Веселка заморгала. Стефан поднял брови.

– И все?

– И все. Представьте себе, никаких женских трупов на крюках для мяса. Только колбы, пробирки, стеклянные змеевики, емкости с химикатами, горелки и перегонный куб. И несколько бутылей с готовой синей жидкостью. Мой главный коммерческий секрет. Никакой черной магии. Никаких убийств. Никаких мрачных тайн. Вообразите ее разочарование. – Идзи усмехнулся. – У нее оказался всего лишь муж-гном, помешанный на химии.

Стефан разочарованно присвистнул. Похоже, он тоже ждал рассказа о зловещей комнате и женских трупах.

– Но это тебя не спасло? – спросила Веселка.

Идзи покачал головой.

– Нет. Меня это точно не спасло.

* * *

– Прошел слух, что у меня до Марыси было несколько жен, которых я уморил до смерти. А так как никто этих жен никогда не видел, то слух был убедительным. Обо мне начали шептаться. А я и в ус не дул. Как известно, последним об измене жены узнает муж… Позже оказалось, что Марыся сама распространяла слухи обо мне.

– Какие?

– Самые нелепые. Что я, например, занимаюсь по ночам черной магией и режу девственниц. Принимаю ванны из крови.

Даже мой скромный вид, мою предупредительность и мой тихий голос стали находить зловещими. Мои очки пугали людей до дрожи. Меня стали избегать. Когда я появлялся, дамы бледнели и падали без чувств. Мужчины хватались за оружие.

– Однажды я сделал вот так. – Идзи прихлебнул водки, Веселка вздрогнула. Гном мягко облизал губы кончиком языка. – Дамы закричали и убежали в ужасе… Казалось бы, что такого ужасного в этом звуке? – Идзи еще раз втянул водку губами, причмокнул.

В наступившей тишине звук показался очень громким. И очень жутким.

– Идзи, прошу тебя, больше так не делай. – Веселка поежилась. – И вообще… У меня от тебя мороз по коже. Не обижайся, но это правда.

Гном кивнул. Посмотрел на девушку, не мигая. В его темных глазах отражалось пламя костра.

– Я понимаю. И не обижаюсь.

Тишина.

– Дальше, – сказал Венемир.

– Дальше? – Идзи усмехнулся. – Дошло до того, что каждая пропавшая кошка или овца приписывались мне. Я стал местным чудовищем. Ночью я летал на кожаных крыльях и пил кровь, как вампир, а днем говорил тихим пугающим голосом и выглядел простым гномом. Другой ночью я оборачивался волком и резал овец и прохожих, сотнями приносил в жертву молоденьких девственниц, перед этим их обесчестив, конечно, и раскапывал могилы… Последней каплей стала пропажа юной девушки, молоденькой блудницы, приехавшей в город из деревни. Ее прозвали Алой Шапочкой. Девушка исчезла. Через неделю она, правда, нашлась – у одного из поклонников, который задумал на ней, дурачок такой, жениться, но для меня было уже поздно…

Лежащая на грязной мостовой красная шапочка сделала то, что не под силу самым кровавым зрелищам…

Она вызывала в воображении чудовищные картины и просто вопияла о возмездии.

Она была трогательна, эта шапочка.

Немало слез пролилось на той мостовой. Цветы носили охапками. И подарки. Мишки из сдобного теста и куколки из соломы – как вам такое понравится? И свечи. Много свечей.

Красиво.

Я стал врагом города. Самым страшным. Чудовищем из… неважно, откуда.

Так недалеко и до самосуда. – Идзи вздохнул, оглядел банду. – Впрочем, он не заставил себя ждать…

* * *

– Как удачно, что братья моей жены оказались рядом! Просто невероятное совпадение, сказал бы какой-нибудь бродячий менестрель. Перст судьбы. Возмездие небесное. Ворвались они в дверь – говорили, что на крики о помощи, – а там я с занесенным ножом. Она на коленях. Мол, я кричал, что лишу ее жизни, но это все вранье. Я бы никогда не причинил ей боли. Я любил ее. Это правда. Я ее любил…

– Как же ты спасся? – спросила Веселка.

Идзи пожал плечами.

– Я хорошо бегаю.

Стефан хмыкнул.

– Правда? – Веселка с сомнением посмотрела на короткие ноги гнома.

Идзи усмехнулся.

– Просто их было слишком много, жаждущих справедливости… Пока меня тащили в подвал, ломали дверь, макали в мою же синюю жидкость… В общей неразберихе мне удалось скрыться. Мне сломали руку и несколько ребер, но это… мелочь.

Веселка сморщила носик.

– Значит, насчет бега…

– Да, – сказал Идзи. – Маленькая неправда. Смешно, верно? Маленькую неправду легко заметить. А вот большую… – Идзи покачал головой. – Когда она настолько огромна и отвратительна, что ее не окинуть взглядом… Тогда, чтобы не сойти с ума, ее приходится считать правдой.

* * *

– Итак, все состояние Оля унаследовала молодая вдова. Я задался вопросом: кому это выгодно? И выяснил, что безутешная вдова, получив наследство, оплатила папенькины игорные долги, а братьям купила по капитанскому патенту. Чисто из родственных чувств, я бы сказал.

– Так что получается, господин теоретик, – обратился Идзи к Стефану, – подставили моего героя. Такое вот мое скромное, незаинтересованное мнение.

Стефан хмыкнул.

– Для незаинтересованного мнения у тебя слишком много яда в голосе. – Венемир вздохнул.

– Идзи, – мягко сказал он, – что на самом деле произошло? Когда появились братья твоей жены?

– Ошибка. – Идзи ухмыльнулся, лихо, как когда-то давно, в лучшие времена. – Мою женушку ужасно возбуждало, когда я ей угрожал. Игры у нас такие были, понимаете? Я и рад стараться. Братья врываются, у меня глаза бешеные, пена у рта, нож занесен – причем мясницкий, для колориту, – а Марыся у моих ног. В одном кружевном пеньюаре. Каюсь, зрелище было… – Гном почесал затылок. – Неоднозначное.

Ольбрих усмехнулся. Недобро и жестко. Словно его лицо было натянуто на каркас из железных прутьев.

– Никогда не представится случай второй раз произвести первое впечатление, – заметил он.

– Ольбрих, – сказал Венемир, – помолчи.

Гном почесал подбородок.

– На чем я остановился…

– Баба твоя в одном белье на коленях, – подсказал Стефан. Гном покосился на него, но продолжил:

– Верно. Она в белье, а я с ножом.

– Слушать про милые забавы братья, как понимаю, не стали? – спросил Венемир.

– Правильно понимаешь, командир.

– Все ясно, – Стефан ухмыльнулся. – Все зло – от баб. Все бабы – стервы. Даже Веселка…

– А в лоб? – спокойно спросила та.

– Беру свои слова обратно. Веселка не стерва, – сказал Стефан, час от часу все более развязный. – Она – стервь. Мужского рода. Ай! За что?!

Веселка потерла кулак.

* * *

Ольбрих засмеялся.

На него оглядывались. Резкий неприятный звук.

– Когда покупаешь любовь за деньги, не жди, что тебя за это пожалеют. Твоя бывшая женушка – молодец, разобралась с тобой, как ты заслуживаешь. Посмотри на себя, Идзи. Ты же извращенец со всех сторон!

– Но-но! Поаккуратней на поворотах. – Идзи шагнул вперед, выпятил грудь.

Ольбрих на мгновение, очень быстро, по-звериному, оскалился.

– А то что?

Гном попятился. Затем – сжал кулаки и…

– Остановите их! – закричала Веселка.

Шум, гам, неразбериха. Куча мала. Через мгновение бойцы затоптали костер, и башня погрузилась во тьму.

– Стефан, глуши их. Глуши обоих! – голос Венемира.

– Спокойно! Да, чтоб тебя… – Стефан.

– СТОЯТЬ! – снова Венемир. – Ян, черт! Да что вы делаете?! Нет! Хватайте его… да нет, другого! Тьфу, черт. Стефан, хватит! Хватит, я сказал!

…Его оттащили к стене, похлопали по щекам. Вспышки молнии перед глазами.

– Ольбрих, живой?

Он открыл глаза. Выпрямился, провел языком по зубам. На месте. Но губы разбиты. Ольбрих вытер рот рукавом. Теперь будут как оладьи, черт.

– Что… где?

– Нашел, с кем связываться, – сказала Веселка. – Это же Стефан! Он вам обоим…

Ольбрих захохотал.

– Чего ты ржешь? – обиделась Веселка.

Стефан поднялся на нетвердых ногах. Покачал головой, сплюнул в сторону. Посмотрел на Принца:

– Больно?

– Да пошел ты, – сказал Ольбрих беззлобно.

Стефан очень серьезно склонил голову на плечо.

– Чудной ты, Ольбрих. Я давно хотел спросить. Ты когда смеешься – тебе хоть чуть-чуть весело?

И тут засмеялся гном. Таким надломленным смехом, от которого мурашки пошли по коже.

4. Ян

По статистике, из десяти серийных убийц семеро всегда – эльфы, двое – люди. И один, возможно, гном. Хотя, как утверждает почтенный доктор Тибо, это может быть и статистической ошибкой.

Газета «Лютая и лютейшая правда», номер 5 за 877 год

– Стеф, берегись!!

Стефан бросился на землю. Выругался, когда стрела, прилетевшая со стороны леса, застряла в кожушке.

– Твою же мать… началось! – заорал Стефан. – Все сукины дети пришли! Все сукины дети до единого!

Между сосен замелькали темные фигурки. Стефан вскочил на ноги, пригнулся и побежал.

Стрела щелкнула по наплечнику и ушла в небо. Следующая просвистела над ухом, взъерошила волосы…

Стефан втянул голову в плечи.

Пока бежал, ругался что было сил. Меч тащился за ним, волочась острием по песку. За Стефаном оставался след, как от ползущей – очень неровно – змеи.

Стефан выскочил на мост и побежал зигзагом, будто заяц. Меч бренчал по камням.

Стрела прошла совсем близко, задев волосы. Вжик! Ухо обожгло. Стефан охнул, перевалился через стену и оказался внутри укрепления. Меч глухо брякнул.

Рукой наемник зажал ухо.

– Черт!

– Что там? – Веселка наклонилась к нему. – Ну?

– Ухо разорвало, – пожаловался Стефан.

– Хрен с твоим ухом! Что на мосту делается?!

– Вот некультурная ты баба, Веселка, – сказал Стефан. Глаза у него оказались неожиданно беззаботные и злые. Кровь капала из-под пальцев, стекала по запястью в рукав. – Никакого же в тебе, черт тебя дери, этикету.

– Мост!!

– В порядке твой мост. Что ему сделается?

С той стороны продолжали стрелять.

– Некры! – заорал Стефан, высунувшись. – Чертовы некры! Чтоб вам сгореть в аду, ублюдки!

Юркнул обратно. Стрела, которая должна была вонзиться ему в глаз, задрожала, воткнувшись в доску.

– Чтоб вы посдыхали все, твари! – закричал Стефан, в этот раз предусмотрительно не высовываясь. – Некры поиметые!

– Дурак, – сказала Веселка презрительно. – Чего ты орешь? К тому же это не некры.

– А кто?

Она показала глазами на стрелу. Стефан заморгал.

У стрелы был хвостовик из белых перьев, закрученных по спирали.

Своеобразный такой хвостовик. Узнаваемый.

– Твою ж мать. – Стефан присвистнул. – Лилии?

– Ага. «Цвет белых лилий». Эльфы.

* * *

Феллах ад Миадарн повертел в руках тяжелый шлем с кабаньей головой.

– Как мой сын? – спросил наконец.

Пекле Олафсон улыбнулся. Этого вопроса, заданного небрежным тоном, он ждал с самого начала. «Больше всего на свете мы, старая гвардия Империи, боимся непотизма, поэтому требуем от наших детей невозможного. Чтобы оставаться достойными родителей, им приходится стараться изо всех сил. Но, чтобы превзойти нас, им придется стараться в два раза больше».

– Делает успехи. Он будет хорошим командиром.

– Дай боги, – сказал Феллах. – Дай боги… и император.

* * *

Эльф добрался до середины моста, когда Стефан выстрелил. Тунк! Искры. Бельт выбил кусок камня из ограждения – над самой головой эльфа. Стефан выругался и начал крутить ворот, взводя арбалет заново. Эльф присел от неожиданности, глаза круглые. Затем тряхнул головой и бросился обратно, к своим.

Стефан крутил.

Веселка зашептала:

– Сукин сын! Подбей его, Стефан! Стефан!

– Не мешай, дура. – Он приложился щекой к холодному цевью.

Тунк!

Бельт ударил в камень и срикошетил. «Сукин сын» успел добежать до оградки и перескочить на другую сторону. Только пятки мелькнули. Стефан выругался.

– Тьфу ты. – Веселка сплюнула. – Какая-то зараза.

Стефан опустил арбалет.

– Ну, вот не умеешь ты стрелять, Стефан, – сказала Веселка. – Как не умел, так и не научишься никогда. Тебе бы только вилками кидаться. Что, не мог взять упреждение на два пальца? Кто тебя, блин, учил стрелять?!

– Не учи ученого, баба.

– Сам ты баба, – огрызнулась Веселка. – Дай сюда арбалет!

* * *

Ян Заставек присел на землю, обхватил руками живот. Боль была такая, что в глазах потемнело. Похоже, в этот раз все… Отбегался старый конь.

– Что с тобой, старик? – Веселка оглянулась.

Заставек подумал и сказал правду:

– Я немножечко помираю.

– Ага, хорошо.

Она отвернулась, мгновенно вскинула арбалет и нажала пуск. Вжик, тунк. Короткий вскрик.

– Есть! Слышь, старик, я срезала одного…

Веселка застыла, как изваяние. Медленно повернула голову, рот ее искривился…

Заставек медленно и очень аккуратно выдохнул. Внутри все затвердело. Словно внутренности припекли раскаленной кочергой. До самого основания.

Так что там ничего непропеченного не осталось.

«Как хлебный мякиш», – подумал он и чуть не рассмеялся.

– Старик… – Лицо Веселки исказилось.

– Ничего, ничего. – Он улыбнулся. – Все нормально, девочка. Ты что? Ну-ну…

Веселка подняла голову. Глаза заблестели.

– Ты… ты хороший.

– Ну, это ты хватила через край, девочка. Я какой угодно, но вряд ли хороший. – Ян усмехнулся через силу. – Вытри слезы и стреляй, девочка. У тебя отличные глаза. Когда-то у меня были такие… эх.

Ольбрих перескочил бруствер, небрежно стряхнул стрелы с плаща. Огляделся, увидел Яна.

– Как твои дела, старик? – спросил он.

– Все хорошо, спасибо. – Ян с усилием улыбнулся. Ольбрих посмотрел на него внимательно.

– Э, старик… Ты бы себя поберег, что ли… – Он еще говорил, глядя, как веревочная петля из грубой шероховатой пеньки вылетает из-за бруствера, падает на шею Яна, затягивается… Рывок!

В следующее мгновение Ольбрих бросился вперед, к Яну, выдергивая кинжал из ножен…

Поздно.

Кинжал запутался в перевязи. Черт! Черт! Черт! Ольбрих видел, как мелькнули подошвы сапог Яна. И – исчезли.

* * *

Принц выскочил за баррикаду, мгновенно получил удар в грудь – такой силы, что едва устоял на ногах. Кираса выдержала, но синяк будет – на загляденье. Ольбрих видел, как эльф заново натягивает лук.

– Ян! – заорал Принц. – Ян!

Тунк! Следующая стрела отрикошетила от шлема, с визгом ушла в сторону. Рот наполнился кровью.

Ривиец взмахнул мечом. Сделал два шага вперед. Увидел, как эльфы протащили Яна волоком по всему мосту…

– Ольбрих, назад! – закричал. – Назад, кому сказал!

* * *

Он выдернул из плечевой пластины стрелу. Еще немного и… Чертовы эльфы. Ольбрих скривился, точно от зубной боли.

– Что? – Венемир почувствовал, как гулко стукнуло под сердцем. – Говори же! Ольбрих! Уснул?!

Принц перевел взгляд на Венемира.

– Они забрали Яна.

* * *

Самое трудное – угадать нужный час.

Солнце, пронизывающее воду. Горечь в груди. Гладкая, словно из зеленоватого стекла, воронка водоворота…

Над головой.

Надо постараться умереть быстрее.

Однажды в детстве Ян чуть не утонул. Водоворот затянул его в глубину, к песчаному дну; вода стала жесткой и упругой, прижала, придавила, словно мешками песка – не вырваться, не вздохнуть. Маленький Ян барахтался, теряя силы. Черные пятна перед глазами. Страх. Воздуха… нет. Воздуха нет. Воздуха…

Он собрался тогда. Вспомнил слова дяди, опытного пловца… Не сопротивляйся, вода сильнее тебя, ты будешь рваться наверх, она будет держать. Нужно уступить силе. Пойти за ней… Туда, где водоворот слаб. В глубину и ниже. Чтобы выжить, нужно утонуть, мой мальчик. Занырнуть до самого дна, туда, где сила воды слабеет, и дать водовороту пройти над тобой. Обмануть его. И только тогда, когда река унесет водоворот прочь, вынырнуть.

Главное – угадать.

Воздух в груди перегорал. Ян ждал, перед глазами плыли черные круги. Скоро наступит то мгновение…

Мгновение, чтобы вынырнуть.

* * *

Ян из последних сил рванулся вверх, к свету, к размытому кругляшу солнца.

– Я… – сказал он. – Не… больно.

* * *

Человек дернулся, выгнулся дугой… Обмяк. Лицо медленно разгладилось. В застывших глазах отражалось ясное голубое небо. Ни облачка.

Высокий эльф медленно опустил нож для разделки туши. Он так и не успел пустить его в дело.

– Cad a tharla dó?

Эльф с мертвым глазом пожал плечами. За плечами у него висел дальнобойный лук и полный колчан стрел с серым оперением.

– Éalaigh sé, an dath mo chroí.

Высокий коротко кивнул:

– Cheangal air.

Одноглазый поклонился. Резко пролаял команду. Мертвому Яну затянули запястья веревкой, подергали узел – прочно. Затем потащили наемника волоком, как куль.

5. Эльф

Вторая Летняя война считается последним вооруженным столкновением, в котором эльфы и люди выступали как союзники. Неудивительно, что этот союз был направлен против других людей.

«Крах империи Некромантов», том 2

Время тянулось. Солнце палило так, что люди изнемогали, на сосновых бревнах, что пошли на строительство редута, выступила смола. Воздух над мостом разлился жидким стеклом.

На другой стороне, у эльфов, что-то происходило. Какое-то шевеление. После неудачной попытки штурма они отступили, унеся раненых и одного убитого, и до сей поры тянулось затишье.

– Что они там делают, а? Кто-нибудь знает? – Веселка извелась. Затем она что-то увидела, подалась вперед:

– Смотрите!

Стефан поднял арбалет, прицелился.

– Не стрелять! – приказал Венемир. По его щеке ползла капля пота. Стефан занервничал.

– Что ты видишь, Вена?

– Возможность.

– Чего? – Стефан повертел головой. – Какую еще «возможность»?

– Белый флаг, дубина, – сказала Веселка. – Они хотят вести переговоры.

* * *

Деревянный настил моста почти сгнил. Каменные перила обветшали. Покореженная временем и обстоятельствами каменная горгулья смотрела на пришельцев выщербленным взглядом.

Они встретились на середине – между правым и левым берегом. У парламентера, высокого эльфа, на совершенном лице виднелся уродливый шрам. Как ни странно, это только подчеркивало его красоту.

– Как твое имя, человек? – Золотистый тембр ласкал уши.

Венемир опустил древко, упер в доски. Белое полотнище лениво трепетало на ветру.

– Венемир из Гродниц. Могу я узнать твое? – Собственный голос показался ему хриплым и грубым.

Глаза у эльфа были сапфировые, словно драгоценные камни. И такие же неподвижные.

– Мемлах из Даль-Гуэлла, – ответил он наконец. – Если тебе это о чем-то говорит, обезьянка.

Венемир сжал зубы. Ответил ровно:

– О чем ты хотел поговорить, уважаемый Мемлах из Даль-Гуэлла?

– Зачем вам этот мост? – Высокий эльф смотрел насмешливо. – Поигрались – и хватит. Отдайте игрушку.

Чертовы эльфы. Венемир мысленно пожелал Мемлаху из Даль-Гуэлла сдохнуть поизощреннее.

– Мы для вас дети?

– А разве нет? – Эльф покачнулся на носках. – Если ребенок вдруг перестает слушаться, взрослый берет хворостину… Продолжать?

Венемир поморщился:

– Не надо. Не люблю сравнений. Тем более… дурацких.

Высокий эльф рассмеялся:

– А исторические примеры ты любишь, человек? Тролль, что построил этот мост, обладал прекрасным вкусом и творческой выдумкой. Что опять-таки не помогло ему, когда пришли люди… Со вкусом и выдумкой они загнали бедолагу в тупик между скал, где и раздробили ему череп. Бросая сверху камни, заготовленные троллем для починки моста. Чем не насмешка?

Венемир подыскивал ответ. Но ничего, кроме «хм-м», в голову не приходило.

– Ты знаешь, как строить мосты, человек?

Венемир покачал головой.

– И я не знаю, – сказал эльф. – Но почему мы, не знающие о мостах ничего, кроме того, что один из них у нас под ногами и по нему можно безбоязненно ходить, собираемся сдохнуть, но не дать другому это делать? Мостов много, человек. Почему именно этот? А?

Венемир помедлил.

– У меня приказ, – сказал он наконец.

– У меня тоже приказ, человек. Тебе не кажется, что приказов стало слишком много? По крайней мере – на один больше, чем нужно.

* * *

– Вижу, вы учились в университете, господин философ? Для тех лягушек, что вы вскрывали на занятиях по monstrum biological, находили ли вы доброе слово? Испытывали к ним жалость и сострадание? Или просто резали, пытаясь не сблевать в то, что уже напластали?

Эльф покачнулся на носках.

– Сомневаюсь, – сказал Мемлах из Даль-Гуэлла. В сапфировых глазах плеснулось безумие, – что лягушки удостоились хотя бы малейшей частицы вашей так называемой человечности. Так чего же вы ждете от меня?

Он махнул рукой. Венемир поднял взгляд и охнул.

Между березами повисло на веревках то, что еще недавно было Яном.

Пока его не утыкали стрелами, точно ежа.

– Мне, – сказал эльф, – все происходящее кажется дурным, но удивительно забавным парадоксом.

Воздух наполнился стеклом и ржавыми иглами.

– Что с тобой, человек? – поинтересовался эльф. – Что-то в горло попало?

* * *

– Ян!

Это было ошибкой.

– Лягушку звали Яном? – Брови эльфа поднялись. – Как интересно. Но зачем мне знать имя лягушки? А, человек? Впрочем, можно находить удовольствие и в том, чтобы нарезать ее красиво.

Венемир скрипнул зубами. «Держи себя в руках».

– Зачем это?

Эльф поднял брови.

– Ты разве не убиваешь своих врагов?

– Безоружных? – Венемира передернуло. – Нет.

– Как ты молод, человек. Как все вы молоды. Не бывает безоружных врагов или вооруженных врагов. Наличие в руках оружия – это не критерий отбора. Бывают враги мертвые и враги живые. Дышит твой враг или нет. Вот критерий. Все остальное – болтовня.

Эльф помолчал.

– И еще, человек… Убивать безоружных – удобнее.

– Хочешь сказать, легче?!

Эльф покачал головой.

– Я сказал именно то, что хотел сказать. Удобнее? Да. Технологичнее? Еще бы. Легче… – Он помедлил. – Нет. Убивать безоружных – дело не из легких. Потом, правда, привыкаешь.

– Ты, вижу, привык.

Эльф вздохнул. Посмотрел куда-то поверх головы Венемира.

– Дождь будет. Гроза.

«Сукин сын!»

– Печаль, человек, – сказал эльф наконец. – Я полон печали. Тебе этого не понять. Сожаление булькает у меня вот здесь, под самым горлом. Настолько я полон ей. Словно все мои сотни прожитых лет наполняют меня едким ядовитым осадком.

Иногда, чтобы печаль ушла, единственный способ – вспороть чье-нибудь брюхо. Словно разрезаешь мешок, из которого уплывают вместе с кровью и требухой все твои беды и сожаления. И тогда на несколько мгновений наступает покой. Понимаешь?!

Кадык на совершенной шее эльфа страшно проступил. Словно вырезанный ножом.

Чтобы не смотреть на этот страшный кадык, Венемир задрал голову.

Небо было голубым и чистым. Ни облачка.

Пустое небо.

– Гроза? – Теперь и Венемиру казалось, что он слышит далекие глухие раскаты. В горле пересохло. «Да он, черт побери, чокнутый, этот эльф».

– Покой, человек, – сказал чокнутый эльф с сапфировыми глазами. – Иногда так хочется покоя.

Венемир молчал.

6. Веселка

В этот день атак больше не было. Стемнело. Норт остался дозорным, капитан составил ему компанию. Веселка крутилась где-то рядом с Венемиром – как всегда. Стефан вздохнул. «Дурочка. Почему женщины всегда влюбляются в тех, кого точно не смогут заполучить?»

В Ольбриха силком влили водки и оставили его отсыпаться. Из другого угла башни доносился его тонкий, мучительный храп.

«За тебя, Ян». Стефан допил водку и взбил солому. «Может, это последняя наша ночь», – подумал, укладываясь. Рядом зашевелился на своем топчане гном, приподнялся на локте…

– Ты не боишься, Стефан? – спросил Идзи негромко. В полутьме глаза гнома поблескивали, словно кусочки слюды.

Стефан повел плечами. «Еще один философ на мою голову, – подумал с досадой. – Мало мне Вены».

– Чего мне бояться? – спросил он.

– Ну… это… война, смерть… вот мост этот защищать зачем-то, никто не знает, зачем. Сдохнуть – без цели. Не боишься?

Стефан почесал затылок, высморкался на земляной пол. От бойницы тянулся через всю башню белый световой силуэт.

– Знаешь, что я тебе скажу, Идзи…

– Ну?

– Вена удачливый. Поэтому за ним идут и Веселка, и Ольбрих, и все остальные.

– И ты?

Стефан на мгновение задумался.

– Я – нет. Не потому, что его удача любит. Я бы шел за ним, даже будь он последним из неудачников. Наверное. Не знаю. Верность – такая подлая штука, что от проверок резко теряет в цене.

* * *

– Спите, балбесы? – Веселка шагнула через порог, огляделась в темноте. – Ладно, спите дальше.

Развернулась к двери. Стефан сел.

– Веселка!

– Ну что тебе опять? – Девушка досадливо передернула плечами.

– Хочешь знать, почему Вена не обращает на тебя внимания?

– Ну-ну, – проворчала девушка. Но уходить передумала.

– Я тебе объясню, Веселка, – сказал Стефан. – Все очень просто. Нам, мужикам, нужны в женщине большие груди. Вот и все. Это физиология.

Лицо девушки вытянулось.

– Чего? Какая еще фигио…

– Физиология, – поправил Стефан важно. – Так мы, мужики, устроены. Подавай нам большие груди – и точка. Конечно, стройные ножки и мягкая задница тоже важны. Но груди – важнее. Поверь. Уж в этом я разбираюсь.

– Да пошел ты! – сказала Веселка.

– Чего-о?

– Пошел ты, говорю! Придурок! Бревно бесчувственное! – Она развернулась на пятках и выскочила из башни.

Стефан почесал затылок. Заложил руки за голову.

– Ну, что тут скажешь. Женщины!

– Ага, – сказали в темноте голосом Идзи. – Женщины.

* * *

– Стефан, ты спишь?

Стефан вскинулся, заморгал.

– Все, дружище. Я слушаю.

Молчание. Гном в темноте зашевелился и вздохнул.

– Спать не могу, представляешь? Все время думаю. Словно бур в затылок загнали и крутят там, и крутят. Зар-р-раза. Уже мозги наворачиваются на винт.

– О чем ты, дружище?

– Все о том же… Почему она меня не любила? Я все для нее делал. Все. Не понимаю. Хоть в петлю от таких мыслей… веришь?

Стефан почесал затылок. Засада с этим Идзи. Не поговоришь с ним, пойдет и повесится. Гномы – они обстоятельные.

– За что она так со мной?!

– Ну… – Стефан с трудом подавил зевок. – Ну, ты, брат, спросил. Это ж тайна.

Молчание.

– Стефан! – Идзи смотрел с упорством, свойственным гномам.

– Чего тебе?

– Ты все время вспоминаешь, что был портным. Почему ты им не остался? Это же… ну… хорошее ремесло.

– Хорошее, – кивнул Стефан.

– Тогда почему?

– Ну, как тебе объяснить? Не ты выбираешь ремесло, а ремесло выбирает тебя. Так говорил мой учитель, портной. Как всегда высокопарно и поучительно, но тут он не ошибся. Потому что я мерил, кроил и шил, штопал и латал… и это мне нравилось…

Но все была ерунда. Я до сих пор тоскую по мастерской, запаху тканей, клея и красок, стуку наперстков… но знаю, что настоящим портным я бы никогда не стал. Мое ремесло… – Он помедлил. – Мое истинное ремесло пришло ко мне само. Однажды в мастерскую ворвались грабители… – Стефан поднял голову, глаза блеснули. – Я убил их всех, Идзи. Вилкой, портняжной иглой, угольником и ножницами. Семерых вооруженных людей. Когда все закончилось, мастерская выглядела, как бойня. Я был ранен раз пятнадцать и покрыт кровью с ног до головы. И тогда я понял, кто я такой. В чем мое настоящее призвание.

Гном посмотрел на бывшего портного:

– Ты герой, получается?

– Нет, Идзи. К сожалению, моему учителю и его жене это не помогло. К этому часу портному сожгли ноги, выпытывая, куда он спрятал золото, а его юную женушку изнасиловали и… задушили. Она мне нравилась. Они сделали это просто ради развлечения. Потому что могли. Я никого не спас. И тогда я понял…

– Что понял, Стефан, что?!

– Я не спаситель, Идзи. Я – убийца. Я тот, кто в нужное время метнет вилку.

* * *

Светловолосый лейтенант стоял перед ним, держа громоздкий шлем под мышкой.

– Вы поняли задачу, лейтенант? – уточнил Феллах ад Миадарн.

– Так точно, господин полковник!

– Повторите.

– Задача: маневренной группой прорвать фронт, выйти в тыл и перерезать коммуникации противника. Для выполнения этого задания мне приданы…

Лейтенант лаконично и четко изложил план операции.

– …и отряд эльфийских союзников.

Феллах ад Миадарн кивнул:

– Хорошо, лейтенант. Я на вас рассчитываю.

– Так точно, господин полковник! – Пауза. – Да, отец.

* * *

– Я и ремесло портного… Это как у тебя с женой, – сказал Стефан.

– Что? – Идзи выглядел застигнутым врасплох.

– Нет взаимности.

– Но…

– Только я, по счастью, понял это раньше тебя. – Стефан остановился, посмотрел на гнома. – М-да. Правда, ты, похоже, так этого и не понял.

– Тоже мне, сравнил! Моя жена… она считает меня монстром.

Стефан усмехнулся.

– А ты никогда не думал, Идзи… Может, быть монстром – это и есть твое призвание?

7. Норт

…Вслед за эльфами пришли имперцы. Ольбрих, оскалив зубы, отбивался мечом от наседающих пехотинцев. Бревно, которым они пытались протаранить редут, лежало на мосту, а вокруг валялось несколько трупов.

Черный всадник выскочил на мост. Грохот подков по камню. Жеребец хрипел и ронял клочья пены. Ноздри его раздувались.

Всадник был страшен. Закрытый шлем с узкой щелью для глаз. В форме кабаньей головы с клыками. Словно железный кабан на железной лошади. Черный, как ночь.

Всадник мгновенно стоптал Ольбриха, развернулся, рубанул…

Н-на.

Половина Принца рухнула на настил. Вторая – медленно повалилась в другую сторону.

Черный всадник развернул коня, тяжело, медленно, как груженая барка в русле реки, – мост был слишком тесен ему, слишком узок и завален трупами. Конь наступал на еще теплые тела, нервничал.

Потом снова начал набирать разгон.

* * *

Долговязый нескладный парень заступил всаднику путь.

– Норт! – заорал Венемир. – Уходи, парень! Уходи!

Стрела ударила рядом. Тунк! Тунк – следующая.

Венемир пригнулся, голова кружилась.

– Уходи с моста, Норт!

Норт поднял голову, оглянулся… и вдруг улыбнулся. Как мальчишка.

– Нет.

Черный всадник навис над ним. Взмах клинка. Меч медленно, неумолимо начал опускаться…

В последнюю секунду парень вскинул руку. Без оружия.

– Ох!

* * *

Уго ад Феаллах впервые в жизни почувствовал, как страх ледяной струйкой стекает вниз по затылку. И ползет все ниже и ниже, до самой пятой точки, каковой имперский рыцарь обязан крепко сидеть в седле…

А там все сжалось.

И усидеть на коне вдруг оказалось непросто. Уго крепче стиснул бока жеребца бронированными коленями…

Уго ударил.

* * *

Венемир закрыл глаза. Открыл.

Долговязый парень продолжал стоять. Затем медленно выпрямился – Венемиру казалось, что тот вырастает на глазах. Норт Келлиге стал вдруг вровень с всадником – белобрысая голова напротив черного кабаньего шлема. Наваждение, не иначе.

– К-как это, Вена? – От волнения Веселка заикалась. – Он всегда был таким высоким?

– Не знаю. Смотри! Смотри! Видишь?

– Вижу, – сказала она.

* * *

Долговязый парень, которому должно было быть растоптанным подкованными копытами, а затем – когда этого не произошло – быть разделенным на две окровавленные половинки, стоял как ни в чем не бывало.

Удара меча, что обрушил на него Уго, хватило бы, чтобы располовинить дракона, если таковой здесь окажется…

Дракона не оказалось.

Но и парня – не располовинило. Клинок с глухим звуком отскочил от руки Норта… словно…

* * *

– Он что, из камня?!

«Тролль, что построил этот мост, обладал прекрасным вкусом и творческой выдумкой», – вспомнил Венемир слова эльфа.

– Нет, Веселка, – Венемир покачал головой. – Он просто тролль. И это его мост.

* * *

Норт размахнулся и вонзил кулак между пластин конской брони.

Конь дико заржал и встал на дыбы. Сделал несколько шагов на задних ногах… И рухнул с моста. Вместе со всадником.

Долгий, долгий крик.

Плеск воды.

* * *

С изуродованными ногами и сломанным позвоночником, Уго еще жил. Кровавый туман перед глазами пульсировал и рычал… «Мама», – хотел сказать Уго, но не успел. «Отец», – сказал он.

В следующее мгновение тьма опустилась. И боль исчезла.

Навсегда.

* * *

Дежурный адъютант терпеливо застыл у стола, ожидая, пока генерал прочитает депешу.

Пекле Олафсон снял очки и положил на стол.

– Когда это получено? – спросил он.

– Двадцать минут назад.

– Это ведь его единственный… – начал Пекле и осекся.

– Да, сэр.

Молчание. Генерал Олафсон вытер лоб дрожащей рукой. Старею, старею.

– Я сам ему скажу, – решил он. – Ох, грехи наши тяжкие…

Полковник Феллах ад Миадарн, командир бригады специального назначения «Орсон», выпрямился в седле.

– Пекле, чертяка, откуда ты?..

– У меня плохие вести, Фелла.

Он не называл его так со времен кадетской юности.

Полковник замер.

– Ваш сын, господин полковник… – генерал помедлил, – героически погиб в бою. За родину и бога-императора. Вы должны им гордиться. Мне… мне очень жаль, Фелла.

Полковник медленно поднял руки и снял шлем.

Ветер шевелил слипшиеся от пота седые волосы.

– Я горжусь, – сказал Феллах ад Миадарн. Голос его был словно вытравлен кислотой по металлу. – Мой сын мертв. Остались родина и бог-император. Я горжусь, Пекле. Мне есть ради чего жить. Мой мальчик умер. Он герой. Я – горжусь. Все просто.

Пекле молчал.

8. Гроза

…Веселка поплевала на ладони, взялась за меч. Выдернула его из земли, взмахнула раз, другой.

– Ух, как я не хочу помирать! Прямо совсем-совсем-совсем не хочу. Ух.

– Веселка, – сказал Стефан напряженным голосом. Девушка обернулась, на лице отразилось удивление, – мне надо идти.

Он погладил ее грубой ладонью по волосам. Осторожно, как ребенка, обнял.

Веселка замерла. Он слышал, как бьется ее сердце.

– Ты куда, Стефан? – Она не договорила.

Прижался запекшимися, лопнувшими губами к ее губам.

Это было хорошо.

От потери крови голова стала легкой-легкой. Он сделал шаг, чувствуя, как пружинит под ногами дерево настила.

– Держись, сестренка. Я скоро вернусь.

– Стефан?

– Да? – Он повернул голову.

– Не увлекайся там.

* * *

На мосту лежало огромное бревно, брошенное таранной командой некров.

«Бесчувственный, как бревно», – вспомнил он слова Веселки, усмехнулся.

Бревно? Пусть будет бревно.

Стефан поднял меч и пошел – легким шагом, плавно переходя на бег. Убивать надо весело. Весело и, сука, задорно. Без гнева и ненависти.

Только тогда это будет настоящее искусство.

* * *

…Стефан слышал, как дышит эльф по другую сторону бревна.

– Слышишь, ты. Лилия!

Сначала Стефан думал, что тот, с другой стороны, не ответит.

– Чего тебе, человек? – донеслось тихое, едва слышное. Словно колыхание воздуха.

– Ты помираешь, никак? – спросил Стефан. Нащупал рукоять меча – она была скользкой от крови. Черт. Стефан беззвучно выругался, ухватился крепче. От потери крови кружилась голова. И брюхо подвело, оказывается…

Вдох, выдох.

– Я говорю, ты помер там, что ли?

Молчание.

– Только после тебя, человек.

Живой, значит. Стефан собрался. Давай, солдат, давай. Некогда помирать…

– Лилия? – сказал Стефан. Перед глазами мелькали черные пятна. – Слышь, лилия. Слышишь меня?

– Что?

– Иди в …!

Они вскочили одновременно: Стефан, держа клинок на замахе, эльф – со стрелой на тетиве. В краткое мгновение, растянувшееся на половину дня, они смотрели друг на друга.

У эльфа была раскроена щека, кусок уха свисал на тонкой полоске кожи. Мертвый глаз смотрел в сторону.

В следующее мгновение пехотный фламберг ударил эльфа в грудь, с хрустом прошел насквозь и выскочил из спины на две ладони. Эльф даже не вскрикнул. Молча повалился назад, продолжая держать в левой руке лук.

Тетива все еще вибрировала…

Пустая.

Стефан подошел и ухватился за рукоять меча. С усилием выдернул. И упал.

Вырвавшийся из него поток крови он уже не заметил. Только вдруг стало горячо и мокро…

Тяжелая стрела с серыми перьями. Рассчитанная, чтобы пробить доспехи.

А Стефан забулькал и упал. Небо над ним было невозможно высоким.

Последние слова, подумал он. «Я… я должен сказать последние слова…»

Губы шевельнулись. Но этих слов уже никто не услышал.

* * *

Идзи вышел вперед, поднимая руки. Имперцы переглянулись. При виде его отрастающей бороды солдаты заметно занервничали.

Кнехт сглотнул.

– Я… я тебя знаю?

– Меня зовут Идзи Бласкег. Говорят, я ем на завтрак младенцев и пью кровь девственниц.

Идзи причмокнул. Солдаты попятились.

– И знаете что? – Гном ослепительно улыбнулся. – Это правда.

Он опустил руки и пошел к ним своим мягким, слегка шаркающим шагом. На носу трогательно блестели круглые очки.

– Не надо меня бояться, – ласково и тихо сказал Идзи Бласкег, прозванный Синебородым. – Я ничего вам не сделаю. Поверьте мне.

Он раскрыл объятия.

– Что же вы?

Солдаты замерли, словно Идзи был огромной змеей. Чудовищным василиском, чей взгляд превращает человека в камень.

– Это он… – пробормотал один из них. – Точно он.

– Не подходи! – закричал другой кнехт и вскинул арбалет.

Тунк! Стрела вонзилась гному в плечо.

Идзи моргнул. И продолжал идти, улыбаясь. Кровь текла из раны, капала на настил моста.

Солдат выронил оружие, лицо побелело. Гном с легкостью поднял его на вытянутых руках, словно ребенка, поднес к краю моста и отпустил.

Дикий крик разорвал воздух. Плеск! И тишина.

Гном стоял, сгорбившись, опустив руки, а солдаты медленно отступали. Пятились. Словно его спина, спина гнома-коротышки, излучала чудовищную опасность…

Слышно было, как течет внизу река и стонут вокруг раненые.

Строй солдат подался назад. Медленно, но верно они отступали. Офицер проорал команду, но его не слушали…

– Куда же вы? – Идзи медленно повернулся. Очки его сбились набок, на стеклах были капли крови.

Идзи растянул губы в улыбке:

– Мы же только начали вечеринку…

* * *

– Веселка!

Венемир дохромал, опираясь на сломанный меч, опустился перед ней на колени. Вокруг девушки растеклось огромное красное пятно.

– Веселка! Веселка, слышишь меня? Все будет хорошо.

– Вена… я…

– Веселка, молчи! Кровью изойдешь.

Чертова шнуровка. Он надрезал кинжалом, взялся руками и, скрипнув зубами, разорвал колет. В раненой руке отозвалось вспышкой боли. В глазах потемнело. Он испугался, что потеряет сознание… но нет.

Рана была чудовищной. Никакой надежды.

– Вена… – прошептала девушка.

– Да? – Он наклонился.

– Если бы… у меня были большие… большие груди… Ты бы в меня влюбился?

– Веселка, я…

– Ответь. Пожа… – она сглотнула, – пожалуйста, Вена.

Эх, девочка, подумал он. Всем нужен ответ на вопрос «почему не я».

Даже мне он нужен.

– Конечно, – сказал Венемир искренне. – Я бы обязательно влюбился в тебя, Веселка. Я бы – влюбился.

Она улыбнулась.

– Врун… несчастный, – вдохнула и замолчала.

Он погладил ее по спутанным, мышиного цвета волосам. Стер кровь со щеки. Аккуратно закрыл ей веки.

– Как бы я хотел влюбиться в тебя, девочка, – сказал Вена негромко. – Но не могу. Тут нельзя выбирать.

Вена остановил взгляд. Грудь была маленькая, но аккуратная. И очень красивая.

Он закончил бинтовать рану и аккуратно подоткнул кончик повязки.

Веселке уже все равно. Но так было правильно, что ли…

Венемир выпрямился.

…и гораздо, гораздо красивее.

* * *

Обломок меча уперся эльфу под кадык. Из-под лезвия выступила кровь.

– Убьешь безоружного? А как же твоя человечность, солдат? – Эльф уже не насмешничал, просто ждал ответа.

– Кончилась моя человечность, – сказал Венемир. – Вот здесь кончилась.

Капитан мог бы мотнуть головой в сторону моста. В сторону почерневшего от крови деревянного настила. Туда, где лежали трупы… Некры. Эльфы. Ольбрих. Тролль по имени Норт с серой стрелой в глазнице. Стефан с озадаченным лицом, словно что-то хотел сказать перед смертью… Утыканный стрелами, затоптанный в кровавую кашу Идзи. Похоже, его имперцы боялись больше остальных. Веселка… Венемир судорожно вздохнул.

Мог бы кивнуть, но не стал.

– Самый край, – сказал он и понял, что так и есть. Все цветы и лютики остались за этим деревянным, потемневшим от крови настилом.

Эльф засмеялся. Тихим лязгающим смехом.

– Эльф и человек встретились за пределом человечности. Смешно, человек. Смешно. – Он посерьезнел. Сапфировый глаз, единственный уцелевший, смотрел на капитана. – Делай свое дело, обезьянка. Ты мне надоел.

Венемир резко дернул рукой, придержал выгнувшееся тело. В запястье ударила тугая горячая струя.

Венемир с трудом выпрямился. Рукав был насквозь мокрым, как и лицо, впрочем. Кровь капала у капитана с бровей, мешалась с потом и грязью.

Уже на мосту Венемир повернулся. Первые капли сорвались с неба и упали на лежащие тела. Громыхнуло. Не обманул чертов эльф, подумал Венемир. В самом деле, гроза…

Эльф лежал с открытыми глазами.

Кажется, он хотел сказать: «Спасибо».

 

Юлиана Лебединская. Осколок удачи

Дым с трудом переставлял ноги. Дышал тяжело и шумно. Казалось, даже глухой за сотню шагов услышит его надсадное «у-у-уг-г-гф-ф-фу-у-у». И те, кто идут по пятам, уж подавно все чуют, вот-вот настигнут, нагрянут по их души, но почему-то медлят. Очень редко мелькала надежда на спасение.

– Давай, милый. Чуть-чуть осталось. – Тома волокла его на себе и сама едва дышала, но Дыма старалась подбодрить.

Чуть-чуть осталось – как же. Осталось – не пойми сколько. Продержаться бы до утра, а там… Там лишь сраный Царь-по-крови знает, что их ждет. Хорошо, если найдут в лесу густую рощицу, где можно пересидеть до темноты. Хорошо, если погоня опять обойдет стороной. Хорошо, если поймается облезлая мышь на обед. Хорошо, если рана не доконает…

– Держись, милый…

Ее летописное стекло мягко пульсировало синим. Даже сейчас она записывала все. Врагу ли достанется их история или другу? Дым не верил, что они выберутся. Держаться-то он держится, не раскисать же перед Томой. Сдастся он – сдастся и она. Нельзя. Он уже потерял сестру и братьев. Нельзя, чтобы и Тома… Пусть видит, что он борется. Пусть борется сама. Может, добредут хоть в какое безопасное место. А там – пускай уже он загнется, зато она выберется. Одна, без немощной ноши за спиной, может, и дойдет… Куда-нибудь… Пока же – и позади, и впереди лишь сожженные дотла деревни. И свои, и чужие. И везде – след огнекамня, мощного оружия чужаков. Говорят, перед самой войной и открыли всю его силу. А до этого – были, как везде, обычные камушки для обогрева. Совпадение ли?

Перед глазами вспыхнуло, а затем потемнело.

– Очнись, милый. Мы почти пришли!

Тома хлестала его по щекам. Дым открыл глаза, и на миг весь мир заслонили синие глаза и короткие, как у мальчишки, черные волосы. Смешные, торчат во все стороны… Потом Тома чуть отстранилась, и Дым понял, что уже светает, а они – на окраине леса. А за деревьями виднеются редкие огни. И крыши. И голоса слышны.

Сколько же она его волокла, бесчувственного?

– Это… что за… поселок? – выдохнул он.

– Не знаю, но межу мы проползли еще вчера, так что – наши.

– А если… они… так не решат…

– Молчи. Мы не для того сбежали из плена, чтобы погибнуть в поселке своих! Давай, милый. Еще немножко.

Дым кивнул, стиснул зубы и, опираясь на Томину руку, встал. В глазах потемнело, но всего на миг.

Он сделал шаг.

* * *

Дом деревенского старосты высился над прочими и стоял, к счастью, недалеко от окраины. На него Томе с Дымом указали три старушки, устремившиеся спозаранку в храм. Глядя на бледного Дыма, зажимающего кровящую рану в боку, они нарисовали в воздухе знак Царя-по-крови и забубнили молитву.

Тома с Дымом поблагодарили бабулек и пошли к дому старосты.

– Значит, из плена сбежали вражеского? – Крупный дядька с седыми усами и кустистыми бровями, выслушав, смерил их взглядом. – Убежища желаете, значит? – Темные глаза остановились на Томе и долго ее изучали. – Слыхал я тут про одну летописицу, которая мало того что баба, так еще и никак не могла решить, кто друг, кто враг. У нас хоть и село маленькое, а стекла летописные тоже имеются.

Тома сцепила зубы.

– Не верите мне, я уйду, сейчас же, но помогите ему. Он родился в вашем краю и за него воевал. Если уж со стеклолетами дружите, должны знать.

– Нет, – прохрипел Дым, – без нее не…

– Молчи уж, горемычный, – махнул на него староста. – Будет вам убежище, пока не подлечитесь. Но – не дольше. Только вот… Вам бы лекарку хорошую, конечно… – Он потер подбородок, а взгляд стал растерянным.

– А у вас, что, лекарей нет? – насторожилась Тома.

– Да есть одна. – Староста потряс ладонью, словно струшивая мусор. – Только она того… не везет ей всегда.

– Как это?

– Да за что ни возьмется, все криво-косо выходит. С самого младенчества такая, сколько ее помнят тут все. Еще ребенком – куда ни придет, что-то да уронит. Подросла – что ни затеет, ни одно дело добром ни закончится. Вроде не бесталанна и не глупа, но нигде успеха не добилась.

– Как же она лекаркой стала?

– Дык выбор-то не велик. После того как соседние села попалили, из нашего многие сбежали. Двое лекарей поначалу держались, но когда нелюди и свою же родную деревню сожгли… Слыхали, небось?

– Угу. – Тома мрачно кивнула.

Еще бы ей не слыхать. Ее же дружок бывший и спалил.

– Так вот, тогда и вовсе люди перепугались. Если они со своими так, чего нам ждать? И поубегали.

– А как же ваш… поселок… уцелел? – еле слышно спросил Дым.

– Да сами не знаем. То ли надоело им жечь все подряд, то ли наш поселок им неинтересен, потому как и народу уже не осталось почти… Но нас не тронули. Только вот лекаркой пришлось, того, эту невезучую назначить. Хотя лечит-то она вроде и неплохо. На удивление. Никто не помер пока без воли Царя-и-Царицы. Но все одно как-то оно неспокойно… С такою…

– Невезучая так невезучая, – отрезала Тома, удобнее подставляя Дыму плечо. – Ведите.

Лекарка жила на другом конце поселка, раскинувшегося на пригорке. И Дыма до нее пришлось бы тащить волоком, не выдели им староста скрипящую телегу с пегой лошаденкой. Но даже за то недолгое время, что кобылка катила по деревне, он дважды терял сознание, приходил в себя, просил пить. Приходилось останавливаться. Один раз – у невысокого, по плечо Томе, кирпичного акведука, тянущегося по всему поселку, второй – у питавшего акведук подземного источника, около храма Царя-и-Царицы-по-крови, на вершине пригорка.

И солома на дне телеги испачкалась красным, пока доехали.

Дыма уложили на жесткий топчан, в просторной комнате с очагом. Староста быстро и тихо переговорил с лекаркой и укатил на своей лошаденке.

Не спрашивая разрешения, Тома зачерпнула из стоящего у входа ведра воды и напоила Дыма, протерла ему вспотевшее лицо, шею. Лекарка не возражала. Она тоже набрала воды – в две кастрюли, поставила одну в очаг на огонь, вторую – на тепловые камни. Заглянула в прикроватный шкафчик, достала чистые тряпицы и коробку с травами. Отобрала несколько пучков, кинула в закипающую воду. Затем выскочила во двор, вернулась с большим бархатистым листом опахальника. Промыла его, достала из шкафа флаконы с жидкостями.

Глянула на Тому, пристроившуюся на краю топчана.

– Меня Нилой зовут. Подсоби-ка.

Они вдвоем сняли с Дыма рубаху, обнажив рваную рану. Ножом его достали еще до того, как в плен угодили. Потому и угодили, собственно, – с дырой в боку не сильно-то отобьешься. В плену его не то чтобы подлечили… Но хотя бы калечить дальше не стали, когда поняли, что пленник может быть ценным, и есть надежда обменять на кого-нибудь из своих. Но три дня в бегах, без возможности передохнуть или хотя бы шаг замедлить открыли рану заново.

Нила покачала головой.

– Загноилась. Как с такой раной жив еще? Пей. – И сунула Дыму в зубы ложку с жидкостью из флакона.

Дым проглотил ее, закашлялся. Но в следующий же миг задышал ровнее и, кажется, стал засыпать.

А лекарка пошла за другим флаконом, по дороге сняла с камней кастрюлю, плотно закрыла крышкой, вторую, из очага, принесла с собой, бросив в нее камушек для охлаждения.

– А теперь отойди, – сказала она Томе.

– Я… – Тома сжала Дымову руку.

В голове не ко времени роились слова старосты о «кривой-косой невезучей».

– Не съем я его. Не мешайся.

Тома пересела с топчана на табурет.

И лекарка принялась за работу. Сначала промыла рану подостывшим отваром из кастрюли. Затем обработала резко пахнущей жидкостью из нового флакона, останавливая кровь. Острым кривым ножом сняла подгнившую плоть. Снова промыла. Прокаленной иглой зашила рану, после размяла в руках лист опахальника, приложила к шву, забинтовала. Томе показалось, что за миг до этого бархатный лист словно бы засиял мягким зеленым светом.

Дым стонал во сне, но не просыпался.

А Тома все рассматривала женщину.

Бледная, с худым лицом, светлыми волосами и почти бесцветными бровями. Одета в коричневое льняное платье и светлый фартук, из кармана которого без конца появлялись то один, то другой инструмент, пузырьки, бинты… На голове – голубенький платок.

В доме чисто. Пахнет травами, деревом и еще чем-то неуловимым.

– Теперь ждем, – сказала лекарка, закончив и укрыв Дыма тонким одеялом. – Проснется – надо отваром напоить. – Она кивнула на закрытую кастрюлю, внимательно всмотрелась в Тому. – Есть хочешь?

Тома тронула холодное стекло на груди под рубахой и поняла, что стеклолет совершенно выдохся. Заполнился до краев событиями и – она украдкой взглянула – потускнел.

– Боюсь, мне нечем расплатиться за еду. Да и за лечение, честно говоря…

Нила молча махнула рукой и пошла на кухню.

«И никто же не поверит на слово, – думала она, уплетая тощую куриную ножку с отварным картофелем, посыпанным зеленым луком, – что среди нищеты в опустевшем поселке есть добрая еда».

Новое летописное стекло оживить она не успела. Вернее, сил не хватило. Только и могла, что сидеть да держать Дыма за руку, пока лекарка еду готовила.

Мысли путались, язык шевелился с трудом. Хвала Царице-по-крови, лекарка не приставала с расспросами, не лезла с разговорами. Может, потому Томе и захотелось излить душу. Она и сама не заметила, как начала говорить. Как она исхитрилась вывести их с Дымом из ночного сонного лагеря. Что оставила за спиной, чем заплатила за побег и о чем пока не решилась сказать даже Дыму. Как они шли, путая следы, собирая в кулаки остатки сил. Как однажды чуть не попались, да и попались бы, когда б не совершеннейшее чудо.

– Это была она, – Тома жадно выпила стакан узвара, холодного и кисловатого, – кошка Царицы-по-крови. На второй день, перед самой межой было – до нее уже и рукой подать, и тут – натолкнулись на отряд. Свалились в овраг, пока не заметили, Дым сознание потерял. А я слышу – идут. Кто-то кричит: «Я их чую». Нас, значит. Я достала нож, думаю – сначала Дыма, потом себя. Уж точно хуже не будет… И вдруг что-то толкнуло в бок. Я смотрю: кошка. Огромная, песочного цвета. Глаза янтарные. И черные кисточки на ушах. Она легла и закрыла нас собой. Эти походили, походили вокруг, кричали: «Так чуял же!» Ругались страшно. Но ничего так и не увидели. И ушли. Кошка Дыма лизнула в бок, и рана кровоточить перестала. Хотя бы на время, пока снова не пошли… А как свечерело, кошка поднялась, отошла и оглянулась, сверкнула глазами. Я поняла: за собой зовет. Дым кое-как в себя пришел, мы и поползли за ней. Уж не знаю как, а вывела она нас из чужих земель.

Тома помолчала, усмехнулась.

– А Дым говорит: не было ничего. Как в овраге прятались – помнит. Как ползли к границе – помнит. А кошку не помнит. – Тома подняла взгляд на лекарку. – Ты тоже мне не веришь?

Нила смерила ее задумчивым взглядом.

– Отчего же не верю? Может, не зря ты к нам пришла, девонька. Кошки Царицы-по-крови кому попало не являются.

Тома порылась в котомке, нашла кусок холста.

– Вот все, что от нее осталось. – Она протянула Ниле несколько шерстинок песочного цвета, лекарка взяла их, понюхала. – Дым смеялся, говорил, это лошадь какая-то полиняла. А у меня, как назло, и стеклолета живого не было, чтобы ее записать. Все меньше сил, чтобы их изготавливать. Вот и сейчас…

Тома снова нащупала под рубашкой холодный потускневший стеклолет, заполненный до краев.

«Поем и сразу займусь новым», – вяло решила она.

Но после обеда Тома сумела лишь добрести до маленькой комнатушки, судя по всему, служившей Ниле гостевой, и свалиться на кровать – небольшую, но уютную. Чуть ли не самую уютную из всех, что встречались Томе в жизни.

Через миг она уже спала.

Проснулась Тома глубокой ночью.

Немного поморгала, огляделась, всматриваясь во тьму. У кровати на невысоком табурете обнаружилась глиняная кружка с чистой водой. Она жадно припала к кружке – вода лилась по подбородку, стекала на грудь, охлаждая.

Тома отставила кружку, вытерла губы.

Надо бы заняться стеклолетом.

Тома нашарила в темноте котомку – валялась у кровати. В ней, в свою очередь, нащупала холодные стеклышки, толщиной с большой палец, а длиной с мизинец, и заостренный к концу. Пока еще – прозрачные. Не так уж много осталось, скоро придется выращивать новые.

Она взяла один стеклолет, вонзила его острый край в палец, окропляя летописное стекло кровью, глубоко вздохнула… Тело, как обычно, словно молнией пронзило, голова закружилась, накатила тошнота.

Стеклолет же впитал кровь, мигнул синим – и погас. Лишь в глубине стекла запульсировала тонкая голубая жилка, но этого мало. Хватит на коротенькую запись, мгновений на пять-десять, не больше. Тома уронила руки. Она проспала с утра до ночи, но так и не набралась сил.

К тому же жутко хотелось по нужде.

Тома нащупала дверь в стене, осторожно вышла в коридор, пытаясь понять, где выход. Впрочем, все оказалось довольно легко. Вот, кажется, комната хозяйки – из-под закрытой двери льется мягкий белый свет. Не спит? Или темноту не любит? Вот – широкая комната с очагом, где уложили Дыма, а за ней уже и сени с ведром у выхода и, собственно, выход.

Дым!

Тома, забыв обо всем на свете, кинулась к топчану, на котором лежал любимый. Дым спал и дышал ровно, жар и испарина пропали. Хвала Царице-по-крови. Тома сжала ладони спящего. Вспомнился разговор после самой первой их шальной ночи.

– Со мною рядом быть опасно, – сказала она Дыму, села и прислонилась к стволу яблони, под которой они любили друг друга. – Я – летописица, а знаешь, чем мы платим за право увековечивать чужие жизни? Тем, что у нас никогда не будет своей. В полный сосуд ничего не нальешь. Я могу лишь наблюдать и сохранять на память, но не творить. Наверное, поэтому женщинам и запрещают становиться летописицами. Все, кто рядом со мной, все, кто могли бы стать частью моей жизни, либо просто уходят, либо…

Дым сгреб ее в объятия.

– Летописица, говоришь? А знаешь, кто я? Я – самый обычный боец. Встал на защиту своей земли. Вся моя жизнь – война, и каждый день, каждый час для меня, как последний. Мои сестра и братья – мертвы, друзья – либо мертвы, либо ходят по краю вместе со мной. Вот она – моя жизнь! И ты хочешь испугать меня своими стеклышками?

Тома наклонилась и поцеловала его в губы.

– Ты только вылечись, – прошептала она и бросилась наконец во двор.

На обратном пути свет из-под двери хозяйки струился уже зеленый. Тома задумалась. Похожим образом светятся стеклолеты, когда в них вдыхаешь жизнь. По-человечески вдыхаешь, в полную силу, а не так, как сегодня… Только у них сияние – синее. А огнекамни Бадса полыхают алым – словно костер горит. И крови на них больше надо…

Но такого, как сейчас, Тома еще не видела.

Сияние тем временем чуть изменилось – стало ярче, изумруднее.

«Может, она тоже летописное стекло делает, да у нее не выходит, как надо? – подумала Тома. – Сказал же староста, что Нила – невезучая. Я бы могла ей помочь…»

Тома осторожно взялась за ручку, приоткрыла дверь.

Лекарка Нила склонилась над круглым деревянным столом у окна, посередине которого стояла белая, будто соляная пирамидка. А из нее торчали продолговатые стеклышки – похожие на Томины стеклолеты, только тоньше и с более острыми краями. И светились они зеленым – мягко и ярко в то же время.

Нила, не замечая ничего вокруг, один за другим смачивала их кровью из рассеченной ладони. Ее бледное лицо, озаренное зеленым светом, казалось совершенно потусторонним. Светлые волосы разметались по плечам. Губы беззвучно шевелились.

Что же она делает?

И в этот миг за окном зашелестело. Словно по сухой земле крупные капли дождя ударили. Или града…

Нила вскинула голову, бросила взгляд в окно, а затем – мгновенно – на Тому. Гостья даже пикнуть не успела, не говоря о том, чтобы отшагнуть в темноту. Нила смерила ее взглядом.

– Проснулась? Хорошо. Идем быстрее.

После чего сгребла зеленые стекла в карман фартука и бросилась на улицу.

Тома поспешила за ней, мало что понимая. Во дворе лекарка первым делом опрокинула два ведра воды, стоящие здесь, видимо, для мытья рук, посуды и прочего. Затем проделала то же самое с ведрами, расставленными на огородике, где, впрочем, мало чего росло. Тома бестолково озиралась. Самое время поливать рассаду, ага…

Нила метнулась в сарай, выбежала с двумя увесистыми молотками, полыхнувшими на миг зеленым. Один сунула в руки Томе, другим ударила по бортику акведука, тянущегося вдоль домов. Грохнула раз, другой… Кирпич разбился, вода хлынула на дорогу, полилась во двор.

– Вперед! На улицу! – скомандовала она Томе, снова лупя по несчастному акведуку, уже в другом месте. – Опрокидывай все ведра, тазы с водой, какие увидишь. И бей акведук! Молоток сдюжит.

«Она сумасшедшая», – моргнула на лекарку Тома.

Не невезучая, у которой все из рук валится. А сумасшедшая, которой, кажется, необходимо все рушить.

– Не понимаешь? – выдохнула Нила. И схватила что-то с земли.

Маленький камушек, с виду обычный, но… Тома огляделась. Такие камушки усеивали всю дорогу. И двор.

И Тома поняла, что шелестело за окном недавно. В один миг она поняла все.

– Стой, не надо! – крикнула она Ниле, но та уже чиркнула себя ножом по ладони и окропила камень кровью.

Камень засветился изнутри алым светом, начал увеличиваться, но Нила швырнула его под струю воды, где он с шипением угас.

Во второй ладони Нилы в который раз сверкнуло зеленое.

– Бегом! – рявкнула она на Тому.

И Тома бросилась крушить акведук.

Она знала, что будет дальше. Видела не раз – правда, с другой стороны.

Сначала Бадс обходился парой-тройкой лазутчиков, которые расставляли заряженные огнекамни вокруг села, капали на них кровью и убирались подальше. Камни быстро разрастались и брали поселок в огненное кольцо. Огонь, в свою очередь, вмиг разбегался, выгоняя людей на улицы, охватывал деревянные дома, сухую солому, посевы…

А потом заходили воины Бадса.

И все же многим селянам удавалось спастись, какие-то дома вообще оставались нетронутыми, кому-то удавалось сбежать или отсидеться, да и лазутчики иногда попадались. Тогда Бадс придумал машину, способную забрасывать огнекамни и мешочки с кровью за сотни шагов.

Тома увидела очередное ведро возле добротного крыльца и с грохотом опрокинула. Тут же загавкала собака. Выглянуло из окна удивленное лицо односельчанина Нилы – старика с торчащими седыми космами.

– Просыпайтесь! – заорала Тома и для верности грохнула молотком о стену. – Просыпайтесь и поливайте все водой! Скорее!

Стена дрогнула. Старик показал ей кулак.

А она помчалась дальше, крича и разбивая кирпичи в бортике акведука – поддавались они на удивление легко, хотя казались крепкими. Молоток каждый раз мягко пульсировал зеленым. Она стучала в стены и двери, опрокидывала ведра, сонные люди ругались.

Бадс взял бы этот поселок голыми руками. Насколько могла судить Тома, защитников здесь почти не осталось. Многие дома стояли пустые и заброшенные, как и говорил староста. Все, кто мог – или ушел на войну, или сбежал. Царица-по-крови! Оставшиеся люди, скорее всего, сдались бы Бадсу в обмен на жизнь. Но тогда Бадс не был бы Бадсом.

Сколько же камней насыпалось. Сам все оживил? Или нашел желающих, искренне готовых, как и их командир, раз за разом выжигать душу? Принуждением тут ничего не добьешься.

Она разбила очередной кирпич.

– Ты что творишь? – раздался женский визг.

Из покосившегося дома, казавшегося пустым, высунулась толстая растрепанная тетка в полураспахнутом халате. В руках она держала кочергу.

– Разливайте воду! – заорала Тома. – Здесь сейчас все загорится! Быстрее!

– Ты что мелешь такое? Ты чужачка, я о тебе слышала. – Тетка потрясла кочергой и надвинулась на Тому.

– А другие чужаки сейчас здесь все сожгут!

– Так ты же их и навела, мерзавка. – Тетка зашипела и двинулась на нее. – Я сразу сказала: ты нам на погибель явилась. – За ее спиной маячили ведра с водой. А возле них – горсть огнекамней.

Опрокинуть бы воду. И кочергой по голове не огрести при этом. Тома попятилась, выставила перед собой руки, сунув молоток за пояс штанов.

И в этот миг с неба посыпались мешочки из бычьих пузырей. Наполненные кровью. Тоже бычьей. Или свиной. Для пробуждения сгодится любая, не то что для оживления…

Они падали, лопались, кровь разлеталась, попадала на камни…

– А-а-а! – завопила тетка, глядя, как несколько огнекамней разрослись на глазах, ярко светясь алым.

Через миг запылает.

– Воду! Быстро! – Тома едва не сорвала голос.

Тетка пронзительно взвизгнула, швырнула в Тому кочергу и юркнула в дом. Лязгнул засов. Тома увернулась от «снаряда» и бросилась наконец к ведрам. Опрокинула их одно за другим.

И все же один камень в стороне вырос с голову крупного коня и уже горел. Тома кочергой отпихнула его подальше от дома, под акведучную струю воды.

А в поселок летели новые и новые бычьи пузыри. Но селяне уже были на ногах. Мгновение назад они поносили последними словами взбесившуюся лекарку и гнусную чужачку, а сейчас с не меньшим рвением лупили по акведуку, всеми силами тушили огонь. Сам староста метался меж односельчан и отдавал приказы.

Большинство огнекамней пропали даром. Прочие навредили меньше, чем могли бы. Загорелось несколько заброшенных домов и сарайчик старосты. Один дом-развалюха таки сгорел, остальное спасли.

Но Тома понимала, что это еще не конец.

Потушив огонь, люди собрались на площади, у храма Царя-и-Царицы-по-крови, полукруглого белого здания. С пригорка, где он стоял, просматривался весь поселок. Одни предлагали бежать, другие – стоять насмерть, третьи были уверены, что враги к ним не сунутся – от межи далековато, да и нелюди наверняка уверены, что уже все сгорело.

– Сгорело, как же! А то они не увидят, что зарева нет. Бежать надо!

Четвертые уже убежали.

– Нас Царь-по-крови защитит!

– Как же! Ему же только крови и подавай.

– Нужна чья-то кровь…

– Это все из-за нее! – раздался истошный визг, и Тома увидела давешнюю тетку с кочергой.

Она уже переоделась в широкое темно-красное платье с рукавами и болотного цвета жилетку.

– Она чужачка! Я сразу сказала! Сказала я, что от нее только беды будут? И что же?! Она на нас эту беду и навела. Вы гляньте на нее! – Тетка ткнула в Тому пальцем. – Она же ведьма! Разве может обычная баба так волосы стричь? – Тетка заверещала пуще прежнего. – Убейте ее! И дружка ее тоже! В лес вышвырните. Он небось только притворялся раненым, гад. И эту, паршивку, их приютившую, – туда же!

Несколько человек переглянулись, невнятно загудели и мрачно надвинулись на Тому. Остальные чертили в воздухе знаки Царя-по-крови. Тома мимо воли сжала ладонь стоявшей рядом Нилы. Ощутила холодный кристалл в ее пальцах. Словно наяву увидела мягкое изумрудное свечение.

«А свой стеклолет так и не зарядила, – мелькнуло в голове. – Умру, и никто не узнает, как именно».

– Вышвырните их в лес! Вышвырните-е-е!!!

– Молчать, женщина, – глухо пророкотало рядом, и перед теткой-крикуньей вырос староста. – Все умолкните. Отойдите! Если уж на то пошло, то гостей наших приютил я. Я дал добро, я за них и отвечаю. Или меня тоже – в лес?

Он оглядел односельчан, но все отводили глаза. Тогда староста продолжил:

– Вы хоть бы головой подумали, прежде чем глупость кричать. Хотели бы они наш поселок спалить, ушли бы тихо ночью, а не бегали и не разбивали акведук.

– Теперь еще и акведук чинить, – прошипела тетка. – Все огороды затопит.

Староста зыркнул на нее из-под густых бровей, и она, скривившись, умолкла.

А между тем стремительно светлело, и внизу, на подступах к поселку проступили тени, зазвучали голоса. Гости шли, даже не скрываясь.

«Бадс, – подумала Тома. – Ему нужна только я. Возможно, я упрошу его не трогать поселок. Взять только меня…»

Ага, согласится он, как же!

Кто угодно другой – но не Бадс. И не тот, кто пошел по его пути.

Стеклолеты лишают тебя собственной жизни. Огнекамни забирают нечто большее. Напрочь выжигают душу. Потому-то их секрет и похоронили на многие годы. Пока Бадс не раскопал.

Тома оглянулась на Нилу и увидела, что та отошла за храм, а в руках ее пылает зеленый огонь. И вдруг паленой шерстью запахло.

– Что ты… – Тома не успела договорить.

Теней стало больше.

Перед теми, что брали поселок в кольцо, выросли новые – более крупные, гибкие и грациозные. И первые отступили. Потеряли строй, зашатались бестолково, будто овцы с пути сбились.

Люди зашептались, многие попадали на колени – толстая тетка-крикунья среди первых.

– Кошки Царицы-по-крови…

– А разве они есть?

– А это что, по-твоему?

– Я же говорил, Она нас защитит!

– Ты про Царя говорил.

– Да насрать, кто из них…

– Смотрите, они уходят!

И правда, первые тени некоторое время постояли, сбившись в кучу, еще несколько раз попытались подойти к поселку, а затем медленно отступили в лес. Вторые же до самого вечера сторожили поселок. А потом растаяли во тьме. Враг больше не возвращался.

А в доме Нилы спал Дым, и неясно было, лучше ему или нет.

Вернувшись под кров лекарки, Тома первым делом бросилась к нему, сжала холодные ладони. Обернулась к Ниле.

– Уйми тревогу, – устало выдохнула она. – Верну я тебе его. Сейчас только отдохну чуточку. И…

– И выращу новое стекло удачи? – закончила за нее Тома.

– Не разумею, о чем ты. Я трав заварить хотела.

Тома подошла к ней, взяла за руку.

– Я же все видела. Ты вызвала кошек Царицы!

– А помогла мне ты – шерсть принесла.

– Но ты и раньше защищала поселок. Отводила от него беду. И выхаживала больных. И стекла твои ни на что не похожи. А ты… – Тома осеклась, заглянула лекарке в глаза. – …ты можешь остановить войну? Сколько нужно стекол? Может, я смогла бы…

Нила покачала головой, высвободила руку.

– На поселок меня и то еле хватает. На тех, кто рядом. Или, думаешь, ты первая, кто мечтает о большем?

– Тебе никогда ни в чем не везло… – пробормотала Тома.

– Ступай, отдохни. И если догадалась о чем-то, о том не болтай.

* * *

Спустя четверть луны Тома и Дым шли по дороге, уводящей от поселка невезучей лекарки. Дым вдыхал горячий летний воздух, благодарил Царицу и даже немножко Царя за то, что может идти и дышать. Прикидывал, когда они доберутся до своих, когда он вернется в строй, снова возьмется за оружие. И думал: как же славно, что вот прямо сейчас воевать не надо, а можно просто идти за руку с любимой женщиной и радоваться летнему теплу. И хоть ненадолго забыть о войне.

Уже на пороге, прощаясь, Нила вложила в ладонь Томы зеленый кристаллик – на удачу, а еще – записанный стеклолет.

– Я их не очень умею делать, – улыбнулась лекарка смущенно, – но посмотри, как отойдете подальше.

И они посмотрели. Вечером, на привале.

Маленькая светловолосая девочка держит в руке зеленый кристаллик. Они у нее получаются, хотя давно уже не получались ни у кого. Ее научил прадедушка. Он многих учил, но вышло только у Нилы. Она знает, что этот кристаллик даст ей удачу в любом деле, какое бы ни задумала. Она всегда хотела красивое платье, как у соседской Маришки. И хотела, чтобы яблоки в саду у мамы росли большие-пребольшие, а не крохотные, словно вишни.

Но сильнее всего она хотела, чтобы прадедушка еще пожил немного. А то чего это он? «Наконец-то кристаллы ожили, можно и умереть». Как же это так?

И Нила жгла кристаллы один за другим, пока еще они поддерживали жизнь прадеда… А потом заболела любимая собака. А потом друг подросшей Нилы едва не остался без ноги. Он не знал, почему нога чудом зажила, он вскоре и думать забыл о Ниле, но она ни разу не пожалела о сделанном. А потом брату понадобилась удача в трудной дороге. Он справился, но Нила за это время разбила оба колена и долго хромала. Она могла бы быстро залечить ноги, но старушка-соседка вдруг ослепла… А еще вдове с соседней улицы было нечем кормить детей – перемерли все цыплята…

Она не знала, как именно, но раз за разом чувствовала, где именно нужны ее кристаллы.

А яблоки в саду так и остались не больше вишен. И платьев красивых у Нилы никогда не было.

И все, что она могла, – выращивать зеленые кристаллы. Но их никогда не хватало на всех, кому так хотелось помочь.

Тома вскочила на ноги:

– Я возвращаюсь.

Дым хмыкнул, тоже встал и заглянул ей в глаза.

– И чего это ты удумала?

– Она же их всех спасает. А они… Они ее ни в грош не ставят! Зовут невезучей. Да они же не разумеют, кто она, что делает для них. Они же не знают ничего!

Тома лихорадочно затолкала в дорожный мешок подаренное Нилой одеяло, запихала в котомку остатки скромного ужина.

Дым покачал головой, скрестил руки на груди.

– А ты, значит, придешь и все это им на голову вывалишь, да?

– Они должны знать! Они должны все знать! – Тома была готова расплакаться.

– Счастье мое, – Дым приобнял ее за плечи, – вспомни, о чем ты спросила Нилу, когда узнала о стеклах удачи?

– Не может ли она закончить… Стой! Ты же спал! Ты беспамятный был. Ты не мог слышать!

– Беспамятный не беспамятный, а все же повтори.

– Не можешь ли ты закончить войну, – прошептала Тома и отвернулась.

– Теперь понимаешь? – встряхнул ее Дым. – Думаешь, ты одна такая? Ее же на куски разорвут.

Тома молча кивнула. И, кусая губы, принялась распаковывать одеяло.

 

Алексей Кунин. Город мертвых богов

– Вон он! И ребенок с ним.

– Да тихо ты! Не маши руками, как флюгер. Хочешь, чтобы он тебя заметил?

Джос, прижимаясь к холодным камням стены, осторожно выглянул из-за угла. Альта была права: не дальше чем в двадцати шагах от них он увидел высокого жреца, укрытого плащом с капюшоном. Рядом с ним, держась за руку, вышагивал маленький мальчик. На вид ему было не больше десяти. Деревянные башмаки, потертые штаны, пузырящиеся заплатами на коленках, и свободно болтающаяся засаленная курточка с надорванным рукавом ясно говорили о том, что вряд ли во всем городе найдется хоть один человек, которому есть дело до ребенка.

– Ну что? Я ведь говорила, – прошипела Альта ему на ухо.

– Давай за мной, – сказал Джос и скользнул за угол.

Они с Альтой крались в тени домов, держась достаточно далеко от жреца, чтобы тот их не заметил, даже во время редких заминок на перекрестках улиц и переулков.

Колокол Высотного храма пробил всего четыре раза, но на улицах города царил полумрак. Солнечное око казалось подслеповатым больным бельмом в небе, с прожилками гноя, так что солнечный свет едва пробивался сквозь пухлую подушку пыльных облаков. Порывы ветра, предвестники дождя, играли друг с другом в салки, наперегонки гоняя по пустынным камням мостовых желто-красные листья. С каждым годом листопад начинался все раньше, приближая наступление месяцев скорби.

Редкие прохожие старались поскорее добраться домой, где можно было почувствовать себя более или менее защищенным, укрывшись за крепкими дверями, железными замками и тяжелыми засовами. Возле распахнутых дверей храмов скучали послушники в разноцветных мантиях: кружки для пожертвований давно уже не радовали своих владельцев ни глухим тяжеловесным звяканьем золота, ни легкомысленным переливом серебра.

А ведь этот район считался вполне безопасным. В получасе неторопливой ходьбы уже начинался Долинный квартал, где на перекрестках горели фонари, заправленные земляным маслом, а улицы патрулировала гвардия гарма.

– Стой. – Джос схватил Альту за локоть и потянул ее за собой в небольшой простенок слева от них. Жрец с мальчиком остановились у неширокого приземистого здания, к двустворчатой двери которого вели три ступени. Над дверьми было что-то изображено, но из своего укрытия Джос не мог рассмотреть, что именно. Жрец повернул голову и медленно повел ею из стороны в сторону, то ли что-то высматривая, то ли – пришла к Джосу странная мысль – вынюхивая. Вот капюшон жреца развернулся назад, и Джосу показалось, что скрытый под ним взгляд направлен прямо на него. Альта пискнула и еще сильнее вжалась в холодные камни, отдающие плесенью и сыростью.

Жрец, ведя мальчика за собой, поднялся по ступеням, пригнулся к дверям и сделал несколько скользящих движений рукой. Через мгновение створки распахнулись, но за ними Джос разглядел лишь тьму. Он присматривался до рези в глазах. По спине пробежала, пробирая до костей, царапающая дрожь. Тьма будто была живой, клубясь жирными иссиня-черными тенями, в которых что-то копошилось и непрестанно двигалось, словно пиявки в банке брадобрея или щупальца слизких каракоз, которых выносило на берег после каждого шторма. Жрец с мальчиком ступили внутрь, и через мгновение створки дверей закрылись, отсекая тошнотворную, всосавшую в себя старика и ребенка тьму от уличного полумрака.

Джос судорожно вздохнул, только сейчас осознав, что уже какое-то время не дышит, захваченный жутковатым зрелищем. Рядом с ним так же глубоко вздохнула Альта.

– Пошли, – сказал Джос и выскользнул из их убежища. Перейдя на другую сторону улицы, они неспешно пошли вперед. Поравнявшись со зданием, в котором исчезли жрец с мальчиком, Джос повернул голову, но Альта оказалась быстрее. Ее голова с короткой мальчишеской прической дернулась, и девушка не смогла сдержать восклицания:

– Да это же храм Кхалема!

Сейчас и Джос уже мог рассмотреть изображенное над входом в здание могучее тело мужчины, увенчанное рогатой бычьей головой с тремя глазами в ореоле языков пламени. Он вспомнил рассказы Марвуса о населяющих город богах. Три глаза Кхалема проницали прошлое, настоящее и будущее. Бычью шею обвивало ожерелье из черепов поверженных врагов, а в руках он держал аркан для ловли душ и весы, на которых взвешивал достоинства и недостатки своих прихожан.

– Это нехорошо, – вздохнул Джос и покачал головой. Здание было лишь оберткой, скрывавшей истину. Настоящий храм Кхалема прятался в катакомбах, куда решались спускаться лишь настоящие храбрецы или природные глупцы.

– Что будем делать? – посмотрела на него Альта. В ее зеленых глазах плескался и страх, и вызов, и упрямство.

– Пойдем в таверну, – решил он. – Шуггар и Гомбо наверняка уже там.

Молча они зашагали обратно, в сторону района, прилегающего к порту. Размышляя о жрецах Кхалема, Джос почти не смотрел по сторонам. Да и что нового он мог увидеть? Пустынные улицы там, где еще несколько лет назад в это время было не протолкнуться? Или еще один дом с заколоченными дверью и окнами? Несмотря на усилия гарма и городского совета, состоятельные горожане покидали город, распродавая нажитое поколениями предков добро в половину цены.

Правда, многие из оставшихся провожали беглецов презрительными взглядами и ухмылками. И их можно было понять. Чего только не случалось за тысячелетнюю историю города – даже потеря собственного имени. Умники из криптория каждый год разводили публичные споры об истинном наименовании города, но к устраивающему всех мнению так и не пришли. Древние трактаты, свитки и документы из архивов совета большей частью оказывались подделками, а меньшая часть излагалась столь туманно и на стольких языках, что позволяла придумать и обосновать все что угодно.

Так что теперь даже в официальных документах город именовался просто – Раковина. Именно ее напоминали городские кварталы, разбегающиеся кольцами от залива, с его портовыми сооружениями, доками и складами, до Гармовой горы.

Джос всегда с интересом слушал рассказы Марвуса об извилистой, словно походка запойного пьянчужки, судьбе города. Многие века после того, как первый гарм воздвиг небольшое поселение на берегах Теплого залива, Раковина была средоточием морской торговли Фарра. Доходы от портовых пошлин, торговые сборы с рынков, на которых покупали и продавали все, что можно найти в обитаемом мире, и даже больше – город рос, словно пена на кружке фальшивого эля. Тогда он и получил одно из имен – Город тысячи богов. Моряки и торговцы со всего света привозили в Раковину своих идолов, кумиров и богов. Торговые общества в складчину возводили храмы и жертвовали достаточно, чтобы их служители доносили до небесных владык молитвы просителей.

А затем однажды Ледяное море стало просто морем. Могучий торговый поток сдвинулся, словно поменявшая устье река, и со временем превратился в ручеек, один из многих, разбросанных по побережью Фарра.

Но к тому времени город был настолько обширен и многолюден, что очередной – наверное, очень умный – гарм изобрел новый источник дохода. Так Раковина стала родиной для большинства известных гильдий наемников, рынки обернулись вербовочными пунктами, а город получил еще одно имя – Вдоводел. Именно здесь начинали свой путь легендарные, славные своим благородством Прямые мечи; Веселые кости, которыми матери пугали непослушных детей; Галерники и десятки других отрядов. Отсюда наемники расходились по всему Фарру, не забывая, впрочем, своих корней. Десятина от разных сделок исправно доставлялась в казну гарма и города, а взамен городские ворота всегда были гостеприимно распахнуты перед седыми, иссеченными шрамами ветеранами, решившими дожить свой век там, где прошли их детство и юность.

Но уже какой год подряд словно тень накрыла город…

Потянуло прохладой, и Джос огляделся. За размышлениями он и не заметил, как они перешли по мосту через канал, отделяющий новую часть города от старой. Когда-то здесь стояла городская стена, камни которой наверняка сослужили добрую службу, когда Раковина, расползаясь по всему мысу, словно вылезшее из кадки тесто, подмяла под себя пригороды.

Людей навстречу попадалось не меньше, а то и больше, чем на улицах оставшегося за плечами квартала: в благообразных пристойных районах жизнь с наступлением сумерек замирала, лишь изредка давая о себе знать свистками и перекличкой патрулей, а портовый квартал не спал ни днем ни ночью. Хоть в гавани и не стояли больше на рейде сотни кораблей в ожидании погрузки или разгрузки, все же морская торговля не угасла и по-прежнему служила источником дохода для многих обитателей Раковины: от самого гарма до последнего портового нищего.

– Давай срежем, – предложил Джос и, поплотнее запахнув плащ – чувствовалась близость моря, – свернул в темный переулок. Нависавшие над булыжниками мостовой балконы съедали и ту толику света, которая еще доставалась городским улицам.

Он услышал, как Альта на миг сбилась с шага, запнувшись перед темным проходом, но не остановился. Какая бы нечисть ни поселилась в изнанке городских кварталов – это их город. Знакомые с детства улицы и переулки. Все здесь исхожено не раз, и не два, так что, в случае нужды, они дойдут до цели и с завязанными глазами. Безмолвными тенями они скользили в хитросплетениях узких улочек. Где-то над головой слышались скрип лебедок и негромкий гомон голосов: с лодок, поднявшихся по каналам от гавани к торговым складам, разгружали товар.

С недовольным писком из-под ног прыснули в сторону несколько крыс, но Джос даже не замедлил шага. В некотором роде и он, и его друзья тоже были крысами – городскими отбросами, они лишь чудом выжили и даже сохранили к своим шестнадцати годам все зубы и конечности. Ну, почти все зубы. Плод скоротечной продажной любви портовых шлюх и моряков из всех уголков обитаемого мира. Марвус говорил, что курчавые волосы и смуглая кожа Гомбо – свидетельство того, что его отец родом из далекой южной Пандеи. А пшеничные волосы и голубые глаза достались Шуггару от одного из свирепых сердцем обитателей снежного Домана. Правда, Гомбо обычно возражал на это…

Джос застыл. Замерла и Альта, наткнувшись на его поднятую в предостерегающем жесте руку. Несмотря на весь свой опыт городской жизни, он не узнавал места, где они сейчас находились. Они стояли на небольшом пятачке, куда выходили три улочки и два канала. Стиснутое задними стенами плотно стоящих домов – глухими, без окон и дверей – пространство казалось гигантским каменным колодцем. Над водой клубился странный пар, затягивая камни мостовой нездоровой бледности туманом. Джос никого не видел, но что-то внутри него натянулось, как тетива лука перед выстрелом. Холодный порыв ветра проник под капюшон, взъерошил волосы.

– Джос, что ты…

– Тс-с, – прервал он Альту. Тихо зашипело лезвие его корнака – добрый фут стали, не раз выручавший хозяина из очередной переделки.

А затем цепочка событий, сжавшись в тугой узел, разорвала обволакивающий их туман. Будто сгусток тьмы метнулся к ним от ближайшей стены. Альта, взвизгнув, отпрыгнула, серебряной каплей мелькнул метательный нож – один из полудюжины, которые она всегда носила на поясе. Джос, шагнув навстречу неведомому существу, отпрянул в сторону и нанес удар.

Руку обожгло холодом, будто ударом плетью, так, что он едва не выронил кинжал. Что-то слизкое и холодное – нет, ледяное, словно высасывающее из тебя все тепло, проскользнуло мимо Джоса. На его удар тварь ответила лишь утробным чавканьем. А затем, развернувшись, снова бросилась на двух теплокровных. Из тумана перед Джосом высунулась голова: круглая и безбровая. Тусклая кожа будто присыпана серым порошком. Два раскосых глаза с вертикальными яростно-оранжевыми зрачками смотрят на него злобно и призывно. Ушей не видно, а вместо носа – треугольный провал, прикрытый прозрачной роговой пластинкой. Под ней – пучок чего-то живого и шевелящегося бледно-розового цвета, оно жадно тянулось к лицу Джоса. Не долго думая, он ударил кинжалом, целясь в глаза, но тварь оказалась быстрее, нырнув обратно в туман.

Джос с Альтой, не помышляя об отступлении – не потому, что были такими храбрецами, а потому, что понимали, что повернуться к монстру спиной – верная смерть, кружили в смертельном танце по каменному пятачку, ограниченному стенами домов и обводами каналов. Джос наносил удар за ударом, каждый нож Альты находил цель, из ран твари струилась жидкость необычного пронзительно-синего цвета, но она, кажется, не обращала внимания на увечья, с хрюкающими плотоядными звуками пытаясь добраться до источника тепла внутри непокорной добычи. Раз или два ей удалось коснуться Джоса чем-то вроде щупальца – и оба раза его обдавало ледяной волной.

Вместе с холодом в тело Джоса постепенно начало проникать и отчаяние, сводя мышцы в судороге безнадеги. Наверняка им встретилось одно из тех существ, что несколько лет назад выбрались непонятно из какого уголка Запределья, и с тех пор каждую ночь не уходят с улиц Раковины без добычи, несмотря не все ухищрения городского совета и гарма.

И вот когда даже Джос был готов сдаться, что-то изменилось. Мелькнула размазанная туманом тень. Тварь, развернувшись, недовольно захрюкала и бросилась на нового противника. Сверкнула серебром полоса металла – раз, другой, существо издало пронзительный, полный боли и ненависти крик, а затем раздался гром, туман разорвало яркой вспышкой, и нечисть будто смело с мостовой.

Джос, оглушенный и ослепленный, тряс головой, в попытке вернуть утраченные чувства. С грехом пополам ему это удалось, и он тотчас же задвинул Альту себе за спину, выставив перед собой клинок, не в силах понять – друг перед ними или очередной противник.

Порыв ветра, принесенный морем – по сравнению с холодом, источаемым тварью, сейчас он показался Джосу летним бризом, – оказался к месту. Туман распался на куски, и из него на Джоса глянули серые льдистые глаза. Темные густые брови, изборожденное морщинами узкое костистое лицо, словно вырубленное из мореного дуба. Прямой нос, сжатые тонкой нитью губы, заросший грязно-серой щетиной подбородок. Чем дальше отступал туман, тем четче вырисовывалась высокая фигура стоявшего перед ними мужчины в кожаной длиннополой куртке, кожаных же штанах и высоких ботфортах. В густую шапку черных волос, спускавшихся почти до плеч, щедро вплетены нити серебра. Из-за правого плеча выглядывает длинная круглая рукоять меча, с одной стороны широкого боевого пояса свисает легкий самострел, с другой – непонятное устройство: вокруг металлического цилиндра – с локоть, – занимавшего деревянное ложе, курился дымок. С трудом верилось, что именно он был источником грома и молнии, уничтоживших ледяную тварь. Под взглядом внезапного спасителя Джосу стало неуютно: на миг в голову пришла странная мысль, что в стального цвета глазах мужчины чувствуется… голод?

– Тенелов, – тихонько ахнула Альта, успевшая выбраться из-за спины Джоса. Тот проследил за ее взглядом и увидел, что же так привлекло внимание подруги. На цепочке из непонятного белого металла на груди мужчины болтался необычный знак, судя по всему, вырезанный из крагга, черная древесина которого ценилась на вес золота. Треугольник, вписанный…

* * *

– …в круг. И еще один треугольник внутри первого. И еще один. Я, как ни пыталась подсчитать, сколько их, так и не поняла. А ты, Джос?

– Не-а, – мрачно помотал он головой, отпивая эль из своей кружки. – Мне, если честно, на этот медальон – наплевать. – Он цыкнул слюной сквозь зубы на пол. – А вот его игрушка, плюющаяся огнем, – это уже интересно.

– Это огнебой, – с гордостью сообщила Альта, будто сама была создателем странного устройства. – Говорят, его изобрели в Облачных горах – там тайное убежище тенеловов. А…

– А, по-моему, тенеловы – это просто выдумка, – лениво сказал Шуггар, крохотным ножичком вычищая невидимую грязь из-под ногтей. Его красивое лицо сморщилось в ухмылке. – Сказочки для детей. А вас спас обычный наемник. Я слышал, городской совет обратился с просьбой о помощи ко всем гильдиям. Вот его… как ты там сказала? Огнебой? Это и вправду интересно, тут Джос прав.

– И ничего тенеловы не выдумка, – запальчиво сказала Альта, раскрасневшись от возмущения. – Они – лучшие охотники на нечисть. Только их очень мало, так что заключить с ними сделку стоит огромных денег. Наверняка гарму или совету надоело скопидомничать, и они раскошелились на одного. А может, и больше. И мы сами видели, как он расправился с той тварью. Джос, скажи!

– Скажу, скажу, – успокоил ее Джос. – Одно скажу: если бы не он, тварь высосала бы из нас все тепло вместе с жизнью. Не знаю, тенелов он или обычный наемник, но дело свое знает. И этот его огнебой – занятная штуковина, что и говорить. Но это все обсудим потом. Сейчас надо решить, что делать с храмом.

– Как это – что делать? – прогудел Гомбо, оторвавшись от свиного окорока, уже изрядно обглоданного. Повел мощными плечами, выказывая раздражение. – Надо пойти в храм и надрать задницу тамошним жрецам. А ребятишек – спасти. Разве мы не так договаривались? – обвел он взглядом друзей.

– Так, да не так, – возразил Шуггар, изящно отпивая из своего бокала. – Когда мы обсуждали, как найти похитителей детей, разговора о катакомбах не было. Я-то был уверен, что их просто продают любителям запретных утех с толстыми кошельками.

– Ты-то уж с такими знаком не понаслышке, – усмехнулся Гомбо, отправляя в рот изрядный пучок тушеной капусты.

– Каждый из нас зарабатывает по-своему, – ледяным тоном произнес Шуггар, отставляя в сторону бокал и с нехорошим прищуром глядя на здоровяка. – И если уж на то пошло, то твоя доля…

– Будет вам, – прервал Джос разгорающийся спор. – Шуггар прав, – сказал он, обращаясь к Гомбо. – Серебряк серебряком и останется, будь то эльсийская спекта из лавки менялы или полновесная пандейская кверта от вербовщика.

– А я что – я ничего, – пожал плечами Гомбо. – Просто не люблю, когда кто-то провалы в памяти изображает, – покосился он на Шуггара.

Тот молча вскинул подбородок и налил еще вина в бокал.

– Раз обещали Марвусу спасти ребятишек, – продолжил Гомбо, – так и надо идти до конца. Как с той бандой из Соляного переулка в прошлом году.

– Точно, – поддержала его Альта. – Ведь до них же никому нет дела. Подумаешь, еще один бродяжка исчез. Если бы Марвус каждый раз размышлял перед тем, как приютить у себя очередного беспризорника, кто знает, где бы мы все сейчас были.

– Шуггар, – сказал Джос, – помнится, ты хвастался, что жена гармовского хранителя архива подарила тебе карту городских катакомб.

– Ну, по крайней мере, она не была против того, чтобы я ее взял, – усмехнулся тот. – Лысый Керн обещал за нее дюжину серебряков, но потом его замели бачилы из городской стражи.

– Отлично, – оживился Джос. – Обитель Кхалема наверняка на ней помечена. Завтра день рождения Ночной девы – единственный запретный для посещений храмов день. Так что предлагаю завтра же и попытаться найти его. Наверняка в храме найдется кто-то из пропавших детей.

– А тамошние обитатели? – уныло спросил Шуггар, заранее предчувствуя ответ. – Тебе мало той нечисти, что чуть не сожрала вас меньше колокола назад? Не говоря уже о жрецах. По-моему, мы взвалили на себя ношу не по плечу, – вздохнул он и, увидев, что Гомбо недоволен, быстро добавил:

– Я просто сомневаюсь, получится ли у нас.

– У Кхалема в городе мало приверженцев, – сказал Джос. – Так что вряд ли в храме больше двух служителей. Думаю, справимся. А что касается тварей из катакомб… есть у меня одна задумка. Ну что, все согласны?

Он обвел взглядом друзей. Все трое кивнули: Альта с Гомбо энергично, не раздумывая, Шуггар – едва наклонив голову, всем своим видом показывая, что не очень верит в задуманное.

– Так, – продолжил Джос, – теперь о нашем взносе в…

– Тенелов, – пискнула Альта и вцепилась в рукав Джосовой рубахи.

Все разом взглянули в дальний конец зала, который, несмотря на подступающую ночь – самое время для гулящих моряков и портовых обитателей, – не был заполнен и наполовину. Страхи и тревоги верхней части города затронули и его нижнюю часть. Так что Джос без труда убедился, что Альта права: за одним из столов сидел их недавний спаситель. Джос с удивлением разглядывал его и размышлял, почему их компания не заметила, как тенелов появился в таверне.

А тенелов тем временем, казалось, не обращал внимания ни на кого, кроме возлежавшего перед ним на большом блюде, в окружении запеченной репы, зажаренного целиком поросенка. Склонившись над столом, так что длинные волосы почти закрыли лицо, тенелов сосредоточенно и неторопливо отрезал от поросенка кусок за куском и отправлял в рот. В этот раз он, судя по всему, был без меча.

– Жаль, не видно этого вашего огнебоя, – сказал Шуггар, закончив рассматривать спасителя Джоса.

– Эх, если бы он нам помог, – мечтательно протянула Альта. – Тогда хоть в катакомбы, хоть к сорквату в пасть.

– Держи карман шире, – беззлобно усмехнулся Гомбо. Он, единственный из четверки, едва взглянул на тенелова и сразу же продолжил есть густую наваристую уху из миски перед собой. – Да всех наших сбережений, небось, ему и на день работы не хватит…

– Джос, – с тревогой в голосе сказал Шуггар. Тот проследил за его взглядом и сглотнул: в горле сразу пересохло. Возле входной двери, щурясь после темной улицы от света масляных ламп, стоял высокий мужчина лет тридцати, разглядывая зал. На предплечье правой руки расцветал рисунок черного лепестка пламени.

Джос вздохнул, смиряясь с неизбежным разговором, и встал из-за стола.

– Встречаемся завтра в полдень – сказал он друзьям, – у лавки старого Крейвица. Возле нее есть удобный вход в катакомбы – нас там никто не заметит.

* * *

– Ну, и где же она? – в очередной раз спросил Шуггар.

Джос выругался сквозь зубы и еще раз окинул взглядом пустынную улицу. Солнечные лучи, проходя через затянувшие небо облака, окрашивали камень мостовых и стен домов в унылый, серый с примесью желтизны цвет. Район, в котором располагалась лавка, особенно пострадал от исхода горожан, так что даже в полдень здесь было немного людей. Редкие прохожие двигались медленно и неторопливо, словно снулые рыбы в тазу, когда им не хватает воздуха. Подвижная Альта выделялась бы среди них, как благородных кровей скакун в табуне лошадок-трудяг. Но полуденный колокол отзвучал давно, а девушка все не появлялась.

– Может, отложим на другой день? – с надеждой предложил Шуггар.

– Раз решили идти, то надо идти, – пробасил Гомбо. – Она хоть и Альта – а все ж девчонка. Может, испугалась чего. Может, передумала.

– Пойдем без нее, – решил Джос. – За мной.

Друзья подошли ко входу в невысокую круглую башню. В давние времена она служила как склад, в котором портовая служба пошлин и сборов размещала изъятый по тому или иному поводу товар. С тех пор здание не один раз переходило из рук в руки, и сейчас владельцем башни был Райво Фелкрик, месяц назад покинувший город. Ключ от башни Джосу, в обмен на будущую услугу, отдал Вишер, двадцатилетний зарниец, служивший у Фелкрика приказчиком.

Отомкнув тяжелый скрипучий замок, друзья проникли внутрь башни и через нагромождение пустых бочек и ящиков пробрались в подвал. Свет сюда не проникал, так что Джос зажег один из факелов, не меньше десятка которых тащил на себе Гомбо. С легким потрескиванием разгорелась пропитанная смолой пакля и в свете колеблющихся от сквозняка лепестков пламени по стенам протянулись, прихотливо вытягиваясь и изгибаясь, тени – вечные спутницы огня. Пламя осветило невысокую, заросшую пылью и ржавчиной дверь в углу подвала. Замка на ней не было – лишь засов, который защищал не от взлома извне, а от вторжения изнутри.

Джос, высоко подняв факел, посмотрел на друзей. Они с Гомбо были одеты в удобные кожаные дублеты со стеганой подкладкой из толстого слоя хлопка и свободные штаны из плотной парусины. Штанины заправлены в высокие крепкие ботинки из воловьей кожи. У Джоса на поясе висел его верный корнак, а на плече у Гомбо покоился любимый молот, широко известный в городе, несмотря на юный возраст его обладателя. Впрочем, любой, не знавший Гомбо, скажи ему, что этому здоровяку исполнилось шестнадцать, лишь рассмеялся бы.

Гомбо снова, как и меньше колокола назад, гулко хохотнул, оглядывая Шуггара. Тот оделся, словно на прием во дворце гарма. Обшитый серебряными нитями колет со стоячим воротником, обрезанные у колен шерстяные штаны и чулки с остроносыми туфлями из мягкой выделанной кожи. Правда, ножны, свисавшие с обеих сторон пояса, были потертыми, как и рукояти полуфутовых арпий.

– Думаю, никакая тварь в здравом уме не покусится на такого модника, – сказал Гомбо, отсмеявшись.

– Зато такого здоровяка, как ты, ни одна не пропустит, – парировал Шуггар.

– Хватит, – прервал Джос пикировку друзей, которая была такой же традицией, как и их еженедельные взносы в общий котел ночных властителей города. – Вот, держите. – Он вручил обоим по несколько продолговатых колб темного стекла, плотно закупоренных пробками.

– Это что? – поднес колбу ближе к лицу Гомбо.

– Земляное масло, – ответил Джос. – Для здешних обитателей. Ладно, пошли.

Он вынул засов из держателей и потянул на себя дверь. Поначалу та не поддавалась, но, наконец, жалобно заскрипев, открылась и на Джоса пахнуло пылью и плесенью. Он поднял повыше факел и переступил каменный порог. Гомбо с Шуггаром зажгли по факелу и зашагали вслед за ним.

Они шли по широкому проходу, выложенному каменными плитами. Джос поежился – спереди шла волна прохладного влажного воздуха. Поначалу ровный и прямой, ярдов через триста коридор свернул налево и начал постепенно уходить вниз. Сухость сменялась влагой, в стыках между каменными плитами появились пучки моха и какой-то зеленой слизи, а затем камень и вовсе на время исчез, уступив место голой земле. Они вступали в знаменитые городские катакомбы – веками здесь добывали строительный камень для нужд жителей. В каком-то смысле, подумал Джос, их город можно было назвать восставшим из-под земли. Может, поэтому нагрянули сюда твари из Запределья?

Его размышлениям никто не мешал. Друзья шли молча, лишь треск факелов нарушал тишину. Джос вел их вперед, время от времени сверяясь с картой Шуггара. Если бы не она, троица давно бы затерялась в путанице выработок, штреков и пещер. Никакой живности, даже крыс и мокриц, им по дороге не попадалось.

Однообразная ходьба, видно, расслабила даже Шуггара, который с ощутимым в голосе удовольствием сказал:

– Выходит, это все сказочки – про монстров и всяких тварей. Наверно, эти слухи распространяют гарм с городским советом, чтобы…

– Тс-с. – Джос остановился.

В спину уткнулись Гомбо с Шуггаром. Они очутились в просторной пещере с каменными сводами и тремя выходами. Им нужно было свернуть в правый, но Джос стоял, прислушиваясь: показалось или он и вправду что-то услышал?

За спиной зашевелился Шуггар, хотел что-то сказать, но тут глухой протяжный стон, донесшийся из правого коридора, пригвоздил всех троих к месту. Свет факелов очертил вокруг друзей небольшой полукруг, за границей которого все расплывалось во тьме. Джос больше почувствовал, чем увидел какое-то движение за чертой света, и отпрянул назад, вжавшись в широкую грудь Гомбо.

Юноши затаили дыхание. Сначала был слышен лишь какой-то шелест будто кусок материи терли о камень. Затем, на самой границе освещенного пространства, появилось что-то широкое и высокое, ростом не меньше Джоса. Его передернуло от отвращения: это что-то было живое и скользило мимо них, рассеченное надвое светом и тьмой. Шкура неведомой твари была тускло-белого цвета и складывалась из кусков, которые терлись друг о друга, создавая тот самый шелест. Каждый бугрился гнойными волдырями, их верхушки раскрывались, открывая розовое нутро, из которого сочилась тягучая желто-зеленая слизь. Волдыри сменялись роговыми наростами, словно изнутри монстра пробивались рога, да так и не пробились.

Друзья стояли, застыв на месте, молясь всем богам, чтобы тварь их не заметила. Когда она исчезла, Джос не знал: он будто очнулся от сна и понял, что ее нет. За спиной вздохнул Гомбо, шумно сглотнул Шуггар.

Джос медленно двинулся вперед и через несколько шагов свет факела осветил проходящую от правого к левому проходу широкую – не меньше пяти ярдов – полосу: это было единственное доказательство того, что ему ничего не привиделось.

– Хороши сказочки, а, Шуггар? – повернулся Джос к другу. В свете факела было видно его побелевшее от страха лицо, блестевшее капельками пота, несмотря на то, что в пещере было прохладно.

Шуггар не ответил, снял с пояса небольшую глиняную флягу, откупорил и надолго приложился к горлышку.

– А ну, дай сюда, – отобрал у него флягу Гомбо. И тоже приложился к фляге.

Губы растянулись в улыбке:

– Можжевеловая настойка. У кого брал? У тетушки Пейшис?

– У нее. – Дар речи наконец вернулся к Шуггару.

Он утер рукавом лицо и снова вздохнул:

– Выберемся отсюда – поставлю Отцу-хранителю свечу в полстоуна весом. Вы когда-нибудь видели такое?

Он подошел ближе к полосе слизи и наклонился, пытаясь разглядеть ее получше.

– Шуггар, ты бы этого не… – начал Джос, но опоздал. Друга вырвало, и только что выпитая можжевеловая настойка смешалась с слизью твари. Марвус рассказывал, что выкупил Шуггара за медный сток у одной из обитательниц Клоаки – громадной мусорной свалки недалеко от города. Но, видно, даже ко всему привыкший Шуггар не вынес встречи с ароматами неведомой твари.

Позволив себе короткий отдых – чтобы отойти от встречи с «длинной хреновиной», как назвал загадочного монстра Гомбо, – друзья зажгли новые факелы и двинулись дальше. Судя по карте, они преодолели бо льшую часть пути до храма Кхалема. Прислушиваясь к любому звуку, чтобы не прозевать очередного обитателя катакомб, Джос размышлял, как попадают в храм его служители и последователи Кхалема. Наверняка они не блуждают по коридорам подземелий, чтобы не встретиться ненароком с подобной тварью.

Как ни был настороже Джос, но на этот раз он успел лишь краем глаза заметить, как в освещенный его факелом трепещущий тенями круг вбежало черное, размером с некрупную собаку существо и прыгнуло прямо на него. Его спас Шуггар: лязг клинка, два свистящих удара, и тварь, не долетев до Джоса, распалась перед ним на три части, рассеченная арпией Шуггара. Если бы у Джоса было время подумать, он наверняка бы мысленно в очередной раз поразился скорости, с какой Шуггар обращался с арпией. За свой хоть невеликий, но насыщенный неприятностями жизненный путь Джос встречал мало людей, кто был так же быстр, как его друг. В трущобах Раковины выживали лишь лучшие. Или хитрые.

Но времени размышлять у него не было. В круг света, один за другим, вбегали другие существа и с ходу кидались на друзей. Джос с Шуггаром разрубали их на части, Гомбо припечатывал к полу тяжелыми ударами молота, и все трое использовали факелы, от ударов которых существа отлетали прочь со свистяще-визгливыми звуками.

Джос все же рассмотрел напавших на них тварей. Они напоминали пауков, только в десятки раз больше. Маленькая удлиненная голова, защищенная панцирем, наподобие крабьего, соединена с раздутым брюшком, покрытым короткой жесткой щетиной. Джос не заметил глаз, так что было непонятно, как эти твари ориентировались в пространстве. Но передвигались они на четырех парах ног шустро и уверенно. Из пасти выглядывали полуфутовой длины жвалы.

– Поберегись! – У виска Джоса просвистел молот Гомбо, словно в игре в мяч отбив летевшего к нему паука. С другой стороны мелькал клинок арпии Шуггара. Пол вокруг них усеивали разрубленные, раздавленные и опаленные части тварей.

Вдруг поток нападавших начал убывать. Некоторые на ходу разворачивались и убегали в темноту, туда, где на карте Джоса был обозначен один из туннелей. Друзья преследовали пауков до входа в туннель, и, лишь когда последний из них исчез в темноте прохода, Джос опустил корнак и остановился. Рядом встали Гомбо с Шуггаром.

– Ну и твари, – покачал головой Гомбо. – Всегда ненавидел пауков. – Он сплюнул, достал из дорожного мешка тряпицу и протер навершие молота, очищая его от зеленоватых потеков того, что служило паукам кровью.

– Святой Эльстан, какие же они громадные! – с отвращением сказал Шуггар, отталкивая от себя ногой, обутой в остроносую туфлю, половину паука. Та слабо подергивалась, словно стремясь соединиться с утраченной частью.

– Постойте. – Джос поднял факел повыше, вглядываясь в глубь туннеля.

Ему показалось, что тьма там сгустилась еще больше. Он размахнулся и бросил факел в туннель. Да вот только далеко тот не пролетел и уткнулся во что-то.

– И что же ты скажешь сейчас, Шуг? – выдохнул рядом с Джосом Гомбо. – Сдается, это были всего лишь детки. И теперь они позвали родителей.

Факел светил недолго, но этого времени хватило, чтобы разглядеть, что через туннель в их сторону двигается что-то большое, занявшее изрядную часть прохода, косматое и многоногое. Существо наползло на факел, недовольно застрекотало, на мгновение замерло и вновь двинулось дальше. В голове Джоса вспыхнула идея.

– Бейте колбы, – скомандовал он и, подавая пример, вытащил из петли на поясе сосуд и кинул его в каменный пол туннеля, в нескольких ярдах от входа. Раздался звон стекла.

Друзья, не рассуждая, принялись метать в проход свои колбы – у каждого из них было по три. В воздухе разлился тяжелый запах тухлых яиц. Громадный паук – или паучиха? – уже недалеко: было слышно, как по камню скребут когти на лапах. Джос выхватил факел у Шуггара и швырнул в туннель. Между ними и слепой тварью выросла стена огня, осветив громадную уродливую голову, словно закованную в доспехи. Но от огня природный панцирь не защищал, и паук, скрежеща жвалами и издавая пронзительную трель, отступил от языков пламени в глубь туннеля.

– За мной! – Джос выхватил у Гомбо свежий факел, зажег его, сунув в пламя, бушующее в проходе, и устремился в противоположный туннель, следуя отмеченному на карте пути. Он надеялся, что за время, пока огонь утихнет, они успеют уйти достаточно далеко, и паук не будет преследовать их.

Следующие полколокола они почти бежали, так что Джос едва успевал отсчитывать по карте нужные повороты.

– Пришли, – с облегчением выдохнул он, когда они вышли из очередного прохода на широкую каменную площадку. Она была освещена факелами, укрепленными в держателях вдоль стены. Свод пещеры терялся где-то в вышине, куда свет не доставал. Стена напротив туннеля была изукрашена резными барельефами, на которых в разных ипостасях представал быкоголовый Кхалем. Он же изображался над высокими воротами в середине стены.

Джос сел на холодный камень и устало привалился к стене. Невозмутимый Гомбо поставил у стены два последних факела, молот и сел рядом с Джосом. Вынул из дорожного мешка каравай хлеба, головку сыра и, щедро отрезав кусок того и другого, вручил их Джосу. Шуггар нервно прохаживался возле входа, будто ожидая, что вот-вот из темноты за их спинами вынырнет паук. Было слышно, как он бормотал:

– Свечу в стоун весом, и признаюсь во всем Даниэле. И три… нет, пять дней не буду воровать.

Жуя хлеб с сыром, почти не чувствуя вкуса, Джос рассматривал один из барельефов, на котором Кхалем, судя по всему, наказывал провинившегося почитателя. Под городом, если Джос правильно помнил рассказы Марвуса, было еще два храма – фарсийского Урога и запрещенного Бехота из гористой Ильвы. Джос не помнил, каким словом называл их Марвус – тоническими или хроническими, – но речь шла о том, что все они были подземными богами, потому и храмы строились под землей. Но если ритуалы Бехота были связаны со смертью и болью, а у его жрецов была недобрая слава некромантов, то Урог с Кхалемом являлись своим приверженцам в разных ипостасях. Знали ли их служители что-то запретное, Марвус не рассказывал.

– Ладно. За дело. – Джос встал, отряхнул хлебные крошки.

Втроем они подошли к воротам. Те не были закрыты, и сквозь заметную щелку между створками проникала сложная смесь запахов. Даже в запретный день двери храмов должны быть открыты для тех, чья боль, обида и желание обратиться к своему небесному покровителю были сильнее запретов.

Шуггар молча указал наверх. Джос кивнул. Над створкой ворот в кованом держателе был закреплен небольшой колокол, который звучал, если приходил или уходил кто-то из прихожан.

Так же молча Гомбо встал у ворот, упершись руками в покрывавшую их резьбу. Ему на плечи взобрался Джос, а через пару мгновений на его плечах утвердился самый легкий из них Шуггар. Оторвав от своего камзола, изрядно потрепанного после встречи с пауками, неширокий лоскут, он намотал его на язык колокола, лишив того дара речи. Спрыгнув на каменный пол, Джос осторожно потянул одну из створок ворот на себя. Та мягко отворилась, и он, а за ним и Гомбо с Шуггаром, проникли внутрь.

Они оказались в просторном зале, разделенном колоннами на несколько частей. Стены были покрыты панелями из светлого дуба. С потолка свисали несколько больших светильников, утыканных свечами, но сейчас свечи зажжены были только на одном из них. В воздухе витал аромат пряностей, свечного воска и неизвестных носу Джоса трав. В торце зала виднелся алтарь, над которым, высеченный в камне, склонился Кхалем. Черепа на его ожерелье, казалось, касались алтаря. Почудилось Джосу или камень алтаря в самом деле в засохших потеках красного цвета?

Они стояли за колонной, когда справа от них скрипнула дверь и кто-то зашагал к ним. Джос прижался к холодному камню и потянул из ножен корнак. Рядом замерли друзья. Как только из-за колонны показался высокий мужчина в плаще, Джос прижал лезвие корнака к шее незнакомца.

– Стоять, – прошипел Джос. – Молчи, а то отправишься прямиком к своему богу.

Мужчина – Джос был уверен, что это тот самый жрец, которого они с Альтой видели вчера, – замер на месте. Голова его скрывалась под капюшоном.

– Медленно повернись и опусти капюшон, – приказал Джос.

Жрец неторопливо развернулся и открыл лицо. Рука Джоса дрогнула: такого урода он не встречал даже в самых темных уголках городских трущоб. Жрец был примерно на полфута выше Джоса. Голова обрита наголо. Правая половина узкого лица – сплошной шрам: причудливая путаница старых рубцов и свежих струпьев. Вздернутая рассеченная губа открывает зубы так, что казалось, будто жрец скалится. Половина правого уха отсутствует, а вместо правого глаза – не прикрытый повязкой розово-белесый провал. Зато левый – ярко-зеленый, внимательно рассматривает Джоса.

– Я здесь один и не буду сопротивляться, – сказал жрец. Голос его был неожиданно звучным, бархатным и спокойным. – Если вам нужно золото, то здесь его нет. Лишь несколько серебряных подсвечников и пожертвования прихожан. Забирайте.

– Мы не грабители. Нам нужны ребятишки, которых ты похитил, свиное рыло, – сказал Гомбо, выйдя из-за спины Джоса. За ним появился и Шуггар.

– Похитил? – недоуменно спросил жрец. – О чем вы… ах, я, кажется, понял, о чем речь. Но не понимаю, с чего вам пришло в голову… Могу я вас провести в спальную комнату? – спросил он, обращаясь к Джосу. – Разъяснять долго, лучше показать. Уверяю вас, вы все поймете.

– Веди, но медленно и молча, – решил Джос и махнул Гомбо. – Осмотри зал.

Гомбо кивнул, давая понять, что ничего подозрительного не видно, Джос подтолкнул жреца, и тот, развернувшись, медленно пошел туда, откуда недавно слышались его шаги. Они прошли несколько ярдов, и Джос заметил в стене дверь. Жрец открыл ее, но Джос ничего не увидел: небольшую часть комнаты освещала масляная лампа и стоявшая в помещении жаровня, а дальше все терялось в темноте.

– Пожалуйста, тише, – сказал жрец. – Они сейчас спят. – Осторожно ступая, он зашел в комнату, снял с крюка лампу и поднял высоко над головой. Свет лампы осветил бо льшую часть комнаты, которая оказалась заставлена кроватями. А на кроватях спали дети: мальчики и девочки, возрастом не больше десяти лет. Джос, а за ним Шуггар, зашли в комнату. Джос подошел к одной кровати. Лежавший в ней мальчик спал, тихо посапывая, и лицо его во сне было ясным и спокойным.

– Это как? – За спиной Джоса шумно задышал Гомбо.

Джос молча развернулся и вышел из спальни. Когда вышедший последним жрец закрыл дверь, Джос спросил:

– Что все это значит? Вы подбираете этих детей с улиц Раковины? Зачем?

– Меня зовут Кьявор, – сказал жрец. – Позвольте, я вам все объясню. Здесь прохладно, пройдемте туда, – махнул он рукой в сторону дальней стены.

Когда Джос с друзьями подошел ближе, он увидел, что часть пространства у стены отделена от общего зала переносными ширмами. Жрец раздвинул одну из них, и Джос увидел большую жаровню, наполненную ярко-малиновыми углями. Возле нее стоял круглый стол, несколько кресел и высокий шкаф, полки которого заполняли деревянные футляры со свитками. Кьявор наклонился и вытащил из-под стола кувшин и четыре кружки. Разлил напиток в чаши и сел в одно из кресел. Джос, поколебавшись, последовал его примеру. За ним уселись за стол и Шуггар с Гомбо. Здоровяк сразу потянулся к кубку и сделал хороший глоток, прежде чем осторожный Шуггар успел его остановить.

– Что за гадость?! – шумно выплюнул Гомбо напиток на каменный пол.

– Это полынная настойка, – ответил Кьявор, едва улыбаясь. – Освежает и поддерживает силы… если пить ее не спеша и маленькими глотками.

Шуггар захихикал и отпил из своей чаши. Гомбо, что-то бормоча под нос, достал из мешка сыр, отрезал кусок и стал жевать. Он был недоволен тем, что в храме не нашлось никого, достойного удара его молота.

Джос молча смотрел на жреца, стараясь не отводить взгляда. Лицо служителя Кхалема, казалось, живет своей жизнью, беспрестанно подергиваясь. Немного помолчав, Кьявор сказал:

– Боги – это люди. Когда люди умирают – боги уходят в небытие вслед за ними.

Шуггар хмыкнул. Джос поднял бровь.

– Ваш город умирает, – продолжил Кьявор. Он потянулся к стоявшему возле Джоса кувшину, и тот увидел его руки – длинные узловатые пальцы с заостренными ногтями. На мизинце правой руки – простой железный перстень с крупным красным камнем в оправе.

– Твари, пришедшие из Запределья, поселились здесь надолго, если не навсегда, – отпив из чаши, продолжил Кьявор. – Рано или поздно люди либо станут их добычей, либо уйдут из города. А вместе с ними опустеют и храмы.

– Грд… мрвх… бгв, – промычал Гомбо.

– Что? – взглянул на него Джос.

– Город мертвых богов, – прожевав, сказал тот. – Подходящее название для Раковины. – Он улыбнулся.

– Вы не представляете, юноша, насколько вы правы, – с сожалением в голосе сказал Кьявор. – Да, возможно когда-нибудь ваш город будут называть именно так. В любом случае, служители Кхалема вскоре покинут Раковину. И, прежде чем уйти отсюда, мы хотим спасти хотя бы самых беззащитных. Да, мы собираем детей с улиц. Но только лишь затем, чтобы отправить их на Огненные острова. Там они станут послушниками, а когда вырастут – смогут выбрать путь служения Кхалему.

Огненные острова… Марвус рассказывал о них. Там зародился культ Кхалема, там появились его первые храмы, и туда, если верить Кьявору, собираются вернуться здешние жрецы. Джос прекрасно их понимал. Он, все так же молча, смотрел на Кьявора, размышляя.

– А почему это они должны стать служителями Кхалема? – спросил Шуггар. – Почему вы за них решаете?

– Я сказал, что они смогут выбрать этот путь, – пожал плечами Кьявор. – Но не говорил, что это будет обязательно так. После окончания посл…

– А вот и мы, – прозвучал звонкий веселый голос за спиной Джоса.

– Альта! – удивленно вытаращился Гомбо.

Прежде чем развернуться, Джос увидел, как лицо жреца посерело и вытянулось, будто он увидел готового напасть жалонога. Шуггар выругался сквозь зубы.

Встав со стула и развернувшись, Джос понял, почему так удивлен друг. Рядом с Альтой стоял тенелов – третья встреча за два дня.

– Джос, прости, что опоздала, – сказала Альта с виноватой улыбкой. – Но я встретила Флопа, мы разговорились, я попросила его помочь, и он показал мне, как устроен огнебой, и я…

– Флопа?

– Флоп – это я, – заговорил стоявший чуть позади девушки тенелов. Необычная рукоять меча снова выглядывала из-за правого плеча. Голос у тенелова оказался высоким и скрипучим. – Вообще-то меня зовут Флоппиасидиус, – продолжил он, покачиваясь на мысках сапог, – но я предпочитаю просто Флоп. Некоторые зовут меня Флоп-прихлоп. – Губы его дрогнули в полуулыбке.

– Девчушка говорит, что кто-то похищает детей, – посмотрел тенелов на друзей.

– Девочка, – услышал Джос дрожащий голос жреца, в котором чувствовался страх и отвращение, – ты знаешь, кого привела сюда?

– Это тенелов, – сказала Альта с вызовом. – Они – лучшие охотники на нечисть.

– Это Пожиратель! – взвизгнул Кьявор.

Теперь он вышел вперед, так что Джос мог его видеть. Указывая рукой на Флопа и смотря на Альту, Кьявор продолжил:

– Ты хоть знаешь, почему так мало тех, кто заключает сделки с такими как он? Да, они лучшие охотники на любых тварей, существующих в этом мире, но за свою работу берут телами и душами. Телами и душами детей! – Страх и отвращение в глазах Кьявора сменились яростью и злостью.

В зале повисла гнетущая тишина. Альта растерянно обернулась к Флопу.

– И что же с того? – улыбнулся тот, обнажая крупные с желтоватым налетом зубы. Смотрел он по-прежнему на Джоса. – Одна тварь – один ребенок: разве нечестная сделка? Кому они нужны, бездомные комочки плоти? Кто пожалеет о них? Никто о них даже не вспомнит, а ваш город наконец вздохнет свободно. В вашем совете сидят умные люди. – Изо рта Флопа высунулся длинный розовый язык, быстро и нервно облизал губы и спрятался обратно, совсем как у змеи. Взгляд его оставался спокойным и холодным. Только где-то в глубине его Джосу вновь почудился голодный отблеск.

– Ну, так тебе здесь ничего не обломится, – спокойно сказал Гомбо, выступая справа от Джоса и покачивая в руках молот. – Если ты и Пожиратель, то сегодня придется тебе жрать собственные зубы.

Слева от Джоса встал Шуггар с арпиями в руках. Джос незаметно для себя успел вытащить корнак.

– Сынок, лучше бы тебе и твоим друзьям уйти отсюда, – сказал Флоп, обращаясь к Джосу. Его ничуть не обеспокоило направленное на него оружие. – Я ведь тебе вчера жизнь спас не для того, чтобы сегодня отобрать. И подружка у тебя миленькая. – Он посмотрел на Альту и снова улыбнулся.

Та отступила на шаг назад.

– Что касается тебя, подстилка тупоголового Кхалема…

Договорить Флоп не успел. Гомбо предпочитал жить по принципу «бей первым», а увальнем он выглядел лишь до тех пор, пока не задевали его самого или друзей. Так что ударил он молча и быстро, лишь свистнул рассеченный молотом воздух.

Вот только Пожиратель, как назвал его Кьявор, оказался быстрее. Неуловимый уклон в сторону, высверк стали – и вот уже Флоп стоит перед ними с обнаженным мечом. Тот оказался чуть длиннее корнака Джоса. Тем временем в воздухе запели арпии, раздался звон клинков, с Флопом схватился Шуггар. Вступил в схватку и Джос.

Втроем они кружили вокруг Пожирателя, словно охотничьи собаки около медведя. Уже по первым мгновениям схватки Джос понял, что они, возможно, как выразился вчера Шуггар, взяли ношу не по плечу. Их не учили фехтованию во дворце гарма или в армейских казармах, но школа улиц была не хуже прочих. Не раз и не два они сражались плечом к плечу, так что понимали друг друга с полувзгляда. Мало было тех, кто устоял бы против их троицы в одиночку.

Но Флопу это удавалось легко. Быстротой и точностью движений он не уступал Шуггару, а силой удара – Гомбо. Он отбивал атаки друзей и сам переходил в наступление. Уже через мгновение Джос был ранен в левую руку, у Гомбо – рассечена щека, а Шуггар лишь невероятным чутьем уклонился от удара, так что пострадал только камзол. Дважды мелькали метательные ножи Альты – и дважды со звоном отлетали, отбитые Пожирателем.

Отступающий под натиском Флопа Джос споткнулся. Изящным и стремительным росчерком меча Пожиратель отбил арпию Шуггара и устремил клинок прямо в горло Джосу, как атакующая гадюка. Но Джос не успел даже испугаться: у него за спиной взвился гортанным клекотом голос Кьявора:

– Эрвол камбоно горно Кхалем! Эрвол кворно хон! Мортер мон Кхалем!

Флопа отбросило от Джоса, будто кто-то невидимый пнул его в живот. Движения Флопа замедлились, губы исказились в ненавидящей гримасе. Одной рукой он отбивался от Гомбо с Шуггаром, а второй обхватил свой странный знак из крагга и заговорил-зашипел, испепеляя жреца взглядом:

– Хашшем ссор! Мошшаре хошсс! Айнсса!

Выкрикивая слова-заклинания на непонятном Джосу языке, жрец и Пожиратель медленно приближались друг к другу. На губах Кьявора выступила кровавая пена, лицо словно окаменело, на лбу билась темно-синяя жила. Флоп, все так же сжимая в руке свой знак, полукричал, полушипел. С ладони, стискивающей знак, капала кровь. Шуггар с Гомбо насели на Пожирателя, и арпия Шуггара полоснула правый бок Флопа. Одновременно запел металл от столкновения меча Флопа и молота Гомбо. Молот вывернуло из рук юноши и унесло далеко в сторону.

– Убейте его, пока я жив, – простонал жрец. Силы его убывали на глазах.

Обезоруженный, Гомбо взревел медведем и с голыми руками бросился на Пожирателя. Не обращая внимания на прошедшее сквозь руку лезвие меча, он обхватил Флопа, и они оба повалились на каменный пол. Шуггар кружил вокруг них, пытаясь ударить так, чтобы не задеть Гомбо, но мешала широкая спина юноши, под которой ворочался Пожиратель. Вдруг Гомбо дико взвыл от боли. Шуггар и Джос, не раздумывая, бросили мечи и тоже ринулись в схватку, старясь обездвижить Пожирателя.

Джосу показалось, что он схватил не человека, а кусок дерева, облаченный в кожаную одежду. Он навалился на руку противника, стараясь прижать ее к полу, но с таким же успехом можно залить бушующее пламя стаканом воды. В пылу схватки перед глазами Джоса проносились руки, ноги и другие части тел друзей и их противника. Один раз мелькнула растрепанная голова Альты. Рот искривлен в яростной гримасе, выплевывая нечленораздельные угрозы и ругательства, в глазах отражается вся ненависть обманутой женщины. Впрочем, судя по всему, вмешательство девушки в схватку было мимолетным.

Вдруг Джос ощутил удар в грудь. Он отлетел от Пожирателя, и, как оказалось, не он один. Вся их троица, изрядно помятая, лежала вокруг Флопа. Пожиратель тем временем выкрикнул очередное заклинание.

Троих друзей вздернула на ноги неведомая сила, так, что ноги их едва касались пола. Горло Джоса словно обхватила стальная невидимая рука и медленно сжимала захват. Он не мог сказать ни слова, только сипел. Гомбо и Шуггару тоже было нелегко. Схватка оставила свой след и на Пожирателе. Из ран на его теле сочилась кровь. Нос свернут набок, а над правым глазом распухала и наливалась лиловым большая шишка.

– Ох, не надо было тебе вмешиваться, тупоголовый кыхот, – сказал Флоп, медленно приближаясь к жрецу Кхалема.

Кьявор уже ничего не отвечал. Голова его свесилась на грудь. Из уголков губ по подбородку стекала кровь и капала на плащ. Он еле дышал.

– А теперь мне придется убить тебя и этих щенков, – кивнул в сторону Джоса Пожиратель. – Ну, так передай своему ничтожному божку, что тебя убил…

В зале грянул гром и сверкнула молния. Грудь Пожирателя будто взорвалась, осыпав все вокруг ошметками плоти. Флоп на мгновение застыл. Он наклонил голову, будто изучая дыру, образовавшуюся в нем, а затем рухнул на пол. Джос изумленно охнул: за спиной Пожирателя стояла Альта. В руках у нее был огнебой, над цилиндром которого, точь-в-точь как вчера на сыром каменном пятачке, курился дымок.

– Он сам показал мне, как с ним управляться, – сказала Альта, вздернув подбородок. – Это нетрудно.

Гомбо и Шуггар без сил сидели на полу. Они сипло дышали и изумленно, как и Джос, разглядывали труп Пожирателя и Альту с огнебоем.

Кьявор застонал и повалился на стол. Джос бросился к жрецу, приподнял его за плечи:

– Не двигайтесь, лежите спокойно. Сейчас я вас перевяжу.

– Поздно, – стиснул жрец запястья Джоса. Он говорил так тихо, что тому пришлось наклониться ниже. На губах Кьявора, при каждом вздохе, вспухали и лопались кровавые пузыри.

– Дети… – прохрипел он. – Вы пришли сюда спасать детей, так спасите их. Не дайте им пропасть в этом проклятом городе. Вот, – он с усилием стащил с пальца перстень, вложил его в руку Джоса. – Это ключ. В гавани… «Пламенная звезда», трехмачтовый торговец с лошадиной головой на носу… Капитан выполнит любой приказ… – Он застонал, в горле зловеще булькнуло.

– Молчите, – попытался остановить его Джос. – Вам нельзя говорить, нужен лекарь.

– Поздно, – повторил Кьявор. – Мои силы на исходе. В нише за алтарем найдете карту и выйдете наверх. Поклянитесь, что доставите детей на острова. Верхний круг вознаградит вас. Поклянитесь именем Кхалема! – Он снова стиснул руки Джоса.

– Клянусь, – ответил Джос после недолгого молчания, но Кьявор уже не услышал. Единственный глаз закатился, пальцы, сжимавшие запястья Джоса, разомкнулись, тело обмякло. Служитель Кхалема отправился к своему богу, который ожидал его с весами наготове. А может, подумал Джос, вместе со смертью последнего жреца умер и сам бог? По крайней мере, здесь, в Городе тысячи богов. Городе мертвых богов, как назвал его Гомбо.

Джос выпрямился, провел ладонью по лицу Кьявора, закрывая глаз мертвеца, и обернулся.

Шуггар, все так же сидя на полу, с опаской крутил в руках огнебой, видимо, брошенный Альтой. Сама девушка обнаружилась в объятиях Гомбо. Лица ее видно не было, но, судя по крупной дрожи, сотрясавшей тело, она плакала. Здоровяк смущенно обнимал ее, не обращая внимания на то, что левая рука его была в крови. Другой рукой он похлопывал Альту по плечу и как мог успокаивал ее. До Джоса донеслось:

– Я же не знала! Я не знала… знала…

Его взгляд споткнулся о дверь, ведущую в детскую комнату. Она была открыта, а на пороге стоял тот самый мальчик, которого он видел спящим. В одной набедренной повязке, он круглыми глазами разглядывал погром, учиненный схваткой с Пожирателем. За ним в темноте стояли другие дети, слишком напуганные, чтобы выйти на свет.

Джос спокойно подошел к мальчику, присел перед ним и мягко спросил:

– Как тебя зовут?

– Джонас, – ответил тот после недолгого раздумья. – А что с дядей Кьявором?

– Он прилег отдохнуть, – соврал Джос. – А перед этим попросил, чтобы я позаботился о тебе и твоих друзьях. Все будет хорошо, Джонас. Все будет хорошо.

 

Сергей Шлычков. Сладкая песня Нанки

Тангай лежал на земляном полу общинного дома. Рядом медленно умирал костер, но Тангай не обращал внимания на подступающий холод. Тангай спал. Слабый Тангай. Глупый Тангай.

Может, не такой глупый, как безумный Гоки, чей разум каждую луну похищали духи Нижнего Мира. Может, если бы Тангай, как Гоки, тоже плясал голым на отмели и обмазывался дерьмом, ничего плохого и не случилось бы. Какая беда от безумца, кроме запаха? Может, тогда и Нанка сидела бы сейчас у очага, варила похлебку из рыси и пела о далеких странах.

Песни Нанки Тангай любил. Голос у нее был красивый. И песни необычные. Вроде как и пела Нанка про давно известное: про любовь, про добро и зло, про героев, которые почти как боги. Все женщины поют такие песни долгими, как бисерная нить, вечерами. Но Нанка пела по-другому. Будто бы и не про людей – про каких-то других существ. Как мы, только более прекрасных. Более холодных. Более величественных. После тех песен становилось ясно, что нам их никогда не понять. Другие они. Совсем чужие. Как лед посреди речного песка.

А уж когда Нанка пела про Оленя и Колдунью Зиму, маленькие дети по четыре луны не могли спать. А ну как придет холодная красивая Зима и утащит в ледяную пещеру, чтобы, разорвав на куски, украсить свое белое платье красным! Что там дети, даже бывалые охотники ходили в тайгу с опаской – Колдунью боялись.

Но лучше всего Нанка пела колыбельные, которых знала великое множество. После тех колыбельных даже старики спали сладко, как в детской люльке. Любила Нанка петь колыбельные. И пела их как настоящая ведьма.

Как-то раз в селение привели колдуна из других земель. Этого колдуна охотникам продали купцы из-за Камня. Продали недорого – за мешок соболиных шкурок. Шкуры, по совести, были так себе, а вот колдун хорош. Толстый, черноглазый и горбоносый. Он лежал на охотничьем возке, связанный веревками из волчьих кишок, скалился, плевался кровью и громко называл всех «гамименос пустис». Колдовал, наверное. А когда его потащили к Говорящему-с-Духами, плюнул на медвежий тотем. По всему было видно, что это человек великой силы, раз не боится гнева Матушки Медведицы.

Говорящий-с-Духами опоил колдуна сонным отваром, взрезал его брюхо и аккуратно намотал длинные веревки кишок на тотемный столб. Тем временем женщины развели костры и поставили на них котлы. Все как полагается. Каждой семье достанется часть силы. Отведает семья похлебки из колдуна, и будут ее целый год обходить и Байнэ-Болезнь, и Нарлак, Несущий Неудачу.

Но то ли Говорящий-с-Духами слишком сильно прибил колдуновы кишки к столбу, то ли сонное зелье выдохлось, а как только стали резать колдуна старым, в запекшейся крови, серпом, он проснулся и завопил. Плохой знак. Совсем плохой. Чтобы сила не ушла, колдуну спать полагается. Колдун же спать не желал – кричал, как лиса в капкане. Так вся сила на крик уйдет. И тут подбежала к колдуну Нанка и начала его по голове гладить. Опешили все. Не было такого, чтобы честные люди колдунов по голове гладили. А Нанка гладила колдуна по курчавым волосам да напевала:

И затих колдун. Засопел, зачмокал, как младенец, да глаза прикрыл. Ну, тут дело на лад пошло. Нанка поет, а Говорящий-с-Духами знай себе от колдуна куски отрезает и кидает в старые закопченные котлы. Смотрел на это Тангай и удивлялся: как так? У колдуна печень достают, а он спит себе да улыбается. Словно к материнским коленям приник. Такая вот была сила в голосе у Нанки.

За этот голос Говорящий-с-Духами и привел Нанку к себе в жилище. Петь про огонь и солнце. Там-то они с Тангаем и познакомились. Тангаю тогда было двенадцать зим – три из них он служил и учился у Говорящего-с-Духами. Лечил оленей, заговаривал медвежью лопатку на удачу, мазал человеческой кровью губы страшным каменным бабам в Мертвом Урочище. Правда, губы мазал под присмотром наставника. С бабами дело такое: один раз не так ей губы намажешь и жизни невзвидишь. Мстительные они, бабы, потому что очень уж на красоту падки.

Так что был Тангай уже почти шаманом. В некоторых стойбищах его узнавали. Кланялись. Называли «Канчак-бэр». И тут – Нанка. Поначалу Тангай возревновал. Ходил насупившись, как барсук. Но как услышал Нанкины песни, так и пропал.

Нанка провела с ними три зимы. И каждый вечер Тангай слушал Нанкины песни и засыпал счастливым.

А вот Говорящий-с-Духами счастлив не был. Две зимы он учил Нанку песням духов, песням солнца, песням на улов тайменя. Да только не получалось у нее ничего. Как запоет про духов, так хоть беги да прячься. Свистит, хрипит, сипит, щеки надувает, глаза хмурит. Тут и человеку-то не по себе станет. Не то что добрым духам. Зато про любовь Нанка пела, как сама Великая Мать.

Говорящий-с-Духами голову сломал, отчего так. Даже новую песню пробовал придумать. Духов через любовь, значит, заклинать. Но получилась такая похабщина, что Говорящий-с-Духами слег на неделю. Тангай песню слышал и считал, что старый шаман еще легко отделался. Только за слова «Между ног твоих, о Великая Мать, буду я тебя каждый день…» у Говорящего-с-Духами должен был отсохнуть язык. А уж что он предлагал духам мужского рода… Сразу было понятно: Говорящий-с-Духами о любви знает много, но такая любовь вряд ли придется по нраву духам Нижнего Мира.

Так и не научилась Нанка шаманским песням. Сидела у очага и пела про любовь. Тангая это вполне устраивало. Не устраивало других. Через три зимы к Говорящему-с-Духами пришел Нанкин отец и потребовал дочь. Сказал, мол, если ведьма из нее не вышла, пусть детей рожает. Как старая Вельда.

Нанка плакала. И у Тангая разрывалось сердце. Очень он хотел, чтобы Нанка оставалась с ним и пела песни ему, а не толстому охотнику Бокэ. И тогда Тангай решил помочь Нанке. Сделать так, чтобы Нанка не плакала. Тангай знал как.

По стародавнему обычаю каждый, живущий в мире духов, носил на своем теле метки. Олени, волки, медведи и вечные деревья красовались на телах Избранных после того, как они начинали говорить с духами. Эти метки шаманы наносили заговоренной костью тайменя после того, как их ученики проходили Испытания Духов. По ним духи определяли, что перед ними человек свой, и не пили из него кровь. Нанке, конечно, этих меток не получить. Не прошла бы она сурового Испытания.

Но ведь и духов можно обмануть. Разве не обманывал Сайк-Лжец Вечного Окуня? Разве Лайон не женился обманом на Девочке-Тайге? Так чем же Тангай хуже? Может, и он духов вокруг пальца обведет. Может, и о Тангае сложат песню. А Нанка будет петь ее своим детям. Может, даже это будут его, Тангаевы, дети. Так думал глупый Тангай.

Чтобы обмануть духов, Тангай поймал тайменя и вырезал из него самую большую кость. Кость Тангай, как полагается, заговорил на четыре ветра и выдержал в крови медведя четыре дня. Свежей крови у Тангая не было, но с прошлого года у него оставался сосуд с кровью медведя-людоеда. Кровь плохо пахла и была похожа на бурую противную слизь. Но Тангай решил, что так даже лучше. Злые духи не любят порченой крови.

А потом Тангай пришел к Нанке. Как и полагается в таких случаях, он выглядел очень важно. Серьезно хмурил брови и поджимал губы.

– Вставай, Нанка, пойдем. Буду из тебя ведьму делать. Чтобы ты больше не плакала. – Тангай изо всех сил старался говорить сильным низким голосом, как настоящий шаман.

Голос не слушался и вместо солидного мужского рокота постоянно норовил превратиться в детский неразборчивый шепот. Но Нанка все равно услышала. А услышав, охнула, уронила рукоделье и заметалась было по дому. Но Тангай остановил ее, крепко взял за плечи и внимательно посмотрел в ее рысьи глаза. Именно так должен поступать мужчина, когда женщина носится по дому, опрокидывая котлы с барсучьим жиром.

Успокоив Нанку, Тангай решительно взял ее за руку и повел к реке. Возле реки он давно приметил себе логово. Запруду с небольшой пещерой в скале. Притащил туда медвежий череп и отметил вход резной оленьей костью. Даже Говорящий-с-Духами одобрил – достойная смена растет.

Вот к этому логову Тангай и привел Нанку, чтобы открыть для нее путь в мир духов. Но сначала Нанку надо было очистить от прошлой жизни. Она и сама это знала, а потому быстро скинула с себя просторную шелковую рубаху и полезла в воду.

Тангай дивился, до чего же Нанка хороша. Тонкая и гибкая, как ласка. Узкие плечи и бедра, маленькие грудки. Совсем Нанка не похожа на старую Вельду. Куда такой рожать детей толстому Бокэ? Раздавит он ее на ложе, как медведь муравейник. Нехорошо это, а значит, решил Тангай, все он делает верно. Духи должны понять.

От прошлой жизни Тангай отмывал Нанку основательно. Старался ничего не пропустить. Шептал, как полагается, заговоры и тер гибкое Нанкино тело лисьей шкурой. А иногда и пальцами. Отмывал обстоятельно и долго. Может, даже слишком долго. Уж больно нравилось Тангаю прикасаться к Нанке. Да и Нанка была не против. Закрыла глаза и улыбалась. И сердце стучало часто-часто. Ну, как говорится, долго – не коротко. Все-таки Тангай ведьму делал, а не колбасу из заячьих потрохов.

Очистив Нанку от скверны, от сглаза, от порчи, от ночных шептаний и злых мыслей, Тангай отвел ее в пещеру. Развел жаркий костер, положил голую Нанку на медвежьи шкуры и долго ею любовался.

– Ну, скоро ты? – сбивчиво прошептала Нанка.

Женщины. Что на супружеском ложе, что на Пороге Духов, а ведут себя одинаково. Скоро бывает во время брачной ночи, да и то, если не повезет. «Надо же быть настолько нетерпеливой», – думал Тангай. Хотя на мгновение ему показалось, что Нанка имела в виду совсем не Ритуал Посвящения, а что-то другое. Эта мысль была приятна, но сильно мешала. А дело предстояло ответственное. Рисунки надо было наносить всю ночь, а может, и еще день.

Потому Тангай отогнал такие приятные, но неуместные мысли, и дал Нанке сонного отвара. Немного, ровно столько, чтобы Нанка была и здесь, и в мире духов. Подождал, пока ее дыхание станет ровным и глубоким, и принялся за дело.

Тангай разводил краску с барсучьим жиром, вдувал смесь в полую кость тайменя и потом долго, точка за точкой, наносил на тело Нанки узоры. Могучие вечные деревья, благородные олени, бегущие по небу, круторогие архары и волшебные птицы появлялись на смуглом Нанкином теле. Тангай пел и рисовал.

Прошла ночь и еще день. Иногда Нанка просыпалась и рассказывала о том, что видела в мире духов. О железных людях, которые дышат огнем. О духах, которые управляют звездами. О прекрасных городах, где живут белые великаны. Города те, говорила Нанка, стоят в местах, где никогда не бывает зимы. А люди там ходят голые, как безумный Гоки. Но они не глупые, а напротив, мудры и возвышенны. Их святилища сделаны из камня и бронзы, и они могут говорить с небом и морем. И дерьмом они, как Гоки, не мажутся, а поливают себя цветочным маслом.

Тангай слушал, дивился, как оно все в мире духов устроено, давал Нанке отвара и продолжал рисовать. А когда закончил, завернулся вместе с Нанкой в шкуру, обнял ее и заснул.

Спал Тангай долго. А проснулся оттого, что было ему очень жарко. Поначалу Тангай удивился, откуда такой жар. Костер давно погас. Что может так жарко гореть? А потом понял. Горела Нанка.

Нанка была такой горячей, что к ней было страшно прикасаться. Тангай бросился ее будить. Толкал, шептал что-то, потом кричал, даже уронил котел. Но Нанка не просыпалась.

Тогда Тангай развел костер. Огонь заплясал на стенах, осветил Нанку, и Тангай замер от ужаса. Духов перехитрить не удалось. Они распознали обман и страшно отомстили за неуважение. Прекрасные птицы на теле Нанки расплылись и превратились в ужасных драконов. Олени скрутились, скукожились. Казалось, что они уже не бегут по небу, а на полном скаку рушатся в глубокую пропасть.

Но страшнее всего было смотреть на ноги Нанки. На ногах Тангай рисовал деревья-жизни, чтобы укрепить Нанкины силы. Но прекрасных деревьев больше не было. Вместо них появилась страшная сумеречная роща. Нанкины вены стали черными и оплетали деревья, не давая им расти. И каждая черная вена по краям словно горела красным. От этого на ногах Нанки разгорался пожар, без пощады пожирающий деревья-жизни. Да и саму Нанку.

Тангай закричал, завыл и бросился к Нанке. Он тормошил ее тело, внезапно ставшее таким легким. Уже не шептал – дико кричал заговоры, сбивался, начинал сначала. Метался по пещере, пытался окурить Нанку травами. Но Нанка с каждым мгновением все глубже уходила в мир духов. И как бы Тангай не тряс ее тело, ухватить ее душу у него не получалось.

Тогда Тангай схватил кинжал и раскалил его на огне. Раз он – Тангай – такой глупый, пусть он и пострадает. Вонзит раскаленный кинжал себе в живот, омоет Нанку своей кровью и обменяет ее душу на свою жизнь. Зачем нужна жизнь такому глупому Тангаю, если больше не будет Нанкиных песен? И пусть он сам больше этих песен не услышит, зато их услышат другие. Потому что Нанка снова будет петь. Петь и плести бисерную нить. И все будет, как всегда. Даже лучше. Потому что глупого Тангая больше не будет.

Тангай уже занес было горящий, словно зимнее солнце, кинжал. Замер… И полетел на землю, сбитый увесистой затрещиной.

Посреди пещеры стоял Говорящий-с-Духами. Он был мрачен и не стал тратить время на ругань. Не стал суетиться и творить бесполезные заклинания. На то он и Говорящий, что всегда знал, что делать. Выдал Тангаю еще одну затрещину, пригрозил скормить его дикой рыси, если он, Тангай, не подберет сопли, и послал его за старой травницей Лайдой. Потом завернул Нанку в шкуру и потащил в свою хижину.

Всю осень Говорящий-с-Духами и Лайда пытались спасти Нанку. Каждую ночь Говорящий камлал, пока не падал без чувств. Надеялся умилостивить духов. Старая Лайда долго стояла у котла, делая целебные отвары. Так долго, что от жара кожа на ее руках распухла и потрескалась. А сам Тангай уже просто не понимал, в каком мире он находится. Каждый день он мыл Нанку, вливал в нее целебные зелья старой Лайды, пытался кормить похлебкой из тетерева. Снова и снова. Опять и опять. Изо дня в день. У него даже не осталось сил винить себя. Хотелось только одного – чтобы Нанка снова очнулась и запела.

Когда закончились осенние дожди, а с севера задули холодные ветра, Нанка пришла в себя. Начала говорить и двигаться. Тангай радовался и даже не думал о том, что после такого обмана духов шаманом ему уже не быть. Главное, Нанка очнулась.

Каждый вечер Тангай садился рядом с Нанкой и пел ей колыбельную:

Нанка подпевала тихим шепотом и улыбалась. Травница Лайда сказала, что, видать, теперь Нанке долго жить, раз уж духи ее отпустили.

– Если, конечно, муж не дурак попадется, – бросала Лайда уничтожающие взгляды на Тангая.

Тангай краснел. Краснела и Нанка.

– Ты посмотри на них, – возмущалась травница, – только, считай, родились заново. Только духов смерти обманули, а одно на уме. Видать, и вправду долго жить будут.

Говорящий был с Лайдой не согласен. Он говорил, что и сам бы не прожил рядом с Тангаем достаточно долго. Куда уж Нанке. А замуж за своего ученика он отдавать даже каменную бабу не посоветует. Тот ее либо сломает, либо потеряет. Да и вообще надо ждать зимы, чтобы понять, будет ли Нанка жить и как долго.

Тем не менее с каждым днем Нанке становилось все лучше, и Тангай был счастлив. Потому на бурчание Говорящего внимания не обращал. А зря. Старый шаман знал духов. Духи мстительны: кто знает, какую плату они потребуют за такой обман. А в том, что плату они потребуют, Говорящий не сомневался. Нанка-то в себя пришла, а вот черные вены, оплетающие деревья на ее ногах, никуда не делись. Так быть не должно. Неправильно это. Если духи отпускают, то отпускают совсем. Значит, не отпустили Нанку духи. Кружат где-то рядом, выжидают. А чего выжидают, даже Говорящему было непонятно. В конце концов он решил не мучить себя тревожными мыслями и дождаться зимы. А там видно будет.

Зима пришла быстро. Слишком быстро. Не успели еще пожелтеть листья на Старом Тополе, как землю накрыло покрывало морозных метелей. Метели принесли с собой такую стужу, которой даже старики не помнили.

Злой северный ветер Сивай, напившись силы у Моря Холода, обрушился на беззащитное селение. Целыми днями, опьяненный морозом, он плясал на улице, поднимая полами своего белого халата облака ледяной крошки. Днем и ночью в селении жгли костры, силясь прогнать страшного гостя, но Сивай только заливисто хохотал и продолжал свою дикую пляску, выдувая последнее тепло из деревянных жилищ.

Люди кутались в меховые одеяла и ждали, когда же придет добрый Хомэ-Снегопад, чтобы укутать селение в теплую белую шубу и не дать людям погибнуть от безумного ледяного ветра. Но вслед за Сиваем пришел Холод, не Имеющий Имени. Тихий Убийца, как прозвали его люди. Дело это было невиданное. Холод никогда не приходил раньше доброго Хомэ.

А еще через пол-луны через селение прошли люди Тундры. Суровые северные кочевники, живущие возле владений Колдуньи Зимы, уходили из родных земель на юг. Уходили со всем скарбом. На деревянных санях, запряженных белыми волками, люди Тундры везли целые семьи со стариками, детьми и племенными деревянными идолами. Рассказывали они страшные истории. С их слов выходило так, что на исходе осени Холод, Не Имеющий Имени зарезал своим ледяным кинжалом доброго Хомэ и выпил из него всю кровь. Так что теперь на Тихого Убийцу совсем нет никакой управы. А потому хорошей зимы не жди. Останавливаться кочевники не стали. Принесли страшные вести и двинулись дальше темными тенями в ледяной пурге.

В ночь после ухода людей Тундры Тангай высунул нос на улицу, чтобы справить нужду, и увидел две огромные нескладные черные фигуры, идущие через лес вслед за кочевниками. Они бесшумно двигались между деревьями, едва не волоча угловатыми длинными руками по земле. Байнэ-Болезнь и Нарлак, Несущий Неудачу спешили вслед за людьми. Тангаю стало страшно. Раз Байнэ и Нарлак уходят из Тундры, значит нет там больше никого, кто мог бы болеть, и некому там больше нести неудачу.

Говорящий, выслушав сбивчивый рассказ Тангая, совсем помрачнел. Долго шептался о чем-то с Мьелом-Охотником, а потом отправил того копать яму на окраине селения. Копали в спешке – старались успеть, пока Холод совсем не проморозил землю. Для чего копали, никто не говорил. На все вопросы Тангая старики лишь мрачно сплевывали да зябко передергивали плечами. Отчего Тангаю становилось еще страшнее. Черная яма на присыпанной белым крошевом земле выглядела, как беззубый рот вечно голодного духа, жадно тянущийся к людям. А еще думалось Тангаю, что если уж такое началось с приходом Сивая и Холода, то что же будет, когда явится сама Белая Королева, Колдунья Зима.

Однако, когда Тангай возвращался в хижину Говорящего, тревожные мысли отступали. В хижине не было места злым и жадным духам зимы. Там была только Нанка и ее песни. И каждый вечер Тангай спокойно засыпал, слушая ее голос.

Нанка пела, Тангай спал и видел прекрасные сны о далеких землях, где нет зимы. Где по горячей пыльной степи летят всадники на маленьких мохноногих лошадях. Где в огромных каменных городах люди живут сыто и счастливо.

А однажды ему привиделось совсем чудное. Видел он белый город на берегу теплого моря и видел себя, стоящим посреди этого города. Был он в доспехах, с тяжелым шлемом на голове и длинным копьем в руке. Но не человеком видел себя Тангай. Нет. Огромной золотой статуей возвышался он над белыми стенами, над людьми, над морем. И видел за тем морем темную гряду Камня и зеленую шубу тайги. И еще видел Нанку.

Нанка стояла на другой стороне моря среди бородатых всадников незнакомого племени. Стояла и приветливо махала Тангаю. Хотел Тангай помахать Нанке рукой в ответ, да не смог пошевелиться. А тем временем главный бородач в колпаке, украшенном золотыми бляхами, стоящий за спиной Нанки, нехорошо улыбнулся и потянул из ножен длинный кинжал. Хотел Тангай было рвануться вперед. Швырнуть в подлого бородача золотое копье. Да не смог сделать ни шага. Напрягся Тангай. И заскрипело, заскрежетало сминаемое золото истукана. Сделал Тангай шаг. Закричали внизу испуганные люди. Замахнулся бородач. Замахнулся Тангай. И тут со стороны Камня налетела стылая волна. Накрыла и Нанку, и всадников, и белый город. Ледяным молотом ударила золотого Тангая в грудь. Тангай упал…

…и проснулся на земляном полу. В хижине стоял пронизывающий холод. Угли тлели в очаге, не в силах согреть воздух. А стены были покрыты изморозью. В селение пришла Колдунья Зима.

С того дня мир словно заснул в ледяной колыбели. Даже безумный ветер Сивай преклонил колени перед Колдуньей. Он больше не сбивал с ног, не задувал в щели, не плясал между черных деревьев. Каждый новый день был холоднее предыдущего. И даже огонь не приносил тепла.

Люди из семей, которые поменьше, перебрались зимовать в общинный дом. И Говорящий с Тангаем и Нанкой тоже. Так было теплее. Люди ложились вокруг огня, прижимались друг к другу, замирали словно камни, покрытые мхом, и слушали песни Нанки.

Сам Тангай старался прижаться к Нанке поближе. Лежал и думал: «Хорошо, что пришла зима». Когда бы он еще мог так обнять Нанку и заснуть, слушая ее песни? Может, и не так плоха Колдунья, как о ней поют. Так думал счастливый Тангай. Глупый счастливый Тангай.

К середине зимы еды почти не осталось. С наступлением холодов Мьел со своими людьми каждое утро ходил в тайгу бить дичь. Складывали ее в страшный земляной рот про запас. Но холода становились все злее, а зверя все меньше. Охотники возвращались встревоженные. Толстый Бокэ рассказывал, что на Птичьей поляне творится неладное. Говорил, что в один день все снегири взяли и повымерзли. Попадали с деревьев и лежат теперь посреди белого покрывала рубиновыми каплями.

Охотники, вернувшиеся с дальней заимки, говорили, что лес стал ледяным. Между деревьев словно натянулась хрустальная паутина, заморозив вековые сосны так сильно, что стволы лопались от одного удара топора. Шептались, что видели в тайге волков, замерзших в прыжке на оленя. А речки промерзли так сильно, что тайменя теперь можно поймать, только прорубив речной лед до самого дна.

А потом в тайге стали пропадать люди. Старые искушенные охотники просто исчезали в замерзшем лесу и не возвращались. Зато по ночам кто-то стал ходить вокруг домов. Скрипел снегом, сопел. Но следов не оставлял. Только стали появляться перед порогом оранжевые замерзшие ягодки рябины. Верный признак старого карлика Батурнака, крадущего детей для Колдуньи Зимы.

Говорящий подумал, посоветовался с духами предков и запретил ходить в тайгу.

– Не стоит кормить злых духов зимы. Самим есть почти нечего, – ответил он на вопросы охотников.

Слова Говорящего прозвучали зловеще. Люди были и так напуганы, а теперь совсем упали духом. Все чаще поглядывали на страшный земляной рот на окраине селения, гадая, кто же первым накормит его, и думали, чем же они прогневали Колдунью Зиму.

Зато по вечерам все как один приходили слушать песни Нанки.

Слушали, жались к очагу и ждали первых теплых ветров Весны.

Весна в положенный срок не пришла. Зато в селение пришли гости.

Ранним утром Тангай проснулся от лошадиного ржания. На улице слышался шум. Тангай накинул меховую доху и выскочил за дверь.

Посреди покрытого снегом двора стоял Говорящий. Рядом с ним куталась в шаль испуганная Нанка. А перед ними стояли люди-грифы.

На улице немилосердно мела вьюга, падала с неба на почерневший зимний лес, протискивалась между деревьев и обрушивалась на беззащитных людей. Все вокруг было скрыто за вуалью ледяного крошева. От этого люди-грифы казались темными утесами, нависающими над старым шаманом и хрупкой девочкой.

Говорящий что-то упорно доказывал странным гостям. Показывал то на себя, то на Нанку. Грифы слушали. Кони под ними стояли неподвижно. Просторные, покрытые узорами из человеческой кожи, шубы скрывали их фигуры, так что нельзя было понять, дышат они или нет. Высокие колпаки с изображением грифов нависали над лицами. Тангаю показалось, что это не люди на лошадях, а недобрые серые птицы сидят на скале, смотрят на людей, примериваются, чтобы неожиданно сорваться вниз. Спикировать. Схватить. И разорвать Говорящего и Нанку на тысячу кусочков.

Самый старый из всадников в шубе из белого барса и шапке, обшитой красным шелком, что-то сказал своим спутникам и спрыгнул с лошади. Не обращая внимания на Говорящего, старик подошел к Нанке и крепко взял ее за плечо. Нанка вырывалась, но старик ловко стукнул ее кулаком по голове, взвалил на плечо и потащил в общинный дом.

Тангай подхватил топор и, путаясь в полах дохи, бросился было за стариком, но Говорящий вовремя перехватил его.

– Стой! Ничего тут не сделать. Он в своем праве.

– Праве? – Тангай клекотал от ярости. – Где же это право такое честную девушку силой брать?

Говорящий смотрел на Тангая, как на глупца. Хотел было наорать, но вдруг сдулся, как бурдюк без воды. И тоскливо посмотрел вслед старому грифу.

– Дурак ты, Тангай. Это же Хранитель Земель. Нужна ему твоя Нанка, как медведю шуба. Ему принцессы ноги моют.

Тангай остолбенел. Неужто сам Хранитель Земель? Смотрящий на Солнце. Бегущий с Оленями. Самый могучий шаман Камня. Человек, который отказался от всего. От женщин, от вина, от имени. Человек, отказавшийся даже от снов. Да и человек ли? Какой же он человек – без снов? Продавший Сны – так его называли. Только шепотом, не дай бог, какой ворон услышит и донесет.

Продавшие Сны отказывались от всего ради одной только цели: искать и уничтожать нестроение. Оберегать земли от злых духов, а людей от нарушителей закона. Отказывались, потому что хранитель закона не может иметь ничего и не должен ничего желать. Иначе он будет защищать свои желания, а не закон.

– Эх, лучше бы он ее просто взял. Чем так… – пробормотал Говорящий.

Тангая замутило.

В общинном доме собралось много людей. Так много, что жара стояла, как летом. Но Тангая бросало в холодный пот.

Нанка, его Нанка, стояла голая на земляном полу. А старый Хранитель осматривал узоры на ее теле. И ощупывал. Пальцы старика уверенно скользили по гладкой коже Нанки, а у Тангая темнело в глазах от гнева.

Может, он, конечно, и Хранитель. Может, он и лишил себя всего, что мужчину делает мужчиной. Но уж больно долго он щупал Нанку там, где не надо.

Тангай пытался найти на старом морщинистом лице следы похоти. И не находил. Непроницаемая маска безразличия. Хранитель щупал Нанку, как иной щупает звериную шкуру, проверяя на разрыв и на порчу. И это еще больше бесило Тангая. Как можно гладить Нанку так равнодушно? Не для того ее такой красивой создали.

Наконец старый Хранитель распрямился и мрачно посмотрел на людей.

– Кто? – Голос его рокотал, как зимний обвал. – Кто это сделал?

Тангай раскрыл было рот, но сухой локоть Говорящего впечатался ему прямо в грудь. В глазах Тангая потемнело, он согнулся и стал беспомощно ловить воздух ртом.

– Я, о Великий! – Говорящий согнулся в почтительном поклоне.

– Раматон, – Хранитель назвал Говорящего мирским именем, показывая, что не признает за тем права на место шамана, – у тебя есть оправдание?

– Старый я, совсем старый. – Говорящий склонился еще ниже. – Руки уже не те. Глаза плохо видят. Ошибся. Но ошибка невелика. Девчонка жива, значит, духи ее приняли. А что до старости, так есть у меня ученик, он и…

Говорящий повернулся, указывая на Тангая, и тут же рухнул на землю от мощного удара булавы Хранителя. Кровь брызнула из пробитой головы старого шамана. Народ охнул и попятился. Такого еще не бывало. Шамана даже Хранитель бить не может. Говорящий пытался подняться, но Хранитель налетел на него, схватил за ворот и зашипел в залитое кровью лицо:

– Ошибка?! Ошибка, сын змеи?! – Хранитель брызгал слюной. – Жива, говоришь? Ты, заячье дерьмо, ее ноги видел? Ты, рысий выкидыш, на улицу выглядывал? Вся Земля до самого Камня льдом обратилась. Ты кого мне из девчонки сотворил?

– Ведьму… – прохрипел, булькая кровью Говорящий.

Хранитель отшвырнул старого шамана, словно куль.

– Да. Ведьму… Дочь Зимы!

Народ испуганно охнул. Дочь Зимы! Страшное темное колдовство. Дочери Зимы не лечат больных, не заговаривают посевы, не избавляют от злых духов. Дочери Зимы несут только холод и смерть. Ледяной ветерок, словно предвестник грядущего Вечного Холода, пробежал по дому. Установилась нехорошая тишина. И тут же взорвалась криками.

– Убить! Разорвать! Пустить кровь ведьме!

Люди кричали, брызгали слюной, потрясали кулаками. Людям было страшно. И свой страх они пытались выжечь огнем гнева. Тангай их понимал. Что там одна суровая голодная зима? За каждой зимой приходит весна. Таков уж закон. Но Дочь Зимы не признавала законов. Дочь Зимы могла уморить весь род человеческий, погрузив мир в Вечный Холод. Но ведь это не просто Дочь Зимы. Это Нанка! Нанка, чьи песни они слышали каждый вечер. Под чьи колыбельные засыпали их дети. Чей голос они слушали страшными зимними ночами, чтобы не слышать ни плясок злого ветра Сивая, ни хрипения Холода, Не Имеющего Имени, ни крадущихся шажков Батурнака-Похитителя. Как можно поверить, что Нанка – зло?

Нанка стояла, обняв худые плечи руками, и в глазах ее плескался первобытный ужас. Еще чуть-чуть, и люди вдоволь напьются гнева и страха. Еще немного, и, опьяненная гневом и страхом, толпа навалится и сомнет, сломает, разорвет хрупкую Нанку.

Мьел-Охотник, которому Нанка пела на свадьбе, достал нож. Большой Холо, которого Нанка выхаживала своими песнями после нападения рыси, засучил рукава. Старая Вельда, чьи дети засыпали под Нанкины колыбельные, хищно согнула худые пальцы и метилась Нанке в глаза. Даже травница Лайда подобрала у очага камень.

Люди, конечно же, знали, что всему виной злые духи, но люди не могли убить духов, они были слишком слабы для этого. Им гораздо проще убить человека. Особенно если представить себе, что этот человек виноват во всех их бедах.

Хранитель значительно кашлянул. И люди почтительно замерли. Замолчали. Ждали, что скажет Мудрейший. Но оружие предусмотрительно не опускали.

– Нельзя ее убивать, совсем нельзя. Она Дочь Зимы. Вот если бы у тебя убили дочь, ты бы что сделал? – Хранитель ткнул пальцем в Мьела.

– Отомстил бы.

– Отомстил. Верно. Так нам велит Закон. А она дочь Колдуньи Зимы. Неужели вы, глупцы, хотите, чтобы Злая Белая Госпожа мстила вам? Нельзя ее убивать.

Сердце Тангая радостно подпрыгнуло.

– Пусть ее убьют другие.

И тут же рухнуло.

– Холод, голод, дикий белый медведь. – Хранитель хитро улыбался. – Главное, чтобы это было не на нашей земле. Отправим ее к Ледяному Морю. Пусть идет во владения своей матери. А чтобы с пути не сбилась, ее сопроводят мои стражи. Одежды ей давать не станем. Человеческая одежда не нужна детям духов. И еды тоже не дадим. Зима не любит запаха человеческой пищи.

Хранитель подал знак, люди-грифы схватили Нанку и поволокли на улицу. И тогда Тангай закричал, как раненая росомаха, и бросился на грифов, размахивая топором. Его успокоили, ударив в бок чем-то острым, и он не видел, как на руки и шею Нанки набросили веревки. Как старого Говорящего вытащили во двор и проткнули острой пикой. Как его Нанку волокли по мерзлой земле к лошадям. Как, взвалив ее на седло, люди-грифы скрылись в пелене вьюги, увозя Нанку к смерти. К самому Ледяному Морю.

Теперь глупый Тангай будет спать на мерзлом земляном полу общинного дома. А когда проснется, он встанет и пойдет сквозь снежную пелену вслед за Нанкой. Вьюга будет заметать следы. Но Тангай – ученик шамана. Тангаю не нужны следы. Тангай услышит песню Нанки и пойдет за ней. Тангаю не будет холодно – без песен Нанки он сам станет холодом. И только Ветер будет петь Тангаю:

Земля подскажет Тангаю, где были стоянки людей-грифов. Где они спали, где они ели. Где они, устав от бесконечной скачки, решили отдохнуть и выпить вина. А потом один из них скинул войлочные штаны и взгромоздился на Нанку. А потом другой, а потом третий.

Тангай полетит сквозь белую пустыню, сжимая в руке нож. Он обязательно их найдет. И тогда Нанка споет им колыбельную песню.

И люди-грифы уснут. Не смогут не уснуть. Такая уж сила у голоса Нанки.

И тогда Тангай подойдет и ударит каждого из них в сердце.

А потом он возьмет Нанку за руку и поведет за собой. Так всегда поступали мужчины его племени.

И земля не дождется Весны. Вместо нее придут Нанка и Тангай. Сначала к людям его племени, а потом на запад. К людям, дышащим огнем. К мудрым народам, которые говорят с небом и морем. К диким лесным людям, которые рисуют на теле синей краской. К черным людям, которые поклоняются кошке и соколу.

Они пойдут ко всем людям, которые не хотели слушать сладких песен Нанки. И Нанка им споет. Сначала им будет холодно. Но потом станет хорошо. Они будут лежать на коленях Нанки-Зимы, укутанные одеялом вьюги, и слушать ее сладкую песню. Пока Тангай-Холод не остановит их сердце ударом кинжала.

А потом Тангай найдет лодку, и они поплывут через океан. И за ними по пятам будет следовать Зима, чтобы укутать всю Землю белым саваном. И усыпить ее сладкой песней Нанки.

Когда Тангай проснется. Если проснется.