содержание

Предисловие

Глава 1. Не бойся

Глава 2. Держи удар!

Глава 3. Душа слова

Глава 4. Что же дальше?

Глава 5. Теодицея и гематрия

Глава 6. Синий огонь

Глава 7. Ключ

Глава 8. Тиртханкары

Глава 9. Ты помнишь?

Глава 10. Закат альтепетля

Глава 11. Тропы ложных богов

Глава 12. Проводник

Глава 13. Тун

Глава 14. Дар

Глава 15. Свет и слово

Благодарности автора

Предисловие

Когда-то, много лет назад мы, я и мои друзья, встретили людей, которые помогли нам раскрыться и увидеть мир под другим, совершенно непривычным углом зрения. Эти люди – шаманы, они и по сей день живут в России, и им мы безмерно благодарны за все, что они сделали для нас и других людей Земли. Они помогли нам понять, что нет границ познанию, нет предела творческому потенциалу людей, как нет предела самой Вселенной.

Именно о шаманах, их сказочно-таинственном, а иногда и пугающем мире я написал свою книгу «Время шаманов. Сны, дороги, иллюзии».

Таинственные и будоражащие воображение мифы о крылатых людях (людях ли?) имеют такие невообразимо глубокие корни, что нет способа найти истоки этого феномена. То ли такая мифология коренится в извечном желании людей летать, то ли имеет какие-то иные причины, не знаю. Но я ощущал непреодолимую потребность выполнить некое предназначение и изложить на бумаге еще один миф. Да, конечно я знаком со знаменитым афоризмом «не можешь не писать – не пиши», но, похоже, здесь причины в ином. Писательский труд никогда особо не приносил мне радости, скорее это была повинность, которую я должен был отбывать день за днем.

И после публикации той книги у меня случился продолжительный перерыв в литературном творчестве. Каждый раз, усевшись за клавиатуру своего ноутбука с пятнадцатидюймовым монитором, я с невероятным трудом выжимал из себя новые идеи и строчки текста. Словно бы некая непреодолимая сила удерживала меня от попыток создать что-то новое.

После многочисленных безуспешных попыток я смирился и решил отложить на неопределенный срок, а может и оставить навсегда идею писать о себе и о шаманах. Я попросту понял, что жизнь, та, которую мы проживаем тут, на планете Земля, гораздо более многообразна, чем любые попытки отразить ее на бумаге.

Так бы и сгинули в темных холодных водах Леты все мои благие порывы, но случилось так, что внезапно мне и моим друзьям раскрылись некоторые тайны. И тайны эти обрушились на нас как лавина, как ливень небесного огня, полностью сломав привычную картину мировосприятия.

Тут уж я, как вы понимаете, не мог оставаться безучастным и пассивным, прячась в своем маленьком уютном мирке, состоящем из набора привычных для меня предметов и идей.

Книга, которую вы сейчас держите в руках, вполне самостоятельное произведение. Некоторые персонажи и идеи выглядят довольно-таки необычно, но это уж издержки того жанра, в котором написана эта книга – жанра мистико-философского романа. Однако, те люди, которые имели счастье заглянуть себе в сердце, безусловно, поймут меня и увидят за сюжетными поворотами нечто такое, что заставит их задуматься. И, может быть, осознать что-либо важное для себя.

Я профессиональный геолог и занимаюсь геологией уже четверть века. Так уж случилось, что процесс изучения Земли привел меня к тропе познания окружающего мира как единого целого и, в конце концов, на дорогу постижения мироздания и Единого Бога, каким бы именем ни называли его люди.

На ту дорогу, которую все люди планеты Земля рано или поздно пройдут до конца.

Н иколаю Ооржаку,

шаману, целителю и музыканту,

открывшему мне двери в другие миры

 

Глава 1. Не бойся

Вечернее выступление закончилось поздно. Глеб, наспех покидав в сумку свои вещи и аккуратно уложив в большой черный кофр свою новую гитару фирмы Fender, направился к выходу из клуба.

– Оставайся, Глеб, давай посидим еще часок, куда ты опять торопишься? – крикнул ему клавишник и сделал круглые глаза, показав на накрытый столик. Но Глеб махнул ему на прощание рукой и помчался к станции метро. Ему сегодня нужно было обязательно выспаться, завтра его ждал трудный день.

Дома, еще не остыв после выступления, Глеб быстро разделся и, рухнув ничком на постель, провалился в глубокий сон…

– О, герр барон, благородный рыцарь! – придворный музыкант Николаус фон Закс, приложив правую руку к груди, склонился в полупоклоне, отчего его пышный парик покосился, едва не съехав ему на лицо. – Позвольте же мне рассказать вам о том, какое прекрасное и божественное воздействие производят лютневая и органная музыка, особенно мессы и хоралы, на организм и душу благочестивого христианина, а иногда и на мысли и внутренние убеждения неверных магометан…

– Ну что ж, говорите, – милостиво разрешил собеседник фон Закса, огромного роста дворянин в темно-синем, богато расшитом золотой нитью камзоле. Он поудобнее устроился на тяжелом дубовом стуле с широкой спинкой, широко расставив ноги и опираясь на свою шпагу, эфес и ножны которой были украшены драгоценными камнями и серебром, и приготовился слушать.

– Еще с античных времен волшебные, чарующие звуки музыки доставляли истинное наслаждение уху понимающих людей, которых я не побоюсь назвать людьми благородными. Да что говорить! Музыки звучание доставляло радость не только благородных, а и самых простых, тех, кто жизнью своей обязан неустанно заботящимся о них благородным дворянам, таким как вы, барон Фридрих Максимилиан фон Гарденберг, да и любой другой фрайгерр…

Николаус вновь поклонился, всем своим видом выражая свое глубочайшее почтение к собеседнику. Барон поднял брови, крупные черты его лица исказились в досадливой гримасе, он махнул могучей рукой и пробасил:

– Ладно-ладно, дальше…

– Да-да, конечно… Итак, со времен античных и до наших дней звучание музыкальных инструментов вызывало в слушателях те чувства, которые были заложены в них композитором… при условии мастерского исполнения, конечно. И если об античной музыке мы можем судить только по сохранившимся с тех времен литературным произведениям, в связи с чем можно упомянуть, к примеру, греческого мудреца и философа Аристотеля, то музыкальные произведения христианских авторов тысячелетней давности сохранились в своей первозданной красе. Это литургическая музыка, григорианский хорал. Позвольте, я исполню вам один из таких величественных хоралов.

Откинув фалды потертого рыжего камзола, фон Закс уселся на небольшой стульчик, приставленный к прекрасно инкрустированному клавесину работы гамбургского мастера Шпренгера, и вдохновенно исполнил фрагмент возвышенного хорала.

Когда в большой, залитой солнечным светом пустой зале затихли последние отголоски прекрасных аккордов, фон Закс, сияя одухотворенным лицом, повернулся к барону и торжественно произнес:

– Эту небесную музыку написал епископ чудотворец Амвросий Медиоланский. Жил он в четвертом веке от Рождества Христова. И именно он, как вы, герр барон, знаете, крестил самого блаженного Августина…

Барон сконфуженно пожал плечами, а фон Закс продолжил:

– И святой Амвросий был, заметьте, прекрасным композитором! Это ему, а не кому-то другому, в ответ на его молитвы, Господь ниспослал откровение об антифонном пении, то есть пении двух хоров, можно сказать, истоке пения григорианского. Знайте же, герр барон, когда вы слышите многоголосый распев «Кирие элейсон», что по-гречески означает «Господи, помилуй», это голос и сам дух святого Амвросия Медиоланского доносится к нам из глубины веков! О-о-о, я очень, очень много думал о том, почему именно музыка, а не поэзия или литература оказывает такое волшебное воздействие на слушателей. У меня есть своя теория на этот счет…

Музыкант заметно оживился, его бледное лицо вспыхнуло маниакальным румянцем.

– Я полагаю, герр барон, что суть чудесного воздействия музыки на христиан заключается в том, что в ней, музыке, сам Господь Бог укрыл откровение свое. Да-да! Я не боюсь этого слова! Именно откровение Господне является сутью того любезного нашему уху феномена, как музыка. Она излечивает больных и бесноватых, она открывает души и сердца наши. Она, будучи послана свыше божественною силою, в одно мгновение распространяется по всей обозримой вселенной. Именно звуки музыки являются проводниками благодати и воли Господней, которые разрушают чары князя мира сего. И божественные сии звуки распространяются в субстанции, называемой межзвездный эфир. Каковой эфир, будучи повсеместно разлит в невидимых духовных сферах…

Увидев, что барон откровенно заскучал, фон Закс поспешно проговорил:

– О, герр барон, это и впрямь не очень интересно, вы правы. Но вот что я вам хочу сказать: нам с вами тоже, как и современникам великих композиторов старых времен, очень повезло.

Он неуверенно улыбнулся, но тут же переменил тон на более торжественный:

– О да! Именно в наше время и именно в наших краях живет великий композитор. Да-да! Более великий, чем мы можем себе представить. Он более велик, нежели все композиторы вместе взятые, жившие до него. Хотя признаюсь вам, герр барон, иногда…

Николаус понизил голос до драматического шепота:

– …иногда мне кажется даже, что его музыка исходит от самого…

Тут он оглянулся и хриплым голосом пробормотал:

– …от самого лукавого… такая она… так она не похожа ни на что известное… Его лютневые сюиты и скрипичные партиты яростны и нежны одновременно, а его фуги… это нечто поистине запредельное! Они выжимают из слушателя сладострастный стон, они поднимают его до небес. Поднимают, чтобы через малую толику времени снова сбросить его в ад… хотя нет, не в ад – в чистилище! И чистилище это заполнено до самых краев терзающей слух какофонией, и вам кажется, что этот невероятный ужас никогда не закончится. И вы начинаете верить, что и после чистилища обречены вечно скитаться в самом ужасном из кругов ада среди демонов и проклятых всевышним ведьм!

Фон Закс воскликнул во весь голос, заставив барона покрепче сжать рукоятку шпаги:

– Но нет! Нет, нет и нет!!! Вы не понимаете! Никто, никто не понимает! Никто! Это вовсе не бездарная какофония, вы в этой музыке не услышите дисгармонии...Напротив, в ней все выстроено по железным законам… математика и логика, логика и математика… И мелодические линии рассчитаны невероятно точно. Они развиваются, нарастают и скручиваются как огромные мифологические змеи, они словно Лернейские гидры с множеством голов, свиваются в кольца и распрямляются как пружины, захватывая пространство вокруг, чтобы снова свиться, сплестись в тугой яростный клубок и… И молниеносно броситься на вас! И вдруг… И вдруг!

Музыкант тряхнул головой, словно избавляясь от наваждения, и вновь заговорил своим обычным высоким с хрипотцой голосом:

– И вдруг к вам приходит блаженство! О да! Вы слышите его сначала своим слухом, герр барон, а потом… а потом вы ощущаете его всем своим телом. Это небесное блаженство… оно лучше самых утонченных яств, приятнее самых изысканных вин. И я вам даже скажу, герр барон…

Фон Закс ссутулился и вновь зашептал:

– Я вам скажу, что даже те моменты, когда мы… ну вы меня понимаете… когда мы находимся наедине с нашими любезными сердцу дамами…

Барон поднял брови и поерзал на стуле, а музыкант продолжал:

– Да, даже это, даже это не может идти в сравнение с той заоблачной усладой, которую испытывают слушатели от музыки этого господина!… В его произведениях можно услышать всю полноту гаммы чувств человеческих, в ней можно услышать и величие старинных псалмов, и простоту песен миннезингеров, таких как Нейхардт фон Рейенталь… Вы, безусловно, помните его «Виллькоммен Майеншайн»...

– Довольно слов, Закс! – голос барона стал подобен тяжелому рокоту батареи мортир, дающих залп с редута. – Вы же знаете, что я не знаток муз, а простой воин!

– Да-да, герр барон, я сейчас же исполню для вас одно из произведений этого композитора.

Он вскочил со своего стула и, подойдя к восточной стене залы, на мгновение замер, выбирая музыкальный инструмент из трех десятков разнокалиберных, во множестве расставленных на деревянных подставках или развешанных на стене, каменная кладка которой была укрыта огромной дубовой панелью с искусно вырезанным орнаментом. Испанские виуэлы и отсвечивающие дорогим лаком изящные скрипки, мягкозвучные виолончели и звонкие цитры перемежались с блокфлейтами и гобоями. Фон Закс аккуратно взял с подставки большую четырнадцатихоровую лютню работы французского мастера-лютье и удобно расположился на стуле, подставив под ногу маленькую деревянную подставочку.

– Это будет не фуга…

«Все равно ты ее не поймешь, грубый мужлан. Фуга это вещь не для таких, как ты», – с неожиданным злорадством подумал Николаус.

– Я исполню хорал «Wachet auf, ruft uns die Stimme»… в переложении для лютни, разумеется…

– Да, я готов слушать, фон Закс… Кстати, как имя этого самого, как вы говорите, великого композитора?

Музыкант, уже приготовившийся было коснуться струн, замер и, подняв голову, промолвил торжественно:

– Я уверен, его имя, имя величайшего из гениев, навсегда запомнят потомки и будут делить всю историю музыки на две эпохи: до него и после него. Его зовут Иоганн Себастьян Бах.

…Пи-пи-пи-пи-и-и-и! Электронный будильник запищал тоненько и пронзительно как всегда в самый неожиданный момент, и Глеб, не разлепляя тяжелых век, наобум шлепнул ладонью по источнику раздражающего звука. Пиканье продолжалось. Только взяв в руки будильник, ему удалось нащупать плоскую кнопку-выключатель. Она была расположена возле задней стенки так, чтобы просыпающийся человек не сразу мог ее найти, а потратил на это некоторое время. Подивившись хитроумному замыслу конструкторов, Глеб кинул непокорный будильник на постель и, едва не задев стоявшую возле кровати на черной металлической подставке гитару, пошлепал в ванную комнату.

Намазав лицо французским гелем для бритья, он бездумно водил синим бритвенным станком по подбородку и щекам и с удивлением вспоминал прерванный звоном будильника сон, уже третий очень яркий и не очень понятный сон за последнюю неделю.

– Эк оно значит бывает-то, – бормотал он, разглядывая свое отражение в запотевшем зеркале, – вон, значитца, как… Ну как же так-то… А вот так! Слишком тут все прозрачно, да только непонятно…

Так он разговаривал с собой непрерывно некоторое время пока мало-помалу его бормотание не начало выкристаллизовываться в мысль. И мысль эта через несколько минут, когда Глеб жарил яичницу на маленькой чугунной сковородке, оформилась в очередное несвязное высказывание:

– Нет, тут своим умом не обойдешься. Надо как-то узнать, что бы все это значило…

Он со стуком поставил сковородку на плиту, молниеносно схватил лежавший на прозрачном кухонном столе мобильный телефон и нашел нужный номер в длинном списке контактов.

– Ну, давай же! – подстегнул он невидимого абонента. – Давай, возьми трубку!

Длинные мелодичные гудки в трубке раздавались почти минуту, прежде чем высокий мужской голос произнес, растягивая слова и удваивая некоторые согласные так, как это делают жители прибалтийских стран:

– Ч-т-то т-тебе нужно в этот ранний утренний час, смерт-тный? Скажи мне это, и я в одну секунду разрушу все твои иллюзии.

– Привет, Эйтор! – радостно закричал Глеб. – Да ты, я вижу, уже не спишь? Все в медитациях да в медитациях, а жить-то когда будешь?!

– Маленькому сознанию н-не поня-ать большого, – со значимостью произнес невидимый собеседник Глеба. – Ты блуждаешь во тьме, не видя свет-та и вых-хода, и только учение Гаутамы способно…

Глеб не выдержал и рассмеялся:

– Я приношу свои извинения тебе, о великий просветленный, о будда из будд, свет сознания которого затмевает сияние солнца…

Из динамика телефонной трубки раздался довольный смех:

– Ну ладн-но, ладн-но, слушаю т-тебя… Что случилось? Опять?

– Опять, – коротко ответил Глеб.

Он снова вспомнил сон и, мгновенно придя в возбуждение, заговорил быстро и бессвязно:

– Ну вот же как, снится да снится, не пойму ничего…

– Да ты н-не спеши, – Эйтор откашлялся, – давай встретимся, и ты все мне расскажешь в подробностях.

– Давай.

– Жду тебя через полчаса, там же, где обычно.

…Небольшая кофейня, расположившаяся на пересечении двух нешироких улиц, была почти пустой. Лишь в дальнем углу возле глухой стены, на которой висела картина с изображением нескольких разноцветных прямоугольников, одиноко сидел обритый наголо посетитель лет сорока пяти. Он был толст, его темно-серый пиджак, под которым была надета черная футболка с неразборчивой термической аппликацией, резко контрастировал с выкрашенной в веселый желтый цвет стеной. Он маленькими глотками пил кофе, аккуратно заедая его песочным печеньем, а рядом с кофейной чашкой на столике стоял бокал, до половины наполненный коньяком.

Эйтор уже сидел за столиком, стоящим возле большого окна с видом на оживленную улицу, наблюдая, как утренняя полудрема понемногу уступает свое место дневному оживлению. Увидев стоящего в дверях Глеба, он помахал ему рукой.

– Привет, – вполголоса произнес Глеб, усаживаясь на качающийся металлический стул и рассматривая неброский интерьер помещения. Он увидел висящую на стене картину и принялся с подозрением разглядывать ее. Выражение его лица становилось все более скептическим.

Заметив это, Эйтор сказал:

– «Супрематическая композиция». Это репродукция картины Казимира Малевича.

– Композиция? А по-моему, какая-то мазня, – Глеб почесал подбородок, – так каждый может. Даже ребенок нарисует такую, с позволения сказать, «композицию». В общем, одно слово – Малевич…

Эйтор улыбнулся и ничего не ответил, лучезарным взглядом своих светло-голубых глаз глядя на Глеба. Растянутый оранжевый свитер с азиатским орнаментом висел на его худощавом теле как холщовый мешок на вешалке-стойке, а поношенные синие джинсы были ему явно коротки – из-под них выглядывали белые носки. Его светлая бородка, однако, была недавно подстрижена, а длинные и светлые волосы аккуратно собраны на затылке в пучок. Бросив короткий взгляд вниз, Глеб заметил, что истоптанные кроссовки Эйтора порваны в нескольких местах и небрежно зашиты толстой белой синтетической нитью.

– Удалось что-нибудь продать? – спросил он, пока молодая пышная официантка неспешно плыла к стойке – выполнять сделанный ими заказ.

– Нет, – взгляд Эйтора оставался безмятежным, а прибалтийский акцент его почти пропал. – Ты же знаешь, сейчас импрессионизм не в моде. Всем подавай динамические инсталляции с вращающимися пробитыми пулями фарфоровыми унитазами или имперский реализм… на худой конец могут купить какие-нибудь абстракции циклопических размеров с наклеенными в разных местах предметами гардероба. А тонкая игра цвета и света, нежная палитра чувств, да еще написанная так, как писали во Франции конца девятнадцатого века… Нету на это спроса. Потенциальные покупатели и галеристы смотрят, говорят комплименты, но не берут. Или предлагают столько, что даже холст и краски не окупишь…

– Да ты ж буддист, зачем тебе деньги? – поддел его Глеб.

– Поддержание физического тела, остановка двойственного ума и достижение сознания Будды, вот священные обязанности каждого буддиста, – с деланным смирением произнес Эйтор.

– Здорово у тебя получается! – Глеб, блеснув ровными полукружьями белых зубов, захохотал так, что официантка, принесшая им черный кофе, сладкие творожные рулеты и бутерброды с тонко нарезанной твердой колбасой, вздрогнула и едва не уронила поднос.

Но он сразу же посерьезнел, вспомнив причину своего прихода:

– Вот, стало быть, какая история, Эйтор. Опять мне сон приснился.

– Опять про динозавров и их внутриплеменные взаимоотношения? Или про богов, которые открывают тебе тайны вселенной? Помнишь, у тебя и такой сон тоже был…

– Нет, на этот раз кое-что более внятное. Сон такой был… э-э-э… про средневековье.

– Про Средневековье? А что ты имеешь в виду? Какой именно период? Времена падения Западной Римской империи? Или эпоха Византии? А может, времена Меровингов или начала испанской Реконкисты? – спросил Эйтор, неожиданно обнаруживая немалые познания предмета.

– Ого! – Глеб с уважением поглядел на него. – Да ты прямо историк! Хоть на научный форум тебя посылай.

– Как художник я должен знать такие детали. Вдруг поступит заказ рисовать костюмы и декорации к театральной постановке на историческую тему.

– Ну да, верно… Да не знаю я, какой там этот чертов период… Знаю только, что это времена, когда жил и писал музыку Бах. Иоганн Себастьян Бах.

Эйтор засмеялся и поставил на стол чашечку с кофе:

– Гле-е-еб! Ну какое же это Средневековье! Это уже восемнадцатый век, Новое время, период после эпохи Ренессанса.

– Да? Ну, пусть так, какая разница-то? …Так вот, снится мне этакая странная картина, прямо художественный фильм. Со связным сюжетом, пусть не очень динамичным, со своими персонажами. И обстановка вся вокруг соответствующая – старинный замок, нелепые парики напудренные какие-то, шпаги блещут… Сон о том, как музыкант один, похоже не из богатых, какому-то барону про музыку Иоганна Себастьяна Баха рассказывал. Разговаривали они по-немецки, а я все понимал, хоть немецкого языка не знаю. Музыкант тот много говорил про разные аспекты музыкальные, потом сыграл на клавесине какое-то произведение…

– Какое произведение? – живо спросил Эйтор, наклонившись вперед и упершись грудью в край стола так, что, казалось, он вот-вот сдвинет его с места.

– Не помню названия… Хорал какой-то… Без названия вроде. А потом взял лютню большущую, я такие только на картинках видел, и решил сыграть еще один хорал. Баховский. Название его, того хорала, назвал даже… как его… ва…или ба… не помню.

– Глеб, попробуй вспомнить, может быть, такое произведение и вправду существует? – Эйтор пошевелил в воздухе пальцами, изображая игру на лютне.

– Ну, это вряд ли. Не могу я припомнить, – после минутного раздумья сокрушенно покачал головой Глеб. – Если б я хоть когда-то играл музыку Баха, так запомнил бы. А так… я в музыкальной школе, конечно, учился по классу классической гитары, да уроки-то прогуливал в основном, в спортзал убегал, а потом и школу эту бросил. Ноты узнал, кое-как выучился играть небольшие гитарные пьески, да и начал в рок-группе на гитаре лабать… И до произведений Баха я так и не добрался. А сейчас гитара для меня только хобби… Я ж инженером работаю. Ладно, сейчас попробую вспомнить…

Эйтор терпеливо слушал, не мешая Глебу сосредоточиться.

– О! Вспомнил… м-м-м… вроде как бы вакет ауф… или вахет ауф. Да, точно – вакет ауф дер что-то там… Фон Закс говорил, что… О, его звали фон Закс! Он уже было по струнам лютни ударил, да будильник меня из сна вытащил…

– Да, информации маловато… Я в музыке не очень разбираюсь, тем более в старинной… – задумчиво качая головой сказал художник. – Хотя… попробую-ка я позвонить одной своей знакомой…

Он вытащил из кармана джинсов старый телефон с монохромным дисплеем, щелкая большими кнопками, пролистал меню и нажал кнопку вызова.

– Она пианистка, консерваторию окончила, – сообщил он Глебу, пока в трубке звучали длинные гудки. – Привет, Маша! Ты сейчас где?

Трубка заговорила в ответ возмущенной скороговоркой, а Эйтор, в речи которого опять появилась растянутая балтийская вязкость, сияя улыбкой, терпеливо переспросил:

– Где-где? …н-ну-у-у, эт-то, я надеюсь, преувел-личен-ние… Извини, что разбудил тебя так рано… хотя девять часов утра это не так уж и рано… Да-да, я знаю, что ты после концерта… Что? Ты не одна? Поздравля-йю. Что? Куда идти? Это лишнее, пожал-луй. Не обижайс-ся, пожал-луйста, Мари-йя. Скажи, а ты случайн-но не знаешь такое произведение Баха… Нам эт-то очень важно. Да спасибо. Да, Иоганна Себастьяна… Хорал Ва… Как? – прикрыв трубку рукой, обратился он к Глебу.

– Вакет ауф дер что-то там…

– Хорал Вакет ауф дер что-то там. Да-а-а? Есть такой? А как, ты говоришь, он называется полностью?

Произнося эти слова, Эйтор включил кнопку громкой связи, и возмущенный женский голос стал слышен и Глебу тоже:

– Это известно каждому образованному человеку, к каковым ты, конечно, не относишься. – Эйтор засмеялся и прикрыл рот ладонью. – Это хорал Баха Вахет ауф руфт унс ди штимме. Это означает по-немецки примерно «Пробудитесь, глас зовет!». Немецкий язык хотя бы ты должен знать, у тебя ж родственники где-то там живут! Хорал этот более известен под названием «Спящие, проснитесь». У тебя все?

– У тебя все? – переспросил Эйтор Глеба.

Тот потерянно развел руками и промычал что-то невнятное.

– Да, Маша, спасибо, – вежливый Эйтор отключил телефон и запихал его в карман джинсов.

– Что ж, давай будем думать, Глеб, что все это может означать.

Глеб с подозрением уставился на него:

– А скажи-ка мне, Эйтор, почему это у тебя иногда акцент такой сильный, что такое ощущение, будто бы ты покрышку от велосипедного колеса жуешь, а иногда – нету никакого акцента. Вот как сейчас. Это что за фокусы?

– Это так надо, – Эйтор проводил взглядом проплывавшую царицей официантку и, повернув голову к Глебу, заговорил неторопливо. – Это такой психологический прием. Мы ведь тут в городах все такие занятые, все такие озабоченные. Все время куда-то мчимся, какие-то дела всегда у нас, работа там, работа тут, дома семья… У кого-то бизнес и деньги, у кого-то шопинг или, еще того хуже, какой-нибудь аудит, кто-то за успехом в жизни гоняется… Некогда оглядеться вокруг, весеннее пение птиц послушать, друг друга выслушать. Разговариваем на лету, быстро, половину слов и звуков проглатываем и собеседника не слышим. А если разговаривать медленно да еще вдобавок с акцентом, то гораздо больше шансов быть услышанным. Вот как сейчас и произошло… Вежливость и неторопливость взяли верх над яркими, но пустыми эмоциями. А то ведь, знаешь, куда нам Маша сказала идти?...

– Догадываюсь, – хмуро сказал Глеб. – А еще я догадываюсь о том, что ты мне сейчас будешь рассказывать про сны эти мои. Что, мол, я жизни свои вспоминаю прошлые, да? Ведь это ты мне собрался сейчас сообщить, да? Ну, признайся.

– В общем, да…– Эйтор совсем не казался обескураженным, наоборот, его неожиданно охватил приступ веселья. – У тебя, похоже, хорошая карма, Глеб. Поэтому во снах ты и вспоминаешь свои прошлые жизни.

– Не верю я в эти ваши кармы, – беззлобно проворчал Глеб, – да и вообще, почему ты разговариваешь с прибалтийским акцентом, если ты наполовину исландец, а наполовину русский…

Он взял с блюдечка рулетик с творогом, принялся медленно жевать его, запивая теплым кофе.

Мысли его были неясно-туманные и перепутанные. То иногда отчего-то всплывало перед его внутренним взором сияющее теплым светом розоватое пятно невероятных размеров, и от пятна этого пахло легкими французскими духами. То внезапно звучали в ушах обрывки старинных народных песен и городских романсов.

То вдруг в его мозг начали вторгаться хаотические обрывки чьих-то философских бесед и пространных рассуждений, за смыслом которых было почти невозможно уследить, поскольку велись эти беседы на большой скорости и были пересыпаны сложнейшим формулировками, ссылками на философию Иммануила Канта, Огюста Конта и неоплатоников.

За спиной Глеба хорошо поставленный мужской голос произнес почти ему в ухо:

– Да-да, вы абсолютно правы, друг мой! Именно эти две вещи и удивляют меня больше всего, как говорил Кант: звездное небо над моей головой и моральный закон внутри меня. А вас? Вас они тоже удивляют?

Глеб обернулся, чтобы поглядеть на невесть откуда взявшегося философа, но никого не обнаружил. Приняв прежнее положение, он заметил, что тот толстяк посетитель в костюме, сидящий у дальней стены, пристально смотрит на него.

Глеб отвел взгляд и погрузился в свои размышления. Его слова о том, что он не верит в карму, были сказаны из обычного полудетского чувства противоречия. Как раз в карму-то он верил. Точнее сказать, это была даже не обычная вера, а именно глубокое внутреннее чувство. Сколько Глеб помнил себя, с раннего детства, с того самого момента, когда он стал осознавать себя как личность, к нему словно ниоткуда, из глубин его естества, пришло и ощущение цельности бытия, ощущение того, что в мире все устроено по каким-то, еще пока неизвестным ему законам.

Справедливы эти законы или нет, суровы они или мягки, Глеб не задумывался, да он и не испытывал в этом никакой потребности. Он жил с этой полнотой, даже не пытаясь подвергнуть анализу свои неясные чувства. Он был крепким парнем, не знавшим ничего о болезнях тела и души. Спорт и музыка, культ здоровой жизни, наполненной силой поступков и волей, были для него вполне естественными вещами.

Его дед, боевой офицер, фронтовик и орденоносец, выйдя в отставку, стал увлеченным природолюбом и путешественником по дикой природе России. Отчего-то он полюбил Глеба больше, чем всех остальных своих многочисленных внуков, а их было по настоящему много – можно было составить, по меньшей мере, две футбольных команды. Но дедовская любовь была особой, в ней не было ни потакания внуку, ни преувеличенной жалости к нему. Надежность во всем, закалка и сила духа были для него теми жизненными правилами, которые он постарался привить и Глебу.

Погруженный в свои мысли и воспоминания, Глеб не заметил, как толстяк, который к этому времени закончил завтракать, подойдя к их столику, подсел на свободный стул и заговорил с Глебом:

– Вы правы, правы! Друг мой, я с вами полностью согласен. Конечно, никакой кармы не существует, она совершенно излишнее условие для пишущейся сейчас книги мироздания…

С удивлением Глеб заметил, что голос его и был тем хорошо поставленным баритоном, который пять минут назад сказал ему на ухо кантовскую фразу о звездном небе и нравственном законе. Но он сразу же забыл об этом и, повернувшись к новому собеседнику вполоборота, пробормотал смущенно:

– Да это я так… Про карму-то. Не подумавши, ляпнул. Может и есть она… Вот и Будда вроде бы говорил…

– Нет-нет! – живо отозвался тот и покачал обритой головой. – Вы сформулировали очень верно. Этот давний спор, я полагаю, сегодня уже не актуален. По прошествии стольких лет уже стало ясно, что понятие кармы, это, если можно так выразиться, такой элемент уравнения, который вовсе не является необходимым.

– Извините, а кому это стало ясно? – спросил Эйтор, обрадовавшийся возможности поговорить на любимую тему с новым собеседником.

– А всем стало ясно, – печально ответил он и, вытащив из кармана пиджака большой смятый в гармошку темно-синий носовой платок, принялся им обмахиваться.

– Э-э-э… А мне вот кажется по-другому, – начал было Эйтор, но толстяк протестующе поднял руку и художник умолк.

– Вы, Эйтор… вас ведь Эйтор зовут? А вы? Глеб? А я, а я… ну допустим, я Ивáнов. Ударение на букве «а», конечно, – он ухмыльнулся. – Вы пока еще очень юны, поэтому верите в карму, перерождение души и тому подобную экзотику.

– Я не так уж и юн, – ровным голосом произнес Эйтор, – мне уже тридцать два.

– О! Тридцать два. Это много, конечно. – В словах Иванова не было иронии. – Но все равно недостаточно, чтоб понимать все до последней точки. Вы сейчас полны сил, творческих, физических, духовных. И вам кажется, что так будет всегда. Но так будет не всегда! Не-е-е-т!

Голос его на секунду сорвался и задребезжал фальцетом, но он быстро взял себя в руки.

– Наступит момент, когда вы поймете… Вы почувствуете, что мир до ужаса, до отвращения, до омерзения несправедлив. И несправедлив именно к вам! Именно и только к вам, такому талантливому, такому гениальному! Почему?! Ну почему покупают не ваши прекрасные произведения, полные утонченной чувственности, мягкого света и душевного полета, а картины этих бездарей, ваших коллег по ремеслу, а ведь вы согласитесь со мной, что создание художественных произведений это, прежде всего, ремесло? – Эйтор согласно кивнул. – Да, это на девяносто пять процентов труд и мастерство и только на пять процентов вдохновение и талант автора. Почему им все – галереи, персональные выставки в Париже, европейская слава, деньги? Много денег и много славы. Фу-у-у… Какие-то червяки… А вам? Вам в лучшем случае достанется прозябание и бесконечный труд над никому не нужными картинами где-нибудь на окраине этого жестокого мегаполиса в полуподвальном помещении вашей мастерской, аренду которой вы будете оплачивать, расходуя остатки небольшого состояния, полученного в наследство после смерти вашей тетушки.

Иванов заглянул в глаза ошеломленному художнику и прошептал:

– А, вижу, вижу! Вы прекрасно понимаете, о чем я говорю. Понима-а-а-ете… Вы увидите, что значительная часть жизни прожита напрасно, что ваши произведения, отражающие ваш глубокий внутренний мир никому не интересны. Да и мир этот ваш внутренний, мирок этот, кого он затрагивает, кому он нужен?

– Не пон-нимаю, чт-то вы хот-тит-те эт-тим сказат-ть? – акцент Эйтора стал невыносимым, а его нордическое спокойствие превратилось в ледяной арктический панцирь.

– А я хочу сказать, что если б карма существовала, вы были б вознаграждены за ваши труды и ваши незаурядные способности уже сейчас. Не когда-то потом – после смерти или в якобы будущей жизни. Признание пришло бы к вам не в старости, когда вам уже по большому счету ничего будет не нужно, кроме мягкого дивана и горсти приличных таблеток. А награда эта не заставила б себя ждать!

Иванов сжал кулак и яростно потряс им в воздухе. Его широкое лицо с курносым носом и круглыми совиными глазами приобрело пунцовый оттенок, а на высоком упрямом лбу явственно выступили толстые синие вены. Он почти что кричал:

– Почему, ну почему, этот молокосос, – он назвал имя популярного театрального режиссера, – это… это ничтожество имеет возможность работать в лучших театрах России?! Почему он ставит оперы в Большом театре? Он никто! Он ноль. Зеро! Мыльный пузырь! Лопнувший мыльный пузырь! Ха-ха. Ошибка природы. Но нет – это недоразумение приглашают в Нью-Йорк, в Париж… А ему только тридцать! В то время как по-настоящему гениальные режиссеры прозябают в третьеразрядных театрах…

Он с шумом втянул воздух и диким взглядом принялся осматриваться.

Глеб тряхнул длинными черными волосами и, постаравшись выразить на своем лице сочувствие, успокаивающе проговорил:

– Ну-ну… Не все так плохо, у вас еще будет возможность… Вы еще покажете себя.

– Нет! – с неожиданной печалью и обреченностью в голосе ответил их собеседник. – У меня был шанс. Уникальный, один из ста тысяч, один из миллиона… Но я им не воспользовался… Да, я упустил его!

Он схватил чашку с остывшим кофе, стоящую перед Глебом и одним глотком осушил ее. Глаза его покрылись поволокой.

– …я был тогда примерно такого возраста как вы, друзья. Я был вполне преуспевающим режиссером в Москве. Нет, я не был главным режиссером театра, – он назвал известный столичный театр, – но я был популярен, я был востребован, я был талантлив, в конце концов!

Иванов подбоченился и стал выглядеть немного комично в своем стремлении показать свою значимость.

– О да, я был оч-чень востребован! Меня приглашали на телевидение в популярные программы, я снимал фильмы на трех киностудиях! Меня ждала прекрасная карьера. Но… – он снова ссутулился, как будто уменьшившись в размерах, и стал разговаривать неуверенным срывающимся голосом. – Но тут появилась она…

– Кто – она? – Глеб протянул руку, точным движением взял пустую кофейную чашку из руки Иванова и поставил ее на стол. – Конкурентка?

– Да нет, что вы, вовсе не конкурентка. Она… Это была женщина, которая… Не существует в этом мире таких слов, чтобы описать ее! Не знаю, зачем я вам это рассказываю… не знаю. Но, может быть, так надо, так надо…

Его, когда-то синие, а теперь поблекшие глаза увлажнились, и он продолжил:

– О-о-о! Эта женщина была само совершенство! Нет, не подумайте, друзья, она была вовсе не из тех кукольных голливудских красоток, сделанных из пластика и силикона! Она была совершенством только для меня и больше ни для кого на этом свете… Высокая, сильная женщина, она была, может быть, чуть моложе меня… Правильные черты восточного лица, прекрасная фигура. Но не это главное, нет! Когда я увидел ее впервые, а это было в лучшем ресторане Москвы – мы с друзьями тогда праздновали успешную премьеру нового спектакля, я… Не знаю как это выразить… Нет, я не побоюсь избитого выражения – я был словно оглушен небесным громом! Да-да, это банально, но я был в одно мгновение пронзен невидимой стрелой этого забавного пухлого античного мальчишки, Амура. Она пришла со спутником, которого я едва знал, он был ее муж… или не муж, мне это было все равно…

Он прервался на несколько секунд, чтобы вытереть своим синим носовым платком пот, большими тяжелыми каплями стекавший с морщинистого лба и обвисших мягких щек.

Эйтор и Глеб одновременно переглянулись и незаметно кивнули друг другу, дав понять, что эту странную неожиданную исповедь нужно выслушать до конца.

– …Я увидел ее, и это стало поворотным пунктом моей жизни, как бы пафосно это ни звучало. Когда мы встретились с ней взглядами, я заметил, что она ошеломленно и неотрывно смотрит на меня. …Я, конечно, немедленно отнес это на счет своей славы и своей уникальности, а как же иначе! Я молод, знаменит, у меня впереди солнечное будущее – прекрасные Канны, великолепный Париж, солнечный Милан… О! Я был чрезвычайно гордым человеком!

Он стал шарить взглядом по столу, что-то выискивая, и, не найдя, заказал проплывавшей мимо официантке еще коньяку. Пятиминутная пауза ожидания показалась долгой, но, наконец, коньяк был принесен. Эйтор с Глебом молча наблюдали, как их собеседник пьет – крупными неторопливыми глотками, запрокинув большую голову. Без какого-либо удовольствия или удовлетворения – словно бы выполняя рутинную повседневную работу. Складки на его стриженном затылке и на шее собрались в одну большую плюшевую гармошку. Выпив фужер до дна, Иванов раскраснелся и, снова почувствовав себя в своей тарелке, продолжил:

– …Она сама подошла ко мне, не стесняясь своего спутника. Это было необычно, конечно, но не настолько необычно, как может показаться обывателю-пуританину – ведь в кругах театральной богемы и не такое бывает. …И мы встретились на другой день, и оказались, вот парадокс, созданы друг для друга. Почему парадокс, спросите вы? Потому что не было в мире более нелепой парочки. Она –восточная красавица, высокая, словно сошедшая с великолепных иллюстраций к «Тысяче и одной ночи». Чувственные яркие губы, разлет черных бровей, магический, гипнотизирующий взгляд черных огромных глаз, длиннущие изогнутые ресницы, тонкие, изящные белые руки. И волосы – прекрасные вороновы крылья. А вот я – вы видите, пузатый, лысоватый и нахальный провинциал с глазами навыкате… Нонсенс.

– Внешность, наверное, не главное, – вполголоса произнес Глеб.

– Не-ет, молодой человек, позвольте с вами не согласиться, для женщины внешность ее мужчины это очень, очень важная вещь! Женщина, как правило, инстинктивно старается себе выбрать наиболее привлекательную и физически сильную мужскую особь, чтобы передать их общему потомству наилучшие гены. Вот вы, к примеру, выглядите очень крепким и уверенным в себе. Это я вам говорю как специалист, уж типажи-то я отлично распознаю. У вас густые волосы, у вас в целом правильные черты лица, хорошо вылепленные скулы, волевой подбородок. Вы неплохо одеваетесь, опрятны и чисто выбриты. Вы не самого высокого роста, да, но все-таки выше среднего, это хорошо для выбора вас в качестве партнера противоположным полом… Лицо европеоидное, что для данной территории, где вы обитаете, является преимуществом. Вам бы в фильмах героев играть. Так что, скорее, всего, у вас нет отбоя от женщин, и вы вполне себе ловелас, каких поискать. Так?

– Не совсем, – Глеб, густо покраснев.

Ему не хотелось рассказывать о том, что он не относится к людям, заводящим мимолетные интриги, и что сердце его пока свободно. «Пусть это останется со мной», подумал он, а разомлевший от выпивки Иванов все говорил:

– Я чувствовал, что мы очень близки, что мы прекрасно понимаем друг друга во всем. Это, наверное, называется духовная близость? …Знаете, когда внутренний мир одного человека пересекается хотя бы частично с миром другого, обычно возникает взаимная симпатия. Если их миры пересекаются больше – они становятся друзьями. Наши миры пересекались на девяносто процентов. И оставшиеся десять процентов тоже были близки. Но это вовсе не означало тупого копирования мыслей и воззрений одного – другим. Нет! Это был творческий, свободный союз двух равных личностей! У нее на все события и проблемы был свой, оригинальный, иногда парадоксальный взгляд. Я чувствовал себя рядом с ней так, как будто прожил с ней целую жизнь. И это было необычным для меня – ведь для отношений мужчины и женщины этого совершенно не требуется. Иногда достаточно одной только вспыхнувшей на одно-единственное мгновение страсти, чтобы они оказались вместе. …Правда, через некоторое время они обнаруживают себя в пустоте – чужие люди, не особо нужные друг другу… Мы были вместе два прекрасных года. Были вместе…

Он умолк и стеклянным взглядом вперился в столешницу.

– И что было потом? – не выдержал Глеб.

– Потом? Потом уже не было ничего… Я возомнил о себе слишком много, друзья мои. – почти рисуясь, произнес Иванов. – Слишком много. Она была из простой семьи, москвичка в третьем поколении. Небогатые родители… да и работала она учительницей начальных классов… очень любила детей. А я… Вы представляете себе театральный мир, ну или хотя бы слышали о нем и его закулисных нравах. – Он покачал головой. – Долго рассказывать, но в какой-то момент я решил, что мы не пара.

– Почему? – спросил Эйтор.

– Нет этому разумного объяснения. Нету. Ну-у-у…. передо мной раскрывались, как мне тогда казалось, новые неизведанные горизонты, новые ощущения, новые возможности. А тут… тут, вроде бы все стало знакомо. Казалось, что оно никуда не денется… Но все рухнуло. Эти молодые актриски… Это они, они виноваты! Да нет, что это я… не они, конечно, – с глубокой печалью в голосе сказал он, – …в общем, она ушла. Ушла!

Он стукнул кулаком по столу:

– Эх! Тогда я не понял, что произошло, думал – вот она, свобода! И я наслаждался этой свободой. Но мало-помалу я стал замечать, что внутри у меня, вот тут, где сердце, образовалась пустота, почти физическая пустота… Меня стали преследовать неудачи, моя постановка шекспировской пьесы была ошельмована критиками, меня перестали приглашать на телевидение, на творческие встречи… И наступил момент, когда я понял, что именно то, что мы с ней были вместе, именно наш союз и был тем локомотивом, который толкал меня к новым свершениям, давал мне новые идеи, давал мне силу… А сейчас все ушло… Меня забыли. А я жив! – прохрипел он нетрезвым голосом. – Вот я – тут! Пью дрянной коньяк с утра в дешевой забегаловке…

Иванов неловко и грузно поднялся со стула и враскачку направился к выходу, но на полпути обернулся и, указывая толстым пальцем на Глеба, проговорил почти трезвым голосом:

– Ты! Ты помни, что я тебе сказал! Карма или там не карма, один черт, не имеет никакого значения… Но если встретишь ее, – он благоговейно поднял руки к лицу, – когда ты встретишь Ее, то смотри, парень, не проворонь. Хватай ее и не отпускай! Не бойся ничего! И не думай, что ее нет. Верь! Она есть! Она – одна-единственная, которая создана для тебя и только для тебя! Да… Может, она и не красавица будет, но если вдруг не распознаешь ее по глупости или по самовлюбленности своей, если пропустишь ее и начнешь перебирать дальше – все! Считай, что навсегда ее потерял. Второй раз уже не увидишь и не узнаешь. А даже если увидишь и узнаешь, будет поздно… поздно…

Он повернулся и вышел, хлопнув стеклянной дверью, нелепый толстяк, потерявший свою любовь.

– Что-то я не очень понял смысла, – признался Глеб Эйтору через пять минут, когда они, выйдя на улицу, неторопливо шли мимо потока спешащих на работу прохожих. – Зачем он нам все это рассказал-то?

– Не знаю, Глеб… – художник передернул плечами. – Я и сам не пойму… Откуда он про тетушку-то узнал? Или наобум сказал? А может, это какое-то… ну, не знаю, знамение или знак свыше. Чтобы не теряли мы своих близких…

– Ну, допустим, это так. – Глеб почесал лоб. – А при чем тогда «Спящие, проснитесь»? Это-то вроде бы и ни к чему, а? Лишний элемент в уравнении, так?

– Не совсем так, – возразил Эйтор. – Большинство духовных учений, насколько мне известно, говорит о том, что люди, живя на Земле, словно бы спят. Ну, то есть, они не спят в обычном понимании этого слова, как мы ночью спим. А живут без полного осознания своих действий и поступков, как будто спят с открытыми глазами. Вот мы ж во сне действуем бессознательно? Во сне все происходит будто само собой, и мы ничему не удивляемся, живем себе и все тут. Хотя иногда во сне с нами происходят удивительные вещи. Вот как с тобой сегодня, когда ты музыку Баха слушал. И буддизм, кстати, это один из способов проснуться в этой жизни. Будда и переводится, между прочим, с санскрита как «пробужденный». Слышишь? Даже звучание слов похоже – будда, будить… Русский язык и санскрит это ж языки родственные.

– Знаю я, – Глеб глубоко вздохнул и поискал взглядом в толпе того режиссера из кафе, Иванова. – Да это сейчас все знают, грамотные же, интернет всегда под рукой. Делать-то что мне теперь?

Эйтор улыбнулся тонкими губами и вежливо пожал плечами. Его белесые брови изогнулись, изображая деланное удивление:

– А что тут понимать? Просто живи, да и все... – Он вдруг на несколько секунд задумался, сведя глаза к переносице и качая головой. – А! Надо бы тебя кое с кем познакомить. У тебя во сколько твой семинар по карате начинается?

– Вот черт! Я почти опаздываю! – Глеб перехватил поудобнее сумку со спортивной формой. – В двенадцать часов начало, но он будет три дня продолжаться. Я только послезавтра освобожусь после обеда.

– Тогда послезавтра и поговорим. А я пока что пойду, мне еще краски надо купить.

Глеб, подняв руку в прощальном жесте, уже почти сделал шаг на пешеходный переход, но в последнюю секунду передумал и, задержавшись, повернулся к Эйтору – пожать руку. И тут яростный визг автомобильных покрышек заставил его мгновенно отскочить еще дальше от тротуара и опять повернуться к нему лицом. Почти вплотную к самой бровке, не сбавляя огромной скорости, через пешеходный переход на красный свет светофора пронесся огромный «Мерседес» стального цвета. Если бы Глеб успел ступить на мостовую, он бы уже лежал на дороге, сбитый мощным автомобилем. Боковые стекла в «Мерседесе» были тонированы, но Глеб готов был поклясться, что за рулем сидела молодая женщина, лицо которой скрывали большие старомодные зеркальные очки в пол-лица.

– Ты видел?! Нет, ты видел! – закричал Глеб в невероятном возбуждении. – Она на красный свет пронеслась!

Он погрозил кулаком умчавшейся машине:

– Смотри, куда едешь! – он повернулся к Эйтору и воскликнул, подбоченясь: – Ух, если б не моя феноменальная реакция!

– Да уж, эт-то верн-но, реакция у тебя хорошая. – Эйтор с озабоченным видом стоял, глядя на дорогу, по которой, соблюдая все правила, катились разномастные автомобили. – Надо же!

Он покачал головой и добавил:

– Странно все это… ну да ладно. До послезавтра. Я приду в зал, посмотрю, чем вы там занимаетесь в свободное от работы время.

И они расстались, направившись каждый в свою сторону.

 

Глава. 2. Держи удар!

– Ну что ты стоишь как мишень! Двигайся, ногами работай!

Крик инструктора заставил Глеба неуклюже запрыгать на месте в попытке выполнить его рекомендации, которые в этот момент явно были не лишними. Соперник неудержимо теснил его, нанося сокрушительные серии молниеносных ударов по ногам и корпусу.

«Железный он, что ли?» вспышкой промелькнула у Глеба мысль после того, как левый кулак соперника, высоченного широкоплечего парня лет двадцати двух, в очередной раз с силой вонзился ему в живот, чуть ниже солнечного сплетения. Удар был такой, что окончательно сбил Глебу дыхание. Он едва не согнулся от резкой боли, однако усилием воли постарался не выдать ее. Однако, соперник, увидев, что руки Глеба непроизвольно опустились, цепко захватил левой рукой рукав его насквозь мокрого от пота кимоно и, резким движением подтянув Глеба к себе, нанес мощный удар коленом ему в голову.

Такой удар, хидза-гэри, попади он в лицо, мог спокойно перебить нос или сломать челюсть. От тяжелейшего нокаута Глеба спасло только то, что он инстинктивно поднял к лицу сжатые в кулаки руки, так что удар колена пришелся в сомкнутые предплечья, заставив его покачнуться. Но соперник не останавливался и мгновенно продолжил свою атаку подсечкой под колено опорной ноги уже почти выдохшегося Глеба. Он во весь рост шлепнулся на спину, перед глазами его мелькнули собственные ступни, а из легких вылетел почти весь воздух. Глебу почудилось, что грохот от падения отразился эхом одновременно от всех стен небольшого спортивного зала. Но падение помогло ему уйти от неминуемого нокаута – свой захват противник удержать не смог, и Глебу удалось, перекатившись на живот, вскочить и снова встать в боевую стойку.

Его соперник как большой кот в один прыжок подскочил, явно нацеливаясь своей левой рукой для удара в корпус. Глеб увидел приближающееся неумолимо лицо соперника, уставшее, но жаждущее победы, причем победы абсолютной, и, среагировав на его движение, прижал локоть к телу, защищаясь от быстрой атаки.

Но, как оказалось, это был обманный маневр. Не доведя свой удар до конца, соперник ловко крутанулся на ноге и нанес прямой удар ногой, ушира-гэри. Глеб словно в замедленной видеосъемке наблюдал, как стопа левой ноги летит прямо ему в лицо, но поднять для защиты руку уже не успевал. Все, что он смог, это только отклониться чуть-чуть в сторону и немного назад, так что удар настиг его в почти самой крайней дальней точке своей траектории.

Глебу почудилось, что по голове ему с размаху стукнули большой еловой дубиной. Этого он уже вынести не смог и немедленно грохнулся на колени, но снова вскочил, шатаясь как пьяный и прикрывая лицо руками. Губы и десны его были разбиты, а рот начал быстро заполняться кровью, которую, тем не менее, он старался скрыть, чтобы не показать противнику, что его удар достиг цели. Однако всем вокруг уже стало совершенно очевидно, что функциональная и техническая подготовка его спарринг-партнера была значительно выше.

– Добей его, Саша! Добей!

Тренер соперника подбежал к самому краю татами, в невероятном возбуждении показывая руками и ногами, что нужно сделать, чтобы окончательно покончить с Глебом.

Невероятно быстрый Саша казался Глебу блеклым и мутным бело-серым пятном, бессистемно прыгавшим перед глазами. Он старался не смотреть ему в глаза, фокусируя взгляд на средней части его тела – чтобы можно было вовремя заметить атаки руками и ногами. Глебу с самого начала было понятно, что противник был гораздо лучше подготовлен и явно превосходил его по всем параметрам. Да и разница в возрасте тоже была не в его пользу.

Болельщики, плотно разместившиеся на небольшой трибуне, увидев, что Глеб вот-вот рухнет, заорали нестройными голосами:

– А-а-а-а-а!!! Давай! Бей! Убей его!

«За что они меня так ненавидят?» с недоумением подумал Глеб. Затуманенным сознанием он воспринимал зрителей как клокочущую, разверстую черными ртами массу, кипящую в яростной экзальтации. Словно волны горячей черной энергии изливались на него, парализуя волю и отнимая силы. В глазах у Глеба плыли какие-то невнятные фиолетово-оранжевые круги и неясные образы.

Из последних сил он попытался провести атаку отработанными на тренировках сериями, но противник с легкостью парировал большую часть ударов, а часть из них – по ногам и корпусу – принял так, как будто это были легкие шлепки. И тут же он перешел в контратаку, обрушив на Глеба непрекращающийся вихрь разнообразных ударов руками и ногами, от которых уже не было сил защищаться… «А вот это уже финиш…», сформировалась у Глеба очень ясная мысль.

– Ямэ!

Команда судьи, возвестившая об окончании боя, прозвучала для Глеба как ангельская труба, призывающая к началу райского блаженства. После выполнения предписанного этикетом ритуала окончания схватки, он, пошатываясь, сошел с татами и уселся прямо на пол возле стенки. Ее окрашенная светло-голубой масляной краской холодная поверхность показалась Глебу лучшим в мире местом для отдыха. Он с наслаждением прижался к ней щекой и расслабился. В этот момент он готов был остаться там жить, только чтобы всегда чувствовать прохладу и массивную стабильность этой стены. Кровь, сочившаяся у него из распухшего носа и разбитых губ, оставляла на стене извилистые полосы и пятна. Носовая перегородка, похоже, была сломана, но Глеб, на радостях, что не случилось нокаута, решил не обращать на это особого внимания.

– Ну что? Ты как?! Живой?

Эйтор уселся рядом с Глебом и протянул ему маленькое махровое полотенце и пластиковую бутылку с питьевой водой.

– А-а-а… – протянул Глеб, морщась от болезненных ощущений, и, не удержавшись, пожаловался: – Зуб, что ли, шатается, не пойму… и нос разбит… Ох уж этот Саша… Александр… Надавал мне по голове, как котенку, а я даже не попал ни разу по-настоящему. А он мне все ребра пересчитал. Все-таки черный пояс, второй дан!

Эйтор, глядя в пол, хмуро проворчал:

– Ну, еще не второй, а пока первый… И вообще, я не понимаю всей этой вашей суеты. Деретесь на голых кулаках как дети малые. И вот что мне еще не нравится – уж очень много жестокости здесь, просто через край… можно себе надолго карму испортить.

– Да ладно тебе ворчать… – Глеб приложил гудящую голову к холодной стене в надежде успокоить боль, но голова была тяжелой, и мысли в ней шевелились очень вяло. Вдобавок в раздевалке, находившейся неподалеку, кто-то, видимо, включил магнитофон – ритмичные раскаты японских барабанов тайко в сопровождении сямисэна создавали монотонный шум, который, однако, нисколько не мешал ни сидящим в зале зрителям, ни бойцам на татами.

Глеб положил себе на колени полотенце, которым перед этим вытирал лицо. На махровой полотенечной ткани остались причудливые розово-красные разводы и бурые пятна. Почему-то они приковали к себе его внимание. Глеб принялся их разглядывать. Вся ткань была покрыта разнокалиберными каплями крови, но в самом центре полотенца кровяные полосы и пятна разместились не хаотически, а упорядоченно: изогнутая концами вверх как ятаган неширокая полоса пересекала полотенце наискосок, справа и немного сверху от нее расположились два красных пятна.

Еще одно такое же пятно было в левой части «композиции», которая выглядела настолько цельно и гармонично, что Глеб не мог оторвать от нее взгляда.

– Погляди-ка!

Ровный голос Эйтора вывел Глеба из состояния оцепенения. С неохотой подняв глаза, он принялся смотреть схватку, которая разворачивалась примерно по тому же сценарию, что и та, в которой до этого участвовал он сам. Соперник Александру в этот раз достался под стать его физическим кондициям – такой же высокий и мощный. Однако, для Александра это, казалось, не имело никакого значения, он двигался так, будто до этого не провел полутора десятков боев. Дыхание его было ровным, он работал руками и ногами как хорошо отлаженная машина, кимоно потемнело от пота, а кулаки разбиты в кровь. Его тело, несомненно, было покрыто множеством синяков и ссадин, но в запале боя он не обращал на эти мелочи внимания.

– Шестнадцатый бой уже, а как держится! – сказал Глеб. – Лишь бы травму не получил…

– Да все нормально будет… – Эйтор покачал головой и добавил: – Ну и здоровый же! Все-таки уже не первый день семинар идет, а он вроде как и не устал…

– Третий, третий день уже. Последний. До этого просто тренировки были, приемы отрабатывали, легкие спарринги были. Ну и ката еще вчера демонстрировали. Да ты видел…

– Видел, – согласился Эйтор. – А сколько этому парню боев нужно, чтоб второй дан получить?

– Тридцать боев подряд, – ответил Глеб и поморщился – едва подсохшие ранки на разбитых губах снова закровоточили.

– И все – с разными соперниками?

Глеб кивнул, подумав, что соперники и правда, разные по подготовке. Кому быть следующим, решал сэнсэй, старший инструктор – двухметровый могучий мужчина лет сорока с огромными кулаками и почти детским выражением круглого добродушного лица.

Но Александр явно на голову превосходил всех, с кем сходился в схватке, уверенно идя к званию, так что сэнсэй на протяжении всего экзамена только благодушно кивал головой и улыбался.

– Мордобой какой-то… – Эйтор улыбнулся. – И чего вы все время друг другу кланяетесь как заведенные?

– Не знаю, – Глеб двумя руками трогал гудящую голову, пытаясь локализовать источник гудения, – я привык. Это ритуал такой, из Японии пришел вместе с этим стилем. Да и все-таки мы тут все не враги… Даже, можно сказать, помогаем друг другу совершенствоваться…

– Комбан-ва. Кокоро?

Глеб с недоумением поднял голову и увидел, что эту непонятную фразу склонившийся над ним немолодой японец в черном костюме и начищенных блестящих туфлях. Белоснежная рубашка контрастировала с темно-синим дорогим галстуком и смуглым, приветливо улыбающимся лицом.

Комбан-ва означало «добрый вечер». Это выражение Глеб понял, поскольку оно входило в обязательный минимум японских терминов, который должны были знать все ученики их стиля карате. Глеб сделал попытку встать, чтобы ответить японцу согласно принятому этикету, однако тот положил на его плечо руку, показывая, что этого делать не нужно.

– Комбан-ва, – на автомате ответил Глеб и принялся оглядываться в поисках кого-нибудь, кто бы помог понять, о чем еще спрашивает этот японец.

Видимо, он был важной персоной, одним из приглашенных гостей, потому что, заметив, что он обратил на что-то внимание, вокруг них мгновенно образовалась небольшая толпа жаждавших принять участие в событии, а кто-то из организаторов стал во весь голос звать перевод­чика. Японец же, не дожидаясь, пока тот найдется, приложил ладонь правой руки к левой стороне своей груди, а потом указал на нерукотворный «рисунок» на полотенце и повторил:

– Кокоро.

– Зовут его так, что ли – «полотенце»? – вполголоса сказал Эйтор, не теряя самообладания и присущего ему сдержанного юмора.

– Оониси-сан говорит, что этот… кандзи… э-э-э.. этот иерогриф на вашем поротенице обозаначает сердеце...

Это протиснувшийся сквозь толпу невысокий широкоплечий японец-переводчик приступил к своим обязанностям. Букву «л», как и почти все жители Страны восходящего солнца, пытающиеся изъясняться на русском, он выговаривал с большим трудом, зачастую рефлекторно заменяя ее раскатистым «р». Вместе с ним подошла и девушка-переводчица, по виду – тоже японка.

– Что? – недоуменно переспросил Глеб. – Сердце?

– Да-да! – закивал переводчик. – Сердце. В смысле – душа.

Иероглиф, «написанный» кровью на махровом маленьком полотенце, обозначал сердце и душу. Глеб не знал, как реагировать на это и сидел, пытаясь уловить хоть какую-то ниточку, ведущую к пониманию.

Японец поблагодарил бойкого переводчика вежливым кивком головы и снова повернулся к Глебу и Эйтору. К этому моменту они уже сообразили, что все-таки вежливее было бы разговаривать стоя, и поднялись, став лицом к лицу. Несмотря на почтенный возраст, седину в волосах, уложенных в аккуратную прическу, и морщинки у глаз, выглядел Оониси-сан поджарым и крепким. Он слегка поклонился и представился:

– Ватаси-ва Оониси Юкио. Додзо онэгай симасу.

– Меня зовут Юкио Оониси, – без задержки сказал переводчик, – прошу рюбить и жаровать.

Глеб тоже представился, а Оониси-сан еще раз указал на полотенце и произнес:

– Амэ-но кандзи. Фусиги хирагана.

Переводчик склонил голову немного набок, рассматривая полотенце, и перевел:

– Это срово написано хирагана, – и добавил от себя: – Это… э-э-э… стирь такой… азбука… так пишем… гм-м-м… Катакана есть еще… и кандзи есть… кандзи-канамадзирибун… хэх…

– Стиль написания иероглифов такой, – «перевел» слова переводчика кто-то из стоящих рядом бойцов в кимоно. Переводчик бросил на того острый взгляд и сказал вежливо:

– Я и говорир – стирь. Оониси-сан сказар, что это небесный кандзи… написано фусиги… э-э-э… мистическая хирагана, то есть она не черовеком сдерана…

Переводчик посмотрел на Оониси-сан в ожидании новых фраз, но тот был не расположен к продолжительной беседе. Посмотрев Глебу в глаза и сверкнув в улыбке белоснежными керамическими зубами, он сказал:

– Дэва о-карада-о тайсэцу-ни!

Сразу, без паузы он полуобернулся к Эйтору и произнес очень серьезным тоном:

– Абунаи!

И, слегка поклонившись, скоро и легко зашагал к выходу из зала. Происходившее на татами его явно не интересовало.

– Берегите себя, дорогой Глеб! – сказала переводчица. – А вы будьте внимательны!

Последние слова она адресовала уже Эйтору. Оба переводчика, сочтя свою миссию выполненной, пошли следом за своим руководителем, а все любопытные стали расходиться по своим местам.

– Домо аригато годзаймас, Оониси-сан, большое спасибо! – только и успел сказать Глеб вслед японцу.

– Куда ни бросишь взгляд, кругом одни предсказатели... Не слушай его, Глебка, он старый уже … – Эйтор сел на пол, куда перед этим сполз по стене и Глеб.

– Что-то я не заметил никаких признаков старческого слабоумия у Оониси-сан, – возразил Глеб, – наоборот, очевидно, что он отдает себе отчет в своих словах.

Он откинулся спиной к стене и попытался расслабиться, но это ему не удалось. Что-то в зале неуловимо изменилось – как будто легкая тень беспокойства закружилась в воздухе. Глеб стал наблюдать за схватками, одна за другой проходившими на татами. Александр провел все свои тридцать боев успешно и уселся на скамейку уставший и изрядно побитый, но чрезвычайно довольный. Второй дан, можно сказать, был у него уже в кармане. Глеб подошел его поздравить, и он, подняв голову, застенчиво улыбнулся и крепко пожал ему руку.

Кумитэ между тем продолжалось. Следующий кандидат на звание второго дана, выглядевший совершенно спокойным тридцатилетний черноволосый мужчина среднего роста, относился к типу «взрывных» бойцов – казалось, он весь состоит из упругих мышц и сухожилий. Глеб знал, что его звали Олегом и что он уже в течение нескольких лет является лидером и ведущим инструктором, сэмпаем карате-клуба в небольшом городке. Олег находился в самом расцвете сил и был великолепно одарен от природы. Глеб наблюдал его в схватках и видел, что даже самые тяжелые бои он проводил с бесстрастным выражением лица – несмотря на любую боль и усталость.

Несколько первых поединков были для него не самыми легкими, но после пятого боя все пошло как по накатанной колее, бойцы сменялись один за другим, и всем уже было ясно, что вскоре и он тоже он сдаст экзамен и получит заслуженный нидан.

К этому времени Глеб удобно примостился на сложенных стопкой в углу зала поролоновых гимнастических матах и вполголоса переговаривался с Эйтором, уже почти не обращая внимания на окружающую обстановку.

– ЯМЭ-Э-Э!!!

Громовой голос перекрыл все шумы, и в зале моментально наступила тишина. Такая тишина, которую иногда называют гробовой для того чтобы полнее передать сопутствующий ей драматический оттенок. Это сэнсэй, до того момента добродушно сидевший на мягком стуле возле татами и поигрывавший короткой деревянной палкой – тонфой, в гневе вскочил во весь свой гигантский рост и остановил бой. Даже бой барабанов-тайко теперь уже не был слышен, похоже, кто-то выключил запись, боясь гнева сэнсэя.

Глеб приподнялся и вытянул шею, пытаясь выяснить причину его недовольства, и вскоре все выяснилось. Трое молодых ребят, каждый лет шестнадцати-семнадцати, нарушили дисциплину – расшалившись, принялись гоняться друг за другом в дальнем углу зала, тогда как, согласно этикету, обязаны были смирно сидеть в ряд вдоль стенки. От крика учителя они застыли на месте, будто пораженные посохом Снежной королевы. Видно было, что они рады были бы усесться на свои места, но сдвинуться с места не могли: тяжелый как чугунная трость взгляд сэнсэя пригвоздил их к деревянному полу. Некоторое время его взгляд перемещался от одного подростка к другому, отчего они съеживались все больше и больше, не смея посмотреть в глаза учителю.

Наконец тот сказал несколько слов Олегу, который, выполняя распоряжение своего шефа, вывел всех провинившихся юношей на середину татами. Негромким голосом он отдал команду, повинуясь которой они стали синхронно отжиматься от пола, опираясь на костяшки сжатых кулаков, и начал вслух вести счет количеству отжиманий – ити, ни, сан, си, го, року…

Поначалу все трое отжимались без усилий, но вскоре счет достиг пятого десятка, и они все с большим и большим трудом сгибали и разгибали руки в локтях, отжимаясь от пола. Они украдкой поглядывали на сэмпая, однако он и не думал останавливать счет. Наоборот, скорость отжиманий возросла. Пятьдесят, шестьдесят, семьдесят, восемьдесят… Дыхание ребят стало прерывистым, с их лиц потоками лил пот, они подбадривали себя резким горловым выкриком на каждом десятом отжимании, выжимая, выдавливая из себя последние силы, которых и в начале экзекуции было не так уж и много. Каждое повторение давалось с неимоверным трудом. Наступил момент, когда они не смогли больше отжиматься, замерев в упоре лежа, и тела их дрожали как под высоким напряжением.

Увидев это, сэмпай развязал свой черный пояс, сделанный из сложенной в несколько раз и прошитой ткани, и принялся со всего размаха хлестко и методично стегать им по спинам учеников, продолжая по-японски отсчитывать повторения. Наказание было не болезненным, но очень унизительным, видно было, что они едва сдерживают слезы обиды и унижения.

– Да что ж это такое!... – Глеб даже привстал, словно порываясь выбежать на татами.

Сэнсэя же, который сидел на стуле, закинув ногу на ногу, эта ситуация, казалось, даже забавляла. Глеб окинул взглядом весь зал в поисках Оониси-сан – он очень и очень хотел бы увидеть его реакцию на происходящее. Однако, как он ни старался, найти его не смог, видимо, тот вышел по каким-то своим делам.

Наконец, наступил момент, когда один из ребят уже не смог выполнить упражнение: как он ни напрягал свои юношеские мышцы, они отказались ему повиноваться, и парень просто упал на татами лицом вниз и остался так лежать, не смея подняться без команды. Через минуту в такой же позе оказался второй, а за ним и третий. Только тогда сэмпай Олег прекратил считать и хлестать по спинам своим поясом. Спокойно, как будто ничего и не произошло, он подпоясался и встал на краю татами в позе готовности. Сэнсэй же с минуту не говорил ни слова, а подростки так и лежали лицом вниз. Наконец, смилостивившись, он позволил им сесть на свои места и отдал команду продолжать кумитэ.

Олег по-прежнему с видимой легкостью противостоял самым крепким и подготовленным соперникам. Зрители, увлекшиеся поединками, уже и забыли об инциденте с молодыми учениками. Забыли о нем, как видно, и сами ученики, начавшие обмениваться впечатлениями и делавшие это так активно, что это не ускользнуло от внимания сэнсэя. Однако, следуя своим внутренним устремлениям, в этот раз он не стал останавливать схватку.

Сэмпай Олег с блеском завершил поединок с очередным спарринг-партнером и тут всем стал ясен дьявольский замысел сэнсэя. Для следующего поединка он вызвал на татами одного из провинившихся молодых ребят, который показался ему зачинщиком. Тот, всей своей фигурой выражая неуверенность, вышел. Он смущенно улыбался и оглядывался на сэнсэя, будучи, видимо, до последней секунды не в силах поверить, что его, начинающего ученика, выставляют против зрелого мастера, за спиной которого сотни боев. Однако, этот факт, как оказалось, нисколько не смущал учителя, как и судью на татами, который подал команду к началу схватки.

Услышав какое-то пыхтение возле своего уха, Глеб повернул голову и увидел, что Эйтор сидит словно невменяемый – глаза его сверкали, он бессвязно ругался вполголоса и до белых пальцев сжимал кулаки. Глеб дернул его за рукав свитера, и он затих, все еще бормоча что-то себе под нос и наблюдая за боем.

Но это был не бой. Это было избиение. Конечно, определенные начатки техники у парня были, но они в секунду выветрились у него из головы, когда сэмпай принялся осыпать его быстрыми сериями жестких ударов кулаков и ног. Удары камнепадом сыпались на бедолагу, сил которого хватало только на то, чтоб прикрывать голову и живот ладонями и предплечьями. Олег «работал» так, как будто перед ним был равный ему по силам соперник, никакие эмоции не отражались на его спокойном и уверенном лице.

Для него это был просто проходной бой на пути к званию нидан. За первые же десять секунд ученик пропустил столько ударов, сколько не получал, наверное, за всю жизнь. Правила кумитэ не допускали никаких искусственных приспособлений для защиты тела – шлемы, перчатки, накладки на предплечья и голени были запрещены. Кулаки Олега с легкостью пробивали слабую защиту ученика, а удары по его бедрам и коленям сэмпай наносил не подъемом стопы, а костью голени, совершенно бесчувственной к любой боли. Каждый такой удар практически сносил парня с ног, но он снова и снова поднимался и, покачиваясь, вставал в стойку. Вскоре, однако, наступила развязка – ученик больше не смог противостоять напору мастера и «раскрылся», руки его опустились. Глеба что-то словно подбросило, и он примерно уже знал, что за этим может последовать.

– Голову! Голову держи! Руки подними! – не выдержав, закричал он.

В зале поднялся неимоверный шум. Кричали все одновременно.

– Ударь его! Давай-давай, работай кулаками! – бесновались зрители. – Ответь ему хоть разок!

– Руки подними! Не стой на месте! – орал со скамейки его инструктор. – В сторону уходи! Он тебя сейчас убьет!

Но парень уже ничего не слышал, он топтался на месте, совершенно растерявшись, а сэмпай, оценив обстановку и желая поставить эффектную точку, нанес с разворота быстрый удар ногой в голову соперника. Такой удар в голливудских боевиках часто демонстрируют мастера боевых искусств, называется он ушира-маваси-гэри или попросту «вертушка». Такой удар, нанесенный мастером, вполне мог бы отправить в глубокий нокаут здоровенного мужчину. Зрители замерли в ожидании развязки, однако в самую что ни на есть последнюю долю секунды ученик рефлекторно пригнулся, и пятка Олега только скользнула по его коротко остриженной белобрысой голове.

Однако и этого вполне хватило, чтобы он потерял всякую ориентацию в пространстве. И тогда сэмпай нанес ему несколько страшных ударов костяшками кулаков прямо в грудь. Зрители молчали, и звуки ударов эхом разнеслись по залу. Глебу показалось, что грудина парня затрещала как треснувшая доска, он захрипел и начал не то чтобы падать, а как-то очень медленно, словно по невидимой стенке, сползать на пол.

– А-А-А!!! Ты что ж, гадина черный пояс, делаешь!!!

Эйтор закричал, словно безумный, сорвался с места и выскочил на татами как разъяренный шипящий кот. Глеб не успел даже протянуть руку, чтоб его задержать, да и все равно не стал бы этого делать. Худощавый, но жилистый и физически вовсе не слабый, он, оставляя цепочку пыльных следов от подошв своих зашитых белыми нитками кроссовок, подбежал к Олегу, который стоял в выжидательной позе над поверженным соперником, и с силой толкнул его обеими руками в грудь. Тот отлетел в сторону, но удержал равновесие и, мгновенно оценив ситуацию, с воинственным кличем бросился на Эйтора. К этому моменту Глеб, нарушив все правила и каноны школы, тоже выбежал в самый центр татами и был уже совсем рядом со своим другом, но чуть позади. Он с отчаянием увидел, что не успевает к месту столкновения. Боец находился почти на два шага ближе к художнику, который, как знал Глеб, совсем не умел драться.

Глеб инстинктивно сжал челюсти и напрягся всем телом, заранее ощущая надвигающийся на его друга яростный вихрь мощных ударов, который должен был снести его с ног, растоптать, уничтожить, превратить в кровавое месиво… Однако произошло нечто необъяснимое: в метре от Эйтора сэмпай вдруг остановился, словно налетев на невидимую преграду. Никто не понял, что произошло, все с немым удивлением наблюдали необъяснимую сцену, в которой художник стоял, сверкая глазами и сжав кулаки, а боец рядом с ним как ни старался, не мог преодолеть отделявшую его от противника последнюю пару шагов. Он перебирал ногами, нелепо загребал руками вдруг ставший вязким воздух, словно пытаясь «подплыть» к Эйтору. Но все его попытки были безуспешны, и он так и не смог приблизиться ни на сантиметр. Глебу показалось, что вокруг его друга возникло нечто вроде легкого, почти невидимого тумана, в котором завяз боец.

Такие ситуации часто встречаются во снах, когда мы пытаемся бежать от опасности или, наоборот, приблизиться к какому-то объекту, но окружающая среда, до того момента бывшая вполне прозрачной и не таившая в себе никакой опасности, вдруг превращается в полупроницаемую желеобразную субстанцию, в которой вязнет все тело. Похоже, именно такие ощущения и испытывал сейчас сэмпай Олег, однако дело усугублялось тем, что у него не было возможности проснуться. Побарахтавшись еще некоторое время, он замер и, охваченный каким-то мистическим страхом, сел на татами.

Неидентифицируемый звук, донесшийся снизу и сбоку, привлек внимание Глеба. Он посмотрел в этом направлении и увидел, что хрипы издает бедняга ученик. Было похоже, что сердце его после пропущенных ударов по грудной клетке начало давать сбои. Бросившись к нему, Глеб приподнял его голову и, растерявшись, остановился, не зная, как привести его в чувство.

– Доктора! Доктора сюда! – слышал он голоса, которые доносились далеким заоблачным эхом до моего сознания. – Где доктор?!

Глеб поддерживал голову парня, а один из подскочивших тренеров принялся с силой ритмично нажимать ладонями на грудь парня, делая непрямой массаж сердца. Двое ребят помчались за водой и аптечкой. Время словно растянулось, шли секунды, но врач все не появлялся – в нарушение всех установленных правил он отсутствовал в зале. Подоспевший Эйтор схватил пострадавшего за левую руку и принялся совершать непонятные действия. Он с силой начал массировать левую руку парня – с внешней стороны предплечья, в области кисти, сдавливать своими сильными пальцами мизинец левой руки ученика. Парень перестал хрипеть и открыл глаза.

– Есть! Очнулся! – с облегчением сказал кто-то из стоящих вокруг них плотным кольцом спортсменов.

Видимо, непрямой массаж сердца и холодная вода, которую обильно лил ему на лицо инструктор, помогли ему прийти в себя. На действия Эйтора никто внимания не обратил.

 

Глава 3. Душа слова

Глеб и Эйтор не торопясь вышли из спортивного комплекса и медленно зашагали по улице. Послеобеденное весеннее солнце сияло ярко, в маленьких палисадниках, огороженных металлическими оградами, еще лежал не растаявший снег, от белизны которого было больно глазам.

Разговаривать им не хотелось, и четверть часа они медленно плелись переулками, пересекали широкие улицы, заглядывали в витрины магазинов. Наконец, в голове Глеба начали оформляться первые признаки обычного мышления, и первая мысль, которая выкристаллизовалась из первозданного хаоса в его голове, вылилась в вопрос:

– Эйтор, а что это ты там такое делал в зале?

Эйтор ответил не сразу. Он в задумчивости потер свою белобрысую голову и сказал медленно:

– Не знаю и сам… что-то такое на меня словно нахлынуло… как волна… огненная волна. И я понял, что у того паренька через секунду сердце остановится. И все – и он покойник! И нет человека.

Он пнул валявшуюся на тротуаре пустую алюминиевую банку из-под пива и некоторое время с любопытством наблюдал, как она катится по влажному асфальту, гремя и кувыркаясь. Когда банка пропала из виду, закатившись под забор одного из двухэтажных домов старой постройки, он вздохнул и пошел дальше, отрешенно глядя себе под ноги.

– Ну?!... И что потом?

Эйтор вздохнул:

– …Ну и потом в моей голове словно что-то вспыхнуло ярким светом, и я ясно понял что должен делать. Помнишь про энергетические каналы?

Глеб пожал плечами:

– Ну да, слышал, конечно.

– А я тебе повторю все равно. В восточной медицине есть учение об энергетических каналах, они невидимой сеткой пронизывают организм человека. Каждый из этих каналов «несет ответственность» за какой-либо из органов человеческого тела, он наполняет его энергией, необходимой для нормальной работы. Когда-то мне рассказывал об этом один человек… он целитель. Ну, то есть, он так называемый народный целитель. Простой мужик такой, говорит у китайца какого-то этому научился.

– И что? – Глеб с любопытством смотрел на Эйтора, удивляясь внутри, насколько мало он знает своего друга.

– Ну вот, значит… – художник снова глубоко вздохнул. – Я ведь мало что понял тогда, когда мне рассказывали. Но я сегодня так сильно перепугался! Мне показалось, что тот парнишка умрет. И вдруг у меня перед глазами вспыхнула яркая картинка. Я смотрю на того парня и глазам не верю! Кожа у него словно полупрозрачная, а под ней… сквозь нее… в общем вижу я – как бы кровеносная система… только светится она своим светом. По-настоящему вижу. Я сразу и понял, что это они и есть…

– Энергетические каналы?

– Ну да… Их ведь еще называют меридианы.

– Наверно… тебе лучше знать.

– Да… точно – меридианы. И цвет у них разный – где-то голубоватый, а где-то дымчато-серый. Красный цвет тоже есть. И белый. Желтый тоже есть. Ну вот, и мне там вспомнились слова того целителя о том, что в случае сердечной недостаточности для экстренной помощи нужно активизировать особые точки на канале сердца.

– И…?

– Ну я и попытался это сделать… – Эйтор задумался, вспоминая. – Вижу, что к сердцу подходит несколько каналов – есть потолще, есть потоньше. На них еще утолщения такие есть… эээ.. по форме как… как маленькое веретено… А там, где каналы с сердцем соединяются – там они расширяются.

– А сердце?!

– Ну… и сердце тоже светится, пульсирует… Я же вижу, что оно энергию в каналы подает, но там на выходе главного канала словно сияющая зеленая пробка образовалась. И все увеличивается и увеличивается она, а сердце все слабее и слабее бьется... Я вспомнил вдруг, что одна из основных точек энергетической сети находится возле последней фаланги мизинца левой руки – прямо возле ногтя. Она что-то вроде ключа… так ярко засветилась желтым светом… Я и стал надавливать на нее пальцами.

Эйтор рассмеялся, что-то вспомнив:

– Да… Я нажимаю на ту точку и вижу, что это надавливание не очень-то и помогает, тогда я взял и даже прикусил это место зубами. И тут сердце – раз! и завелось, а пробка-то и пропала… Но выглядел я, наверное, как идиот…

– Да ладно, ничего такого особенного никто о тебе и не думал, мы все были поглощены процедурой реанимации. Ну а когда все закончилось, все вздохнули с облегчением и разошлись по своим делам.

В этот момент из лабиринта улиц Глеб и Эйтор вышли к неширокой речке, берега которой были забраны в бетон и камень. Казалось, что река, как человек, руки которого скованы кандалами, пытается вырваться из навязанного ей русла, ускользнуть на волю и течь свободно, как было заложено в нее природой.

Эйтор, вздохнув, сказал задумчиво:

– Бедная… Заковали тебя, заставили тебя течь по прямой линии. Эх, в точности прямо как нас!

Они, погрузившись каждый в свои мысли, неторопливо пошли по узкому тротуару вдоль широкой автомобильной дороги, по которой изредка с ревом проносились на высокой скорости дорогие автомобили.

– О! Гляди-ка! А это что такое? – Глеб, махнув рукой, указал Эйтору на обнесенное кирпичным забором, сложенное из красно-коричневого гранита здание кубической формы. На углах плоской крыши были сооружены позолоченные башенки, а на фронтоне укреплены буддийские символы – похожее на корабельный штурвал колесо сансары и две глядящие на него лани.

– Это буддийский храм, дацан. – Эйтор оживился. – Надо же, я совсем из виду упустил, что он тут! Я этот район не очень хорошо знаю. Приезжал сюда на метро несколько раз. Вон, гляди, наверху дхармачакра, колесо сансары.

Эйтор и Глеб подошли ближе. Покрашенные в коричневый цвет железные ворота оказались запертыми на висячий замок, но калитка была открыта. На решетке ворот в разных местах лежали покрывшиеся кое-где ржавчиной монеты. Они вошли в маленький заснеженный дворик перед входом в храм. В дворике росло несколько деревьев, увешанных яркими разноцветными флажками и мандалами. На выкрашенных в красный цвет деревянных молитвенных буддийских барабанах, установленных под навесами во дворе, белой краской были написаны мантры. Друзья три раза обошли здание по направлению движения часовой стрелки, кладя на выступы его углов монетки и вращая молитвенные барабаны. После третьего круга они снова оказались во дворике дацана возле закрытого на замок входа в здание и обнаружили, что находятся во дворе не одни. Стройная молодая женщина, сложив у груди ладони и склонив голову, стояла у входа в храм.

Эйтор толкнул Глеба локтем и тихонько зашептал:

– Это она! Точно! Гляди, Глеб, это переводчица! Та самая!

И вправду, это была та самая переводчица, которую они недавно видели в спортивном зале. Глеб, ни секунды не колеблясь, подошел к ней и сказал:

– Здравствуйте! Не ожидали мы вас тут встретить.

Она мгновенно обернулась к нему, и лицо ее выразило удивление. Однако во взгляде ее не было никакого испуга. С любопытством она рассматривала друзей несколько секунд, а потом протянула руку для рукопожатия – сначала Глебу, а потом Эйтору:

– Меня зовут Юми.

Друзья осторожно пожали тонкую, цвета белого китайского фарфора, казавшуюся очень хрупкой кисть ее руки, на безымянном пальце которой было надето изящное золотое кольцо с нежно-голубым сапфиром. Такими же утонченными были и черты лица Юми, а огромные карие глаза смотрели открыто и спокойно. Ее взгляд заливал все вокруг каким-то неземным светом, в котором хотелось находиться бесконечно. Одетая в свободный светло-серый брючный костюм, она выглядела совершенно непринужденной, как видно, ощущая себя в полной безопасности. Чем-то неуловимым она напоминала девушек – персонажей японских аниме или манга. Даже прическа ее, казалось, была словно стилизована под этот образ.

«Наверное, она фанатка аниме», подумал Глеб, но почему-то эта мысль, мелькнув, исчезла в небытие. Не уходило никуда только тончайшее чувство недосказанности, необъяснимый свет ее глаз все так же освещал их, а ее мелодичный, льющийся голос завораживал и увлекал за собой.

По-русски она говорила с небольшим акцентом, но очень правильно подбирала слова и разговорные фразы.

– Что вы тут делаете? Вы буддисты?

Обрадовавшись, что их не оттолкнули, Глеб охотно заговорил:

– А мы из зала вышли, шли-шли… сами не знали куда… и вот как-то оказались тут. А Эйтор, кстати, тоже буддист.

Глеб повернулся к своему другу, который стоял чуть позади, приглашая его вступить в беседу. Но Эйтор стоял неподвижно и молчал, словно погруженный в медитативное состояние.

Теплый свет, исходящий от Юми, как будто раскрыл перед ним необъятные горизонты, сияние это окутало весь небольшой дворик дацана, Юми глядела на него вопросительно, а он все стоял и молчал, не в силах выговорить ни слова.

– Эй, ты чего молчишь? – Глеб слегка потряс художника, взяв за плечо. – Ты что, заснул что ли?

Он засмеялся, а Юми по-доброму улыбалась и глядела на Эйтора своими невероятными глазами, в глубине которых пульсировали огненные реки. И он действительно чувствовал себя как во сне: холодный тигель весеннего петербургского дня переплавил в плотный витражный узор трепещущие на легком ветерке разноцветные буддистские флажки, темную массивную глыбу дацана, мягкий невидимый свет Юми, слова Глеба, его собственные мысли и чувства.

Из темных, обычно недоступных глубин его сознания медленно всплыла мысль, что их встреча, должно быть, не случайна, но и мысль эта растворилась в этом всеобъемлющем огне.

Они втроем вышли на шумящую улицу, и, повернув налево, пошли по направлению к станции метро. Однако раздавшийся позади автомобильный гудок заставил их оглянуться – белый автомобиль представительского класса почти бесшумно обогнал их и остановился рядом. Тонированные стекла не позволяли увидеть, кто в нем находится, но задняя дверь распахнулась, и из машины выскочил уже знакомый им переводчик-японец. Подскочив к нам, он спросил с озабоченным видом, обращаясь к нашей спутнице:

– Юми, гэнки?

– Не волнуйся, Итиро, все в порядке, – мелодичным голосом откликнулась она по-русски, – это друзья.

– Мы случайно встретились, – извиняющимся тоном сказал Глеб, – мы никого не обидим…

– Да, да, – импульсивно и живо откликнулся переводчик, его широко поставленные азиатские глаза засверкали, – я видер все, что там было на татами… вы просто мородцы… да-да-да…

– Да мы вовсе и не чувствуем себя героями. – Глеб сделал протестующий жест рукой, отчего его спортивная сумка съехала с плеча и повисла на согнутом локте.

От этой истории у него и вправду осталось чувство несправедливости, ощущение неправильно собранного паззла. Но тут Глеб внезапно вспомнил, что должен спросить еще кое-что:

– Итиро, а вот объясните, пожалуйста, что нам говорил сегодня в спортивном зале Оониси-сан. Что такое небесный кандзи и мистическая хирагана? И чего мы должны остерегаться?

Итиро ответил незамедлительно:

– А вот вы об этом сами у него об этом спросите.

Он заглянул в приоткрытое окно автомобиля и позвал:

– Ватари-сэнсэй!

Дверца водителя открылась, и из нее вылез Оониси-сан. Его безупречный костюм был словно только что выглажен, и даже белоснежная сорочка выглядела свежей.

Удивлению Глеба не было предела. Он произнес в растерянности:

– Э-э-э… коннити-ва, го кигэн икага дэс ка?

Это было заученная им когда-то японская фраза приветствия, означавшая примерно следующее: «Добрый день, как поживаете?», однако в этой ситуации она, видимо, оказалась явно не к месту, потому что все трое засмеялись, а Оониси-сан мягко сказал:

– Не нужно, Глеб, я свободно говорю по-русски… я часто бываю в России, так что уже почти русский.

Глеб с удивлением глядел на него, не понимая, зачем же тогда в зале он разговаривал через переводчика. На русского он не был похож нисколько, но он решил принять ситуацию такой, какая она есть, и спросил:

– Оониси-сан, а что вы имели в виду, когда говорили о мистической хирагане?

Японец некоторое время молчал, испытующе глядя на Глеба. Острый взгляд его глаз словно прорезал собеседника насквозь. Наконец, он, приняв решение, начал говорить:

– Я попытаюсь в нескольких словах выразить вам то, что я имел в виду… Понимаете, Глеб, японская практика самосовершенствования очень сложная вещь. И многочисленные боевые искусства являются только лишь ее частью… причем не самой главной.

– А какая же главная часть? – без обиняков спросил Глеб.

Оониси-сан поглядел на него, словно удивляясь его нетерпеливости:

– Главное – это, конечно, духовность, внутренний мир, осознание себя и мира вокруг. Познание мира вокруг нас и внутри нас… Но я отвлекся. Так вот, как вы знаете, японская духовная практика органично включила в себя как пришедший из Китая буддизм, так и исконную религию японцев – синтоизм, или единение с природой. И в этой практике существует понятие сангэн.

– Сан это по-японски три, – машинально сказал Глеб.

– …вы правы. Сангэн это тройственное начало. Существующий во вселенной изначальный дуализм инь и ян, мужского и женского начал, остается нереализованным до тех пор, пока не появится третий элемент, духовно соединяющий и проявляющий скрытую сущность вещей. Например, возьмем обычную семью. Отец – ян и мать – инь не существуют, пока не появится ребенок – результат их духовного и физического соединения. То есть пара образует творческий союз…

– И любые два элемента порождают третий?

Это Эйтор не выдержал и вмешался в разговор.

– Практически да. Даже пара схожих событий рождает третье звено в цепочке – третье событие того же толка. Так что сангэн это творческий потенциал, заложенный в основу бытия, в основу жизни. Сангэн это принцип трех таинств, которые не могут быть постигнуты умом, а только медитацией, погружением в глубины сознания.

Оониси-сан, слегка наклонив голову набок, поглядел на собеседников, словно пытаясь оценить степень их понимания, и продолжил:

– Тайна сангэн выражается в японском языке как принцип хи-фу-ми – единство духа, разума и тела, неразделимо сплавленные в цельную и неделимую реальность. Три таинства сангэн выражаются как слово произнесенное, то есть звук, слово видимое – буквы, а также котодама или реальность.

– И что же тогда такое реальность? – не выдержал Глеб.

Оониси-сан улыбнулся:

– Вы опережаете события. С вашего позволения я продолжу… Во вселенной существует пять материнских звуков, все они гласные, и все они существовали до того, как появился субъект, который мог бы их воспринять с помощью органов слуха. То есть это изначальные, исконные звуки, их невозможно услышать, потому что они не несут в себе никакой вибрации, которая присуща исключительно материальному миру. Восемь отцовских звуков, согласных, в сочетании с материнскими генерируют котодама – проявленный звук-реальность.

Котодама это син-рэй-кай – божественный мир творящего духа, мир богов. Котодама называют еще также душой слов. Есть семнадцать изначальных звуков котодама, кроме них существуют тридцать два вторичных, дочерних звука.

В этот момент своей «лекции» Оониси-сан поднял с земли тонкую веточку и начертил на пыли асфальта тот самый знак, который Глеб видел на своем полотенце:

– Вот посмотрите, это кандзи или, можно так сказать по-русски, иероглиф «кокоро» – сердце или душа. Этот иероглиф можно считать совершенным, поскольку он содержит всего четыре линии и в дополнительных линиях не нуждается. Он состоит из слогов-звуков – ко и ро, созданных из первичного материнского звука О и отцовских звуков Ки и Ри.

Он начертил знаки рядом, чтобы они могли оценить, что по отдельности они выглядят не так, как окончательный иероглиф, обозначающий сердце.

– Эти слоги… я написал их с помощью алфавита хирагана, они вторичные или, по-другому, дочерние. Я их произношу, и вместе они создают эффект рождения нового смысла. И мы должны понять, что это и есть творение в чистом виде. Существует метафизическое толкование образа этого, да и любого другого, кандзи, но об этом как-нибудь в другой раз… Но если говорить коротко: даже визуальное отображение данного кандзи может многое сказать нам. Видите – полуокружность внизу изображает сердце как орган тела и как духовный орган, а три штриха возле него – это ритм его биения. Это проявленная котодама. Понимаете? Это вибрация реального мира.

Глеб глядел на нарисованные Оониси-сан каракули и не понимал. Отчего-то ему показалось, что у него могут случиться проблемы с сердцем, и он даже на секунду забеспокоился. В его воображении пронеслись картины больничной палаты в кардиологическом центре, и он очень живо представил себя одним из ее пациентов. Заметив это, Оониси-сан успокоил Глеба:

– Не волнуйтесь, это, я думаю, не имеет отношения к физическим болезням, – и добавил, по-доброму улыбаясь: – Разве что… к делам сердечным...

Он продолжил свой рассказ и разъяснил, что сегодня днем в спортивном зале увидел, как проявленная вибрация звука материализовалась в форме кандзи – иероглифа, обозначающего сердце. И материализовалась она без вмешательства ума. Калейдоскоп текущих событий сложился так, что духовные дочерние звуки смогли приблизиться вплотную к божественным родительским звукам – материнским и отцовским – через воплощенное в теле сознание. Это и был мистический, трансцендентный переход в новое качество.

– Воплощенное в теле сознание? – недоуменно переспросил Глеб. – В чьем теле? В моем?!

– Да, в вашем. – Японец без улыбки смотрел ему прямо в глаза. – Нерукотворный иероглиф «сердце» может символизировать для вас и вашего друга начало возвращения из материального мира в духовный через познание котодама. А познавать котодама означает познавать себя и всю вселенную. Котодама и есть Вселенная, они неразделимы. Но в то же время, она и не Вселенная…

Эйтор и Глеб слушали очень внимательно, но, зная друг друга очень давно, понимали, что им еще придется много поломать голову над разгадкой этих слов. Эйтор посмотрел на Итиро, потом на Юми. Против своей воли он снова с прежней силой ощутил бесконечное тепло, исходящее от нее, но в этот момент почувствовал, что должен как-то прореагировать на объяснение Оониси-сан, и сказал – в этот раз не для хвастовства, а только для того, чтобы не молчать:

– А Глеб у нас музыкой занимается. Он гитарист. Тоже в звуках кое-что понимает.

– Да ладно тебе, Эйтор… – Глеб махнул рукой. – Это ж не имеет отношения…

Оониси-сан молчал, размышляя. На его лице не выражалось никаких чувств, некоторое время он молчал, а потом, видимо, приняв решение, произнес:

– Что ж, тогда я должен вам что-то сказать. Мистический иероглиф-кандзи показывает вашу дорогу. Эта дорога белая, как полотенце, но на ней красным начертано слово, которое вы уже знаете. Это просто понять… Но есть еще одна вещь, которую я должен вам сообщить… Это только часть общего целого. Вы стоите на духовном пути, это тоже легко понять. Но…

Он присел на узкую, выкрашенную в веселый зеленый цвет деревянную скамейку и жестом пригласил всех сделать то же.

– Вот что еще вы должны узнать… Где-то в мире существует необычная и невероятная для нашего обыденного понимания вещь. Эта вещь находится на границе мифа и реальности. Для одних она сказка в чистом виде, для других – очевидная истина. Ее видели очень и очень немногие люди, а обладали ей еще меньше людей. Но те, кому это посчастливилось, смогли достичь невероятных духовных прозрений, а кто-то даже стал просветленным.

– А что это за вещь? – Глеб горящими глазами смотрел на Оониси-сан.

– Эта вещь – абсолютная котодама. Это материализованный, воплощенный в этом мире и во всех мирах божественный дух, отражающий единство всего сущего. В нем получили свое выражение все существующие в мире явления и феномены. Все – от невероятных радуг на небе Земли и вибрации крыльев мельчайшего насекомого до траекторий полета галактик во вселенной и бесконечной любви.

Оониси-сан сказал, как показалось, немного печально:

– Когда мне было столько же лет, сколько вам, я начал искать ее… Иногда мне казалось, что она где-то рядом, я чувствовал ее близость. Иногда она удалялась…

– Это что – написанный на чем-то иероглиф? – недоумевающее спросил Глеб.

– Не думаю… – Оониси-сан пожал плечами. – Это, пожалуй, было бы слишком просто.

– Может быть, это буддистская мантра? – спросил Эйтор. – Например, священный звук «ом».

– Пожалуй, нет, – улыбнулся Оониси-сан.

– Это произведение искусства или предмет? – это Юми, увлеченная рассказом, тоже задала свой вопрос.

– Может быть и так… Есть известная история, что, прежде чем проповедники из Кореи и Китая начали распространять в Японии буддизм, это учение туда принес один монах. Когда он предстал перед императором, тот попросил его рассказать ему о сути нового учения. Монах достал из складок своей одежды бамбуковую флейту и, приложив ее к губам, извлек один-единственный звук. После чего развернулся и, не промолвив более ни слова, покинул дворец. Он исчез, и никто не знает, что с ним стало…

– Как же это понимать? – с недоумением спросил Глеб.

– О! Это осталось загадкой! – пожал плечами Оониси-сан. – Вполне возможно, тот монах не хотел выражать словами то, что выразить невозможно. Он пытался сказать императору, что существует основа всего. И это – нечто намного большее, чем обычное понимание ума. Но того монаха никто не понял…

– Это немудрено, – проворчал Глеб. – Слишком сложно выразился…

– …Да, верно, – Оониси-сан улыбнулся, – тот монах опередил свое время. И буддизм пришел в Китай гораздо позже… Я знал нескольких человек, которые сумели прикоснуться к воплощенной котодама, и я скажу вам, что это были великие люди. Божественная сила-сознание словно пронизывала их, и все, к чему бы они ни прикоснулись, превращалось в великие дела. Может быть, вам тоже посчастливится…

Оониси-сан вздохнул и сменил тему беседы. Внимательно оглядев их, он, как показалось, сочувствующе и понимающе произнес:

– Я вижу, что все происходит как всегда! Вы, пожалуйста, будьте внимательнее и осторожнее. А то ведь Юми не простая женщина, да уж… совсем не простая…

Глеб с удивлением посмотрел на девушку, которая стояла рядом и так же застенчиво и светло улыбалась, словно разговор шел не о ней.

– А кто же она, – спросил он, – богиня что ли?

– Нет-нет, что вы, что вы… Не богиня, нет. Она кицунэ.

– Кто-о-о?!

Тут вмешался Итиро:

– Она кицунэ. Это… ками она… как бы. Ну, это… рисá…

– Лиса?! – хором воскликнули Глеб с Эйтором.

– Да, да… она такая… Кицунэ, одним сровом. Девять хвостов у нее… Может касуми делать, туман… Ничего не поймете, потеряетесь. – Итиро пожал плечами, почесал затылок под бейсболкой и прибавил: – А может, не потеряетесь, а наоборот – найдетесь. Кто знает… Видите, уже и вас приворожила… Она красивая, никто не устоит. Идзанами у нее еще имя есть… то есть… э-э-э… к себе влекущая.

Глеб, однако, не чувствовал в себе совершенно никакого состояния привороженности, скорее, ощущал эйфорию от знакомства с необычными людьми. Такая эйфория вполне объяснима. Это он и сказал Итиро, который в ответ на эти слова захохотал:

– Если на тебя… как это… э-э-э… заворожат, ты это никогда не сможешь понимать... Никогда! Особенно, если это сдерает лиса, которой двадцать шесть тысяч лет.

– Что-то многовато, – сказал Эйтор и, обращаясь к Юми, спросил: – Неужели же вам так много лет – двадцать шесть тысяч?

Та ответила, все так же сияя глазами:

– Конечно, нет! Итиро очень сильно преувеличил…

Глеб с иронией посмотрел на переводчика, а Юми продолжила:

– Мне не двадцать шесть тысяч лет, а только еще двадцать… Тысяч… Лет.

Глеб не ожидал такого ответа и только и смог, что повторить за ней:

– Двадцать тысяч лет…

– Со десу. Так... Извини, Юми! – с преувеличенным раскаянием сказал Итиро. – Я всегда забываю твой возраст.

Глеб, вздохнув, сказал:

– А-а-а… понятно. Шоу. Не очень смешно... А что же это за туман такой, скажи, Юми? Ну… тот, который ты делать можешь, – тут его осенила мысль: – а там, в спортивном зале – это не ты ли...

Та беспомощно пожала плечами и растерянно посмотрела на Глеба:

– Не знаю я никакого тумана. Этот Итиро такой выдумщик!

Тут Эйтор поспешил прийти ей на помощь:

– Да ладно тебе, Глеб, бог с ним, с этим туманом…

Вдруг он вспомнил, что здесь же рядом стоит Оониси-сан, о котором все забыли, увлеченные беседой. Художник повернулся в его сторону, чтобы извиниться, и столкнулся с его изучающим взглядом, в котором, кроме любопытства, виделось и что-то еще, что невозможно уловить человеку.

Эйтор в смятении подумал, что они слишком навязчивы, и что пора бы им уже и откланяться. Но притягательная сила струящегося от Юми света держала его как магнитное поле – железный предмет. С невероятным трудом он смог оторвать от нее взгляд, словно купаясь в огненных, но не обжигающих волнах.

Словно со стороны он услышал свой севший голос:

– Мы не смеем больше задерживать вас, Оониси-сан, простите нас, пожалуйста. Спасибо вам, Итиро, счастливого пути. Спасибо, Юми.

Они пожали друг другу руки на прощание, Юми и Итиро уселись на заднее сиденье автомобиля, Оониси-сан – за руль. Задняя дверь уже почти захлопнулась, когда Эйтор внезапно всем сердцем почувствовал, что не может вот так просто с ними расстаться! Мысль о неотвратимости расставания навсегда – навсегда! – была невыносима.

Непреодолимая сила заставила его подойти к дверце автомобиля. Смущаясь и краснея, он сказал:

– Юми, а можно, я когда-нибудь создам ваш портрет? Я художник. Профессиональный художник.

Юми, удивленно подняла брови и, изящно пожав плечами, кивнула согласно:

– Да, конечно же, можно.

Тут уж и Глеб решил проявить активность:

– Оониси-сан, я тоже хотел бы вас попросить о возможности когда-нибудь связаться с вами. Это можно?

Переглянувшись, Юми и Оониси-сан написали несколько цифр и латинских букв на маленьком пронзительно-белом листочке бумаги, вырванном из записной книжки в кожаном переплете. Этот листочек Эйтор, бережно сложив, положил в карман джинсов. Белый скоростной автомобиль плавно тронулся с места, развернулся в узком переулке возле дацана и, вырулив на полупустую трассу, проложенную вдоль реки, набрал скорость и скрылся из виду.

 

Глава. 4. Что же дальше?

– И что это такое было?

На риторический вопрос Глеба ответа не последовало. Эйтор с отрешенным видом стоял, прислонившись к фонарному столбу, и бездумно перебирал в тонких пальцах листок белоснежной бумаги.

– Эй, что с тобой? – Глеб притронулся к плечу Эйтора. – У тебя такой вид, как будто ты напился. Очнись-ка! Пойдем уже, а то уже скоро и дождь начнется.

Он кивком головы показал Эйтору, что над городом зависла гигантская черно-синяя туча, набухшая весенним проливным дождем.

– Да-да, – художник постепенно приходил в себя, – пойдем, Глеб. Тут остановка метро неподалеку, и правда, как бы нам под дождь не попасть…

Они скорым шагом двинулись в направлении метро и только-только успели войти в вестибюль станции, как на улице хлынул ливень. С трудом втиснувшись в переполненный вагон метро, они продолжили вполголоса обсуждать ситуацию.

Через пару минут разговор сам собой сбился. Глеб, беспечно прислонившись к двери с надписью «Не прислоняться» и разглядывая непроницаемые лица пассажиров, спросил:

– А с кем ты хотел меня познакомить, Эйтор? Помнишь, ты говорил позавчера…

– О! И верно! Как хорошо, что ты мне напомнил. Я же специально сюда за этим и пришел.

Эйтор оживился и полез в карман джинсов за телефоном. Телефона в кармане не было. Он принялся, растопырив локти, с озабоченным видом хлопать себя по карманам, но поскольку карманов было всего четыре, то и поиски его закончились быстро.

Лицо художника выразило несказанное удивление и недоумение:

– Это как? – по-детски наивно спросил он, заглядывая в глаза Глебу в надежде, что это какая-то неудачная шутка, которая вот-вот разрешится, и Глеб, достав из своего кармана телефон Эйтора, посмеется вместе с ним.

– Что – как? – Глеб рассеянно смотрел по сторонам.

– Телефона нет, – упавшим голосом пробормотал художник.

– Ну и ладно, и бог с ним, наконец-то хоть новый себе купишь, а то старый-то уже истерся весь.

– Телефон-то это не беда, там мои контакты все… – Эйтор расстроено смотрел под ноги, пытаясь высмотреть потерянный телефон где-нибудь на полу вагона.

На полу ничего не было, кроме отпечатков обуви пассажиров. Он разочарованно поднял голову и задумчиво произнес:

– Где ж я его посеял? Не помню… Наверно, когда бугая того останавливал. Там, в зале. Ну да ладно, если не получается позвонить, надо тогда сразу к ней ехать.

– Куда ехать?

– К девушке одной. Она шаманка.

– Кто-о-о? Шаманка?

– Ну, может, и не совсем шаманка… Но вроде бы когда-то получила посвящение от настоящего шамана. Она сейчас здесь должна быть, в городе. Я с нею насколько раз общался на выставках… Мы не знакомы близко, но у отношения нас хорошие …

Глеб с сомнением покачал головой, но вслух сказал только:

– Ну ладно, поехали к ней. А где она живет?

– Да там возле Лиговки есть переулок, сразу туда и поедем.

Путь от выхода из метро до нужного переулка занял немного времени. Стоя у закрытой двери, Эйтор методично и неторопливо нажимал кнопки домофона, приговаривая вслух:

– Вот-т… сейч-час… Так, квартира номер… э-э-э… номер восемьдесят. Та-а-к… восемьдесят… Нажимаем кнопку «вызов»… Теперь ждем.

В динамике домофона прозвучало несколько долгих протяжных гудков, прежде чем им ответил бодрый женский голос:

– Кто там? Свои все дома.

– Э-э-э… – Эйтор замешкался, но собрался с духом и ответил: – А мы тоже… тоже свои…

– Эйтор, ты что ли? Ну, давай заходи.

В полутемной парадной пахло весенними котами и мокрыми дворницкими метлами. Эйтор и Глеб поднялись по ступеням старой, истертой подошвами нескольких поколений петербуржцев лестницы на четвертый этаж, стараясь не касаться разрисованных граффити стен. Зеленая металлическая дверь на четвертом этаже в квартире направо была приоткрыта, и они осторожно вошли и прислушались. В квартире было тихо, отчетливо слышно было, как – «кап-кап-кап» – в ванной комнате капает вода из не до конца закрытого водопроводного крана. Сердце Глеба замерло и упало куда-то далеко вниз от невесть откуда взявшегося предчувствия. Если б спросить его в тот момент, отчего это, то он не смог бы ответить внятно. Наверное, нечто – то, что иногда называют внутренним голосом, подсказывало ему грядущие изменения в его жизни.

– Тихо тут, – шепотом сказал он Эйтору, который уже стаскивал свои стоптанные кроссовки. – А где хозяйка-то? Отчего не встречает?

– Не знаю, Глеб, – тоже шепотом ответил художник и позвал громким голосом: – Эй, есть тут кто? Ты где?

Из глубины квартиры женский голос ему ответил:

– Заходи! Только дверь захлопни, а то уличные коты забредут.

Эйтор поспешно повернулся и закрыл тяжелую дверь, на внутренней стороне которой обнаружился весело раскрашенный календарь на текущий год. На календаре было изображение умильно сложившей крошечные лапки маленькой собачки, лежащей на огромной расшитой восточным орнаментом подушке.

Они разглядывали календарь, когда позади них раздался голос:

– Ага. Ты не один. Мог бы и предупредить, между прочим.

Глеб обернулся и увидел стоящую перед ними высокую, лишь немногим ниже его, стройную молодую женщину. Ее глаза – большие, выразительные, оттененные длинными ресницами выражали притворное негодование. Она была одета по-домашнему, в цветастую просторную футболку и джинсы, каре ее густых длинных каштановых волос охватывал тонкий серебряный обруч, открывая высокий белый лоб.

Она стояла, нахмурив брови и пристально глядя на Глеба, словно задумавшись о чем-то, но не смогла долго изображать гнев и рассмеялась:

– Ну, ладно-ладно! Проходите уже! Эйтор, да ты познакомь нас уже, наконец!

Смех ее был так заразителен, а белозубая улыбка так широка и непринужденна, что Глеб невольно поддался настроению и тоже рассмеялся, сам не зная чему. Не дожидаясь, пока медлительный Эйтор откроет рот, хозяйка протянула руку и представилась:

– Ника. Мы с Эйтором, можно сказать, почти коллеги. Я тоже немного рисую…

Глеб протянул в ответ свою широкую ладонь, мысленно давая себе установку не сжимать протянутую ему руку слишком сильно. Каково же было его удивление, когда он ощутил, что рукопожатие Ники было отнюдь не слабым. Она сжала его пальцы с такой силой, что Глеб мысленно отметил про себя этот факт и произнес уважительно:

– Ого! Вот это рукопожатие! …а я Глеб. Я тут случайно…

Он улыбнулся смущенно и открыто, исподволь наблюдая за хозяйкой квартиры, которая быстрым шагом провела их через длинный коридор в дальнюю комнату. Глеб, отставая на полкорпуса, едва за ней поспевал, такими стремительными были ее шаги. Уверенные движения Ники выражали ее внутреннюю суть, и вся ее ладная фигура дышала здоровьем, спортивной силой и азартом к жизни.

– Располагайтесь, – широким жестом указала она на кресла, стоявшие у дальней стены, – и рассказывайте, что случилось.

Последним в освещенную солнцем комнату вошел отставший Эйтор, разговаривая на ходу:

– Ника, ты уж нас извини, что пришли, не позвонив заранее. …Но тут, ты понимаешь… такое стечение обстоятельств… я телефон потерял. Или его у меня украли, – задумчиво прибавил он, осторожно усаживаясь в глубокое мягкое кресло.

Глеб украдкой оглядел гостиную, но не обнаружил в ней ничего необычного. Светло-серые рельефные обои на стенах, высокий, почти до потолка книжный шкаф, полный книг, ровными рядами стоящих за стеклянными дверцами, диван, три кресла и маленький стеклянный столик на колесиках – вот и вся нехитрая обстановка комнаты. Хотя нет, отметил про себя Глеб, есть одна необычная вещь – на одной из полок шкафа лежала большая бамбуковая флейта, аккуратно перемотанная в нескольких местах толстой красной нитью.

Проследив за взглядом Глеба, Ника сказала:

– Это японская флейта, сякухати… Она сделана так, что при звучании отражает энергию Земли. Ну и называется так же – Земля. Иногда играю на ней, но пока не очень хорошо получается… нот не знаю, да там звуки не нотами записываются, а аппликатурой специальной, кётаку. Но чтобы хорошо играть, мало знать кётаку … Нужно еще особое состояние души. Покой нужен и равновесие, а у меня их пока маловато…

– Да, Ника, покоя тебе не мешало бы немного… – Эйтор расслабленно откинулся на спинку мягкого кресла. – Нельзя быть такой стремительной.

– А давайте, пока я вам тут чай заварю, а вы мне в это время все и расскажете, – Ника встала с кресла.

Глеб начал рассказывать, одновременно пытаясь следить за Никой, которая принялась хлопотать, доставая чашки и блюдца, какие-то многочисленные мешочки, баночки с вареньями и вазочки с печеньем и всевозможными сладостями. Казалось, она, проносясь стремительным вихрем, одновременно находится в нескольких местах: вроде бы вот только что была здесь, к гостиной, как уже через пару секунд ее сильный грудной голос уже раздается из прихожей, еще через мгновение – из кухни, а спустя совсем немного она опять тут – расставляет на низеньком стеклянном столике вазочки, баночки и разливает крепкий чай по большим, расписанным синими и красными цветами чашкам.

Как раз к этому времени Глеб закончил свой рассказ.

– Ника, извини, я за тобой не успеваю, ты меня совершенно притомила, – Эйтор медленно поднял руки к лицу.

– Вот сколько я его знаю, он всегда такой, – Ника поглядела на художника. – Медленный.

«Смеется так заразительно, что не устоишь», подумал Глеб, глядя на хозяйку дома. Он невольно залюбовался правильными чертами ее лица, в которых было что-то от лиц античных скульптур. Лицо Ники показалось Глебу очень привлекательным. Хорошо очерченный овал лица, на белой чистой коже которого не было и следов косметики, прямой нос, упрямая нижняя челюсть, которая, еще чуть-чуть, и казалась бы тяжеловатой, но нет – этого «чуть-чуть» как раз и не было. Когда она улыбалась, ее чувственные губы открывались в белозубой улыбке. И конечно – серые большие глаза. «Они сияют своим собственным светом, таких глаз я еще не встречал», решил Глеб. Однако его не отпускало необычное чувство. Он был уверен, что он уже когда-то видел Нику. Но где и когда? Он этого не мог вспомнить. Как он его ни отгонял, это ощущение, он возвращалось снова и снова.

– Ну и какие же у вас мысли по этому поводу? Глеб! Гле-еб!

Тут Глеб, очнувшись от своих грез, обнаружил, что Ника внимательно смотрит на него и щелкает перед его лицом пальцами:

– Ау, Глеб! Ты что, уснул? Может, тогда пусть лучше Эйтор свои мысли изложит? Но предупреждаю, это займет два долгих часа.

– Нет, Ника, я сам. Так. – Глеб, откашлявшись, взял инициативу в свои руки. – Для того чтобы понять весь расклад, нужно сначала разложить все по полочкам. Давайте рассуждать выверенно и последовательно. Что мы имеем?

Он принялся загибать пальцы:

– Первое. Непонятные и очень живые сны. Они тем более непонятные, чем дальше это продолжается.

– Не так-кие уж он-ни н-непонятн-ные, – тихим голосом возразил Эйтор, одергивая свой свитер. – Им есть вполне разумн-ное объяснен-ние. С точки зрения тибетского буддизма…

– Да-да, – прервал его Глеб, – об этом потом поговорим. Итак, первое – живые сны, в которых я живу полноценной жизнью. Второе. Сегодняшний инцидент на татами. Там, где на тебя набросился этот бугай.

– Да ну, какой он бугай! – вяло запротестовал художник. – Я б с ним справился…

Глеб посмотрел на своего друга и поднял брови:

– Да? Может и так… При условии, что в одной из будущих жизней, в которые ты так веришь, ты стал бы слоном и растоптал его, встретившись где-нибудь в джунглях. …И то, если б у него с собой винтовки не было. А то сам знаешь, сейчас аборигены в Азии или Африке вооружены лучше любого спецназовца… Стало быть, второе – это тот «туман» на татами, про который говорил Итиро. Ведь как-то же он образовался. Как? Нет ответа. Теперь третье. Третье это, пожалуй, тот иероглиф на полотенце. Именно он позволил нам познакомиться с Оониси-сан и Итиро.

– И Юми…

– Да, и с Юми, конечно. – Глеб был так увлечен своими рассуждениями, что не обратил внимания на то, как при произнесении этого имени глаза художника засияли и оживились. – И эта встреча – четвертый пункт наших исходных данных…

– Ты, Глеб, рассуждаешь так, словно это обычная арифметическая задача… Вот тебе условия, вот тебе решение… Но ты забываешь, что для того, чтобы решить любую задачу, даже простейшую арифметическую, нужно иметь способы и методы ее решения. Нужно иметь весь инструментарий… Это как в искусстве – чтобы решить живописные задачи, нужно иметь кисти, масляные краски и холст. А чтобы создать скульптуру, нужно иметь качественный мрамор и набор хорошо закаленных и заточенных резцов. Ну и способности нужно иметь, как без них…

– Эх, да ладно тебе. Сейчас главное – правильно сформулировать имеющиеся исходные данные, наметить цель, определить те задачи, которые нужно будет решить для достижения этой цели, и только потом уже выбирать пути решения. Так нас учили. Ты не забывай, я ж все-таки инженерное образование получил. Так что от правильно сформулированного технического задания зависит многое, если не все. Если мы выясним, что для решения текущих задач нужно будет проводить языческие моления и обратиться к индейскому богу Кукулькану, то мы сделаем и это…

Эйтор скептически покачал головой, но ничего не ответил.

– Так вот. Четвертый пункт исходных данных – встреча с Оониси-сан и его окружением. И пятое – это его рассказ о принципе сангэн и проявленной котодама. Пожалуй, этот пункт и есть самый важный.

– Позволю напомнить, что был еще один пункт, на который ты не обратил внимания.

– Какой еще пункт? – Глеб сделал удивленное лицо.

– Был еще Ивáнов. Помнишь, он рассказал какую-то бестолковую историю… Нет, пожалуй, его история вовсе не бестолковая, – поправил сам себя Эйтор. – Это очень поучительный рассказ о том, что может произойти в жизни, если вести себя неосмотрительно.

– Не понимаю, какое отношение имеет какой-то спившийся театральный деятель к…

Глеб внезапно умолк. В его воображении всплыл нетрезвый нелепый толстяк, неуверенно стоящий на ногах. Образ был таким ярким, что у Глеба перехватило дыхание. Он явственно увидел, как Иванов наставил на него толстый палец и прохрипел: «…смотри, парень, не проворонь! Хватай ее и не отпускай!».

– Что за черт, – Глеб встряхнулся и, подняв глаза, увидел, что Ника не отрывая взгляда смотрит ему прямо на него. Ее серые глаза, казалось, прожигали его насквозь.

Медлительный Эйтор не обратил на его заминку никакого внимания, но от Ники она не ускользнула.

– Что случилось? – спросила она Глеба. – О чем ты задумался?

– Не знаю… – Глеб решил действовать без обиняков. – Мне показалось, Ника, что я тебя знаю. Мы могли где-то встречаться?

– Не знаю, – Ника, неуверенно.

– А… а правда, Ника, что ты шаманка?

Ника бросила взгляд на Эйтора, занятого своими мыслями и не обращавшего ни на кого внимания, и проговорила неуверенно:

– Я и сама не знаю… Нет наверное. Посвящение шаманское – да, приняла когда-то. В Туве у шамана одного. Там шаманство развито. Даже благословение получила от верховного шамана Тувы. Шаманские звуки изучала немного, горловое пение тувинское. Но и только.

– А будущее ты умеешь видеть?

– Никакого будущего я видеть не умею, – Ника резко подскочила и снова уселась в кресло. – Нет никакого будущего. Только «сейчас» есть. А вот про сны я тебе рассказать кое-что могу.

Она быстрым движением схватила со столика маленькую печеньку и отправила ее в рот. Прожевывая печенье и запивая его большими глотками чая, она сказала:

– Я точно знаю, что любой сон, каким бы он ни был, вещь непростая. Это не просто иллюзии, возникающие в мозге. Меня так учили. Да любой психолог тебе скажет, что даже обычный сон, в котором ты видишь привычную обстановку – своих домашних, друзей, свою работу, даже такой сон может нести в себе массу информации. В снах спрятана информация о том, что тебя беспокоит в настоящее время, информация о твоем здоровье. Ведь те участки мозга, которые отвечают за работу внутренних органов и сопротивление болезням, они не спят, пока твое тело спит, они возбуждены. Вот, например, ты видишь сон о том, что ударился правым боком об угол стола. Ты просыпаешься, но никаких болезненных ощущений не чувствуешь. Ты через минуту об этом забываешь, поскольку уверен, что видел обычный сон. И вдруг, спустя какое-то время, при очередном медицинском осмотре диагностируется какое-то заболевания печени или желчного пузыря. А мозг, вообще-то, тебе об этом давно говорил, да только ты не мог распознать его сигналы…

Глеб согласно покивал:

– Ну, это-то я понимаю. Это происходит из-за возбуждения какого-то отдела головного мозга, он сигнализировал мне о начинающейся болезни. Он же и создает все образы в моем сне и даже связывает их в последовательные сюжеты…

– Да, наверное, что-то вроде этого и происходит. Я в этом не очень хорошо разбираюсь… Но это то, что касается обычных снов – тут есть научные объяснения. А уж если во сне ты видишь всякие необычные вещи, да еще с продолжением, тут уже ученым придется потрудиться, чтоб найти нужное объяснение. – Ника быстрым движением поставила чашку на столик и уютно уселась в мягкое кресло, поджав под себя ноги. – Такие сны, которые ты не можешь объяснить с научной точки зрения, они… Они могут говорить о том, что тебе нужно действовать в этом направлении…

– В каком направлении? – Глеб скептически пожал плечами. – Я же не могу в прошлое попасть. Во времена Иоганна Себастьяна Баха никак не проникнуть …

– Да тебе и не надо никуда проникать, – засмеялась она. – Нужно постараться увидеть в твоих снах систему…. Она есть, не сомневайся, ее нужно только распознать.

– Как же я ее распознаю? Я в этом ничего не смыслю…

– Ты должен увидеть в своих снах повторяющиеся сюжеты… нет, не сюжеты, – поправилась Ника. – Нужно увидеть в твоих снах указания, настойчиво повторяющиеся из одного сна в другой. Указания на какие-то вещи, которые ты мог бы вынести в повседневную жизнь.

– Какие же это могут быть вещи?

– Ну, не знаю… Это могут быть указания на род деятельности – например, смена работы. Это могут быть намеки на направления твоих духовных поисков… О! А вот, кстати, что там говорил это музыкант…

– Фон Закс.

– Да, этот самый фон. Он ведь говорил о том, какое воздействие музыка оказывает на людей?

– Точно! – обрадовался Глеб. – Он очень долго рассуждал, что, мол, Бог укрыл свое откровение в звуках музыки, и что якобы эти звуки являются проводником божественной благодати.

– Вот! А японец этот что вам говорил? Ведь он, если я правильно поняла, тоже говорил о том, что выражением всевышних сил является звук?

– Да, пожалуй… – Глеб с удивлением смотрел на Нику, поражаясь, как он сам не заметил очевидных вещей. – Оониси-сан рассказывал нам именно об этом – о звуках и их божественном происхождении.

Тут Ника даже подпрыгнула, сидя в кресле:

– Постойте! А ведь я… Я же тоже… я тоже изучала в Туве шаманские звуки! И мой учитель рассказывал мне и моим друзьям о том, что в начале Вселенной был именно звук… Вот и японец этот… Гляди-ка, какое интересное совпадение.

– Совпадение? – Глеб, прищурившись, посмотрел на Нику. – Очень интересное совпадение… Я бы даже сказал, что оно весьма примечательное… Я бы даже сказал, что это систематическое совпадение…

– Что-о-о? – Ника встрепенулась. – Ты сказал – систематическое?!

– Ну да, – Глеб нарочито отвернулся от Ники и принялся преувеличенно внимательно разглядывать развешенные на противоположной стене репродукции картин и эстампы.

– А я и не заметила, – тихим голосом сказала Ника.

Она прикусила нижнюю губу от досады, что это не она заметила связь, и Глеб поспешил к ней на помощь:

– Если б ты не рассказала, что нужно искать связи, я б никогда не догадался… Но как же все на самом деле взаимосвязано! Вот глядите. В ночь перед первым днем семинара я увидел сон про барона и музыканта, а утром позвонил Эйтору, и мы встретились в кафе, где разговаривали с Ивановым. Еще через день меня на семинаре поставили на спарринг с очень сильным соперником. В схватке я так здорово получил по носу, что на полотенце остались следы крови в виде японского иероглифа. Именно это изображение стало причиной нашего знакомства с Оониси-сан, Итиро и Юми. – Глеб перевел дыхание. – Дальше. Эйтор зачем-то пришел на последний день семинара, хотя обычно за ним никакого интереса к боевым искусствам не наблюдается. Он ведь ужасный пацифист и не терпит никакого насилия. Но именно он вскоре после своего прихода бросился на татами – помогать парнишке, и сам не зная как, остановил на расстоянии признанного бойца, а потом запустил почти остановившееся сердце парня.

Глеб вскочил и, приняв позу древнеримского оратора, запахнул воображаемую тогу:

– Итак, уважаемые сенаторы, потом мы бродили-бродили и как бы, я подчеркиваю – как бы – случайно пришли к буддийскому храму, где опять встретились с уже известными вам японскими гостями.

Ника слушала речь Глеба с большим вниманием, а тот продолжал с воодушевлением:

– …и когда господин Оониси рассказал нам о своих взглядах на звуки вселенной, наш друг Эйтор, который, как всем известно, является профессиональным художником, вспомнил, что у него есть какая-то дальняя знакомая, тоже художница, с которой он пару раз пересекался на выставках. И которая – какое совпадение! – является личностью, посвященной в тайные шаманские знания…

От удивления у Ники приоткрылся рот, и она энергично закивала головой:

– Да-да, ну ничего себе! Именно так!

Эйтор неторопливо наклонил голову, выражая согласие:

– Пожалуй, да, мой торопливый друг, ваша речь довольно связно излагает ход событий. Если, конечно, не считать назойливо повторяющихся прилагательных «который» и «которая».

– …И вот, уважаемые господа сенаторы, при встрече с этой дальней знакомой Эйтора выяснилось, что она изучает – или когда-то изучала – шаманские звуки, и имеет учителя, который тоже что-то знает об изначальных звуках Вселенной…. Я ничего не упустил?

Ника зааплодировала Глебу, который раскланялся и уселся на свое место, очень довольный собой. Одну фразу, пришедшую ему на ум во время импровизированного выступления, он не произнес вслух, но мысленно все-таки сформулировал: «…И эта дальняя знакомая Эйтора отчего-то кажется мне очень знакомым и даже, можно сказать, близким человеком».

Эйтор задумчиво произнес:

– Да уж, вот что значит мозговой штурм! Все по полочкам разложил, как и обещал. Кстати, надо будет насчет этой хираганы у Саяна спросить. Он же специалист по Востоку…

Глеб уточнил:

– А Саян, это кто?

– Саян? Он востоковед. Сам из Тувы, а сейчас в Москве живет… Проекты какие-то у него в Сибири… Да, Ника?

– Да, антрополог он, – подтвердила Ника.

Ее гости были ей не в тягость – она любила вот такие неожиданные жизненные повороты, в которых видно начало будущих интересных событий. А то, что события обещают быть очень интересными и необычными, это было ясно как божий день.

– А ты спортсменка, Ника? – спросил Глеб. – Очень уж у тебя рука крепкая.

– Ника альпинистка, по горам и скалам любит лазать,– Эйтор медленно подвигал руками, имитируя движения скалолазов, и поудобнее уселся в кресле.

– Ого! – Глеб уважительно поглядел на хозяйку квартиры. – Это интересно! Я бы тоже с удовольствием попробовал!

– Ну может быть, когда-нибудь и сходим в горы вместе, – Ника рассеянно посмотрела в окно. – Я в ближайшее время пока не собираюсь. У меня пока другие планы.

– А какие у тебя планы, Ника? – с любопытством поинтересовался Глеб.

– Я на Ближний Восток еду. В Израиль.

– Куда? – в один голос воскликнули Глеб с Эйтором.

– Куда-куда… Туда. Чему вы удивляетесь-то? – Ника фыркнула возмущенно. – Блажь мне такая в голову пришла. В Иерусалиме хочу побывать, на Средиземном море… Не бывала еще там никогда. Рисовать там буду. Природу, улочки разных городов, людей местных… У меня есть пара недель свободных, хочу их потратить с толком. Чего вы?

– А с кем ты ед-дешь, Ник-ка? – томным голосом спросил Эйтор, расслабленно потягиваясь.

– Одна поеду.

– А можно мне с тобой, Ника?

Этот вопрос вырвался у Глеба непроизвольно. Он и сам не ожидал от себя такого. Обычно очень стеснительный в присутствии женщин и часто рефлексирующий по любому поводу, он сегодня сам себя не узнавал. Сегодня он держался очень уверенно и непринужденно. Причиной тому был то ли закончившийся для него относительно удачно семинар, то ли новые знакомства, он пока не мог в этом разобраться. Но одно он смог почувствовать каким-то глубинным, почти животным чутьем: он не может просто так уйти и расстаться с этой женщиной, которая притягивала его сильнее, чем он мог себе когда-нибудь вообразить.

«Это невозможно, но…», – сказал он сам себе. – «Пусть я делаю глупость, пускай выгляжу бестактным и навязчивым. Мне все равно».

Глаза Ники от удивления распахнулись до невозможных размеров:

– Что-о-о! Это еще зачем! Что за фантазии?

Она хотела было уже испепелить уничтожающим взором своего гостя, но взгляд ее упал на Глеба, весь вид которого выражал растерянность, смятение и одновременно надежду, и она сказала мягко:

– Я завтра утром улетаю. Ты все равно не успеешь.

– А я могу потом, позже подъехать, а? Ты же там две недели будешь? Я сделаю все дела и подъеду через неделю. Мы встретимся где-нибудь, скажем, в Иерусалиме. Я там тоже еще никогда не бывал. Даже если на несколько дней, мне это уже хватит… Можно, а, Ника?...

– Да ладно, езжай, мне-то что… – Ника махнула рукой. – Но ты гляди! Я, если что не по мне будет, могу стукнуть так, что ты еще пару японских иероглифов нарисуешь… Вон Эйтор знает…

– Да, – художник впервые с начала беседы оживился: – К Нике однажды на выставке в галерее один тип подкатил. Весь такой из себя расфуфыренный как павлин. Черный смокинг с иголочки, галстук-бабочка, платиновые часы «Патек Филипп» с бриллиантами… Что он тебе тогда сказал, Ника?

– Приставать начал, – коротко ответила Ника. – Блага всякие предлагал, деньги. Мерседес, говорит, тебе подарю.

– Ну да, он же миллионер был, сеть магазинов у него видите ли. Торгаш. – Эйтор негромко засмеялся. – Думал он, что все на свете купить может. Вот же наивный! Ника ему и показала, что такое настоящая женщина! Схватила его своими стальными скалолазными пальчиками за блестящие лацканы его безупречного смокинга да как швырнет! Он и загремел костями по мраморному полу! Охранник того типа, здоровенный такой амбал, морда как дубовый письменный стол, растерялся, бросился своего босса с пола поднимать, пыль с него счищать специальной щеточкой… А Ника развернулась и пошла себе дальше, в следующий зал, где как раз мои работы висели.

– Не купил он у тебя ничего? – спросил Глеб.

– Да уж где там… он сразу домой уехал, тридцатилетним коньяком стресс снимать… – художник вздохнул. – А ведь такой клиент перспективный был!

– Ничего, Эйтор, будет и в твоей мастерской праздник!

Ника опять засмеялась заразительно и от всей души. Глеб невольно залюбовался ее правильными чертами лица, которые в такие минуты становились еще более обаятельными и энергичными. В душе его стало тепло и просторно, словно упали сковывавшие его много лет тяжелые стальные оковы, которые он носил, совершенно об этом не подозревая. Ему опять вспомнились слова Иванова о том, что нужно хватать ту самую, свою единственную, и никогда не отпускать ее. Но в следующую секунду его отрезвила другая мысль: такую женщину, как Ника, пожалуй, и не схватишь. Еще, чего доброго, бросит на пол как того миллионера.

Однако ничего этого он вслух не выразил, произнеся бодрым тоном:

– Так значит, Ника, договорились? Встречаемся в Иерусалиме? Я тебе позвоню, когда приеду?

Та, секунду повременив, еще раз внимательно, словно удивляясь такой настойчивости, посмотрела на Глеба своими огромными глазищами, которые почему-то в этот момент приобрели зеленовато-синий оттенок, и кивнула:

– Да. Звони.

 

Глава 5. Теодицея и гематрия

«Вот здесь полоску светлой охры добавить… И немного лазури …». Откинувшись на спинку белого пластмассового стула, Ника в нерешительности разглядывала этюд, установленный на маленьком этюднике. «Как бы тени не упустить…» – озабоченно подумала она, заметив, что быстрое движение утреннего солнца на глазах смещает влево укорачивающиеся черные тени домов.

Широкими беличьими кистями Ника быстро нанесла несколько бледно-желтых и голубых мазков масляной краски на маленький лист толстой бумаги, лицевая сторона которой имела фактуру настоящего холста, и снова отодвинулась в задумчивости. Этюд был уже почти готов. Оставалось только немножко подождать, пока подсохнут краски.

«Где же Глеб? Наверное, спит еще», подумала она, озираясь по сторонам. Они встретились в одном из пригородов Иерусалима три дня назад и с того момента везде бродили вместе, расставаясь только на ночь – их гостиницы были в разных концах города. Сегодня утором они договорились встретиться и посетить еще кое-какие места. До отъезда домой оставалась совсем немного.

Ника потянулась как проснувшаяся собака и огляделась вокруг. Явственно уже ощущалась подступающая дневная жара, и высокое небо над городом становилось белесым. Иерусалимская улица Бен Иегуда начала жить своей дневной жизнью – туристы и паломники из разных стран небольшими группками и поодиночке перемещались по вымощенному квадратными каменными плитками тротуару. Они громко переговаривались, заглядывая в многочисленные сувенирные лавки и фотографируя все подряд – друг друга, купы цветов, высаженных на балконах и в больших бетонных клумбах на тротуаре, желтоватые стены каменных домов. Они фотографировали и сами крыши этих домов – плоские или четырехскатные с мансардами, людей, сидящих за столиками в кафе под открытым небом.

Один из паломников нацелил объектив камеры на Нику, но она, оскалив белые зубы, скорчила ему такую зловещую гримасу, что тот поспешно ретировался. Ника беспечно рассмеялась, заметив, что тот украдкой перекрестился, но через секунду забыла о нем, потому что прямо за ее спиной раздался молодой мужской голос:

– Бокер тов.

«Опять кто-то из этих навязчивых восточных мужчин», – с досадой подумала она и, не оборачиваясь, сказала с ужасным акцентом:

– Ани ло мевина.

«Я не понимаю» было одной из немногих фраз на иврите, которые она выучила.

– Ничего, я говорю по-русски. Позвольте, я присяду рядом?

Ника поняла, что от нежелательного общения уйти не удастся. Нехотя она обернулась к мужчине, приготовившись сказать что-нибудь такое, от чего тот сразу бы испарился и не беспокоил ее больше. Но осеклась – перед ней стоял огромного роста широкоплечий старик с веселыми черными глазами. Его большая шевелюра, пушистые роскошные усы и широкая борода были почти совершенно белыми, но аккуратно подстриженными и расчесанными. Его облачение – яркая цветастая рубашка навыпуск, легкие летние сандалии, серые брюки и светлая, расшитая цветистым узором летняя шляпа с полями – отчего-то не выглядели на нем нелепыми. Ника была так ошеломлена несоответствием его облика с молодым бодрым голосом, что только и смогла, что молча кивнуть.

Старик присел на скрипнувший под его мощным телом пластиковый стул, стоявший возле столика, за которым обосновалась Ника, и спросил:

– Я лишь хотел спросить вас, отчего вы, вместо того, чтобы рисовать настоящие достопримечательности нашего города, переносите на бумагу обычную улицу. Таких улиц в городах всего мира – сотни. Ну что такое улица? Так, скопище каменных коробок и толпы праздных людей... А ведь окрестности Иерусалима это уникальные, древние и просто очень красивые места…

Старик разговаривал ненавязчиво, очень мягко, слегка грассируя. Его негромкий голос не внушал опасений. «Не похоже, что он имеет какие-то зловещие намерения», – решила Ника.

– Я из России, на две недели приехала – порисовать. Завтра уезжаю, поэтому решила сделать хоть несколько этюдов в центре города. А окрестности… Я уже обошла все достопримечательности. В других городах тоже была. И в пустыне Негев тоже, и на море. И этюдов сделала достаточно.

Ника приоткрыла большую холщовую сумку, стоявшую у ее ног, и выложила на стол толстенькую пачку таких же плотных листов бумаги с этюдами, какой стоял перед ней.

– Разрешите? – старик вежливо указал на листы, и Ника согласно кивнула.

– Так-так… Башня Давида, Яффские ворота… храм Гроба Господня… Цветочные ворота, ага… Старый город… да-да-да… Хорошо… Вы прекрасно рисуете…

Старик быстро проглядел все листы и вернул их Нике, которая в это время сидела вполоборота, делая вид, что ее совсем не интересует мнение ее нежданного визави.

– Да, красивые места, – сказала Ника, украдкой разглядывая своего собеседника, который задумчиво поднес к губам маленькую фарфоровую чашечку с кофе, принесенную сонным официантом. – Меня Ника зовут.

– Как?! Ника? – старик, казалось, едва сдержал удивление.

– Да, а что тут удивительного?

– Нет-нет, ничего, простите. А меня зовут Арье. Давно уже тут живу, много лет…

– Здравствуйте! – За спиной Ники раздался знакомый голос – это незаметно подошел Глеб. – Извини, Ника, я проспал…

– Ага, привет! – отозвалась Ника. – А мы тут об искусстве беседуем. Вот – только что познакомились. Это Арье… Ведь так? Я правильно сказала? А это Глеб.

– Рад познакомиться, Глеб, – старик, привстав со стула, протянул ему руку. – Я местный житель. Увидел знакомое лицо и подошел.

– Разве мы знакомы? – Ника удивленно скосила глаза.

– Да, я забыл сказать, что я вас вчера видел, – сказал Арье. – Вы рисовали этюды на Виа Долороза, а ваш молодой человек бродил вокруг фотографируя все подряд

– Никакой он не мой молодой человек, – буркнула Ника, но слова Арье ее нисколько не задели. Ей было очень уютно с Глебом, который и выглядел, и вел себя как настоящий джентльмен. Он не выказывал никаких претензий на сближение дистанции, хотя, будучи совсем неглупой, она видела, что Глеб испытывает к ней какие-то чувства. Более того, в те минуты, когда она оставалась наедине с собой в гостиничном номере, она часто с доброй улыбкой о нем вспоминала.

– Виа Долороза? – переспросила Ника, глядя в сторону, и поежилась от воспоминаний. – Да уж, я эту улицу запомню… На ней до сих пор, спустя две тысячи лет, ощущается пролитая кровь…

Да, Виа Долороза, путь Иисуса Христа к месту его распятия, вовсе не вызвал у нее возвышенных чувств. Наоборот, Ника была шокирована тем, насколько сильно внимание приехавших со всего мира людей было сфокусировано именно на трагическом аспекте земного пути Иисуса – на его последнем пути, на том пути, который вел к месту распятия. Некоторые паломники с каким-то преувеличенно нездоровым удовольствием купались в волнах боли и страдания, пронизывающих старинные узкие улицы Иерусалима.

– Мы, здесь живущие, уже к этому привыкли, – говоря эти слова, старик внимательно смотрел на Нику, словно читая ее мысли. – Паломники и туристы иногда перегибают палку, пытаясь глубже прочувствовать дух того давно ушедшего времени. Но вы знаете, друзья мои, я их могу понять. В чем-то они даже правы – нигде больше этот дух не сохранился в такой силе… Вы, я вижу, уже собираетесь?... – спросил он, заметив, что Ника принялась укладывать в сумку свои художественные принадлежности.

– Да, пожалуй, нам пора. Завтра, в субботу рано утром, мы с Глебом улетаем в Москву. Я хотела бы еще купить какие-нибудь сувениры.

– Да? Жаль… А я хотел пригласить вас увидеть кое-что необычное. Нечто такое, что находится за пределами внимания паломников и туристов.

– А почему именно нас? – с подозрением спросила Ника.

Глеб, с интересом слушавший их беседу, поддакнул:

– Да, а почему нас?

– О, не бойтесь, пожалуйста! Я не опасен, а причину моего предложения я вам вскоре постараюсь разъяснить.

– И что же вы хотите нам показать? – Ника недоверчиво посмотрела на старика, который возвышался над столиком как монумент.

– Я хочу показать вам подлинное место распятия Иисуса из Назарета. Да-да, не удивляйтесь, – Арье предупреждающе поднял руку. – В Иерусалиме есть как минимум два места, которые разными христианскими конфессиями почитаются как истинное место распятия. Одно из них вы видели в Старом городе. Там сейчас сооружен храм.

– Да, мы там была вчера, – подтвердил Глеб.

– Так вот, истинность того места как точки, где находилась Голгофа, часто подвергают сомнению и, надо сказать, небеспочвенно…

– Почему? – заинтересовалась Ника.

– Потому, что, как о том говорят все известные письменные источники, Голгофа находилась за пределами Старого города.

Ника сделала удивленное лицо, а Арье продолжил:

– Есть ведь еще одно место, которое британский генерал Гордон в девятнадцатом веке убедил принять всех протестантов в качестве места распятия Иисуса. Его, это место, так и называют – протестантская Голгофа. Оно находится к северу от Старого города почти напротив Дамасских, или Шхемских, ворот. Впрочем, все это хорошо известно…

Он посмотрел на дно пустой кофейной чашечки и продолжил:

– …и есть еще одно место, которое, как я почитаю возможным думать, наиболее близко к истине. Если вы согласитесь пройтись со мной, то сможете его увидеть.

Ника открыла уже рот, чтобы отказаться, но неожиданно взглянула в глаза старика, и то, что она ощутила в его взгляде, заставило ее мгновенно изменить свое решение – невероятной силы глубинная печаль струилась из больших темных глаз. Он почти умоляюще глядел на нее, его безмолвная просьба была выше всего, что когда-нибудь видела Ника.

– Хорошо, мы пойдем, – охрипшим голосом согласилась она, подумав, что опять неразумно ввязалась в какую-то авантюру. – Глеб, ты согласен?

Согласен ли он?! Глеб даже и не мог себе задать такой вопрос. Он был готов на все, лишь бы быть рядом с Никой в этот момент.

– Конечно! – серьезным тоном ответил он. – Я все равно тебя одну никуда не отпущу.

– Я очень рад, – Арье с видимым облегчением улыбнулся, – вы не пожалеете, друзья, это совсем необременительно.

Он поднялся вместе с Никой, которая с деланной бодростью вскочила с места и закинула на плечо свою большую сумку, но вдруг как-то по-детски спросила:

– А… а куда мы пойдем?

– Я предложил бы вам сначала немного пройти пешком. Чтобы еще раз прочувствовать всю неповторимую атмосферу древности и многоязычия этого города. Пойдемте… а пойдемте… знаете, куда? На базар.

– На базар?!

– Да. Тут не очень далеко. Мы поднимемся здесь до улицы Бен Гилель, а там немного пешком – и по улице Агриппас придем к рынку. Это очень любопытное место, смею вас заверить, оно вам понравится. Там можно найти сувениры на любой вкус. А потом мы с вами отправимся дальше.

Удивленно пожав плечами и пробормотав что-то неразборчивое, Ника зашагала справа от старика, который чувствовал себя в колоритной обстановке восточного города как рыба в воде и двигался размеренно, отмеряя длинные шаги и размахивая в такт своего хода руками. Видно было, что его настроение было отличным. Глеб шел справа от Ники.

Арье на ходу говорил, и хоть обращался он сразу к обоим своим спутникам, его речь слова были больше для Ники:

– Я очень удивился сегодня необычному совпадению. Когда вы назвали свое имя, я тотчас же вспомнил, что вчера встретил вас не где-то в другом месте, а именно на Виа Долороза и именно на восьмой станции. Помните?

– Не были мы ни на какой станции! – категорически отрезала Ника.

– Ну как же! Там, на дороге, которую считают последним путем Иешуа, Иисуса из Назарета, есть памятные места, на которых, как принято считать, он делал остановки. Четырнадцать остановок, их называют станциями.

– А, ну да, конечно, мы были там. Только не знали, что они называются станциями. Там еще знаки есть.

– Да, друзья мои, эти станции, настоящие они или же мифологические, неспроста отмечены памятными знаками! Остановки, сделанные Иешуа, были не по его собственной воле – предание рассказывает, что он падал под тяжестью большого деревянного креста, который приговоренные к распятию должны были нести сами к месту своей смерти. Он шел изможденный нанесенными ему ранами, терзаемый ужасающей жарой и нестерпимой жаждой… поэтому не стоит строго судить тех верующих, которые очень близко принимают к сердцу этот путь…

Ника тихо отозвалась:

– Я не буду…

– Да? Хорошо, – старик ободряюще улыбнулся. – Так вот, с каждой станцией связаны свои предания. Все их я не буду пересказывать. Расскажу только о восьмой станции. На той самой, восьмой станции, где я вас впервые повстречал, Иисус обратился, как то написано у евангелиста Луки, к дочерям иерусалимским. Это было обращение к женщинам. Это место отмечено вделанным в стену дисковидным каменным знаком с выбитым на нем крестом. Да вот, взгляните сами.

Арье достал из обширного кармана огромного размера коммуникатор, который в его большой ладони казался маленьким игрушечным детским телефоном. Найдя в памяти телефона нужную фотографию, он увеличил ее и показал Нике.

– Вот, видите – над поперечной перекладиной креста высечены четыре буквы: IС ХС, что, как вы понимаете, означает Иисус Христос. Я не слишком быстро иду?

Неожиданно заданный вопрос заставил Нику сбиться с темпа. Она помотала головой, и Арье продолжил:

– А под перекладиной креста высечены еще четыре буквы. Посмотрите. Видите. Это буквы вашего имени.

– Что-о-о?!

– Да, именно так. Там выбито слово NIKA. Это означает…

– Я сама знаю, что означает мое имя. По-гречески это победа, – отчего-то обидевшись, прервала старика Ника. – Даже богиня такая была у древних греков.

– Да, верно, Ника – это богиня, дочь Палланта и богини Стикс, помощница самого Зевса, правителя богов. Крылатая богиня... Если вы приглядитесь к надписи на диске, то увидите, что слово NIKA написано по-гречески, но прописными буквами.

– Ага, точно! – присмотревшись, подтвердила Ника.

– А почему написано по-гречески? – спросил Глеб с удивлением. – Казалось бы, надпись должна быть сделана на латыни или древнееврейском языке…

– Ничего удивительного, – ответил Арье. – Эллинская культура в то время была распространена в странах Средиземноморья, да и сами римляне были, признаться, изрядными эллинистами.

– Так что же насчет надписи? – напомнила Ника.

– Да. Надпись. Она, несомненно, сделана с определенными целями. Первое, и, наверное, главное ее значение состоит в том, чтобы показать миру величие грядущей победы света над тьмой. Ну, а во-вторых, оно написано прописными буквами еще и для того, чтобы это слово можно было прочитать и на латинице, поскольку именно от римлян первые христиане и претерпели многие страдания. Так вот, дорогая Ника, я хочу вам сказать, что каббалистическая нумерология, впрочем, как и пифагорейская, полагает, что…

«Сумасшедший! Надо же! Каббалистическая нумерология!», – в голове Ники заметались вихри сбивчивых спутанных мыслей. Она краем глаза заметила, что и Глеб не остался равнодушным к словам Арье. Но увидев, что, несмотря на удивление, Глеб не выказывает признаков беспокойства, Ника продолжила слушать объяснения. Старик, заметив ее волнение, успокаивающе прикоснулся к ее плечу:

– Не бойтесь, не бойтесь, пожалуйста, я не сошел с ума, и я не религиозный фанатик. Просто я обязан разъяснить вам систему понятий и изложить все факты, которые являются достаточно известными тем, кто ими интересуется. Если же я этого не сделаю, может статься так, к моему великому сожалению, что вы будете смотреть на некоторые вещи, но не увидите их… Вы просто не заметите ничего необычного.

– Да я и не против, Арье. Рассказывайте дальше.

– …Так вот, упрощая до крайности, можно сказать, что каббалисты-нумерологи присвоили буквам алфавита порядковые номера, каждому из которых соответствует некое число. Если взять любое слово из употребляемых нами, разложить его на буквы, а потом с соответствующими этим буквам числами проделать определенные манипуляции, то полученная в результате величина может многое сказать.

– И о чем же таком секретном могут сказать эти цифры? – проворчала Ника.

– Не цифры, а числа …и напрасно вы так скептически улыбаетесь. – Арье посмотрел на Нику как на ребенка. – Нумерологией занимался сам великий греческий математик Пифагор, а уж он-то, как вы понимаете, не стал бы тратить время на пустяки…

– Пифагор! Надо же! – Ника, не удержавшись, расхохоталась, но вовремя спохватилась и покаянно произнесла: – Извините, пожалуйста, Арье. Я больше не буду.

Она покосилась на собеседника, но тот, похоже, нисколько не обиделся, потому что как ни в чем не бывало продолжил рассказ:

– Каббалистическая нумерология предлагает такой вариант толкования вашего имени, он называется гематрия. Это часть каббалистического учения, есть еще нотарикон и темура, но о них как-нибудь потом…

– Да, лучше уж потом…

– …Так вот, гематрия... В латинском алфавите буква N имеет четырнадцатый номер, ему соответствует число пятьдесят, буква I – девятый, число девять, буква K – одиннадцатый, и ему соответствует число двадцать. Букве А, безусловно, принадлежит число один, поскольку она идет первой. Теперь можно рассчитать сумму слагаемых: пятьдесят плюс девять плюс двадцать и плюс один. Итого восемьдесят. Это полная гематрия вашего имени. Далее полученное число путем суммирования составляющих его цифр сводится к однозначному. Число восемьдесят состоит из восьмерки и нуля. Восемь плюс ноль получится, как вы понимаете, восемь. Это и есть гематрия имени NIKA. Восьмерка в каббалистической нумерологии это благоприятное число. Потом я расскажу вам о его значении.

– Ого! – воскликнула Ника восхищенно. – И еще что-то есть?

– Да, есть. Вот еще один факт: полученная восьмерка это номер станции, на которой я вас встретил на Виа Долороза.

– Не понимаю… – Ника была в явной растерянности. – Это… это совпадение? И вы что, во все это верите?!

– Что ж, вполне возможно, это могло бы быть и совпадением… Но, хотя я и не очень-то верю в нумерологию, не могу назвать это простым совпадением. Ведь вы, друзья мои, сейчас находитесь на земле очень древних мифов и легенд. Да и числа сами по себе вещь довольно интересная… Они, конечно, имеют утилитарную функцию – можно, например, с их помощью посчитать что-нибудь: например, количество денег в кошельке или объем жидкости в сосуде, но, кроме того, они способны описывать и нечто другое.

– Что же такое особенное они могут описывать? – спросил Глеб.

– Понимаете ли… – Арье пожал плечами, словно бы недоумевая и удивляясь. – Существующая ныне математика как наука по большому счету это система чистых абстракций, а математические понятия уже давно не имеют никакого отношения к реальным объектам. К тем объектам, которые мы видим в жизни каждый день. Чего стоят хотя бы базовые понятия, которыми оперируют математики – ноль, точка, линия или плоскость. Я здесь даже не говорю о, скажем, интегральном исчислении, булевых функциях или непротиворечивости логики предикативов как философской проблеме истинности математических теорем.

– Вы математик? – с уважением спросила Ника.

– Я знаком с математикой, – согласился Арье. – Но, увы, вовсе не так уверен в ней, как некоторые другие... Иногда математиков очень трудно вытащить из тех глубоких и невероятно далеких, сияющих в хрустальной идеальной чистоте умозрительных сфер, в которых они обитают. Да вы сами, наверное, помните известную забавную историю, как нескольким ученым, среди которых был математик, предложили найти метод поимки сбежавшего из зоопарка льва? Через два дня математик принес решение теоремы для обобщенного случая сферического льва в вакууме…

Арье поднял брови, как бы удивляясь заумности математиков.

– …однако математика является, в допустимом приближении, вполне надежным инструментом описания материального мира и физических явлений, поэтому иногда ей можно доверять. Кроме того, это великая игрушка для разума, для чистого интеллекта. Она дает простор фантазии и полету ума. Но у математики есть еще одна функция, которой очень часто не придают никакого значения. В частности, она иногда неплохо описывает определенные аспекты духовного мира. И некоторые философские школы античного мира, например, пифагорейская школа, использовали это знание в полной мере…

День приближался к своей жаркой середине, по брусчатке улицы Бен Гилель двигались в обоих направлениях яркие разноцветные массы туристов, создававших настоящую толкучку. Туристы то и дело задевали Нику и Глеба плечами, сумками и фотокамерами, но ничего этого они не замечали, поглощенные рассказом Арье, который все сильнее и сильнее раскручивал спираль своего повествования.

– Итак, первая буква еврейского алфавита, который, кстати, называется алефбет, это буква А, алеф, в гематрии соответствует единице. А единица, как это совершенно очевидно, символизирует нечто такое, что является единым. Одним-единственным. Что это, как вы думаете, Глеб?

– Ну-у-у, не знаю… Что бы это могло быть... Это Земля? Нет? Это Солнце? Тоже нет?

Тут Ника поспешно сказала:

– Я поняла! Единица это человек! Он всегда один. Он одинок в этом мире. Правильно?

– Такая трактовка тоже существует, но все-таки это не так.

– А что же это? Может, Солнечная система? Или это Вселенная?

– О! Вы почти попали в самую точку! Конечно, единица это Бог. Кроме него нет ничего, и «...без Него ничто не нáчало быть, что нáчало быть».

– Ага, Бог… да-да, конечно…

У Ники с трудом получилось скрыть разочарование, но она справилась со своими чувствами и сказала вежливо:

– Наверное, вы правы. Это Бог. Но я предпочитаю не говорить на эту тему.

– Отчего же? – удивился ее собеседник. – Здесь, на земле, из которой вышли три величайшие мировые религии, беседы и дискуссии о Боге не прекращаются уже, наверное, четыре тысячи лет со времен пророка Авраама…

Ника помолчала и призналась:

– Почему-то мне не очень нравится, когда люди слепо подчиняются всяким книжкам, пусть даже и святым… – она умолкла, пытаясь подобрать верные слова. – У каждого своя святая книга, молятся на нее, поклоны бьют… А потом начинают убивать друг друга, доказывать, что его вера лучше. И кому от этого лучше становится? Отчего бы Богу не прекратить это? Если уж он такой всемогущий. Если он такая уж себе единица. Пусть бы лучше все жили в мире, картины бы рисовали, музыку создавали. …А вот еще такая штука была, инквизиция, за нее отдельное спасибо от всех женщин!

– Да, Ника… – Арье нахмурился, его прорезанное глубокими морщинами смуглое лицо еще больше потемнело. – Вы не первый человек, кто задумался об этом… да уж, далеко не первый… И все вы правильно говорите… да, правильно… Проблемой теодицеи, то есть оправдания Бога, занимались виднейшие богословы всех религий, самые ясные и острейшие умы всех времен. И в самом деле – это проблема! Так никогда и не был окончательно прояснен вопрос вопросов: как можно увязать между собой понятие всеблагого Творца и существование зла в мире? Ведь это существование зла мы ежедневно ощущаем в разных проявлениях. И в монотеистических религиях не получается, как в многобожии, свести все только к естественной борьбе противоположностей – темных и светлых сил. В конечном счете, все равно получается, что все эти сущности, все бесчисленные миры создал Бог, именно он создал и добрые, и злые силы… и получается, что именно Единый несет ответственность за все мировое зло…

Арье достал из маленькой сумочки, прикрепленной к его поясу, деревянные четки и принялся их задумчиво перебирать в такт своим шагам.

– Да, сколько копий было сломано, сколько тонн бумаги и пергамента исписано… Вы знаете, Ника, когда русский философ Владимир Соловьев написал свой знаменитый труд «Оправдание добра», то ведь, по сути, не открыл ничего нового. Он лишь продолжил традицию великих философов, как христианских, так и других – от древнегреческого Лукиана до Блаженного Августина и Вильгельма Лейбница, да и многих-многих других… Хотя его идеи прекрасны…

– И мне тоже идеи Владимира Соловьева понятны, – поддержал Арье Глеб. – Я его труд «Чтения о Богочеловечестве» еще в университете прочитал. Мне нравится, что человек может стать ближе к Богу, похожим на него, соединиться с ним. Он еще, кажется, говорил, что созданный Единым Богом мир отпал от Всевышнего. Но, наверное, так считают все религиозные люди, все религии…

– Бывало по-разному, есть разные трактовки, которые отличаются иногда только в деталях. Вот, скажем, гностики начала первого тысячелетия нашей эры были уверены, что этот мир создан не Богом-Абсолютом, а богом-«конструктором», который когда-то в незапамятные времена отвернулся от Всевышнего Света… потому-то этот мир и несовершенен.

Арье помолчал.

– Однако все многочисленные изощреннейшие трактаты так ни к чему не привели. Вы понимаете?! Казалось бы, так хорошо философы и богословы разъяснили, что Бог не имеет отношения к творимому в мире злу… но вот рождается новое поколение людей и снова задает своим религиозным лидерам те же вопросы, что и предыдущие поколения. …Время новое, а вопросы остаются все те же. Вопросы о добре и зле, о Боге и душе. О жизни и смерти. И это поколение вновь не получает на них ясного и точного ответа… Да и я, кстати, не могу согласиться с некоторыми положениями того же Соловьева. Например, с его идеей, что существуют люди, в которых отсутствует природная доброта… Как такое могло придти в голову просвещенному и весьма духовному человеку?! По сути, это был возврат к идеям Лютера и Кальвина, которые были почему-то уверены, что часть людей изначально Богом предназначена быть грешными… ну а себя они, естественно, к этой категории людей не относили.

– Я вас не обидел? – вдруг почему-то забеспокоился Глеб.

– Нет, конечно! Я все равно не силен в богословии и не очень религиозен… Но все-таки хочу сказать вам: может быть, в момент создания жизни Творец понимал, что невозможно будет уйти от неразрешимого, казалось бы, противоречия между необходимостью исполнения высшего замысла и свободой воли отдельной личности. Если все живые существа, в этом ли мире они живут или в каком-то другом, начнут слепо выполнять волю Творца, то это уже получаются... гммм... роботы какие-то. Или рабы. В чем же тогда смысл творения живого существа, если оно не может беспрепятственно развиваться, двигаться вперед?!… Прилагая для этого усилия, безусловно. Потому-то и дана всем нам свобода воли, свобода принять любое решение, склониться к любой из противоборствующих сторон.

– И даже встать на сторону настоящего зла?! – возмущенно спросила Ника.

– Да, и даже так… Хотя, допустим, Фома Аквинский и был уверен, что рациональный выбор зла как мотива жизненных поступков невозможен для человека, этот феномен, к сожалению, имеет место. Да, мы совершенно беспрепятственно можем принять любую сторону. И знаете, почему? Потому, что мы абсолютно свободны. Закон свободы воли абсолютен и непреложен. Это основа нашего бытия. И, собственно говоря, никаких иных оснований для существования у нас свободы воли, кроме полученных свыше в начале начал, нет. Она, свобода воли, как полагал Шопенгауэр, и есть та самая кантовская «вещь в себе», Ding an sich.

Арье посмотрел на Нику и Глеба и сказал с огнем в голосе:

– Но, друзья мои, эта самая свобода воли не есть чистый ноумен, то есть вещь, которая может быть постигнута только с помощью чистого интеллекта! Мы вполне можем наблюдать ее и как феномен, то есть проявленную реальность, постигаемую с помощью органов чувств.

– А что это значит, Арье? – спросила Ника.

– Это значит, что мы можем совершить как «плохой» поступок, так и «хороший», и последствия их будут вполне реальны. Однако же, некоторые религии трактуют свободу воли так: человек, как творение божие, обретает свободу и реализует свою истинную сущность в процессе исполнения божественного замысла.

Ника остановилась на пару секунд, размышляя вслух:

– То есть, если совершить плохой поступок, это, по религиозным представлениям, грех, а у Шопенгауэра этого – вроде бы как и не совсем грех? По нему получается, мы остаемся при любом раскладе чисты, поскольку этот принцип встроен в нас без нашего ведома?

– Мммм… Пожалуй, не совсем так, потому что этика в учении Артура Шопенгауэра все-таки не отвергается. И надо признать, что справедливость и сострадание у него полагаются основой морали. Но его метафизика явно тормозит перед последним, решающим рубежом – перед необходимостью признания Всевышнего, признания Бога как источника всего, как силы, направляющей всеобщую волю, идею которой Шопенгауэр так страстно отстаивал!

Арье недоуменно пожал плечами:

– Это же нонсенс: всеобщая воля, существующая сама по себе, надо же было такое придумать! Ведь очевидно же, что прогресс человека, его эволюция – это основа, это смысл его бытия. Если логически развить идеи Шопенгауэра, то обязательно придешь к такому выводу: весь смысл человеческого бытия полностью уничтожается неумолимым фактом смертности самого человека. В свете самого факта неотвратимости смерти выходит, что нет никакого видимого резона человеку реализовывать заложенный в нем потенциал, потому что… потому что ты все равно скоро будешь труп холодный... И вот эта вещь в себе, эта свобода воли, она и есть та самая абсолютная свобода, за которой, как за призраком, гоняются многие поколения людей... Но увидеть ее в самом себе очень трудно, она спрятана за нагромождением идей и представлений, потому-то так часто ее ищут вовне… Или в вине… Полюбуйтесь!

Арье глазами указал направо, где разыгрывалась одна из обычных уличных сценок: два автомобиля, подъехавшие к обочине проезжей части, попытались припарковаться на свободное место возле невысоких прямоугольных серых бетонных блоков. Поскольку оба автомобиля подъехали одновременно, никто из водителей не хотел уступать. Они бешено сигналили друг другу, высовывались в открытые окна, пугающе вращали черными глазами, потрясая кулаками и осыпая друг друга проклятиями, но не сдвигались с места. В какой-то момент они оба нажали на газ, пытаясь проскочить перед носом своего оппонента, и столкнулись.

– Разве же Бог виноват в этом инциденте? Если бы не было людей, охраняющих порядок, – Арье указал на пару вооруженных полицейских, решительным шагом направлявшихся к точке конфликта, – кто-нибудь из тех водителей, тот, кто чувствует себя сильнее или увереннее, точно уже перешел бы к физическому воздействию. Но если бы они хоть немного отвлеклись от самих себя, от своего эгоцентризма и огляделись вокруг, то увидели бы, что всего в двадцати метрах от них, видите – вон там, возле кафе, есть пара свободных мест для парковки. Но они так поглощены собой и своими желаниями, что их ничто вокруг не интересует. Гордыня толкает их на то, чтобы утвердить себя над другим.

– А как же могло быть по-другому?

– Иной сценарий мог бы реализоваться, если бы один из водителей уступил другому, а сам припарковался в другом месте. От кого зависело решение? Только от них, от этих двоих. Это и есть свобода выбора, свобода воли. Или ты помогаешь другим, тем самым утверждая божественные принципы, или же нарушаешь их… и тогда не надо сетовать, что случится несчастье или служители закона тебя поправят.

Они уже миновали место происшествия, и Нике пришлось украдкой оглянуться, чтобы посмотреть на провинившихся водителей. Те уже вышли из своих автомобилей и, понурившись как нашкодившие дети, растерянно стояли перед старшим из полицейских, который делал записи в бланке протокола. Спутник Ники покачал головой:

– Им придется заплатить за то, что они нарушили закон. Нарушение законов Всевышнего тоже не остается незамеченным…

– Ага, понятно. В ад отправят всех грешников, пусть там горят синим пламенем вечно! – Ника с иронией поглядела на старика.

Но он, похоже, ничуть не смутился:

– Ад совершенно не при чем. Если ты совершишь что-то, что не согласуется с божественным законом, тебе придется за это заплатить, но плата эта будет взиматься не деньгами, нет…

– А чем же? Страданиями в геенне огненной?.. – Ника вздохнула. – Пугаете?

Арье засмеялся:

– Нет-нет, не пугаю, что вы! Не волнуйтесь, вы, скорее всего, ни в какую геенну не попадете… А, кстати, вы знаете, что эта сама «геенна» находится здесь, в Иерусалиме? Это не та, конечно, геенна, о которой говорят как об аде. Это долина Гинном, от которой и произошло название, там в древние времена идолопоклонники сжигали свои жертвы…

Арье вдруг сделался серьезным:

– А нарушители закона божественного попадут после смерти в место, ненамного лучшее столь разрекламированного библейского ада.

– Куда же это? – голос Ники внезапно охрип.

– У меня есть веские основания полагать, что они попадут… гммм… – Арье откашлялся, – …они попадут снова на Землю.

– То есть как это?! А как же ад!? И вообще, в перерождение верят буддисты, индуисты, ну и еще… – она замялась, вспомнив свои поездки в Туву к своему учителю, – …в общем, еще в других местах верят, но ведь не религии, которые пришли отсюда!

– Нет, Ника, вы ошибаетесь, как религиозный аспект вера в реинкарнацию существует вовсе не только у буддистов. Да и в буддизм, как известно, она перешла из индуизма, опирающегося на древнейшие ведические тексты, но ведь и в Древней Греции вера в переселение душ была тоже вполне распространена. Взять хотя бы Пифагора, Эмпедокла или Платона – они были совершенно уверены в том, что перерождались неоднократно. Были течения, признававшие перерождение, и в иудаизме, и в раннем христианстве – скажем, учение Оригена, в исламе они тоже есть – например, алавиты, да и вообще суфии. Я не буду всех перечислять, это незачем… Кстати, на иврите слово «жизнь», хаим, имеет множественное число, то есть «жизни».

– Жизни?! – Ника была по-настоящему удивлена.

– Да, именно так. Этот парадокс здешние богословы трактуют по-разному, но в каббале, эзотерическом течении иудаизма, реинкарнация является одним из краеугольных камней учения… впрочем, мы отвлеклись…

Арье посторонился, пропуская прогуливающееся по улице большое семейство. Шестеро ярко одетых ребятишек, старшему из которых было не больше десяти лет, с разноцветными воздушными шариками и стаканчиками мороженого в руках щебетали как весенние птички. Арье с улыбкой сказал:

– Шестеро детей – три девочки и три мальчика. Двое родителей. Восемь человек. Симметрия. И тут восьмерка. Как гематрия вашего имени, написанного на латинице, Ника. В гематрии восьмерка означает единение сил и средств для достижения цели. Величие, кротость и справедливость. В книге Зоар, священной книге каббалы, цифре восемь соответствует одна из десяти вселенских духовных сфер, сефирот. Эти духовные сферы являются составляющими Древа Жизни…

– Я слышала про Древо Жизни! – воскликнула Ника. – Его корни в небесах, и это символ вечного роста и единства мира!

– Да, именно, единства и роста, во всех его ипостасях. Одна из десяти сефирот Древа, которой соответствует восьмерка, называется ход, или величие. Именно она и еще пять других сефирот обобщенно называются Верхним Миром. Кроме того, у восьмерки есть еще одно толкование – она представляет собой удвоенную четверку, которая, в свою очередь, символизирует закон и универсальную стабильность. В Древе Жизни она соответствует четвертой сефироте – хесед, сострадание или любовь. И ведь в вашем имени, Ника, тоже четыре буквы, верно? Как, кстати, и в вашем, Глеб. Ваше имя ведь скандинавского происхождения, верно? Означает оно, если не ошибаюсь «наследник Бога». Гематрию вашего имени мы рассчитаем потом, хорошо?

– Это очень сложно для меня, Арье, – Ника огляделась по сторонам, – и я тоже мороженого хочу. Да и не понимаю я, зачем вся эта изощренность? Жизнь, по-моему, устроена намного проще – живи и твори сам, помогай жить и творить другим. Вот и все. А тут какие-то бесконечные сложности.

– Да, пожалуй, эти идеи трудноваты для понимания… Многие люди всю свою жизнь изучали тонкости этого знания, но так и не пришли к его постижению… а вон, кстати, и рынок, видите – по правую руку? Но прежде, чем вы туда пойдете…

Арье, остановившись возле маленькой лавочки, придержал Нику за руку и сказал со значением:

– Прежде, чем вы пойдете на рынок, я хотел бы сказать вам, что тот диск… помните, который отмечает восьмую станцию Виа Долороза? Так вот, этот каменный диск имеет в середине отверстие, так что это не простой диск, а… ммм… он символизирует жернов. Жернова, как вы знаете, вращаются под воздействием внешних сил, например, на ветряных мельницах – под действием силы ветра. Жернова это инструмент мирного труда. Но именно с помощью этого мирного инструмента и будет достигнута победа над… – Арье нахмурился, – … над смертью. Но есть одна незадача, этот диск-жернов поврежден – отколот фрагмент в верхней части, а в нижней отсутствует целый его сегмент – примерно на треть радиуса диска. Он отбит или отпилен когда-то. Но он существовал, жернов был когда-то цельным, и мельница Бога работала в полную силу. Как вы понимаете, испорченный жернов, безусловно, может функционировать, но эффективность его будет намного ниже, чем задумывалось…

– Я не понимаю, зачем вы нам это рассказываете…

– Потерпите еще немного, пожалуйста, еще немного… Да… Тот труд, который каждый из нас прикладывает к познанию Бога, не пропадает никогда. Это та сила, которая движет миром, ведет его к совершенству. Несмотря на все препятствия… А! Вот мы и пришли, это рынок Махане Иегуда, наверное, самое цветистое и самое шумное место в Иерусалиме. Вы найдете здесь любые сувениры. Встретимся здесь же через два часа.

 

 

Глава 6. Синий огонь

«…существуют некоторые, имеющие крылья,

спешащие к явленному, те, кто далек от истины.

Ведь тот, кто ведет их и пленит их

сладостью тьмы и овладеет ими…

…[и] сделает их слепыми в страсти ненасытной

и сожжет их души…».

Из «Книги Фомы Атлета» (кодексы Наг-Хаммади)

Ника и Глеб отправились бродить по рынку, ошеломившему их яркими красками, множеством черноволосых и черноглазых торговцев, громко, во весь голос или вполголоса вкрадчиво расхваливающих свой товар – вещи, сувениры, яркие экзотические фрукты, кошерную еду, приправы и всевозможные пряности, мешки с которыми стояли прямо на земле. Торговля процветала – покупатели и продавцы с удовольствием торговались, отчаянно жестикулируя и перебивая друг друга. Оглушенные новыми впечатлениями, Ника и Глеб забыли обо всем, втянувшись в пестрый базарный водоворот. Они вспомнили о назначенной встрече с Арье почти в самый последний момент и помчались со всех ног, стараясь, однако, никого не толкнуть.

– А вдруг он ушел! Я себе этого никогда не прощу…, – на бегу воскликнула Ника.

Они подбежали к условленному месту встречи в последнюю минуту. Арье ждал их там же, где они расстались – возле маленькой фруктовой лавки. Его огромная фигура возвышалась над толпой – он был на голову выше любого из прохожих. Глеб отметил про себя, что старческого в его фигуре ничего нет, наоборот, казалось, он полон сил и мощи, спина его была прямой, а осанка величественной.

И Арье был не один. С ним вел неспешную беседу мужчина средних лет, такого же роста, как Арье, одетый в простую летнюю одежду – джинсы, кроссовки и футболку с короткими рукавами. Это был гигант атлетического сложения, его мощные мышцы играли при каждом движении. Они стояли вполоборота к Нике и Глебу и были такие большие и могучие, что все прохожие невольно оглядывались на эту пару.

И они были друг с другом схожи чем-то неуловимым. «Братья, что ли? Или отец и сын?», – мелькнула мысль у Ники, когда она, запыхавшись, подбежала к ним. Они разговаривали не по-русски, это она уловила, успев услышать несколько слов, которыми они обменивались.

– А вот и мы! – воскликнула Ника радостно, бросая на землю свою большую сумку. – Извините за опоздание, но с этого рынка очень трудно выбраться – столько там всего!.. Здравствуйте! – обратилась она к собеседнику Арье.

Оба мужчины оборвали беседу и синхронно повернулись к ней, и Ника снова поразилась их сходству. Они выглядели почти как родственники, только Арье был как старший брат, седой и мудрый, а второй – моложе его, смуглый, чернобородый и чернобровый, с рельефными восточными губами, орлиным профилем и длинными смоляными волосами, собранными в пучок на затылке. Он взглянул на Нику сверху вниз большими глубоко посаженными черными глазами и поздоровался, протянув поочередно Нике и Глебу руку для рукопожатия:

– Шалом. Шми Лиор.

– Его зовут Лиор, он тоже пойдет с нами. Так надо. – Арье посмотрел на него и добавил. – Он не разговаривает по-русски.

Ника с Глебом тоже представились и пожали здоровенную как лопата и такую же твердую ладонь. Ника подумала, что уже успела привыкнуть к тому, что чуть ли не половина людей здесь может изъясняться по-русски.

Она с надеждой переспросила: – Что, совсем не говорите?

– Ани мевин… кцат…

Арье перевел:

– Он немного понимает.

– Да, – Лиор широко улыбнулся.

Через минуту они снова шагали по улице, впереди шел Лиор, который через пять минут привел их к припаркованному у обочины серебристому внедорожнику невероятного размера. Открыв дверь водителя, он уселся за руль.

– Мы вчетвером проедемся по городу, а потом пойдем пешком… – Арье устроился на переднем сиденье рядом с Лиором. – И пока мы будем ехать, я расскажу еще кое-что... Только не забудьте о ремне безопасности – не нужно нарушать закон, как вы теперь уже знаете…

В автомобиле работал кондиционер, было прохладно, и уставшая Ника загляделась в окно, в котором проплывали как на экране кинотеатра люди и жилые дома, автомобили и строительная техника. Из состояния безмолвного созерцания ее вывел голос Арье, который повернулся к ним с переднего сиденья:

– Я хочу рассказать вам, друзья, одну легенду, с которой, я уверен, вы знакомы. Но я прошу вас еще раз ее послушать.

– Да, конечно, – Ника с трудом оторвалась от окна и посмотрела на их собеседника. – О чем вы хотите нам рассказать?

– Я хочу вернуться к истории Иисуса из Назарета. История его земной жизни и смерти изобилует массой всевозможных, подчас фантастических легенд, ее окружает множество разнообразных домыслов и мифов. И вот один из них… Да, я забыл спросить, вы ведь знаете, что такое тетраграмматон?

Арье вопросительно взглянул на Нику и Глеба.

– Ну-у-у… Что-то такое слышала когда-то, – соврала она, а Глеб молча пожал плечами, показывая, что не знает ничего.

– Ага, значит, лучше повторить… – Арье понимающе кивнул головой. – Вы понимаете, друзья, земля, на которой мы сейчас находимся, не зря называется Святой. Она всегда была наполнена людьми, которые, как они считали, могут беседовать с богами. Или с Богом. Вы знаете, друзья, когда жители древней Палестины осознали то, что Бог един, они преисполнились величайшего благоговения перед ним. И их можно понять! – Арье поднял правую руку ладонью вверх, показывая свое понимание. – Ведь человеческое воображение не может постичь всего величия Всевышнего, который поддерживает в гармонии и равновесии все беспредельное, невероятно сложно устроенное и бесконечно разнообразное мироздание, беспрестанно творит живые существа и направляет их судьбы. И когда они задумались о начале начал, то решили, что первичным, изначальным актом творения мира было произнесенное слово. «И сказал Бог: да будет свет. И стал свет», как это зафиксировано в книге Берешит, то есть в книге Бытия. Помните?

– Плохо помню, – призналась Ника, а Глеб промолчал.

– …таким образом, по мнению древних жителей этой земли, высший акт творения всего сущего явился, по сути, актом лингвистическим.

Арье посмотрел на свои огромные наручные часы фирмы «Омега» на коричневом кожаном ремешке и покачал головой:

– О, у нас есть еще не очень много времени… так вот, из Пятикнижия это понятие совершенно естественным образом перекочевало в новозаветные писания, как апокрифические, так и канонические. С того же посыла, что и книга Берешит, но несколько по-другому изложенного, начинает свое повествование евангелист Иоанн: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Мне нравится произносить эту фразу по-гречески, в ней ощущается, знаете ли, какая-то древняя сила... Эн архэ эн о Логос, кай о Логос эн прос тон Тэон, кай Тэос эн о Логос.

Арье восторженно покачал головой:

– Кай Тэос эн о Логос. Слово это Бог! Какой поворот! Какой невообразимый поворот! Мир предстает перед нами как вербализированный акт божественного творения! Как вы знаете, друзья, «слово» по-гречески «логос»…

Ника при этих словах смущенно потупилась, подумав, что Арье, несомненно, очень вежливый человек.

– …и отцы христианской церкви постарались развить эту, с позволения сказать, лемму. Ведь греческое понятие «логос» также имеет и несколько более широкий смысл – «речь», «выражение». Климент Александрийский в свое время создал целое учение о Мировом Логосе, под которым он понимал закон, истину, благодать Отца. Благодать Бога в видимом образе. В его понимании Логос это был космический демиург и домостроитель Вселенной. А Иисус Христос, как это тоже было определено Климентом, есть не кто иной, как Логос-Сын. То есть – Слово от Слова.

Ника, наморщив лоб и закусив губу, напряженно вслушивалась в слова Арье. А тот, иногда поглядывая на свои часы, продолжал:

– Но, увы, увы… все это не ново. Задолго до Климента вполне сопоставимые идеи развивали греческие философы пятого века дохристианской эры Гераклит Эфесский и Анаксагор, да и позднее – стоики, тот же Панеций Родосский… И их устремления познать именно эту сторону бытия очень даже можно понять – ведь в древнегреческом языке слово «логос» имело еще более глубокий смысл. Оно означало мысль и даже более – намерение и причину. И именно это понимание дало повод неоплатоникам развить платоновские воззрения об идеях в цельное понятие высшего мирового принципа…

Арье поцокал языком, выражая восхищение философской мудростью древних. Потом взглянул на дорогу и продолжил:

– Да, Логос – слово как высший мировой принцип! Это, знаете ли, не самая простая для понимания вещь. Да уж, Мартин Хайдеггер, развивая уже собственно идеи Логоса и называя язык как средство общения «Домом бытия», стоял на плечах подлинных гигантов мысли!

Глеб спросил:

– Арье, вы, наверно, ученый-философ?

– Что вы! Философия как наука слишком сложна и запутанна для меня… это так… увлечения… Да... но были и еще более древние источники, одно из древнейших упоминаний о творении как лингвистическом акте можно встретить в книге «Сефер Йецира», то есть «Книге Творения», авторство которой приписывается, между прочим, самому пророку Аврааму. И в этой книге автор утверждает, что, кроме того, что мир был создан вербально, то есть с помощью слова, его, мира, создание сопровождалось и визуальным эффектом…

– Каким-каким эффектом? – Ника даже наклонила голову, стараясь уследить за течением мыслей Арье.

– Визуальным эффектом. Автор «Сефер Йецира» считал, что в «начале начал» вместе с мирозданием, одновременно с ним, был создан и алфавит! «Два духа из духа, отпечатал и вырубил в нем двадцать две основные буквы, три праматери, семь двойных и двенадцать простых, дух один из них. …Вот двадцать две буквы… из них весь свой мир сотворил, сформировал ими всех сформированных и всех будущих сформированных»…

Ника покачала головой:

– Надо же!

– Считается, что эти двадцать две буквы и составили алефбет, каждая буква которого, как предполагается, несет в себе божественный свет.

Ника с сомнением покачала головой, но не сказала ничего.

– Думаете, это преувеличение? Возможно. Но древние каббалисты были настолько увлечены этой идеей, что во внимание принималась всякая тонкость в интерпретации старинных текстов, вплоть до стиля написания букв. Применялись различные, порой очень сложные системы подстановок других букв вместо написанных, использовалась также и гематрия слов… Считается, что даже толщина букв, их особый изгиб и общие очертания несут в себе сокровенный смысл, тайное послание Бога. Несут его запредельный свет и производят на человека, их созерцающего, некое божественное воздействие, приближая его к Всевышнему. Впрочем, это уже детали… простите, одну минуту…

Арье вполголоса сказал несколько слов Лиору, который все это время очень аккуратно вел автомобиль, соблюдая все правила дорожного движения и пропуская пешеходов на светофорах. Лиор согласно кивнул головой и свернул на одну из боковых улиц, а Арье снова повернулся к Нике и Глебу.

– Итак, мы понемногу подошли к главному. Те десять сефирот, десять духовных сфер, о которых я вам рассказывал, те самые, которые составляют Древо Жизни, являются, согласно книге «Сефер Йецира», некими полупрозрачными, а точнее, почти непрозрачными пеленами. Это завесы, скрывающие от нас облик Всевышнего. Его свет почти не проникает сквозь эти завесы, точнее, проникает, но очень ослабленным. И эти завесы необходимо преодолеть, чтобы увидеть Бога и чтобы Бог услышал нас.

– Не очень понятно, – Ника пожала плечами, – если это Древо Жизни, то как же оно может скрывать от нас Творца?

– Дерево, которое имеет раскидистую крону, может давать много плодов… Но это же самое дерево может давать тень. Оно своей непредставимой огромностью может закрывать от нас Свет. Закрывать от нас Бога…

– А разве он находится отдельно от нас? Где-то там, на небесах? Мне отчего-то кажется, что если Творец и сотворил мир, то из чего бы он его сделал, как не из самого себя? Мне кажется, Бог просто рассыпался на много-много частей, а мы и есть его части, только не осознаем этого.

Глеб взглянул на Нику, удивляясь смелости ее заявлений, а Арье воскликнул:

– Ника, браво! Примерно так же и такими же словами выразил эту мысль и немецкий христианский философ Якоб Бёме. Он был простым ремесленником, работал сапожником. Но именно о нем говорили, что этот сапожник больше философ, нежели некоторые профессиональные философы, которые по своим знаниям были больше сапожниками… Я ведь, Ника, тоже не согласен со всеми идеями каббалы и «Сефер Йецира», далеко не со всеми. Но нужно понимать, что для своего времени эти взгляды были революционными, они словно корни большого дерева… Представьте, насколько корни дерева далеки от его ветвей… Но ведь именно корни питают все новые побеги – и здоровые, и больные, и только-только пробившиеся…

Арье минуту помолчал, а потом продолжил:

– В те времена считалось, что Бог, как и все остальное в мире, имеет имя, но имя это есть великая тайна. Тайна настолько колоссальная, насколько велико могущество Бога. Если правильно произнести имя Бога, то все препятствия между нами и им могут быть разрушены, и он откроется нам, представ в своей полной силе и могуществе.

– И как же это может выразиться? – спросил Глеб.

– Проявится его бесконечный свет. И его силой могут быть совершены великие чудеса. Вы знаете, Ника, что в древние времена, да и сейчас тоже кое-где, имя божие нельзя было произносить вслух. Его знали только первосвященники, они и только они могли его произносить. В быту Бога называли Хашем, Адонай или Элохим. Каббалисты, кстати, когда-то подсчитали, что одно из имен Бога – Элохим, или Всесильный, и слово а-тева, природа, имеют одну и ту же гематрию. Это, по их мнению, означает, что все существующие в настоящее время законы природы созданы Богом… В письменных же источниках его имя писали следующим образом.

Арье вытащил маленький блокнот и перьевую ручку и написал четыре знака.

– Это и есть имя Бога, написанное на иврите. Четыре буквы: йуд, хей, вав, хей. Читать, как вы понимаете, нужно справа налево. Получается ЙХВХ.

– ЙХВХ?! – Ника, не выдержала и засмеялась, но осеклась: – Ой! Арье, я опять не удержалась, простите… Но ведь это… это какая-то бессмыслица! Бога зовут… ну просто бог знает как!

– Тем не менее, в эту, как вы сказали, бессмыслицу, люди верят уже четыре тысячи лет. Имя Бога скрыто от непосвященных. В Европе оно произносится как Яхве или Иегова, но эти трактовки, если сказать откровенно, неверны. Гласные звуки в иврите буквами не передаются, значит, возможные варианты можно перебирать почти бесконечно. А на бумаге, или, как в древние времена, на пергаменте, были записаны четыре буквы Имени. Это и есть четырехбуквие, или, по-гречески, тетраграмматон.

– Ага, теперь понятно!

– Но, знаете, друзья, есть люди, которые уверены, – Арье драматически понизил голос, – что имя Яхве не более чем имя одного из многих божеств. И имя это было нарочно объявлено сакральным некими людьми, которые стремились «запутать следы» и пустить ищущих в неверном направлении.

– Но зачем?! – воскликнул Глеб.

– Это нужно было, чтобы Имя стало недоступным всем и каждому, а было известно лишь тем, кто истинно заинтересован.

– Да какой же в этом секрет-то? – изумилась Ника. – Это ж имя Бога! Пусть бы все его знали, чего жадничать-то!

– Принято считать, что истинное Имя обладает неимоверной силой. Будучи произнесено верно, оно может двигать горы и планеты, а люди, обладающие Именем, могут стать предводителями великих народов. По сути, у истинного Имени нет границ. Оно побеждает. Побеждает все, в том числе и смерть.

– Это просто удивительно! Я вам верю, Арье! – Ника взволнованно схватила Арье за руку.

– Спасибо, Ника. Но вот в чем проблема. Истинное имя Бога, похоже, уже давно утеряно. И никто не знает, где его найти. Может быть, именно то, что люди забыли подлинное имя, и стало причиной такой неимоверной концентрации зла на нашей планете…

– Да уж, чего-чего, а зла предостаточно… – Ника поежилась, вспомнив ежедневные выпуски телевизионных новостей.

Арье вздохнул.

– И я хочу вам рассказать еще что-то. Как вы помните, распятие в те суровые времена было очень распространенной казнью. Но именно у римлян оно приобрело системный характер. Именно они ввели его законодательно как наказание для тех, кого они называли разбойниками, lestai.

– Но ведь Иисус не был разбойником! – воскликнула Ника протестующе.

– Конечно, нет, Ника. Ни в коей мере.

– Он ведь был плотник? – уточнил Глеб.

– Да, он был сыном плотника, а поскольку в те времена ремесла передавались по наследству, то и сам Иисус был плотником, хотя, наверное, для плотников в этих местах, где леса почти нет, работы не очень много. Но греческое слово tekton, плотник, используемое в Новом Завете, имеет и еще одно значение – «строитель». Так что Иисус знал, о чем говорит, когда проповедовал строительство царства Божия на земле. Но именно этого и было достаточно, чтобы обвинить его в подстрекательстве к бунту и попытке захвата власти.

– И его казнили именно по такому обвинению?

– Да. Это было время, когда вся земля Палестины кипела и бурлила восстаниями. И вот, после того, как Иешуа, Иисуса, распяли на кресте, после его распятия произошли некоторые легендарные события. Я имею в виду обретение Священного Грааля.

– Я знаю! – Глеб даже подскочил на месте. – Грааль это чаша, наполненная кровью Иисуса Христа. Эта чаша вроде бы где-то до сих пор существует. И будто бы может творить настоящие чудеса. И вы... вы знаете, где она?!!

– Терпение, Глеб, пожалуйста, еще немного терпения. Вот мы и приехали. Дальше надо пойти пешком.

Арье сказал несколько слов Лиору, который, согласно кивнув головой, припарковал автомобиль у обочины в ряду туристических автобусов и легковых автомобилей. Они вышли из машины и быстро зашагали по обочине ярко освещенной солнцем дороги.

– Нам туда, – Арье рукой показал на невысокий холм, местами поросший невысокими раскидистыми деревьями и остроконечными кипарисами.

– Да это же Масличная гора! – Ника с удивлением поглядела на Арье, но послушно пошла следом. – Вон там Гефсиманский сад, мы там были с Глебом. Вон церковь всех наций, а вон там купола русской церкви. Ничего подобного месту распятия там нет и быть не может!

– Да, Ника, это Масличная гора или Хар ха-Зейтим. Ее еще называют горой Елеонской. Я имею некоторые основания полагать, что именно тут в первом веке нашей эры было место, которое называлось Голгофа, то есть лобное место или, есть и такая интерпретация, «череп». Вблизи вон той вершины, на западном склоне горы. И тому можно найти письменные подтверждения, хотя лично мне это стало известно из других источников…

Ника покивала головой, показывая, что она слушает очень внимательно.

– …Как я уже говорил, место распятия Иисуса находилось, согласно всем сохранившимся письменным источникам, в том числе и Библии, за пределами города. Апостол Павел в одном из своих посланий утверждает, что Иисус был распят «вне врат», «за станом». Вавилонский же Талмуд однозначно толкует это выражение – «за станом» – как расстояние, равное, по меньшей мере, двум тысячам локтей, и находится это место к востоку от Храма. Ведь казненные должны были быть видны как можно большему количеству людей, …в назидание...

Некоторое время они шли в полном молчании. Потом Арье внезапно снова заговорил:

– Да уж, римляне были изощрены в преподавании уроков жестокости покоренным народам. К тому времени Иудея уже почти век находилась под властью Рима, да и недавно назначенный сюда прокуратором Пилат славился своей беспощадностью и пренебрежением к местным обычаям и верованиям… Нам сюда…

Арье с неожиданной для его возраста и комплекции ловкостью перелез через невысокую, сложенную из камней ограду, за ним одним движением перескочил Лиор. Ника смущенно посмотрела на Глеба, который не раздумывая направился за ними, и оглянулась по сторонам, не наблюдает ли кто за их действиями. И вправду – несколько туристов с удивлением глазели на них.

«А, будь что будет!», – подумала она и перемахнула через ограду вслед за своими спутниками, которые, дождавшись ее на той стороне, тотчас же двинулись вверх по нагретому солнцем пыльному склону, огибая живописно перекрученные стволы оливковых деревьев и переступая через разбросанные тут и там камни.

– Значит, говорите, законов не нарушать, да? – с ехидством сказала Ника, сорвав на ходу плотненький длинный лист оливкового дерева и разминая его пальцами.

Лиор расхохотался, а Арье только сконфуженно улыбнулся и пожал плечами. Маленькая птичка, аметистовый скворец с ярким фиолетово-сиреневым оперением сел чуть поодаль на ветвь оливы. Ника вытянула губы и свистнула тонко и мелодично, птица посмотрела на Нику желтым глазом, вспорхнув, полетела вперед, по ходу их движения, и села на горячий от солнечного жара камень выше по склону холма.

Внезапно прямо над головой Ники раздался пронзительный птичий клич, и стремительный сокол-пустельга серой молнией мелькнул в воздухе, атаковав беспечного скворца. Казалось уже, тому не миновать когтей хищника, но каким-то невероятно быстрым движением сиреневый комочек перьев смог вывернуться и в буквальном смысле слова отпрыгнуть в сторону. Сокол промахнулся, едва не задев на полной скорости угловатый серый камень. Через секунду он уже одним взмахом серповидных крыльев набрал скорость и, описав крутую дугу, скрылся за деревьями.

– Ого! – Глеб попытался проследить за ним взглядом. – Со стороны солнца зашел, как настоящий летчик-истребитель.

Арье, приложив руку козырьком ко лбу, проследил за его полетом, а потом сказал:

– Нам надо идти, у нас очень и очень мало времени.

Обернувшись к Лиору, он обменялся с ним репликами, которые, как показалось Глебу и Нике, были сказаны озабоченным тоном. Они снова зашагали вверх по склону, но теперь порядок их движения изменился: Лиор пропустил Нику и Глеба вперед. Ника при ходьбе смотрела в спину Арье, за нею шел Глеб, а сам Лиор замыкал группу, тяжело дыша от духоты и пыли, вздымаемой ногами впереди идущих. Так шли они еще какое-то время, Нике показалось, что совсем недолго, пока Арье не сказал буднично:

– Пришли.

Он указал на небольшую площадку на склоне.

– Здесь?! Не может быть! – Ника удивленно разглядывала место. – Тут неподалеку какие-то строения, ограды… А где же Голгофа? Должен же быть какой-то холм или большой выступ. Ведь здесь же не могут разместиться…

– …Выступ существовал и, похоже, когда-то давно был срезан намеренно, чтобы искоренить саму память о Голгофе, чтобы люди забыли… перестали сюда приходить… Потом весь склон был засыпан принесенным из долины грунтом, и на нем высажены оливковые деревья... Присядем.

Ника подумала, что правильно сделала, что оставила в автомобиле свою большую сумку с художественными принадлежностями, захватив только маленький рюкзачок. На него она и уселась на дальнем краю площадки, прислонившись спиной к толстому узловатому стволу оливы, рядом уселся Глеб. Арье, аккуратно поддернув брюки, сел справа от Ники на обломок серого известняка, немного позади слева прямо на земле примостился Лиор.

С этого места открывался потрясающий вид на Иерусалим. Стены Старого города казались огромными и неприступными, слева поодаль виднелся серый свинцовый купол мечети Аль-Акса, а огромный золотой Купол Скалы сиял в косых лучах послеполуденного солнца, едва уже пробивавшихся через темные преддождевые облака. Вдали, за западной стеной Старого города, виднелись работающие башенные краны и современные многоэтажные дома.

Ника попыталась представить себе, что мог чувствовать человек, который умирал здесь, на виду у всего города, который видел, что жизнь не прекращает свое движение, что солнце завершает круг по небу, чтобы завтра снова взойти. Человек, который с ужасающей отчетливостью осознавал, что ему уже этого восхода не увидеть…

Ее мысли прервал голос Арье:

– Дождь идет сюда… Да, Иешуа в тот тяжелый, смертельный для него час нужен был дождь... Но так случилось, что дождя не было. Все в этом мире было против него. Солнце слепило ему глаза, он чувствовал, что умирает. Он потерял сознание, а может, просто бессильно уронил голову на грудь, не в силах выносить тяжкие страдания. И в этот самый момент произошло непредвиденное. – Арье вздохнул. – Вместо того, чтобы оставить Иисуса умирать на жаре, один из охранявших место распятия легионеров подошел и проткнул его тело длинным копьем.

Арье пожал плечами:

– Неизвестно, что послужило причиной этому неординарному поступку – то ли приказ прокуратора Иудеи Пилата, то ли личное сострадание. А может, этот легионер решил удостовериться в том, что Иисус уже мертв… Трудно сказать… Но этот поступок определил жизнь этого легионера на годы и тысячелетия вперед. Как свидетельствует апостол Иоанн, «…тотчас истекла кровь и вода». Вы понимаете, друзья, это в высшей степени знаменательное свидетельство! Из раны вытекла кровь! Это означает, что Иисус был жив в тот момент, а умер он только от удара копья римского легионера.

– Да-а-а… А что же дальше? – Ника так живо себе все это представила, что подалась вперед всем телом.

– Дальше было очень многое… Как свидетельствуют апостолы-евангелисты, Иисус был похоронен в гробнице, которая принадлежала Иосифу Аримафейскому, воскрес на третий день и вознесся на небо, а сами апостолы отправились проповедовать новую веру.

Арье негромко откашлялся, прикрыв рот ладонью.

– …Пилат вскоре был отозван из Иудеи императором Тиберием, сюда был назначен новый прокуратор, или, по некоторым другим источникам, префект, не менее жестокий и властолюбивый. Копье, которым был убит Иешуа, подобрал один из легионеров. Потом это копье пропало, а позднее стало известно как магическое копье Судьбы, за которым охотились многие известные личности, возжелавшие править миром… Видите, друзья, даже вещи, связанные со Спасителем, вполне возможно использовать во зло…

Глеб и Ника кивнули, соглашаясь.

– Через сорок лет после казни Иисуса Йерушалаим был разорен, а храм разрушен легионами римского императора Веспасиана. Лагерь солдат, которыми управлял старший сын императора Тит Флавий Веспасиан, во время осады города был размещен здесь неподалеку, на Масличной горе... Потом императором Адрианом на Храмовой горе Мориа был построен храм Юпитера, а народ, населявший издревле эту землю, был частично уничтожен, частично депортирован… А город Иерусалим переименован в Элия Капитолина.

– А потом?

– Потом были христианский Рим, Византия, арабское владычество, крестоносцы, Османская империя и так далее… Впрочем, все это хорошо известно… – Арье погладил широкой ладонью маленький колючий кустик, торчащий из земли возле его ног, и замолчал.

– А Грааль?! Как же Грааль? – вдруг вспомнил Глеб.

– Что ж… Грааль… Известно, что Иосифу Аримафейскому было дозволено снять с креста тело Иисуса чтобы похоронить его до захода солнца, как того требовали строгие религиозные обычаи того времени. Предание гласит, что, сняв с креста тело учителя, Иосиф собрал в небольшую чашу кровь, которая вытекла из тела Иешуа. Он унес эту чашу и спрятал в надежном месте, а потом, когда представился случай, передал своим ученикам. Эта чаша якобы обладала невероятными свойствами – могла творить чудеса, исцелять любые болезни, обладатель ее считался бессмертным... Но, друзья мои, увы, увы… это не так.

– Почему?!

– Потому что этого не могло бы случиться ни при каких обстоятельствах! Это не-воз-мож-но! – отчеканил Арье. – Кровь это душа тела, как ее называет Тора, поэтому ни один житель Иудеи того времени, да и вообще, ни один нормальный человек в любое историческое время НИКОГДА не сделал бы такого поступка – не стал бы собирать в чашу кровь своего убитого учителя…

– Так что же, святого Грааля не существует?

– Нет-нет, я такого не говорил! Одна из многих трудностей, с которыми сталкиваются искатели святого Грааля, заключается в том, что в различных письменных источниках Граалем называются совершенно разные вещи. Иногда это чаша с кровью, это, пожалуй, основной мотив литературных произведений о Граале, как, скажем, у средневекового поэта Кретьена де Труа. Иногда Граалем отчего-то называют серебряное блюдо, а иногда пресловутое копье Судьбы, о котором я вам рассказывал, или даже железный меч библейского царя Давида… Любопытно, что немецкий поэт-миннезингер…

– Кто-кто?

– Миннезингер, то есть певец, исполнявший песни о любви, о храбрых и непобедимых рыцарях, о знаменитых сражениях… Ну так вот, этот самый поэт-миннезингер Вольфрам фон Эшенбах, живший восемьсот лет назад, в своей поэме «Парцифаль» утверждает, что Грааль это некий камень, который был принесен на Землю ангелами. Камень этот якобы творит чудеса, продлевает жизнь людей, и на камне этом время от времени проступают знаки, которые считаются письменами Бога. При этом увидеть его может далеко не каждый. Лишь только тому, кто принял крещение и признал Иисуса как Спасителя, чудесным образом открывается камень Грааль… И именно этим камнем в конце концов овладел Парцифаль, или, в английском произношении, Персиваль.

– Yes! The knight of the Round Table! – это Лиор, до сего момента сидевший молча, вставил в беседу фразу на английском языке.

– Спасибо, Лиор! – Арье улыбнулся своему младшему спутнику, а тот благодарно наклонил свою большую голову. – Да, друзья, Персиваль был одним из рыцарей Круглого Стола легендарного короля Артура, королем замка Монсальват.

– Это уж совсем сказки! – Ника попыталась скептически улыбнуться, но не смогла – история и правда была захватывающей.

– Сказки? Не совсем, не совсем… – Арье взглянул на нее. – В любой сказке есть что-то такое, в чем можно найти истину… После Парцифаля хранителем Грааля стал его сын Лоэнгрин, его еще называли Рыцарь-Лебедь. Он был, как считается, неземным созданием, прилетевшим на Землю в образе огромной белокрылой птицы. Потом следы Грааля теряются…

– А дальше? – Глеб жаждал услышать продолжение и развязку истории, которую, как ему казалось, Арье должен был знать.

– Похоже все-таки, Грааль это совершенно не мифическая вещь, друзья. У меня есть очень убедительные основания полагать, что он существует… – Арье неожиданно сменил тему. – Но я хотел бы вернуться к тому легионеру одной из римских когорт императора Тиберия. К тому человеку, который убил Иешуа.

– Не очень-то он и интересен, – поморщилась Ника.

– Напрасно вы так считаете… Понимаете, Ника, не каждому человеку выпадает в жизни такая судьба – убить Мессию. Убить Бога, пришедшего на Землю в облике человека. Да уж, далеко не каждому... И Иисус, который умирал от милосердного – да-да, Ника, не спорьте, именно милосердного! – удара копья, избавившего его от мучений, видел перед собой послеполуденный Йерушалаим… вот как сейчас мы его видим…

Арье описал своей длинной рукой полукруг перед собой, демонстрируя панораму города.

– …и он видел перед собой человека, который провожает его в последнюю дорогу, человека, который забрал у него жизнь. Не по своей воле, но забрал... Понимаете, Ника, два человека сыграли решающую роль в жизни Иешуа. Первый – это его мать, Мария, или, что точнее, Мариам. Она дала ему жизнь на этой земле, встретила его в этом мире, подарила ему свою безраздельную материнскую любовь.

Арье помолчал, давая прочувствовать своим собеседникам всю значимость своих слов.

– …Второй же человек – римский легионер, центурион Гай Кассий Лонгин, проводивший его из этого мира, открывший ему врата в запредельные миры... Разве мог Иисус оставить такого человека без подарка? Без подарка истинно царского?

Ника и Глеб смотрели на Арье, словно загипнотизированные его удивительным рассказом. А тот продолжал взволнованно:

– Ну конечно же, нет… Иисус не мог так поступить. И он, безусловно, сделал такой дар, как подлинный Царь. Предание гласит, что этот легионер, увидев произошедшие в момент кончины Иисуса чудеса, излечился от болезни глаз. Но это исцеление, пожалуй, только часть дара. Предание гласит, что центурион, то есть, сотник, Лонгин уверовал в Христа, оставил службу у римского императора и ушел в мир – проповедовать веру в Иисуса как истинного спасителя мира…

– И что же это был за подарок, Арье? Пожалуйста… что это? – по лицу Ники ручьями лились слезы сострадания.

Арье ответил на вопрос вопросом:

– Подумайте сами, Ника, что может подарить умирающий на кресте от боли и жажды человек, пусть он даже и Бог… но все же – обычный смертный человек? Нет, безусловно, это была не кровь! И это не какой-то предмет – откуда бы ему взяться у арестанта! – и уж конечно, не драгоценный камень или меч… нет… это было нечто очень простое и в то же время невероятно сложное. Что-то такое, что можно иметь, но чем нельзя завладеть, что можно передать, но чего нельзя отнять или купить…

У Ники едва не остановилось сердце от охвативших ее предчувствий, а Арье, конечно же, прекрасно понимавший все ее внутренние переживания, сказал:

– …и Иешуа подарил Гаю Кассию Лонгину Священный Грааль.

– Но что же это? Что?!

– Иисус, он же Спаситель, мессия, сын Божий и сын Человеческий, а также Мировой Логос, подарил Гаю Кассию Лонгину Слово. Да, Ника, он подарил ему Имя Бога.

Глеб с волнением в голосе воскликнул:

– Слово это и есть Священный Грааль! Но… но почему об этом никто не знает?!

Арье оставил его вопрос без ответа и показал рукой вниз:

– Взгляните туда!

Ника и Глеб повернулись к лежавшему внизу между холмов городу и застыли, пораженные великолепным пейзажем. Тьма приближалась к древнему Иерусалиму. Вдали, на западе, уже начиналась гроза. Через темные гряды облаков прорывались солнечные лучи, широкими снопами освещая Старый город и долину Кедрон.

Слезы восторга, радости и очищения лились потоками из глаз Глеба, и он с облегчением закрыл их. Но яркие потоки света не исчезли, они были видны сквозь сомкнутые веки, там буйствовали ярчайшие краски, а вспышки далеких молний иногда освещали все пространство перед ним. Мало-помалу световые потоки упорядочились и сами собой сложились в картину, которую Глеб мог видеть каким-то ранее недоступным ему внутренним взором. Это была панорама Старого города и Храмовой горы, но не тех, каковы они сегодня, а совершенно иных. Не было ни несущихся по асфальтированным дорогам автомобилей, ни ажурных металлических башенных кранов. Не было видно ни современных зданий из блестящего на солнце стекла и серого бетона, ни говорливых групп туристов, деловито осматривающих древние достопримечательности.

Золотые ворота в восточной стене города были открыты, через них проходили толпы народа, а Львиных ворот не было, вместо них Глеб с удивлением увидел обычную городскую стену. На Храмовой горе не было ни одного из существующих сейчас храмов. Вся территория вокруг была усажена цветами, зеленые кроны деревьев живописно украшали склоны горы. Видение было очень зыбким и неустойчивым, через несколько мгновений оно растаяло в потоках света, свет сменился сумерками, и все вокруг потемнело.

Глеб с замиранием сердца увидел, что ткань реальности трещит по швам, рвется, распадается на части. То в одном, то в другом месте окружающего пейзажа обнаружились прорехи, сквозь которые на месте городских построек стало видно небо – глубокое, угольно-черное, каким его можно видеть за пределами атмосферы Земли. В черноте засияли звезды – одна, другая, третья! Словно сверкающие капельки чистейшей воды падали на темную поверхность ночного озера и оставались на ней – сияющие и вечные. И вот уже проявились многочисленные скопления ярчайших разноцветных звезд.

Они созерцали Вселенную, такую близкую и такую живую. И Вселенная разговаривала с Глебом и Никой. Мягкий голос, тихий шепот слышался одновременно со всех сторон. Им было тепло и уютно, они ощущали, что окружены заботой и покоем, что находятся под защитой кого-то или чего-то – огромного и могущественного. Словно еще не родившийся ребенок в чреве матери, они наслаждались радостью, покоем, безопасностью.

– …Ника, Ника, осторожнее, а то упадешь!

Голос мамы был ласковым, но в нем явственно слышалось беспокойство.

Ника посмотрела в направлении, откуда раздался голос – ее отец и мать стояли неподалеку посреди освещенного солнцем ярко-зеленого луга – высокие, молодые, улыбающиеся. Запах множества полевых цветов наполнял теплый воздух. Высокое синее небо было безоблачным и глубоким. Бабочка-махаон села Нике на тыльную сторону ладони и принялась щекотно перебирать лапками. Ника, заливисто хохоча от переполнявшего ее счастья, от любви ко всему вокруг, помчалась со всех ног, рассыпая сорванные цветы и протягивая к родителям руки. Отец на ходу подхватил ее своими сильными руками и подбросил высоко над головой. Визжа от восторга, Ника взлетела почти в самое небо, а потом прижалась к груди отца, закрыла от счастья глаза и притихла, слушая стук отцовского сердца…

Глеб, дрожа от восторга и страха, понял, что они с Никой находятся словно бы в центре Вселенной. Только пустота, заполненная потрясающе яркими звездами, окружала их, и облик всех созвездий был незнакомым. Глеб не увидел ни Большой Медведицы, ни Малой, ни огромного Дракона.

«Где я? Как же я могу дышать?», удивленная мысль мелькнула и пропала. Глеб понял, что сейчас все стало возможным – если он захочет, то сможет рвануться к звездам, к любой звезде и достичь ее в одно мгновение. Как? Он не мог бы дать ответ на такой вопрос, но нисколько в этом не сомневался.

И он ощущал с собой рядом могучее присутствие, они были в полной безопасности, в этом Глеб была совершенно уверен. Ему пришла в голову мысль, что если б кто-нибудь попросил его описать то, что он видел, то ничего, кроме набора банальных слов и бури эмоций, он не смог бы из себя извлечь.

Он попытался сделать шаг вперед и через секунду обнаружил, что идет по узкой тропинке, вьющейся среди высоких лиственных деревьев. Глеб с удивлением осознал, что на нем надеты легкие рыцарские доспехи бригантинного типа, металлические пластины которых были прочно прикреплены к плотной ткани одежды железными заклепками в виде маленьких сердечек. Блестящие полированные поручи, плотно охватывавшие предплечья, отбрасывали на буйное разнотравье веселые солнечные зайчики. Стальной обоюдоострый меч висел на широком кожаном поясе.

И рядом с ним, рука об руку, шла юная женщина в пышном старинном платье нежно-голубого цвета. Ее красивое лицо с выразительными синими глазами выражало печаль, и Глеб знал, что печалится она о предстоящей долгой разлуке. Не разбирая дороги, она ступала белыми мягкими туфельками по траве и выпиравшим корням деревьев. Отчего-то Глеб не испытал никакого удивления, он еще глубже погрузился в видение, забыв, кто он на самом деле. Дубы и клены наклонялись к ним своими ветвями, шепча беззвучно о бесконечной радости бытия.

Лесная тропинка закончилась, и они вышли на высокий берег широкой полноводной реки. Неподалеку возвышалась покрытая густым лесом горная цепь, она была подернута синеватой дымкой. Они остановились у самого края, высоко над водой.

Женщина повернулась к своему спутнику и нежно обняла его, прильнув к груди. Она заговорила, изо всех сил пытаясь не заплакать. Потом она отпрянула, стараясь навсегда запечатлеть его образ, и начала говорить. Она говорила о верности, о бесконечной надежде и вечной любви. Он отвечал ей сдержанно, стараясь успокоить, говорил о том, что время его похода пройдет незаметно, и скоро он вернется к своей любимой. Он не мог оторвать завороженного взгляда от ее точеного профиля. «Как со старинной камеи!», подумал он

Улыбаясь, он приложил ладонь правой руки к левой стороне груди, туда, где на светлом металле доспехов был прикреплен герб – черненый шит с выгравированной на нем белокрылой птицей, расправившей широкие крылья и грациозно изогнувшей длинную шею. Жестом, который был понятен только им двоим и который был их тайным знаком, он сделал плавное движение раскрытой вверх ладонью от сердца вверх, в небо, словно выпуская на волю выгравированную на гербе птицу. Она улыбнулась сквозь слезы и сделала тот же жест. Две птицы, видимых только им двоим и никому больше, взлетели в небо, взмахивая большими крыльями.

Удивительная догадка промелькнула в голове Глеба. Он уже почти точно знал кто его спутница. И с каждой секундой уверенность его возрастала все больше и больше. Да это же, это…Он уже был готов назвать имя, но далекий рокот грома вырвал его из объятий грез, бросив в лапы реальности.

Глеб и Ника услышали низкий голос Арье, который мягко говорил:

– Ника, Глеб… Возвращайтесь, пора…

Словно ангел, падающий с небес на землю (а может, так оно и было?) Ника открыла глаза и снова увидела перед собой знакомую картину современного города. Внизу, под горой, проносились бесконечные потоки автомобилей, а где-то неподалеку слышались голоса – неугомонные туристы в обход всех установленных троп взбирались на Масличную гору.

– Да, я видела… – прошептала она, стараясь запомнить как можно больше деталей ускользающих образов, – Я видела… Но ведь не может… не может быть, чтобы это было настоящее… Это иллюзия?

– Не более иллюзия, чем тот Иерусалим, который вы видите сейчас... Это знаменательный день, Ника... Я очень рад за вас. И за вас, – обратился он к Глебу, который сидел, откинувшись на ствол дерева, совершенно оглушенный яркими живыми видениями.

– Ты опять привел сюда людей, шеймгамфойрош!

Суровый незнакомый голос раздался за спиной Ники, как ей показалось, совсем под ухом. Она подскочила от неожиданности и обернулась. В трех метрах позади них стоял мужчина, и обращался он к Арье.

Арье неторопливо поднялся с камня и, развернувшись на сто восемьдесят градусов, встал слева от Ники и Глеба лицом к лицу к этому человеку, справа от них занял место Лиор. Ника опять поразилась их размерам – даже вытянув вверх руку, она с трудом бы дотянулась до макушки Арье или Лиора. По сравнению с ними она чувствовала себя пигмеем.

Но как бы высоки и огромны ни были Арье и Лиор, человек, их окликнувший, оказался еще более высоким и по-настоящему колоссальным. Это был феноменальный исполин! Мощные узлы мускулов рук перекатывались при каждом его движении, плиты грудных мышц распирали рубашку цвета хаки, штаны и обувь на нем были военного образца, зеленовато-коричневого цвета. Крупная голова крепко сидела на толстой шее, ноги невероятной толщины и могучий торс говорили о том, что перед ними человек безграничной силы. Его европейского типа лицо имело очень правильные черты, характерные для нордических, а не семитских народов, холодные синие глаза смотрели пронзительно и немного устало. Ника подумала, что такое лицо можно было бы назвать красивым, если бы не сквозившая в нем ледяная бесстрастность, бесспорное свидетельство равнодушия.

– Ламед-вав, ты предусмотрительно поступил, что взял с собой своего раба! – тон мужчины был издевательским. – Иначе бы…

Он выразительно поиграл мускулами.

– Лиор не раб! Он наш друг!– воскликнула Ника бесстрашно. – А ты иди к черту, мы тебя сюда не звали!

– Лучше тебе больше не приходить на это место, Ариэль… – мужчина обратил не больше внимания на Нику, чем на мелкое насекомое. – Ты видишь, я даже снизошел до того, чтобы назвать тебя по имени. Иди домой, ты ведь уже очень стар, твои глаза скоро погаснут, тебе лучше подумать о… О том, кому ты служишь так же верно, как пес служит своему хозяину.

– Ты разговариваешь словно персонаж плохого голливудского фильма… – Арье улыбнулся, но в его улыбке ощущалась скрытая сила. – Да и вообще, как давно ты стал заботиться о моем благе? И твои нападки… они не имеют смысла. Все равно я буду делать то, что должен, и даже целый легион таких как ты не сможет помешать мне. И в этот раз ты опять опоздал. И даже если не будет меня, всегда найдется кто-нибудь другой.

– Я знал, что ты упрям… – исполин смотрел прямо в глаза Арье.

– Не более упрям, чем ты… потерявший себя. – Арье встретил его кинжальный взгляд мягким, успокаивающим взглядом своих черных глаз, и Ника с кружащейся от волнения головой подумала, что все это ей попросту снится – настолько нереальной была эта стычка титанов на несуществующей Голгофе на виду всего предвечернего Иерусалима.

– Напрасно ты меня так назвал! Напрасно! – в голосе мужчины явственно стали слышны нотки бешенства.

Синева его глаз стала нестерпимой, и Ника с ужасом увидела, что глаза эти разгораются бело-синим огнем – таким светом сияют самые горячие звезды, свет которых имеет в своем спектре преобладание синего цвета. Но сияние это было ужасающим, и оно было ледяным! Тело незнакомца начало испускать дымчато-ультрамариновое свечение, в спектре которого мелькали неясные серые вспышки. Казалось, он стал еще выше ростом, а земля и ветви невысоких деревьев вокруг него словно покрылась инеем – таким беспросветным холодом веяло от него. И за спиной его холодными тенями возникли гигантские серые крылья.

Ника ойкнула, но не отступила ни на шаг. Наоборот, близость неведомой опасности словно пробудила в ней неизвестную ей самой стойкость, она выпрямилась во весь рост, взгляд серых глаз стал твердым как сталь. Пальцы рук она непроизвольно согнула как кошачьи когти, верхняя губа ее поднялась, открыв белые резцы. Стоявший рядом Глеб автоматически принял боевую стойку, готовый встретить любое нападение.

Где-то неподалеку вспыхнула молния, и ударил громовой раскат. Неожиданно для себя Ника издала шипящий звук, похожий на те звуки, какие издают большие кошки в момент ярости перед схваткой, и шипение это через секунду переросло в продолжительное рычание. Словно со стороны Ника услышала свое собственное рычание – и это было настоящее тувинское каргыраа! Истинный, неподдельный звук, идущий из самых дальних глубин ее внутренней природы. Звук, который вскрывал все казалось бы давно забытое, спрятанное в недрах человеческого существа. Да, уроки тувинского мастера не прошли зря.

Арье и Лиор выступили вперед, защищая Нику и Глеба своими сияющими крылами. От них исходило мягкое, теплое, полное любви и радостного света, очень знакомое Нике сияние, разгоравшееся все сильнее и сильнее. Их лица и тела светились неземным светом, блеск и сполохи яркого солнечного спектра заливали все пространство вокруг.

Ника была уверена, что они не ни за что не оставят их с Глебом в опасности – такие огромные, могучие, готовые отразить любую угрозу… Их тепло растапливало ледяной иней, тонким слоем выпавший на почву и деревья.

И противник не выдержал противостояния. Арктическое полыхание его глаз угасло, он расслабился и сказал насмешливо:

– Да, узнаю… Ариэль во всей красе. Лев Бога! Состарился, да… Но успел молодого льва вырастить... А котят этих ты зачем в чужие дела вмешиваешь? А… Впрочем, мне все равно…

Одним движением он развернулся и пошел прочь – вдоль склона, пошатываясь как пьяный, цепляясь за ветви и наталкиваясь на стволы оливковых деревьев.

С минуту Ника с ее спутниками глядели ему вслед, пока он не скрылся за деревьями, а потом Ника сказала невпопад:

– А крылья-то у него какие-то серые и холодные… как же так...? – она заплакала навзрыд и села на землю, уткнув лицо в колени

Арье успокаивающе похлопал ее по спине и мягко сказал:

– Не нужно никого жалеть, Ника… Да и он вовсе не такой уж слабый… А стремится он к силе и власти… Но… это оно и есть – право свободного выбора.

 

Глава 7. Ключ

– Я хочу сказать вам еще несколько слов…

Ника поглядела в глубокие и мудрые глаза Арье и печально вздохнула. Возвращение в шумный город было мучительным. Она ощущала себя так, словно все ее чувства в одну секунду замерзли, ей хотелось покоя и тишины.

– Ты столько подарков нам сделал, Ариэль… Ты… ты показал нам настоящую сказку… – на глазах у нее опять стояли слезы, которые Ника поспешно смахнула, как ей мнилось – незаметно.

Они вчетвером сидели за отдельным маленьким столиком небольшого кафе под черным ночным небом, подсвеченным множеством ярких реклам и уличных фонарей. Магические звуки музыки лились из больших динамиков, установленных на отдельном столике. Высокий сильный женский голос пел песню под аккомпанемент гитары: «Йерушалаим шель захав, ве шель нехошет ве шель ор…».

Арье задумчиво повторил за певицей последние слова припева:

– А-ло ле холь шираих ани кинор. Я скрипка, на которой играют все песни о тебе, Иерусалим, сделанный из золота, меди и света… Ани кинор… Да, Иерусалим это сказка, а в сказках всегда случаются чудеса и дарятся дары. Но очень часто в сказках дары означают не просто приятный сюрприз, а несут в себе и еще кое-что... они налагают на их владельца обязанности. Вы теперь тоже несете на своих плечах ответственность.

– За что, Арье? – голос Глеба был спокойным и ровным. Похоже, он начал принимать свою судьбу.

Арье оценивающе посмотрел на него и, покачав головой, задумчиво сказал:

– Да… еще котенок… или, скорее, птенец… Но это не имеет значения… Да, друзья, – он сделал паузу. – Теперь и вам тоже принадлежит часть тайны Грааля.

Он, предупреждая вспыхнувшие в Нике возражения, выставил перед собой ладонь:

– Я неверно выразился. Это не Грааль… точнее не совсем, потому что, по сути, Грааль это миф… Вы теперь несете свой груз ответственности за нечто большее. За Логос. За Слово сказанное и Слово неизреченное. За Слово неизрекаемое. Если вы решите рассказать кому-то о том, что я вам говорил, это будет ваш выбор. И только ваш. Я не смею настаивать ни на утаивании этой информации, ни на ее распространении.

– Арье, – вполголоса произнес Глеб. – Я узнал о себе много нового. Но… но почему… почему вы показали все это именно нам?

Арье поглядел на них сияющими глазами:

– Потому… потому что там, на Виа Долороза, я ВИДЕЛ ВАШИ КРЫЛЬЯ!

От его слов потоки, целые бушующие реки воспоминаний и чувств нахлынули на Нику, у нее закружилась голова, еле слышно она спросила:

– Как это? Что это значит, Арье?

Он предупреждающе поднял широкую ладонь:

– Не думайте, что вы ангелы или какие-нибудь святые. Конечно, нет. Эти крылья, которые пока еще очень маленькие и слабые, они видны далеко не всем. Можно сказать, что они не более чем символ… Символ того, что души ваши не стоят на месте. Что они проснулись. Проснулись и начали вспоминать.

– Что вспоминать? – Глеб сам удивился спокойствию, с которым задал этот вопрос.

– Вспоминать то, для чего вы родились на этой планете. Вспоминать то, кем вы были раньше. Вспоминать и смотреть вперед.

– Вперед? А куда? Как узнать?

– Нет способа иного, чем понять это своим сердцем. Только ваше сердце должно подсказать правильный путь.

– Сердце… как будто бы это так просто… – проворчала Ника, глядя в сторону.

Лиор гулко расхохотался и отправил себе в рот большущий кусок баранины, поданной молодым шустрым официантом, а Арье обрадовался:

– Ага! Вижу, Ника, тебе уже легче?

И правда – Ника с облегчением почувствовала, что уже почти оттаяла.

– Да, – улыбнулась она.

Арье продолжил, четко выговаривая слова, отчего его грассирование стало заметным еще больше:

– Но есть еще кое-что… Мы прекрасно понимаем…

– А кто это – мы? А, Арье? – поинтересовалась Ника.

Арье прищурился и сказал:

– Мы… ну это… мы. Хранители. Да это неважно. Мы с Лиором не единственные…Узнаете, когда время придет. Так вот, мы понимаем, что вся эта необычная история сложилась таким образом, что никто в мире не знает, у кого сейчас находится Слово. Оно спрятано так далеко и надежно, что даже… э-э-э… некоторые очень искушенные лазутчики…

– The hellhounds.

Это Лиор добавил по-английски один из своих немногочисленных комментариев.

– …да, их можно назвать и так – ищейки преисподней… но это название слишком уж пафосное и, по правде говоря, не вполне верное… Но одно несомненно – они рыщут в точности как ищейки… Так вот, даже эти существа не могут найти Слово, не могут найти Имя. Впрочем, само имя им совершенно не нужно. Ведь если они его отыщут, то, несомненно, оно произведет в них глубочайшие преобразования! Оно направит их к Свету. А этого-то им совершенно не нужно … Да… их задача – не дать людям найти сокровенное слово. Если удастся помешать, тогда количество зла на планете будет только увеличиваться и увеличиваться. Смерть и мучения будут расти в геометрической прогрессии.

Арье глубоко вздохнул:

– Так что дела обстоят примерно так, как в известной детской сказке: у нас есть ключ, но нет двери, которую можно открыть этим ключом.

– Ты что, хочешь, чтобы мы искали какую-то непонятную дверь, которая неведомо как выглядит?! – Ника бросила на Арье яростный взгляд.

– Нет, я этого не хочу. Но вам придется ее искать.

– Это еще почему? Ты что, нас силой заставишь?

– Я?! – Арье возмущенно всплеснул руками. – Как ты могла такое подумать! Просто я хотел вам сказать, что не искать вы уже не сможете. Вы будете обязаны все время двигаться и двигаться вперед. Двигаться безостановочно. И это движение вовсе не обязательно должно быть перемещением в пространстве. Ты можешь хоть всю жизнь прожить на одном месте. Главное, чтобы твоя душа, твой дух не стояли на месте. Иначе, если вы остановитесь…

– То… что?

Арье помолчав, ответил:

– …есть много разных сущностей, в этом мире и в других, которые были бы очень заинтересованы, чтобы свет Слова не вернулся к людям. И эти существа постараются задержать вас там, где вы сами сделаете остановку. Остановку по глупости, по неведению или польстившись на чьи-то обещания…

– Но что же нам теперь делать? – спросил Глеб.

– Их оружие – ложь, корысть, тьма и предательство. Наше оружие – свет, верность и правда. Не надо бояться жить по правде, тогда любые недруги будут бессильны. Они всегда будут отставать на шаг. И тогда даже окончание земного пути, которое обязательно придет к любому из нас, не станет катастрофой…

Арье, подняв голову, посмотрел на ночное иерусалимское небо, и Ника увидела на правой стороне его смуглой шеи длинный, очень тонкий и почти незаметный шрам, уходящий вниз, за воротник рубашки. Она задумалась о том, что могло бы стать причиной его появления, а Арье вполголоса закончил:

– Да… смерть в этом случае не станет крушением для нас. Мы не умрем, но изменимся. И пойдем дальше. Туда, откуда пришли очень давно.

 

Глава 8. Тиртханкары

Мощные турбины самолета загудели на пониженных оборотах – раскрашенный в сочные синий и зеленый цвета «Боинг-737» выруливал на стоянку аэропорта Шереметьево в Москве, а Ника уже искала в списке контактов телефона нужное ей имя. Чертыхаясь на неудобный интерфейс гаджета, она пролистывала одну страницу контактов за другой и, найдя, наконец, того, кто ей был сейчас так необходим, нажала кнопку вызова. Невыносимо долгие гудки, потом неясная музыка, и вот хрипловатый мужской голос ответил:

– Привет, Ника! Извини, я сейчас не могу разговаривать, я сейчас очень за...

– Тагир, мы должны с тобой встретиться прямо сейчас! Слышишь? Прямо! Сейчас! – Ника затараторила с пулеметной скоростью, не давая собеседнику опомниться. – Это очень, невероятно важно! Я же тебе звонила вчера из Иерусалима. Мы уже в Москве!

– Ника, Ника…

– Мы уже рядом! – Ника поглядела в иллюминатор аэробуса, пожала плечами и продолжила: – Мне очень надо, очень!

– Ну хорошо, хорошо… я еду тебя встречать… кстати, и Саян тоже тут, тоже приедет.

– Саян?! Ура! Да… я не одна… мы уже почти на выходе из самолета…приезжайте на Ленинградский проспект…

Отключив телефон, Ника облегченно откинулась на широкую спинку кресла и сказала сидевшему рядом Глебу:

– Тагир и Саян нас встретят в городе. Тагир, я тебе вчера рассказывала, помнишь? Он тоже антрополог, доктор наук, они с Саяном вместе работают над каким-то проектом.

– Над каким проектом?

– Я не помню… что-то о тюркоязычных народах Сибири.

Глеб забеспокоился:

– Ох, не знаю, Ника, удобно ли это. Я ж их не знаю.

– Ничего, – Ника была категорична как всегда, – я вас познакомлю.

Терминал, таможня, аэроэкспресс, несущийся из аэропорта в город, все это промелькнуло как мгновение. Выйдя на привокзальную площадь, Ника поискала глазами и через минуту увидела возле припаркованного у обочины автомобиля невысокую фигуру Саяна, одетого в свой обычный темно-серый мешковатый костюм. Тагир, стоявший рядом, эффектно с ним контрастировал – элегантно одетый высокий кавказец с тонкими чертами лица, черными усами и аккуратной бородкой, в которой кое-где уже проглядывала благородная седина.

– Саян! Мы тут!

– Что случилось, Ника? – Саян был по-настоящему взволнован.

Она обняла его за плечи и заплакала, бормоча со всхлипываниями:

– Там, там… они… Поедем, пожалуйста, мы все вам расскажем…

***

– Так значит, говоришь, Ника, он его назвал… – Тагир отвернулся от окна и внимательно посмотрел на Нику, забравшуюся с ногами в мягкое плюшевое кресло.

– Ну, я же уже говорила, Тагир. Шейм… ммм… шеймгамфойрош.

– Ты ничего не перепутала? – вмешался Саян, – хотя... То, что с тобой происходят всякие невероятные вещи, это всем известно. Мне рассказывали, что как-то раз в Туве ты влезла на скалу, в середине которой были пещеры. Между прочим, на высоте десяти метров!

– Да, конечно, помню – улыбнулась Ника, – в этих пещерах когда-то селились отшельники. Буддисты, да?

– Не совсем буддисты. Как говорят некоторые ученые, это были последователи религии бон, искавшие там «пробуждения»… и ты потом заснула в одной из пещер, да?

– Ну и что, – Ника возмущенно округлила глаза, – я просто немного вздремнула… И что такого?

– Ничего, конечно, если не считать того, что тебе потом полгода снились необычные сны… Помнишь, какие-то одетые в цветастые одежды люди приходили к тебе во снах. Ты тогда рассказывала, что их лица были размалеваны яркими красками, словно боевой раскрас североамериканских индейцев…

– Они все время как будто что-то напевали или бубнили себе под нос… – Ника поморщилась, – стоят рядом и бормочут, бормочут…

– Религия бон, она же на том и стоит, – пояснил Тагир, – непрерывные молитвы, заклинания, призывание божеств их многочисленного пантеона. В тех пещерах, похоже, селились последователи самой архаичной из известных сейчас форм религии бон – последователи шаманского бона. Но вот вопрос, как они там оказались? Бон это же тибетская религия…

– Если правда то, что, как говорят сами представители этой религии, бону уже пятнадцать тысяч лет, то нет ничего удивительного, что какие-то ответвления могли дотянуться и до Тувы, – заявил Саян. – Даже вполне мог существовать там некий центр добуддийской анимистской религии, остатки которой сохранились в форме современного шаманизма.

– Пятнадцать тысяч лет? – с сомнением покачал головой Тагир. – Этого никак не может быть, Саян. Просто ты сам родом из Тувы, поэтому предвзято относишься к такого рода вещам. Тебе очень хочется, чтобы все, связанное с Тувой было очень древним.

– Мен тыва мен… – улыбнулся Саян. – Я – тувинец. Потому и верю в шаманов и их силу. А Ника, она ведь очень чувствительная. Те пещеры в течение, может быть, целых веков были пристанищем молящихся людей. Так что даже сами стены их пропитаны молитвами и заклинаниями. Вот Ника и впитала их в себя.

– Ну да, ну да… – Тагир скептически поднял брови. – Извините, я, как ученый, такого принять не могу. Как можно впитать в себя то, чего нет? Никаких таких эффектов «намоленного места» не существует. Это антинаучно. Психологический эффект от присутствия в незнакомых местах – ну да, с этим еще можно согласиться, но и то это происходит далеко не с каждым.

Ника в ответ на эти слова только подняла брови и фыркнула.

– А может быть, это были вовсе и не представители тибетского бона, – Тагир оживился, – я почти уверен, что в тех пещерах сидели тэнгрианцы.

– Это кто такие? – без энтузиазма поинтересовалась Ника.

– Это религия такая была, тэнгрианство, – пояснил Саян, – по тюрко-монгольскому слову тэнгри, то есть небо. Принято считать, что оно получило распространение еще в эпоху хунну, в третьем веке до нашей эры.

– Да, а может быть даже еще раньше… – подтвердил Тагир, – еще в период кочевой древнеарийской цивилизации, в третьем тысячелетии до новой эры. Тэнгрианство было в то время передовой религией. От него, как считается, произошли некоторые восточные религии, например, зороастризм.

– Зороастризм… слышала, – Ника поморщилась, – это где покойников собакам отдают на съедение…

– Ничего в этом такого особенного нет, – Тагира, казалось, было невозможно смутить, – собаки для них священные животные. Зороастрийцы абсолютно уверены, что попадут в рай именно таким способом. Ничем не хуже индуистского сжигания на костре, древнеегипетского мумифицирования или христианского обычая закапывать покойников в землю…

– А в чем его смысл, этого самого тэнгрианства? – Ника заинтересованно посмотрела на Тагира. – Я что-то о нем ничего не слышала.

– Тэнгрианство известно как открытое мировоззрение, которое является своего рода пра-метарелигией монотеистического характера…

Найдя пояснение Тагира весьма туманным, Ника погрозила ему пальцем:

– Ой, говори понятнее, Тагир, ты же знаешь, что я не воспринимаю длинные слова…

Тот пожал плечами:

– Проще говоря, последователи этой «небесной» религии верили не только в Бога, но и в жизненную силу, в жизнь…

Тут вмешался Саян:

– Этнографы уверены, что вера в  Тэнгри была не просто верой в Бога, как творца всего. Это был Бог, который находился не вне мира, не над ним, а присутствовал во всем, в том числе  и в человеке, в его духе и душе.

– …да, примерно так. Это было жизненное начало, начало духовного мира человека. Природа, основа, так сказать всего, это и было Тэнгри, небо… Вообще, этимология этого слова не совсем ясна… Некоторые считают, что это производное от якутского «танг» или «тангар» – собирает, моделирует, конструирует. «Айыы Тангара» означает «конструктор», «зодчий», «строитель»… У современных тюрков Саяно-Алтая есть многочисленные обряды, связанные с небом…

– Например, у нас в Туве есть обряд дээр-дагыыр, – вставил Саян, – то есть освящение неба.

– Ага, вот это хороший пример! …Тэнгрианство, как считают некоторые современные этнографы, дало толчок большинству религий… Так что, может быть твой учитель, Ника, тувинский шаман, является хранителем каких-то древних тэнгрианских знаний и верований. А?

– Не уверена… Но все равно – спасибо ему, он тогда мне очень помог, – вздохнула Ника, – постучал полчаса в бубен, спел алгыш – свою шаманскую песню – и все прошло. А то не выспалась я так ни разу нормально за те полгода… Да и сейчас мне не помешала бы его помощь – все это время после встречи с Арье и Лиором я не нахожу себе места.

Глеб, который молчал все это время, поглощенный разговором, задал свой первый вопрос:

– Так все-таки, Тагир, кто это такой – шеймгамфойрош?

– Шеймгамфойрош… сейчас посмотрим… – Тагир, поискав глазами, вытянул из ряда плотно поставленных книг толстый том справочника в темно-синей обложке и быстро пролистал его. – Ну вот. Шейгамфойрош это… ммм… ого! Это не так просто, друзья мои. Это очень даже непросто…

Он погрузился в чтение, быстро пробегая глазами строку за строкой, хмыкая и вскидывая брови. Наконец, Тагир захлопнул книгу:

– Ну вот, значит, есть такая вещь в каббале, она называется нотарикон.

– Мы слышали это слово! – воскликнул Глеб. – Арье о нем упоминал, он говорил, что нотарикон это одна из трех частей учения.

– Да, все верно, – Тагир кивнул, – нотарикон это метод расшифровки текстов с целью узнать их якобы истинный смысл. Я говорю «якобы» потому что как ученый во все эти сказки не верю, как вы понимаете. Так вот, это метод, основанный на составлении акростихов на основе первых букв в строках текста, в данном случае – Торы. Слово «расшифровка», разумеется, я беру в кавычки, потому что никакой такой расшифровки не существует, это лишь фантазия религиозных фанатиков…

Ника укоризненно покачала головой, но Тагир не обратил на это внимания:

– Так вот, шеймгамфойрош, это… – он сделал небольшую паузу для достижения большего эффекта, – это… Это, друзья мои, таблица.

– Что-о-о? – хором воскликнули Глеб и Ника. – Какая таблица?

Тагир со значением посмотрел на них:

– Да-да, вы не ослышались. Это таблица, составленная с использованием нотарикона, где ей посвящена целая глава. Шеймгамфойрош означает «раздельное имя» и содержит в себе имена семидесяти двух ангелов, упоминающихся, как это принято считать, в древних священных текстах. Соответственно, так стали называть и самих ангелов – шеймгамфойрош. Список начинается с ангела по имени Вехайя, что переводится примерно как «Ты, о Господи, есть мой хранитель, и ты возвышаешь меня». Далее перечисляются имена остальных ангелов – Даниил, Кахатель… И в каждом имени заложен свой, особый сакральный смысл… И, кстати, – вот интересное совпадение! – есть даже имя Тагир.

Тагир повернулся к Нике:

– Есть в этом перечне и ангел по имени Ариил или, если угодно, Ариэль. Его имя переводится как «Лев Бога».

Ника ойкнула и пролепетала:

– Ну вот, видишь…

– …его предназначение – помочь человеку увидеть цель и достичь ее. По сути, имя каждого из ангелов-шеймгамфорош является одним из имен Бога…

– Как же это? Имя Бога? Слишком уж просто… Тогда в этом никакой тайны нет.

Тагир развел руками:

– Так написано в справочнике, больше пока ничего сказать не могу… Чтобы узнать побольше, нужно читать специальную литературу…

– Что-то мне не очень хочется ее читать, эту литературу, – секунду поразмыслив, призналась Ника, – на это может уйти вся жизнь. Да и какой в этом чтении смысл – все равно придется искать там, где уже искали целые поколения людей… И они ничего не нашли… ну то есть в книгах много не найдешь, хотела я сказать…

– А что искать-то? – Тагир устало потянулся. – Имя Бога это вещь слишком неопределенная. Даже если ты что-то и отыщешь, никто никогда тебе не сможет сказать, что это и есть именно то, что нужно.

– Разве что сам Бог, – негромко сказал Глеб.

– Ну да, разве что он сам, – Тагир улыбнулся. – Но в этом случае я тебе посоветую держаться от таких, как я, подальше. Я могу повлиять на твои убеждения не в лучшую сторону. Я ведь атеист. Я уверен, что никакого Бога не существует. У-ве-рен!

Тагир погрозил невидимому Богу длинным пальцем:

– Мои убеждения базируются не на каких-то там священных писаниях, а строго на научной основе, то есть на реальных знаниях, которые при желании могут быть подтверждены любым человеком. А вот религии все и Бог это как раз то, что не может быть подтверждено экспериментально и, следовательно, существовать не может.

– Эксперимент-то какой тут можно поставить? – удивилась Ника. – На ускорителе микрочастицы разгонять, пока Бог не появится? …может, и нету Бога, Тагир, не хочу спорить, да только вот… только вот…

– …слишком много тогда всего интересного пропадет из поля зрения… – очень точно выразил ее мысль Глеб.

Тагир укоризненно поглядел на Глеба:

– Эх, уважаемый Глеб, вот без науки, это верно – ничего интересного не будет, именно она дает простор уму, дает простор безграничной фантазии. Она дает свободу, внутреннюю свободу, которую не разрушить ничем. Дает веру в безграничность возможностей человечества.

– Это как? – Ника с удивлением посмотрела на Тагира, который с воодушевлением приготовился проповедовать свои идеи.

– А вот как. Наука дала нам все, что мы имеем вокруг, – он сделал плавный жест рукой, как бы охватывая все вокруг. – У нас есть современная медицина, излечивающая ранее неизлечимые болезни. Врожденные – в том числе. У нас есть машины, которые, надо это признать, за нас и работают, пока мы смотрим любимые программы по телевизору в кругу семьи… Мы смогли узнать невероятные тайны космоса, тайны микромира, создали фантастически сложные и полезные машины и механизмы.

– Ракеты еще создали ядерные, – сказал Глеб, глядя в окно на играющих во дворе детей, – которые за нас противников уничтожат на другом континенте… Беспилотные самолеты на дистанционном управлении... очень удобно – сидишь в безопасности в бункере и смотришь как бы игрушечную войну на мониторе компьютера. Танки суперсовременные, невидимые для радаров бомбардировщики, сверхзвуковые истребители…

– Ну-у-у… – поморщился Тагир, – не нужно так все гипертрофировать. Оружие вещь совершенно необходимая для выживания этноса, это же очевидно. Иначе конкурирующие этносы его уничтожат или ассимилируют в себе. Или рассеют по земле, как древних евреев. Внутривидовая конкуренция это вещь неоспоримая. Сколько народов кануло в Лету под натиском захватчиков извне! К тому же военные технологии помогают строить и вполне мирные аппараты. …Те же пассажирские самолеты, один из которых тебя, Ника, сегодня домой доставил. Между прочим – из библейских мест. В древние времена тебе полгода добираться пришлось бы. И вообще...

Тагир откашлялся и продолжил:

– …вообще, этот диспут весьма банален – я на неделе по сто раз дискутирую на эти темы. И пока что никто мне не смог доказать существование всевышнего разума. А вот выгоды от достижений науки я вижу каждую секунду. Пятьсот лет назад в свои сорок лет я считался бы стариком, жизнь которого скоро закончится. А сейчас я надеюсь, что прожил не самую большую часть своей жизни.

– А потом? – сказала негромко Ника, наливая кофе в маленькую кофейную чашечку. – Ведь смерть, она…

– А что – смерть? – Тагир, казалось, был удивлен этим вопросом. – Что о ней думать-то? Помрем мы все рано или поздно, вот и вся история.

– И больше ничего?

– И ничего, – твердо произнес Тагир. – Капут окончательный и бесповоротный.

– И от нас ничегошеньки не останется?

– Ну как же, как же – останется. – Тагир нахмурился. – Останутся плоды дел наших, дети останутся, в них мы частично жить будем, и дети детей, и их дети. Это великолепно! Останутся наши идеи, которые потомки воплотят. Человечество это же большой единый организм, живущий по законам коллективного разума. Организм самонастраивающийся, гибкий.

– Ты что, Тагир, веришь в коллективный разум? Веришь в ноосферу? – удивился Саян.

– Ох уж мне эти дилетанты-философы, любители порассуждать о Боге и необъяснимых явлениях… – Тагир добродушно рассмеялся. – Ты-то, Саян, мог бы быть и повнимательнее к терминам, ты все-таки антрополог… Ноосфера, о которой говорил сто лет назад Вернадский, это весь комплекс деяний, сфера влияния человечества на Земле и в ее окрестностях, а вовсе не какая-то окружающая нашу планету туманная духовно-мыслительная субстанция, о которой так много рассуждают полуграмотные невежды.

– Ну, не все они неграмотные, – подзадоривая Тагира, сказала Ника. – Некоторые вполне образованные. А вот верят и в Бога, и в существование души.

– И в эволюцию сознания, – добавил Глеб.

– Эволюция, она, безусловно, существует. Без всяких оговорок, – Тагир энергично кивнул. – Но для нее гипотеза существования Бога совершенно не является необходимой. Эволюция это научное понятие, означающее процесс поступательного развития чего-либо, и к сознанию отдельной личности она не имеет отношения.

– Почему это не имеет? – пораженная железной логикой Тагира, Ника даже привстала с места.

– Потому именно, что, как мы уже говорили, существование сознания отдельно взятого человеческого существа ограничено временем жизни тела, функцией которого оно, сознание, кстати, и является. То есть, когда мы умрем, сознание наше исчезнет, потому что поддерживается лишь существованием физического тела, точнее, биохимическими процессами, протекающими в мозге.

– Бред какой-то, – Ника возмущенно всплеснула руками, – мне это нисколько не нравится! Как это?! Сознание ведь нематериально? Так?

– Ну-у-у, – Тагир на секунду смешался, – на данном этапе своего развития наука не имеет достоверных сведений о материальности сознания…

Ника погрозила ему кулаком:

– У-у-у, какой хитрый! Ты эти свои стойки на языке брось! Как же это так выходит? Нематериальное сознание получается в результате химических, электрических и еще невесть каких физических процессов в мозге. То есть вполне материальное «я» рождает некий нематериальный предмет, который называется сознанием? Да еще оно такое, это сознание, что без всяких усилий способно рассуждать о себе самом так, как будто оно находится где-то вовне и не имеет к себе никакого отношения. Тагир, да ты такой же, как и религиозные люди, которых ты так критикуешь!

– Это почему же? – насупился тот.

– Да какая разница, веришь ли ты в то, что нематериальное рождает материальное, ну то есть что всевышний Дух создал материю, или в то, что физическое тело каким-то образом генерирует нематериальное сознание отдельного человека? Это же две стороны одной медали! Да ты еще вдобавок веришь, все эти индивидуумы могут формировать коллективный разум и создавать что-то совершенно новое и даже эволюционировать все вместе, коллективно.

– Да, верю, но не просто верю, а я уверен, что коллективная эволюция это только результат материальных достижений современной науки.

– Почему же?

– Потому что сегодня нам не нужно из последних сил сражаться за свое выживание, не нужно уничтожать целые народы, чтобы занять их территории, их плодородные земли. Ну… мне даже неловко такое растолковывать – словно для научно-популярного журнала текст пишу… Мы снимаем большие урожаи с земли, которая ранее считалась неплодородной, мы имеем большое количество свободного времени, чтобы заниматься творчеством, заниматься любимым делом. Богатые общества имеют возможность помогать бедным странам…

– Одной рукой помогать, а другой рукой грабить, – проворчала Ника. – Все время войны, войны, войны… За идеи, за природные ресурсы. За деньги…

– Это как раз и подтверждает мои слова. – Тагир поднял вверх указательный палец. – Мы люди! Человеки! Двуногие существа без перьев и в очках! Эгоисты, пекущиеся о своем благе, как и всегда было с древних времен.

– А мне кажется, Тагир, мы уже не такие, какими были тысячу лет назад… – произнес неуверенно Глеб.

– Это тебе, Глеб, действительно только кажется. Отдельная личность эволюционировать не может, это же очевидно, – Тагир снова заговорил уверенным тоном. – Люди, каждый в отдельности, остаются точно такими же, как были и сто, и тысячу лет назад. Мы эгоистичны, себялюбивы, не очень любим работать для других. Все больше для себя. Альтруизма в нас очень мало. Мы же хищники по своей природе. Посмотри, как мы устроены!

Тагир раскинул руки и, выпучив глаза, оскалил зубы:

– Наши органы зрения и обоняния находятся впереди – чтобы было легче искать пищу, раковины ушей направлены вперед и в стороны, чтобы лучше слышать, как перемещается вокруг нас добыча. Пальцы с острыми ногтями сгибаются внутрь – к ладони, чтобы надежнее добычу схватить и затащить ее себе в ротовое отверстие.

Ника слушала слова Тагира и в ней нарастали противоречивые чувства. С одной стороны, она не могла ничего возразить против доводов собеседника, с другой – сердцем чувствовала, что что-то в его рассуждениях не так.

Тагир же продолжал выстраивать свои аргументы в последовательную и нерушимую, как ему казалось, цепь:

– И мы ведь очень агрессивны! Невероятно враждебны друг другу! В своей агрессивности мы ограничены исключительно опасением, что можем получить адекватный ответ от своего противника. Не будь мы уверены в том, что противник нанесет нам какой-то урон, мы бы развернулись во всю ширь наших животных инстинктов! И именно поэтому я утверждаю, вслед за многими великими умами, что все наше развитие ограничено только рамками развития общества. Мы выработали в социуме иммунитет к угнетениям масс, стараемся быть толерантными к людям иной веры и иных убеждений. Но эта толерантность лишь следствие страха получить наказание. И на этом принципе, кстати, мы воспитываем и своих детей.

– Ты такой непоследовательный, Тагир, – Ника притворно вздохнула, глядя на собеседника, – только что рассуждал об эволюции человечества в целом, и вдруг опять говоришь, что мы не отличаемся от диких племен варваров, сражающихся примитивным оружием за свои интересы.

Тагир хмыкнул:

– Я уверен, если произойдет какой-нибудь сбой в устоявшейся системе научно-технического прогресса, в сложившейся системе глобальных отношений, то мы увидим, как быстро человечество скатится к пещерному веку. И это будет следствием потери достигнутого уровня жизни, утраты материальных – именно материальных, а не духовных – благ. Потерянный рай, в котором мы сейчас живем и которого не осознаем, заставит людей стать еще более жестокими по отношению друг к другу.

– Какой же это может быть сбой, Тагир?

– Это может быть природный катаклизм вроде падения на Землю астероида или тектонических подвижек земной коры, массовые технологические неполадки в системах обеспечения нормального функционировании городов и целых стран, случайно нажатая «ядерная кнопка»... Наконец, это может быть пассионарный всплеск какой-то нации, за которым последует великое переселение народов – как это происходило раньше, в древние времена. Примеров тому великое множество. Да вы сами знаете, читали же работы Льва Гумилева. Иногда, невесть по каким причинам, под воздействием невесть каких сил, какие-нибудь, еще совсем недавно малоизвестные народы или нации начинают бурлить, кипеть, пока наконец не выплескиваются за границы своей территории. И тогда – берегитесь те, кому не посчастливилось жить с этой нацией в одну эпоху! Их ждет судьба поверженных – судьба влачить жалкое существование вассалов, а то и быть полностью уничтоженными!

– Ты и правда не совсем последователен, Тагир… Ты забыл об идеях гуманизма и просвещения, об идеях равенства и братства…– подал голос Саян, по-прежнему стоявший у окна. – Но что же насчет Ариэля? Мы так увлеклись разговорами, что забыли о том, с чего начали.

– Ах, да, конечно, – вспомнил Тагир и снова открыл отложенную было книгу. – Так вот, Ариил, один из семидесяти двух ангелов-шеймгамфойрош, считается ангелом огня. – Он поднял голову от книги и внушительно сказал: – Ну вы же понимаете, что ангелов не существует… Э-э-э, ты уж извини, Ника, я тебя очень люблю и уважаю, но я уверен, что твои рассказы о крылатых людях, которых ты якобы время от времени видишь, не более чем фантазия. Она у тебя очень и очень богатая. Почти как у Эммануила Сведенборга, хоть и жил он почти триста лет назад. Он ведь тоже утверждал, что ангелы ничем по виду от людей не отличаются, а люди после смерти отправляются в такие места, где их бытие почти ничем не отличается от земного.

Ника показала ему язык и отвернулась, чтобы скрыть обиду, а Тагир продолжил:

– Так вот, Ариэль упоминается в книге Ездры и в книге «Ключ Соломона». В известной книге Томаса Хейворда «Иерархия святых ангелов» он назван Великим Господом Земли. Что, вообще-то, уже само по себе странно. Хотя… если учитывать то, что Ариэль является одним из божественных имен, в этом титуле есть какой-то смысл. Ведь, скажем, упоминание Ариэля в книге Ездры вовсе не имеет отношения к классической ангелологии. Это имя упоминается в ряду других и явно относится к человеку, одному из многих. «…И послал я позвать Елиезера, Ариэла, Шемаию, и Элнафана…».

– Тагир, послушай-ка, – вдруг вспомнил Глеб, – тот… тот человек с серыми крыльями. Он еще как-то назвал Арье, как-то сложно… я не запомнил. Какое-то слово, явно не русское. Лим… лам… ламитва… как-то так.

– Может быть, ламед-вав? – Тагир вопросительно посмотрел на Глеба.

Ника подскочила с места:

– Точно! Ламед-вав! Не произнести даже… Наверняка какое-то ругательство, – у Ники сами собой сжались кулаки. – Жалко, я его не успела стукнуть!

– Погоди, Ника, экая же ты воинственная! – Тагир предостерегающе поднял руку. – Не спеши – ламед-вав это вовсе не ругательство. Даже наоборот...

Он многозначительно посмотрел в потолок:

– Смысл этого слова я вполне понимаю, но лучше тебе сейчас прочитаю, чтоб все точно было... Сейчас, найду в справочнике, – Тагир уткнулся в книгу. – Э-э-э… ммм… ага, вот… Ламед-вав, а точнее «ламед-вав цаддиким», дословно означает «тридцать шесть праведников»…

Ника подпрыгнула от восторга:

– Ура-а-а! Вот это да!

– Да… Это минимальное число живущих одновременно на Земле праведников, которым мир обязан своим существованием. И эти праведники, они вовсе не обязательно являются знаменитыми. Это, скорее, скрытые святые, люди, по внешнему облику и образу жизни ничем не отличающиеся от окружающих. Величие их не в учености, а в благих деяниях. Окружающие не подозревают об их святости, свои благодеяния они творят тайно, и лишь в момент грозящей опасности проявляют скрытые в них силы, а затем таинственно исчезают. Со смертью одного из ламед-вав цаддиким роль скрытого праведника переходит к другому человеку.

Тагир удивленно пробормотал:

– Ну и фантазии же… Хотя, Ника, если признаться, у многих народов есть такие легенды. Чего стоят хотя бы истории о просветленных буддийских монахах, которые живут в миру как обычные люди и время от времени помогают людям решать их проблемы.

– Почему – только буддийских? И христианских тоже, – поправил Тагира Саян. – Я слышал, есть и такие, тайные монахи, они, как и мы, живут в миру.

– И христианские есть, и индуистские. Помнишь, Саян, Мирча Элиаде упоминал их в своем фундаментальном труде «История веры и религиозных идей».

– Да, верно! Я вспомнил! – воскликнул Саян. – У них есть общее название – тиртханкары, «делатели переправы» или «создатели брода» в буквальном переводе, а иначе говоря, первопроходцы, провозвестники спасения.

Тагир покивал головой:

– Да, верно… пожалуй, по общему смыслу этот термин соответствует индуистскому «аватара» и буддистскому «бодхисаттва»…

– Говорят, первым из тиртханкар считается так называемый древнейший основоположник Ришабха, или Адишвара. Сначала он был принцем, а потом стал аскетом, жившим в неимоверно глубокой древности, миллиарды лет назад, и достигший нирваны на горе Кайлас.

Тагир скептически покачал головой:

– Да уж… миллиарды лет… ну-ну... «Делатели переправы», Ника, в данном случае означает, что это люди, которые создают другим некую духовную переправу через бурный поток жизни, показывают путь к освобождению. Иногда они даже принимали в быту имена, связанные с понятием «переправа» – как намек тем, кто ищет путь. Конечно же, во всех языках эти имена разные…

– Сложно понять, – Ника развела руками, – но это очень интересно!

– А кстати, как звали того японца, который рассказывал вам про котодама? – обратился Тагир к Глебу.

– Его звали Оониси-сан.

– Оониси? Да, это одна из распространенных в Японии фамилий… По ней трудно что-то сказать.

– Хотя, постойте! – Глеб встрепенулся. – Я вспомнил еще кое-что! Тот молодой переводчик, Итиро, он назвал Оониси-сан еще как-то по-другому… Эх, как же он его назвал-то? Ва… Ват… Ватаси? Нет, не так… Ватари? О! Точно! Ватари-сэнсэй! Он назвал его Ватари.

– Ватари? – Тагир повернулся к своему книжному шкафу, который, наверное, был вместилищем всей мудрости человечества. – Сейчас посмотрим в словаре. Так. Ватари… Ватари это, друзья мои, означает не что иное, как именно переправу.

– Ух ты! Ватари это переправа! – глаза Ники засияли так, что Глеб не мог отвести глаз от ее лица. – Ну скажите, разве это может быть совпадением?! Он тоже, тоже один из тиртханкар! И он направил тебя, Глеб, а потом и меня по пути поиска живого слова!

Некоторое время все молчали, потом Саян снова заговорил:

– Основоположники Махаяны, то есть Великой колесницы или Бодхисаттваяны, ветви северного буддизма, говорят, что есть люди, которых называют шравака, пратьекабудда и бодхисаттва. Шравака, буквально «ученик», следует учению Будды и, в конечном счете, достигает нирваны. Пратьекабудда, или индивидуальный Будда, самостоятельно уходит в нирвану, но он неспособен открыть истину другим, как это делает истинно просветленный будда.

– А бодхисаттва это кто? – спросил Глеб с любопытством.

– Бодхисаттва это такой человек, который развил свое сознание до такой степени, что способен достичь нирваны, но намеренно отказывается от нее ради блага других. Я так понимаю, Ника и Глеб, что по какой-то причине вы встретились в Иерусалиме с одним из бодхисаттв… Или – с одним из тиртханкар? Я не понимаю... Тагир, а ты что думаешь?

– Для начала нужно провести научное исследование, – Тагир воодушевился, – было бы неплохо сначала мне встретиться с Ариэлем, чтобы узнать его мысли и идеи по различным вопросам. Я составлю примерный опросник… хотя нет, возьму за основу уже готовый… Потом я встречусь с Оониси-сан и предложу ему тот же самый набор вопросов. А ты, Саян, в Туве встретишься с учителем Ники. Сравнив и проанализировав их ответы, мы сможем понять, насколько их взгляды на мироздание и происходящие в мире процессы сходятся. А где они, так сказать, друг с другом не согласны…

Тагир потер руки в предвкушении интересного исследования.

– А потом… потом хорошо было бы провести несколько психологических и адаптационных тестов в лаборатории… Потом мы все это обобщим и увидим…

– Тагир, – Глеб поднял руку. – Это невозможно, ты же понимаешь… ты что, надеешься с помощью опроса идентифицировать бодхисаттв?

– Да? – пробормотал Тагир, – Ты так полагаешь, что это не пройдет?... Жаль, жаль…

– Да, Тагир, это невозможно, – решительно сказала Ника. – Ну как ты себе это представляешь?! Хотя, если представится возможность, я вас обязательно познакомлю. А сейчас нам пора идти.

В маленькой, ярко освещенной прихожей, подавая Нике ее сумку с этюдами и набросками, Тагир сказал:

– Вот хоть и не верю я во все эти ваши фантастические истории, а все-таки немножко вам даже завидую… Искать, то чего, может быть, и не существует: бога, слово, имя… искать жизнь вечную – ведь вы ее тоже ищете? В этом есть что-то такое увлекательное…

Но он сразу же опомнился:

– Впрочем, что же это я… Однако, вот что я еще вспомнил. Вполне возможно, тот же упоминавшийся уже сегодня мною Эммануил Сведенборг был прав, когда говорил про забытое, давно утерянное Слово… говорил примерно так: «…ищите его в Китае, но вполне возможно, что вы найдете его в Великой Тартарии…».

– В Великой Тартарии? – удивилась Ника. – Это еще где?

– Великая Тартария, Тартария Магна, это, между прочим, территория от западного Приуралья до забайкальский степей и Монголии, а на юге – до Каспия.

– А Тува тоже часть Тартарии?! – глаза Ники засияли.

– И Тува, и вообще, вся Сибирь, и Северо-Запад России и много еще чего. Поэтому, как мне кажется, задача ваша очень сложная, ведь территория слишком обширна.

– Ну и пусть, – Ника упрямо свела тонкие брови. – Я думаю, что стоит искать.

А Глеб добавил:

– Искать хотя бы ради того, чтоб идти вперед.

 

Глава 9. Ты помнишь?

После возвращения из Иерусалима Глеб продолжил жить своей обычной жизнью. Работа и повседневные заботы захватили его, однако свои тренировки в боевых искусствах он продолжил. После семинара ему удалось набрать хорошую физическую форму, и он начал замечать, что занятия оказывают существенное влияние не только на его тело, но и на образ мышления и поведения. Глеб не то что бы стал другим, но приобрел несвойственные ему ранее мышечную реакцию и почти звериную чувствительность, мгновенно реагируя на любые изменяющиеся обстоятельства. Он не ощущал никакого дискомфорта и не испытывал никаких внутренних сомнений в правильности своего выбора.

Главное же – ему нравилась динамичность и какой-то особый дух этого контактного стиля карате, одного из многих «ветвей» знаменитого стиля кекусинкай. Почему-то его очень привлекали именно функциональность и жесткая практичность этого стиля, в которых он стал находить даже своеобразную красоту и мягкую эстетику. Движения казались ему истинным воплощением свободы и плавной грации. Бойцы владели своим телом на высшем уровне. Хотя иногда, пытаясь взглянуть на себя со стороны, он начинал подмечать в своих коллегах по клубу, да и в себе тоже, признаки едва уловимой бессердечности по отношению к людям. О ней ему несколько раз говорили даже его друзья.

Глеб стал смутно осознавать, что иногда смотрит на окружающих людей как на объекты потенциальной схватки, но вскоре это чувство его покинуло, и он, как ему казалось, снова стал тем же, что и раньше.

Он пришел к занятиям карате уже взрослым, сформировавшимся человеком. Этот факт, хотя и не позволял надеяться на какие-либо успехи в постижении нюансов техники и духа карате, придавал ему уверенности в том, что он всегда сможет увидеть негативные изменения в своем характере. И пока что он их не видел. Наоборот, позитивные изменения были вполне явными – он окреп физически, появилась гибкость в суставах и позвоночнике, а мышцы и сухожилия приобрели эластичность. Одним из необычных для него эффектов от тренировок стало то, что он стал гораздо менее чувствительным к боли – сказывались постоянные физические контакты с жесткими как кокосовые орехи кулаками бойцов.

Однако окружающий мир мало-помалу предъявлял свои права. Глебу стало казаться, что нет никакой возможности вырваться из заколдованного круга мелких проблем, возникавших одна за другой как из пустоты и всегда требовавших немедленного решения.

Первое время после встречи с Оониси-сан Глеб искренне собирался искать воплощенную котодама. Однако же, как-то незаметно он забыл о своем стремлении. И лишь спустя некоторое время смог осознать, что втянулся в ритм, который отнял у него массу сил и времени.

Даже не осознав, что происходит что-то не совсем правильное, он мгновенно втянулся в циклически повторяющуюся вереницу похожих один на другой дней, заполненных решением чужих вопросов. Какие-то малосимпатичные личности вились вокруг, требуя от него выполнения массы различного рода заданий, входивших, а часто и не входивших в круг его обязанностей. Глеб старался выполнять свою работу безукоризненно, но ее количество все увеличивалось и увеличивалось, а его рабочее время продолжалось иногда до позднего вечера, захватывая зачастую и выходные дни.

Он начал забывать о том, что произошло с ним еще совсем недавно на семинаре, когда ему встретился Оониси-сан, и потом, на Масличной горе в Иерусалиме. Даже образ Ники, которая уехала по своим делам на несколько дней в Москву, начал блекнуть и растворяться в тумане повседневности.

В довершение всего Глеб начал писать научную статью. Заряд энергии, полученный им в Иерусалиме, был настолько сильным, что написав работу в кратчайший срок, он представил ее знакомым специалистам и получил одобрительные отзывы. Однако сам он не был удовлетворен качеством своей работы, поэтому отправил ее в мусорную корзину и за день написал новую.

Глеб был уверен, что все делает правильно. Он убеждал себя, что совершенно не изменился. Он говорил себе, что стоит ему только захотеть, и он сможет в любую минуту двинуться вперед… Нет, он даже не сомневался, что и не останавливался ни на секунду, что все это время находился в непрестанном поиске, что он выше бытовых обстоятельств, опутавших его с ног до головы.

Поворотным моментом явился инцидент, произошедший в один из вечеров. Этот вечер он по обыкновению собрался провести за разработкой очередного инженерного проекта. Оставшись на своем месте после окончания рабочего дня, Глеб внезапно поймал себя на том, что в категорической форме требует от своих коллег посвящать работе не меньше времени, чем он сам. С изумлением, словно бы со стороны он услышал свой громкий требовательный голос. Он был уверен, что поступает разумно, но…

Но это было абсолютно несправедливо.

В нем словно что-то оборвалось. Это был удар, который сбил ему дыхание. Его внутреннее существо не могло такого вынести. Все-таки он был добрым человеком по своей природе, и не мог поступать несправедливо. В искреннем порыве раскаяния он скомканно извинился и ушел. Выйдя из здания, он, как был, в офисном костюме, отправился бродить по окрестным улицам и переулкам и вскоре вышел к набережной Невы. В его голове словно произошел взрыв – настолько он был не готов к тому, что увидел в самом себе.

Ноги сами принесли его к излюбленному месту. Усевшись на теплую ступеньку гранитной лестницы, сбегавшей к воде, Глеб долго глядел на маленькие волны, ритмично плещущие о камень набережной. Потом он закрыл глаза и отдался охватившим его чувствам. Он погрузился в глубокое состояние подлинного катарсиса, неконтролируемые потоки эмоций сотрясали его тело.

На смену раскаянию пришло ощущение заторможенности. Его чувства словно застыли, а вечернее солнце остужало их все больше и больше. Периферией внимания он ощущал, что где-то рядом шумит городская жизнь, на звоннице православного храма неподалеку ударил колокол. Его звук показался ему не цельным, он некоторое время прислушивался, пока не решил, что, похоже, в колоколе есть микроскопическая трещина или раковина, которая и мешает ему издавать чистый звук.

Такая же трещина, казалось, существовала и в нем. Внешне все было в порядке, однако внутри его была дисгармония, которая и выявилась так неожиданно. Но и это чувство вскоре ушло, и он остался один на один с накатывающей на него рекой.

Глеб не открывал глаз, но непостижимым образом чувствовал текущую воду. Сильный звук, похожий на гудение басовой гитарной струны, захватил его внимание. Глеб слушал, ожидая, когда вибрация струны затихнет, но этого так и не случилось. Наоборот, звук прибавлял в силе и вскоре превратился в бушующий рокот, который словно двигатель танка заглушил все звуки, которые он воспринимал.

Испугавшись, что на него может наехать кто-нибудь из лихих байкеров, которые на своих мощных мотоциклах проникали куда угодно, Глеб попытался открыть глаза, чтобы подняться и уйти. Но ему только с огромным трудом удалось разлепить веки – они были словно склеены вязкой невидимой субстанцией. Невозможность пошевелить ни руками, ни ногами – вот что беспокоило его больше всего. На Глеба накатывало нечто совершенно неописуемое. Ему пришла в голову мысль, что внезапно сказались последствия травмы, полученной когда-то на тренировке.

Прилагая неимоверные усилия, он смог, опершись на руки, привстать и посмотреть назад – за спину. Там никого не было. Только прохладный ветер раскачивал травинки, пробивавшиеся в трещины гранитных ступеней, а в темнеющем небе зависли высокие облака. Глеб снова обернулся к реке и чуть не потерял сознание – на берегу спиной к нему сидел человек в костюме. Ему понадобилось некоторое время, чтобы понять, что этот человек и есть он. Он сидел на берегу Невы и одновременно видел самого себя со стороны. Не зная, как правильно поступить в этом случае, он просто стоял и смотрел.

Сколько прошло времени, так и осталось для него неизвестным, потому что необычное состояние внезапно было нарушено. Глеб ощутил невероятное давление на мозг – ментальные вихри, непрерывные потоки, ураганы разнообразных мыслей, чувств, бестелесных образов захлестнули все его существо. Одно из этих чувств выплыло на передний план, отодвинув на задворки сознания все остальные, и стало доминирующим. С минуту он «присматривался» к нему, пока не смог опознать со всей достоверностью. Это было чувство власти и силы. Глеб увидел его так ясно, как видел перед собой гладь реки.

Это новое состояние, в котором он сейчас пребывал, давало ему безграничные возможности. Глеб был готов действовать, у него даже наметился некий план. Однако что-то остановило его – он внезапно понял, что этот «план» несет в себе семена разрушения.

И в этот момент завибрировал его мобильный телефон – кто-то ему звонил.

В мгновение ока Глеб перенесся назад в свое тело, которое даже не вздрогнуло от такого события. Сразу же он обрел контроль над мышцами. Отработанным до автоматизма движением он достал из внутреннего кармана пиджака телефон и, увидев на определителе, что звонит Ника, нажал кнопку принятия вызова.

– Глеб, Глеб! Ты где?

– На берегу.

– На каком берегу?! Послушай! Это невозможно! Это… это... – она почти кричала от волнения.

Глеб успокаивающе проговорил:

– Подожди, подожди, не торопись, Ника. Что произошло?

– Я не могу… не могу по телефону… нам нужно встретиться! Срочно! – она сделала паузу и неуверенным голосом, уже потише, позвала: – …Глеб?

– Да.

– Это ты?

– Ну конечно.

– Точно – ты?

– Хммм...

– А… а ты там один?

– Нет, – ответил Глеб, – нас тут двое. Я и… я.

Его начал немного нервировать этот разговор. К тому же он был уверен, что только что с ним тоже произошло нечто очень удивительное, и этому «нечто» тоже следовало бы уделить хоть какое-то внимание.

– Какие двое? Ты что там, головой стукнулся? Нам нужно срочно встретиться! – Ника, казалось, была на грани нервного срыва.

– Что произошло? С тобой все в порядке? Ты можешь мне внятно изложить? – Глеб уже начал беспокоиться.

– Со мной все нормально, но кое с кем далеко не все хорошо.

– Кое с кем?!... Хорошо-хорошо, скоро буду.

Глеб бросил последний взгляд на темную массу речного потока и, остановив проезжающее мимо такси, поспешил на встречу с Никой. Всю дорогу до места, где они уговорились встретиться, пожилой таксист болтал без умолку.

Глеб вошел в маленькое кафе, секунду осматривал зал в поисках Ники и увидел ее в дальнем углу. Перед нею уже стоял заказанный на них обоих ужин.

– И что случилось? – спросил Глеб, усевшись на неудобный железный стул с прямой спинкой. – Тебя укусила собака? Или ты ее укусила?

Ника погрозила ему кулаком:

– Не смешно. Мои сны…

– Что с ними произошло? – слова Ники заставили Глеба мысленно покачать головой.

После своих собственных непонятных снов он начал читать все подряд на эту тему. Среди потока всевозможных книг и брошюр о снах и сновидениях, ему попалась и научно-популярные публикации о работе головного мозга, основной идеей которых было то, что сны не более чем продукт нашего подсознания. Именно возбуждение отдельных участков мозга заставляет вспыхивать хранящиеся в синапсах головного мозга образы нашего жизненного опыта, наши воспоминания.

Эти воспоминания, как пытался уверить себя Глеб, могут быть не только следствием пережитого опыта, но каким-то образом индуцироваться нашей генетической памятью, которая может хранить не только наш личный жизненный опыт, но и опыт наших предков. Причудливость и яркость снов, считал он, были продуктом многослойного наложения, интерференции этих воспоминаний.

Ника же убеждала Глеба, что те сны, которые она видит, имеют под собой вполне реальную основу и никак не соотносятся с ее жизненным опытом. К примеру, она рассказывала, что как-то раз во сне посетила дом своей родственницы, жившей в другом городе в доме, который она никогда не видела. Ника уверяла, что во время своего сна будто бы смогла разглядеть в подробностях почти все комнаты этого дома. Особенно поразила ее написанная маслом картина, одиноко висевшая между двух больших окон, выходящих в сад. На ней были изображены древнегреческие боги, восседавшие вокруг Зевса на горе Олимп.

Ника с серьезным лицом рассказывала, что, выбрав время, она специально поехала в тот город и нашла эту картину именно там, где видела во сне – висящей на стене, оклеенной голубыми обоями, в проеме между двух больших окон. Время от времени она рассказывала всевозможные невероятные истории о ее путешествиях во снах, каждый раз все более причудливые и фантастические.

Наконец, Глеб уже перестал различать, где правда, а где фантазии, и попросту махнул рукой на попытки это понять. Вот и в этот раз он был довольно скептически настроен

– Ты слишком веришь своим иллюзиям, Ника, так нельзя. Вот Наталья Бехтерева…

Ника нетерпеливо перебила Глеба:

– …ты мне сам говорил, что прочитал в одной из ее книг, что у Бехтеревой было в жизни четыре необычных сна, которые она называла «как будто не сны» или «странные сны». И, кроме того, ведь это же она рассказывала о встречах с призраками умерших людей…

– Да, но…

– А сам-то ты… взять хотя бы твои собственные сны о музыкантах эпохи барокко. Эх, ты, скептик!

Глеб пожал плечами:

– Ну хорошо, хорошо… Пусть так… ну, рассказывай.

– …ну, села я в электричку и поехала за город. Чтоб там, значит, в одиночестве побыть… Там есть одно место такое, да ты знаешь… Сосновый бор, мох кругом белый с голубоватым оттенком, на ощупь мягкий-мягкий, ручей веселый бежит, народу никого…. И сосны такие желтые с густыми темно-зелеными кронами, а между деревьями расстояние по десять метров, так что бор прозрачным кажется. А воздух… О-о-о! Не передать словами. Там одна сосна когда-то упала, так я в вывороте корней маленький костер сделала, дров на всю ночь наносила… Постелила я коврик туристический на землю, сижу, сумерки пришли. И стала я смотреть на огонь….

– И заснула незаметно, да?

– Ну… почти… Это был не сон, Глеб! Это было настоящее шаманское путешествие. Ты же знаешь, я немножко шаманка. – Ника улыбнулась, но сразу посерьезнела. – Я сидела-сидела, глядела на огонь и – раз! Я уже там. Во сне или в иллюзии, не знаю, как назвать. Продолжаю сидеть и смотреть на огонь, и костер-то словно тот же самый! Нисколько не изменился. Хотя я знаю, что во сне оно так не бывает – если начнешь на что-то смотреть, понимаешь быстро, что этот предмет как бы и не настоящий…

– Как это – не настоящий?

– Ну как… С виду только настоящим кажется, а на самом деле он как на картонке нарисован – за ним ничего нет, ничего не ощущается. Полноты в нем нет, что ли… не знаю, как выразить… Я-то сразу поняла, что в сон попала, дай, думаю, похожу, погляжу, что там вокруг есть…

Глеб уже хотел добродушно посмеяться, но осекся: внезапно ему показалось, что перед ним сидит не Ника! Лицо сидевшей перед ним женщины изменилось до неузнаваемости – это была незнакомая дама средних лет с благородной осанкой и внимательным взглядом зеленых глаз. Глеб потряс головой, и наваждение рассеялось – перед ним снова была Ника, обеспокоенно спрашивающая:

– С тобой все в порядке?

– Да… спасибо… – он несколько раз глубоко вздохнул, стараясь втягивать воздух в область солнечного сплетения.

Эта техника, которой он научился во время занятий карате, предназначалась для того, чтобы в условиях стрессовой ситуации можно было быстро приходить в нормальное состояние. Выдыхать в этом случае нужно было очень медленно, словно бы долго-долго произносишь звук «хха-а-а-а-а» и следить за тем, чтобы поток воздуха был идеально ровным и выходил под умеренным напором. Его сэнсэй уверял, что такое дыхание стравливает избыток агрессивности и приводит организм в сбалансированное состояние. Глеб иногда использовал эту технику в спортивном зале, но в жизни к ней почти никогда не обращался.

Через пару минут он успокоился и улыбнулся:

– Ну, рассказывай.

Лицо Ники выразило нерешительность. Она пару раз оглянулась по сторонам и, не найдя ничего подозрительного, заговорила вполголоса:

– Вот, значит… Вижу я сон, что я в лесу, в том же самом лесу, где и заснула… Костерок горит, сосновый бор вокруг. Все как всегда. Птица ночная где-то посвистывает. И тут… и тут я словно бы начинаю проваливаться!

– Как это проваливаться?

– Сквозь землю! Как будто она меня не держит, и я начинаю погружаться все глубже и глубже, быстрее и быстрее. А глаза-то у меня открыты, и я все вижу. Какие-то ветвистые корни деревьев передо мной мелькают, почва, горные породы. Потом темнота, а я все проваливаюсь. И ведь ничего не могу сделать… все вниз и вниз! И вдруг – бац! Приехали, остановка.

– Постой, Ника, – Глеб едва сдержался, чтобы не засмеяться, – какой бац?! Где остановка?

– Бац в прямом смысле. Клацнуло что-то как затвор у винтовки... И я уже никуда не двигаюсь. Стою на твердой почве, а вокруг меня…

Она задумалась.

– Что? – не выдержал Глеб.

– …в общем, хочешь верь, а хочешь нет, попала я в место, где умершие люди… живут… эээ… Не то чтобы живут, а… обитают. Временно, скорее всего. Может, это и не самый его центр, мира того, а, скорее окраина… Но выглядит реально все, реально до такой степени, что невозможно отрицать…

Глеб зачарованно слушал Нику. С ее слов выходило, что где-то, неизвестно где, существует своего рода резервация для умерших людей. Не все люди, путь которых на Земле закончился, попадают в нее, но те, которые там очутились, образовали в тех местах нечто вроде социума, что-то подобное ограниченной «человеческой формации» и занимаются примерно теми же делами, какими занимались при жизни. Они пытаются решить некоторые задачи, которые были в них заложены при рождении на Земле, но не были реализованы.

– Они все полупрозрачные. Словно бы в них отсутствует какая-то очень важная часть, духовная часть, так можно сказать… – Ника наморщила лоб. – Чего же в них не хватает… не могу понять… Ну вот если взять людей вокруг и присмотреться, то видно, что в них есть нечто такое, что отличает живое от неживого… Свет, что ли какой-то, внутренний… А в тех – такого света нету. И нигде в том мире нет. И от этого все они выглядят ужасно тусклыми. Тусклыми еще и потому, что они несут в себе мысли о тех временах, когда они были по-настоящему живыми, да и мысли-то все эти одинаковые… все их мысли о бытовых вещах, о каких-то удобствах, какими они обладали. И недостижимость утерянных благ их заставляет страдать.

– Что ты такое говоришь, Ника?! – Глеба пронизал ледяной спазм. – Как же такое может быть?!

– А я откуда знаю? Мое дело увидеть и рассказать… а ты что хочешь с этим делай. Может, именно в этом мое предназначение – рассказать тебе об этом… И еще их заставляет страдать отсутствие всевышнего света. Они о нем не знают ничего. Оттого и страдают.

– Ужасно!

– Ну конечно. Однако есть у них нечто такое, что в какой-то мере заменяет им тот свет. Это такая вещь… я тебе скажу, только ты не смейся.

– Что ты говоришь, конечно, не буду смеяться!

– Они называют его ковчег. Это что-то вроде большого тяжелого деревянного короба. Разукрашенный яркими красками, резной весь такой. Из дерева сделан какого-то непонятного… розоватого цвета. Ручки сбоку приделаны серебряные.

– Ручки? Зачем?

– А мне откуда знать? Нужно, значит, зачем-то – вот и приделали ручки. Ковчег этот светится янтарным светом и спрятан где-то на дальней окраине их мира, в глухом лесу. А он, этот мир, очень ограничен в своих размерах. Люди, которые там живут, приходят к своему ковчегу время от времени, чтобы увидеть отблески света, источник которого им неясен. Для них это сияние как смысл жизни, и они знают: пока они видят его, они под защитой, как под защитой своей матери. И ковчег этот для них – предмет неописуемой ценности. Он смысл их бытия. Он словно ниточка, которая связывает их с истинным светом.

– И что дальше?

– Ничего. Я там походила-походила… Никого из знакомых не встретила… это меня почему-то обрадовало, – улыбнулась Ника. – Ну и проснулась потом и домой поехала. Утром.

Глеб перевел дыхание и покачал головой:

– Не очень я тебя понимаю, Ника. Вот ты говоришь, что «поняла, что в сон попала». Как такое может быть?

– Это ты не понимаешь потому, что тебе об этом никогда не рассказывали. А мне когда-то одна женщина шаманка в Туве тропу показала.

– А что за тропа такая?

– Тропа? Ну… не знаю… она прямо тут начинается, – Ника помахала рукой перед глазами. – Это она так называет – «тропа». А мне кажется, что это как ширма или занавеска… она перед глазами висит, и ничего не видно, что за ней происходит. А приглядишься – видно, что она как будто из марли сделана… в ней есть много-много маленьких дырочек. В одну из них посмотришь – и раз! Тебя туда втянуло. И ты уже не тут.

– А где? В другом мире что ли…? – Глеб не мог преодолеть скептического отношения к ее словам.

И это было странно. Одна часть его разума, холодная и пытающаяся все контролировать, уверенно говорила ему, что рассказы Ники не более чем просто фантазия. Другая же часть, более легкая, шептала едва уловимо, что все это правда.

– Не знаю… – Ника пожала плечами. – Никогда не задумывалась. Да мне без разницы. Где-то – и все дела… А можно еще и не так. Можно по-другому.

– Как?

– Если хорошенько присмотреться к чему-то, например… ну, например, вон к той стене, – Ника махнула рукой, и Глеб автоматически последовал взглядом в том направлении, – то увидишь в глазах что-то вроде ряби. Она незаметная, эта рябь, но она есть. Предметы вокруг как будто дрожат мелкой дрожью. Изображение реальности, оно ведь не очень устойчиво…

– Нестабильно?

– Ну да, нестабильно. И все время оно, это изображение грозит рассыпаться, только мы этого не замечаем. Но что-то в окружающем пространстве постоянно заставляет эту рассыпающуюся иллюзию воссоединяться… снова и снова, снова и снова. Без конца.

– А что это?

– Да ты разве же не помнишь? Мы ж с тобой об этом уже говорили, когда в Иерусалиме были. Это воля.

– О чем ты говоришь? Какая воля? Чья?

– Ну, я не знаю… Воля, в общем. Некая глобальная воля соединяет все воедино. И постоянно поддерживает мир в таком состоянии. Если где-то что-то испортится – сразу же эта воля все ремонтирует… зашивает все или заклеивает, я уж процессов этих не понимаю. Да и, наверное, их мало кто понимает.

– Бред какой-то…

– Нет, Глеб, это не бред. – Ника подняла свои серые глаза на Глеба, и он понял, что она нисколько не шутит. – Мне когда-то об этом рассказывали. И про сны, и про тропу, и про реальность. Наш учитель даже показывал нам, как можно отбросить покрывало наваждения. Но он говорил, что таких покрывал не одно, а несколько… Так вот, однажды в горах Тувы мы увидели спрятанный за занавеской иллюзии целый город с куполами. Примерно так же, как мы с тобой видели древний Иерусалим с Масличной горы.

– Да, это-то я помню, разве такое забудешь!

– Ну вот. Арье же нам объяснил потом все про видения древнего города. Помнишь?

– Объяснил?! Нам?! Я ничего не помню. А где я был?

– Ты куда-то отошел в сторону, когда мы вниз спустились с горы. Пока мы ждали, а ждали мы почти полчаса, между прочим. Я у него и спросила. Чтобы хоть что-то спросить…

– Не помню, – Глеб обескуражено почесал подбородок, но не стал возражать. Он вполне мог допустить, что пропустил часть объяснений Арье.

– Сам виноват, надо было остаться и послушать. Я немного рассказала Арье о себе. Он сказал, что ткань реальности устойчива, но не настолько, чтобы не было возможности отодвинуть ее хоть на мгновение. Например, шаманы это могут делать легко…

– Так уж прямо и легко…

– Ну да, это он так сказал... Им, может, и легко. Еще Арье говорил, что шаманы и другие люди, имеющие тайные знания, используют абсолютное сознание для того, чтоб выявить суть вещей.

– Как это?

– Я тоже до конца не поняла, но примерно так: человек входит в необычное состояние. С помощью молитвы или медитации. Шаман с помощью бубна или даже без его помощи. Даже простой человек иногда может войти в такое состояние под влиянием стресса или необычных жизненных обстоятельств. И тогда его внутреннее человеческое «я» каким-то образом соединяется с… небом…? с… богом? с…

– С универсальным сознанием вселенной?

Ника посмотрела на Глеба и с притворным восхищением кивнула:

– Ну, вот видишь, какой ты умница, Глебушка! Все ведь понимаешь… Да, точно, с ним. Вот именно с этой штукой, про которую ты сейчас так здорово сказал, и соединяется сознание шамана… Или не обязательно – шамана. Как назовешь человека, так и будет правильно. И когда эти два сознания соединяются, то человек начинает обладать могуществом… ну почти что… почти как боги.

– Как это?

– В этот момент человек становится центром вселенной, и через него начинает… в общем он начинает светиться светом… особым каким-то светом, который до этого момента в мире почти отсутствовал. И… абсолютное сознание вместе с индивидуальным сознанием человека образуют единый светящийся поток… нет, не поток… он такой… одновременно струится во все стороны. Как свет от лампы, но это не поток частиц, и это не энергия…. Ну… в общем, абсолютное сознание действует как универсальный растворитель, – Ника улыбнулась, довольная подобранной метафорой. – И оно растворяет иллюзию.

– А зачем?

– Затем, чтобы показать кому-нибудь то, что стоит за иллюзорной картиной, которую мы каждый день видим перед глазами. Чтобы реальность показать.

– Непонятно. – Глеб, и правда, не очень хорошо понимал.

– Ну, затем, чтобы дать тебе понять, что ты, хоть и помрешь когда-нибудь, но все равно это ничего не значит – потому что ты не являешься смертным существом… не знаю зачем... Чтоб ты не задавал бестолковых вопросов…

– Да ладно тебе, – Глеб примирительно положил ладонь своей руки на кисть руки Ники. Она бросила взгляд на Глеба, но ничего не сказала. И руку не убрала. – Рассказывай дальше.

– А что еще – дальше?... А, точно, есть еще! – воскликнула она. – Арье еще говорил, что это необходимо, чтобы преодолеть принцип формы.

– Что преодолеть?

– Принцип формы. Не знаю, как это правильно объяснить. Не путай меня! – Ника пристукнула кулаком по столу и улыбнулась. – Ты же знаешь, что я не могу вот так с ходу. В общем, в нас заложен принцип формы и все тут. И для того, чтобы увидеть, что стоит за видимыми формами, нужно… ну, нужно идти к этому, в общем. Долго идти. Или озарение должно быть. Но оно быстро затуманивается, проходит… потом не вспомнишь, о чем оно было.

– И что потом?

– Потом… сначала увидишь то, что стоит ближе всего за видимой формой, за обликом вещей.

– А что это?

– Да не знаю я! …Хотя нет, кое-что помню. Вот, например, мы видели у Арье и Лиора крылья. И у того, который ледяной гигант… Помнишь?

– Еще бы! Ох, я и испугался же…

«За тебя испугался, Ника», мысленно довершил он.

– Я тоже тогда здорово перетрусила, подумала – все, конец, с ума сошла. Но Арье мне потом в двух фразах все объяснил. Он сказал, что если удастся проникнуть, пусть хотя бы взглядом и с чьей-то помощью, за первое, самое ближнее покрывало иллюзии, то начинаешь видеть те части человеческого существа, которые обычно не видны.

– То есть как? Энергии какие-то, из которых мы состоим?

– Ну, что-то вроде того. Это уже место обитания просветленных, святых, бодхисаттв. И настоящих шаманов тоже. Это шаманские угодья. Ты проникаешь в них взглядом, и иллюзия, которая обычно нам закрывает обзор, больше не такая плотная.

– И…?

– Но принцип формы все еще владеет нами. Поэтому мы продолжаем как бы непроизвольно фантазировать, дорисовывать в своем воображении картину. Если, например, в этом мире мы видим перед собой шамана, то наше воображение, точнее, владеющий нами принцип формы, заставляет мысленно пририсовывать ему какие-то сказочные атрибуты. В нашем случае – крылья, но может быть и еще что-то другое, например, сияние вокруг головы – нимб. Или каких-нибудь мифологических существ, стоящих рядом. Ангелов, например. Или духов-помощников шамана. И сколько бы людей ни смотрело на святого или бодхисаттву в этот момент, они все увидят одно и то же. Потому что принцип формы для всех одинаков. Это закон законов.

– Это ты сама придумала?

– Нисколько! – уверила Глеба Ника. – Мне такое никогда не выдумать!

– И тот город с куполами, он что, тоже наваждение принципа формы?

– Какой город, древний Иерусалим?

– Да.

– Конечно. Даже с помощью Арье и Лиора мы с тобой не смогли проникнуть дальше…

– Погоди, Ника… – казалось, у Глеба в голове перемешались все мысли, но одновременно для него и многое прояснилось. – Но ведь тогда, после того как ты и я, мы вместе увидели древний Иерусалим, мы же встретились там… в другой реальности. Помнишь – там, в звездных пространствах?…

– Пойдем отсюда, Глеб… – Ника, не ответив на его вопрос, поднялась с места.

Они вышли на широкую улицу, которая уже осветилась яркими огнями уличных фонарей. Глеб в очередной раз поразился тому ощущению полноты и покоя, которое испытывал в ее присутствии. Он, замирая от волнения, согнул левую руку в локте, Ника очень естественным движением взяла его под руку, и они, стараясь держаться поближе друг к другу, медленным шагом направились по направлению к Невскому проспекту.

Толпы праздных гуляк затопили Невский, начинавший свою обычную беспокойную ночную жизнь. Мчащиеся автомобили заливали все вокруг своей мощью, заглушая нестройное пение уличных музыкантов, стоявших группками то там, то тут в разных частях проспекта.

Прошло еще некоторое время, они остановились напротив Казанского собора. Ника повернулась к Глебу и сказала:

– Ты спросил, помню ли… Да. Я все помню. А вот ты… Ты помнишь, рыцарь?

Ника приложила руку к сердцу и, глубоко вдохнув, посмотрела на Глеба. Чуть помедлив, она сделала тот самый жест, который Глеб так хорошо запомнил – движение открытой ладонью от сердца, как будто отпускала на волю птицу. Глаза ее сияли мягким светом, а лицо стало очень спокойным и одухотворенным.

Сердце Глеба упало глубоко в пропасть и потом в одну секунду расширилось до размеров Млечного Пути. Принцип формы отступил, и ткань бытия на короткое время потеряла свою силу. Для Глеба уже не осталось сомнений в том, кто он, откуда и куда идет.

Он сказал негромко, стараясь не выдать своего волнения, переполнявшего его через край:

– Я же обещал тебе. И я вернулся.

 

Глава 10. Закат альтепетля

«Знали [они]... что есть небеса многие, лестниц есть двенадцать.

Господь там живет истинный, вместе с противоположной ипостасью своей,

зовут его Ометеотль».

Бернардино де Саагун

Если проснуться до восхода солнца, то можно явственно ощутить дыхание ночи. В этом дыхании со всей силой и полнотой чувствуется первичная, доисторическая сила, скрывающаяся в мягком бархатистом море темноты. Темнота как отсутствие света не более чем иллюзия, в самой «темной» и беспросветной тьме, если приглядеться, можно увидеть проблески света.

В эти предрассветные минуты, краткость течения которых компенсируется их интенсивностью, человеческий разум может постичь такие истины, на познание которых могли бы уйти годы. Да, не зря, совсем не зря день в монастырях – христианских ли, буддийских ли – начинается до восхода солнца. Суета мирская в это время спокойно спит вместе с ее носителями – людьми. Самое время творить молитву или выполнять утреннюю медитацию.

Внутренний покой, мягкое и плавное течение мыслей, ощущение гармоничного единения с каждым человеком, с каждым живым существом на Земле, с каждым камнем, растением… Единение с чем-то таким, для описания чего нет слов – таким бедным кажется язык… И сам момент просыпания в ожидании этого мягкого чувства единства и покоя всегда ощущается радостным и светлым.

Эйтор проснулся именно в это время. Немного полежав без движения, он встал и сделал несколько дыхательных упражнений, медленно втягивая воздух в легкие и выдыхая его так же постепенно. Десять секунд вдох, пятнадцать – выдох. Дыхательная гимнастика освежила его, и он, ощутив прилив сил и мягкой утренней энергии, уселся в позу лотоса, чтобы немного помедитировать.

Эйтор закрыл глаза и сосредоточился на центре между бровями, по-прежнему делая длинные вдохи и еще более продолжительные выдохи. Он попытался воспроизвести в воображении образ Будды, сидящего, как и он, в позе лотоса и излучающего вовне вселенский покой и бесконечную любовь ко всем живым существам. Это ему удалось, и вскоре он созерцал огромного сияющего Будду, окутанного радужными облаками. «Третий глаз» Будды сиял ярким зеленым светом. В определенный момент Эйтор потерял ощущение тела, словно бы оно отключилось в одно мгновение. Осталось только чистое восприятие образа. Это чувство было знакомым, и Эйтор эйфорически парил в легких энергетических потоках, исходивших от тела Будды и проникавших в тело Эйтора. Еще немного, подумал он, и достаточно, можно будет выходить из состояния медитации

Внезапно прекрасное состояние равновесия и покоя нарушилось. Как будто в его медитацию ворвался сильный тревожащий вихрь незнакомых энергий. Этот вихрь в одно мгновение разметал невесомые светящиеся туманы, и чувство покоя и гармонии унеслось вместе с ними.

Эйтор ощутил беспокойство. Его внутренняя гармония покой разрушились, словно бы растерзанные на множество неравнозначных частей с оборванными краями. Он попытался выйти из состояния медитации, но безуспешно – налетевший смерч оказался сильнее и увлек его в еще более глубокие состояния, и справиться с этим Эйтор не смог.

Он спал и не спал одновременно, и во сне ему виделись яркие огни огромных костров. Красно-лиловые и перламутрово-красные жгучие языки пламени вздымались высоко в пепельно-черное звездное небо. Костры были разведены на большой площади, которая служила сакральным центром огромного храмового комплекса, раскинувшегося на вершине одной из невысоких гор. Эти горы, сглаженные временем, выглядели как высокие темно-серые холмы и были покрыты еле различимым во тьме кустарником, хаотически разбросанным по склонам.

Это была теплая и душная ночь. За день жгучее солнце нагревало сложенные из крупных известняковых блоков стены пышных вычурных дворцов и пирамидальных храмов. На этих стенах искусными каменотесами-художниками были вырезаны причудливо переплетающиеся орнаменты и барельефы животных и птиц – реально существующих и фантастических. Крупная, хорошо отшлифованная брусчатка площади, высокие, почти метровой высоты серые известняковые ступени, ведущие к широким базальтовым чашам, установленным на высокие постаменты, каменистая почва и выступы скал вокруг комплекса – все это, нагревшись в течение дня на солнце, ночью отдавало тепло в окружающий воздух. Только прекрасные сады, окружавшие священный центр и орошавшиеся системой искусственных каналов, приносили прохладу. И если дневная жара обжигала, то приходившая следом ночь оглушала, наваливалась, хватала за горло и сдавливала сердце недостатком воздуха.

Но жаркой эта весенняя ночь была еще и потому, что в ней пылали костры – в больших черных каменных чашах, намеренно помещенных на площадях у храмов его богов. В этих кострах, которые жгли его сердце, жгли его мозг, горела великая вековая мудрость. Он лежал в пыли, на теплой еще почве и, в бессилии кусая кровоточащие кулаки, смотрел на то, как гибнет его мир, рассыпаются в прах его надежды и его жизнь. Горели тысячи и тысячи рукописей, заполненных прекрасно выполненными цветными рисунками. И в рисунках этих была зашифрованы великие тайны…

Лицо его исказилось от горя. Сколько десятилетий труда было положено на то, чтобы изготовить эти бесчисленные, прекрасно оформленные рукописи! Особая каста ремесленников изготавливала после долгих очистительных ритуалов священную бумагу из коры фикуса. Бумага эта называлась уун и считалась мистическим отражением первозданной чистоты, которую имела Вселенная до того, как боги начали рисовать на ней Тлальтикпак, наш мир, и все другие миры.

Вся длительная мистерия создания рукописей была пронизана особыми ритуалами, призванными привлечь внимание богов к этому процессу. Жрецы-художники тщательнейшим образом, в полной тишине, только иногда прерываемой молитвенными песнопениями и ритуальными жертвоприношениями, острым шипом агавы прорисовывали на бумаге контуры рисунков и потом аккуратно закрашивали их тонкими кисточками, сделанными из шерстинок шкуры ягуара. Яркие минеральные и растительные краски должны были сохранить древнюю мудрость на века и даже на тысячелетия.

Рукописи, склеенные из множества отдельных листов и сложенные гармошкой, хранились в тайных подземных хранилищах, специально созданных на территории комплекса неподалеку от центрального храма, воздвигнутого в честь бога Тлалока. Захватчики разыскали эти хранилища и вскрыли, разбив тяжелыми молотами каменные блоки, скрывавшие входы в подземелья. Они вытащили на площадь всю бесценную уникальную библиотеку, по крупицам собиравшуюся многие десятилетия, и свалили все книги в огромные кучи.

И они подожгли их, подожгли в полночь, когда Солнце, небесный защитник, находилось на противоположной стороне Земли. Однако же – о, грабители! – они не забыли перед этим вырвать из кожаных и деревянных обложек священных книг украшавшие их драгоценные камни и золото...

Он яростно сжал в руке макуауитль, тяжелый деревянный меч с вставленными в лезвие острыми осколками черного обсидиана. Рядом на камнях лежало короткое метательное копье, атлатль… как хотел бы он сейчас броситься на врага! Но что-то удерживало его, словно какая-то неведомая сила приковала его тело к земле. Краем своего сознания он понимал, что это «что-то» – страх, страх ужасной смерти. Именно он, ужас, заставляет его лежать здесь, за выступом скалы, и в отчаянии наблюдать последние часы жизни великого города.

Конечно, он оправдывал себя – да и кто бы не делал так?! – если уж даже великие воины, профессиональные, закаленные во множестве сражений воины-орлы и воины-ягуары не смогли противостоять магическому оружию немногочисленных пришельцев и защитить альтепетль, что мог сделать он, уже совсем немолодой человек? Он, который прошел посвящение полсотни лет тому назад, но так ни разу и не участвовал в настоящем сражении, потому что стал жрецом этого сказочного храмового комплекса… И даже произнесение вслух своего сакрального воинского имени, йаоноца, не смогло подвигнуть его встать и броситься на врагов – слишком уж были неравны силы…

Но в глубине души он, конечно, осознавал, что все эти мысли не более чем пустые отговорки. Пусть он и не воин, но все же, все же… Он упустил шанс погибнуть в бою, погибнуть с мечом в руке, наполнившись блеском ярости и восторга – так, как учили уэуэтлатолли, наставления древних мудрецов. Он упустил свой шанс попасть в Тоналокан, солнечный мир… Никогда ему уже не стать тоналоке, солнечным духом, и возможно, он даже будет обречен на долгие скитания в Миктлане, темном подземном мире мертвых, может быть, он станет темным духом, миктека…

Он застонал от разочарования и печали и осторожно выглянул из-за скального выступа. На площади метались языки пламени, мелькали неясные тени. Захватчики грабили дворцы, вынося оттуда все самое ценное. А то, что, по их мнению, не представляло никакой ценности, они безжалостно швыряли в огонь...

Внезапно в его мысли вторглось нечто чужеродное, нечто такое, что повергло ум в смятение – тяжелый низкий рокот наполнил все пространство вокруг. Все его тело завибрировало. Словно далекое рычание огромного ягуара или предвестники могучего землетрясения заставили его насторожиться.

Это цицимитль – демоны! Ужасные демоны, населявшие многочисленные миры, которые прочной паутиной опутывают весь земной мир, восстали и идут войной! Пугающий звук накатывал на него неумолимо. Он закрыл глаза и приготовился к самому страшному, что могло случиться в его жизни, к тому, что его душа будет навечно захвачена этими демонами в плен…

Гул не прекращался, он все нарастал и нарастал, и когда он достиг апогея, Эйтор не выдержал и открыл глаза. Увиденное повергло его в шок – он находился не в горах, а лежал у себя дома в постели! Эйтор в недоумении огляделся, не веря до конца в происходящее – настолько он успел сжиться с происходящим во сне. Было раннее утро, редкие автомобили проносились по пустынной улице, но тот ужасающий шум, который заставил его закрыть глаза в том мире, создавали вовсе не они. Это был грохот турбин большого пассажирского авиалайнера, пролетавшего над его домом на небольшой высоте. От этого звука дрожали стекла в окнах, а посуда на столе сотрясалась как во время подземных толчков. Но в тот момент Эйтор не смог осознать, что это был именно самолет, а не что-то другое.

Он сел на кровати и обхватил руками голову, пытаясь понять – кто он и где находится. Очевидно, что он только что спал и ему снился необычный сон. Один из этих странных, пугающих снов. Но почему этот сон был такой яркий?

Не утруждая себя долгими поисками ответа на этот сакраментальный вопрос, Эйтор ничком повалился на постель и сделал попытку включить рациональное мышление. Обычно в стрессовых ситуациях оно его не подводило. Но попытка не удалась – в следующую секунду он снова провалился в сон, но так и не уловил момента перехода.

«…Эт димитэ нобис дэбита ностра, сиквит эт нос диминтимус дэбитарибус нострис…». Незнакомый немного хриплый и усталый, но твердый мужской голос произносил слова незнакомого языка торжественно и неторопливо. Казалось, добрый учитель читает вслух своим ученикам историю их страны, историю побед и свершений.

Эйтор осторожно выглянул из-за камня, на котором тонким слоем лежал легкий как птичий пух пепел, невесомо взлетающий вверх от малейшего дыхания. Уже светало, в быстро просветляющихся сумерках был рассеян запах гари и смерти. На небольшой площадке в полусотне метров от него расположились они. Враги.

Полтора десятка закованных в тусклый серый металл чернобородых людей стояли, преклонив головы, на брусчатке, выложенной в виде причудливого орнамента. Они смиренно слушали неторопливый речитатив.

«…Эт нэ нос индукас ин тэнтэтионэм сэд либэра нос э мало…». Голос чтеца возвысился до фальцета.

Да это же «Pater noster», то есть «Отче наш» на латыни! Эйтор – настоящий Эйтор, а не человек из его сна – понял, что звучит молитва на латыни, хотя этого языка он не знал. Этот факт поверг его в смятение. Он подумал: «Значит, мое «я» не полностью поглощено той, неизвестной мне личностью? Значит, я все же сохраняю некоторый контроль над своим сознанием?».

Эйтор попытался вспомнить, кто он и где живет. Это потребовало от него значительных усилий. Лоскуты множества образов и сюжетов веерообразно раскинулись перед ним, словно бы предлагая выбрать любой из них. В какой-то момент ему показалось, что он не может вспомнить ничего, и страх схватил его цепкими щупальцами, но уже через секунду Эйтор вспомнил о том, что он человек двадцать первого века.

Невозможно передать словами, как это его обрадовало! По неизвестным причинам в нем появилась уверенность, что даже если хотя бы мельчайший фрагмент «его» останется под контролем его «я», его истинной сущности, то ему не составит проблем рано или поздно проснуться и вернуться в свой мир.

«Куониам туум эст рэгнум эт виртус эт глория ин сэкула. Амен!».

Все присутствующие на церемонии перекрестились и, выпрямившись, надели блестящие металлические шлемы с белыми плюмажами. Читавший молитву высокий монах в испачканной пеплом и землей коричневой сутане тоже перекрестился и аккуратно положил молитвенник в небольшую холщовую сумку, висевшую у него на плече. Выражение его лица было суровым, когда он читал «Pater noster», и осталось таким, когда к нему подошел один из молившихся воинов, по виду и благородной осанке – главный из них. Они перебросились несколькими короткими фразами. Монах, полуобернувшись, указал в ту сторону, где прятался Эйтор, и принялся что-то говорить, сдержанно жестикулируя.

Предводитель захватчиков слушал его невнимательно и отвечал односложно, в то же с хищным видом озираясь по сторонам, иногда отворачиваясь от монаха и напряженно вглядываясь туда, где находилось большое озеро.

Эйтор – истинный Эйтор, то есть человек нашего времени – с трудом мог понимать смысл их беседы, которая велась на испанском языке. Это был не современный вариант испанского, который он когда-то изучал, а староиспанский язык, так называемый «эль кастельяно антигуо». Эйтор и так-то не очень хорошо понимал разговорный испанский, а тут ему пришлось напрячь все свое внимание, чтобы суметь распознать в необычных для его слуха фонемах знакомые словосочетания.

Многие слова собеседники произносили вовсе не так, как их произносят современные испанцы – например, они говорили fablar вместо hablar и fumu вместо humo, вместо звука «с» в некоторых знакомых ему словах звучало что-то среднее между «ш» и «щ». Да и само построение фраз выглядело непривычным. Так, предводитель, обращаясь к монаху, произнес фразу, которая прозвучала примерно так: «Мои воины, они являются прибывшими к Теночтитлану».

Тем не менее, Эйтор смог узнать их планы, которые, конечно же, были планами разграбления и уничтожения той цивилизации. Захват города Тескоко был для них только этапом, плацдармом на пути к великому Теночтитлану, центру государства ацтеков.

Внезапно Эйтора словно что-то потянуло за пояс, он помчался ногами вперед через невероятные, скручивающие его тело вихри и пространства и проснулся у себя дома. Все тело его тряслось как во время лихорадки, холодный пот лился ручьями. Художник с трудом поднялся и, шаркая ногами, как на автопилоте поплелся на кухню. Войдя туда, он оказался в помещении, в котором словно бы не бывал никогда – таким тесным и неуютным оно было. Обстановка кухни показалась ему совершенно незнакомой, и он с недоумением оглядывал предметы, предназначение которых в тот момент было для него совершеннейшей загадкой.

Эйтор провел ладонью по гладкому холодному металлу кухонной газовой плиты и долго рассматривал ее, пытаясь понять ее устройство. Вентили, расположенные на верхней панели плиты, показались ему непостижимыми магическими замкáми, запирающими вход в какие-то иные, неведомые пространства, а круглые черные газовые горелки выглядели словно постаменты для маленьких ритуальных сосудов.

Взяв в руки лежавшую на кухонном столе вилку, он с удивлением поднес ее к глазам, стараясь постичь ее назначение. Странные тонкие шипы, торчащие с одной стороны, показались ему зловещими. Он так и смог понять, что это за предмет, поэтому отложил его в сторону. Белый большой холодильник, микроволновая печь со стеклянной дверцей и блестящая кофеварка остались для него совершеннейшей тайной. Эйтор побоялся к ним даже притронуться из страха подвергнуться неизвестным ему чарам. Названия всех этих предметов он не мог вспомнить.

Наконец, он нашел кое-что, что смог с некоторой доли уверенности идентифицировать – маленький кухонный нож, сделанный из высокопрочной керамики. Он взял его за прохладное белое лезвие и рассмотрел во всех подробностях. Пластиковая ручка была черного цвета и удобно сидела в ладони, а лезвие… Он решил, что оно изготовлено из обсидиана, но почему-то не черного, а белого и совсем непрозрачного. Эйтор провел пальцем по его кромке и вскрикнул от боли – она была невероятно острой, он порезался, и из пальца потекла кровь.

В мозгу всплыло слово «текпатль». Оно вспыхнуло и угасло, исчезнув так же быстро, как появилось. Эйтор вспомнил! Предмет, который он держал в руке и который порезал его руку до крови, назывался текпатль. Он предназначен для разрезания чего-либо.

– Но что же это такое – текпатль? – спросил Эйтор сам себя вслух.

Ответа не было.

Внезапно ему стало плохо – он ощутил слабость и тошноту, сердце забилось с невероятной силой и скоростью и как будто подступило к горлу. Тело его покрылось мурашками и затряслось крупной дрожью. Все окружающие предметы заколыхались перед глазами, пришли в движение и замелькали как в старом детском калейдоскопе. На мгновение все остановилось, и Эйтор вновь на короткое время увидел огромные костры, пылающие на храмовой горе и разбрасывающие гигантские снопы искр. Потом снова появился образ его квартиры. Эйтор снова стоял посреди своей кухни с текпатлем в руке, большой палец левой руки был порезан, капли крови гулко и медленно падали на деревянный пол.

И тут он услышал пение.

Пели два женских голоса – контральто и сопрано. Нежный звук женского сопрано, словно «опираясь» на сильные грудные звуки контральто, вел мелодическую линию уверенно и поднимался все выше и выше, становясь при этом все ярче и призывней. Сознание Эйтора «потянулось» за этим голосом, он увидел перед своими глазами совершенно фантастические, незнакомые ему образы, и почувствовал, как отделяется от своего тела и поднимается вверх. Он почувствовал, что уходит.

Он решил, что пришла смерть, и приготовился встретить ее достойно. Текпатль выпал из его руки и с раздражающим слух дребезжанием ударился о пол.

Этот звук расшевелил спрятанные где-то в глубине его сознания далекие ассоциации. Мир, который колыхался перед глазами и был совершенно непонятен и нестабилен до этого момента, внезапно стронулся с места и начал выстраиваться в давно знакомом порядке. Тошнота и головокружение больше его не беспокоили.

Ангельские женские голоса стихли и исчезли.

Эйтор огляделся и увидел на полу упавший предмет.

«Это нож», внезапно понял он. Текпатль – это нож. Керамический нож!

Это нож!!!

Он подпрыгнул от радости и закричал:

– Это нож!

И сразу же пришли как будто из сияющей пустоты названия других предметов, окружавших его.

О, а вот вилка.

Боже – вилка! В-в-в-и-и-и-л-к-к-к-а-а-а!

А это что? Это стол.

С-т-о-л.

Эйтор принялся бегать по кухне и называть предметы один за другим, указывая на них пальцем.

Кран.

Лампа.

Чашка.

Чашка, лампа, кран, стол.

Кофеварка.

К-о-ф-е-в-а…Тьфу! Что за нелепое имя! Нужно будет дать этой вещи новое название, решил он.

Потолок.

Стена.

Чайник.

Хорошее имя. В нем есть что-то очень основательное, пожалуй, этому предмету можно доверять. Ч-а-й-н-и-к.

Скоро он устал и, присев к кухонному столу на деревянную табуретку, задумался:

«Что это было? Где я был? Где я сейчас нахожусь?»

На короткое время он всерьез испугался за свой разум – ему показалось, что такое погружение в глубины своего сознания может разрушить что-то очень важное в нем, перестроить какие-то фундаментальные основы миропонимания, которые он тщательно выстраивал в себе долгое время.

В этот день он не пошел в мастерскую. Он бродил по улицам Петербурга и набережной Невы и размышлял, перебирая в уме все возможные варианты произошедшего события, которое, как он сообразил, вовсе не было симптомом недуга, наоборот, оно стало началом выздоровления. Эйтор явственно увидел болезнь, которой не было названия у современной медицины.

А больным организмом было все человечество, и болезнь эта – своего рода слепота, полупрозрачная мутная завеса, словно накинутая на глаза человечества. Эйтор понял, что мы, жители планеты Земля, словно полуслепые новорожденные котята, тычемся и тычемся – год за годом, жизнь за жизнью – в одни и те же препятствия. Мы не осознаем эти препятствия, будучи уверенными, что живем только раз. И, реализуя свои желания, мы не привыкли отказывать себе ни в чем, даже если при этом страдают наши близкие. Мы уверены, что нужно брать от жизни все, что только возможно, раз уж нет никакой возможности сохранить себя после смерти.

Какая детская наивность!

В следующую же ночь Эйтор снова вернулся в тот город, который пылал, захваченный врагами. Он возвращался туда несколько раз, уже совершенно сознательно, и выяснил судьбу жителей этого города, судьбу уникальной библиотеки, собиравшейся его правителями в течение многих лет. Возвращаясь назад, домой, в наш мир, он отыскивал в словарях значения слов, которые не понимал. Некоторые его сны охватывали и более ранний период – за несколько лет и даже десятилетий до вторжения завоевателей. Постепенно, шаг за шагом, минуту за минутой, используя работы современных археологов и свои собственные наблюдения, Эйтор выстроил для себя тот фрагмент истории, свидетелем которой ему довелось стать.

Случайно или нет, но он стал очевидцем окончательного заката могущественного и процветающего государства Тескоко. Альтепетль, то есть город-государство, Тескоко, центр культуры и правления народности акольуа, находился к востоку от Мехико, вблизи озера с таким же названием – Тескоко. Впрочем, он и сейчас находится там же, став одним из муниципальных округов гигантского мегаполиса Мехико.

В первой четверти пятнадцатого века – с того времени, как в городе на трон воссел знаменитый тлатоани, то есть правитель, Акольмистли Несауалькойотль, Тескоко был столицей Акольуакана, одного из трех столпов могущественной Ацтекской Империи, равноправного члена Тройственного союза наряду с Теночтитланом ацтеков и Тлакопаном тепанеков.

Несауалькойотль был правителем, при котором человеческие жертвоприношения были отменены, а в жертву богам приносились лишь цветы и фрукты. К тому времени, как его захватили испанские конкистадоры, Тескоко уже утратил свое влияние.

Эйтор узнал, что его сознание каким-то невероятным образом периодически, без всяких усилий с его стороны, перемещалось в тело одного из жителей города Тескоко. Древние жители этого города произносили это название немного по-другому – Тешкоко, причем звук «ш» по звучанию был ближе к «щ», а звук «к» звучал смягченно, почти как «х».

Он много узнал о том, как жили люди Центральной Америки. Узнал, что правители-тлатоани государства Тескоко были очень просвещенными и образованными людьми. Что со времен правления Несауалькойотля, то есть последние сто лет, при дворе тлатоани всегда были в почете творческие люди – художники, поэты, танцоры...

А музыка – она была настоящей страстью тлатоани и знати! Музыка звучала повсюду, и даже в тельпочкалли, детских школах, преподавали музыку специально приглашенные учителя. Нельзя было считаться образованным человеком без должного владения всеми известными искусствами, такими как рисование, музыка и вокал, танец и боевые искусства, стихосложение и ораторское искусство.

И он стал свидетелем захвата города войсками Эрнана Кортеса, одного из самых известных испанских конкистадоров. Именно он, этот полубезумный жестокосердный испанец с повадками дикого берсеркера, убил Какамацина, последнего независимого тлатоани Тескоко и разорил город в 1520 году. Он использовал Тескоко как плацдарм для захвата великого Теночтитлана…

Тот человек из древнего Тескоко, человек, который помог Эйтору увидеть его невероятный мир, был очень образованным. Он прекрасно рисовал и умел исполнять сложную музыку на небольшом струнном инструменте, сделанном из панциря броненосца. Эйтор, глядя на тот мир его глазами, очень многому научился, но в то же время он понимал, что не имеет никакой возможности хоть как-то влиять на события, свидетелем которых стал – тело того человека из древнего города Тескоко не повиновалось воле Эйтора. Однако в какие-то моменты Эйтор понимал, что тот человек неким метафизическим образом, шестым чувством ощущает его присутствие.

Имя того человека было Йоуалькойотль, Ночной Волк.

Одной из его привязанностей, да что там привязанностью – настоящей страстью, была поэзия. Он мог часами декламировать стихи великих поэтов того времени.

От него Эйтор воспринял любовь к поэзии тех времен и даже как-то в часы досуга перевел с языка науатль на русский язык одно из его любимых стихотворений, которое в минуту вдохновения написал сам великий тлатоани города Тескоко Несауалькойотль.

Никитоа

Никитоа ни Несауалькойотль:

Куиш ок нели немоуа ин тлактильпак?

Ан ночипа тлактильпак:

сан ачика йа никан.

Тель ка чальчиутль но шамани,

но теокуитлатль ин тлапани,

но кецали постеки.

Ан ночипа тлактильпак:

сан ачика йе никан.

Молюсь

Я Несауалькойотль.

Я небо вопрошаю:

Неужто в самом деле

Истоки наши тут?!

Тут, в Тлальтикпаке – в мире

беспечном, мире бренном…

О, небо, я уверен –

К тебе пути ведут!

Нефритовые бусы

рассыплются когда-то,

и золото исчезнет,

иссохнет как вода,

перо кецаля ломкое

так тонко, так воздушно…

Нет, небо, я не верю!

Мы здесь не навсегда.

Поглощенный своим необычным опытом, Эйтор забыл обо всех своих делах, даже тех, которые еще недавно казались ему неотложными. Днем он бесцельно слонялся по Петербургу, посещая все выставки, хоть как-то связанные с историей и культурой Мезоамерики, а ночью путешествовал по древнему миру исчезнувшей цивилизации. Эти его путешествия все больше укрепляли его веру в реинкарнацию. Он точно решил для себя, что этот странный опыт неоспоримо свидетельствует о том, что он начал вспоминать свои прошлые жизни. Это были жизни, которые он прожил, когда его душа воплощалась на Земле раньше. И одной из них, вспомнившейся ему так весомо и зримо, была жизнь, прожитая им в теле жреца древнего Тескоко.

Наконец его страсть путешествий в те необычные пространства начала ослабевать и постепенно исчезла, оставив после себя только груду записей в личном дневнике и кучу книг о культуре Мезоамерики. Он вернулся к своей работе художника и с удивлением обнаружил, что воспоминания о прошлой жизни кардинально изменили стиль его живописных работ. Исчезли присущие ему мягкие пастельные тона и прохладный декаданс размытых образов. В его картинах появились яркие жгучие краски, необычные динамичные сюжеты и стилизованные образы животных и людей. И если раньше он, никуда не торопясь, мог работать над одной картиной месяцами, то сейчас, к своему удивлению, создавал новое произведение в течение нескольких дней.

На первой же выставке, состоявшейся вскоре после этого, его работы произвели фурор. Обычно скептичные критики отметили новый этап в его творчестве. Их хвалебные голоса сливались в стройный хор. Они в один голос восхищались броским колоритом и тонкостями игры с пространством и перспективой. Это был новый тренд, как уверяли они публику, которая, будучи падкой на все модное и находящееся в мейнстриме, бросилась раскупать его фантасмагорические картины. Однако Эйтор относился к этому с большой настороженностью. Уж он-то знал, насколько могут быть изменчивы вкусы и прихоти толпы, и поэтому вовсе не пытался насытить рынок массой своих работ. Наоборот, он стал еще более тщательно прорабатывать детали и воспроизводить сюжеты, которые ярко светились перед его внутренним взором.

Нет, конечно, Эйтор был совсем не против того маленького кусочка славы, который упал на него с неба. Однако он очень хорошо помнил, что еще совсем недавно, пару месяцев назад, был полуголодным свободным художником. И он совсем не хотел отдаваться на растерзание толпы. Тем не менее, он чувствовал, что в его жизни не хватает чего-то очень важного. Он пытался проанализировать свои смутные ощущения, перебирая одно за другим все свои знакомства, все свои пристрастия и привязанности.

Вдруг его осенило. В этот момент он, находясь в своей мастерской, промывал под струей теплой воды кисти для масляных красок. Забыв выключить воду, он бросил кисти в треснутую старую раковину и кинулся к стоявшему в дальнем углу старинному двухтумбовому письменному столу. Вся огромная поверхность стола была завалена разного рода холстами, деревянными подрамниками, мятыми листами упаковочной бумаги.

Эйтор лихорадочно принялся рыться в этой куче, бормоча себе под нос:

– Сейчас-сейчас… Эй, ну, давай же, найдись. Ну-ну, не прячься, я же знаю, что ты где-то тут!

Он на мгновение задумался и начал поочередно выдвигать тяжелые деревянные ящики-полки, спрятанные за дверцами тумб. На пол полетел весь залежавшийся там хлам – старые эскизные альбомы, облезшие художественные кисточки, обрывки каких-то древних газет, глянцевые журналы, вымазанные в масляной краске тряпки… Искомой вещи не обнаружилось и тут. Эйтор почесал затылок и поднял вверх указательный палец:

– Ага!

Быстрым шагом он подошел к входной двери. Возле нее стояла самодельная вешалка для одежды – толстый полированный деревянный шест на подставке с вбитыми в него на разных уровнях гвоздями. Нетерпеливо скинув на пол какие-то старые куртки, зимнее пальто, темно-синий лабораторный халат, Эйтор отыскал висящие на одном из гвоздей свои старые синие джинсы и порылся в карманах. Наконец, он торжествующе вскрикнул, найдя то, что искал – небольшой помятый лист бумаги, когда-то белоснежный, а теперь изрядно посеревший, и истершийся на сгибах.

Он вытащил свой новый мобильный телефон и принялся набирать номер, то и дело сверяясь с цифрами, написанными на листке. Телефон был новый, но очень похожий на его старый телефон, тот, который он потерял, старомодный. Волнуясь, он приложил трубку к уху и стал слушать длинные гудки, которые показались ему бесконечными. Он почти отчаялся, но решил ждать до победы. В конце концов, в динамике телефона что-то негромко щелкнуло, и мелодичный женский голос произнес:

– Моси-моси!

– Э-э-э… – Эйтор немного растерялся, но быстро взял себя в руки. – Зд-дравствуйте, Юми. Извинит-те за бесп-покойст-тво. Эт-то Эйт-тор, помните, мы с вами встретились возле дацана?

– А-а-а! Эйтор! – голос потеплел. – Я помню ту чудесную историю, когда Оониси-сан рассказал вам о своем знании. Рада вас слышать, Эйтор. Чем я могу вам помочь?

– Я… – Эйтор заранее не решил, что скажет, но решил действовать напрямик: – Юми, скажит-те, пожал-луйста, мы могли бы встрет-титься?

Ладони его вдруг мгновенно вспотели от волнения.

– Встретиться? – голос Юми выразил ее удивление. – А зачем?

– Зачем… Э-э-э. А я хочу написать ваш портрет. Маслом на холсте. Вы не против?

Юми рассмеялась, и Эйтор был готов слушать ее звонкий смех сколько угодно. Он казался ему прекрасной небесной музыкой.

– Так вы не против, Юми?

– Я не против, Эйтор. Так оригинально, как вы с Глебом, со мной мало кто знакомился.

– А когда мы сможем с вами встретиться, Юми? – Эйтор был готов прыгать до потолка от восторга.

– Я приеду в Санкт-Петербург через два месяца, в августе.

– В августе?!! Так нескоро... – художник по-настоящему расстроился, даже его выдержанный характер здесь дал трещину.

– Да, в конце августа. Я сейчас в Японии.

– Спасибо, Юми… Я буду ждать вас.

Ему хотелось крикнуть Юми, что он готов лететь к ней в Японию хоть сейчас, но вместо этого тихо пролепетал:

– А можно… можно я буду вам звонить иногда?

– Ну конечно, милый Эйтор, до свидания. Только не звоните так поздно. У нас тут уже ночь.

– Ой, простите, Юми. До свидания. Спокойной ночи.

Эйтор отключил телефон и, весь красный от смущения, набрал номер Глеба:

– Глеб, а ты можешь сейчас придти ко мне?

– Эйтор, – голос Глеба был нетерпеливым, – а нельзя этот визит отложить? Я сейчас на работе, очень занят, давай завтра, а?

– Я не могу завтра, – голос Эйтора звучал уныло. – Я Юми звонил…

– А, так что ж ты сразу не сказал! Буду через пару часов.

Ровно через два часа дверь мастерской распахнулась, и в нее ворвался маленький вихрь, состоящий из улыбающегося Глеба и молниеносной Ники, которая за минуту своего визита успела пожать руку ошеломленному Эйтору, ущипнуть его за плечо, опрокинуть тяжелый деревянный стул, притащенный художником из отданного под снос старого дома, потрогать указательным пальцем недавно начатую картину, смазав при этом краску с уха мифологического мексиканского животного. Она несколько раз подпрыгнула, пытаясь достать рукой висевшую под потолком люстру и, убедившись, что достать не может – слишком высоко, метко бросила в эту люстру скомканной газетой. Люстра закачалась по широкой амплитуде, а Ника, наконец, уселась на табурет и потребовала себе чашку чая.

Эйтор, все это время терпеливо стоявший посреди мастерской, смиренно двинулся в дальний угол включать электрический чайник, а когда вернулся, Ника принялась его забрасывать вопросами:

– Ну, давай, рассказывай! Ты звонил той самой японке? Которая лиса с девятью хвостами? И которой уже миллион лет? А ничего, что она такая старая? Ты не против?

На все вопросы Эйтор покорно кивал головой, будучи не в силах сопротивляться такому урагану. Наконец, Ника задала свой главный вопрос, коварно улыбаясь и блестя глазами:

– Эйтор, ты что, влюбился?

Этот невинный, почти детский вопрос вогнал бедного художника в полный ступор. Он попытался было как-то ответить, но только запутался в словах и, махнув рукой, сел. Ника сказала убежденно:

– Точно. Влюбился. Ты, такой стойкий северянин. И что я могу на это сказать?

– Что? – пробормотал Эйтор, глядя в пол.

– Что? А ты молодец! – неожиданно резюмировала Ника.

– Да, – поддержал ее Глеб. – Молодец, что ты решился позвонить Юми. Я же видел, что она…

– Что – она? – спросил Эйтор.

– Ну, что она … ну, что понравилась она тебе…

– А Итиро сказал – помнишь? – что в нее все мужчины влюбляются… А я не хочу как все.

– Да ты не прислушивайся ко всяким разным… – Ника была категорична. – Если твое сердце тебе говорит, что любишь, так чего сомневаться-то?

Эйтор исподлобья посмотрел на Нику и спросил неуверенно:

– Правда? Ты и правда так считаешь? А ведь она приедет только через два месяца, и я сейчас туда тоже пока не могу…

– Тогда жди, Эйтор. – со всей серьезностью сказал Глеб. – Жди, даже если ожидание займет у тебя... даже если займет много времени.

Он бросил взгляд на Нику и добавил:

– А знаешь, Эйтор. Хотим мы тебе предложить съездить с нами.

– А что, я не против, у меня сейчас никаких дел нету…

Ника, приподнявшись с табурета, сказала:

– Поедем с нами на север. В Коми край. Воркутинским поездом. Я бы, конечно, поехала в Туву, да там сейчас в это время никого из знакомых нету, все разъехались на время кто куда.

– И учитель твой тоже?

– И он тоже. Да это он и договорился, чтоб нас встретили и отвезли к одному человеку.

Эйтор подумал секунду и решительно мотнул головой:

– Согласен! Поехали!

 

Глава 11. Тропы ложных богов

«We are all just prisoners here

of our own device».

Eagles. Hotel California

В пассажирском вагоне было душно, и, чтобы открыть окно, Глебу понадобилась помощь одного из спутников – плечистого мощного мужчины лет пятидесяти в черном спортивном костюме. Только со второй попытки они вдвоем рывками смогли приоткрыть заклинившую деревянную раму.

– Старый вагон уже… Перекосило его уже как древнего деда-ревматика… – сосед тяжело уселся на нижнюю полку и протянул для рукопожатия крепкую руку. – Будем знакомы. Семен я. Куда едете?

Глеб назвал свое имя и сказал, что они с Никой едут до небольшой станции, на которой поезд стоит всего пару минут.

– А, вам уже немного осталось, завтра днем уже там будете. А мне дальше ехать. Я домой еду, в Воркуту. Шахтер я, на шахте Воргашорская работаю. В забое. А этот парень, он тоже с вами?

Он указал на Эйтора, который безмятежно спал на верхней полке.

– Ага, мы вместе, – ответила Ника. Она, поджав ноги, сидела на нижней полке и мечтательно глядела на проносившийся за окном пейзаж.

– Рад, рад познакомиться, – Семен осторожно потряс руку Ники своей здоровенной шахтерской лапищей.

От его чудовищного баса завибрировали и зазвенели стоявшие на столике пустые стаканы в тяжелых, потемневших от времени мельхиоровых подстаканниках. Глеб сказал, что когда-то уже ездил по Северной железной дороге. Он рассказал, что по вагонам поезда летали слухи, что бастуют шахтеры северных угольных разрезов. И якобы они твердо намерены не пропускать ни один поезд до тех пор, пока не будут удовлетворены все их требования. Но в реальности все оказалось совсем не так. Поезд прибыл в пункт назначения вовремя – забастовщики беспрепятственно пропускали все пассажирские поезда, задерживая только товарные составы.

– А, точно! Тогда мы долго бунтовали…– Семен гулко захохотал. – Ничо так… весело было… сейчас уже не так… скучно…

Своей бесшабашностью он напоминал былинных богатырей. Таким людям всегда тесно в хорошо обустроенном и теплом обывательском мирке. Им нужен ветер, вихри и буйство стихий. Такие люди не сидят в тиши кабинетов, а открывают новые земли и континенты. И, наверное, именно такого типа люди двести лет тому назад «гуляли» по Волге с кистенями в руках, поджигая налево и направо дворянские усадьбы…

– А там еще кто-то есть…

Семен показал пальцем на верхнюю боковую полку, где действительно спал какой-то человек, завернувшись, несмотря на духоту, в шершавое железнодорожное одеяло.

– Он скоро уже выходит. А я тоже до Воркуты еду.

Женский голос, произнесший эти слова, был мелодичный и певучий. Глеб и Семен обернулись. Эти слова произнесла средних лет женщина с миловидным лицом, сидевшая на нижней боковой полке.

– Живете там? – вежливо поинтересовался Глеб.

– Нет, я оттуда родом, а уже давно в Питере работаю, в Пулково. Я астрофизик…

– Ученый человек, значит, – уважительно сказал Семен, – это хорошо…

– Да… Светлана меня зовут, – она стеснительно улыбнулась и машинально поправила очки в тонкой оправе.

Лежавший на верхней полке пассажир даже не пошевелился, так крепко он спал.

Поезд, все это стоявший на большой узловой станции, рывком тронулся и стал набирать ход. Глеб забрался на свое место на верхней полке, вытянулся во весь рост и задремал. Проспал он, похоже, довольно долго, но это было, скорее, полусонное состояние – временами ему слышались голоса пассажиров, ведущих неспешные дорожные беседы, мерный перестук вагонных колес, спокойный голос проводника, разносившего горячий чай…

Наконец, он открыл глаза и взглянул вниз. Беседа ехавших пассажиров была в самом разгаре. Рассказывала женщина астрофизик из Пулковской обсерватории, а ее собеседником был тот самый пассажир с верхней боковой полки, спавший ранее сном праведника – невысокий мужчина с окладистой благообразной бородой. Впрочем, надо отдать должное им обоим, их разговор протекал вполне мирно, без каких-либо эксцессов и нападок друг на друга.

– …и до сих пор непонятны причины, по которым во Вселенной сейчас господствует обычная материя, а антиматерии так мало…

– А чем же они отличаются, Светлана? – спросил бородач.

Видно было, он очень увлечен темой разговора. Воркутинцу Семену, напротив, эта беседа была не очень интересна, он сидел со стаканом чая в руке и читал вчерашнюю газету, время от времени поглядывая в окно.

– Отличаются они всего-навсего электрическим зарядом элементов, составляющих атом. Вот, к примеру, атом водорода состоит из одного электрона – отрицательно заряженной частицы, и ядра – массивного протона, заряженного положительно. Благодаря разнополярному заряду, они притягиваются и образуют атом. Но, как вы знаете из курса физики, электрон не совсем частица, а, скорее, заряженное «облако». Да и ядро тоже... оно конечно не твердое, его, с оговорками, можно назвать полем, но при определенных условиях оно ведет себя как жидкость… У атома же антиводорода все наоборот – протон заряжен отрицательно, а электрон – положительно. В момент Большого Взрыва, давшего толчок началу начал, должны были в равном объеме образоваться и обычная материя, и ее антипод – антиматерия. И если бы это все было именно так, материя и антиматерия, безусловно, должны были давным-давно аннигилировать и превратиться в гамма-кванты, то есть фотоны… все это – в рамках Стандартной модели…

– То есть, мы бы сейчас должны были жить в мире чистой светящейся энергии?

– Что вы, Алексей, нас бы тогда просто не было, – засмеялась Светлана, – материя бы в этом случае не смогла структурироваться, и никаких объектов не могло бы существовать. Эта проблема ведь еще очень интересна тем, что существующие сегодня видимые объекты вселенной, состоящие из обычной барионной материи, – звезды, туманности, пылевые скопления, составляют только четыре процента всей ее массы. Больше двадцати процентов составляет так называемая темная материя.

– Это что ж такое? – подал голос Семен, оторвавшись на секунду от чтения.

– Это материя во вселенной, которая пока не может быть идентифицирована современными приборами. Она имеет массу, и масса эта уже давно рассчитана теоретически…

– То есть, теоретически может быть так, что в нашей вселенной существует еще как минимум пять таких же материальных вселенных, не видимых глазом и всеми приборами? – уточнил благообразный Алексей.

– Ну… не совсем так. Это, наверное, не изолированные вселенные, а, скорее, объекты, которые принадлежат нашей вселенной. Просто они невидимы. Пока невидимы.

– А где еще три четверти массы вселенной?

– Это загадка! – Светлана поправила очки. – Остальные семьдесят пять процентов вселенной скрыты от наблюдателя. Это темная энергия.

– Ого!

– Именно – ого. Не исключено, что она и есть источник антигравитации. Антигравитация это такая сила, которая словно бы «расталкивает» вещество Вселенной, заставляя ее расширяться с ускорением.

– Разве же она расширяется с ускорением? Я вот слышал, что расширение вселенной замедляется, и она вот-вот схлопнется…

– О, это устаревшие взгляды. Они были популярны еще во времена Эдвина Хаббла. С тех пор было проведено множество астрономических измерений с использованием стандартных свечей…

– С использованием чего? – это уже Ника, не в силах сдержать любопытство, вмешалась в беседу.

– С использованием стандартных свечей. Это такие сверхновые класса «один А». Такие свечи образуются из «белых карликов» – звезд, масса которых превысит предел Чандрасекара, то есть одна целая и четыре десятых массы нашего Солнца. Принято считать, что, с небольшим допущением, все стандартные свечи горят одинаково. Измеряя расстояния до них, можно оценить скорость расширения вселенной. И факт, что эта скорость постоянно нарастает.

– А вещество, составляющее материальную вселенную, оно что – растягивается и становится менее плотным? – уточнил Алексей.

– Может, она и порвется когда-нибудь, вселенная-то? – это Семен подал реплику со своей полки. – Вот тогда будет шуму!

– Некоторые физики всерьез рассматривают такой вариант развития событий, – Светлана строго посмотрела на шахтера, отчего тот, как провинившийся ученик, опустил глаза в газету. – Ученым пришлось ввести параметр w темной энергии, показывающий соотношение давления и плотности. И они уже рассчитали, что если этот параметр будет находиться в определенном диапазоне величин, то тогда Большой Разрыв неизбежен! Тогда наступит момент, когда будут невозможны никакие взаимодействия между частицами материи – ни гравитационное, ни электромагнитное, ни сильное или слабое. Вселенная разорвется!

– А что в дырках-то видно будет? – спросил Семен с любопытством. – Еще одна вселенная, что ли? Или черти, может?

– Будет видно… там будет видно ничто. – Светлана пожала плечами. – А может, мы увидим соседнюю вселенную, кто знает? Есть и такие гипотезы. Наши канадские коллеги провели расчеты, которые доказывают, что, коли уж наша Вселенная ограничена, за ее пределами есть и другие. Опираются эти расчеты на карту плотности реликтового излучения звездного неба, где существуют области очень малой плотности или даже полного отсутствия этого излучения. Эти ученые уверены, что такие области и есть участки, где соседняя вселенная «тянется» к нашей. И подтверждаются эти выкладки исследованиями ученых НАСА, которые увидели в своих наблюдениях, что в одной окраинной части видимой вселенной галактики распределены не равномерно, как, казалось бы, должно быть в результате Большого Взрыва, а их скопления вытянуты особым образом, как будто вдоль по течению. Наши коллеги уверяют, что это течение и есть поток темной энергии, текущий в направлении точки будущего соприкосновения нашей и соседней вселенных.

Она помолчала и вздохнула:

– Да правду сказать, никто все равно не знает, что будет видно в этих разрывах. Только знаем, произойдет это не скоро. Если параметр w будет равен минус три вторых, то разрыв произойдет через двадцать два миллиарда лет…

– Нескоро еще, так что поживем! – Семен засмеялся.

– …а Земля прекратит свое существование всего за полчаса до полной деструкции.

– Это он и будет, конец света. На все воля Божья, – негромко и как-то печально сказал бородатый Алексей и перекрестился.

Сделал он это привычным жестом и, как Глеб про себя отметил, очень профессионально. Ему на миг почудилось, что в поезде запахло ладаном и восковыми свечками. Это же заметил и шахтер басом спросил:

– Алексей, а ты не поп ли часом?

Тот помялся немного, но все же ответил, хоть и с явной неохотой:

– Ну да… поп… священник. То есть… был священник. Сначала под запретом был… то есть служить в храме нельзя было. А потом и вовсе сняли с меня сан.

Семен присвистнул:

– Вот так дела… За что ж это?

– За… да это неинтересно… может, как-нибудь потом расскажу... Да вот и наш попутчик проснулся. Не даем вам спать своими разговорами, да? Вы спускайтесь сюда, вот и чай уже разносят.

Бывший священник Алексей заметил, что Глеб, подперев голову рукой, глядит на него сверху, и воспользовался подходящим моментом, чтобы прекратить неудобный ему разговор.

Глеб спрыгнул вниз и через несколько минут вместе со всеми уже пил чай из высокого «железнодорожного» стакана в тяжелом подстаканнике. «Пожалуй, эта беседа была бы интересна и Эйтору», подумал он. Он посмотрел наверх – Эйтор по-прежнему спал.

Скорый поезд пронесся сквозь Вологодскую и Архангельскую области и въехал на территорию Коми. Хвойные леса, покрывающие склоны невысоких, выположенных многомиллионнолетней эрозией холмов, казались в темными и загадочными. Сенокосы на живописных склонах, между которыми змеилась пыльная грунтовая дорога, выглядели точь-в-точь как на картине Гогена «Въезд в деревню». Все притихли, думая о чем-то своем.

Через несколько минут с полки спрыгнул Эйтор и, потягиваясь, спросил:

– Ника, Глеб, а не пойти ли нам пообедать?

В вагоне-ресторане Глеб рассказал Эйтору о попутчиках, о басовитом шахтере, об астрофизике Светлане и о бывшем священнике.

– Нам везет на интересных людей! – Эйтор, до того момента пребывавший в полусонном состоянии, оживился. – Пойдем скорее, может, что интересное узнаем.

Они пошли по прыгающему на стыках рельсов и железнодорожных стрелках поезду, стукаясь головами о торчащие с верхних полок ноги пассажиров плацкартных вагонов и переступая через играющих на полу детей. Войдя в свой вагон через грохочущее межвагонное пространство, они сразу же столкнулись с бывшим попом Алексеем, задумчиво курившим в тамбуре. Он доброжелательно улыбнулся и предложил им по сигарете. Хоть Глеб и не курил, но взял сигарету и, в надежде продолжить прерванный разговор, начал пускать клубы и струйки серого дыма.

– Да… стало быть конец света неминуем. Рано или поздно придет он всему творению… – Алексей нарушил недолгое молчание. – Это какая же силища-то заложена в первоосновах мироздания нашего! Человек… человечишко… маленький такой, а вот, тоже – «я» да «я»! Так и хочется по-народному срифмовать… тоже мне, венец творения…. ну куда, а?

Он неспешно курил, но мысли его не хотели выстраиваться в линию и скакали в разные стороны, казалось, без всякого его участия.

– А чт-то? – вежливо поинтересовался Эйтор. – Что – люди?

– Да вот, – Алексей махнул рукой, – беседовали тут давеча в купе. Совсем печально стало… Только и умеем, что уже готовое описывать… тут – да, тут мы мастера... процессы, которые в звездах проходят, межатомные силы всевозможные… Поля магнитные. Что сказать – научились исследовать… а вот как надо что-то создать, тут уж мы и в тупике, тут уж мы берем за образец уже созданное…

– Кем? – спросила Ника.

Он взглянул на нее искоса:

– Известно кем... Богом…

– А что вы имеете в виду, когда говорите – Бог? – спросил Эйтор, который, несмотря на то, что выставлял себя буддистом, все же был воспитан в атеистической семье.

Иногда он умел поставить собеседника в тупик своими вопросами, которые, при своей кажущейся простоте, были по-настоящему глубокими. Но в этот раз эффект от его вопроса был совершенно потрясающим. Бывший священник вздрогнул и даже присел, лицо его выразило крайнюю степень испуга и недоумения. Смесь страха, подозрительности и невыразимо глубокой печали проявилась на его лице. Глебу даже показалось, что в какой-то момент он хотел выскочить из тамбура, убежать от какой-то неведомой опасности. Но уже через секунду он овладел своими чувствами и выпрямился во весь рост, расправив плечи. Его высоко поднятая голова выражала готовность сражаться, а «благолепная» борода воинственно топорщилась.

Перед ними стоял уже не обыватель, не пассажир поезда дальнего следования, не расстрига-поп. Нет! В раскачивающемся на полном ходу поезда вагоне стоял настоящий воин, и этот воин был готов отстаивать некие благородные идеи, биться за свою свободу и независимость. Любой ценой. Пусть даже ценой смерти. В одну секунду перед Никой, Глебом и Эйтором промелькнуло и исчезло видение Алексея как средневекового рыцаря в полном облачении – в блестящих полированных доспехах и с тяжелым двуручным мечом у пояса.

И воин этот сказал глубоким звучным баритоном, обращаясь сразу ко всем:

– Кто вы? Что вам нужно? Кто вас послал?

Эйтор, на которого это преображение произвело сильное впечатление, пробормотал примирительно:

– Да я же ничего не имел в виду… Просто так спросил… Вон Глеб мне рассказал о том, какие интересные люди с нами вместе едут.

Ника энергично поддержала художника:

– Алексей, да вы не думайте ничего плохого, никакой тайной подоплеки тут нет и быть не может. Эйтор наш друг, мы давно друг друга знаем… Он искренне спросил.

Алексей окинул всех их взглядом – таким, который можно по-настоящему назвать тяжелым. Он словно прижал каждого из них к стенке тамбура и секунду изучал как препарированных мышей, лежащих на лабораторном столе. Потом взгляд его словно бы потерял вес и рассеялся. Воин-рыцарь исчез. Перед ними снова стоял обычный пассажир с сигаретой в руке. Полупрозрачные облачка табачного дыма колыхались и вибрировали в воздухе тамбура в такт покачиванию поезда.

Алексей покачал головой:

– Да-а-а… А мне-то было померещилось, что шпионите вы за мной… Хотя, что это я… невелика фигура… Но вот – испугался как ребенок.

– Ничего себе, испугался, ты ж нас чуть взглядом не расплющил! – Ника как всегда был прямолинейна. – Чего это ты такой нервный?

– Не знаю, что и произошло-то, – Алексей смущенно пожал плечами, – наваждение какое-то. Давно со мной такого не было. Прямо как будто видения меня посетили… И ощутил себя таким могучим, таким уверенным, твердым в вере. Словно за истину Христову сражаться должен… Вы уж меня простите…

Ника, не утерпев, поинтересовалась:

– А кто ж за тобой шпионить-то может, а? Иностранная разведка?

– Нет, конечно, – Алексей добродушно рассмеялся, – это так… это мои генетические страхи. Я ведь, как извержение из сана получил, почти ни с кем и не общался… не могу в себя прийти уже месяц.

– Извержение? А это еще что за штука? – Ника вскинула брови.

– Ну-у-у… сняли с меня сан священника по решению архиерейского собора…

Он словно выдавливал из себя эти слова, и они гулко падали тяжелыми чугунными болванками на железный пол тамбура.

– До сих пор в ушах стоит… «Анаксиос!».

Голос Алексея сорвался, и он отвернулся к окну, но через секунду снова взял себя в руки:

– «Анаксиос» по-гречески «недостоин»… ритуал такой древний был снятия священнического сана… слово это кричали провинившемуся… сейчас-то уже и не используют почти, а вот мне довелось услышать…

– Пойдем-ка в вагон, – предложил Глеб, – там, я видел, есть купе свободное, с проводником договорюсь сейчас – сядем и без помех обо всем поговорим…

***

– …да, и вот попались мне случайно редкие книги. На английском языке они были. Уж даже и не знаю, зачем выписывали их для библиотеки нашей епархии… Но вот попались они мне на глаза, а я-то английский хорошо знаю.

– Вот молодец! Мне бы так… – восхищенно пробормотал Эйтор.

– Да английский-то что… тому, кто латынь знает, он не страшен… как и французский, да и любой другой из романской группы языков.

– Так ты и латынь знаешь? – воскликнула Ника в восхищении.

– …и греческий, и арабский, и иврит. Сейчас одиннадцать языков знаю, кроме русского. Да это все, друзья мои, для меня никаких трудов не составляет, потому как у меня к языкам врожденная способность. Немецкий-то вот, скажем, я с детства знаю в совершенстве, еще с тех времен, когда с родителями в Германии жил, в Дрездене… отец у меня военным был… Там немецкие ребята, когда мы вместе на улице играли, не верили, что я русский, думали – свой, немец.

Эйтор расширил от удивления глаза и, показывая свое изумление, покачал головой, отчего его растрепанные волосы разлетелись по плечам.

– …Но дело, конечно, вовсе не в знании языков. Вся моя проблема в том, что начал я задавать неудобные вопросы. И вопросы эти были настолько несподручными для начальства нашего церковного, что привели меня к моему сегодняшнему положению.

– Кому ж ты вопросы-то задавать стал? – с участием спросила Ника.

– Сначала себе, конечно. А потом уж принялся и с другими беседовать на темы, которые стали вдруг для меня интересными. А прочитал я тогда не что иное, как знаменитую Коптскую гностическую библиотеку, и было в ней некоторое количество литературных источников, созданных древними гностиками…

– Кем-кем? – удивился Эйтор.

– Гностиками. То есть представителями гностицизма – христианского религиозного течения начала нашей эры…. Гностицизм – от греческого слова «гнозис», что означает «знание». – пояснил Алексей, видя, что Эйтор не понимает, о чем идет речь.

– А, христианского! – воскликнула Ника. – Теперь понятно. Так если христианского – то за что ж тебя тогда… из священников-то...? Православные – они ведь тоже христиане?

– В свое время гностицизм был осужден как ересь, – коротко пояснил Алексей.

Художник понимающе сказал:

– Ясн-но. Стало быть, начит-тался ты ерес-си…

– Можно сказать и так. Потом уж я нашел в нашей и других библиотеках много подобной литературы и познакомился с учениями большинства тогдашних гностических течений. А их было, и правда – великое множество: офиты, барбело-гностики, карпократиане…

– Надо же, как много! – не удержался Глеб. – И чего же это они спорили-то друг с другом, если все христиане?

– Время было такое, – пояснил Алексей. – Время становления христианской религии, да и вообще – очень распространены были в то время апокалипсические настроения. Конца света ожидали со дня на день…

– А-а-а… ясно.

– …ну и вот, за короткое время прочитал я, значит, тексты всех их учителей, творцов систем: Валентина, «отца всех ересей» Симона Мага, Маркиона, Феодота, Менандра, да и многих иных… Ну да, понятное дело, в семинарии я слышал о них, но только с точки зрения критики их взглядов. В основном критиковали их наши наставники. А тут… Отличные переводы первоисточников. Это же совсем другое…

– Так что же Коптская библиотека? – осторожно напомнил Глеб.

– Ах, да, библиотека! – с воодушевлением продолжил бывший священник. – …История ее началась с того, что в тысяча девятьсот сорок пятом году неподалеку от египетского селения Наг-Хаммади двое братьев пошли выкапывать сабах. Сабах это такая нитратная почва, которую египетские крестьяне используют для удобрения полей. И наткнулись эти братья на огромный камень, вросший глубоко в почву. Решили они его из земли вытащить, а когда вывернули, то обнаружили под ним большой, плотно закупоренный глиняный кувшин со старинным орнаментом. Пробка этого кувшина была залита воском, чтоб вода внутрь не проникла. Тут же они кувшин тот и разбили лопатой.

– Зачем? – удивился Эйтор.

– Как зачем? Надеялись клад найти. Там клады часто находят, это же земля древних цивилизаций... Но в кувшине том были только старинные папирусные рукописи, заделанные в прочные кожаные переплеты. А рукописям этим было почти две тысячи лет. Часть этих манускриптов была повреждена, часть их использовала для растопки домашней печи мать этих арабских парней. Но сохранилось тринадцать рукописей. Их сейчас и называют кодексами Наг-Хаммади или, в английском варианте, Коптской гностической библиотекой.

Алексей в возбуждении сжал кулаки и стукнул ими по столу:

– Какая жалость, что не все тексты этой древней мудрости дошли до нашего времени! Какая жалость! – он быстро взял себя в руки: – Не хочу вдаваться в богословские подробности, это удел узких специалистов. Если вы захотите, то сами всю нужную литературу найдете и прочитаете. А я вам сейчас попробую пересказать гностическое учение в нескольких словах. Дальше я буду говорить, словно бы это с вами говорил гностик... а может, я уже им и стал?

Алексей перекрестился и продолжил:

– Согласно учению гностицизма, мир, в котором мы сейчас с вами находимся, вовсе не является творением Бога-Отца. А Библия, точнее, Ветхий Завет, по мнению гностиков, призывает почитать вовсе не Бога Единого, как в это верят все христиане. Нет, Ветхий Завет обращается к так сказать локальному, племенному иудейскому богу. И в этом великая тайна есть! Ибо истинный же Бог-вседержитель, Свет Изначальный, Свет Истинный находится практически за пределами досягаемости человеков.

– Ну и ну! – пробормотала Ника.

Алексей глянул на нее и продолжил:

– Вот что говорит об этом знаменитый «Апокриф Иоанна», составная часть второго кодекса Наг-Хаммади, слушайте. Слова эти врезались мне в память как глубокая гравировка на блестящем металле: «Единое – это единовластие, над которым нет ничего. Это Бог истинный и Отец всего …Дух незримый, в свете чистом…». Нельзя думать о нем, как о богах или о чем-то подобном ибо он больше любого бога. Это Бог непознаваемый и непознанный, чистое сияние, чистая любовь…

– Непонятно, – сказал Глеб, – мне кажется, очень похоже на Бога Библии…

– Похоже, да не очень, – живо отозвался Алексей. – Яхве, он же, по Библии, Бог-творец материальной вселенной, как утверждают гностики, не более чем один из множества духовных сущностей, существующих в необозримой сияющей бесконечности. Причем он, Яхве, не является даже прямым творением Всевышнего.

– Как же это? – недоуменно спросил Эйтор. – Вроде бы считается по всем канонам, что все без исключения творения вселенной являются детьми всевышнего. Ну, или как-то так…

– Всевышний Бог, он же Свет изначальный, «источник воды жизни», мыслью своей создал целую плеяду духовных сущностей – эонов. И эоны заполнили все духовное пространство, всю духовную полноту бесконечности. Называется эта полнота Плерома. Он же, истинный Всевышний, есть «Эон, дающий эон», как говорит о нем «Апокриф Иоанна». Не буду вам перечислять имена всех эонов, они сейчас для нас неважны. Неважны все, кроме одного, которое напрямую затрагивают наше с вами бытие. Это София Эпинойя или Пистис София или София Ахамот. Так по-разному называют ее древние тексты.

– Почему ты сказал «ее»? – удивился Глеб. – Разве ТАМ есть «он» и «она»? Я-то думал, что…

– Гностики считали, что есть, – живо ответил бывший священник. – Более того, считается, что над эонами тоже существует некая высшая метафизическая женская ипостась Великого Духа – Эннойя. И что именно силой Света Изначального Эннойя смогла создать полноту-Плерому, используя Его мысль как оплодотворяющий посыл.

– Как все сложно, – Эйтор нахмурился. – Как все сплетено, не разберешься с ходу…

– Да, постижения и измышления древних гностиков были очень глубоки, а подчас запутанны и замысловаты, – согласился Алексей. – Но, прошу вас, послушайте дальше. Это очень интересно и может быть, касается нас с вами гораздо больше, чем это может показаться с первого взгляда.

– Конечно, продолжай! – поддержала его Ника, незаметно толкнув художника локтем. – Нам очень интересно!

– Да… Итак, одна из эонов, София Эпинойя, по причинам, которые, видимо, останутся навсегда для нас не понятыми, впадает в грех гордыни: она желает произвести творение без участия Всевышнего. Она желает… заметьте, тут ключевое слово – «желает»!.. она желает произвести «мысль своею мыслью». Она захотела стать вровень с изначальным Светом, стать равным Ему. Но мысль Эпинойи Софии, увы, была несовершенной по сравнению с мыслью Первоотца и животворящей силой Эннойи. Поэтому творение Софии получилось уродливым. Настолько уродливым, что когда она увидела свое творение, то ужаснулась – это был змей с головой льва!

Эйтор сделал удивленное лицо, но Алексей не заметил этого и воодушевленно продолжал рассказ:

– …вы понимаете, конечно, что змей и лев это не более чем художественные образы, необходимые, чтобы показать читателю весь кошмар несбывшегося желания Софии. Чтобы понять суть всего изложенного, нужно глядеть глубже, заглядывать в самую суть литературных метафор…

Он откашлялся и выпил глоток чая.

– Но тут ведь вот какая проблема. Если бы страшен был только внешний облик этого существа! Творение Пистис Софии имело и полный набор ужасающих «внутренних» качеств. Это была сущность, которая утратила большинство свойств и черт, присущих эонам, «населяющим» Плерому. Существо, которое родилось в неведении! Вы понимаете?! В не-ве-де-ни-и! Оно отвергло не только Всевышний свет, не только Эннойю, которых не могло постичь и о которых не имело даже смутного представления. Оно отринуло и мать свою – Софию Эпинойю, которая дала ему имя Иалдабаоф.

– Ну и имечко, – проворчала Ника. – Сразу понятно, что ничего хорошего от такого ждать не приходится…

– Имя Иалдабаоф, или, по некоторым источникам, Ялдабаот, означает «сын хаоса»… В гордыне своей это творение, его еще называют «слепой бог», стало считать себя единственным богом во вселенной. Богом-творцом, Богом Богов. Как говорят апокрифы, София отбросила его от себя, чтобы никто из бессмертных не увидел его, ибо она создала его в неведении.

– И тут неведение! – не удержался Глеб.

– Именно так! …Да и как же может быть иначе? Творение, конечно же, всегда наследует черты своего творца... Но вы же понимаете, рождение с набором каких-то качеств это еще не приговор. Ведь только от самого творения зависит, какие качества он разовьет или приглушит в себе… Иалдабаоф же предпочел развить именно негативные, изоляционистские качества. И тогда София окружила его светлым облаком и, как пишет Иоанн, «поместила трон в середине облака, дабы никто не увидел его, кроме святого Духа, который зовется матерью живых».

– То есть, она изолировала его? И подчинила себе? – спросил Эйтор.

– Не совсем так. Иалдабаоф получил от матери своей, Софии, великую силу и смог сам создавать эоны! Он смог своей силой, она же захваченная им сила Пистис Софии, создать нашу материальную вселенную, которой и правит поныне.

– Ого! – воскликнула Ника.

– Он создал неисчислимые рати ангелов и архонтов. Он создал двенадцать властей для управления вселенной – семь над семью небесами и пять – над бездной ада. Он стал демиургом, творцом и своего рода инженером-строителем нашего мира, и это он наполнил нас неведением! А ведь мы как существа, осознающие себя, похоже, были созданы задолго до сотворения материальной вселенной…

– И ты считаешь, что это… – Эйтор не договорил.

– Да. Это он и есть – мелочный и мстительный бог Ветхого Завета. Это бог, который требовал жертвоприношений и уничтожения целых народов. Это тот Бог, сила которого, по верованиям древних иудеев, находилась в том месте, которое называют Святое святых Храма Иерусалимского. «Око за око» – это его девиз. И это он призывал убивать во имя божие! Он, а вовсе не Бог наш Всевышний!

– Ничего себе, – пробормотала Ника. – Вот так дела…

А бывший священник, сидя в купе мчащегося на северо-восток поезда, продолжал свой рассказ:

– …Иоанн пишет, что когда слепой бог Иалдабаоф увидел свое творение, его окружавшее, и множество ангелов вокруг себя, тех, которые стали существовать через него, он сказал им: «Я, я – Бог ревнитель, и нет другого Бога, кроме меня». И это его заявление было именно теми словами, которые закрепили положение дел, установившееся после акта творения.

– И что тогда произошло? – Глеб был поражен необычной логикой рассуждений бывшего священника.

– Что? И тогда мы все, мы, то есть живые существа, оказались в… – Алексей сделал паузу и задумался.

– Где? – спросил Глеб.

– Я не могу выразить это… это богохульство… Но, пожалуй, лучше всего об этой ситуации выразился Филип Дик. Вы, безусловно, читали его произведения…

– Да, – согласился Глеб, – это писатель-фантаст.

– Не только фантаст, не только… Его книги не просто банальный вымысел, они частично визионерские, а один из его романов, «Валис», это роман откровенно богоискательский… Именно в этом романе Филип Дик назвал нашу вселенную Черной Железной Тюрьмой…

– Колесо сансары, – угрюмо сказал Эйтор. – Это и есть колесо сансары. Круговорот перерождений в мире страдания. Буддисты так ее называют, эту тюрьму… Поэтому они всеми силами стремятся к освобождению…

– Да, похоже, это так и есть, мы с вами находимся в заключении… Ведь слова Иалдабаофа о том, что именно он и есть единственный бог, стали главенствующими в его вселенной. А истинное Слово забылось…

– А что такое «истинное слово»? – спросил Глеб.

– Истинное слово… оно было открыто Всевышним всему живому – материальному и нематериальному. Оно стало открыто миру еще тогда, когда первые эоны были еще глубинами его мысли. Как говорит апокрифическое Евангелие Истины, «Он открыл Слово, изошедшее первым, вместе с Разумом, говорящим это Слово в Безмолвной Милости». И считается, что все существа, изошедшие из Него, рано или поздно вернутся к Нему.

– А зачем же они тогда изошли от него? – недоуменно спросила Ника. – В чем смысл? Сидели бы и не вылезали…

Алексей улыбнулся:

– Это было нужно ради славы и радости Имени Его. Ибо его Имя это нечто великое. Но состоит оно, это имя, не из простых слов и не из обращений. Оно невидимо. Оно неощутимо. Оно непроизносимо. Но это имя-спасение! …А сейчас, в наше время, Имя Отца – Сын…

– Имя Отца – Сын?! Что это значит? – Эйтор задумался и, не придумав ничего, пожал плечами.

– Это Иисус Христос, наверное, – догадался Глеб.

– Верно, друг мой, – тихо отозвался, кивнув головой, Алексей. – Это Христос. Это он, придя в мир наш, принес свет и благую весть о том, что Бог есть любовь. Что Бог – это не смерть, а Жизнь. И что имя его несет радость, а не страх. Как говорит апокриф, «кто же будет способен произнести Имя ради него, Великого Имени, за исключением Того лишь, кому принадлежит это Имя, а также Сыновей этого Имени, в коих покоилось Имя Отца, которые, наоборот, сами покоились в Имени его». И в имени этом покоится тайна, в нем полнота изначальных духовных пространств, в нем вся полнота Плеромы… В нем свет истинный.

– Но тогда я не понимаю, почему Иисус умер на кресте, – сказал Эйтор, – ведь, будучи посланным в нашу вселенную… во вселенную Йал… Иалто..

– Иалдабаофа.

– Да, Иалдабаофа… так что же, будучи сюда посланным от Первоотца… ведь он же… он же без всяких проблем мог спастись от смерти на кресте и не погибнуть… Ведь Христос был послан сюда Всевышним Светом?

– Да, друзья, похоже, Иисус Христос был одним из эонов, посланных Первоотцом сюда, на Землю, для того, чтобы люди смогли вернуть себе утраченное знание – гнозис – и опять воссоединиться с Плеромой, полнотой Духа… и он же был Отцом, потому что Сын и Отец суть одно. И я вот что думаю… Стены железной тюрьмы прочны, но вовсе не так крепки, как нам кажется… Усилия всевышнего света не проходят бесследно – он то и дело проникает к нам сюда то тут, то там, а где-то и вовсе смог создать прочные островки своего присутствия. Да, конечно, – Алексей на мгновение задумался, – наш создатель, Иалдабаоф, нас любит, любит по-настоящему, ведь мы – его истинные дети! Плоть от плоти… Потому, наверно, он и удерживает нас, как некоторые очень любящие, но очень эгоистичные родители держат своих детей поближе к себе… Но ведь подлинный свободный дух не удержать! Железная тюрьма, которая и есть сам Иалдабаоф, подтачивается, осыпается и постепенно разрушается усилиями многих и многих существ… Но, конечно, и сам слепой бог не дремлет. Похоже, он ощущает некий дискомфорт оттого, что в какой-то части его самого происходят изменения, когда туда проникает свет извне. И он стремится восстановить все так, как было раньше… Он стремится нейтрализовать или даже уничтожить «стороннюю помеху». Поэтому и погиб Иисус, погиб раньше времени, будучи преданным смерти… Но он преодолел смерть и воскрес!

– А почему же Христос не сделал так, чтобы его миссия завершилась успехом? Ведь достаточно было ему произнести всевышнее Имя, и чары слепого бога бы рассеялись. И не нужно было бы весь этот огород городить… – Ника выражала те же самые мысли, которые готов был выразить и Глеб, но делала это гораздо более прямолинейно. – А так ведь – гляди-ка, Алексей, за две тысячи лет ничего не изменилось – как были люди наполнены низменными чувствами, так и остаются, а?

– Ну, дорогая Ника, не только же низменные чувства нас одолевают. Есть же и что-то хорошее… Есть ведь и доброта, есть сострадание…

– Есть, – согласилась она, – но все же в живой природе царит насилие и смерть. Царит подавление одних существ другими. А люди, они такие жестокости выдумывают по отношению к себе подобным, и вообще – к живым существам… что просто иногда мороз по коже пробирает. Ну, вот что ему стоило произнести слово нужное, а?

– А как же тогда свобода воли? – вопросом на вопрос ответил тот. – Если всех и каждого заставлять делать то, что угодно тебе, это уже диктатура получится. Именно такая, какую установил ветхозаветный бог в своих владениях. Диктатура насилия, диктатура борьбы за выживание, власть конкуренции… диктатура диктата, если угодно.

Ника поразмыслила и кивнула, соглашаясь:

– Ну да, пожалуй, что так…

– Да… Всевышний Первоотец не стал принуждать Иалдабаофа своей безмерной силой именно поэтому – он дает ему возможность вырасти духовно. Вырасти и, наконец, прозреть. Прозреть и понять, что страдание и мучения не являются истинным жизненным путем.

– Ты так говоришь об этом демиурге, Алексей, словно он недоумок какой-то, – сказал Глеб.

– А что? А может, так оно и есть? Может он и есть бог-безумец? – загорячился тот, но мгновенно успокоился и уныло сказал, перекрестившись: – Ох, Господи, спаси и помилуй мя, грешного… Вот именно за эти вопросы, которые мы тут друг другу задаем, меня и извергли из сана…

Ника взглянула на него и сказала:

– Не обижайся, Леха, но сдается мне, что не зря тебя выгнали из сана этого… Ты же и впрямь веришь во все эти истории.

Алексей тяжело вздохнул:

– Иногда мне кажется, что верю, а иногда… Эх, как бы мне хотелось опять стать обычным священником! Службы служить, паству окормлять…

Его глаза сверкнули, а голос зазвучал с силой:

– Но нет! Это уже невозможно! Чувствую я, что по правильному пути иду. Где-то в этом направлении истина лежит. А раз там она, то и мне в ту сторону нужно! Я же Христа не предал! Да и вот еще что я вам скажу – из священников меня изгнали, а монахом-то я все одно остался.

– Это как так? – спросил Эйтор. – Я думал…

Тот засмеялся:

– Обет монашеский-то я не людям, а Всевышнему давал, потому люди не могут с меня этот обет снять. А те обещания, которые я Богу даю, назад уже не забираю. И он меня не оставит силой своей…

Вскоре он сошел с поезда на одной из маленьких полустанков Северной железной дороги. Таким он им и запомнился – воин всевышнего света с гордо выпрямленной спиной, воинственно выпяченной вперед бородой и яростным блеском решимости в глазах.

 

Глава 12. Проводник

Маленький полустанок встретил их сильнейшей грозой и проливным дождем. Холодные струи воды яростно хлестали по железнодорожной насыпи и, слившись в большие бурные ручьи, несли бешено крутящиеся в потоке сухие травинки, прошлогодние листья и мелкий мусор.

Они пережидали непогоду в дальнем углу комнаты бревенчатого домика, заменявшего железнодорожную станцию. Их лица время от времени освещались белым светом вспыхивающих молний. Ревущий треск громовых раскатов раздавался, казалось, прямо над ними. Большие белые градины с дробным барабанным звуком колотили по крытой железом крыше.

Глеб и Ника стояли спиной к единственному окну. Ника вполголоса сказала:

– Что-то нас не встречают…

– А ты знаешь, кто должен приехать? – Глеб в очередной раз поразился ее бесшабашности – казалось, ее нисколько не беспокоит неопределенность ситуации.

– Я ж говорила, – Ника взяла Глеба за руку. – Нас должен был встретить один человек, я его не знаю лично, но вроде бы он из местных.

– Может, нам пойти и поискать его?

– Где ж ты его найдешь? – возразила Ника. – Лучше уж тут. Здесь, по крайней мере, сухо.

– Огнь небесный, – вздохнул Эйтор. – Надо ждать, пока закончится вся эта катавасия. Ну куда идти в такой дождь…

Через полчаса ливень утих, оставив после себя лишь дождь, падавший редкими крупными каплями. Они вышли на улицу и с наслаждением вдохнули плотный послегрозовой воздух.

Глеб произнес задумчиво:

– Вот и еще одно звено в нашей цепи событий… Этот священник Алексей. Он рассказал нам то, до чего мы сами бы никогда не додумались… Я, конечно, не со всеми его идеями согласен, но…

– Да-а-а… – протянула Ника. – Вот и он тоже знает что-то про смерть Иисуса… он чувствует его так, как, может, мало кто способен.

Из ее глаз потекли слезы, которые она поспешно принялась вытирать маленьким кружевным носовым платочком.

– Да ладно тебе, Ника, очень уж ты чувствительная, – неуклюже попытался утешить ее Эйтор, – эти все истории когда случились-то… две тыщи лет уже прошло.

– Да причем тут время… ничего ты не понял…

– Почему же это «не понял», – художник выпрямился, – я вполне разобрался. Имя Бога всемогуще. Так же, как и котодама, про которую нам рассказал Оониси-сан…

Некоторое время все молчали. Потом Ника спросила, повернувшись к Глебу:

– Как ты говорил, Глеб?... Котодама это…

– Это божественный мир творящего духа, мир богов, – ответил Глеб и добавил неуверенно: – Если я ничего не перепутал…

– Эта самая котодама – она очень похожа на божественный мир эонов! Тот, про который рассказывал этот поп, – категорически заявила Ника. – Котодама это и есть… ммм… как ее…

– …Плерома, – негромко сказал Эйтор. – Если использовать терминологию гностиков, то котодама это и есть Плерома – полнота, рожденная от Первоотца и…

– …и Эннойи, его женской ипостаси, – завершил его мысль Глеб. – Если котодама это душа слова, как говорил Оониси-сан, то тогда становится понятным, что Плерома, мир богов, была создана с помощью звуков…

– И эти звуки были не хаотическими! Они были…. Они были последовательными! – воскликнула Ника.

Эйтор возбужденно, что для него было весьма необычным, подхватил:

– Да, точно, Ника! Они, эти звуки, были собраны в систему, они были подобраны в некоем определенном порядке! Для того…

Глеб не смог удержаться и вставил:

– …для того чтобы смочь структурировать Ничто, придать ему хоть отдаленные черты проявленности…

А Эйтор продолжал воодушевленно:

– Да… И понимаете… видимо, это была не просто мысль Великого Духа, как утверждают гностики, это был не просто ментальный акт, это… это было…

– Это было слово! – вскричала Ника. – С ума сойти! Это было Слово!!!

– Да, точно! Это было оно – Слово, я с вами согласен! – Эйтор не смог сдержать эмоций и ударил кулаком правой руки по ладони левой.

– Получается, что в Новом Завете написано верно – в начале было слово?... А я-то… я всегда была скептично настроена в отношении всех этих древних религиозных книг… – Ника глубоко вздохнула. – Думала, что все это выдумки…

– Да ты ж видишь сама, Ника – что не совсем и выдумки… – Эйтор, похоже, и сам был немного обескуражен. Он даже забыл замедлять свою речь и разговаривать с акцентом.

– Но тогда что же такое проявленная котодама? – спросил задумчиво Глеб.

Эйтор сказал неуверенным тоном:

– Ну-у-у, не знаю… у меня такое чувство, что проявленной она может стать только тогда, когда выйдет из своего создателя. То есть когда она перестанет принадлежать только ему и оформится из первоначального хаоса в нечто самостоятельное. Когда она станет индивидуальным объектом. Ну, то есть, когда она приобретет такие черты, что сможет быть воспринимаемой сторонним наблюдателем…

– И где ж ты возьмешь такого наблюдателя во вселенной?

Вопрос Ники как всегда был точен, но у Эйтора был готов ответ:

– Они, наблюдатели, могут быть созданы… Рождены Великим Духом и Эннойей… Это могут быть эоны…

– И тогда… что, тогда проявленная котодама – это Иалдабаоф? – Глеб удивленно нахмурился.

– Да, получается, что проявленная котодама это слепой бог… – сказала Ника. – Ведь именно он стал изолированной единицей, оформившейся в самостоятельную личность. И его можно наблюдать. И он может наблюдать тоже…

– Нет, конечно! Глеб, Ника, ну что вы говорите! Вы запутались.

Эйтор был уверен в своих словах и принялся разъяснять то, как он понимает раскрывающуюся перед ним структуру мироздания:

– Котодама сама по себе есть высшая реальность, это и есть Плерома гностиков. Изоляционистская, если так можно выразиться, политика слепого бога привела к тому, что он образовал персональную вселенную.

– Создал? – спросила Ника.

– …не знаю, – признался художник, – вполне возможно, что и сам создал. Создал из самого себя, как ты рассказывала, Ника, помнишь – об этом писал Якоб Бёме? Почему бы и нет, если он получил силу Софии. Признаться, на этот вопрос пока нет у меня ответа…

– Но то, что он изолирован, это же неоспоримый факт?

– Похоже, да. Наша Вселенная как-то изолирована от воздействий снаружи. И тогда получается, что самоизоляция от Всевышней полноты привела к тому, что и слепой бог, и мы, его творения, и его вассалы-архонты, и все-все живые существа в материальной вселенной – все мы забыли о существовании Единой полноты, о существовании котодама-Плеромы.

– Да уж, тут и правда что угодно забудешь, – проворчала Ника. – Сто раз уже говорили мы об этом – как посмотришь вокруг, так увидишь, что все в природе стараются друг друга сожрать… даже и без соли… все стараются стать выше других. Люди все, ну или большинство их, стремятся к славе, хотят, чтобы их почитали, чтобы им кланялись… Конечно же, мы забыли об этих самых духовных пространствах… О Плероме этой самой… сияющей в вечности.

– Это верно, Ника, мы забыли о ней. Но…

Эйтор замолчал и стал смотреть на низкие кучевые облака.

– Что?! Что – но? – вскинулась Ника. – Рассказывай! Ну, давай же скорей, говори, не томи!

Эйтор, по-прежнему глядя на небо, вполголоса произнес:

– Да, мы забыли о ней, об изначальной истине… Но… Она не забыла о нас!

Услышав эти слова, все застыли и на мгновение потеряли дар речи.

она не забыла о нас!

Эта фраза всколыхнула в душе Глеба что-то, что было очень глубоко спрятано – то, что скрывалось от его сознания, будучи погребенным под горой малозначащих повседневных чувств, под огромной грудой накопленного жизненного опыта. Он ощутил необычное тепло – словно бы волна огня прокатилась по телу снизу вверх и выплеснулась наружу через макушку головы и центр его лба. Как будто неяркий свет засиял у него в голове – знакомое с давних времен ощущение ясности и просветленности охватило его. Глеб целиком, без остатка погрузился в это ощущение, всеми клеточками тела, всеми невидимыми структурами своего естества воспринимая этот свет.

Было так, как будто он существовал не вовне, а внутри его. В то же время – свет этот не был его личным. В тот момент Глебу почувствовал себя лампой накаливания или, скорее, светодиодом, через который начали пропускать электрический ток. Это ощущение было непередаваемым – все вокруг было освещено невидимым светом, который лился не только из него, но и из его друзей. Мощный поток пронизывал их, не опаляя, не обжигая и не встречая никаких препятствий на своем пути.

Несколько минут Глеб смотрел на Нику и Эйтора – их сияние было столь явственным для него, что он на мгновение даже испугался, что и другие люди, местные жители, которые проходили в этот момент рядом, увидят его. Испугался он еще и потому, что понимал в ту секунду, что свет незримых духовных пространств вовсе не является для нашего мира вещью обыденной.

Глеб огляделся по сторонам – и не заметил ничего необычного.

Знакомая картина.

Обыкновенный поселковый пейзаж – десятки разбросанных по холмам бревенчатых домиков с огородами возле них, проезжающие по разбитой грунтовой дороге грузовики, идущие в неподалеку расположенный магазин местные жители, деловито переговаривающиеся о своих бытовых делах… Но было в облике людей что-то такое, что заставило Глеба радостно вздохнуть – в каждом из них был виден свет. И свет этот был им знаком, они были уверены, что видели его всегда – в своих знакомых, в своих друзьях, в шаманах и в обычных людях.

Это был он – свет котодамы, свет Всевышней полноты и единства.

***

– Так что же это получается – наш мир создал не Бог? – Глеб задал этот вопрос, не ожидая ответа. – Ну то есть… э-э-э… я вот о чем задумался… как бы это выразить правильно... Если, как говорят гностики, слепой бог Иалдабаоф и был тем, кто создал нашу Вселенную, тем, кто создал планеты и галактики, нашу Землю, межзвездное пространство и все законы природы, то, значит, он создал и нас с вами – людей?

– Получается, так, – неуверенно сказала Ника. – По его проекту мы, люди, и созданы были…

– Во-о-от… – Глеб многозначительно поднял палец и указал им на небо. – А поскольку в этом мире, как мы уже много раз говорили, неисчислимое количество зла и страдания, несправедливости и лжи… стало быть, он, создатель, сам такой и есть, злой и страдающий, лживый и несправедливый. Ну и нас он тоже создал такими…

– Что-то я не пойму, куда ты клонишь, – Ника подняла голову и с интересом взглянула на Глеба.

– Сейчас поймешь… Мы, его создания, точь-в-точь такие же, как и он… По образу и подобию, как говорится… А он, я прошу вас не забывать – по изложенной нам теории это и есть именно тот, кто в начале времен отвернулся от Бога истинного, от Первоотца, от Света… А кто, по древним преданиям, отвернулся и даже, может быть, восстал против своего творца? А? Не может ли быть так, что этот самый Иалдабаоф есть не кто иной как…

– Дьявол! – воскликнула Ника, не удержавшись. – Иалдабаоф это и есть тот, которого библейские книги называют врагом рода человеческого!

– Погодите-ка, – Эйтор растерянно развел руками. – Не так быст-тро… Какой такой дьяв-вол?! Вы еще сюда бесов и демонов приплетите, и будет тогда полный религиозный комплект…

Глеб движением руки остановил художника и негромко сказал:

– Зря ты так, Эйтор… тут есть большая загадка и очень большие несоответствия. Вот посмотрите – если всю вселенную и всех нас создал сатана, то тогда вполне объяснимы наши низменные устремления, наша злоба, наша ложь и неверие... Но тогда – откуда в нас такое стремление к любви, стремление к Свету? Стремление, которое подчас охватывает все сферы нашей жизни, все наши мысли и наши поступки. Откуда оно? И вы, и я знаем миллион примеров, когда люди отдавали жизнь за Бога, за любовь, за то, чтобы прекратить страдания других. Сколько примеров беззаветного служения людям, служения миру. Служения Всевышнему Свету…

– Свету? – негромко переспросил Эйтор. – А между прочим, одно из имен дьявола, как вы наверняка слышали, Люцифер, то есть «светоносный»… есть у него еще одно имя «сын зари»… а по-русски, между прочим, его называют Денница.

– Да хватит вам! Этого не может быть! Мы не можем быть детьми того, кто несет зло! – Ника в запальчивости пристукнула по коленке кулаком. – Здесь… здесь какая-то чудовищная подмена! Этот… бывший поп…

– Алексей, – подсказал Глеб.

– …вот он самый. Что-то он вам недоговорил, что-то важное он от вас скрыл! Я чувствую! Это жулик, а не священник!

– Да почему же жулик-то, Ника? – попытался Глеб вступиться за попутчика. – Мне показалось, что он вполне искренне все нам рассказал…

– Рассказать-то он вам рассказал, да только вот не объяснил ничего! – не уступала Ника. – Сам-то он во что верит? Может, ни во что и не верит вовсе? Или он сам запутался? Ведь выгнали же его за что-то из священников? Не только же за чтение книг?

– Да, наверное, не только за это… – Эйтор прикусил губу в раздумье. – Я как-то даже и не подумал. А действительно – чего это он нам не рассказал, во что верит?... В Плерому эту самую или в бога-зодчего? А вдруг он какой-нибудь сатанист?!

– Да бросьте вы! Алексей-то тут не при чем вовсе… да какой он сатанист! – рассмеялся Глеб. – Там-то уж понятно – не мудрено заплутать… в этих дебрях бесконечных философских учений, в путаных лабиринтах религиозных доктрин… каждый философ готов выстроить нерушимую стену из тщательно подобранных аргументов. Тут ведь не в Алексее дело…

– Ну а в чем же тогда? – остывая, спросила Ника.

– А в том, что по какой-то совершенно непонятной, неявной причине мы все вдруг сегодня приехали сюда.

– Ну и что? – удивилась Ника. – Где мы только не бываем…

– Да, это так, конечно, но в этот раз все произошло не так, как обычно. Вы заметили? Причина нашего приезда в этот раз совершенно определенная: перед нами, точнее, у нас за спиной, выстроилась цепь событий, связанных друг с другом. Мы приехали к какому-то неизвестному человеку, сидим тут и ведем беседы на темы, которые еще недавно показались бы нам бесконечно далекими…

– Ну? – Ника в нетерпении притопнула ногой. – Дальше.

– … ну и мы подошли к рубежу. Почему – этого я пока не могу понять.

– К рубежу? – удивился Эйтор. – Это, Глеб, сильно сказано. А я ничего не чувствую, никакого рубежа.

– …каким-то неожиданным образом нечто нас заставляет говорить на эти темы… Нечто такое, что толкает нас… точнее подталкивает… даже нет – это «нечто» несет нас вперед как сильный попутный ветер… И мы не сможем уклониться от курса. Видите сами – ветер неумолимо несет нас к встрече с…

– С чем? – живо спросила Ника.

– Да, Глеб, к встрече с чем? – поддержал ее Эйтор.

– Ну вы и спросили! – Глеб пожал плечами. – Да если б я знал! С чем-то неизвестным… Я не смогу выразить. Но сейчас ощущения у меня в душе примерно такие же, как тогда весной, помнишь, Эйтор? Я помню очень отчетливо, что тогда отдался невидимому ветру. Это ощущение врезалось в меня навсегда. Я в тот момент был точно уверен, что скоро все изменится. Или изменится моя жизнь, или я просто умру. Наверное, мне тогда было нечего терять… и я шел… Шел по следу как ищейка до тех пор, пока не встретил Оониси-сан и Юми. Но они была только лишь промежуточной вехой. А потом я нашел тебя, Ника…

Он нежно приобнял ее за плечи.

– Не знаю, не знаю… – Эйтор с сомнением покачал головой. – Этот твой мистический ветер может нас занести куда-нибудь… куда-то не туда.

– Ты что – испугался? – Ника, прищурив серый глаз, бросила на него насмешливый взгляд. – Да ты не бойся! Ежели что – мы тебе поможем! Вытащим тебя за хвост откуда угодно!

– Да я вовсе не испугался, вот еще, – неуклюже принялся оправдываться художник. – Просто… э-э-э… просто нам ведь нужно быть осторожными и благоразумными… вот что я хотел сказать…

– Благоразумными? Ты не заболел ли, мой дружочек? – Ника преувеличенно заботливо приложила ладонь к его лбу. – Точно! У него температура поднялась, глядите-ка!

Эйтор почувствовал, что его лицо заливает краска стыда и, чтобы перевести разговор на другое, пробормотал скороговоркой:

– Ладно-ладно, все. Больше не буду. Давайте лучше решим, когда мы уже поедем…

И рассмеялся, а вместе с ним и все остальные. Смех освежил их и помог сбросить нависшие над ними, под стать серым облакам, мысли о том, что как они могли так заблуждаться всю жизнь? И почему они не понимали множества удивительных фактов и феноменов, окружающих их со всех сторон и буквально бросающихся в глаза? Фактов, которые стали неумолимо выстраиваться для них в единую логическую и последовательную цепь.

– Как же часто силы небесные дают нам знать о том, что их присутствие в мире никуда не делось!

Эту мысль, общую в тот момент для всех, выразил Эйтор.

– Какие мы слепые были… Да скорее всего, такими и остались… Ведь все эти откровения, о которых мы так долго разговаривали, они… они такие неустойчивые. У меня сейчас такое чувство, что я вот-вот забуду все. Забуду, как забыл те сказки, которые в детстве рассказывала мне мама перед сном. А ведь те сказки были по-настоящему реальными для меня…

Глеб в тот момент испытывал такое же чувство – оно было похоже на те ощущения, когда мы, просыпаясь, пытаемся запомнить сон, который только что видели. Но сон этот, еще секунду назад такой реальный и осязаемый, с множеством разнохарактерных персонажей, с цельным и завершенным сюжетом, начинает неудержимо ускользать, стремительно и безвозвратно улетая в неизвестные космические дали. И точно так же все философские постижения неостановимо испарялись прямо на глазах, вытесняясь неумолимо наступавшей материальной реальностью.

В тот момент каждый из них, погрузившись в себя, с удивлением и сожалением наблюдал за тем, как его «постижения» исчезают в глубинах сознания.

Глеб стоял, пытаясь осознать все произошедшее с ним, и мысли и идеи его, до этого хаотически метавшиеся в разные стороны, неожиданно перестали прыгать, а выстроились в стройные шеренги и зашагали по широкой дороге. И умозаключения его были примерно следующие.

Для того чтобы выстроить в уме некие связные онтологические концепции, да еще и пытаться их более-менее последовательно изложить, необходима внутренняя готовность. Под готовностью вовсе не имеется в виду необходимость получения философского или иного гуманитарного образования, нет. Любые, пусть даже самые сложные философские и религиозные концепции могут быть изложены практически любым человеком при минимальной образовательной подготовке.

Единственное, что, безусловно необходимо для убедительного изложения любых философем, религиозных парадигм или богоискательских доктрин – духовный опыт. Если у человека есть хотя бы малые проблески такого опыта, он поведет его все дальше и дальше по пути познания. И, в конце концов, обязательно наступит такой момент, когда человек начнет обобщать и интегрировать. Этот этап неизбежен. Без процесса соединения в некое целое, любые духовные или религиозные открытия могут остаться за пределами ясного осознания и понимания.

Понимание, как таковое, для нас, людей, совершенно необходимо. Необходимо именно потому, что мыслительные процессы являются одним из неотъемлемых свойств человеческих существ. Как часто духовные практики говорят нам о том, что для достижения просветления нужно остановить ум – с помощью медитации, молитвы или еще как-то иначе! И в этом они абсолютно правы.

Но как же редко они говорят, что в нужный момент необходимо его, этот ум, включить… Это помогает нам на какое-то, пусть недолгое время обрести внутреннюю опору, создать себе своего рода спокойную «духовную гавань» в бушующем океане перехлестывающихся друг с другом космических сил.

Но любые интеллектуальные построения – пылинка по сравнению с вселенской мудростью, которая никогда не повторяется. Никогда! И поэтому, стоит нам хоть на секунду увериться в том, что мы обладаем всей полнотой истины, обладаем истинным знанием или истинно верным учением, как мы мгновенно оказываемся отброшенным далеко назад – на исходные рубежи. И тогда мы становимся слепыми догматиками, религиозными фанатиками, такими же, какими, по уверениям древних гностиков, нас создал «сын хаоса»…

Такие духовные гавани годятся только для временного отдыха, подумал Глеб. Любые, даже самые развитые и высокодуховные системы (системы, но не духовные учителя или духовный опыт) со временем изживают сами себя. И потому-то, как бы внутренне мы тому ни противились, как только к нам придет ощущение застоя, ощущение неудовлетворенности, мы должны снова отправиться в плавание.

Конечно, думал он, вовсе не нужно обязательно менять религию, к которой принадлежишь, бросать семью или друзей… Известно, кто первым покидает судно в минуту опасности…

Поиск – вот ключевое слово, решил Глеб. Непрестанный поиск себя в мире и мира в себе. Поиск новых возможностей, новых пределов. Жить сейчас, смотреть в будущее, не забывать прошлое. Простая формула. Но именно она способна привести человека к знанию.

– Эй, привет, москвичи, давно ждете? – веселый голос за спиной Глеба заставил его резко обернуться.

Перед ними стоял невысокий небритый мужичок в промасленной телогрейке и толстых брезентовых штанах, похожий на сельского тракториста – штатного балагура и весельчака. Кирзовые сапоги его были в грязи. Разговаривал он с едва уловимым коми акцентом.

– Вас, что ли, встретить нужно? Дак вот он я. Аким.

– Мы не из Москвы, – Ника встала и протянула трактористу руку. – Я Ника. А это вот Глеб и Эйтор. Из Петербурга мы приехали. Нас…

–Знаю-знаю, – нетерпеливо перебил ее Аким, – нам уже позвонили. К Аксентию вас послали. Чтоб мозги вам вправил.

Он засмеялся, показав прокуренные зубы.

– Ну-у-у… наверное, для этого – подтвердила Ника.

– Как эт-то – мозги вправ-вил? – Эйтор выпрямился и стал похож на возмущенного журавля. – Эт-то еще зачем?

Тракторист деланно пожал плечами:

– Уж я не знаю, зачем… Он всем так делает. Он же тун, дак вот и вправляет…

– Кто он? – удивленно спросил Глеб.

– Кто-кто… конь в пальто, – спокойно ответил Аким. – По-коми это. Тун. Колдун по-русски. На дальней заимке живет, ездят к нему разве что только по большой надобности. Вот надо мне сейчас договариваться идти с мужиками… Может, никто и не согласится везти… Боятся его. Сидите тут пока.

Он ушел и вернулся через час, весьма довольный собой:

– Ну все, я тут с бригадиром договорился, поедете как начальники. На хорошей машине. Вы трое и я четвертый. Как раз поместимся. Давай сюда, Петрович! – замахал он руками подъезжающему к ним «уазику» с брезентовым верхом.

Пузатый хмурый Петрович, приоткрыв дверь, приветственно поднял руку и вылез, уступив место водителя Акиму. Тот ловко уселся на его место и захлопнул дверь, предоставив им самим закидывать вещи в машину. Среди их больших туристских рюкзаков была и еще одна вещь – гитара в прочном пластиковом чехле. В самый последний момент Глеб, повинуясь какому-то необъяснимому шестому чувству, решил взять ее с собой.

Через пять минут Аким, не выпуская из зубов сигареты, спросил:

– Ну что, все? Щас поедем уже… Но сначала – в магазин. С пустыми руками ж не поедете.

Толстая неприветливая продавщица поселкового магазина, казалось, еле двигалась, взвешивая им сахар и выкладывая на прилавок пачки чая и банки с тушенкой и сгущенным молоком. Глеб полез в карман за кошельком, но Аким, стоявший в сторонке возле окна, подал голос:

– Ты это… сигарет возьми побольше. Водки тоже возьми. Пригодится…Сколько? Ну, возьми ящик.

– Ящик водки вам… – продавщица раздраженно посмотрела на Акима с Глебом и со стуком начала выставлять на прилавок бутылки. – Алкоголики… Нет бы как нормальные люди – ну поехали на рыбалку, рыбы половили, ну выпили по чуть-чуть. Так нет же, наберут этой дряни, потом без рыбы домой приезжают…

Ника прыснула и ущипнула Глеба за бок.

Они загрузились, и видавший виды автомобиль развил крейсерскую скорость в сорок километров в час, гремя и подпрыгивая на многочисленных неровностях грунтовой дороги. Проехав за десять минут весь поселок, они свернули на малоприметную лесную дорогу, где скорость еще больше снизилась.

– Далеко ехать-то? – спросил Акима сидевший на переднем сиденье Эйтор.

Тракторист беспечно курил сигарету с фильтром, не забывая, однако, следить за дорогой, петлявшей среди густых массивов елей.

– А? Что? Сколько ехать? – он почесал в раздумье колючую щеку и сказал неуверенно: – Сто двадцать километров, должно буди...

– Ско-о-олько?! – Эйтор был поражен. – Да мы же так и к ночи не доедем!

– Может и так. А может, мы и вообще никогда не доедем. – Аким потянулся и расправил спину, не выпуская руля из крепких рук. – А может, доедем, но не вернемся…

Эйтор вздохнул и притих.

Ника и Глеб молча сидели на заднем сиденье, прижавшись друг к другу. Им было в этот момент совершенно безразлично, сколько времени займет поездка. Главное – они были вместе, они были рядом. И они любили друг друга. А все остальное, как они справедливо полагали, уже не имеет никакого значения.

Они добрались до места около полуночи, проехав последние несколько километров по едва заметной дороге. Темнота так и не наступила – северная ночь была светлой, и безоблачное небо сияло ночными зарницами. Аким притормозил возле небольшой бревенчатой избушки, заглушил двигатель и сказал:

– Все, приехали.

Его коми акцент стал, видимо, от усталости, еще более заметен.

Они, потягиваясь, вылезли из машины, подхватили на плечи свои туристские рюкзаки и перенесли их в избушку.

 

Глава 13. Тун

– Ох, ну и жарко же тут!

Глеб, оглядевшись, вытер пот со лба. В маленькой железной печке, стоявшей в углу избушки, жарко пылали дрова.

– А плов скоро будет готов? – спросила Ника, которая, обхватив колени руками, сидела на низенькой грубо сколоченной табуретке. – Есть хочется…

– Скоро, скоро! – зубы Глеба сверкнули в неярком свете керосиновой лампы. – Подожди немного! Пятнадцать минут подожди и все будет готово! Вот сейчас приправы добавлю …и все прекрасно получится!… м-м-м…

Он принялся поочередно вытаскивать из синего пластикового мешочка маленькие пакетики с какими-то только ему одному известными экзотическими восточными пряностями и высыпать их содержимое в большую эмалированную кастрюлю с булькающим пловом. Он любил готовить, и всегда радовался возможности показать свое искусство. И сейчас он артистично исполнял главную роль в маленьком театре, где был единственный зритель – его Ника.

– Ты там, гляди, не пересоли, – забеспокоилась Ника. – И не переперчи, хорошо?

– Не волнуйся, дорогая! Все получится как надо…– восклицал Глеб, ни на секунду не отвлекаясь от наблюдения за кастрюлей. – Все будет, как мой дедушка делал, а дедушка, ты же знаешь, был главным специалистом у них в поселке по приготовлению плова. Да что там в поселке – во всем районе. Даже нет – во всей Московской области!

– Неужели во всей области? – не удержалась, чтобы не поддеть Глеба, Ника. – Врешь, наверное?

– Да я тебе точно говорю! – загорячился он. – Вот ни капельки не вру… Почти…

– А откуда в подмосковном поселке может взяться специалист по приготовлению плова? – спросила Ника, улыбаясь и трепля Глеба за волосы.

– Так он же из татар-мишарей был. – Глеб посмотрел на Нику, уже почти сам веря своим словам. – Там ведь, в Мещере, раньше татары жили... И финно-угры тоже… И кое-где сохранились обычаи. Да если хочешь знать, к деду моему даже шеф-повара из столичных ресторанов приезжали. Приедут, бывало, подарки привезут… Просят, умоляют: «Дедушка, возьми деньги – сколько хочешь, часы золотые швейцарские бери, машину вот бери – «Мерседес»… все бери, только научи нас плов варить как ты варишь!».

Глеб воздел руки к потолку избы, показывая, как умоляли его дедушку столичные повара научить их готовить плов.

– Да что там московские-то повара, ты уж говори сразу – европейские, – глядя на пламя керосиновой лампы, сказала Ника.

– А что, может и так! Из Парижа даже, может, приезжали!...

– Дедушка, это хорошо, конечно, – Ника погрозила Глебу пальцем, – да ты смотри, Глеб, сам не опло­шай, а то пригорит у тебя плов… а скоро Аким и Эйтор приедут, чем ты их кормить будешь?

– Да ты не переживай, еще несколько минут, оставшаяся вода выкипит – и все готово!

Глеб еще некоторое время сосредоточенно всматривался в кастрюлю, потом подхватил ее за потертые ручки и, ловко сняв с печки, поставил на круглую чугунную подставку.

– Уф-ф-ф! Готово, – довольным тоном произнес он и уселся на деревянную скамью, протяжно скрипнувшую под его весом.

Ника, не вставая с места, рывком подтянула к себе свой рюкзак и, порывшись в нем, вытащила железную столовую ложку. Критически повертев ее перед глазами, она вздохнула и аккуратно положила на краешек своей пластмассовой тарелки.

– Когда уж они приедут… – проворчала она, ни к кому не обращаясь. – Ночь на дворе… Обещали же на третий день приехать…

– Да скоро уже, я думаю, – Глеб поднял руку и прислушался, но вскоре разочарованно выпрямился, сказав: – Ничего не слышно…

Ника попыталась настроить свой внутренний слух так, чтобы он, подобно радиолокационной установке, сканировал все окружающее пространство. Когда-то этому приему ее научил ее наставник, но пользоваться этой техникой ей приходилось очень редко – жизнь в городских условиях к этому не очень-то располагает. К тому же город постоянно наполнен звуками техногенного происхождения – шумом автомобилей, гулом пролетающих летательных аппаратов, звуками телевизоров…

Только иногда, оказавшись за пределами города, Ника пыталась использовать этот способ изучения звуков. И каждый раз это приносило ей не сравнимые ни с чем ощущения. Она начинала слышать звуки, источники которых были, как оказывается, удалены от нее на невероятно далекое расстояние. Если же она тренировалась в этом упражнении достаточно продолжительное время, то наступал момент, когда сквозь звуки окружающего мира начинали «прорываться» звуки, не слышимые ранее. И звуки эти были чрезвычайно разнообразными.

Иногда Ника начинала слышать музыку, сначала одиночный инструмент – флейту или арфу, который вел незатейливую мелодию. Постепенно музыка все усложнялась и усложнялась, к одному инструменту подключались и другие – рояль, скрипки и альты, контрабасы, ударные… И приходил момент, когда она уже слышала целый симфонический оркестр, исполняющий подчас очень сложные и логически законченные произведения. Это были целые симфонии, состоящие из нескольких частей – прелюдии, аллегро, анданте… И Ника понимала, что этих симфоний она никогда раньше не слышала ни в записи, ни вживую. «Почему, ну почему я не удосужилась выучить нотную грамоту?! – сокрушалась она иногда. – Тогда бы я уж точно смогла записать эти невероятно красивые и гармоничные музыкальные произведения!».

Глеб тоже вслушивался в окружающую их тишину, но улавливал только шелест легкого ветра по кронам больших елей в ночной тайге. Где-то вдалеке на большой высоте пролетел авиалайнер, и гудение его мощных двигателей заполнило все ее внимание. Внезапно до его ушей донесся тонкий продолжительный звук, очень похожий на комариный писк. Звук был непрерывным, но почти неразличимым – видимо, источник звука был очень далеко, и северная светлая летняя ночь растворяла все далекие звуки в своей невероятной мягко колышущейся массе.

Несколько секунд Глебу понадобилось, чтобы осознать, что этот звук издает двигатель автомобиля.

– Едут! – уверенно сказала Ника в тот самый момент, когда он уже было открыть рот, чтоб сказать то же самое.

– Хороший у тебя слух, Ника! – сказал Глеб. – Мне вот десять минут прислушиваться пришлось, чтоб услышать, как они едут…

– А я и не слышала ничего, – Ника потянулась и выгнула спину. – И так ясно, что они едут.

– Как это – ясно?

– Ну вот так… видишь же – волна какая сильная!

– Ты о чем это, Ника? – Глеб удивленно потянул ее за рукав.

– Да ну тебя, Глебушка, чего пристал. И так все ясно же! – засмеялась Ника, но, видя, что он ждет от нее ответа, обреченно вздохнула и сказала: – Ну чего тут непонятного-то? Волна идет впереди каждого человека, она такая…

– Какая? – Глеб не сводил с Ники глаз.

– …такая… плотная… накатывает. В общем, волна и все тут. У каждого своя она.

– Своя – по размеру?

– Да нет же, не по размеру… – Ника закусила губу, задумавшись, – хотя, и по размеру тоже… Но главное – у каждого она имеет свой характер, свой, особенный, не спутаешь ни с чьим другим.

– И у кого какой?

– Ну-у-у, я не знаю, как и сказать-то. У тебя, например, волна такая... сильная, резкая такая, острая иногда…

– Острая волна? – переспросил Глеб. – А это как? Как это волна может быть острой?

Она проворчала:

– Острая это значит острая, как это объяснить-то? Чувствую так.

Глеб знал, что при случае Ника за словом в карман не полезет, поэтому примирительно поднял руку:

– Ну всё, всё, Ника, сдаюсь. Рассказывай дальше.

– А что дальше? Нету никакого «дальше». Все, что знала, то и рассказала. А, да, забыла! У наставника моего волна, которая впереди его идет, она… могучая. Другого слова не подобрать. Это не волна даже, а словно океанское цунами – накатывает и, когда приходит, накрывает с головой… сначала вроде бы накроет, а потом вознесет высоко в небо на своем гребне, как на спине взлетающего орла. Ну да, и зовут его тоже так – Эзир, что значит по-тувински орел. И дух-покровитель у него тоже орел.

– Дух-покровитель? – недоверчиво переспросил Глеб. – Как это?

– Да это неважно… – улыбнулась Ника. – Это мифология такая.

Они немного помолчали, вслушиваясь в нарастающий гул двигателя автомобиля.

Ужин не успел остыть – не прошло и десяти минут, как возле двери послышались легкие шаги, приглушенное покашливание, тоненько скрипнув, открылась дверь, и в избу вошел Аким и присел на табуретку, которую ему предусмотрительно освободила Ника. Казалось, что после долгой поездки, он должен был выглядеть усталым, однако он ни словом не обмолвился о своей усталости.

Спустя некоторое время пришел Эйтор. Все одновременно повернулись к нему и отметили для себя, что выражение его лица было необычным. Несколько секунд паузы – и Ника первой спросила:

– Эйтор, а ты что это такой…?

– Какой? – немного помедлив и словно удивившись вопросу, спросил тот.

– Ну вот такой – какой-то загадочный… Или испуганный? – присмотревшись, уточнила она. – Кто это тебя напугал? Или что?

Эйтор помолчал, собираясь с мыслями, потом вопросительно посмотрел на Акима. Тот сделал невинное лицо и пожал плечами. Художник отвернулся от него, поняв, что поддержки не получит, и надолго задумался. Он как будто решал, стоит ли рассказывать что-либо или же нет. А может, он просто подбирал нужные слова.

– Ну! Давай же! Рассказывай! – Ника требовательно потеребила его за рукав. – Нечего тут притворяться незнайкой. Если испугался чего-то – расскажи нам, облегчи душу, исповедуйся. В следующий раз не страшно будет.

– Да ладно тебе, Ника, – вступился за Эйтора Глеб. – Ты сначала накорми, напои, а потом выспрашивай.

– Ой, простите! Конечно же, давайте ужинать!

И смутившаяся Ника принялась раскладывать по тарелкам плов.

Через полчаса, когда все устроились на своих местах, Ника нетерпеливо сказала:

– Ну, давай, Эйтор. Расскажи, что там такое было.

Художник вздохнул и, глядя в сторону, сказал смущенно:

– Да что там, Ника… Даже не знаю, как и рассказывать-то…

– А как было, так и расскажи.

– Ну, в общем… были мы… поехали то есть… и, так сказать… ну не знаю… как хотите, так и понимайте. В общем, черти за нами гонялись. Как-то так.

– Кто-о-о? – Ника от удивления уронила на пол чайную ложку, которой за секунду до этого размешивала сахар в своей кружке с чаем. – Ты не заболел? Какие еще черти?!

– Ну, может, и не черти… такие существа… там, в тайге... Живые. Но это не главное, нет… это не самое главное…

– А что главное? – с любопытством спросила Ника.

– Что главное?... Не знаю… Видите ли… Бог, он же рисует… Потому и мир крепко держится… – Эйтор примолк, подбирая слова. – Он же, как бы это сказать...

Он замолчал, а Аким положил руку ему на плечо и произнес негромко:

– Эй, парень, ты это… Не нужно тебе пока подробности рассказывать. Потом. Когда-нибудь. Или еще позже. Эта история пока касается только тебя, и она будет иметь продолжение. Да она и сама является частью другой истории. Аксентий же тебе все объяснил.

Эйтор слушал очень внимательно и после слов Акима согласно закивал головой:

– Да, да, я все понял.

Он повернулся к Нике и Глебу:

– Я обязательно вам все расскажу. Это вовсе не секрет. Но я должен хорошенько поразмыслить. Я должен… ну, должен все это переварить, что ли…

– Да конечно, Эйтор, все нормально, мы на тебя не держим никакой обиды! – Ника легонько толкнула его в плечо. – Мы подождем сколько нужно.

– И еще. В общем… – Эйтор помялся немного и выпалил: – В общем, я должен буду уехать завтра.

– Как уехать? – воскликнула Ника. – Куда? Мы же только недавно приехали.

– Да, Ника. – Эйтор был тверд. – Я обязан ехать. К ней.

– К Юми?! – воскликнул Глеб.

– Да. Я кое-что понял, Глеб. Немного времени прошло, но мне этого времени хватило. Я должен быть с ней рядом. Сейчас. Сейчас и всегда.

Вид художника был очень решительный, было видно, что он принял твердое решение. И никто не посмел это решение подвергнуть даже малейшему сомнению.

– Конечно, Эйтор, дорогой, – Ника положила руку ему на плечо. – Если ты чувствуешь, то, конечно, должен ехать.

– А вы собирайтесь, мы сейчас с вами поедем.

Слова Акима застигли Глеба и Нику врасплох.

– Куда поедем?! – спросил Глеб.

– Да, куда это мы поедем? – воскликнула Ника. – Ночь на дворе, спать уже пора.

– Ничего, потом выспитесь, – Аким улыбнулся, поднял с пола свой небольшой рюкзак и протянул Глебу. – Вот, давай, положи-ка сюда продукты на всех на неделю.

– На сколько-о-о, на неделю?! – одновременно воскликнули Глеб с Никой.

Аким молча кивнул и вышел из избы. Через секунду дверь снова открылась и он, заглянув внутрь, сказал:

– Выезжаем через десять минут. Жду в машине. Тун ждать не хочет. Да, – добавил он, обращаясь к Глебу, – и гитару свою возьми. Он сказал взять обязательно. Без нее там тебе делать нечего.

И вышел.

Слово «выезжаем» подействовало на них обоих магическим образом. Они вдруг поняли, что это не шутка. Что надо быстро собираться, и не просто быстро, а – молниеносно! Они бросились лихорадочно складывать в рюкзак провизию – банки с тушенкой, несколько буханок хлеба, две больших пачки черного чая, упаковку с кусковым сахаром, котелки и тарелки, несколько бутылок водки и сигареты в блоках. За пять минут все было собрано, и Глеб, закинув рюкзак на плечо и схватив чехол с гитарой, помчался к выходу.

– Постой! – окликнул его Эйтор. – А свои-то вещи чего не взял?

Глеб, чертыхнувшись, вернулся и принялся с быстротой молнии забрасывать в свой рюкзак вещи, которые, как ему в тот момент казалось, могли понадобиться в поездке. Железные кружка и ложка, тонкий спальный мешок и высокие горные ботинки французской фирмы, солнечные очки и две пары запасных носков, плащ-дождевик и синяя флисовая куртка, огромный охотничий нож в кожаных ножнах. Сверху он бросил умывальные принадлежности. Большие наручные часы с кварцевым стеклом и пластиковым ремешком он нацепил на запястье левой руки. Мельком поглядев на них, он отметил время и ужаснулся – отведенные им десять минут уже закончились!

Как пробка они выскочили из двери и стремглав помчались к машине, боясь опоздать. «Уазик» стоял в полусотне метров от избы. Тяжелый рюкзак бил Глебу по спине, но он не обращал на это внимания и не сводил глаз с автомобиля. Через лобовое стекло он видел силуэт Акима, сидевшего на водительском месте. Глеб видел огонек зажженной сигареты, слышал, что двигатель уже заведен и очень беспокоился, что «уазик» вот-вот тронется и уедет без него.

Промчавшись перед капотом машины, он распахнул заднюю дверь и рывком перебросил через сиденье свой рюкзак и гитару, потом помог Нике снять с плеч другой рюкзак и тоже закинул его в машину. Они поспешно влезли внутрь, цепляясь за спинки сидений дрожащими от напряжения руками. Захлопнув дверь, Глеб, довольный, что успел собраться за десять минут, радостно сказал Акиму, которого не было видно из-за высокой спинки водительского кресла:

– Ну все! Все готово. Можно уже ехать.

Ответом было молчание.

Ника повторила громче:

– Все, Аким, можно уже ехать, мы уже уселись!

Ответа не последовало. Глеб решил, что их проводник заснул от усталости, и наклонился вперед, чтобы похлопать его по плечу и разбудить. Но увидел, что за рулем никого нет!

Он еще несколько недоуменно смотрел на пустое сиденье, не зная, что и думать. «Видимо, мне померещилось», повторял Глеб, успокаивая сам себя. Он поглядел на Нику и пробормотал:

– Никого нету…

– Да я уж заметила, – сказала Ника и откинулась на спинку сиденья. – Ну и ладно, подождем. Видно, померещилось.

Но Глеб знал, что ему не померещилось. Он отчетливо помнил, что видел Акима, сидящего на водительском кресле. Он даже видел, как тот затянулся сигаретой, отчего его лицо осветилось в полутьме кабины.

Глеб обратил внимание, что шума двигателя не слышно – то ли он заглох сам, то ли отключился автоматически. Открыв дверцу, он выпрыгнул из машины и встал рядом с ней, не зная, что предпринять. Акима нигде не было видно, видимо, он отошел куда-то в сторону. «Надо же! Сам сказал – через десять минут, а сам ушел», – с досадой подумал Глеб, но через секунду отбросил эту мысль.

Ночь была теплой. Тишина казалась всеобъемлющей.

Безветрие и тишина.

Стоя возле автомобиля, Глеб принялся размышлять о том, как редко городская жизнь дает ему такую возможность – просто постоять ночью на улице. Ни о чем не беспокоясь, ни о чем не заботясь, ни к чему не стремясь, забыв все свои страхи и опасения…

Легкий порыв теплого ветра коснулся его щеки. Он автоматически определил направление ветра – западный. Теплый западный ветер, успокаивающий и расслабляющий, дающий отдых и восстановление после тяжелой работы.

«Ветер пришел», – подумал Глеб и улыбнулся: именно так говорила Ника в такие моменты. Он никогда не слышал от нее, что ветер «начал дуть» или «задул», нет, всегда она говорила о ветре как о живом существе. Да, пожалуй, так оно и есть! Ветер словно неприрученное животное, приходит и уходит сам, когда захочет. И никто ему не указ.

– О чем задумался, друган?

Голос Акима раздался у Глеба за спиной и мгновенно вывел его из потока грез и теплых объятий ветра. Он обернулся и пробормотал внезапно охрипшим голосом:

– Да так… Смотрю вокруг, дышу... Хороший воздух здесь…

Проводник взглянул на него внимательно и кивнул:

– Да, воздух здесь чистый… да что-то врешь ты, парень… Уж больно вид у тебя испуганный. Что случилось-то?

Глеб собрался с духом и сказал:

– Да нам только что почудилось, что ты за рулем сидишь. Мы в машину залезли, а там никого. Подумали, что галлюцинация…

– Да я тут стоял, в трех метрах от машины. Гляжу – промчались вы как угорелые, на меня ноль внимания. Ну, я думаю, ладно, постою тут еще покурю… – Аким рассеянно пожал плечами и озабоченно посмотрел на небо. – Надо ехать, а то – как бы он не передумал… ну, залазь в машину. Поедем…

Глеб влез на заднее сиденье и уселся возле Ники.

– А кто передумать может, а, Аким? Хозяин заимки?

– Да. Тун.

– А почему Аксентий может передумать? – Глеб задал этот вопрос только для того, чтоб поддержать разговор.

– Да Аксентий, возможно, и не передумает, – круглое лицо Акима ничего не выражало, – а вот тун может…

– Постой-ка, Аким, – Глеб удивился, – так их там двое что ли? Аксентий и тун?

– Не-е-е… – проводник был терпелив, похоже, ему время от времени приходилось разным людям объяснять одно и то же. – Один он там живет… Но их как бы двое. Бывает, приезжаешь к нему, глядишь – тебя Аксентий встречает. Он-то простой мужик. Курит сигареты. Водку даже пьет иногда. Рыбачит, грибы-ягоды на зиму заготавливает, охотничает… Меткий он – ужас до чего! Белку в глаз бьет. Вот. А иногда приезжаю, нету Аксентия.

– А кто же тогда?

– Кто-кто… – Аким засмеялся, но сразу посерьезнел. – Тун, вот кто.

– А как ты узнаёшь, – Глебу стало очень любопытно, – Аксентий тебя встречает или тун?

– Иногда и не узнаешь сразу, да… – проводник задумался и туманно объяснил. – Вроде как бы стоит Аксентий, а посмотришь пристальнее – тун. Или наоборот бывает.

Глеб ничего не понял и решил на всякий случай промолчать, а Аким, прикуривая очередную сигарету от одноразовой газовой зажигалки, сказал ободряюще:

– Да ты не бойся, сам все увидишь.

– Он опасный? – спросила Ника.

– А кто в этом мире не опасный? – вопросом на вопрос ответил Аким. – Вон даже и заяц бывает опасным. У него задние ноги сильные такие… замешкаешься, а он тебе как даст ногой в глаз! И все – ты без сознания лежишь …

Глеб посмотрел на проводника, пытаясь понять, шутит он или нет, но тот даже глазом не моргнул и продолжил:

– А Аксентий, он опасный уже потому, что имеет дело с такими силами, с которыми никто из людей дела не имеет. Он тун, да не простой, а сильный очень. – Аким понизил голос: – Говорят, что у него предок был сам Корт Айка.

– Кто это такой, Корт Айка? –

Глебу это имя ничего не говорило.

– Тун такой в древние времена в этих краях жил, здесь, на Коми земле. Колдун то есть….

– Шаман? – уточнила Ника.

– Не-е-е… – протянул Аким. – Шаманы они в Сибири. А он тун. Корт Айка, железный человек, кузнец. «Корт» на коми языке означает «железо». В древние времена он жил. Помогал людям, лечил их. Помогал им судьбы свои выковывать. Говорят, самому Стефану Пермскому, тому самому, который здешних жителей крестил в четырнадцатом веке, и его боевой дружине отпор дал... Вот и Аксентий, сказывают, из того же рода… По наследству силу получил. Как-то раз он на моторке по реке плыл – надо было ему в гости к одному человеку в поселок. А мотор – раз! И заглох, сломался. А поселок-то был выше по течению. Что делать? Тогда Аксентий так сделал, что лодка сама против течения пошла… Без мотора, без вёсел. Ну что сказать… Тун одно слово.

Аким помолчал и, затянувшись сигаретой и выпустив толстую струю дыма, продолжил:

– Тот тун, Корт Айка, он был из племени чудей.

– Чудь белоглазая! – воскликнул Глеб. – Я в сказках читал про нее.

– Не, ничего про белоглазую чудь не знаю, – махнул рукой проводник. – Просто «чудь» знаю. Наша бабушка нас так ругала, когда мы с братьями-сестрами расшалимся: «У-у-у, чуди!»… Знаю, что это народ тут жил раньше такой, почти все они колдуны были, туны. А женщины у них тоже…

– Что? – не выдержала Ника. – Что – тоже?

– А то. – Аким полуобернулся и кивнул. – Сильные они были колдуньи. Такие, что просто взглядом могли человека заморозить…

– Как это?

– А вот так. Посмотрит на тебя, и ты уже с места не можешь сдвинуться. Подходи и бери тебя… или глаза затуманит так, что потеряешься.

– А чуди эти, где они сейчас? – спросил Глеб. – Вот бы к ним съездить!

– Нету их уже тут… – Аким тщательно затушил окурок и засунул его в пепельницу – пустую банку из-под кофе. – Всех извели, когда православные крестители пришли. Стефан Пермский, я ж говорил уже. Здоровый был мужик такой, тогда он еще не святитель был, конечно, с дружиной сюда пришел, все вооруженные до зубов. Ну и крестили местных огнем и мечом. Все чуди в другой мир ушли… ну, в другое измерение что ли, если говорить по-современному.

«Уазик» переваливался с одного ухаба на другой, объезжая большие ямы по обочине дороги, проложенной по просеке. Уже совсем рассвело, утреннее солнце поднялось над горизонтом. Глеб посмотрел на часы – было четыре часа утра. Дорога стала получше, и они увидели, что впереди лес словно бы становится реже и расступается. Густой ельник сменился прозрачным кедровым бором, в котором кое-где группами росли желто-коричневые сосны

– Вон она там, заимка. Ну, или не заимка, не знаю как назвать… Хутор ли что ли… – Аким сбросил скорость до минимума и через минуту затормозил, остановившись возле огромного кедра. Ствол кедра был толщиной добрых полтора метра и внизу был совершенно без веток. Ветви начинались с высоты десяти метров, толстые, раскидистые, они все больше и больше сгущались по мере приближения к верхушке, образую феноменально густую шапку-крону.

– Вот так дерево! – Глеб, запрокинув голову, попытался разглядеть вершину дерева. – Метров, наверное, тридцать высотой…

– Сорок шесть… – рассеянно отозвался Аким, роясь в карманах. – Спички есть у тебя?

– Нету, кажется… Я же не курю. Да у тебя зажигалка есть, – напомнил ему Глеб, но послушно стал искать спички в своем рюкзаке.

– Поищи, да. – Аким похлопал себя по карманам. – Зажигалка не подойдет, спички надо. Что-то мне подсказывает, что есть у тебя спички.

И действительно, неожиданно для самого себя, Глеб нашел два коробка, полных спичек. Тщательно завернутые в целлофановый пакет, они лежали в боковом кармашке его рюкзака.

– Ага! Нашел! – обрадовался он. – Удивительно! Я ведь, если честно, не помню, когда это я…

– Это я положила, – сказала Ника. – Подумала – вдруг пригодятся.

Глеб протянул оба коробка Акиму. Тот осторожно взял один, другой оставив Глебу, который некоторое время держал его в руке, а потом сунул в нагрудный карман своей брезентовой штормовки.

– Это хорошо, что нашел. Давай посидим здесь пять минут, – предложил Аким и осторожно присел прямо на землю под деревом. – Я покурю, а вы посидите, о жизни подумайте… Птицы вон просыпаться начали, их послушайте. Они тут красиво поют… вон, прислушайся, варакушка свистит, северным соловьем ее еще называют…

Ника улеглась прямо на мягкий мох, а Глеб уселся рядом с проводником, полной грудью вдохнул освежающего таежного воздуха и спросил:

– Почему – соловьем?

Аким посмотрел на Глеба и ответил:

– Почему? Да потому, что ее орнитологи к роду соловьев относят. Нас этому на уроках биологии в школе учили, – сказал он, упреждая вопрос, который уже почти сорвался с языка Глеба. – Вот и знаю. Вон она полетела! С синей грудкой. Красивая такая…

Он вытащил из полупустой пачки погнутую сигарету с фильтром, расправил, потом оторвал фильтр и сунул сигарету в рот. Фильтр он аккуратно положил назад в пачку. Достав спичечный коробок, Аким высыпал спички на ладонь левой руки и тщательно их перебрал. Сверяясь с какими-то только ему одному известными критериями, он отобрал с десяток спичек и, аккуратно завернув в бумагу, положил их в нагрудный карман своей красной клетчатой фланелевой рубашки. По виду эти спички ничем особым не отличались, разве что выглядели чуть ровнее и крепче других своих собратьев.

Ника и Глеб внимательно наблюдали за его действиями, пытаясь разгадать тайный смысл его действий. Лицо проводника было очень сосредоточенным, с него слетела его обычная напускная веселость. Сейчас он выглядел как профессионал-альпинист, который готовится к серьезному восхождению на вершину, осознавая всю опасность своего предприятия, и потому самым тщательнейшим образом проверяет снаряжение.

– Та-а-ак… Ну ладно… – негромко произнес он, завершив свои манипуляции. – Пойдем уж. Тут недалеко. Только давай договоримся – делайте все так, как я скажу. И никуда от меня не отходите, след в след идите.

Они одновременно поднялись, Аким быстро вскинул на плечо свой рюкзак и, не дожидаясь, пока Глеб наденет свой, зашагал по дороге. Дорога была совершенно не наезженная и поросшая высокой густой травой. Время от времени им приходилось осторожно перешагивать через лежащие поперек дороги сосны и кедры – деревья были вывернуты с корнями, по-видимому, сильным ветром. Впереди лес редел все больше и больше, и наконец они вышли на светлое место – впереди в сотне метров от них виднелась заимка, огороженная простым забором из длинных жердей, приколоченных параллельно земле к вкопанным в землю невысоким столбикам.

Глеб отметил про себя, что местность была холмистая. Несколько подсобных помещений были разбросаны по территории заимки без какой-то видимой системы. Большущий бревенчатый дом-пятистенок под двускатной крышей стоял на вершине холма. На передней стене дома, обращенной к ним, было шесть застекленных окон. Рядом с домом притулился дровяник и хозяйственные постройки. От дома спускались вниз возделанные огороды с ровными, ухоженными рядами картофеля. Там же были и грядки с зеленью и большая теплица.

Они подошли ближе, к самому берегу широкого ручья с топкими берегами, который опоясывал таежный «хутор» словно ров, защищающий старинную крепость. К самой воде склонились кусты ивняка, Баня была поставлена внизу, у подножия холма, возле ручья.

– Что-то нас никто не встречает, – произнес Глеб шепотом. – Хозяин-то где?

– Погоди, будет тебе хозяин, – пробурчал Аким. – Надо сперва мост перейти.

– Какой мост?

– Да вон тот! – проводник махнул рукой чуть правее и, сняв с плеч рюкзак, принялся искать в нем что-то.

Глеб повернулся вправо и увидел неширокий мост, который не заметил раньше. Это был обычный деревянный мостик – три бревна, переброшенные через ручей, на которые был положен настил из толстых, хорошо оструганных сосновых досок. Перила высотой до пояса были сделаны из ошкуренных и хорошо отшлифованных жердей толщиной в руку. Они с Никой подошли поближе. Доски мостика были когда-то хорошо пригнаны друг к другу, но за время, которое они провели под открытым небом, они изогнулись так, что между ними появились широкие щели.

– Сейчас пойдем, – голос Акима заставил Глеба вздрогнуть. – Отойдите-ка в сторону немного – надо тут мне кое-что сделать.

Проводник мягко, но решительно отодвинул Глеба в сторону и подошел вплотную к мостику. Он достал из нагрудного кармана отобранные им спички, развернул бумажку и выбрал из них две. Он придирчиво осмотрел головку каждой и, похоже, остался ими доволен. Вытащив из кармана телогрейки коробок, Аким передал его Глебу вместе с двумя выбранными спичками, наказав:

– Держи крепко, да смотри не урони! Потом дашь мне, когда я тебе скажу.

Глеб осторожно взял спички и коробок дрожащими от волнения руками и осмотрелся. Вокруг не было никаких признаков жизни.

Проводник Аким похлопал себя по карманам и снова обратился к Глебу:

– Ты, это… у тебя деньги есть?

– Есть, конечно, – Глеб поспешно полез в карман за деньгами, едва не выронив при этом спички и коробок. В последнюю секунду он совладал со своим волнением, достал из кармана несколько смятых купюр и сказал Акиму громким шепотом:

– Вот, возьми сколько надо.

Тот засмеялся вполголоса и похлопал Глеба по спине:

– Да спрячь их, не нужны мне бумажки твои. Монеты есть?

– Есть, наверное… – неуверенно ответил Глеб.

Он действительно не помнил, есть ли у него монеты. Ника, быстрыми движениями поискав в карманах, нашла несколько монеток из белого и желтого металла и протянула их на открытой ладони проводнику.

– Угу, – забирая их, удовлетворенно проговорил тот. – Это хорошо. Пойдем сейчас… Надо будет быстро все делать. Ты, Ника, встань справа от меня, набери в кружку воды из ручья… начнешь ее лить на землю понемногу, когда я команду дам. А ты, парень, будь вот тут – слева. Зажигай спичку, когда я тебе скажу, да смотри, чтобы не погасла!

Аким присел возле мостика на корточки и выбрал из нескольких монет одну – побольше размером и потяжелее. Подбросив ее на ладони пару раз, он скомандовал Глебу и Нике:

– Давайте!

Глеб чиркнул спичкой, которая с шипением загорелась, пламя затрепетало в прохладном воздухе, и Глеб поспешно спрятал маленький дрожащий огонек в сложенных лодочкой ладонях, стараясь уберечь его от движений воздуха.

Аким, увидев, что спичка уже горит, аккуратно, но сильно катнул монету, словно шар в боулинге, по центральной, самой широкой доске, целясь так, чтобы она двигалась ровно и не попала ни в одну из щелей. Монета, тихо стуча насечками на гурте по неровностям сосновой доски, покатилась по мостику к противоположному берегу ручья. Аким внимательно наблюдал за ней, закусив губу и сведя от напряжения брови.

Ника аккуратно выполняла свою часть работы – наклонив железную кружку, она тоненькой струйкой лила на землю возле мостика набранную из ручья воду. Она не знала, что происходит, но понимала, что их проводник делал что-то очень важное. Монета катилась ровно, но вдруг, на полпути наскочив на шляпку ржавого гвоздя, торчащего из доски, засбоила, завихляла, въехала в щель между досками и, сделав пару оборотов вокруг своей оси, со звоном упала на левую крайнюю доску в нескольких сантиметрах от края.

– Фух-х-х… Аким перевел дыхание и, сняв матерчатую кепку, смахнул пот со лба. – Еще немного – и в воду упала бы.

– И что тогда? – спросил Глеб.

– Что, что… Ничего хорошего… Может, пришлось бы вброд… – Аким зачем-то поглядел на небо и взял еще одну монету, на этот раз желтую. – Гаси спичку и зажигай вторую.

– А если и сейчас не получится? – спросила Ника, набирая новую порцию воды из стремнины. Ей очень хотелось попасть на другой берег.

– Когда не получится, тогда и будем думать, – ответил проводник и, приготовившись катнуть вторую монету, скомандовал: – Поджигай!

Глеб еще раз чиркнул спичечной головкой о боковую стенку коробка и сразу же, не дожидаясь, пока пламя разгорится, спрятал огонек в ладонях. Аким плавно с размаху движением катнул монету, и она покатилась по центральной доске мостика. Гурт этой монеты был толще, а диаметр – меньше, чем предыдущей, поэтому движение монетки было ровным и уверенным. Она очень удачно миновала препятствие в виде торчащего гвоздя, перескочила через пару нешироких трещин и выкатилась на финишную прямую. Дальняя часть доски была ровной и не имела никаких изъянов. Увидев, что монета вот-вот беспрепятственно доберется до противоположного края моста, Аким выпрямился и проворно рванулся вперед по мосту, стараясь бежать только по центральной доске. Он на ходу крикнул Глебу и Нике:

– Давайте за мной!

Глеб, бросив спичку наземь и подхватив гитару, бросился за проводником настолько быстро, насколько позволял ему тяжелый рюкзак, бивший по спине. Ника, выплеснув остатки воды наземь, помчалась последней. Они неслись, грохоча сапогами по деревянному настилу, а жердевые перила качались при каждом их шаге. Пробегая по мосту, Глеб заметил, что на досках лежит еще несколько десятков монет, какие-то из них застряли в щелях настила. Некоторые были, судя по их виду, оставлены здесь очень давно. Он успел подметить, что среди монет были и иностранные, но не успел удивиться этому факту – он бежал за проводником со всех ног. За несколько секунд они пронеслись по мостику на другой берег ручья, по инерции пробежали еще десяток метров и, перейдя на быстрый шаг, поднялись на холм к центральному дому.

Аким остановился в нескольких метрах от дома и сказал, пытаясь отдышаться:

– Ну дак и ладно… Сейчас пойдем к… Хотя – вон он стоит. Ждет.

Встречавший их человек, и точно, ждал их, стоя в свободной позе у крыльца с резными столбиками, огораживающими ступеньки лестницы. Выглядел он как обычный егерь, каких много в тайге – росту выше среднего, плотный, даже кряжистый, не старый еще бородач в камуфляже, с обветренным загорелым широким лицом. Лохматые брови, глубоко посаженные серые глаза. Нос поломан и, похоже, неоднократно, отметил Глеб, стало быть, забияка, каких поискать. У его ног сидели три огромных волкодава, внимательно наблюдавших за гостями.

Аким подошел к хозяину и поздоровался с ним за руку, то же самое по очереди сделали и Глеб с Никой. Все собаки как по команде напряглись и оскалили белые клыки, приготовившись, если что, защищать своего хозяина. Бородач, оценивающе оглядел Глеба и Нику с ног до головы и спросил звучным голосом:

– Ну, здравствуйте. Я Аксентий. Как добрались?

Его коми акцент был еще более выражен, чем у их проводника. Он коверкал половину произносимых им слов, то и дело произнося «щ» вместо «с» и «к» вместо «х», а его оканье было поистине невероятным. Такому колоритному оканью позавидовал бы даже и коренной волгарь.

– Спасибо, хорошо. – Глеб смущенно пожал плечами, показывая, что он нисколько не устал. Он старался держаться спокойно, но это ему не очень хорошо удавалось. Он пытался определить, кто сейчас перед ним стоит – тун или нет.

Ника же, наоборот, чувствовала себя как рыба в воде. Таков уж был ее характер – свободный, независимый, авантюрный. Она с любопытством оглядывалась вокруг и уже успела приветственно потрепать волкодавов по их широким лохматым загривкам. Те, к удивлению всех присутствующих, нисколько не протестовали.

– Ну, молодец, молодец. Я тут из окошка наблюдал за вами – как вы через ручей перебирались… Ну ты, Аким, даешь! – обратился хозяин к проводнику, успевшему закурить очередную сигарету. – Ну, ты артист! Опять заставил наших гостей в спектакле поучаствовать. Спички, штоле, опять поджигали и воду лили?

– Да, Аксентий, спички. Две штуки, по числу гостей, – с очень довольным видом сказал проводник. – А монеты в этот раз я сам кидал.

– Да уж, – бородач снова повернулся к Глебу с Никой. – Вот такой Аким мужик хитрый. Хлебом его не корми, дай только спектакль разыграть. Прошлый год, кажись, он тут профессора одного заставил ручей по пояс вброд перейти и еще тяжелый каток от трактора на спине перетащить на эту сторону. Сказал ему, что это ржавое железо не позволит его душу унести.

Хозяин произносил слово «железо» с ударением на первом слоге, да и в других словах путал ударения. Перебросившись несколькими фразами на коми языке с Акимом, он повернулся, жестом пригласил всех пройти в избу, в два прыжка взбежал на крыльцо и вошел в дом. Собаки, потеряв интерес к гостям, пошли по своим делам.

Глеб, поднимая с земли чехол с гитарой, сказал проводнику со смехом:

– Ну и здорово ж ты нас разыграл, Аким! А я поверил! Думаю, вот это да! Всякие штуки такие… Прямо как в фильме «Сталкер». А ты даже не улыбнулся ни разу.

– А я и не шутил, ребятки, – слова Акима, сказанные вполголоса, заставили Глеба осечься. – Это никакие не шутки. Это все смертельно серьезно.

– Как это? Да Аксентий же сам сказал, что это спектакль был…

– Как-как… А вот так. Повезло нам просто, что сегодня именно Аксентий нас встретил. А если бы тун… Да если б мы без этого, как ты говоришь, «спектакля» сюда зашли… Точно, не миновать бы беды.

Холодок пробежал по спине Глеба, когда он осознал, что Аким и в самом деле говорит серьезно. Он притих и пошел в дом за Акимом и Никой, стараясь идти след в след.

Хозяин уже был на светлой веранде, расположившись на старомодном, крепко сколоченном стуле. Он сидел во главе большого стола, покрытого чистой и белой праздничной скатертью, вышитой северным национальным орнаментом. На скатерти стоял пышущий жаром самовар.

Аксентий сказал, потягиваясь:

– Будем чай пить. И решим, что делать будем. Анна! – позвал он негромко.

– Я тут! – откликнулся женский голос из соседней комнаты, и на веранду вошла женщина в простой длинной светлой юбке и домашней кофте. Высокая и большая, она, несмотря на свой уже далеко не молодой возраст, держалась замечательно прямо. Такой благородной осанке обучали когда-то, сотню лет назад, дворянских детей специально нанятые гувернантки. Широкоскулое лицо Анны, небольшой курносый нос, большие светло-серые глаза и светлые волосы – все говорило о ее северном происхождении. Похоже, она родилась и выросла тут, в этих краях, и была привычна и к суровому северному климату и простым, не изысканным условиям жизни.

Анна вошла неторопливо и плавно, и все пространство помещения, словно заполнилось до отказа и стало плотным и освещенным внутренним светом. И лицо самого Аксентия тоже просветлело и стало выглядеть менее суровым.

– Анна, чаю бы нашим гостям, – просительным тоном сказал он. – И, это… Варенья бы домашнего.

– Да, – сказала она грудным голосом, – вот, принесла уже.

– Вы чай-то пейте, жена моя хорошо его заваривает, – Аксентий приглашающим жестом показал, чтобы гости не стеснялись. – А вы, должно буди, Эзирку-то тувинца давно знаете?

– Я совсем не знаю, – ответил Глеб. – Это вон Ника…

– Да, – согласилась та. – Знакома с ним уже несколько лет.

– Дак он мне звонил тут давеча… – Аксентий вытащил из кармана спутниковый телефон и показал всем, как бы подтверждая свои слова. – Говорит, надо вам показать что-то. Каждому свое. Дак вы как, согласны?

Краем глаза Глеб видел напряженное лицо их проводника, который весь подался вперед в ожидании ответа. Пока Глеб раздумывал над ответом, Ника сказала серьезным голосом:

– Конечно, Аксентий. Вам виднее, вы же тун. Мы вам верим.

– Да, тун я, – бросив острый взгляд на Нику, сказал тот. – Но не это главное… Чтоб быть туном, ума много не надо. Труднее всего другое…

– Что? – спросила Ника.

– Труднее просто человеком быть… Не колдуном каким-то, не шаманом… Не экстрасенсом, которых сейчас множество.

– А вы видели экстрасенсов? – поинтересовался Глеб.

Аксентий поглядел на него с недоумением:

– Ты что, парень, наверное, думаешь, что мы тут темные люди совсем. Не-е-ет. Новости-то смотрим тоже иногда по спутниковому телевидению. Вы ж видели – под коньком крыши две тарелки спутниковые?

Глеб признался, что не видел никаких тарелок.

– Есть они. Выйдешь, посмотришь. И движок бензиновый у нас в сарае стоит. Мы ж не дикари. – Аксентий нахмурился, а Глеб поспешил заверить, что ничего подобного они и не думали.

– Ладно-ладно, – смягчился хозяин. – Я ж и говорю, что самое трудное, это быть собой, человеком быть. Время сейчас такое, что со всех сторон вам все говорят, как нужно правильно себя вести, как правильно разговаривать, как одеваться, о чем думать и о чем мечтать. Все вас учат, как вам жить нужно.

– Это плохо? – спросила Ника.

– Это хорошо, – последовал неожиданный ответ. – Но хорошо только тогда, когда эти советы тебе дают люди, которые понимают, что говорят. Ну, вроде, вон как Эзирка, тувинец. Он же людей лечит и вылечивает. Значит, когда вас учит – дело говорит, а не просто языком треплет. Поет, опять-таки, хорошо. Громко. Хоть и не станешь его слушать постоянно… скрипит он как-то голосом своим так, что иной раз и слушать неохота…

– Это тувинское горловое пение, хоомей называется, – объяснила Ника. – Народный стиль такой у них там.

– Ну, это ладно, – сказал Аксентий. – Пускай уж поют, раз народный стиль… Народ зря такие песни хранить не будет. Значит, есть в них сила. Мне-то другие песни нравятся.

– Какие? – спросил Глеб с любопытством.

– Я потом тебе лично об этом скажу, – сверкнул глазами хозяин.

– Да будет тебе, Аксюша, – успокоила своего мужа Анна и, обращаясь к Глебу, сказала: – Аксентий у нас оперу любит.

– Что? – воскликнула Ника. – Оперу?

– Да, – с вызовом бросил Аксентий. – Люблю. Но не всякую, конечно. Вагнера, скажем, этого германца, слушать не могу. Сурово как-то там у него, кричат чего-то по-немецки… Напряженный все время сидишь. А итальянцев, да, их уважаю. Верди или там, скажем Доницетти…

– Аксентий много оперных арий наизусть знает, – вставила Анна и, гордая за своего мужа, улыбнулась.

– Точно, Аня. Да за что меня-то хвалить! У меня ж голос другой. Не подходит… Баритон по ихней классификации. А там же тенора поют. Я могу и так, конечно, но трудновато мне… А итальянцы, они молодцы. Вон взять хотя бы романс Неморино, какой красивый! …Дак этот романс еще и не каждый хорошо и споет-то. Мне вот нравится, как его Ди Стефано пел. Это да! Это красота! Чо засмотрелся-то, парень! – сказал он Глебу и засмеялся. – В рот-то сейчас ворона пешком зайдет!

Глеб со стыдом понял, что все это время сидел, открыв рот от удивления – он ничего не смыслил в оперной музыке. Он покраснел и сказал:

– Извините, пожалуйста… Уж больно неожиданно для меня это.

– Да ладно, чего там неожиданно. Это ж я Акиму сказал, чтоб ты гитару с собой захватил. Вот, думаю, в кои-то веки музыкант приехал, хоть о музыке поговорю с ним… Послушаю как в столицах сейчас поют-играют.

Глеб промолчал, ему не хотелось признаваться, что его успехи в музыке не очень-то впечатляющи.

– …Значит, я думаю так… – Аксентий поставил чашку на блюдце и легонько пристукнул тяжелой ладонью по столешнице, подчеркивая, что разговор пора завершать. – Ты, девка, с Анной давай иди. Да, с ней будешь… Ну, там, по хозяйству помочь – воды с ручья принести, грядки прополоть да полить. Ужин поможешь сготовить или еще что…

Ника сделала круглые глаза, но промолчала и, вздохнув, кивнула.

– Аким, – обратился Аксентий к проводнику. – Ты давай возвращайся к парню тому, Эйтору. Он же мне тут про вас все рассказал… Он там сейчас один пока… Сидит, небось, о жизни думает. Хочет уехать скорее к девушке своей. Так что ты уж увези его к поезду. Приедешь сюда за ними сам знаешь когда.

Аким наклонил голову в знак согласия, а хозяин сказал, вставая:

– Ну а ты, Глеб, давай со мной. В тайгу сейчас пойдем.

 

Глава 14. Дар

– У нас тут работы много, конечно. – Анна разговаривала спокойно. Она мыла посуду в тазике с теплой мыльной водой, после чего передавала блюдца, чашки и ложки Нике, та их споласкивала чистой водой и ставила на полочку. – Но уж не настолько, чтоб целыми днями до упаду работать. Огород-то у нас вон техника пашет, не руками же его копать… Дрова тоже есть – напилены, наколоты, на год хватит.

– А воды принести? – спросила Ника. – Давайте, я схожу, наношу из ручья…

– Да какой ручей, что ты! – Анна рассмеялась. – У нас вон там, за домом, скважина пробурена, электрический насос стоит. Надо воды – включим и накачаем сколько нужно. Из колодца воду мы только для еды да для чаепития берем, много ее и не надо…

– А что ж тогда Аксентий говорил…

– Да он такой… Он тебе наговорит всякого такого, – засмеялась Анна. – Он же у нас сказочник, вот и складывает всякие байки, так что и не разберешь, где правда, а где выдумка.

– Сказочник? – удивилась Ника. – А Аким нам сказал, что он тун… ну колдун то есть.

– Да, конечно, он тун, это Аким правду сказал. Да только такой тун, необычный… Он хороший лекарь и травник, это да, но не это в его жизни главное. Да, есть у него главное предназначение в жизни. Он его сам для себя открыл, когда уже ему лет сорок, наверное, стукнуло.

– А как давно это было? – поинтересовалась Ника.

– Это уж лет пятнадцать назад. Заболел он тогда очень тяжело… думали мы с детьми, что уже и помрет он…

– А сколько у вас детей? – Нике стало очень интересно.

– Двое. Сын и дочка. Взрослые уже они, у них у самих дети большие… В большом городе живут. Вот когда заболел Аксентий, тогда и понял он, что главное для него в жизни это сказки создавать.

– Рассказывать?

– Ну и рассказывать тоже, да… – Анна засмеялась. – Но и не только. Рассказать сказку многие могут, а вот создать ее, создать и жизнью наполнить, тут настоящее мастерство требуется. Таких мало. А он может. Из ничего сказки и мифы всякие сплетает. Откуда только и берется! Когда сын у нас маленький был – такой непоседа! – его спать уложить невозможно было никакими способами. Так Аксентий, бывало, берет его, усаживает себе на колени и начинает сказку рассказывать. И рассказывает не просто так, какую-то знакомую всем сказку, скажем, по Красную Шапочку. Нет. Он же на ходу сказку выдумывает. Про зайцев, которые решили дом-крепость на холме построить, да все перессорились, а волк их по одному съел. Или про лису, которая купила себе трактор, чтоб лес перепахать, а трактористом лешего наняла и потом перехитрила, не заплатив… Про… да много про что. А то иногда на ходу сказку выдумает, да еще и тут же стихами ее расскажет, да так складно! Целый час подряд может стихами говорить.

– А где он этому научился?

– А этому нигде не научишься, – Анна посмотрела в окно, из которого открывался живописный вид на противоположный берег ручья, где раскинулся светлый сосновый бор, весь просвеченный ярким летним солнцем. – Эту способность он от деда своего получил. Дед у него тоже тун был, он на юге Коми жил, в деревне одной в Усть-Куломском районе. Враль был такой, что полдеревни к ним зимой по вечерам приходило. Набьются в избу, как соленые огурцы в бочку, и сидят при лучине, слушают его допоздна. Дети-то приходили, оно и ладно бы. Да ведь не только детвора была. И взрослые тоже туда же… Уж, казалось бы, мужики уже, у всех семьи, ан нет, как дети малые прибегают к нему – сказки и истории всякие с продолжением слушать.

– А какие истории? – спросила Ника.

– Да я и не знаю, – Анна пожала плечами. – Всякие. Он мужик был тертый, жизнь не по книжкам изучал. Его еще в русско-японскую войну в армию забрали, и попал он в Преображенский полк… Был такой полк гвардейский в царской армии, туда только очень высоких рекрутов брали. И был он там правофланговым в своей роте, потому что росту в нем была сажень и полтора вершка. Это по нашим меркам будет два метра двадцать сантиметров. И силища была соответствующая. То есть не было, говорят, границ у его силы. Подковы гнуть – такими мелочами он даже и рук марать не хотел. Лошадь на спине перенести через реку вброд – это для него забава была. Мог бревно огромное весом килограмм пятьсот перетащить один, когда дом строили. И Аксентий мой такой же могучий.

– Да! – воскликнула Ника. – Это у него наследственность такая!

– У них в роду не все такие. Только те, которые тунами могут стать, те и силищей отличаются. С детства видно, есть у ребенка способности туном быть или нету… Хотя, – поправилась хозяйка, – иногда бывает так, что с малолетства парень или девка невысокие да слабые физически, а потом вдруг – глядишь и вымахали, и силу набрали! Или наоборот тоже бывает. Рос-рос парень, всех опережал в школе по росту, а потом остановился и не растет. Так и остался среднего роста да слабосильный. Ему уж туном не стать. Человеком стать может, если постарается, а туном – нет. Такое им заклятие когда-то на род наложили.

– Заклятие? Ничего себе! – воскликнула Ника и спросила: – А кто это сделал?

– А он потом сам как-нибудь тебе расскажет. Это их семейная история, пусть уж он сам… Вот и закончили, – Анна стряхнула с рук остатки пены и, сполоснув руки чистой водой, сняла фартук. – Пойдем на огород, что ли. Надо бы картошку прополоть-окучить, поможешь мне. У вас-то там, в столице, огородов, небось нету?

– Нет, – призналась Ника. – Как-то надобности не было. Не умею я, если честно…

– Ну, тогда пойдем, я тебе покажу, как это делается.

Картофельные ряды и так были в идеальном состоянии, только кое-где возле кустиков картофеля виднелись редкие сорняки. Поначалу неумело, а потом все увереннее и увереннее, работая старенькой тяпкой, вынесенной для нее из сарая Анной, Ника стала постепенно входить в рабочий ритм. Был теплый солнечный день, мягкая и легкая приятно пахнущая земля была так близко и так благодарно отзывалась на любые действия, свежий прозрачный воздух был без малейшей примеси городских запахов, а журчание и плеск ручейка создавали ровный убаюкивающий фон.

Возле Ники, прямо посреди огорода, между картофельными рядами развалилась на солнышке одна из хозяйских собак – большая, черная, с торчащими ушами-лопухами. На каждой из ее надбровных дуг, прямо над умными карими глазами, было по одному белому пятнышку. Когда собака смотрела на Нику, скаля белые клыки от избытка чувств, то казалось, что не два, а целых четыре глаза с любопытством наблюдают за гостьей.

– Четырехглазая собака, – сказала Анна и потрепала ее по спине. – Такие собаки у коми считается необычными. Все они понимают… да и вообще, Ника, у нас, людей, не так-то много друзей на этой планете. И собаки одни из самых верных…

Собака, почувствовав, что ее гладят, немедленно перевернулась на спину и раскинула лапы. Покой и безопасность царили кругом. Ника начала погружаться в незнакомое ей состояние, которое показалось ей по-настоящему блаженным. Далеко на периферии сознания она ощущала, что в ней что-то словно преображается.

От картофельных рядов они перешли к грядкам с зеленью и клубникой, оттуда – в теплицу, где уже выросли маленькие пупырчатые огурцы. Труд не доставлял ей никаких неудобств, она даже не успела устать, когда Анна позвала ее обедать.

Ника с удивлением увидела, что время перевалило далеко за полдень. Она подумала, что могла бы работать еще и еще, но послушно пошла в дом. Необычное состояние покоя не отпускало ее. Она не узнавала сама себя – куда-то подевались та резкость в движениях, та категоричность в суждениях, то беспокойство мыслей, которые были ее постоянными спутниками в жизни. Все это исчезло или спряталось куда-то очень далеко, может быть – до поры до времени.

Когда они пообедали – простой пшенной кашей, приготовленной еще утром в русской печи, Анна сказала:

– Ну что ж, пора уже и ужин готовить. Пойдем на летнюю кухню, там готовить будем.

Они не спеша пошли в отдельно стоящую летнюю кухню, где стояли стол, несколько стульев, шкафчики с продуктами и небольшая печка, верхняя часть которой состояла из толстой стальной плиты с круглыми вырезами, закрытыми чугунными дисками по размеру отверстий.

– Вот тут, на плите, и сварим, – Анна указала на печку и принялась вытаскивать из шкафчиков продукты.

Они вместе, помогая друг другу, приготовили ужин на плите, убрав с отверстий на плите тяжелые диски. Открытый огонь, прорывавшийся из печи, лизал днище сковородки, на которой жарилась картошка с мясом, и Ника заворожено смотрела на языки пламени, ощущая полноту жизни, полноту бытия.

Пришел вечер, а эйфорическое состояние не покидало Нику. Она несколько раз не торопясь сходила к колодцу, выкопанному в полусотне метров от задней части дома. Каждый раз она приносила на небольшом коромысле по два ведра чистейшей колодезной воды. Она наполнила этой водой большой бак, стоявший на летней кухне. Вместе с ней к колодцу ходила и черная хозяйская собака. Она, зевая от жары и мотая на ходу хвостом, сопровождала Нику в каждом из ее походов. Вечером Ника улеглась в кровать, заботливо застеленную Анной в дальней комнате дома, и вытянулась под тонким одеялом. Тело немного ломило от усталости, но чувствовала она себя прекрасно.

«Как жаль, что завтра все эти ощущения полноты и гармонии исчезнут», подумала Ника и тотчас же заснула спокойным глубоким сном.

Она проснулась в шесть утра полностью выспавшейся и сразу же прислушалась к себе, пытаясь уловить изменения в настроении, и с радостью поняла, что ощущение гармонии с окружающим миром никуда не пропало.

И опять они работали в огороде и теплице, подметали пол в комнатах и ходили за водой к колодцу. И то же самое повторилось на третий день, и еще следующие два дня. Ника словно плавала в благодатном океане любви, которой была наполнена вся территория заимки. Казалось, теплая земля, бегущая рядом в ручье вода, свежий воздух, окружающий заимку лес, да и вообще вся природа, все находилось в единстве. Весь окружающий мир работал как точнейшие часы, которые в нужный момент включаются и сигнализируют о начале нового временнόго этапа. И каждый этап был связан с каким-то определенным родом деятельности.

И она сама стала движущейся частью этого великолепного отлаженного механизма, совершая все свои действия в соответствии с внутренними побуждениями и внешними сигналами, которые она научилась улавливать, сама не понимая как.

– Ну что, Ника, пойдем на кухню? Скоро уже мужчины наши из лесу придут. Кормить их надо. Кто ж о мужчинах позаботится, кроме нас, женщин? – сказала Анна

«Скоро мужчины наши придут», растапливая печку специально наколотыми для этого сухими сосновыми полешками, повторила Ника про себя и сама улыбнулась своим мыслям. Она искренне поразилась этой простой фразе: «кто ж о мужчинах позаботится, кроме нас, женщин?». Эту формулу она никогда не примеряла к себе, точнее, нет, пыталась примерять, но каждый раз с негодованием отбрасывала. Воспитанная в атмосфере шумного мегаполиса, она была вся пронизана идеями феминизма и равенства полов.

И она никогда не признавала верховенства мужчин ни в каком из жизненных аспектов, будь то сфера производственной деятельности или спортивные достижения. Это было ее принципом, которого она придерживалась неукоснительно. Даже альпинизмом она стала заниматься во многом чтобы доказать другим – мужчинам! – что она нисколько не хуже их. Независимость и свобода невзирая ни на какие лица и обстоятельства – вот что самое главное в жизни. А заботиться о мужчинах? Вот еще! Пусть сами о себе заботятся. Она это знала всегда, знала так твердо, что уже и забыла почти, что могут существовать и другие модели поведения.

И она всегда смеялась над такими моделями, считая их безнадежно устаревшими, полагая себя вполне современной женщиной. Ника вспомнила, как, читая «Войну и мир» Льва Толстого, она была поражена той глубокой метаморфозой, которую, как ей казалось, претерпела в романе одна из его главных героинь, Наташа Ростова. Воздушная и легкая, порывистая и влюбчивая в начале романа, в его конце она превратилась в обычную ничем не примечательную мать большого семейства с кучей детей.

«Лев Толстой сделал из Наташи домашнюю курицу», мимоходом сказала ей одна знакомая – солидная столичная дама, имевшая значительное общественное положение, прекрасный доход, возможность путешествовать по всему миру, но никогда не имевшая семьи. И, надо сказать, раньше Ника была с ней во многом согласна в такой оценке героини романа.

Однако идеи, которые были так привлекательны, пока она была одна, пока в ее жизни не появился Глеб, пока не появилась эта невероятная любовь, которую они пронесли через многие столетия, идеи эти вдруг начали таять и утрачивать всю свою значимость. Даже ее знаменитые независимость и внутренняя свобода увиделись ей под другим углом – как нежелание брать на себя малейшую ответственность. Она постепенно начала осознавать, что никогда раньше не ощущала гармонии и покоя в своей душе. Всегда было что-то или кто-то, что заставляло ее делить мир на черный и белый цвета. К белому цвету она, разумеется, относила себя.

И теперь, после этих невероятных встреч, после тех эмоциональных бурь, которые бушевали в ее душе после встречи с Глебом, ей вдруг открылось, что мир намного более разнообразный и многоцветный, нежели может показаться при наблюдении из окна многоквартирного дома. Она вспомнила тех своих подруг, которые вышли замуж сразу после окончания университета и посвятили себя не построению успешной производственной карьеры, а строительству своей семьи. И, размышляя спокойно и без привлечения готовых штампов, приобретенных в большом городе, она незаметно для себя перестала осуждать их.

Ника начала понимать, что смысл заключен вовсе не в некой абстрактной свободе от всего, что попадается на пути – свободе от друзей, родственников, семьи, обязанностей… Нет, одной из важнейших мистических граней бытия является бесконечное многообразие мира, а оно как раз и является следствием свободы выбора.

«Это, наверное, и есть та свобода, о которой говорил мне Арье», вспомнила и вздохнула удовлетворенно. В своей независимости мы можем зайти очень далеко, думала она, но ничто не может увести нас так далеко по пути к познанию себя, как любовь. Так она размышляла, а сама в это время чистила картошку для борща, старясь очистить ее так, чтобы не осталось ни одного глазка, ни одного темного пятнышка. Она выбрала самые лучшие и свежие продукты из всех имеющихся. Ника нарезала свеклу аккуратно, тонкими длинными ломтиками – так, чтобы она сварилась равномерно и не была очень жесткой. Она сама принесла для приготовления обеда свежей воды из колодца, сама развела огонь. Все это ради того, чтобы ее любимый человек ощутил заботу и любовь, чтобы он не болел и был сильным, добрым и счастливым.

Анна, внимательно наблюдавшая за ней, без слов понимала все ее чувства. Глядя, как Ника работает – без суеты, размеренно, с любовью, она сказала своим грудным голосом:

– Я вижу… Ты, Ника, узнала, что такое любовь. Да, это правда, любовь бессмертна, ей нет преград и нет такой силы, которая могла бы сломить или погасить ее. И мы, женщины, живя в этом мире, полном слез, страданий и насилия, наделены великой способностью, неоценимым даром. Дар этот пришел из самых глубин неба…

– Что же это за дар, Анна? – тихо спросила Ника.

– Мы, женщины, всегда, с самого детства, с самого рождения способны ощущать мир, покой и гармонию. Мы приходим на Землю, чтобы помнить самим и напоминать другим о том главном, ради чего люди приходят на эту планету. Ради любви. Мы здесь затем, чтобы пронести свет любви сквозь испытания, сквозь страдания и смерть. И принести тем, кто ищет его, этот свет. И еще для того, чтоб помочь вспомнить о свете любви тем, кто его когда-то потерял.

 

Глава 15. Свет и слово

«…Под серым бременем небесного покрова

Пить всеми ранами потоки темных вод.

Быть вспаханной землей... И долго ждать, что вот

В меня сойдет, во мне распнется Слово».

Максимилиан Волошин

Осторожно ступая и выбирая места потверже, Глеб шел за Аксентием по огромному болоту. Много десятков, а то и сотен лет подряд, год за годом, слой за слоем на болоте мягкий и толстый ковер из мхов и отмершей травы, пронизанный насквозь корнями поселившегося на нем разнотравья, кустиков клюквы и небольших кустов ивняка и жимолости. На редких сухих островках, разбросанных то тут то там по болоту, стояли одинокие чахлые кривые елочки. Растительный ковер колыхался под ногами Глеба и Аксентия, каждый шаг которых провоцировал волнообразное движение в его толще. Чувствовалось, что где-то совсем рядом, под мягким травяным настилом таится темная болотная вода.

– Под ноги смотри, чтоб ненароком не провалиться, – Аксентий, шедший впереди, полуобернулся к Глебу и указал ему не небольшое окно открытой воды среди мха и травы. – Наступи туда и с головой ухнешь. Там тебя болотный дух и схватит.

– Болотному духу-то я зачем нужен? – спросил Глеб, опасливо ступая так, чтоб обойти это окно подальше.

– Зачем? Да просто так, для коллекции. Там у него таких, как ты, знаешь сколько? Так что коллекция богатая, – Аксентий засмеялся басовито, а большой пес черно-белой масти, увязавшийся за ними, пролаял коротко и отрывисто, словно поддерживая своего хозяина.

– Нет уж, я как-нибудь обойдусь без коллекции, спасибо. Тем более в качестве экспоната.

– Это уж нам выбирать не приходится, – серьезно сказал Аксентий. – Не дано знать, где и как навсегда уляжешься… кто в землю ляжет, а кто и на поверхности останется… О! Гляди, гляди!

Он остановился и поднял руку вверх, привлекая внимание Глеба, который среагировал мгновенно. Он остановился, только увидев сигнал Аксентия – сказались годы спортивной подготовки. Однако он не успел поставить на надежное место ногу, готовую уже сделать шаг. Аксентий вполголоса сказал ему:

– Туда, туда смотри, вправо!

Глеб, опуская ногу на качающийся мох, повернулся вправо, туда, куда указывал его спутник: толстый травяной ковер, укрывавший темные холодные глубины болота, пришел в интенсивное движение. Большие волны ходили по нему, как будто кто-то очень огромный взял его за край и резко встряхнул. Глеб вздрогнул от страха – в одном месте ковер вздыбился, словно поднятый спиной гигантского животного.

– Пойдем-ка отсюда, – Аксентий развернулся и спокойно зашагал дальше, – немного уж до края болота осталось. Еще метров триста – и твердая земля.

Глеб двинулся за ним, стараясь держаться поближе. Идти было трудно – ноги проваливались по щиколотку в мох, а тяжелый рюкзак, казалось, стал еще тяжелее и тянул вниз. Пластиковый чехол с гитарой, которую он взял по настоянию Аксентия, он по неопытности закрепил на рюкзаке непрочно. Веревочный узел развязался и чехол болтался, мешая ходьбе.

До края болота оставалось уже несколько метров, Глеб ощутил, что травяное покрытие под ногами стало более прочным, и вздохнул с облегчением – все прошло удачно. Он уже было открыл рот, чтобы сказать об этом Аксентию, но внезапно краем глаза ощутил какое-то движение справа и чуть позади себя, как будто что-то огромное начало вздыматься из уже пройденного ими болота. Сердце Глеба провалилось, он стал перебирать ногами еще быстрее, перейдя на бег. А это нечто, громадное и живое, с всплесками воды и каким-то неясным шипением и шорохом, продолжало свой подъем из болота. Глеб не выдержал и скосил глаза в желании хоть на секунду увидеть это зрелище. И он увидел!

Гигантский, высотой, наверное, в полсотни метров, змей вырос из темных глубин таежного болота. Он был полупрозрачный, призрачный – сквозь него был ясно виден противоположный край болота, покрытый высокими елями. Голова змея, уплощенная, с мощными челюстями и высунутым раздвоенным языком, ритмично покачивалась, словно гипнотизируя путников, прошедших через его владения. Большущие, круглые, ничего не выражающие желтые глаза глядели на них холодно и равнодушно.

В ужасе отвернувшись от колоссального эфемерного существа, Глеб ступил на твердую землю, но не остановился на краю болота, а пробежал еще несколько десятков метров, с ходу взбежал на невысокий пригорочек и, споткнувшись о торчащий из-под земли корень ели, с размаху упал на землю. При падении пластиковый гитарный чехол так стукнул его по затылку, что у Глеба перед глазами все поплыло. Он быстро скинул с себя рюкзак и повернулся, чтобы посмотреть на змея.

Но змея не было. Травяной ковер еще колыхался по всей площади болота, по большому озеру, которое находилось посреди болота, расходились большие круги. Но самого змея не было. Глеб в величайшем возбуждении повернулся к Аксентию, который уселся рядом с ним на землю и доставал из кармана пачку с сигаретами:

– Вот это…! Вот это да! Что это?! Что это такое было! Какой огромный змей!

– Это водяной, Вакуль его зовут по-нашему, – Аксентий был, казалось, не меньше Глеба поражен происшествием. – Вылез на нас посмотреть, гляди-ко!

– Водяно-о-ой?... – недоверчиво протянул Глеб. – Сказки это все. Да и водяной, он же зеленый, маленький, да еще, говорят, скользкий такой… А тут змей!

– Не хочешь, дак не верь, я ж тебя не заставляю, – Аксентий с удовольствием затянулся сигаретой и выпустил большое облако дыма. – …А Вакуль, он такой. Иногда зовешь-зовешь его по имени – ни за что не покажется. Вредничает ли чо, не знаю… А то вот, как сейчас, скажешь слово про него, а он тут как тут. Вылезает позырить, чо за дела.

– Чего? – Глеб засмеялся. – Позырить?

– Ну да, посмотреть то есть. Глядит он, идет парень незнакомый по его болоту. В сапогах, с гитарой еще к тому же, вот он и выполз. А ты вон как от него помчался. Ну, он и спрятался.

– Обиделся что ли? – спросил Глеб.

Он не верил ни в каких водяных и леших, однако сейчас его крепкие убеждения начали отступать.

– А кто его знает, может и обиделся. – Аксентий посмотрел на небо и добавил: – На тебя обиделся.

– А чего это на меня-то? – удивился Глеб. – Это ж ты его позвал.

– Не, на меня ему обижаться негоже. Я тут свой. Точно – на тебя разозлился. Может, думал, музыку ты ему сыграешь. Любит он музыку. Песни всякие любит.

– Любит музыку? Так змеи же вроде бы глухие, – неуверенно возразил Глеб.

– Да он же змеем только прикинулся, чего тут неясного, – Аксентий засмеялся. – Это же не настоящий был змей, ты ведь сам видел.

– А какой же тогда, если не настоящий?

– Змей-дух это был, вот кто. Водяной дух.

– Водяной дух? Я думаю, наверное, он мне почудился. – Глеб попытался успокоиться, однако это ему не очень удавалось

– Ничо не почудился, – уверил его Аксентий. – Самый что ни на есть настоящий дух. Вакуль. А то, что он в виде змея перед тобой появился, дак это только потому, что в тебе привычка есть все по готовым горшкам разливать.

– Как это? – не понял Глеб. – Как это – «по готовым горшкам разливать»?

– А так. Вот, скажем, у тебя на полке в чулане стоит сто горшков, все разной формы. И длинные там есть, и круглые, и прямоугольные, и плоские, и фигурные. Вот ты набираешь в колодце воды и наливаешь в горшки. Вода, значит, принимает их форму, а ты стоишь рядом и думаешь: «О, как здорово и плоская вода у меня есть, и круглая, и кубическая. И всякая». А то, что это не вода форму имеет, а горшки, до тебя не доходит. Понял? И тут так же.

– А! – Глеба осенило. – Принцип формы! Я уже про это слышал.

– Вот и молодец. Я Вакуля тут уже сто раз видел. Заметил, как мох колыхался? Это он там плавает. Зря ты его обидел, Глеб… тебе ж еще назад тут идти…

– А что же мне делать теперь, если я его обидел? – забеспокоился Глеб. Теперь вся ситуация представилась ему в другом свете.

– А ты ему на обратном пути сыграй ему на гитаре да спой что-нибудь.

– Хорошо, – подумав, согласился Глеб. – Я так обязательно и сделаю. На обратном пути.

Они двинулись дальше, проведя остаток дня в переходе, пока, наконец, не пришли к узкой таежной речушке, прозрачная вода которой весело журчала по каменистому дну.

– Мало воды в реке, – сказал Аксентий, скидывая рюкзак. – Лето жаркое сей год… Ты, Глеб, сходи за сухими дровами, да смотри, далеко отсюда не отходи, а то Вэрса тебя закрутит, леший. Потеряешься.

– Хорошо, – сказал Глеб. – Я не буду далеко отходить.

Он понял, что Аксентий попросту чувствует ответственность за него, потому и выдумывает разные сказочные причины, чтоб он, Глеб, оставался в безопасности. А то, что в тайге опасность может подстерегать повсюду, Глеб понимал. Однако, никакого страха он не испытывал, наоборот – только радость и прилив сил. Он нашел большую высохшую сосну и быстро спилил ее маленькой ножовкой. Сосна с шумом и треском свалилась в нужную сторону – вершиной от речки. Глеб распилил ее на несколько частей и оттащил их к месту стоянки. Аксентия не было. Вскоре он появился, таща на плече здоровенное бревно так легко, словно это была тростинка. Пес, высунув большой розовый язык, примчался через минуту. К этому времени Глеб успел развести большой костер и подвесить над ним котелки с водой.

– Вот молодец, – похвалил его Аксентий, скинув с плеча бревно возле костра. – Сварим чо-нить да поедим, а то весь почти день шли.

Время близилось к полуночи, на западе горело ярким оранжевым пламенем зарево солнца, которое ненадолго и недалеко спряталось за горизонт. Глеб, все это время ожидавший, что ему будут рассказывать о чем-то интересном, наблюдал за своим спутником. Однако, ничего не происходило. Аксентий пил чай из большой кружки, смотрел на искры костра и молчал. Наконец, он поднял голову и сказал хрипловатым от долгого молчания голосом:

– У тебя ж гитара есть с собой. Сыграй что-нибудь.

– Сыграть? – Глеб удивился странной просьбе, но послушно полез доставать из чехла свою акустическую гитару. – Я не очень хорошо играю.

Гитару эту Глеб купил ее несколько лет назад. Инструмент был сделан в Испании, на небольшой семейной фабрике музыкальных инструментов в городе Валенсия. «Франсиско Эстеве» было написано на бумажном ярлыке, приклеенном внутри корпуса гитары. Глеб очень бережно обращался с этим инструментом и никогда не брал его с собой, выезжая на природу с друзьями.

На самом деле, Глеб играл на гитаре очень даже прилично, время в музыкальной школе не прошло зря, но он никогда не считал себя хорошим музыкантом.

– Ничего, – Аксентий был невозмутим, – сыграй, как можешь. Тут же не консерватория.

Глеб некоторое время потренькал струнами, настраивая инструмент по маленькому электронному тюнеру. Аксентий внимательно наблюдал за его действиями.

Глеб решил сыграть мазурку Гречанинова, которую когда-то разучил во втором классе музыкальной школы. Несмотря на простоту аппликатуры, эта пьеса всегда производила впечатление на слушателей. Короткая и яркая, в меру украшенная флажолетами и мелизмами, она была выстроена очень логично и последовательно. И у Глеба, несмотря на некоторую усталость в руках, пьеса получилась очень прилично.

Когда отзвучал последний аккорд мазурки, Аксентий сказал:

– Так, молодец. Давай еще.

И Глеб исполнил еще несколько произведений, помнившихся ему со времен его обучения по классу гитары. Этюды и рондо Маттео Каркасси и Мауро Джулиани прозвучали в северной тайге Коми словно музыка, пришедшая из другого мира.

Аксентий слушал музыку очень внимательно, прислушиваясь к каждому аккорду, к каждой ноте. Глеб старался сыграть чисто и безошибочно, он исполнил последнее произведение Джулиани, он вздохнул и поднял глаза на Аксентия, ожидая его реакции. Он очень надеялся, что реакция будет положительной – ему и самому неожиданно понравилось свое исполнение.

Его спутник молчал некоторое время, потом, наконец, произнес негромко:

– Ну что ж, хорошо. Молодец. А сыграй-ка мне что-нибудь настоящее… Баха сыграй. Говорят, что музыкант, который Баха не играет, только наполовину музыкант.

– Я не умею, – сокрушенно махнул рукой Глеб. – Не успел я до его произведений добраться – бросил музыкальную школу…

– Жалко… – протянул Аксентий. – Сильная музыка. А мазурку ты неплохо сыграл, да. Но можно лучше. Проникновеннее. И флажолеты у тебя глухие. Ты их мизинцем берешь, потому как это удобнее, а их лучше безымянным пальцем брать, они тогда плотнее получатся. Ярче.

Глеб с удивлением посмотрел сквозь искры костра на Аксентия и спросил:

– А ты что, тоже умеешь играть на гитаре, да, Аксентий?

– Умел вроде когда-то, – Аксентий вздохнул и почесал шею под густой бородищей. – Давай, я чо-нить тоже сыграю штоле…

Он протянул руку и, осторожно приняв из рук Глеба гитару, осмотрел ее. По-видимому, он остался доволен ей, поскольку ничего не сказал, лишь удовлетворенно хмыкнул. Покрутив колки и подстроив струны, он сделал вдох и…

Глебу показалось, что окружающий мир вскипел и вышел из берегов, словно бурная река! Невероятный по силе взрыв потряс пространство – Аксентий взял первые аккорды – мощные, стремительные, полновесные и идеально выверенные. Исполняемое им произведение Глеб узнал с первого такта. Это была куранта из первой лютневой сюиты Иоганна Себастьяна Баха, одно из известнейших и исполняемых гитаристами произведений. Всего три с половиной минуты длится эта куранта, но в ней сконцентрирована вся сила и математическая выверенность баховского гения. Мощные узловатые пальцы левой руки Аксентия буквально летали по грифу гитары, чуть ли не покрывая его целиком, но нигде они, эти, казалось бы, неуклюжие и приспособленные только для физической работы, пальцы не промахнулись, не сделали ни одной ошибки. Ни одного неверного, дребезжащего или глухого звука не услышал Глеб. Все было сыграно идеально, все переходы от форте к пиано и обратно были соблюдены в точности.

Закончив играть куранту, Аксентий сделал небольшую паузу и исполнил еще одну пьесу Баха – прелюдию к третьей лютневой сюите, произведение, часто исполняемое в концертах ведущими гитаристами мира. Прелюдия эта состоит из двух частей, первая из которых звучит торжественно и возвышенно, а вторая часть, presto, словно представляет из себя длинный и витиеватый рассказ о том, что жизнь человеческая вечна, о том, что впереди нас ждет красота и гармония.

Последний звук утих. Глеб сидел молча, не в силах поверить, что это возможно. Здесь, у лесного костра, обитатель далекой заимки, бородатый могучий тун, давал ему урок игры на классической гитаре. Нет, это был даже не урок, это был настоящий мастер-класс!

– Как у тебя так здорово получается? – воскликнул Глеб восторженно. – Тут же только нотного текста страниц шесть!

– Восемь. Да для меня это ничто. Я почти всю музыку Баха в переложении для гитары переиграл. …Нету его, Баха, выше. Это гигантище такой, что прямо и не пересказать… – Аксентий махнул своей ручищей. Было удивительно, как такие огромные руки могут извлекать из хрупкого музыкального инструмента звуки, словно пришедшие с самых дальних высот неба. Глеб поразился той глубине, которую он открыл в своем спутнике. Невероятные пласты духа таились в этом человеке, который жил уединенно в глухой тайге.

– Да, – повторил Аксентий, – ноты запоминать дело нехитрое, но это не главное… музыка-то, она ж не в нотах сидит. Музыка, она тут, около нас живет, – он обвел рукой вокруг себя, – но невидимой она остается, пока ты через душу свою ее в мир не выплеснешь.

– Ноты тоже важная вещь, – заметил Глеб. – Если б не было нот, вся музыка, которую композиторы придумали, забылась бы или исковеркалась бы до неузнаваемости. И так уж многие исполнители написанную авторами музыку переиначивают… А уж без нот…

– Ты и прав и не прав, Глеб. – Аксентий потряс кистями рук, разминая пальцы. – Вся музыка, которая была написана когда-то в мире, никуда не пропала. Она существует и будет существовать вечно. Она вся находится на складе.

– Где-где? – переспросил Глеб.

– Ну, где… на складе. Есть такая штука где-то там, – Аксентий махнул рукой вверх, в направлении неба. – Склад, в общем.

– Хранилище что ли?

– Ну да, пусть так, хранилище. Космическое хранилище. И вот на этом самом складе-хранилище спрятана вся музыка, которая была когда-либо написана. И даже та, которая еще не написана и тем более не сыграна никем и никогда.

– А где это хранилище? – спросил Глеб с огромным интересом. – Как его найти?

– Где? Да тут прямо где-то, вокруг нас. Она же есть всегда, музыка. Но чтоб ее услышать, нужно обязательно… нужно стремиться к этому. Всей жизнью своей стремиться, все в своей жизни положить на это стремление. И проявить музыку через себя, через душу свою. И тогда, когда духовная часть музыки соединится с твоей физической частью, вот тогда и родится в этом мире настоящая музыка.

«Что-то такое я уже когда-то слышал», подумал Глеб, а вслух спросил:

– А ты был на этом складе, Аксентий?

– Был, – коротко ответил он. – Несколько раз. Да это только говорится так, что там склад, а на самом деле это… как ты там говорил? Принцип формы.

– Но тогда, значит, ты можешь найти те музыкальные произведения великих композиторов, которые были утеряны? Например, «Адажио» Альбинони.

– Этого адажио не существовало никогда, – засмеялся Аксентий. – Это ж известная история. Тот итальянец, который будто бы нашел обрывки нот на руинах разбомбленной библиотеки, просто все выдумал. Он написал это адажио от начала и до конца сам.

– Сам? – поразился Глеб.

– Ну, почти сам, – уточнил его спутник. – Он как-то смог влезть в этот самый космический склад и вытащить оттуда произведение без автора. И приписал его тому старинному итальянцу.

– А ты сам пишешь музыку? – поинтересовался Глеб.

– Не, не умею… Так, иногда таскаю с того склада кое-что, потом как-нибудь тебе покажу. А сейчас спать пойдем…

– Где же мы будем спать? – Глеб оглянулся по сторонам. – Палатку-то не взяли…

– Спать тут и будем, у костра, – Аксентий, возвращая гитару.

– А если дождь пойдет? – забеспокоился Глеб, глядя в небо на сгущающиеся тучи.

– Не пойдет, – засмеялся его спутник. – Я же все-таки тун. Договоримся как-нибудь…

***

Дождь так и не собрался. Яркое солнце освещало утренний лес так, как будто стремилось проникнуть во все его самые дальние уголки. Глеб проснулся рано, но Аксентий уже сидел на принесенном вчера бревне и глядел на другой берег, словно высматривая там что-то. Услышав, что Глеб пошевелился, он повернулся и махнул рукой, подзывая к себе:

– Вон, погляди, на другом берегу сосны выстроились в ряд, как стена. Потому и звуки вчера тут так хорошо разносились. Акустика хорошая, как в зале. Ты петь-то умеешь? – неожиданно спросил он.

– Не очень хорошо пою, – признался Глеб.

– Да-а-а… – протянул тот. – Как же ты Вакулю-то петь будешь? Ведь не пропустит тебя он.

Глеб уже и забыл про давешнего болотного духа. Он вспомнил о том страхе, которого натерпелся, пока шел через колышущееся болото, и спросил обеспокоенно:

– А что же делать? Я петь умею, но… не так, как в опере…

Он не кривил душой – и в самом деле его пение годилось в лучшем случае для бэк-вокала в рок-группе.

– А ты не мог бы мне показать хоть что-нибудь, а, Аксентий? – Глеб просительно посмотрел на своего спутника. – Ведь ты же умеешь, сам говорил.

– Показать? – нахмурился тот. – Тебе? Да разве за день-другой чему научишься? Хотя, могу, конечно, показать... Ладно, надо только сначала дыханию правильному тебя научить. Только ты встань лицом к тому берегу, чтоб всем слышно было.

– А кому – всем? – спросил Глеб,

– Всем в лесу. Ты, главное, дыхание бери быстро, в живот, чтоб у тебя ребра раздвигались пошире, как у собаки, – Аксентий показал на валяющегося рядом с ними пса, бока которого мерно ходили при вдохе и выдохе. – А потом выдыхай ровно, без рывков всяких и перерывов. Тогда и звук у тебя будет нормальный, ровный.

Два часа у Глеба ушло на то, чтобы хоть как-то наладить быстроту вдоха и ровность выдоха и распеться. После этого Аксентий стал рассказывать ему о том, как правильно подавать звук область нёба, чтобы верно озвучить все резонаторы, расположенные в голове и горле.

– Есть такая штука, звуковой луч называется. Так вот, – объяснял он, – его нужно направлять в точку прямо за передними зубами и при этом словно бы катить по глотке.

– Зачем, – спросил Глеб, внимание которого к этому моменту изрядно притупилось.

– Затем, чтоб и нижние резонаторы тоже отзвучивали вместе с верхними. Вот смотри.

Аксентий спел ноту в середине своего диапазона. Звук получился полный, с глубокими бархатными обертонами – настоящий баритональный.

Глеб попытался повторить, но ему это не удалость – жалкое подобие красивого баритона Аксентия. Тот засмеялся:

– Это тебе низковато будет. У тебя ж не баритон, а тенор, похоже. Драматический тенор. Тебе бы партию Отелло петь. Так что ты выше ноту возьми на два с половиной тона. Возьми си бемоль, она как раз в середине тенорового диапазона.

Он показал Глебу си бемоль, взяв ноту чисто и звучно. Глеб повторил раз, другой, третий, пока у него не начало хоть что-то получаться. Потом были еще другие ноты и целые музыкальные фразы.

Аксентий слушал его и поправлял на ходу:

– И впереди чтоб звук был, тогда сможешь им управлять при дыхании. Да, и рот не забывай открывать изрядно, а не так, как современные эстрадные певцы делают.

Он показал чуть приоткрытый рот и сказал, почти не разжимая губ:

– Потому и звук у них такой плоский и пустой получается. Ну ладно, – прибавил он уже своим обычным голосом, – пойду я погуляю вокруг, а ты еще часок попой, а потом я приду. На гитаре будешь играть. А не приду, вот тут тебе оставлю на бережке – посмотри.

Он бросил на землю толстую папку для бумаг и ушел. Глеб послушно начал петь, стоя на берегу в позе оперного певца. Он пел и пел, постепенно забывая о том, где находится. Аудиторией его была вся природа вокруг – сосны и прозрачная вода реки, синее небо и сонно висящие посреди этого неба белые облака, маленькие лесные птички и земля под ногами.

Аксентий не вернулся ни через час, ни через два. Глеб закончил свои вокальные упражнения и взял оставленную хозяином заимки папочку. В ней были разрозненные листки нот для шестиструнной гитары, некоторые были скреплены степлером. Глеб внимательно просмотрел ноты. Это были короткие гитарные пьесы, написанные композиторами эпохи барокко, и большинство из них – произведения Иоганна Себастьяна Баха. Глеб мысленно покачал головой: тот сон, который он видел несколько месяцев назад и благодаря которому встретился с Никой, начал обретать плоть и кровь. Его сон начал реализовываться. Глеб ощутил силу всех событий, произошедших с ним. Но еще он понял, что в складывающемся паззле не хватает еще нескольких очень важных деталей. И Глеб был вовсе не уверен, что отсутствующие фрагменты головоломки появятся в ближайшее время.

Он вытащил из чехла свою гитару и выбрал наугад несколько пьес Баха из оставленной ему папочки. Положив их перед собой на поставленный вертикально рюкзак, как на пюпитр, он принялся разбирать пьесы. Глеб всегда гордился умением читать ноты с листа, и сейчас это умение ему очень пригодилось. Он с ходу лихо сыграл несколько баховских пьес, все они были ему незнакомы, но он их прочувствовал сразу, без раскачки. Он исполнил одну за другой еще несколько лютневых произведений Баха в переложении для гитары, открывая в них все новые красоты и глубины композиторского мышления.

Глеб перевернул еще несколько листков и увидел произведение, о котором только слышал, но которое никогда не исполнял сам – трехголосную фугу. Эта фуга была написана Бахом в начале восемнадцатого века для барочной лютни, отличающейся по строю от шестиструнной гитары. Несмотря на сложность нотного материала, Глеб с ним справился отлично, хоть ему и пришлось немного поднапрячься. Только сейчас, разбирая эту фугу, Глеб ощутил всю феноменальную красоту и титанический ум Иоганна Себастьяна Баха. Три голоса – в верхнем, среднем и басовом регистре словно три диких необъезженных коня разгоняли свой неукротимый бег по сияющим просторам страны под названием Музыка. Они неслись – белый, вороной и рыжий кони музыкальных тем, то обгоняя друг друга, то притормаживая неожиданно и почти останавливаясь. Иногда один из коней делал неожиданный рывок и обгонял на полкорпуса остальных, а иногда останавливался и пропускал своих собратьев вперед, давая им простор и свободный ход. Звукосочетания были самые неожиданные, и они создавали в окружающем Глеба пространстве почти невыносимую истому, истому-ожидание, казалось, что вот-вот фантастический полет коней завершится, и они остановятся, упав от изнеможения. Но нет – от такта к такту полет коней становился все ярче, все загадочнее, все мистичнее. Они неслись, вольные, сильные, с развевающимися на ветру гривами, отрывались от земли и взлетали в облака, чтобы через секунду броситься, ухнуть камнем вниз – на землю, под землю, в чистилище, в ад! …И потом снова взлететь в сады Эдема.

Наконец, невероятное напряжение и неземная красота полета аллегорических коней разрешилась завершающим, сказочным по красоте аккордом… Глеб потрясенно поднял голову и ничего не понимающими глазами, перед которыми все еще летели огненные кони, поднял голову. Время, похоже, близилось к вечеру. Хотя солнце было еще достаточно высоко, Глеб заметил, что тени деревьев заметно удлинились и приобрели предвечернюю синеватую глубину.

Он вздохнул глубоко, всей грудью и перевернул последний лист с нотами фуги. Под ним оказалось еще несколько листков с нотами для гитары, набранными на компьютере в специальной программе и выведенными на лазерном принтере. Он посмотрел названия – дубль, аллеманда, бурре, жига… Обычные названия для произведений эпохи барокко – названия танцев. Автор указан не был.

Глеб машинально взял один лист и сыграл с листа короткое произведение, сарабанду, и она привлекла его внимание сходством с произведениями Баха. Глеб сыграл ритмичное бурре, потом дубль, потом ритмически рваную жигу. В нем крепло убеждение, что этот композитор жил в одну эпоху с Иоганном Себастьяном Бахом, а может даже был с ним знаком.

– Ага, решил, значит и эти пьесы сыграть,– послышался сзади знакомый голос. – А я тут давно стою, слушаю.

– Да, Аксентий! Спасибо тебе! – воскликнул Глеб. – Я многое понял… Но почему, почему я никогда раньше не понимал эту музыку?

– Потому что ты не слышал. Точнее, слышал самого себя. А сейчас ты начинаешь открываться.

– А чьи эти гитарные пьесы, Аксентий? Вот эти, последние. Вот это, например.

Глеб показал небольшой листочек с нотами.

Его спутник немного помялся, а потом сказал:

– Ну-у-у… это я с того склада притащил несколько штук таких…

– Ты?!! – Глеб был несказанно удивлен. – А мне подумалось, что это кто-то из композиторов эпохи барокко.

– Не-е-е, показалось тебе. Они просто похожи, – Аксентий задумался. – Тут же ведь какое дело-то… Туда, в то хранилище, ты попасть при большом желании можешь, и музыку оттуда взять можешь, и сюда, на Землю принести. Но все равно, на бумагу-то ее переносишь ты, современный человек, воспитанный не так, как в старину. Ум у тебя по-другому устроен, что ли… Так что музыка будет нести в себе много… э-э-э… современного духа. Любой музыкант, который в музыке такой разбирается, тебе скажет, что это в наше время писали…

Глеб покачал головой, но ничего не сказал. Ему казалась очень привлекательной и необычной сама идея существования музыкально хранилища. Он уложил гитару в чехол и несколько минут сидел, мечтая о том, что, может быть, и он когда-то сможет проникнуть в него, и тогда… Но что будет тогда, Глеб еще не придумал. Он посидел немного, помечтал, а потом в его голову пришел еще один очень важный вопрос:

– Аксентий, а где ты так здорово играть научился? В консерватории учился?

Тот покачал головой отрицательно:

– Нет, конечно. Я раньше в городе жил, дак у нас сосед был, умел немного на гитаре играть. Я к нему в ученики и напросился. Он меня нотам обучил, аккордам разным. Но недолго я у него занимался…

– Почему?

– А спился он. Уехал потом куда-то. А я, вот в точности как и ты, в группе начал играть. Только мы не рок играли, а блюз. Деревенский блюз. – Аксентий засмеялся, но потом посерьезнел. – Только я плохо играть умел. А учиться лень было. Мы ж уже начали какие-то деньги зарабатывать выступлениями. И тут попалась мне в одной книжке история про одного блюзмена чернокожего, Роберта Джонсона, может, слыхал про такого?

Глеб воскликнул:

– Конечно, слышал! У него прозвище было Человек-блюз. Он в тридцатых годах двадцатого века умер. С ним еще интересная история была связана…

– Ну да, верно, – подтвердил Аксентий. – Он играл плохо, так, бренчал кое-как. Но потом вдруг исчез из родного города на два года…

– И вернулся великим мастером блюзовой гитары, – завершил Глеб. – И рассказал историю, что повстречался на перекрестке дорог с дьяволом. Дьявол появился ниоткуда, взял из рук Джонсона его гитару, настроил ее и опять исчез. Когда Джонсон взял в руки эту гитару, то оказалось, что он играет мастерски. Лучше всех в Штатах. Он еще написал тогда свой знаменитый «Блюз перекрестка»…

– Вот именно. И я, когда узнал про эту историю, тоже захотел так же… Только про дьявола я не думал. Не верил в него тогда.

– То есть, ты хочешь сказать, что повстречал дьявола, и он тебя научил играть на гитаре? – скептически спросил Глеб. – Ох…

– Ну, дьявол или нет, не знаю, но встретился мне человек, который… Который мне показал душу гитары.

– Душу гитары? Как это?

– А так вот. Показал и все тут. Испанец он был. Ты же знаешь, в тыща девятьсот тридцать восьмом году к нам в страну привезли из Испании маленьких детей. Там тогда война шла, в Испании… Вот он был из них, «дети Испании» их называли. Эх, как он играл… Как бог! Вот у него я и научился всему, что знаю.

– И гитару он тебе тоже настроил?

Аксентий пристально взглянул на Глеба и ответил:

– Настроил. Как же без этого. Он такой здоровенный был, смуглый. Нос длинный, крючком. И пальцы у него такие были… толстые… Как он на гитаре играл! Всё играл, любую музыку, да так, что все вокруг словно завороженные становились. Сидят, молчат, только слушают, слушают… Он потом в Испанию уехал. А блюз я уж с того времени не играю. Почти…

– Ты говоришь, у него были толстые пальцы? – переспросил Глеб удивленно.

– Ну да, вот как у меня, – Аксентий поднял кисти рук, продемонстрировав свои крепкие пальцы.

– Как же, – сказал Глеб, – а я думал, что у музыкантов пальцы должны быть тонкие и длинные… Музыкальные, в общем.

Аксентий хмыкнул:

– Да не обязательно. Толстые тоже ничего, удар по струне получается плотнее. Вон у испанского гитариста, который классическую музыку играл, у Андреса Сеговии, пальцы были как сардельки. И ничего… Я его в записях слышал и скажу – очень здорово у него получалось!…А, кстати, Джонсон этот не только «Блюз перекрестка» сочинил. А и еще одну знаменитую песню…

– Какую? – спросил Глеб из вежливости.

– Про то, как за ним охотится гончая самого сатаны. Называется как-то …хэллхаунд что ли.

Глеба как током ударило. Лицо Аксентия, чернобородое, широкое, показалось ему очень похожим на кого-то… Но на кого? Хэллхаунд! Лиор? Нет, это не он…

Глебу показалось, что за спиной Аксентия в воздухе на мгновение соткалось лицо человека, показавшееся ему знакомым. Это… это тот, потерявший себя! Глеб вскочил на ноги, его всего затрясло, и он уже готов был броситься в лес и спрятаться от наваждения, но очень быстро опомнился, поняв, что вечерний свет сыграл с ним шутку. Он снова уселся на место и успокоился, а Аксентий сказал:

– Что, испугался? Да не боись… Не догонят тебя. Быстро ходишь… – и, бросив окурок в костер, сказал: – А гитару ты все одно не умеешь настраивать… Не так нужно.

– А как? – спросил Глеб, сжимая и разжимая кулаки, чтобы успокоить трясущиеся после всплеска эмоций пальцы.

– Ты ее по электронному прибору настраиваешь, а это неправильно. Плохо это. На слух надо настраивать. А так ты душу гитары не услышишь.

– А вдруг я неправильно настрою, неточно? – возразил Глеб. – Фальшивить тогда будет гитара, и это все услышат. А электроника все точно сделает.

– Не, не бойся, все нормально будет… У человека слух не такой острый, как ты думаешь. Слух, если по-ученому говорить, он у людей зоновый.

– Как это? – Глеб удивился словам Аксентия.

– А вот так… Это значит, что можно даже и не очень точно настроить, как по электронике. Зато когда играть будешь, все будет звучать как надо… Вот дай-ка мне инструмент.

Глеб послушно вытащил гитару из чехла и передал Аксентию. Тот аккуратно взял ее и пристроил на колене левой ноги. Вытащив из кармана двурогий металлический камертон, он настроил по его звуку первую струну гитары, а по ней уже и все остальные. Взяв несколько полнозвучных аккордов, он передал гитару Глебу:

– Давай, сыграй что-нибудь.

И Глеб исполнил на настроенной Аксентием гитаре помнившуюся ему со времен музыкальной школы пьесу Сильвиуса Леопольда Вайсса, современника Баха. Своей гармонией пьеса отдаленно напоминала сочинения Баха, и Глебу казалось, что эта музыка соответствует настроению. И точно – гитара прозвучала просто великолепно, а пальцы Глеба, к его вящему удивлению, двигались по грифу и перебирали струны так, словно он последний раз исполнял эту пьесу не далее, чем вчера, а не много лет назад.

Они еще долго сидели у костра и беседовали, а утром у Глеба снова начались вокальные упражнения. Аксентий показывал ему все новые и новые приемы, которые Глеб старался запомнить. К концу дня снова была гитара. На следующий день повторилось то же самое. И за все эти дни с неба не пролилось ни капли дождя. По-видимому, Аксентий и вправду сумел договориться с природой о хорошей погоде.

В этот день вечером как обычно они сидели у костра и беседовали. За эти дни Глеб услышал столько разных волшебных историй, сказок и мифов, что уже и сам не понимал, где реальность, а где выдумка Аксентия. Его спутник так ловко сплетал в единый узор выдумку и правду, что получившееся мифологическое полотно сверкало ярчайшими красками. Кроме историй из своей богатой на приключения жизни, Аксентий рассказал Глебу и несколько мифов коми – про Йиркапа, который сделал свои охотничьи лыжи из волшебного дерева, про лешего Вэрса и водяного Вакуля. Одной из сказок, которая заинтересовала Глеба больше остальных, был космогонический миф про братьев Ена и Омэля. Их матерью была мифологическая утка, плававшая по водам небесного океана, из одного из снесенных ею яиц вылупился Ен, из другого – Омэль. Помощник Ена, голубь, сотворил наш мир, и вся Земля стала принадлежать Ену.

– Но Омэль, он же хи-и-итрый, – сказал Аксентий, пуская сигаретный дым. Его акцент был ужасающим. – Он и говорит: «Брат, дай мне маленький кусочек земли, я там свою ногу поставлю». А Ен, по-русски – бог, он добрый был. Он и говорит: «Да конечно бери, брат!». Тот взял и в землю-то и забил кол. Землю ранил! А оттуда, из раны, и полезли злые духи. А Омэль тут – раз! – и этим воспользовался. Сделал медное небо над всей Землей! И Ен там, за небом остался. Вот он стучит, стучит в это медное небо, зовет нас! Говорит, я тут, мол, вспомните про меня! А люди его не слышат, потому что небо металлическое мешает. Да и не помнят они ничего про бога, потому что злые духи, демоны всякие им глаза затуманили…

– Аксентий, а Вакуль и Вэрса это тоже демоны? Или злые духи?

Аксентий посмотрел на Глеба и покачал головой укоризненно:

– Вот вроде бы взрослый человек, из столицы, а какие глупые вопросы задаешь! Ну как они могут быть злыми? Они не добрые и не злые. Они просто живут тут, в тайге, никого не трогают и хотят, чтоб их оставили в покое. И если уж ты к ним в гости приходишь, то должен хозяев уважать по-настоящему, не мусорить, не убивать направо-налево животных да деревья.

– Аксентий, – вдруг вспомнил Глеб. – А вот Аким говорил, когда мы к тебе шли, что ты тун.

– Ну да, – согласился его спутник. – Бывает со мной такое.

– Вот… И еще он говорил, что ты не всегда тун, а иногда просто человек… Ну, то есть ты иногда тун, а иногда Аксентий, охотник … Ты же охотник?

– Ну, и такое со мной тоже бывает, – как ни в чем не бывало, снова согласился тот.

– Так что же тун и Аксентий это две разных личности?

– Нет, конечно, один я, разве не заметно?

– А как это? Непонятно же. Вот мы с тобой тут живем несколько дней. А я не видел особой разницы. Человек как человек. Ты сейчас тун?

– Да, – был ответ.

– Ого! – сказал Глеб. – А человек ты когда?

– Тоже сейчас. Да ты не раздумывай слишком много! – Аксентий дружески посмотрел на него. – Ты же знаешь, что у человека – у каждого человека – есть душа.

– Знаю, – ответил Глеб. – Я даже знаю, что она не умирает после смерти человека…

– Во-о-от. По-коми душа называется лов. Пока лов находится в теле, человек живет. Он дышит, двигается, живет благодаря лову… Это, как это сказать по-русски…

– Жизненное начало? – подсказал Глеб.

– Да. Это как… как электричество, что ли…Включил электрочайник в розетку, и он кипит. Выключил – и все, кипение прекратилось. Этот лов, он такой. Душа, в общем. А есть еще у человека орт. Это такой же человек, только его никто не видит. Он тоже в теле живет, но иногда может отдельно от тела обитать. Как будто второй человек. Он такой же, но, бывает, и другой облик приобретать может. То человека, то животного, то в виде огонька появиться может.

Тут Глеб внезапно вспомнил о том, что он совсем недавно испытал нечто неизвестное – он видел себя со стороны, когда сидел на набережной.

– А может орт человека, из которого он вышел, видеть со стороны?

– Может, конечно. И человек его видеть может, и другие люди тоже. Но это опасно. Всем, кто орта увидит, может плохо стать.

– Почему? Он злой?

– Опять ты… Все тебе злыми кажутся… А плохо может стать потому, что сила в нем великая есть. Ему, орту, нет никаких преград и границ. Он через любые стены может проходить, за тридевять земель оказаться… и даже в другое время попасть, в прошлое, например. Или даже в будущее. Так настоящие предсказатели будущее предсказывают и о прошлом все узнают… А когда человек умирает, его орт проходит всеми дорогами, которыми за свою жизнь прошел человек, всех знакомых посещает, прощается. Но те его не видят. Не замечают.

Тут Глеб вспомнил еще кое о чем, что хотел спросить:

– Аксентий, а вот мне рассказывали, что в мире существует тридцать шесть просветленных праведников, их еще называют тиртханкары. И благодаря этим святым людям, праведникам, наш мир до сих пор не погрузился во тьму. Именно они хранят тот свет, который обычным людям не видно.

Глеб набрал в грудь побольше воздуха и выпалил:

– Скажи… скажи мне честно, ты тоже один из них?

Аксентий удивленно вскинул брови и закашлялся, поперхнувшись сигаретным дымом:

– Ты чо спросил-то, парень? Сам-то хоть понял?

– Нет, ты скажи! – упорствовал Глеб.

– А чо говорить-то! Какой я святой… Живу тут, людям помогаю. Я ж тун, ты знаешь… Травами, корешками разными людей лечу. Ну, бывает, душу им лечу тоже. Если они сами захотят, конечно. И все.

Аксентий помолчал и, поняв, что его ответ не удовлетворил Глеба, вздохнул и нехотя сказал:

– Ну чо об этом говорить-то, а, Глеб? Живу и все. Откуда я знаю, кто я? Тут ведь не во мне дело… таких, как я, может тыщи на Земле, а может, больше. Я ж всех не знаю. Но некоторых знаю. И они меня попросили тебе себя самого помочь открыть. Никто тебя открыть не может, кроме тебя самого. И никто тебе никаких тайн не сможет открыть.

– Почему? – возразил Глеб. – Как раз тайн на свете очень много, и самому их ни за что не разгадать. Нужно, чтоб кто-то тебе тайны раскрыл.

– Да ерунда это все! Никаких тайн нету. Не существует их. Какие тайны? Все доступно каждому, надо только захотеть. Можешь сам тайны любые раскрыть, а можешь найти кого-то, кто... Нет, не откроет тебе тайну, а путь тебе укажет. Другими словами, можно только дорогу показать. И у меня это иногда получается. Я же тун.

Глеб ответил:

– Это-то я понял… А вот почему, Аксентий, ты именно мне вот это все показываешь?

Тот удивленно посмотрел на Глеба:

– Дак потому, что ты ко мне сам пришел. А так-то бы тебя и не заставить все это выслушивать… – он подумал несколько секунд и сказал: – Дай-ка мне инструмент, Глеб.

Глеб, который за эти дни открыл в себе много нового, того, что пряталось в нем годами, приготовился слушать музыку, которая, он был уверен, будет непростой для исполнения и восприятия. Но он знал также, что его спутник никаких действий зря не предпринимает. Аксентий взял гитару и на минуту замер, словно размышляя о чем-то. Потом, как будто приняв важное решение, начал играть. Произведение, которое он исполнял, было Глебу не знакомым, но в его торжественном речитативе ясно слышались настроения радости, света и могучей силы. Яркие и красочные возвышенные звуки музыки пронизывали все пространство вокруг, невидимыми волнами распространяясь во все стороны. И весь лес вокруг, темно-синий и безмолвный, зазвучал в гармонии с музыкой. Аксентий взял последний аккорд и осторожно приглушил струны ладонью правой руки, но музыка не смолкла. Она лилась теперь уже отовсюду – из окружавшей их тайги, от не успевшей остыть после дневной жары земли под ногами, от бегущей рядом маленькой речки. Глеб понял, уже ничему не удивляясь, что музыка звучит уже и с северного неба, не черного, а темно-синего из-за того, что солнце здесь, на севере, заходит совсем ненадолго, отдавая только несколько часов во власть белой ночи. И вся музыка, небесная и земная, сливались в едином ансамбле великой гармонии.

И музыка продолжалась, пока Глеб, зачарованный и весь захваченный невероятным оркестром, случайно не пошевелился. И мгновенно все смолкло. Наступила тишина, обычная ночная тишина, в которой только кое-где раздавались одинокие звуки – то где-то скрипнет сосна, качнувшаяся от легкого порыва ветерка, то вскрикнет проснувшаяся птица, то на дне речки вдруг покатится камешек, стуча по дну неокатанными гранями.

– Что это было? – спросил пораженный Глеб, как только приобрел способность говорить. Его чувства был обострены до предела и одновременно спокойны как никогда.

– Это была музыка, Глебка. Вот так она звучит, когда небо откликается на твой зов…

– Небо?

– Да, небо. Ты играешь. Чисто, искренне, без стремления получить награду или заработать себе славу и известность. Играешь, и душа твоя открывается. И тогда преграда, которой мы отделены от неба, начинает звучать тоже.

– Это тот самый медный купол, который построил Омэль?

– Он. Но, конечно, ты же понимаешь… Нету никакого купола, никакого медного неба, а есть этот самый, как ты сказал, принцип формы. Но ведь и он тоже не навечно здесь, принцип этот. …И вот ты играешь музыку, а купол этот самый, сказочный, начинает… начинает как бы отзываться. Отзвучивать…

– Резонировать, – подсказал Глеб.

– Вот-вот. И становится чуть-чуть прозрачнее. И тогда небо за куполом, то небо, где для нас воля вольная находится, у которой нет пределов и нет границ… Небо это отвечать начинает. И мы слышим его, и видим ответ своими глазами. Но это непросто, конечно, непросто… Для этого нужно сердце свое открыть.

– А музыка, – спросил Глеб, – та, которую ты играл, это, наверное, музыка Баха?

– Это Бах, конечно, – Аксентий, приобняв гитару, не отрываясь, смотрел на огоньки, пляшущие в уже почти погасшем костре. И в глазах его тоже плясали огни. – Я его выше всех почитаю, ты же знаешь… Это был хорал Иоганна Себастьяна Баха.

– Хорал?! – Глеб уже начал догадываться.

– Хорал, ага. Музыка такая… Церковная. А называется он…

– А называется он «Спящие, проснитесь», – завершил фразу Глеб.

Аксентий кивнул, а к Глебу, который все эти дни гадал о том, зачем же, с какой целью он тут находится, пришло, наконец, понимание.

Круг замкнулся. Тот, кто спал беспробудным сном века и тысячелетия, тот, кто не мог себя вспомнить, живя жизнь за жизнью на этой Земле, наконец, открыл сияющие глаза и вспомнил себя.

Небо вернулось на Землю.

***

Наутро они собрались и двинулись в обратном направлении, на заимку. Через несколько часов они остановились возле того самого болота, которое переходили в первый день.

Аксентий, скинув с плеча свой рюкзак, сказал Глебу:

– Ну что, давай, спой ему. Вакулю.

– А что? – растерянно спросил Глеб, не зная, что спеть.

– Народную песню какую-нибудь спой. Во весь голос. Протяжная чтоб была, это он любит. И чтоб вода была в ней.

– Вода? – удивился Глеб, доставая из чехла гитару.

– Да, – кивнул Аксентий. – Ну, река там или озеро, или ручей…

– Я попробую, – неуверенным голосом сказал Глеб. Он встал лицом к болоту, привычным движением перекинул широкий кожаный гитарный ремень через плечо.

– А можно, я русскую народную песню спою? – спросил он Аксентия. – Я, ты ж знаешь, пою не очень… Но я постараюсь…

– Ты уж постарайся, – сказал тот и устроился поудобнее, откинувшись спиной к стволу одинокой березы и приготовившись слушать. – Да помни, что ты не только водяному духу поешь, да и не столько ему, может, а еще и…

Аксентий обвел рукой вокруг себя.

Глеб откашлялся и попытался настроиться. Конечно, он имел достаточный опыт выступления перед публикой и не испытывал обычно никакого волнения, но в этот раз все было не так привычно, как всегда. Выступать приходилось в глухой северной тайге, в полной тишине, только звенящие облака комаров кружили вокруг него, пытаясь проникнуть сквозь сильный запах противомоскитного средства, которым он обильно полил свою одежду и свое тело. Ветра не было, как не было и собственно аудитории. Единственным реальным слушателем был его спутник, но он не шел в счет, поскольку петь Глеб должен был для некоего абстрактного водяного духа.

Глеб принял решение: петь так, как он пел бы для настоящей публики, так, словно бы от того, как он исполнит песню, зависела бы его жизнь. Он откашлялся, тронул струны гитары и сказал:

– «Ой, ты степь широкая». Русская народная песня.

И запел. Сначала негромко и вполголоса, потом все более и более уверенно. Он, не глядя на гриф гитары, быстро переставлял аккорды в соответствии с движением музыкальной темы, и, наконец, его голос зазвучал в полную силу и раскрылся. Казалось, влажная атмосфера должна была бы заглушать его, но нет – он звучал полновесно и звонко, отражаясь от противоположных берегов и возвращаясь назад. И гитара, сделанная за тысячи километров отсюда, в далекой Испании, звучала здесь так, словно Глеб выступал в настоящем концертном зале с прекрасной акустикой.

«Ой, ты, Волга-матушка, Волга вольная…», – последние слова песни пронеслись в теплом воздухе и стихли, угасли, затерявшись в темно-зеленой лесной чаще. Наступила тишина. Ни в болоте, ни возле него не было слышно ни звука. Комары смолкли, и Глеб автоматически отметил, что они куда-то исчезли. Некоторое время Глеб постоял молча и сел, держа гитару на коленях. Его спутник молчал некоторое время, а потом сказал вполголоса:

– Молодец. Спасибо.

Глеб кивнул головой. Разговаривать не хотелось. Шестым чувством он понял, что его песня принята. Кем она принята, он не знал, но ощутил, что все сделал верно.

Они перешли болото без всяких приключений, никакого беспокойства не ощутил Глеб, наоборот, волны теплой благодарности окутывали его мягкими потоками.

Перейдя болото, они прошли еще немного и остановились на сухом месте, усевшись на белый мох. Глеб ощущал окружающую его природу всем своим телом и всей своей душой. Где-то вдали пронзительно крикнула сойка, и тут же подул легкий ветерок, всколыхнувший верхушки деревьев. Дятел, сидевший до этого тихо, рассыпал свою частую дробь по всему лесу. Внизу под ногами что-то зашуршало. Глеб взглянул вниз и увидел бабочку, которая искусно притворялась сухим опавшим листом, но случайно задела крылом травинку. Шорохи деревьев, пение птиц постепенно заполнили тайгу. Казалось, что в мире не существует ни одного места, где не было бы звуков.

Глеб слушал и слушал, не пытаясь ничего анализировать, не стараясь ничего понять. Он только наслаждался этой бесконечной нескончаемой беседой, разговором, который, как он с удивлением понял, был всегда. Он, этот разговор, существовал и до того, как Глеб родился на свет, и даже намного раньше, чем родился первый из людей. И даже раньше, чем сформировались сама планета Земля и Солнечная система. И этот разговор… Он и есть…

Глеб вскочил на ноги. Ослепительный свет вспыхнул в его мозгу и весь мир вокруг озарился пониманием. Да! Как же, как же он раньше не мог понять? Ведь это так просто! Слово…

«Да», раздался голос. «Слово здесь». И этот голос звучал не в ушах Глеба, а слышался словно отовсюду – не было места в мире, откуда бы он не доносился. Сама вселенная разговаривала с ним на языке, который он понимал.

Глеб хотел высказать все свои потаенные мысли, которые, подобно воздушным пузырям в толще воды, всплыли на поверхность его сознания, но не стал этого делать. Вместо этого он повернулся к своему спутнику и воскликнул:

– Пойдем скорее, Аксентий. Нам нужно вернуться.

Путь до заимки показался Глебу долгим, как путь луча света от созвездия Льва до Земли. Ему казалось, что он идет годы и годы, проходя сотни и тысячи километров нехоженых троп, но, взглянув на свои часы, он каждый раз убеждался, что прошло еще пятнадцать минут, а они продвинулись к своей цели только на один километр. Потом проходили еще годы, и снова расстояние уменьшалось на километр. И так километр за километром, век за веком, пока, наконец, они не вышли на край леса возле заимки.

Ника и Анна стояли возле дома на пригорке, встречая Глеба и Аксентия. Фигуры женщин были освещены вечерним солнцем, ни облачка не было на чистом синем небе, даже самый легкий ветерок не нарушал покоя. Глеб, который смог увидеть что-то очень важное для себя, был невероятно взволнован, но старался сдерживать свои перехлестывающие через края эмоции. Ника шла ему навстречу вся в лучах предзакатного светила, ее каштановые волосы спадали на плечи мягким дождем. Глеб смотрел на нее и не узнавал: за прошедшие несколько коротких дней, пока они не виделись, в его любимой произошли изменения. Но в чем они заключались, эти изменения, он не мог определить с первого взгляда. Он отметил, что в походке и движениях Ники появилась не знакомая ему ранее плавность и размеренность. Она шла словно плыла белой птицей по волнам спокойного озера. Куда-то испарилась, исчезла резкая категоричность, граничащая с нервозностью, доставлявшая ей немало хлопот в жизни и общении с людьми. Глаза ее, раньше то сверкавшие яростным и неукротимым серым огнем, то внезапно темнеющие от обуревавших ее эмоций, сейчас были спокойными и бездонными. Синева неба, отражаясь в них, смешивалась с зеленью окружавшего их леса, и глаза Ники приобрели глубокий и насыщенный изумрудно-ультрамариновый цвет.

Глеб сделал еще несколько шагов, и они встретились на середине тропы, ведущей вверх, на вершину холма, к дому Аксентия и Анны. Лицо к лицу, глаза в глаза, губы к губам. Глеб ощутил легкое дыхание Ники и сказал, набрав полную грудь воздуха:

– Ника… милая. Я… Я понял. Слово. Священный Грааль и вселенский Логос. Проявленная котодама. Имя Бога… да, Имя. Оно никогда не терялось и не может потеряться. Оно никогда не исчезнет из нашего мира. Потому что…

Ника, прикоснувшись указательным пальцем к его губам, улыбнулась легкой полуулыбкой Джоконды и произнесла:

– Потому что оно здесь, и оно никогда не покидало этот мир.

– Да, Ника… Имя Творца непроизносимо вовсе не потому, что оно тайное, нет. Просто оно еще не изречено до конца. Оно произносится здесь и сейчас. И произносит его…

– И произносим его мы. Своими сердцами и своей любовью…

Ника смотрела на Глеба серо-зелено-синими глазами, безмолвно показывая, чтобы он продолжил. Они взялись за руки и сердца их бились в унисон, и в этот момент для них не было тайной ни их прошлое, ни будущее. И они знали, что нет конца той дороге, на которую они когда-то, множество жизней назад, ступили, дороге, на которой есть только вечная жизнь и вечная любовь.

Да, великий вселенский Логос, Слово, Имя Бога произносится здесь и сейчас. Пением ночных таежных птиц и шуршанием лапок муравьев в высоком муравейнике, треском сухих дров в ночном костре эскимосского охотника и лепетом грудного ребенка, проснувшегося солнечным утром в своей легкой колыбельке в хижине в амазонских джунглях. Оно произносится величественной оркестровой музыкой Рихарда Вагнера на вечернем представлении в нью-йоркском театре «Метрополитен-опера» и стуком молотка пожилого плотника, не спеша строящего маленький рыбацкий домик на берегу бурного Бискайского залива; ревом огненных бурь на гигантских звездах пояса Ориона и любовным зовом огромных китов, проплывающих у южных берегов Чили; парадоксальными стихами поэта-суфия и тиканьем больших напольных часов с длинным маятником, уже сто лет методично отсчитывающих время в старинном замке Северной Шотландии.

Имя это не только произносится бесконечными звуками-обертонами нашего мира и всех существующих миров. Оно пишется японским мастером каллиграфии сёдо черными чернилами на плотной рисовой бумаге и многочисленными офисными работниками на мониторах компьютеров; мгновенным полетом метеоров на черном летнем небе над священной горой Хайыракан в Туве и грандиозными закатами, которые расцвечивают своими фантастическими красками воды Тихого океана у побережья Калифорнии; мерными взмахами крыльев стаи лебедей, летящих на север, к Баренцеву морю, и вспышками сверхновых в дальних галактиках; завораживающими иконами работы Феофана Грека и Андрея Рублева и любовью мужчины и женщины, пронесенной сквозь череду воплощений…

И произносится оно не только звуками, но и безмолвием – тем, которого достигают йогины, медитирующие в позе лотоса на склонах величественных Гималаев и таким способом постигающие себя и Всевышнего.

Священное Имя танцуется гибкими индийскими танцовщицами девадаси, принимающими причудливые позы в великолепных храмах древнего Вриндавана, и яростными лезгинскими мужчинами в папахах, черных черкесках с газырями и серебряными кинжалами, танцующими лихой танец на сельском празднике в Дагестане. Оно исполняется выпрыгивающими высоко из воды дельфинами-афалинами у черноморского побережья и всей бесконечной вереницей мистерий всех существующих планет и живых существ, которые когда-либо рождались и родятся в этом мире…

И вся эта великолепная партитура, звучащая, танцующая, поющая и любящая, расцвечена бесконечными обертонами запредельных звуков, трансфизического всепроникающего света, многоцветьем небесных радуг, силой движения. И она наполнена непреходящей силой жизни.

Произнесена только одна, самая первая буква непроизносимого Имени. И небо становится еще ближе. Мир находится в самом начале своего существования, своего эволюционного развития. Имя произносилось столько, сколько стоит мир, и будет произноситься невообразимое количество времени. Тот-Та, кто творит, строит и поддерживает нашу Вселенную и еще миллиарды миллиардов вселенных, Тот-Та, кто есть мы сами (и мы суть Он-Она), произносит Слово, логос. И мы все тоже произносим это слово.

И пока Логос произносится и творится, этот мир будет жить, расти, развиваться... И мир будет полон бесконечной любви, животворного света и…

…и слово было у Бога, и слово было…

 

Благодарности автора

Каждый в этом мире решает сам для себя – в чем состоит его путь и как его пройти. Но по любому пути невозможно пройти без помощи других людей. Именно поэтому я хочу выразить свою признательность и благодарность тем людям, которые в течение моей жизни помогали мне: кто советом, кто добрым словом, кто беседой.

Беспредельная признательность Николаю Ооржаку – человеку планетарного масштаба, шаману, целителю и мастеру тувинского горлового пения хоомей, который показал мне дорогу в безбрежный мир звука, в мир постижения музыки.

Конечно же, особая благодарность моей жене Татьяне, которая самоотверженно поддерживала меня на всех этапах жизненного пути.

Огромное спасибо Игорю Новикову, вместе с которым мы прошли по горным и таежным тропам тысячи километров, и в долгих беседах с которым я смог сформулировать для себя некоторые очень сложные философские построения, Марине Желудовой, оказавшей мне своими своевременными и очень тактичными замечаниями бесценную помощь в работе над книгой, Андрею Размыслову и Михаилу Акинжелы, разделявшим со мной непередаваемое чувство шаманского времени, Леониду Кокорину, врачу-реаниматологу по профессии и философу-мистику по душевному складу, парадоксальная переписка с которым принесла мне множество мгновений, приближавших к сути дзен.

Я сердечно благодарю прекрасного педагога Екатерину Доринову, терпеливо, шаг за шагом открывавшую мне тонкости вокального искусства, преподавателя по классу гитары Сергея Макарова, показавшего мне путь к Баху, замечательного поэта Александра Винокура (Израиль), который любезно согласился высказать свое мнение о некоторых главах этой книги, поэта и суфия Фазира Муалима, поэзия которого пробуждает спящих, и, особо, Сергея Корнилова, который для меня является уникальным примером человека, неистово и бескомпромиссно идущего по пути знания.

Большую признательность я бы хотел выразить и людям, которые сейчас находятся далеко от меня: невероятным гитаристам Филипу Хии (Philip Hii, Malaysia – USA) и Дмитрию Теслову (Россия), которые своими добрыми словами укрепили мою веру в свои силы.

И, конечно, огромную благодарность я приношу моим тренерам в боевых искусствах, раскрывшим мне неизвестные аспекты себя: Сергею Мещерякову, мастеру ашихара-карате и русского стиля рукопашного боя, и Игорю Анурову, мастеру айкидо айкикай.

И еще я хочу поблагодарить всех тех, кто просто когда-либо был рядом со мной.

Андрей Лебедь