После некоторой передышки вернёмся в Лейпциг. Мы оставили там Иоганна Себастьяна воюющим с магистратами, которые упрекали его, что он не справляется должным образом со своими обязанностями. Он ответит им знаменательным посланием — «Проектом хорошей постановки дел в церковной музыке с присовокуплением некоторых непредвзятых соображений относительно упадка оной», отправленным 23 августа 1730 года. Можно ли сомневаться, зная Баха, что текст получился резким, даже едким? Кантор перечисляет средства, которыми объективно располагает, и при этом излагает свою концепцию «регулярной церковной музыки». Этот ценнейший документ позволяет составить представление о вокальном и оркестровом исполнении тех времён.

Вначале кантор подробно рассказывает о необходимом распределении хоров и инструменталистов:

«Количество учеников школы св. Фомы — 55. Эти 55 [человек] делятся на 4 хора — по 4 церквям, в коих они должны то музицировать, то мотеты петь, то хоралы. В 3 церквях, а именно св. Фомы, св. Николая и в Новой церкви, все ученики должны быть музыкальными. В церковь же св. Петра попадает отсортица, то есть те, что в музыке не разбираются, а могут только кое-как спеть хорал».

Что может быть хорошего в «отсортице»! Из-за такой постановки дела потом возникнут конфликты. Бах уточняет:

«В любом хоре должно быть по меньшей мере 3 сопрано, 3 альта, 3 тенора и столько же басов — с тем чтобы в случае, если кто-нибудь заболеет (что бывает очень часто, особенно же в нынешнее время года, и должно удостоверяться рецептами, выписанными школьным лекарем в аптеку), можно было спеть хотя бы двухорный мотет».

В достопочтенной школе церкви Святого Фомы гигиена и в самом деле оставляет желать лучшего: полуголодные ученики, теснящиеся в грязных дортуарах, постоянно болеют. Да и инструменталистов тоже не хватает. Нужно по крайней мере 18–20 музыкантов, а их всего… восемь! Но и эти несчастные не избежали убийственной критики неистовствующего кантора:

«Число нанятых для [исполнения] церковной музыки лиц — 8 человек, а именно 4 штадтпфейфера, 3 мастера игры на скрипке и один подмастерье. Высказаться [здесь] сколько-нибудь правдиво об их качествах и музыкальных познаниях мне не позволяет скромность. Однако же следует принять в соображение, что некоторые из них отслужили своё, а иные не обладают такою подготовкой, каковую им следовало бы иметь».

Далее следуют не менее резкие упреки: студенты не могут ему помочь, поскольку не получают платы; набор учеников, не способных к музыке, сказывается на качестве; наконец, следует признать, что восприятие музыки в корне изменилось: «…искусство очень заметно выросло, а вкусы претерпели разительные перемены, отчего музыка прежнего толка, на наш слух, уже не звучит». Поэтому просто необходимо набирать исполнителей, отвечающих новым требованиям. Разве можно ждать от инструменталистов, не имеющих соответствующей подготовки, чтобы они исполняли произведения, пришедшие со всей Европы — из Италии, Франции, Англии или Польши — и требующие настоящей виртуозности?

Бах не был бы Бахом, если бы после мудрёных рассуждений артистического плана, которые могут оказаться не вполне понятны читателю, не заострил внимание на «нерве войны» без всяких комплексов! Господа, если вам нужна хорошая музыка, дайте мне денег! Если вам нужен инструментальный ансамбль высокого уровня, предоставьте мне достойные средства! Словно в насмешку, он завершает свои финансовые требования ссылкой на королевский двор, которому подчиняется город Лейпциг:

«За примером стоит только съездить в Дрезден и посмотреть, какое жалованье там получают от его королевского величества музыканты: наверняка [у нас] останется одно лишь огорчение, ибо музыканты [там] избавлены от забот о пропитании, к тому же у каждого на попечении только один-единственный инструмент, и, конечно же, услышать [там] можно нечто превосходное и отменное».

И дальше, как будто издеваясь, он приводит поимённый список пятидесяти пяти учеников, подразделяя их на три категории, и выносит свой приговор:

«Всего: 17 пригодных, 20 пока ещё не годящихся и 17 негодных».

Что можно к этому прибавить!

Ядовитая памятная записка была встречена магистратами с полнейшим равнодушием. Для Баха это было уже слишком, и, обманутый в лучших чувствах, он снова решает искать новую работу. В трогательном письме другу детства Георгу Эрдману, написанном в октябре 1730 года, он открывает всю душу, прося о «благосклонной рекомендации», если тот знает или подыщет ему «подходящее место». Дело в том, что со времён их совместного пребывания в гимназии Ордруфа и школе Святого Михаила в Люнебурге Георг Эрдман ушёл очень далеко. Изучив право, он поступил на дипломатическую службу в России. Верно, связи музыканта захирели, раз он вынужден обращаться к бывшему однокашнику, почти унижаясь перед ним? Во всяком случае, это письмо показывает, что Бах в смятении. Его почтительный тон просто поражает: разве так пишут другу детства? Однако не стоит удивляться: тогда так было принято.

Он воспроизводит этапы своего жизненного пути, «счастья и несчастья», привязанность к кётенскому двору прежде появления там супруги князя, переезд в Лейпциг, несмотря на все трудности, с какими было получено место. А главное — трезвый взгляд на жизнь: служба оказалась гораздо менее выгодной, чем было обещано вначале, жизнь в Лейпциге дорогая, начальство «странное и мало преданное музыке». И Бах с грустью заключает:

«Я принуждён жить в постоянных огорчениях, среди зависти и преследований, и посему буду принуждён с помощью Всевышнего искать своей фортуны в другом месте».

Уточнение о его доходах не может не вызвать улыбки, хотя автору письма совсем не смешно:

«Моя теперешняя служба даёт около 700 талеров, и если бывает похорон больше, чем обыкновенно, то акциденции пропорционально увеличиваются; но при здоровом воздухе таковые отпадают, так, например, я потерял в прошлом году на ординарных похоронах акциденций более 100 талеров. В Тюрингии я могу обойтись 400 талерами легче, чем здесь двойной суммой ввиду чрезвычайно дорогой жизни».

Кантор сожалеет о крепком здоровье жителей Лейпцига, которые, на его взгляд, могли бы умирать и почаще, и принимается мечтать о милой Тюрингии. Не забыто и его семейное положение — два брака и дети, а также доставляемые ими хлопоты. Да, пусть его друг Георг Эрдман вспомнит о нём, если подвернётся какое-нибудь местечко. Пусть заставит о себе Бога молить…

Надо полагать, никакое местечко не подвернулось или дипломат не сумел замолвить словечко за своего друга. Во всяком случае, просьба, похоже, осталась без ответа.

А что сталось с семейством Баха на фоне его профессиональных огорчений? К семейному портрету добавилось несколько штрихов. В письме Георгу Эрдману Иоганн Себастьян весьма благосклонно отзывается о музыкальных талантах своих близких, словно готовится подрядить всё своё семейное предприятие в случае, если им заинтересуется какой-нибудь государь:

«Мой старший сын теперь Studiosus Juris (студент юридического факультета), два других посещают — один первый, а другой второй класс, а старшая дочь ещё не замужем. Дети от второго брака ещё малы, старшему мальчику шесть лет. Но все они прирождённые музыканты, и я смею уверить Вас, что могу в своём семействе сформировать вокальный и инструментальный концерт, тем более что моя теперешняя жена поёт чистым сопрано, а старшая дочь ей неплохо помогает».

Не он ли изображён с тремя сыновьями на портрете дрезденского художника Бальтазара Деннера (1685–1749), написанном в начале 1730-х годов? Этого нельзя утверждать точно. Бах (?) сидит в левой части картины, а рядом с ним стоят Готфрид Генрих, которому восемь или девять лет, Иоганн Готфрид Бернгард, самое большее восемнадцати лет, и Карл Филипп Эмануэль, которому почти девятнадцать. У музыканта спокойное, слегка одутловатое лицо, напоминающее некоторыми чертами (нос, губы) Иоганна Себастьяна, в руках — виолончель. На столе — скрипка, которой касается руками младший из мальчиков, и ноты, ещё одни ноты на пюпитре. Двое других сыновей готовятся играть на флейте и скрипке. От этой сцены веет покоем и умиротворённостью, а позы, выражение лиц и положение рук создают вполне чёткое представление о «концерте», о котором говорит Бах, хотя женская половина семьи на портрете отсутствует. Остаётся вопрос: почему в руках Иоганна Себастьяна виолончель, если он больше известен как виртуоз альта? Сомнения по поводу личностей, изображённых на портрете, существуют до сих пор.

Однако семейная хроника отнюдь не всегда соответствует этой картине счастья и гармонии. Год 1730-й начался для семейства Бахов довольно плохо. Новорождённая Кристиана Бенедикта, окрещённая 1 января, скончалась четыре дня спустя. Печальное событие напомнило о том, что с течением времени и увеличением семьи груз забот тоже увеличивается. Не будем говорить о беременностях и усталости Анны Магдалены. Не будем говорить о деньгах, которые вечно нужно выбивать — за концерт или осмотр органа. Новизна в том, что необходимо заботиться о младенцах и при этом сражаться за будущее старших. Из-за двух браков Бах буквально разрывается между несколькими поколениями детей. Такова участь сводной семьи, как сказали бы мы сегодня. Даже если старшие понемногу вылетают из гнезда, нужно прилагать неимоверные усилия, чтобы их пристроить. Снова, как в годы юности, Иоганн Себастьян Бах задействует свои связи, чтобы сыновья, получив необходимое образование, могли подыскать себе службу, достойную их дарований. В сентябре 1733 года, как мы уже знаем, Вильгельм Фридеман уехал в Дрезден, чтобы стать органистом церкви Святой Софии. На следующий год его брат Карл Филипп Эмануэль отправился во Франкфурт-на-Одере. В 1735-м Иоганн Готфрид уехал… в Мюльхаузен. Надо полагать, его отец сохранил добрые отношения с этим городком, раз сумел раздобыть сыну место органиста. Впрочем, тот, как мы увидим, доставит ему много неприятностей.

В этот период в семье Баха рождались и умирали дети. 21 июня 1732 года окрестили Иоганна Кристофа, но в августе скончалась его сестра Кристиана Доротея. Может быть, поэтому Иоганн Себастьян взял с собой Анну Магдалену, отправляясь в Кассель, чтобы осмотреть там орган и дать несколько концертов? Но поскорее перевернём горькую страницу их жизни…

Надо полагать, путешествие оказалось приятным. Супруги остановились в гостинице «Стокгольм». Исследовав орган церкви Святого Мартина, Бах исполнил на нём «Токкату и фугу ре минор» («Дорийскую»). По словам ректора Константина Беллермана, он поразил наследного принца Фридриха II, позднее ставшего ландграфом Гессен-Кассельским (1720–1785), своей невероятной виртуозностью. У него были словно «крылья на ногах», орган пел на разные голоса, а яркие пассажи были сродни вспышкам молний. Королевский жест: впечатлённый выдающейся игрой, будущий ландграф снял с пальца перстень с драгоценными камнями и подал его музыканту. Последний штрих к этой лубочной картинке: «И если Бах заслужил такой подарок только за ловкость своих ног, что же пожаловал бы ему принц, если бы он призвал на помощь ногам ещё и руки».

25 апреля 1733 года умерла маленькая Регина Иоганна, ей было всего четыре с половиной года. В ноябре того же года на следующий день после крещения умер Август Авраам. К счастью, Иоганн Кристиан Бах, родившийся 5 сентября 1735 года, выживет и сделает прекрасную карьеру в Милане и Лондоне. 13 октября 1737 года крестили Иоганну Каролину.

Рождения, смерти, сосуществование поколений — не опускались ли порой руки у Анны Магдалены? По счастью, одно событие поможет улучшить материальное положение семьи. После кончины доброго ректора Эрнести в конце 1730 года его заменили не кем иным, как Иоганном Матиасом Геснером (1691–1761): Иоганн Себастьян его знал, даже дружил с ним в Веймаре, где тот был библиотекарем и вице-ректором городской гимназии. Книгочей и филолог, он, бесспорно, был образованным человеком.

Во-первых, его назначение внесло разрядку в отношения между Бахом и школой церкви Святого Фомы. В лице нового ректора музыкант нашёл опору, к нему относились с уважением, его ценили, и между ними не возникало никаких споров по поводу системы обучения: пению должно отводиться значительное место в лютеранском образовании, проникнутом духом гуманизма. Вот доказательство: когда Геснер несколько лет спустя уедет из Лейпцига, то выразит своё восхищение кантором в примечании к «Наставлениям оратору» Квинтилиана. Придерживаясь манеры древнего ритора, Геснер велеречиво восхваляет виртуозность Баха, у которого «ритм живёт во всех членах». Разве музыкальное искусство само по себе не риторика, не способ выразить свои мысли?

А во-вторых, Геснер затеял в школе капитальный ремонт, который был ой как нужен! Если атмосфера разрядилась, то бытовые условия оставались такими же гнусными, семейство Баха по-прежнему ютилось в тесноте, соседствуя с семьёй ректора. Начиная с 1731 года школу будут расширять. На время ремонта придётся вести кочевой образ жизни, и Бахи временно переедут в дом 17 по Хайнштрассе.

В новом школьном здании, к которому добавили ещё два этажа и чердак, стало легче дышать. Семьям Баха и Геснера больше не придётся сталкиваться в разных местах: у каждой будут отдельный вход и своя лестница. Баху отвели 12 комнат и кухню! В апреле 1732 года семья отпраздновала новоселье и, бесспорно, отдала должное улучшившимся условиям жизни.

У Иоганна Себастьяна теперь был более просторный кабинет, в котором он сможет разместить книги и ноты. Рядом с клавикордами, чтобы легче было сочинять, — скрипка, а то и другие инструменты, письменный стол с перьями, чернильницей и бумагой, а порой и кружкой пива, чтобы утолить жажду; здесь он может побыть один.

Ещё одно облегчение для родителей, причём весьма существенное: младшим детям наняли воспитателей. Это говорит не только о большем достатке, но и о том, какое значение придают воспитанию. Правда, маленькому Готфриду Генриху Дитриху нужен особый уход из-за его умственной отсталости.

Осенью 1736 года домашним учителем стал Бернгард Дитрих Людевиг (1707–1740), а в следующем году его сменил Иоганн Элиас Бах, кузен Иоганна Себастьяна. Проводя часть времени рядом с детьми, они также служили хозяину помощниками и секретарями. Годы идут, связи множатся, Бах нарасхват — лучше сложить с себя часть мелких обязанностей. Секретари тоже были музыкантами (Людевиг — органист), однако не только переписывали ноты и имели дело с издателями, но и вели переписку Баха и заключали сделки от его имени. Благодаря некоторым письмам и черновикам Иоганна Элиаса Баха мы узнали кое-какие подробности о жизни супругов. Биографы неустанно приводят эти скупые сведения, которые по-прежнему трогают читателя.

В 1738 году Иоганн Элиас Бах пишет своей матери Анне Маргарете, прося прислать Иоганну Себастьяну бутылку водки, дополняя эту просьбу другой — о «жёлтых гвоздиках» для Анны Магдалены, которая с большим удовольствием работает в саду. (10 октября 1740 года он рассказывает, с какой радостью были приняты шесть корешков гвоздики, и полагает, что «для тёти этот не имеющий цены подарок означает больше, чем для детей рождественский подарок; она и ожидала его так, как малые дети, которых мы обычно перед праздником не пускаем в ту комнату, где приготовлены подарки».) В другом письме от того же года говорится о приезде в Лейпциг Вильгельма Фридемана с четырьмя друзьями-лютнистами: «В это время у нас в доме особенно хорошо музицировали». И снова о спиртном: Иоганн Элиас просит одну из сестёр прислать для кантора, который, вероятно, любил сладкое вино, 10–12 пинт муската. Мы также знаем, что в ноябре 1739 года Бах был вынужден отложить поездку в Вейсенфельс из-за недомогания.

Ещё одна трогательная подробность об Анне Магдалене: бывшая певица кётенского двора любит не только цветы, но и певчих птах. Съездив в Галле в 1740 году, Иоганн Себастьян вернулся, нагруженный подарками для жены — доказательство нежного внимания. Там он увидел канарейку, обученную пению кантором Иоганном Георгом Гилле, и пожелал приобрести её для своей супруги. По просьбе кузена Иоганн Элиас написал Гилле: «Так как тётя моя большая охотница до таких птиц, она просит меня узнать у вашей милости, не уступите ли вы ей этого певца по дешёвой цене и не пришлёте ли с какой-нибудь верной оказией».

Сладкое вино, музицирование в кругу семьи, гвоздики, певчие птицы — эти маленькие подробности семейного счастья, однако, не скрашивают довольно мрачное впечатление о тех десяти годах (1730–1740). Некоторые даже бьются над загадкой: почему Бах так мало сочинял в тот период? Откуда эта затянувшаяся пауза, воздержание от творчества? Кризис вдохновения, изнеможение, вполне понятное после многих лет напряжённого труда? Психологический кризис, а то и депрессия, как можно было бы предположить? Духовный кризис, утрата веры в Бога? И разве можно забыть о тягостных конфликтах, пережитых в Лейпциге, и трагической судьбе одного из сыновей?

Прежде чем поговорить о страданиях, отметим неоспоримо положительные моменты.

Начнём со знаков признания. В начале 1732 года вышел в свет «Музыкальный лексикон» Иоганна Готфрида Вальтера, ещё одного родственника Баха, о котором мы уже упоминали; в этом труде содержатся первые краткие сведения о жизни и творчестве композитора. Сведения неполные и необъективные, но это первый шаг к известности: на заре века Просвещения появилась мода на энциклопедии.

Несколько лет спустя, в апреле 1736 года, кантор вспомнил о своём предназначении служителя культа, участвуя в издании «Книги напевов» Г. К. Шемелли, для которой написал множество песен для голоса с аккомпанементом. Для лютеранского мира этот сборник стал настоящим сокровищем: 954 гимна, из которых добрая часть — на музыку Баха! Книга была издана в Цейце и стала неоценимым подспорьем для церквей, а также пригодилась для домашнего музицирования. Компиляция, переделка старого? Конечно, но благодаря этому изданию композитор существенно расширил свою аудиторию.

Наконец, назначение придворным композитором в Дрезден, которого он добился в том же году. Даже при католическом дворе признавали музыкальные заслуги этого человека с закалённым характером, всегда готового отстаивать свои права.

Да, это признание. Но гораздо в большей мере признак его жгучего желания, потребности оставить след в памяти потомков.

В 1730 году в письме Георгу Эрдману Бах уже кратко описал свой профессиональный и жизненный путь. В 1735-м Иоганн Себастьян пошёл дальше как мемуарист, составив подробную генеалогию своего рода, о которой мы говорили в начале этой книги. Достигнув пятидесяти лет, он с терпеливостью патриарха исследует, сличает, сопоставляет, чтобы воссоздать династию музыкантов, сеть, которой клан Бахов окутал всю Тюрингию. Возможно, как предполагает Ролан де Канде, он таким образом утверждает своё восхождение по социальной лестнице: потомок ремесленников стал мещанином? После поколений мельников, пивоваров и городских музыкантов настало время придворных композиторов, близких к князьям и королям. Иоганн Себастьян помещает себя в центр генеалогического древа, уходящего корнями в традицию и тянущегося ветвями в грядущее.

Это стремление вписаться в поток времени выражается и через несколько важных печатных трудов, в частности сборников для клавира. Публикация первых трёх частей «Клавирных упражнений» («Clavier-Ubung») растянется на несколько лет: 1731, 1735 и 1739-й. Нельзя не отметить «Итальянский концерт» и «Французскую увертюру» во второй части этого фундаментального сочинения.

В январе того же 1735 года, вскоре после «Рождественской оратории», Бах поставил финальную точку в сочинении церковных кантат. Ею стала кантата «Если бы с нами не было Бога» («War Gott nicht mit uns diese Zeit»), в основу которой был положен гимн Мартина Лютера. Это довольно свободное переложение Евангелия от Матфея о буре, усмирённой Христом. Но какая внутренняя буря, какой скрытый от глаз ураган бушевал в душе кантора, раз он погрузился в молчание, перестав сочинять? Три причины в буквальном смысле отравят все эти годы: «борьба за префекта» с ректором Эр-нести, бурные споры об эстетике и несчастная судьба его сына Иоганна Готфрида Бернгарда. На пути к Царствию Небесному надо пережить множество злоключений, горестей и скорбей (для них есть очень точное немецкое слово Triibsal), о чём говорится в кантате «Многими скорбями надлежит нам войти в Царствие Божие» («Wir mussen durch viel Triibsal in das Reich Gottes eingehen»).

Что случилось с кантором? — спрашивали себя прихожане церкви Святого Фомы 12 августа 1736 года. Известно, что он требовательный и вспыльчивый, но на сей раз перешёл все границы. Во время заутрени он без всяких экивоков велел Иоганну Готлобу Краузе — префекту, руководившему хором, — уступить своё место другому старшему ученику, Китлеру. Переубедить Баха невозможно: Краузе ни на что не годен и не может исполнять столь ответственную должность. Но щеголеватый ректор Иоганн Август Эрнести — новый начальник Баха, с тех пор как его предшественника Геснера назначили профессором в университет Гёттингена, — смотрит на дело иначе и настаивает, чтобы место осталось за господином Краузе. Совершенно логичным образом ректор просит его дирижировать хором во время вечерни, которая на сей раз состоится в церкви Святого Николая, запретив заменять его кем бы то ни было.

Вечерня обернулась полнейшим провалом! Певчие и музыканты вели свои партии кто в лес, кто по дрова, вместо гармонии получилась какофония: никчёмный префект не мог отбивать такт! Кантор пришёл в ярость, не удержался и бесцеремонно выгнал взашей жалкого дирижёра. Опасаясь наказания ректора, ни один ученик не занял его место; в конце концов «водить» пришлось Кребсу. Между Иоганном Себастьяном и ректором началась открытая война.

Как это получилось? С чего началась «борьба за префекта», которая в буквальном смысле слова убивала кантора почти два года? Если присмотреться, дело выглядит запутанным, осложняясь ещё и тем, что оба претендента на должность префекта носили одну фамилию — Краузе, не являясь при этом родственниками. Некоторые видят в этой истории характерную особенность Баха, который не может не схлестнуться с начальством. Но даже если не переходить на личности, не менее важную роль сыграло различие в педагогическом подходе и проявлении власти: в школе Святого Фомы часто прибегали к телесным наказаниям.

Кто же такой ректор Эрнести? Это замечательная личность. Родился в 1707 году, заведование школой Святого Фомы принял 21 ноября 1734-го. Его имя было хорошо известно в этом почтенном заведении, ведь его отец Иоганн Генрих тоже служил там ректором на момент приезда Иоганна Себастьяна. Априори молодой ректор, он был на 27 лет моложе кантора, вполне мог сотрудничать с ним в полной гармонии. Тонкий знаток Античности, искушённый книголюб и известный филолог не питал никакой симпатии к пиетистам. Поначалу они неплохо ладили: ректор стал крёстным отцом двух детей Баха.

Однако понемногу доброе согласие дало трещину из-за различия во взглядах на образование. Если кантор, человек старой закалки, которого кое-кто даже считал ретроградом, утверждал, что на первом месте должно стоять обучение музыке, необходимое для лютеранской веры и классического гуманитарного образования, Эрнести рассуждал иначе. Его цель — готовить не дурных скрипачей, пиликающих по пивным, или бедных звонарей, а просвещённых граждан, вдумчиво читающих книги, а не голосящих гимны, изучающих естественные науки, находившиеся тогда на подъёме, а не исполняющих кантаты. Короче, вся эта музыка — пустая трата времени! Особенно музыка господина Баха — такая сложная, что нужно часами репетировать, переписывать ноты и упражняться в сольфеджио.

Иоганн Себастьян пришёл в ярость. Разве мог человек, несколько лет назад составивший памятную записку о состоянии дел в церковной музыке, найти общий язык с ректором, совершенно к ней не восприимчивым? А главное — готовым в любой момент лишить его возможности работать, безжалостно урезав время на занятия с учениками?

Чтобы вполне понять конфликт, разразившийся в августе 1736 года, нужно остановиться на фактической основе ссоры, а главное — на роли префектов. Этим термином обозначают не руководителей администрации, а кого-то вроде школьных старост. Кантор выбирал префектов из числа старших учеников школы церкви Святого Фомы, исходя из их способностей, чтобы те помогали ему, в частности дирижируя хорами. Мы знаем, что учеников делили на четыре хора для служб в разных церквях. Префекты должны были пользоваться полнейшим доверием кантора, поскольку в каком-то смысле были его заместителями.

Искрой, из которой возгорелось пламя, стало поведение префекта Готфрида Теодора Краузе. Назначенный Бахом руководить первым хором, он слишком уж рьяно взялся за наведение дисциплины и позволил себе поколотить ученика, озорничавшего во время венчания. Синяки, шишки, ссадины — подробности дела нам неизвестны, однако это суровое наказание вполне вписывается в его обязанности префекта, как бы шокирующе это ни звучало. Получив жалобу, ректор не одобрил такого подхода и велел публично выпороть префекта. В ответ на законные возражения несчастного ректор поступил решительно и малопонятно: отстранил его от должности и заменил однофамильцем — Иоганном Готлобом Краузе, который так раздражает Баха.

Поступок-то решительный… но только это превышение компетенции ректора! Согласно уставу школы префектов выбирает кантор. Тот оскорблён и не даст спуску своему обидчику.

Между Бахом и Эрнести началась затяжная партизанская война, которая продлится почти 20 месяцев, с прямыми столкновениями и действиями через посредников; порой рикошетом задевало и других людей, например управляющего Дейлинга, — вплоть до городских властей и даже дрезденского двора.

Унижение, которому подвергся Готфрид Теодор Краузе, и превышение ректором своей власти — пощёчина Иоганну Себастьяну. Несмотря на просьбу кантора, ректор отказался пересмотреть своё решение. Тогда Бах будет протестовать, отправляя в магистрат письмо за письмом, чтобы заставить уважать его права, с непоколебимым упорством смешивая факты и юридические аргументы.

Во втором письме, от 13 августа 1736 года, написанном сразу после срыва вечерни в церкви Святого Николая, Бах высказывает свои претензии к Эрнести:

«Как бы то ни было, замена префектов, как уже было вполне и со всеми подробностями изложено в моей предыдущей смиренной записке, не относится до господина ректора в соответствии с уставом и традициями школы; поступком своим он сильно меня уязвил, ослабив, паче уничтожив всякую власть мою над моими учениками, кои должны исполнять музыку в церкви и иных местах, а властью сей я был наделён благороднейшим и мудрейшим советом при вступлении своём в должность; а посему, ежели сии безответственные поступки будут продолжаться, порядок во время службы станет нарушаться, церковная музыка придёт в полный упадок, а хоры учеников в скором времени в такое небрежение придут, что станет более невозможно вернуть их в прежнее состояние, даже употребив на то несколько лет».

Озадаченный благородный совет, не желавший, несмотря на аргументы Баха, осудить ректора, велел каждому изложить свою точку зрения в памятных записках. Тон их сразу обострился. С одной стороны, Иоганн Себастьян Бах давит на правовой аспект и создаёт нелестный портрет Иоганна Готлоба Краузе, протеже Эрнести. Напоминая о том, что ректор пренебрегает уставом школы, он представляет префекта погрязшим в долгах негодяем, которого он был вынужден принять обратно под давлением Эрнести и который ничего не смыслит в дирижировании. С другой стороны, ректор тоже не уступает: прямо обвиняет кантора в том, что тот сводит с ним счёты, мстя бедному Иоганну Готлобу Краузе, а сам, как обычно, поступает как ему заблагорассудится. Если бы Бах лично присутствовал на венчании, во время которого произошёл отправной инцидент, ничего бы не случилось…

Магистратам тяжело вникать в аргументы обоих тяжущихся. 19 августа Иоганн Себастьян выставил городскому совету ультиматум: надо что-то решать, так как накануне во время службы произошли те же самые непорядки. После этой жалобы выступил в свою защиту Эрнести. Но власти опять ничего не предприняли.

Они отреагируют только восемь месяцев спустя, в апреле 1737 года, когда кантор вновь заявит о себе письмом, подписавшись свежеприобретённым титулом придворного композитора. На сей раз они как будто приняли сторону Баха, но дело не сдвинулось с мёртвой точки, и ректор невзлюбил нового префекта, назначенного музыкантом. Устав от всего этого, 18 октября Бах обратился к курфюрсту Саксонскому. К своей жалобе он присовокупил подробную справку, которой позавидовал бы лучший адвокат. Вкратце изложив факты, маэстро Бах просит защитить его право назначать префектов согласно уставу школы и восстановить его попранную честь. Пусть ректор извинится перед ним за оскорбление, а управляющий Дейлинг сделает так, чтобы ученики его слушались.

Если городской совет чаще всего оставался к нему глух, то двор сразу прислушался. Уже в декабре он признал правоту кантора и потребовал восстановить его в правах. Более того, он порицал «дерзость» ректора и негласно осуждал Благородный совет. Дрезден сказал своё слово, и спор закончился. Наконец-то.

Судьба была немилостива к Баху, и ему почти тут же пришлось сражаться на новом фронте. Как мы помним, светская кантата «Феб и Пан» была стрелой, пущенной в музыкальных критиков. Тогда над этим посмеялись, и дело осталось без последствий. Несколькими годами раньше, в 1725-м, кантору в самом деле пришлось выслушать едкие замечания Иоганна Матгезона, композитора, друга Генделя и теоретика музыки, автора многочисленных трудов, в том числе трёхтомного руководства по галантной музыке («Das neueroffnete Orchestra», 1713; «Das beschűtzte Orchestra», 1717; «Das forschende Orchestra», 1721), «Совершенного капельмейстера» («Der vollkommene Capellmeister», 1739), прославившегося своим журналом «Музыкальная критика». Он упрекал Баха в поверхностности некоторых его сочинений. Наверняка в этой критике была зависть со стороны не очень одарённого композитора. Но в данном случае речь шла о знаменитой кантате «Умножались скорби в сердце моём» («Ich hatte viel Bekummemis»), по стилю более близкой к итальянской опере, чем к традиционным кантатам. Зачем такая несдержанность чувств, зачем повторять столько раз одно слово — «Ich, Ich, Ich…» — в одном из хоров? — писал Маттезон. Разве сможет слушатель ясно различить мелодию?

Теперь же Бах стал мишенью для новых нападок, ещё более резких и желчных. К тому же безымянных. Не подписываясь собственным именем, молодой органист Иоганн Адольф Шайбе (1708–1776), сын органного мастера, близко знакомого с кантором, повёл на него форменную атаку. Опубликовав свою статью в гамбургском журнале «Critische Musicus», Шайбе, должно быть, воображал, что вызовет оживлённую полемику? Возможно, за его спиной маячил Маттезон. Во всяком случае, в статье звучат те же упрёки, что высказывал тот.

Первая мысль, которая приходит в голову: сын Шайбе решил свести счёты с Бахом, который воспрепятствовал его назначению органистом в Лейпциг на место Иоганна Готлиба Гёрнера. Однако нет: критик напирает на теорию. В первой статье, от 14 мая 1737 года, он, прекрасно зная классические приёмы риторики, сначала сплетает лавровый венок бывшему учителю, восхваляя его виртуозную игру на клавесине и органе. На его взгляд, это истинный музыкант (Musikant). Но возложив венок на голову Баха, тут же сбрасывает его с пьедестала. Музыке Баха не хватает естественности! Сумбурная, слишком напыщенная в ущерб красоте. В более широком смысле этот упрёк мы уже слышали: его произведения чересчур сложны. Разве можно требовать от исполнителей, чтобы они играли с тем же проворством, как сам маэстро? Зачем навязывать им такое количество украшений? «Всем голосам приходится звучать одновременно, и притом исполнять их одинаково трудно, так что и не разберёшь, где же главный голос», — добавляет Шайбе.

Под конец Шайбе-младший ещё подгадил Баху, сравнив его искусство с творчеством поэта прошлого века фон Лоэнштайна — напыщенным и непонятным. Со стороны бывшего ученика это удар в спину, просто предательство. Возмущение Баха вполне можно понять.

Начинается спор об эстетике. Столкновение мнений, конфликт поколений — в каком-то смысле это война, близкая по духу к той, что разразится в Париже несколькими годами позже, — «Войне буффонов», в которой сторонники итальянской оперы во главе с Жаном Жаком Руссо будут противостоять почитателям французской музыки, выступающим под предводительством Жана Филиппа Рамо. В данном же споре главное заинтересованное лицо не даст прямого ответа. Бах не пишет теоретических трактатов, он смолчал, предоставив другим идти на баррикады.

Первым в его защиту выступил его друг Иоганн Авраам Бирнбаум (1702–1748). Его аргументы, изложенные на тридцати страницах, — острые стрелы, метящие прямо в Шайбе (кстати, в переводе с немецкого это имя значит… «мишень»). Бирнбаум, профессор риторики в Лейпцигском университете, не скрывает своего восхищения ясностью музыкального языка, в котором «голоса чудесным образом переплетаются друг с другом, причём без малейших признаков путаницы». Автор не отрицает сложности произведений Баха, но разве можно иначе достичь совершенства? И приводит знаменитое утверждение композитора: «Того, чего сам я достиг прилежанием и упражнением, может достичь и любой другой, имеющий всего лишь средние способности и навыки». Терпение и труд всё перетрут. Это ответ самоучки, не получившего университетского образования.

Нет, подчёркивает Бирнбаум, господин Бах — никакой не музыкант, не деревенский скрипач, годный лишь на то, чтобы сочинять танцы. Зачем так насмешничать над ним? И если он берёт на себя труд давать подробнейшие указания, касающиеся украшений, тем, кто исполняет его произведения («все «манеры», все мелкие украшения и [вообще] всё, что подразумевается под способом игры [на инструменте], тщательно выписывает нотами»), то в этом он следует примеру великих французских органистов — истинных мастеров, какими были Гриньи и Дюмаж.

Защита, даже благословение профессора риторики не умерили пыл Шайбе. В феврале 1738 года он ответил, что Бирнбаум мало смыслит в музыке. И принялся отстаивать термин «музыкант», хотя в те времена он был пренебрежительным и обозначал ремесленников от музыки, игравших в деревнях. Через месяц он вновь перешёл в наступление, критикуя склонность Баха «скованность предпочитать природе».

По счастью, у кантора есть друзья, которые тоже ринутся в бой. Это бывший ректор Геснер и бывший ученик Лоренц Кристоф Мицлер, который заявил, что Бах стоит Телемана и Трауна. Бирнбаум ответил на новые нападки Шайбе, одновременно подчеркнув риторические достоинства искусства Баха:

«Обо всех частностях, роднящих отделку музыкальной пьесы с ораторским искусством, и обо всех [привносимых ими в оную] преимуществах он осведомлён столь безупречно, что всякий раз, когда, беседуя с ним, внимаешь его глубоким и убедительным суждениям о сходстве и известной общности того и другого дела, получаешь истинное наслаждение; но, мало того, восхищение вызывает и умелое использование оных [приёмов ораторского искусства] в его работах. А его познания в поэзии столь хороши, как того только можно требовать от большого композитора».

На дворе весна 1739 года. Художественный спор понемногу утих сам собой. Некоторые гонители Баха даже сложили оружие, сам Шайбе расхваливал достоинства «Итальянского концерта»…

«Борьба за префекта» и война критиков были неистовыми, несправедливыми и мелочными, но доставляли ли они Иоганну Себастьяну столько же страданий, сколько судьба одного из его сыновей? В сравнении с профессиональными неприятностями и нападками отсутствие взаимопонимания с Иоганном Готфридом Бернгардом кажется раной более глубокой. Но Иоганн Себастьян вынужден, по его собственным словам, нести свой крест, ведь он так серьёзно относится к своей роли отца.

Что сказать о скорбной судьбе сына Баха? Не будем напрягать воображение, предоставим слово Анне Магдалене в один из дней 1738 года. Она вместе с мужем сносит испытание, выпавшее на долю их семьи.

— Входите, входите, фрау Бах!..

В этом году лето наступило раньше обычного, и госпожа Бозе пригласила свою подругу Анну Магдалену посидеть в саду позади её просторного дома, напротив школы Святого Фомы. Они вместе идут через дом.

— Как хороши ваши деревья в этом году, мой друг…

— Да, мы посадили ещё несколько яблонь… Будет больше тени. Не желаете ли присесть?

— Простите, что обеспокоила…

— Что вы, что вы! Сегодня утром, выходя из дома, я встретила вашего мужа, у него был такой серьёзный и замкнутый вид…

— Если б вы знали, как он переживает из-за нашего Иоганна Готфрида Бернгарда! Это поистине наш блудный сын, фрау Бозе, Иоганн Себастьян так и сказал мне сегодня утром со слезами в голосе.

— Я что-то не припомню: ваш пасынок ведь уехал в Мюльхаузен?

— Да, получил там своё первое место органиста. О, он хороший музыкант и честно исполняет свою должность, но, видите ли, совсем не дорожит ею. Боже мой! Если б вы знали, скольких усилий стоило моему мужу раздобыть ему это место в Мюльхаузене, где у него оставались добрые знакомые. А потом был Зангерхаузен, место органиста, на которое мой муж когда-то давно претендовал сам…

— У вас есть от него вести?

— К великому нашему стыду и печали, фрау Бозе, Иоганн Готфрид наделал долгов! Плата за квартиру, возможно, проигрыш… Ажалуются снова нам, потому что наш сын сбежал, не уплатив их! И мы не знаем, где он…

— Могу себе представить, как вы тревожитесь, моя бедная…

— О, временами мне кажется, что Иоганн Себастьян тревожится ещё больше! Он написал письмо магистратам Зангерхаузена, полное печали. Из осторожности он не взялся уплатить долги нашего сына, ведь доказательств нет. Но он признаёт, что вся эта история его убивает. Дитя, сбившееся с верного пути, — это его крест, который он должен нести со смирением. Я тоже плакала, когда читала это письмо, фрау Бозе. Кому можно доверить это погибшее дитя, кроме Провидения?

— Возможно, он не так уж испорчен, фрау Бах. Наверное, когда-нибудь он вернётся…

— Да услышит Господь ваши слова, мой друг… Я так бы этого хотела. Наверное, вы правы. В притче о блудном сыне, которую мы намедни читали из Евангелия, сын ведь вернулся к отцу.

— Ну, моя дорогая, не теряйте мужества. Пойдёмте взглянем на цветочную рассаду, которую я принесла для другого своего сада… Думаю, для вас найдётся несколько гвоздик.

Блудный сын в самом деле однажды вернётся и покается в своём дурном поведении. Более того, чтобы сделать приятное отцу, в 1739 году он записался на юридический факультет университета в Йене. Но эта передышка будет краткой: несчастья преследовали Иоганна Готфрида по пятам. В мае того же года он умер от горячки. Вся семья снова погрузилась в траур.

Неприятности и скорби обрекли кантора на молчание. А магистрат остаётся таким же мелочным! В Страстную пятницу, в марте того же года, ему запретили исполнять «Страсти» под тем предлогом, что необходимо официальное разрешение. На самом деле это предварительная цензура властей, которые желают убедиться в ортодоксальности духовных произведений. На эти мелкие уколы городских бюрократов Бах ответил с возмущением — и усталостью.

«По распоряжению досточтимого высокомудрого магистрата направился я здесь к господину Баху и довёл до сведения оного, что та музыка, что он собирается давать на предстоящую Страстную пятницу, не будет исполнена, если на то не будет дано надлежащего разрешения, на что оный ответил, что [до сих пор музыка] всегда давалась так, он ничего на то не испрашивал, ибо это ему просто ни к чему, и уж коли будут какие нарекания, он уведомит о сём запрете господина суперинтенданта [С. Дейлинга], а если возражения вызывает текст — так ведь, дескать, с тем же текстом всё это исполнялось уже несколько раз, — о чём и хочу покорнейше доложить досточтимому высокомудрому магистрату.

В Лейпциге марта 17-го, года 1739, собственноручно Готлиб Биненгребер, младший писарь».

Читая это краткое донесение, нельзя не увидеть, каким бременем ложились на плечи Баха обязанности кантора, но вместе с тем он не принимает близко к сердцу все эти дрязги. В самом деле, чего ради сражаться с глупцами, которые ничего не понимают?

Покончив с «войнами» и смирившись с утратой своего сына, музыкант нарушит молчание. Обрёл ли он снова веру, это упование, о котором следует теперь поговорить особо?