«Ты похож на Иону, вылезающего из чрева кита!» — воскликнул Иоганн Кристоф, увидев, как голова его маленького брата Иоганна Себастьяна медленно показывается из органного корпуса… Мальчик улыбнулся, поднатужился и перелез через раму. Он вспомнил последний урок Закона Божьего, пророка из Ветхого Завета, которого изрыгнуло морское чудовище, а может быть, и Йонаса Слепого — ещё одного предка Бахов, о приключениях которого ему рассказывали. Сегодня утром он пришёл, чтобы помочь устранить кое-какие неполадки в органе церкви Святого Михаила, которым заведовал его брат. Органист — не просто исполнитель, аккомпанирующий церковной службе, он должен ещё и содержать орган в исправном состоянии.

Уже год как Иоганн Себастьян Бах перебрался в Ордруф — городок с населением вдвое меньшим, чем в Эйзенахе, — вскоре после смерти отца. Второй его брат, Иоганн Якоб, тремя годами старше, разделил его судьбу. После матери, скончавшейся слишком рано, и мачехи, которой он почти не знал, рядом с ним появилась ещё одна женщина — невестка Доротея. Была ли она чуткой и приветливой с двумя сиротами? Доротее, верно, и так хватало хлопот с Тобиасом Фридрихом, родившимся в июле 1695 года, и с заботами по дому. Небольшое жалованье, два новых рта, маленький дом — очень скоро каждому пришлось зарабатывать на жизнь. По примеру старшего брата Иоганн Себастьян и Иоганн Якоб сразу приобщились к делу, попробовав играть на органе, клавесине и скрипке. Плакать и сокрушаться было некогда.

Когда братья приходят в церковь, им нельзя сидеть без дела! Ну вот, огромный инструмент починен, они убирают лестницу, по которой лазали проверять трубы, собирают инструменты. Закончив работу, Иоганн Кристоф кладёт руки на клавиши: последняя проверка. Вчера ему пришлось настоять, чтобы вызвали поддувщиков: им не платили уже несколько дней, и они отказывались исполнять свои обязанности. Стоя рядом с ним, Иоганн Себастьян закрывает глаза… Потрескивание дерева, дуновение ветра, лёгкий перезвон механизмов, дрожь кафедры… Мощный инструмент ожил в неверном свете утра, в очередной раз заворожив мальчика. Ибо орган — живое существо, он разговаривает и поёт, создаёт в пространстве новый мир. Он по-своему совмещает механику и дыхание, материю и Дух, и только музыкой можно выразить этот сплав.

Иоганн Кристоф для начала сыграл пьесу старого голландского мастера Свелинка — «У моей юной жизни есть конец». Потом начал потихоньку репетировать хорал для завтрашнего богослужения — первое воскресенье Рождественского поста. Так начинается церковный год: подготовкой к Рождеству — рождению Христа, воплощению Бога. «Гряди, спаситель народов» — так называется этот псалом; верующие взывают к Богу, прося Мессию ускорить свой приход.

Хорал… Это слово сопутствует Иоганну Себастьяну Баху на протяжении всей его жизни. Кстати будет вспомнить о Мартине Лютере и духе Реформации. Это религиозное движение, как мы уже говорили, предлагает иное видение Бога и веры, человека и Библии, но при этом превращает пение в наиболее распространённый способ выражения веры. Вслед за Блаженным Августином, который говорил, что петь — значит молиться вдвойне, Лютер побуждает христиан молиться совместно на повседневном языке — немецком. На основе размышлений, зачастую почерпнутых из Священного Писания, реформатор сам написал серию хоралов на мотивы народных песен, чтобы предоставить своим братьям по вере замечательный способ славить Бога. Там, где католики сосредоточивались на культе святых таинств или других формах благочестия, брат Мартин предлагал обращаться непосредственно к Создателю — через пение. Таким образом, музыка — вовсе не украшение, она выполняет свою роль в духовной борьбе: как труд помогает изгнать греховную праздность, пение возвышает душу и помогает развеять дьявольские соблазны. В этом Лютер следует великим предчувствиям Ветхого Завета, например в Псалмах Давида: «Славьте Бога в святилище его, пойте Господу песнь новую, ибо он сотворил чудеса, да святится имя Его»…

Реформатор считал, что прославление Бога не должно ограничиться только церковью или приходом: хоралы заполняют собой всю жизнь; их называли «околоплодными водами» умозрительного мира Лютера. Хорал отбивает время на городской сторожевой башне, словно куранты; дети распевают его на улице, чтобы собрать несколько грошей… А главное — хоралы поют в семье, в домашнем кругу: семья, ячейка общества, по сути является домашней церковью во главе с отцом семейства. Во время больших семейных собраний Бахи обычно пели сначала все вместе хорал, прежде чем перейти к светской музыке. В серые будни, в дни суровых испытаний регулярное исполнение музыкальных произведений этого жанра задавало строгий тон. Возможно, так было и у Бахов в Ордруфе. Хотя это не был дом пастора в строгом смысле слова, Жозеф Рован хорошо описывает этот столп немецкой культуры, тесно связанный с приходом:

«Церковное пение, хорал, исполняемый общиной, и, следовательно, музыкальная культура играли наиважнейшую роль в каждом приходе, как считал Лютер, сам бывший вдохновенным поэтом и музыкантом. На протяжении трёх веков большая часть немецкой интеллигенции будет происходить из protestantisches Pfarrhaus. Рвение и узость взглядов, солидный багаж гуманитарной культуры, употреблённый почти исключительно на религиозные цели, пристрастие к дисциплине и хорошо выполненной работе в сочетании с нежностью, которая звучит в большинстве песен и стихов Лютера, страсть к познанию, но также нетерпимость вкупе со спартанским и пуританским представлением о жизни — с такими добродетелями и недостатками «дом пастора» становился питательной средой для протестантской нации».

Лютер задал тон, и стали множиться сочинения и вариации хоралов, а также печатные сборники для церковных и домашних нужд, получившие широкое распространение. Музыканты Шютцы, Букстехуде, Пахельбели и, конечно же, Бахи — участвовали в этом процессе, высоко ценили эту музыкальную форму и придали ей размах. Хотя хорал обычно исполняют под самый простой аккомпанемент, из него можно сделать фугу, его можно украсить, ввести в кантату или представление страстей Христовых, развернувшись во всю ширь.

Усевшись за органом в Ордруфе в первое воскресенье церковного года, Иоганн Кристоф не мог играть что пожелает: он должен сначала сыграть вступление к тщательно выбранному хоралу, чтобы задать тон и сопровождать пение верующих. Таким образом будет задан ритм молитвам и подготовлена проповедь пастора — долгое поучение на основе библейских текстов.

Какая приятная неожиданность! В столь строгой обстановке Иоганн Себастьян выказывает подлинную тягу к музыке. Неудержимую тягу, о чём говорит такая история, вошедшая в легенду:

«Любовь и склонность к музыке исключительным образом проявлялись в маленьком Себастьяне уже в младенческие годы. Музыкальные пьесы, которые преподал ему брат, он за короткое время изучил в совершенстве. У брата его был целый том нот с произведениями самых знаменитых в то время авторов — Фробергера, Керля, Пахельбеля, который он неизвестно по какой причине не давал в руки Себастьяну, несмотря на все его просьбы. Жажда знаний толкнула Себастьяна на невинный обман. Книга хранилась в шкафу, закрытом лишь решетчатой дверцей. Переплетена она была не твёрдым картоном, а обычной бумагой. Однажды ночью, когда все спали, Себастьян протянул свою ручонку сквозь решётку, достал нужный том, свернул его, что было легко из-за бумажного переплёта, и вытащил из шкафа. Он переписал для себя всю книгу при лунном свете, так как у него не было под рукой даже лампы. Через шесть месяцев страстно желаемая музыкальная добыча уже благополучно была в его руках. Тайно, с жадным нетерпением, он стремился использовать малейшую возможность для своей работы, но, к величайшему его огорчению, брат застал его на месте преступления и жестокосердно отобрал копию, изготовленную ценой стольких трудов. Представьте себе купца, корабль которого с товарами на 100 тысяч талеров затонул в перуанских водах, и вы составите себе живое понятие о том, как сожалел наш маленький Себастьян о своей потере. Книгу он получил обратно только после смерти брата».

Этот рассказ из «Некролога», составленного Карлом Филиппом Эмануэлем, сыном Иоганна Себастьяна Баха, вместе с одним из учеников своего отца — Иоганном Фридрихом Агриколой, конечно, в каком-то смысле является красивой легендой: в мальчике уже угадывается будущий великий композитор; он способен творить чудеса ради своей «исключительной любви к музыке» и проявляет незаурядные способности к её усвоению. Он дерзок и бесстрашно нарушает семейные запреты, чтобы предаться этому ненаказуемому греху — переписыванию нот, как другие позже будут воровать книги из библиотек… Впрочем, похожий эпизод есть в биографии его современника Генделя, но в его случае в исторической достоверности рассказа можно усомниться: несмотря на противодействие со стороны отца, который предпочёл бы, чтобы сын стал юристом, а не музыкантом, юный Георг Фридрих своевольничал и по ночам тайком играл на клавикордах… В конце концов семья отступила перед таким упорством.

Но вернёмся к Баху. В данном случае непохоже, чтобы Иоганн Кристоф слишком быстро капитулировал перед настойчивостью своего младшего брата. Педагогика — это ещё и умение сказать «нет», укротить кипучую энергию и направить в нужное русло. Порой надо уметь и принудить к отдыху чересчур усердного ученика. Некоторые считают, что поведение Иоганна Кристофа объяснялось его стремлением сделать из брата органиста, а не композитора…

Этот рассказ довольно правдоподобен, поскольку, как уже говорилось, принадлежит одному из детей Баха, и сообщает нам весьма полезные сведения о подготовке, полученной мальчиком. В последующие годы Иоганн Себастьян Бах развернёт обширную педагогическую деятельность: прежде всего со своими родными, но также и с учениками. Но нет никаких точных сведений и о том, каким образом он сам обучился музыке. Сохранил ли он воспоминания о своих первых уроках? Что думал о методах обучения своего отца и брата Иоганна Кристофа? Печатные ноты стоили дорого и вынуждали исполнителей терпеливо переписывать их от руки. Добрым лютеранам приходилось корпеть над тетрадями, точно католическим монахам, чтобы получить копию произведений, которые они желали исполнять. Иоганн Себастьян Бах сначала вычерчивал нотный стан пером с пятью кончиками, а потом старательно воспроизводил ноты. Это занятие было долгим и нудным, зато позволяло выучить наизусть, запомнить, проникнуться чужой музыкальной мыслью. И потом работать самому, сочинять в уме, без инструмента.

Из этого отрывка можно почерпнуть и ещё одну важную информацию — упоминание о музыкантах, первыми оказавших на него влияние: Фробергер (1616–1667), Керль (1627–1693), Пахельбель (1653–1706). Последний бывал в Эйзенахе, крестил одну из сестёр Иоганна Себастьяна, так что являлся почти родственником, и Иоганн Кристоф был его учеником. Сегодня его знают благодаря одному канону, ставшему таким же знаменитым, как и Ария Ре мажор из оркестровой сюиты № 3 самого Баха. Однако не стоит сводить всё творчество Иоганна Кристофа лишь к этому произведению: он был и мастером хорала. От Фробергера остались пьесы для клавесина, но в основном он заявил о себе, соединив разные европейские стили. А Керль, ученик Фрескобальди, был одним из учителей Пахельбеля.

Наконец, в истории о мальчике, переписывающем ноты при свете луны, вскользь упоминается о физическом изъяне, который доведёт его, уже великого композитора, до могилы, — слабом зрении. Но не будем забегать вперёд.

Мальчик пел в гимназическом хоре, отличаясь прекрасным сопрано, и таким образом вносил посильную лепту в семейный бюджет и оплачивал своё обучение. Иоганн Себастьян упорно занимался в школе. В мире, созданном Реформацией, серьёзно относились к гуманистической культуре. Закон Божий по лютеранским принципам, богословие, математика (ещё одна форма отвлечённого мышления), грамматика, история, естественные науки довершили его образование. В школе он снова встретил своего двоюродного брата Иоганна Эрнста и подружился с ещё одним мальчиком — Георгом Эрдманом, который был старше его на три года.

А семья Иоганна Кристофа тем временем едва сводила концы с концами, и с рождением нового ребёнка места для Иоганна Себастьяна практически не осталось. Какое будущее ему уготовить и, главное, где взять на него деньги? Как дать ему возможность стать органистом и продолжить музыкальное образование?

Регент гимназического хора Элиас Герда (1674–1728) отличил чистое сопрано мальчика, выделявшееся среди прочих, знал он и о его способностях к скрипке, альту, клавесину. Вскоре стало известно, что хор при церкви Святого Михаила в Люнебурге набирает юных певчих. В 15 лет Иоганн Себастьян покинул гимназию. Почему бы не отправить его туда — в город, находящийся в полусотне километров от Гамбурга? Голос у него исключительный, его обязательно примут, и своим пением он оплатит учёбу, станет бурсаком церкви Святого Михаила на несколько лет. Добрый регент Герда знал, о чём говорит: когда-то и он прошёл этот путь.

Обсуждение этого предложения в доме Иоганна Кристофа, скорее всего, было кратким: мальчику надо отправляться в путь. Известно, что Иоганн Себастьян покинул гимназию Ордруфа 15 марта 1700 года и уже в апреле прибыл на место. Всё шло как по маслу. Кстати, вскоре после его ухода в городе разразилась эпидемия оспы. Счастливое стечение обстоятельств…

Будущий бурсак, бедный, но жадный до знаний. Подросток, начинающий путь к преуспеянию благодаря заметившему его учителю. Его призвание определено… Созданы все условия для восхождения по социальной лестнице благодаря собственным талантам, из-за чего порой говорили, что Бах был самоучкой, хотя это нонсенс: в те времена музыкальное образование можно было получить только от учителя. Отправляясь в Люнебург, Иоганн Себастьян, конечно, уже не был ребёнком.

Принимая во внимание его юный возраст, можно предположить, что путешествовал он не один: вероятно, его сопровождал друг Георг Эрдман, который тоже отправлялся в церковь Святого Михаила в Люнебурге. Больше 200 километров пешком, в марте — апреле, когда ещё стоят зимние холода! Понятно, что мальчики не могли путешествовать в карете, им нужно было преодолевать естественные преграды: лесистые горы Гарц, ручьи и реки, идти по грязной каменистой дороге. Вставали рано, под звон колоколов или звуки хорала в посёлке, где остановились переночевать, быстро натягивали рубашки, ноги в башмаки, посох в руки, котомку за плечи… Мелодия танца, услышанная накануне, позволяет идти скорым шагом, чтобы согреться в заиндевелом поле, и мальчики напевают её вдвоём: Георг подтягивает вторым голосом, как в каноне. Замечательный способ потренироваться в контрапункте! Они идут час за часом, минуя поля и посёлки и благословляя небо, что сегодня не было дождя. Гляди-ка: крыши показались вдалеке, шпили устремлены в небо, навстречу попадаются купцы — скоро город. Вот и Магдебург, а чуть далее — колокольня церкви, где служит органистом кузен Иоганн Бернгард Бах. Возможно, он приютит их на ночь, если только их не пустят на какой-нибудь постоялый двор за пару танцевальных мелодий, сыгранных на скрипке…

После унылого вида разорённых земель в Люнебурге друзей приветствовали звуки города. За крепостным валом их встретила какофония из людских голосов, шума лавок, криков зазывал, скрипа повозок, фырканья лошадей, журчания фонтанов, тоненьких детских голосов, выводящих хорал… Иоганн Себастьян прислушивался ко всем этим звукам, немного побаиваясь того, что будет потом, нового незнакомого места, этих лиц и голосов. Два путешественника отправились прямиком к церкви Святого Михаила. Приём без лишних церемоний, рекомендательное письмо, первая проверка голоса — вроде бы всё не так плохо. Едва заглянув в холодную общую спальню, чтобы оставить там свои вещи и дать себя рассмотреть другим ученикам, друзья отправились в большую готическую церковь на репетицию. Там было не теплее, чем только что на дороге.

В школе при церкви Святого Михаила было не принято смешивать разные общественные классы, разве что по большим праздникам. Детей аристократов принимали в Рыцарскую академию, а молодёжь из простых горожан ходила в латинскую школу, где изучали древние языки, философию и богословие, историю и географию, генеалогию и геральдику, поэтику. Давали и уроки французского, чтобы приобщиться к языку, используемому при княжеских дворах. За полный пансион, обучение и маленькую стипендию Иоганн Себастьян должен был принимать участие в хоре школы, пользовавшемся высокой репутацией (так называемый утренний хор — Mettenchor). Здесь он получил и своё первое жалованье, весьма, впрочем, скудное — 12 грошей в месяц. Ученики получали бесплатно стол и кров, и хотя они дрожали от холода, зато могли делать кое-какие сбережения за счёт случайных заработков. По случаю выходящих из ряда вон событий (accidentia, о которых мы поговорим ниже), похорон и свадеб они могли немного подзаработать. Таким образом, они научились ценить свой труд и вести переговоры. Как справедливо отмечает Люк Андре Марсель, Бах постоянно «сражался за увеличение своих доходов»: в годы, проведённые в Люнебурге, он воспитал в себе умение, порой принимавшее жёсткие формы, обращать в деньги своё искусство — в данном случае голос.

Его голос! В Ордруфе он привлек внимание доброго Элиаса Герды, а в Mettenchor’e кое у кого вызвал зависть, когда Бах впервые солировал в мотете Иеронима Преториуса (1560–1629). Редкий случай: Бах сохранил детский голос, когда ему было уже больше пятнадцати лет. Но потом голос стал ломаться, о чём рассказывается в «Некрологе»:

«В Люнебурге его приняли сердечно из-за его исключительно красивого голоса. Но однажды, когда он пел в хоре, неожиданно и незаметно для него самого одновременно со звуками сопрано, которым он должен был петь, вдруг раздались звуки на целую октаву ниже. Этот совершенно новый вид голоса он удержал в течение недели: в это время он не мог ни петь, ни говорить другим голосом. После этого он утратил своё сопрано, а вместе с ним и красоту голоса».

Растерянный, возможно, потрясённый, юный Иоганн Себастьян лишился своего первого рабочего инструмента! Голос детства умолк, пора окунуться с головой во взрослую жизнь. Но молодой певчий не терял времени даром, упражняясь в искусстве вокала, которое окажется столь ценным для будущего композитора. Наверное, он сожалел о том, что у него нет прямого доступа к богатой библиотеке церкви Святого Михаила, к фондам, кропотливо составленным Фридрихом Иммануилом Преториусом (1623–1695) и сменившим его кантором Августом Брауном, чтобы переписать побольше нот, как в Ордруфе. Там было около тысячи рукописей — память о 175 композиторах, наследие, используемое руководителями школы для уроков пения. И потом, Люнебург разбогател не только на торговле солью: при церкви Святого Иоанна хранилась внушительная коллекция партитур для органа.

Хотя в Люнебурге Иоганн Себастьян ещё не занимался по-настоящему сочинением музыки, эти годы имели для него решающее значение: ориентация на ремесло органиста, влияние великих мастеров этого инструмента и французской музыки и своего рода посвящение в придворную жизнь.

«Счастлив, как Бог во Франции», — гласит немецкая поговорка. Однако Франция Людовика XIV вовсе не была страной религиозного мира и терпимости: в 1685 году король отозвал Нантский эдикт о свободе вероисповедания. Король-солнце нарушил гражданский мир, установленный его дедом Генрихом IV, чтобы утвердить позиции католицизма. Драгонады, преследования, унижения обрушились на протестантов, порождая народные восстания. Многие гугеноты — дворяне, горожане, купцы — были вынуждены бежать в Германию и Голландию. Неслыханные по своей жестокости меры, принятые французским королём, вызвали во Франции экономическую катастрофу, остановив развитие ремёсел и торговли.

Несмотря на такие проявления нетерпимости, Версаль и его увеселения по-прежнему завораживали! Солнце сияло не только в пределах Франции: во множестве германских княжеств государь желал иметь свой замок и свой двор, свой оркестр и свои празднества. Множество немецких князьков, что граничило со смешным обезьянничаньем, тут же бросились подражать великому королю и разоряться, чтобы воссоздать Версаль в миниатюре. Эта притягательность дополнялась ярко выраженной любовью к французскому языку, который везде считался знаком изысканности: немецкий, а уж тем более провинциальные диалекты слыли вульгарным и невразумительным средством общения. Кстати, в переписке было принято вставлять французские слова. Так что неудивительно, что Бах освоил азы языка Мольера и впоследствии пользовался им, в основном для посвящения некоторых своих произведений, например «Бранденбургских концертов».

Хотя он подумывал о карьере органиста, нужно было, во-первых, чтобы открылась вакансия, а во-вторых, чтобы его кандидатуру утвердила консистория. Вакансию надо было искать не только в городах или приходах, но и при дворах. Его отец, Иоганн Амброзиус, точно так же подыскивал когда-то себе место, как и прочие члены клана Бахов…

Благодаря протекции ученика Люлли Тома де Ласеля, хореографа из Рыцарской академии, и музыканта Филиппа де Лавиня Иоганн Себастьян открыл для себя одновременно придворную жизнь и французскую музыку, привнесённую по большей часть эмигрировавшими гугенотами. Менее чем в 100 километрах от Люнебурга стоял Целле — гордость герцога Брауншвейг-Люнебургского Георга Вильгельма. Женившись на гугенотке из Пуату Элеоноре Демье д’Ольбрез, он проникся интересами преследуемых протестантов. Бах неоднократно бывал при этом дворе в миниатюре (хотя музыковед Вольфганг Зандбергер в этом не уверен) и, возможно, довершил там своё начальное образование, усвоив правила этикета и получив несколько уроков танцев и фехтования. Возможно, он внёс свою лепту в музыкальное образование герцога. Ибо двор был не просто средоточием власти, которая распространялась на область политики и религии, но и местом, где создавалась новая «цивилизация нравов», как пишет Норберт Элиас.

Помимо приобщения к придворной жизни Иоганн Себастьян мог утолить там свою ненасытную жажду музыки: в придворном оркестре Целле, состоявшем из многочисленных французов, он с восхищением открыл для себя французскую музыку. Снова бумага, перо и чернила, чтобы переписывать, лист за листом, партитуры Маршана, Гриньи, Марэ, Люлли, Делаланда и Куперена. Эти мастера органа и клавесина открыли Баху мир, о котором он даже не подозревал, научили ясности выражения, которая надолго поселится в нём самом, породив «увертюры во французском духе», характерные, в частности, для искусства Люлли. По-прежнему схватывавший всё на лету, молодой человек учится, слушает, запоминает. Можно предположить, что он разговаривал, спорил с изгнанниками-гугенотами: «Мой дорогой Тома, как работал господин Люлли? И что от него требовал король? Когда господин Куперен упоминает здесь о «Гальярде» или «Додо», что он имеет в виду?» Разве можно было не заинтересоваться иной традицией, столь отличающейся от строгости хоралов?

На великолепной картине маслом Иоганнеса Форхаута, датированной 1674 годом (до рождения Баха оставалось ещё несколько лет), изображены два музыкальных корифея Северной Германии: Дитрих Букстехуде и Иоганн Адам Рейнкен. Оба приняли вдохновенные позы: первый слушает музыку, второй — играет на клавесине. Можно себе представить, какое место они занимали тогда в мире культуры, в частности благодаря stylus phantasticus [13]Фантастический стиль. Выросший из импровизации, stylus phantasticus включает виртуозные пассажи, сопровождающиеся изысканной гармонией и характеризующиеся внезапной сменой ритма.
. Говоря о жизни Баха, всегда упоминают о поездке в Любек, о которой мы расскажем ниже, и об исторической встрече с Дитрихом Букстехуде, но это не единственный его «путь посвящения». Баху не сиделось ни месте, подчёркивает Жиль Кантагрель, и именно эта непоседливость вечно подталкивала его на поиски нового. Он ездил не только ко двору в Целле, но и в Гамбург, чтобы послушать великого органиста Рейнкена.

Наверняка Иоганн Себастьян слышал в Люнебурге превосходных органистов: Иоганна Якоба Лёве (1629–1703) в церкви Святого Николая, а главное — Георга Бёма (1661–1733) в церкви Святого Иоанна. Но он не колеблясь несколько раз отмахал 50 километров до Гамбурга, чтобы послушать маэстро Иоганна Адама Рейнкена. А вообще-то, если ты ещё в раннем отрочестве пешком пришёл из Тюрингии, такое расстояние уже не может напугать.

Придя в Гамбург, Бах, наверное, испытал головокружение. В биографии Генделя Ромен Роллан прямо пишет, что «Гамбург был немецкой Венецией. Вольный город, не затронутый войнами, прибежище артистов и толстосумов, торговые ряды Северной Европы, город-космополит, где говорили на всех языках, в особенности на французском, и который поддерживал постоянную связь с Англией и Италией, в частности с Венецией, состязаясь с нею». Это тебе не посёлки в несколько тысяч жителей, которые Иоганн Себастьян видел раньше: в Гамбурге, ганзейском городе, их было больше ста тысяч — в больших домах под крепкими крышами. Не беда, что нужно быть проворным, чтобы не потеряться здесь и обойти ловушки узких улиц, зато в этом городе, стоящем у моря, дует новый музыкальный ветер, необходимый Иоганну Себастьяну. Динамичный центр интеллектуальной жизни, Гамбург питался не только церковной музыкой: здесь была опера на Гусином рынке — первый публичный театр такого типа, открытый в Германии.

Похоже, что тогда Бах не пошёл в театр, где царил великан Рейнхард Кайзер и где ставили в основном немецкие оперы. Не то чтобы он презирал оперу или не знал о существовании этого музыкального жанра, просто ему хотелось послушать именно Иоганна Адама Рейнкена, органиста из церкви Святой Екатерины. Наверное, для него это было настоящее чудо: слушать, как человек восьмидесяти лет (возраст, вероятно, преувеличен) импровизирует на великолепном инструменте, реставрированном 30 лет назад. Хотя Иоганн Себастьян не общался с ним напрямую, что ему доведётся сделать гораздо позже, он, несомненно, был покорён его игрой. Впоследствии он будет писать музыку под влиянием Рейнкена.

Как не задержаться подольше в этом большом городе, наполненном музыкой, в этой Северной Венеции? Но настал момент возвращения в Люнебург, хотя бы потому, что кошелёк уже пуст. Музыковед Марпург рассказывает эпизод, от которого веет портовыми запахами:

«Поскольку он довольно часто наведывался в этот город, чтобы послушать артиста, однажды случилось, что он провёл в Гамбурге больше времени, чем позволяли средства, и к моменту возвращения в Люнебург в кармане у него оставалось всего несколько шиллингов. Не проделал он и половины пути, как его обуял зверский голод; он зашёл на постоялый двор, и чудесные запахи, доносившиеся из кухни, сделали его положение в десять раз более тягостным. Он предавался своим горьким мыслям, как вдруг услышал скрип раскрывающегося окна и увидел, как оттуда выбросили несколько селёдок на кучу отбросов. От этого зрелища у него слюнки потекли — ведь он был настоящим тюрингцем! — и он, не колеблясь, набросился на рыбу. О чудо! Как только он начал их разделывать, то у каждой внутри нашёл по датскому дукату: благодаря этой находке он не только смог присовокупить к своему ужину жаркое, но и без особых забот совершить ещё одно паломничество в Гамбург, чтобы послушать господина Рейнкена. Самое необычное в этой истории, что неизвестный благодетель, который наверняка выглянул в окно, чтобы посмотреть, какому счастливцу достался его подарок, не полюбопытствовал узнать поближе этого человека и его особые обстоятельства».

Выдуманная или нет, эта история способна отбить аппетит! Нужно действительно сильно проголодаться, чтобы соблазниться рыбой, выброшенной в мусорную кучу. Но этот рассказ похож на евангельскую притчу, монеты являются из селёдок, как Христос превратил воду в вино или умножил хлебы… и рыбу! И хотя мы не знаем, кем был этот добрый самаритянин, оказавшийся в нужное время в нужном месте, он оказал большую услугу Баху, который к тому же ещё и Рыбы по гороскопу!

Что творилось в голове молодого Баха по завершении ученичества? Почему он внезапно решил уйти из Люнебурга весной 1702 года? Он мог продолжить учёбу в университете, но не сделал этого. Жалел ли он о своём выборе позже, заставляя своих собственных детей не бросать учения так скоро? Вполне возможно. Он мог бы и уехать за границу, во Францию или в Италию, манивших его своими музыкальными традициями, или отправиться в Вену, как Пахельбель. Но если его целью было сразу начать музыкальную карьеру, он не задумываясь выбрал для себя ремесло органиста. Теперь нужно искать вакансию.