Глава 5
Из Рязани наш путешественник выехал ранним утром дня, следующего за приключениями с Карамболем, дабы днём очутиться уже в шестидесяти километрах от Тулы, где, рядом с маленьким городишком Богородицком проживал следующий герой нашего повествования, о котором читатель будет иметь удовольствие узнать чуть позже. Впрочем, написавши «ранним утром», автор несколько погорячился, ибо три часа — это, пожалуй, даже ещё и не утро, а самая что ни на есть глухая ночь. Оставив позади городские шумы, Лебедько погрузился в очарование майской ночи.
Знаешь ли ты, современный читатель, что являет собою среднерусская ночь в конце мая? О, ты не знаешь майской ночи! Вырви себя поздней весной из объятий ноутбука и телевизора, да предоставь себе счастье выехать хотя бы чуть за пределы города, туда, где не слышны его психотические шумы (не убоимся мы подобного сравнения), и ты возблагодаришь автора за сие наставление. Всмотрись в ночь. С середины неба величаво глядит на тебя месяц, а необъятный небесный свод раздался, раздвинулся, сколько хватает взора. Горит и дышит небесный свод. Земля же объята вся серебряным светом, а чудный воздух и прохладно-душен, и полон неги, и движет океан благоуханий. Божественная ночь! Так бы раскинул бы руки, да и полетел! Только в такой ночи возможно всё: и правда, и вымысел. И всему-то поверишь с открытым, счастливо бьющимся сердцем. Каким всё видится простым и красивым! Простой кажется сама жизнь, дышащая ожиданием волшебного короткого праздника, когда всё смешивается на земле — и сказка, и быль. И лес, полный мрака, обступает дорогу, загородившись темно-зелёными стенами кустарника. То здесь, то там, белея, блестят при месяце черёмухи: так и хочется остановиться вдруг и, наугад продравшись сквозь кусты, вступить в загадочную темень леса, трепеща от какого-то древнего предчувствуя — как бы перед встречей с неуклюжим лешим, загадочной феей, а то и с самой Бабой-Ягой, что приведёт добра молодца в заветную избушку, напоит отваром волшебных трав, да снарядит в дорогу дальнюю, напутствуя не на жизнь, а на смерть и воскрешение в обновлённом мире.
Ибо майская ночь настолько прекрасна, что человеческое сердце едва выдерживает мучительно-сладкое упоение и счастье, от которых хочется плакать. Нахлынувшие чувства так сильны, что и впрямь близки ощущению не то самой смерти, не то фантастического дивного иного мира, а едва забрезжит рассвет — и вот уже душа поглощена новыми чарами, иными предчувствиями лишь некий неопределённый намёк расступающейся ночи оставляет неясное смятение и, в то же время, сладостную тоску и какое-то светлое предчувствие.
Но вот уже поднявшееся гордое солнце величаво сбросило мрачные, хоть и манящие предчувствия, и уже не сжимается роковым предчувствием сердце, когда мелькнут, вдруг, в свете фар на обочине причудливые фантастические тени. Не узнать уже недавний лес, не узнать прихорашивавшиеся берёзки, пустившиеся танцевать в искрах рассветных лучей, не узнать чопорно одетые в зелень осины, рябины и тополя, что украсились душистыми бантиками. А вот ожерельем лепестков развернулась яблоня, сияют молодыми красками цветы, а на полянках желтеют одуванчики.
«И что это, брат, ты так расчувствовался?», - спешит озадачить себя вопросом автор, пробежавши взором только что написанные строки, живописующие весеннюю среднерусскую природу, - «Не приготвляешь ли ты нашему герою какое-то мистическое, трансцендентное приключение?» Может и так, а может и не в герое нашем вовсе дело, а в тех картинах, что открываются взору его. То справа, то слева мелькают опустевшие сёла, дремлющие, будто заколдованные мёртвые царевны. Нет, не очнутся они поутру, не наполнятся звонким детским смехом да нарядным хороводом весенней суматохи. Нет, не проснутся. Пусты, мертвы и бесприютны они. Найдётся ли добрый молодец, эдакий королевич Елисей, что сможет дыханьем своим воскресить их, оживить, да превратить вновь в прекрасных юных дев? И сколько этих мёртвых царевен разбросано по земле русской?.. Дождутся ли пробуждения, или так и сгинут, будто и не было их никогда...
Подобными печальными размышлениями наполнена была душа Владислава Евгеньевича почти во весь путь, на протяжении коего насчитал он, дабы как-нибудь занять время, около пятидесяти таких вот заброшенных сёл и деревень, где ещё лет пятнадцать-двадцать назад вовсю кипела жизнь, и казалось, не будет ей ни конца, ни края. Лишь в короткий ночной час до рассвета был очарован наш путник магией всевозможности, когда невольно мниться, будто бы жизнь волшебна, и отодвинулись за горизонт сознания те беды и проблемы, что с новой силой выступят при дневном свете. А тут ещё, приближаясь к Богородицку, дорога стала столь несносна, а колдобины на ней столь глубоки, что пришлось «троечке» проделать последние пять километров за целых полтора часа. Много было посулено за это время бойких русских слов, вырывающихся из-под самого сердца, и нелёгких пожеланий местной администрации. Да и вообще, ежели честно признаться, в это утро, наблюдая брошенные и разрушенные деревни, да изредка попадающихся вдоль дороги пьяных, с самого утра, мужичков, да сиротливых старух, вылезших из покосившихся избёнок, дабы подставить свои неизлечимые уже болячки восходящему солнышку, как единственному оставшемуся утешителю, многое было сказано нашим героем в сердцах эпитетов в адрес всяческой власти. Так что, ежели автор и решился бы вдруг явить читателю обрывки монологов Владислава Евгеньевича, то пришлось бы, пожалуй, ставить одни только многоточия.
Однако же, тут уместно, наконец, спросить, какого лешего забрался наш путешественник в эдакую-то глубинку? Ответить на сей вопрос не трудно, ибо прошлым днём имел Лебедько краткий разговор по мобильной связи с Яковом Аркадьевичем Дознером, к коему он без промедления, как говориться, и направил свои стопы. Здесь следует, по сложившейся уже традиции, распространиться несколько о личности этого колоритного человека.
Отличительной чертой Якова Аркадьевича Дознера была его кипучая общественная деятельность, посвящённая борьбе за справедливость во всевозможных её формах. Будучи ещё студентом, в начале шестидесятых годов двадцатого века Яков Аркадьевич вступил в непримиримый конфликт с советским режимом. Жил он тогда в Москве и, будучи юношей передовых взглядов, занимался скупкой мелких безделушек у иностранных граждан. Деятельность сия в те годы именовалась фарцовкой. Будучи пойман, что называется, за руку, сотрудниками доблестной милиции, Дознер даже получил небольшой срок исправительных работ по месту жительства. Всё его существо противилось образовавшейся несправедливости — он, человек получивший диплом по историческим наукам в главном университете страны, вынужден был ежедневно являться на овощную базу и таскать на своей, не очень-то крепкой спине, мешки с гниющими овощами. Когда срок окончился, Яков Аркадьевич устремил все силы свои на выправление документов, необходимых, чтобы эмигрировать во Францию, где у Дознера имелись родственники.
Прибывши в Париж в начале 1968 года, Яков Аркадьевич с головою окунулся в свободолюбивое движение французской молодёжи, достигшее апогея, как мы знаем, в мае того же года. Сие событие вошло в историю под звонким названием «Парижская весна или студенческая революция во Франции». Бунтарь Дознер понял, что ему решительно повезло оказаться участником столь грандиозных событий, а посему с огромным рвением он, переменивши свои убеждения в сторону радикального марксизма, принялся посещать лекции великой плеяды французских философов, социологов и психоаналитиков: Жака Лакана, Мишеля Фуко, Жана Лиотара, Жиля Делёза, Жана Бодрийяра и многих других.
В середине семидесятых, с двумя приятелями, отправился в местечко Фонтебло, где встретил учеников Георгия Ивановича Гурджиева. Дух великого мистика, нашедшего упокоение во Франции, обворожил Дознера до такой степени, что на двенадцать лет он плотно погрузился в эзотерическую школу Жанны фон Зальцман. Получение Дознером звания Мастера традиции «четвертого Пути» от фон Зальцман, совпало с перестроечными движениями в России. Вдохновлённый открывающимися перспективами своей миссии и переменами на родине, Яков Аркадьевич в 1987 году возвращается в Россию, где читает множество лекцией и создаёт гурджиевское общество.
Однако в октябре 1993 года Дознер вновь на баррикадах у Белого дома. Затем в его биографии можно найти восемь лет пребывания депутатом государственной думы. В начале нового века Яков Аркадьевич претерпевает глубокое разочарование в политическом режиме, начавшем формироваться в России и подумывает о новом этапе эмиграции. Увы, на тот момент все его родственники в Франции уже успели скончаться, а гурджиевское движение там становилось всё менее популярным: Дознер решает остаться-таки в России и вести тихую и неприметную жизнь пенсионера на своей даче в тульской области, близ Богородицка. Ограничив число своих учеников всего до нескольких человек, наиболее близких ему по духу, он по сей день занимается написанием мемуаров, которые, однако же, ни одно издательство не берётся опубликовать.
Автор хочет особенно подчеркнуть, что в конце восьмидесятых — начале девяностых годов прошлого века Дознер находился в весьма тесных сношениях с Закауловым, Муромцевым, а так же ещё с одним человеком, имя которого называть всуе автор не решается, хотя и надеется посвятить ему в книге отдельное, весьма почтенное место в своё время.
Конечно, можно без труда уразуметь, что знакомство со столь яркой личностью, а тем более возможность получить от нее посвящение, сулит для Лебедько подняться ещё на одну, и весьма крупную ступеньку, ведущую, в числе прочих, в дом Муромцева.
В Богородицке Владислав Евгеньевич решил, было, позавтракать, да вот только все поиски его в этом направлении свелись к двум закусочным, имевшим таковой внешний вид и соответствующие ему меню, а также столь яростные запахи, источаемые кухней, что наш герой предпочёл оставаться голодным и ограничился лишь пакетом кефира, купленным в местном магазине, да и то просроченным.
В полдень как то и было назначено, путешественник отворил калитку забора, окружающего дачный домик знаменитого последователя Гурджиева. Хозяин встретил его весьма сухо, впрочем, с известными элементами тактичности и вежливости, каковая присуща иностранцам. Был предложен стакан чаю и крохотный бутербродик с сыром, да и этому Лебедько был весьма рад, так как чувствовал во рту неприятный привкус несвежего кефира.
Собеседники расположились на веранде в плетеных креслах. Яков Аркадьевич выглядел старше своих шестидесяти восьми лет. Был он не только сутул, но можно сказать, даже сгорблен, передвигался исключительно при посредстве специальной трости, а также обильно и часто кашлял. Глаза его не имели сколько-нибудь определённого цвета — про такие глаза говорят обычно - «выцветшие», губы его были бледны, одним словом, здоровьем похвастаться он никак не мог. За этим жалким обликом чувствовались, однако, и сильная воля, и крепкий дух.
Отрекомендовавшись и давши вопросительное выражение лицу своему, Владислав Евгеньевич ожидал с нетерпением, что скажет ему хозяин. Но вот уже несколько минут последний не вымолвил ни слова, а потягивая чай из блюдечка, наблюдал за гостем столь внимательно, будто бы намеревался прочесть, подобно ясновидцу, самое его нутро. Приезжий стал уже было ёжиться от неловкости, однако спасли его настенные часы с кукушкой, которым пришла охота бить. Оживлённый боем часов, Дознер, наконец, вымолвил сиплым и тихим голосом своим: «Ну-с, почтеннейший, расскажите мне сколько возможно о себе, и с разных сторон, не чураясь при этом временем, ибо оно нас нисколько не ограничивает». Лебедько принялся, было, рассказывать, искусно смешивая явь с самым откровенным вымыслом. В частности, особенно налегал наш герой на то, что имел весьма длительные и тесные сношения с Берковым и Закауловым. О Карамболе, однако, решил он умолчать. Упомянул он и свою психологическую деятельность.
И вот тут-то, как раз, хозяин и прервал его: «Психолог, говорите. А вот скажите, почтеннейший, удосужили ли вы своим вниманием такую, между прочим, важнейшую фразу Карла Густава Юнга», - старик потянулся к книге, которая, казалось бы, нарочно лежала на столе, в ожидании этой минуты, открыл её на одной из закладок и процитировал: «Мы живем во времена великих потрясений: политические страсти воспламенены, внутренние перевороты привели национальности на порог хаоса, сотрясаются даже сами основы нашего мировоззрения. Это критическое состояние вещей имеет огромное влияние на психическую жизнь индивида, так что доктор должен принимать во внимание эффекты такого воздействия с особым тщанием. Раскаты грома социальных потрясений слышны не только на улицах и площадях, но и в тишине консультационных кабинетов. И если психотерапевт ответственен перед своими пациентами, то он не смеет уводить их на спасительный остров тихой природы теорий, но сам же должен постоянно погружаться в пучину мировых событий, для того чтобы участвовать в сражении конфликтующих страстей и мнений. Иначе он не сможет правильно понять и оценить сущность проблемы пациента или помочь выйти ему из недомогания, выглядывая из своего убежища. По этой причине психолог не может избежать схватки с современной историей, даже если его собственная душа страшится политического волнения, лживой пропаганды, дребезжащих речей демагогов».
Лебедько не заставил долго ждать: «Помилуйте, можно сказать, на этой цитате и стою и только ею в своей работе руководствуюсь». Яков Аркадьевич криво ухмыльнулся: «Похвально молодой человек, однако же, с другой стороны, печально, что одной только ей. В наше время, знаете ли, невозможно руководствоваться чем-то одним. И, доложу я вам, всякий уважающий себя психолог просто-таки обязан доскональнейшим образом изучить не только свой предмет, но так же и весь корпус древней и современной философии, вплоть до самых передовых её изысканий, культурологию, социологию, политологию, регионоведение, а так же быть в курсе всего, что происходит в стране и в мире. С прискорбием вынужден отметить, что таковых психологов, покамест, не видал. А исторический процесс, между тем, привёл каждого из нас на рубеж определённых сущностных выборов, которые, увы, далеко не всеми осознаются в их масштабе и принципиальности для судьбы и российского этноса, и цивилизации вообще».
Владислав Евгеньевич, весьма развлечённый таким началом разговора, расположился удобнее в креслах, приготовляясь слушать, смекнувши при этом, что речь Дознера заготовлена, видимо, заранее и предполагается долгой. И в самом деле, тоном пономаря хозяин назидательно твердил: «Сошлюсь на классика, который сейчас в нашей стране, к сожалению, уже не уважаем, однако за одну только вот эту гениальную цитату, которую я сейчас произнесу, он достоин всех своих многочисленных памятников. Звучит же она так: любая философия партийна. Я бы расширил контекст, усугубив тот факт, что любая человеческая деятельность, а не только философия, служит той или иной идеологии. Любую технику, метод, направление, а тем более деятельность психолога и других специалистов можно рассмотреть, как состоящую на службе неких надличностных целей. Заметьте, молодой человек, что произнося слово надличностный, я влагаю в него не только некий трансцендентный смысл, но и смыслы вполне осязаемые: политические, экономические и классовые. Ежели мы потрудимся взглянуть на предмет обширно, и завести речь о поиске именно русских методов психологии и философии, то речь идёт не о том, чтобы решительно отказаться от каких-то техник и технологий, зарекомендовавших себя в психоанализе, юнгианстве, психодраме и иже с ними, а о том, чтобы найти ту идею, вокруг который можно было бы выстраивать любые уже существующие или только возникающие технологии. И первым шагом нам надобно увидеть — на службе каких сил это работает сейчас и почему. Возвратясь к вопросу о партийности, я буду настаивать на том, что любое направление психологии и психотерапии выполняет определенный социально-политический заказ, опирающийся на ту или иную идеологию. А, ежели специалист не задумывается о том, какой идеологии он служит, то, в этом случае, он служит идеологии доминирующей, и это очень важно понять», - «Позвольте полюбопытствовать, какова же доминирующая идеология?», - спросил, было, Лебедько, да тут же понял, что жестоко опешился, так как бесцветные, до того, глаза хозяина блеснули вдруг, язвительным огнём: «Да вы что, почтеннейший, с луны что ли свалились? Капиталистическая! Причём, не просто капиталистическая, а идеология капитализма в его наиболее неприглядной форме, когда, по словам философа Жана Бодрийяра, насилие из эпизодического и явного превратилось в неявное и тотальное. Говоря простым языком, современная фаза капитализма нас постоянно и очень жёстко, но неявно имеет во все места. Неявно, это значит, что мы настолько уже привыкли к этому, что никакого насилия как бы и не замечаем, и даже радуемся некоторым подачкам. Психолог, который не имеет яркой выраженной гражданской позиции, а это большинства из вас — является проституткой, которая, не понимая своего положения, ещё умудряется радоваться подачкам от сутенёров. Вы, надеюсь, понимаете, что я изволю говорить о капитализме, выродившемся в, так называемое, «общество потребления»».
Возникла небольшая пауза, потому как хозяину приспела, видимо, охота промочить горло, и он потянулся, было, к большому заварному чайнику. При этом случилось оказия: чайник был неосторожным движением перевёрнут, а вытекшая оттуда заварка замочила даже и книгу Юнга. Дознер чертыхнулся, впрочем, взявши себя в руки, молвил: «Виноват», - и принялся усердно промакивать стол салфетками, в чём гость, проявив необычайную сноровку, ему помог. Вскоре казус был улажен, и хозяин, отхлебнувши глоток воды из бутыли, стоявшей рядом с ним, продолжал: «Ежели психолог твердит, будто бы он индифферентен к любой политике, то он расписывается этой фразой в своём глубочайшем заблуждении. Сознательно, возможно, он не хочет об этом думать, но на уровне бессознательного и на уровне бытия, такой, знаете ли, фрукт является винтиком машины глобализации и, по большому счёту, вносит свою лепту в эту самую машину, которая не явно, но жёстко и тотально имеет нас всех». Хозяин умолк и сидел сколько-то времени недвижим, впившись в Лебедька взорами и, видимо, надеясь уловить произведённое его речами впечатление.
Гость же, с одной стороны, не желая уронить себя, а с другой, желая, напротив, дать старику потешить своё самолюбие, тот же час выразил на лице своём восхищение, однако же задал вопрос: «Вы совершенно правы Яков Аркадьевич, и я даже, удивляюсь вашей прозорливости, но посмею спросить, всё-таки психология и психотерапия свершают некоторую, как бы это понятней выразиться, положительную работу, ну... Избавляя некоторых людей от серьёзных страданий. Не так ли?», - Дознер хохотнул: «Как поёт некая модная певица «Если верить киношникам, мы загружены в Матрицу». Сейчас об этом самой матрице много говорить изволят, а вот, дайте-ка, молодой человек, мне хоть какое-то внятное определение этой самой Матрицы. А?», - на бледной физиономии Дознера даже проступил некоторый румянец. Должно быть, он сел на своего «конька». Владислав Евгеньевич, пустился, было, лихорадочно размышлять, да поспешил, открывши рот, выдать нечто маловразумительное: «Ну... Это такая, знаете ли, репрессивная структура, которая нами всеми питается...», - внутренне герой наш даже чертыхнулся, ибо понял, что сыграл дурака. Хозяин, однако, не стал его как-нибудь журить, а, напротив, вложил в свой голос некие даже отеческие интонации: «Вот видите, и вы не можете дать сколько-нибудь внятное определение. У нынешнего поколения сплошной бардак, признаюсь я вам, в голове. Я же дам вам очень простую метафору, такую, что вы сразу и поймёте, что сия Матрица из себя представляет. Вот, положим, есть люди, считающие, что совершают, как вы изящно изволили выразиться, некую положительную работу. Это, к примеру, близкие вашему сердцу психологи, врачи, учителя… Можно к этой когорте добавить ещё всяческих оппозиционеров тоталитарному режиму. Так вот, этих людей можно сравнить с сотрудниками лаборатории, производящей вакцину против мощного вируса, но, при этом, заметьте себе, существует институт, разрабатывающий всё новые и новые модификации вируса. И вот тут-то, как «Отче наш» важно уразуметь, что сия лаборатория, достойная всяческих похвал с одной стороны, с другой же стороны, является неотъемлемой частью того самого института и, что самое главное, именно она-то и позволяет институту получать сверхприбыль. Исцеляя на время отдельных людей, сотрудники лаборатории лишь готовят хорошо удобренную почву для более серьёзных заболеваний и вытягивания из людей всё больших средств и потенциалов». Дознер сиял от удовольствия от проделанной им работы мысли.
Тут уж настало время Лебедько всамделишно удивиться: «Помилуйте, ведь по вашим словам выходит, что Матрица это не что-то — вне нас, а то, что мы сами создаём и укрепляем всяк на своём месте! Что же получается, Яков Аркадьевич? Вот взять, к примеру, людей, которые уехали вовсе в какое-нибудь экопоселение. Что же они?», - «Увы, их поступок хотя и достоин некоторой похвалы, однако же, является лишь внешним бегством. Самою-то Матрицу они увозят, как правило, с собою внутри. А что до вас, то мне положительно нравится, что вы так ловко схватили мою мысль. Делаете успехи, молодой человек, стало быть, для вас ещё не всё потеряно. Вот и получается, как вы уже, конечно понимаете, что психолог или врач, мнящий что, дескать, он творит благо, помогая клиентам стать более здоровыми и самостоятельными, и уверенный про себя, будто бы никакой идеологии здесь нет, жестоко тем самым промахивается. Да-с! Подавляющее большинство психологов и в России, и тем паче за рубежом работают над заказом «общества потребления», как крайнего проявления капитализма, который, как я уже изволил подчеркнуть, есть не явное, но тотальное насилие. Такая, право, комиссия».
Гость призадумался и искренейшим образом молвил: «Что же делать?! Мы же живём в капиталистическом обществе, стало быть, не можем не работать на его заказ?», - Дознер изобразил вялую улыбку, после чего просипел: «Вот вы сейчас и изволили выразить самую большую беду нынешнего поколения, где каждый считает, что ежели все дураки, то и ему можно. Поймите, что коли вы работаете на заказ капитализма, то вы, тем самым непосредственнейшим образом лично участвуете в разрушении российского этноса, в частности, и цивилизации в целом».
Гость, которого к тому времени, скажем по правде, уже голод сморил, встал с кресла и принялся прохаживаться по тесной веранде. Особого простора, дабы как следует поразмять члены, на ней не было, ибо завалена она была всяческим барахлом. Валялись здесь, между прочего, не годящегося уже к употреблению хлама - вёдра без ручек, какие-то поломанные грабли, тачка об одном колесе: второе лежало неподалёку, и видно было, что приладить его к тачке не имеется ни малейшей возможности. Перечисляя, таким образом, можно привести, пожалуй, ещё десятка два предметов, годность которых к дальнейшему употреблению была весьма сомнительна. Пытаясь движением хоть как-то унять ворчание желудка, Владислав Евгеньевич, отвлекшись от темы, тщился понять: по старости ли Яков Аркадьевич не в силах вынести весь этот мусор на свалку или же, напротив, собирает он его в виде экспоната эдакого домашнего музея, подчёркивающего мысль о бесполезности потребительства. Не сделавши предположения ни в пользу первой, ни в пользу второй гипотезы и решительно стесняясь спросить, дабы не обидеть как-нибудь старика, гость вдруг спохватился, что заехал в темы, уж больно далёкие от предмета обсуждения. Польщённый давешней похвалой хозяина, наш герой решил и дальше выказывать прозорливость — надежного козыря для получения посвящения у Дознера, Лебедько ещё не придумал, а посему решил действовать на авось: «Всё что я слышу у вас, почтеннейший Яков Аркадьевич, не только ласкает мой слух, как противника всякого рода капитализма и насилия, но и являет собой бесценную, так сказать, сокровищницу мыслей. Но вот какой мне видеться во всём этом казус: чуть только мы начинаем обличать всю несправедливость сложившийся ситуации, мы тотчас становимся в позицию спасителей цивилизации. Но, посудите сами, ежели следовать вашей остроумной метафоре, то любой эдакой спаситель — никто иной, как рьяный сотрудник той самой лаборатории, которая и споспешествует институту капитализма в его получении сверхприбыли более всего».
Бледные черты хозяина вновь озарились некоторого рода румянцем: «Эк, вы! Из вас, пожалуй, может выйти толк! Вы, признаться упредили тот тезис, который я должен был озвучить далее. Совершенно верно — ни в коем случае не попадаться на удочку разного рода спасительства — это, можно сказать, наша первая заповедь. Мы должны средоточием воли удерживать некоторый нейтралитет и, из этой уже позиции провести диагностику. А она, именно такова, как я вам о том и поведал. Ну, а далее, ежели в результате такой диагностики вы найдёте в себе мужество признать, что не ведали, что творили, дальше уже, совместными усилиями, мы можем посмотреть, как строить возможные контрдоминанты, которые могли бы, в конечном итоге, растащить очаг доминанты капитализма фазы «общества потребления». При знании принципов функционирования доминанты, усилия некоторого коллектива уже могут принести весьма значительные плоды. А знаете ли вы, молодой человек, что значит принцип доминанты?», - «Как же, - не без некоторой гордости ответствовал Лебедько, — изучал в университете, даже по сему вопросу экзаменационный билет вытянул, ответив, между прочим на «отлично»! Хотите, хоть сейчас определение скажу, да все свойства доминанты подробнейшим образом распишу?»
Дознер опять допустил на лице своём кривую усмешку: «Верю, что расскажете, однако же, теория без практики мертва! Вот, извольте-ка, по приезду домой перечесть труды Алексея Алексеевича Ухтомского, касаемо учения о доминанте несколько раз, да с карандашиком, отмечая для себя все возможные случаи, где сию теорию можно употребить. А употребить её, доложу я вам, можно в самых различных сферах, далеко не только в физиологии как пишет сам Ухтомский, но и в социологии, в политике и вообще, можно сказать, где угодно. Ежели вы поймёте это, тогда в ваших руках будет оружие помощнее водородной бомбы. В своё время покойная Жанна Фон Зальцман говаривала мне: «Тот великий механизм, который использовал Георгий Иванович Гурджиев, дабы решительно поменять человеческую натуру, описан уже в трудах Ухтомского. Штудируйте, Яков, эти труды, и не будет для вас ничего невозможного!» Так вот, придёте ко мне завтра, так я вам, пожалуй, свои конспектики на сей счёт подготовлю, а покамест, продолжу. Я, было, стал говорить про контрдоминанты, так вот тут как раз психологи, то есть, те, кто взаимодействуют с человеческими душами и могли бы стать ключевыми фигурами в создании этих самых контрдоминант. Тогда-то мы сможем говорить о роли психологии и психотерапии не только в частных задачах исцеления отдельно страждущих людей, но и в глобальных социальных преобразованиях. И нужно-то для этого, по сути, немного — занять гражданскую позицию. Но тут ваш брат, сколько я в своём время не бился, решительно не желает к этому прислушаться. Просто беда! Не встречал ещё более узколобой профессии...»
Лебедько, к тому времени смекнувший уже, что на веранде шибко не разгуляешься и, присевший, было, в кресло, на этих словах вскочил как кипятком ошпаренный: «Виноват, я вот, очень даже прислушиваюсь!», - «Ну, вы - один из немногих, можно сказать, редкое ископаемое, - довольный таким оборотом речи Яков Аркадьевич продолжил уже с воодушевлением — любому философу, культурологу или, допустим, социологу ясно как день, что нет такой точки, из которой можно было бы взглянуть на человека, на общество и на историю свысока, либо просто отстраненно, извне. Любая человеческая мысль не существует в вакууме, появляясь неизвестно откуда, но сама принадлежит социуму и истории, представляя собой способ и форму общественно-исторического движения. То, что мысль осознает себя в качестве принадлежащей социально-историческому действию, дает нам возможность не заблуждаться на свой собственный счет и, одновременно, более активно участвовать в этом движении. Признание нашей погруженности в социально-историческую ситуацию приводит, как вам, молодой человек, уже то открылось, к пониманию нашей тотальной зависимости от существующих идеологий, экономических и политических отношений. Однако же, это не повод для пессимизма. Скрывая или избегая само то, что психика обусловлена социально и политически, мы способствуем, тем самым, не только консервации проблем, но и стремительному нарастанию их. Все вытесненное - обязательно возвращается, причем в измененной и усиленной форме. Концепция «политического бессознательного»[7]Политическое бессознательное -
, - не поленитесь, товарищ, осведомиться на счёт этого термина в Википедии, будучи основанная на фрейдо-марксизме и постструктурализме[9]Поструктурализм -
, определяет всю историю человечества, как коллективное повествование, связывающее прошлое с настоящим. Тема же этого повествования такова: коллективная борьба, цель которой - вырвать царство Свободы из оков царства Необходимости».
Ох, как оживился наш герой, услышавши в свой адрес сокровенное обращение «товарищ». Мысль его закрутилась калейдоскопом, заплясала вприсядку, явив, в результате, короткое и ясное понимание: «Вот на этом-то, дядя, мы тебя и возьмём!» Внешне же, Лебедько ничем себя не выдал, а напротив, сделал некоторое движение головою и посмотрел в глаза Дознера очень значительно, показав во всех чертах лица своего и в сжатых губах такое глубокое понимание, каковое может быть, разве что между двумя, скажем, эссерами-бомбистами, идущими устраивать государственный переворот. Хозяин понял этот взгляд, и как он не был степенен и рассудителен, но тут чуть не произвёл даже скачок со своего кресла по образцу козла, что, как известно, производиться только в самых сильных порывах радости. Произведши сей маневр, Дознер придвинулся, насколько возможно, к гостю и зашептал тому на ухо самым, что ни на есть заговорщическим тоном: «Представьте, товарищ, ведь ежели нам удастся каким-то манером организовать хотя бы часть психологов на свою сторону, а это десятки, если не сотни тысяч специалистов, то мы получим огромнейший потенциал, с ещё более огромной сферой влияния, который будет работать уже не на капиталистическую машину, а на её альтернативы. Под альтернативой мы, конечно же, не имеем в виду печальный опыт социализма в России, ибо опираясь на работы передовых философов, могу вам с очевидностью доложить, что этот опыт не мог быть тогда иным. Мы будем вместе искать альтернативы, дабы добиться для себя и окружающих нас людей всё больших степеней свободы в той самой Матрице, действуя при этом не из позиции «спасителя мира», которая, как вы совершенно метко подметили, заведомо провальна, а из какой-нибудь другой позиции», - последнюю часть предложения хозяин как-то скомкал, так что у приезжего сложилось мнение, будто тот и сам не додумал её до конца. Перенявши тон заговорщика, он также шёпотом спросил: «А какие вы можете предложить альтернативные позиции?», - здесь Яков Аркадьевич несколько замешкался, однако же, уронить лицо ему было решительно невозможно, а посему, он поспешил высказаться на сей счёт следующим образом: «Ну, например, позиция против капитализма может быть и просто лично мотивированной: я не хочу быть чипированным, зомбированным, не хочу отдавать свой труд, свою энергию и силы бездушной машине капитализма, а хочу жить в одушевлённом мире свободы, равенства и братства».
«Эге, - смекнул Лебедько, - а, ведь, пожалуй, никакой позитивной программы у него и нет. Только - против. Вот он и козырь вырисовывается». Хозяин, видимо, сам почувствовал неловкость, а, может быть, сумел прочесть каким-то образом сомнения гостя. Он отодвинулся, давая понять, что сократившаяся, было, дистанция вновь восстановилась, затем сухим тоном произнёс: «Итак, я вижу, что идеи мои, в общем виде вы уяснили, ну а подробности мы обсудим в следующий раз, вы уж не извольте сомневаться. Жду вас завтра в полдень, а сейчас ступайте, мне работать нужно».
Покуда машина медленно ползла по колдобинам в Богородицк, Владислав Евгеньевич размышлял над двумя вопросами, во-первых, где бы, таки, ухитриться более-менее сносно отобедать, а во-вторых, как ловчее пристроиться к Дознеру таким образом, дабы посвящение тот ему даровал, как говориться, на блюдечке с голубой каёмочкой. Добравшись до городка, путешественник отыскал гостиницу, больше походившую на постоялый двор, каким его описывали литераторы девятнадцатого века, где худо-бедно занял тесный и душный номер, известного рода, с тараканами, выглядывающими, как чернослив изо всех углов. Совершив сей необходимый ритуал и, посетовав лишний раз на бедность российской глубинки, Лебедько вышел на улицу в поисках провианта.
Пройдя метров двести и свернув в переулок, путешественник чуть не налетел на бабку, тащившую два тяжеленных ведра с водой. Употребив множество выражений, дабы извиниться он, в придачу, чтобы совсем уже загладить свою неловкость, выхватил вёдра из рук старушки, остолбеневшей посреди улицы, и стоящей с открытым ртом - видимо, давно не слыхали местные жители такого обилия вежливых речей. «Куда нести прикажите?», - спросил Владислав Евгеньевич у опешившей бабки. «Вон в тот домик, где дверь приоткрыта, милок». Через полминуты Лебедько оказался в сенях маленького домика, каковые обыкновенно встречаются в захолустных среднерусских городках. Несмотря на скромность и, даже, можно сказать, бедность обстановки, атмосфера была в домике куда более приятной, чем в гостинице. На лавке возле стола сидел старик, седой как лунь, и вырезал из деревянной чурки какую-то фигурку. «Вот, Викеша, погляди какой помощник у меня отыскался. Прямо диво дивное, нездешний, видать, и на нашего Прошку чем-то похож», - рекомендовала бабка гостя старику. Тот поднял глаза от занятия своего и приветливо улыбнулся: «Спасибо, добрый человек. Откуда приехать изволили и по какому делу, коли не секрет?», - «Проезжий я. Направляюсь в Тулу, а сам родом из Питера. Машина по дороге сломалась», - Лебедько приврал, так поди же ты, не рассказывать, ведь, старикам о хитроумной цели его поездки! Бабка услыхав его слова, спохватилась: «Как же машина-то, так посередь дороги и стоит? А сам-то где ночевать будешь?», - «Не извольте беспокоиться, машину отвёз в ремонт, а сам остановился в местной гостинице. Позвольте в свою очередь полюбопытствовать, не знаете ли, где в вашем городе можно хорошо пообедать? Ресторан, может, какой или кафе?»
Старик усмехнулся: «Здесь такого отродясь не бывало. А насчёт пообедать, так ты, добрый человек, не откажи в любезности - отобедай вместе с нами. Вот, Петровна, только что блины спекла, ещё горячие поди». Владиславу Евгеньевичу было неловко отказаться, но и принять столь радушное приглашение, несмотря на урчащий уже несколько часов желудок, оказалось не просто: слишком давно не встречал он такого вот простого русского хлебосольства и даже, пожалуй, отвык от него. После некоторых колебаний, да показных попыток отказаться, предложение было принято и, признаться, все трое были тому очень рады. Блины, особенно с добавлением густой сметаны, мёда да двух сортов варенья, показались нашему герою лучшим яством, каковое он только вкушал за последние несколько лет, а тут ещё душистый чай с травами из настоящего самовара, да откупоренная по случаю гостя и на радость хозяина бутылочка домашней наливки...
Словом, путешественник, спустя несколько времени уже ни минуты не жалел о столь удачном приключении. Речи за обедом текли спокойные и уютные, уносящие Лебедько в далёкий мир его детства. Старики рассказывали о своей жизни, о детях, уехавших, кто в Тулу, а кто и в саму Москву, о внуках, приезжающих на лето. Хозяина звали Викентий Харламович, жену его Варвара Петровна. Были это люди старой закваски, честно прожившие свой век, спокойно и смиренно принимающие все перемены и социальные передряги. Гость исхитрился все больше задавать вопросов, уклоняясь от подробных рассказов о себе, что, впрочем, прошло почти не замеченным, ибо старики были рады: вот нашёлся кто-то, кто проявляет живой интерес к их скромной и ничем, вроде, не выделяющейся жизни. Викентий Харламович, к тому же, поведал много интересных историй о здешних местах. Лебедько, привыкший к мышлению и образу жизни мегаполисов, не переставал дивиться той чудной ауре чистоты, простоты, открытости и искренности, которая царила в дому. Вот она, наверное, та русская душа, которой восторгались поэты, та душа которую, пожалуй, при свете неоновой иллюминации уже почти и не сыщешь. Как легко дышится рядом с такими людьми, не таящими ничего, не лукавящими, по-настоящему улыбающимися, по-настоящему грустящими.
Дело близилось к вечеру, и Викентий Харламович предложил гостю сходить с ним порыбачить на небольшое озерцо, что раскинулось в километре от дома. Путешественник охотно согласился. И вот они уже вдвоём, окружённые вечерним щебетом птиц, сидят на брёвнышке, закинув удочки в воду. Последний раз Владислав Евгеньевич сидел вот так лет двадцать назад. Однако, не успел наш герой как следует предаться очарованию вечера, как наслаждение его было самым наглым образом прервано. С дороги к озеру свернула видавшая виды «десятка», и остановилась неподалёку от рыбаков. Из машины вышли...
Здесь автор хотел бы дать волю перу своему, и не скупясь на выражения изобразить яркими красками то, что давно уже терзает его душу. И читатель мог бы не сомневаться в том, что действующим лицам были бы приданы самые меткие и яркие эпитеты и характеристики. Увы! В наше время сей маневр более чем рискован и уж, по крайней мере, никакая цензура его точно не пропустит. Придётся автору, скрипя зубами, описать происшедшие далее события языком скупым и, как модно нынче говорить, сколько возможно, политкорректным.
Итак: из машины выскочили эээ... два «гостя с юга». Впрочем, гостями сии представители человекообразных себя ни в малой степени не чувствовали. Скорее, напротив, хозяевами. Один остался подле машины, другой же, подойдя вплотную к рыбакам и пнув зачем-то бревно, на котором они сидели, произнёс, коверкая русский язык: «Эй, ну как - килюёт?» Лицо Викентия Харламовича осунулось. Он молча показал пальцем на ведёрко, в котором плескалась шесть довольно крупных окуньков. Джигит хохотнул: «Ха! Я рыба забирать буду!» Возмущённый этими словами Лебедько встал, было, с бревна и, поворотясь к кавказцу, молвил тоном весьма недружелюбным: «С какой это стати?» Джигит оторопел: «Слюшай дед, это кто такой? Он у меня сейчас совсем живой не будет!» Старик тоже поднялся с бревна и быстро потянул Лебедька за рукав, пытаясь как бы спрятать его у себя за спиной: «Не трогай его, Заур, это племянник мой из Тулы, а рыбу бери». Заур, матерясь и чертыхаясь на дивной смеси русского и тарабарского языков, схватил ведёрко и пошёл, было, к машине. Ярость клокотала в груди Владислава Евгеньевича. Памятуя, что в юности он имел разряд по боксу, Лебедько выскочил из-за плеча Викентия Харламовича, догнал кавказца и схватил его за руку, однако же, в этот самый момент понял, что лучше было бы этого не делать, ибо открылись задние двери машины, и оттуда вылезло ещё двое претендентов на роль «хозяев» земли русской.
Били долго, в основном ногами, уже лежащих на земле. Потом машина уехала. Очнувшись и постанывая от боли, наш герой подполз к старику. Тот оказался жив, однако же одно ребро у него было явно сломано. Насилу поднялись, помогая друг другу и охая, да кряхтя, поплелись к дому.
«Надо бы в милицию заявить!», - кипятился Владислав Евгеньевич, пока Варвара Петровна, причитая, делала пострадавшим перевязки и примочки. «Вот этого-то, как раз, ни в коме случае делать нельзя, потому как тебя же на пятнадцать суток посадят, да ещё и штраф возьмут. Милиция их не трогает. Их хоть и немного, пятнадцать семей всего, однако же, держат в страхе весь город. Вначале наши ребята, кто покрепче, решили их проучить, да не тут-то было, - те привели подмогу из других городков да из самой Тулы… Четверых наших ребят порезали насмерть. Милиция отмалчивается, записали как несчастный случай. Девок насилуют. С каждого дома раз в неделю «дань» берут, как они это называют. Деньгами или продуктами, у кого что есть. Слышал я, что не только у нас, но и по всей России-матушке нынче так. Но поделать, вишь ты, ничего. Такая доля». Варвара Петровна вторила мужу, охая: «Ну, натурально монголо-татарское иго. Нелюди, чтоб им пусто было!» Лебедько не стал спорить, а поблагодаривши стариков за помощь, поковылял себе в гостиницу. Дабы не раскалывалась от боли голова, выпил наш герой таблетку анальгина из походной аптечки, да и завалился спать. Ни ярость и ни озлобление он чувствовал, а скорее какую-то беспросветную безнадёжную грусть...
Под утро, уже проснувшись и испытывая во всём теле боль и ломоту, наш герой закрыл вновь глаза и погрузился в видение, кое и мы с тобой, дорогой читатель, сподобимся созерцать. Стена образов окружила нашего героя, промелькнул витязь на распутье трёх дорог, кружащие в небе вороны, и вот уже развернулось во всю ширь поле битвы, отгремевшей, может быть, лет десять-двадцать назад: земля усеяна черепами, людскими и конскими костями, то здесь, то там валяются копья и проржавевшие уже щиты... Взор уносится дальше и, как с высоты птичьего полёта, открываются перед ним древние города, обнесённые каменными стенами, купола деревянных церквей... Маленькие городки, обособленные друг от друга, связанные, разве только, войной и междоусобицами. Раздробленная Русь, такова она была давным-давно, такова она и сейчас… В этот момент наш сновидец понимает, что это — отражение и его, в том числе, внутренней раздробленности. И где сейчас взяться, и внутри него — метафорически, и снаружи - могучим богатырям, типа Ярослава Мудрого да Юрия Долгорукого, людям, которые в своё время сумели собрать вокруг себя дружины, призванные эту раздробленность устранить, создав единое государство? Да и нужно ли это сейчас? Вглядываясь внутрь своего болящего тела, наш герой сознаёт вдруг, что эта раздробленность ему даже как-нибудь, да и нравится. Нравится тем, что она отражает не оседлый - центрированный, а, напротив, кочевой - номадический уклад жизни, однако же, не нравится тем, что промеж разных частей нет общих связей а, наоборот, — взаимоотрицание и взаимоисключение. Каждый такой очаг — это исключительная точка, которая считает себя «пупом земли», а не просто точкой единой кочевой паутины.
Неким усилием отыскивается внутри образ Юрия Долгорукого, призванный всё это соединить со своей славной дружиной. Крепкие ребята в кольчугах видны вокруг князя. Видно, что они не просто физическая сила, ибо лица их одухотворены и осмысленны. Нынче они расставляют шатры и сидят группами по несколько человек у костров. Невольно вспоминается легендарная птица Симург, сама состоявшая из тридцати таких же, как она, птиц. Так и в видении Владислава Евгеньевича, каждый дружинник являет собой некую часть самого Юрия Долгорукого, все они вместе призваны, дабы тридцать разрозненных областей соединить прозрачными связями, сняв, тем самым, обособленность разрозненных городков и крепостей. Сам Юрий Долгорукий — мужчина в рассвете сил, с густыми русыми волосами и бородой, стоит подле шатра, опираясь на меч. Так и хочется спросить его о том, что он задумал.
Образ охотно откликается и повествует: «Я действительно един в тридцати ликах и даже более, я - это сила склейки разрозненности, все мы вместе подобны лимфе — межтканевой жидкости, связующей всё в организме и сохраняющей, между прочим, уникальность каждой его точки. Каждая точка останется уникальной! Но она перестанет воевать с другими и отстаивать свою правоту. Сейчас мы стоим на привале и решаем в какие стороны пойдут мои богатыри и я сам. Я уверен в каждом из своих ребят, как в себе самом, они прекрасно обучены, ловки, крепки и сноровисты. Всё упирается только в то, что нужно взять и начать... Мы застоялись на этом привале... Давно уже стоим... Русский дух может выжить только в режиме нео-кочевничества, жизнь людей может быть и оседлой, однако же кочевничество должно войти в их внутреннюю структуру. Но большинство боится, как боишься и ты, стать хоть внутренними, да кочевниками. В этом же есть элемент некой первобытности - не иметь ничего, и, в тоже время, пользоваться всем, что под рукой. За тысячелетия привычки к частной собственности, вы все очень глубоко погрузились в иллюзию, что действительно чем-то обладаете, что у каждого из вас есть, и в самом деле, что-то «своё». Вот каждый и тянет на себя из-за фундаментального страха это «своё» потерять. Но, как раз, кочевник-то тем и силён, что всегда найдёт себе пропитание в выживет в любых условиях»...
Образ Долгорукого начинает расплываться и, наконец, рассеивается. На мгновение кажется сновидцу, будто бы окружает его лишь пустое пространство, однако, вглядевшись пристальнее в маленькую неугомонную и юркую точку, блуждающую в этой пустоте, он замечает, что это - крохотное существо, а именно - герой одной из его любимых детских сказок — Бибигон. Маленький отважный победитель разного рода чудовищ, созданный воображением Корнея Чуковского.
Тут Владислав Евгеньевич проснулся окончательно, не имея решительно никаких сил, дабы выдерживать концентрацию внимания, должную быть для созерцания сновидческих образов. Голова его гудела, тело болело в самых разных местах, да и на душе, признаться, было скверно после вчерашней стычки с оккупантами, как он в сердцах назвал «гостей с юга» после разговора с дедом Викентием. Стараясь не производить сколько-нибудь резких движений, чтобы не усугубить боль, наш герой медленно поднялся с кровати. Для умывания ему пришлось спуститься на первый этаж, где находились, так называемые, удобства. Каким-то чудом, возле умывальника обнаружился даже осколок зеркала, глянувши в который, Лебедько лишний раз чертыхнулся: почти на половину левой части его физиономии раскинулся фиолетово-чёрный фингал. «Эк, однако, как меня отдедюлили! Теперь, поди, ещё неделю в приличное общество невозможно будет сунуть нос. Дознер-то, пожалуй, поймёт, а вот перед следующими визави придётся у себя же самого отпуск исхлопотать. Ну, да оно, должно быть, и к лучшему — хоть как-нибудь подготовлюсь к следующей встрече», - успокоивши себя таким образом, путешественник, совершивши краткий ритуал умывания ржавой водой, воротился в свой тесный номер, в котором, кроме кровати, вся мебель исчерпывалась тумбочкой да табуреткой.
До встречи с Дознером оставалось более двух часов, а на улицу идти решительно не хотелось, вот и прилёг Владислав Евгеньевич на кровать, решивши направить свои мысли на героев ночного сна. Но, если с Юрием Долгоруким кое-что было понятно, и образ князя даже давал некоторый ответ на события минувшего дня (идея нео-кочевничества, как внутренней свободы перемещения между различными и даже полярными точками зрений, с одной стороны, а с другой, как модели, пусть пока и утопической, обустройства российского общества, пришлась по сердцу нашему герою), то причём здесь Бибигон? Положим, этот сказочный герой имел некоторое сходство с великим князем своею отважностью, амбициозностью, а также тем, что тоже кого-то там от чего-то освобождал; но на что же, всё-таки намекала психика, имея в виду крошечные размеры этого героя-лилипута? Мал да удал? И один в поле воин? Нет, не то...
Размышляя подобным образом, Лебедько, вдруг вспомнил момент давешней беседы с Яковом Аркадьевичем, где речь шла, помимо прочего, о принципе доминанты Ухтомского. Тут Владислав Евгеньевич аж присвистнул — до того поразила его мудрость сновидения. Ведь, что такое доминанта? Это некий господствующий очаг возбуждения любой системы, будь то организм человека или же какая-то большая социальная структура. Например, можно говорить о власти, как о некой доминанте, которая, ежели представить её в виде некого гигантского чудища, стягивает на себя и поглощает всю энергию народа. При этом, принцип доминанты говорит нам о том, что любая попытка разрушить её напрямую, в лоб, не только ни к чему не проведёт, но только усилит её. Иными словами, сколько с этим чудищем в открытую не воюй, не только побеждён будешь, но и вся сила твоих атак перейдёт к чудищу, сделавши его ещё более могучим и непобедимым. Сие мы можем созерцать на примере того факта, что любая явная оппозиция — только на руку власти. Однако же, в своих опытах по физиологии академик Ухтомский обнаружил, что существуют обычные сигналы, величина которых такова, что доминанта-чудище их замечает и, как ты не вертись, поглощает в свою же пользу, но есть и, так называемые, подпороговые сигналы, величина которых столь мала, что для доминанты они оказываются незамеченными, и она, соответственно, не успевает их поглотить. Ухтомский учил, что можно найти способ исхитриться и, с помощью ловко продуманной комбинации, организовав множество таких вот подпороговых сигналов взять, вдруг, да и подточить все корни, на которых чудище-доминанта держится, так что она, в один прекрасный момент, и рухнет вовсе.
Конечно, это описание - самое, что ни на есть поверхностное, годящееся, разве что, как иллюстрация для тех, кто до сей поры о принципе доминанты и слыхом не слыхивал, но суть дела эта иллюстрация сколько-нибудь да передаёт. Далее же необходимо брать книги Ухтомского, да и штудировать их, как советовал Дознер, с карандашиком. А Бибигон, явившийся Владиславу Евгеньевичу во сне, как раз и олицетворяет принцип действия подпорогового сигнала, могущий разрушить доминанту, будучи для неё незаметным. Юркий, гибкий и подвижный Бибигон может просочиться куда угодно и, будучи, незаметным для чудовища, нанести ему множество ран, кои в совокупности своей окажутся смертельными.
Довольный ходом своей мысли, Лебедько даже позабыл о ноющей боли, заполонившей весь его организм. К тому же, и время уже приближалось к полудню, а стало быть, пора было седлать «троечку» и направляться на дачу Якова Аркадьевича.
***
Отворивши калитку, и увидев перед собой гостя, так сказать, во всей его боевой раскраске, Дознер попятился несколько назад и посторонился, пропуская Лебедько на известную уже нам веранду. Поспевший к тому времени чай, оказался весьма кстати. Как и в прошлый раз, хозяин долго молчал, и тут уже трудно уразуметь, являло ли сие молчание привычный Дознеру распорядок приготовления к обстоятельной беседе, или же он и впрямь проглотил, было, язык, увидевши нашего героя в образе, никак не соответствующем человеку средних лет, а, тем более, профессору. Как бы там ни было, выкушав кружку чаю, хозяин, наконец, просипел: «Ну-с, рассказывайте!»
Лебедько был принужден живописать события минувшего вечера, приукрасив их придуманными на ходу подробностями. Выслушав рассказ гостя, Дознер пустился в довольно-таки нудные рассуждения о печальной русской доле, кои автор не считает нужным воспроизводить, в силу их банальности и изъезженности. Владислав Евгеньевич слушал хозяина также без особого интереса, ожидая удобного случая, дабы поведать свои мысли касательно доминанты и подпороговых сигналов. Случай наконец представился, и вот тут-то Яков Аркадьевич оживился необычайно, явив гостю не только румянец на лице своём, но и вновь обратив к нему заветное слово «товарищ»: «Вы, я вижу, искуснейшим образом предвосхитили то, о чём я намеревался вам нынче поведать! Сам я уже стар и не имею достаточно сил для приведения своего замысла в исполнение, но в вас, товарищ, я вижу истинного патриота, обладающего, к тому же, ещё и кипучей энергией, которая столь необходима для нашего дела. Вы ведь помните, как произошла Великая Октябрьская Социалистическая Революция?», - Лебедько, в силу возраста своего, не мог, конечно, помнить событий столь отдалённых, да и Дознер, пожалуй, хватил через край, ибо и сам появился на свет лет через двадцать пять после Октябрьского переворота, как его нынче величают. Ничуть не смущаясь этим, Яков Аркадьевич продолжал: «Революция произошла не вдруг! Приготовления начались лет, пожалуй, за двадцать-тридцать, и заключались в появлении по всей стране небольших марксистских кружков, каждый из которых и являл собой такой вот подпороговый сигнал для доминанты тогдашнего режима. Все эти подпороговые сигналы в своей сумме и подточили самый фундамент монархии в России. В вас же, молодой человек, я вижу вдохновителя и идейного организатора новых, уже современных нео-марксистских кружков».
«Не извольте сомневаться!», - отрапортовал Владислав Евгеньевич, смекнув, что «блюдечко с голубой каёмочкой» уже не за горизонтом. «Готов приступить с завтрашнего дня! А посему, драгоценнейший Яков Аркадьевич, весь обращаюсь во внимание, готовый выслушать ваши инструкции и наставления», - «Весьма похвально, - отозвался хозяин, - но начнём издалека. Некоторые теоретики марксизма, в частности, анархисты, стоят на том, что основной глубинной потребностью человека является потребность в созидательном труде и свободном творчестве без произвольного ограничивающего воздействия принудительных учреждений. Исходя из этой посылки, людям всего и требуется-то — осознать воздействие на себя различных сил подавления, угнетения, разрушения и принуждения, а затем побороть их. Но тут не всё так просто. Принято считать, что власть локализована в руках правительства, и что осуществляется она благодаря определённому количеству особых институтов, таких как полиция, армия, ведомственный и государственный аппарат. Люди знают, что все эти учреждения созданы для того, чтобы, якобы, от имени народа или государства, вырабатывать и передавать некие решения, принуждать к их выполнению и наказывать тех, кто им не подчиняется. Но политическая власть осуществляется ещё и посредством определённого количества тех учреждений, которые, на первый взгляд, не имеют ничего общего с политической властью и делают вид, что от неё не зависимы, тогда как это далеко не так. Такими учреждениями являются семья, школа, университет и вообще вся система воспитания и обучения, которая, как кажется на первый взгляд, создаётся для того что бы распространять знания, а на самом деле создана для того, чтобы сохранять власть определённого общественного класса, и исключить орудие власти всякого иного общественного класса. Учреждения распространения знаний, социальной помощи и попечения, медицины, юриспруденции и теологии точно также помогают поддерживать политическую власть. А посему, настоящая политическая задача заключается в том, чтобы подвергать обсуждению и критике учреждения власти, на первый взгляд, нейтральные и независимые, причём критиковать их и браться за них таким образом, чтобы то политическое насилие, которое в них осуществляется негласно, оказалось разоблачённым, для того, чтобы люди могли против них бороться. Ежели нам не удаётся выявить эти неявные опорные точки власти, мы рискуем допустить их дальнейшее существование в том же виде как и сейчас, а, стало быть, даже в случае свержения политической власти, мы можем оказаться свидетелями того, как она естественным образом восстановится в том или ином виде, опираясь на нераспознанные нами её неявные столпы, каковые я выше перечислил».
Лебедько подобные рассуждения повергли в некоторое изумление так, что он даже решился прервать хозяина: «Позвольте, я прекрасно помню вашу остроумнейшую метафору относительно, так называемой «Матрицы», но у меня как-то не связывается школа с образом репрессивного учреждения. Для меня лично память о школьных летах наполнена безмятежностью и счастием...», - «Вот тут-то вы и оказались, впрочем, как и подавляющее большинство наших современников, облапошены внешней невинностью школы и вообще подобного рода структур. Мы воспитаны так, что школа кажется нам воспитателем души и духа в самом возвышенном смысле этого слова. И лишь критическое мышление, которому мы можем обучиться лишь в нео-марксистских кружках, позволяет увидеть в школе один из основных оплотов всякой репрессивной власти и контроля. Репрессивность школы проявляется, прежде всего в том, что в ней от ребёнка требуют сумму правильных выражений, то есть некой, условно выражаясь, хорошей речи. А что такое хорошая речь? А это, отнюдь, не только речь правильная или грамотная, но прежде всего речь, которая показывает, что ребёнок, по крайней мере, лоялен к управляющему классу. И это происходит неявно, как нечто само собой разумеющееся не только для учеников, но и для педагогов, которые также с самого детства во все эти игры втянуты. Подобным образом, как вы понимаете, мы можем вскрыть подавляющую и репрессивную сущность социальной помощи, медицины, семейного воспитания, университетского образования, психологических курсов и тренингов, религиозных институтов, корпоративных мероприятий и многого другого, что, на первый взгляд, кажется нам совершенно политически не ангажированным. В этом, молодой человек, самая большая беда нашего времени: люди борются с тем, что на виду, при этом совершенно не беря в расчёт те опорные столпы режима, которые, собственно, взращивают из нас покорных рабов, сохраняя полную иллюзию невинности и непричастности. Ежели мы этого не учтём, нас ждёт участь всех прошлых революций, после которых, как вы помните, режим становился ещё более тоталитарным. Более того, само это понимание подвергается беспощадному вытеснению, так что люди не только не хотят этому верить, но их даже трудно уговорить хоть сколько-нибудь на сей счёт задуматься».
Признаться, Владислав Евгеньевич был в свою очередь, обескуражен и сконфужен: «Что же прикажете делать в этом случае?», - «А вот то, о чём и шла у нас речь в начале: создавать нео-марксистские кружки среди учителей, психологов, врачей, социальных работников, сотрудников разного рода институтов семьи и детства, юристов, работников культуры и науки. Это наш единственный шанс, товарищ!»
Лебедько прекрасно отдавал себе отчёт в том, что сия задача практически невыполнима. Сложилось так, что события минувшего дня, вкупе с речами Дознера, позволили ему не только умственно представить, но и пережить всем своим болящим нутром ужас и трагизм современности. В эту минуту он даже готов был пожертвовать, пожалуй, чем угодно, лишь бы идеи Якова Аркадьевича каким-нибудь совершенно фантастическим способом воплотились в жизнь. Несколько минут сидел наш герой молча, пребывая в благороднейшем, можно сказать, расположении духа. Однако, спустя несколько времени, мелкобуржуазная природа его дала-таки о себе знать, явившись перед внутренними взорами, посредством образа Ани Муромцевой. Этот, и без того туманящий всякий здравый рассудок образ, казалось, нашёптывал: «Ты же идёшь ко мне, я — твоя цель, а не какие-нибудь там революции! Впрочем, ежели тебе и вздумается вовлечься в социальные преобразования, то ты сможешь сделать это позже, ведь торопиться тебе не куда... Кроме как ко мне».
Сие видение накинуло своего рода флёр на открывшуюся, было, бездну трагических противоречий человеческой судьбы, переключив, заодно, и мысли Владислава Евгеньевича в несколько иное русло. Бодрым и уверенным голосом он обратил к хозяину такие речи: «Можете мною целиком и полностью располагать, уважаемый Яков Аркадьевич. Ваши доводы всколыхнули во мне самую что ни на есть благороднейшую ярость и позыв к неукротимой деятельности. Не пройдёт и полгода, как, благодаря моим связям и энергии, почти вся Россия будет покрыта густой сетью нео-марксистских кружков, разоблачающих все явные и неявные структуры власти, зомбирующие и порабощающие народ!», - «Спасибо, товарищ», - с дрожью в голосе промолвил Дознер и, расчувствовавшись, допустил даже скупую слезу на лице своём. Лебедько, видя, что дело набрало уже полные обороты, решился идти в атаку: «Только вот, для выполнения сей миссии, мне как преданнейшему ученику вашему, необходима от вас своего рода справка о том, что я являюсь вашим преемником по, так сказать, гурджиевской линии», - «Как же? Это-то вам зачем?», - пытался вяло возразить хозяин. «Помилуйте, да как раз таки за тем! Как же я без этого действовать буду? Неужто, вы своим гениальным сознанием не уловили столь несущественной детали, товарищ?»
Дознер изобразил на физиономии своей усиленную работу мысли и, даже, принялся при этом наигрывать пальцами по столу какую-то энергичную мелодию, должно быть, «Марсельезу», как подумалось Владиславу Евгеньевичу. Минут десять тужился Яков Аркадьевич провести хоть какую-то логическую связь между организацией нео-марксистских кружков и посвящением в гурджиевскую традицию. Судя по всему, логически задача была неразрешимой, однако, магическое слово «товарищ» решило судьбу предприятия: вышел наш герой из дома выдающегося борца за справедливость, оснащённый необходимой ему бумагой, которую он не без удовольствия присовокупил к предыдущим, полученным от Беркова и Закаулова. Садясь в машину и заводя мотор, Лебедько не удержался от того, чтобы произнесть знаменитую, в своём роде, фразу: «Лёд тронулся, господа присяжные. Заседание продолжается!»
