Вещи эпохи химизации как инструменты деструкции сталинского гламура

После просмотра словарей советизмов и советского быта у меня создалось впечатление, что их составители не зафиксировали специфических коннотаций слова «шуба». О «шубе» ничего не пишут Валерий Мокиенко и Татьяна Никитина, авторы книги о феномене советского лексикона. Не заинтересовало понятие «шуба» и Леонида Беловинского. Более внимательным к деталям оказался Сергей Борисов. В его словаре представлены не только «шуба» (почему-то только каракулевая и цигейковая), но и «шубка». Последнее понятие расшифровывается как «небольшая шуба». Но внимание историков советского быта не привлекли социальные контексты ношения этой зимней одежды, а нередко и радикальные изменения материалов, из которых она изготавливалась.

Мех и меховые изделия в России издревле являли собой важные вестиментарные коды. Наиболее интересно и основательно об этом написала в своей статье «В нежных объятиях ласкового зверя: пушнина и меховые изделия в средневековой Руси XIV–XVI веков» Ирина Михайлова. Рано умершая петербургская исследовательница средневековой Руси вычленила те функции пушнины, которые, собственно, определяли ее семиотическую значимость для истории российской повседневности. Речь, конечно, в первую очередь о практической ценности одежды из меха. Шубы защищают от зимнего холода и в наши дни. Не менее важной была и репрезентативная функция мехов, с помощью которых маркировались и социальный статус, и материальная обеспеченность. В Средневековье выделанные шкурки животных выполняли также роли талисманов и оберегов. Со временем эта последняя функция меха была утрачена. Но для тепла население продолжало использовать меховую одежду и после событий 1917 года. Кожухи из плохо выделанной и покрытой сверху материей овчины можно было увидеть на улицах даже крупных российских городов на крестьянах, приезжавших на толкучки и рынки. Приличные шубы в годы военного коммунизма вынуждены были «и в пир и в мир» носить представители бывших имущих классов, не успевших эмигрировать. Английский журналист Артур Рэнсон, побывавший в 1919 году в Петрограде, писал: «Бросается в глаза <…> общая нехватка новой одежды <…> Я видел одну молодую женщину в хорошо сохранившемся, по всей очевидности дорогом меховом пальто, а под ним у нее виднелись соломенные туфли с полотняными оборками».

Новая экономическая политика изменила ситуацию: мех вновь превратился в вестиментарный код благополучия. В тяжелой шубе «на чернобурой лисе с синеватой искрой» предстает перед псом Шариком булгаковский Филипп Филиппович Преображенский, социально-профессиональный статус которого и при власти Советов позволял носить вещи из дорогого меха. Им соответствовал и весь стиль – черный костюм английского сукна, неяркая золотая цепочка часов и хорошие кожаные туфли. Мех маркировал и принадлежность к новой нэпманской буржуазии. Она занялась пошивом шуб. Советская власть пока не наладила фабричное изготовление меховых вещей даже на основе сравнительно крупных дореволюционных скорняжных производств, вроде известной в столице Российской империи фирмы Ф. Л. Мертенса. Нэпманы успешно торговали пушниной внутри страны. Писательница Вера Кетлинская вспоминала об одном из новых меховых магазинов, открывшихся в Петрограде в начале 1920‐х. Туда по объявлению устроились работать две подруги-студентки: «Хозяин магазина предупредил <…> что покупателей бывает немного, но каждого надо принять как можно любезней и постараться что-либо продать, для этого он учил новых продавщиц накидывать на плечи меха, кутаться в палантины, примерять на себе любой самый дешевый воротник так, чтобы он выглядел изысканно. Кроме того, в обязанность продавщиц входило быть милыми хозяйками в задних комнатах магазина, куда приходят поставщики и другие деловые люди, – сервировать чай, заваривать кофе, делать бутерброды, угощать коньяком или винами. Оплата была по тому времени довольно высокая, а работа нетяжелая, за прилавком разрешалось сидеть и даже читать, но при входе покупателя нужно было немедленно встать и встретить его приветливой улыбкой». На самом деле девушки вынуждены были оказывать особо настойчивым покупателям и те услуги, которые теперь называют интимными. Женщины же, у которых отцы, мужья и любовники принадлежали к слою коммерсантов или к разряду крупных хозяйственных работников, начали спокойно фланировать в мехах зимой по городским улицам. Но вскоре оказалось, что прогулка в шубе – дело небезопасное: в театрах и ресторанах нэповской России стали активно работать воры, специализировавшиеся на кражах меховых манто. Историю такой банды описал в своих воспоминаниях Иван Бодунов:

Ладыга и Климов прогуливались по Невскому проспекту. Денек был морозный, солнечный, и по проспекту толпами валили гуляющие. Ладыга и Климов шли порознь <…> Каждый из них искал в толпе одинокую и дорогую шубу. К сожалению, хорошие меха обычно гуляли не одни. Котики, каракули, шиншиллы шли окруженные нарядными кавалерами и были совершенно недоступны для знакомства. Все-таки на углу Садовой Климов заметил выходящий из парикмахерской ТЭЖЭ одинокий каракуль <…>

Климов повел себя как серьезный кавалер. Он ее (девушку. –  Н. Л. ) пригласил не в ресторан, не на танцульку, а в Мариинский театр.

Дальше с помощью сообщницы злоумышленник просто получил по номерку новую каракулевую шубу, которую успешно реализовали знакомому скорняку. Через некоторое время история повторилась в Александринском театре. На этот раз преступник предложил новой жертве – владелице котиковой шубки – посмотреть модную в то время пьесу Анатолия Луначарского «Яд», где в главной роли блистала актриса Евгения Вольф-Израэль. Затем местом преступления с шубой стал Михайловский театр. Мой дед рассказывал, что в годы нэпа к нему, тогда участковому милиционеру, часто обращались с заявлениями «дамочки», у которых в трамваях ловкие «щипачи» умудрялись сзади из каракулевой или котиковой шубки вырезать бритвой приличный кусок меха. Из него скорняки с успехом делали воротники и манжеты.

На рубеже 1920–1930‐х с исчезновением «частников» цельномеховая одежда стала встречаться реже. Дорогие шкурки чернобурой лисы, соболя, песца превратились в источник валюты, необходимой советской власти для индустриализации. Весной 1931 года в Ленинграде состоялся первый международный аукцион, на который прибыли 78 представителей иностранных меховых фирм. С 1932 года подобные торги проводились регулярно. В середине 1930‐х годов в контексте большого стиля и его бытовой составляющей – своеобразного сталинского гламура – власть начала вновь уделять внимание изготовлению шуб для населения. В Ленинграде заработала меховая фабрика «Рот-Фронт», в штате которой в 1938 году числилось 2600 сотрудников. Ассортимент предприятия накануне Великой Отечественной войны насчитывал около ста готовых изделий, начиная от меховых пластин и заканчивая беличьими манто – самой дорогой продукцией. Даже фабричная себестоимость одежды из белки составляла 1806 рублей. Эта продукция советских меховых фабрик активно рекламировалась. В 1937 году появился плакат художников А. Колтуновича и П. Золотаревского со следующим текстом: «В магазинах Союзмехторга имеются в большом выборе беличьи манто». Заслуживает внимания сугубо гламурный фасон мехового одеяния: манто вещь без пуговиц, рассчитанная на ношение взапах.

В конце 1930‐х годов в СССР в промышленных масштабах начали производить и первые «имитированные» меха, то есть сравнительно дешевые, но выглядевшие как дорогие, благородные. Самым известным из них стал «кролик под котик». В предреволюционной России шубы из морского котика считались дорогой и шикарной вещью. Дамы из среды высшей советской номенклатуры, если судить по деталям из художественной литературы 1940‐х – начала 1950‐х годов, тоже иногда появлялись в «котике». В романе Веры Пановой «Кружилиха» (1947) можно прочитать о шубе Клавдии – жены директора завода: «Шубка новая, котиковая, предмет забот и восторгов Клавдии». Но это была большая редкость. Известно, что на знаменитой фабрике «Рот-Фронт» из настоящего котика выпускали лишь воротники и шапки. Так что большинству дам из средних слоев сталинской элиты приходилось довольствоваться так называемым «электрическим котиком» – определенным образом выделанным мехом кролика. Подобных шуб в СССР в 1930–1950‐х годах было немало, ведь кролиководство, особенно до войны, процветало (см. «Царица полей»). Выглядели шубки неплохо – могу подтвердить на собственном опыте. В начале 1990‐х я купила себе этого «рот-фронтовского» «кролика под котика». Шубка жива до сих пор, я лишь попросила скорняка осовременить модель, укоротить изделие, снять мощные манжеты, слегка переделать воротник. Все это было сделано под «ахи» и «охи» о потрясающей выделке мездры и обработке шкурок в советское время. Мех блестит, а главное, благодаря особым технологиям выделки, совершенно не вытерся. Именно поэтому меня не удивляет, что в сталинское время «кролики» с технологически дорогой спецобработкой были не дешевы и превратились в своеобразный знак обеспеченности. В общем, шубы даже из сусликов и традиционных кроликов в конце 1930‐х годов оказались не по средствам обычным советским горожанам. И тогда в качестве доступной альтернативы власть предложила горжетки из чернобурых лис и песцов, которые модно было надевать поверх пальто, костюмов и даже платьев. Яркое представление об этих знаках сталинского гламура дает фильм Константина Юдина «Девушка с характером» (1939). Главная героиня Катя Иванова не только работает в звероводческом совхозе, но и на короткое время становится продавщицей мехового салона в Москве. В магазине представлено огромное количество именно горжеток – вещи, способной не столько согреть женщину, сколько продемонстрировать в публичном пространстве ее высокий социальный статус.

И в послевоенной сталинской повседневности горжетки и шубы прежде всего выполняли репрезентативные функции вещей-знаков. Меховые предметы одежды и детали туалета могли купить в основном представители советской элиты. Мои бабушки шуб при коммунистах так и не поносили. В молодости, которая совпала с 1920–1930‐ми годами, и Екатерина Ивановна и Антонина Станиславовна одевались модненько, но бедненько. Не помогали ни служба дедушки Коли в милиции, ни работа бабушки Тони в системе НКВД на должности шифровальщицы. После войны обе смогли позволить себе приобрести по чернобурому воротнику с лапками (горжетки с мордочками были дороги), но, на мой взгляд, ни одну из бабушек престижная деталь туалета не украшала: Екатерина Ивановна была, прямо скажем, полновата для пышного воротника, а Антонина Станиславовна ростом не вышла.

«Чернобурка» в реальной жизни. 1957. Личный архив Н. Б. Лебиной

Зато моя красавица мама – по тем временам вызывающе худая и довольно высокая, натуральная золотистая блондинка с зелеными глазами – потрясла в 1955 году академический бомонд. На торжественном заседании в Александринском театре по поводу 190-летия со дня смерти Михаила Ломоносова она появилась в черном костюме, украшенном маленькой баской, и накинутыми на шею двумя куньими шкурками. У них не было ни голов, ни лап, ни даже хвостов, так как один из них оторвали в автобусной толчее. Ведь куница маму еще и согревала, так как служила съемным воротником на зимнем пальто. Оставшийся хвост папа решительно отрезал обычными ножницами, чтобы не возникало лишних вопросов.

И все же мода на оскаленные мертвые головки уходила вместе с остальными составляющими сталинского гламура – высотками и «сталинками», широкими брюками и юбками солнце-клеш и др. В художественной литературе в середине 1950‐х годов начали писать об одежде из меха как о знаке благополучия именно сталинской элиты и как о своеобразном предметном выражении тоталитарного гендерного порядка. Шуба в мировой моде, по словам британского искусствоведа Ребекки Арнольд, «один из символов Леди, эмблема холодной аристократки и содержанки». Леди, в свою очередь, – всего лишь «блестящее имущество своего мужа, она безудержно потребляет, чтобы поддерживать его статус». Критике подверглись такие гламурные атрибуты женской одежды, как огромная чернобурая лиса на плечах, в «полном сборе» – как живая. Этот меховой аксессуар тешит тщеславие Лизы Потапенко – одной из героинь романа Даниила Гранина «Искатели» (1954), бросившей работу и живущей на средства обеспеченного мужа: «Ей было хорошо, потому что на ней красивое, модное платье и чернобурка». С легким презрением стали писать и о меховых шубах. У Юрия Германа в последней части его знаменитой трилогии о докторе Устименко главная положительная героиня Варвара, конечно же, не имеет шубы и иронизирует по этому поводу:

– А шуба у тебя от мороза есть?

– Шуб у меня избыток, – соврала Варвара, – сколько угодно, три или четыре. Я вообще, папа, исключительно одеваюсь. Но все не перешитые, у меховщика. Я ведь люблю модное, не могу отставать. Для тебя надену Ираидкину (малосимпатичная родственница-мещанка. –  Н. Л. ) – с шиком сшита 933 .

Одновременно даже в условиях десталинизации никто не отменял практических функций меха в природной ситуации России. Обеспечить людей теплой одеждой власть попыталась с помощью достижений научно-технического прогресса. Как известно, в 1950–1960‐х годах в практиках повседневности во всем мире революцию произвела синтетика. Не случайно Ролан Барт назвал пластмассу – продукт химизации – не веществом, а идеей бесконечных трансформаций. Это свойство, по мнению французского философа и семиотика, отменяет иерархию вещей; синтетика (пластмасса) «заменяет собой все остальные» (предметы, вещи, ткани. – Н. Л.), имитируя все, вплоть до роскоши.

В этой связи нельзя не вспомнить нейлоновые рубашки: благодаря им все мужчины в СССР на какое-то время приобрели лощеный вид. В отличие от натуральных тканей, которые необходимо было не только стирать, но и крахмалить для придания воротничкам и манжетам формы, а также тщательно гладить, синтетика ничего этого не требовала. В мире рубашки из нейлона – ткани, разработанной во Франции в фирме DuPont, – появились еще в 1927 году. Внедрение синтетики в мужскую одежду облегчило домашний труд женщины. В СССР о нейлоновых мужских рубашках стало известно на рубеже 1950–1960‐х годов. В повести Василия Аксенова «Апельсины из Марокко», написанной в 1962 году, этот вид одежды фиксируется как традиционная часть мужского костюма: «Нина тихонько рассказывала <…> про Ленинград <…> про Мраморный зал, куда она ходила танцевать, и как после танцев зазевавшиеся мальчики густой толпой стоят возле дворца <…> и в темноте белеют их нейлоновые рубашки». Рубашки из нейлона в 1960‐х годах по причине неповоротливости советской легкой промышленности становились предметом спекуляции и фарцовки. Литератор Олег Яцкевич вспоминал: «За нейлоновую рубаху некоторые стиляги родителей были готовы продать». Счастливцы привозили химические доспехи из‐за границы. По свидетельствам современников, во Франции уже в 1965 году «нейлоновые рубашки <…> стоили гроши, и носили их только бедные приказчики и алжирцы». Но это не останавливало советских франтов, как и то обстоятельство, что летом в нейлоне жарко, а зимой холодно.

Не меньший восторг вызывал на первых порах и искусственный мех. О нем уже во второй половине 1950‐х годов много писали в прессе. Так, в августе 1955 года газета «Ленинградская правда» сообщила: «Фабрика искусственной кожи освоила в этом году массовое производство высококачественного каракуля из волокон капрона и вискозы. Головные уборы, муфты, воротники, манто, изготовленные из искусственного каракуля <…> не боятся снега и дождя, прочны в носке». Особенно привлекала обещанная стоимость искусственного каракуля. Планировалось, что он будет в десять раз дешевле натурального. Популярный журнал «Работница» к тому же заверял, что «только опытный специалист сможет отличить эти темно-серые шкурки с блестящими кольцами лежащих плотными рядами нежных завитков от шкурок натурального каракуля».

В мае 1958 года на пленуме ЦК КПСС активно обсуждалось производство синтетических материалов и изделий из них. Власть, правда, прибегла к риторике самооправдания. В решениях пленума говорилось: «Сейчас в тяжелой промышленности, в науке и технике достигнут такой уровень, когда мы не в ущерб дальнейшему преимущественному развитию тяжелой индустрии и обороноспособности страны можем значительно более быстрыми темпами увеличить производство товаров народного потребления, с тем чтобы в ближайшие 5–6 лет в достатке обеспечить потребности населения в тканях, одежде, обуви и других товарах. В решении этой задачи большое значение имеет ускоренное развитие химической промышленности» (курсив мой. – Н. Л.). Предполагалось, что за семь лет производство искусственного каракуля увеличится в 14 раз, что означало выпуск 5 млн м синтетической ткани, имитирующей мех.

Никита Хрущев был увлечен идей одеть людей с помощью достижений химии. По воспоминаниям Алексея Аджубея, синтетика была у генсека «под особым контролем. Хрущев говорил, что без развития производства синтетических материалов вопрос с одеждой решить будет невозможно». Советский лидер сам носил папаху из искусственного барашка и очень гордился тем, что многие не могли отличить его шапку от натуральной. Пристрастия Хрущева зафиксировал и пленум ЦК КПСС 1958 года: «Изделия, вырабатываемые из этих материалов, по своему качеству, прочности, добротности, изяществу не только не уступают, а зачастую значительно превосходят изделия, вырабатываемые из натурального сырья». Рядовые граждане СССР смогли оценить химические меха уже в 1958 году, когда ленинградская фабрика «Красное знамя» изготовила первую партию синтетического каракуля.

Однако отечественная промышленность не выпускала искусственные материалы в достаточном количестве. И уже в 1960 году в стране появились первые изделия из волокон, произведенных на Западе, в частности из орлона – полимерного нитрила акриловой кислоты. Он был еще в 1948 году синтезирован в США. Позднее орлон, сделанный в СССР по приобретенной лицензии, стал называться «нитроном». Из имитации натуральной цигейки и мутона стали шить зимние детские шубки. Журнал «Работница» с восторгом писал: «Трудно удержаться от похвал, глядя на красивую шубку из орлонового меха с ярко-голубой подкладкой. Чудо-шуба: вывернешь ее наизнанку, получается пальто, опушенное белым мехом. Детские вещи, сшитые из поролона и искусственного меха, дешевле, красивее и практичнее, чем, скажем, суконные и бархатные». Но, скорее всего, это были опытные, рекламные образцы. В Ленинграде, например, пробный выпуск таких детских шубок освоили лишь в 1961 году в преддверии ХХII съезда КПСС. Тогда же ленинградская фабрика «Большевичка» наладила производство шапочек из химического каракуля, а главное, первых моделей женских шуб из синтетики. К суперсовременным по качеству материала псевдомеховым пальто прилагалась муфта из искусственного меха – деталь, совершенно не соответствовавшая ритму жизни женщины 1960‐х годов. По-видимому, модельеры все еще следовали принципам сталинского гламура в женской зимней одежде.

Но в целом советские горожане, вынужденные заботиться о зимней одежде в разгар хрущевских реформ, не помнят, чтобы магазины ломились от искусственных шуб. Достойные изделия из квазикаракуля и якобы мутона привозили счастливцы, побывавшие за рубежом. Там синтетический мех был дешев, лучше выделан, элегантнее сшит. Я хорошо запомнила, как папин однокашник по Межкраевой школе НКВД Николай Петрович Чурсинов, в отличие от моего отца продолжавший работу в так называемых «органах» до выхода на пенсию, привез своей 15-летней дочери нежно-кремовую искусственную шубейку. Таня, ныне известный питерский книжный иллюстратор, мастер росписи по тканям, изготовлению квилтов (стеганное вручную панно из лоскутов ткани) и текстильных игрушек, была удивительно хороша в зимней синтетической одежке, скроенной по фигуре и лихо подвязанной пояском из меха. И вообще в пору моей юности искусственная шуба иностранного производства считалась престижной вещью. Заграничные нейлоновые шубки в начале 1960‐х можно было достать только по блату. Как-то на мамин день рождения в ноябре, кажется, 1961 года, в одинаковых полосатых американских синтетических манто серовато-голубоватого цвета явились сразу три дамы. Все они имели доступ к закрытому распределению. У одной – тогда доцента, позже профессора Ленинградского финансово-экономического института Виктории Францевны Цага – муж был крупный хозяйственник, у другой – Валентины Федоровны Чурсиновой – сотрудник КГБ. Третья – Ирина Борисовна Григорьева – приобрела, правда, шубку в Мариинском (тогда Кировском) театре, где всю жизнь проработала в художественно-постановочной части. В такие манто кордебалет Мариинки приоделся в одной из первых поездок в США в 1960 году. Так в начале 1960‐х годов моя семья поняла преимущества и статусность «заграничной» синтетики.

Красота искусственных шуб, произведенных на Западе, казалась неоспоримой. Актриса Маргарита Криницына вспоминала о том, что у звезды фильма Григория Чухрая «Сорок первый» Изольды Извицкой в конце 1950‐х годов «была редкая по тем временам шубка из искусственного меха». Криницына сообщает, что эта «потрясающая» шубка вызывала всеобщее внимание публики. Неудивительно, что химическая шубка иностранного производства на короткое время превратилась в новый вид шикарного подарка женщине от влюбленного мужчины, стала престижной и желанной вещью. Но сущность этого вожделения не соответствовала российскому климату. Изделие из синтетического меха даже западного производства могло выступить на рубеже 1950–1960‐х годов маркером социального статуса владельца, но отнюдь не выполняло своей прямой функции спасения от холода. Этот парадокс отразил в своей повести «Нейлоновая шубка», написанной в 1962 году, советский сатирик Самуил Шатров. Писатель воссоздал в своем произведении своеобразный круговорот в советской действительности предмета высоко ценимого, но не имеющего практического значения. Речь шла о почти меновом переходе из рук в руки престижного, но бесполезного предмета – нейлоновой шубки, которую привез из заграничной командировки своей жене профессор Мотовилин. Конец «синтетической мечты» был печален: последний ее владелец, коневод Коржов, пытался потушить ею пожар в колхозной конюшне. Но и для этого нейлоновая шубка, даже импортная, годилась с трудом. В 1973 году режиссер Владимир Басов снял по сценарию Шатрова фильм «Нейлон 100%», который почти не имел зрительского успеха, возможно в связи с падением статуса искусственного меха в СССР. О качестве, внешнем виде и теплопроводности нейлоновых шуб рассуждают и в фильме «Два воскресенья» (1963) режиссера Владимира Шределя, снятом по сценарию Анатолия Гребнева. В главных ролях снимались забытые ныне Людмила Долгорукова и Владимир Корецкий, а в эпизодических – тогдашние и будущие звезды: Людмила Макарова, Андрей Миронов, Михаил Глузский, Ефим Копелян, Сергей Филиппов. Больше всего кинокартина запомнилась песней Андрея Петрова на слова Льва Куклина «Голубые города», которую исполнял Эдуард Хиль. Героиня киноленты, живущая в вымышленном сибирском городе Радиозаводске, продает выигранную ею в денежно-вещевой лотерее искусственную шубу как бессмысленную в условиях российского Севера одежду и на вырученные деньги отправляется посмотреть Москву. Еще резче о нейлоновом мехе отозвались Эмиль Брагинский и Эльдар Рязанов в фильме «Зигзаг удачи» (1968), который хорошо известен зрителям и сегодня. На предложение дешево купить отечественную нейлоновую цигейку главный герой (в исполнении Евгения Леонова) отвечает: «Эта дрянь и задаром не нужна».

Я к ношению непрактичной, но красивой импортной синтетической шубки приобщилась лишь в 1978 году – американское пальто под норку мне продала моя подруга Вера Петровна Новак. Не помню, как ей досталась эта химическая мечта, но Вера, в отличие от меня, была девушкой рослой, и рукава одежды из якобы норки не соответствовали ее габаритам. Носила я неожиданно свалившееся на меня счастье долго, потом даже сделала укороченный жакет, а на свалявшийся синтетический воротник пришила полоски натурального меха, кажется песца. Но вещь была все же не приспособлена для наших зим. А в 1960‐х годах – в период «химизации всей одежды» – советский мех, относительно доступный для приобретения, и не грел, и не был привлекательным внешне. Шубы в это время выпускались преимущественно черного цвета. Одной из их отличительных особенностей был специфический запах, проявлявшийся в тепле, например в метро. Кроме того, несмотря на уверения рекламы, что изделия из искусственного меха легки, практичны и долговечны в носке, ворс первых советских синтетических шуб довольно быстро сваливался – по-видимому, от перепадов температуры.

Был и у привлекательных западных, и у менее престижных отечественных химических меховых одежд еще один недостаток. Они пачкались, а в СССР еще не существовало технологии ухода за синтетикой такого типа. В 1961 году журнал «Работница» писал: «Сейчас Институтом технической химии разрабатывается режим чистки искусственного меха, и в скором времени комбинаты бытового обслуживания начнут принимать изделия из искусственного меха в химическую чистку». Но на практике все оказалось не так быстро. Летом 1961 года «Ленинградская правда» разместила на своих страницах письмо горожанки о тщетных попытках почистить пальто из светлого искусственного каракуля. Во всех химчистках города ей отказывали, ссылаясь на то, что этот материал они чистить не умеют. Но скоро привыкшие к трудностям советские женщины поняли, что искусственный мех можно стирать, правда в не очень горячей воде. С воротниками и шапками дело пошло на лад. Я сама, получив в подарок к окончанию школы голубой уличный костюм, украшенный съемным белым «псевдомеховым» воротничком, раз в месяц успешно стирала эффектный аксессуар. С шубами было сложнее: подкладка садилась.

Универсальность химических изделий способствовала иллюзии всеобщей обеспеченности и в западном мире, но еще большую значимость она приобрела в советской действительности 1960‐х годов. В советском быту синтетика в целом играла роль антагониста натуральным тканям и мехам как модным трендам эпохи большого стиля. В годы хрущевских реформ искусственные шубы в СССР выступили в роли своеобразного симулякра не столько роскоши, сколько некоего благополучия и равенства. Материальное – в данном случае практическая функция шубы как одежды для тепла – было заменено сугубо символическим – кратковременной престижностью вещей из синтетики.