Коммунитаризм в СССР: границы тела

Слово «общежитие» есть даже в словаре Даля. Истолковано оно как некая «общественная, обиходная, гражданская жизнь». Определенную нравственно-поведенческую составляющую смысла этого термина можно обнаружить в строке Пушкина из «Евгения Онегина»: «Их разговор благоразумный / О сенокосе, о вине, / О псарне, о своей родне, / Конечно, не блистал ни чувством, / Ни поэтическим огнем, / Ни остротою, ни умом, / Ни общежития искусством» (курсив мой. – Н. Л.). Очевидно, что горожане и до событий 1917 года могли употреблять в своей речи это слово. И тем не менее авторы «Толкового словаря языка Совдепии» включили «общежитие» в разряд советизмов семантического характера. Так в лингвистике называют выражения, изначально нейтральные, не идеологизированные, но приобретшие в советском языковом и бытовом пространствах «новые общественно-политические значения и оттенки значений». В СССР слово «общежитие» стало обозначать не только форму взаимоотношений, но и помещение, предназначенное для совместного проживания. Несомненный интерес представляет датировка появления этого второго толкования. Думается, произошло это где-то на рубеже 1920–1930‐х годов. В доказательство приведу данные из советских словарей и энциклопедий. В первой «Малой советской энциклопедии» слово «общежитие» отсутствует вообще. Но в первом издании словаря Ушакова оно есть, и уже в двух значениях: «помещение с общими спальнями или отдельными комнатами для временного проживания лиц обычно одной общественной группы, профессии» и «общественная среда, нормы общественной жизни, общественно-бытового уклада». В течение некоторого времени эти два смысла сосуществовали в определенном единстве.

В 1920–1930‐х годах большевики попытались осуществить эксперимент по формированию личности, наделенной особым чувством коллективизма, с помощью не только вербальных и визуальных, но и конкретных пространственных инструментов. В первую очередь это касалось жилья. Сконструированное особым образом, оно влияет на человеческую телесность, на процесс ее самовыражения и самоидентификации. Российский философ Валерий Подорога отмечает: «Ваша комната – продолжение вашего телесного образа и от него неотделима». Уже французские социалисты-утописты предлагали новые виды зданий – «фаланстеры». В них люди должны были приучаться к коллективизму, освобождаться от всего мелкого и частного, затормозившего процесс формирования «нового человека». «Фаланстеры» задумывались как специально построенные дома-города в 3–5 этажей, с общими помещениями для отдыха, образования, детских игр, но с отдельными апартаментами для каждого члена фаланги. Границы конкретного физического тела здесь защищались индивидуализированным пространством.

Несмотря на неудачный российский опыт 60‐х годов XIX века, большевики на первых порах попытались возродить русский «фаланстер». Накануне революционных событий 1917 года в Петрограде и ряде других городов существовали формы жилья, которые с определенной долей натяжки можно рассматривать как дома-коммуны. Это рабочие казармы. Личное имущество здесь носило примитивный характер, быт был лишен элементов приватности, а границы индивидуальной телесности размыты.

После 1917 года самая обездоленная часть горожан, жившая в рабочих казармах, ожидала улучшения своего положения. Предложить пролетариям переместиться из одной казармы в другую, пусть и называющуюся «фаланстер», означало бы для большевистской власти с первых же дней утратить часть социальной опоры революции. Победивший класс решено было наделить существенным знаком господства – квартирой. Жителей рабочих казарм начали переселять в квартиры буржуазии и интеллигенции (подробнее см. «Уплотнение»). Первые мероприятия жилищной политики большевиков, таким образом, не соответствовали теории социализма. Но именно в это время, а точнее в 1919 году, в Советской России возникает понятие жилищно-санитарной нормы. Рассчитывалась она на основании минимальной кубатуры воздуха, необходимой человеку в жилом помещении. Народный комиссариат здравоохранения полагал, что эта кубатура равна примерно 25–30 куб. м. Соответственно, на одного человека должно было приходиться не менее 8 кв. м жилой площади. Но в условиях «квартирного передела» жилищная норма использовалась как основание для вселения на «излишки» – площадь, превышающую 8 кв. м на человека, – новых жильцов (см. «Уплотнение»).

И все же «квартирный передел» 1918–1920 годов не означал, что идея «фаланстеров» была забыта российскими коммунистами. Для себя большевистская верхушка уже в это время, по меткому выражению американского историка Ричарда Стайтса, создала «социализм в одном здании». Действительно, сначала в Петрограде, а затем и в Москве появились новые коллективные формы жилья, напоминающие коммуны. Здесь уже действовала витальная, охранительная функция жилищной нормы, которая могла стать государственным гарантом границ телесности в жилом пространстве.

С октября 1917 года видные питерские большевики совместно проживали в здании Смольного института, где помимо административных служб размещались библиотека-читальня, музыкальная школа, Смольный детский дом (ясли), баня, столовая. Здесь обитали примерно 600 человек, которых обслуживало более 1000 рабочих и служащих: медики, повара, истопники и т. д. Безопасность жителей Смольного обеспечивали красноармейцы, матросы, а с марта 1918 года – латышские стрелки, численность которых достигла 500 человек. В «штабе революции» ревностно заботились о питании постояльцев советского фаланстера. Современники вспоминали, что в Смольном давали «так называемые комиссарские обеды, которые не только на фоне революционного всеобщего недостатка, но и в мирное время могли бы считаться лукулловскими». Но штаб революции был не единственным фаланстером для большевистской верхушки. Значительно лучше и комфортнее жилось постояльцам в так называемых Домах Советов. Эти учреждения появились не только в Петрограде, но и в Москве. После переезда туда правительства в своеобразное общежитие-коммуну была преобразована шикарная московская гостиница «Националь». Глава Советского государства Ленин вместе с женой и сестрой занимали двухкомнатный номер. В Питере же большевистская элита сосредоточилась в знаменитой «Астории», образовав там 1-й Дом Советов.

К весне 1918 года статус «фаланстеров» для партийной знати определился. Как подчеркивалось в одном из регламентировавших их деятельность документов, Дома Советов «имеют структуру общежитий с отдельными комнатами, общей столовой и общими кухнями и предназначены исключительно для постоянного проживания советских служащих по ордерам, выдаваемым из отдела Управления Домами и Отелями». Администрация Дома Советов брала на себя заботу о питании, бытовом обслуживании и даже о досуге жильцов, социально значимых для новой власти. Желающих приобщиться к благам, которые предоставлялись в импровизированной коммуне «Астории» – 1-м Доме Советов, – было немало. Уже в июне 1918 года представители властных структур Петрограда вынуждены были поставить вопрос о выселении из бывшей гостиницы лиц, чей статус не соответствовал правилам заселения Домов Советов. Затем чистки стали проводиться периодически. При этом каждый раз составлялся список «бесспорно оставляемых жильцов», первых лиц города. Правда, и здесь границы тела были в определенной степени ранжированными. Наиболее крупные партийные и советские работники занимали обширные апартаменты с явным превышением санитарно-жилищной нормы. Григорий Зиновьев, окончательно поселившийся в «Астории» в сентябре 1920 года, имел сразу пять комнат на втором этаже. Здесь же в двух номерах разместилась его бывшая жена Злата Лилина с десятилетним сыном. Выше этажом в трех номерах жили дочери Троцкого Зинаида и Нина Бронштейн. Тем, кто занимал более низкие ступени советской номенклатурной лестницы, полагались и более скромные жилищные условия. Так, помощник Зиновьева по Петросовету имел три комнаты, а секретарь Петросовета Николай Комаров – одну. Очевидцы вспоминали, что «пайки, выдаваемые жильцам 1‐го Дома Советов <…> были намного лучше пайков, получаемых рабочими на заводах. Конечно, их было недостаточно, чтобы поддержать жизнь, но никто в „Астории“ не жил лишь на эти пайки». В «Астории», как ранее в Смольном, в самый разгар голода в Питере готовили роскошные «комиссарские обеды». Неудивительно, что Зиновьев, по воспоминаниям современников, «приехавший из эмиграции худым как жердь, так откормился и ожирел в голодные годы революции, что был даже прозван Ромовой бабкой».

Первые советские коммуны, организованные по инициативе власти, имели четкую иерархическую структуру. На ее верхней ступени находились Дома Советов. Советским и партийным активистам, не обладавшим длительным партстажем и не занимавшим большие должности, а также некоторым представителям интеллигенции удавалось расположиться в более скромных коллективных жилищах. Их называли «отели Советов». Это были общежития комнатной системы с общими кухнями. Здесь личные границы соблюдались не с такой тщательностью, как в Домах Советов. В Петрограде отели Советов размещались в многочисленных бывших второсортных гостиницах, так называемых «номерах».

Некое подобие коллективного жилья являли собой в 1918–1922 годах петроградский Дом литераторов на Бассейной улице, а также знаменитый ДИСК – Дом искусств. Он расположился в особняке банкира Степана Елисеева на углу Невского проспекта и набережной Мойки. ДИСК занял огромную квартиру, размещавшуюся на двух верхних этажах здания. «Сюда-то, – писал еще один современник и жилец ДИСКа поэт Всеволод Рождественский, – и перебрались все бездомные литераторы. Они без сожаления покинули свои нетопленые жилища. Петрокоммуна снабдила елисеевский дом всем необходимым для жизни». В ДИСКе можно было отогреться, получить хотя и скудный, но горячий обед, пообщаться с людьми как приятными, так и полезными, принадлежащими к «сильным мира сего».

Немногочисленные и сугубо элитарные советские «фаланстеры» не имели никакого отношения к идее формирования новой коммунальной телесности. Они помогали советской бюрократии и приближенной к ним части интеллигенции выжить в экстремальных условиях. Всего летом 1921 года в домах и отелях Петросовета постоянно проживало 800 человек. Даже в начале 1920‐х годов после перехода к нэпу со свойственными ему плюрализмом и идеей самообеспечения в советских номенклатурных коммунах обслуживали бесплатно. Неудивительно, что многие не спешили отказываться от преимуществ жизни в этих заведениях.

В 1923 году ВЦИК и СНК РСФСР специальным декретом от 12 сентября остановили разрастание числа желающих пожить в элитарных советских «фаланстерах» – Домах Советов. В документе, называвшемся «Об освобождении 36 (! – Н. Л.) гостиниц города Москвы от постоянных жильцов», указывалось на необходимость возвращения гостиницам традиционных функций – предоставления временного жилья приезжим. В отдельных случаях даже в разгар нэпа партийные функционеры среднего уровня, особенно не имевшие семей, пытались остаться жить в Домах Советов. Об этом свидетельствует, в частности, дневник немецкого философа Вальтера Беньямина, посетившего Москву в конце 1926 – начале 1927 года. Он рассказывает о некоем доме на Страстной площади в Москве и называет его своего рода огромным boarding house, . Но в большинстве случаев к середине 1920‐х коллективное жилье оказалось ненужным номенклатуре, уже вполне справившейся с военно-коммунистическими трудностями быта. Сама же идея «коммунитаризма», который должен был сформировать идеальные «коммунальные тела», продолжала развиваться.

В первой половине 1920‐х годов приживить «фаланстеры» на российской почве попытались комсомольцы. Проблемы физического комфорта, подразумевающего определенную сегрегацию физических тел, не обсуждались членами первых молодежных коммун. Одновременно коллективизация быта там была доведена до крайности. Молодые люди организовывали общее жилье в старых фабричных казармах, объединяясь вместе для преодоления материальных трудностей. Именно так поступили в 1923 году 10 девушек-текстильщиц из Иваново-Вознесенска. Они создали в одной из комнат фабричного барака коммуну «Ленинский закал». Посуды у коммунарок практически не было: ели из общей миски. Одежду обобществили – одни выходные туфли носили по очереди. Коммунистическим в этом нищенском существовании был лишь портрет Троцкого – поборника борьбы за новый быт. В небольшие коммуны по собственной инициативе объединялись студенты и рабфаковцы. Один из бывших коммунаров Петроградского политехнического института вспоминал: «Коммуна в три раза сокращала время пребывания у плиты, позволяла разнообразить стол, вносила веселое оживление». Почти всегда первым шагом объединения становились покупка кастрюль и распределение обязанностей дежурных по кухне. Позднее коммунары начинали выписывать общую газету и создавать маленькую библиотечку для занятий.

Несмотря на наличие определенных правил жизни в советских псевдофаланстерах, вопрос о защите в них приватности и соблюдении индивидуальных границ не обсуждался. Это особенно ярко видно на примере небольших коммун, члены которых объединялись иногда и без видимых материальных причин. Известная писательница Вера Панова вспоминала, что ее ростовские друзья, объявив себя коммунарами, «поселились в ванной комнате какой-то коммунальной квартиры, один спал на подоконнике, двое на полу, лучшим ложем, занимаемым по очереди, была ванна». Подобные объединения – следствие буквального восприятия идей обобществления быта, которые подбрасывали в массы партийные и комсомольские активисты. Одна из молодежных газет писала в начале 1924 года: «Лучшим проводником <…> коллективизма могут явиться общежития-коммуны рабочей молодежи. Общая коммунальная столовая, общность условий жизни – вот то, что необходимо прежде всего для воспитания нового человека». В заявлениях такого типа можно заметить элементы принудительной десоматизации коммунаров. Некоторые из них заявляли: «Половой вопрос просто разрешить в коммунах молодежи. О женитьбе мы не думаем, потому что слишком заняты и к тому же совместная жизнь с нашими девушками ослабляет наши половые желания. Мы не чувствуем половых различий <…> Если вы не хотите жить, как ваши отцы, если хотите найти удовлетворительное решение вопроса о взаимоотношении полов – стройте коммуну рабочей молодежи».

И все же воплощение в жизнь идей коммунитаризма на государственном уровне произошло лишь в конце 1920‐х годов. В это время в стране развернулась политико-архитектурная дискуссия о типах рабочих жилищ, главным из которых признавался дом-коммуна. Первой и главенствующей стала мысль о том, что нового человека невозможно сформировать в условиях старых архитектурных пространств, то есть в зданиях привычной планировки. Уже в 1926 году организаторы всесоюзного конкурса архитектурных проектов сформулировали лозунг «Новая жизнь требует новых форм» и поставили задачу: «Проникнуться новыми запросами к жилищу и возможно скорее дать проект такого дома с общественным хозяйством, который превратил бы так называемый жилищный очаг из тесной, скучной, а подчас и тяжелой колеи для женщины в место приятного отдыха». В 1928 году появилось официальное «Типовое положение о доме-коммуне». Согласно документу, коммунары-новоселы отказывались от мебели и предметов быта, накопленных предыдущими поколениями. Такие правила свидетельствовали о попытке разрушения привычных границ телесности, которые формируются часто с помощью наполнения пространства специфическими предметами. Само понятие «дом-коммуна» толковалось по-разному. Часть архитекторов-конструктивистов считала, что это единый архитектурный объем, объединяющий индивидуальные квартиры и коммунальные учреждения. По такому принципу в Ленинграде строились Бабуринский, Батенский и Кондратьевский жилмассивы. В некоторых случаях предпочитали иной тип коллективного жилья, существовавший в двух формах. Первая – 2–4-комнатные семейно-индивидуальные квартиры с умывальником, подобием кухни и персональным ватерклозетом. Но уже ванно-душевой комплекс предполагался один на несколько квартир. Вторая форма жилья включала отдельные комнаты, соединенные с небольшим помещением для разогревания пищи. Остальные удобства были общими и располагались в коридорах. При этом нигде не оговаривалось, на сколько человек должна была приходиться душевая точка, раковина или туалет. Здесь столь почитаемая советской системой санитарная норма (8 кв. м на человека) переставала действовать. Более того, считалось, что такое жилище, а по сути дела совместное использование обязательных гигиенических атрибутов нормальной жизни, позволит быстрее осуществить переход к коллективному быту! Именно этим руководствовались создатели проекта студенческого дома-коммуны, разработанного в Бюро научно-технических кружков Ленинградского института коммунального строительства. Проект назывался «Октябрь в быту». Предполагалось, что в здании будет проживать «одинаковое количество мужчин и женщин», «в одинаковых условиях, не выделяясь в особые этажи или корпуса». Дом должен был состоять из 2-коечных спален для супружеских пар и 4-коечных «холостых кабин». Пищу предполагалось доставлять в термосах из ближайших фабрик-кухонь, а одежду коммунаров хранить в «туалетно-вещевых комнатах». Еще в более жесткой форме идею коллективизации быта презентовал архитектор Николай Кузьмин. Он планировал, например, сделать в доме-коммуне общие спальни на шесть человек. Муж и жена на законном основании могли в соответствии с особым расписанием уединяться в «двуспальню» или «кабину для ночлега». Проект Кузьмина пытались реализовать на стройке Сталинградского тракторного завода. Это было почти прямое, хотя и ненамеренное, воплощение в жизнь социальной антиутопии «Мы» Евгения Замятина, написанной в 1921 году и опубликованной в Англии в 1924 году. До перестройки книга на родине писателя не печаталась. Героям романа предлагалось заниматься сексом в специально обозначенное время по предъявлению розовых билетиков. И все же в реальных архитектурных проектах домов-коммун ощущалось стремление в условиях коллективного быта сохранить личные границы хотя бы путем соблюдения санитарной жилищной нормы.

В годы первой пятилетки на улицах российских городов появились конструктивистские постройки. Некоторые из них были предназначены для жилья и официально назывались домами-коммунами. Так в официальных документах именовалось здание, возведенное в 1929–1930 годах в самом центре Ленинграда, на улице Рубинштейна, по проекту архитектора Андрея Оля. Дом-коммуна гостиничного типа, по выражению проживавшей в нем поэтессы Ольги Берггольц, имел «архинепривлекательный внешний вид», но должен был выполнить серьезную задачу борьбы со «старым бытом».

Именно поэтому в квартирах нового строения на улице Рубинштейна не были запланированы кухни. Все жильцы сдавали свои продовольственные карточки в общую столовую, находившуюся на первом этаже здания. Такая практика соответствовала ситуации нормированного снабжения, но оказалась обременительной уже в 1935 году – после отмены карточек на продукты питания. У «слезы социализма», так прозвали новый дом на улице Рубинштейна его жители, было множество недостатков. Их существование признавала позднее даже такая убежденная комсомолка 1930‐х годов, как Берггольц: «Звукопроницаемость же в доме была такой идеальной, что если внизу, на третьем этаже <…> играли в блошки или читали стихи, у меня на пятом уже было все слышно вплоть до плохих рифм. Это слишком тесное вынужденное общение друг с другом в невероятно маленьких комнатках-конурках очень раздражало и утомляло». В общем, «фаланстера на Рубинштейна, 7, не состоялось».

Значительно более продуманным с архитектурно-планировочной точки зрения выглядел дом-коммуна, построенный в 1929 году в Москве по проекту Моисея Гинзбурга на Новинском бульваре. Проблема индивидуальных границ в этом случае решалась за счет разнообразия планировок квартир: трехкомнатных, рассчитанных на семью с детьми, и двухкомнатных – на семейную бездетную пару. Санитарные нормы на этапе проектирования и строительства дома-коммуны строго учитывались. Большинство квартир были двухъярусными, правда кухня предполагалась лишь в относительно больших апартаментах. В помещениях на одного–двоих человек место для приготовления пищи не отводилось, но существовал так называемый «кухонный элемент» – ниша площадью 1,4 кв. м. Аскетизмом отличались и гигиенические удобства дома-коммуны: в основном это были душевые кабины, часто на две квартиры. Любопытным с точки зрения формирования границ телесности было наличие в доме Гинзбурга элитных апартаментов. В них поселились два советских наркома – Николай Семашко и Николай Милютин. Последний, будучи наркомом финансов, считался еще и крупным советским теоретиком градостроения. Но в целом из‐за недостатка средств настоящего дома-коммуны не получилось и в Москве. Более того, в начале 1930‐х годов это направление в архитектуре стали активно критиковать властные структуры. В мае 1930 года появилось постановление ЦК ВКП(б) «О работе по перестройке быта». В документе подчеркивалось: «Проведение (в дальнейшем. – Н. Л.) этих вредных, утопических начинаний, не учитывающих материальных ресурсов страны и степени подготовленности населения, привело бы к громадной растрате средств и дискредитировало бы саму идею социалистического переустройства быта». Однако власть не спешила отказываться полностью от проекта формирования коммунальных тел с помощью особого жилья и после неудачных, в основном из‐за дороговизны, проектов возведения специализированных советских «фаланстеров». Конструирование нового человека было возложено на бытовые коммуны, где обязательным условием считалось совместное проживание. Коллективизация быта, как и в начале 1920‐х годов, вновь осуществлялась подсобными средствами, но уже с государственного благословения.

Перспектива жизни в бытовых коммунах, или, как их называли в документах, «бытовых коллективах», в первую очередь стала реальностью для рабочей молодежи. Число горожан увеличивалось прежде всего за счет разбухания пролетарской прослойки. Жилищное строительство перестало поспевать за бурным ростом населения. Чтобы как-то помочь молодым людям справиться с трудностями материального порядка, профсоюзы и ВЛКСМ вновь вернулись к идеям коммун. В 1928 году комсомольская организация Балтийского завода в Ленинграде предложила создать коммуну для молодых рабочих, которые из‐за нехватки жилья «живут в подвалах, на чердаках, ходят по ночлежкам». Такую же благородную цель преследовал и ЦК ВЛКСМ, принимая в июне 1929 года постановление «Об использовании фонда улучшения быта рабочих на бытовые нужды рабочей молодежи». В документе обращалось особое внимание на тяжелые бытовые условия молодых людей, «живущих вне семей». Для разрешения ситуации предлагалось, «опираясь на финансовую помощь фонда», создавать коммуны на основе ударных производственных бригад при заводах и фабриках.

Селили коммунаров, как и в самом начале 1920‐х годов, в совершенно не приспособленные для общего проживания помещения: в старые казармы, красные уголки при клубах, нередко в комнаты коммунальных квартир. Соблюдения жилищно-санитарных норм в данном случае властные структуры не требовали. Моя бабушка рассказывала, что ее знакомая портниха Любовь Николаевна в молодости жила в такой коммуне, находившейся в коммуналке дома 148 по Невскому проспекту. Это было в самом начале 1930‐х. Позднее, в конце 1930‐х, моему дедушке за успешную службу в милиции дали в квартиру в доме 150, как раз напротив бывшей коммуны. И это, пожалуй, единственный эпизод, связывающий мою семью с советскими фаланстерами и общежитиями.

Правда, все мы прошли школу выживания в пионерских лагерях. Первой в коммунальную жизнь окунулась моя мама. В Ленобласти, под Тайцами, сравнительно недалеко от тех мест, где до событий 1917 года мой прадед регулярно нанимал на лето большой дом для своей семьи, в бараках, на нарах с матрасами, набитыми сеном, мама провела лето 1933 года. Кормили пшеном и треской.

Пионерский лагерь. Поселок Тайцы под Ленинградом. 1933. Личный архив Н. Б. Лебиной

Дисциплинированная от природы, юная Катя Чиркова «вписалась» в систему сборов и линеек, но домой постоянно отправляла записки с просьбой забрать ее из лагеря. Такая же история приключилась и со мной. В 1961 году я поехала в пионерский лагерь «Северная зорька» от Академии наук СССР. Жили мы в Рощине, в каменных двухэтажных домах. И кормили вполне прилично, и развлекали. Но письма, которые я отправляла родителям, моей маме напоминали ее собственные послания. «Здравствуйте, дорогие мамочка и папочка! Я очень, очень скучаю и все время плачу. Записалась я в три кружка: плаванье, фотокружок и кружок танцев. Вчера у нас был концерт… Концерт был большой и интересный. Я участвовала в нем», – писала тринадцатилетняя дурочка (я!), в то время как некоторые ее сверстницы уже вполне осваивали практики куртуазности. Хорошо запомнила одетую в вызывающие по тому времени бордовые шортики Дашу Александрову (дочь академика Александра Александрова). Мы с ней были ровесницы, но я гадкий воробышек, а она рано созревшая прелестная девушка. Мне кажется, она легко вписывалась в любую обстановку и в ранней юности, и позднее.

Скучал в пионерском лагере и мой муж. По иронии судьбы он тоже отдыхал в «Северной зорьке», но двумя годами позже меня. А через четверть века, в конце 1980‐х, трогательно-забавные письма писал мой сын (Леонид Олегович Годисов, 1977 г.р.) из спортивного лагеря: «В лагере много интересного. Но дома гораздо лучше. Скучаю. Очень жду вас. Обязательно пишите». В той же переписке 1988 года я обнаружила неопровержимые подтверждения наличия «колбасных поездов» в СССР. Сынишка просил привести сладкого, хотя мы ему, конечно, каких-то конфет дали с собой. В ответ на его просьбу в письме от 28 июля 1988 года я пишу: «Припасы уничтожай постепенно. Дело в том, что в Ленинграде нет вообще никаких конфет, будут только в сентябре». А через несколько дней, 3 августа, спешу радостно сообщить: «Папа привез тебе из Москвы шоколадного зайца, шоколадку, две „Сластены“». Все доставим в родительский день».

Возвращаясь к семейным практикам «общежития», я невольно вспоминаю слова Иосифа Бродского из беседы с Соломоном Волковым: «Мы там, в Питере, все выросли убежденными индивидуалистами – и потому, может быть, большими американцами, чем многие настоящие американцы». И я, и мои родные, тоже питерцы, к тому же разных поколений, оказались людьми малокоммуникабельными, хотя вполне адекватными, а главное, законопослушными – и в дни нашего пионерского вынужденного коммунитаризма, и позднее. Однако внутренняя дисциплина не мешала и не мешает нам быть индивидуалистами, которые всегда предпочтут находиться в одиночестве, нежели в толпе, пусть даже веселой и интеллектуальной.

В конце 1920‐х годов во многих коммунах обобществлялось 40–60, а иногда и 100% заработка. Журнал «Смена» писал о жизни в бытовых коллективах: «Всем распоряжается безликий и многоликий товарищ-коллектив. Он выдает деньги на обеды (дома только чай и ужин) <…> закупает трамвайные билеты, табак, выписывает газеты, отчисляет суммы на баню и кино». Кое-где из общей казны даже оплачивались алименты за разведенных коммунаров. Как и в начале 1920‐х годов, в большинстве коммун доминировал аскетизм. Запрещалось, например, по собственному желанию на дополнительно заработанные деньги покупать себе вещи без санкции коллектива. Кроме того, деятельность коммун носила политизированный характер. При приеме новых членов спрашивали, «хочет ли вновь вступающий строить новую жизнь или он просто заинтересован в жилой площади». Покинуть бытовой коллектив можно было, только положив на стол комсомольский билет, что влекло за собой неприятности. По воспоминаниям одного из первых строителей Сталинградского тракторного завода Якова Липкина, там тоже спешно создавались коммуны. Он сам был записан в коллектив заочно. Не участвовать в этом мероприятии было невозможно, отказ рассматривался как проявление ярого индивидуализма. В 1930 году в стране насчитывалось около 50 000 участников бытовых коллективов. Однако, кроме наивного желания «перескочить к коммунистическим отношениям», ни у руководящих работников, ни у рядовых коммунаров не было ни материальных условий, ни элементарных знаний психологии. Не случайно сами коммунары писали: «Позднее, когда мы лучше познакомились друг с другом, пожили буднями, мы увидели, какие мы разные люди и как калечилась инициатива ребят из‐за скороспелого желания быть стопроцентными коммунарами».

Официально коммуны существовали до 1934 года, а точнее, до XVII съезда ВКП(б), характеризовавшего движение по их созданию «как уравниловско-мальчишеские упражнения „левых головотяпов“». К этому времени в советском обществе уже сформировались устойчивые элитные слои, которым требовались достойные условия жизни. Любопытно отметить, что люди, приближенные к власти, по-прежнему пытались воспользоваться коллективным жильем, чтобы вновь устроить себе социализм в отдельно взятом доме. В 1929–1933 годах в Ленинграде на Петроградской стороне развернулось строительство дома-коммуны Общества политкаторжан и ссыльнопоселенцев по проектам архитекторов Григория Симонова, Павла Абросимова и Александра Хрякова. Построенный в конструктивистском стиле, дом включал в себя не только жилые помещения (145 квартир по две–пять комнат) с горячим водоснабжением и ванными, но и столовую-ресторан, амбулаторию, продуктовый спецраспределитель, необходимый в условиях карточной системы, механическую прачечную. Непривычными в советской действительности были и индивидуальные границы, жилищно-санитарные нормы в элитном доме-коммуне: «Емкость каждой квартиры устанавливается по тому же принципу заселения, что и ныне существующие дома, то есть из расчета 1 чел. на комнату». Однако роскошь бытовых условий не принесла счастья первым жителям Дома-коммуны для бывших политкаторжан. Многие из них в годы Большого террора оказались узниками сталинских лагерей. К идее же советских «фаланстеров» как средству конструирования коммунальных тел власть уже не возвращалась.

Со второй половины 1930‐х архитекторы сталинского «большого стиля» стали уделять внимание интимизации жилого пространства. В передовой статье номера журнала «Архитектура СССР», вышедшего в мае 1936 года, отмечалось: «В трактовке жилья должен сказаться элемент известной интимности». В определенном смысле это была констатация изменений представления властей о границах тела, определяемых жильем. Сталинская градостроительная политика внешне базировалась на индивидуализации жилищного пространства, но коснулось это в первую очередь и главным образом привилегированных слоев советского общества. В остальных же случаях вопросы предоставления жилья решались путем покомнатного расселения, а границы тела определялись официальными жилищно-санитарными нормами. Их реальные размеры постоянно уменьшались. Формирование коммунальных тел оказалось значительно проще осуществлять насильственными методами без соблюдения цивилизованных границ телесности. А бывшие коммуны превратились в «общаги», где уже отсутствовало наивное, но искреннее стремление членов коллектива заботиться друг о друге, где исчезло единство пространства и «общежития искусства».

Однако идеи «коммунитаризма», который должен уравновесить эгоцентрическую обособленность и нивелирующий коллективизм, личные права и социальную ответственность, не умерли вместе с СССР. Они популярны и сегодня у части молодежи на Западе. В условиях же социалистической действительности 1920–1930‐х годов попытки создания коллективного жилья натолкнулись на сложные социально-экономические и культурно-политические реалии, в которых не удалось сконструировать оптимальные границы коллективного тела.