Многомерный петербургский социум с 40-х гг. XIX в., как уже известно читателю, стал расширяться за счет еще одной быстро развивавшейся группы населения — проституток. Продажная любовь была наконец институционализирована в России, и это поставило перед обществом задачу формирования принципов взаимоотношения с ней. Появилась необходимость выработать правовые и санитарно-гигиенические нормы соприкосновения с официальным институтом торговли любовью, определить его место в городской инфраструктуре. Не менее сложными оказались и морально-этические проблемы, порожденные легализацией проституции.
До 40-х гг. XIX в. прелюбодеяние и блуд в России рассматривались лишь с христианско-православной позиции. Русская церковь яростно пропагандировала идею «злой жены», повинной во всех соблазнах, и прежде всего в первородном грехе. Факт прелюбодеяния, тем более блудодействие, не только осуждался, но и жестоко карался, однако раскаяние могло искупить грех. Милость к падшим воспринималась в общественном сознании лишь как предоставление права возвращения женщины-блудницы к безгрешной жизни. Официальное признание проституции, подразумевающее трактовку этого занятия как определенного ремесла, профессионального промысла, заметно усложняло проблему. Возникал вопрос о духовном облике мужчины-христианина, покупавшего ласки блудницы. Можно ли считать его падшим созданием и какую форму должно В данном случае обрести милосердие?
Рассматривая весь комплекс этих проблем с современных позиций, разумнее подходить к ним с точки зрения, пригодной для изучения всех девиаций в целом. Ведь проституция не имеет сугубо специфических причин, породивших ее. Особое же общественное предубеждение именно против купли-продажи любви, скорее всего восходит к имевшему исторические истоки представлению о том, что половой акт носит мистический, почти магический характер, близкий к священнодействию. Его профанация, а именно так можно истолковать проституцию, не может быть воспринята спокойно, конечно, это в значительной степени относилось к российскому менталитету, где тесно переплелись элементы язычества и христианства. Россиянин мог спокойно соседствовать с кабаком, убежищем нищих, но только не с публичным домом, который к тому же считался порождением западного влияния. Такого мнения придерживались даже жители Петербурга. Во всяком случае, в XVIII в. в русских лубках «злая, развратная жена» изображалась всегда в немецкой одежде. Подобное предубеждение отчасти сохранилось и в XIX в. И все же общество старалось найти приемлемую форму отношений с институтом проституции, что выражалось в системе регламентации последней.
Контроль и потребление
Введение государственного контроля за развитием проституции в Петербурге связано, как уже говорилось, с появлением Врачебно-полицейского комитета. Он был образован при Министерстве внутренних дел и носил ярко выраженный характер врачебно-административного учреждения. В его компетенцию входило принятие мер по излечению и предотвращению венерических болезней. Первое положение о Врачебно-полицейском комитете включало одновременно правила для содержательниц борделей и публичных женщин. Однако функции и состав самого комитета в окончательном виде не были четко определены. Делами проституции занималась Комиссия по надзору за бродячими женщинами при санкт-петербургском генерал-губернаторе. Лишь к концу 50-х гг. статус Врачебно-полицейского комитета изменился. В его состав, согласно Постановлению 1861 г., входили обер-полицмейстер в качестве председателя, старший врач Калинкинской больницы, три участковых полицмейстера, два врача для особых поручений, чиновники от генерал-прокурора и шесть постовых врачей из Калинкинской больницы. Они должны были выявлять и ставить на учет особ, занимавшихся проституцией, а также вести надзор за публичными домами и «бланковыми» девицами. Чиновникам комитета приходилось заниматься и всей текущей канцелярской работой. Именно благодаря их записям можно изучать спустя полтора века моральное состояние представителей самых различных слоев петербуржцев. Действительно, учет был налажен неплохо, чему, конечно, в немалой степени способствовало четкое определение формы «желтого билета». В 60—70-х гг. он назывался «медицинским билетом» и имел вид карточки, где указывались фамилия, имя, отчество, социальное происхождение, приметы проститутки, а также ставилась отметка о месте жительства и освидетельствовании. Впоследствии из него были исключены внешние данные девицы.
Чиновники комитета осуществляли надзор и за чисто коммерческой стороной проституции. В их обязанности входила проверка правильности расчета хозяйки с ее служащими. Любопытно отметить, что уже в 40-50-х гг. государство урегулировало свои финансовые отношения с институтом проституции. Хозяйки борделей вносили плату лишь за организацию медицинских осмотров. Взимать налоги с содержательниц публичных домов считалось делом аморальным. Представитель Врачебно-полицейского комитета, пожелавший остаться неизвестным, писал в 1868 г.: «Плата… непременно сделает то, что она (хозяйка. — Н.Л.) сравняет свое занятие с различными промыслами и не будет видеть в нем ничего постыдного… лучше увеличить налог с кабаков». Властные структуры царской России вели контроль за проституцией, вовсе не преследуя цели сделать продажу женского тела статьей государственного дохода. И надо сказать, эта установка не изменялась на протяжении всего дореволюционного времени. В других же вопросах деятельности Врачебно-полицейского комитета отличалась большей гибкостью. На рубеже веков заметно усилились контакты этого административного института с общественными организациями, в частности с Российским обществом защиты женщин, а также благотворительными учреждениями.
В заседаниях комитета уже с начала 80-х гг. принимали участие представители домов милосердия, детских приютов, нередко владельцы ночлежек. Параллельно этому процессу постепенно происходит подчинение Врачебно-полицейского комитета городским властям. По Положению 1908 г., он состоял под началом особого лица, назначаемого министром внутренних дел, но по представлению санкт-петербургского градоначальника. В формировании членов комитета принимала участие городская Дума. Избранные ею лица имели совещательный голос. В комитет официально входили также инспектор врачебного управления, главные врачи Алафузовской и Калинкинской больниц и, как уже было сказано выше, члены Российского общества защиты женщин. Кроме того, имелся штат постоянных работников: с 1908 г. здесь работало двадцать надзирателей и восемь участковых врачей. Любопытно отметить и доходы персонала Врачебно-полицейского комитета. В начале XX в. врач, к примеру, получал в год 900 руб., надзиратель — 360 руб. В целом же город считал возможным выделить на нужды надзора над проституцией 24 000 руб. в год. В дальнейшем решено было увеличить эту сумму до 11 4600 руб.
Контингент служащих Врачебно-полицейского комитета формировался из различных источников. Врачебный персонал в основном набирался из медиков Калинкинской больницы. Чиновники имели прямую связь с Министерством внутренних дел. Агентами и надзирателями работали или низшие полицейские чины или вольнонаемные, нередко из бывших лакеев и отставных унтер-офицеров. В годы первой мировой войны, когда Петроград буквально захлестнула волна проституции, не столь многочисленному штату служащих Врачебно-полицейского комитета стало трудно справляться со своими обязанностями. Это, в частности, отмечалось в записке к отчету о деятельности комитета за 1914 г.: «Надзиратели ввиду обременения комитета канцелярской работой и невозможностью за отсутствием средств приглашать посторонних лиц привлечены, в ущерб их прямым обязанностям, к канцелярским занятиям и, кроме того, несут дежурства в трех смотровых пунктах комитета, сопровождают женщин из этих пунктов в Калинкинскую больницу и часто вызываются в суд в качестве свидетелей. Надзиратели комитета, несущие службу на улице с утра до позднего вечера, служат по вольному наему и получают всего тридцать рублей в месяц». Кроме того, шесть человек из состава надзирателей были призваны в армию, и их места остались вакантными. Однако за последующие предреволюционные годы штат Врачебно-полицейского комитета не увеличился. Может быть, из-за этого организация, призванная, по словам ее же служащих, «охранять общественное здравие санитарными мерами», не смогла уже осуществлять свою задачу, тем более что деятельность Врачебно-полицейского комитета находилась под огнем критики демократически настроенной общественности. Правда, произошло это не сразу.
В 50—80-х гг. XIX в. петербургский обыватель был довольно мирно настроен по отношению не только к административно-врачебным организациям, но и к полиции. Общий стиль городской жизни отличался размеренностью. Нарушающие этот порядок уличные женщины, за которыми охотились в первую очередь агенты Врачебно-полицейского комитета, в понимании петербургского обывателя, являлись персонами, достойными порицания. Считалось, что только проститутки переносят венерические заболевания. Письма с подобными жалобами поступали и во Врачебно-полицейский комитет, а в пункты осмотров проституток жители окрестных улиц обращались еще чаще. Довольно характерным примером может служить письмо обывателей Большой Мещанской, просивших в 1889 г. убрать с улицы заведение мадам Жозефины, судя по всему, публичный дом средней руки, так как «в сточных водах скапливается большая зараза от мытья девиц». Врачебно-полицейский комитет в данной ситуации представлялся радетелем за интересы здоровья горожан, а его агенты — желанными фигурами, которые освобождают город от «заразы». И это было не так уж далеко от истины. Многогранная деятельность комитета говорила сама за себя, но все-таки главенствующим оставалось медико-профилактическое направление, эффективность которого не вызывает сомнений и сегодня. Современники тоже довольно высоко оценивали работу врачей, привлекаемых для осуществления надзора за проституцией. Об этом, в частности, говорилось на Первом Всероссийском съезде по борьбе с сифилисом в 1897 г.
Однако под влиянием демократических настроений в начале XX в. стало уже «неприличным» осуждать проститутку, и общественный статус Врачебно-полицейского комитета заметно снизился. Его агентов нередко приравнивали к филерам. Общественность почему-то сосредотачивала свое внимание в основном на административно-розыскных функциях организации. Немаловажную роль сыграли в этом и прогрессивные российские писатели. С каким презрением писал А. И. Куприн в «Яме» о враче Клименко! По его характеристике, это «старый, опустившийся, грязноватый, ко всем равнодушный человек…», который никогда не думает, что перед ним живые люди, а «он является последним и самым главным звеном той самой странной цепи, которая называется узаконенной проституцией». Суровый приговор служащим Врачебно-полицейского комитета вынес в романе «Воскресение» Л. Н. Толстой. Ему явно не симпатичны «находившиеся на государственной службе чиновники, доктора-мужчины, иногда серьезно и строго, а иногда с игривой веселостью, уничтожая данный от природы для ограничения от преступления не только людям, но и животным стыд, осматривали женщин и выдавали им… патент на продолжение преступлений, которые они совершали со своими сообщниками в продолжение недели».
Пренебрежение такого рода близко к свойственному российскому городскому менталитету негативному восприятию всех административных структур, деятельность которых носит регламентирующий характер. Однако оснований для подобного отношения не было. Ведь именно из числа служащих Врачебно-полицейского комитета вышли крупные исследователи-практики, осветившие проблем проституции в России. В их ряду следует прежде всего назвать A.И. Федорова, П. Е. Обозненко, К. Л. Штюмера. Они делали огромное и важное дело — налаживали систему надзора за распространением венерических заболеваний в городе. Действительно, все положения о Врачебно-полицейском комитете включали в себя в первую очередь подробные описания организации медицинского надзора за проституцией. Административно-карательные функции носили подчиненный характер. Это отчетливо видно из документов, регламентировавших надзор Врачебно-полицейского комитета в 40—60-х гг., и из позднейших законодательных актов. Для примера стоит привести циркуляр министра внутренних дел от 26 октября 1851 г., который очерчивал следующие — в порядке важности — направления организационной работы Врачебно-полицейского комитета:
1) «составление списков публичных женщин»; 2) «врачебное освидетельствование этих женщин»; 3) «лечение выявленных больных»; 4) «выяснение у больных мужчин, где заразились»; 5) осмотр «на предмет болезней всех задержанных полицией представителей низших классов». И в дальнейшем на первый план выдвигалась медико-охранительная сторона деятельности Врачебно-полицейского комитета. Об этом, в частности, свидетельствует отчет комитета за 1914 г., где выделялись основные аспекты его деятельности: «1) производство медицинских осмотров женщин, состоящих под надзором комитета и так называемых «комиссионных»; 2) наблюдение за аккуратной явкой проституток на врачебные осмотры; 3) принятие мер к розыску и доставлению в комитет проституток, уклоняющихся от явки на осмотр; 4) подчинение надзору женщин, занимающихся промыслом разврата; 5) освобождение проституток от врачебных осмотров и от подчинения комитету; 6) привлечение к судебной ответственности». К суду привлекались следующие лица: «а) проститутки, уклоняющиеся от явки на медосмотр; б) содержатели незаконных притонов; в) женщины, занимающиеся промыслом разврата, но не желающие подчиняться надзору комитета».
Этот документ, относящийся к последним годам существования Врачебно-полицейского комитета, позволяет обратить внимание читателя на чрезвычайно важный аспект взаимоотношений института продажной любви и общества, а именно на проблему правовой ответственности за проституцию. Как известно, до создания в Санкт-Петербурге Врачебно-полицейского комитета блуд в России являлся уголовным преступлением, что было даже зафиксировано в Уложении о наказаниях 1845 г. Последнее, в частности, предусматривало наказание за открытие публичного дома — сначала в виде штрафа, затем тюремного заключения от 6 месяцев до 1 года. Лица женского пола «за обращение непотребства в ремесло» подвергались аресту от 7 дней до 3 месяцев, «смотря по обстоятельствам, более или менее увеличивающим или уменьшающим их вину».
Таким образом, существование Врачебно-полицейского комитета на первых порах как бы входило в противоречия с действующим законодательством. Л. А. Петровский, предвидя данный юридический нонсенс, неоднократно обращался к Николаю I с просьбой о смягчении преследования проституции. Предполагается, что это ходатайство было негласно удовлетворено. Однако закрепленная российским законодательством ответственность за торговлю любовью формально просуществовала почти до конца XIX в. и была отменена лишь в 1891 г. постановлением Уголовного кассационного Департамента Правительствующего Сената. Наказание за превращение «непотребства» в ремесло заменялось ответственностью за несоблюдение правил о регистрации проституток. Тем самым лишь закреплялось уже осуществлявшееся на деле терпимое отношение к институту проституции в России, и прежде всего в Санкт-Петербурге. Последнее вовсе не означало, что официальные властные структуры покровительствовали развитию системы продажной любви, как это долгое время пытались представить либерально настроенная интеллигенция в России того времени и тем более идеологи и исследователи советского периода. До конца XIX в. параллельное существование двух, как бы взаимоисключающих друг друга юридических норм — наказания за блуд и положения о регламентации — создавало дополнительные гарантии их действенности. Иными словами, женщина оказывалась перед выбором: свобода, чреватая опасностью уголовной ответственности, или регистрация с ограничением гражданских прав, но гарантированным освобождением от наказания. Вероятно, поэтому в 40—90-х гг. надзор за проституцией осуществлялся довольно успешно.
После отмены положения о привлечении к ответственности за торговлю собственным телом вопрос о регламентации заметно осложнился. Вставшая на путь профессионального разврата женщина выбирала уже не между наказанием уголовного или нравственно-социального толка, а между полной свободой и ущемлением в правах. Конечно, то обстоятельство, что зарегистрированная проститутка становилась парией в российском обществе, не вызывает сомнений. Как уже говорилось, с момента установления надзора женщина, занимавшаяся торговлей любовью, лишалась паспорта.
Известный российский врач Б. И. Бентовин, неоднократно упоминавшийся выше, писал: «Всякий знает, как важен для каждого русского гражданина этот своеобразный habeas corpus. Человек беспаспортный, по народному воззрению, в сущности, даже не человек. Таким образом, для проститутки нравственное значение этой меры как самого отвержения от гражданской жизни очень важно…»
Дело заключалось не только в нравственном ущербе для женщины, а в явной ее дискриминации в гражданских правах после официальной регистрации во Врачебно-полицейском комитете. Особа без паспорта не могла скрыть своего занятия от окружающих, изменить место жительства и тем более профессиональное занятие. Профессор Московского университета А. И. Елистратов, известный юрист, доктор полицейского права, специализировавшийся в области изучения проституции как социального и правового явления, отмечал, что «желтый билет», заменяющий паспорт, закрывает продажной девице вход в чистую семью!» Можно, конечно, поразмыслить о том, насколько справедливы были подобные довольно жесткие меры по отношению к проститутке. Однако совершенно ясно, что именно они влияли на социальный статус продажной любви. Официальная принадлежность женщины к институту проституции на среднем уровне общественного сознания петербуржца и XIX, и начала XX в. являлась признаком позора и всячески порицалась. Сами публичные женщины считались распространительницами дурных нравов. Своеобразным свидетельством этого могут являться письма во Врачебно-полицейский комитет. С просьбой о запрещении пребывания проституток на территории Измайловского полка обращались в 1895 г. директора 10-й гимназии ремесленного училища цесаревича Николая. Просьбу свою они мотивировали дурным влиянием как на нравственность, так и на здоровье вверенных им воспитанников. Позже, в 1905 г., в комитет обратились жители Большой и Малой Дворянской улиц, мимо домов которых еженедельно проходили на освидетельствование проститутки. Авторы письма требовали оградить детей от контактов с девицами, отпускавшими «двусмысленные шутки и неприличные остроты». Обыватели были настроены весьма агрессивно по отношению к публичным женщинам и незадолго до революции. Сетуя на их засилье в одном из домов в районе Кузнечного рынка, анонимный, но весьма возмущенный жалобщик писал в 1915 г.: «Противно смотреть даже низшему обществу и рабочему классу, а не то что аристократии». Представление о проституции как о позорном занятии — весьма стойкий стереотип городского менталитета конца XIX—начала XX в. Способствовал сохранению этого стереотипа, скорее всего, не уровень нравственности петербуржцев, а систему правовой дискриминации женщин, занимавшихся продажей своего тела.
Рост общедемократических тенденций в стране в XX в. мало чем изменил данную ситуацию. Но это не означало, что юридические нормы, регулирующие положение института проституции в российском обществе, никак не трансформировались. В марте 1903 г. был принят закон о мерах к пресечению торга женщинами. Появление этого документа явилось следствием общеевропейских тенденций в отношении к проблеме продажной любви. В 1899 г. в Лондоне состоялся конгресс, поставивший вопрос об ограничении торговле «живым товаром». Ряд решений конгресса нашел отражение и в российском законодательстве, но касались они, естественно, лишь международных аспектов. В конце 1909 г. Государственный Совет и Государственная Дума одобрили новый закон, касавшийся проституции. В нем много положений, заметно расширявших права публичных женщин, но, конечно, не в общегражданском, а в специфическом, в определенной степени профессиональном смысле. Следует отметить, что эти нововведения основывались на действовавших ранее подзаконных актах, касавшихся прежде всего функций Врачебно-полицейского комитета. Это относилось, в частности, и к вопросу о праве проститутки не обслуживать мужчину без указания причин отказа. В целом же законы 1903 и 1909 гг. рассматривали проблемы проституции в контексте государственного надзора над ней, а следовательно, функционирования Врачебно-полицейского комитета. Не посягали законодатели и на публичные дома, что было вполне естественно, так как контроль за продажными женщинами легче всего осуществлялся именно в этих заведениях.
В конце 1913 г. либерально настроенная общественность подняла вопрос о необходимости введения нового закона по борьбе с торгом женщинами. Его разработкой в основном занимался А. И. Елистратов, активно поддерживаемый аболиционистским и филантропическими обществами. Эти организации преследовали цель упразднить врачебно-полицейский надзор и дома терпимости. Новый закон должен был жестоко карать содержателей притонов и лиц, способствующих вовлечению женщин в проституцию. Сама же особа, занимавшаяся торговлей любовью, выставлялась полностью невинной жертвой.
Законопроект бурно обсуждался на совместных заседаниях женских обществ. Одно из таких заседаний в мае 1913 г. решило обратиться за помощью к А. И. Шингареву, товарищу председателя кадетской фракции в Государственной Думе, земскому деятелю, врачу по профессии. А. И. Шингарев в целом не возражал против внесения на рассмотрение Государственного Совета и Государственной Думы предложений по новому законодательству, связанному с проблемой проституции, основная идея которых сводилась к уничтожению врачебно-полицейского надзора, а следовательно, и комитета, его осуществлявшего. Однако начавшаяся первая мировая война и активное сопротивление представителей Министерства внутренних дел несколько затормозили процесс уничтожения структур, контролирующих институт проституции в столице Российской империи.
Врачебно-полицейский комитет продолжал свою деятельность вплоть до Февраля 1917 г. Но трудности в его работе возрастали. В конце 1914 г. члены Врачебно-полицейского комитета, отчитываясь о своей работе, с тревогой констатировали не только рост числа проституток и больных сифилисом, участившиеся неявки на еженедельные осмотры, но и резкое падение в среде проституток, даже «гнилушниц» и «кабачниц», авторитета агентов Врачебно-полицейского комитета. Все это происходило на фоне бурно развивающейся стихийной демократизации общества и в определенной мере способствовало изменению социального статуса проститутки. Сам же Врачебно-полицейский комитет как административно-медицинская структура государственной власти царской России, к сожалению, доживал последние дни. Его упразднение лишило общество реальной возможности давать морально-нравственную оценку 11 реституции, не подвергая в то же время уголовному преследованию женщин, вынужденных или желавших торговать собой.
Упразднение надзора, уравнивая проститутку в гражданских правах с другими женщинами, одновременно ликвидировало и последние рычаги контроля за развитием института продажной любви, которые все же необходимы, и не только с точки зрения скорейшего искоренения отклонений в жизни общества. Явление нуждалось в изучении, и эту функцию отчасти выполнял Врачебно-полицейский комитет. Кроме того, его уничтожение лишало городское население определенного вида социальных гарантий, связанных со статусом потребителя проституции. Ибо этот институт обязательно подразумевает наличие стороны спроса на товар, в качестве которого выступает женщина.
Дать полный социальный портрет лиц, пользовавшихся услугами публичных девиц в Петербурге на протяжении более чем 70 лет, непросто. Очевидной, бесспорной и неизменной характеристикой потребителей продажной любви следует назвать пол. Действительно, в условиях России официально была зарегистрирована и признавалась лишь женская проституция, в процессе которой осуществлялись гетеросексуальные отношения. Возрастной состав мужчин, общавшихся с продажными женщинами, определялся прежде всего уровнем фертильности городского населения, то есть границам 16—55 лет. Для более детального анализа достаточно представительных данных обнаружить не удалось. И все же несколько возрастных групп можно выделить. В целом в половые контакты петербуржцы, в особенности в конце XIX в., начинали вступать довольно рано.
К тайнам продажной любви приобщались и несовершеннолетние — лица до 21 года, — хотя официально в публичные дома ни гимназисты, ни кадеты не допускались. Однако реально документов там никто не спрашивал. Врачи-венерологи же часто сталкивались с больными сифилисом подростками. По данным В. М. Тарновского, относящимся к 80-м гг., среди лиц, заразившихся венерическими болезнями от проституток, почти 14% составляли гимназисты, при этом причиной заболевания чаще всего был контакт с уличной женщиной. Тот же В. М. Тарновский описывал случай, когда две девицы завлекли к себе 15-летнего юношу, согласившись обслужить его за 1 руб., хотя обычная такса составляла 2 руб. Любовь по дешевке обернулась сифилисом.
Посещали несовершеннолетние и публичные дома, в основном второго разряда, где цены были более доступными. В этой связи любопытно отметить, что наиболее разумные директора мужских учебных заведений закрытого типа смотрели сквозь пальцы на «шалости» своих подопечных. Известный русский дореволюционный педагог Н. Якубович описывал случай, свидетелем которого он оказался, инспектируя один из кадетских корпусов: «Кадет семнадцати лет, уроженец юга, полный сил и здоровья, был очень хороший и неглупый юноша и вдруг неожиданно изменился, стал раздражителен, дерзок, ленив. Мы недоумевали. Однажды я сидел в кабинете у директора, и мы вели беседу об этом юноше и совещались, что такое сделать, чтобы вернуть его на прежнюю линию. Позвали его самого, и директор спросил, что такое с ним случилось, что он так невозможно стал себя вести. Юноша потупился, густая краска залила его лицо, и он глухим голосом сказал: «Павел Иванович, мне стыдно сказать, но я ужасно мучаюсь… Мне хочется, я не могу с собой справиться… Мне нужна женщина». Мы оба потупились и долго молчали, наконец Павел Иванович вынул из кошелька кредитную бумажку, подал ее юноше и, не глядя на него, сказал: «Ступай». Я ужаснулся и высказал Павлу Ивановичу, что таким образом он санкционирует разврат. "Что же, по вашему мнению, — ответил мне Павел Иванович, — лучше было бы, если бы он другим способом удовлетворил свое возбуждение?"
Рассуждения подобного рода делали честь директору уже хотя бы потому, что он действовал почти по аналогии с Солоном, считавшим, что легальная проституция сможет явиться предохранительным клапаном для общественной нравственности. За это он был воспет древнегреческим поэтом Филемоном. Но, конечно, далеко не все рассуждали так, как Павел Иванович и Солон. Большинство придерживалось мнения, что половые инстинкты необходимо сдерживать до определенного возраста. В конце XIX — начале XX в. особенно рьяно проповедовала эту идею М. И. Покровская, уже неоднократно упоминавшаяся в книге. Врач-венеролог, прошедшая школу земства, Мария Ивановна, переехав в конце 80-х гг. в Петербург, приняла активное участие в зарождавшемся в России женском движении. С 1905 г. она становится главным редактором журнала «Женский вестник», а впоследствии председателем женского клуба Прогрессивной партии. М. И. Покровская отстаивала идею полового воздержания, в особенности в отношении молодежи, а также государственного контроля за тем, чтобы мужчины и женщины не вступали в половые связи до 25, а лучше до 30 лет. Образцом поведения молодого человека М. И. Покровская считала членов английского общества «Белый крест», которые давали клятву беречь свою чистоту как можно дольше, желательно лет до 40, а может быть, и вечно. В России мысль о создании «Белого креста» не получила шального воплощения, и несовершеннолетние продолжали пользоваться услугами проституции, хотя и не составляли основной массы ее потребителей. При этом следует отметить, что мужчины в возрасте до 21 года не являлись стабильным контингентом посетителей публичных домов и искателями уличных женщин. Этот контингент был склонен к разовым контактам.
Совершенно по-иному вела себя группа в возрасте от 30 лет и старше. По замечанию В. М. Тарновского, именно здесь встречались так называемые «любители» — мужчины, которые считали времяпрепровождение с проституткой нормой сексуальной жизни. Они нередко имели склонность к извращениям, чаще пользовались услугами детской проституции. Так, в 1913 г. внимание петербургской общественности привлекла попытка членов Общества защиты женщин организовать суд над неким генералом Н., имевшим постоянные контакты с известной полиции сводней, поставлявшей ему для развлечений десяти—двенадцатилетних девочек.
Подавляющее большинство потребителей проституции составляли мужчины в возрасте от 21 до 30 лет — более 70% всех пользовавшихся услугами публичных женщин и такое же число среди жертв Венеры лиц, заразившихся сифилисом в домах терпимости или от уличной девицы. В основном это были холостяки, и даже М. И. Покровская довольно снисходительно относилась к их «развлечениям». Выступая на Первом Всероссийском женском съезде при Русском женском обществе в декабре 1908 г., она заявила, что «если бы средства позволили мужчинам жениться, то они бы не общались с проститутками».
Любопытны и социальные характеристики потребителей проституции, установленные, к сожалению, лишь по данным косвенных источников. Об уровне материального положения мужчин, пользовавшихся услугами публичных женщин, говорят прежде всего цены на продажную любовь в Санкт-Петербурге. Читателю уже известно, что основную массу публичных домов в городе на протяжении всего дореволюционного периода составляли дешевые заведения. Это позволяет предположить, что и лица, ими пользующиеся, принадлежали к малообеспеченным слоям населения города. Действительно, недорогие бордели посещали солдаты, мелкие ремесленники и рабочие. Этот же контингент прибегал к услугам уличных проституток из числа «гнилушниц» и «кабачниц», а также обитательниц ночлежек.
Вот как описывал современник представителей стороны спроса и стороны потребления самой дешевой любви на рубеже XIX—XX вв.: «При виде ночлежницы-проститутки, оборванной, грязной до, последней стадии, со всклокоченными, хотя и обстриженными волосами, с опухшим от пьянства, изукрашенным синяками лицом и охрипшим от водки голосом, кажется совершенно невероятным, чтобы эти жрицы Венеры, почти утратившие человеческий образ, могли найти себе если не поклонников, то потребителей. А между прочим, это так. Они пользуются спросом алкоголиков в Петербургских кабаках и ночлежках». Действительно, представители петербургского дна частенько захаживали в знаменитый Кобызевский приют на Лиговке, где находили себе женщин для удовольствия. Мелкие торговцы, извозчики, чернорабочие, сезонники — основные потребители услуг «бланковых» девиц самого низкого пошиба и дешевых тайных проституток, число которых неуклонно росло в Петербурге.
Однако большинство исследователей, занимавшихся проблемами проституции в дореволюционной России, придерживались мнения о том, что к институту продажной любви в первую очередь прибегают представители имущих сословий. М. И. Покровская прямо заявляла: «Молодежь более высоких слов общества и армия виноваты в существовании проституции», а «простой народ отличается меньшей распущенностью, нежели интеллигенция. Он больше щадит молодость и невинность девушек». Даже такой реалист, как В. М. Тарновский, под давлением общественного мнения склонялся к выводу о том, что «в совращении женщин на путь проституции превалирующее участие принимают представители высших и обеспеченных классов». Думается, утверждение В. М. Тарновского базировалось прежде всего на данных о социальном составе лиц, заразившихся сифилисом от публичных женщин. Действительно, среди больных венерическими заболеваниями, в частности обследованных В. М. Тарновским в конце 80-х гг., вообще не было рабочих и иных представителей малообеспеченных слоев населения города. 25,6% составляли студенты, 23,6 — военные, 13,6 — гимназисты, 12,4 — купцы, 11,1 — инженеры и техники, 7,8 — гимназисты, помещики, лица свободных профессий, 5,6 % — чиновники. Однако не следует забывать, что эти люди обратились к услугам медиков практически при первом появлении признаков болезни. Выходцы же из народа попадали в лечебницы лишь в самых крайних случаях, когда уже не было иного выхода. Сам В. М. Тарновский описывал такого пациента — ломового извозчика с сифилитической язвой диаметром со стакан. Конечно, представители имущих слоев вовсе не являлись ангелами во плоти и общались с институтом проституции. Однако назвать их основными потребителями продажной любви, определявшими уровень спроса, невозможно. Судя по автобиографическим записям, в молодые годы «грехи» водились за М. В. Добужинским. В мае 1899 г. он с грустью и стыдом писал отцу о бурных забавах юности: «Я стыдился веры в Бога, без которого, я видел, многие обходились, стыдился своего целомудрия, которое поспешил осквернить, чтобы стать настоящим мужчиной, вполне человеком…» Не обошли контактов с обитательницами ночных улиц Петербурга Л. Н. Андреев, А. И. Куприн, А. А. Блок. Но можно ли осуждать их за это? М. Горький весьма выразительно описал сцену общения А. А. Блока с одной из барышень с Невского, промышлявшей в ресторане «Пекарь». По словам проститутки, в доме на Караванной улице, где размещались комнаты для свиданий, между ней и А. А. Блоком произошла следующая сцена: «Пришли, я попросила чаю, он позвонил, а слуга — не идет, тогда он сам пошел в коридор, а я так, знаете, устала, озябла и уснула, сидя на диване. Потом вдруг проснулась, вижу, он сидит напротив, держит голову в руках, облокотись на стол, и смотрит на меня так строго — ужасные глаза! Но мне — от стыда — даже не страшно было, только подумала: «Ах, Боже мой, должно быть, музыкант». Он — кудрявый. «Ах, извините, я сейчас разденусь». А он улыбнулся вежливо и отвечает: «Не надо, не беспокойтесь». Пересел на диван ко мне, посадил меня на колени и говорит, гладя волосы: «Ну, подремлите еще». И — представьте же себе, я опять уснула, — скандал. Понимаю, конечно, что нехорошо, но не могу. Он так нежно покачивает меня и так уютно с ним, открою глаза, улыбнусь, и он улыбается. Кажется, я даже и совсем не спала, когда он встряхнул меня осторожно и сказал: «Ну, прощайте, мне надо идти». И кладет на стол двадцать пять рублей. «Послушайте, как же это?» Конечно, очень сконфузилась, извиняюсь, — так смешно все это вышло, необыкновенно как-то. А он засмеялся тихонько, пожал мне руку и — даже поцеловал». Очень близка по настроению ситуация, описанная в воспоминаниях В. Ф. Ходасевича, когда он и А. Белый из элементарного человеческого сострадания кормили осенью 1907 г. в одном из петербургских ресторанов уличную женщину, приставшую к ним около Публичной библиотеки.
Но не только эти, быть может, кажущиеся читателю слишком сентиментальными факты из биографии великих петербуржцев опровергают идею о том, что сильные мира сего сознательно занимались растлением женщин и толкали их в сети проституции. Существуют и достаточно объективные показатели причастности беднейших слоев населения к разврату. Несколькими врачами-практиками, в число которых входил и А. И. Федоров, были проведены в 90-х х гг. и в 1910 г. опросы проституток с целью выяснения обстоятельств, связанных с фактом их дефлорирования. В результате оказалось, что более 60% будущих публичных женщин вступали в первый интимный контакт добровольно, по любви, и в большинстве случаев с мужчинами своего круга, 10—15% совершали это за деньгами, и около 15%, по собственной оценке, оказались жертвами насилия. Эти данные, как представляется, не совсем подтверждают вину лишь представителей имущих классов в росте рядов проституток. Думается, что подобная точка зрения вообще близка по своей тенденциозности к мысли о возложении ответственности за существование института продажной любви только на сторону спроса — мужчин.
Истоки этой идеи восходят к 50-60-м гг. XIX в., когда в среде российской прогрессивно мыслящей общественности утвердилось мнение о существовании в стране специального женского вопроса. Он, конечно, являлся как бы частью происходивших тогда буржуазных преобразований и был во многом связан с общей тенденцией борьбы против самодержавия и крепостничества. К тому времени относится крылатая фраза Д. И. Писарева «Женщина ни в чем не виновата», которую он высказал в статье «Женские типы в романах и повестях Писемского, Тургенева и Гончарова». «Мужчина, — утверждал Д. И. Писарев, — гнетет женщину и клевещет на нее… постоянно обвиняет ее в умственной неразвитости, в отсутствии тех или других высоких добродетелей, в наклонностях к тем или иным преступным слабостям…»
Какая-то часть демократической общественности действительно рассуждала таким образом, оценивая тенденции роста рядов проституток. Она твердо придерживалась мнения о том, что спрос определяет предложение. Достаточно вспомнить популярные в 60-е гг. карикатуры М. М. Знаменского на тему «Женский вопрос, решенный наглядно», в которых в иносказательной форме обличалась существовавшая якобы чрезмерная вольность нравов на улицах Петербурга: стоило только оказаться женщине одной, как «десятки» являлись «с услугами проводить и предложениями поцеловать». По мнению революционных демократов и борцов за женское равноправие, это способствовало развитию института продажной любви.
В конце XIX в. подобные идеи получили особое развитие. Представительницы женского демократического движения, которое стало явно склоняться к воинствующему феминизму, пытались вообще возложить ответственность за все девиантные проявления в обществе на мужчин. Были даже предложения запретить изучать личность проститутки медикам и юристам, так как исследования такого рода якобы травмировали и без того израненные души продажных женщин. Против подобного подхода к проблеме проституции выступил в конце 80-х гг. В. М. Тарновский. Он резко осудил эти псевдофилантропические идеи, заявив, что изучение болезни и сбор анализов направлены вовсе не на оскорбление больного, а на его исцеление. Однако здравые идеи В. М. Тарновского потонули в море нараставшего в России революционного подъема, возродившего феминистические прожекты решения проблемы проституции. М. И. Покровская писала в 1902 г., что женщины, промышляющие продажной любовью, — это настоящие жертвы мужской развращенности. Не менее решительно настроена была и другая женщина — врач Е. С. Дрентельн. Она утверждала, что проституция является результатом «бесповоротного спроса на нее со стороны мужчин, последствием натиска мужского пола на женский» и обусловлена преобладанием «мужского уклада в общественной жизни».
Основной бой своим врагам противники «фаллоцентрически» организованного общества дали на Первом Всероссийском женском съезде в 1908 г. и на Первом съезде по борьбе с торгом женщинами в 1910 г. В ходе их работы упорно проводилась мысль о необходимости обуздания половых инстинктов мужчин путем воспитания, общественного мнения и даже государственного контроля. Некоторые участники обоих съездов вообще предлагали называть потребителей продажной любви «проститутами» и применять к ним санкции уголовного характера. А незадолго до Февральской революции российские фениминистки, в особенности М. И. Покровская, пытались отстоять идею о том, что для ликвидации проституции необходима переориентация законов половой жизни, а следовательно, и всего общества с мужского типа на женский! Подобный сумбур, как представляется, являлся следствием забвения основного признака проституции — состоявшегося факта купли-продажи любви по предварительному соглашению о цене. В подобной ситуации вопрос о насилии над личностью женщины, о принуждении ее со стороны потребителя просто неуместен.
Общедемократические тенденции, бурно развивавшиеся в российском обществе в начале XX в., вносили явную путаницу в вопросы правовой и моральной оценки проституции как профессии, с одной стороны, и использования зависимого положения женщины — работницы по найму, горничной, мелкой служащей и т. д. — мужчинами, в подчинении которых она находилась — с другой. Действительно, во втором случае поведение представителей сильного пола заслуживало порицания. Но вряд ли можно было строго судить человека за желание приобрести товар, если продажа такового узаконена государством. Совершенно ясно, что занятие проституцией предполагает равное участие обоих полов. Думается, и во времена легального существования в столице Российской империи института продажной любви, и сегодня вина представителей мужских и женских кланов практически равна. Существует точка зрения о том, что уровень размаха проституции в определенной степени объясняется диспропорциями в разделении населения по половому признаку. Однако это утверждение верно, выражаясь языком математики, лишь для малых величин. Действительно, в период образования новых поселений нехватка женщин может привести к их проституированию. Но в таком крупном городе, каким с середины XIX в. являлся Петербург, незначительное преобладание мужского населения над женским вряд ли служило серьезным фактором поддержания стабильного спроса на продажную любовь, а главное — причиной, обеспечивающей стойкий контингент ее потребителей. К тому же к 1915 г. количество мужчин и женщин в городе практически сравнялось. Кроме того, оценивая степень «вины» стороны спроса в развитии проституции, следует четко представлять, о чем идет речь. Если рассматривать официально зарегистрированных публичных женщин и обвинять мужчин в пособничестве пополнению рядов легальных служительниц культа Венеры, то не стоит забывать о том, что накануне революции, по самым приблизительным подсчетам, на 300 петербуржцев в фертильном возрасте приходилась одна проститутка. Даже при ежедневном «приеме» ею 4—5 клиентов реально получалось, что поход в увеселительное заведение или развлечение с особой с улицы среднестатистический мужчина мог совершить не чаще чем один раз в два месяца! Можно ли при такой ситуации всерьез говорить о распущенности нравов мужского населения? Иной характер носили контакты с тайной проституцией, ряды которой были значительно обширнее в Петербурге. Однако какая-либо фиксация использования интимных услуг женщин, не зарегистрированных во Врачебно-полицейском комитете, естественно, отсутствует, и поэтому сделать вывод о том, кто являлся потребителем скрытой торговли любовью, вообще невозможно. Кроме того, в данном случае доказать наличие факта купли-продажи очень сложно.
Тип потребителя проституции, конечно же, менялся, и зависело это в значительной степени от ведущей формы официальной торговли любовью. В 50—90-е гг., когда публичные женщины в основном предлагали свои услуги в домах терпимости, мужчины всех социальных слоев рассматривали посещение этих заведений как некий вид досуга, подразумевающего, кроме сексуального контакта с женщиной, общение с хозяйкой дома, пришедшими туда другими клиентами и т. д. Это в какой-то степени обязывало их вести себя пристойно, насколько то было возможно в борделе. Б. И. Бентовин, проанализировав тип мужчин, посещавших в начале XX в. весьма немногочисленные к тому времени публичные дома Петербурга, сделал ряд интересных наблюдений: завсегдатаями борделей являлись люди, живущие недалеко и нередко заходившие туда как в некий клуб. Это, в частности, касалось немцев и финнов, селившихся компактно, нередко в районе Песков или иных окраин. Продолжали ходить в дома терпимости и те, кто считал, что здесь меньше шансов подцепить венерическую болезнь. Кстати, этого мнения придерживались и чиновники Врачебно-полицейского комитета. Последующий рост уличной проституции, с одной стороны, заметно раскрепостил потребителя, сделал его контакт с публичной женщиной процессом довольно индивидуальным, а с другой стороны, увеличил степень риска от полученного «удовольствия» — возможности ограбления, даже убийства, не говоря уже о заражении. И конечно, при использовании услуг тайных проституток опасность возрастала почти в геометрической прогрессии. Кстати сказать, средний потребитель нередко демонстрировал почти детскую наивность в этом вопросе, основанную на стереотипе представления об обязательности государственного контроля за торговлей любовью. Весьма показательным в этом отношении является письмо-жалоба, поступившее на имя начальника Врачебно-полицейского комитета в 1909 г.: «Ваше превосходительство. Имею честь Вам доложить, что я был у женщины, живущей на Николаевской улице, д. 62, кв. 30, которая меня заразила, взяв притом деньги от меня за себя. Когда я спросил у нее бланк, у нее его не оказалось, вместе с тем она сама занимается проституцией и содержит двух проституток, которых, по моим сведениям, принуждает продавать вино, стоящее в погребе 80 копеек, за 5 или 6 рублей. Это мне заявила ее жилица. Хозяйки же я тоже узнал фамилию. И даже жилица ее больна, как говорил мне мой товарищ. Я уже обращался к местному смотрителю… который на это только посмеялся. Прошу Ваше превосходство сделать надлежащее рассмотрение. Пострадавший Наумов Александр». Жалоба носит не только весьма курьезный характер, но и достаточно убедительно демонстрирует культурно-нравственный облик потребителя. И все же важнее в данной ситуации другое — уверенность горожанина в силе и могуществе государственных структур, которые могут разрешить проблемы даже весьма интимного свойства и обеспечить защиту гражданина в этой хотя и далеко не высокоморальной, но распространенной ситуации. Оценивая в целом характеристики мужчин, пользовавшихся институтом проституции, можно сказать следующее. Численность этого контингента, его социальные качества, мотивы поступков свидетельствуют о том, что обращение к услугам официально зарегистрированных публичных женщин являлись достаточно нормальным отклонением в поведении горожан, не превышавшим остальные виды городских девиаций: пьянство, преступность, самоубийства и т. д. Врачебно-полицейский комитет Петербурга на протяжении всей своей истории в общем выполнял защитные функции в отношении мужчин — потребителей продажной любви, и, думается, с точки зрения социальной справедливости это было объяснимо и нормально. Ведь существуют ныне службы помощи алкоголикам, наркоманам, людям, склонным к суициду. Если же рассматривать повышенную сексуальность как некое отклонение, то Врачебно-полицейский комитет своей деятельностью помогал справиться с этим видом девиации почти цивилизованным способом. И уже в этом присутствовал определенный элемент милосердия к падшим, но выраженный не в прямолинейной, ханжеско-христианской форме.
Свобода и реабилитация
Рассказ о поиске российским, и в частности петербургским, обществом форм взаимоотношений с проституцией был бы неполным без характеристики аболиционизма. В XVIII—начале XIX в. так называлось движение за отмену рабства в Америке. Примерно с 60—70-х гг. XIX в. аболиционистами стали себя именовать сторонники отмены врачебно-полицейского контроля за проституцией. Это течение получило значительное распространение и в Англии. В России борьба за уничтожение регламентации проституции активно началась на рубеже XIX—XX вв. Действительно, именно тогда общество, в целом уже свыкшееся с существованием легального института продажной любви, обратило свое внимание на личность проститутки и ее судьбу. Несформировавшиеся аболиционистские настроения, конечно, давали о себе знать и раньше, свидетельством чему могут явиться примеры хрестоматийной известности. Любопытно при этом отметить, что именно введение в 40—60-х гг. XIX в. законодательных актов, регламентирующих жизнь публичных женщин, спровоцировало внимание, в частности литературной общественности, к проблеме проституции. Так, в 1848 г. Н. А. Некрасов написал знаменитое стихотворение «Когда из мрака заблужденья…», являющееся, по устоявшемуся в российской литературной критике мнению, одним из первых произведений, где падшая женщина вызывает сочувствие как жертва тяжелых социальных условий. Аналогичным настроением проникнуты и стихотворения «Еду ли ночью по улице темной…», «Убогая и нарядная», а также неоконченная повесть «Жизнь и похождения Тихона Тростникова». Время появления этих произведений совпадает с периодом организационного оформления и начала деятельности Врачебно-полицейского комитета — 40—50-ми гг. Создается впечатление, что раньше в России продажных женщин не было вообще, и лишь ущемление их в правах напомнило общественности, что в действительности этот слой населения существует. Только как жертву общественного темперамента и жестоких законов рассматривали проститутку и российские писатели в 60—70-х гг. Таковы, к примеру, героини Ф. М. Достоевского — Соня Мармеладова («Преступление и наказание»), Лиза («Записки из подполья»), в какой-то мере даже Настасья Филипповна («Идиот»).
Подобный нарочито филантропический настрой русской литературы наводит на мысль о том, что, не справившись с проблемой секса и взаимоотношений полов, писатели, обращаясь к проблемам проституции, занимались своеобразной сублимацией. Такой подход позволял осудить тенденции «чистого гедонизма» в литературе и в то же время поднять смысл ее общественного долга, как представляется, несколько сомнительным способом. В целом же вспышка интереса к судьбам падших женщин в 40—70-х гг. XIX в. была, конечно, вызвана двумя обстоятельствами: введением специального законодательства по проблемам регламентации проституции и подъемом общедемократического движения в России. Почти аналогичные обстоятельства спровоцировали развитие аболиционистских настроений в российском обществе и на рубеже веков. В это время в Европе прошло несколько конгрессов и съездов по приостановлению торга женщинами. Кроме того, вопросы проституции почему-то традиционно смешивались общественным сознанием с проблемой притеснения личности.
В определенной степени идеи отмены регламентации на рубеже XIX—XX вв. были подняты российскими литераторами, в частности Л. Н. Толстым в «Воскресении», А. И. Куприным в «Яме» и др. Действительно, можно согласиться с В. В. Воронским, писавшим в 1910 г.: «Очевидно, мир падших женщин до сих пор остается для(русского интеллигента объектом покаянных настроений, каким он был для длинного ряда литературных поколений. Образ проститутки как бы впитал в себя, в глазах интеллигента, все несправедливости, все обиды, все насилия, совершенные в течение веков над человеческой личностью, и стал своего рода святыней». Но если у литераторов обращение к проблеме продажной любви не выходило за пределы отвлеченного морализирования, то часть русских юристов и медиков стали переводить этот вопрос во вполне практическую плоскость.
Российские сторонники аболиционизма обрушились в первую очередь на дома терпимости. Уже на Первом съезде по борьбе с сифилисом в 1897 г., прошедшим в целом — благодаря давлению врачей-практиков во главе с В. М. Тарновским — под знаком требований регламентации проституции, часть делегатов высказали «особое мнение», настоятельно требуя уничтожить все публичные дома. Активно выступала против официальных борделей М. И. Покровская, заявляя, что они для мужчин «служат местом развлечения, а женщины играют там роль настоящих жертв». Отрасти разгорелись и на Первом съезде по борьбе с торгом женщинами в 1910 г. Многие выступавшие говорили о вреде именно публичных домов. Член Российского общества защиты женщин Н. М. Боровитинов, причисленный к канцелярии Государственной Думы, требовал немедленного закрытия всех увеселительных заведений в Петербурге, так как «существование притонов разврата с ведома и разрешения правительственных властей противоречит этическим воззрениям современного общества и подрывает в глазах общества престиж государства», «а публичные дома усиливают вообще разврат среди мужчин и женщин, в особенности наиболее утонченные его формы, изощряясь в культе сладострастия и половой извращенности». Звучит это несколько странно, так как в 1910 г. в городе, как известно, оставалось всего 32 борделя с 300 женщинами — в основном очень дешевые заведения для удовлетворения нужд простого народа, которому было не до эротических изысков. В свете этого не менее странными представляются и воспоминания дочери Г. Распутина М. Распутиной, писавшей о том, что в начале века петербургские дома терпимости «были укомплектованы» девушками из Африки, Азии, Южной Америки, что «здесь можно было увидеть разнообразные сцены, изображающие порок». По словам М. Распутиной, большим успехом пользовалась пантомима, разыгрываемая в одном из борделей города. Она изображала «классную комнату, где миловидная учительница, заручившись поддержкой своих питомиц, раздевалась догола и предавалась порочной любви с одной из девочек». Можно было якобы увидеть в публичных домах сцены скотоложества и гомосексуализма. Позиция М. Распутиной понятна: она всячески старалась очистить образ отца от скверной славы развратника и сластолюбца, переложив вину за процветание порока на атмосферу Петербурга в целом. Но аналогичные утверждения непростительны медикам и правоведам.
Российский, в том числе петербургский, официальный разврат был до удивления примитивен. «Египетские ночи» и «афинские оргии» существовали лишь в воспаленном воображении эротоманов. Реальность оказывалась гораздо прозаичнее и потому страшнее. Конечно, не следует отрицать, что среди петербуржцев имелись выражаясь современным языком, и представители сексуальных меньшинств, и лица, склонные к зоофилии. Но подобные сексуальные изыски не могли быть введены в ранг официальных услуг в публичных домах именно благодаря столь не нравившемуся демократически настроенной общественности врачебно-полицейскому надзору, хотя это почему-то не принималось во внимание. Напротив, Первый съезд по борьбе с торгом женщинами потребовал от правительства решительно покончить с и без того находившимися на грани упадка публичными домами.
Властные структуры тянули с решением этого вопроса, пытаясь передать его на усмотрение органов городского управления, в частности Думы. Врачебно-полицейский комитет, напротив, настаивал на существовании и даже расширении сети борделей, так как за их обитательницами легче было следить. В 1912 г. представители комитета высказывали свою идею в Министерстве внутренних дел, что вызвало бурный всплеск возмущения аболиционистов. В начале 1913 г. они вновь развернули кампанию за полное уничтожение публичных домов. История же рассудила по-своему. Административно-медицинские учреждения не в состоянии были поддерживать индустрию продажной любви в формах, более удобных для контроля и регламентации, и эти формы отмирали сами по себе. Однако это мало удовлетворяло аболиционистов, которые параллельно продолжали вести борьбу за полную отмену всякого надзора за проституцией.
Такая борьба, безусловно, нуждалась в теоретическом обосновании. Идеологами ее выступили Д. Д. Ахшарумов — писатель, петрашевец, впоследствии получивший медицинское образование, И. И. Канкарович, упоминавшаяся уже неоднократно М. И. Покровская. Наиболее обоснованно и детально идеи российского аболиционизма были изложены А. И. Елистратовым в книге «О прикреплении женщин к проституции». «Режим регламентированной проституции, — утверждал А. И. Елистратов, — это тяжелый привесок, который для женщин из не владеющих общественных групп усиливает общий социальный гнет». Свои рассуждения он прежде всего, строил на тезисе о притеснении личной свободы с помощью административно-медицинского надзора. С этим тезисом бессмысленно спорить, так как официальная регистрация подразумевала обмен паспорта на «желтый билет» и ущемление в гражданских правах. Но, как выяснилось в ходе опросов самих проституток, они рассматривали свое «бесправие» с очень своеобразной точки зрения. Прежде всего их тяготили зависимость от хозяек в домах терпимости, необходимость явки на медицинские осмотры, ограничение свободы выбора места жительства и лишь в последнюю очередь — сложность возвращения к «честной жизни» в связи с многоступенчатой процедурой освобождения от надзора. Большинство женщин, промышлявших проституцией, предпочитали, конечно же, заниматься ею тайно. Однако сторонники аболиционизма не принимали это во внимание. О явной путаности их воззрений убедительно свидетельствует любопытный документ — «Ответ бюро Общества попечительства о молодых девицах в Санкт-Петербурге на запрос о системе организации надзора за проституцией и передаче ее в ведение городской санитарной комиссии» от 16 ноября 1912 г. Члены общества считали, что, в чьих бы руках ни находился надзор, он все равно неэффективен, так как сводится «к выслеживанию через своих агентов за нравственностью женщин и в случае явных улик, а иногда и кажущихся, их регистрации». «Идеал надзора, — говорилось в документе, — изловить всех тайных проституток и перевести их в явные для принудительного лечения, чтобы сохранить таким образом потребителей живого товара от заражения сифилисом. Но человек не товар, и, каким бы его именем ни называли, он всегда найдет возможность ускользнуть от этого положения, которое ему невыгодно. Проститутки стараются ускользнуть от надзора с помощью хитрости, взяток, сутенеров. Они боятся лечиться, чтобы не выдать своего ремесла и не попасть в положение совсем бесправного существа. Уклоняясь от регистрации, они попадают в разряд тайной проституции, которая является, таким образом, логическим следствием самого надзора». Логический вывод цитируемого документа носит, как представляется, несколько сомнительный характер. Конечно, дамы, занимающиеся тайным промыслом, который они обычно сочетали с иными профессиональными функциями, вовсе не стремились лишиться нормального социального статуса и действительно всячески увиливали от преследования надзора. Чистейшей правдой были и взятки, а также преследование «неугодных» и «неблагонадежных» с помощью агентов Врачебно-полицейского комитета. И все же непонятно, как надзор мог увеличивать кадры тайных проституток. Тем не менее этот тезис кочевал из одного аболиционистского издания в другое. Точно такого же мнения придерживались члены многих женских организаций при политических партиях. Так, женский клуб прогрессистов на своем общем собрании в 1912 г. принял решение обратиться к правительству с требованием уничтожить любой вид надзора за проституцией, а не только врачебно-полицейский.
В 1913 г. в связи с попыткой разработки нового законодательства, касающегося проблем проституции, притоносодержательства, сводничества и т. д., аболиционисты вновь активно выступили с протестом против любых форм надзора. Они рьяно нападали на выжидательную позицию Министерства внутренних дел, которое искало пути замены Врачебно-полицейского комитета учреждением с более демократичным названием. Основной тезис сторонников аболиционизма — отмена любого вида регламентации — по-прежнему сводился к идее порочности контроля за проституцией, так как он является вмешательством в интересы личности. Самое парадоксальное заключалось в том, что, стремясь избавить публичных женщин от какого-либо контроля, аболиционисты с особым рвением пытались регламентировать права потребителей и их сексуальные потребности. М. И. Покровская в самом отказе упразднить врачебно-полицейский надзор усматривала сопротивление именно мужчин. Она писала: «Мужчины беспощадны к ним (к проституткам. — Н.А). Они не только не стремятся уничтожить эксплуатацию женского тела, но даже дают разрешение на открытие и содержание притонов, где под надзором полиции и докторов мужчины могут убивать душу и тело женской молодежи». «Мужским равнодушием» называли М. И. Покровская и члены женского клуба при Прогрессивной партии попытки правительства найти какую-либо замену врачебно-полицейскому надзору за проституцией. Одновременно с этим аболиционисты требовали установить контроль за половым поведением мужчин, например путем пресечения таких форм «возбуждения общественного разврата», как «скверное искусство, культивирующее порнографию». Об этом, в частности, говорил на Первом съезде по борьбе с торгом женщинами И. И. Канкорович. А М. И. Покровская вообще предлагала обуздать чрезмерно развитый половой инстинкт мужчин, ввести одинаковую половую нравственность для мужчин и для женщин.
Аболиционисты пытались организовать бойкот против тех произведений художественной литературы, авторы которых в той или иной степени затрагивали проблемы пола. В ранг осужденных книг были зачислены не только арцибашевский «Санин», но даже Купринская «Яма» — за якобы слишком снисходительное отношение ее автора к потребителям проституции. Предлагалось ввести жесткую нравственную цензуру за кинопродукцией, а также усилить давление общественного мнения на «половые инстинкты» мужской половины молодого поколения. Правда, реальные приемы такого давления в начале XX в. не предлагались, и многие сторонники даже не предполагали, что после Октябрьского переворота будут введены весьма жесткие меры контроля за интимной жизнью человека. Но это не поможет избавиться от проституции.
Борясь за уничтожение врачебно-полицейского, да и любого другого вида контроля, аболиционисты невольно разрушали и в какой-то мере сложившуюся в Петербурге систему социальной реабилитации женщин, желавших порвать с торговлей любовью. Действительно, уже в 60—80-е гг. XIX в. вопрос о снятии девиц с учета входил в ведение самого Врачебно-полицейского комитета Согласно одной из многочисленных инструкций, регламентирующих систему надзора за торговлей любовью, поводами для снятия женщины с учета могли служить: 1) болезнь, 2) возраст, 3) отъезд, 4) замужество, 5) требование опекуна 6) поступление в богадельню или дом милосердия. В те годы, когда ведущей формой торговли любовью считались публичные дома Врачебно-полицейский комитет снимал с учета в первую очередь хронически больных и умерших проституток, второй причиной считалось «вступление в сожительство и брак», третьей — уход в дом милосердия. В начале XX в. агентам прежде всего приходилось снимать с учета «бланковых» девиц, так как они просто не проживали по указанному месту жительства. В отчете Врачебно-полицейского комитета за 1914 г. сообщалось, что по этой последней причине было «освобождено» почти 50% всех женщин, подлежавших снятию с учета.
Одним из путей вхождения в «честную жизнь» являлось замужество, но даже в 1914 г. по этой причине комитет освободил менее 2% проституток, ибо женитьба на проститутках, особенно мужчин из общества, редко заканчивалась благополучно. На Первом съезде по борьбе с торгом женщинами приводились данные, иллюстрирующие развитие этой формы социальной реабилитации публичных особ. По сведениям Врачебно-полицейского комитета Петербурга, за 9 лет — с 1901 по 1910 г. — было заключено 4 брака. В трех случаях девицы вышли замуж за мелких торговцев и покинули пределы города. Один брак был типичным мезальянсом. Как сообщалось на съезде, «молодой обеспеченный человек, начитавшись Л. Н. Толстого, решил спасти девушку, но между ними было полное неравенство в развитии, и брак распался». Более удачной оказалась женитьба известного революционера П. П. Шмидта. В конце 80-х гг., по-видимому, в момент посещения публичного дома, юный мичман, разделявший взгляды демократов-шестидесятников, в частности Н. В. Шелгунова, решил спасти одно из падших созданий. Вот как он сам описывал данную ситуацию: «Он (Доменика Гавриловна Павлова. — Н.Л.) была моих лет. Жаль мне ее стало невыносимо. И я решил спасти… Пошел в государственный банк, у меня там было 12 тысяч (сумма огромная по тому времени. — Н.Л), взял эти деньги — и все ей отдал. На другой день увидел, как много душевной грубости в ней, я так верил, что это навеяно жизнью, что понял, отдать тут нужно не деньги, а всего себя. Чтобы вытащить ее из трясины, решил жениться. Думал, что, создав ей обстановку, в которой она вместо людской грубости найдет одно внимание и уважение… вытащу». П. П. Шмидт не расторг брачных уз с бывшей падшей женщиной, хотя сердце его, как известно, принадлежало другой. На склоне лет на публичной женщине Фекле Онисимов не Викторовой из «веселого дома», именуемого «Под ключом», на Офицерской улице женился Н. А. Некрасов. Но на такой шаг, конечно, отваживались немногие.
Нередко женщина пыталась встать на «честный путь», вступив в сожительство с человеком, который брал на себя ответственность за ее дальнейшую судьбу. Такой человек должен был представить во Врачебно-полицейский комитет целый ряд справок, удостоверявших не только общественную благонадежность опекуна, но и его материальные возможности, квартирные условия и т. д. В 1914 г. чуть более 25% бывших зарегистрированных проституток столицы из числа снятых с административного учета были взяты «на поруки» своими попечителями, в первую очередь сожителями-мужчинами.
Существовала и еще одна причина освобождения публичных женщин от надзора — поступление в дом милосердия. История этого учреждения, несомненно, заслуживает внимания. Она весьма поучительна при попытке реконструировать черты и характеристики морального состояния петербургского населения и его отношения к институту проституции. Первая организация, ставившая, выражаясь современным языком, задачу социальной реабилитации падших женщин, появилась в Санкт-Петербурге еще до легализации проституции. В начале 30-х гг. XIX в. было создано «Магдалинское убежище». Оно располагалось в Коломне и сначала носило частный характер. За десять лет его существования здесь нашли себе приют более 400 женщин. С 40-х тт. средства на содержание учреждения стала предоставлять великая княгиня Мария Николаевна, которая в последние годы царствования своего отца императора Николая I принимала самое живое участие в решении проблем женского населения Санкт-Петербурга. В 1844 г. «Магдалинское убежище» разделилось на два благотворительных приюта. Один из них был ориентирован на развитие в духе сестринской общины. Возглавляла его С. А. Биллер. Другой стал развиваться именно как дом милосердия для падших женщин. В 1863 г. учреждение получило в бесплатное пользование специальное помещение в районе Лесного института, в дальнейшем приобретенное в качестве собственности. В 1867 г. на Объездной улице построили новое здание дома милосердия на 50 человек. К этому времени в доме уже функционировало отделение для несовершеннолетних проституток. В конце 60-х гг. взрослых женщин перевели в специально приобретенный дом на Бармалеевой улице с участком земли при нем и собственной церковью. Постепенно капитал дома милосердия увеличивался благодаря постоянным взносам общественности, в связи с чем расширялись и его возможности. В 1876 г. учреждение могло принять для постоянного проживания 75 женщин, а в 1881 г. уже 102. В 70— 80-х гг. покровительство дому милосердия оказывал и принц П. Г. Ольденбургский. Просуществовало это учреждение до революции, но с начала XX в. деятельность его заметно сократилась. Наибольшей эффективностью отличалась работа отделения для малолетних.
Думается, кризис дома милосердия во многом объяснялся несовершенством форм работы и явным их несоответствием изменениям, происходившим в облике проституток. В 40—60-е гг. в благотворительных учреждениях такого рода могли найти приют девушки, проданные в публичные дома, в частности своими помещиками. Такое случалось в дореформенной России. В дальнейшем насильственное определение в дома терпимости стало более редким фактом, в большинстве случаев женщины соблазнялись посулами легкой жизни, вставая на путь проституции. П. И. Обозненко считал, что проституция в массе своей порождается не психическими болезнями, «а неудержимым стремлением к удовольствию, роскоши, праздности на почве распущенности и отвращения к скромному Труду». Вероятно, поэтому к началу XX в. число добровольно поступавших в дом милосердия заметно сократилось. Так, в 1900 г. сами явились в дом милосердия лишь 3% его будущих обитательниц, в то время как почти 70% призреваемых в нем возвращались к прежнему занятию.
Методы воспитательной работы в учреждении почти не изменились за 50 лет. Даже накануне Первого Всероссийского съезда по борьбе с торгом женщинами дом милосердия функционировал по уставу 1864 г. «Наша цель, — говорилось в нем, — состоит в приучении к честному труду как несовершеннолетних девушек, уже впавших или находящихся в явной опасности впасть в порок вследствие нищеты или дурного сообщества, так и взрослых женщин, раскаивающихся в своей порочной жижи и желающих исправиться». Делать это предлагалось посредством религиозно-нравственных бесед, обучения Закону Божьему, привития навыков домоводства, приобщения к тяжелому физическому труду. Однако большинство этих методов оказалось неэффективно. На фоне общей тенденции секуляризации сознания городского населения практически бессмысленными становились беседы о нравственном и религиозном долге, совести и т. п.
Сентиментальность петербургских проституток вовсе не являлась гарантией их искреннего желания «исправиться». Настоящие профессионалки — весьма узкий слой в среде жриц Венеры — вообще не стремились к этому и не нуждались в системе реабилитации, которая сводилась к душеспасительным беседам. Обычно они сами находили формы адаптации в обществе после окончания своей «работы». Основная же масса петербургских проституток отличалась, по мнению многих медиков и юристов, поразительной «бесхарактерностью». Яркий психологический портрет этих женщин дал П. И. Обозненко: «В минуту умственного отрезвления они, по-видимому, вполне сознают весь ужас своего положения и являются в дом милосердия с твердым намерением покончить с прошлым и встать на честный путь, но укоренившаяся привычка к праздности и пьяным оргиям, отвращение к физическому труду заставляют их очертя голову снова бросаться на знакомый путь разврата, болезней и преждевременной смерти». Любые внушения в среде такого рода женщин могли иметь сугубо временное воздействие. Еще меньший эффект давала трудотерапия. Большинство продажных женщин могли заниматься физическим трудом, а именно мытьем полов, стиркой, починкой белья, и до вступления на путь порока, но грубая физическая работа теперь не привлекала их. Они тяготились условиями жизни в доме милосердия, чаще всего просто сбегали оттуда и возвращались к прежним занятиям. Вероятно, такие факты и укрепили многих врачей и полицейских чинов в мнении о принципиальной невозможности исправления проститутки. Неудивительно поэтому, что именно у врачей-практиков на рубеже XIX—XX вв. стали популярными идеи Ч. Ломброзо о врожденной склонности к проституированию.
Однако малая эффективность деятельности учреждения социальной реабилитации, как представляется, вовсе не была следствием появления среди жительниц Петербурга особого слоя женщин, генетически предрасположенных для торговли собой. Думается, суть неудач здесь в другом. Принципы деятельности дома милосердия восходили к примитивно-христианской трактовке проблемы проституции. Не лучшим образом сказывалось и влияние аболиционизма, выдававшего каждую продажную особу за невинную жертву общественного темперамента. Социальную помощь падшим женщинам необходимо было организовывать сугубо дифференцированно. Конечно, встречались проститутки с явными признаками психических отклонений и тяжелых болезней, и их в первую очередь надо было лечить, отделив от массы нравственно распущенных особ. При организации системы социальной реабилитации продажных женщин важен также учет всех их особенностей. П. И. Обозненко писал о необходимости изоляции именно старых проституток, шансы на исправление которых минимальны. Кроме того, для действительного возвращения на путь «честной жизни» важно было оторвать женщину от привычной среды, от доступных соблазнов, поставить ее в принципиально иные жизненные условия. Но самым главным, вероятно, являлось четкое понимание, кого необходимо лечить и исправлять. Нелепо было воспитывать женщину, сознательно выбравшую путь профессиональной проституции, добровольно зарегистрировавшуюся во Врачебно-полицейском комитете, регулярно являвшуюся на медицинские осмотры.
В условиях существования регламентированного института проституции такие особы сами лишали себя части гражданских прав, занимаясь более легким, с их точки зрения, трудом. Совершенно иной подход требовался к нравственно не уравновешенным личностям, врожденным истеричкам, алкоголичкам, неспособным самостоятельно распорядиться своей судьбой. И конечно, особые методы должны были применяться в работе с несовершеннолетними проститутками. Однако для того, чтобы организовать результативно действующую систему реабилитации, нужны были не сентиментальные призывы к освобождению падших женщин от кабалы надзора, а, напротив, обширная информация о состоянии их здоровья, социальных характеристиках и т. д. На первых порах дать такую информацию мог именно Врачебно-полицейский комитет, против которого так активно боролись аболиционисты, что, кстати, отнюдь не способствовало возвращению публичных женщин к нормальной жизни.
Но, к счастью, дом милосердия, в котором накануне 1917 г. работал С. Я. Кульнев, профессор женского медицинского института, одновременно выполнявший обязанности главного врача Калинкинской городской больницы, оказался не единственным учреждением, занимавшимся проблемами социальной адаптации проституток. Чрезвычайно интересной даже с сугубо скептических позиций нашей жизни видится деятельность Российского общества защиты женщин. В его работе активно участвовали члены царской фамилии — принцессы Е. М. Ольденбургская и Е. Г. Саксен-Альтенбургская.
Общество появилось в ходе подготовки России к Всемирному конгрессу по вопросу о торге женщинами. Утвержденный в январе 1900 г. У став объединения так характеризовал его задачи: содействие «предохранению девушек и женщин от опасности быть вовлеченными в разврат и возвращению уже падших женщин к честной жизни». Для достижения поставленных целей организаторы Общества считали необходимым наладить самый тесный контакт с Врачебно-полицейским комитетом и Министерством внутренних дел. И это представляется вполне разумным, так как иначе невозможно было бы организовать правовые консультации, которыми занимались отделы расследования и юридический. Туда могли обратиться женщины, нуждавшиеся в личной защите, в том числе и от агентов Врачебно-полицейского комитета. Общество нередко выступало организатором судебных процессов по иску о защите женской чести. В 1900 г. с просьбой о помощи такого рода поступило 13 заявлений, а в 1904 г. уже 566. Занималось Общество и вопросами материального обеспечения женщин, в частности их трудоустройством и предоставлением жилья. Огромную помощь в этом деле оказала А. П. Философова, организовавшая еще в 60-е гг. XIX в. Общество дешевых квартир. Только за четыре года — с 1900 по 1905 г. — жилье было предоставлено 3,5 тыс. женщин. Стоило оно недорого — 5 копеек в сутки, здесь же можно было и пообедать — всегда за 6—12 копеек. Помещения эти находились на 5-й Рождественской улице, в доме № 13. Там же размещались бюро по найму прислуги и небольшая швейная мастерская.
Существовал при Обществе и отдел попечительства о еврейских девушках. Он был открыт по желанию и при поддержке еврейской религиозной общины, которая, как заявил на Первом съезде по борьбе с торгом женщинами представитель петербургской синагоги, с прискорбием признает факты особой активности евреев в организации публичных домов и считает необходимым в связи с этим искупить их грех, материально помогая падшим женщинам. Для еврейских же девушек были организованы специальные курсы, где их обучали грамоте, прививали трудовые навыки, читали им религиозную литературу. Председателем отдела по борьбе с вовлечением женщин в разврат был известный венеролог Ф. А. Вальтер, здесь сотрудничал и юрист М. М. Боровитинов.
Российское общество защиты женщин, находившееся под покровительством принцессы Е. М. Ольденбургской, не единственная организация накануне революции, занимавшаяся социальной адаптацией и реабилитацией проституток. Заслуживает внимания и деятельность Общества Пресвятой Богородицы при церкви на Боровой улице. Там несколько лет подряд по пятницам и средам служил акафист Пресвятой Деве епископ Вениамин, впоследствии митрополит Вениамин, расстрелянный большевиками в 1923 г. По словам очевидцев, он «всех заражал» молитвенным вдохновением, и в особенности падших женщин. Существовало также Общество пособия бедным женщинам в Петрограде под председательством графини А. Ф. Коковцевой.
В Петербурге были открыты также общества попечения о молодых девицах, женской взаимопомощи и многие другие объединения внеполитического толка, которые в своей деятельности опирались на государственные установки в отношении проституции. Конечно, их усилий было явно недостаточно для того, чтобы сократить тайную проституцию, но оказать индивидуальную помощь женщине, действительно ставшей жертвой социальных обстоятельств, подобные общества могли. Для успешного их развития необходима была прежде всего прочная государственность как основа развития любых форм благотворительности и филантропии. Однако, как известно, Россия стояла на пороге трагических событий.
Царившее в Петербурге и в стране в целом в этот период общее смятение умов, негативное восприятие любых органов государственной власти, в особенности осуществляющих контрольно-карательные функции, конечно, способствовало укреплению позиций аболиционистов. Понятие «милость к падшим» все больше обретало социальный, а не общечеловеческий смысл, что не позволило найти разумный подход к формам девиантного поведения горожан. Российское общество зашло в тупик на пути поиска наиболее эффективных форм взаимоотношения с институтом продажной любви. Решение проблем проституции возлагалось на грядущие социальные перемены.