Примечание

t Смотри статью «Пьющие кровь почитатели дьявола получили пожизненный срок за ритуальное убийство» в номере «Гардиан» от 1 февраля 2002 года. Тридцатого января 2002 года Даниэль и Мануэла Рьюды были признаны виновными в ритуальном убийстве своею приятеля Фрэнка Хаккерта. Даниэлю на момент преступления было 26 лет, Мануэле — 23 года. Они несколько раз ударили тридцатитрехлетнего Хаккерта молотком, а потом 66 раз — ножом. Затем вырезали па его груди пентаграмму и собрат кровь для питья. Когда прибыла полиция, в животе Хаккерта всё ещё торчал скальпель. Его тело лежало под куском материыу на котором было написано «Сатана жив!» Убийцы утверждали, что Хаккерт был подходящей жертвой, потому что обладал мягким характером и любил «Битлз».

 

Сведенборг

Возможно, величайшей оккультной фигурой восемнадцатого столетия был Эммануил Сведенборг (1688–1772). Его серьёзный и последовательный подход к таинственным загадкам является образцом, которым слишком часто пренебрегали его последователи. Блестящий и плодовитый ученый, Сведенборг написал огромное количество научных трудов, посвященных разнообразным предметам, начиная с металлургии и кончая анатомией головного мозга. Ещё он был государственным деятелем и экс-пертом-консультантом по делам Шведских рудников, а также талантливым изобретателем: когда ему поручили переместить несколько кораблей по суше через горы, он справился с заданием не только успешно, но и раньше намеченного срока. Многие из его научных открытий и предсказаний намного опередили своё время. Уже этого было бы достаточно, чтобы Сведенборга до сих пор вспоминали в его родной Швеции. Но в 1745 году, когда Сведенборгу было 57 лет, с ним что-то произошло. Глубокий духовный кризис, причудливые пророческие сны и поразительные гипногогические видения — включая явления Христа — пошатнули твердое научное мировоззрение Сведенборга. Он начал новую деятельность, стал картографом загадочного внутреннего ландшафта и оккультных миров. Он разговаривал с умершими, путешествовал к другим планетам и, что наиболее поразительно, посещал рай и ад, возвращаясь оттуда, чтобы писать потрясающую книгу об увиденном. В других книгах Сведенборг в сухом, научном стиле разъяснял истинное значение Библии. Влияние, которое Сведенборг оказал на западную культуру» огромно. Гете, Уильям Блейк, Кольридж, Бальзак, Бодлер, Йитс, Стриндберг и Арнольд Шёнберг читали его произведения. Их особенно притягивало то, что Сведенборг выглядел психически нормальным и здравомыслящим, даже когда делал наиболее невероятные заявления. Он писал, например, что люди, живущие на луне, являются чревовещателями, а у марсиан двухцветные лица. Но в той же книге он говорил об аде как о психологическом состоянии — идея, которая в те времена казалась радикальной, но которую мы с готовностью воспринимаем сегодня.

Согласно стандартному мнению, погружение Сведенборга в другие миры грянуло как гром среди ясного неба, но его увлечение оккультизмом развивалось не так стремительно. Ещё до своих путешествий на небеса и в ад Сведенборг посвящал значительное время различным оккультным занятиям: контролю дыхания, медитации, автоматическому письму, а также визионерским методам, основанным на одной из форм сексуального мистицизма. У Сведенборга было много связей с Англией. В один из первых приездов в Лондон в 1710 году, он, вероятно, вступил в якобинскую масонскую ложу. Есть основания полагать, что, снова приехав в Лондон в 1744 году, Сведенборг стал членом секты «моравских братьев», тайного общества, возглавляемого эксцентричным графом Цинзендорфом. Цинзендорф пропагандировал основанную на мистике политическую доктрину, цель которой — возвращение в золотой век — предлагал достичь с помощью объединения христиан и иудеев через каббализм. Этот мотив был обычным для мистических учений эпохи Просвещения. В Лондоне у Сведенборга, жившего на Уэллклоуз Сквер, начались мистические видения. В то время он, возможно, получил некоторые наставления по каббализму от Самуила Иакова Хаима Фалька, который считается учителем ещё одного оккультиста эпохи Просвещения, Калиостро. Фальк родился в польской общине последователей «ложного Мессии» Саббатаи Зеви, приехал в Англию в 1742 году и открыл магазин на старом Лондонском Мосту, который в те дни был застроен домами. Здесь у Фалька была алхимическая лаборатория, а делами тайной оккультной школы он занимался в своём доме в Ист-Энде. Хотя Сведенборг нозднее утверждал, что никогда не изучал Каббалу, известно, что он посещал еврейские кварталы в Амстердаме, Гамбурге, Праге и Риме, а его собственные книги свидетельствуют о близком знакомстве с каббалистическим мышлением.

Любовный эротический союз является частью ритуального культа в иудейской мистике, отражая и первоначальный акт творения божества, и воссоединение мужской и женской энергий. В своих собственных работах Сведенборг подчеркивал, что на небесах ангелы продолжают заниматься любовью, а в латинской версии книги «Супружеская Любовь» он подробно описывает методы контроля дыхания и медитации, которые позволяют поддерживать эрекцию и продолжительное время оставаться в оргазменном трансе [2].

В монументальной системе взглядов Сведенборга, с точки зрения литературы особенно интересна одна тема: идея «соответствий». Она развивалась по множеству различных путей на протяжении столетий после его смерти, и как центральный постулат магического мышления, и как одна из основных тем поэзии символистов. Сведенборг утверждал, что физический мир имеет корни в высшем, духовном мире, и между этими двумя мирами имеется соотношение. Постигая связи между физическим и духовным мирами, мы приближаемся к пониманию божественного замысла. Сведенборговские «соответствия» были, возможно, наиболее полным выражением алхимического постулата «как сверху, так снизу», а также могучим воплощением — буквально — идеи о том, что человек является микрокосмом, то есть содержит в себе всю вселенную. В эпоху, мировоззрение которой неумолимо двигалось к Дарвиновской «обезьяне, надевшей штаны», Сведенборг утверждал, что человек сделан в точности по образу бога. Он серьезно говбрил о полной реальности Человека Вселенной — Антропоса, который был центральной темой и каббалистического, и герметического учений.

В девятнадцатом столетии Сведенборговскую идею соответствий подхватил Бодлер, который привнес в неё элементы синестезии и единства разных форм искусства. Но в своё время Сведенборг был известен главным образом как пророк Новой Эры. После его смерти была создана «Церковь Нового Иерусалима», которая проповедовала доктрину конца света, хорошо сочетавшуюся с социальными и политическими волнениями, назревавшими в Европе. Одним из членов «Церкви Нового Иерусалима» был Уильям Блейк.

Знаменитые личности Оккультного Просвещения Франц Антон Месмер (1734–1815), Джузеппе Бальзамо (1743–1795), более известный как Калиостро, и Граф де Сен-Жермен (1710–1784?) не были писателями. Согласно наиболее уравновешенным свидетельствам, в каждом из трех было что-то от шарлатана. Но трудно назвать такую оценку исчерпывающей. Рассказ об их судьбах и эпохе занимает важное место в любом обзоре, посвященном магии восемнадцатого столетия.

 

Месмер

Месмер считал себя строгим ученым. Его детство прошло в Ицнанге, деревне на немецком берегу озера Констанс. Месмер учился в иезуитской теологической школе, а позднее зарегистрировался в Вене как студент, изучающий юриспруденцию. Потом он занялся медициной и в 1766 году получил медицинскую степень, защитив диссертацию о влиянии планет на болезни человека — факт, подтверждающий, что в середине восемнадцатого столетия древние герметические идеи всё ещё вызывали уважение. Мало известно о юности Месмера, и остается открытым вопрос относительно того, как он зарабатывал себе на жизнь, когда учился в университете. В своей монументальной книге «Открытие Подсознательного» Генри Ф. Элленбергер предполагает, что Месмеру помогали тайные общества. Если так, то здесь нет ничего необычного: конец восемнадцатого столетия изобиловал тайными обществами и оккультными организациями. Как заметила баронесса д’Оберкирх, светская львица и завсегдатай мес-меровских кружков в Париже и Страсбурге: «Никогда розенкрейцеры, алхимики, предсказатели не были настолько многочисленны и влиятельны, как в то время. Разговоры постоянно крутились вокруг подобных предметов, они наполняли мысли каждого человека, поражали всеобщее воображение… Оглядываясь вокруг, мы видели только магов, посвященных, колдунов и предсказателей» [3].

Месмер решил свои финансовые проблемы, женившись на богатой вдове. Он поселился в Вене и стал покровителем искусств. В круг его друзей входили Глюк, Гайдн (оба масоны) и семья Моцарта. Вольфганг Моцарт, который как «вольный каменщик» и, вполне возможно, один из иллюминатов не был чужаком в тайных обществах. Он исполнил свою первую оперу «Бастиен и Бастиенна» в собственном театре Месмера [4]. О поместье Месмера отец Вольфганга, Леопольд, сказал: «Сад — бесподобен, с его дорожками и статуями, театром, голубятней, скворечниками и бельведером наверху» [5].

Месмер сделал свое открытие в 1773–1774 годах, когда лечил фрейлейн Остерлин. У фрейлейн Остерлин было несколько тяжелых симптомов, и вначале Месмер наблюдал закономерности и их появления и исчезновения. Он узнал, что в Англии врачи экспериментируют с магнитами, используя их для лечения пациентов. После того как Месмер прикрепил магниты к животу и ногам фрейлейн Остерлин, её самочувствие значительно улучшилось. Но Месмер пришёл к убеждению, что женщину излечили не столько магниты, сколько его собственный животный магнетизм. Так началась эра месмеризма.

Основной догмат месмеризма заключаются в том, что вселенная заполнена неуловимой, материальной жидкостью, которая образует линии, соединяющие людей, землю и звезды. Болезни являются следствием закупорки этой жидкости в теле. Облегчая движение жидкости, можно лечить болезни. С помощью знаменитых «месмеровских пассов» последователи Месмера пытались помочь движению магнетической жидкости. Хотя сам Месмер не считал себя оккультистом, многие оккультисты использовали его идеи. Одна из форм такого использования явно видна в широко распространенном холистическом целительстве. Столь же очевидно, что теория «оргоновой энергии», придуманная Вильгельмом Райхом в двадцатом столетии, очень напоминает идеи Месмера. Кстати, Райх однозначно заявлял о наличии зависимости между неподавленным, здоровым потоком оргоно-вой энергии и сексом. В случае Месмера животный аспект его магнетизма заставлял подниматься множество бровей.

Странно, но первое официальное признание его авторитета произошло, когда Макс Йозеф, принц Баварский, попросил Месмера дать свидетельские показания на следствии по поводу сомнительных излечений, которых добился целитель Й.Й. Гесс-нер. То, чем занимался Гесснер, можно было однозначно назвать изгнанием бесов. Месмер согласился с тем, что излечения, которых добился Гесснер, были подлинными, но заявил, что духи не имеют к ним никакого отношения. Просто Гесснер добился успеха с помощью своего животного магнетизма.

Подобно многим другим, Месмер перебрался в Париж. Прибыв туда в 1778 году, он громко объявил о своём открытии. В тени надвигающейся Революции Париж был очень беспокойным местом. Нестабильное правительство, катастрофическая финансовая ситуация, широко распространенная коррупция, слабый король и расточительная королева в сочетании с безрассудными рыночными спекуляциями, азартными играми и распущенными нравами — всё это создавало атмосферу тревожной неопределенности. Губительная война с Англией привела к истерическому восторгу в отношении американской Войны за Независимость. Установился климат, в котором можно было ожидать внезапных, радикальных перемен. Высокомерная, вспыльчивая, эгоцентричная и властная натура, аристократичные манеры — не говоря уже о животном магнетизме! — помогли Месмеру получить доступ в высшее Парижское общество. Он поселился в просторных апартаментах в отеле Вендом, и молва о его успехах в излечении разнообразных заболеваний стала распространяться в обществе. «Месмеровские купания» и коллективное лечение, так называемый банкет, стали модным развлечением среди богатых и страдающих от ипохондрии аристократов. «Общество Гармонии», созданное Месмером в 1783 году, стало еще одной из многочисленных тайных организаций. Общество разветвлялось по всей Франции и занималось распространением методов Месмера. К 1784 году успех Месмера достиг своего пика. Было много излечений, много воинствующих приверженцев, но со временем Месмер стал ощущать недоброжелательность научной элиты, которая считала его шарлатаном и одновременно завидовала его успеху. Действительно, приходится признать, что обычное дезабилье очаровательных пациенток Месмера, атмосфера его салона, напоминавшая оргию, а также похожий на оргазм «магнетический кризис», который сигнализировал о начале излечения, не создавали видимости трезвой научной работы. После разгромного исследования, проведенного членами Академии Наук, среди которых был знаменитый Бенджамен Франклин, а также неудачных попыток вылечить слепую пианистку Марию-Терезию Паради, фортуна повернулась к Месмеру спиной. Его высмеивали в карикатурах и сатирических пьесах. Он по-прежнему находил клиентов, но его звезда поблекла, и он умер, одинокий и полный горечи, в своей родной Австрии в возрасте 78 лет. Хотя его имя вошло в наш язык — мы до сих пор говорим о месмеризме, — честь открытия того, чем в действительности является месмеризм, досталась его современнику и ученику: маркиз де Пюисегюр, воздействуя на одного из своих пациентов с помощью методов Месмера, обнаружил, что ввел его в состояние сна. Позднее, через полстолетия, англичанин Джеймс Брейд предложил использовать термин «гипноз».

Какой бы ни была судьба самого Месмера, месмеризм начал жить собственной жизнью. В руках таких последователей Месмера, как Николя Бергассе и Жак-Пьер Бриссо, месмеризм принимал радикальный социальный характер. Они пропагандировали свою версию принадлежащей Руссо идеи благородного дикаря и защищали преимущества примитивной природы над декадентской цивилизацией. Существовали разнообразные формы слияния месмеризма со спиритуализмом, учением Сведенборга, масонством и разновидностями розенкрейцерства, все они придавали эзотерический аромат обостренному политическому климату. Масонство, которое говорило о духовном равноправии и всеобщем братстве, в наибольшей степени воплотило те идеи, катастрофическое извержение которых произошло позднее, во время французской Революции — неудивительно, что и аристократия и Церковь испытывали к масонству антипатию. В начале восемнадцатого столетия масонство переживало подъем, превратившись за несколько десятилетий в замысловатый клубок конкурирующих между собой тайных обществ. Возникли ещё более высокие и засекреченные ответвления — некоторые группы, подобные иллюминатам, следовали политическим программам, основанным на мистике. Соперничающие ложи существовали в Англии, Шотландии и на континенте, а в 1777 году, масонство получило дополнительный мистический импульс от, возможно, самого яркого оккультиста того времени, Калиостро.

 

Калиостро

Начало своей жизни Калиостро провел на Сицилии. Тогда его звали Джузеппе Бальзамо, хотя вопрос, идет ли речь об одном человеке, обсуждается до сих пор. Подобно имени Распутина, имя Калиостро вызывает смутное ощущение чего-то дурного, но немного людей ясно представляют, кем он был на самом деле. Карлейль назвал его «Королем Лжецов» и «Великим Шарлатаном», но надо учитывать тот факт, что во времена Карлейля единственным источником информации о Калиостро была био-графил» написанная его убийцами — инквизиторами. Кстати» одним из оснований для славы» которой пользуется Калиостро» является тот факт» что он был последним человеком, убитым инквизицией, — считается, что он был задушен своими тюрем-щиками в замке Святого Льва в Риме. Представление о Калиостро как о возвышенном жулике проникло на большой экран, когда Орсон Уэллс изобразил сицилийского шарлатана в фильме «Черная Магия», снятом в 1949 году. Даже Гете, знаток оккультных наук, высмеял его в своей пьесе «Великий Копт». Хотя можно понять, почему Калиостро пользовался подобной репутацией, следует признать, что она не полностью отражает истину. Подобно многим оккультным мастерам, Калиостро не исключал мошенничества, если оно помогало в достижении цели. Но тем не менее очень часто его цели были благородными, а в его магических способностях было нечто, свидетельствующее о незаурядной силе личности [6].

Юного Бальзамо выгнали из церковной школы за то, что он громко прочитал в классе свою импровизацию духовного текста, заменив имена святых именами местных проституток. После этого он ушел из дома и следующие двадцать лет путешествовал по Европе, занимаясь различными профессиями. Он был кузнецом, алхимиком, плавильщиком меди и странствующим доктором, продавал бальзам для кожи, сделанный на основе буры. Бродячая жизнь была обычна для многих герметических философов: путешествия Парацельса и Корнелиуса Агриппы вошли в легенду. Однажды, во время своих странствий, Бальзамо познакомился с другим оккультистом восемнадцатого столетия — знаменитым распутником, Джованни Джакопо Казановой. (Спустя несколько десятилетий Казанова язвительно вспомнит о Калиостро как о «скверном висельнике».) До того, как Бальзамо исполнилось тридцать четыре года, он мало отличался от других авантюристов, слонявшихся по Европе и находивших средства к существованию благодаря своей смекалке и доверчивости скучающих богачей. Потом, в 1776 году, приехав в Лондон, Бальзамо сменил своё имя на Калиостро и в буквальном смысле превратился в другого человека. Основной причиной его трансформации было масонство.

Оккультные науки и раньше привлекали внимание Бальзамо — некоторое время он был странствующим алхимиком. Можно допустить, что во время первого приезда в Лондон в 1772 году он познакомился со Сведенборгом. В то время, в свои последние дни, Сведенборг мыслил вполне здраво — вплоть до самой своей смерти, дату и время которой он, между прочим, точно предсказал. Снова приехав в Лондон в 1776 году, Калиостро несомненно посещал кружки последователей Сведенборга и, возможно, познакомился с каббалистом Фальком. Двенадцатого апреля 1777 года, в «Королевской Голове» на Джерард-Стрит в Сохо, Калиостро был принят в масонскую «Ложу Надежды». После этого масонство стало для Калиостро делом его жизни. Вскоре он придумал новый, необычный обряд посвящения в масоны, так называемый Египетский Ритуал. Есть разные версии того, каким образом Калиостро пришел к идее своего ритуала. Некоторые утверждают, что Калиостро был посвящен в Египетский Ритуал графом де Сен-Жерменом. Однако более вероятно, что основную роль сыграл вездесущий Фальк. Сам Калиостро утверждал, что во время посещения Лондона он обнаружил в книжной лавке манускрипт, в котором обсуждалось египетское происхождение масонства. Троп магической книги, которая загадочно возникает в нужный момент, несколько раз повторяется в истории магии. Так «редактор» книги Бульвер-Литтона «Занони» встречает одного из розенкрейцеров в книжном магазине Ковент-Гардена; аутентичность «Герметического Ордена Золотой Зари» подтверждается в книжной лавке на Фаррингдон-Роуд; Густава Майринка спасает от самоубийства магическая брошюра, подсунутая под дверь его квартиры. Неважно, существовала ли на самом деле книга, о которой говорил Калиостро. Вера Калиостро в свой Египетский Ритуал была непоколебимой, а его ораторский талант убедительным. Он нашел своё призвание, а также интересный способ зарабатывать на жизнь. Называя себя Великим Коптом — как пророк Енох, предполагаемый основатель египетского масонства — Калиостро разъезжал по миру, намечая оккультные контуры, и распространял свой возвышенный обряд в масонской организации, которая к тому времени для многих превратилась в рутинный социальный клуб.

Калиостро имел большой успех. Приезжая в Венецию, Берлин, Лейпциг и Санкт-Петербург в черном, покрытом каббалистическими символами плаще, он, должно быть, представлял собой впечатляющее зрелище, когда направлялся в местные масонские ложи. Не всем нравился его план излечения размолвок и расколов в масонском сообществе. Он встретил сопротивление в 1784 году во время всеобщего собрания «вольных каменщиков» в Париже» которое было созвано ложей «Les Amis Reunis»» известной также как «Филалеты», или «Приверженцы истины». Ни требования Калиостро признать превосходство его Египетского Ритуала, ни его требование к Филалетам уничтожить все их досье не встретили большого одобрения.

Так или иначе, мотивы Калиостро» касавшиеся распространения Египетского Ритуала» были благородными, и, при всём своём оккультном характере, соответствовали таким идеалам эпохи Просвещения, как равноправие и братство. Подобно Цин-зендорфу и Фальку, которые поддерживали союз с христианами, Калиостро стремился объединить все разнообразные группы в стремлении к единой масонской цели: обновлению человечества. В соответствии с этой задачей Египетский Ритуал признавал евреев и — что принципиально противоречило масонской традиции — женщин.

Будучи масоном, Калиостро являлся также и целителем, а трансформация из не заслуживающего доверия авантюриста в Великого Копта, по-видимому, значительно усилила его возможности. В отличие от Месмера, которого критиковали за то, что он лечил только состоятельных пациентов и пренебрегал бедняками, Калиостро часто отказывался служить богатым. В европейских столицах он отправлялся в беднейшие районы, снимал скромное жилье, раздавал деньги и лечил больных, отказываясь от любой оплаты. Во время сеансов ясновидения он часто использовал детей в качестве медиумов и действительно иногда прибегал к жульничеству. И всё же имеется много свидетельств точности его предсказаний. Баронесса Д'Оберкирх, которая не принадлежала к числу его сторонников, признавала, что во время их первой встречи Калиостро рассказал ей о фактах, которые никак не мог знать. Позднее, в Страсбурге, он объявил баронессе о кончине австрийской императрицы за три дня до того, как известие пришло по обычным каналам. Необычайные способности Калиостро подтверждали маршал фон Медем, востоковед граф де Гебелин и кардинал Роан.

Упоминание о Роане приводит нас к «истории с бриллиантовым ожерельем». Хотя Калиостро играл незначительную роль в этой афере, последствия были катастрофическими. После скандала, который подорвал его репутацию, Калиостро уже не смог восстановить свою величественную самоуверенность. На суде он защищал себя сам, и был оправдан — после целого года, проведенного в Бастилии, где Калиостро дожидался правосудия. Впечатление, которое он произвёл на публику во время процесса, разрушило его славу. Он произносил длинные монологи, рассказывал о своём аристократическом происхождении, назвал себя «благородным скитальцем, несчастным сыном Природы». Всё это вызывало смех, а не симпатию. Со своими длинными волосами и плащом из зеленой тафты он выглядел нелепо. История его жизни, дополненная рассказами о мистических путешествиях в Азию, Африку и Аравию, не оказала должного впечатления, и он был изгнан из Франции.

Калиостро снова отправился в странствия, но дурная слава летела впереди него, и он был отвергнут везде, где искал прибежища. По иронии судьбы, в Лондоне, где его Египетский Ритуал не привлек многих посвященных, он написал «Письмо к людям Франции». Оно хорошо продавалось в Париже, и в некоторых отношениях предсказало приближающийся шквал. Калиостро пишет, что не вернется в Париж, пока не будет снесена Бастилия, и намекал на резкое изменение формы правления. Вероятно, из-за этих пророчеств Ватикан стал считать его опасным политическим революционером. Когда Калиостро попытался заняться распространением масонства в Риме, его арестовали и обвинили в заговоре с целью ниспровержения Церкви, то есть в том, что в действительности замышляли иллюминаты. В1789 году Калиостро бросили в тюрьму, а в возрасте 52 лет он был казнен. Сообщениям о его смерти вначале не поверили: даже в 1797 году французские солдаты, захватив тюрьму Святого Льва, пытались найти там Калиостро. Только после того, как Наполеон в своём донесении подтвердил истинность сведений о смерти Калиостро, мир в конце концов признал* что Великого Копта больше нет.

 

Граф де Сен-Жермен

В восемнадцатом столетии остроумие, умение вести беседу, вкрадчивые манеры и способность постоянно сохранять обворожительный внешний вид пользовались таким же спросом, как каббалистические знания и навыки в алхимии. Человек, который известен как граф де Сен-Жермен или 'der Wundermann’ обладал всеми этими качествами. Подобно многим своим последователям, он намеренно поощрял атмосферу загадки, которая окутывала его прошлое. О его происхождении известно мало. Возможно, он родился в 1710 году в Португалии, в еврейской семье. Возможно, что он был Францем Рагоши, трансильванским принцем, который умер в Германии, в княжестве Шлезвиг-Гольштейн, в 1784 году, только для того, чтобы появиться спустя пять лет, в 1789 году, в Париже во время Революции. А может быть, граф де Сен-Жермен до сих пор жив и скрывается в уединенном убежище в Гималаях, ожидая подходящего момента для своего возвращения. С уверенностью можно сказать только то, что он превратился, подобно Вечному Жиду, в легендарную фигуру, которая с девятнадцатого столетия многократно возрождалась и видоизменялась, по праву занимая своё место в различных оккультных пантеонах. Основным притязанием Сен-Жермена в оккультной сфере было усовершенствование алхимического эликсира жизни, который излечивал все заболевания и давал бессмертие. Мадам Блаватская почитала его наряду со своими тибетскими Учителями, а не так давно американская духовная проповедница правого толка Элизабет Клэр Пророк вновь стряхнула пыль с фигуры графа и использовала его как предвозвестника своих малопривлекательных идей. На самом деле, живи граф сегодня, он, наверняка, нашел бы удобную нишу как ведущий ток-шоу или, по меньшей мере, как частый гость среди людей, знаменитых тем, что они знамениты.

Человек, которого называли Сен-Жерменом, обладал подлинным обаянием и культурой, а также впечатляющими познаниями в химии и истории, которые позволяли ему авторитетно говорить об алхимии и о прошлом, причём таким образом, как будто он действительно был свидетелем обсуждаемых событий. Он одевался только в черное и белое, был искусным скрипачом, имел хороший голос, бегло говорил на нескольких европейских языках и знал замечательные приемы окраски шёлка и кожи. То, что Сен-Жермен мог превращать обычные металлы в золото, устранять изъяны в бриллиантах, а две тысячи лет назад изобрел масонство и с тех пор не стал выглядеть намного старше, можно отнести к более сомнительным утверждениям. Моложавую внешность он сохранял, скорее всего, благодаря своим правил лам, среди которых была привычка не есть на многочисленных банкетах и пирах, которые он, тем не менее, оживлял своим остроумием и проницательностью. Очень вероятно, что он был вегетарианцем и отказался от наслаждения изобильными блюдами, которые составляли меню богатых людей восемнадцатого столетия. Сам он утверждал, что питается исключительно специальным эликсиром собственного изготовления» но, вероятно, употреблял нормальную пищу, когда его не могли видеть.

Первое упоминание о Сен-Жермене мы находим в письме, датированном 1743 годом: Гораций Уолпол отмечает появление графа в Лондоне. Вскоре Сен-Жермена выслали из Англии, заподозрив в шпионаже в пользу претендентов на престол из се? мейства Стюартов. Он отправился во Францию и стал фавора? том Людовика XV, скорее всего, благодаря протекции мадам де Помпадур. Сен-Жермен был изысканным кавалером, он часто дарил дамам туалетную воду, которая, по его утверждению, предотвращала появление морщин. Свои подарки он называл маленькими знаками своего почтения. Подобно Казанове, который считал его шарлатаном (но восхищался его мастерством в обращении со слабым полом), и Калиостро, который, вероятно, перенял от него Египетский Ритуал, Сен-Жермен перемещался по Европе, работая магом, профессиональным остряком и шпионом. В Вене он был известен как доверенное лицо графов Забора и Лобковитца. Именно в их компании он познакомился и подружился с французским маршалом де Бель-Илем, который привез его во Францию. До встречи с Людовиком XV он посетил Голландию, где называл себя графом Сюрмоном и успешно открыл несколько заводов, на которых проводилось облагораживание металлов. В 1762 году он прибыл в Санкт-Петербург и принял участие в заговоре, направленном на возведение на царский престол Екатерины. Он стал большим другом графа Алексея Орлова и даже получил звание русского генерала. Сен-Жермен называл себя «генералом Велдданом» — неизвестно, в шутку или всерьёз. В 1774 году он жил под покровительством Нюрнбергского маркграфа Карла-Александра. Именно тогда пошли слухи, что на самом деле Сен-Жермен — принц Рагоши. Когда маркграф обнаружил, что настоящий принц Рагоши давно мертв, как и его братья, Сен-Жермену пришлось уехать. В то время ему 6ы-л0 за шестьдесят. Удача сопутствовала ему, и в 1779 году он попал под покровительство ландграфа Карла Гессен-Кассельского. В замке ландграфа в Шлезвиг-Гольштейне Сен-Жермен обучал своего патрона оккультным наукам. Место наставника он сохранял пять лет, до самой своей смерти — или последнего исчезновения — в 1784 году.

Современники давали Сен-Жермену диаметрально противоположные характеристики. Его называли «полным шарлатаном, дураком, пустомелей, краснобаем и обманщиком* (граф Варн-штедт), «одним из величайших мудрецов, когда-либо живших на свете* (Карл Гессен-Кассельский), «богато одаренным человеком с живым умом*, который тем не менее был «полностью лишен моральных устоев* и заработал свою дурную славу из-за «самого низкого и подлого подхалимства, на которое способен человек…* (граф Алвенслебен, прусский посол в Дрездене). Кажется, Сен-Жермен был человеком значительной культуры и остроумия, с истинным интересом к химии, который использовал мистификацию и оккультизм, чтобы открыть двери, которые в противном случае остались бы для него закрытыми. В чем состоит его реальный вклад в искусство алхимии остается, однако, неясным.

 

Неизвестный Философ

Жизнь Луи Клода де Сен-Мартена не имеет ничего общего с богатыми приключениями судьбами Месмера или Калиостро. Хотя Сен-Мартен вращался в тех же кругах, он не пытался втереться в доверие к аристократам, подобно Сен-Жермену. Истинный философ-алхимик и очень серьёзный человек, он был глубоко озабочен духовным предназначением человечества. Подобно Сведенборгу, он посвятил себя своей миссии. Он пришел не для того, чтобы мистифицировать и производить впечатление, а для того, чтобы учить и вдохновлять. Его основная идея расцвела вместе с Романтизмом следующего поколения. Человек, говорил Сен-Мартен, на самом деле является богом, или, по крайней мере, способен стать им. Это убеждение Сен-Мартен разделял со своим современником Уильямом Блейком. Оба верили, что мир пространства и времени — мир внешний, физический — является результатом некой изначальной катастрофы, нашего «падения» из врожденной божественности в рамки ограниченности. И, подобно Блейку, Сен-Мартен считал, что задача мага заключается в том, чтобы открыть двери восприятия и вернуть человеку его первородное право.

Луи Клод де Сен-Мартен родился в Амбуазе, в провинции Турень 18 января 1743 года. Его родители были набожными католиками. Мать умерла через несколько лет после рождения Сен-Мартена, но её сумела заменить мачеха, которую Сен-Мартен нежно любил всю свою жизнь. Сен-Мартен был болезненным, хрупким ребенком — сам он говорил, что его плохое здоровье объясняется недостатком в его астральных частях — поэтому посвященная самопознанию книга, которую он прочитал в юности, направила его на путь мистики. Именно тогда Сен-Мартен сделал первый шаг в своём путешествии во внутренние, скрытые сферы. Начался процесс отчуждения от мира, который продолжался всю его жизнь. Сен-Мартен учился в колледже Понт-лево, и его отец хотел, чтобы он стал юристом. Сен-Мартен закончил колледж, но его не привлекала работа в суде, и он убедил отца позволить ему вступить в армию. Влиятельный родственник помог ему получить должность лейтенанта. Его воинская часть располагалась в Фуа. Армейская жизнь кажется необычным выбором для мистика, тем более мистика с хрупким здоровьем, но в 1766 году, после окончания Семилетней войны и заключения Версальского договора, в Европе на некоторое время наступил мир, так что Сен-Мартен мог продолжить изучение философии и религии.

Случилось так, что в 1767 году, когда его воинская часть стояла в Бордо, он встретил человека, который изменил всю его жизнь. Дон Мартинес де Паскуалли де ла Тур — известный также как Мартинес Паскуаль — был последователем Сведенборга, розенкрейцером и главой одного из орденов масонов-иллюми-натов, известного как «Избранные Коэны» (Коэн на иврите означает «священник»). Происхождение Паскуалли туманно, он был то ли испанцем, то ли португальцем; неизвестно также, был ли он христианином или иудеем. Но Паскуалли являлся серьезным оккультистом, и его «Орден Избранных Коэнов» использовал один из вариантов ритуальной магии, который включал мистицизм чисел, каббализм, а также вызов и заклинание богов. На Сен-Мартена встреча с Паскуалли оказала такое же воздействие, как и знакомство с масонством — на Калиостро: он нашёл своё призвание. В 1771 году Сен-Мартен оставил армию и посвятил остаток жизни проповедованию: вначале — оккультной доктрины Паскуалли, а затем своей собственной формы теософической мудрости. Несколько лет Сен-Мартен путешествовал по Европе, посетил Париж, Лион и Бордо. В это время он общался с другими мартинистами, в том числе с писателем-романис-том Жаком Казоттом.

В 1772 году Паскуалли покидает Францию, уезжает в Сан-Доминго и умирает в 1774 году в Порто-о-Пренсе. Мартинисты были в растерянности: Паскуалли ушел из жизни, не посвятив их в конечные стадии своего учения. Борясь с отчаянием, Сен-Мартен пишет первую из своих книг «Об Ошибках и Правде». В своей общественной жизни он пытается приблизиться к мистическим истинам и разоблачить ошибки атеистической философии, которую распространяли Вольтер и энциклопедисты. Это были годы Калиостро и Месмера, Жан-Батиста Виллермоза и Лаватера.

Сен-Мартен вращался среди аристократов и посещал мес-меровские кружки в Лионе и Париже. Лионские месмеристы пользовались особым влиянием в оккультной среде, в их кружки входили розенкрейцеры, сведенборгианцы, алхимики и каб-балисты. Виллермоз, близкий друг Сен-Мартена, член практически всех тайных обществ того времени, верил, что через мес-меровских сомнамбул получает таинственные сообщения от Бога. Сен-Мартен помогал Виллермозу расшифровывать эти послания, как помогал также одному из влиятельных последователей Месмера, Пюисегюру. Сен-Мартен вступил в парижское «Общество Гармонии» в 1784 году, хотя считал, что акцент, который Месмер делал на физическом воздействии своей жидкости, опасно сближает его идеи с материализмом и в результате может привлечь внимание нежелательных астральных духов.

Сен-Мартен считал, что тревожная атмосфера времени требует осторожности. Он публиковал свои работы под псевдонимом «Неизвестный Философ». Его биограф и переводчик А.Е. Уэйт отмечает, что главной причиной была забота Сен-Мартена о своей безопасности: в конце концов, это было время Большого Террора. Но членство Сен-Мартена в тайных обществах тоже было одной из причин. Его уловка нс удалась, и личность Неизвестного Философа вскоре стала известна всем. Как и остальные оккультисты, Сен-Мартен путешествовал за границей: посетил Италию, Россию, Страсбург и Лондон, где познакомился с Уильямом Ло и астрономом Гершелем. Десятое августа 1792 года Сен-Мартен встретил в Париже, где «улицы вокруг дома, в котором я находился, превратились в поле боя, а сам дом — в госпиталь, куда приносили раненых». Революция сделала его бедняком, а в 1794 году вышел указ об изгнании аристократов из Парижа, и Сен-Мартен возвратился туда, где родился, в Амбуаз. Там он проводил своё время в попытках совместить свой интерес к политике и спиритический путь проникновения в суть вещей.

Последние годы жизни Сен-Мартен потратил на изучение Якоба Бёме, «тевтонского богослова», чьи идеи оказали влияние на таких людей, как Уильям Блейк и Гегель. Живший в семнадцатом столетии Бёме, по профессии сапожник, испытал мистические ощущения, глядя на солнечный свет, отраженный оловянной тарелкой. Он заявил, что видит «сущность» вещей, и написал увесистые тома на таинственном алхимическом языке. Угрюмо и основательно работал Сен-Мартен, пытаясь соединить видения Бёма со своими ранними мартинистскими доктринами. Казалось, он чувствовал приближение своих последних дней. Продолжая до самого конца писать свои сочинения, он умер от апоплексического удара 13 октября 1803 года. Последователи его идей стали называть себя также мартинистами, что вызывает некоторую путаницу в истории оккультизма.

Основная идея Сен-Мартена заключается в том, что миссия человечества состоит в «починке» мира. Похожая доктрина существует в Каббале, где создание является результатом избытка сефирот Древа Жизни. Наша работа — как-нибудь устранить беспорядок. Вальтер Бенджамин, неортодоксальный каббалист с марксистским уклоном, видел в истории человечества нескончаемую череду случайных событий, похожую на беспрерывный ряд аварий на некой извечной автостраде.

С этим Сен-Мартен согласился бы, но не разделил бы веру Бенджамина в марксистскую идеологию: сам он полагался на нашу способность находить контакт с первоисточником. Толстой, Август Стриндберг и О.В. Милош читали работы Сен-Мартена. А.Е. Уэйт даёт, вероятно, наиболее удачное описание Неизвестного Философа:

«Неизвестный Философ… имел много друзей, он был человеком стойких привязанностей… Сен-Мартен — практически единственный мистик, который одновременно являлся политиком с собственной программой реконструкции общества, музыкантом и поэтом, ценителем красивых женщин, критиком своих современников, обозревателем своего времени. Он был врачом душ в полном смысле слова, и в этой своей роли постоянно держал руку на пульсе времени».

 

Карл фон Экартхаузен

Сегодня мало кто знает или читает Карла фон Экартхаузена, человека, который вел подробную и поучительную оккультную переписку с Сен-Мартеном и Кирхбергером, бароном де Либи-сторфом. Кроме людей, изучающих Европейский мистицизм и христианскую теософию, мимолетный интерес к Экартхаузену проявила только группа почитателей скандально известного Алистера Кроули, самого знаменитого — если это слово можно считать подходящим в данном случае — мага двадцатого столетия. На самом деле именно книга Экартхаузена «Облако над Святилищем» побудила Кроули начать яркую, хотя неоднозначную с моральной точки зрения карьеру. Впервые Кроули натолкнулся на идею тайного сообщества духовных адептов, читая «Книгу о Черной Магии и Пактах» А.Э. Уэйта, в которой автор смутно упоминает о неком тайном обществе. Кроули написал Уэйту с просьбой сообщить больше информации. Уэйт предложил ему почитать Экартхаузена. Кроули последовал совету. В своей «автобиографической» книге «Откровения Алистера Кроули» «Великий Зверь» пишет: «„Облако над Святилищем4" рассказало мне о тайном сообществе святых, обладающих всеми духовными качествами, всеми ключами к сокровищнице природы… морально эмансипированных, лишенных нетерпимости или недоброжелательности людях, единственной страстью которых было стремление привести человечество на высшую стадию его развития… Я был увлечен „Облаком над Святилищем", читал книгу снова и снова. Меня не могли сбить даже ханжеские, самоуверенные и совершенно питекантропоидные примечания переводчика». Что сам Экартхаузен мог бы подумать о такой похвале, неизвестно, но можно предположить, что его позабавила бы идея, что такая «сатанинская* личность, как Кроули, черпала вдохновение в его благочестивом трактате, В книге Экартхаузена Кроули привлекла именно идея тайной, секретной Церкви, сообщества избранных, внутреннего круга мастеров, преданных благородному делу поисков истины. Идея соответствовала его любви к тайнам, а также склонности к элитаризму — эти пристрастия Кроули разделяли многие оккультисты. Сам Кроули вскоре вступил в «Герметический Орден Золотой Зари*, а когда его изгнали оттуда, стал главой другой оккультной организации, О.Т.О., или Ордена Templi Orientis, затем организовал свою группу Argentinian Astrum — «Серебряная Звезда*. Кроули был не единственным оккультным мыслителем, кого привлекали подобные идеи. Мадам Блаватская говорила о Тайных Мастерах, которые скрываются в твердыне Гималаев и направляют духовную эволюцию людей. Со времени розенкрейцеров, то есть с семнадцатого столетия, идея о некоем тайном братстве, посвятившем себя духовному развитию человечества, стала ключевой темой оккультизма. В переполненном тайными обществами восемнадцатом столетии трактат Экартхаузена затронул очень чувствительный нерв. И как в ситуации с мифом о розенкрейцерах, было неважно, существует ли такое тайное братство на самом деле: люди, заинтересованные в его существовании, вели себя так, как будто оно существует. Экарт-хаузеиовское братство отличалось от розенкрейцеров в одном отношении. В то время как авторы Fama Fratemitas и других ро-зенкрейцеровских трактатов говорили о своём братстве как о реальной группе, Экартхаузен даёт ясно понять, что его «тайная Церковь* не является неким узким кругом лиц, скажем, внутри католической Церкви или неким сообществом, подобным масонскому. Она гораздо больше похоже на сообщество сходно мыслящих душ. Ту же идею можно найти у Сведенборга и таких мистиков двадцатого столетия, как П.Д. Успенский, который в своих духовных путешествиях наталкивался на множество людей, отмеченных знаками зарождающегося космического сознания. Для Экартхаузена, как и для Успенского, сдвиг от мирского сознания к мистическому является и целью духовного сообщества избранных, и признаком принадлежности к этому сообществу.

Карл фон Экартхаузен родился 28 июня 1752 года в замке Хеймбхаузен в Баварии. Подобно Сен-Мартену он потерял

свою мать, которая умерла во время родов. Появление на свет стало для Экхархаузена источником двойной скорби. Он был незаконнорожденным ребенком. Его мать была дочерью управляющего имением, а отец — графом. К счастью, отец очень любил его, заботился о нем и дал ему прекрасное воспитание и образование. Тем не менее ему не хватало матери и прав законнорожденного — двойная боль привила Карлу томительную печаль, и уже в молодости у него, как у Сен-Мартена, появилось отстраненное отношение к миру, которое развилось в чувство глубокого отчуждения.

Экартхаузен учился в Мюнхене, потом отправился в Ин-гольдштадт, где занялся философией и юриспруденцией. Как мы увидим, Ингольдштадт был базой иллюминатов — пресловутой группы Адама Вейсхаупта, отколовшейся от масонства. Вейсхаупт был профессором церковной юриспруденции в университете. Можно только гадать, вступил ли Экартхаузен в контакт с Вейсхауптом или был ли одним из его студентов. Иллюминаты были своего рода тайным обществом за спиной тайных обществ, но нельзя с уверенностью утверждать, что «тайная Церковь» Экартхаузена является просто более духовной версией Вейсхауптовского невидимого братства. Интересы Экартхаузена были в большей степени религиозными, а не политическими, и хотя он рассуждал о «теократической республике», которая однажды будет создана, «Матсри-Правительнице всего мира», просветительский рационализм Вейсхаупта, вероятно, претил мистической натуре Экартхаузена.

Отец Карла помог ему получить титул Советника, и в 1780 году Экартхаузен стал цензором в Мюнхенской Библиотеке, вероятно, это была завидная должность для писателя, затем, в 1784 году, стал Хранителем Архивов Выборной Палаты. Согласно А.Е. Уэйту, Экартхаузен написал шестьдесят девять работ, приложив свою руку к драматургии, политике, религии, истории, искусствоведению и критике, не говоря уже о мистике и оккультизме. Немногие из его книг читаются сегодня — если вообще читаются, — но в своё время он был знаменит. Особенно популярна была его книга для католических проповедников, которая называлась «Бог — это Самая Чистая Любовь». Книга шестьдесят раз переиздавалась в Германии, была переведена на несколько европейских языков и церковную латынь. Влияние Экартхаузена на мистические течения его времени было значительным. Сен-Мартен говорил, что Экартхаузен интересует его так, что он не может выразить это словами. Среди прочего, они оба разделяли глубокий интерес к мистике чисел — сфере, которая занимала Сен-Мартена в то время, когда он начинал заниматься оккультизмом с Мартинесом де Паскуалли, и к которой он вернулся в последнее десятилетие своей жизни. Барон Кирхбергер, с которым оба состояли в переписке, пишет Сен-Мартену, что Экартхаузен — «человек огромной начитанности и изумительной плодотворности… выдающаяся личность». К великому сожалению Кирхбергера, из-за плохого здоровья Советника им пришлось отменить запланированную встречу. На встрече Кирхбергер надеялся получить сведения о Потерянном Слове, которое, как можно допустить, было найдено Экартхау-зеном. Информация, которой они, возможно, обменялись между собой, потеряна, как и само слово. Привлекательный, доброжелательный, высокообразованный и благочестивый, Экартхаузен был женат три раза, имел несколько детей. Он умер 13 мая 1813 года после мучительной болезни.

 

Уильям Бэкфорд

Вместе с политикой и самим процессом обновления мира, оккультизм в эпоху Просвещения принял менее, идеалистический характер, проявляясь в областях, которые были больше связаны с эстетикой, экзотикой и чувственными развлечениями, чем с поисками откровения. Именно в это время возник жанр «готического» романа. Сверхъестественные существа, замки с привидениями, тайные общества и злые колдуны в ассортименте предлагались на рынке, где трудились первопроходцы вроде Уолпола и более поздние авторы вроде Рэдклиффа и Льюиса. Антоин Галланд перевел «Арабские Ночи» на французский язык, и в 1717 году книга была издана. После этого жанр, который соединял элементы оккультизма, сатанизма и аромат Востока, завоевал всю Европу. Одна ранняя и необычно яркая работа; созданная в этом жанре, — роман Уильяма Бэкфорда «Ватск» (1786). Написанный на французском языке в порыве вдохновения, подобном Керуаковскому, «Ватек» свел вместе множество темных чар, которые позднее стали близки декадентам конца девятнадцатого столетия: поклонение дьяволу, садомазохизм и другие формы извращенного секса, ориентализм, экстравагантный гедонизм, ennui 4 и многогранный интерес ко всему запретному Если для таких мистиков, как Калиостро, Восток означал духовную среду, предлагавшую большую терпи-мость, чем католицизм, то для Бэкфорда «Восток» был источником роскошных и нездоровых удовольствий. Эротика и причудливая утончённость были свойственны Бэкфордовскому Востоку в гораздо большей степени, чем некая сверхъестественная мудрость. В девятнадцатом столетии эта разновидность экзотического оккультизма была очень энергично подхвачена французскими романтиками, если в природе вообще существует такая вещь, как энергичный декаданс.

В 1770 году, после смерти отца, Уильям Бэкфорд (1760–1844) оказался самым богатым мальчиком в Англии. В десять лег Бэкфорд унаследовал состояние, сделанное на плантациях в Вест-Индии.

Он много путешествовал по Европе и написал путевые заметки «Италия, с эскизами Испании и Португалии», но он ни разу не посетил земли, которые были источником его богатства, и этот пробел в образовании не вызывал у него большого сожаления. Подобно калифу Ватеку — своему собственному идеализированному образу, — Бэкфорд в основном думал о том, как тратить своё состояние, и не собирался разбираться в его источниках. Первые шаги в своём путешествии на восток Бэкфорд сделал под влиянием одного из своих наставников, художника Александра Казенса. Казенс родился в Санкт-Петербурге, учился живописи в Риме, затем открыл художественную школу в Ба-чте, недалеко от Фонтхилла — семейного гнезда Бэкфордов. Там | же располагалось аббатство Фонтхилл, построенное в готическом стиле, — одна из легендарных причуд Бэкфорда. Казенс обу-|:Чал Бэкфорда рисованию — выполненные Бэкфором эскизы * можно найти в его путевых заметках, — но что важнее для истории оккультизма, он посвятил молодого наследника в восторги!«Арабских Ночей». На молодого человека, который мог купить практически всё, что хотел, экзотическая атмосфера фантазии, | чувственности, преступности, наркотиков и магии оказала сильное впечатление, и можно сказать, что Бэкфорд провел остаток

j 4 Скука, тоска, внутренняя опустошенность, апатия (фр.).

t

своей длинной жизни, испытывая последствия этого раннего влияния.

Одной из экскурсий в декаданс, которую Бэкфорд предпринял в семнадцатилетнем возрасте, была его противоречившая моральным нормам привязанность к Уильяму Кортинею, десятилетнему мальчику (Совпадение их имен позволяет предположить определенный нарциссизм.) Бэкфорду приходилось сдерживать свою кипящую страсть, кроме того, конкуренцию Кортинею составила Луиза Бэкфорд, жена Бэкфордовского кузена Питера. Преуспеть одновременно в двух любовных предприятиях было сложно, но не невозможно. Один из эпизодов, когда Бэкфорд добился своего — языческая вечеринка, которую он организовал по поводу своего совершеннолетия на Рождество в 1781 году. Как в миниатюрной версии романа Де Сада 4120 дней Содома», Бэкфорд, Луиза и Кортиией — безопасность предприятия обеспечивал Казенс — и ещё несколько молодых и усердных участников заперлись на три дня и три ночи в поместье миллионера. Этот неистовый праздник вдохновил Бэкфор-да на создание «Ватека». Изысканные кушанья, обильное вино, комнаты, окутанные клубами фимиама, запретный-секс и магические ритуалы — кроме них частью программы развлечений был «Эйдофизикон» Филиппа Джеймса де Лаутерберга, вариант мультимедийного дисплея или «светового шоу» эпохи Просвещения. Де Лаутерберг был художником-классицистом, одним из любимых художников Дидро. Среди его достижений было избрание в Королевскую академию в возрасте 22 лет. Позднее он работал для «Театра Дэвида Гарика» в «Друри-Лейн». Здесь Лаутерберг заложил основу современной сценической живописи и того, что мы называем специальными эффектами. Де Лаутерберг предпринимал оккультные путешествия: он написал портрет Сведенборга, был последователем Месмера и познакомился с Калиостро в 1783 году в масонской ложе в Страсбурге, а позднее был посвящен в его Египетский Ритуал. Де Лаутерберг поселился в Лондоне в 1785 году, жил в Хаммерсмите и посвятил себя месмеризму и поискам Философского Камня. Среди его гостей, в числе прочих выдающихся оккультистов, был Калиостро.

После безумного празднества в замке Бэкфорда его пристрастие к восточной магии, а также содомии и прелюбодеянию, стало общеизвестным. Он часто посещал оккультные кружки в

Лондоне и Париже, познакомился со скрипачом-сведенборги-анпем Францем-Ипполитом Бартлемоиом и каббалистическим художником Ричардом Косвеем. В начале 1784 — поворотного для оккультизма — года, когда мистический прилив всё ещё поднимался, Бэкфорд посетил Париж. Потом начался отлив — закат Месмера, растущая антипатия к масонству, преследование Калиостро из-за «аферы с бриллиантовым ожерельем». Контакт Бэкфорда с оккультным миром приятно щекотал его нервы, но, в значительной степени, был поверхностным. Его единственный настоящий опыт оказался неудачным и закрыл Бэкфорду путь к дальнейшему посвящению. Когда Бэкфорд посетил Париж в 1781 году, он познакомился с архитектором Шарлем-Николя Ледо. Масон и действующий оккультист, Ле-до в своём архитектурном стиле отличался большой фантазией. В 1784 году Ледо возобновил свой контакт с Бэкфордом. Он предложил Бэкфорду осмотреть своё лучшее творение, «самый роскошный дом из всех воздвигнутых мною». Собственный архитектурный вкус Бэкфорда был outreи он загорелся мыслью осмотреть творение Ледо. Как пояснил Ледо, увлечения хозяина дома нехарактерны для «обычного мира», а его внешность «очень своеобразна».

Пройдя несколько кабинетов, Бэкфорд попал в роскошную гостиную; здесь Ледо представил его пожилому человеку. Несмотря на невысокий рост незнакомца, от него исходила могучая сила, а необычное старинное одеяние раздразнило любопытство Бэкфорда. Старик предложил Бэкфорду полюбоваться разнообразными произведениями искусства, которые украшали комнату. Бэкфорда заинтересовала большая бронзовая чаша, стоявшая на зеленом порфирном основании; она была до краев наполнена водой. Бэкфорд несколько минут изучал чашу, после чего началось нечто необычное:

«Когда я стоял, созерцая последние красноватые отблески заката на её спокойной поверхности, — рассказывал Бэкфорд в письме к Луизе, — старик поднялся из своего роскошного кресла, приблизился, и тогда вода в чаше заволновалась и пошла волнами. На блестящей волнистой поверхности одна задругой стали появляться похожие на

привидения тени, которые что-то мне напоминали… человеческие формы в последней агонии распада…»

Образы быстро мелькали, но Бэкфорд увидел достаточно, и его охватила неподдельная дрожь. То, что Бэкфорд увидел в доме Ледо, как он позднее рассказывал Луизе, показало ему «ничтожность всех броских фокусов Лаутерберга». Фантасмагория заставила «застыть в жилах» его «молодую кровь». Но реакция Бэкфорда не сблизила его с Ледо и загадочным стариком. После того, как потрясенный Бэкфорд назвал своё видение «страшным чудом», Ледо увел его из комнаты. Видимо, Бэкфорд не прошёл испытание. Выходя из внутреннего святилища, Бэкфорд увидел освещенную свечами комнату и услышал низкий голос, который произносил заклинания. Он спросил невозмутимого Ледо, что происходит, и тот сказал, что это место предназначено для «высоких, но не совсем религиозных целей». Вполне правдоподобно выглядит предположение Джоселин Гудвин, которое она высказывает в своей книге «Теософия в эпоху Просвещения»: Ледо через посредство Лаутерберга видел в Бэкфорде потенциального союзника — или, что более вероятно, покровителя — некоего тайного общества, и они подвели его к порогу посвящения. Но Бэкфорд был закоренелым дилетантом и не смог пройти испытание, после чего врата для него закрылись навсегда. Сам Бэкфорд, испытав неприятные, тревожные ощущения, очевидно, полностью потерял интерес к оккультизму.

 

Жак Казотт

Большинство читателей оккультной литературы знают о Жаке Казотте благодаря истории, которую можно найти в большинстве книг, посвященных дару пророчества и ясновидению: в 1788 году Казотт с поразительной точностью предсказал судьбы нескольких аристократов и интеллектуалов, позднее попавших в руки революционеров. На званом обеде, который давала герцогиня де Грамон, один из гостей, Жиль де Малешер, министр и доверенное лицо Людовика XVI, предложил тост за «день, когда разум восторжествует в делах людей». День, добавил он с сожалением, «который я, вероятно, никогда не увижу».

Присутствовавший на обеде Казотт в ответ на слова Мале-шера поднялся со своего стула и заявил, что министр ошибается, «Вы, сир, — сказал Казотт, — увидите этот день. Он наступит через шесть лет». Затем Казотт сказал, что скоро начнется Революция, которая резко изменит жизнь всех присутствующих в этой комнате.

Естественно, все захотели узнать, что с ними произойдет. Жан де ла Гарп, непробиваемый скептик и радикальный атеист, был так заинтригован уверенным тоном Казотта, что записал его ответы. Позднее Ла Гарп пытался найти свои записи, чтобы показать, как ошибался Казотт, и ещё раз показать, что вера в предсказание будущего не имеет никаких оснований. Но, как оказалось, заметки Ла Гарпа, обнаруженные только в 1803 году, уже после его смерти, убедительно доказывали точность пророчеств Казотта.

Итак, Казотт выполнил просьбу гостей и рассказал им, что их ждет. Маркиз де Кондорсье, знаменитый философ и поборник прогресса, умрет — как объявил Казотт — на полу тюремной камеры, приняв яд, чтобы избежать публичной казни. Когда Кондорсье возразил, что такая судьба плохо согласуется с эпохой власти разума, Казотт сказал, что, тем не менее, его самоубийство произойдет именно во время такого правления. Фаворит Людовика Шамфорт, продолжал Казотт, будет несколько раз вскрывать себе вены, но умрет только спустя несколько месяцев. Доктор виконт Д’Азир получит помощь в подобной беде: ему вскроет вены другой человек. Астроном Жан Бейллье умрет на эшафоте, жертва толпы, как и М.М. Николя Роше и Малесьерб. Даже хозяйка вечера, герцогиня, — как и многие другие присутствующие дамы — встретит смерть подобным образом.

Услышав всё это, Ла Гарп спросил о себе. Казотт ответил, что он не умрет, но станет христианином. Для атеиста Ла Гарпа такой жребий был, возможно, хуже, чем смерть. Когда Казотта спросили о его собственной судьбе, он сравнил себя с человеком, который во время осады Иерусалима ходил вдоль его стен с криками «горе Иерусалиму» и в конце концов был убит камнем, выпущенным из римской катапульты.

В следующие шесть лет осуществилось всё, что предсказал Казотт. Кондорсье отравил себя, сидя в тюремной камере. Под угрозой ареста, Шамфорт пытался покончить с собой, но очень неумело, и позднее он умер не без помощи доктора, который лечил его раны. Доктор виконт Д’Азир сумел избежать гильотины — сосед по камере помог ему вскрыть вены. Остальные были гильотинированы, а Ла Гарп, в ужасе от резни, сопровождавшей Революцию, ушел в монастырь и стал набожным католиком. Ка-зотт, ярый роялист, не был убит камнем из римской катапульты, он был приговорен к смерти трибуналом в 1792 году, когда его планы контрреволюционного переворота попали в неподходящие руки. До того как всё произошло на самом деле, Ла Гарп неоднократно упоминал пророчества Казотта в разговорах со своими друзьями, а баронесса ДЧЭберкирх записала в своих мемуарах, что услышала эту историю в 1789 году. Что касается эпохи владычества разума, которую, в соответствии с пророчеством Казотта, пришлось увидеть Малешеру, то, как пишет Кристофер Макинтош в своей книге «Элифас Леви и французское оккультное возрождение», к 1792 году в революционной Франции возникло множество «культов разума», призванных заменить ненавистную Церковь.

Жак Казотт родился в Дижоне в 1719 году. Он воспитывался в иезуитской школе, где его готовили к карьере юриста. После получения диплома в 1740 году Казотт отправился в Париж и поступил на государственную службу в морской департамент. Работая там, он посещал несколько литературных кружков и салонов и написал свои ранние работы. Выполняя свои служебные обязанности, Казотт трудился и в глубине материка, и на побережье, а во время войны за австрийский престол, принимал участие в морской кампании против Англии.

В 1747–1759 годах Казотту приходилось постоянно путешествовать между Францией и островом Мартиника в Карибском море. Он страдал от болезней, плохих условий, финансовых проблем, плохого обращения со стороны начальства и общего невезения. Счастье улыбнулось Казотту: он был спасен от краха в 1760 году, когда получил в наследство от своего духовного брата большой дом в Перье, рядом с Эпернеем. Здесь Казотт женился, у него родились трое детей, и здесь он прожил остаток своей жизни, посвятив его занятию литературой. Среди произведений, написанных им в это время, был роман «Влюбленный Дьявол».

Большая часть работ Казотта так или иначе имеет отношение к таинственному, странному и оккультному, но его интерес к подобным вещам был не только литературным. В семидесятых годах он оказался вовлечен в мартинистскую ложу последователей Мартинеса де Паскуаля. Неизвестно, когда Казотт вступил в ложу: до или после смерти Паскуаля; если после, то его мог посвятить в члены ордена Сен-Мартен, и если так, он мог быть мартинистом другого типа. Очевидно, что он был близким союзником Неизвестного Философа: мадам ла Круа, доверенное лицо Сен-Мартена, даже поселилась в доме Казотта и помогала ему во время спиритических сеансов и других оккультных экспериментов. Как пишет Брайан Стейблфорд [7], оккультная атмосфера «Влюбленного Дьявола» светла и игрива. Даже если Казотт вполне серьезно воспринимал свои мартинистские убеждения, в книге он больше заботился о развлечении. Шутливое изображение церемониальной магии в книге Казотта могло быть следствием влияния Сен-Мартена, который отвергал колдовские упражнения своего учителя. Хотя Сен-Мартен был убежден в действенности магических ритуалов, он в конце концов отказался от них, поскольку, по его мнению, они имели отношение только к низшим областям магии. «Влюбленный Дьявол» был издан в 1772 году, но Казотт несколько раз переписывал его части. Хотя он, возможно, начал писать книгу до встречи с Сен-Мартеном, его близость с Неизвестным Философом могла оказать влияние на его работу.

Их дружба закончилась в 1789 году, через год после знаменитого предсказания. Казотт, роялист, не смог простить Сен-Мартену его недолгое увлечение революционными идеалами — воспринятыми, но быстро отвергнутыми многими мистиками эпохи Просвещения. К тому времени Казотт был хорошо известен как оккультист, а его последняя книга, «Арабские Истории», написанная как своего рода продолжение «Арабских Ночей», следует традициям экзотического оккультизма, который был инициирован переводом Галланда и развит в эру романтизма другими мистиками, в частности Жераром де Нервалем. «Влюбленный Дьявол», хотя и в светлом варианте, связывает магию с эротикой — в последующие столетия их союз прошел через несколько превращений. У Казотта дьявол поочередно принимает облик то красивой женщины, то верблюда, что подсказывает читателю мысль об опасности, сопряженной с сексом и языческим Востоком. И всё же, любые поучения — то, что Ка-зот постоянно переписывал финал «Влюбленного Дьявола», позволяет предположить, что он сам не мог понять, в чем состоит мораль его сказки, — можно извинить в книге, которая содержит изумительную фразу: «Ах, Биондетта! Если бы только ты не была этим отвратительным верблюдом!»

 

Ян Потоцкий

Связь магии с сексом и Востоком совсем не отталкивала другого оккультиста эпохи Просвещения. Все три сферы манили эксцентричного поляка, графа Яна Потоцкого (1761–1815). Большинство англоязычных читателей знают Потоцкого как автора «Рукописи, найденной в Сарагосе», одной из самых странных книг в литературе девятнадцатого столетия. Созданная по образцу «Арабских Ночей», «Сарагосская рукопись», как её часто называют, является причудливой смесью историй, заклю-, ченных внутри историй, с общим сверхъестественным уклоном. В течение 66 дней Альфонс ван Борден, молодой валлонский офицер, вспоминает свои приключения, пережитые им вместе с цыганами, каббалистами, демонами, трупами, астрологами, Вечным Жидом, тайными обществами и услужливыми восточными женщинами. Одной «Сарагосской рукописи» хватило бы, чтобы доказать эксцентричность автора. Но реальная жизнь Потоцкого, как и его великое дело, имеет историю более причудливую, чем любые фантазии.

Родившийся в одной из богатейших семей Польши, Потоцкий к концу жизни стал чем-то вроде супермена. Знаменитый путешественник, этнолог, лингвист и фантазер, он сочетал рационализм эпохи Просвещения с романтической склонностью к необычному и сверхъестественному. Среди многочисленных подвигов Потоцкого числятся этнографическое путешествие в Монголию (после поездок в Тунис, Египет, Турцию и Марокко), первый полет на воздушном шаре над Варшавой, свободное владение восемью языками (включая тайный язык черкесской аристократии), открытие первой свободной читальни в Польше, военное сотрудничество с Мальтийскими Рыцарями (включая морскую битву с пиратами-варварами) и поиски оригинала рукописи «Арабских Ночей». При этом Потоцкий находил время для занятий литературой, а также углубленного изучения оккультизма. Он оказался также втянутым в замешанные на мистике политические интриги, которые затевались тайными обще- ‘ ствами и эзотерическими анклавами, переполнявшими Европу в канун Революции,

Среди многих городов, куда Калиостро принес свой Египетский Ритуал, была Варшава. Там, в 1780 году, Калиостро создал масонскую ложу. К тому времени внутри масонства возникла могущественная группировка. Первого мая 1776 года Адам Вейсхаупт, профессор церковной юриспруденции из Университета города Ингольдштадт в Баварии, разродился плодом своих длительных размышлений: он создал иллюминатов. Опьяненный эликсиром Просветительского рационализма, Вейсхаупт мечтал о свободе и равноправии в Европе, освобожденной от тирании монархов и Церкви. Для достижения своей цели Вейсхаупт основал тайное общество. Потом он стал масоном, чтобы использовать в своих целях созданную ложами иерархическую структуру и сеть контактов. Его приверженцы быстро проникли в большинство масонских лож, которые к тому времени уже были наполнены членами множества других тайных обществ. (Ситуация чем-то напоминала сюжет Честертоновского «Человека, который был Четвергом».) Калиостро, как полагают, был одним из первых новообращенных, принявших участие в затее Вейсха-упта, возможно, что по крайней мере некоторые его действия, связанные с распространением Египетского Ритуала, были направлены на привлечение новых членов. Возможно, что обряд посвящения Потоцкого состоялся в варшавской ложе, созданной Калиостро. Так или иначе, Потоцкий был масоном. Если так и если Калиостро действительно подталкивал новообращенных масонов к членству в обществе иллюминатов, тогда Потоцкий, несомненно, был тем человеком, к которому Калиостро должен был испытывать особый интерес.

Два фактора позволяют предположить, что на самом деле всё было именно так. Первое — страсть Потоцкого ко всему исламскому. Как и в случае с Уильямом Бэкфордом, чтение «Арабских Ночей» в молодом возрасте оказало на Потоцкого решающее влияние. Потоцкий свободно разговаривал на арабском языке, а после посещения Константинополя он стал часто носить бурнус и феску. Это важно не только в общем смысле «Востока» как метафоры загадки и экзотики, но также в более специфическом отношении: среди многих выдающихся личностей, которые, как утверждал Вейсхаупт, были посвящены в иллюминаты, выделялся Мухаммед. Тот факт, что сам пророк был членом общества

Вейсхаупта, определенно мог возбудить интерес молодого графа.

Однако более веским доказательством связи между Потоцким и иллюминатами является сама «Сарагосская рукопись». На протяжении всей жизни Потоцкий был непоследователен в своих политических убеждениях, но в атмосфере предреволюционного Парижа, подобно многим другим, он наверняка разделял общую надежду на то, что вот-вот начнется заря нового Золотого Века. Его, по натуре энергичного человека, не могло не привлечь участие в деятельности общества, ставившего пред собой задачу способствовать процессу обновления. Тайные знания и мотивы посвящения наполняют страницы «Рукописи, найденной в Сарагосе». Один из центральных персонажей, Великий Шейх из семьи Гомелез, руководит гигантской интригой, которая во многих отношениях напоминает махинации Вейсхаупта. Идеи терпимости, равноправия, всеобщего братства и того, что сегодня мы называем множественной культурой, — все части политической платформы иллюминатов — явно выражаются в книге. Еще одной «уликой» является то, что действие романа происходит в Испании. Обладая огромной эрудицией, Потоцкий мог знать о ранних сектах испанских иллюминистов, вроде алюмбрадос, или «просветленных». Эти секты возникли в Гвадалахаре в начале шестнадцатого века. Алюмбрадос верили в «просветление Святым Духом», их секта существовала до 1623 года, а затем была уничтожена Инквизицией, которая обвинила сектантов в разных грехах, в том числе в занятиях извращенным сексом. Потоцкий мог знать о другой секте «просветленных», Рошания, которая расцвела в Афганистане также в шестнадцатом веке. Подобно иллюминатам Вейсхаупта, Рошания стремилась захватить политическую власть с помощью разрушения статуса-кво; некоторые исследователи замечают возможную связь между Рошания и тайным исламским обществом одиннадцатого столетия, асассинами. Так или иначе, в своём увлечении Исламом Потоцкий мог выдумать подобную связь [8].

Все это голословные рассуждения. Но не вызывает сомнения, что в «Сарагосской рукописи» постоянно возникают подлинно оккультные темы. Можно упомянуть некоторые из них. Виселица, под которой обнаруживает себя молодой Альфонс после страстной ночи с Эминой и Зубейдой, является намеком на козырную карту Таро «Повешенный Человек» — один из символов духовной смерти и инициации. Фантастические приключения и рассказы внутри рассказов, в которых Альфонс не может понять, спит он, бодрствует или находится под воздействием гашиша, являются напоминанием о неопределенной природе реальности. Действие происходит на узком пространстве между сном и бодрствованием, в гилнагогическом царстве магии и паранормальности. Появляются несколько известных оккультных фигур: Аполлоний Таианский, Кнорр фон Розенрот и Симон Маг, а также несколько «двойников»: Небесные Близнецы, которых заклинает студент-каббалист, наводят на мысль об алхимических темах объединения, а также об эзотерической идее доп-пельгенгера, или астрального тела. Многие из раздвоений имеют сексуальную природу, намекая на необычные эротические действия. Неожиданная встреча Альфонса с Эминой и Зубейдой происходит в подвале. Всё указывает на то, что главный герой собирается вступить на сомнительную территорию. Восхитительные, но потенциально опасные девушки-близнецы являются «подземными жителями», созданиями из преисподней, а кроме того, исповедуют странную, чужую веру.

Вслед за Уильямом Бэкфордом, чей роман «Ватек» он должен был знать, Потоцкий использует образ лестницы из 1500 ступеней. В арабском кошмаре Бэкфорда ступени ведут вверх, к вершине величественно горделивой башни калифа Ватека. У Потоцкого они ведут вниз, в пещеру и преисподнюю. Здесь заключен намек на основное тайное общество, фигурирующее в европейских легендах, — розенкрейцеров. Согласно легенде розенкрейцеров, Кристиан Розенкрейц, мифический основатель общества, был похоронен в 1484 году в тайной могиле. Он умер в возрасте 106 лет. Когда в 1604 году могила, как гласит легенда, была обнаружена, его неизменившееся тело лежало в семистенном склепе, освещенное яркой лампой. Розенкрейцеры были герметиками, каббалистами и алхимиками. Один из их трактатов обещает, что любой, вступивший в общество, получит «больше золота, чем обе Индии принесли королю Испании». Но золото, которое они имели в виду, не было вульгарным металлом, оно относилось к области духовного порядка. Пещера, в которой оказывается Альфонс, освещена множеством ламп, он видит массивную золотую жилу и орудия для извлечения драгоценного металла. Каждый день он добывает количество золота, равное его собственному весу. Золото наверняка является розенкрейце-ровеким, а то обстоятельство, что Кристиан Розенкрейц обрел свою оккультную мудрость в Дамаске, было еще одной приманкой для исламофила Потоцкого.

Мистические наклонности графа не спасли его от ужасного рока. Крах общества иллюминатов, которое запретили в 1785 году вместе со всем масонским движением, наполнил отчаянием Потоцкого, как и многих его современников. Революция превратилась в бойню, а на фоне горы трупов поднялась фигура диктатора Наполеона. Кроме того, Потоцкого донимали семейные скандалы: инцест упоминался в связи с его разводом со второй женой. Одиночество в замке в его владениях в Подолии, болезни, скука, меланхолия и разочарование привели к болезненным фантазиям. Потоцким овладела навязчивая мысль о том, что он стал оборотнем. Рассказывают, что он взял серебряный набалдашник от сахарницы, сам обработал его, превратил в пулю и освятил её у своего священника. Двадцатого ноября 1815 года он засунул дуло пистолета в рот и спустил курок. Печальный конец для человека, чьё блестящее произведение, полное терпимости, любопытства и живого интереса к чужим верованиям и культурам, отражает лучшие качества оккультного Просвещения.

 

Иллюминаты

Из множества ветвей масонского древа ни одно не навлекало на себя так много клеветы, как баварские иллюминаты Адама Вейсхаупта. Основанное в 1776 году, за два месяца до провозглашения американской Декларации Независимости, общество, в котором Вейсхаупт воплотил свои мечты о равноправии в Европе и планы их претворения в жизнь, было с шумом разгромлено менее чем через одно десятилетие. В 1785 году правитель Баварии объявил организации масонов и иллюминатов вне закона. Официальным предлогом для их запрета было обвинение в участии в австрийском заговоре, направленном на развал Баварии и захват её династией Габсбургов. Надо сказать, что широко распространенные сомнения относительно политических идеалов масонства в сочетании с сенсационными, пусть и дутыми, «разоблачениями», которые касались принципов и действий общества, а также разоблачения, касавшиеся лично Вейсхаупта, создали атмосферу, враждебную тайным обществам любого сорта. К1789 году, когда борьба за всеобщее братство и свободу начала скатываться к Террору, все эзотерические группы стали пользоваться плохой репутацией.

Правда состоит в том, что реальные достижения иллюминатов были совершенно незначительны. Правда и то, что мифы о них оказали на современное оккультное движение не меньше влияния, чем легенды о рыцарях-тамплиерах, розенкрейцерах и масонах. Интересно, что со всеми тремя обществами иллюминаты были связаны в различное время. Их связь — один из парадоксов истории, потому что в своей исходной точке иллюминаты были противниками мистицизма и оккультизма, поскольку видели в них обычное мракобесие, с которым следует бороться. Сам Вейсхаупт (1748–1830) был фанатичным рационалистом, преданным делу борьбы с религией и другими предрассудками, которые он считал тяжелыми оковами, опутавшими человеческий разум. Возможно, учеба в иезуитской школе внушила ему ненависть к религии и в то же время — восхищение перед организационными навыками своих учителей. В созданной самим Вейсхауптом схеме было заключено гигантское противоречие: он перенял жесткие иерархические формы религиозных орденов и мистических обществ для того, чтобы продвигать философию разумного равноправия. Возможно, именно внутреннее противоречие, а не запрет правителя Баварии, стало причиной краха иллюминатов.

Мастерство Вейсхаупта в политических махинациях проявилось рано, во время его работы в университете, где он интриговал, чтобы добиться желаемых должностей. Тогда же проявились его вкус к власти и потребность иметь последователей. Как пишет Д.М. Робертс в ««Мифологии тайных обществ», чтение историй о пифагорейских и древнегреческих мистериях возбудило интерес молодого Вейсхаупта к посвящениям, ритуалам, испытаниям и судам. Естественно, такие склонности привели его к масонам. Но у первых врат Вейсхаупта развернули прочь, главным образом из-за того, что он не смог уплатить взнос. Неудержимый Вейсхаупт ответил тем, что создал своё собственное общество.

Первоначальной целью Вейсхаупта было разрушение железных тисков, в которых иезуиты держали Баварию. Во всё более просвещенной Европе эта страна оставалась зоной интеллектуального Средневековья. Вскоре планы Вейсхаупта расширились, и стали выражаться в сжатой и явно опасной для самого Вейсхаупта формуле. Иллюминаты собирались работать для будущего, в котором:

«Правители и нации без применения насилия исчезнут с лица Земли, человеческая раса станет единой семьей, и мир станет жилищем разумного человечества. Одна только этика постепенно приведет к этим изменениям… Разве не может человеческая раса достигнуть высшего совершенства — способности справедливо судить себя?… подобная революция будет результатом работы Тайных Обществ».

Через год после создания общества иллюминатов Вейсхаупт * снова предпринял попытку присоединиться к масонам. На этот раз попытка была успешной, и он вступил в ложу «Строгого Обряда». Так началось его проникновение в это старинное сообщество.

Он стремился находить наиболее просвещенных членов ложи и потихоньку знакомить их с иллюминистской идеологией. Вейсхаупту удалось добиться определенного успеха. Он взял себе кодовое имя Спартак и вместе со своими сторонниками, бароном фон Книгге и торговцем книгами Йоханом Боде, стал распространять свое влияние по всей Баварии, создавая группировки иллюминатов в масонских ложах. Мюнхен и Эйхштадт стали центрами иллюминистского обучения, во многих других ложах иллюминистские идеи внедрялись в масонскую ортодоксальность. Следуя своему иезуитскому воспитанию, Вейсхаупт оправдывал свои не очень красивые методы, ссылаясь на благородную цель, и его успех, казалось, подтверждал правоту его принципов. Орден проник за пределы Баварии в центральную и южную Германию и Австрию. Италия, Гренобль. Страсбург и Лион ощущали его влияние. Моцарт, Шиллер и Гете были вовлечены в орден, а в Вене ходили слухи, что скоро можно будет сказать то же самое об Иосифе И. К 1782 году в обществе состояло около трехсот членов. На следующий год орден проник в Богемию и Милан, а затем и в Венгрию. Странно, но Франция, не чуждая тайным обществам, не поддавалась вторжению иллюминатов.

Тайное начало стало явным, когда Вейсхаупт поссорился с бароном Книгге. Барон был большим мистиком, в отличие от

Вейсхаупта. К тому времени, когда его завербовал Вейсхаупт, он уже был масоном и членом других тайных обществ. К иллюминатам барона подтолкнула неудачная попытка вступить в секту розенкрейцеров, куда его влекла перспектива овладеть секретами и тайными знаниями. Книгге привлек в общество иллюминатов много новых членов, но когда его продвижение по иллюми-нистскому пути заглохло, он начал ссориться с Вейсхауптом, который, чтобы не потерять талантливого неофита, открыл ему истинные планы общества. Вейсхаупт постепенно давал дорогу всё более мистическим проектам барона, хотя такая эволюция совершенно противоречила первоначальным целям. В конце концов, Вейсхаупт решил, что Книгге должен уйти. Барон ушел, но открыл противникам общества все его секреты.

Неожиданно вышли на поверхность другие проблемы. Многим масонам не нравились революционные планы Вейсхаупта, и они открыто выступили против иллюминатов. Ходили темные слухи. Положение усугубилось из-за того, что некоторые иллюминаты неосмотрительно высказались о привилегиях королей и принцев. Как и сегодня, было широко распространено подозрение, что члены ордена уже проникли в правительство. Иллюминаты-отступники открыто оповещали всех о зловещих планах своего общества. Газеты призывали к действию, и 23 июня 1784 года гражданам Баварии было запрещено членство в тайных обществах любого рода. Последовал поток публикаций с обвинениями против иллюминатов и струйка памфлетов, которые защищали масонов и отделяли их от «предательской» группировки Вейсхаупта. Поднималась антиэзотерическая волна. Менее чем через год появился ещё один эдикт, особо осуждавший иллюминатов и масонов. Правительства по всей Европе последовали примеру Баварии и обратили настороженное око на эти общества.

В последующие годы появилась масса улик — некоторые из них выглядели правдоподобно, большинство было истерическим вздором, — которые связывали масонство в целом, а иллюминатов в- особенности с рядом заговоров, направленных на свержение европейской цивилизации и предполагавших использование насилия среди прочих методов. В массовой паранойе было проигнорировано заявление Вейсхаупта о том, что революция, которую он имел в виду, должна носить моральный характер, и что старые режимы должны «исчезнуть без насилия». Даже если кто-то когда-то обратил внимание на декларацию Вейсхаупта, во время Революции все увидели реальный результат иллюминистской политики. Конспирологические теории, или теории заговоров, не являются исключительно составляющей сегодняшнего дня. К 1789 году стало общепринятым считать, что именно тайные общества несут ответственность за конвульсии, сотрясавшие Францию.

Наиболее влиятельным сторонником подхода к Революции с точки зрения теории заговоров был вспыльчивый отец Барруэль, священник и бывший масон, который спасся от Террора и нашел убежище в Англии. В. своем наводящем страх и уныние четырехтомнике Memoires pour sevir a I'historie du jacobinism («Мемуары, иллюстрирующие историю Якобинства») (1797) Барруэль разоблачал зловещий заговор против монархии и Церкви, который якобы тайно готовился в масонских ложах по всему континенту. Для большинства читателей сенсационный стиль, впечатляющие детали и убедительные выводы скрыли тот факт, что большая часть написанного преподобным Барруэлем — вымысел. Спустя годы, в «Кошмарном Аббатстве» (1818), высмеивая «готический» жанр, Томас Лав Пикок использует фигуру Барруэля, который становится причиной возникновения у героя книги Скитропа Глаури нелепой «страсти к преображению мира». В реальной жизни один из друзей Пикока, Перси Шелли, пребывал в восторге от Барруэля и несколько раз перечитал его «Мемуары»; в результате — ещё один исторический парадокс — он страстно уверовал в идеалы Вейсхаупта, обличение которых было главной целью книги Барруэля.

Восторженное отношение Шелли к Барруэлю выросло из его увлечения тайными обществами — сохранился большой отрывок из написанной им истории об ассассинах — и он наверняка был заинтригован такими пассажами:

«Название „иллюминаты", которое секта… выбрала для себя, имеет древнюю историю, записанную в анналах разрушительной Софистики. Это название вначале приняли Мани и его последователи, gloriantur Manichaei se de caselo illiminatos. Первые розенкрейцеры, которые появились в Германии, также называли себя „иллюминис*»…

Позднее Жерар де Нерваль и Фернандо Пессоа и другие романтики тоже рисовали семейное древо этого оккультного общества, и до сих пор мистическая генеалогия остается стандартным тропом в популярных книгах этого жанра.

Шедевр Барруэля нельзя назвать сухим, основанным на фактах отчетом:

«В ранний период Французской Революции появилась секта, члены которой называли себя якобинцами. Они учили, что все люди равны и свободны! Во имя этого равенства и разрушительной свободы они попрали алтарь и трон, они подстрекали все нации к бунту, они хотели ввергнуть народы в ужасы анархии… Откуда появились эти люди? Они возникли, казалось, из недр земли и начали осуществлять свои планы и проекты, свои доктрины и угрозы, свои методы и жестокие решения. Откуда, я спрашиваю, появилась эта разрушительная секта? Откуда эта стая знатоков, эти системы, эта яростная ненависть к алтарю и трону, ко всем общественным институтам — и гражданским, и религиозным, — к которым наши предки питали такое уважение?»

Ответ на вопросы Барруэля можно найти, заглянув в глубины масонства. Мы видели, что масонство вмещало в себя некоторые элементы радикальной политики, или, точнее, некоторые масоны были высоко образованы в социальном и политическом смысле. В годы перед Революцией такие просвещенные интеллектуалы, как Вольтер, д’Алембер, Дидро и Гельвеций (основной источник идей Вейсхаупта) собирались в тайной академии, построенной по образцу масонской ложи. Масонские ложи обеспечивали среду, в которой представители разных социальных групп, аристократы и буржуа, могли встречаться как равные — возможность, которую так ценил безденежный Моцарт. В конце восемнадцатого столетия характерными чертами масонства были высокий интеллектуальный авторитет, свободомыслие и интерес к новым идеям. Членами французской Великой Восточной Ложи Восхода были Вольтер, Бейль, Гельвеций и Дантон. Но масонство en masse не было проводником Революции. Кроме того, к тому времени, когда разразился скандал с иллюминатами, существовали тайные общества, которые имели противоположные цели. В Пруссии, например, масонские розенкрейцеры пытались отделить себя от иллюминатов и радикальной политики этого общества, предостерегали против деизма, который лежал в её основе, и призывали возродить активное сопротивление рационализму, атеизму и идее равноправия. Вейсхаупт был не одинок в своем стремлении использовать масонскую структуру для своих собственных целей. Того же хотели иезуиты, а также последователи Месмера, Сведенборга, Сен-Мартена и других оккультистов; не без их влияния масонство приняло свой мистический облик. Но для обывателей эти различия не имели существенного значения. Скрытая рука масонства была злым гением, стоящим за крахом ancien regime, и зловещие агенты масонов продолжали работать, замышляя дальнейшие преступления.

Барруэль знал, что связь Вейсхаупта с масонством носила сугубо корыстный характер и что мистические атрибуты иллюминатов были своего рода овечьей шкурой, прикрывающей радикальных волков. Но Барруэль, кажется, действительно верил, что, несмотря на множество принципиальных различий, Вейсха-уптовское общество и первоначальные иллюминаты несли с собой одинаковую угрозу:

«Он, вероятно, знал о древних иллюминиз, ибо он принял их имя и разрушительные принципы их страшной системы. Эти идеи были укреплены, без сомнения, его склонностью к сеющим хаос таинствам Манихейства… Но будучи совершенным атеистом, высмеивая любую идею о Боге, он вскоре стал презирать веру вдвойне — древний иллюминизм — и продолжал следовать доктринам Мани только потому, что они угрожали любому правлению и вели ко всеобщей анархии…»

Среди прочих увлекательных, хотя и мало правдоподобных, рассказов Барруэль предлагает своим читателям историю о своем собственном мучительном опыте борьбы с масонским орденом. «В последние двадцать лет, — пишет он, — было сложно, особенно в Париже, встретить человека, который не принадлежал бы к обществу масонов». Барруэль продолжает:

«Я был приглашен в дом моих друзей и оказался единственным непосвященным на этой большой вечеринке масонов. Ужин закончился, и слугам приказали удалиться. Затем было предложено начать собрание ложи и посвятить меня в масоны. Я категорически отказался. Особенно упорно я отказывался заранее принести клятву хранить секреты, предмет которых был мне неизвестен. Они разрешили мне не давать клятву, но я продолжал отказываться от вступления в масоны. Они всё более настойчиво убеждали меня, говоря, что масонство абсолютно безобидно, и его моральные принципы не вызывают сомнений. В ответ я спросил, не считают ли они, что их принципы лучше Евангелия. Вместо ответа они построились в круг, и начали свои ужимки и детские церемонии, которые описаны в масонских книгах, таких как Иахин и Бо-аз. Я попытался скрыться, но без успеха…»

Опасаясь, что ему не позволят покинуть дом, пока он не подчинится, Барруэль сдался, но только после того, как его заверили, что ему не придется делать ничего противоречащего его совести. Члены братства собрались вокруг него, и обряд посвящения начался:

«Глава ложи с крайней серьезностью задал следующий вопрос: „Брат, собираешься ли ты исполнять все приказы Великого Мастера, невзирая на то, что получишь противоположные приказы от короля, императора и других правителей?" Мой ответ был: „Нет". „Что? Нет? — отвечал глава с удивлением. — Ты проник к нам, чтобы предать наши секреты! Ты колеблешься, выбирая между интересами масонства и интересами непосвященных? А ты знаешь, что здесь есть много мечей, которые готовы перерезать глотку предателя?"»

В этот момент Барруэль сорвал с глаз повязку и начал громко протестовать.

«Немедленно все присутствующие масоны стали хлопать в ладоши в знак одобрения, и глава ложи похвалил меня за мою стойкость. „Нам подходит такой человек — решительный и отважный!" „Что, — сказал я, — решительный?

И вы ищите людей, которые могут противостоять вашим

угрозам! Вы сами, господа, не все ответили ДА на этот вопрос. А если вы ответили положительно, разве вы сможете убедить меня, что ваши тайны не содержат ничего противоречащего чести и совести?"

Тон, которым я говорил, поверг ложу в смущение. Члены ложи окружили меня, говоря, что я принимаю вещи слишком серьезно и слишком буквально: они никогда не собирались заниматься делами, которые несовместимы с долгом истинного француза, и что, несмотря на всё моё сопротивление, я всё же должен быть принят^ в их братство. Глава ложи быстро восстановил порядок, постучав своим молотком. Затем он сообщил мне, что я прошел до степени Мастера, и добавил, что если мне не сообщили секрет, то только потому, что для этого требуется более официальное собрание, на котором можно провести положенные ритуалы. Тем временем он дал мне символы и пароли для третьей степени, как дал и для предыдущих двух. Он сказал, что этого достаточно, чтобы считать меня принятым в ложу, и теперь мы все братья. Что касается меня, то я превратился из подмастерья в помощника и далее в мастера, и всё за один вечер…»

Позднее Барруэль прошел окончательное посвящение, и ему сообщили основной масонский секрет. Он описывает процесс инициации от третьего лица. После того как подмастерье взял с него клятву, рассказывает нам отец Барруэль, «Мастер сказал ему следующие слова: „Мой дорогой брат, секрет масонства состоит в следующих словах: РАВЕНСТВО И БРАТСТВО; все люди равны и свободны; все люди братья"». Эта формула, как объясняет Барруэль, позднее была расширена и стала звучать следующим образом: «Двойной принцип свободы и равенства недвусмысленно означает войну против Христа и его Алтаря, войну против Королей и их Тронов\>

 

Уильям Блейк

Уильяма Блейка (1757–1827) не принято называть оккультистом. Длительное время в нем видели мистика от природы, наивного — в романтическом смысле, не интеллектуального, примитивного и не испытавшего влияния книжной науки любого рода. Его «пророческие книги» считались малопонятными. В некотором смысле он расценивался как «наивный» поэт. «Тигр» и другие стихотворения из «Песен Неведения и Познания» до сих пор входят в поэтические сборники для детей. И всё же неправильно воспринимать Блейка как необразованного гения» певшего свои песни неосознанно» как птица. И если мы назовем Блейка шаманом восемнадцатого века» мы по-прежнему будем не совсем точны. Он» конечно» испытывал вдохновение» считал себя пророком» и рассказы — его собственные и окружавших его людей — о его видениях явно доказывают, что он имел необычную способность воспринимать то, что сам он называл миром духов» а мы сегодня считаем проявлением подсознательных процессов. И всё же, как поясняет Кэтлин Рейн, поэтесса более позднего времени и знаток Блейка, ошибочно думать, что Блейк был «образцом спонтанного проявления архетипов». В таких книгах, как «Блейк и Традиция» (1968), Рейн убедительно доказывает, что Блейк видел себя поэтом, следующим герметической традиции. Он осознанно использовал богатый подземный поток древнего магического и оккультного знания, выковывая в своих поучительных и афористичных стихах новый сплав того, что Рейн называет «нестареющей философией». Но Блейк был не только мудрым учеником оккультных мыслителей прошлого. Лондон, где жил Блейк, был в том же опьянении от оккультных мыслей и радикальных политических идей, которые захлестнули Францию, а исследования таких ученых, как Марша Кит Шу-харт, доказывают, что образ Блейка — святого отшельника, чуждого влияниям своего времени — является неверным. Хотя Блейк не был безумцем, как полагали некоторые из его современников, он придерживался довольно эксцентричных убеждений, и мы не сильно погрешим против истины, если представим его в одной компании с людьми, которых мы сочли бы чудаками, сумасшедшими и шарлатанами.

Природная тяга Блейка к мистическим видениям и паранормальным явлениям проявилась рано. Однажды, когда он был маленьким ребенком, отец побил его за то, что Блейк утверждал, что видел ангелов, сидящих на дереве, а в другой раз от порки его спасло только заступничество матери. Всю жизнь друзья критиковали Блейка за его растерянный вид; есть свидетельства того, что видения временами мешали ему в работе гравера и подобно другим визионерам (на ум приходит имя КТ. Юнга), Блейк по крайней мере один раз пережил состояние, близкое к психозу. Вера Блейка в достоверность своих видений (самое раннее случилось, когда Блейку было четыре года: он увидел Бога в Лондонском Сохо) привела его к отрицанию рациональной психологии, которая относила подобные вещи к безумию, и к поискам альтернативных оценок реальности. Фигура Блейка важна для истории оккультизма, потому что он стоит на краю радикального раскола между научным и герметическим мировоззрением. В отличие от своего современника Гете, Блейк не пытался объединить эти две несовместимые системы взглядов на человечество и мир. Блейк не был противником разума, но он знал, что культ научного подхода — вера в то, что научные методы и терминология могут со временем охватить все проявления реальности, — означает катастрофу для духовного мира человека. Вопреки укрепляющейся тенденции описывать внутренний мир человека языком сенсорных эффектов и ассоциативной психологии — Локовская tabula rasa — Блейк заявлял, что источником всего сущего является воображение, что физический внешний мир — только тень бесконечных внутренних миров. Бульвер Литтон, Элифас Леви, Артур Рембо, У.Б. Йитс, первый издатель Блейка, и многие другие писатели девятнадцатого столетия продолжили борьбу, повторяя — каждый по своему — первоначальную герметическую концепцию Блейка. Более того, она стала лейтмотивом Романтизма. Говоря об истории литературного романтизма, надо заметить, что Блейк, живший в эпоху Просвещения, был практически неизвестен в своё время. Слава пришла к нему только в 1898 году благодаря усилиям Йитса и его компаньона по издательскому делу И.Д. Эллиса. Таким образом, Блейк, предвестник романтизма, стал знаменитостью и пророком в то время, когда наследники его огненной фантазии почти выжгли сами себя, а великий дар воображения выродился в декадентский уход от мира.

Мощное воздействие на юного Блейка — не считая посещений ангелов — оказала Библия, но воспитанный в семье диссентеров, он давал святым текстам такие толкования, которые нередко противоречили ортодоксальным взглядам. Его первое знакомство с учением Сведенборга могло произойти с подачи его старшего брата Джеймса; в любом случае, создается впечатление, что в раскольнической семье Блейков имелся доступ к разнообразным неортодоксальным верованиям. Молодого мистика привлекли серьезность и убедительность, с которыми Сведенборг рассказывал о своих визитах на небеса и в преисподнюю. Возможно даже, что Блейк встречался со Сведенборгом: в 1772 году, в последний год своей жизни, Стокгольмский маг снимал дом в Клеркенвелле. Тогда Блейку было пятнадцать лет, и он вполне мог случайно встретиться с известным философом.

В 1783 году преподобный Джейкоб Датч, бывший капеллан Континентального Конгресса, организовал «Лондонское теософическое общество», радикальную Сведенборгианскую группу. Кроме Блейка в общество входили друг Уильяма Бэкфорда Филипп де Лаутерберг, шведский алхимик и масон Август Норден-скольд и приятели Блейка художники Джон Флэксмен и Уильям Шарп.

Я уже упоминал о сходстве между идеями Блейка и Сен-Мартена. Возможно, что они встречались, когда Сен-Мартен и Калиостро посетили группу Датча в 1787 году. По иронии судьбы, если Блейк и Сен-Мартен действительно были знакомы, именно Блейк из них двоих был настоящим «неизвестным философом», который всю свою жизнь страдал от пренебрежения и безвестности.

Блейку был знаком «Эйдофизикон» де Лаутерберга, а также его работа в Театре Дэвида Гаррика в Друри Лейн. Как полагает биограф Блейка Питер Акройд, в ярко украшенных книгах Блейка можно видеть влияние сценической магии де Лаутерберга. Блейк знал и других художников-«магов». Ричард Косвей был одним из учителей Блейка в художественной школе Пара в Стрэнде. Он был также практикующим магом, который использовал месмеризм, Каббалу, ритуальную магию, наркотики и ритуальную наготу в своих обрядах. (Примечательно, что Косвей, которого сегодня никто не знает, пользовался большим успехом в своё время; он был знаменит своими экстравагантными нарядами, огромным самомнением, а также своими кличками: «Макаронный Живописец», «Дикки» и «Билли Димпл».) Сведенборг, как мы знаем, открыто обсуждал вопросы секса, и работа Блейка, и поэтическая, и изобразительная, наполнена грубоватой мистической эротикой и микеланджеловским восторгом перед человеческим телом. Блейк и его преданная жена Катерина исповедовали веру в силу обнаженного тела — причем силу не только мистическую. Патрон Блейка Томас Баттс с удовольствием рассказывал историю о том, как, приехав к Уильяму и Катерине в их летний дом в Ламбете, он увидел их обнаженными* Блейк якобы сказал ему: «Входите! Здесь только Адам и Ева». Они декламировали отрывки из «Потерянного Рая» в своём собственном Эдемском Саду. Известно, что в своих рисунках Блейк использовал эротические сюжеты, изображая различные комбинации и технику секса.

Со своим близким другом, художником Генри Фьюзели, Блейк разделял любовь к эротике, готике и возвышенным образам, а также открытость и интерес к семитским расам — черта, которая была характерна для его современников-оккультистов. В конце жизни Блейк встретил ещё одного художника-мистика — Джона Варлея, практикующего астролога и «зодиакального физиономиста». Вместе с Варлеем Блейк провел серию сеансов, во время которых он сверхъестественным образом видел, а затем рисовал головы знаменитых людей прошлого. Сократ, Магомет, Вольтер и Ричард Львиное Сердце были среди астральных натурщиков Блейка. (Кроме того, он ещё видел зловещий «Дух Блохи»), Блейка и раньше экспериментировал с астрологией и головами: в 1791 году он исполнил серию гравюр в соответствии с физиогномической теорией Лаватера, изложение которой он нашел в «Чародее» и «Астрологическом Журнале».

Оккультная литература оказала большое влияние на Блейка. В первую очередь, конечно, Сведенборг. Но, как можно понять из «Бракосочетания Рая и Ада», Блейк пришел к отрицанию основных элементов учения Сведенборга. Вместо них он взял идеи Парацельса и Якоба Бёме. (Вспомним, что Сен-Мартен также с увлечением читал Бёме.) Странствующий ученый и врач, алхимик пятнадцатого столетия Парацельс, как и Блейк, отрицал ортодоксальную веру и принимал учения, основанные на доверии к собственным инстинктам и природной интуиции, даже если они противоречили мнению общепризнанных знатоков. Парацельса можно назвать святым покровителем романтизма. Основой его мировоззрения была вера в то, что правда вселенной лежит в человеческом воображении. Та же идея вдохновляла Блейка на «духовную битву», которую он вел всю свою жизнь, — битву против материализма и подавления. Блейк взял у Беме представление о Человеке Вселенной — которое исповедовал и Сведенборг — и веру в то, что всё существование представляет собой непрерывную созидательную борьбу между желанием и волей или, согласно формулировке более поздних философов, между бытием и небытием. Блейк утверждал, что «без противоположностей нет развития» и его работа наполнена бесконечным поиском, чувством космической борьбы и усилий.

Блейка привлекали также неоплатонические идеи Томаса Тейлора. Банковский клерк и математик, Тейлор был одержим Платоном; он самостоятельно выучил греческий язык, чтобы читать его и других классиков в оригинале. Подобно Блейку, Тейлор бросил вызов Ньютону и материалистической науке. Интересно отметить, что ни Блейк, ни Тейлор не знали о том, что Ньютон сам одержимо занимался поисками оккультного знания. Тома Ньютона, содержащие толкование Библии и описывающие алхимические исследования, оставались в тени до двадцатого столетия. На занятиях, которые проходили в доме приятеля Блейка, художника Джона Флэксмена, Тейлор посвятил Блейка в понятие prisca sapientia, «первичной мудрости», впервые пришедшей к людям через Орфея, Гермеса, Зороастра, и, позднее, через Платона, Плотина, Прокла и Иамблихуса. Как и в работе неоплатониста Джона Митчела, большая часть этой мудрости была представлена в математических и геометрических формах, с которыми у Блейка всегда были определенные трудности. Тейлор даже попытался обучить Блейка математике, но последний не поддавался обработке. Недаром говорят, что стиль Блейка определяется Ветхим Заветом и готикой, а также отсутствием геометрического баланса, порядка и ограничений — сегодня эти особенности мы считаем классикой. Упоминание о Митчеле приводит нас к Блейковскому восхищению перед древней Британией, с её мегалитами и «камнями друидов», которые недавно, после публикации работ Уильяма Стакли, привлекли всеобщее внимание. Подобно современным приверженцам «Нью Эйджа», Блейк верил, что древние люди владели мудростью и знаниями, потерянными впоследствии. Триумфальный расцвет науки стал причиной быстрого увядания способности к сверхъестественному видению и духовности. При жизни Блейка Лондон, как и сегодня, был переполнен обществами, которые стремились оживить древние ритуалы и воплотить потерянную мудрость. Блейк сам был центром одного из таких обществ, он играл роль гуру для группы художников, которые называли себя «античными», поскольку испытывали восхищение перед искусством золотого века, ключ к которому они находили в работах самого Блейка.

 

Примечания

1 Дарнтон Р. Месмеризм и конец эпохи Просвещения. Кембридж: Изд-во Гарвардского ун-та, 1969. С. 34.

2. Материалы по Сведенборгу, Калиостро и Фальку я позаимствовал в блестящем исследовании Джоселин Гудвин «Теософическое Просвещение* (Олбани: Изд-во ун-та штата Нью-Йорк, 1994), с. 94–97, и в терке Марты Кит Шухарт 4Йитс и Неизвестные Старейшины*: Сведенборг, Фальк и Калиостро* из книги «Тайные тексты: литература тайных обществ* (Нью-Йорк: Изд-во Эй-Эм-Эс, 1995).

3. Дарнтон, с. 70–71.

4. Интерес и участие Моцарта в оккультизме эпохи Просвещения были глубокими; в 1789 году он пришел на карнавал в Вене одетый как индийский философ и стал загадывать другим гостям эзотерические загадки в стиле изречений Заратустры. Более того, музыка Моцарта была наполнена масонскими темами, наиболее заметными в его вдохновленной идеями иллюминатов опере 4Волшебная Флейта* и 4Масонской траурной музыке*. Смотри мою статью 4Концерт для магии и мистицизма*, в журнале 4Поиск*,том 90, № 4, июль-август 2002.

5. Приведено в книге Элленберджера Г. Ф. Открытие подсознательного. Лондон: Изд-во Фонтана, 1994. С. 58.

6. Баронесса Д’Оберкирх так сказала о нем: 4Его лицо не было красивым, но оно было наиболее запоминающимся из всех виденных мною. Прежде всего — глаза. Они имели неописуемую, сверхь-естественную глубину — горячие как огонь и в то же время холодные как лед. Мне казалось, что ест два художника нарисуют его, то два портрета будут выглядеть совершенно различно. Противоречивая фигура, Калиостро одновременно и привлекал вас, и отталкивал; он пугал вас и в то же время внушал вам непреодолимое любопытство*. Калиостро, как утверждала баронесса, 4обладал демонической силой; он покорял разум и парализовал волю*.

Другой аристократ, барон де Глейхен, отмечал: «Калиостро был маленьким, но у него была очень изящная голова, которая могла служить моделью для изображения вдохновенного поэта. Действительно, его мимика и манеры были мимикой и манерами шарлатана, хвастливого, надменного и вычурного, но… повседневное общение с ним было приятным и поучительным, его действия были благородны и доброжелательны, как целителю ему всегда сопутствовал успех, порой результаты лечения вызывали восхищение; он никогда не брал ни пенни от своих пациентов*.

7. В его предисловии к изданию «Дедалусом* перевода Джудит Лэндри.

8. Более подробную информацию об «озаренных* предшественниках Вейсхаупта, а также об истории «Рукописи, найденной в Сарагосе* можно найти в моей статье «Мистический граф* в «Fortean Times*, № 140, ноябрь 2000 года.

 

Гете

То, что Иоганн Вольфганг фон Гете (1749–1832), величайший поэт Германии, интересовался оккультным, становится ясно из его «Фауста». Первоначальная легенда о Фаусте уходит корнями в Средние века; она рассказывает о реальном историческом персонаже. До Гете были созданы первые театральные интерпретации этой истории, одна из них принадлежала Кристоферу Марло. И всё же именно «Фауст» Гете (первая часть закончена в 1808 году, вторая — в 1833 году) приходит большинству из нас на ум, когда мы думаем о договоре с Дьяволом, о делах Мефистофеля и об опасностях, связанных со слишком упорным поиском знания и секретов таинственного эликсира.

Настоящий доктор Фауст родился в Книттлингене, княжество Вюртемберг, в 1480 году и умер на руках Дьявола в Штауфе-не, недалеко от Фрейбурга в 1539 году; так, по крайней мере, написано на мемориальной доске, которая украшает гостиницу «Лев» в Штауфене и на которой изображена сцена кончины доктора. По свидетельству Меланктона — друга Мартина Лютера, — Фауст изучал магию и оккультные науки в Университете Кракова, в Польше, а также в Университетах Саламанки и Толедо. В Кракове Фауст, по слухам, насмехался над чудесами, которые творил Иисус, и громко хвастался, что может повторить их в любое время. Хотя многие были возмущены такими словами, на других они произвели большое впечатление. Спустя годы, читая лекции о Гомере в Университете Эрфурта, Фауст, как утверждают, вызывал духи Ахилла, Одиссея и Гектора, чтобы развлечь студентов. Как пишет аббат Йоханнес Тритемиус, Фауст имел все основания хвастаться тем, что был «лучшим алхимиком из всех когда-либо живших» [3]. Один из монахов-францисканцев заклинал Фауста отказаться от черной магии и возвратиться в лоно церкви. Фауст сообщил монаху, что это невозможно и он уже продал свою душу Дьяволу; и поскольку Дьявол соблюдает свои обязательства по сделке, Фауст собирается выполнить свои* Имеются сообщения о способности Фауста предсказывать будущее и совершать другие чудеса — он якобы находился на службе у барона Антона фон Штауфена, который заставлял его делать искусственное золото. По слухам, Дьявол, приняв вид собаки, сопровождал Фауста как «хранитель». Первая книга о Фаусте появилась в 1587 году; написанная в Германии, она рассказывала историю о договоре с Дьяволом и о причудливых приключениях доктора. Книга стала своего рода бестселлером, и в следующие месяцы появились несколько пиратских изданий. К1588 году история пересекла Ла-Манш; здесь Кристофер Марло создал более серьезную и яркую трактовку сюжета. В1593 году, вскоре после убийства Марло, труппа английских актеров приехала в Германию с постановкой «Трагической Истории Доктора Фаустуса». Претерпев некоторые метаморфозы, трагедия превратилась в комедию, а комедия трансформировалась затем в кукольное представление. Более чем вероятно, что именно в этой форме молодой Гете впервые увидел историю, которая легла в основу его знаменитого произведения. Доктор Фауст из средневековой легенды — тщеславный хвастун, который получает хорошую взбучку за свой договор с Дьяволом. В руках Гете эта слишком очевидно назидательная сказка становится архетипом западного сознания, могучим символом риска, связанного с односторонним развитием. Гете создал новый термин для описания тенденции, которая усиливалась в то время: Фаустиаиство означает ненасытную, высокомерную жажду знаний; знаний — любой ценой, стремление проникнуть в самые глубинные области жизни, невзирая на последствия. В книге «Закат Европы» (1918) историк Освальд Шпенглер разделил историю человечества на три периода: классический, магический и фаустианский. Хоря Шпенглер писал свой труд почти сто лет назад, он ввдел последний период так, как его видим мы, и, как становится ясно из его работы, он считал, что человечество смогло найти выход из создавшегося положения.

Интерес Гете к магии, оккультизму и герметическому мышлению возник рано и, хотя претерпел множество изменений, оставался с Гете всю его жизнь. Он начинает свою автобиографию Dicktungund Warheit («Поэзия и Истина») (1811–1812) с рассказа об астрологическом фоне своего рождения:

4Мой гороскоп был благоприятным: Солнце стояло в созвездии Девы и в тот день достигло своей высшей точки; Юпитер и Венера смотрели на мою жизнь доброжелательным оком, а Меркурий — без враждебности; Сатурн и Марс сохраняли безразличие; только луна, почти полная, все больше проявляла силу своего отражения по мере того, как достигала своего планетарного часа» [4].

В то время, когда родился Гёте, алхимия всё ещё пользовалась популярностью во Франкфурте-на-Майне, городе, расположенном недалеко от Мангейма. Хотя экспериментальная наука уже столетие вела своё наступление на алхимическую территорию, колонизация ещё не завершилась. Даже в 1787 году Берлинская Академия рассматривала заявление некоего профессора из Галле, который утверждал, что ему удалось превратить неблагородные металлы в золото. Хотя ученые смеялись над подобными заявлениями, тот факт, что они чувствовали себя обязанными их рассматривать, говорит о том, что алхимические идеи не были полностью вытеснены из общественного сознания. В Мангейме, во всяком случае, алхимия всё ещё оставалась любимым развлечением: многие уважаемые горожане имели алхимические лаборатории, и эта мода так широко распространилась, что властям города пришлось запретить занятия алхимией. Значительную роль в моде на алхимию играла перспектива быстрого обогащения, но всё же в той части Германии, где родился Гете, существовала и более глубокая заинтересованность. Немецкий пиетизм был силен во Франкфурте, а ииетистская доктрина берет свои корни в рукописях Якоба Беме. Бёме, как мы видим, был важной фигурой для Сен-Мартена и Уильяма Блейка и других оккультистов восемнадцатого столетия; его работы представляют собой форму христианского мистицизма, выраженного алхимическим языком. Как пишет Рональд Грей в своей книге «Гете — алхимик» (1952), вероятно, что в тех местах, где был силен пиетизм, присутствовало также определенное признание духовной ценности алхимии [5]. В любом случае, к тому времени, когда юный Гете вернулся во Франкфурт после учебы в Лейпциге, он попал в оккультную среду и начал интенсивно изучать алхимические рукописи. С алхимической литературой Гете познакомила его подруга и духовная наставница, пиетистка фрейлейн фон Клеттенберг,

3-7878

с которой он начал серьезно изучать работы Парацельса, Бэзила Валентайна, И.Б. ван Хелмонта, Джорджа Старки и других герметических авторов. Но вера Гете в действенность алхимии была основана не только на интеллектуальных рассуждениях. Гете вернулся из Лейпцига в состоянии нервного расстройства, которое сохранялось у него довольно долго, беспокоя самого Гете и раздражая его родителей. Фрейлейн фон Клеттенберг принадлежала к кружку пиетистов, одним из членов которого был доктор Метц. В обаятельной и вкрадчивой манере доктор Метц говорил о таинственном «Универсальном Лекарстве», которое излечивает все болезни; его заявление мы можем понять как намек на алхимический эликсир жизни. Кроме того, Метц иносказательно говорил о каббалистических и алхимических книгах, посредством чтения которых любой человек может сам открыть средства создания этого универсального лекарства. Хотя Метц открыто не говорил о своей принадлежности к тайным обществам, но, владея герметическим знанием и оккультной медициной, он действовал как один из розенкрейцеров, которые порой становились странствующими целителями, посвящая себя заботе о немощных телом и духом. Гете соответствовал этим критериям, а вскоре после его вхождения в круг фрейлейн Клеттенберг здоровье его ухудшилось еще больше. Кажется, он был на гране смерти, и его мать, также член группы пиетистов, упросила загадочного Метца применить своё чудодейственное лекарство.

Как пишет Гете:

«В этой последней крайности моя страдающая мать с величайшей горячностью вынудила растерянного целителя применить его универсальное лекарство. После долгих отказов он глубокой ночью поторопился домой и вернулся с маленьким пузырьком кристаллической сухой соли, которую растворил в воде и дал выпить своему пациенту. Жидкость имела явный щелочной вкус. Едва я принял соль, моё состояние улучшилось; с этого момента болезнь стала отступать, и, постепенно, я выздоровел» [6].

Под впечатлением от удивительного лекарства Метца Гете отмечает: «Не надо говорить, насколько усилились вера в наше-

го врача, а также наши усилия получить свою долю от такого сокровища».

После своего излечения Гете всерьез занялся своими алхимическими исследованиями. Фон Клеттенберг уже имела в своём доме маленькую алхимическую лабораторию, а вскоре Гете устроил свою собственную лабораторию в мансарде родительского дома. Горн, реторта, перегонный куб и песочная баня использовались для приготовления liquor silicum, или «кремниевого сока», сделанного из чистого кварца и щелочи, который должен был превращаться в прозрачное стекло, которое растворяется под воздействием воздуха и имеет безупречную прозрачность. Этот liquorsilicum служил Гете в качестве алхимической «девственной земли», нетронутой prima materia, на которой можно было проводить дальнейшие манипуляции. Гете был прилежен, но ему пришлось признать, что, как бы тщательно он ни работал, результат никогда не получался таким чистым, как он рассчитывал. Со временем он прекратил свои эксперименты.

Интерес Гете к практической алхимии угас, в отличие от его страсти к оккультной литературе. После своих занятий с фрейлейн фон Клеттенберг Гете погрузился в глубины творений Якоба Беме, Сведенборга, Томаса Воэна, а также многих других, менее известных светил. Его особенно привлекали рукописи, приписываемые Гермесу Трисмегисту, главному святому — покровителю алхимии. Понятие о трансформации, столь значимое для его собственных идей, касавшихся эволюции растений, которые предшествовали работам Дарвина, оставалось ключевой темой, и в результате своего интереса к алхимии Гёте стал очень интересоваться наследием розенкрейцеров. Фрагмент, озаглавленный Die Geheimnisse («Тайны») и написанный между 1784 и 1786 годами — в это время он начал свои ботанические исследования, — был задуман как часть поэмы о розенкрейцерах. Для Гете роза и крест были могучим символом слияния противоположностей — главной алхимической задачи. Одной из розенкрейцеровских работ, прочитанных Гете с очевидным интересом, была книга «Химическая свадьба Кристиана Розенкрейцера», наиболее вероятно написанная алхимиком и герме-тистом Иоханном Валентином Андреа. Андреа (1586–1654), лютеранский теолог, написал и другие розенкрейцеровские трактаты, такие как Fama Fratemitas, который появился в Германии в 1614 году как заявление о существовании тайного братства и призыв к серьёзным искателям духовной правды присоединиться к нему Один из известных соискателей — философ Рене Декарт — был потрясен тем, что не смог найти ни одного члена секты. Его скептически настроенные друзья говорили, что в этом нет ничего странного: ведь о розенкрейцерах говорят, что они — незримое сообщество. Позднее, обеспокоенный слухами о том, что он является одним из розенкрейцеров, Декарт предстал перед своими друзьями и заявил, что, поскольку они могут его видеть вполне отчетливо, он не может быть членом невидимой ложи.

Гёте прочитал «Химическую свадьбу» в 1786 году, через много лет после того, как прекратил свои алхимические эксперименты. Но книга оказала на него большое влияние. Своей подруге Шарлотте фон Штейн он писал, что, прочитав книгу, почувствовал, что «есть хорошая волшебная сказка, которую следует рассказать в подходящее время, но эту сказку надо возродить; её нельзя полюбить в её старой коже». Волшебная сказка, рассказанная в подходящее время, — по-видимому, речь идет о том, что в обработке Гете превратилось в Marchen — «Волшебную сказку о зеленой змее и прекрасной Лилии».

Marchen, или литературный миф, является особой формой немецкой литературы. Новалис, который включил похожую сказку в свой роман «Генрих фон Оффердинген», называл Marchen «сновидением… не подчиняющимся логике… сочетанием удивительных вещей и событий… полным смысла хаосом». Алхимические символы и темы изобилуют в сказке Гёте, впервые опубликованной в 1795 году в собрании, которое называлось «Беседы эмигрантов в Германии». Эти «беседы» являются циклом историй, их рассказывают французские аристократы, которым пришлось покинуть свои дома в годы террора и которые убежали в Германию, чтобы спастись от гильотины. Напуганный ужасами Революции, Гёте надеялся показать, как принципы гармонии, объединения противоположностей и беспристрастная оценка красоты могут создать основу для нового духовного и единого общества. Надо ли говорить, что его видение новой Европы оказалось несостоятельным. Наряду с мифом Андреа о розенкрейцерах, большое влияние на Гёте оказали «Письма об эстетическом воспитании», написанные его другом Фридрихом Шиллером. В своих письмах Шиллер утверждает, что истинно свободная личность может возникнуть только в результате гармонизации чувственного и рационального начал человека, объединения Духа и Природы. Эта тема занимала умы многих мыслителей того времени, включая Гегеля, Кольриджа и Генриха фон Клейста. Гете соглашался с Шиллером, но верил, что его собственный вклад в дело может быть внесен только в поэтической, символической форме. В результате появилась красивая, хотя не сразу понятная для читателя «Волшебная сказка».

Сам Гете не выступил с толкованием истории. Он отметил, что она «будет напоминать вам всё и ничего», и заявил, что откроет её истинный смысл только после того, как «99 читателей не смогут сделать этого». Читатели, определенно, пытались. Рональд Грей посвятил главу алхимическим экзегезам Marchen, а Алиса Рафаэль в своей работе «Гете и Философский Камень» (1965) предлагает Юнгианское понимание этой сказки. Но в смысле эзотерического влияния, возможно, величайшим толкователем сказки был австрийский философ начала двадцатого столетия, педагог и архитектор, Рудольф Штейнер. Штейнеров-ское «сверхчувственное» понимание «Волшебной сказки» и остальных творений Гёте лежит в центре его оккультной системы, антропософии, чья штаб-квартира в Дорнахе, Швейцария, является массивной цитаделью экспрессионистской архитектуры, носящей довольно подходящее название Гетеаиум. Однако независимо от того, как относиться к Штейнеровской или любой другой интерпретации, сказка Гете без сомнения напоминает похожие на сон, мистические и малопонятные символы алхимической литературы.

 

Новалис

Если попытаться в одном слове выразить суть немецкого романтизма, этим словом будет Sehnsucht. Немецко-английский словарь Лангеншейдта переводит это слово как «стремление, желание, тоска, изнеможение, томление, ностальгия», но на самом деле слово не имеет точного английского эквивалента. «Неисполнимое» или «невыразимое» желание, возможно, подходит лучше всего, но есть в первоначальном немецком слове нечто, ускользающее в любом английском переводе. Слово Sehnsucht вызывает в воображении далекий зов рога в темном лесу, пронизывающий отблеск заката, который нам никогда не догнать, неважно, с какой скоростью мы будем мчаться к горизонту, покрытые снегом пики далекой горной гряды. Красота, пространство и чувство чего-то бесконечно желанного, находящегося для нас вне досягаемости; возможно, в музыке мы можем чувствовать это в полной мере, а будничный аналог этого поэтического состояния на непристойном и языческом уровне мы можем увидеть в порнографии [7]. Доступные и усердные женщины стимулируют желание, которое они никогда не смогут удовлетворить. И подобно любителям порно, романтики, которые стали жертвой Sehnsuchty со временем обнаружили, что им стало очень сложно иметь дело с реальным миром плоти и крови. В конце концов, многие из них поняли, что сели на мель между воображаемым королевством беспредельной красоты, которая тем не менее, ускользает из их рук, и железобетонной реальностью, которая неизменно готовит испытания, слишком тяжелые для их чувствительных натур.

Один из поэтов в наибольшей степени ассоциируется с идеей Sehnsucht Призрачный «голубой цветок» из его неоконченного романа «Генрих фон Офтердинген» (1800) стал наивысшим символом этого состояния души. Георг Фридрих Филипп фон Харденберг больше известен под именем Новалис. Так звучит латинское название для «свежевспаханного поля» и девичье имя его матери. Он родился 2 мая 1772 года (менее чем через два месяца после смерти Сведенборга) в поместье Обервидерштедт, недалеко от Галле, на земле, приобретенной одной из ветвей его древней семьи в семнадцатом столетии. Его отец, барон Генрих Ульрих Эразмус фон Харденберг, был убежденным последователем графа Цинзендорфа и членом «моравского братства»; он навязывал семье угрюмый и безрадостный уклад, основанный на почтительности к старшим и на соблюдении религиозных обрядов. Лишенный чувства юмора барон фон Харденберг отказывался разговаривать с соседями, считая банальную беседу нехристианским делом. Его отношения с остальным миром были такими же резкими. Согласно легенде, когда он прочитал в газетах сообщение о французской революции, рассказ об атеизме и других антихристианских настроениях привел его в такой гнев, что он бросил газеты на пол и поклялся никогда больше не брать их в руки.

Свою клятву, но свидетельству всех окружающих, барон твердо соблюдал.

Однако мать Новалиса была нежной и терпимой, она делала всё, чтобы защитить молодого поэта и остальных детей от отцовского гнева. Новалис рос, как многие поэты, в изоляции, он бродил по фамильному особняку и поместью, расположенному на 6epeiy реки в горах Гарца, наедине со своими мыслями и природой. Он был болезненным ребенком, и во многих отношениях его детство напоминает детство Сен-Мартена и Карла фон Экарт-хаузена. Как отмечает его переводчик Артур Верслуис, «возможно, именно уединение, детство, в котором он был предоставлен самому себе, открыли Новалису множественные внутренние миры…» [8]. Суровая и редко нарушаемая рутина внешнего мира компенсировалась сложным внутренним королевством, где в изменчивой декорации мифов возникала магическая реальность и расцветала поэтическая интуиция.

В конце концов, отец иод предлогом материальных затруднений изгнал Новалиса из дома, что позднее отразилось во вселенском одиночестве, которое ощущал поэт. Один из самых известных афоризмов Новалиса гласит: «Вся философия — это тоска по родине». Он перебрался в поместье своего дяди в Луклуме, где нашел библиотеку, которая выгодно отличалась от собрания религиозных трактатов, которыми он мог пользоваться в доме своего отца. В 1791 году Новалис отправился изучать юриспруденцию в Йену, где одним из его преподавателей был Шиллер, а в 1793 году он изучал математику, химию и философию в Виттенберге, где подружился с философами Фридрихом Шлегелем и Иоганном Готтлибом Фихте. Именно в это время он познакомился с Софией фон Кун, которой было двенадцать с половиной лет. София сыграла роль печальной Лолиты для Новалиса, который, правда, не очень похож на средневозрастного Гумберта Гумберта.

Новалис с первого взгляда был поражен красотой Софии, и пишут, что многие другие разделяли его восторг. Однако сложно не увидеть нечто болезненное в одержимости двадцатичетырехлетнего Новалиса девочкой, которая едва достигла возраста полового созревания, хотя он был не одинок в таком пристрастии: столь же романтичный и ещё более болезненный Эдгар Аллан По в возрасте двадцати шести лет женился на тринадца-тилетней Вирджинии Клемм.

Новалис держал в секрете свою помолвку с Софией, боясь, что его отец будет против их брака: в большей степени из-за скромного положения Софии, чем из-за разницы в возрасте. Но его отец был очарован девочкой, что было для него совершенно нехарактерно и что свидетельствует об обаянии Софии. Отец благословил их союз, но судьба была против Новалиса, и в ноябре 1795 года София серьезно заболела — у неё нашли опухоль печени. К весне 1796 года её состояние улучшилось, но к лету вновь наступило ухудшение, и пришлось делать операцию. Затем последовало ещё несколько операций, которые были безуспешными, и после длительной, мучительной борьбы в марте 1797 года, она умерла, не дожив до шестнадцати лет. Менее чем через месяц брат Новалиса, Эразмус, умер от чахотки — болезни, которая со временем убила самого Новалиса. Ранняя смерть, утрата и траур сильно повлияли на мировосприятие Новалиса. Хотя совершенно ясно, что любовь Новалиса к Софии была искренней, нельзя не задаться вопросом, что создало психологический фундамент его страстного увлечения. Как отмечает в своём исследовании Джон Нойбауер, письма Софии свидетельствуют о том, что она не была для Новалиса равным партнером по своему интеллектуальному уровню, также как не была для него подходящим сексуальным партнером. Друг Новалиса теолог Фридрих Шлимермахер говорил, что он не верит, что Новалис выбрал «свою возлюбленную правильно, или даже что он правильно её понимал; я почти уверен, что она не удовлетворила бы его, если бы осталась жива» [9]. У Новалиса была как минимум один роман до того, как он встретил Софию, а в свои университетские дни, когда он кутил с Фридрихом Шле-гелем, он более чем вероятно проявлял и сексуальную активность. Однако Новалис ощущал потребность подавлять свои сексуальные порывы. Эротические фантазии и мечты преследовали его, и он часто стремился к обществу сексуально непривлекательных женщин, чтобы подавить свои желания. Половой акт сам по себе отталкивал его; беседуя со своим братом о первом свидании с Софией, Новалис отметил, что его «нежные чувства» к ней растаяли с первыми «вульгарными знаками её благосклонности». Нельзя исключить, что мы видим слишком много в, возможно, безобидной влюбленности, но София во многих отношениях видится фигурой, олицетворяющей Sehnsucht в чистом виде: идеальная красавица, которая остается, по крайней мере в настоящий момент, неприкосновенной. Между сексуальной фантазией и реальным сексом она мерцает, как многообещающая заря. Со смертью Софии ее недостижимость стала окончательной и неизменной, и только тогда Новалис позволил себе переплавить её образ в символ мистического союза — выражение эротической духовности, общей для алхимических, герметических и кабалистических традиций, в следовании которым Новалис нашел себя.

Всё творчество Новалиса насыщено пифагорейскими, герметическими темами, основной из которых является идея союза с божеством. Подобно Сведенборгу, Блейку и многим другим Новалис считал внешний, физический мир символом более глубокой, духовной реальности. После смерти Софии Новалис увидел в своей целомудренной любви к ней средство прорыва через внешнюю оболочку и проникновения в сверкающий источник. Эта перемена, согласно его рассказу, произошла 13 мая 1797 года, когда Новалис испытал мистические ощущения, созерцая могилу Софии. Он записал в своём дневнике: «Я почувствовал неописуемое счастье — мгновения сверкающего восторга — я стряхнул могилу прочь как пыль — её присутствие было осязаемым — я верил, что она может появиться в любую минуту».

Перед этим Новалис два месяца упражнялся в «активном воображении», которое используется в различных спиритических упражнениях, с целью подготовить себя к прорыву. По крайней мере, отчасти имела место попытка обуздать свои сексуальные фантазии и сохранить полную сосредоточенность на любви к умершей девочке-подростку, с которой он надеялся вскоре воссоединиться в смерти. Дневники того времени рисуют борьбу между «сладострастными грезами» и стремлением Новалиса сохранить свою «помолвку в более высоком смысле». Новалис, подобно другим, более поздним мрачным романтикам — на ум приходят Вагнер и Малер — искал в смерти освобождение от жизненных иллюзий; только в более высоком духовном союзе его сексуальному голоду было позволено свободно проявить себя. Одним из продуктов этого напряжения стали мистикоэротические «Гимны Ночи» (1800), одна из немногих работ поэта, опубликованных при его жизни. В третьем гимне мы находим поэтизированный рассказ Новалиса о своих переживаниях у могилы.

Готовясь к своему первому мистическому опыту, Новалис часто посещал могилу Софии, перебирал её письма и подарки, читал духовную и мистическую литературу Спорный вопрос, в какой степени видение Новалиса, когда он ощутил присутствие Софии, было плодом его собственного могучего воображения, а также тот факт, что sophia на греческом языке означает мудрость, единение с которой является главной целью мистических действий, не могут ускользнуть от внимательного читателя. То, что Новалис тренировал в себе способность вызывать в воображении образ Софии, становится ясно из его дневников. За неделю до главного видения, он записывает, что видел её в профиль, сидящую рядом с ним на софе, на ней был зеленый шарф. Одним из источников вдохновения было письмо от его брата Карла, который пишет о внезапном остром желании умереть, возникшем у него во время грозы. Он пишет о «полной искренности», с которой он хотел быть убитым молнией, вспышкой, которая переносит человека в «вечные объятия наших любимых».

Смерть означала для Новалиса преображение, экстатическое бегство и избавление от времени и пространства — идея, которую разделяли многие романтики и которая передана на полотнах романтического живописца Каспара Давида Фридриха. Правы ли были романтики в своих представлениях о смерти или могила означает абсолютное забвение — чтобы выяснить это, Новалису не пришлось долго ждать. В1798 году он познакомился с Юлией фон Карпентир, и его одержимость Софией уменьшилась в достаточной степени, чтобы он смог завязать новый роман. Однако отношения Новалиса и Юлии были обречены. Хотя его литературная карьера начала расцветать (к тому времени он уже познакомился с Гете, а в Йене был центральной фигурой в кружке, в который входили Людвиг Тик, братья Шлегель, Фридрих Шеллинг и Фридрих Шлирмахер), туберкулез, который погубил его брата, начал разрушать хрупкую телесную оболочку самого Новалиса. Он продолжал писать и исполнять обязанности инспектора саксонских солевых шахт, но в октябре 1800 года состояние его легких катастрофически ухудшилось. Он стал угасать, и 25 марта 1801 года — через четыре года и шесть дней после смерти Софии — он и его возлюбленная воссоединились в том, что мы должны признать более устойчивым союзом. В возрасте 28 лет Новалис умер.

 

Э.Т.А. Гофман

Возможно, наиболее романтическим из всех романтиков был странный человек, чья неистовая двойственная личность и запойное пьянство сочетались с педантичным исполнением социальных обязанностей и такой рабочей программы, которая могла бы привести в уныние даже самого дисциплинированного героя. Днем Эрнст Теодор Амадеус Гофман был уважаемым юристом и чиновником, который одно время работал в гражданской администрации в Польше, затем в прусском Верховном Суде в Берлине. Но по ночам он становился совсем другим. Одаренный художник-график Гофман был еще и композитором. Хотя большая часть его музыкальных вещей сегодня утеряна, известно, что он написал десять опер (одна из которых, «Ундина», возможно, является первой оперой в романтическом стиле), две симфонии, две мессы, несколько кантат, много сопроводительной музыки и дюжину камерных вещей. Он был также способным дирижером, который приобрел известность исполнением произведений Моцарта и Глюка, а также блестящим музыкальным критиком. Очерк и Гофмана о Бетховене в то время, когда публика ещё не приобрела вкус к его музыке, а также представление о музыке как о самостоятельном духовном мире помогли больше чем что-либо ещё сформировать образ этого композитора как посланника высшей, идеальной сферы. Вместе с Кольриджем и Бодлером Гофман был одним из тех немногих писателей, которые превратили критику в искусство. Его очерки и обзоры, в которых он утверждал понимание музыки как самодостаточной не-изобразительной формы искусства и доказывал превосходство инструментальной музыки перед вокальной — идея практически неслыханная в его время — оказали влияние на таких крупных музыкальных теоретиков, как Шуман, Вагнер и Шопенгауэр, а позднее питали эстетическую доктрину символизма, который доминировал в конце девятнадцатого столетия. В этом нет ничего удивительного: музыка и «высший мир», который она изображает, для Гофмана были основой его жизнеощущения. В очерке «Инструментальная музыка Бетховена» Гофман выразил свои соображения но этому поводу в лаконичной формуле. «Музыка, — писал он, — открывает человеку незнакомую область, мир полностью отделенный от внешнего, материального мира, который окружает его, мир, в котором человек оставляет позади свои физические ощущения, чтобы почувствовать невыразимое желание».

Как и Новалис, Гофман познал Sehnsuckt. Гоффман писал о другом мире не только в своих работах, посвященных музыке. Его одаренности хватило бы на несколько человек — и в некотором роде Гоффман был несколькими людьми — он был также автором некоторых из наиболее эксцентричных и любимых читателями сказок и новелл девятнадцатого столетия. Во многих отношениях Гоффман похож на Эдгара Аллана По и Ганса Христиана Андерсена кстати, они оба читали его сказки с пользой для себя. Его истории имеют блеск и великолепие волшебных сказок, но часто наполнены тревожными, жуткими образами и чувствами. Всё же, подобно 1ете, он был одним из тех немецких авторов, которые почти не знакомы английскому читателю. Сегодня многие люди знают Гофмана если вообще его знают как вдохновителя легкой оперы Оффенбаха «Сказки Гофмана» и балета Чайковского «Щелкунчик». Но причудливые сказки Гофмана о магическом посвящении, алхимии, необычных состояниях сознания и других оккультных предметах имеют психологическую глубину, которая заставляет вспомнить Бодлера, Достоевского и Кафку.

Эрнст Теодор Вильгельм Гофман родился в Кёнигсберге в 1776 году, позднее он принял имя Амадеус в честь Моцарта, которым восторгался. У него было безрадостное детство: родители плохо с ним обращались, а после их развода ситуация стала ещё хуже. Лишившись в раннем возрасте заботы родителей, он воспитывался у строгих родственников в доме, где жили его бабушка, три тетки и пуританин-дядя. Возможно, внезапная потеря родителей и отсутствие личного «золотого века» стали причиной его любви к музыке, которая сулит свой «идеальный» мир. Так или иначе, уже в раннем возрасте Гоффман восхищался музыкой, а знакомство с «Волшебной флейтой» Моцарта побудило его к собственному музыкальному творчеству. Музыкальные волшебные сказки Моцарта с их масонскими мотивами инициации и извечной борьбы между добром и злом — у Моцарта их олицетворяют маг Зарастро и Королева Ночи — Гофман использовал как образец для своих собственных сказок. Все истории Гофмана связаны с этими первичными, основными темами, которые являются романтической conundrum par excellence: конфликт между скучным миром повседневных забот и манящим миром воображения. Гофман, который принадлежал обоим мирам, ощущал напряжение и трение между ними в течение всей своей жизни, и этот гнет взял свою дань: хорошо известны внезапные перемены его настроения — от ребячливого веселья он переходил в состояние мрачной погруженности в себя, от дружеских празднеств — к молчаливому уединению. Он был человеком масок, фрагментов и тревожных противоречий. Было бы тенденциозно назвать его постмодернистом, но очевидно, что всеобъемлющая гармония, которую удалось построить Гете, была несовместима с Гофманом.

Была ли причиной его судьба, его подсознание, незрелость или «демон упрямства», как у По, но в течение всей своей жизни Гофман каждый раз создавал очередной кризис, когда дела его начинали идти слишком гладко, и притязания рутины и нормальности угрожали подавить его стремление к другим мирам. Рискуя удобной должностью правительственного советника в Познани, Гофман рисует карикатуры на местных сановников. Его замечательные графические работы стали причиной ссылки в Плок, невыразимо скучный провинциальный город, где ему было нечем заниматься, кроме как сожалеть о своей опрометчивости. Через много лет, в Берлине, история повторилась: в своей новелле «Господин Блоха» Гофман высмеял директора полицейской комиссии. Гофману аукнулось его едкое остроумие: против него было начато судебное преследование. В конце концов после удаления кусков, оскорбительных для полицейского начальника, книга была опубликована.

В промежутке между этими двумя эпизодами, которые были просто наиболее выдающимися, Гофман делал причудливую карьеру. Его собственная жизнь отличалась насыщенным фоном и быстротой изменений, которые были характерны для его историй. Гофман проявлял глубокое пренебрежение к любым материальным, жизненным проблемам. Поэтому неудивительно, что он умер парализованный и в бедности, в возрасте 46 лет — продолжая диктовать свою последнюю работу, — разрушенный последствиями злоупотребления алкоголем, болезнью печени и заболеванием нервной системы, локомоторной атаксией. Жизнь Гофмана была воплощением его основных тем: неопределенностью личности и конфликтом между «двумя мирами». Его истории полны идеями оккультного и сверхъестественного. Месмеризм, гипнотизм, сомнамбулизм, множественные «Я», мир сильфов и саламандр, нескончаемая борьба между тьмой и светом — вот основные темы его сказок. Вновь и вновь он возвращался к контрасту и конфликту между повседневным миром и миром волшебства. С наибольшей убежденностью Гофман передает эту идею в «Золотом Горшке» (1814), который принято считать его величайшей работой. Подобно Гете и Новалису, Гофман использует жанр Marchen, но с одной важной особенностью. В отличие от Гете и Новалиса, Гофман начинает развивать первичный сюжет в повседневной обстановке и только позднее привносит волшебство в земную жизнь. Он, как полагает Джереми Адлер, был одним из первых «городских» писателей, опередившим Бодлера и Эдгара По [10]. В то время как «Сказки» Гете подобны необычным, неопределенным сновидениям, город Дрезден у Гоффмана можно узнать сразу. Его истории приобретают свое воздействие благодаря убедительному изображению волшебного мира, вторгающегося в повседневность. Это и есть гофмановский «серапио-нов принцип», впервые предложенный им в «Серапионовом Братстве» (1819). Эта книга рассказывает о группе поэтов и художников, которые назвали свое сообщество по имени безумного аристократа, который вообразил себя монахом-муче-ником, страдающим во время правления императора Деция. Когда его последователи указывали ему, что башни, которые они видят, являются башнями города Бамберга, Серапион отрицал это, говоря, что на самом деле это башни Александрии во втором столетии от рождества Христова. Когда они называли это безумием, Серапион напоминал им, что мир, который они видят, находится внутри их сознания. Реальность существует внутри, а не снаружи, нашего сознания — лейтмотив всего романтизма. И всё же Гофман признает, что этот принцип может привести в тупик — и в жизни, и в искусстве. Герметические Marchen Новалиса изображают иную реальность, но она слишком отличается от нашей, чтобы выглядеть убедительно. «Се-рапионов принцип» утверждает, что для того, чтобы магия работала, её надо сделать убедительной, значит, она должна быть связана корнями с нашим привычным миром. «Есть внутренний мир, — писал Гофман, — и сверхъестественная способность воспринимать его с абсолютной ясностью — да, с доскональной и яркой отчетливостью. Но наш земной жребий — жить во внешнем, материальном мире, он поймал нас в ловушку, но он же включает наши сверхъестественные способности… Именно внешний мир заставляет нашу душу использовать её силу восприятия». Истории Гофмана интересно читать и сегодня, потому что он редко теряет это интуитивное видение. И эстетические принципы, на которых построены его истории, были психологической основой его реальной жизни. Это напоминает волшебную сказку о Голдилокс. Слишком много реальности — и жизнь становится скучной, бесцельной и пресной; слишком много воображения — и мы становимся Серапионовыми Братьями, живущими в солипсическом мире мечты. Но когда пропорция соблюдена «тютелька в тютельку» — как в большинстве историй Гофмана, — тогда мы получаем «волшебство» [И]. Рождаются не бесплотные сказочные миры или плоская, унылая действительность, но искрящиеся, опьяняющие сказки, которые стимулируют наши творческие порывы — в своём роде литературное шампанское (вновь вполне подходящее определение для произведений Гофмана). Кроме Гофмана только один писатель отразил эту двойственную природу жизни с такой же ясностью и силой — Дэвид Линдсей, автор гностической классики «Путешествие к Арктуру» (1920), но взгляд Линдсея мрачен, часто пессимистичен, кроме того, ему не хватает гоф-мановского юмора и благодушия. Если Гофман напоминает Моцарта, то Линдсей — Бетховена.

В своей жизни Гофман никогда не мог добиться правильной — «тютелька в тютельку», — плодотворной пропорции двух миров, которой ему удавалось достичь в своих историях. Но для романтиков жизнь и искусство являются двумя сторонами одной авантюры; «Золотой горшок» становится неиссякаемым источником («горшком золота»), потому что, читая эту сказку, мы погружаемся в тот фантастический мир, который она представляет. Гоффман — первый писатель, у которого становится ясным уравнение Поэзия * Магия; читатель превращается в соучастника алхимической трансформации. Реквизит этой гофмановской истории в значительной мере взят из Le Comte de Gabalais (1670), оккультного романа, написанного в стиле Ренессанса и розенкрейцеров аббатом Монтфуко де Вилларом, который изобразил изначальный мир Парацельса. Студента Ансельма, застенчивого и мечтательного юношу, любящего поэзию, беспокоят повторяющиеся видения, в которых ему является блестящая зеленая змея [12]. Змея оказывается Серпентиной, дочерью архивариуса Линдхорста, который на самом деле является изначальной саламандрой, сосланной на землю за проступок, совершенный многие тысячелетия назад. Ансельму нравится также красивая, но слишком практичная Вероника, которая хочет, чтобы он стал титулярным советником и вёл разумную, почтенную жизнь. Линдхорст нанимает Ансельма на работу: поручает ему сделать копию магической рукописи, которая имеет отношение к давнему изгнанию Линдхорста из благодатной обители и его непрерывной борьбе с силами тьмы, которые символизирует женщина-дьяволица. Основной конфликт сказки заключается в неизбежности выбора, с которой сталкивается Ансельм, выбора между двумя мирами. Большое влияние на Гофмана оказало чтение Armchten von der Nacktseite der Naturwissenschaft Г.Х. Шуберта («Взгляд с теневой стороны естественной науки», 1808), в то время популярной работы натурфилософии, которая занималась иррациональными идеями и тем, что мы могли бы назвать паранормальной стороной существования. В конце, после ряда испытаний и фантастических приключений, Ансельм, подобно Гофману, выбирает Серпентину и вместе с ней и магом Линдхорстом удаляется в их «владения в Атлантиде», Шубертовский символ первичного единства человечества с природой. До сих пор читателю, который, как мы полагаем, имеет по крайней мере потенциальную способность к поэзии, или магии, а также имеет представление о диалектике, приходится, прочитав творение Гоффмана, решать, является ли оно просто занимательной историей или метафорой его собственного существования… Когда Линдхорст рассказал обывателям о своём волшебном прошлом, они обвинили его в азиатской витиеватости и потребовали рассказать им что-нибудь правдивое. Архивариус ответил, что не знает истории более правдивой, чем та, которую он им поведал. Я согласен: под обманчивой оболочкой занимательной сказки Гофману удалось выразить основной миф человеческой жизни.

 

Эдгар Аллан По

Эдгар Алдан По (1809–1849), подобно Гофману, является ещё одним серьёзным писателем, который для большинства читателей превратился в рассказчика ужасных историй. Я сам в шестидесятые годы, будучи подростком, наслаждался увлекательными экранизациями «рассказов ужаса», сделанными режиссером Роджером Кормэиом. «Ворон» — одно из стихотворений, которые мы учили, или, по крайней мере, пытались учить на занятиях по английскому языку в США, а рассказ «Сердце-обличитель», войдя во множество сборников «рассказов ужасов», оказался в числе наиболее часто включаемых в антологии произведений. Но есть другая сторона творчества Эдгара По, сторона, которую его собратья-поэты, такие, как Шарль Бодлер, Ж.Ш. Гюисманс и Стефан Малларме, знали и ценили, в отличие от американцев — современников По или более поздних серьезных критиков, таких, как Генри Джеймс и Т.С. Элиот, которые не видели в его работе ничего, кроме печального влияния юношеских воспоминаний.

Собственная жизнь По была страшнее, чем любая из его «новелл ужасов». Хотя считается, что рассказы о его порочности и пристрастии к наркотикам преувеличены, на самом деле его жизнь, которая началась с бегства его отца и потери матери, когда Эдгару было два года, стала рядом болезненных ошибок, поражений и разочарований. В истинно романтическом стиле Эдгар По умер при загадочных обстоятельствах в возрасте сорока лет [13]. Подобно Софии, возлюбленной Новалиса, собственная невеста-ребенок Эдгара По, Вирджиния, умерла от чахотки, её смерть была, очевидно, причиной окончательного упадка По и последнего, разрушительного кутежа. Большую часть своей жизни По жил в крайней бедности, и со своими своими литературными триумфами и славой — «Ворон» был одним из его ярких прижизненных успехов — он едва зарабатывал работой критика и редактора, чтобы удерживать душу в теле. В случае По это, возможно, не было проблемой, так как освобождение души из телесных оков было его центральным метафизическим интересом.

Подобно Гоффману, По был сложным человеком: он открыто называл себя рационалистом (кстати, именно он изобрел жанр детективного романа), по был одержим идеей души и потустороннего мира. Идеалист-поэт, он по горло погрузился в беспощадный журналистский мир Америки в период перед гражданской войной. Также подобно Гофману, По восхищался человеческим разумом и исследовал его наименее исхоженные области, он экспериментировал с гипнозом, сомнамбулизмом, сновидениям и и месмеризмом. Внутренний раскол зашел у Эдгара По так далеко, что стал определять его духовное состояние: он принял догматы «Факультативной Психологии», которая утверждала, что различные душевные и интеллектуальные способности, такие, как рациональность, «моральное чувство» и «эстетическое чувство», существуют раздельно друг от друга. Снова, подобно Гофману, По пытался объединить свои многочисленные и несопоставимые внутренние сущности при помощи волшебной палочки Искусства. Каждый, кто прочитал критические работы По, знакомится с сентенцией, которая нрохо- дит через них как навязчивая идея: единство содержания. То, что человека, чей внутренний мир скрывал толпу внутренних сущностей, приводила в восхищение идея единства, можно легко понять. Но представление По об объединенном мире выходило за пределы книжной страницы; или, точнее говоря, хотя атрибутика его стихотворений и повестей включает оживших мертвецов, заживо похороненных людей, двойников и дьявольски бьющиеся сердца, их предметом является знание об истинном мире, лежащем за пределами вуали ощущений: «дикий, причудливый край, который находится высоко/Вне ПРОСТРАНСТВА, вне ВРЕМЕНИ»! Как пишет один из критиков: «У По направление ума, атака его воображения направлены прочь от тела в направлении духа, прочь от „скучной реальности" физического мира к необыкновенному сознанию „далекой счастливой звезды"» [14].

То, что По, как и Новалиса, в высшей степени интересовало «путешествие во внутренний мир», может показаться неожиданным для читателей, которые вспоминают его по conte cruels\ таким как «Колодец и маятник», или по психологическим триллерам, таким как «Черный кот». Но повести и рассказы По можно рассматривать как направленное внутрь путешествие к призрачному сознанию. В «Заметках на полях» По пишет о своём опыте гипнагогии — вхождения в состояние между бодрствованием и сном. Видения, как он пишет, 4 возникают в душе… только во время наиболее глубокой безмятежности… в те моменты, когда границы бодрствующего мира перемешиваются с границами мира сновидений. Я ощущаю эти „образы", только когда нахожусь на грани сна, (они) несут в себе приятный экстаз, намного превосходящий наиболее приятные чувства мира бодрствования, или сна, подобно тому, как Небеса Нортмановской теологии превосходят её Ад. Я ценю видения, какие бы формы они ни принимали, я воспринимаю их с благоговейным трепетом, который в какой-то мере смягчает или успокаивает экстатический восторг. Я так высоко ценю их по причине своего убеждения (которое кажется частью самого экстаза), что этот экстаз, сам по себе, представляет явление высшего, божественного порядка по отношению к Человеческой Природе — проблеск далекого одухотворенного мира…» [151.

Тайное знание, удивительные путешествия и причудливые, необычные пейзажи часто составляют содержание гипнотических галлюцинаций, а также новелл Эдгара По. «Украденное письмо», «История с воздушным шаром» и «Поместье Арн-гейм», необычные внутренние пространства, подобные Дому Ашеров или расследованию Огюста Дюпена: все они символизируют, возможно, темные тайники разума или идеализируют уединенные уголки, в которых можно мечтать и медитировать. И в то время как клинические психологи и ученые — исследователи мозга могут увидеть в гипногогических видениях обломки душевного кораблекрушения или груз, скинутый в аварийной ситуации за борт, для поэтов, подобных Эдгару По, и оккультистов, подобных Сведенборгу, они являются стрелками, указывающими направление к неисследованной территории души. Нет сомнений, что путешествия за пределы могут быть опасными. По знал это, как и его герои, от лица которых ведется рассказ в его произведениях «Рукопись, найденная в бутылке», «Низвержение в Мальстрем» и «Приключение Артура Гордона Пима». Но он знал также, что это единственное путешествие, которое стоит того, чтобы в него отправиться. Эдгар По был знатоком оккультной литературы, а герметические и алхимические темы постоянно возникают в его книгах, в символическом виде в таких новеллах, как «Падение дома Ашеров», «Свидание» и «Лигейя», и в откровсино сатирических произведениях, таких как «Фон Кемпелсн и его открытие» [16]. Но в его трех «месмерианских историях» («Повесть скалистых гор» (1844), «Месмерическое откровение» (1844), и «Правда о том, что случилось с мсье Вальдемаром» (1845)) явно видна его вера в возможность разорвать вуаль, разделяющую «два мира». По был автором' литературных мистификаций. Как указывает один из критиков, в то время увлечение лженаукой захватило Соединенные Штаты [17]. Повесть «Правда о том, что случи* лось с мсье Вальдемаром» вызвала переполох и в Англии, и в Америке. Практикующие месмеристы и такие поэты, как Элизабет Барретт Браунинг, писали Эдгару По, спрашивая, является ли рассказ правдивым. Рассказ Эдгара По о месме-ристе, который семь месяцев поддерживал мертвеца в состоянии временной жизни, по истечении которых тело покойника превратилось в «почти жидкую массу отвратительной, тошнотворной гнили», повествует об очень мрачных событиях. «Ме-смерическое откровение» ближе к метафизической цели автора и является своего рода разминкой перед переходом к развернутому апокалипсису в его великолепной и зловещей пророческой поэме «Эврика» (1848), написанной Эдгаром По незадолго до смерти.

Эдгар По взял большую часть информации о месмеризме из книги преподобного Тауншенда «Факты о Месмеризме» (1840). Ясно, почему книга Тауншенда произвела впечатление на Эдгара По. Рационалист По мало интересовался отвлеченными толкованиями идей Месмера; он искал факты, как удостоверяют и вводная фраза рассказа и заголовок истории о Вольдемаре. В письме к поэту Джеймсу Расселу Лоуэллу Эдгар По отмечает: «Я не верю в духовность. Я полагаю, что слово — это просто слово. Никто не обладает пониманием духа. Мы не можем представить себе то, чего нет». Что мы можем себе представить, или, по крайней мере, что По описывает в «Месмерическом откровении», так это доведенную до совершенства сущность, которая «неделима», то есть не составлена из мельчайших частиц (атомов), но слита в единое целое. Эта неделимая сущность проходит через всю вселенную; для По и зачарованного героя его рассказа она является Богом [18]. Эта неделимая сущность скрыта от наших обычных органов чувств, но мы можем мельком увидеть её, находясь в состоянии полусна или в гипнотическом трансе. Удивительно, идея о существовании сущности, которая не воспринимается нашими органами чувств и внутри которой живут иные создания, позднее возникает в книгах лорда Лит-тона, Элифаса Леви и Ги де Мопассана. Рассказы Эдгара По о существующем за пределами реальности были столь убедительны, что группа сведенборгианцев написала ему письмо, в котором сообщала, что может подтвердить его сведения. По с некоторым раздражением ответил им: «Мой рассказ является вымыслом от начала до конца». Тем не менее он упорно доказывал истинность образов из своей более обширной работы, «Эв-рики», которую мы подробно рассмотрим. Разделение личности быстро углублялось, и если его рассказ о неделимой вездесущей, божественной сущности не производит на нас большого впечатления, замечательное предвидение Эдгара По заставляет нас предположить, что гипнагогические состояния и гипнотические трансы могут обеспечить проникновение в некоторые необычные стороны реальности. Эдгар По многого ожидал от «Эврики», он верил, что эта работа может создать ему репутацию крупного метафизического мыслителя. Книга провалилась, но всё же на её напыщенных страницах Эдгар По предсказал феномены черных дыр, расширяющейся вселенной, искривленного пространства, галактических скоплений, открытие новых астероидов, вращающихся на орбите между Марсом и Юпитером, а также сформулировал антропологический принцип и высказал другие космологические идеи, которые были немыслимы для ученых в то время, когда писалась эта книга. Критики не имели ни малейшего представления, что со всем этим делать. Учитывая, что Эдгар По имел репутацию пьяницы и наркомана, неудивительно, что его метафизические полеты были отнесены в ту же категорию, что и розовые слоны. Невежество окружающих угнетало Эдгара По. Он заявил своему издателю Джорджу Патнаму: «Я раскрыл тайну Вселенной!» — и потребовал издать книгу тиражом в 50 000 экземпляров. Патнам выдавил из себя аванс в 14 долларов, но 500 экземпляров, которые он напечатал, не были проданы. Для большинство читателей видение Эдгара По было слишком абстрактным, чтобы обеспечить экзистенциальный комфорт, тем не менее в его «неделимую сущность» встроена христианская мораль. На вопрос: «Что хорошего может быть в боли?» — загипнотизированный ученый Эдгара По отвечает: «Боль примитивной жизни на Земле — единственная основа блаженства вечной жизни на Небесах». Как и у Элифаса Леви, Бодлера, Рембо, Малькольма

Лаури и других, с которыми мы ещё встретимся в этой книге, путь Эдгара По был путем страданий. Нам не нужна помощь гипноза, чтобы представить себе, что он пытался найти в своих страданиях какой-то смысл.

 

Бальзак

Легенда повествует, что Бальзак, перед тем как запереть себя в рабочем кабинете, раздевался и отдавал одежду своему слуге С приказом не возвращать её до тех пор, пока он не напишет свою дневную норму. Сомнительно, конечно, но близко к правде. Действительно, Бальзак надевал монашескую рясу перед тем, как сесть за дневную, а точнее, ночную работу. Его обычное расписание было таким: он вставал в полночь и работал до восьми утра. И каждую ночь он создавал огромный объем текста: по некоторым расчетам средняя выработка составляла около шестнадцати напечатанных страниц. Продуктивность Бальзака была литературным эквивалентом «прогресса», который изменил пейзаж Франции в первой половине девятнадцатого столетия. Не считая изданных под псевдонимом ранних работ, Бальзак с тридцатилетнего возраста и до своей смерти в пятьдесят один год — он умер в 1851 году — создал более сотни романов и коротких рассказов, не считая публицистических работ. Он замедлил темп только в последние годы жизни — из-за смертельной болезни, которая, без сомнения, была результатом его сокрушительного рабочего распорядка. Индустриальная Революция создала новую эпоху фабрик, массового производства и сборочных конвейеров, и Бальзаковский невероятной силы словесный поток состязался с самыми чудовищными из этих новых «сатанинских мельниц». Бальзак был, как оп сам называл себя, «фабрикой мысли». Он работал с такой скоростью, что некоторые критики стали видеть в нем едва ли не эгоцентричного писаку с неутолимой потребностью видеть своё имя на обложках печатных изданий. Но подобные обвинения не производили никакого впечатления на Бальзака. Он был достаточно велик, чтобы относиться к клевете с олимпийским спокойствием. В историю он вошёл как один из литературных гигантов девятнадцатого века.

У Кольриджа и Де Куинси был их опиум, у Бодлера — его вино и гашиш, у Эдгара По — его пьянство. У Бальзака было густой крепкий черный кофе: подсчитано, что за всё время своей работы он выпил около пятидесяти тысяч чашек. Бальзак сам варил для себя кофе, и этот могучий напиток питал писателя энергией, необходимой для работы над его Гаргаитюанской «Человеческой Комедией». Но в конце концов кофе ослабило сердце Бальзака и убило его. Когда Бальзак создавал подобную горной цепи серию романов, он стремился написать «историю человеческого сердца, которая показала бы все его струны — одну за другой». Бальзак обладал видением, которое требовалось для создания обширной эпопеи, изобразившей реальности современного городского мира, нового мира, который вырастал вокруг писателя. Мастера преступности, финансисты, люди из высшего общества, проститутки и новые городские бедняки: их истории нарисованы на жестоком фоне их бессердечного хозяина — Парижа.

Довольно странно, что этот титан реализма, которого Золя назвал предтечей своих собственных социологических романов, всю свою жизнь оставался нераскаявшимся мистиком, для которого внешний, видимый мир был только символом внутреннего, духовного мира.

Оноре Бальзак — позднее, впервые публикуя роман под своим собственным именем, Бальзак присоединил к нему аристократическое «де» — родился в Туре в 1799 году. Подобно Эдгару По и Гофману, Бальзак отличался двойственностью натуры, в которой явно переплелись черты характера его родителей. Отец Бальзака — дитя Эпохи Просвещения и Революции, агностик-рационалист — имел острый деловой нюх и хорошо разбирался в финансах. Мать Бальзака, чьё равнодушие и холодность к мальчику вошли в легенду, зачитывалась трудами Сведенборга и Сен-Мартена, а также была поклонницей Месмера. Все три великих оккультиста оказали большое влияние на молодого писателя. Неудивительно, что в своей «Серафите» Бальзак сосредотачивает внимание на гермафродите — исконном символе единства противоположностей. Алхимическое слияние, воплощенное в этом возвышенном создании — Серафита/Серафит, говорит также о потребности Бальзака свести воедино, а затем преодолеть, противоречия своей натуры.

Вера Бальзака в оккультизм хорошо документирована. «Всю свою жизнь, — отмечает Стефан Цвейг, написавший биографию Бальзака, — он цеплялся за наиболее примитивные формы суеверия. Он верил в амулеты, всегда носил счастливое кольцо с загадочными восточными символами, а перед тем как принять важное решение, неизменно советовался с гадалкой, как делала в то время каждая Парижская швея* [19]. Во время путешествия в Вену Бальзак познакомился с востоковедом бароном Йозефом де Хаммер-Пургшталлем, чья книга о «гашишииах» открыла моду на мистические восточные конспиролоргические теории. Барон дал Бальзаку магический талисман — кольцо, на котором были выгравированы загадочные арабские письмена. Бальзак дал талисману имя «Беду* и всегда носил его с собой, веря, что он приносит удачу, длинную жизнь, успех у женщин, а также может сделать своего хозяина невидимым. Есть ещё истории, которые подтверждают то, что большинство биографов Бальзака называют его доверчивостью.

Но глубокая вера Бальзака в оккультные феномены уходила далеко за пределы этих внешних признаков. Он, подобно Эдгару По и Гофману, изучал идеи Месмера, и из романов, составляющих «Человеческую Комедию*, по крайней мере четыре — «Луи Ламбер* (1832), «Серафита* (1835), «Урсула Мируэ* (1842) и «Кузен Попе» (1847) — имеют прямое отношение к гипнозу и теософическим идеям. Подобно Эдгару По, Бальзак был убежден, что в «гипнотическом трансе» сознание приходит в «состояние, в котором внутреннее чувство находит контакт со сверхъестественным миром, давая внутренней человеческой сущности свободу перемещаться в пространстве и времени…» [20]. В полетах метафизики Бальзак был подобен Эдгару По, но его одержимость «магнетизмом» была сосредоточена на его проявлениях в человеческой воле. Сила воли для Бальзака была очень определенной вещью, реальной силой, излучаемой личностью, в основном через глаза. Чепуха из популярных триллеров, которую Дюморье обессмертил в своём «Свенгали», была для Бальзака и других писателей, таких как его друг Теофиль Готье, реальным фактом, а сам Бальзак был живым подтверждением концепции месмеризма. Готье, который использовал сюжеты с гипнозом во многих своих книгах, говорил о Бальзаковском «подобном молнии взгляде, таком сверкающем, таком заряженном магнетизмом», он уговаривал Бальзака использовать его силу для покорения женщин. Неудивительно, что Бальзак интересовался силой воли, учитывая его собственный выдающийся резерв этого качества. Он верил, что каждому из нас при рождении достается определенное количество этого магнетизма, и что он сжигается в процессе использования и его уже нельзя восстановить. Во многих отношениях его романы можно расценивать как эксперименты, в которых он изучает различные пути, на которых его герои тратят свой жизненный флюид1. На Бальзака всегда производила глубокое впечатление абсолютная, беспощадная воля. Возможно, наиболее четко чувство Бальзака выражается в словах амбициозного Растиньяка, который, глядя на Париж из окна своего чердака, говорит: «Посмотрим, кто кого!» Но Бальзак интересовался и другими, более тонкими свойствами воли. В «Луи Ламбере», своём идеализированном автопортрете, Бальзак изображает молодого человека с почти галлюцинаторной силой воображения. Открывая для себя мир литературы, Луи как будто впервые открывает самого себя. Чтение становится «разновидностью голода, который ничто не может утолить». «В любое время, по своему желанию, — говорит рассказчик — сам Бальзак, — я Moiy опустить завесу перед своими глазами. Потом, внезапно, я вижу внутри себя камеру обскура 11 , где обычные предметы воспроизводятся в более чистой форме, чем та, в которой они впервые возникли перед моими внешними органами чувств». «Когда я читал о сражении под Аустерлицем… я видел каждый эпизод. Грохот пушек, крики сражающихся людей звенели в моих ушах и заставляли меня ощущать внутренний трепет…»

Несомненно, Луи открыл гофмановский «другой мир» — воображение. И всё же романтический пессимизм заставил Бальзака убить Луи, жертву тех самых магнетических сил, которые уносили его за пределы обыденности. Бальзак верил, что слишком интенсивное использование витального флюида ведет к смерти, и — вновь — его собственная бурная судьба подтверждает эту мысль. Это направление, которое романтический оккультизм принял с течением времени в девятнадцатом столетии. На смену идеям Блейка и Гёте о том, что внешний мир может быть трансформирован в другой мир с помощью воображения, пришло убеждение, впервые высказанное Новалисом, что этот мир является ловушкой или по крайней, мере сферой слишком грубой и несовершенной для чувствительных душ* подобных душам поэтов-романтиков. Поэтому следует уходить от этого мира, и лучшим способом сделать это является, конечт но, смерть.

В «Серафите» Бальзака соединены вместе несколько различных оккультных тем: гермафродит, другой мир, месмеризм и сведенборгианизм. Бальзаковский Сведенборг, однако, предстает в особом варианте — в качестве атрибута оккультного «шведского стола*, который представлял альтернативную мысль в Париже тридцатых годов девятнадцатого столетия. Готье говорил, что месмеризм обеспечивает его и других писателей системой «фантастических, загадочных, оккультных и необъяснимых* образов. То же самое можно сказать о доктринах Сведенборга. Бальзак познакомился с ними, читая французский журнал, посвященный магии; мать была для него вторым источником оккультной информации. Кроме того, большое влияние на Бальзака оказала интересная личность — Давид Фердинанд Корефф, немецкий врач, который одно время возглавлял кафедру животного магнетизма в Берлинском Университете, а затем переехал в Париж. Корефф был убежденным месмеристом. Именно он познакомил сливки Парижского литературного мира с идеями Месмера. Остроумный космополит Корефф знавал Гоффмана и даже был на него похож, а поскольку в то время в Париже творчество Гоффмана пользовалось большим успехом, эти особенности Кореффа делали его желанным гостем в литературных кругах. Среди его друзей и клиентов были Гюго, Александр Дюма, Мюссе, Проспер Мериме, Шатобриан, Стендаль, Бенжамен Констан де Ребек, Генрих Гейне и Бальзак.

Бальзак был жадным читателем с ненасытным голодом к знаниям и идеям. Но он не отличался аналитическим или систематическим мышлением, и месмеризм, который пришел к нему уже перемешанный с другими оккультными идеями, был в таком виде поглощен его восприимчивым умом. Месмер и Сведенборг разделяли убеждение в том, что в своей попытке объяснить внешний мир рациональная наука пренебрегает более глубокими вопросами внутренней сущности человека. Метаморфоза этой внутренней сущности является темой «Серафиты*. Толчком для создания этой книги была скульптура, выполненная одним из малоизвестных художников девятнадцатого столетия Те-офилом Бра. Скульптура изображала Марию, которая держит на руках маленького Христа, в окружении ангелов. Ангелы занимают важное место в Сведенборгианской философии — они являются, в сущности, людьми, которые перешли через порог, — и у Бальзака появилась идея написать роман об одном из них. Бра разделял с Бальзаком глубокий интерес к эзотерическому мышлению, и, кажется, его скульптура оказала большое влияние на Бальзака. Ангел у Бальзака превратился в гермафродитичес-кое создание Серафиту/Серафита, которое завязывает любовные отношения с двумя обычными людьми. С женщиной Сера-фита/Серафит проявляет себя как мужчина, с мужчиной — как женщина.

Серафита/Серафит родился у фанатичной четы сведенбор-гианцев, которые в течение девяти месяцев беременности ежедневно читали молитвы и медитировали. Результатом стало нечто похожее на ребенка Розмари наоборот. Духовные приготовления супружеской пары были столь ревностными, что в день, когда родился ребенок, Сведенборг, умерший десять лет назад, появляется пред ними и поздравляет их с успехом.

Бальзак был не единственным, кто испытывал восторженный интерес к гермафродитам. Приблизительно в то же время Готье написал «Мадемуазель Мопэн» — своё легкое, фривольное толкование темы, которое сегодня вспоминают главным образом благодаря его яркому предисловию, написанному на основе принципа «искусство для искусства». При всём своём интересе к месмеризму Готье был человеком этого мира, и он лишь в незначительной степени разделял страстное увлечение Бальзака сверхъестественными сферами. И всё же оба они видели в гермафродитизме — наряду с древней эзотерической традицией алхимии и Каббалы — метафору художественной натуры. Бальзак говорил, что художник является чем-то вроде мужчины/женщи-ны. «Серафита», хотя не является лучшим его творением, вносит свой вклад в подтверждение этой идеи.

 

Жерар де Нерваль

Если Жерар де Нерваль вообще известен английскому читателю, то в большей степени благодаря своим богемным странностям, а не своим книгам. Он — тот самый человек, который прогуливал омара по Пале-Рояль в Париже — на голубой ленточке, — а когда его спрашивали почему, отвечал: «Омар не лает и знает тайны глубин». Можно вспомнить, как он однажды выставил напоказ чашу для вина, сделанную из человеческого черепа, и заявил, что он принадлежал его матери. Причем Нер-валь утверждал, что ему пришлось убить мать, чтобы получить её череп. (На самом деле его мать умерла, когда ему было два года, и он даже не помнил её). Был ещё вигвам, который он неизменно привозил с собой, когда останавливался у своих друзей. Это громоздкое сооружение, тем не менее, оказалось более пригодным, чем необъятная постель эпохи Ренессанса, которую он приобрел для осуществления своих невероятных любовных фантазий. (Неиспользованную кровать Нерваль в конце концов всучил своему большому другу Теофилю Готье.) Нерваль известен также тем, что носил ремешок, в разное время по-разному объясняя его происхождение: то он говорил, что это подвязка королевы Шебы, то утверждал, что это часть корсета мадам де Монтенон или некая деталь одежды Маргариты де Валуа. Многие годы его друзья — Готье, Бодлер и другие — забавлялись, наблюдая выходки le bon1 Жерара, они видели в них только jeux d’esprit 13 своего талантливого, хотя и рассеянного друга. Но затем эксцентричность перешла в поведение, которое начало действительно озадачивать окружающих. Стало ясно, что с Нервалем что-то не в порядке. Жерар перешел порог особого сорта безумия, и казалось, уже не способен вернуться назад. В конце концов бездомный, нищий и совершенно безумный, морозной январской ночью 1855 года он применил свой знаменитый ремешок для более определенной цели, повесившись на нем в убогом грязном переулке рядом с улицей Риво-ли. Ему было сорок шесть лет, и он только что был отпущен из продолжительного заключения — второго по счету — в приюте для душевнобольных.

Из всех французских романтиков Нерваль был одним из самых чувствительных к влиянию Гофмана и других немецких романтиков, он был также глубоким знатоком оккультизма. Он, подобно Блейку, был мечтателем и, как студент Ансельм, знал о существовании другого мира и всю жизнь гнался за ним, как за своей величайшей мечтой. Но в конце роли поменялись, и мечта — теперь превратившаяся в кошмар — стала гнаться за Нервалем. Злая ирония присутствует в том факте, что Нерваль взял название «Аурелия* в качестве заглавия для одного из своих наиболее известных произведений из новеллы Гофмана «Серапионово Братство*. Когда черная ночь безумия опустилась на Нерваля — что описывается в «Аурелии* (1855), его шедевре, в зловещих деталях, — он, подобно Брату Серапиону, обнаружил себя в мире, который уже не был похож на территорию реальности.

Жерар де Нерваль родился под именем Жерар Лабрюни в Париже 22 мая 1808 года. Его отец, суровый, неразговорчивый человек, был хирургом в Наполеоновской Великой Армии. Вскоре после рождения Жерара его мать, Мария-Антуанетта-Маргарита Лаурен, оставила ребенка на попечение няни и последовала за своим мужем на войну, в Россию. В возрасте двадцати пяти лет она умерла от лихорадки, заболев после того, как ей пришлось перейти через мост, усеянный трупами. Её похоронили в Силезии. Готические духи и Гофмановские творения были не единственными силами, которые влекли Жерара в туманные леса Тевтонии. Призрачная память о матери — мечта о памяти, на самом деле — дала ему материал, с помощью которого он заново изобретал себя. Много лет он подписывался просто «Жерар*, но затем принял новое имя, которое было почти зеркальным отражением девичьего имени его матери «де Нерваль». Новое имя стало эзотерическим ядром множества сочиненных историй, центральным пунктом того, что Нерваль называл своей genealogie fantastique. Кроме демонстрации его явного родства с римским императором Нервой, его новое поте de plume, как он заявлял, однозначно связывает его с немецким королем Отто и Наполеоновской линией… Меньше сомнений вызывает то, что это был также секретный код, обозначавший клочок земли в его любимом Валуа, который принадлежал семье его матери, «clos1 de Nerval*, или «Черная Долина*. Кроме того, Ричард Сиберт в своём замечательном предисловии к недавно изданному сборнику произведений Нерваля предполагает другое, более мистическое значение нового имени Жерара:

«Нерваль» созвучно со словом «Авернус», означающим легендарный портал, ведущий в преисподнюю, и словом vernal — «весенний», в котором заключается обещание нового рождении [21]. То, что Нерваль придумал свою родословную, не вызывав сомнений — создание его gendalogie fantastique относится ко вре^ мени первого серьезного приступа его психического заболевав ния, который случился в 1841 году. Последующее улучшение? было не очень надежным: от своей матери он унаследовал оса*; бую форму Sehnsucht. бесконечный и неудачный поиск Женско- \ го Идеала, образа anima1, который он обнаруживал в самых не-^ подходящих кандидатах, неизменно приводил к катастрофиче- ским последствиям., ч

Не по годам развитый ребенок, Жерар отказался исполнить j волю своего отца, который хотел, чтобы сын последовал по его i стопам. Ещё подростком он опубликовал несколько небольших j сборников стихотворений. К тому времени он уже познакомил- \ ся с Готье, дружбу с которым сохранил на всю жизнь, а к девят- \ надцати годам Жерар сделал себе имя переводом «Фауста» Гете. | Перевод получил высокую оценку самого Олимпийца. В1830 году 1 Нерваль вместе с Готье и другими молодыми романтиками | принял участие в театральном мятеже, сопутствовавшем «Эр- 1 нами» Виктора Гюго, а вскоре после этого безрассудно погру- I зился в богемную жизнь [22]. Среди его приятелей в то время | были Петрюс Борель, мнимый ликантрои, Шарль Нодье, кото- I рый считался членом нескольких тайных обществ, Теофиль 1 Дондье, который, отправляясь в постель, надевал очки, чтобы | лучше видеть свои сны, а также Альфонс Эскирос, автор ок- J культного романа «Колдун», позднее ставший другом каббала-. ста Элифаса Леви. Наследство в 30 000 франков, которое Же- j pap получил от своего отца, позволило ему отправиться в путе- j шествие на юг Франции и в Италию, а также возможность ос- ; новать свой журнал Le Monde dramalique. Так продолжалось в: течение одного года, а затем небольшое состояние Нерваля \ оказалось истраченным на поддержку карьеры неудачно вы- < бранной ewig weibliche 15 . Дженни Колон, которую один из кри- \ тиков описывал как «пухлую блондинку, второсортную актри- i су, женщину легкого поведения…» [23]. Сомнительно, что Нер-!

валь когда-либо обладал Дженни. Как и для Новалиса, с творчеством которого Нерваль был хорошо знаком, женщины были для него в большей степени стимуляторами воображения, чем источником плотских наслаждений. Когда Дженни стало ясно, что Нерваль больше ничего не может сделать для её карьеры, она бросила его.

Увязнув по горло в долгах, Нерваль оказался в витке чрезмерных рабочих нагрузок и нервного истощения, которые продолжались до самой его смерти. Он сделал несколько попыток расплатиться с долгами, быстро чередуя занятия. Нерваль поочередно становился драматургом, верным Пятницей и помощником Александра Дюма, журналистом, дипломатом, критиком и писателем. Из всего этого ничего не вышло, и финансовое положение Нерваля было таким тяжелым, что после выполнения дипломатической миссии в Вене ему пришлось пройти пешком часть обратного пути в Париж. В личности Нерваля происходили значительные перемены: его депеши в Париж доказывают появление мании величия; появились признаки, которые говорили о том, что личность разрушается от напряжения. В Вене он играл роль литературного остряка, вращался в среде эротоманов, купался в атмосфере тайных заговоров и вечеринок с гипнотическими играми, но трещины в его чувствительной, нежной душе были открыты, и куски другого мира встраивались в его повседневную жизнь.

Несколько эпизодов безумного неистовства во время сезона mardi gras 16 закончились его арестом и помещением в больницу. Девять месяцев он был пациентом санатория доктора Эспри Бланша на Монмартре. Чувства, которые испытывал Нерваль, можно ощутить в его письмах того времени:

«Вы видите духов, которые разговаривают с вами при дневном свете; ночью вы видите абсолютно оформленных, абсолютно отчетливых призраков, вам кажется, что вы вспоминаете, как жили в других формах, вы представляете себе, что стали очень высоким, и что ваша голова касается звезд; горизонты Сатурна и Юпитера раздвигаются перед вашими глазами…» [24].

В зависимости от вашего взгляда на вещи это или явная шизофрения, или отблеск того другого мира, который часто посещают мечтатели-провидцы, подобные Сведенборгу и Блейку Рассказывая о своём собственном «прыжке в подсознание», К.Г. Юнг отмечает, что подобные ураганные вспышки потрясали? и других людей, например Ницше и поэта Гельдерлина, с которым Нерваль испытывал глубокое родство. Ницше и Гёльдер-; лин были разбиты этими извержениями (оба сошли с ума). Однако Юнг, чей рассказ о своих ощущениях является классическим изображением психоза, верил, что сможет противостоять болезни, потому что кроме грубой животной силы, наделен запасом твёрдой, присущей средиему классу ответственности, которая заставляла его думать об обязанностях перед своей семьей, профессией и своими пациентами [25]. Нерваль, подобно Ницше и Гельдерлину, был скитальцем по жизни. Готье, вероятно, самый близкий его друг, описывал Нерваля как «безногую ласточку… одни крылья, и никаких ног». Легко представить себе, как подобное создание молится молчим ветрам. Ещё легче объяснить видения Нерваля его болезнью и предать их забвению. Годами позже другой поэт-мечтатель, Рене Дюмаль, написал очерк, в котором утверждает, что посетил точно те же фантастические места, которые Нерваль описал в своей проникновенной «Амелии». «Итак, я был не одинок!» — восклицает Дюмаль, ещё один скороспелый поэт, в начале «Нерваль — Никталои» [26J. Юнговское коллективное подсознание, таинственная территория алхимического символа и клинически подтвержденный феномен общих сновидений дают опору часто цитируемому высказыванию Олдоса Хаксли, который заявил, что разум имеет свои собственные «антиподы, свои Африки и Борнео». Возможно, Нерваль был просто мечтателем, который слишком доверял географии своей собственной души.

Был ещё один мистический ландшафт, который Нерваль разделял со многими другими — Восток. Через несколько месяцев после выхода из больницы Нерваль отправился в путешествие на восток. Из Марселя Невраль отплыл в направлении волшебных миров Каира, Александрии, Акры, Бейрута, Сирии, Смирны и Константинополя, делая многочисленные остановки в пути. Бывшие отчасти продолжением лечения, отчасти «эзо-туристической» экспедицией, годовые странствия Нерваля были в такой же степени его погружением в свои собственные оккультные владения, как и модный Grand Tour1 для каждого уважающего себя западного ориенталиста. «Тысяча и одна ночь», «Ватек» и «Рукопись из Сарагосы» создали спрос на рассказы об экзотических путешествиях и странных обычаях. Гюго, Готье, Шатобриан и Ламартин — каждый из них внес свой вклад в эту моду. После этого Нерваль отправился назад, к первоисточнику. Во время первой волны безумия, после ночи, когда Нерваль в экстазе изложил множество оккультных тем, он отказался от предложения друзей проводить его домой и сказал, что не собирается туда возвращаться. «Куда же ты собираешься?» — спросили друзья. «На Восток», — последовал странный ответ Жерара.

Ещё подростком Жерар под впечатлением «Фауста» погрузился в герметическую литературу. Другим его наставником был бывший раввин Александр Вейль, которого Нерваль встретил во Франкфурте, когда смотрел постановку пьесы «Лео Буркхарт», написанную вместе с Дюма. Вейль был каббалистом и знатоком герметических таинств. Считается, что он познакомил Нерваля с серьезным исследованием тайных традиций. После этого мистические и оккультные темы наполнили творчество Нерваля [27]. Его ранняя пьеса «Алхимик» была основана на истории жизни оккультиста эпохи Возрождения Николя Фламе-ля. Через несколько лет он написал Les Illuminds, название которой позаимствовано у тайного общества Адама Вейсхаупта. Нерваль разделял веру аббата Барруэля в то, что иллюминаты были тайной силой, стоявшей за Революцией, и в Les Illumines он собирает множество тем, имевших отношение к персонажам вроде Жака Казотга, Калиостро, странного Рауля Спифама, Ре-стифа де ла Бретонна и других. Оккультизм эпохи Просвещения играет в пьесе роль фона. Серия часто не поддающихся пониманию стихотворений Нервала — Les Chimeres 18 — богата темными намеками на Пифагора, египетскую и греческую мифологию, а также христианский мистицизм. Но полную свободу своим оккультным предрассудкам и своей потребности придумать себя Нерваль дал в своём «Путешествии на Восток». Независимо от того, является ли «Путешествие на Восток» «одиссеей души Нерваля» [28] или «сплетением вымыслов» и «Боргезианским путешествием по библиотеке» [29], оно, как отмечает переводчик, без сомнений представляет собой «синтез эзотерической мысли Нерваля» и помещает его «где-то между Уильямом Блейком и мадам Блаватской» [30].

«Путешествие на Восток» насыщено экзотическими атрибутами: гашиш, эротика, странные грезы и астральные двойники, тайные сообщества и мистические религии, подземные королевства, стихии, Зороастризм, Друзы и мифология «доадамовых рас». Нерваль много позаимствовал из других источников, особенно из книги Сильвестра де Саси «Memoirs sur la dynastie des assassins et sur Ibrigine de leur nom* (1809). Используя схему «Тысяча и одной ночи», Нерваль включил сказки в объеме новеллы в свои репортажи и путевые заметки. «Макбенаш» является пересказом основного масонского мифа — убийства Хирама Аби-фа. Неясно, какого уровня достиг Нерваль в масонстве; хотя очевидно, что он был посвящен в масонские знания, неизвестно, каким был его статус в ложе. По утверждению Нерваля, «Сказание о Королеве Утренней Зари и Сулеймане, Повелителе Джина» профессиональный сказочник рассказал ему за две недели в кафе за мечетью Баязида в Стамбуле — троп, который, верен он или нет, напоминает отчет Яна Потоцкого о поисках оригинальной рукописи «Тысячи и одной ночи». В Адонираме — под этим именем у Нерваля выведен Хирам Абиф — мы узнаем идеализированный автопортрет самого Нерваля, образ творца-пророка, убитого обывателями-филистимлянами. Королева Утренней Зари — это, конечно, Шеба, с которой, как мы знаем, Нерваль имел особые отношения.

 

Эдвард Бульвер-Литтон

Хотя сегодня его вспоминают благодаря незабываемой вступительной строке «Это была темная и штормовая ночь» («Пол Клиффорд», 1830), в своё время Бульвер — позднее лорд Лит-тон (1803–1873) — был очень популярным романистом. Он на-

писал ряд очень успешных silver fork романов, которые соединяли в себе готическую мелодраму и модные декорации [31]. Возможно, его наиболее известной работой является исторический роман 4Последние дни Помпеи» (1834). Но, будучи создателем бестселлеров, Бульвер-Литтон был также самым значительным оккультистом девятнадцатого столетия; в нескольких очень занимательных работах он раскрывает множество эзотерических и магических тем, которые оказались чрезвычайно важными. Его «Призрак и жертва» (1859), известный также как «Дом и мозг» — одна из лучших историй о привидениях Викторианской эпохи, входящая наряду с произведениями Эдгара По и М.Р. Джеймса в классические антологии. Поразительно современный в своих научных исследованиях духа Литтон одним из первых начал работать в этом направлении за десятилетия до появления «Общества Исследования Психики» — в результате возникла великая история, распространяющая необъяснимый страх в атмосфере и содержащая описание волшебника, который стоит в одном ряду с Гэндальфом Толкиена. «Странная история» (1861), несправедливо забытое произведение, рассказывает о реинкарнации и алхимических поисках эликсира жизни. Два других романа тесно связаны с интересом Бульвера-Литто-на к учению розенкрейцеров, эзотерическому знанию и идее высшего человека: розенкрейцеровская работа «Занони» (1842) и оккультная научно-фантастическая сказка «Грядущая раса» (1871). Оба произведения стали основой современного оккультного возрождения.

Один из поразительно многогранных людей викторианской эпохи, Бульвер-Литтон сочетал успешную политическую карьеру с созданием огромного объема литературной продукции, а также со светской жизнью, которая сегодня заполнила бы первые страницы таблоидов. Он был оригинальным франтом, и среди прочих его достижений числится введение правила черной вечерней одежды для мужчин. Литературная деятельность Бульвера-Литтона началась с написанного в стиле Байрона: «Исмаила: Восточной Сказки» (1820), произведения, которое немедленно поместило его в один ряд с модно мрачными и задумчивыми поэтами. Более поздний роман «Пслхэм» (1828), подверг испытанию его успешное и, тем не менее, злополучное супружество, скандальная любовная связь и его экстравагантный образ жизни вскоре привели к тому, что он перешел границы дозволенного и благопристойного. Оставшийся без гроша и подвергнутый остракизму — его аристократка-мать прекратила денежную помощь из-за его возмутительного поведения — Лит-тон обнаружил симпатию к изгоям общества и аутсайдерам. Это чувство вдохновило его удачные «Ньюгейтские новеллы», серию повестей, в которых идеализировались преступники. Сочувствие к аутсайдерам имело оккультный отзвук. В обществе изгоев Бульвер-Литтон интуитивно ощутил возможности, недоступные для законопослушных граждан. Такие личности, как он понял, могут иметь больший потенциал для духовного роста и опыта, чем средний гражданин, комфортно чувствующий себя в зоне заурядности и рутины. Как мы знаем, позднее, в конце столетия, эта идея попала в цель. За десятилетия до Ницше, который представил идею в завершенном виде, Бульвер-Литтон предполагал, что сверхчеловек, когда он появляется, вполне может ощутить себя «выше добра и зла». Роман «Грядущая раса» вводит представление о мистической силе «врил», позднее ставшей основным элементом «оккультно-нацистского» жанра [32]. Литтон знакомит своих читателей с целой цивилизацией таких сверхчеловеков. Во время первой встречи с одним из них герой Бульвера-Литтона замечает: «Я почувствовал, что это существо, похожее на человека, наделено силами, враждебными ему». Врил-йа — «раса, родственная человеческой, но бесконечно более сильная по сложению и величественная на вид; она внушает чувство невыразимого ужаса и благоговения» [33]. Врил-йа живут сотни лет, и возможно, что именно о Бульвер-Литтоновской «грядущей расе» думал Бернард Шоу, когда описывал своих «старцев» в эволюционистской пьесе «Назад к Мафусаилу» (1924). Определенно, ещё один из читателей Бульвера-Литтона испытывал похожие сомнения в отношении человеческой эволюции — мадам Елена Петровна Блаватская, очень влиятельная фигура в истории оккультизма.

Интерес к мистике возник у Литтона ещё в детстве. В восемь лет маленький Эдвард познакомился с библиотекой своего деда и вскоре обнаружил себя «по колени погруженным в великую трясину Метафизики». Он рано познакомился с преподобным Чаунси Харе Таунсшендом, чья книга «Факты о месмеризме» оказала большое влияние на Эдгара По. Когда Лит-тону было немногим больше двадцати лет, во время посещения Парижа он пережил что-то вроде душевного кризиса. Отказавшись от светской жизни, он на несколько месяцев уехал в Версаль, где проводил долгие часы в одиночестве, гуляя или занимаясь верховой ездой. В письме к другу он объясняет: «Я знаю по опыту, что в этих мудрых старых книгах есть множество прорех и ловушек. Я сам попал в одну из них и сидел там сорок пять дней и три часа без пищи, взывая о помощи так громко, как только мог, но никто не пришел ко мне». Эти тревожные ощущения повторялись в различные периоды его жизни и позднее отразились в эпизоде «Обитатель Преддверия» из «За-нони». Столкновение с чьей-то «тенью», со всем прогнившим и злым, темной стороной души, необходимое испытание перед вступлением на более высокие ступени посвящения. Среди более поздних эзотерических мыслителей, продолживших эту тему, был Рудольф Штейнер, который включил её в схему духовной эволюции, представленную в его книге «Познание высших миров и их достижение» (1909).

Различные происшествия, которые превратились для Литто-на в беспокойный ритуал, не предотвратили его превращение в эзотерического инициатора в среде людей викторианской эпохи, для которых был характерен интерес к сверхъестественному. Как разъясняет Джосселин Гудвин в своём обстоятельном исследовании «Теософическое Просвещение», Литтон, находившийся в центре нескольких оккультных кружков, был «основной фигурой оккультизма девятнадцатого века» [34]. Среди многих знаменитостей Литтон принимал у себя прославленного медиума Даниэля Дангласа Хоума, который проводил свои сеансы в Небворте, поместье Литтона. (Роберт Браунинг, человек не таких широких взглядов, как Литтон, с презрением называл Хоума «мистер Слякоть, медиум».) Однажды, в Гоур-Хаус, Кен-сингтоновском доме леди Маргариты Гарднер, графини Блес-сингтонской (сегодня на его месте стоит Альберт-Холл), Литтон вступил в эзотерическое соревнование с Бенджаменом Дизраэли, Филиппом Генри, Четвертым Графом Стэнхоупа (другом Ричарда Косвея), Джоном Барлеем и другими известными людьми. Среди развлекательных номеров того вечера были экстрасенсорные эксперименты Литтона и Дизраэли, а также доклад Варлея о безумном поэте Уильяме Блейке. Свежий и сбалансированный подход Литтона к спиритизму — он верил в существование самого феномена, но отвергал общепринятое его объяснение (духи мертвых) — завоевал ему уважение благожелательных, хотя и критических умов, и презрение ярых фанатиков идеи. Таким же образом Л иттон верил в действенность магических ритуалов, но отрицал, что духи или демоны имеют к ним отношение; он утверждал, что дело в работе некоей неизвестной силы, направляемой человеческим умом, силы, которая в конце концов будет познана благодаря науке — тема, близкая к основе «Грядущей расы». Литтон имел прекрасную возможность исследовать свои теории, по крайней мере, в одном случае. В 1861 году, вместе с двумя другими свидетелями, Литтон наблюдал Эли-фаса Леви, знаменитого «профессора трансцендентальной магии», поднявшего тень Аполлония Тайанского на крыше Пантеона, большого склада на Риджент-стрит. Считается, что Леви оказал большое влияние на Литтона. Но, как утверждает Джос-селин Гудвин, возможно, что правда заключается как раз в обратном. В таком случае, именно Бульвер-Литтон, а не Леви, как принято считать, был ключевой фигурой, стоявшей за могучим возрождением оккультизма во Франции в конце девятнадцатого столетия, процессом, который напрямую связан с возникновением современного оккультизма.

Как бы то ни было, не вызывает сомнений, что «Занони» является одним из важнейших — если не самым важным — оккультным произведением девятнадцатого столетия. Написанная вскоре после бурь Французской Революции и Террора, книга стала истинной энциклопедией оккультной науки. Литтон предлагает обширные изыскания по учению Платона, Пифагора и неоплатонистов, Каббале, гербализму, идее соответствий, гностической иерархии уровней, астральному миру, стихиям, тайным обществам, оккультной физиогномике, Месмеру, Калиостро и Жаку Казотту. На первый взгляд «Занони» кажется мелодрамой со сложным сюжетом, как и Мэтьюринский «Мель-мот — Скиталец» (1820), но на самом деле является аллегорией посвящения, которая изображает реакцию персонажей на проблемы духовного пути. Сам Занони — в своём роде гибрид Скарлетг Пимпернел и графа де Сен-Жермена, загадочная, вечно юная личность, которая обладает необыкновенными силами и появляется, когда в ней возникает необходимость, а затем исчезает в мгновение ока. Со своим наставником Мейнуа, темным, в чём-то зловещим персонажем — ранним прототипом «грядущей расы» — он является одним из последних членов древнего оккультного братства, общества мастеров, которое возникло на тысячелетие раньше исторических розенкрейцеров. Возраст Занони не меньше пяти тысячи лет. Устав от бесконечной жизни, он хочет принести своё бессмертие в жертву любви к женщине, красавице Виоле. Мейнуа, который отвергает любовь в пользу холодного удовлетворения от оккультной силы, предостерегает Занони. Виола, при всём своём очаровании, — всего лишь женщина, простая смертная, не ведающая о чистой сущности духа. Глиндои, подающий большие надежды художник, разрывается между велениями своей души и искушениями-приманками успеха. Он заставляет Занони представить себя Мейнуа в качестве кандидата для посвящения. Оккультное действие описано захватывающе, а философский подтекст до сих пор остается убедительным. Занони осознает, что истинный волшебник является художником, и на протяжении романа он спорит с Глиндоном, убеждая его отказаться от оккультного пути и совершенствовать своё искусство. Тем не менее самонадеянный Глиндон, страстно рвущийся к своей цели, отвергает Виолу, которую он любит, как и Занони, и полностью отдает себя на попечение Мейнуа. А на заднем плане отвратительный Никот, корыстный художник, который продает свои услуги тем, кто может дать за них больше денег, строит заговоры против всех, кто выше его: здесь Литтон намекает на кровожадных якобинцев. Книга начинается со встречи автора-рас-сказчика с Глиндоном, уже стариком, в оккультной книжной лавке Джона Денли в Ковент-Гарден, реальном месте, которое в начале девятнадцатого столетия было хорошо известно в оккультных кругах. Герои книги начинают беседу о розенкрейцерах, а позднее, после смерти Глиндона, рассказчик получает странную рукопись, написанную с помощью неизвестного шифра [35]. Такова история об удивительном Занони. Диккенс позднее использовал сюжет Литтона и его декорации для своего собственного революционного произведения «Повесть о двух городах».

Литтон был одним из немногих артистов-волшебников, кому удалось избежать пессимизма и жизненного фиаско, преследовавших остальных приверженцев иного мира. Возможно, его ранняя встреча с «Обитателем Преддверия» помогла стабилизации его личности. Воспитание в аристократической среде могло также иметь значение. Однако во время семейного скандала Литтон столкнулся с бедностью и клеветой, так что его жизненный путь не всегда был усеян розами. В отличие от Нерваля или Гофмана, в Литтоне было что-то очень земное, и его увлечение мистикой никогда не превращалось в одержимость — отсюда его попытки дать оккультным явлениям научное объяснение. В каком-то отношении он напоминает Сведенборга, способного исполнять свои обязательства в этом мире — как и в другом. Замысел «Занони» Литтон вынашивал много лет. Исходно основанный на сновидении, этот сюжет впервые возникает в короткой истории «Сказка о Коземе Козамине — Волшебнике» (1832), а затем был напечатан в журнале в незавершенной форме как «Зики» (1838). Остается открытым вопрос о близости самого Литтона к розенкрейцерам и другим оккультным обществам. Хотя часто пишут, что Литтон был членом Societas Rosicruciana в Англии, своего рода предшественника более хорошо известного «Герметического Ордена Золотой Зари», но Джосселин Гудвин, а также знаток «Ордена Золотой Зари» Роберт Гилберт убедительно опровергают это мнение. То, что современные розенкрейцеры хотели бы числить Литтона среди членов своего общества, не вызывает сомнений. Но подобно ситуации с оценкой Литтона как медиума, оценка, которую сам Литтон дал этой организации, о которой он был хорошо осведомлен, не согласуется с его членством в ней. В своём письме к Харгрейву Дженнингсу, автору книги «Розенкрейцеры, их ритуалы и загадки» (1870) — труда, который в большей степени говорит об одержимости самого Дженнингса фаллическими образами, чем о розенкрейцерах, — Литтон пишет, что наделен «тайным знаком „Посвященного"», но те, кто в то время претендовал на звание розенкрейцеров, не понимают этого знака. Затем Литтон туманно добавляет, что братство розенкрейцеров продолжает существовать, но не под именем, которое могут узнать посторонние. Таким образом, можно предположить, что он знал название общества, а значит, не был посторонним.

Нет свидетельств, говорящих о том, что Литтон присоединился к одной из масонских лож, хотя возможно, что во время посещения Франкфурта он был посвящен в «Азиатское Братство», ответвление масонской организации, которое появилось в золотые дни тайных обществ в конце восемнадцатого столетия, и, как полагают, было распущено после краха иллюминатов. Тем не менее, ни в «Занони», ни в других оккультных произведениях Литтона нет ничего, что не могло быть обнаружено прилежным исследователем в общедоступных публикациях, а Литтон был, как мы знаем, ненасытным читателем. Но это не является доказательством того, что он не являлся истинным адептом. Эзотерическое послание «Занони», завернутое в плащ Просветительского оккультизма, состоит в том, что истинный волшебник является вдохновенным художником. Это одна из сокровенных мудростей, которая наряду с прочими, заключена в книге Литтона.

 

Элифас Леви

Год 1875-й стал годом оккультных совпадений или синхронизма, в зависимости от нашей точки зрения. В этом году родился Эдвард Александр — более известный как Алистер Кроули. В этом году мадам Елена Петровна Блаватская и полковник Генри Стил Олкотт создали «Теософическое Общество» в Нью-Йорке. И этот год видел смерть Альфонса-Луи Констана, автора пылких, хотя и слабо аргументированных социалистических трактатов, человека, который в последние годы своей жизни был больше известен среди знатоков оккультных искусств как Элифас Леви, профессор «Трансцендентальной Магии».

Констан родился в 1810 году в Париже. Его карьера волшебника была относительно короткой. Началась она с публикации «Догмата высшей магии» в 1854 году. До этого он разными способами зарабатывал на жизнь, поддерживая шаткое существование на периферии Парижского литературного мира. Его первое воплощение произошло в качестве священника. Сын башмачника, Констан вырос в скромной среде неподалеку от бульвара Сен-Жермен и легендарного кафе «Прокоп», излюбленного места корифеев эпохи Просвещения, таких как Дени Дидро. Как и многие другие из ступивших на мистический путь, молодой Альфонс был одиноким мечтателем, а его быстрый ум и природная смышленость произвели впечатление на приходского священника, который помог Альфонсу получить направление в «маленькую семинарию» Святого Николя де Шардоне, а оттуда — в Сен-Сульпис. Здесь он готовился к карьере приходского священника, пока его не лишили сана за «проповедь доктрин, противоречащих Церкви».

Неизвестно точно в чём состояли эти доктрины, но очень вероятно, что они имели отношение к сексу. Сомнения Альфонса в карьере священника обрели образ молодой девушки, которую он готовил к её первому Святому Причастию. Мать девушки упросила Констана заняться её обучением, говоря, что человек его доброты не может отказать в такой просьбе. В красивых голубых глазах девушки Констан разглядел потребность в человеческой любви. Внезапно мысль о холодном самоотречении стала претить ему, и он отказался от карьеры священника прямо перед принятием обета. Однако церковь и её доктрины продолжали оказывать на него большое влияние, и в своих более поздних книгах он усердно пытается доказать, что нет существенной разницы между христианской догмой и магической истиной.

Лишенный сана и безработный, Констан на время присоединился к группе бродячих актеров. Талантливый художник, он рисовал иллюстрации к журналу, который назывался «Красавицы Парижа и Провинции» и к одному из изданий «Графа Мон-те-Кристо» Дюма. Позднее его рука будет изображать менее симпатичные формы, такие как зловеще популярный образ дьявола Бафомета, который в последующем сотни раз воспроизводился в трудах по сатанизму. Но в то время Констан был наиболее известен публике как автор пламенных, пусть и неубедительных, социалистических трактатов, наполненных революционной риторикой. То, чего Констану не хватало в диалектике, он наверстывал с помощью страстной убежденности; за одну из своих работ — «Библия Свободы» (1839) — Констан заработал восемь месяцев тюремного заключения. В причудливой истории оккультной политики Констан является одним из немногих оккультистов с левым уклоном.

Первый опыт оккультной политики появился у Константа благодаря его дружбе с Альфонсом Эсквиросом, который некоторое время вращался в одних литературных кругах с Жераром де Нервалем. Сегодня Эсквирос позабыт, но его фантастический роман «Волшебник» ждет повторного открытия: среди составляющих сюжета — гарем мертвых куртизанок, бронзовый робот и гермафродит, любящий луну. Эсквирос пригласил Констана посетить странного предсказателя, пожилого пророка по имени Ганно, называвшего себя «Мапа» и вовлеченного в эксцентричную мессианскую роялистскую интригу. Когда Тайно читал перед своими последователями проповеди о создании Вселенной и закате человечества, он надевал женский плащ. Белая пена появлялась на губах Ганно. Его жена, которая во время проповеди сидела неподвижно, утверждала, что является реинкарнацией Марии Антуанетты. Сам Ганно, по его словам, был раньше Людовиком XVIII. Вначале Констан был настроен просто посмеяться, но фантастическая сцена на нищенском чердаке у Мапы произвела на него неизгладимое впечатление.

Еще одним зрителем, на которого зрелище произвело большое впечатление, был молодой студент по имени Собри. Под влиянием Мапы он поверил, что «предназначен спасти мир, для чего должен спровоцировать великий кризис и вселенскую революцию». Через десять лет он получил возможность проверить свою теорию на практике. Призывая к революции, Собри в сопровождении двух арабов маршировал по улицам Парижа. Они несли факелы, отбивали ритм и собрали большую толпу народа. Всё сборище прокатилось по улицам и остановилось перед отелем «Капуцин». Что случилось дальше, не совсем понятно, но согласно рассказу Леви, в неразберихе раздался выстрел, и разразился бунт. Так началась революция 1848 года.

Личная жизнь Констана принесла ему неудовлетворенность и разочарование. Развод с женой стал одной из причин превращения Констана в Элифаса Леви. Заместительница директора одной из школ стала его любовницей и родила ему внебрачного ребенка. Но Констан страстно влюбился в одну из её учениц. В 1846 году он бросил директрису и женился на семнадцатилетней Ноэми Кади. Союз Констана и Ноэми возник под несчастливой звездой; их дочь умерла в возрасте шести лет, а вскоре после её смерти Ноэми покинула убитого горем Альфонса. Неминуемость разрыва была очевидна и раньше. В 1852 году, за год до того, как Ноэми бросила его, Констан связался с эксцентричным польским эмигрантом Хёне-Вропским. Послуживший в польской и русской армиях, Вронский учился в обсерватории Марселя между 1803 и 1810 годами. В это время он создал фантастически сложную теорию происхождения и структуры

Вселенной. Вронский был уважаемым коллегой для самых авторитетных астрономов и физиков того времени, но его репутация рассыпалась, когда он опубликовал результаты своих исследований. Его данные казались такими абсурдными, что руководство Марсельского института заставило его уволиться. Интеллектуальные преследования и клевета преследовали Вронского до конца его жизни. Тем не менее Вронский был предан своим представлениям о вселенной и фундаментальных знаниях, именно его вера в себя зажгла огонь оккультизма в Констане. Вронский придерживался пифагорейских взглядов: числа были для него ключом к загадкам вселенной. Среди прочего, Вронский увлеченно занимался поисками вечного двигателя, квадратуры круга (решение которой предлагал и сам Леви), а также «машины предсказаний*, которую он называл «прогнометром».

Вронский называл свой синтез философии, науки, политики и религии мессианизмом, именно это представление о едином знании погрузило Констана в глубокие воды Каббалы. В результате возник «Догмат высшей магии*, переведенный на английский язык как «Трансцендентальная магия* (1896) А.Э. Уэйтом. Именно в то время, когда Констан писал этот трактат, от него ушла жена. Констан печатался в Revue Progressive, журнале левого толка, владельцем которого был маркиз Монферье. Маркиз познакомился с юной Ноэми и предложил ей тоже напечатать что-нибудь в своём журнале* Погруженный в свои каббалистические исследования Констан не подозревал, что Ноэми стала любовницей Монферье. Когда же он узнал об их связи, было поздно. Опустошенный, Констан перенес ужасную инициацию. Пережив тяжелое испытание, он стал другим человеком. Когда «Догмат» появился на книжных прилавках Парижа, Альфонса-Луи Констана уже не существовало. Его место занял Элифас Леви, магистр мистических искусств.

Хотя труды Леви полны высокопарных ссылок на секретные головоломки Талмуда, Зохара и других древнееврейских текстов, он является, по мнению большинства знатоков, ненадежным гидом на пути к секретам Каббалы, с его скудным, если вообще каким-либо, знанием языка первоисточников. Было бы жестоко упрекать Леви за то, что он сменил своё имя на его древнееврейский эквивалент, но читатели, привлеченные его славой, часто разочаровываются тем, что находят в его работах. Они ошибаются. Не следует обращаться к Леви за мастерским толкованием знаменитых своей сложностью текстов. Его надо читать ради чистого веселья и романтики его книг. В 1801 году Фрэнсис Барретт, знаток оккультизма, составил книгу по ритуальной магии, которая называется «Маг». Баррет был другом торговца книгами Джона Денли, чья книжная лавка в Ковент-Гарден описана Литтоном в «Занони», и согласно мнению большинства исследователей, «Маг» состоит из переводов нескольких магических текстов, которые Барретт позаимствовал у Денли. Не вызывает сомнений, что по крайней мере на три четверти «Маг» является плагиатом. Информация точна, хотя и украдена. Но книга Баррета не стала началом оккультного возрождения, потому что, при всей своей ученой основе, она скучна для читателя. Леви никогда не писал скучно. Его страницы, возможно, изобилуют грубыми ошибками, но вам хочется перелистывать их — так что читатель получает за свои деньги желаемое. Именно представление Леви о магической «доктрине, которая везде одинакова и везде заботливо скрывается» побудило мадам Блават-скую и других говорить о существовании азиатских сверхлюдей, направляющих судьбу человечества из своих удаленных храмов в Гималаях — идея Леви и ещё созданный Литтоном образ «грядущей расы». Какой бы ни была правда о магии с антропологической и психологической точки зрения, Леви точно выразил то, что хотела в ней видеть романтическая душа его читателя. Магия у Леви — это загадочное учение о другом мире, учение, которое на протяжении столетий разделяли люди подобные его читателям, люди, которые видели отблески другого мира и верили в него. Ученые, такие как Гершом Шолем, могут создать книги, которые определенно вызовут больше доверия у серьезного исследователя еврейских мистических традиций. Но «История Магии», написанная Леви, будет держать вас всю ночь напролет, чего книгам Шолема, по крайней мере, в отношении меня, никогда не удавалось.

В 1853 году Леви упаковал дорожную сумку и, переплыв через пролив, направился в Лондон. Здесь, как мы уже видели, он познакомился с Бульвер-Литтоном и другими английскими оккультистами. Поскольку карьера Леви как мага только начиналась, его репутация едва ли сыграла большую роль в налаживании контактов; поэтому можно предположить, что перед своим превращением он «включился в сеть» внушительной международной оккультной клики, которая была хорошо организована уже в середине девятнадцатого столетия. Лондон стал местом первого большого магического действия Леви: его попытки «вызвать» дух Аполлония Тайанского. Ритуал, осуществленный загадочной женщиной в черном, занял три недели и был со смаком описан Леви в «Ритуале высшей магии» (1856), позднее опубликованном в одном томе вместе с «Догматом». Отчет о событии похож на выдержку из Денниса Уитли. Очевидно, та гигантская фигура, которая появилась в результате магических действий, оказалась не совсем тем джентльменом, которого ожидал увидеть Леви; маг упал в обморок, а его правая рука несколько дней оставалась онемевшей.

После этого успеха слава Леви пышно расцвела, и последовали новые книги, такие как «Ключ к великим тайнам» (1861). Его репутация как профессора Трансцендентальной Магии широко распространилась, и его маленькая квартира на улице Севре стала местом паломничества. Здесь приверженцы мистических наук встречали полного человека среднего роста, всегда одетого в монашескую рясу. У профессора было полнокровное лицо, маленькие проницательные глаза, внушительный лысый череп, борода и усы. Комнаты были забиты оккультными безделушками. На алтаре, прикрытом роскошной драпировкой, стояли позолоченные сосуды и иудейский свиток Закона. Над алтарем висел золотой треугольник с невыразимой тетраграммой (YHVH — древнееврейское имя Бога). Талисманы, черепа, магические принадлежности и «прогнометр» Вронского соперничали за пространство рядом с большой картиной с изображением женщины, которая должна была символизировать святую Каббалу.

Одним из посетителей Леви был английский оккультист Кеннет Маккензи, член английской Societas Rosicruciana, группы, к которой, как ошибочно считают некоторые исследователи, принадлежал Литтон. Во время беседы о Таро Маккензи заметил статуэтку египетской богини Изиды и сделал какое-то замечание относительно её культа. Леви ответил, что такие вещи обычны в Париже, этой огромной табакерке. Другими, возможно, более восприимчивыми искателями знаний, были польский аристократы Александр Брачинский и Георг де Мнишек и ещё один поляк — доктор Новаковский, живший в Берлине. Со своим итальянским учеником, бароном Николя-Жозефом Спедаль-ери, Леви поддерживал оккультную переписку, которая впоследствии была опубликована и составила восемь томов.

Последние дни Леви были печальны. Его надежды на францию как на спасителя цивилизации рухнули с началом франко-прусской войны. Осада Парижа сделала жизнь тяжёлой, а коммуна, пришедшая следом, не вызывала у него симпатии. В последние годы жизни Леви утратил большую часть своего революционного пыла. Мучительные головные боли, приступы головокружения, водянка и гангрена не оставляли ему много времени на утопии. В два часа дня 31 мая 1875 года Профессор Трансцендентальной Магии перешел из этой сферы в иную. Он так и не узнал, что его книги привлекли внимание читательской аудитории значительно более широкой, чем он, возможно, ожидал сам. Леви оказал влияние на целое поколение, разочарованное в ортодоксальной религии и материалистической науке, поколение, жаждавшее восстановить утерянные секреты ушедших эпох. Фигуры основного культурного потока, поэты Шарль Бодлер, Артюр Рембо и Андре Бретон, композиторы Клод Дебюсси и Эрик Сати с успехом использовали магические достижения Профессора. В семидесятых годах двадцатого века его имя оказалось связано с Алистером Кроули, который в своё время заявлял, что Леви был одним из его прежних воплощений. Творчество Леви было заново открыто поколением одержимых хэви-металлистов, которые, как и сам я, читают книги Леви с волнением, наслаждением и порой находят там крупинку соли.

 

Шарль Бодлер

Подобно Гофману, По и Нервалю, Бодлер — одна из трагедий литературы. Умерев в возрасте 46 лет, он создал лишь небольшое количество работ, и его слава основана на одной книге, скандально известном сборнике стихотворений «Цветы зла» (1857). Тем не менее этот, казалось бы, скудный результат его творчества является, возможно, самой важной поэтической работой девятнадцатого столетия. Для современного читателя друг Бодлера, Нерваль, остается в значительной степени неизвестным, а Готье, которому Бодлер посвятил «Цветы зла», почти забыт даже в своей собственной стране. Прочие поэты эпохи позднего романтизма, в среде которых вращался Бодлер, также томятся в забвении. Но автор темных, чувственных и очень мистических стихов остается — справедливо, как мы увидим дальше — символом упадничества и сатанизма. В последние годы он приобрел вторую жизнь как типаж «фланера», или городского странника, сделавшись популярным благодаря публикациям еще одного трагического персонажа, немецко-еврейского литературного критика Вальтера Бенджамена. Гофман, По и Нер-валь — все они как поэты города предшествовали Бодлеру, но именно Бодлер ассоциируется с бесцельными прогулками и случайными встречами с «найденной красотой», которые у нескольких поколений, начиная с сюрреалистов, пробудили стильный, но неустойчивый вкус к городской эстетике.

Шарль Бодлер родился в Париже в 1821 году. Его матери, Каролине Аршембо-Дюфей, было двадцать восемь лет, его отцу, Жозефу-Франсуа Бодлеру, шестьдесят один год. Отец Бодлера был ученым и человеком сильных религиозных чувств, также обладавшим аристократичными манерами. Все три характерных черты перешли его сыну, вместе с менее желательным наследием, в которое внесла свой вклад и мать. Сводный брат Бодлера, Клод-Альфонс, — от более раннего брака его отца — умер от кровоизлияния в головной мозг; вначале кровоизлияние вызвало паралич. Мать Бодлера закончила свои дни, страдая от афазии — такая же участь постигла её сына. Согласно общепринятому мнению, причиной ранней смерти Бодлера был его распутный образ жизни, но очевидно, что судьба была против него с самого начала.

Ранние годы Бодлера были счастливыми. Он рос в уютной обстановке, родители его очень любили. Отец привил мальчику интерес к латыни и живописи. Но когда маленькому Шарлю исполнилось шесть лет, он был изгнан из рая. Его отец умер, а через год его мать вновь вышла замуж. Для обычной семьи это был бы хороший выбор. Полковник Опик, красивый, надежный и нацеленный на успех человек, был на четыре года старше Каролины. Позднее он занимал должности начальника Парижского гарнизона, посла в Константинополе и Мадриде, а во времена Второй Империи был сенатором. Но для чувствительного, одинокого Шарля женитьба матери стала мезальянсом. Хотя полковник пытался подружиться с мальчиком, у них было мало общего, и вскоре Бодлер заставил отчима играть роль невежест-венного, но могущественного преследователя. На всю жизнь полковник Опик остался авторитарной фигурой» беспощадным Иеговой, который подвергался критике со стороны будущего са-таниста и революционера.

Бодлера отправили в Лионский колледж, позднее в Париж, в лицей Луи-ле-Жерар. Здесь он отличался своими знаниями греческого языка и латыни. После того как он получил звание бакалавра, пришло время выбирать карьеру. Полковник Опик предложил ему должность секретаря в посольстве. Шарль сказал, что хочет быть поэтом. Цветы порока пустили ростки.

Несмотря на протесты матери и полковника Опика, Бодлер погрузился в то, что считал подходящей средой для поэтического творчества. Он жадно читал и часто посещал проституток в Латинском квартале, от одной из которых он, вероятно, заразился сифилисом, болезнью, позднее убившей его. Понятно, что стремление Шарля к приобретению подобного опыта сильно беспокоило его семью. В надежде спасти его мать и отчим отправили Бодлера в Индию, в путешествие на восток, которое незадолго до того предпринял Нерваль. На Маврикии Бодлер сошел с корабля и в 1842 году вернулся в Париж, более чем когда-либо преисполненный решимости стать поэтом. Получив наследство, он со смаком окунулся в жизнь эстета и денди, расточая деньги и снимая номер в отеле «Пимодан», где он время от времени употреблял гашиш в компании с другими членами пресловутого Клуба Гашишинов. Приблизительно в это время Бодлер встретил женщину-мулатку Жанну Дюваль, в которую безумно влюбился и с которой наслаждался, если в данном случае это правильное слово, отношениями, основанными на мазохизме. Красивая и экзотичная Жанна Дюваль была неграмотной, вероломной, злобной и большую часть времени пьяной. Трудно понять, что в ней привлекло Бодлера — если не вспоминать о типичной для романтизма потребности в неосуществимой любви. (Подобно Новалису и Нервалю, Бодлер был одержим недостижимыми женщинами; всю свою жизнь он сохранял преданность своей матери, также абсолютно не понимавшей его гениальности.) Кроме того, возможно, как предполагал один из недоброжелателей, что ранние сексуальные подвиги Бодлера сделали его импотентом, и Дюваль каким-то образом смогла понять и удовлетворить его вуаеристические вкусы [36].

Получив наследство, Бодлер за два года промотал половину — большая расточительность, поскольку исходная сумма составляла 100 000 франков, что более чем в два раза превышало состояние Нерваля. Невзирая на протесты Бодлера, полковник Опик принял меры и организовал conseil judiciarie, чтобы управлять финансами своего приемного сына. Униженному Бодлеру с этого времени пришлось жить на небольшое содержание, а деньги, которые он зарабатывал литературным трудом, как и в случае Эдгара По, Нерваля и Гофмана, никогда не были значительными. Остаток своей жизни он провел в бедности. Одним из результатов действий полковника Опика стала попытка самоубийства, к счастью, неудачная; другим — первые публикации Бодлера: его сборники критических работ, «Салон» 1845 года, за которым последовал «Салон» 1846 года. Эти публикации создали Бодлеру репутацию одного из самых перспективных художественных критиков своего времени. Кроме того, второй «Салон» представил идею, ставшей характерной особенностью его более позднего творчества, и, на самом деле, основной темой грядущего движения символистов.

Бодлер развил Гофмановскую концепцию ассоциированного ощущения. Гофман отмечал, что, слушая музыку, он неизменно соотносил различные звуки и мелодии с цветами и запахами. Сходным образом, определенные запахи оказывали на него странное действие: аромат коричневых и красных бархатцев погружал его в глубокую задумчивость, в которой он слышал низкий и далекий звук гобоя. Гоффман полагал, что цвета, звуки и запахи являются сторонами единой реальности, лучом чистого света, который наши органы чувств подвергают дифракции. Бодлер принял идею Гоффмана и применил её к искусству в целом. Таким образом, он открыл эпоху символизма и подготовил почву для идеи Уолтера Пейтера, утверждавшего, что всё искусство стремится к состоянию музыки. Позднее Бодлер нашел сходное восприятие в творчестве Рихарда Вагнера.

Гоффман подготовил Бодлера к восприятию идей двух других личностей, оказавших важнейшее влияние на его творчество: Эдгара По и Сведенборга. Бодлер познакомился с работами Эдгара По в 1847 году и вскоре стал одержим им; он донимал друзей беспрестанными вопросами об американском поэте, чьи ощущения так напоминали его собственные. Существует история о том, как Бодлер разговаривал с неким американским писателем, приехавшим в Париж. Когда Бодлер пробился в номер в отеле, где остановился американец, тот примерял новый костюм. Тем не менее Бодлер забросал его вопросами об Эдгаре По, на которые американец любезно ответил. Бодлер ценил в Эдгаре По его мистицизм; он видел в нем человека, который одержимо смотрит в лицо загадкам существования. Такая оценка, несомненно, понравилась бы самому По. После смерти По Бодлер стал воспринимать его как своего рода ангела-хранителя, поэтического заступника борющегося человечества. При жизни Бодлер был больше известен как переводчик Эдгара По. За первую повесть, которую он перевел, «Месмерическое откровение», Бодлер получил единственную значительную сумму из когда-либо заработанных им денег. Любопытно, что именно в «Месмерическом откровении» По предлагает страдание в качестве средства, необходимого для того, чтобы подготовить себя к грядущему миру [37]. Бодлер имел достаточно оснований в своей собственной жизни, чтобы самостоятельно прийти к этой идее.

Поиски идеальной красоты и образ страдающего поэта, противостоящего глубокой неопределенности существования, характерные для Эдгара По, сделали Бодлера восприимчивым к идеям Сведенборга. Неизвестно, когда и как Бодлер впервые познакомился с ними. Более чем вероятно, что это произошло во время чтения Бальзака, возможно, его «Серафиты», хотя возможно, что Бодлер прочитал «Рай и Ад» и «Доктрину Нового Иерусалима» — обе книги Сведенборга к тому времени были переведены на французский. Представление о поэте как о провидце было свойственно Бодлеру (он называл Бальзака la voyant x > а после знакомства с идеями Сведенборга мистическая, спиритическая атмосфера заполнила его творчество. Это ощущение наиболее очевидно в одном из наиболее знаменитых и важных стихотворений Бодлера «Соответствия».

Было много разговоров о Бодлеровском сатанизме, что на самом деле является примером неправильного употребления этого термина и будет рассмотрено в следующем разделе. Но если приписываемая Бодлеру эстетика порока породила приводящее в замешательство несметное количество второсортных poets maudit, мистическое видение «Соответствий» оказало еще большее влияние. Тома написаны об этом, и не будет преувеличением сказать, что из этих четырнадцати строк возникла эстетическая философия следующей половины столетия. Взяв концепцию Гофмана об ассоциированном ощущении и представление Сведенборга о сверхъестественном мире, Бодлер отвел поэту/художнику роль декодера, эксперта по расшифровке тайных посланий. Учитывая пристрастие Эдгара По к шифрам и скрытым уликам, всё это начало приобретать большой смысл: поэт/художник для Бодлера был тем же, чем для По был эксцентричный сыщик, Огюст Дюпен, который в «Украденном Письме» распознает то, что остается скрытым от обычного человека, даже когда это скрытое, буквально, глядит человеку в глаза. Только в случае Бодлера скрытым было не только украденное письмо, но и тайный смысл существования, закодированный в панораме естественного мира. Всё в этом мире является символом соответствующей реальности сверхъестественного мира. У Сведенборга этот механизм часто представлен в сухой манере, как нечто не вызывающее сомнений, фиксированное один к одному отношение между естественным «указателем» и сверхъестественным «указанным». Но Бодлер делает этот механизм более свободным, он расширяет толкование до степени творческой неопределенности. Символизм возникает как искусство оттенков, намеков, метафор, настроений. Прямые заявления избегаются, а общий смысл видится в том, что художник и поэт всегда указывают направление к миру более широкого, глубокого значения, очень похожему на сновидения. Но, как во сне, прямая попытка схватить смысл часто разрушает его. Отсюда туманная, переменчивая, двойственная, неопределенная атмосфера символистского искусства, атмосфера, ко: торая имеет много общего с гипнагогическим состоянием, породившим сам символизм.

Бодлер утверждал, что поэт должен стать восприимчивым к смыслу вещей, который передается ему через среду внешнего мира, что означает также, что поэт должен стать хорошим критиком. А поскольку мы никогда не знаем, когда и где заговорит дух, не должно быть никаких ограничений на приобретение жизненного опыта. Эта идея, так же как потребность шокиро- вать обывателей-буржуа, была основой способности Бодлера находить красоту в вещах, которые у обыкновенного человека могут вызвать только отвращение. Это открывает дверь к дека-дансу, мировосприятию, которое признает красоту только в том случае, если она несет зерно разложения, мировосприятию, которое в девятнадцатом столетии стало приобретать явно доминирующее влияние. Можно не упоминать, что Бодлер знал толк в разложении. Одним из примеров является его ужасно красивое стихотворение «Падаль», в котором поэт вместе со своей любовницей вспоминает о трупе лошади, мимо которого они прошли во время утренней прогулки. «Полуистлевшая она, раскинув ноги — пишет он, — подобно девке площадной/Бесстыдно, брюхом вверх лежала/ Зловонный выделяя гной». (Пер. В. Левина.)

Неудивительно, что, когда «Цветы зла» были опубликованы в 1857 году, их моментально убрали с прилавков, а автор подвергся судебному преследованию по обвинению в непристойности. Бодлер уже не смог придти в себя от последствий общественного гнева, хотя продолжал писать и создал такую малую классику как, например, эссе о наркотиках и поэзии «Искусственный рай» (1860), которое в переводе Алистера Кроули имело большой успех в кругах андеграунда шестидесятых годов нашего века. Здоровье Бодлера ухудшалось, а его слава декадента постоянно шла впереди него: приговор по обвинению в непристойности был отменен только в 1949 году. Его лекционный тур по Бельгии в 1864 году превратился в катастрофу, а в 1866 году у него произошло несколько ударов, после которых он потерял способность двигаться и говорить. Сборник стихотворений в прозе, позднее опубликованный под названием «Парижский сплин», был его последним достижением. Его сифилис вступил в финальную фазу. Некоторое время честолюбивый поэт влачил убогое существование в Бельгии, затем его привезли обратно в Париж, где 31 августа 1867 года он умер.

 

Вилье де Лиль-Адан

Имя Жан Мария Матье Филипп Опост Вилье де Лиль-Адан, как я подозреваю, не из тех имен, что у всех на губах, и даже исследователи оккультизма и эксцентричности нечасто сталкиваются с ним в наши дни. Вилье де Лиль-Адан является, возможно, самым живым воплощением — если мы можем использовать такое грубое слово для такого утонченного характера — этики символизма, которая завоевала главенствующее положение в эстетическом и философском сознании Европы в последние годы девятнадцатого столетия. Он был мало известен в своей родной Франции при жизни, а сегодня вспоминают Вилье — если вообще вспоминают — как автора основополагающей символистской драмы «Аксель». В этой драме, в густом лесу оккультного пустословия и метафорических деклараций отречения от мира возникает одна из величайших острот всех времен. Перед тем как принять яд, который должен перевести в вечность их возвышенную любовь, красавица Сара предлагает охваченному тоской розенкрейцеру-эстету Акселю провести вместе хотя бы одну ночь страсти. Аксель отвергает эту идею с пренебрежением. «О, Сара! — восклицает он. — Завтра я стал бы рабом твоего великолепного тела. Его прелести сковали бы целомудренную энергию, побуждающую меня к действию. Но… представь, что наши порывы увянут, представь, что наступит проклятый час, когда наша любовь, тускнея, будет уничтожена своим собственным огнем… О! Давай не будем ждать этого печального часа…» Сара, не до конца убежденная, что самоубийство является для них лучшим выбором, символизирующая плодородную, но тщетную жизненную силу, которую Аксель намерен отвергнуть, выразила свой призыв в одном крике: «Давай жить!»

«Жить? — спрашивает Аксель. — Чаша нашего бытия уже наполнена, она переливается через край! Какие песочные часы могут измерить часы этой ночи? Будущее?… мы израсходовали его… Существование? Наши слуги займутся этим за нас».

Ожидание что его слуги за него позаботятся о средствах к существованию, является Характерным для личностей, подобных Вилье де Лиль-Адану. С одной стороны, это было нечто, что он решил не делать для себя сам. С другой стороны, Вилье происходил из аристократической семьи, которая имела за спиной как минимум восемь столетий нерушимого благородства — что означает, как легко вообразить, довольно малое количество слуг. Среди его знаменитых предков были Жан де Вилье де Л иль-Адан (1384–1437), маршал Франции; Филипп-Огюст де Вилье де Лиль-Адан (1464–1534), основатель ордена Мальтийских Рыцарей; Пьер де Вилье де Лиль-Адан, знаменосец, который держал Великое Знамя Франции в битве при Рузбеке в 1382 году. Вилье никогда не забывал о своём благородном происхождении, которое было для него источником и великой гордости, и существенного неудобства. Гордости, которая поддерживала его, когда мир постоянно оказывался неуютным, если не враждебным. Неудобство состояло в том, что именно его аристократическое наследие не давало ему закатать рукава и приняться за работу, когда он сталкивался с препятствиями. Малларме, наряду с Бодлером и Вагнером бывший одним из близких друзей Вилье, считал его «человеком, которого никогда не было, если не считать его снов». Для Артура Саймонса, который познакомил англоязычного читателя с Вилье в своей классической книге «Символистское движение в литературе» (1899), он являлся «Дои Кихотом идеализма». Для философа Николая Бердяева Вилье был одним из группы писателей конца девятнадцатого столетия, которые «ненавидели священной ненавистью буржуазный мир… ни к чему не приспособленные, вся жизнь которых прошла в бедности, непризнании и неудаче» [38]. Даже в большей степени, чем Бодлер или Нерваль, Вилье был человеком, который, видя перед собой неявный свет Идеала, был по своей природе неспособен придти к взаимопониманию с окружающим миром. И даже в большей степени, чем Бодлер и Нерваль, он всё глубже погружался в душераздирающую нужду. Его жизнь была лишена минимального комфорта, так что, будь он ортодоксальным членом католической церкви, которую принимал с таким пылом, к сегодняшнему дню он мог бы быть канонизирован.

Вилье де Лиль-Адан родился в 1838 году в семье, благородные корни которой сделали её мишенью Революции. Семья жила в очень скромной обстановке, и шаткость финансового положения усугублялась тем, что отец Вилье, постоянно тешивший себя мечтами об успехе, строил планы, отличавшиеся непрактичностью и заканчивавшиеся провалом. Он систематически выбрасывал на ветер скудные семейные сбережения в серии абсурдных проектов «стань богатым быстро». Но одну его фантазию разделяла вся семья: молодому Матье — как Вилье называли его родные — предначертано восстановить славу семьи, став знаменитым писателем, а семейную казну — женившись на богатой невесте. Вилье старался оправдать эти ожидания: первую их часть — написав самые лучшие книги конца девятнадцатого века, вторую — сделав предложение богатой молодой англичанке. Рассказывают, что англичанку познакомил с Вилье его друг, которого он попросил найти ему жену с состоянием по крайней мере в три миллиона франков. Леди была так напугана пылом и длинными декламациями поэта, что убежала со свидания в Ко-вент-Гарден так быстро, как только смогла. Последовали разочарование, взаимные обвинения и возвращение одежды, которую Вилье позаимствовал для запланированного романа. Смутная идея потерянных в давние времена сокровищ присутствует на заднем плане во всех произведениях Вилье; интерес к настоящим сокровищам очевиден, но, как и в случае героя «Рукописи, найденной в Сарагосе» Яна Потоцкого, намек на алхимическое золото (то есть эзотерическую мудрость) также нельзя сбрасывать со счета.

Трехмиллионнофранковая жена была лишь одним из нескольких эпизодов, которые поместили выходки Вилье в ту же категорию, куда попадает омар Нерваля. Среди прочих — выдвижение своей кандидатуры на вакантный греческий трон в 1863 году, частые исчезновения и в равной степени эксцентричные возвращения в Париж после нескольких недель отсутствия, оккультные уединения в аббатстве Солесм, его пристрастие к украшению своей плохо сидящей и поношенной одежды хвастливыми геральдическими знаками, необходимость занимать подходящий костюм для аристократических вечеров, куда его продолжали приглашать в то время, когда он почти умирал от голода, едва не состоявшаяся дуэль, когда некий второсортный писатель очернил его имя в дешёвой мелодраме. Первые тридцать лет своей жизни Вилье жил в относительном комфорте, перемещаясь между высшим обществом и художественной богемой — аристократ среди поэтов и vice versoК Его дядя, поселившийся в Париже, когда Вилье было около двадцати лет, финансировал издание его сборника «Первые стихи», который вышел в 1859 году. Публикация книги прошла почти незамеченной, но Вилье, по крайней мере, представил себя Парижским литературным кругам, среде, в которой он пребывал до конца своей жизни. У него появились друзья, Бодлер, как упоминалось, а также Катулл Мендес и Жан Маррас. К шестидесятым годам девятнадцатого века oil был признан такими литераторами, как Готье, Леконт де Лиль, Теодор Банвиль, Флобер и Малларме. Все они считали Вилье исключительной личностью и гениальным писателем, но широкой публике он был по-прежнему неинтересен. В 1862 году Вилье опубликовал первый том своего философского романа 4Изида», известного также как «Вильгель де Стралли» и «Пролегомены». Как и слишком многие другие работы Вилье, роман остался незаконченным. Подобно Кольриджу и Де Куинси, Вилье имел привычку рассказывать замечательные сюжеты в кафе, а потом его охватывала скука от мысли записать рассказанное на бумаге. Другие, те, кто слушал, часто делали это к своей выгоде и убытку для Вилье. (Он был, как свидетельствовали все, замечательным актером, его сатирические чтения, в которых он изображал персонаж Трибулу Бономе, как правило, вызывали шквал восторга.)

К этому времени Вилье увлекся смесью католицизма, гегельянства и оккультизма, которая стала его литературным и философским мировоззрением. Он читал мистические новеллы Бальзака, некоторое время был последователем Элифаса Леви, а благодаря дружбе с Бодлером познакомился с идеями сатанизма и герметической темой соотношений. Гегель, кажется, был плохим компаньоном для мистических влияний, но можно вспомнить, что одним из самых мощных, хотя мало известных, источников вдохновения для Гегелевской диалектики были творения Якоба Бёме. Вилье почерпнул из этих источников не какую-либо особую идею — объем прочитанного часто превышал его способность воспринимать, — в первую очередь он впитал дух глубокого идеализма, отрицание буржуазного материализма, прогресса, науки и здравого смысла: даже в отношении физического мира. Как отмечает его переводчик Роберт Мартин Адамс, Вилье «прогуливался по оживленной улице, как человек с другой планеты» [39]. Он был созданием из «другого пространства», ангелом, упавшим на землю. «Иди за пределы» было семейным девизом, и Вилье принимал его очень близко к сердцу. Как он писал в «Акселе», он жил «за пределами этикета»; только его хорошие манеры и аристократическое воспитание заставляли его вообще оставаться в этом мире.

Взглянув на жизнь Вилье, понимаешь, что принцип noblese oblige давал ему очень слабую поддержку. К семидесятым годам столетия финансовая поддержка дяди прекратилась, и Вилье' отправился в путешествие в преисподнюю, беспрецедентное даже по стандартам Бодлера и Нерваля. Следующие двадцать лет он мерз из-за отсутствия одежды, голодал из-за отсутствия еды и не спал из-за отсутствия комнаты. Он копался в мусорных ящиках и выпрашивал поношенное тряпьё. Он брался за самую унизительную работу, но только в крайнем случае. За шестьдесят франков в месяц он был партнером для тренировок в гимнастическом зале, где ему приходилось получать массу тумаков, чтобы заработать свои гроши. Он работал вместе с продавцом змеиного масла, изображая калеку, который излечивается, проглотив лекарство. Одну зиму он спал на стройке, где однажды утром его разбудил ботинок сторожа, пинавший его в лицо. Рассказывают, что он писал свой оккультный фантастический роман «Ева Завтра» (в которой изображен Томас Эдисон как изобретатель-розенкрейцер создающий искусственную женщину) на голом полу убогой комнаты — мебель пришлось заложить в ломбарде. Он часто исчезал, а его исчезновения были признаком того, что его дела шли ещё хуже. Аристократ в нем не желал, чтобы окружающие видели его в периоды наиболее плачевного упадка. После его смерти от рака и нищеты в 1889 году, когда его друга Малларме спросили о жизни Вилье, он ответил: «Его жизнь? Я ищу нечто, что соотносится с этим выражением: на самом деле и в обычном смысле этого слова, жил ли он?»

Только в 1883 году, после публикации сборника новелл «Жестокие рассказы» Вилье начал получать что-то похожее на то признание, которого он заслуживал'. Он писал более двадцати лет, и его благородная душа отказывалась иметь что-либо общее с амбициями и успехом, если только это были не амбиции гения и успех великого искусства. В отличие от остальных, он не стал, а возможно не мог, приспосабливаться к требованиям рынка. Подобно Эдгару По, чье причудливое творчество было одним из образцов для Вилье, он брал совершенство и красоту как стандарт своей работы. Невозможно представить себе более сильного контраста между целями Вилье и той средой, в которой ему приходилось над ними работать: большинство своих «жестоких рассказов» Вилье написал на грязных обрывках бумаги, заляпанных вином или абсентом, разлитым в кафе, в которых он обитал. Эти истории принесли Вилье первый успех у публики и укрепили его репутацию верховного жреца символизма, однако слишком поздно для того, чтобы он мог извлечь из этого пользу. В сборнике Вилье нападает на господствующий научный позитивизм и буржуазную одержимость прогрессом, заявляя о своей вере в набор магических идей: реинкарнация, спиритуализм, сверхъестественное предвидение будущего. Как отмечает его биограф А.У. Рейт, Вилье был «очарован вмешательством в человеческие дела мистических сил иного мира, существование которых в его книгах постоянно бросает вызов положениям материализма…* [40J.

 

Примечания

1. Толмон ДЛ. Романтизм и восстание. Лондон: «Теймс и Хадсон>, 1967. С. 145.

2. Смотри Уилсон К. Сила Романа. Лондон: «Голланз*, 1975.

3. Письмо аббата Иоганна Тритемиуса Иоганну Вирдунгу, приведенное в книге Ганса Кристофа Бинсвангера «Деньги и магия: критика современной экономики в свете Фауста Гёте*. Чикаго: Изд-во Чикагского ун-та, 1994, с. 1–2. У аббата были и другие алхимические знакомства: он был учителем Парацельса и Генриха Корнелиуса Агриппы.

4. Гёте ИМ. фон. Автобиография. Чикаго: Изд-во Чикагского ун-та, 1974. С. 3. Перевод Джона Оксенфорда.

5. Грей Р. Д. Гёте — алхимик. Кембридж: Изд-во Кембриджского ун-та, 1952. Для каждого, кто интересуется влиянием оккультных идей на творчество Гёте, книга Грея является лучшим и незаменимым исходным пунктом. Грей утверждает, что восторг Гёте, который он в молодые годы испытал перед алхимией и магией, продолжал оказывать ключевое влияние на всю его работу. Книга Грея является тщательным исследованием оккультных корней интереса Гёте к минералогии, ботанике, анатомии, метеорологии, а также его литературных поисков.

6. Там лее. С. 371.

7. Можно вспомнить «Тристана* Вагнера, адажио из Пятой Симфонии Малера и начало «Песен Гурре» Шёнберга.

8. Артур Верслуис, вступление к книге «Новалис: пыльца и обломки* (Grand Rapids: Phones Press, 1989), с. 9.

9. НейбауэрД. Новалис. Бостон: Тгтупе Publishers, 1980. С. 15.

10. Смотри великолепное вступление к Гофмановским «Жизненным принципам Кота Мурра» (Лондон: «Пенгуин Буко, 1999),

11. Произведение Гофмана можно рассматривать как проверку Блейковской идеи «единого видения», Б различных отношениях им страдают и обыватели, и сумасшедшие; только мат и поэты могут воспринимать двойственную природу реальности,

12. Хорошим объяснением появления Гофмановских зеленых змей являются его гипнагогические упражнения. Смотри «Очерк о происхождении мысли» (1973) Юрия Москвитина, Это, конечно, не исключает алхимические ассоциации, и можно утверждать, что сами алхимики использовали тпнагогию. Смотри публикации Юнга об «активном воображении».

13. Для более подробной информации об обстоятельствах смерти Эдгара По смотри «Полуночный дневник: загадочная смерть Эдгара Аллана По» (Нью-Брансуик: Изд-во ун-та Рат-джерса, 1998) Джона Уолша,

14. Гофман Д. По По По По По По По. Нью-Йорк: «Даблдей и Ко», 1972. С. 206.

15. Эдгар Аллан По в «Неизвестном По» (Сан-Франциско: «Сити Лайте», 1980), с, 42,

16. Захватывающий обзор алхимических рассказов Эдгара По смотри в cm.: Клак Р, А. Странная алхимия мозга: По и алхимия. //Справочник по исследованиям По/Подред. Э. У. Карлсона. Коннектикут: Гринвуд, 1996. С. 367–387.

17. Смотри в предисловии Гарольда Бивера к «Научной фантастике Эдгара Аллана По» (Гармондсворт: Пенгуин Букс, 1976).

18. Примечательно, что сходные представления о материальной природе духа высказывал загадочный армянский учитель ГМ. Гурджиев, который утверждал, что всё, включая идеи, является материальным. См. «В поисках чудесного» (1949) П. Д. Успенского для детальной информации обучении Гурджиева.

19. Цвейг С. Бальзак. Лондон: Касселл, 1947. С. 163.

20. Даритон Р. Месмеризм и конец эпохи Просвещения во Франции. Кембридж, Массачусетс: Изд-во Гарвардского ун-та, 1968. С. 128.

21. Жерар де Нерваль: избранные сочинения/Пер., предисл. и примеч. Р. Сиберта (Лондон: Пенгуин Букс, 1999), с. х.

22. Интересно отметить, что термин «богема», означающий необычный образ жизни, происходит от Богемии шестнадцатого столетия, чья столица Прага под властью Рудольфа II была гаванью для алхимиков, магов, астрологов и розенкрейцеров; сюда стекались такие личности, как, например, эрудит Джон Ди и его сомнительный компаньон Эдвард Келли См. «Розепкрейцеровское Просвещение* Фрэнсиса Йитса.

23. Там же. C.xv.

24. Там же. С.хх.

25. Юнг К.Г. Воспоминания. Сновидения. Размышления. Лондон: Фламинго, 1983. С. 201, 214.

26. Дюмаль Р. Сила Слова. Сан-Франциско: Сити Лайте Букс, 1994.

27. Хорошее представление о герметизме Нерваля можно получить из написанной на английском языке кн. Кнапп Б. Л. Жерар де Нерваль — дилемма мистика. Алабама: Изд-во ун-та Алабамы, 1980.

28. Там же. С. 105.

29. Сиберт. C.xxii.

30. Гласс Н. Путешествия на Восток. Предисловие. Лондон: Питер Оуэн, 1972. С. 18.

31. Он, между прочим, создал также фразу: <Перо сильнее, чем мечи*.

32. О связи Бульвера-Литтона с нацизмом и оккультизмом читай в классической книге Луи Повеля и Жака Бержье «Утро Мага* (1963). Более поздние исследователи, среди которых наиболее примечателен Николас Гудрик-Кларк («Оккультные корни нацизма*, 1985), отвергают точку зрения Повеля и Бержье, но их книга до сих пор интересна для читателя.

33. Бульвер-Литтон Э.Г.Э. Грядущая раса. Феникс Миля: Изд-во Алана Саттона, 1995. С. 8, 10.

34. Гудвин Дж. Теософическое Просвещение. Олбани: Изд-во государственного ун-та Нью-Йорка, 1994. С. 195.

35. Возможно, что этот странный шрифт стал моделью для «сензара* Блаватской — доисторического языка «Книги Дзиань*.

36. Ричардсон Дж. Избранные стихотворения Бодлера. Предисловие (Хармондсворт: Пенгуин букс, 1975), с. 12.

37. Ещё одним источником философии страдания был друг Бодлера — Элифас Леви, или, точнее, Альфонс-Луи Констпан (к тому времени он ещё не сменил имя). Бодлер и Констан встречались несколько раз по различным поводам и работали вместе по крайней мере над одним совместным проектам, скандальной книгой, которая называлась «Любовные тайны Парижских театров*> и в некотором роде была эквивалентом-предшестёенником «Голливудского Вавилона*. Бодлер и Констан короткоевремя были членами политической организации Бланки — Societe Republicaine Central. В 1845 году, за десять лет до своего пре&ра — щегтя в мага, Констан опубликовал книгу, которая называлась «Книга слез*; она рассказывает о ценности страдания как моральной силы и, как можно предположить, была знакома Бодлеру. Любопытно, что через год Констан написал и опубликовал стихотворение, называвшееся «Соответствия*.

38. Бердяев Н. Смысл Творчества. Нью-Йорк: Коллиер букс, 1962. С. 223.

39. Адамс Р. М., предисловие к «Еве Завтра* Вилье де Лиль-Адана. (Чикаго: Изд-во ун-та Иллинойса, 1982), с. х.

40. Рейт А.У., предисловие к «Жестоким рассказам* Вилье де Лиль-Адана (Оксфорд: Изд-во Оксфордского ун-та, 1985, перевод Роберта Болдика), с. х.

 

Шарль Бодлер II

Сатанизм Бодлера уже затрагивался. Подобно всем молодым романтикам, в самом начале своей карьеры он исповедовал то, что мы можем назвать сатанической или по крайней мере декадентской жизненной философией. Подобно Жерару де Нервалю и Вилье де Лиль-Адану, Бодлер не отказывал себе в некоторых прихотях. Среди прочего, он покрасил свои волосы в зеленый цвет более чем за сто лет до того, как до этого додумались панки. Как отмечает Инид Старки, написавший биографию Бодлера, в молодости этот вдохновенный щеголь вел роскошный образ жизни, что и ожидалось обществом от едва оперившегося поэта. Наследство отца давало ему существенную свободу. Как упоминалось, Бодлер обставил свои комнаты с роскошью и часто менял интерьер, по дешевке продавая мебель и картины, которые успевали ему надоесть, задолго до того, как успевал за них расплатиться сам; затем он покупал новые, и таким образом влез в крупные долги, которые в конце концов раздавили его. Он оклеивал свои комнаты красными и черными обоями и вешал занавески из тяжелого дамаста. Его библиотека состояла из редких книг, там были поэты Франции, Ренессанса и античного Рима. Скрытые шкафы вмещали впечатляющую коллекцию ликеров. Картины Делакруа украшали стены, толстые ковры поглощали городскую какофонию, чувственные ароматы наполняли воздух. Эта атмосфера сладострастия и эстетической утонченности была изображена годами позже в значительном романе Гюисманса «Наоборот».

Наряды Бодлера, пока он мог себе это позволить, соперничали с роскошью его комнат. Его часто видели в черной бархатной тунике, опоясанной золотым ремнем, облегающих штанах, ботинках из великолепной кожи, белых шелковых носках, белой льняной блузе, открытой на шее, и алом галстуке. Весь ансамбль подчеркивался бледно-розовыми перчатками. Ночами, когда собирался Клуб Гашишинов, Бодлер и его друзья сидели вокруг элегантного стола из орехового дерева и громко шумели. Уже ничего не соображая, они начинали размахивать кинжалами и мечами. Когда соседи жаловались на шум, Бодлер извинялся и объяснял, что всего лишь таскал свою любовницу за волосы по полу. В кафе он эпатировал богему, заявляя, что он сын священника, лишенного сана, или угощая окружающих историями о том, как он убил своего отца. Однажды во время ужина он пожаловался, что сыр имеет запах детского мозга. Ясно, что Бодлер получал удовольствие от своих выходок. Он укреплял свою демоническую репутацию, рассуждая о своей эротической потребности в извращениях. Однажды он потребовал от некой респектабельной дамы разрешения подвесить её на потолочной балке, чтобы кусать её сочную белую плоть, пока он будет заниматься с ней любовью. К огорчению Бодлера, леди отказалась от его предложения [4].

В поведении Бодлера не было ничего нового; Bouzingos более раннего поколения — Нерваль, Петрюс Борель, Теофил Дон-ди — уже поставили почти все точки над «i*. Но в отличие от многих диких мальчиков-романтиков, у Бодлера со временем появилось более зрелое мировосприятие. Когда пришли «суровые времена», он научился обращать больше внимание на сатанинскую слабость человека, а не на его подростковое бунтарство. Хотя Бодлера считают верховным жрецом модернизма, на протяжении своих последних лет он придерживался веры, которую мы можем определенно отнести к Средневековью: он был убежден в реальном существовании Дьявола. Бодлеровский выбор тем — трупы, проститутки, пьянство, болезнь, в целом, зло — приводит поверхностного читателя к убеждению, что поэт наслаждался этими вещами. Правда состоит в том, что Бодлер был старомодным моралистом и современники бранили его не столько за любовь к темным сторонам жизни, сколько за его упорные утверждения, что мы все можем найти элементы зла в самих себе. Хотя сообщения о том, что Бодлер, подобно Рембо, коренным образом изменил свои взгляды на смертном ложе, в лучшем случае неубедительны, очевидно, что он действительно верил в Первородный Грех. Человек — падшее создание, и задача поэта в том, чтобы напоминать ему о его потерянном наследии. Тем не менее ясно, что эстетика символизма, идея о том, что внешний мир — не более чем шифр, почти закономерно ведет в объятия всего отвергнутого и подавленного, того, что здоровый, трудолюбивый и нечувствительный разум откидывает в сторону как бесполезное. Отсюда открытие Бодлером красоты в болезненном, изношенном и уродливом, открытие, которое, безусловно, является одной из форм инверсии.

 

Артюр Рембо

Ко времени своей смерти Бодлер был известен — если он вообще был тогда известен — как критик и переводчик. Даже его ближайшие друзья, такие как Теодор де Банвиль, отмечали на похоронах Бодлера его значение как писателя: признание его значения как поэта было оставлено будущему. Величие Бодлера было открыто новым поколением символистов — Полем Верленом и Артюром Рембо, поэтом, который является, вероятно, наиболее известным, хотя и поддельным воплощением сатанического бунта. Бодлер, правда, показал дорогу, но если он сорвал несколько цветков зла, то Рембо провел в аду целую пору.

Легенды, окружающие имя Рембо, как это часто случается в подобных случаях, лучше известны, чем его творчество. Наиболее известная из них рассказывает, что в возрасте девятнадцати лет он оставил поэзию и Францию и отправился в путешествие на Восток. Или, точнее, в Африку, где провел десять лет, торгуя кофе, рабами и оружием (а по слухам, и гашишем) и накопил значительное состояние. В 1891 году, когда Рембо было тридцать шесть лет, у него появилась опухоль колена, и после его возвращения во Францию в Марселе ему пришлось ампутировать правую ногу. Следующие месяцы он провел в агонии, ему поставили диагноз «рак» (хотя, возможно, это был сифилис). Десятого ноября 1891 года Рембо, которому только что исполнилось тридцать семь лет, умер. Но перед смертью, после драматического покаяния на смертном ложе, он вернулся в лоно Церкви — так, по крайней мере, утверждала его сестра Изабелла.

Другая легенда касается его бурных отношений с Полем Верленом. Они оба занимались содомией, употребляли наркотики, пьянствовали, писали стихи, шокировали своих современников и, как и в отношениях обычной пары, у них случались грязные, злобные драки. Во время одной из них Верлен лихо прострелил запястье Рембо и на некоторое время попал в тюрьму. Это именно те годы, когда Рембо был неудержимо бурным мальчишкой, сквернословящим, пьяным от абсента, грязным и одетым в лохмотья, со своей фирменной трубкой, которую он держал перевернутой кверху дном в своих насмешливых губах. Если бы этим хулиганством исчерпывались дела Рембо, у нас не было бы причин вспоминать его сегодня. Но его заслуга в том, что он пс-ренес идею поэта как ясновидца, мага, на невиданную до тех пор высоту или, возможно, даже более того — на не измеренную до сих пор глубину.

Правда, Исидор Дюкасс, писавший под псевдонимом граф де Лотреамон, предвосхитил некоторые из открытий Рембо. Его творчество тоже имеет определенно сатанический оттенок. Основное произведение Лотремона, «Песни Мальдорора», полно демонической энергии, испарений садизма, извращенности и темных, дьявольских порывов. Большое место занимают убийство младенцев и жестокий унизительный секс. Поэтому неудивительно, что, хотя Дюкасс умер в неизвестности, когда ему исполнилось всего 24 года, затем, когда его творчество было вновь открыто, оно стало одним из основных источников вдохновения для сюрреалистов. О жизни Лотреамона известно очень мало. Мы не знаем, в какой степени он интересовался оккультизмом. Иначе обстоит дело с Рембо. Подобно Бодлеру и Нервалю, с которыми он имел много общего, Рембо читал книги по мистицизму, магии и алхимии. Поэтические теории Рембо, провозглашенного одним из отцов-основателей модернизма, оказали глубокое влияние на литературу двадцатого столетия. Корни этих теорий берут начало в увлечении Артюра Рембо популярным оккультным чтивом того времени.

Рембо родился в Шарлевиле, в Арденнах, на северо-востоке Франции, в 1854 году. Его отец, армейский капитан, бросил семью, когда Рембо был ещё ребенком, и Артюр воспитывался своей суровой, нетерпимой матерью, женщиной, по-видимому, лишенной какого-либо понятия о поэзии. Для яркого, чувствительного и волевого ребенка это было «классической формулой» для бунта, но молодой Артюр, чудо-ребенок, вел себя хорошо, был образцовым учеником, удивлявшим своих учителей. Рембо ненасытно читал и имел замечательные способности к латыни; на состязаниях он получал первые призы. Он рано увлекся поэзией и в шестнадцатилетнем возрасте писал блестящие стихи в стиле поэтов парнасской школы. Ему всё давалось легко, и это быстро привело Рембо к критическому взгляду на мир. Его поэзия всё больше стала говорить о нечестивом восстании против душного мирка Шарлевиля и сковывающих объятий матери. Рембо несколько раз убегал из дома, один раз — в Париж, чтобы испытать судьбу вместе с Коммуной 1871 года. Считается, что в тот период он пережил какой-то разрушительный гомосексуальный эпизод — возможно, его изнасиловали солдаты, — именно после этого его бунтарство стало носить тотальный характер. Наряду с пьянством, буйством, сквернословием, насилием и вкусом к грязно-порнографическим выражениям бунт Рембо в качестве одной из частей включал изучение оккультизма.

С оккультизмом его познакомил Шарль Бретань, приятель по пьянкам в кафе и барах Шарлевиля, где Рембо проводил большую часть своего времени, загружаясь алкоголем и богохульствуя. Бретань работал таможенным служащим, увлекался игрой на скрипке и рисованием, а также изучением Каббалы [5]. Как и Рембо, Бретань был известен своими вызывающими взглядами и поведением. Как отмечает Инид Старки, в Средние Века Бретаня, вероятно, сожгли бы на костре как колдуна [6]. Он подстрекал Рембо к бунту, утверждая, что порок является одним из способов освобождения духа — вера, которую разделяли древние гностики. Он также одалживал Рембо книги по магии, алхимии и Каббале. Если исходить из того, что мы знаем о книгах, доступных в Шарлевиле в то время, очень вероятно, что Рембо читал многие из произведений, которые мы здесь обсуждаем. Не осталось записей Рембо, в которых упоминалось бы, что именно он читал, но можно обосновано предполагать, что список состоял из сочинений Бальзака, Бодлера, Нерваля, Сен-Мартена, Казотга, Хёне Вронского и Элифаса Леви. От Бодлера он воспринял основное положение Сведенборга о наличии более высокого духовного мира, с которым физический мир объединен соотношениями. Что само по себе было бы достаточным материалом для возникновения его собственной магической теории поэзии как «видения».

Впервые свою Theorie du Voyant — Теорию Ясновидца — Рембо изложил в двух письмах, написанных в мае 1871 года, вскоре после своего возвращения из ужасной поездки в Париж. Обращаясь к своему учителю Жоржу Изамбару и приятелю-поэту Полю Демени, Рембо провозглашает свою впоследствие много раз повторенную сентенцию: «Надо быть, я говорю, ясновидцем, надо делать из себя ясновидца». Путь к этому, утверждал Рембо, лежит «через долгое, изумительное и целенаправленное расстройство всех чувств». Поэт должен столкнуться с «неописуемой пыткой», он должен обладать «сверхъестественной силой», быть «великим преступником, великим больным, проклятым и верховным Ученым!». А целью всех его страданий является «непознанное». Придуманное Рембо «расстройство чувств» стало стандартом практически для всех вдохновенных поэтов, пришедших позднее, начиная с символистов и кончая панками.

Возможно, Рембо позаимствовал идею поэта-ясновидца у Элифаса Леви. В Les Clefs des Grands Mysteres — работе, которая позднее была переведена Алистером Кроули и издана под названием «Ключи к великим таинствам», — Леви писал, что поэты будущего призваны «переписать божественную комедию» согласно математике Бога. Мысль, прямо связанная с пифагорейскими идеями наставника Леви — Вронского. Поэт, который справится с такой задачей, утверждал Леви, станет творцом наряду с богом. То, что поэзия, язык являются средствами достижения этой цели — одно из основных положений магии: согласно Каббале, если тайное имя Бога, Тетрагамматон, будет произнесено, вселенная будет разрушена. Рембо верил, что та-ч кое разрушение необходимо для того, чтобы могло начаться новое созидание. Отсюда его «целенаправленное расстройство всех чувств».

Наличие связи между поэзией и оккультизмом в творчестве Рембо явно видно уже в названии сборника его стихов в прозе, которое воплощает его «теорию ясновидца»: «Озарения». Хотя имеется небольшая вероятность, что название не принадлежит самому Рембо, достаточно убедительным свидетельством такой связи являются изучение им работ различных просветленных эзотериков, а также явное оккультное происхождение его Theorie du Voyant. Так или иначе, ясно, что в своих работах Рембо уносит слово в новые, неисследованные области, которые мы называем «сферой непознанного». Отсюда сложности, с которыми сталкиваются читатели при первом знакомстве с его творчеством. Возможно, наименее туманное выражение оккультной поэзии Рембо является его стихотворение Voyelles — «Гласные». Здесь Рембо расширяет Бодлеровскую идею синэстезии: он связывает гласные звуки с определенными цветами: А — черный, Е — белый, И — красный, У — зеленый, О — голубой. Таким образом, он систематизирует единство ощущений, лежащее в основе символизма. Но, как утверждает Ииид Старки, имеется достаточно оснований полагать, что Рембо создал свой алфавит, исходя из последовательности цветов, связанных с алхимическими процессами [7].

Хотя Рембо никогда не был сатанистом в истинном смысле этого слова, он признавал в Дьяволе типичного бунтаря. У историка Жюля Мишеля в его книге о колдовстве мы находим убедительные доводы в пользу оценки Сатаны как фигуры, наделенной умом, творческими способностями и волей, чей культ был подавлен Церковью в Средние века. Мишель, видит в Сатане образ, больше похожий на Прометея и Гермеса Трисмегиста, чем на властителя тьмы. Рембо, стремившийся отбросить все запреты, нашел бы существенную поддержку в доводах Мишеля.

Тем не менее после двух лет «целенаправленного расстройства своих чувств» Рембо понял, что попал в тупик. В результате возникло беспощадное подведение итогов, кульминацией которого стали его душераздирающее произведение «Пора в аду» и последующий отказ от занятий поэзией.

В своем письме к Жоржу Изамбару Рембо пишет: «Я стал иным». Он повторяет эту фразу в письме к Полю Демени и добавляет: «Первая наука для человека, который хочет стать поэтом, — это познание самого себя. Полное познание». «Поэт изучает свою душу, он инспектирует её, он испытывает её, он учит её». Человек может заниматься этим, только добившись определенного искажения своей личности. «Душа должна сделаться чудовищной, — говорил Рембо Полю Демени. — Вообрази, человека, который сажает и выращивает бородавки на своём лице».

Эти бородавки и погружение в самоанализ привели к тому, что сам Рембо восстал против своего мятежа. Его переполнило отвращение к своему бунтарству. «Пора в аду» — откровенный рассказ Рембо об алхимическом прыжке в его собственную преисподнюю, о расщеплении души на несовместимые элементы — процессе, соответствующем dissolutio в первой стадии Великого Делания. Затем Рембо оставил поэзию, свою родину и самого себя. «Я» превратился в «иного» [8].

 

Ж.К. Гюисманс

Если выбирать одну книгу, которая могла бы по праву считаться катехизисом декаданса, то ей должна быть «А Rebours»Гюисманса. Грамматически правильный перевод «Против природы» или «Против шерсти» не передает смысла, вложенного в название книги Гюисмансом: как отмечал один из литературных критиков, «В глубь жопы» было бы более точным и ярким вариантом [9]. Формируя характер des Esseintes1, Гюисманс взял у Бодлера его короткий период увлечения щегольством, соединил его с эстетическими пристрастиями других оригиналов — Людвига II Баварского, Жюля Барбэ Д’Оревильи, Эдмона де Гонкура, а, больше всего, Робера, графа де Монтескью-Фесензака [10] — и создал образец аристократического неприятия мира. В своем «утонченном thebaide 33 » в Фонтене-Розе, дез Эссент, неврастеничный, чрезмерно чувствительный, слабый и пресытившийся жизнью эстет, отгородился от скучной повседневной реальности и создал свою собственную вселенную, которая соответствовала его сверхутонченным вкусам. Инкрустированная драгоценными камнями черепаха, сладострастные ароматы, экзотические растения, «орган ликеров», на котором исполняются вкусовые концерты, книги древнеримских писателей-декаден-тов в переплетах из редкой марокканской кожи — описанное в собственной книге Гюисманса, его руководстве типа «сделай сам» по экстравагантному самовыражению, всё это стало образцом стиля «конца века». Артур Саймонс дал книге Гюисманса превосходное название: «конспект Декаданса», и многие читатели знают, что это та пресловутая «книга в желтом переплете», которая направила Дориана Грея в его изящный путь к вечным мукам.

Не совсем точное название «Против природы», тем не менее, определенно выражает основу философии Гюисманса и его со-временников-символистов. Оттолкнувшись от идеи Сведенборга о том, что внешний мир является символом более высокого, духовного мира, мы приходим к полному неприятию Природы и всего естественного, к вялому поиску чего-то иного. В «А Rebours» это tieumo иное принимает множество форм: стеклянная коробка с шелковыми чулками, столовая, обставленная как корабельная каюта, даже вкус заплесневелой еды, найденной в отбросах. Как можно было ожидать, попытки дез Эссеита оказались безуспешными, и его потребность в спасении от разрушительной, парализующей тоски оставалась неудовлетворенной. Барбэ Д'Оре-вильи, говоря о «А Rebours», отмечал, что её автор, должно быть, выбирал «между дулом пистолета и перекладиной креста». В конце жизни Гюисманс посвятил себя служению католической Церкви. Но его путь к спасению шел через причудливые окольные пути.

Жорис-Карл Гюисманс родился в Париже в 1848 году. Он был единственным ребенком у своей матери-француженки и отца-голлаидца. Его детство было омрачено ранней смертью отца и повторным браком матери. После завершения образования в возрасте восемнадцати лет Гюисманс поступил на государственную службу в качестве чиновника, он работал в службе обеспечения долговых обязательств. Гюисманс оставался на государственной службе тридцать два года. В 1874 году он опубликовал свою первую работу, собрание стихотворений в прозе, «Ваза с пряностями». В этой работе явно видно влияние Бодлера. Попав затем под влияние Золя и Меданской группы, Гюисманс обратился к написанию романов и создал ряд добротных, хотя и не очень примечательных работ в натуралистическом стиле своего наставника. Но к 1882 году Гюисмансу наскучил социологический подход Золя, и в одном из писем к своему учителю он заявил, что чувствует потребность «в полной перемене» [И]. В результате появилось «А Rebours», кни* га, которая обозначила отказ Гюисманса от стиля Золя и начало его преклонения перед странным, причудливым и искусственным.

Однако «А Rebours» — при всем отрицании методов Золя — сохраняет многие качества, свойственные работам натуралистической школы. Здесь имеются, например, обширные изыскания в разнообразных областях: ботанике, латинской литературе, Средневековье, а также подробные детали, касающиеся диеты дез Эссента, его пристрастия к чтению, стиля одежды, обстановки комнаты. Действия почти нет, и часто появляется ощущение, что Гюисманс наслаждается возможностью показать читателю широту своей эрудиции. Сходные чувства возникают при чтении его романа «Там, внизу». Подобно «Занони», «Там, внизу» полон восторженной информации о сатанизме, алхимии, Средневековье, христианском мистицизме, гербологии, астрологии, черной магии, иллюминизму и множеству подобных предметов. Не будет большой ошибкой расценить книгу Гюисманса как своего рода энциклопедию оккультизма «конца века», замаскированную под роман.

Точно неизвестно, как возник интерес Гюисмаиса к оккультизму, но, очень вероятно, что он уже в молодости познакомился с оккультными работами. Как и Рембо, он легко мог найти достаточное количество мистических идей и прочей оккультной информации в популярной литературе того времени. Ранние признаки его интереса становятся очевидны в его романе «У пристани», где он рассуждает об инкубах, суккубах и Каббале. Без сомнения, его поиски были вызваны неудовлетворенностью грубой и «беспощадной жизнью». После неудачи дез Эс-сента, Гюисмансу оставалось только продолжать поиски чего-то большего. Отчаявшись найти какое-либо удовлетворение в жизни, Гюисманс все же сохранял небольшую надежду: «Возможно, есть еще оккультизм, — говорил он. — Я имею в виду не спиритизм, разумеется… Есть загадка, которая манит меня. Я бы даже сказал, она не дает мне покоя…» [12]. С помощью оккультизма Гюисманс надеялся найти «некоторую компенсацию за ужас повседневной жизни, убогость существования, экскре-ментальную мерзость тошнотворной эпохи, в которую мы живем» [13].

Одним из врат, ведущих к мистическим загадкам, был книжный магазин Эдмона Белье на улице Шоссе дч Антен — излюбленное место сливок оккультных кругов Парижа. Гюис-манса ввел туда его друг Вилье де Лиль-Адан. Здесь Гюисманс познакомился с такими оккультистами, как морфинист-розенкрейцер Станислас де Гуайта, Жерар Анкосс, писавший под псевдонимом Папюс «Мистериарх, Неизвестный Наставник»; Поль Адан, член Верховного Совета Общества розенкрейцеров; «Сар» Меродак Пеладан, бывший банковский клерк, ставший оккультным пропагандистом; а также Эдуард Дюбю, молодой поэт, разделявший с Гуайта его пристрастие к наркотикам [14]. Вскоре Гюисманс обнаружил себя вовлеченным в движение наундорффистов, приверженцев загадочного короля Карла XI, предъявлявшего претензии на трон, который его отец, Карл Эдуард Наундорфф, якобы занимал под именем Людовика XVII. Вначале Гюисманс собирал материал о деле Наундорффа, собираясь написать роман. Но вскоре он отказался от этой идеи в пользу более захватывающей: истории о Жиле де Рэ, прославленном воине и соратнике Жанны д’Арк, который оказался втянутым в занятия черной магией, а также оргию садизма и жестокости. К тому времени, когда Гюисманс приступил к написанию «Там, внизу», его второе «Я», Дюр-таль, начал раскалывать его время между исследованиями чудовищных преступлений Жиля де Рэ и погружением самого себя в более современный мрак.

Еще один человек оказал на Гюисманса, возможно, самое существенное оккультное влияние — Берти Курье, любовница писателя Реми де Гурмона. Гурмон описывал Берти Курье как «каббалистку и оккультистку, сведущую в истории азиатских религий и философий, восторгавшуюся вуалью Изиды, посвященную благодаря своему собственному опыту в наиболее устрашающие тайны Черного Искусства…» [15]. Берти успела хорошо погулять до того, как стала для Гурмона объектом его рыцарского поклонения; для зятя Жорж Санд, скульптора Кяе-занже, она была и любовницей, и моделью. Тем не менее другие отзывы о ней менее благоприятны. Пьер Дюфаи описывал её как «безумную женщину, которая даже в короткие эпизоды просветления не была совершенно свободна от болезненных идей, не дававших ей покоя». Согласно Роберту Болдику, биографу Гюисманса, разум Курье был «определенно неустойчивым». Дважды признанная невменяемой и один раз осужденная к лечению в психиатрической лечебнице, Берти питала нездоровую страсть к священникам. Она пугала — или искушала — молодых исповедников рассказами о своих причудливых сексуальных привычках. Она раздавала облатки бродячим собакам, а в своей квартире собрала умопомрачительную смесь церковных принадлежностей и сатанистских безделушек: напрестольная пелена, дароносицы и одеяния католических священников соседствовали с работами Фелисьена Ponca. Портреты Курье, выполненные Гурмоном, в таких работах, как «Le Fantome», отражают её религиозно-садистический эротизм: «…Гиацинт предстала передо мной совершенно обнаженной, умоляя выпороть её. У неё в руке был бич… Я повиновался. Кроваво-красные полосы исчертили плечи моей возлюбленной…» [16]. Гюисманс несколько лет поддерживал дружеские отношения с Гурмоном и Курье, всё это время он слушал оккультные байки

Берти, и, по крайней мере, один раз принимал участие в спиритическом сеансе у них на квартире.

Еще одним темным ангелом Гюисманса была Генриетта Малла. Короткое время они были любовниками — до этого она была предметом поклонения пресловутого «Сара» Пеладана, еще одного магистра-розенкрейцера. В романе «Там, внизу» Гюисманс использует многие любовные письма Генриетты к Пеладану, приводя их слово в слово. Когда роман был опубликован, Генриетта сделала неуклюжую попытку шантажировать Гюисманса. Если Берти Курье преследовала мужчин-священ-ников, Генриетта имела особую склонность к писателям, и после Пеладана она соблазнила Леона Блуа, а затем занялась Гю-исмансом. Из этих двух непостоянных и невротичных женщин Гюисманс создал образ мадам Шантло — Дюрталевскую сладострастно грешную и дьявольски желанную сатанинскую искусительницу.

Через Берти Курье Гюисманс познакомился с лишенным сана священником Жозефом Антуаном Буллоном, ставшим прообразом одного из героев романа — доктора Иоганнеса, специалиста по изгнанию бесов, врага всех дьявольских происков. В реальной жизни Булло был неисправимым мерзавцем, который, если верить Станисласу де Гуайта, выступал в защиту дикой сексуальной распущенности, супружеской измены, скотства, онанизма, инкубизма и инцеста — неудивительно, что Берти Курье была с ним знакома. По свидетельству Фрэнсиса Кинга, Буллон был виновен в еще худших грехах: со своей любовницей Аделью Шевалье, монашкой, Буллон, как полагали, совершал детоубийства; возможно, он убил одного из своих собственных детей, наряду с другими, во время сатанистских ритуалов. Эта парочка участвовала в особенно тошнотворных формах ритуалов, во время которых использовалось смешивание облаток с экскрементами. В случае Буллона даже самый благожелатель-# ный читатель вынужден признать, что при всех энциклопедических познаниях Гюисманса его явно одурачили.

Прототипом для персонажа каноника Дюкре, главного злодея в романе, был, как полагают, бельгийский священник, аббат Ван Хеке. Во время Черной Мессы, которую Гюисманс, по его собственному свидетельству, посетил, он заметил священника, одетого в рясу с капюшоном и наблюдавшего за действием с глубоким интересом. Вскоре Гюисманс увидел фотографию того самого

священника в окне книжной лавки, специализировавшейся на продаже книг по сатанизму. Это был Ван Хеке. Гюисманс собрал ещё данные, включая сообщения Берти Курье и поэта Эдуарда Дюбю. Тем не менее и Курье и Дюбю были людьми с неустойчивой психикой; во время посещения Брюгге, где Ван Хеке предположительно занимался своими сатаническими делами, Курье была помещена в психиатрическую лечебницу: её обнаружили, когда она, практически голая, пряталась в кустах на Ремпар де Мареша. Курье заявила, что едва спаслась из когтей дьявола Ван Хеке, но полиция отказалась принять её объяснения, потому что Ван Хеке был известен в своем родном городе как праведник и замечательный пастырь. Учитывая точность, с которой Гюисманс изобразил Буллона, мы должны, я полагаю, прекратить судебное разбирательство в отношении Ван Хеке. Но одна из колоритных улик, обнаруженная Гюисмансом, заслуживает внимания: у Ван Хеке на пятках были якобы вытатуированы распятия, так что во время прогулок он мог постоянно наслаждаться сознанием того, что попирает ногами символ спасения.

Есть сомнения в том, что Гюисманс вообще когда-либо посещал Черную Мессу, или, по крайней мере, в том, что он присутствовал при подлинном действе. Как бы то ни было, его рассказ об одной из них в романе «Там, внизу» совершенно захватывает читателя, и даже если он не основан на реальных событиях, то, несомненно, описывает нам, как подобное действо следует проводить. Неоспоримо — сам Гюисманс верил, что вступил в темную зону Вскоре после публикации романа «Там, внизу» он обнаружил, что вовлечен в магическую междоусобицу между Буллоном и его главным врагом, Станисласом де Гуайта. Их война включала злобные колдовские заклятия, «поединок на флюидах», а также более материальные опасности, например дуэль на пистолетах. Досталось даже коту Гюисманса [17]. Можно представить, что после всего этого Гюисманс почувствовал большое облегчение, когда «своей крючковатой лапой» Дьявол притащил его к Богу После «Там, внизу» Гюисманс отказался от всего, кроме креста.

 

Валерий Брюсов

Может возникнуть ложное впечатление, что Париж был единственной европейской столицей, которая стала приютом для приверженцев Сатаны. Лондон тоже имел свою квоту магических обществ, наиболее примечательным из которых был Герметический Орден Золотой Зари, из недр коего вышел самый известный маг двадцатого столетия, Алистер Кроули. Кроме того, другие города, более экзотические, давали свои собственные оккультные плоды. Нигде увлечение оккультизмом не достигало более диких высот или более противоестественных глубин, чем в русском Санкт-Петербурге. Когда Россия переживала свой Серебряный Век (1890–1914 годы), город Белых Ночей, также как и его соперница Москва, погрузился в оргию эзотерического, магического и эротического безумия. Именно из Матери России отправилась в своё путешествие на запад мадам Блаватская, достопочтенная основательница теософии. Россия породила «безумного монаха» Григория Распутина, загадочного Г.И. Гурджиева и его выдающегося последователя П.Д. Успенского, с которыми мы встретимся в следующем разделе книги. В годы, предшествовавшие большевистской революции, в среде русской интеллигенции, как лихорадка, распространился бред конца света, настроение, которое верно передал писатель Герман Гессе в своем сборнике рассказов «Взгляд в Хаос». Рассказы Гессе оказали глубокое влияние на Т.С. Элиота, который ссылается на Гессе в примечаниях к «Бесплодной земле». В романах Достоевского Гессе обнаружил могучую и противоречивую душу, ошеломляюще парадоксальное сознание, которое может с одинаковой легкостью проявиться и в святом экстазе, и в преступном насилии. «Русский человек», как утверждал Гессе, является воплощением древнего, оккультного, азиатского идеала, изначального, примитивного сознания, которое угрожает сокрушить Запад, но в равной мере несет надежду на его животворное обновление. «Русский человек» может быть грешником и святым, преступником и праведником, аскетом и развратником, ангелом и дьяволом — всем, чем угодно, кроме тепловатого, уравновешенного, осторожного и заурядного буржуа. «Русский человек» склонен к «отказу от любой установленной морали и этики в пользу вселенского понимания… — новое, опасное и пугающее благочестие». Русский человек стремится «ощутить божественность, необходимость… даже в том, что наиболее безнравственно и уродливо». В русском человеке «добро и зло, внешнее и внутреннее, Бог и Сатана живут бок о бок» [18].

Одна из сторон русского мистического буйства, как и парижского, заключалась в восхищении злом и увлечении разнообразными гностическими мифами, согласно которым порок представляет собой кратчайший путь на небеса. Так возникли своеобразная эротическая святость Распутина и одержимость фигурой Дьявола. Завезенные в Россию в начале девяностых годов девятнадцатого века вместе с французским символизмом, разнообразные формы сатанизма и поклонения дьяволу стали навязчивой идеей для многих русских поэтов, художников и музыкантов. С помощью наркотиков, диких одеяний, клубов самоубийц и других форм эксцентричного поведения сатанизм околдовал интеллигенцию. Философы Владимир Соловьев и Николай Бердяев, писатели Дмитрий Мережковский и Василий Розанов, поэты Зинаида Гиппиус и Александр Блок и многие другие включали в свои работы демонические и сатанические темы. Поэт Константин Бальмонт опубликовал «Дьявольские Чары: Книга по Экзорцизму», где связывал тьму, наступившую после неудачной революции 1905 года, с оккультными силами. Поэт Эллис (Лев Кобилинский) спрашивал, не лучше ли Сатана, «чем большая часть человеческой расы, которую мы пытаемся спасти от него?» В журналах привычной темой стала сатаническая эротика, с образами покорной, полуобнаженной женщины, молящейся перед демоническим инкубом. На сцене актер Федор Шаляпин прославился, изображая сатанические фигуры, наиболее известной из которых был Мефистофель из «Фауста» Гуно. Николай Рябушинский, организатор клуба самоубийц «Черный Лебедь», опубликовал рекламное объявление в своём журнале «Золотое Руно»: он обратился к читателям с предложением присылать работы для публикации в специальном издании, посвященном Дьяволу. Рябушинский получил девяносто два ответа. Некоторые личности доводили демоническое безумие до ужасных пределов: Скрябин, чьи инфернальные композиции включают Роете satanique, «Черную Мессу» (Девятая Соната) и гаргантюанское творение «Прометей: Поэма огня», рассказывал о живописце Николае Шпер-линге, который во время Первой мировой войны в качестве «оккультного ритуала» практиковал поедание мяса и крови раненых или мертвых солдат. К сожалению, у нас нет данных о том, как людоедские привычки Шперлинга сказывались на его пищеварении [19].

Одной из основных фигур в русской инфернальной среде был поэт, романист и критик Валерий Брюсов. С головы до ног он выглядел демоническим гением; изогнутые дугой монгольские брови, безукоризненная одежда и черная бородка подчеркивали его дьявольскую суть. Виртуозный литературный карьерист, Брюсов был культурным оппортунистом, который начал свою карьеру как декадент и эстет и пришел к должности начальника литературного отдела комиссариата образования. Истинный символист, Брюсов был убежден, что его жизнь должна имитировать искусство; в людях, окружавших его, он видел лишь материал для своего творчества — вопрос, к которому мы скоро вернемся. Самоубийство, безумие и наркотики создавали декорации, оттенявшие его возвышение.

Наряду с образцами отточенной символистской поэзии и по крайней мере одним шедевром — историей «Республики Южного Креста», Брюсов создал, возможно, самый эротически заряженный оккультный роман двадцатого столетия «Огненный Ангел» [20].

Брюсов родился в 1873 году в семье преуспевающих торговцев пробкой. К 1894 году, когда ему было чуть больше двадцати лет, он уже объявил себя вождем нового литературного движения. В своём дневнике от 4 марта 1893 года он пишет: «Талант, даже гений, честно говоря, означает достижение только постепенного успеха… Для меня этого недостаточно… Декаданс. Да!… ему принадлежит будущее, особенно если найдется достойный вожак. И этим вожаком буду я!» [21]. Брюсов напористо создавал себе литературное имя и быстро добился исполнения своей мечты. В 1894 и 1895 годах были опубликованы три небольших тома «Русских Символистов» Брюсова, созданных под влиянием Эдгара По, Бодлера и Гюисманса. Переводы Верлена, Метерлинка, Малларме и Эдгара По — хотя их качество немедленно высмеял Владимир Соловьев, — а также собственные стихотворения Брюсова сделали его основным авторитетом в новой русской литературе. Вплоть до 1912 года, времени, когда начался его закат, Брюсов был главным магом русского декаданса. Наряду с мефистофелевской внешностью, тактика Брюсова включала точно рассчитанные социальные эффекты. Входы и выходы из литературных празднеств были тщательно спланированы по времени. Деспотичная личность, Брюсов быстро собрал свиту подобострастных последователей. Его отношения с другими поэтами были отношением учителя и учеников, даже в тех случаях, когда он имел дело с поэтами равного или даже более высокого уровня. Друзья, которые отвергали такой порядок, немедленно получали ярлык врагов. А немногие люди хотели быть врагом Брюсова, человека, который занимал влиятельное положение редактора журнала «Весы* и сотрудничал с издательством «Скорпион* [22].

Очень здравомыслящий, скрытный и чрезвычайно дисциплинированный Брюсов чувствовал влечение к более восторженным личностям, а также к таким средствам стимуляции вдохновения как наркотики, магия и эротизм. Одним из источников вдохновения для Брюсова был скороспелый Александр Добролюбов, семнадцатилетний поэт, который был изгнан из университета за проповедь самоубийства. Почитатель По и Бодлера, Добролюбов одевался только в черное, курил опиум и жил в маленькой комнате без окон, черные стены которой были украшены сатанистскими безделушками. Подобно Рембо, после падения в декадентские глубины Добролюбов бросил поэзию и организовал религиозную секту. Известно, что он путешествовал по России, закованный в железные обручи. Согласно свидетельству Николая Бердяева, последователи Добролюбова соблюдали особое правило: не отвечать на вопрос раньше, чем по прошествии одного года. Как отмечал Бердяев, такая привычка очень затрудняла беседу [23].

Константин Бальмонт был еще одним источником вдохновения для Брюсова, а с Андреем Белым, с которым мы ещё встретимся, Брюсов вел что-то вроде оккультной междоусобицы. Последователь Рудольфа Штейнера, Белый попал под влияние Брюсова, но вскоре заявил о своей творческой индивидуальности. Великий писатель, хотя и нестабильная личность, Белый чувствовал себя объектом «крайне подозрительного психологического эксперимента*: он полагал, что Брюсов пытался загипнотизировать его. Между ними вспыхнула своеобразная магическая война, которая велась, большей частью, с помощью печатного слова и в которой Брюсов с удовольствием принял образ темного колдуна. Но оказалось, что Белый не лишен сноровки, и в дуэли сновидений Брюсов почувствовал, как его проткнул меч, который держала рука Белого. Он проснулся от боли в сердце.

Это магическое соперничество создало основу Брюсовской средневеково-оккультной психологической драмы «Огненный Ангел». Подобно «Там, внизу» и «Заиони», «Огненный Ангел» подобен энциклопедии. Брюсов не признавал ничего несовершенного, поэтому вначале прилежно изучал оккультную литературу. Фауст, Мефистофель, Корнелиус Агриппа, инквизиция, демонология и другие магические темы — все они появляются у Брюсова, который безупречно воссоздает средневековую оккультную атмосферу. Но в основу сюжета, который вращается вокруг садоэротнческой страсти истеричной Ренаты к Медилю, огненному ангелу, положена ситуация из жизни самого Брюсова, а именно любовный треугольник, возникший между самим Брюсовым, Белым и молодой поэтессой по имени Нина Петровская. Ей было девятнадцать лет, в поэзии она не достигла больших высот и была женой публициста Сергея Соколова. Петровская влюбилась в Белого, но он вскоре увлекся женой поэта Александра Блока. Тогда Петровская обратилась за помощью к Брюсову; по слухам, они проводили магические ритуалы, чтобы вернуть ей любовь Белого. Попытки были безуспешны, и из мести Нина стала любовницей Брюсова. О Брюсове Нина писала, что он предложил ей «чашу темного, терпкого вина… и сказал: „Пей!"» Она выпила. Следующие семь лет Брюсов вел буржуазную двойную жизнь. Не прекращая отношений с женой, он занимался с Петровской садомазохизмом, подкрепленным наркотиками, безумием и суицидальными договорами. В своих воспоминаниях Петровская говорит о Брюсове как о мастере «темных наук», а свои отношения с ним она определяет как «договор с Дьяволом». Они оба были «детьми порока».

В романе Нина становится Ренатой, одержимой демонами, Брюсов — рыцарем Рупрехтом, страстно влюбленным в Нину, а Белый — сатаническим Мадилем, огненным ангелом. В романе Рупрехт/Брюсов соглашается принять участие в Черной Мессе, чтобы помочь Нине найти Мадиля. Хотя действо больше напоминает шабаш ведьм, оно изображает tour de force так же захватывающе, как Гюисмановский роман «Там, внизу». Но жизнь копирует искусство, и, написав роман, Брюсов потерял интерес к Нине и бессердечно бросил её. Морально разбитая, она покинула Москву, а позднее покончила жизнь самоубийством. И не только она. После Нины Брюсов завязал роман с другой неуравновешенной поэтессой, Надеждой Львовой, в лирике которой виден интерес к смерти. Поэт Ходасевич утверждает, что Брюсов поощрял её суицидальные наклонности, даже подарил ей пистолет, из которого Нина Петровская в своё время целилась в самого Брюсова. После того, как Брюсов оборвал связь с Львовой, она застрелилась из этого пистолета. Ещё один поэт, Виктор Гофман, которому исполнился двадцать один год, также, очевидно, последовал совету Брюсова в этом вопросе.

Смерть обладала для Брюсова притягательностью; несколько ранних его стихотворений имеют оттенок некрофилии, они сосредоточены на преждевременной смерти его первой любви — она умерла в возрасте двадцати четырех лет от чахотки (тема, которая будет всегда приковывать его внимание). Интерес Брюсова к оккультизму был, возможно, как и многое другое, рассчитанным позерством. Но этот интерес появился в молодом возрасте: уже в начале девяностых годов девятнадцатого столетия он проводил спиритические сеансы — в том числе в таком причудливом месте, как нотариальная контора. Перспектива власти — вот что больше всего привлекало его в темных сферах. В конце своей жизни, одинокий, страдающий и зависимый от морфина, — Ходасевич, услышав о его смерти в 1924 году, был удивлен, что он до сих пор не покончил жизнь самоубийством, — Брюсов, возможно, сожалел о том, что с таким совершенством изобразил себя в качестве сатанического магистра.

 

Примечания

1. Как упоминалось, Рудольф Штейнер принт Аримана как одну из духовных сущностей, взаимодействующих с человеческой эволюцией; вторая сущность, по его мнению, — это Люцифер. Ариман является воплощением холодной, основанной на фактах, материалистической мысли. Вслед за Мильтоном, Штейнер видит в Люцифере первичный образ импульсивной, безрассудной, высокомерной самоуверенности.

2. Фрэнсис Кинг, статья о сатанизме в «Энциклопедии Необъяснимого» под редакцией Ричарда Кавендиша (Лондон: Раутледж и Киген Пол, 1974), с. 219.

3. То, что сходная форма инверсии была обычным явлением в более ранние времена, хорошо документировано: можно вспомнить античные Сатурналии, когда из рабов делали королей, а из девственниц — проституток. Можно также вспомнить древних греков, которые сами причиняли себе страдания в качестве компенсации за счастливый случай — своего рода защита от зависти богов. Основной механизм является разновидностью регуляторного прогресса, который поддерживает желаемое равновесие между добром и злом, Ян и Инь. В шестидесятых годах студенты-радикалы использовали стратегию «инверсии* против «влиты*, что поразительно напоминает ритуалы Черной Мессы, Читай мою книгу «Отключите свой рассудок: мистические шестидесятые и темная сторона эпохи Водолея* (Лондон: Сиджвик и Джексон, 2001).

4. Скандально известный Алистер Кроули, в целом ещё более сатаническая личность, занимался очень похожими делами: он затачивал свои клыки и целовал женщин «змеиным поцелуем* и по крайней мере в одном случае подвесил свою подружку вниз головой с потолочного перекрытия.

5. Он также знал Верлена. Именно Бретань посоветовал Рембо послать свои стихотворения Верлену, который был старше по возрасту.

6. Старки И. Артюр Рембо. Лондон: Фейбер и Фейбер, 1961. С. 98.

7. Там же. С. 165–167.

8. Параллель с Лотреамоном заслуживает упоминания. «Стихотворения*, написанные после «Мальдорора*, свидетельствуют о том, что Лотреамон полностью отверг своё раннее, «дьявольское* произведение.

9. Уилсон К. Книги в моей жизни. Шарлоттсвиль, Виргиния: Хэмптон-Роудс, 1998. С. 240.

10. Он также служил моделью для Шарло в «Поисках утраченного времени* Пруста.

11. Цитата по кн. Болдика Р. Жизнь ЖЖ. Гюисманса. Оксфорд: Изд-во Оксфордского ун-та, 1955. С. 77.

12. Там же. С. 141.

13. Там же. С. 140.

14. Де Гуайта и Дюбю оба умерли от передозировки. Де Гуай-та умер в 1897 году, в возрасте 36 лет; его последние годы были погружением в монотонный декаданс, из своих ало-черных комнат он выходил только для того, чтобы найти книги по оккультизму и наркотики. В1895году Дюбю был найден мертвым в туалете ресторана на Пляс-Мобер. Несколькими месяцами раньше он вышел из психиатрической лечебницы. За несколько дней до смерти он жаловался Гюисмансу на голоса, которые преследовали его, и признавался, что занимается черной магией.

15. Цитата приводится в кн. Макинтош К. Элифас Леви и французское оккультное возрождение. Лондон: Райдер, 1972. С. f 7$, также в кн. Болдика Р. С. 138.

/6. Цитата по кн. Ра*ш де Гурмон: Ангелы Порока. Пер. Ф. Эй-лера. Сотри: Дедалус, 1992. С. 170–171.

f 7. Историю целиком можно найти у Болдика и Макинтоша. Макинтош приводит также восхитительный материал о кратковременном сотрудничестве Де Гуайта и Пеладана в рамках Кабаллистического Ордена Розового Креста, до того как он разделился на соперничающие между собой группы розенкрейцеров. Ни Пеладан, ни Гуайта не имели никакого отношения к розенкрейцерам семнадцатого столетия — если не считать названия их сообщества. Пеладан завоевал кратковременную популярность в качестве ведущего нескольких розенкрейцерских салонов, целью проведения которых было объединение мистицизма и искусства. Среди участников этих салопов были Эрик Сати, Гюстав Моро и Пюви де Шаванн.

18. Гессе Г. Братья Карамазовы, или Упадок Европы// Моя Вера. Лондон: Джонатан Кейп, 1976. С. 71–73.

19. Подробное описание сатанического мира русского «конца века* см. в кн.: Гроуберг К А. Тень темного крыла Люцифера: сатанизм в России Серебряного века// Оккультизм в русской и советской культуре/ Под ред. Б. Г. Розенталь. Итака и Лондон: Из-д-во Корнуэльского ун-та, 1997. С. 99–133.

20. Прокофьев дал своей опере, написанной в 1919 году, такое же название, что и Брюсов — своему роману, внеся таким образом свой вклад в позднюю вспышку русского оккультизма.

21. Дневники Валерия Брюсова/ Пер. и ред. ДД. Гроссман. Беркли: Изд-во Калифорнийского ун-та, 1980. С. 36.

22. Названия «Весы* и «Скорпион* вызывают явные астрологические ассоциации: Весы и Скорпион — отметины всюду проникающей оккультной атмосферы того времени.

23. Бердяев Н. Мечты и реальность. Лондон: Джеффри Блее, 1950. С. 200.

 

Мадам Блаватская

Как отмечалось выше, 1875 год был важным для оккультизма. В тот год умер Элифас Леви и родился Алистер Кроули — два значительных события по любым стандартам. Но еще более значимым событием этого года стало то, что три эксцентричные личности основали организацию, которая оказала глубокое влияние не только на современный оккультизм, но и на современную культуру в целом. В Нью-Йорке 13 сентября 1875 года мадам Елена Петровна Блаватская, полковник Генри Стил Ол-котт и Уильям Куон Джадж собрались вместе, чтобы создать преемника для своей предыдущей оккультной организации, «Клуба Чудес», как её иронично называл один из членов. На первых этапах Теософическое Общество было одним из побегов популярного оккультизма того времени, среди его учредителей были спиритический медиум, каббалист и другие фигуры, близкие к традициям европейского оккультизма. В последние десятилетия девятнадцатого века на обеих сторонах Атлантики наблюдалось страстное увлечение спиритизмом. Оно началось в Нью-Йорке со знаменитых сестер Фокс в 1848 году. К началу семидесятых мадам Блаватская сама приобрела немалую славу как медиум. Именно в этой роли она познакомилась с пылким полковником Олкоттом, который вскоре стал её преданным другом. Олкотт был репортером и очень интересовался сверхъестественными явлениями. Однажды он услышал о паре примечательных медиумов, Эдди, которые жили на ферме в Вермонте. Когда он прибыл туда, его немедленно покорила ещё более примечательная фигура — мадам Блаватская. Хотя вначале внимание Олкотта привлекли красная блузка «гарибальди», открытая манера, обширные формы и могучее обаяние Блават-ской, вскоре он обнаружил, что она наделена экстрасенсорными способностями, существенно превосходящими способности медиумов, которых он приехал изучать. Так возник их платонический союз на всю жизнь, и вскоре они стали соседями по квартире на Манхэттене.

Вскоре после рождения Теософического Общества, характерный для «конца века» неопределенный интерес к дремлющим силам и оккультным явлениям был усложнен массой восточных метафизических идей, привнесенных Олкоттом и Бла-ватской. Термин «теософия» существовал уже многие столетия, его часто использовал Якоб Бёме, а само слово буквально означает «Божья мудрость». Но после основания Теософического Общества термин стал синонимом определенного рода восточной духовности и оккультизма, которые ассоциировались с данной группой. Тем не менее, если бы все достижения Теософического Общества исчерпывались созданием мешанины мистических идей, небрежно объединенных в философское учение, это общество никогда не оказало бы такого значительного влияния на мысль двадцатого века. Но в центре множества доктрин, касавшихся реинкарнации, прошлых жизней, астральных проекций, высшего разума и духовной эволюции, находилась внушительная, заряженная электричеством и плутоватая фшура мадам Блаватской. На самом деле, мир ждал прихода чего-то, похожего на теософию. Потеряв Бога в результате расцвета науки и утонув в триумфально победившей материалистической доктрине, дрейфующие в равнодушной вселенной люди искали духовного наставления. Вселенское братство, духовная истина и тайны космоса — заявив о них, теософия обратилась и к убежденным аскетам, и к поздним романтикам. И все же, трудно представить себе, что это послание выглядело бы также заманчиво без пленительной личности основного оратора.

Елена Петровна Блаватская (или ЕПБ, как называли Бла-ватскую её последователи), девичье имя Елена фон Хан, родилась в 1831 году в Екатеринославле на Украине. Начало её жизни, как и жизни Г.И. Гурджиева, её русского собрата по духу, окутано тайной. В восемнадцать лет она вышла замуж за Никифора Блаватского, вице-губернатора провинции Эривань, но брачные отношения так и не были доведены до конца. На самом деле, имеются сомнения относительно того, занималась ли ЕПБ когда-либо сексом вообще, а если занималась — что её сексуальный опыт был приятным. О сексе она всегда высказывалась с пренебрежением и настоятельно советовала своим последователям воздерживаться от этого животного занятия, поскольку плотские наслаждения являются главным препятствием для духовного совершенствования. Покинув своего мужа, Блаватская отправилась в Константинополь, где работала наездницей в цирке; здесь она, предположительно, получила травму, которая лишила её возможности заниматься сексом. Уже тогда возникало предположение, что в основе её добродетельного поведения лежала сила обстоятельств. Некоторое время она работала ассистентом медиума Даниэля Дангласа Хоума, позднее дирижировала сербским королевским хором. Она была хозяйкой фабрики по производству искусственных цветов, работала журналистом, писала короткие рассказы и учила игре на пианино, и одна из немногих выжила во время крушения Eumonia. Оказавшись без средств существования в Каире, она проводила фальшивые спиритические сеансы, используя для поддержки большие дозы гашиша, вкус к которому сохранила на всю жизнь.

Перед приездом в Нью-Йорк ЕПБ, по её словам, много путешествовала по Тибету — примечательное для того времени притязание, и вдвойне — для женщины. Кроме Блаватской, на совершение такого подвига претендовала только в равной степени отважная Александра Дэвид Нил, автор оккультной классики «Очарование и тайна Тибета»» Тибет и расположенная в нем труднодоступная твердыня превратились в сознании Блават-ской в основной символ и источник духовной истины и мудрости. В начале своей карьеры она отводила это место Египту. Но, возможно, Египет расположен слишком близко, возможно, там оставалось слишком мало неисследованных областей; а может быть, тайные учителя — с которыми она, по её утверждению, находилась в постоянной связи — захотели сменить декорации. Какой бы ни была причина, к тому времени, когда теософический бал был в самом разгаре, все дороги, тропки и пути вели к удаленным Гималайским пикам. Движение на восток завоевывало общественное сознание сотнями способов. В качестве примера можно упомянуть такие романы, как «Потерянный горизонт» Джеймса Хилтона, который был экранизирован в 1937 году с Рональдом Коулменом в главной роли, а также «Лезвие бритвы» У. Сомерсета Моэма, на основе которого также был сделан фильм с Тайроном Пауэром и Джин Тирни [1].

Блаватская и Олкотт успели собрать последователей из оккультного полусвета Нью-Йорка конца девятнадцатого века до того, как популярность спиритизма начала увядать. Но затем общественное сознание устало от спиритизма, и, в любом случае, это занятие надоело самой Блаватской. Её призвание было в чем-то другом. Не в посланиях духов, которые ей приходилось передавать, но в тайной древней мудрости. Утерянная на долгие века, затененная фальшивыми догмами материализма и несовершенной науки, эта мудрость пришла к ней в мельчайших деталях из непререкаемого источника. Это были тайные учителя, адепты, которые руководили эволюцией человечества из секретных монастырей в Гималаях. Они выбрали её своим представителем, оратором, который должен довести их учение до масс, чтобы удержать современный мир от ещё более глубокого погружения в бездуховные доктрины материализма. Доказательство этого пришло в форме знаменитых писем Махатма, которые Блаватская, к великому изумлению полковника Олкотта, материализовала из разреженного воздуха. В послание учителей отдельной частью входил приказ Олкотту оставить свою жену и детей и полностью посвятить себя великому делу, что он без промедления выполнил. Полковник был в восторге от способностей ЕПБ, но публика — её значительная часть — требовала чего-то большего. Блаватская ответила книгой «Разоблаченная Изида», массивным томом, который охватывал всё, начиная от магии и экстрасенсорных сил до древних рас, тайных учений и индуистской философии. Основная посылка книги: оккультизм — не фокус-покус, а истинная наука, основанная на глубоком знании секретов природы, знании, потерянном для современного человека, но известного древним людям, а также немногим высоко развитым человеческим существам — адептам. В книге в общих чертах излагались теории космической и человеческой эволюции, существенно отличавшиеся от тех, что предлагались наукой. Первый тираж из 1000 экземпляров был распродан за десять дней, в газете «Нью-Йорк Геральд» появилась статья, в которой книга была названа «одним из наиболее замечательных произведений столетия». Через десять лет последовал еще более обширный труд Блаватской: «Тайная доктрина», книга, которая стала чем-то вроде Ветхого Завета современного оккультизма. Наряду с детальным изучением личной библиотеки оккультных книг — и постоянным курением гашиша — писательские привычки Блаватской включали внимательное рассматривание «Записи Акаши» с целью проверки многочисленных цитат. Олкотт описывал, как посередине абзаца ЕПБ начинала вглядываться в пространство — проходило несколько мгновений, и она начинала торопливо писать пером по бумаге. По словам Олкотта, Бла-вагская советовалась с астральным светом относительно точности информации.

«Астральный свет» — вклад Элифаса Леви в оккультизм. Леви утверждал, что астральный свет является посредником магической воли и воображения. Таким образом, Леви объединил идеи Месмера с идеями романтизма. Другим вкладом Леви было создание понятия о нерушимой цепи, по которой наследуются оккультные традиции, темные секреты и запретное знание от учителя к ученику. Обе идеи глубоко подействовали на Блават-скую. Большое влияние оказал на неё также француз Луи Жа-колио. В книге «Оккультная наука в Индии» (1875) Жаколио утверждал, что в Индии на самом деле существует общество неизвестных людей, чье влияние на события в мире является первостепенным. В двадцатых годах двадцатого столетия эта легенда о «Девяти Неизвестных» была превращена в эзотерический роман писателем Тальботом Манди, который сам был членом Теософического общества Катарины Тинли в Пойнт-Лома.

А р шестидесятых годах легенда вошла в качестве одного из компонентов в книгу Луи Повеля и Жака Бержье «Утро Магов* (i960). Но из всех оккультных писателей наибольшее влияние на Блаватскую оказал Бульвер-Литтон. Из его «Занони* наряду с прочими оккультными представлениями Блаватская почерпнула образ нестареющих оккультных учителей, которые стоят в стороне от человеческой массы. У Бульвера-Литтона она позаимствовала также идею древнего, тайного языка — Блаватская назвала его Сензаром. Сензар — оригинальный язык «Книги Дзиань*, учения, которое стало основой «Тайной доктрины*. Из ранней научно-фантастической работы Литтона «Грядущая раса* Блаватская взяла образ новой расы высших существ, которые в конце концов вытеснят человечество. Идея о том, что человек эволюционирует в новый вид, приобрела большую популярность в двадцатом столетии — Ницше, Бергсон, Г. Уэллс и Бернард Шоу [2], все они создавали вариации на эту тему. Но Бульвер-Литгон был первым — а после него была Блаватская. Её идеи о космической эволюции, включающие невообразимо огромные эпохи, нашли свое развитие в причудливых фантазиях Лавкрафта и научно-фантастических эпопеях Олафа Стэплдона [3]. Но, к сожалению, идеи Блаватской стали также облагороженной основой для определенных форм расизма, наиболее опасного в руках нацистов — сторонников превосходства белой арийской расы.

После Нью-Йорка Блаватская и Олкотт перебрались в Индию. Отсюда они продолжали завоевание оккультного мира с помощью своей соблазнительной смеси из сверхъестественных феноменов и восточных учений. В 1884 году Блаватская приехала в Англию, где публикация книги А.П. Синнетта «Эзотерический буддизм и оккультный мир* подхлестнула интерес к теософии. Но вскоре последовал катастрофический удар: один из бывших сотрудников Блаватской рассказал в газетных статьях, как ЕПБ подделывала сверхъестественные феномены, например — и это было самым важным разоблачением — появления учителей Кута Хуми и Мориа. Общество Физических Исследований провело свое расследование, и величие теософии было поколеблено. Тем не менее эти два неприятных происшествия не оказали существенного долговременного действия на рост движения. Оно продолжало привлекать последователей в Европе и Америке, среди прочих зачислив в свои ряды Томаса Эдисона, Василия

Кандинского, Пьета Мондриана и Эбнера Даблди, изобретателя бейсбола» Блаватская провела последние дни своей жизни в Европе, создавая свою монументальную «Тайную доктрину», в окружении преданных последователей. Она умерла в 1891 году от хронического заболевания почек.

 

Вилье де Лиль-Адан II

Двадцать шестого февраля 1894 года У.Б. Йитс посетил постановку философской драмы Вилье де Лиль-Адана «Аксель», проходившей в театре «де Лягете» в Париже. О постановке Йитс писал, что «граф Вилье де Лиль-Адан соединил… слова, за которыми мерцает высокий дух и страсть…» и создал персонажи, проявляющие «гордость, подобную гордости волхвов, следующих за своей звездой…». То, что Йитса так воодушевила постановка, исполненная на языке, которым он владел далеко не свободно, могло бы вызвать у нас удивление. Но надо учесть, что загадки и предположения, неясный до конца смысл, полностью соответствуют сути символистского эпоса Вилье. Ещё перед посещением спектакля Йитс усердно работал над пьесой Вилье, изучая её, «как ученый читает только что обнаруженные вавилонские письмена». Йитс признавался, что работа «кажется ещё более мудрой, и ещё более красивой, потому что я никогда не достигаю полной уверенности в том, что правильно понял прочитанное». Творение Вилье — Йитс признавал это — не было великим шедевром, но для герметически мыслящего Йитса «Аксель» «казался частью религиозного ритуала, церемонией какого-то тайного ордена…» [4].

Йитс сам знал немало о тайных орденах. Ещё подростком, живя в Дублине, он открыл для себя теософию, а в 1885 году он встретился с индийским теософом Мохини Чаттержи, познакомившим Йитса с Бхагават- Гитой и индуистской философией и подтолкнувшим его к вступлению в Теософское Общество. В 1887 году, после переезда в Лондон и посещения мадам Бла-ватской, Йитс ушел от восточной мудрости к западному оккультизму, он оставил Теософическое Общество в 1890 году и вступил в «Герметический Орден Золотой Зари», самый знаменитый магический клуб «конца века». Полностью понять поэзию Йитса можно, только осознав значение оккультного в его

Томная Муза 6*

жизни — факт, который слишком часто замалчивается или игнорируется литературными критиками и учеными. В Париже Йитс останавливался у Макгрегора Матерса, мага, каббалиста и главы «Золотой Зари» в то время, когда Йитс был членом ордена. На Макгрегора «Аксель» также произвел большое впечатление, так же как на приятеля Вилье, писателя Сара Пеладана, ро-зенкрейцера-ренегата, чей магический салон посещали такие фигуры, как Эрик Сати и Одилон Редон, и который вел магическую дуэль с черным магом Станисласом де Гуайтой (смотри Гюисманса и «Там, внизу»). «Вилье де Лиль-Адан, — писал Ре-ми де Гурмон, — с треском открыл дверь в неведомое, и целое поколение отправилось через неё в Бесконечность». К сожалению, сам Вилье был уже далеко и не мог порадоваться своему успеху, что, правда, вполне соответствует его духу — не дожидаясь признания общества, уйти в самое что ни на есть Непознанное, которое его обреченное второе «Я», Аксель, предвкушал с таким восторгом. Степень точности, с которой Вилье передал дух своей эпохи, находит отражение в том факте, что литературный критик Эдмунд Уилсон в своём авторитетном исследовании «художественной литературы 1870–1930 годов» наряду с произведениями таких мастеров-тяжеловесов, как Пруст, Джойс, Элиот и Йитс, упоминает «Замок Акселя». Тень этой мистической цитадели накрыла сознание двух поколений. Сюжет «Акселя», в той мере, в которой эта драма вообще имеет сюжет, вращается вокруг спрятанных сокровищ. Как упоминалось выше, это символ алхимического золота и эзотерической мудрости, но также и символ богатства, утраченного семьей Вилье. Граф Аксель Ауэрсбургский, молодой, красивый, но уставший от мира аристократ, уединился в своём древнем фамильном замке в Черном Лесу. Во время Наполеоновских войн его отец спрятал в замке огромное количество золота и драгоценностей, но был убит заговорщиками, которые собирались украсть сокровища. Аксель изучает алхимию и герметическую философию. Адепт-розенкрейцер Учитель Янус готовит его к посвящению. Двоюродный брат Акселя, грубый капитан Каспар уловил запах сокровищ и также приехал в замок. Оседлое, созерцательное существование Акселя вызывает у Каспара отвращение, своими рассказами о сражениях и эротических победах он пытается вернуть Акселя к «жизни». Аксель вежливо отвергает его уговоры, но когда Каспар начинает настаивать, чтобы Аксель за-иялся поисками сокровищ, новообращенный розенкрейцер вызывает капитана на дуэль и быстро убивает. Пока Аксель сражается на дуэли, Сара, красивая молодая аристократка, которую поместили в монастырь, находит книгу, которая когда-то принадлежала умершей матери Акселя. Книга открывает секрет сокровищ. Сара быстро убегает от сестер-монахинь и направляется в Черный Лес. Вернувшись в замок, Аксель благородно предлагает Саре переночевать в замке. Когда все засыпают, Сара спускается в фамильный склеп и находит тайную кнопку, скрытую в геральдической эмблеме черепа. Хлынул поток золота и драгоценностей. Но в этот появляется Аксель, и Сара, молодая решительная женщина, поворачивается к нему с двумя пистолетами. Сара ранит Акселя, они начинают сражаться, но во время борьбы внезапно осознают, что полюбили друг друга. Сара, как оказалось, также розенкрейцер.

Остаток драмы — длинный, поэтичный и очень витиеватый диалог, в котором отвергающий мир Аксель пытается убедить Сару, что единственный подлинный союз для них — в смерти. Сара, как более здравомыслящий человек, предлагает Акселю провести хотя бы одну ночь страсти. Но новопосвященный розенкрейцер Аксель непоколебим: молодые, богатые, красивые, занимающие высокое социальное положение — не говоря уже о мощной магической поддержке, — они кончают жизнь, выпив бокал с ядом.

Хотя Йитс и его оккультные собратья были очарованы пьесой, основная масса зрителей и критики не разделяли их восторга. Йитс отмечает, что во время сцены, в которой Учитель Янус осуждает плотские наслаждения и защищает стремление к целомудрию и чистоте, один «жирный, старый критик… повернулся спиной к сцене и через свой театральный бинокль начал разглядывать миловидную девушку».

К тому времени молодое поколение начинало, кажется, испытывать раздражение от всех этих разговоров о духе и душе. Понятно, что сценическая жизнь «Акселя» оказалась короткой.

Акселевское отречение от жизни является логическим продолжением веры романтиков в превосходство воображения над реальностью, конечным воплощением Гоффмановского «сера-пионова принципа», итогом «иной» дороги. По этой дороге, ведущей к дулу пистолета, могли бы пройти до конца и Гюисманс, и Бодлер, и их братья по духу. В своей собственной жизни Вилье, пылкий католик, нашел свой путь — к подножию креста; по-зднее он пытался переписать конец пьесы и исправить нигилизм Акселя в духе христианства. К сожалению, ему не хватило времени: помешал рак желудка, обнаруженный у Вилье в 1889 году. Мысль о том, что ему придется умереть, так и не доведя до совершенства главную работу своей жизни, по иронии судьбы вновь укрепила первоначальный пессимизм Вилье. По слухам, перед смертью он хотел организовать судебный процесс против Бога. Духовная чистота, которую искал Аксель, вела к художественному бессилию. Так движение символистов пришло к чистой странице Малларме и к белому холсту Казимира Малевича. Многих других путь Акселя привел к декадентскому погружению в подрывающие силы излишества, чувству беспомощного отвращения к миру, которое так контрастировало с попытками Вилье его переделать.

 

Герберт Уэллс

Герберт Уэллс не был оккультистом. Верховный жрец науки, он однажды поднял на смех своего приятеля Бернарда Шоу за его веру в Бергсоновскую elan vital — «жизненную силу». Уэллс называл идеи Бергсона «жу-жу» и относил их к суевериям, которые современный человек должен откинуть, двигаясь по пути создания разумного мирового порядка. Тем не менее Уэллс имел свою собственную версию сверхчеловека, и в его творчестве часто сливаются воедино Ницшеанское представление о внезапном эволюционном скачке и Викторианская вера в развитие с помощью науки. Так, в романе «Пища богов» (1904) два биолога открывают питательное вещество, которое вызывает постоянный и неограниченный рост. Люди, которые употребляют эту пищу, превращаются в гигантов, и не только по размерам, но и по разуму; они оставляли позади «ничтожность, скотство и слабость человека». Неизбежно, гиганты вызывают страх у маленьких людей, которые пытаются уничтожить их. «Мы сражаемся не только за себя, — заявляет вождь гигантов, — но и за рост, рост, который продолжается вечно… Чтобы в конце концов дорасти до братства и взаимопонимания с Богом… Пока Земля не превратится в скамеечку для ног…» 15].

Очень легко заметить фашистский и капиталистический подтекст этого заявления — но это легко нам, людям, которые знают, как прошло столетие, — которое только начиналось для Уэллса. Надо отдать ему должное: он не имел ничего общего с этими идеологиями. Но представление об эволюционной элите — не слишком далекое от идеи Блаватской об узком круге духовных учителей — никогда не покидало Уэллса. Легко представить, что человека, обладающего таким талантом и энергией, как Уэллс, раздражало бестолковое человечество. В одном из его последних научно-фантастических романов «В дни кометы» (1908) газ из пролетающей мимо Земли кометы превращает всех жителей Англии в благородные, утонченные создания. А ещё позднее, в 1937 году, в своей малоизвестной новелле «Рожденные Звездой» Уэллс изображает марсиан, направляющих космические лучи на Землю, чтобы создать высшую расу [6]. Тем не менее этот эволюционный оптимизм был смешан с темным пессимизмом, корни которого лежали в научных открытиях девятнадцатого столетия, породивших образы бессмысленного эволюционного процесса и грядущей «тепловой смерти» вселенной. «Машина времени» (1895), «Остров доктора Моро» (1896), «Человек-невидимка» (1897), «Война миров» (1898) — все они изображают мрачное будущее человечества. И если оценивать творчество Уэллса по его последней работе, нам придется признать, что в конечном счете побеждает тьма. В книге «Разум на краю своей натянутой узды» (1945) Уэллс мрачно заявляет, что «этот мир достиг своего предела… близок конец всего, что мы называем жизнью…». Энтропия — в форме атомной бомбы — бросает человечество навстречу вымиранию. Та самая наука, которая обещала человеку блистательное будущее, гарантирует его неизбежный конец.

Хотя Уэллса нельзя назвать оккультистом, в начале своей писательской карьеры, когда следом за Эдгаром По, Бульвер-Литтоном и Жюлем Верном он создавал современную научную фантастику, окружающая его атмосфера была наполнена оккультными идеями. Одна из них особенно поражала Уэллса — «четвертое измерение». Наряду с «Машиной времени» Уэллс часто использовал представление о некоем ином пространстве, существующем параллельно нашему. В «Истории Платтнера» нелепый учитель химии вызывает взрыв, переносящий его в другой мир, который, согласно духу времени, находится в четвертом измерении. После девятидневного пребывания в мире привидений, заселенном душами мертвых, Платтнер возвращается. То, что Уэллс изучал литературу о четвертом измерении, становится ясным, когда мы читаем о воздействии, которое путешествие оказало на Платтнера: его анатомическое строение полностью переменилось, сердце оказалось с правой стороны, остальные органы и конечности последовали его примеру. Платтнер превратился в своё зеркальное отражение. В рассказе «Под ножом» (1896), некий анестетик, воздействию которого главный герой подвергается во время операции, вызывает у него ощущение, что его душа вышла из тела и отправилась в путешествие по космическому пространству. Кульминацией путешествия становится преобразующее созерцание Творца. В рассказе «Дверь в стене» (1906) некий политик вспоминает, как ребенком он вошел в волшебную дверь, которая вела в зачарованный сад; воспоминание преследует его, и он проводит свою жизнь в попытках снова найти эту дверь. Во всех этих историях рассказчик выходит за пределы нормального, повседневного мира и попадает в Гофмановскую Атлантиду, «иной» мир — мир воображения. В отличие от судьбы многих писателей и поэтов, о которых мы говорили выше, желание Уэллса навсегда поселиться в другом мире не проявилось в пристрастии к алкоголю и наркотикам, или в патетических попытках отречься от «этого» мира. Уэллс эволюционировал от одаренного богатым воображением мечтателя до социалиста-утописта, и, начиная со времени Второй Мировой войны и до момента своего заключительного разочарования, он писал и переписывал свой манифест, призывающий к преобразованию этого мира в другой. Его «открытый заговор» принес ему мировую славу и расположение таких политических лидеров, как Франклин Делано Рузвельт, Уинстон Черчилль и Иосиф Сталин. Хорошо ли это сказалось на его творчестве — до сих пор остается предметом дебатов.

«Замечательный случай с глазами Дэвидсона» (1895) — еще одна история с «четвертым измерением», в которой задействованы разнообразные оккультные или паранормальные явления: ясновидение, одновременное нахождение в двух разных местах и «удаленное видение». Во время грозы злополучный Дэвидсон попадает между полюсами электромагнита и получает страшный удар тока. Придя в себя, он обнаруживает, что его сознание перенесено на удаленный остров в Южном Океане, а тело осталось в Лондонской лаборатории. Пытаясь прогуляться по пляжу, он врезается в оборудование, а перемещаясь по Лондону, летает над островом или погружается в твердую скалу. Четвертое измерение и пространственная петля могут объяснить этот феномен, но Беллоуз, персонаж, от имени которого ведется рассказ, приземлено мыслящий парень, отбрасывает эту идею как абсурдную, хотя признает, что не разбирается в математике. Что думал о четвертом измерении сам Уэллс, также остается предметом споров. Он был хорошим другом авиатора и теоретика перемещения во времени Д.У. Данна, автора когда-то популярной книги «Эксперимент со временем» (1927), в которой Данн рассказал о своем опыте пророческих сновидений [7]. Данн был прототипом летчиков, которые появляются во многих историях Уэллса, а в «Облике грядущего» (1933) Уэллс использует идеи Данна относительно сновидений и предвидения. С их помощью рассказчик способен прочитать учебник истории, который будет написан только через полтора столетия. Тем не менее в какой-то момент мнение Уэллса о теориях его друга Данна изменилось, и он до некоторой степени отказался от своего первоначально благоприятного отзыва о книге Данна. Уэллс не хотел, чтобы создалось впечатление, что он поддерживает теории Данна.

Подобно многим творческим людям, Уэллс благосклонно относился к гипногогии — занятию, которое ассоциируется у нас с оккультными мыслителями. В предисловии к «Стране Слепых и других историй» (1911) Уэллс рассказывает о том, как он начал писать:

«Я обнаружил, что могу взять почти всё, что угодно, в качестве отправной точки, затем если я даю своим мыслям поиграть с этим предметом, из темноты, совершенно непостижимым образом, неизбежно выходят несколько нелепых или ярких ядрышек. Маленькие люди в каноэ на залитом солнцем океане выплывают ниоткуда, они случайно находят яйца доисторических чудовищ и создают благоприятные условия для их созревания, затем начинается сражение — среди клумб в загородных парках. Я открыл, что вижу далекие и загадочные миры, там царят порядок и логика, которые, тем не менее, совер-

шенио нс согласуются с законами нашего здравого рассудка».

Ту дверь в стене, которую искали многие из персонажей Уэллса — каждый по-своему, — возможно, было не так сложно найти, как он думал.

 

Элджернон Блэквуд

Элджернон Блэквуд жил такой жизнью, которую большинство других писателей только описывали в своих книгах [8]. Сегодня его вспоминают главным образом фанаты жанра сверхъестественной фантастики, но в своё время Блэквуд был очень популярным автором, диктором и телеведущим. В тридцатые годы двадцатого столетия он стал знаменит, выступая на радио как «Человек-Призрак», прозвище, им принятое, но никогда ему не нравившееся. Второго ноября 1936 года он участвовал в первой телевизионной трансляции в Британии, заполнив трехминутный отрезок передачи во дворце Александры. Шоу называлось «Живые Картинки», среди гостей были Пир-ли Кинг и Королева Блэкфрайарз. Позднее он стал постоянным гостем на передаче «Би-би-си» «Субботние вечерние истории», место, которое он разделял со своим собратом-фантастом, лордом Дансени. В 1949 году Блэквуда наградили медалью Телевизионного Общества, и в том же году он стал Командором Британской Империи. К моменту смерти Блэквуда в 1951 году его имя было известно всем. Его слава продолжалась до начала шестидесятых годов, а в конце шестидесятых — начале семидесятых годов его книги нашли новых читателей во время периода оживления интереса к научной и сверхъестественной фантастике. Посмертную популярность получил также собрат Блэквуда по оккультизму и литературе, Артур Мэчеи [9]. Имена Мэчена и Блэквуда часто связывают, главным образом из-за того, что некоторое время они оба были членами Герметического Ордена Золотой Зари и оба были мистиками в своём роде. Но сходство на этом заканчивается. Как мы увидим, Мэчен был непримиримым врагом современной эпохи, поэтому невозможно предста-вить его звездой телевидения или радио. Блэквуд был, как и Мэчен, невысокого мнения о цивилизации, в своих книгах он часто проповедовал философию космического единства и высшего сознания. Но Блэквуд обладал открытым, предприимчивым духом, который отсутствовал у Мэчена. Этот дух дал Блэквуду восхитительную жизнь, а его лучшим книгам — необычайную силу.

Элджернон Блэквуд родился 4 марта 1869 года в Шутерс Хилл, Кент, в семье чиновника, служившего в министерстве финансов, а позднее ставшего министром почтовой службы. Блэквуд рос в строгой, евангелической семье — его родители были новообращенными членами кальвинистской секты, — но рано взбунтовался, прочитав «Афоризмы Йоги» Патаижлали, Бхагават-Гиту и книги по теософии; позднее он стал членом Теософического Общества. Блэквуд учился в нескольких частных школах и провел один год (1885–1886) в школе Моравских Братьев в Кёнигсфельде, Германия. Здесь на него произвела большое впечатление военная дисциплина, сочетавшаяся с духом «доброты и милосердной справедливости». Следующее лето он провел в Швейцарии, а затем отец послал его в Канаду заниматься бизнесом. В 1888 году Блэквуд поступает в Эдинбургский Университет, но оставляет его через год. В1890 году, в возрасте двадцати одного года, в поисках удачи он возвращается в Канаду.

Эти ранние путешествия Блэквуда заложили структуру его дальнейшей жизни; до конца своих дней он оставался странником, в конце концов он сократил свои пожитки до чемодана, смены одежды, нескольких пижам и печатной машинки. В Канаде он потерпел неудачу как фермер и управляющий отелем, после чего решил отправиться в Америку. В Нью-Йорке Блэквуд работал журналистом в «Ивнинг Сан». Невинный и внушающий доверие сосед Блэквуда по комнате украл большую часть его сбережений, но Блэквуд выследил его и сдал полиции. Дни Блэквуда в Нью-Йорке были мрачными, он рассказал о них в автобиографических «Событиях до тридцати» (1923). Он жил в крайней бедности, которую не сильно облегчило получение должности в «Нью-Йорк Таймс» в 1895 году. Только после того, как в 1897 году он получил работу частного секретаря у банкира, его материальное положение улучшилось.

В 1899 году Блэквуд возвратился в Англию и принял учае-тие в деловых проектах, один из которых имел отношение к компании по производству порошкового молока. Но Блэквуд не был создан для бизнеса. Он отправился во Францию, затем в Германию, проплыл вниз по Дунаю, ставшему декорацией в его наиболее известном рассказе «Ивы», и поднимался в Альпы. Именно в это время у Блэквуда появился интерес к магии, и, вернувшись в Лондон, он вступил в «Золотую Зарю». Один из друзей подсказал Блэквуду идею отправить свои рассказы издателю Ивли Нэшу. «Пустой дом» был опубликован в 1906 году, а в следующем году за ним последовал «Слушатель и другие истории».

Затем, в 1908 году, вышел его «Джон Сайленс — врач-феио-мен». Блэквуд разбогател. Книга имела мгновенный успех, она соединяла две темы, безумно популярные у читателей того времени: оккультизм и детективное расследование. Джон Сайленс не был, конечно, первым или последним в своём роде. После того, как Блэквуд отказался продолжать первоначальный сборник, его издатель обратился к писателю Уильяму Хоупу Ходжсону («Дом на границе» 1908), который быстро создал Карнаки, Искателя Привидений. Прочие оккультисты создавали своих собственных мистических сыщиков, подобных Моррису Кло писателя Сакса Ромера. Кло эмигрировал в Лондон из Восточной Европы, он знает Каббалу и видит во сне разгадки преступлений. Некоторое время Ромер также был членом «Золотой Зари».

Но Блэквуд не нуждался в Шерлоке Холмсе, чтобы продолжить свой успех. В свое время, выпуская его книгу на рынок, Нэш провел активную рекламную кампанию: огромные афиши были расклеены на рекламных щитах и автобусах. Блэквуд получил достаточно денег, чтобы все свое время посвятить литературе и развитию своих идей. Появилось ещё несколько сборников, а также такие крупные романы, как «Человеческая струна» (1910) и «Кентавр» (1911) — последний был основан на впечатлениях Блэквуда от путешествия по Кавказу и на его мистических верованиях. «Пленник волшебной страны» (1913) был позднее превращен с помощью сэра Эдгара Элгара в мюзикл «Звездный экспресс», чье название Эндрю Ллойд Уэббер позаимствовал для своего собственного мюзикла, который длительное время не сходил со сцены. Позднее, в двадцатых годах двадцатого века, Блэквуд удачно приложил руку к жанру детской литературы. Он был, по общему мнению, плодовитым писателем, и, как выразился Генри Миллер, человеком, который «жил полной жизнью». Имя Блэквуда возникает у Миллера в его «Книгах в моей жизни» (1952), где он называет роман Блэквуда «Блестящий вестник» (1921) «самым необычным романом о психоанализе». Миллер, как и Блэквуд, был бродягой, занявшимся писательством поздно. В некоторых из его книг видно восхищение мистикой и оккультизмом.

Между всеми своими путешествиями и работой — в том числе в качестве секретного агента во время Первой мировой войны — Блэквуд находил время, чтобы посвятить себя мистическим таинствам. В 1900 году Йитс ввел его в Герметический Орден Золотой Зари. Когда Блэквуд вступал в общество, среди его членов были Флоренс Фарр, Мод Тонн, Костанс Уайлд, А.Э. Уэйт и Артур Мэчен. Незадолго до вступления Блэквуда общество покинули скандально знаменитый Алистер Кроули и свергнутый деспотичный вождь «Золотой Зари» Макгрегор Матерс. Следующие два года Блэквуд изучал Каббалу, древнееврейский алфавит, алхимию и астрологию. Но сама по себе магия не была сильной стороной Блэквуда, и после достижения уровня Философа он решил остановиться. В то время «Орден» перенес несколько потрясений, одним из которых был громкий «Хоросский скандал» — обманув Матерса, два члена общества, женатая пара сексуальных хищников использовали общество для поиска жертв. Это скандальное дело привело к реформации общества. В 1903 году А.Э. Уэйт [10] провел ещё одно преобразование общества — его поддержали и Мэчен, и Блэквуд. Но вскоре они оба потеряли к нему интерес, и общество в конце концов зачахло. Позднее и Мэчен, и Блэквуд критически высказывались о своих оккультных занятиях, но эти занятия стали для них источником, из которого они активно черпали материал для своих книг.

Однако было бы неправильно считать Блэквуда настоящим оккультистом; скорее, он был мистиком, и его лучшие книги передают ощущение «неизвестных форм существования», которые Вордсворт и его последователи-романтики видели в природе. Истинно Блэквудовской темой является расширение границ сознания, и его пытливый ум рассматривал любую возможность для этого. Как и Уэллс, Блэквуд был другом Д.У. Данна, и Данн читал ему выдержки из своей книги «Эксперимент со временем» до её публикации. (Почтенный инженер Данн откладывал публикацию книги из страха, что его сочтут безумцем.) Записывая свои сновидения, Данн выяснил, что часто видит в них будущее. Позднее он развил свою идею «множественной вселенной», в которой в параллельных временах существует бесконечный ряд наших «Я». Блэквуд познакомился с Данном в 1925 году, и их дружба привела к тому, что Блэквуд написал несколько книг, в которых рассказывалось о петлях во времени. Наряду с Данном, большое влияние на «пространственно-временные» истории Блэквуда оказал П.Д. Успенский, хотя, конечно, у Блэквуда были и собственные идеи по этому вопросу.

Благодаря помощи леди Ротермир — разведенной жены газетного барона лорда Ротермира и восторженной читательницы бестселлера, написанного Успенским, книги по метафизике, «Tertium Organum» [11] — Успенский избежал участи эмигрантов из революционной России, которые бедствовали в Константинополе. В 1921 году он прибыл в Лондон, став «интеллектуальной изюминкой месяца». Среди прочих светил литературы, посетивших лекции Успенского в салоне леди Ротермир в Сент-Джонс Вуд, был и Блэквуд. Но, хотя Блэквуд придерживался высокого мнения о «Tertium Organum», сам Успенский произвел на него гораздо более слабое впечатление, его лекции Блэквуд нашел скучными. Когда Блэквуд сказал об этом Успенскому, тот предложил ему отправиться во Францию и поработать непосредственно с Гурджиевым, первоисточником идей, который в ту пору обосновался вг Шато-де-Приере вблизи Фонтенбло. Блэквуд последовал совету Успенского и следующие два года усердно посещал Гурджиевский Институт Гармонического Развития Человека. Он был не единственным представителем мира литературы: среди прочих гостей института были Синклер Льюис, А.Р. Орэдж — который после Успенского стал правой рукой Гурджиева — и, примечательно, Кэтрин Мэнсфилд, которая умерла в институте в 1922 году. В конце концов, Блэквуд пресытился и Гурджиевым. Во время своего последнего визита, послушав, как Гурджиев читает вслух свои объемистые «Рассказы Вельзевула своему внуку» (1950), он назвал их упражнением в «мегаломании», которая заставляет слушателя заподозрить «паранойю».

Однако идеи Гурджиева и Успенского вошли в его творчество, что наиболее заметно в одном из поздних сборников рассказов «Потрясения» (1935). В работах Гурджиева «потрясения» — технический термин, означающий определенные воздействия, которые помогают «проснуться». «Просыпание» является основной целью учения Гурджиева, и мысль о том, что мы на самом деле не находимся в состоянии истинного бодрствования, возникает во многих рассказах Блэквуда. В «Случае с Пикес-таффом» («Языки пламени» 1924) учитель высшей математики и его ученик путешествуют в четвертое измерение, сталкиваясь но дороге с различными трудностями. «Я проснулся в четыре часа, — пишет один другому. — Через десять минут — вы предупреждали меня, что такое может случиться — я проснулся во второй раз. Изменение самочувствия во второй раз было таким же существенным, как во время перехода от сна к бодрствованию… Но я не мог оставаться бодрствующим…» В романе «Где-то в другом месте и иначе» — самой длительной экскурсии Блэквуда в высшее пространство — он говорит о страхе как о «негативной эмоции» (еще одно прямое заимствование термина у Гурджиева). Мэнтрейверс, главный герой книги, проводит одно мгновение в четвертом измерении, но оно соответствует четырем годам в линейном времени. Когда главный герой внезапно возвращается, он остро ощущает ограничения обычной жизни. «Я в клетке, глупой, бесполезной клетке! — кричит он. — Это время построило её, это ваше детское линейное время, время, выпрямленное в одну линию. В таком ограниченном состоянии оно даже не бодрствует, только банальный сон, почти смерть…» Коллегой Мэнтрейверса по высшим сферам является доктор Вронский, известный своими экспериментами с «железами, гипнозом, йогой» — обо всем этом писал Успенский. А позднее, когда рассказчик обнаруживает себя в немецком лагере для военнопленных, он встречает русского профессора, рассказывающего о различных измерениях времени… В рассказе «Потрясения», который дал название всему сборнику, молодой поэт получает загадочное наследство в пять тысяч фунтов в год. «Потрясения, — говорит поэт, — как взрывы, вырывают человека из привычной колеи. Я добровольно отдал бы мои последние десять лет рутинной жизни — кристаллизованной — за блаженные потрясения этого одного, короткого, маленького часа». Наряду с «потрясениями», «кристаллизация» — еще один из терминов Гурджиева, обозначающий сознание, почти безнадежно погруженное в «сон», хотя собственные потрясения Гурджиева обычно принимали менее приятную форму.

 

Лорд Дансени

В 1905 году на книжных прилавках Лондона появился странный маленький том. Напечатанная в издательстве Элкина Мэтьюса на средства автора, книга называлась «Боги Пеганы». На её страницах, изящно иллюстрированных художником Сидни Саймом, читатель знакомился с до тех пор совершенно неизвестным пантеоном. Мана-Йоод-Сашаи, Манг, Сиш, Скарл, Рун, Слид и другие причудливые, незнакомые имена возникали из звучных, библейских фраз. Наполненный архаической, сжатой прозой их гремящий, ритмичный поток оказывал необычайное, сказочное действие. Полузабытые воспоминания о древних землях и потерянных мирах, загадочных богах и вечных богинях, всплывающие из звонкого, ароматного языка, — воздействие £ниги напоминало эффект дозы опиума. Но было что-то ещё — меланхолия, усталость от мира, даже пессимизм.

Рассказы о богах, которых больше нет. Чувственные, величественные, изукрашенные словесными драгоценностями, эти стихотворения в прозе говорили о гибели существ, чья красота и великолепие были более чем сверхчеловеческими, и всё же их время тоже закончилось. Мораль книги, если она вообще существует, заключается, вероятно, в том, что в этом краю теней, даже бессмертные обречены на упадок и исчезновение. Жизнь, существование, вся вселенная были просто развлечением, увлекательной игрой, организованной, чтобы занять праздные умы скучающих, равнодушных богов, которые порой откладывают спектакль, пока абсолютная тоска не заставляет их вернуться к своей забаве. Раньше об этом говорил Шопенгауэр, а также Вагнер. Тема хорошо сочеталась с утонченным декадансом «конца века» и была завернута в красивую, изящную упаковку.

Автор сказок о богах Пеганы не был мистическим мечтателем или зависимым от наркотиков оккультистом, работающим где-нибудь на промозглом чердаке. Он родился в 1878 году в фамильном имении в графстве Мит, в Ирландии. Эдвард Джон

Мортон Дрэкс Планкетт — больше известный как лорд Дансени — был восемнадцатым бароном Дансени, гордым наследником одного из самых древних баронских титулов на Британских островах. Он был также кандидатом от консерваторов в своём избирательном округе, владельцем 1400 акров, охотником за крупной дичью, спортсменом, путешественником и ветераном Бурской войны. Свое образование он получил в Итоне и Сандхерсте и во многих отношениях вел тот аристократический образ жизни, о котором Вилье де Лиль-Адан только мечтал. Возможно, поэтому книги лорда Дансени, пользовавшиеся популярностью при его жизни, сегодня забыты почти всеми, за исключением энтузиастов стиля сверхъестественной фантастики. После публикации «Богов Пеганы» Дансени отложил в сторону все мысли о политике — он был, в конце концов, вовлечен в неё только потому, что считал занятия политикой своей обязанностью — и всё своё время посвятил писательству. К пятидесятым годам двадцатого века он опубликовал рассказы, поэмы, пьесы, романы, эссе и автобиографии. Некоторое время пять пьес Дансени шли на Бродвее одновременно. Тем не менее кажется, что литература всегда оставалась для него любительским занятием. Дансени говорил, что обладает интеллектом, но не заботится о том, чтобы использовать его где-либо, за исключением игры в шахматы. Возможно, он говорил правду: однажды Дансени выиграл чемпионат Ирландии по шахматам, а в 1929 году ему даже удалось сыграть вничью с чемпионом мира Капабланкой. Что, кажется, только подчеркивает суть дела: его ум был хорош только для игры, а не для чего-то серьезного. Можно задаться вопросом, а относился ли Дансени серьезно к чему-либо? Возможно, у него просто не было причины для этого, учитывая, что он всё получил и так. Как утверждал его друг Йитс, «пятьдесят фунтов и пьяная любовница» пошли бы ему на пользу.

Тот картинный нигилизм, пронизывающий рассказы и пьесы Дансени [12], в его время мог казаться глубоким и мудрым. Но не сегодня, когда при всей активности Дансени кажется, что в его натуре присутствовала своего рода леность. Сам Дансени никогда не считал себя литератором, и даже после создания более чем шестидесяти произведений у себя дома он был в большей степени солдатом и охотником. Но он имел, как отмечает критик Э.Ф. Блейлер, сомнительную способность превращать почти всё в пользующуюся читательским спросом историю: однажды Дан* сени заявил, что может написать историю о грязи на Темзе, и он её действительно написал. Склонность к «штурмовой работе» — он писал быстро и с короткой правкой — качество, полезное для журналиста, но губительное для серьезного писателя. Экзотический фатализм Дансени, напоминающий фатализм Омара Хайяма, не был, согласно формулировке С.Т. Джоши, «ницшеанством в волшебной сказке», или если был, то существенно усеченным ницшеанством, потерявшим идею Сверхчеловека и веру в необходимость перешагнуть нигилизм. Дансени, который никогда не заботился о том, чтобы использовать свой интеллект в полную силу, явно не имел других убеждений, кроме веры в ценность спорта и красивой жизни. Как один из биографов писал о его творчестве, оно показывает «полное отсутствие интереса к любой связи с реальным миром…». Для самого Дансени было характерно «примечательное отсутствие интереса к окружающим людям», он «видел мир почти исключительно в ракурсе самого себя и своих реакций… Его не занимала перспектива передачи какого-либо сообщения или какой-либо мысли…» [13]. Однажды Дансени определил гениальность, как «безграничную способность жить без усилий» [14]. Ясно, что в своей собственной системе измерений, он был гениален.

Что не говорит, конечно, о том, что его творчество лишено достоинств. «Боги Пеганы», «Время и Боги» (1906), «Рассказы сновидца» (1910) красивы — как красива французская перегородчатая эмаль. Тем не менее подобно сладостям или икре, малое количество удовлетворяет; чуть больше — и начинает хотеться чего-то более существенного. От всей гигантской литературной продукции Дансени остались только те ранние фантастические рассказы, чья атмосфера неповторима и чье влияние на более поздних фантастов едва ли можно преувеличить. Лавкрафт, Толкиен, Эдисон и другие авторы, выкроившие каноны фантастики для взрослых, не имели бы жанра, в котором они работали, если бы Дансени не создал его.

Подобно Уэллсу, Дансени не был оккультистом, и его рассказ «Любитель гашиша» («Рассказы сновидца») кажется мне розыгрышем, в котором гашиш представлен в качестве средства для стимуляции «астральных путешествий» — этот способ с увлечением использовал друг Дансени Йитс. Еще один маг высоко ценил творчество Дансени — Алистер Кроули. Прочитав «Любителя гашиша», Великий Зверь написал автору восторженное письмо — действительно редкий для Кроули поступок. Единственный упрек, который сделал Кроули, был связан с тем, что Дансени, очевидно, сам не пробовал наркотик. «Я вижу, что вы знаете его (гашиш) только по слухам, а не по собственному опыту. Вы не путаете время и пространство, в отличие от истинных потребителей» [15]. К своему письму Кроули приложил несколько эротических журналов, возможно, надеясь открыть сознание молодого автора для прочих греховных наслаждений. Дансени оценил похвалу и ответил, что никогда не употреблял ничего крепче чая. Что он сделал с журналами — неизвестно.

 

Р.М. Бак

В 1901 году в Филадельфии маленьким тиражом в пятьсот экземпляров вышла книга с интригующим названием «Космическое сознание». Её автором был Ричард Морис Бак, врач и бывший медицинский руководитель клиники для душевнобольных в канадском Лондоне, штат Онтарио. Хотя вначале книга не произвела большого впечатления, примечательное заявление о том, что человечество медленно эволюционирует к более высокому уровню сознания, привлекло внимание, и вскоре книгу прочитали психолог Уильям Джеймс и эзотерический философ П.Д. Успенский. Более чем через полстолетия книга приобрела даже большую популярность. К1966 году «Космическое сознание» прошло через двадцать шесть изданий и, наряду с «Сиддхартой» Германа Гессе, «Дверьми восприятия» Олдоса Хаксли и «Властелином колец» Толкиена, стала канонической работой, источником вдохновения расцветавшей контркультуры. Тимоти Лири был среди её наиболее рьяных читателей. Начало биографии Бака не соответствует тому, что вы могли бы ожидать от будущего главы клиники для душевнобольных или для автора книги, в которой утверждается, что человеческая раса движется к более высокому уровню сознания. Бак родился в 1837 году в семье англичан, которые вскоре эмигрировали в Канаду. Он ушел из дома в семнадцать лет после смерти своей приемной матери и за следующие четыре года испытал множество рискованных приключений. Перейдя через границу в Соединенные Штаты, он путешествовал по всей стране, работая на разных работах. Он был садовником в Огайо, железнодорожником в Цинциннати и палубным матросом на пароходе, плававшем по Миссисипи, а затем нанялся на работу кучером в обоз, ходивший по Великим равнинам до границ мормонской территории, сегодня ставшей частью Невады. Путешествие до Соленого озера занимало пять месяцев, и в пятидесятых годах девятнадцатого века это был опасный бизнес. Последние тысячу двести миль там не было ни одного белого поселения, а индейцы, сопротивлявшиеся нашествию белых людей, не отличались особым дружелюбием. После этого Бак пересек Скалистые горы, был атакован индейцами-шошонами и едва не умер от голода, некоторое время питаясь только мукой и горячей водой. Затем он обосновался как золотоискатель. Во время попытки пересечь горы зимой его компаньон умер, и Бак был близок к тому, чтобы последовать за ним, когда его нашла партия рудокопов. Он отморозил обе ноги, и ему пришлось ампутировать полностью одну и часть второй. Баку был двадцать один год, и всю оставшуюся жизнь только изредка он не испытывал физической боли.

Полученное наследство позволило ему оплатить медицинскую учебу в Европе, и в 1864 году он обосновался в Канаде. К 1876 году его назначили руководителем клиники для душевнобольных в Гамильтоне, Онтарио; в следующем году он перебрался в Лондон. В 1888 году он был избран президентом отдела психологии Британской медицинской ассоциации, а в 1890 году такой же чести он удостоился от американской медико-психологической ассоциации. К концу столетия Бак был признан одним из выдающихся североамериканских «еилйенистов» (в то время этим термином обозначали психиатров), и его репутация среди Профессионалов помогла его необычным идеям относительно человеческой эволюции добиться внимания, которого в ином случае они могли бы и не получить [16].

Твердость воли и прилежание, характерные для Бака, создают впечатление очень практичного, земного человека. Можно предположить, что изображение его как идеолога радикального сдвига в человеческом сознании является чем-то надуманным, хотя его портрет в книге «Космическое сознание» с развевающейся белой бородой и длинными волосами соответствует стилю проповедника. Тем не менее у Бака имелась ещё одна сторона. Выросший в лесной глуши, на ферме в Канаде, он развил особую чувствительность к природе и глубокий интерес к основополагающим загадкам жизни. В возрасте десяти лет он испытал странный восторг и тоску, связанные с образом смерти. Ненасытный любитель поэзии, в более поздний период жизни Бак был известен тем, что держал в памяти целые стихотворные тома. Отец Бака, выпускник Кембриджа, владел семью языками, и когда перебрался со своими юными домочадцами из Англии в глушь Онтарио, привез с собой библиотеку из нескольких тысяч томов. Бак рос в атмосфере загрубевших рук, но на практике испытал, что они смягчаются от литературных дискуссий. Такая юность подготовила его к судьбе провидца и проповедника.

Первые признаки, говорившие о таком призвании, проявились в 1867 году, когда гость, приехавший в дом к Бакам, процитировал что-то из стихов Уолта Уитмена. Эффект был немедленным; Бак испытал потрясение и с того момента считал себя преданным последователем этого поэта. Через десять лет Бак встретился с Уитменом и стал одной из основных фигур в его круге, и даже лечил Уитмена в своей клинике, причем успешно: как позднее утверждал сам поэт, доктор спас ему жизнь. Одним из поэтических томов, которые, по слухам, Бак знал наизусть, были «Листья травы» Уитмена.

Через пять лет после первого знакомства с поэзией Уитмена Бак пережил ощущения, направившие его на создание главного труда всей жизни, а также принесли в наш язык фразу, которую многие люди употребляют, совершенно не догадываясь о её происхождении. В возрасте тридцати пяти лет, во время посещения Англии, Бак испытал озарение. После вечера, на котором читали стихотворения Вордсворта, Шелли, Китса, Браунинга и, конечно, Уитмена, Бак оставил своих друзей и в экипаже отправился в свой отель. Поэтический вечер настроил его на умиротворенный лад. Вечерняя дискуссия подхлестнула его переполненный идеями и чувствами разум. Он ощущал себя в состоянии «спокойного, почти пассивного, наслаждения». И тогда это случилось:

«Внезапно, без какого-либо предупреждения, он [Бак пишет о себе в третьем лице] обнаружил себя как будто окутанным ярко окрашенным облаком. На мгновение он подумал об огне — каком-то внезапном пожаре в этом большом городе. В следующее мгновение он понял, что свет был внутри него самого».

Сразу после этого наступило чувство экзальтации, бесконечной радости, которое сопровождалось, или за которым немедленно последовало, интеллектуальное озарение — оно было совершенно неописуемым. В его мозг влилась вспышка «Брахманского Блеска», который с тех пор и до конца озарял его жизнь. Потом его сердце ощутило одну каплю «Брахманского Блаженства», навсегда оставившую ему вкус Неба. Среди прочих вещей, в которые он вначале не мог поверить, он увидел и узнал, что Космос не мертвое вещество, но живая, таинственная Сила, душа человека бессмертна, вселенная построена и организована таким образом, что Все вещи работают вместе для блага каждого и всех, а основополагающий принцип мира гласит, что мы можем любить, и что, с абсолютной неизбежностью, каждый человек, рано или поздно, найдет свое счастье.

«Главным событием той ночи», как рассказывал Бак, было его «посвящение в новый, более высокий уровень идей». За несколько секунд Бак научился большему, чем за «предшествовавшие месяцы и годы учений», а также «узнал много такого, чему нельзя научиться обычным путем» [17].

В наши дни случай с Баком был бы объяснен так называемым Божьием пятном в головном мозге или, говоря менее возвышенно, височной эпилепсией [18]. Для Бака это было первым мимолетным взглядом в будущее человечества.

Ощутив реальность своего нового сознания, Бак продолжил искать его образцы. С древних времен и до современности было, как он полагал, по меньшей мере, четырнадцать подобных случаев. Будда, Иисус, святой Павел, Плотин, Якоб Бёме, Уильям Блейк и, конечно, Уолт Уитмен были очевидными примерами полного и совершенного космического сознания. В этот же список попал Бальзак, а вот Эммануил Сведенборг был отнесен к «малым, несовершенным и сомнительным случаям» — классификация, которая может поразить некоторых из нас своей субъективностью. Другие из оставшихся примеров также кажутся сомнительными, как и его замечания о примитивных и передовых расах, а также его утверждение о том, что арийцы общепризнанно относятся к высшей форме. Одним из примеров космического сознания, который не вызывал у Бака никаких сомнений, был писатель эдвардианской эпохи, путешественник и вегетарианец Эдвард Карпентер. Хотя Карпентера едва ли читают сегодня, в своё время он пользовался большим влиянием. Карпентер представляет собой совершенный образец смеси прогрессивных идей, эволюционных представлений, мистических доктрин и радикального образа жизни, которая была характерна для представителей движения «Нью Эйдж» в эпоху, предшествовавшую Первой мировой войне. В своих стихах он подражал Уитмену — Бак указывает на его длинную поэму «Навстречу демократии» как на произведение, в котором «говорит Космический Разум». Карпентер был гомосексуалистом и открытым защитником того, что мы сегодня называем правами сексуальных меньшинств (собственный термин Карпентера — «гомогенная любовь»). Неясно, насколько Бак знал или понимал эту сторону жизни Карпентера. Сам Карпентер, предположительно, имел сексуальные отношения с Уитменом и, ближе к концу своей жизни, с астрологом Гейвином Артуром, который позднее, в шестидесятые годы нашего столетия, стал известен как популяризатор Эры Водолея [19J. В рассказе о своём путешествии в Индию, «От мыса Адама до Слоновии», Карпентер дает подробное описание «сознания без мыслей» и связывает его с несколькими темами, позднее подхваченными Успенским, например четвертым измерением. Необычные состояния сознания не были единственной вещью, сделавшей Карпентера известным: он был первым человеком, который пропагандировал ношение сандалий в Англии.

Оптимизм Бака относительно эволюции сознания сопровождался равной уверенностью в нашем материальном совершенствовании. Двадцатое столетие, полагал Бак, увидит перемену человеческой жизни, которая произойдет благодаря завоеванию человеком воздушного пространства, только что начавшемуся у Китти-Хок, и благодаря триумфу социализма. «Ближайшее будущее нашей расы, — писал Бак, — неописуемо оптимистично» [20]. Возможно, его счастье, что он не увидел крушение Старого Мира, которое произошло менее чем через два десятка лет. В феврале 1902 года, после вечеринки, на которой обсуждалась теория о том, что настоящим автором Шекспировских пьес был Фрэнсис Бэкон — сам Бак был её убежденным сторонником, — он вышел на свою веранду и, засмотревшись на ночное небо, поскользнулся на льду. Бак упал, сильно ударился головой об опору и почти мгновенно умер.

 

П.Д. Успенский

Хотя большинству читателей Петр Демьянович Успенский известен, если вообще известен, как самый красноречивый последователь загадочного Г.И. Гурджиева, он был самостоятельным мыслителем значительного уровня. Возможно, что его встреча с примечательной личностью — Гурджиевым — была худшим из всего, что с ним когда-либо случалось [21]. После разрыва с Гурджиевым — в 1924 году Успенский обосновался в Лондоне как распространитель его идей. Он излагал их в сухом, профессиональном стиле для таких людей, как Олдос Хаксли, Джеральд Херд, Кристофер Ишервуд, Т.С. Элиот и Элджернон Блэквуд [22]. Ситуация может показаться странной; но, как указывал сам Успенский в своем посмертно опубликованном «В поисках чудесного» (1949), повествовании о годах, проведенных с Гурджиевым, к 1917 году — через два года после их первой встречи в убогом Московском кафе — он начал отделять Гурджиева от его учения, находя недостатки в первом и отстаивая важность второго. Тем не менее в 1947 году, за несколько месяцев до своей смерти, ускоренной тяжелым пьянством, Успенский имел несколько бесед, которые были записаны и стали легендой в истории «работы» — такое имя носит особая система «гармоничного развития», созданная Гурджиевым. Переждав Вторую мировую в Соединенных Штатах, и возвратившись в послевоенный Лондон, Успенский потряс публику своим отречением от системы, которую он увлеченно пропагандировал на протяжении более чем двадцати пяти лет. Состарившийся и больной мастер отверг весь набор идей «работы»: «само-вспоми-нание», «сон», наши различные «Я», утверждение, что все мы являемся «машинами». Успенский отказался от учения, которому посвятил всю свою жизнь и посоветовал своим слушателям думать самостоятельно. Результат был электризующим. После его смерти, окутанной странными обстоятельствами и паранормальными событиями, многие из его учеников, оставшись без наставника, в конце концов нашли свой путь к Гурджиеву, тому самому человеку, от которого их предостерегал Успенский и из-за которого, без сомнения, сам он часто терял сон. До сегодняшнего дня отношения между этими двумя людьми являются предметом домыслов и психодрамы с Успенским в роли вероломного Иуды, укравшего учение своего наставника, и Гурджиевым, играющим чернокнижника, могущественного, безумного и ненасытного, претендующего на власть над всеми окружающими. То, что Успенский проделал такой резкий разворот, не было чем-то необычным в его жизни. Он является если не уникальным, то, определенно, одним из наиболее самокритичных и болезненно честных, а так же удобочитаемых пи-сателей-оккультистов. В какой-то момент, приняв суровые и неромантичные идеи Гурджиева, Успенский начал смотреть на своё раннее «я» с некоторым пренебрежением. Он назвал «слабостью» *Tertium Organum»*, свою книгу, которая принесла ему славу. Тем не менее эта книга, больше чем все остальное, передает лучшее в Успенском: его живой, ищущий ум и пламенное воодушевление. Всем остальным работам Успенского присущ определенный пессимизм, возможно, наиболее явный в его единственном романе «Странная жизнь Ивана Осокина» (1915–1949), в основу которого положена переработанная Успенским ницшеанская доктрина о вечном возвращении, представление о том, что мы проживаем наши жизни снова и снова. В детстве, в Москве, где он родился в 1878 году, Успенский неоднократно испытывал дежа ею, это странное чувство, что «я уже был здесь раньше». Сегодня большинство клинических психологов видят причину этого ощущения в перекрещивании нервных импульсов в головном мозге, но Успенский отверг бы такое объяснение. Просто что-то не в порядке с нашими представлениями о времени, считал он. Как и у Ницше, мысль Успенского колебалась между мрачным образом бесконечных по- втореиий своего «Я», вечно воспроизводящего одни и те же ошибки, и глубоко оптимистичным образом противовеса — сверхчеловека, быть которым, в варианте Успенского, значить обладать большой дозой Ваковского космического сознания. То, что сам Успенский имел, по крайней мере, вкус к нему, становится ясно из его примечательного эссе «Экспериментальный мистицизм». Следом за Уильямом Джеймсом, Успенский принял участие в серии опытов с закисью азота. В своей маленькой комнате в Санкт-Петербурге он вдыхал этот газ, и, очень вероятно, экспериментировал также с гашишем. В результате своих опытов он обнаруживал себя заброшенным в странный мир живых иероглифов и причудливых, необъяснимых феноменов. Именно неспособность вынести нечто конкретное из экспериментов с наркотиками привела Успенского к попытке найти учение, которое могло указать ему путь.

Есть веские основания полагать, что после того, как Успенский познакомился с Гурджиевым, суровая Гурджиевская доктрина «тайного человека», согласно которой человек — машина, имеющая очень маленькую надежду получить свободу, в сочетании с романтическим отрицанием мира, присущим самому Успенскому, толкнула его к позиции стоической покорности. Так или иначе, он мало писал после совместной работы с Гурджиевым. Последняя книга, опубликованная при его жизни, «Новая модель Вселенной» (1931), в которую вошёл «Экспериментальный мистицизм», является сборником эссе, первоначально написанных в его до-Гурджиевские дни, переработанных и осовремененных. Во многих главах обсуждаются тс же темы, что и в «Tertium Ощапит 42 \ четвертое измерение, сверхчеловек, вечное повторение и собственная версия новой физики. Но через все это проходит эзотерическая идея: представление о том, что за повседневным миром мы можем найти следы тайной руки, влияние эзотерических школ, чьи учения предлагают единственную надежду на спасение из колеса жизни. Успенский неистово верил в свою идею и в свои последние дни, считая Гурджиева отравленным источником, он строил планы поездки в Центральную Азию — район мира, где наиболее вероятно, как он верил, можно найти следы тайных школ. Такая поездка не стала бы первым путешествием Успенского на восток. До встречи с Гурджиевым, в дореволюционной Москве и Санкт-Петербурге он уже был известным журналистом, в ос-hobiкш благодаря своим рассказам о поисках чудес в Индии» Египте, на Цейлоне и в Центральной Азии. На самом деле, именно благодаря его славе Гурджиев решил заманить его к себе» Возвратившись в Москву после бесплодного поиска таинственных школ, Успенский с удивлением обнаружил, что источник секретного учения находится прямо у него во дворе. Правда, потом, в свои последние дни, глотая Монтраше1 стаканами, Успенский с ностальгией вспоминал первые годы своей журналистской карьеры в России, время, когда он ещё не знал Гурджиева, а его собственные лекции о сверхчеловеке и четвертом измерении собирали тысячи слушателей. Он вспоминал также ночные сборища в петербургском кафе «Бродячая Собака», излюбленном месте встречи поэтов-символистов и других участников авангарда, места, где Успенский общался с кругом Анны Ахматовой. В той же среде жили и Брюсов, и другой поэт, с которым мы ещё встретимся в этой книге, Андрей Белый. Есть все основания полагать, что, не свяжи Успенский свою судьбу с Гурджиевым, о нем говорили бы сегодня с таким же придыханием как о Бердяеве, Мережковском и Соловьеве. И так влияние «Tertium Organum» на русский авангард в последние годы привлекает все больше внимания. Рассуждения Успенского о высшем пространстве оказало влияние, среди прочих, на художника Казимира Малевича. Даже Бердяев, который очень критично относился к оккультному влиянию Рудольфа Штейнера на русскую интеллигенцию, говорил об Успенском как о единственном писателе-теософе, которого стоит читать.

Юный Успенский обладал поэтической душой, романтической и ранимой. Она обнаруживает себя в его ранних работах, таких как сборник рассказов, переведенных как «Беседы с Дьяволом» (1916–1973). Она проявляется также в одной из его первых книг «Символизм Таро», первоначально опубликованной в России в 1911 году. Объединив свои представления о времени, сознании и тайном знании, эта серия поэтичных очерков была позднее переработана и включена отдельной главой в «Новую модель Вселенной». Тем не менее, как отмечают некоторые толкователи, ранние работы Успенского поразительно контрастируют с его суровыми, безжалостными высказывани- ями о повторениях, сексе и законах Many. Возможно, став строгим смотрителем «работы», Успенский не мог позволить себе вернуться к своему раннему, более гуманному «Я».

Подобно многим из тех, кого увлекли оккультные традиции, Успенский мало задумывался о социализме и других движениях борцов за равноправие. В отличие от демократического видения космического сознания, присущего Баку, Успенский утверждал, что своим возникновением сверхчеловек будет обязан высокой культуре, а не неизбежному расовому преимуществу. Передвигаясь по России во время революции, Успенский имел возможность обдумать свои идеи. Отделенный от Гурджиева воюющими Белой и Красной армиями, выброшенный на берег в тихой заводи Екатеринодара, Успенский написал серию «Писем из России», которая была опубликована в журнале А.Р. Орэджа «Новая Эра». Его рассказ о мародерстве, убийствах и других зверствах большевиков стали отрезвляющим чтением для многих людей, симпатизировавших советскому эксперименту. В 1920 году Успенский добрался до Константинополя. Больше он никогда не ступал на землю России. Все годы, проведенные в изгнании, он сохранял неистовую, непримиримую ненависть к большевизму, видя в нем самый отвратительный образец из «истории преступлений», опасную, варварскую попытку свержения всего положительного, что ещё оставалось в западной культуре.

Но Успенский не симпатизировал и царскому режиму. В 1905 году его любимая сестра была арестована за политическое инакомыслие и умерла в Бутырской тюрьме в Москве. Это было одно из тех проявлений беспощадной действительности, которые подтолкнули Успенского уже в то время, когда он работал журналистом в московской газете, к чтению трудов по оккультизму и в конце концов отправили его в долгие поиски чудесного.

 

Алистер Кроули

Самый известный маг двадцатого столетия Эдвард Александр Кроули родился 12 октября 1875 года в Лимингтон-Спа, Варвикшир. Позднее он трансформировался в «Алистера», чтобы не делить одно имя со своим отцом [23] — одна из многих трансформаций за его долгую и бурную карьеру. Между своим совершеннолетием и смертью в 1947 году Кроули поменял целую серию разных «Я». Был, например, Брат Пердурабо. Были также Лорд Болескин, Принц Чиоа-Хан, Граф Зверефф, Анк-ф-н-Хонсу и Саймон Ифф. Если среди его личностей мы посчитаем «высшие Я», были также Айвасс, сверхъестественное существо из другого измерения, в контакт с которым можно было вступить посредством секса, наркотиков и магических ритуалов. Если учесть утверждения Кроули, что в своих прошлых жизнях он был многими историческими личностями, например Калиостро и Элифасом Леви, границы расширяются еще больше. Но одно прозвище определило весь ход жизни Кроули, прозвище, которое дала ему его мать-пуританка, принадлежавшая к секте «Плимутские братья». Бунтуя против пресного фундаментализма, Эдвард так злил свою мать, что она прозвала его Великим Зверем 666 из Книги Откровений Иоанна Богослова. Кроули с восторгом с этим согласился и стал поступать соответственно. Дерзкая злобность осталась с ним на всю жизнь. Эта черта, вместе со способностью находить оправдание любым своим поступкам, создала личность, невосприимчивую к критике. Кроули верил в себя и в своё предназначение, что довольно часто совпадало. Его мать не знала, что она выпустила в мир. История Кроули несколько раз привлекала к себе всеобщее внимание [24]. В конце шестидесятых годов двадцатого века Кроули возродился (и «Битлз», и «Рол-линг Стоунз» испытывали к нему большой интерес), затем его подняли на щит фанаты тяжелого металла. Примечательно, что после смерти он добился дурной славы, значительно превзошедшей ту скандальную репутацию, которой он пользовался при жизни. Сегодня «Твори, что ты желаешь» — ключевая фраза религии Телема, созданной Кроули, — вошла в подростковый сленг. Его собственное погружение в секс и садизм были связаны с нетерпимым стилем воспитания, и Кроулевская философия потворства своим желаниям обращается к молодежи, страдающей от родительских ограничений. Большинство людей проходят через эту фазу и приспосабливаются к жизни. Кроули сделал из своего подросткового бунта религию, в которой сам он, Учитель Терион (Терион — Великий Зверь на греческом), был и верховным жрецом, и божеством.

Кроули впитал огромный опыт. Он карабкался на Гималаи,

прошел через весь Китай, выучил несколько языков, промотал состояние и принадлежал к нескольким оккультным орденам. Он употреблял чудовищное количество наркотиков и вступал в эротические отношения с представителями обоих полов в разнообразных местах и разными способами. Он был чемпионом по шахматам, писал пропагандистскую литературу для Германии во время Первой мировой войны и насладился редким достижением — его собственное магическое аббатство было закрыто после войны по приказу самого Муссолини. В двадцатые-тридцатые годы о нем регулярно писала желтая пресса, и он получил ярлык «самого отвратительного человека в мире». Хотя формально он не был черным магом, в нем было мало светлого, и, как повествуют большинство отчетов о его жизни, за ним следовал шлейф безумия, он разбивал жизни. Немногие из близких к нему людей остались невредимы.

Как упоминалось ранее, Кроули заинтересовался магией, прочитав книгу А.Э. Уэйта. Позднее, после того, как он прочитал «Облако над святилищем» Экартхаузена, у него появилась навязчивая идея тайного магического ордена. В 1898 году, катаясь на лыжах в Швейцарии, он познакомился с химиком Джулианом Л. Бейкером, который, в свою очередь, познакомил его с Сесилом Джонсом. Благодаря знакомству с Джонсом Кроули был посвящен в члены «Герметического Ордена Золотой Зари» под именем Брата Пердурабо, «человека, который дотерпит до конца».

Оставшуюся часть своей жизни Кроули посвятил попыткам восстановить репутацию магии. Вначале, изучая и совершенствуясь в различных оккультных искусствах, главным образом в Каббале и церемониальной магии; затем — пропагандируя свою религию. Исходно названное Кроулианством — очевидный укол в сторону Христианства, — потом Телемой, учение Кроули явилось ему в откровении «Книги Закона» в Каире в 1904 году. Покинув в 1900 году «Золотую Зарю», Кроули на некоторое время забросил занятия магией и обратился к буддизму и медитации. Получив большое наследство, ой отдался другим страстям, путешествиям и альпинизму. Кроули был хорошим, хотя и не ортодоксальным альпинистом. Впечатляет его попытка восхождения на Чого-Ри в Гималаях, вторую по высоте вершину в мире, хотя она закончилась неудачей. Но его более позднее восхождение на Канченджунгу превратилось в позор после того, как он отказал-с я помочь членам своей команды, попавшим в беду. Кроули бросил их на произвол судьбы, и несколько человек погибло. Потом он оправдывал себя в бесконечных газетных статьях — забрав все деньги экспедиции из банка.

В 1904 году, как упоминалось, Кроули получил сообщение от Секретных Наставников, своей собственной версии «Тайных Учителей» Блаватской. Через спиритическое посредничество своей первой жены Роуз — которая позднее умерла от алкоголизма — Кроули получил священные тексты своей религии, вышеупомянутую «Книгу Закона». Восьмого апреля в его комнате в отеле раздался голос, открывший новое «Слово Вечности». Кроули записывал с лихорадочной поспешностью, фиксируя доктрину, утверждением которой он потом занимался всю оставшуюся жизнь. Это была головокружительная смесь Ницше и Де Сада, сервированная в стиле прозы «конца века», с добавлением египетских мотивов. Кроули убедил себя, а затем и многих других, что книга пророчит зарю новой эры, и что он — против своей воли — является ее воплощением.

Кроули заявлял, что «Книга Закона» непохожа на все, что он писал раньше, и это явно доказывает участие внеземной силы. Человек, читавший стихи Кроули, вряд ли согласится с таким утверждением. К тому времени, когда Кроули получил свыше «Книгу Закона», он уже рассматривал себя как поэта — но крайней мере, к своему собственному удовлетворению — с несколькими изящными, хотя и самостоятельно изданными томиками стихов. Его первая поэма «Алседема, место для захоронения скитальцев», написанная «джентльменом из Кембриджского Университета», была приватно издана в 1898 году тиражом в сто экземпляров. Она является упражнением в богохульстве, деградации и мазохизме; название имеет отношение к полю, купленному на тридцать серебряников Иуды. Предприняв это первое усилие, Кроули поверил, что «достиг предела, вершины Парнаса». Но книгу приняли плохо. Несколько других джентльменов из Кембриджского Университета прочитали её и отметили, что её нельзя показывать молодежи. Неудержимый (и вдохновленный таким отзывом) Кроули продолжал сочинять стихи всю оставшуюся жизнь. В дни расцвета модернизма он писал оды, в которых подражал Суинберну, и, кажется, не обращал большого внимания на любые стихи, написанные после Уайльда.

Его выбор nom de plume для своей первой опубликованной' работы был данью почтения Шелли, «джентльмену из Окс-(фордского Университета» и его сочинению «Необходимость! атеизма»» У Кроули вообще была привычка ассоциировать себя* с гигантами английской литературы; его высказывание о месте своего рождения стало знаменитым: «Странное совпадение, что одно маленькое графство дало Англии двух её величайших поэтов — ибо нельзя забывать о Шекспире» [25]. Можно расценить это заявление как типичный юмор Кроули, а можно — как проявление его необузданной самооценки, которая, на самом деле, заставляет заподозрить чувство неполноценности, такое острое, что даже превращение в бога было бы для него недостаточной компенсацией. (Кроули верил, что стал богом в 1921 году, когда достиг магического ранга «Ипсиссимус».) Каждый литератор болезненно реагирует на критику своей работы, но Кроули был, положительно, параноиком. Однажды он принес пробный вариант своей пьесы в стихах «Джефта» (1898) (ещё одна приватно изданная работа), чтобы показать своему брату- ; магу Йитсу, и был удручен отсутствием восторга. «Он выдавил из себя несколько вежливых банальностей», — вспоминает Кроули. Но Брат Пердурабо видел притворщика насквозь. Было очевидно, что «черная, желчная злоба охватила его душу». Причина? Йитс явственно ощутил в работе Кроули руку поэта гораздо более великого, чем он сам…

«Джефта», подобно большинству поэтических произведений Кроули, довольно трудна для чтения. Стихи Кроули не являются, как отмечает его биограф Мартин Бут, «истинной поэзией, которая, в лучших своих проявлениях, несет в себе неопределимую субстанцию, некое неосязаемое качество души…» [26]. За исключением нескольких вещей, поэзия Кроули банальна и второсортна, зачастую откровенно порнографична и вульгарна, как его очень популярный у коллекционеров сборник «Белые пятна» (1898). Но Кроули был такого высокого мнения о своих стихах, что в 1907 году опубликовал (снова за свой счет) «Собрание сочинений». Чтобы привлечь внимание, он пообещал премию в 100 фунтов стерлингов за лучший критический очерк о своем творении. Объявление о начале соревнования было типичным:

Шанс Года!

Шанс Столетия!

Шанс Геологического Периода!

Прошло два года, прежде чем пришел первый отклик. Необузданное творение капитана Д.Э.С. Фуллера, называвшееся «Звезда Запада», в котором автор провозгласил, что «Кроули больше, чем Дионис, он больше, чем Блейк, Рабле или Гейне…», победило без труда. Ведь рецензия Фуллера так и осталась единственной в списке. Фуллер был одним из первых телемитов, а Кроули, известный своей подлостью, так и не выплатил ему премию. Позднее Фуллер стал видным военным историком, но сохранил тягу к харизматическим личностям. Он был единственным англичанином, посетившим празднования по поводу пятидесятилетия Адольфа Гитлера.

Кроули, однако, мог писать удобочитаемо, особенно когда повествовал о самом себе — хорошая черта для рассказчика, но смертельная для поэта. Его объемистые «Откровения» (полное издание, 1969) демонстрируют ту же мегаломанию (которую Кроули называл «аутохагиографией». Тем не менее книга занимательна, а местами видны проницательность и интуиция. Хорошо читаются два его оккультных романа, «Дневник Наркомана» (1922), художественно обработанный рассказ о его Телем-ском Аббатстве, и «Лунное Дитя» (1929), злорадный подкоп под «Золотую Зарю». Некоторые чисто магические тексты, такие, как ранняя «Книга Четвертая» (1911) и более поздние «Восемь лекций по Йоге» (1939), не представляют трудностей для заинтересованного исследователя, в отличие от неприступного литературного монстра «Магия в теории и на практике» (1929). Это творение Кроули терпит крах в попытке донести свое послание до среднего читателя, незнакомого с предметом, о котором идет речь. Но именно в этом труде впервые появляется, возможно, лучшее стихотворение Кроули.

«Гимн Пану» вначале был опубликован в собственном оккультном журнале Кроули «Равноденствие», оригинальные экземпляры которого в настоящее время являются для коллекционеров предметом охоты и стоят больших денег. То, что Кро-

у ли включил свое стихотворение в свое монументальное но-| сланис миру, говорит о том, какое он придавал ему значение, j Это очень действенный колдовской текст. Его лучше читать \ громко. В этом случае стихотворение с восхитительной эффек-j тивностыо будит предчувствие надвигающейся катастрофы, | появления античного бога безумия. Сегодня последователи-Кроули часто используют стихотворение в своих ритуалах. К ужасу городского совета, оно было прочитано другом Кроули, Луисом Уилкинсоном, в Брайтоне, 5 декабря 1947 года, во время кремации Кроули. Уилкинсон, друг еще одного писате- * ля-волшебника, Джона Купера Пауиса (под именем Луиса Марло написавшего Успенскианский роман «Дьявол в кристалле»), первоначально намеревался прочитать над гробом. Кроули всю «Книгу Закона». В последнюю минуту, он, совер-i шенно правильно, выбрал вместо этого памятный пеан, посвященный любимому божеству своего ушедшего друга.

Отношения Кроули с другими поэтами были причудливы.; Мы видели его реакцию на Йитса. Наиболее известно его литературное сотрудничество с поэтом Виктором Нойбергом, с которым Кроули занимался гомосексуальной магией в Северной * Африке и других местах; пытаясь вызвать демона Хоронэона. < Понятно, что Нойберг был потрясен всем этим делом и, подобно многим другим, связавшимся с Кроули, вышел из партнер-ства, подсчитывая потери [27]. Вне оккультных кругов Нойберг сегодня почти неизвестен, хотя он занял свою скромную нишу в литературной истории как человек, открывший Дилана Томаса. Кажется, Кроули оказал отрицательное воздействие и. на этого протеже Нойберга, выгнав его из Лондонского паба с, помощью трюков с ясновидением. Странно, но хотя Кроули не был сторонником модернизма, его творчество оказало мощный эффект на эксцентричного португальского поэта Фернандо Пессоа, который сегодня признан одной из центральных фигур в европейском модернизме и который, подобно Кроули, имел склонность к множественному «Я». Они переписывались по. вопросам магии, но больше всего Пессоа известен в среде кро-улианцев как человек, помогавший «Великому Зверю совершить «самоубийство» в Лиссабоне. Сам Пессоа был эзотериком, и его вклад в оккультизм будет рассмотрен В заключительном разделе книги.

 

Артур Мэчен

Судьбы Артура Мэчена достаточно, чтобы заставить любого потенциального писателя дважды подумать о перспективе зарабатывать на жизнь своим пером. Я нс могу вспомнить другого человека, за исключением Генри Миллера, который так сознательно отдал себя стремлению стать писателем и который так много писал о самом процессе превращения. Тем не менее, в отличие от своего собрата по Герметическому Ордену Золотой Зари Элджернона Блэквуда, Мэчен так и tie смог завоевать большую популярность. Короткий спурт литературной славы, пришедшийся на двадцатые годы столетия, хотя и принес признание его таланта, но не помог ему финансово. Всю свою жизнь Мэчен не мог избавиться от бедности, преследовавшей его с самого детства. Согласно свидетельствам современников, он был сильной, жизнестойкой личностью, внешне соответствовал подтянутому Честертоновскому типу, глубоко презирал современную эпоху, но был ей благодарен за маленькие радости жизни. Тем не менее имя Мэчена окутывает мрачная, стоическая атмосфера. Способность поддерживать веру в себя перед лицом почти полной безвестности объединяет его с Блейком. Сегодня он известен только поклонникам «Золотой Зари», а также ценителям раннего иериода литературы ужасов, хотя ему, возможно, в большей мере, чем кому-либо другому писателю, удалось передать своё восприятие Лондона как мистической тайны.,

Артур Мэчен [28], настоящее имя Артур Льюилии Джойс, родился 3 марта 1863 года в Карлеоне-на-Аске, Гвент, и, умер в приюте Святого Джозефа, Беконсфилд, 15 декабря 1947 года, в возрасте восьмидесяти четырех лет. Подобно многим писателям, Артур был мечтательным, одиноким ребенком. Свои ранние годы он провел, читая книги и гуляя но своим любимым сельским районам Уэльса. Литература, древние руины, красота природы и чувство, что за ними скрывается какая-то огромная тайна — основное оккультное чувство — оказали на него самое сильное влияние. Артур хорошо учился, но в 1880 году, в возрасте семнадцати лет, ему пришлось закончить учебу в школе, потому что его обнищавший священник-отец нс мог за неё платить. В том же году Артур впервые посетил Лондон, где провалился на вступительных экзаменах в Королевский Хирургический Колледж.

Темная Муза 7*

Именно в это время он принял имя Мэчен — девичье имя своей матери — и решил, что хочет стать писателем. В следующем году было напечатано сто экземпляров первой пробы его пера, длинной поэмы «Элевсиния», которая рассказывала о древнегреческой традиции мистерий. Родители Мэчена поверили, что его судьба — журналистика. Он был снова послан в Лондон, чтобы изучать это ремесло.

Он снова провалился и нашел работу клерка в издательстве, а затем учителя, но, как ни странно, большую часть своей жизни Мэчен зарабатывал средства существования именно журналистикой, работая во многих из Лондонских газет. Трудно представить себе кельтского мистика Мэчена в беспощадном мире Флит-стрит, но с 1909 и по двадцатые годы его видели здесь постоянно — в инвернесской накидке, фетровой шляпе и с длинными, почти по плечи, белыми волосами [29]. Позднее Мэчен говорил, что работа журналиста, который должен сдавать статьи к сроку, помогла ему в совершенствовании стиля. Правда, взгляд на его более поздние работы показывает меньше любви к утонченному письму — препятствие, мешающее большинству современных читателей оценить его. Именно ранний декадентский Мэчен стал центром неистового культа.

Молодые годы Мэчена были упражнением в терпении, стойкости и неприхотливости. В крошечной комнатенке, на чае, хлебе и табаке, Мэчен жил в огромном, обезличенном городе, где его единственным спасением были длинные блуждания по бесконечным улицам. О них он вспоминает в таких книгах, как «Вещи близкие и далекие» (1923) и «Лондонское приключение» (1924). Другие начинающие писатели, обосновавшиеся в столице, казалось, легко находили свою дорогу с помощью друзей, знакомых и родственников. У Мэчена не было ни первых, ни вторых, ни третьих. Что было ещё хуже, он страдал от своей убийственной неспособности перенести на бумагу образы, рожденные его воображением. Он попадал в тиски «заикающейся неуклюжести» каждый раз, когда думал о «попытке произнести величайшее слово в литературе…» Это мучительное давление разрушило многих вдохновенных художников, как и героя романа Мэчена «Холм Грез» (1907). К чести Мэчена, он хранил верность своей мечте и в конце концов осуществил её.

С 1883 по 1890 год Мэчен трудился, чтобы стать настоящим хозяином слога, он написал несколько книг и переводов, включая двенадцатый том «Воспоминаний Жака Казановы», который и сегодня издается как стандартный вариант. В 1884 году он получил работу по составлению каталога собрания оккультных текстов, и это событие, а также состоявшееся несколькими годами позже знакомство с А.Э. Уэйтом, повернули его мысль к магии.

Потом, в 1890 году, Мэчен добился прорыва. Первая глава его жуткой истории «Великий бог Пан» была опубликована в литературном журнале The Whirlwind; через два года повествование было издано в виде отдельной книги, наряду с другой таинственной историей «Сокровенный свет». Публикация была в большей степени делом престижа, чем заработка, но даже здесь Мэчена ждали неприятности. История повествует о страшной попытке некоего ученого растворить покров внешнего мира и найти секрет реальности. Чтобы добиться этого, он делает молодой девушке операцию на мозге. Как и следовало ожидать, результат потрясающий: девушке является видение великого бога Пана, она сходит с ума и попадает в приют, где в конце концов умирает. Но не раньше, чем рождает краса-вицу-дочь, плод соития с объектом её необычайного видения. Через много лет выросшая девушка становится дьявольской femme fatale и вызывает волну самоубийств в Викторианском Лондоне.

Это произведение сделало Мэчену имя, но его скандальная известность не везде была ко двору. «Великий бог Пан» нашел друзей среди декадентов, но возмутил более консервативных критиков и читателей. Правда, Оскар Уайльд, случайный компаньон Мэчена по ужинам и его единственная связь с декадентским движением, назвал «Пана» великим успехом [30]. Но с такой оценкой согласились не все. «Вестминстерская Газета» назвала творение Мэчена «несвязным сексуальным кошмаром». Для «Манчестер Гардиан» оно было «…самой остро и преднамеренно неприятной книгой из всех, изданных на английском языке». Все остальные крупные газеты давади похожие отзывы. Литературный агент, с которым Мэчен встретился в то время, заметил, что, когда он пил чай с «дамами из Хэмпстеда» и упомянул «Пана», «их мнение было таково, что… такую вещь, как „Великий бог Пан“, вообще не следовало писать». Дамы из Хэмпстеда были не одиноки в своем мнении. Хотя шокирующие эффекты «Пана» сегодня, кажутся, старомодными, но в Желтые Девяностые творение Мэчена вступило на опасную территорию. Он «добился успеха», но мещанство, о которое он стучался головой всю свою жизнь, осталось непоко-лебленным.

Мэчен продолжал писать, и в период между 1890–1900 годами появились его самые характерные работы. Другие странные повествования, подобные «Белым людям» и «Сверкающей пирамиде», а также его Стивенсонианский роман «Три самозванца» (1895), завоевали Мэчену прочное место в истории сверхъестественной беллетристики. Здесь возникает основная тема творчества Мэчена: за внешним лоском современной цивилизации лежат древние атавистические силы, встреча с которыми несет угрозу для человека. Позднее Г.Ф. Лавкрафт, большой почитатель Мэчена, позаимствовал эту тему для своих «Мифов Ктулху». Хотя они были совершенно разными людьми — религиозный Мэчен и атеист Лавкрафт, — оба разделяли глубокое отвращение к современному миру. Их книги вызывают чувство, что оба, по крайней мере частично, повернулись спинами к цивилизации, которую находили отталкивающей. (Хотя Блэквуд, которого Лавкрафт также высоко ценил и который тоже верил в потерянный, изначальный мир, никогда не вызывает у читателя такого же ощущения. Его герои, как и у Лавкрафта, сталкиваются со странными силами, но даже. когда эти силы разрушительны, они создают ощущение чуда, а не ужаса). Многие ранние работы Мэчена, кажется, в большей степени подсказаны не верой в скрытую мистическую реальность, а отрицанием видимого материального мира, чувством, которое разделяли, как мы знаем, многие романтики.

В 1889 году первая жена Мэчена умерла от рака. Он был раздавлен. Депрессия привела к творческому бессилию, и Мэчен отказался от литературной-работы. Он вступил в «Герметический Орден Золотой Зари», но Алистер Кроули вызывал у‘ него крайнюю неприязнь, и вскоре Мэчен вышел из общества и занялся новой работой — актерской игрой. Следующие восемь лет Мэчен играл маленькие роли в Шекспировских пьесах в театральной компании Фрэнка Бенсона. Потом, в 1909 году он занялся журналистикой, а позднее, в двадцатые годы, писал автобиографию. В тридцатые годы, подстегиваемый нехваткой денег, он опять взйлся за художественную литературу написал несколько небольших работ, но прежняя искра исчез-’

ла. По иронии судьбы» как раз тогда, когда Мэчен чувствовал себя творчески истощенным, его ранние рассказы стали модными в США. В 1918 году Винсент Старрет опубликовал статью «Артур Мэчен: певец восторга и греха». Декаданс добрался до Штатов, а вслед за ним — популярность Мэчена. Появлялись новые издания его книг, его прославляли такие писатели, как Карл Ван Вектен и Джеймс Бранч Кейбелл. Мэчену дали прозвище «увитый цветами проповедник кошмара», его рассматривали как ровню Эдгару По и Де Куинси, его любимым авторам. Ранний роман Мэчена «Холм Грез» был выделен особо, как «самая декадентская книга во всей английской литературе».

Хотя Мэчен написал роман в 1897 году, в своё самое плодотворное десятилетие, никто не хотел издавать «Холм Грез» до 1907 года. Причина проста: если роман и не был самым декадентским произведением во всей английской литературе, он определенно был хорошим кандидатом на это звание; чего стоят одни только сцены самобичевания! Есть определенная закономерность в том, что роман ждал своего издателя целых десять лет: ведь когда Мэчен писал книгу, он сознательно пытался создать новый стиль. «Три самозванца» — восхитительный, хотя и эксцентричный оккультный проект — столкнулся с еще более критическим отношением, чем «Великий бог Пан». Книга стала коммерческим провалом, а Мэчену, на которого смотрели как на второсортного Стивенсона, пришлось восстанавливать самого себя как писателя. Рисуя свои ранние мучительные дни в Лондоне, Мэчен написал «Робинзона Крузо души», книгу, которая олицетворяет эстетическую философию, позднее разъясненную им в своей критической работе «Иерогли-фика» (1906): веру в то, что восторг, а не преданность реальности, является краеугольным камнем настоящей литературы.

Хотя роман был коротким, работа над ним заняла у Мэчена два года, и, возможно, что изображая свое собственное погружение в ад через фигуру Лусиана Тейлора, Мэчен выразил свою ненависть к современности. В любом случае, в его поздних работах озноб ужаса и декаданса менее заметен, в мистическом свете слабее оттенок демонизма. Я думаю, что он преодолел свое отрицание мира, и в его воображении была создана судьба человека, который принимает Акселевское отношение к жизни, но у которого отсутствует запас жизненных сил, чтобы чем-то заместить образовавшуюся пустоту. Подобно Серапионовым Братьям, Лу-сиан поднимает якорь со дна реальности и отправляется в вояж мечтаний. Но, в отличие от Серапионовых Братьев, он не может найти безопасной гавани в монастыре и медленно тонет. Бсё больше и больше те качества, отделяющие Лусиана от других людей — его одаренность и чувствительность — затягивают его в подземелье собственных мечтаний, видений и фантазий, и, в конце концов, его связь с миром прерывается. «Холм Грез» берет корни в «Золотом горшке» и показывает третий выбор, существующий наряду с подножием креста и дулом пистолета: безумие.

 

Ги де Мопассан

Хотя Ги де Мопассан больше известен как лаконичный и циничный хроникер французских нравов конца девятнадцатого столетия, всю жизнь он был одержим мыслями о безумии и смерти. Позднее эта одержимость проявилась в серии мрачных и тревожных рассказов о сверхъестественном, по своему настроению совершенно непохожих на его более знаменитые рассказы, такие как «Украшение» и «Пышка». Некоторые исследователи полагают, что болезненные идеи появились у Мопассана после того, как поэт Суинберн подарил ему мумифицированную руку отцеубийцы. Но если Суинберн считал такой подарок подходящим, он, вероятно, знал, что у Мопассана есть пристрастие к таким предметам. Мопассан рос в семье, хорошо знакомой с душевными расстройствами. Его мать страдала неврозом и истерией. Его брат Эрве всегда отличался неустойчивость психики, а незадолго до смерти разум Эрве помрачился окончательно. Самого Мопассана ждала такая же участь. Можно предположить, тот пристальный интерес, который Мопассан испытывал к безумию и преждевременной смерти, появился как предчувствие своей судьбы.

Ги де Мопассан родился 5 августа 1850 года в Замке де Ми-ромени, неподалеку от Дьеппа в Нормандии. Его отец, сын успешного буржуа, был художником-любителем. Он отличался красотой и имел репутацию франта. Его мать, блестящая и волевая невротичка, была в равной степени хороша внешне, но лучше образована, чем муж. Она интересовалась философией и литературой и дружила с писателем Гюставом Флобером, который позднее стал наставником молодого Мопассана. Новорожденному Ги доктор сделал энергичный массаж головы, вращая сё своими пальцами как горшок. Такая процедура, как он сказал, гарантирует развитие активного мозга и первоклассный интеллект. Было ли это следствием ручной работы доктора, или нет, но маленький Ги подавал блестящие надежды. Тем временем отношения между его родителями дали трещину, и когда Ги исполнилось шесть лет, отец оставил его с братом на попечение их матери. Крайне авторитарная женщина, она постоянно показывала мальчику, кто является главной фигурой в его жизни. В более поздний период своей жизни Мопассан рассматривал женщин, как предметы, которыми надо наслаждаться — он был одержимым соблазнителем. Его истории имеют сильный оттенок женоненавистничества, и в них часто изображается слабость и невнимательность отца.

В тринадцать лет Мопассан был отослан в семинарию неподалеку от Руана; здесь он провел три несчастливых года, а затем был исключен. В подростковом возрасте он попал под влияние поэта Луи Булье, познакомившего его с людьми, которые собирались вокруг Флобера. После окончания лицея Мопассану пришлось побывать на Франко-Прусской войне, и многие из его историй изображают жестокость и тупость, которые он испытал па себе; вероятно, именно тогда в нем развился пессимизм, оставшийся с ним на всю жизнь и углубленный чтением Шопенгауэра. (Позднее он писал другу: «По определенным дням я испытываю ужас от всего, что есть..>) Хотя Мопассан по совету Флобера постоянно писал, он устроился на государственную работу на должность клерка. Он жил в Париже и воздерживался от публикации своих литературных трудов. Получая небольшое и ненадежное жалование и ненавидя свою работу клерка, Мопассан в то же время усердно изучал литературное ремесло под руководством мастера. Следующие десять лет он терпеливо работал. Потом, в 1880 году, всего за несколько месяцев до смерти Флобера, появилась его первая книга.

Рассказ Мопассана «Пышка» был издан в сборнике «Меданские вечера», созданном но предложению Эмиля Золя. (Там же была опубликована одна из работ Ж.К. Гюисмаиса.) Книга имела большой успех, а рассказ Мопассана был выделен как шедевр. Его вступление в литературный мир диаметрально отличалось от дебюта Артура Мэчена. Почти немедленно Мопассан стал популярнейшим автором, газеты требовали от него статей. Мопассан быстро заработал достаточно денег, чтобы построить виллу в Руане; он также купил дом для своей матери, а для себя яхту, на которой проводил много времени, плавая под парусами [31]. Великий любитель материального мира — во многих отношениях Мопассан напоминает нам Хемингуэя и Альбера Камю, — он наслаждался спортом, путешествиями и сексом. Называя себя industriel des lettres (литературным промышленником), он писал главным образом для денег и создал почти триста рассказов, шесть романов, несколько пьес, путевые заметки и сотни статей. Тем не менее уже в начале восхождения у него проявились первые признаки болезни, которая убила его. Во время плавания на яхте по Сене Мопассан заразился сифилисом. Его доктор не распознал болезнь и оставил ее без лечения; тогда же стали проявляться первые симптомы. Глаза Мопассана стали крайне чувствительными, и он был вынужден носить темные очки. Он жаловался на «головные боли» и принимал разнообразные лекарства в поисках облегчения. К одному из них, эфиру, он пристрастился и использовал регулярно, наслаждаясь его стимулирующим действием. В коротком рассказе «Сны» Мопассан описывает, как под влиянием эфира у него появлялось ощущение того, что «все загадки разрешены», его мозг «становился полем сражения между мыслями»; он видел себя «высшим существом, вооруженным неукротимым разумом», и испытывал «неистовую радость от открытия своего могущества». Образ могущественного верховного существа постоянно реял в его сознании и а конце концов превратился в угрожающую силу.

Многие из Мопассановских рассказов ужасов разворачиваются на неопределенной грани между рассудком и безумием. Автор критически рассматривает истинность наших будничных представлений о реальности. Названия говорят сами за себя: «Безумен?», «Что такое мечта?», «Я — болен?», «Он?», «Кто знает?» Подобно многим оккультистам, Мопассан восхищался мыслью о том, что наши органы чувств обнаруживают только часть реальности. Мопассан, как и Р.М. Бак, верил в высшую «грядущую расу», являющуюся эволюционным шагом вперед, и которая в конце концов вытеснит нас. Но в отличие от Бака, Мопассан не верил, что эта высшая раса возникнет в результа-тс развития сегодняшнего человечества, он полагал, что она уже существует в измерениях или сферах не воспринимаемых, а потому непостижимых для нас. Высшие существа уже делят с нами планету, и они готовятся низвергнуть нас. Высшее пространство виделось многим областью чуда и прозрения, но Мопассан разглядел в нем источник угрозы. Идея о том, что материя или измерение, где живут неведомые существа, слишком тонки или нежны и поэтому не воспринимаются нашими органами чувств, типична для оккультизма. Бульвер-Литтон рассматривает эту мысль в «Занони*, а Эдгар По — в своих «магнетических рассказах*. Элифас Леви рассуждал об астральном свете и образе четвертого измерения, которые нашли свое место в доктринах спиритуализма. Мопассан был большим поклонником По и Гофмана, и представление о необычных состояниях сознания вызывало у него восторг. В восьмидесятых годах девятнадцатого столетия он (как и Зигмунд Фрейд) посещал знаменитые лекции психиатра Ж.М. Шарко в клинике Сальпетрие. Журналисты, писатели и знаменитые актрисы зачарованно сидели в зале, когда Шарко демонстрировал гипноз и grande hysteric [32]. Мопассан восхищался также Месмером и месмеризмом, а месмеристы и магнетизм фигурируют в нескольких его рассказах. В рассказе «Он был безумен?* Жак Парен мучается от своей способности к телекинезу: он может двигать предметы на расстоянии. Парен вынужден прятать свои руки, чтобы его странная сила не проявила себя против его собственной воли. В «Магнетизме* Мопассан соединяет свой интерес к странным силам со своей излюбленной темой — соблазнением. В этом рассказе явное прекогнитивное видение, приведшее к спонтанному эротическому знакомству, некий скептик объясняет чистым совпадением. Для Мопассана, как и для Бальзака и других ранних романтиков, «магнетизм* был всеобъемлющим термином для паранормальных феноменов, и здесь Мопассан пишет о его более обычной, животной разновидности. В рассказе «Кто знает?* неодушевленные предметы двигаются согласно своей собственной гармонии, и этот феномен так потрясает рассказчика, что он сам отправляется в при-ют для душевнобольных — примечательное указание на собственную судьбу Мопассана. Ещё одна навязчивая идея Мопассана — «двойник*, некое «другое *Я%, которое возникает в нескольких из его повестей. В повести «Он?* главный герой же-иится только для того, чтобы избежать одиночества. Когда он остается один, его мучает видение доппелъгенгера. О самом себе Мопассан рассказывал своему другу, что, возвращаясь домой, он через раз видит своего двойника. «Я открываю свою дверь и вижу его, сидящего в моём кресле». Мопассан был известен своими шутками, и возможно, его слова — одна из них. Но возможно также, что он действительно страдал от внешней аутоскопии, феномена видения своего собственного тела перед собой. Возможной причиной было его злоупотребление эфиром и другими наркотиками. Так или иначе, страх перед неким существом, захватившим власть над его жизнью, проявляется во многих мистических рассказах Мопассана. Вместе с остальными авторами, о которых мы будем говорить в данном разделе, — Августом Стриндбергом, Густавом Майринком и Андреем Белым — мы можем рассматривать Мопассана как приверженца того, что мы могли бы назвать психотическим оккультизмом.

Подобно Стриндбергу (и многим другим, о которых мы уже говорили) Мопассан верил, что безумие может быть не патологическим состоянием, а просто сверхчувствительностью к феноменам, не воспринимаемым обычными людьми. На самом деле, это стандартный романтический и декадентский постулат. В ранней версии классической повести Мопассана «Орля» рассказчик из «Письма безумца» объясняет своему доктору, что он «был на краю открытия тайны вселенной». Он, по его словам, «видел невидимое создание». Ощущения были устрашающими, и он «чуть не умер от ужаса». То существо, он уверен, собиралось захватить над ним власть, и теперь он ждет его возвращения… В окончательной версии «Орля» Мопассан использует форму дневниковых записей, чтобы изобразить медленное ослабление воли главного героя и его завершающий шаг к самоубийству, причиной которых является его знание о существовании невидимого создания [33]. Само название Horla («Орля») содержит намек: hors означает чужой, внешний, но также является первым слогом horrible — вселяющий ужас, ужасный. «Орля» — неологизм, придуманный Мопассаном, можно перевести как «ужас — или нечто, вселяющее ужас — извне» [34]. Для Мопассановского героя-рассказчика, если не для самого автора и его читателей, Орля является не продуктом воображения, а реальной сущностью или существом, нахо-дятимся в природе» в той реальности» лежащей за пределами нашего немощного восприятия. «Скрытый мир» является домом Орля, но это существо собирается захватить и наше измерение…

Можно спорить о том, в какой степени начинавшееся безумие самого Мопассана было причиной появления этих идей. После «Орля» (1887) Мопассан написал много других произведений, которые не имеют никакого отношения к ужасу или сверхъестественным явлениям. Мы можем также усомниться в том, что пораженный болезнью разум может быть источником такого сюжета: обычно безумие не сочетается с художественным мастерством, а «Орля» — одна из лучших вещей Мопассана: утонченная и сдержанная. Но если Мопассан и другие мыслители «конца века» были правы в своем предположении, что по крайней мере частично так называемое безумие является повышенной чувствительностью к необъяснимому, тогда безумие в некотором роде играет свою роль в «Орля». Так или иначе, в 1891 году разум Мопассана быстро слабел. Он начал страдать от галлюцинаций. Мопассан видел свой собственный призрак, стрелял из пистолета в воображаемого противника и верил, что его тело превратилось в соль. «У меня размягчение мозга, — писал он своему другу доктору Анри Казалису, — …результат промывания носа солевым раствором. Солевая ферментация происходит у меня в мозге, и каждую ночь мой мозг вытекает из моего носа и рта в виде вязкого клея. Это неминуемая смерть, и я безумен…» Вспоминая судьбу своего душевнобольного брата, Мопассан пытался убить себя, но потерпел неудачу, и был спасен своим слугой. В смирительной рубашке его доставили в Парижскую лечебницу, где он умер через девятнадцать месяцев, совершенно безумный, не дожив одного месяца до своего сорок третьего дня рождения.

 

Август Стриндберг

Судьба шведского драматурга Августа Стриндберга (1849–1912) имеет много параллелей с судьбой его современника Мопассана [35]. Оба создали яркий и в то же время сдержанный стиль и оба считали себя реалистами, отказавшимися от сентиментального идеализма в пользу правды. Оба восхищались идеями о необычных состояниях сознания, и подобно Мопассану, Стриндберг, по крайней мере в течение какого-то времени, страдал от психической болезни. Но в отличие от Мопассана он пережил свою болезнь и является, возможно, единственным в истории литературы писателем, описавшим на бумаге свой выход из безумия. В 1894 году после многих лет мучительной борьбы и почти всеобщего неприятия, Стриндберг перенес эмоциональный срыв, который сделал его неспособным к творческой работе. Не было ничего удивительного в том, что Стриндберг зашел в тупик. На родине его чернили за натуралистические работы, такие как «Госпожа Юлия» и «Отец»; он страдал во время двух разводов — ему предстоял и третий, — а также из-за бедности и утраты трех детей от первого брака. Его второй брак, с австрийской журналисткой Фридой Ул, только что мучительно распался. Это означало разлуку с их общим ребенком и потерю значительного приданого Фриды. Можно представить, что в сорок пять лет, без гроша в кармане, одинокий Стриндберг усомнился в смысле жизни. Но он обладал дьявольской стойкостью и после провала в Швеции и Берлине отправился в Париж, в свой последний штурм, за славой.

К 1893 году несколько вещей Стриндберга были поставлены в Париже, но его влекло нечто большее, чем литературный успех. Хотя Стриндберг был основателем натурализма, его глубоко интересовали магия и мистицизм, а в девяностые годы девятнадцатого века Париж был, как мы видели, столицей мирового оккультизма.

Наука также вызывала у Стриндберга восторг, и, подобно Гете, он считал себя ученым. В 1893 году он опубликовал свою первую работу по теоретической естественной истории «Антиварвар» — одаренный человек против академических работяг. В своё время Гёте создал свою собственную теорию цвета, отвергавшую теорию Исаака Ньютона. Стриндберг также верил, что его глаза, глаза поэта, видят глубже, чем глаза профессоров. Как и в случае с Гёте, когда дело дошло до оккультизма, Стриндберга больше всего заинтересовала алхимия.

К 1894 году в Париже было около пятидесяти тысяч алхимиков. Без сомнения, между 1894 и 1896 годами Стриндберг перенес приступ шизофрении, но очень возможно, что причудливые явления — о которых он с одержимостью рассказывает в своих записях «Ад», частично основанных, на его ещё более эксцентричном «Оккультном дневнике» — не целиком определяются его душевной болезнью. Без сомнения, здесь присутствуют все компоненты параноидной шизофрении, которая усугублялась пристрастием Стриндберга к абсенту. Но необычные события, описанные в Стриндберговском «Аду», имеют очевидную связь с одним из самых жгучих вопросов эпохи: тонкой чертой между гением и безумством.

У Стриндберга периодически случались приступы отвращения к литературе, что подтверждает его художественное кредо. «Быть правдивым я считал своим ужасным долгом, — писал он, — а жизнь неописуемо безобразна», — заявление, вторящее мрачному пессимизму Мопассана. Такие настроения способствовали его увлечению алхимией. Может показаться странным, что Стриндберг, считавший себя ученым, выбрал алхимию как путь к бессмертию. Но подход Стриндберга к науке не был ортодоксальным. В «Антиварваре» он ставил целью объяснить природу серы, превращение углерода и других элементов, состав воды и воздуха. Стриндберг считал себя «трансформистом» наподобие Дарвина, и монистом, вроде немецкого натуралиста Эрнста Ха-скеля. Он заявлял: «Я связал себя предположением, что все элементы и все силы связаны между собой. И если они действительно происходят из единого источника, тогда они входят в бытие с помощью конденсации и упрощения, слияния и скрещивания, наследственности' и трансформации… и всего, что только можно ещё предположить».

Когда книга вышла, претензии Стриндберга были объявлены признаком мании, а самого автора разнесли в пух и прах за отсутствие логики и неспособность к научным экспериментам. Но для алхимика трансформация является ключом, и умозрительный подход Стриндберга соответствует великой магической традиции. В письме к своему другу, молодому ботанику Бенту Ландформсу, Стриндберг говорит: «Я сомневаюсь в любых экспериментах. Я верю больше в глубину своего сознательного мышления, или более точно, подсознательного мышления…» Следуя своему методу, он приводит себя «в бессознательное состояние, но не выпивкой, а с помощью развлечений, игр, карт, сна, чтения книг… не заботясь о результатах, или их приемлемости, и тогда возникает что-то такое, во что я могу верить…»

Стриндберговское понимание науки совпадало с последними разработками в искусстве [36]. Ранее Стриндберг опубликовал очерк «Новое искусство, или Роль случая в художественном творчестве». Очерк, наряду с ещё одной статьей «Образы спутанного сознания», посвящены необычной способности мозга изменять своё восприятие и переделывать реальность. Как и многие другие художники, Стриндберг бунтовал против аккуратной и объективной картины вселенной, которую рисовала триумфально наступающая рационалистская наука. Он приводил доводы в пользу мира, открытого для необычных сил, в том числе для воздействия сознания как такового, взгляд, ставший общепринятым через десятилетия, после возникновения квантовой физики. В «Новом искусстве» он описывает «осцилляции своего чувственного восприятия» и рассказывает как, при взгляде под определенным углом, корова превращается в двух обнимающихся крестьян, потом в ствол дерева, а потом ещё во что-нибудь и как фигуры на пикнике на самом деле были курткой и рюкзаком, которые крестьянин бросил на свою телегу… Позднее Стриндберг описывал свой метод работы как нечто подобное состоянию транса. Значительное потребление абсента наверняка вносило свой вклад. Тем не менее с началом следующего столетия, с приходом дадаизма и сюрреализма, представление о том, что реальность пластична и что сознание и случайность воздействуют на наши ощущения, стало общим местом в эстетической теории.

Но Стриндберга интересовало нечто большее, чем новый подход к искусству. Он воспринимал алхимию серьезно. Вскоре после своего приезда в Париж он повернулся спиной к литературному миру и приступил к работе над исконным алхимическим проектом: изготовлением золота. Если судить по его «Аду», видно, что он преуспел в этой задаче, по крайней мере, так он сам с удовлетворением считал.

Фармацевт, которого заинтересовали изыскания Стриндберга, разрешил ему работать в своей лаборатории. Он отправил результаты в химическую фирму для анализа. Результат теста был положительным. Он продолжил поддержку. Краткое изложение научных достижений Стриндберга было опубликовано в Le Petit Temps, затем последовала публикация большой статьи «Стриндберг — ученый» в La Science Francaise и популярном журнале «Фигаро». Стриндберг подал заявку на продолжение экспериментов в лаборатории Сорбонны. Преподаватели университета были невысокого мнения о его работе, но разрешение на использование лаборатории дали. Некий инженер, работавший на химической фабрике, прочитал об экспериментах Стриндберга и написал ему, что его результаты проливают свет на «ранее необъясненный феномен в производстве серной кислоты и сульфатов». Переписка с выдающимся химиком Марсе-леном Бертло внушила Стриндбергу, что он находится на правильном пути.

Приблизительно в это же время Стриндберг вступил в контакт с алхимическими кругами Парижа. Франсуа Жоливье-Ка-стело, чью книгу Стриндберг прочитал с восторгом, услышал о работе последнего и познакомился с ним. Жоливье-Кастело позднее стал редактором алхимического журнала «Гиперхимия» и опубликовал отчет Стриндберга о его алхимической работе «Синтез золота». Известность Стриндберга в алхимических кругах ещё больше возросла после того, как Жерар Ан-косс — больше известный под своим оккультным псевдонимом «Папюс» — опубликовал его статью в своём периодическом издании «Инициация». «Август Стриндберг, — писал Панюс, — объединяющий в себе огромные знания и великий талант писателя, только что осуществил синтез золота из железа». Его работа, продолжал Папюс, «подтверждает все претензии алхимиков» [37].

Это была великая похвала. Автор нескольких значительных книг, вождь Groupe Independant d'Etudes Esoterique и Великий Магистр Ордена Мартинистов, Папюс был влиятельной фигурой в оккультных кругах Парижа. Он был также косвенно вовлечен в магическую войну Гюисманса, Сара Пеладана и де Гуайты, которые насылали друг на друга заклятия. Папюс назначил Стриндберга почетным Магистром Французского Алхимического Общества. Можно легко вообразить, как посвящение в магистры взволновало Стриндберга. После многих лет безвестности, неприятия и обвинений в безумии его талант был признан человеком, чей ум он уважал, и понятно, что Стриндберг испытал немалое удовлетворение.

Тем не менее с его алхимическими увлечениями не всё было в порядке. Питаемые навязчивыми оккультными идеями, обра-

зы, рожденные спутанным сознанием Стриндберга, начали вы*; ходить из-под контроля. Все больше и больше он верил, что они; действительно являются проявлениями оккультного интеллекта. Эти проявления он называл «Силами» и «Невидимыми». Таким образом, у Стриндберга возникла несколько более доброка-; чественная, но всё же очень тревожная версия Мопассановского* «невидимого высшего существа».

Стриндбергу начало казаться, что его проверяют. Он говорил с Силами, благодарил их, спрашивал у них совета. Чудесным образом появились деньги, что позволило ему купить научные приборы. Наблюдая зародыш грецкого ореха под микроскопом, Стриндберг убедил себя, что видит две выходящие из семени маленькие ручки, сложенные в молитвенном жесте. Во время поездки по сельской местности его спутанное сознание превратило камень в статую древнего рыцаря. Довольный таким эффектом, он посмотрел в направлении, куда указывала статуя. На стене он увидел инициалы F и S. Его первая мысль была о второй жене, Фриде Стриндберг. Но потом он понял, что это были химические символы, означающие железо и серу (Fe и S), которые являются, как он полагал, ингредиентами алхимического золота. Мятая подушка превращалась в бюст Микеланджело, потом — в изображение Дьявола. Тень в комнате становилась статуей Зевса. Стриндберг видел пророческие сны. Однажды он увидел во сне умершего друга, протягивавшего ему большую американскую монету. Когда Стриндберг потянулся за монетой, друг исчез. На следующее утро он получил письмо из Америки» В письме сообщалось, что Стриндбергу предлагают 12 000 франков за пьесу, которую он должен написать к выставке в Чикаго… Но письмо на несколько месяцев задержалось в дороге. Срок уже истек, и деньги — целое состояние для Стриндберга — были потеряны.

Последовала масса странных явлений. В цинковой ванне, которую он использовал для создания золота влажным методом, он увидел изумительный ландшафт: сформированные из нало-. жений солей железа «маленькие холмы, покрытые хвойными деревьями… равнины, покрытые садами и нивами… реку., руины' замка». Только через два месяца, когда он приехал к своей доче-. ри, которую не видел два года, он распознал в своём видении ме-. стность, где стоял дом его приемной матери. Создание золота су-, хим методом было связано со своими особыми ужасами. После

ДЭВИД ТУЙ1

плавки буры в страшной жаре, он обнаружил череп с двумя сверкающими глазами. В другой раз кусок угля принял причудливую форму: человеческое тело с петушиной головой и искривленными конечностями. Оно выглядело, отмечал Стриндберг, «как один из демонов, принимавших участие в ведьмовских шабашах средневековья».

Чтение Бальзаковской «Серафиты» убедило Стриндберга в нечестивости алхимических экспериментов. Он решил, что для спасения его души Силы решили отправить его в Ад. Он был нервным и легкоранимым человеком. То, что было для него пыткой, часто напоминает обычные неудобства. Но некоторые его муки соответствовали магическим проектам, типичным для того времени. Так Стриндбергу казалось, что существует оккультный заговор против него, он был убежден, что кто-то шпионит за ним, пытаясь выведать его алхимические секреты. Звук пианино, играющего зловещие, тревожные мелодии, преследовал его повсюду. Он считал, что польский писатель-декадент Станислав Прзибишевский приехал из Берлина, чтобы убить его. Сформировалась мания преследования. Сверхчувствительные нервы ощущали странные подземные вибрации. Стриндбергом овладела мысль, что он превратился в мишень вредоносных излучений. Непостижимые совпадения случались постоянно. Загадочные шумы из соседних комнат изводили его, он был убежден, что кто-то пытается убить его с помощью электрической машины. Он ходил по Парижу в состоянии напряженного ожидания, предчувствуя «извержение, землетрясение или удар молнии». Друзья И знакомые превратились в демонов, которые посланы Силами, чтобы показать ему егоошибки, и каждую ночь он страдал от приступов страха. Поскольку он отверг учение мадам Блаватской, некоторое время он был убежден, что его преследует группа теософов…

5 конце концов Стриндберг прошел через свои испытания и пришел к убеждению, что Силы проверяли его, чтобы помочь его духовному развитию. К 1897 году его интерес к алхимии ослабел, вернулась потребность писать, одним из результатов стало создание «Ада». В 1898 году он приступил к работе над пьесой «В Дамаск», возможно, одной из своих величайших вещей. Хотя его вера в Силы оставалась с ним до конца его жизни, он написал ещё несколько шедевров, включая экспрессионистскую пьесу «Игра снов» (1902). В1912 году у него обнаружили рак желудка, а несколько месяцев спустя он умер с Библией на груди.

 

Густав Майринк

В 1891 году, в возрасте 23 лет, Густав Майер (позднее он взял имя Майринк как псевдоним, а ещё позднее — как своё официальное имя) был преуспевающим, но не ортодоксальным банкиром. Денди, ведущий светский образ жизни, и хозяин первого автомобиля в Праге, Майер имел репутацию одного из декадентов «конца века», утонченного искателя наслаждений, а также хитроумного финансиста. Банк, который он основал вместе с племянником поэта Кристиана Моргенштер-на — последователя Рудольфа Штейнера, — оказался успешным предприятием, и Майер мог позволить себе вести светскую жизнь. Но, хотя обществу Майер казался экстравертом, по натуре он был чувствительным интровертом, поэтической и созерцательной натурой. Напряжение между этими двумя сторонами его личности росло и стало таким сильным, что молодой эстет перенес нервное расстройство, полный срыв, в результате которого он оказался на грани самоубийства. Но когда он уже приготовился убить себя, кто-то просунул лист бумаги под дверь его квартиры. Майер остановил свои приготовления и взял листок. Это была реклама книги по оккультизму. Майер решил, что вмешалась судьба, и быстро погрузился в изучение тайных искусств, став вскоре одним из членов-основателей Теософской Ложи Голубой Звезды, первой теософской организации в Праге.

Через десять лет Майер ещё раз оказался на роковом перекрестке. Выздоравливая от туберкулеза и находясь в санатории, он написал свой первый рассказ «Горячий солдат». Легенда гласит, что, когда Майринк послал рассказ в «Симплицисси-мус», сатирический журнал, то его творение, подобно многим другим рукописям, присланным без дополнительных ходатайств, быстро попал в огромную корзину для мусора. Майер, возможно, никогда нс стал бы Майринком, если бы Людвиг Тома, редактор, лениво ковыряясь своим зонтиком в мусоре, не проткнул рукопись Майера. Вытащив свой улов, Тома, по слухам, распознал в ней работу гения и опубликовал её. Вскоре

Майринк стал одним из постоянных авторов журнала. Его сатирический ум приводил в ярость разнообразных представителей истэблишмента. Через два года был опубликован сборник рассказов Майринка, после чего он стал признанным писателем. Его вкус к оккультному создавал в его историях особую атмосферу; необычные, пророческие черты его творчества проявились в полной мере в его первом романе «Голем». Первоначально роман был опубликован в 1913 году в Die Weissen Blatter, а когда спустя два года он вышел в виде отдельной книги, было быстро продано 200 000 экземпляров [38]. Книга сделала Майринка знаменитым и богатым. Вместе с Райнером Марией Рильке и Францем Кафкой, двумя современниками Майринка, сам он был одним из ведущих воспевателей Праги. Если сегодня образ темного, неопределенного и угрожающего центрально-европейского города ассоциируется с именем Кафки, следует вспомнить, что своё время сочинения Майринка вызывали у читателя такие же чувства. Прага имеет свою оккультную и алхимическую историю, восходящую к началу семнадцатого века. Эту историю Майринк сконцентрировал в своем нервом романе в атмосферу, густую от напряжения, озноба и высокой мелодрамы. Он создал вещь, одновременно являвшуюся и триллером, и метафизическим исследованием.

Пока Майринк находился на пути к литературной славе, с ним случалось много происшествий. Когда говорят, что жизнь писателя была причудливее, чем его книги, фраза воспринимается как клише. Но в случае Майринка такое замечание полностью соответствует истине. Густав родился в 1868 году. Он был незаконнорожденным сыном актрисы-еврейки, Марии Майер, и аристократа, барона Карла Варнбюлера фон унд цу Хеммин-гена — министра правительства Вюртембурга. О браке не могло идти и речи, но барон оказался щедрым и великодушным человеком: он платил за обучение Густава, вначале в Мюнхене, затем в Гамбурге, и в конце концов — в Праге. Позднее он создал трастовый фонд для своего сына, что позволило Густаву стать банкиром. Мать оставила его, когда он был ребенком, и чувство заброшенности и потери индивидуальности часто фигурируют в его романах. Это справедливо для «Голема», а*гак-же для его более поздних работ, таких, как «Зеленый лик» (1916), «Вальпургиева ночь» (1917), «Белый доминиканец» (1921) и его последнего романа «Ангел западного окна» (1927),

повествующего о Джоне Ди, маге времен королевы Елизаветы. Ощущение того, что он «чужой», оставалось с Майринком всю его жизнь. -

В1892 году Майринк женился; однако брак оказался неудачным, и в 1895 году он встретил Филомену Бернт, которая позднее стала его второй женой. Скандал, связанный с его любовным романом, добавил напряженности в его первый несчастливый брак. В это же время начались первые оккультные исследования Майринка, он погрузился в изучение йоги, масонства, алхимии, экспериментировал с гашишем и мескалином. Именно в это время Майринк становится членом нескольких оккультных организаций. Наряду с ложей Голубой Звезды, Майер становится также Архи-Цензором в Мандале Лорда Совершенного" Круга. Среди других обществ были Орден Просветления, Братство Древнего Ритуала Святого Грааля в Великом Востоке Ратмоса. В коротком рассказе «В чем польза дерьма белой собаки?» Майринк даже высмеивает себя. Главный герой рассказывает: «Следующая вещь, которую я сделал — погрузился в изучение истории тайных обществ. Не оставалось ни одного самого маленького секретного братства, к которому я не присоединился…» Позднее Майринк поддерживал контакт с немецким гуру Бо Ии Ра, долго переписывался с Анни Везант и получил похвалу от Рудольфа Штейнера (39]. Многие считали Майринка полноправным эзотерическим мастером. Остроумие и проницательность оккультиета-скептика Майринка благожелательно воспринимались в сфере, столь замусоренной легковерностью и самообманом.

Напряжение, с которым жил Майринк, взяло свбю дань, и он Пережил кризис, приведший его в лечебницу. Когда он поправился, ему пришлось столкнуться с другой проблемой. Разговоры о его связи с Филоменой Бернт привели к оскорблениям, и Майринку пришлось вызвать дЬух армейских офицеров на дуэль. Опасаясь его мастерского владения холодным оружием, они: не приняли вызов, заявив; что его незаконнорожденность исключает для него право на сатисфакцию. Тогда Майринк вызвал на дуэль весь офицерский корпус. В том же году Майринка об-: вийили в том, что он использует свою оккультную силу для то- ‘ го, чтобы оказывать влияние на своих деловых клиентов, осо-' бенно женщин. Против Майринка возбудили уголовное дела'

Хотя в итоге обвинения были сняты, он провел в тюрьме три ме-;

•1

. -I

ГЭРИЛЭЧМЕН

сяиа. В это время у него произошел временный паралич, возможно, вследствие грубого обращения со стороны охранников. Позднее он утверждал, что излечился благодаря занятиям йогой. К тому времени, когда Майринка выпустили из тюрьмы, его банк был уничтожен. Он остался без гроша. Вынужденный зарабатывать на жизнь пером, он пополнял свои средства временной работой в качестве представителя фирмы, продававшей шампанские вина — должность, от которой он, скорее всего, получал удовольствие.

В 1904 году скандал и общественный остракизм побудили Майринка оставить Прагу и перебраться в Вену. Здесь Майринк оставался недолго, и в 1906 году, после окончательного развода с первой женой и женитьбы на Филомене, он переехал в Баварию. Но только в 1911 году он прочно обосновался на озере Старнберг. Свой особняк он называл «домом у последнего фонаря». Здесь он написал «Голем» и другие романы, здесь он жил до самой своей смерти в 1932 году. К тому времени его слава минула, а в последние годы жизни плохое здоровье заставило его прекратить литературную работу. Хотя в «Големе» выведен целый ряд таинственных и эксцентричных персонажей — фирменная марка всех романов Майринка — основной звездой является сама Прага, особенно старое еврейское гетто. Созданный Майрин-ком образ темных, узких улиц и зловещих домов был подхвачен экспрессионистским кинематографом, который в то время был в периоде своего младенчества. Подтверждение можно найти в двух кинематографических версиях «Голема», снятых Паулем Вегнером, а также в классическом «Кабинете доктора Калига-ри».

Майринк натолкнулся на легенду о Големе, читая древнееврейские мистические тексты. Имеется несколько вариантов легенды, но в своей основе Голем — это неживое, похожее на человека, создание, обычно сделанное из глины и оживленное раввином или каббалистом. Если написать слово ЕМЕТН — жизнь — на его лбу, Голем просыпается, готовый выполнять приказы своего хозяина. Как правило, происходит что-то вроде вариации на тему «Ученик чародея», и Голем, подобно любым хорошим чудовищам-Франкенштейнам, выходит из-под контроля. Его можно остановить, только стерев первое Е со лба — оставшееся слово МЕТН означает смерть.

Неудивительно, что писатель заинтересовался волшебным созданием, которое чувствительно к силе слов. Но в романе Майринка Голем как таковой не появляется. Скорее Майринк использует его имя, чтобы изобразить нечто, похожее на изменчивое состояние сознания, разновидность психического тумана, имеющего отношение к героям книги. Подобно самому Майрин-ку, Атанасиус Пернат происходит из сомнительной среды, и на протяжении всей книги читатель остается в неуверенности, существует ли Голем реально или он — продукт воображения Пер-ната. Ситуация еще больше усложняется тем, что. Пернат также пребывает в неуверенности по этому поводу. К концу романа, вопрос о том, кто такой, или что такое сам Пернат становится зловеще неясным…

Древнееврейский Голем Ветхого Завета был недоразвитым эмбрионом, а в средневековой еврейской философии он связывается со словом hyle, которое означает вещество без формы — микрокосмическую версию хаоса и темной ночи накануне акта творения. Так и Пернат, до того как он нашел себя, был своего рода Големом, а темные углы и комнаты без дверей, по которым он блуждает, можно рассматривать как искривленные пути его «индивидуации». То же самое можно сказать о работе самого писателя, чьи мысли оставались во тьме и хаосе, пока не принимали форму в результате творческого акта. Как и многих литераторов периода раннего модерна, Майринка восхищал сам процесс написания книги, и вопреки роковому, мелодраматическому фону его жизни он разработал литературный сюжет, согласно которому темная, смутная интуиция находит живое и яркое выражение.

В то время, когда Майринк начинал писать «Голем», возможность Мировой войны была уже вполне вообразима, хотя 6 ней не слишком часто задумывались. К 1915 году, когда роман появился на книжных прилавках, Европа переживала убийственный кризис, до разрешения которого оставалось ещё три года. Майринк был не единственным художником, разглядевшим тень, которую отбрасывала надвигающаяся Первая миро-, вая война. Подобно многим другим, он считал, что европейская! буржуазная цивилизация прогнила настолько, что только ката-t строфа может её исправить: сровнять с землей всё лицемерие и! фальшь и проложить путь для нового мира. Эта тема вновь возникает в его втором романе «Зеленый лик», а также в третьем -1 «Вальпургиева ночь». В «Големе» разрушению подверглось^

ч

только еврейское гетто, но Майринк знал, что это только начало. С помощью своих оккультных исследований он увидел идеальный мир, царство духа, для которого физическая оболочка — не более чем тень. Приходит время, и скорлупа должна расколоться. Майринк верил, что Голем является одним из способов осуществить это великое дело, но можно без преувеличения сказать, что в 1918 году он очередной раз вышел из-под контроля.

 

Андрей Белый

Из всех саженцев, пустивших корни в России «конца века», ни один не был таким успешным, как антропософия. Это неуклюжее название Рудольф Штейнер дал своей переработанной в христианском духе версии учения мадам Блаватской [40]. Наряду с уходом от «тибетских учителей» в направлении более западной формы оккультизма, Штейнер ввел мощный элемент немецкой философской точности в оккультные рассуждения Блаватской. Штейнер родился в 1861 году в Кралевиче, в то время входившем в Австро-Венгерскую империю. Он сделал себе имя как исследователь Гете: еще юношей он отредактировал научные работы великого поэта. Затем он короткое время занимался архивом Ницше, который Элизабет Фёрстер-Ницше, сестра философа, организовала в Веймаре. Элизабет, вдова немецкого антисемита — позднее среди её личных знакомых появился Адольф Гитлер, — наняла Штейнера, чтобы он помог привести в порядок записи её брата, а также дал ей наставления по самым глубокомысленным элементам его философии. Возможно, не следует удивляться тому, что Элизабет была известна своей полной неосведомленностью и непониманием идей своего брата, как и в любых других идеях. Выполняя эту иедолгую работу, Штейнер имел возможность лично познакомиться с Ницше — если пребывание в одной комнате с душевнобольным философом можно считать знакомством — и сверхъестественным образом увидел его астральную форму. В последний период его жизни Элизабет одевала своего беспомощного брата в тогу и сажала около окна, где его пустой, неподвижный взгляд, большая борода и всклоченные волосы создавали впечатление великого пророка, вперившего взор в 6у-дущее. Его организм был разрушен сифилисом, и в 1900 году он умер.

В 1897 году Штейнер переехал в Берлин, где короткое время работал редактором литературного журнала. Потом он преподавал в Берлинской Рабочей школе, где ему удалось передать своей марксистской аудитории порядочный заряд немецкого идеализма. Его причудливый стиль принял ещё более эксцентричный характер, когда Берлинское Теософическое Общество попросило Штейнера прочитать лекцию об одной из Шгскеп Гете, «Зеленая змея и прекрасная Лилия». Лекция имела такой успех, что Штейнер был приглашен ещё раз, и зимой 1900 года он прочитал лекцию «Христианство как мистический факт», которая в большей или меньшей степени определила его дальнейшую карьеру: если раньше он держал свои эзотерические интересы в тайне от посторонних глаз, то теперь заявил о них открыто. В зрительском зале в тот вечер была женщина, которая стала второй женой Штейнера — Мария фон Зиверс, русская из Прибалтики, неудавшаяся актриса и убежденная теософка [41]. Сильная, честолюбивая фон Зиверс уже завоевала себе имя, переведя эзотерический бестселлер драматурга и последователя Вагнера, Эдуарда Шюре, «Великие посвященные» (1889). В 1902 году она поехала вместе со Штейнером (который всё еще был женат на своей первой жене) на Лондонскую конференцию Теософического Общества. По слухам, во время этой поездки она сказала Штейнеру, что Европе необходимо новое религиозное движение и что он, Штейнер, должен его возглавить. Штейнер согласился и вскоре стал Генеральным секретарем немецкого филиала Теософского Общества, вторым по влиянию после Анни Безант. Многие считали его самым блестящим эзотерическим мыслителем своего вре-мени. г

Штейнер порвал с теософией, когда Безант и С.У. Лидбитер попытались сделать нового Иисуса Христа из двенадцатилетнего Кришнамурти. Ещё до этого Мария фон Зиверс организовала для Штейнера поездку в Россию с лекциями, зная, что его христианизированная теософия встретит хороший прием у растущего числа «богоискателей» из среды интеллигенции. Но революция 1905 года сорвала эти планы, многие из богоискателей были вынуждены отправиться в изгнание. Штейнер прочитал свои лекции в 1906 году, в Париже, столице европейских изгнанников. Среди слушателей было много наиболее влиятельных фигур русского культурного Возрождения: Дмитрий Мережковский, Зинаида Гиппиус, Константин Бальмонт (друг Брюсова) и Николай Минский. К 1913 году, когда Штейнер прочитал серию лекций в Гельсингфорсе специально для своих русских последователей, в Санкт-Петербурге и Москве уже существовало несколько антропософских дискуссионных групп и секций.

В эзотерической системе Штейнера народная славянская душа играла важную роль. Он верил, что Россия является страной, которая больше всего подходит для того, чтобы открыть новую культурную эру, и многие мистически настроенные русские интеллигенты в это охотно верили. Русская душа, говорил им Штейнер, перешагнет и рационально-материалистический Запад, и мистически-духовный Восток, создаст новое, целостное сознание, в котором объединятся эти две противоположности. Странно, но многие заявления Штейнера о славянской душе перекликаются с замечаниями Германа Гессе о «русском человеке». Русский, говорил Штейнер, это «ребенок». «В русском мышлении две противоположные концепции могут править одновременно». «Русские не имеют ни малейшего понятия о том, что западные люди называют „разумной необходимостью"». Мадам Блаватская, говорил Штейнер, была типичной русской: она ударялась в крайности, мыслила нелогично и напоминала ребенка. Тем не менее именно эти качества позволяли ей интуитивно постигать глубокую, духовную правду- иногда!

Обращение Штейнера попало в цель, хотя не все русские интеллигенты были о нем высокого мнения. Философ Николай Бердяев считал, что антропософия оказывает «определенно порочное и разрушительное действие». Бердяев посетил лекции Штейнера в Гельсингфорсе, но они произвели на него плохое впечатление. Он видел в Штейнере разновидность черного мага, бросающего заклинания в зал. Последователи Штейнера казались ему «маньяками, находящимися во власти некой силы, не подвластной их контролю». «Когда они произносят магические слова: „Доктор (Штейнер) сказал", — кажется, что ими владеет некий демон…» Большое подозрение вызывала у Бердяева некая Анна Минтелова. Он называл ее эмиссаром Штейнера, «безобразной, толстой женщиной с глазами навыкате», сильно напоминавшей мадам Блаватскую. Минтслова «умело заигрывала с человеческими душами», а её влияние было «совершенно отрицательным и демоническим». Возможно даже, что она пыталась наложить проклятие на Бердяева или проводила что-то вроде удаленного гипноза. Он рассказывал, что однажды ночью в полусне увидел её лицо, парящее в углу его комнаты: «Его выражение было совершенно ужасным — лицо, казалось, обладало властью над всеми силами тьмы». Бердяев наблюдал также её странное исчезновение, когда она однажды среди бела дня растаяла в воздухе на Кузнецком Мосту в Москве. Ходили слухи, что Минтслова нашла тайное убежище в розенкрейцеровском монастыре или покончила жизнь самоубийством, потому что Доктор проклял её за неудачное исполнение миссии по обращению славян… [42]

Среди людей, попавших под колдовские чары Штейнера, был писатель, поэт и эссеист Андрей Белый. Борис Николаевич Бугаев (позднее взявший псевдоним «Андрей Белый») родился в Москве в 1880 году в семье всемирно известного математика и светской дамы. По настоянию отца Белый поступил на математический факультет Московского университета и закончил его в 1903 году. К этому времени отношение Белого к математике изменилось; благодаря музыке, которую он называл «звуковой математикой», он увлекся искусством и эстетическим выражением. Уже в семнадцать лет Борис писад стихи в стиле Гейне, Верлена и Метерлинка; в это же время он стал Андреем Белым, взяв псевдоним, чтобы не смущать своего прославленного отца. Белый жадно читал, и его любимым развлечением было усвоение философских систем и превращение их в художественную литературу. Он страстно увлекался Ницше, Шопенгауэром, Кантом, теософией, восточными религиями и был последователем русского религиозного философа Владимира Соловьева [43]. У Соловьева, чья философия оказала сильное влияние на русское Возрождение, Белый перенял идею, общую для его поколения — идею трансцендентальной реальности, постигаемой через символы. Он также усвоил веру в то, что современная эпоха подходит к концу и Россия вот-вот должна стать ареной катастрофического потрясения [44]. Впервые Белый обратил на себя внимание литературных кругов благодаря своей эксцентричной работе в прозе «Вторая Симфония» (1902); здесь он применил принципы музыкальной композиции к литературному произведению. Ни роман, ни эссе, ни поэма — еще три «Симфонии» были написаны Белым до того, как он приступил к своему первому роману «Серебряный голубь» (1909). Подобно Артуру Мэчену, Белый был одержим идеей конфликта между западным, европейским сознанием и примитивными верованиями. В романе московский поэт Дарьяльский устает от интеллигенции, он оставляет город и отправляется в сельскую местность, где присоединяется к мистической секте «Белые Голуби». Здесь под давлением беспощадного вожака секты, образ которого, как утверждал Белый, предвосхитил реального Распутина, главный герой втягивается в гибельный союз с «Матерью Бога», целью которого является рождение магического потомства. Роман был хорошо встречен — в своей рецензии Бердяев писал, что «современная Россия не создавала ничего более великого» — и наряду с Валерием Брюсовым Белый утвердился в качестве одного из вождей нового символистского движения.

В 1910–1911 годах Белый вместе со своей первой женой Асей Тургеневой (племянницей известного писателя) отправились в путешествие по Италии, Северной Африке и Святой Земле. Потом, весной 1912 года, Белый встретил Штейнера и вошел в его свиту. В конце концов, он уехал из России в швейцарский Дорнах, где помогал строить Штейнеровский 1етеа-нум, причудливо красивое сооружение, объединившее архитектурные стили экспрессионизма и модерна [45]. Хотя Белый критически относился к некоторым штейнеритам, он находил поразительные параллели между своими собственными идеями и идеями антропософии. В письме к поэту Александру Блоку — в жену которого Белый был безумно влюблен — он замечает, что «с осени 1911 года Штейнер начал говорить о… России, её будущем, душах её людей и о Соловьеве… Он считает Соловьева самым замечательным человеком второй половины девятнадцатого столетия, он знает о монгольской угрозе и утверждает, что с 1900 года в мире произошли огромные изменения, и что закаты солнца изменились, начиная с этого года…» [46].

Упоминание о «монгольской угрозе» приводит нас к одной из навязчивых идей Белого: вере в то, что над Россией нависла угроза с двух фронтов: вторжение азиатских орд с востока и успех западного рационализма и технологий, поглощающих подлинную славянскую душу. Эта озабоченность, часто доходившая до истерии, наполняет самое известное произведение Белого, роман «Петербург» (1916). Наряду с более поздним романом, автобиографическим «Котиком Летаевым», начатым во время его пребывания в Дорнахе, это самое антропософское из художественных работ Белого.

Роман возвращает нас к дням революции 1905 года, сюжет вращается вокруг радикального студента Николая Аблеухова и его отца, сенатора, приговоренного к смерти революционным трибуналом. Николаю поручено привести приговор в исполнение, и он выполняет поручение с помощью бомбы, спрятанной в банку из-под сардин. Эта почти комическая ситуация разворачивается на фоне лихорадочной панорамы из секретных агентов, предчувствий, необычных снов и астральных путешествий, которые становятся ещё более неопределенными из-за эксцентричного синтаксиса, свойственного Белому. Во всём этом посвященный читатель может разглядеть учение Штейнера, переработанное Белым. Николай Аблеухов отправляется в астральное путешествие во время сна и видит своего отца в образе языческого бога Сатурна. В системе Штейнера, Сатурн был первой ступенью в эволюции человеческого и космического сознания. Страшный Монгол также появляется во сне, вместе со «старым Тюрком». Тюрки были кочевниками не арийского и не семитского происхождения. Предполагают, что они пришли в Европу задолго до арийцев. В системе Штейнера тюрки связаны с монголами, и несут ответственность за изобретение логического мышления.

Особое впечатление на Белого оказала серия тайцых лекций, которые Штейнер прочитал в 1912–1913 годах и в которых он рассказывал об «активации эфирного тела». «Эфирное тело» — термин, который был взят Штейнером из теософии; он имеет отношение к разновидности «жизненного поля», оживляющего иащу физическую структуру; живые существа разлагаются после смерти, потому что их эфирно** тело высвобождается из физической структуры и более не поддерживает её. Штейнер учил, что, когда человек начинает ощущать эфирное тело, он испытывает чувство, подобное внезапной экспансии в пространство. «Он ощущает ужас;, никто не может избежать страха, который сдавливает душу; человек как будто выброшен в космос…» [47]. В главе, которая называется «Второе пространство сенатора»

Белый описывает фантастические гигшагогические видения, испытываемые отцом Николая в момент засыпания. «Эта вселенная возникала всегда перед сном; и так возникала, что Аполлон Аполлонович, отходящий ко сну, в то мгновение вспоминал все былые невнятности, шорохи, кристаллографические фигурки, золотые, по мраку бегущие хризантемовидные звезды на лучах-многоножках…» [48]. В части, озаглавленной «Последний суд», Николай также обнаруживает себя заброшенным в глубины космоса.

Книга имеет галлюцинаторный аромат, и если её читать достаточно долго, она определенно вызывает чувство, как будто вступаешь в иную реальность. Испытывал ли Белый подобные состояния сам, в чём он основывался на собственном опыте, а что взял из огромного количества прочитанных книг, остается неясным. То, что он имел неустойчивый характер, можно понять из отзывов о нем. Бердяев, хорошо знавший Белого, полагал, что он живет «страстным желанием полностью избавиться от своей индивидуальности», и говорил о его «чудовищном вероломстве и предательстве». Хотя Бердяев признавал его блестящим человеком, он говорил, что «нельзя полагаться на Белого абсолютно ни в чём». Он был чем-то вроде «маньяка»; одержимого страхами, мрачными предчувствиями, кошмарами и предубеждениями. Особый страх вызывали у него встречи с японцами и китайцами [49]. Евгений Замятин, автор классического романа-утопии «Мы» (1924), говорил, что Белый «всегда оставляет впечатление стремительности, полета, лихорадочного возбуждения», а его характер — это «математика, поэзия, антропософия; фокстрот…» Отношениям Белого и Штейнера были свойственны радикальные перепады. IH916 году Белый покинул Дорнах и возвратился в Россию, но Ася Тургенева отказалась последовать за ним, выбрав Доктора {50]. Последовало крушение иллюзий, и Белый публично отрекся от работы Штейнера. Потом, перенеся суровые испытания во время революции, он возвратился в Дорнах, но был отвергнут и Асей, и Штейнером. Белый провел два тягостных года в Берлине, а в 1923 году возвратился в Россию, где женился на ещё одной последовательнице антропософии, Клавдии Васильевой, и напи-сал ряд автобиографических произведений, одно из которых, «Воспоминания о Штейнере» (опубликованное только в 1982 году), рисует его идеализированный портрет. Хотя вначале Белый с энтузиазмом относился к большевикам, он быстро пОг нял, что все мечты о духовной революции пошли прахом. В отличие от своего современника Брюсова, он так и не нашел мес<* та в новой советской машине. Белый умер, почти забытый, в 1934 году. Но его «Петербург», исполненный в стиле высокого модернизма и пропитанный эзотерической мыслью, остается классикой, признанным шедевром.

 

Примечания

1. Прототипом Ларри Даррела, героя книги Моэма, бил, как говорят, Кристофер Ишервуд, ставший мастером йоги Прабхавананда в Калифорнии в тридцатые годы двадцатого века.

2. Есть основания подозревать, что Ана, как Бульвер-Лит-тон называл подземную расу высших существ, повлияли на «метабиологическое Пятикнижие» Бернарда Шоу, «Назад, к Мафусаилу». Оба автора изображают высшую цивилизацию интеллектуальных сверхчеловеков, отказавшихся от наслаждений плоти в пользу жизни, посвященной исключительно разуму> То, что в своих романах Бульвер-Литтон часто ассоциирует «высший тип» с социальными изгоями — отражение его собственного жизненного опыта — также перекликается с творчеством Шоу, считавшим себя полным чужаком и соглашавшимся с Ницше в том, что высший эволюционный тип найдет себя за пределами добра и зла.

3. Смотри «Первые и последние люди» и «Создатель звезд» Степлдона, а также рассказы, входящие в «Мифы Ктулху» Лав-крафта.

4. У.Б. Йитс, предисловие к «Акселю» в переводе Г.П.Р. Фин-берга (Лондон: Джарродс, 1925).

5. Уэллс Г.Г. Пища богов. Нью-Йорк: Эрмаупт Паблишинг Компани, 1965. С. 189–190.

6. Тема сверхчеловека породила сотни, возможно, тысячи по- \ томков в области научной фантастики. «Странный Джон» От- \ фа Степлдона, «Слэн» А£. Ван Вогта, «Больше, чем человек» Те-\ одора Старджона, «Конец детства» Артура Кларка и «Чужак ej чужой стране» Роберта Хайнлайна представляют собой самые\ известные из достижений в этой области.

7. Прозаику драматург Д.Б. Пристли, прочитавший поминальную речь после кремации Уэллса в Голдерс-Грин 16 августа 1946 года, был ещё одним, более убежденным сторонником идей Данна, а также идей ПД. Успенского.

8. На сегодняшний день имеется только одна подробная книга о жизни Блэквуда — Эшли М. Человек звездного света: удивительная жизнь Элджернона Блэквуда. Лондон: Констебл, 2001. Книга Джоши С.Т. «Странная сказка» (Остин, Техас: Изд-во Техасского ун-та) является объемистым и исчерпывающим исследованием творчества Блэквуда, В настоящем разделе я использовал обе книги.

А Уже в 1962 году Джеральд Туф, библиотекарь «Общества Внутреннего Света», бокового ответвления «Золотой Зари», созданного оккультным психологом Дайн Форчун (Виолетт Ферт), попытался связаться с Блэквудом во время спиритического сеанса. Среди участников сеанса была поэт и исследователь Блейка Кэтлин Рейн. Хотя сам Блэквуд твердо верил в реинкарнацию, он полагал, что душа не остается неизменной после смерти, и поэтому пренебрежительно относился к спиритизму: Его собственная вера заключалась в том, что индивидуальная душа сливается с коллективным космическим разумом, из которого вотикают новые души. Они могут наследовать качества ушедшей души — так Блэквуд представлял себерегткар-нацию.

10. Странно, но Мэчена и Блэквуда связывало нечто большее, чем магия. Наряду с оккультной деятельностью в «Золотой Заре», АЗ. Уэйт работал лондонским управляющим на фирму Хорлик, производившую солодовое молоко. Блэквуд, как мы помним, работал в фирме, занимавшейся порошковым молоком. В 1903 году Уэйт убедил свою компанию начать выпускать популярный журнал The Hotiick's Magazine and Home Journal Всего вышло восемнадцать номеров журнала. Кроме самого Уэйта, здесь печатались Эвелин Андербилл (писательница-мистик и член «Золотой Зари»), Эдгар Джепсон и Мэчен. Из опубликованного в журнале наиболее примечательна работа Мэчена «Белые люди».

11. Наряду с идеями таких мыслителей, как Уильям Джеймс и Ницше, Успенский использовал в своей книге много идей математика Чарльза Г. Хинтона. В начале девятнадцатого века в серии пользовавшихся успехом книг Хинтон популяризировал пред-

Темная Муза 8-7878

ставленые о «четвертом измерении*, существующем параллель-но нашим трем обычным. Его работа оказала влияние также на Г. Уэллса, который использовал идею Хинтона в своем первом романе «Машина времени*. Более подробную информацию о Хинтоне и Успенском можно найти в «Тайной истории сознания* (Массачусетс: Линдисфарн, 2003).

12. В «Блистающих вратах* (1914) Дансени изображает двух грабителей, проникающих на Небеса. Взломав входной замок, они обнаруживают только бездну. «Звезды. Яркие, огромные звезды. И никаких небес.-* — заявляет один из них.

13. Эймори М. Биография лорда Дансени. Лондон: Коллинз, 1972. С. 46.

14. Там же. С. 47.

15. Там же. С. 72.

16. Психиатрическая деятельность Бака включала методы, которые сегодня мы сочли бы неприемлемыми. В начале своей карьеры, в соответствии с викторианской верой в то, что мастурбация вызывает интеллектуальное бессилие, Бак ввел метод «привязывания* пениса, чтобы пациенты мужского пола не могли заниматься онанизмом. Результаты были сомнительными, и эта практика вскоре была прекращена. Позднее Бак использовал гинекологические операции для лечения психических заболеваний у женщин, и снова с сомнительными результатами. Его соображения, дикие для нас, соответствовали интересу к эндокринологии, типичному для того времени, а поиски новых методов были подсказаны неудовлетворенностью в результатах лечения. Потом Бак отказался от хирургии, и в последние годы лсизни разра — батывал планы самостоятельной терапевтической коммуны — идея, на многие годы опередившая своё время. Более подробно вклад Бака в психиатрию описан в книге Питера А. Речнитзера «Р.М. Бак* (Кембридж: издательство Кембриджского Ун-та, 1986).

17. Бак Р.М. Космическое Сознание. Нью-Йорк: Даттон, 1966. С. 9–10.

18. Бегли Ш. Религия и мозг. //Newsweek, 14 мая 2001.

19. Более подробную информацию можно найти в моей книге «Отключите свое сознание: мистические шестидесятые и темная сторона Эпохи Водолея*. Лондон: Макмиллан, 2001. С. 337–340.

20. Бак. С. 4.

21. За пределами оккультных кругов имя Успенского иногда всплывает в книгах по популярной математике, что поддерживает ошибочное мнение о том, что он сам был математиком. Хотя Успенский интересовался математикой, как и его отец, он никогда не был профессионалом в этой области; он никогда не работал в университете, и мы могли бы назвать его «выпавшим». Благодаря его рассуждениям о высшем пространстве, его часто упоминают, порой с непреднамеренно комичными результатами. Так в «Гиперпространстве» (Оксфорд: Изд-во Оксфордского ун-та, 1995. С. 65–67) физик Мичио Каку отмечает глубокий интерес Успенского к многомерному пространству и влияние его идей на таких писателей, как Федор Достоевский. Учитывая, что Достоевский умер в 1881 году, когда Успенскому было шесть лет от роду, его влияние должно было быть и в самом деле великим. Тем не менее, если поверить необычным теориям самого Успенского, нельзя исключить, что он мог оказать влияние на Достоевского. Частью его странной теории о «вечном возвращении» был необычный вариант реинкарнации, в котором после смерти человек возрождается вновь, но в прошлом, а не в будущем. Так что, учитывая особые взгляды Успенского, он мог после своей смерти в 1947 году вернуться во времена Достоевского и оказать на него влияние, которое Мичио Каку так великодушно ему приписал. Вечное возвращение было одной из основных тем для Ницше, чьи идеи действительно сильно повлияли на Успенского.

22. Хотя Д.Б. Пристли хотел познакомиться с Успенским, ему это не удалось, поскольку Успенский категорически отвергал все его предложения о встрече. Тем не менее в своих пьесах «Время и семья Конвей» и «Я был здесь раньше», в книге «Человек и время», а также в своей последней книге «Над длинной, высокой стеной» Пристли использовал и популяризировал идеи Успенского — всегда, как и Успенский в отношении Гурджиева, признавая их автора и источник. Прискорбно, по крайней мере, с моей точки зрения, что в свой постгурджиевский период Успенский стал избегать контактов с окружающими; подчас его поведение граничило с паранойей. Если бы он сделал жест доброй воли и встретился с Пристли, его последние дни не были бы такими трагичными; более того, эти дни, возможно, вообще не стали бы для него последними.

23. Он также верил в то, что для славы больше подходят име-па, в которых за дактилем следует хорей, например, как в имени Бенджамена Франклина.

24. О Кроули написано множество книг. Лучшей остается книга Джона Саймондса «Великий Зверь* (1951), позднее исправленная и переизданная как «Повелитель мрачного царства. Алистер Кроули, его жизнь и магия* (1989). Совсем недавно вышла книга Мартина Бута «Жизнь мага* (2000). Жизнь Кроули с точки зрения его приверженца описана в книге Израэля Регарди «Око в треугольнике* (1970).

25. Кроули А. Откровения Алистера Кроули. Нью-Йорк: Бантам Букс, 1972. С. 7.

26. М. Бут, предисловие к «Избранным стихотворениям Алистера Кроули* (Лондон: Крусибл, 1986), с. 17.

27. Полную информацию об отношениях Нойберга с Кроули можно найти у Джина Овертона Фуллера в «Магической дилеме Виктора Нойберга*.

28. Сомнения в том, как произносится Machen, побудили Сирила Коннолли заметить, что «если бы меня звали Артур Мэчен, я бы добавлял к своей подписи J*uфмуется с Брэкен “, ибо ничто не вредит так продаже книг, как неясность с произношением имени автора*.

29. Мэчен потерял работу в Evening News в 1921 году, после того как преждевременно написал некролог на лорда Альфреда Дугласа. В некрологе Мэчен употребил слово «выродок*. Якобы усопший Дуглас был очень даже жив и предъявил иск. Evening News пришлось заплатить Дугласу 1000 фунтов стерлингов в качестве компенсации, а Мэчен был уволен.

30. Мэчен, однако, был невысокого мнения об Уайлде, которого называл «толстой французской прачкой*.

31. Мопассан проявлял щедрость по отношению к менее преуспевающим писателям; некоторое время он помогал Вилье де Лиль-Адану.

32. Шарко коллекционировал то, что мы могли бы назвать демонической эротикой, свое свободное время он проводил внимательно рассматривая работы Фелисьена Ponca и других менее известных художников эксцентрического жанра.

33. Английский перевод «Орля* появился в 1890 году в сборнике, который назывался «Современные призраки*, за семь лет до «Человека-невидимки* Уэллса. Конечно, и до этого во многих поколениях передавались небылицы и народные сказания, в которых фигурировала невидимость, но Мопассан, вероятно, первый предложил научное объяснение этого состояния.

34. Это имя ассоциировалось с самим Мопассаном; «Орля» — так он назвал воздушный шар, на котором в июле 1887 года отправился в путешествие из Парижа в Голландию. Хитроумный карьерист, он выкидывал разные фокусы, чтобы способствовать изданию сборника произведений, в который входила и эта вещь.

35. Тем не менее из них двоих Стриндберг был, определенно, более глубок. При всем техническом мастерстве Мопассан, подобно его современникам импрессионистам, жил на поверхности. Возможно, Колин Уилсон не сильно преувеличил, когда сказал, что Мопассан — «самый безмозглый из всех великих писателей».

36. Он был, конечно, значительным художником.

37. Приблизительно тогда Йитс познакомился со Стриндбер-гом. Позднее в своих мемуарах Йитс отмечал, что в то время драматург был занят «поисками философского камня».

38. История о том, как Майринк продал свой роман издателю Курту Вольфу, превратилась в легенду. «Я хорошо помню визит Майринка, — рассказывал Вольф. — Джентльмен аристократической наружности и безупречных манер, немного прихрамывающий. Он имеет честь, как он выразился, предложить фирме свой первый роман, хотя у него пока нет отпечатанного текста. Он записал его на диктофон, который принес вместе с рукописью первой главы. Он хотел бы достигнуть договоренности по роману сразу, до возвращения в Мюнхен, куда он уезжал па следующий день. Chi не требовал обычных гонораров, но хотел немедленно получить плату в размере десяти тысяч марок в обмен на все права на издание… Не буду ли я так добр, спросил он, прочитать страницы… и принять решение? «Захваченный врасплох и растерянный, я прочитал рукопись… от меня ожидался определенный ответ: да ши нет. Я находш ситуацию нелепой, но мне хотелось показать, что я могу сохранять спокойствие — и я сказал да». Курт Вольф. Портрет в очерках и письмах/Под ред. Майкла Эр-марта. (Чикаго; Лондон: Изд-во Чикагского ун-та), с. 12–13.

39. Майринк был другом Фридриха Экштейна, венского оккультиста, который, согласно легенде, первый познакомил Рудольфа Штейнера с доктринами теософии, передав тому экземпляр «Эзотерического Буддизма» А. Сипнета.

40. Антропософия означает «мудрость человека* в противоположность теософии — «мудрости богов*.

41. В интересном ракурсе первый брак Штейнера с вдовой Анной Ойнике изображен в кн. Уэбба Дж. Оккульный истеблишмент (Ласалль, Иллинойс: Оупен Корт, 1976), с. 64.

42. Бердяев Н. Мечта и реальность. Лондон: Джеффри Блее, 1950. С. 192–194. Автобиография Бердяева является важным документом русского «Конца века*, и Штейнер был не единственным из оккультистов или мистиков, изображенных с предубеждением. Неудивительно, что эксцентричный марксист, ницшеанец и русский ортодоксальный экзистенциалист Бердяев находил много неправильного в том, что происходило в «высоко заряженной и напряженной атмосфере русского культурного возрождения начала двадцатого века*. Бердяев, например, очень критично относился к влиянию, которое оказывали Дмитрий Мережковский и его жена, поэтесса Зинаида Гиппиус, на настроения того времени. Мережковский, смешивавший рассуждения о сексе, грядущем Боге-Человеке и Атлантиде, «жил в атмосфере нездорового, напористого сектантского мистицизма*. Его жена, с которой Бердяев короткое время поддерживал дружеские отношения, имела «глубокое понимание других людей, смешанное со способностью причинять им боль. В ней было что-то змеиное. Она была хрупкой, проницательной, блестящей и полностью лишенной человеческого тепла*. С. 144–145.

43. Владимир Соловьев (1853-1900), сын знаменитого историка, который был также и священником, отрекся от своей ранней материалистической философии после того, как пережил первое из серии своих мистических видений, в коих ему являлась Святая София. В 1872 году в вагоне второго класса поезда Москва-Краков Соловьев увидел, как молодая девушка, сидевшая напротив, превратилась в олицетворение святой. После этого Соловьев оставил изучение науки в Московском Университете и поступил в духовную академию. В 1874 году вышла его книга «Кризис западной философии*, где утверждал, что западная философия с помощью рационалистического знания пришла к тем же истинам, которые были утверждены духовными размышлениями. Затем Соловьев занялся. изучением работ Сведенборга. В 1874 году, во время своего годичного творческого отпуска, он изучал индуистские, гностические и средневе-новые тексты в Британском Музее, где ему второй раз явилась София. Вдохновленный своим видением, он немедленно отправился в путешествие в Египет, где привлек некоторое внимание тем, что в летнюю жару носил длинное черное пальто и цилиндр. Во время посещения бедуинов в Суэцкой пустыне — Соловьев верил, что они обладают тайными каббалистическими учениями — он потерялся и провел ночь в одиночестве. Утром его разбудил аромат роз, и ему в третий раз явилась София. Возвратившись в Россию, он стал проповедовать «цельную жизнь» и получил определенную поддержку от Достоевского. В конце жизни он был одержим апокалиптическими видениями и написал книгу «Война, прогресс и конец истории», а также короткий рассказ «Антихрист».

44. «…в тот период пришлось ему развивать парадоксальнейшую теорию о необходимости разрушить культуру, потому что период истории изжитого гуманизма закончен, и культурная история теперь стоит перед нами, как выветренный трухляк: наступает период здорового зверства, пробивающийся из темного народного низа (хулиганство, буйство апашей)… Все явления современности разделялись им на две категории: па признаки уже изжитой культуры и на здоровое варварство… Христианство изжито: в сатанизме есть грубое поклонение фетишу, то есть здоровое варварство». Белый А. Петербург / Пер. Д. Макдаффа (Лондон: Пенгуип Букс, 1995), с. 399.

45. Работа над Тетеанумом началась в 1913 году и была закончена в 1920 году. В канун нового, 1922 года здание, состоявшее из двух огромных куполов, целиком построенных из дерева, сгорело дотла. Причина пожара до сих пор неизвестна, но ходили упорные слухи, что здание подожгли нацистские группы в качестве акта оккультной войны. В 1928 году, через три года после смерти Штейнера, был открыт второй Iетеанум, построенный из усиленного бетона. Возведенный также по проекту Штейнера, он стоит по сегодняшний день и остается центром антропософского движения.

46. Цитируется в предисловии Дэвида Макдаффа к его переводу «Петербурга», с. xix.

47. «Петербург», с. xix.

48. Тамже. С. 179.

49. Бердяев. С. 195–196.

50. Ася Тургенева, талантливая художница, хранила преданность Штейнеру; её гравюры на оконных стеклах второго Гете — наума и сегодня можно видеть в Дорнохе.

 

Фернандо Пессоа

До относительно недавнего времени творчество португальского поэта Фернандо Пессоа было мало известно, но в последние несколько лет его имя было открыто вновь главным образом благодаря появлению удачных переводов его «Livro do Desassossego» или «Книги тревоги» — сборника незаконченных, полных тоски текстов, найденных в чемодане Пессоа после его смерти. Фрагментарная природа этих текстов — записанных на обрывках бумаги, обертках, задней стороне других рукописей и в других причудливых местах — сделала Пессоа главной фигурой постмодернизма. Его чемодан, чье содержимое до сих пор каталогизируется (там было 25 000 различных текстов), обрел такой же мифологический характер, как и саквояж, который Вальтер Беньямин нес во время своего бегства из Вишистской Франции [9]. Как и в случае Беньямина, причиной посмертной известности Пессоа было как его творчество, так и, в равной степени, его жизнь. Судьба Беньямина олицетворяет миф о еврейском интеллектуале, бегущем от нацистов. В случае Пессоа история менее политизирована, а вывихнутый, сломанный, постмодернистский характер был присущ не только его творчеству, но и его собственной душе.

Фернандо Пессоа родился в Лиссабоне в 1888 году* Детство и юность он провел в Дурбане, Южная Африка, но после возвращения в Лиссабон в 1905 году он больше никогда не покидал этот город. Его отец умер, когда Фернандо было пять лет. Вскоре его мать снова вышла замуж, и её муж получил должность португальского консула в Дурбане. Пессоа учился в английской школе, где показал себя не по годам развитым ребенком и блестящим учеником. Школа привила ему любовь к Англии и английской литературе. В более поздние годы он одевался и вел себя с «британской сдержанностью», и «Записки Пиквика» были его постоянным спутником. Его английский (и французский) был безупречен, хотя и отличался некоторой оригинальностью. Именно на английском он написал стихи, вошедшие в его первый опубликованный сборник. Как отмечает его переводчик Джон Гриффин, стихотворения из первого сборника были не очень интересными с точки зрения поэзии; они получили вежливые, но не восторженные отзывы от The Times и Glasgow Herald. Его статьи и стихотворения печатались в нескольких литературных журналах, но кроме английского сборника, при жизни Пессоа вышла ещё только одна его книга — в 1934 году, за год до его смерти. «Mensagem» («Послание») — большая эзотерическая поэма, в которой Пессоа говорит о возвращении Дома Себастио, португальского короля Артура, а также обосновывает португальское первенство в Пятой Империи духа. Благодаря особому мистическому патриотизму Пессоа книга получила утешительный приз в национальном конкурсе. Это запоздалое и слегка сомнительное признание таланта Пессоа стало к тому же, как это часто случается, известно широкой публике только после смерти поэта. Зарабатывая на жизнь переводом английских и французских текстов для нескольких коммерческих фирм, после одинокой, отшельнической жизни, проведенной в домах родственников и в арендованных комнатах, Пессоа, который, более чем вероятно, оставался девственником, умер в 1935 году от гепатита, вызванного тяжелым пьянством. Поэзия Пессоа справедливо описывается как основной продукт португальского модернизма, и одним этим он заслужил свою запоздалую славу. Но Пессоа писал не только стихотворения. Его легендарный чемодан был сокровищницей, в которой хранились рукописи по философии, социологии, истории, литературной критике, а также короткие рассказы, пьесы, трактаты по астрологии и разнообразные автобиографические заметки. Уникальность Пессоа в том, что некоторые из своих сочинений он писал, становясь другими писателями и поэтами. Он называл их гетеронимусами, создав неологизм, подчеркивающий их отличие от обычного псевдонима. Пессоа не просто писал прозу и стихи под различными именами: различные гетеронимусы, которые он создавал, были личностями с их собственной историей, биографией, личными характеристиками и индивидуальным литературным стилем. Для одинокого человека, живущего в маленьких комнатах, в разговоре с самим собой нет ничего необычного. У Пессоа все началось с детской игры — он беседовал с воображаемыми персонажами [10], но «несуществующие знакомые», как он называл их, стали в более поздние годы его навязчивой идеей, сопровождавшейся деперсонализацией и расщеплением его «Я». Действительно, контроль Пессоа над собственной личностью был очень слабым. Одно время он писал письма своим старым учителям и школьным приятелям в Дурбан, представляясь психиатром Фаустино Антунесом. Он спрашивал их мнение о психическом состоянии своего пациента, Фернандо Пессоа, который в разных письмах или покушается на самоубийство, или заключен в лечебницу для душевнобольных. Не имея представления о том, кем является на самом деле, Пессоа надеялся понять себя с помощью тех людей, которые знали его раньше.

Он жил в постоянном страхе перед безумием. В возрасте двадцати лет Песоа пишет: «Одно из моих внутренних затруднений — ужасные запредельные слова — это страх душевной болезни, который сам является душевной болезнью» [И]. Этот страх осложнялся в равной степени тягостной неспособностью действовать. «Я мучительно ощущаю — на самом краю безумия, я клянусь — что способен сделать всё, но я не могу сделать ничего, из-за нехватки воли» [12]. В том, что касалось его сочинений, Пессоа был скрягой: его не знающий сноса чемодан, заполненный планами сотен незаконченных проектов, является подтверждением. Эта «чисто отрицательная» черта, как он её называл, дополнялась отсутствием балласта в его внутреннем мире. В «Персональной ноте», в 1910 году, Пессоа заявляет: «Теперь я владею фундаментальными законами литературного искусства»; Ему уже нечему было учиться ни у Шекспира, ни у Мильтона. В результате «мой интеллект приобрел гибкость и размах, позволяющие мне испытать любые чувства, которые я захочу испытать, и по своей воле вступать в любые состояния духа и ума». Тем не менее за это свободное владение своим внутренним состоянием пришлось заплатить высокую цену. «Достижению того, что вечно остается мукой и успехом, к которому надо стремиться, достижению совершенности не может помочь никакая книга» [13].

Учитывая дисбаланс между неспособностью действовать и колеблющимся восприятием своего «Я», не удивительно, что Пессоа пытался найти равновесие, изобретая — если это подходящее слово — в целом прямое, абсолютно простое и не перегруженное самосознанием второе «Я». В письме к издателю А. Ка-саису Монтейро Пессоа рассказывает, как возникают его гетеро-нимусы. В 1912 году, после безуспешной попытки создания «языческих стихов», у Пессоа остался неясный образ их автора. Это был не он сам, а Рикардо Рейс, классик-эпикуреец, утонченный последователь другого изобретенного поэта, Альберто Ка-эйро [14]. Каэйро пришел после того, как Пессоа попытался, опять безуспешно, изобрести что-то вроде природного поэта. Как пишет сам Пессоа:

«В тот день, когда я окончательно отказался от своих попыток — это было 8 марта 1914 года, — я подошел к конторке и, взяв лист бумаги, начал писать — стоя, как я нишу всегда, если это возможно. И я сразу написал тридцать разрозненных стихотворений, в каком-то экстазе, природу которого не могу определить. Это был триумфальный день моей жизни, и вряд ли подобное повторится. Я начал с заглавия — «Пастух». Затем последовало появление кого-то внутри меня, того, кому я однажды дал имя Альберто Каэйро. Простите мне нелепость моих слов: мой учитель появился во мне. Это ощущение возникло у меня немедленно» [15].

Вскоре последовали другие гетеронимусы и стихотворения: вышеупомянутый Рикардо Рейс; футурист Альваро де Кампос (оба, подобно самому Пессоа, последователи Каэйро); Александр Серч, Томас Кросс и Чарльз Роберт Анон — все англичане; Жан Сеу, француз; астролог Рафаэль Балдайя; барон Теив (подобно Пессоа, неспособный ничего завершить» кроме своей жизни — он совершает самоубийство); язычник Антонио Мора; Бернардо Соарес» мнимый автор бесконечной «Книги тревоги*, и многие другие. Хотя новые гетеронимусы продолжали возникать» в основной состав входили Каэйро» Рейс» де Кампос и Соарес, а время от времени появлялся и сам Пессоа. Каэйро, буколический поэт абсолютной непосредственности и диаметральная противоположность Пессоа, исповедовал философию полного отсутствия рефлективности, португальский вариант Дзен-сатори (16]. «Мой мистицизм не есть стремление познать / Он означает: жить, не думая о жизни*, - «учитель* Пессоа писал то, чему сам Пессоа не мог следовать. Это свойство Дзен, присущее стихам Казйро/Пессоа, побудило католического монаха Томаса Мертона перевести их и показать ученому-буддис-ту Д.Т. Сузуки. Даже без оккультных интересов Пессоа, которые мы коротко рассмотрим, его рассказа о появлении Альберто Каэйро достаточно для того, чтобы предположить нечто паранормальное. «Экстаз*, «видение*, «учитель*: все три понятия предполагают нечто близкое одержимости, спиритизму и духовным консультантам мадам Блаватской. Правда, сам Пессоа критически относился к теософии и, однажды, во время сеанса автоматического письма получил совет «больше не читать теософских книг*. (Его гетеронимус Рафаэль Балдайа свирепо нападал на Блаватскую в предсказуемо незаконченном эссе.) Хотя в следующее десятилетие сюрреалисты Андре Бретон, Филипп Супо и Робер Деснос практиковали автоматическое письмо, а Бретон читал Элифаса Леви и других оккультных писателей — их интерес был скорее политическим, чем оккультным, или даже поэтическим, поиском открытого пути к «подавленному» подсознанию. Но Пессоа, по крайней мере временно, относился к этому методу серьезно; определенное влияние на него оказывала его тетка Аниса, у которой он жил с 1912 по 1914 год и которая увлекалась оккультизмом. Между 1916 и 1917 годами Пессоа провел серию сеансов автоматического письма, устанавливая контакт с несколькими разумами: Генри Мором, Кембриджским Платонистом, сущностью по имени Бардором и темной фигурой Вудуистом. Хотя эти автоматические записи — некоторые из них сделаны с помощью планшета — интересны с биографической точки зрения, в них отсутствует вдохновение его гетеронимусных усилий. Большинство автоматических записей подстрекает Пессоа избавиться от своей девственности (к сожалению, безрезультатно) и предостерегает от его привычки к мастурбации. «Очень скоро вы узнаете, для чего вам нужна смелость — а именно, для спаривания с девушкой», — информировал его Генри Мор. «Ты онанист! Ты мазохист! Ты мужчина без мужества! <…> Ты мужчина без мужского члена!» — такое мнение высказывал ещё один астральный собеседник [17]. Во время других сеансов порой возникали различные оккультные знаки и символы, масонские и каббалистические эмблемы, значение которых тревожило Пессоа.

Наряду с автоматическим письмом Пессоа совершенствовал другие оккультные навыки. В письме к своей тетке Анике в июне 1916 года Пессоа сообщает ей, что, став медиумом, он развил и другие паранормальные способности. Одной из них была разновидность телепатии. Когда его близкий друг, Марио Де Са-Карнейро находился в Париже и переживал там эмоциональный кризис, приведший его к самоубийству в возрасте 26 лет — он принял большую дозу стрихнина, — Пессоа, как он рассказывал своей тетке, чувствовал муки Са-Карнейро: находясь дома, в Лиссабоне, он был подавлен внезапной депрессией. Но его величайшим достижением было развитие «эфирного видения».

«Бывают моменты, — говорил он своей тетке, — когда у меня происходят внезапные вспышки „эфирного видения", и я могу видеть „магнетическую ауру" некоторых людей и особенно свою собственную, отраженную в зеркале, а также излучаемую моими руками в темноте. В один из лучших моментов эфирного видения… я видел ребра человека через его пальто и кожу… Моё „астральное видение" всё ещё очень примитивное, но иногда, ночью, я закрываю глаза и вижу стремительный круговорот маленьких и четких картин… Я вижу странные формы, узоры, символические знаки, числа…» [18]

Подобно Жерару де Нервалю, Пессоа интересовался оккультной историей, тайные общества и организации вызывали у него восторг. Одним из выражений этого стала его атака на планы правительства Салазара запретить масонство; в Didrio de Lisboa от 4 февраля 1935 года Пессоа опубликовал статью «Тайные объединения», в которой защищал масонство и другие оккультные общества. В оккультной истории мира, созданной Пессоа, масонство было современным олицетворением мистического раскола, начавшегося в древние времена с гностиков. Всю свою жизнь Пессоа был оппонентом христианства, он считал, что «гностическая ересь» проявлялась в разные периоды истории, её представителями были испанские каббалисты двенадцатого века, мальтийские рыцари, рыцари-тамплиеры, розенкрейцеры, алхимики и — в более близкие нам времена — масоны. Но его любимой ветвью эзотерического дерева было Розенкрейцерство. В стихотворении «У могилы христианского розового креста» Пессоа пишет:

Бог — это Человек другого Бога, более великого:

Верховный Адам, Он также пережил Своё Падение;

Он также, перед тем как стал нашим Создателем,

Был создан, и Правда для Него умерла…

Хаос, Его Дух, издалека запретил ему Правду;

Здесь же, в Мире Его Церкви, её не было вовсе [19].

Хотя нет прослеженной связи между гностиками и розенкрейцерами — во времени их разделяют несколько столетий, — Пессоа объединяет гностический образ павшего мира и демиурга, ответственного за это падение, с последователями христианского Розового Креста из семнадцатого столетия. Хотя Пессоа знал несколько людей, разделявших его оккультные интересы, большая часть контактов с другими оккультистами происходила по переписке. Самым известным из его корреспондентов был Алистер Кроули. То, как много Пессоа читал Кроули и в какой-то степени моделировал свои собственные идеи о тайных обществах согласно информации об оккультных группах, созданных Кроули, в последнее время стало объектом исторических исследований [20]. Пессоа первый вступил в контакт с Кроули, написав Великому Зверю письмо, в котором указал на ошибку в гороскопе, опубликованном в пресловутых «Откровениях» Кроули (Пессоа был специалистом в астрологии и какое-то время собирался даже заняться этим ремеслом профессионально). Кроули ему ответил, и два поэта стали обмениваться письмами и рукописями; Пессоа даже перевел на португальский язык «Гимн Пану», написанный Кроули. В сентябре 1930 года Кроули прибыл в Лиссабон вместе со своей тогдашней Алой Женщиной. Парочка поссорилась, и подружка Кроули уехала из страны, бросив морально опустошенного Великого Зверя. Тогда Кроули договорился с Пессоа, что тот поможет ему совершить самоубийство. Оставив записку брошенного любовника на Бо-ка-до-Инферно («Вход в Ад») — опасных скалах на побережье к западу от Лиссабона, — Кроули собирался уйти из жизни, прыгнув в море. Пессоа объяснил Лиссабонским газетам значение различных магических символов и знаков, украшавших предсмертную записку Кроули, и добавил, что видел призрак Кроули на следующий день. На самом деле Кроули уехал из Португалии через Испанию и наслаждался сообщениями газет о своей смерти; в конце концов он появился через несколько недель на выставке своих картин в Берлине. Учитывая хрупкость натуры Пессоа, счастье для него, что его близость с Кроули была короткой. Трудно сказать, во что на самом деле верил Пессоа. В письме, где он описывает рождение своих гетеронимусов, он также подробно излагает свои оккультные идеи. «Я верю в существование миров, более совершенных, чем наш собственный, миров, населенных другими существами, — писал он, и продолжал далее: — Мы можем, соответственно степени нашей духовной гармонии, общаться с высшими существами» [21]. Правда, для Бернардо Соареса положение вещей было не столь ясным. «Я провел ужасные ночи, сгорбившись над томами мистиков и кабба-листов, читать которых долго у меня никогда не хватало терпения — только урывками… Ритуалы и мистерии розенкрейцеров, символизм Каббалы и тамплиеров… всё это долго угнетало меня». Это привело к «почти физическому отвращению к тайным предметам… тайным обществам, оккультным наукам… к притязаниям определенных людей на то, что благодаря их взаимопониманию с Богами или Учителями, или Демиургами, они, и только они одни, знают великие тайны, на которых основан мир». Но больше всего автора «Книги тревоги» раздражает то, что все эти мистические учителя — такие чудовищные стилисты. «Они пишут, чтобы сообщить… свои тайны, — говорит он, — и всегда пишут отвратительно. Мой разум оскорбляет предположение о том, что одолеть Дьявола может человек, который не в состоянии одолеть португальский язык». Но грешат не только сатанисты. «Прикосновение к стопам Христа, — говорит нам Соарес, — не является оправданием для ошибок в пунктуации» [22].

 

Рене Дюмаль

Однажды, году в тысяча девятьсот двадцать четвертом, молодой французский поэт Рене Дюмаль пропитал носовой платок в четыреххлористом углероде — мощном анестетике, который он использовал для своей коллекции жуков — и прижал его к своим ноздрям. Немедленно шестнадцатилетний Дюмаль почувствовал, как будто «его грубо бросили в иной мир», странное измерение, полное геометрических форм и неясных звуков, в которых его разум «путешествовал слишком быстро для того, чтобы построить из них слова» [23].

Это была первая встреча Дюмаля с тем, что он позднее назвал «абсурдным фактом»: доказательством того, что за пределами здравого ума лежит другое бытие. Рене был одержим загадкой смерти, он твердо решил заглянуть в «великую загробную жизнь». Когда действие паров четыреххлористого углерода становилось слишком сильным, рука Рене падала, пропитанный анестетиком платок сваливался с его лица, и Рене приходил в сознание — с пошатнувшимся разумом и головной болью, он возвращался из своего погружения в нечто иное.

Дюмаль отправлялся в эти путешествия сотни раз, иногда в одиночестве, иногда с друзьями, но всегда с одним результатом: убеждением, что ему удалось на короткое время вступить в «иной мир». Нет никаких сомнений в том, что именно повторное использование четыреххлористого углерода стало причиной слабости легких, приведшей к развитию туберкулеза и смерти Дюмаля в 1944 году, в возрасте тридцати шести лет.

Он родился в 1908 году в лесах Арденн, недалеко от бельгийской границы, и, подобно своему кумиру Артюру Рембо (с которым его объединяет увлечение наркотиками, интерес к оккультизму и ранняя смерть), учился в Шарлевилле. В раннем возрасте оба проявили черты характера, которые остались с ними на всю жизнь: блестящий интеллект и одержимость «загробной жизнью». Уже в детстве он был зачарован мыслью о смерти. В шесть лет маленький Рене старался не засыпать, охваченный страхом перед «небытием». Это противостояние пустоте подтолкнуло Рене к изнурительным опытам, во время которых он старался войти в сновидения, оставаясь в состоянии бодрствования, и к рьяным попыткам испытать «сновидения наяву» [24].

Всё это привело к подростковым попыткам самоубийства, а так-5ке к возникновению основных тем его первого поэтического сборника «Противоиебо», за который он получил литературную премию в 1935 году

В детские годы Рене имел ограниченные возможности для обсуждения этих вопросов. Правда, его дед по отцовской линии был масоном, создавшим свою собственную эзотерическую ложу но большинство взрослых не давали себе труда задуматься об экзистенциальных заботах Рене. Но, став подростком, Рене оказался не один. Когда его семья перебралась в Реймс и мальчик поступил в лицей, он познакомился с другими юными путешественниками по внутренним мирам, разделявших его вкус к метафизическим рассуждениям. В 1922 году Роже Вайан, Робер Мейрат, Роже Жильбер-Леконт и Рене Дюмаль объединились в тайное общество.

«Симплисты», как они называли себя, были неразлучны. Наряду с чтением поэтов-декадентов, таких как Бодлер и Рембо, они изучали труды по оккультизму и употребляли гашиш и опиум. В одном из своих опытов Дюмаль несколько часов гулял в одиночестве с закрытыми глазами, странным образом избегая препятствий на своем пути. Среди других экспериментов были астральные путешествия, совместные сновидения, предвидение, попытки открытия третьего глаза и второго зрения, которое они называли «параоптическим видением».

В этих опытах у Дюмаля обнаружилась сверхъестественная способность определять свойства предметов в темной комнате с глазами, закрытыми плотной повязкой. Во время этих упражнений Дюмаль подвергался гипнозу, затем он держал свои руки вблизи объектов или помещал их на специально закрытую коробку, в которой лежали неизвестные ему предметы. Дюмаль мог видеть изображения на обложках книг и даже различать цвета по температуре, которую они излучают.

В 1925 году Дюмаль поступил в престижный лицей Анри IV в Париже, чтобы подготовиться к экзаменам в высшую школу. Одним из его учителей был философ Эмиль Шартье, более известный под своим литературным псевдонимом Ален. Наряду с математикой, философией, естественными науками и медициной Дюмаль изучал санскрит. Овладев санскритом за три года, Дюмаль составил его грамматику и начал несколько переводов. Он также читал работы традиционалиста Рене Генона и написал серию эссе об индийской эстетике* посмертно опубликованных в сборнике «Раза* (1982).

В тот период, когда Дюмаль изучал древние традиции, Париж был очагом модернизма, и ни одна группа не была более горластой, чем сюрреалисты, разделявшие восторг Домаля перед оккультным и паранормальным. В 1927 году Дюмаль пережил кризис, который привел к временной амнезии. В результате он не смог сдать вступительные экзамены и начал курс свободного изучения философии в Сорбонне. Здесь он познакомился с чешским живописцем Йозефом Сима и рожденной в Сибири, натурализованной американкой, Верой Милановой, позднее ставшей его женой. Вместе с поэтом Андре Ролланом де Реневиллем и другими «симплистами* девятнадцатилетний Дюмаль принял участие в издании недолговечного литературного журнала, в значительной степени благодаря которому его имя известно в сегодняшней Франции, Le GrandJen («Большая игра*).

Неистовая смесь Геноиа, «патафизики* Альфреда Жарри, оккультизма и тайных знаний, образовавшаяся в «Большой игре*, представляла угрозу для сюрреализма. К 1928 году, когда появился первый номер журнала, сюрреализм существовал уже десять лет, но он потерял движущую силу из-за бесконечных споров о политике и личности. Молодые симнлисты, двадцатилетние юноши, призывали к «революции в реальности, возвращению к источнику* и утверждали, что говорят те же слова, что и «ведические святые, каббалисты-раввины, пророки, мистики, величайшие еретики всех времен и истинные Поэты*. Они неизбежно привлекли внимание более старых групп [25]. Были предприняты усилия для того, чтобы привести их в общее стойло, но Дюмаль твердо отстаивал свою точку зрения. Андре Бретон, глубоко проникшийся марксизмом, ответил открытой критикой «Большой игры*, ставя журналу в вину идеологические промахи. Дюмаль, равнодушный к критике, ответил, что Бретону следует опасаться того, что он «в конце концов будет фигурировать в учебниках но литературной истории*.

Дюмаль вышел из стычки невредимым, но и сам он, и «Большая игра* пребывали не в лучшей форме. К 1929 году друг его детства Роже Жильбер-Леконт стал жертвой пристрастия к наркотикам, в итоге убившим его. Дюмаль сам едва сводил концы с концами, живя в бедности, теряя свои зубы и ощущая разрушительное действие своих экспериментов. Дюмаль отверг соблазнительные предложения Бретона, но не из-за отсутствия потребности в личности, которая заменила бы ему отца. Он просто ждал появления более выдающегося человека.

Тридцатого ноября, в кафе Фиго на бульваре Сен-Жермен, человек, которого Йозеф Сима знал по прежнему сотрудничеству, сел за столик, начал пить кальвадос и пиво и рисовать причудливые эскизы в восточном стиле. Сима подошел к своему знакомому, известному художнику Александру де Зальцманну, и представил ему своего молодого друга Рене. Де Зальцманн, мировой авторитет в театральном освещении и сценических декорациях, вовлек Дюмаля и других присутствовавших в беседу. Потом, через несколько минут, он предложит испытание: он попросил компанию поднять руки и держать их вытянутыми в стороны так долго, как они могут. Через несколько минут только руки Дюмаля оставались в воздухе. Де Зальцман улыбнулся и сказал: «Вы заинтересовали меня». Дюмаль познакомился со своим выдающимся человеком.

С 1918 года Александр де Зальцманн и его жена Жанна были последователями загадочного русского гуру Гурджиева. Родившийся в аристократической семье в Тифлисе (Грузия), де Зальцмана, как и Гурджиев, имел красочное прошлое: когда он был подростком, его даже похищали бандиты. Он утверждал, что лишился своих зубов, когда упал с горы, находясь на службе у русского великого князя. Однако, подобно Гурджиеву, де Зальцманн получал большое удовольствие от дружеских розыгрышей, и многие из его утверждений должны приниматься с долей скепсиса. Но де Зальцманн определенно разделял со своим учителем ещё одну черту характера: оба были необыкновенно многосторонними, полными энтузиазма людьми. Когда Дюмаль впервые встретился с де Зальцманном, он описал его так: «бывший дервиш, бывший монах-бенедиктинец, бывший профессор джиу-джитсу, целитель и сценический дизайнер» [26].

После учебы в Москве де Зальцманн направился в Мюнхен, где принял участие в движении Арт Нуво, стал другом Рильке и Кандинского. Он рисовал иллюстрации для таких влиятельных журналов, как «Югенд» и «Симплициссимус». Именно здесь он встретил композитора Томаса де Хартманна, позднее познакомившего его с Гурджиевым. В 1911 году де Зальцманн переехал в Хеллерау, где создал новую систему сценического освещения; его работами восхищался среди прочих поэт Поль Клодель. Здесь он встретил свою будущую жену Жанну, преподавателя эвритмии; после смерти Гурджиева в 1949 году она стала основным живым представителем «работы».

Отношения де Зальцманна и Гурджиева были неоднозначными. В 1933 году, когда де Зальцманн умирал от туберкулеза, Гурджиев, очевидно, отказался от него, хотя де Зальцманн на протяжении пятнадцати лет был его учеником. Гурджиев отказался даже навестить больного, когда тот лежал, умирающий, в гостиничном номере. Когда слабый и больной де Зальцманн в конце концов собрал достаточно сил, чтобы противостоять Гурджиеву, тот просто проигнорировал своего бывшего ученика. Какой бы эзотерический смысл ни лежал за поступком Гурджиева, этот случай остается одним из самых отвратительных в истории «работы».

Дюмалю, когда он встретил де Зальцманна, исполнился двадцать один год. Он не сомневался в том, что этот момент должен определить его судьбу. Гурджиев находился во Франции с 1922 года и направлял свою энергию на знаменитый монастырь в Фонтенбло, где, по иронии судьбы, ещё одна молодая писательница, Катарина Мэнсфилд, также умерла от туберкулеза. Но в 1924 году Гурджиев попал в загадочную автомобильную аварию, после которой он потерял интерес к своему Институту Гармоничного Развития Человека. Зато он усердно работал над монументальным трудом «Рассказы Вельзевула своему внуку», поддерживая вдохновение с помощью огромного количества черного кофе и арманьяка.

Когда Дюмаль встретил де Зальцманна, художник зарабатывал на жизнь, работая декоратором и посредником в продаже антиквариата. Всё ещё жаждущий абсолюта, Дюмаль жадно пил из животворных родников. Рене и Вера проводили бесконечные ночи, беседуя с де Зальцманном о Гурджиеве, и в конце концов де Зальцманн стал прототипом героев двух аллегорических романов Дюмаля.

После смерти де Зальцманна Рене и Вера бросились в «работу* с самоотдачей, обеспокоившей их друзей. В своем доме в пригороде Парижа Жанна де Зальцманн основала мини-монастырь, коммуну последователей учения Гурджиева. Здесь, вместе с востоковедом Филиппом Лавастином и несколькими сподвижниками, Рене и Вера занимались тяжелой задачей «просыпания*. Они пробивались через Гурджиевские «шаги*, невероятно тяжелые физические упражнения, предназначенные для освобождения неиспользуемой энергии и преодоления «сна*, а также исследовали влияние музыки на человеческий организм. Но в это время здоровье Дюмаля ухудшилось; его гниющие зубы пришлось удалить, он оглох на левое ухо. Он поддерживал свою растущую душу в слабеющем теле, работая над статьями для LEncyclopedic Francaise, а также переводя Хемингуэя и «Эссе о Дзен-Буддизме* Д.Т. Сузуки.

В 1938 году Дюмаль начал напрямую работать с Гурджиевым, посещать знаменитые ужины в Гурджиевской крошечной квартире на улице Ренара. Это был поворотный момент в его жизни, к сожалению, совпавший с другим: в том же году у Дю-маля был обнаружен туберкулез. Дюмаль отверг лечение и отказался от госпитализации в санаторий [27].

В 1940 году Германия вторглась во Францию. Вера была еврейкой, и в оставшиеся годы Дюмаль вел всё более рискованную жизнь, постоянно спасаясь бегством от гестапо и полиции Виши. В 1941 году у него развился туберкулезный артрит левой ноги; через два года синовиальное образование прорвалось, а Дополнительная инфекция причиняла ему мучительную боль.

Подобно своему кумиру, Рембо, последние шесть месяцев жизни Дюмаль не мог ходить. В конце концов истощение и губительная привычка к постоянному курению убили его. В апреле 1944 года Дюмаль умер. Незаконченная фраза в рукописи «Горы Аналог» отмечает момент, когда Дюмаль прекратил свой поиск абсолюта.

Снабженная подзаголовком «Роман о символически подлинных неэвклидовых приключениях в альпинизме», «Гора Аналог» не поддается окончательному толкованию. Захватывающая волшебная сказка, роман является также современным «Путешествием пилигрима». Под предводительством профессора Со-гола восемь искателей приключений на яхте «Невозможная» отправляются на поиски невидимой, но «абсолютно реальной» Горы Аналог, символа духовных стремлений. Хотя гора скрыта от обычных глаз, Согол определяет её расположение с помощью ряда сверхлогических рассуждений, включающих кривизну пространства.

Убежденная в неизбежности существования Горы Аналог, команда в конце концов прибывает в указанное Соголом место. И хотя «долгое ожидание неизвестного ослабляет конечный эффект неожиданности», прибытие группы к месту назначения становится впечатляющим:

«…пока мы ждали, столпившись на носу корабля, с солнцем за нашей спиной, без предупреждения поднялся ветер или, точнее, мощный поток воздуха стал засасывать нас вперед; впереди нас открылось пространство, бездонная пустота, горизонтальная бездна воздуха и воды, неправдоподобно переплетенных. Судно, заскрипевшее всеми своими шпангоутами, было брошено вперед, вдоль поднимающегося склона в самый центр бездны и внезапно оказалось в широкой спокойной бухте, дрейфуя в пределах видимости берега» [28].

Флотилия лодок, в которых сидели люди европейского типа, вышла навстречу кораблю, и вождь отвел их к белому дому, где в пустой комнате с покрытым белой плиткой полом, человек ш одежде горца принял их. Он задал им несколько ясных вопросов, которые, неожиданно, оказались очень трудными для при* бывших:

«Каждый из его вопросов — все они были очень простыми: „Кто мы? Зачем мы пришли?" — захватывал нас врасплох и, казалось, зондировал наши души» Кто вы? Кто я? Мы не могли ответить ему, как отвечали бы полицейскому чиновнику или таможенному инспектору Назвать наши имена и профессии? Что они для него значили? Но кто вы? И что вы? Слова, которые мы произнесли — мы не нашли лучших — были бесполезными, неуместными и абсурдными, как мертвые вещи» [29].

Вскоре они обнаружили, что вся власть на Горе Аналог находится в руках горных проводников, и, что казалось чудом совпадения, место, где они высадились, Порт Обезьян, было населено французами, похожими на самих путешественников. На Горе Аналог не было туземцев: все жители пришли из других мест. И хотя не было «ни одного четверорукого вида во всем регионе», их пристанище тем не менее было названо именно этим странным именем. «Мне трудно описать свою реакцию, — замечает главный герой романа, — но это название вызывало у меня в голове довольно неприятные мысли обо всем моем наследии как европейца двадцатого столетия — любознательность, подражательство, бесстыдство, возбужденность. Наш порт прибытия не мог быть иным — только Порт Обезьян» [30].

Но самым странным открытием был материал, который жители использовали в качестве денег. До прибытия все члены команды беспокоились о том, что можно использовать для торговли с туземными жителями. Они знали, что для товарообмена с «примитивными» людьми путешественники всегда берут с собой запас безделушек: перочинные ножи, зеркала, гребни для волос, трубки и прочий хлам. Но в попытках торговли с «высшими существами Горы Аналог» подобные предметы были бесполезны. Какую реальную стоимость они имели? Чем же можно было расплатиться за новые знания, которые получали путешественники? За некоторое время до прибытия каждый член команды сделал «свое личное открытие»: по мере того, как шли дни, каждый чувствовал себя всё беднее, ибо «ни один не видел чего-то вокруг себя или внутри себя, что действительно ему принадлежало» [31].

Проблема была разрешена, когда путешественникам рассказали о перадаме — странных, почти невидимых кристаллах,

символизирующих редкие и трудные истины, найденные на духовных дорогах, и хорошо подходящие в качестве эмблемы для такой же светлой прозы Дюмаля:

«Здесь находят, редко на нижних склонах и более часто на высоте, чистые и очень твердые камни, сферические, разного размера. Это истинные кристаллы и — исключи-тельное явление, совершенно неизвестное нигде больше на планете — искривленные кристаллы… эти камни называются передам. Это название может означать… „тверже алмаза", что совершенно соответствует правде, или ещё „отец алмаза". И некоторые говорят, что алмаз на самом деле является продуктом дезинтеграции перадама: превращения круга в квадрат или… сферы в куб. Или еще это слово может означать „Адамов камень" и иметь какую-то \ тайную и глубокую связь с первичной природой человека» [32]. Одна из наиболее примечательных особенностей j

перадама заключается в том, что его „коэффициент рефракции… очень близок к коэффициенту рефракции воз- 1 духа". Только тренированный взгляд может обнаружить \ его, но «для любого человека, который его ищет искренне \|

и из истинной потребности, он открывает себя яркой ис- \ крой, как росинка» [33]. Эти почти невидимые камни — |

напоминающие lapis, который искали алхимики — являются единственной материальной вещью, имеющей ценность на Горе Аналог».

Роман имеет фрагментарную структуру, соответствующую: принципам Гурджиевской «работы» — шедевр Успенского «В по- ‘ исках чудесного» первоначально назывался «Фрагменты неиз- \ вестного учения». Жаль, что Дюмаль не успел его закончить. Но] перед смертью он оставил краткое изложение оставшихся йена* j писанными глав. «В конце, — говорил он, — я хочу поговорить o6i одном из основных законов Горы Аналог. Чтобы достичь верши- j ны, надо двигаться от лагеря к лагерю. Но перед тем как отпра-; виться в путь к следующему пристанищу, надо подготовить дру-; гих, приходящих, чтобы они могли занять место, которое ты покидаешь. Только после того, как ты подготовишь их, ты можешь! продолжить путь наверх» [34]. Последнюю главу Дюмаль хотел | назвать «А ты, что ты ищешь?» Подобно герою романа, к которому обращается горный проводник, читатель может обнаружить, что ему тяжело ответить на этот простой вопрос.

 

OJB. де Л* Милош

Имя Оскара Владислава де Любич-Милоша, как и имя Вилье де Лиль-Адана, не из тех, что можно часто услышать в наши дни, хотя его племянник, Нобелевский лауреат Чеслав Милош, приложил немалые усилия, чтобы исправить это положение. Милош, хотя он имел польские и литовские корни, подобно Вилье создал одни из самых выразительных образцов французской прозы. Он разделяет с Вилье ещё две характерные черты. Его литературные работы были наполнены герметической и мистической доктриной, имеющей корни в давних эпохах; кроме того, его род берет начало в Средневековье: предками Милоша были сербские аристократы. Милош придавал большое значение своему благородному происхождению, что подтверждает принятие им геральдического титула де Любича; но, в отличие от Вилье, аристократическая родословная не помешала ему найти себя в этом мире — он длительное время находился на почетной дипломатической службе у литовского правительства [35]. Тем не менее о Милоше, как и о Вилье, можно сказать, что по настоящему он жил только тогда, когда уходил от светской суеты. «Человек, — писал он, — может приспособиться почти ко всему просто надо как можно меньше жить в том, что называется реальным миром» [36]. Милош принял эту идею близко к сердцу, и большую часть своей жизни проводил время в воображаемых королевствах Гете, Платона, Сведенборга и Данте, его учителей на пути просветления. Он хорошо учил уроки, и холодной зимней ночью, 14 декабря 1914 года, испытал мистические ощущения, преобразившие его самого и его творчество. Его близкий друг, Карлос Ларронд, театральный режиссер, вспоминает свой разговор с Милошем вскоре после того озарения. Появившись после недельного уединения, Милош открыл дверь своей маленькой квартиры и, приветствуя Ларронда в передней, сказал: «Я видел духовное солнце» [37]. Его мистические творения для многих просто непонятны, но благожелательные читатели, вникнув в его загадочные и сложные эзотерические работы, оценят короткий рассказ Милоша о его личном опыте.

О.В. де Л. Милош родился 28 мая 1877 года в большом семейном поместье в Литве. Его отец был польско-литовским аристократом, мать — еврейкой, а бабушка пб отцовской линии — итальянкой. Вместе с аристократической кровью в Милоше смешались расы его предков. Его переводчик и издатель Кристофер Бамфорд говорил о нем как о «почти невозможном создании… полностью реализованном Европейце, истинном сыне и наследнике Запада..> [38]. Смешение национальностей позднее проявилось в его свободном владении несколькими языками; в двенадцать лет он отлично говорил на польском, немецком и французском и вскоре добавил к ним английский. (В более зрелом возрасте он выучил иврит, и Библия на этом языке долгое время была его постоянным спутником.) Кроме того, что знание нескольких языков пригодилось в его будущей дипломатической карьере, оно подготовило Милоша для работы над многочисленными переводами, которыми он занимался в течение всей жизни; среди переведенных им авторов — Гете, Байрон, Шелли, Шиллер, Мицкевич, Пушкин, Лермонтов. Владение языками в определенной степени предопределило судьбу Милоша как межнационального и духовного скитальца, участь, которая, как отметил критик Джордж Штейнер, является определяющей характеристикой современных поэтов. Хотя Милош чувствовал себя как дома во многих языках, поиск пристанища в географическом смысле всегда был для него трудной задачей. Это одна из причин того, что в зрелые годы он выбрал призвание «Благородного Скитальца», почетную участь, в свое время данную Калиостро, Сен-Жермену и другим духовным странникам оккультного просвещения, чьи «странствия, несмотря на кажущуюся бессистемность, точно соответствовали самым сокровенным стремлениям и талантам адептов…» [39].

У Милоша было несчастливое детство: его отец, своенравный анархист и атеист, страдал от серьезного нервного расстройства; «материалистичная и недостаточно заботливая» мать посылала мальчика гулять в одиночестве по огромным паркам семейного поместья. Позднее Милош вспоминал, что его естественная привязанность к родителям обратилась на других людей, окружавших его. Особенно нежные чувства он испытывал к деду и бабке по отцовской линии, а также к своей няне Марии и учителю Станиславу Добожинскому, познакомившему Милон» с польской литературой.

6 двенадцатилетнем возрасте Милош вместе со своими родителями поехал в Париж, где его отец лечился у знаменитого доктора Шарко. Через несколько месяцев его родители возвратились в Варшаву, оставив Милоша учиться в лицее Janson de Sailly. Под руководством Эдуарда Петита Милош блистал успехами в учебе, но его поэтическое образование пришло из других рук. В тринадцать лет Милош погрузился в творчество Ламартина, Бодлера, По, а также Гете, Новака, Гельдерлина, Байрона, Шелли, Мицкевича и Словацки. В восемнадцать лет Милош был завсегдатаем «Колизея*, первого американского бара в Париже, где он часто сидел за одним столом с Оскаром Уайльдом. Рассказывают об одном случае, когда Уайльд представил Милоша своим знакомым. Сидя за столом с Джорджем Муром, Эрнестом Лаженессом и поэтом Мореасом, Уайльд заметил, что в дверь вошёл Милош. Повернувшись к своим друзьям, Уайльд сказал: «Вот Мореас, поэт. А вот Милош, сама поэзия*.

Милош принимал участие в дискуссиях о «чистой поэзии* в «Колизее* и в другом излюбленном приюте литераторов, «Неаполе*. Но при всем своём неоромантизме Милош был недоволен разговорами об «искусстве для искусства*. В письме к своему большому другу, Кристиану Гауссу, Милош говорил, что «ужасно опечален… и эту печаль ничто не может победить*. «Эта жизнь, — писал он, — страшно пуста с её тревожным одиночеством в окружении идиотов из «Неаполя" и „Колизея"…* (40].

Через несколько месяцев, 1 января 1901 года, Милош пытался покончить с собой. «Первого января… около одиннадцати часов вечера — с абсолютным спокойствием, с сигаретой в губах — человеческая душа, в конце концов, странная вещь — я выстрелил в себя из револьвера — в область сердца*, - позднее писал он Гауссу [41]. Он сделал это крайне неумело, но его доктор не верил, что Милош поправится.

Чудесным образом он выздоровел. В следующем году Милоша вызвали в Литву в связи со смертью его отца. К этому времени он написал и опубликовал свой первый сборник стихов, «Поэма Декаданса*. Название сборника соответствовало времени, но не самим стихам. Именно тогда стали появляться статьи, в которых признавался поэтический талант Милоша.

Между 1904 и 1914 годами независимый и богатый Милош писал и публиковал стихи, а также путешествовал. В 1905 году он был свидетелем неудавшейся русской революции; в том же году он продал своё семейное поместье правительственной компании, которая занималась распределением земли между крестьянами. (Деньги Милош инвестировал в царские ценные бумаги; несколько лет он жил на проценты, но с революцией и приходом большевиков оказалось, что этот шаг был катастрофой). В 1906 году были опубликованы «Семь одиночества и стихотворение-фантазия в прозе «Очень простая история мистера Трикс-Трикса, клоуна». Между 1906 и 1910 годами Милош путешествует по Германии, России, Польше, Англии (которую он, как и Пессоа, очень любил), Италии, Испании и Северной Африке Хотя жизнь «Благородного Скитальца» имела свои радости — духовные и чувственные, — Милош ощущал, что это время было бесплодным. Это чувство проявляется в его эротическом мистическом романе «Любовное посвящение». В нем пышно и поэтично описывается восхождение главного героя от унизительной одержимости венецианской куртизанкой к чистой любви к абсолюту — тема, к которой Милош вернулся через несколько лет [42]. Хотя известно, что у Милоша было несколько любовных связей, на создание романа его вдохновила неразделенная любовь к Эмми Гейне-Гельдер, дальней родственнице Генриха Гейне. Эмми, бывшая младше Милоша на тринадцать лет, «единственная женщина, которую я любил», отвергла его и вышла замуж за более молодого мужчину. Событие сильно повлияло на Милоша, и остаток его жизни идея и природа любви, «напряженной работы мечты», стали для него основными поэтическими темами.

Ещё один роман, «Зборовские», был начат в 1910 году, как и стихотворения, вошедшие в «Элемент». В следующем году Милош написал первую из своих мистерий, «Мигель Маньяра», вдохновленную статьей, прочитанной им в Le Temps, когда он сидел в баре «Ля Фуке» на Елисейских Полях. Закончив первый акт пьесы, Милош написал своему другу, скульптору Леону Вогту, что работа «исключительно красива» и что теперь он может «умереть без сожаления». Появилось ещё несколько переводов, * а также ещё одна мистерия, «Мемфивосфей». В 1913 году Мн~| лош посетил Рим, а также был представлен эзотерической груп- ^ пе, образовавшейся вокруг журнала LAffranchi («Освобожден-! ный»). Эксцентричному египтологу и алхимику Рене Шваллеру j из Les Veilleurs («Наблюдатели») Милош подарил свой гераль^ дический титул де Любима [43]. Тогда же у Милоша развился ксантоматоз, кожное заболевание, и он стал называть себя «прокаженным».

В 1914 году появилось ещё больше переводов и стихов, но именно тогда, в декабре, Милош испытал глубокие ощущения, изменившие и его жизнь» и его творчество. Точно неизвестно, что произошло 14 декабря 1914 года. Описывая озарение своего родственника, Чеслав Милош сравнивает его с более известным преображением Блеза Паскаля, который «с половины десятого вечера до половины первого ночи» 23 ноября 1654 года испытал «ПЛАМЯ/Бог Авраама, Бог Исаака, Бог Иакова» и чувствовал «Убежденность. Убежденность. Чувство. Радость. Покой».

Чтобы не забыть о том, что он пережил в ту ночь, Паскаль написал заметку на куске бумаги, которую после его смерти нашли зашитой в его куртке. Милош, через десять лет после своего озарения, в 1929 году опубликовал первую метафизическую работу, длинную герметическую поэму в прозе «Арс Магна», за которой через три года, в 1927 году, последовали «Арканы». Затем Милош на десятилетие забросил писательскую работу и возвратился к ней только в 1936 году, чтобы написать своё последнее стихотворение «Псалом утренней звезды».

Для многих почитателей Милоша превращение поэта в метафизика стало катастрофой. Сам Милош считал, что всё, что он написал до того, являлось только подготовкой к мистическому видению, передать которое — его предназначение. Голос Милоша явно изменился: от меланхолического, немного циничного позднего романтизма своих ранних работ он перешел к герметическому тону. Но Чеслав Милош прав, оценивая это развитие, как непрерывный рост, а не как радикальное изменение направления. Во многих отношениях, в своих герметических работах Милош объединяет идеи ранних романтиков с последними открытиями науки. В «Арс Магна» и «Арканах» мы находим слияние Эйнштейна и Сведенборга.

Метафизика «Арс Магна» и «Арканов» сложна даже для читателя, знакомого с мистическими традициями, которым Милош следует в этих поэмах. Прочитав «Арс Магна» и «Арканы» несколько раз, я по-прежнему не уверен, правильно ли я понял их сам. Возможно, самым легким подходом было бы видеть в Милоше наследника традиции романтической борьбы против триумфально побеждавшего материалистического видения вселенной. Как и Блейк, Милош видел в Ньютоновской идее абстрактного, абсолютного пространства и времени причину появления сатанинских фабрик, начавших коптить небеса с начала девятнадцатого столетия. Для Ньютона пространство является бесконечной пустотой, а планеты, звезды и галактики — кусками материи, плавающими в вакууме. То же самое справедливо для времени, которое является другим видом реальности. Для Милоша образ бесконечного, пустого пространства и вечного, безучастного времени являлся образом самого настоящего Ада. Как и Блейк, он считал, что павшее человечество попало сюда, когда его выбросили из Рая. Такая пустота, в которой человечество кажется в лучшем случае просто пятнышком, делает бессмысленным любое понятие о ценностях, любое понятие о добре, правде и красоте; или, в лучшем случае, ограничивает их чисто утилитарными рамками. Но у Эйнштейна Милош обнаружил важную идею, приведшую его к вере в возможность заживления трещи-' ны между двумя мирами — внутренним человеческим и внешним механическим (ещё одна характеристика Ада). Милоша поразило открытие того факта, что пространство и время относительны для наблюдателя. Теория Эйнштейна покончила с Ньютоновским абстрактным пространством, и, по крайней мере, для Милоша, вернула человечество в центр вселенной — идея, близкая герметической традиции. Милош утверждал, что до своего просветления он был только поверхностно знаком с герметической литературой. После своего мистического видения Милош приступил к глубокому и тщательному изучению полного собрания эзотерических книг, ища в них подтверждения своим ощущениям.

Он нашел то, что искал, во многих книгах, но больше всего у Сведенборга. Для Сведенборга, как и для Блейка, Гете, Пара-цельса и других герметических мыслителей, человек является центральной загадкой мира, а не одной из случайных тварей, живущих вместе с остальными в случайной вселенной, как это следует из рационалистической теории^ На самом деле, для Сведенборга вселенная и есть человек, космический человек, Аитропос, Адам Кадмон каббал истов. С точки зрения Милоша, Эйнштейн — о работах которого Милош ко времени своего видения не имел ни малейшего представления — просто перевел на современный математический язык интуитивные пред-

ставления, уже много столетий знакомые алхимикам и оккультистам.

Но всё это звучит слишком абстрактно по сравнению со спокойной и в то же время почти галлюцинаторной прозой Милоша:

«Четырнадцатого декабря одна тысяча девятьсот четырнадцатого года, около одиннадцати часов вечером, в состоянии совершенного бодрствования, прочитав свою молитву и размышляя над своим ежедневным стихом из Библии, я внезапно, без малейшего изумления, почувствовал неожиданное изменение, произошедшее с моим телом. Сначала я заметил, что мне даровали силу, неизвестную мне до того дня, способность свободно лететь через пространство; мгновение спустя я оказался на вершине могучей горы, окутанной синеватым туманом неописуемой тонкости и сладости. С этого момента я был избавлен от усилий, которые понадобились бы мне, если бы я сам поднимался вверх. Ибо гора, вырвав свои корни из земли, быстро понесла меня к невообразимым высотам, к туманным сферам, тихим и испещренным огромными вспышками молнии».

Но его подъем в высь продолжался недолго. И когда движение остановилось, он смог увидеть:

«…очень плотное облако, которое, несмотря на его медно-красный оттенок, я могу сравнить с недавно извергнувшимся мужским семенем. Над моей головой, ближе к затылку, появился свет, подобный свету факела, отраженному неподвижной водой или старым зеркалом».

Во время этих видений Милош полностью владел всеми органами чувств и не чувствовал ни страха, ни любопытства, ни удивления, хотя:

«…мгновение спустя, из областей, которые, как я полагал, находились далеко позади меня, что-то вроде гигантского и красноватого яйца рванулось вперед, бросилось с необычайной силой в пространство и моментально достигло линии моего лба; потом, внезапно изменив свой цвет и движение, оно стало круглым и маленьким, превратилось в золотую лампу, которая медленно опускалась, пока не дотронулась до моего лица; потом оно снова поднялось, выросло в размере, восстановив свою овальную форму ангельского солнца, остановилось недалеко и чуть выше моего лба и заглянуло глубоко в мои глаза» [44].

Милош увидел «духовное солнце», как он сказал Карлосу Ларронду.

Невозможно полностью охватить вклад, который Милош внес в герметическую традицию. «Арс Магна» и «Арканы» — крайне сложные работы; «Пояснительные заметки» к «Арканам» сами по себе занимают несколько сотен страниц. Во многих отношениях Милош был человеком, живущим вне времени; он пребывал в такой же духовной среде, как Сен-Мартен, Калиостро, Гете, озаренные личности эпохи Просвещения, которых мы обсуждали в первой части этой книги. Подобно Сведенборгу, Милош соединял мистическое мировосприятие с практическими способностями, редко проявляющимися у поэтов.

В свои последние дни Милош написал необычное толкование Книги Откровений Иоанна Богослова, перед этим прочитав её около пятидесяти раз за две недели. Милош считал, что в 1944 году произойдет большое столкновение, и хотя Вторая мировая война началась раньше, он также за несколько лет предсказал её начало. Свои последние годы он провел в Фонтенбло, где любил гулять в парках, проявляя необычную сноровку в общении с птицами. Однажды он отсутствовал несколько месяцев, а когда вернулся, его приветствовал птичий хор: «дорожки, деревья и кусты оглашались криками», выражавшими «беспечную радость всех пернатых существ». Любовь к крылатым друзьям предъявляла свои требования, и однажды, принеся им зерен, он упал в обмороке прямо в декабрьский снег, на грани смерти. Но умер Милош позднее, 2 марта 1939 года. Одна птица жила у него в особой комнате, отведенной специально для неё; только по ночам её помещали в клетку. Однажды вечером птица отказалась идти в свою клетку, и Милош безрассудно попытался поймать её. В конце концов после нескольких попыток Милошу удалось взять её в руки, но, обессиленный погоней, он рухнул на нол и умер. От внимательного читателя не ускользнет символичность ситуации.

 

Малькольм Лоури

Во время солнцестояния, летом 1916 года, Брат Ахад — известный также как Чарльз Стэнсфилд Джонс, Лондонский бухгалтер и увлеченный исследователь оккультного — стоя перед алтарем своего храма в Ванкувере (Канада), признал примечательный факт. Он понял, что пережил значительную трансформацию. Из смиренного неофита в ордене Argentinum Astrum, или «Серебряная Звезда*, он превратился в Мастера Храма. Его возвышение было подтверждено визитом Тайных Наставников, которые, как понял Ахад, призвали его взять на себя обязательства, налагаемые его новым статусом. Принимая торжественную присягу, соответствующую высокому посту, Брат Ахад поклялся выполнить свой долг и усердно работать, исполняя все возложенные на него обязанности.

Вскоре после этого события Джонс телеграфировал в Лондон своему учителю, с которым вел магическое общение, и сообщил о переменах. Алистер Кроули, Великий Зверь и учитель Джонса, пришел в восторг от новости, но что более важно, он был поражен замечательным совпадением, которое, казалось, было пророческим. Ровно за девять месяцев до описанного события вместе с двумя из своих «священных блудниц* Кроули выполнил серию магических действий, целью которых было создание «магического ребенка*, наследника тайн, заключенных в священной «Книге Закона». Телеграмма Джонса подтвердила, что усилия Кроули — в значительной мере состоявшие из занятий сексом различными способами — привели к успеху. Кроули был уверен, что Брат Ахад являлся одним из тех, чье появление было предсказано «Книгой», одним из тех, кто должен придти и разъяснить её многочисленные загадки. Ахад, ободренный восхищением своего наставника, занялся долгим и сложным каббалистическим анализом священного творения Кроули. В конце концов к 1919 году работа Ахада приняла форму откровения: Бог объединяет в себе и бытие, и небытие [45]. Это открытие воодушевило Кроули и, по крайней мере для него самого, прояснило некоторые из наиболее темных мест в «Книге Закона».

Но с Братом Ахадом случилось то, что случалось практически со всеми, кто имел дело с Великим Зверем: он потерял расположение своего учителя. То, что в 1926 году Джонс пережил временное помешательство, лишь подвело черту под их отношениями. Во время короткого посещения Англии магический ребенок Кроули присоединился к Римской католической церкви с целью обратить её прихожан в созданную Кроули религию те-лема. Затем Джонс возвратился в Ванкувер, где в особо благоприятный день, облаченный в один только плащ, распахнул его и, продемонстрировав свою наготу, заявил, что отбросил «Пелену Иллюзий».

Вскоре Брат Ахад выздоровел от своей мании, и, оборвав пуповину, связывавшую его с Кроули, стал утверждать, что Ай-васс, Святой Ангел-Хранитель Великого Зверя, на самом деле был воплощением злобного разума. После этого Ахад продолжил свои магические исследования, и через некоторое время провозгласил, что Новая Эра действительно наступила, но не та, о которой говорил Кроули. Услышав об измене, Кроули осознал, что путешествие Джонса через первичный хаос — необходимая предпосылка для того, чтобы стать Мастером Храма — было слишком стремительным, и исключил его из ордена. И чтобы быть уверенным, что его бывший ученик усвоил урок, Кроули наслал на него рой демонов-разрушителей.

Однако магическая карьера Брата Ахада на этом не закончилась. Его влияние сформировало два значительных оккультных потока двадцатого столетия. Один из них возник в Пасадене, Калифорния. В него входили такие крупные личности, как Джек Парсонс, Роберт Хайнлайн и Л. Рон Хаббард [46]. Второй поток начинался недалеко от дома Джонса, в Ванкувере, и оказал глубокое влияние на приятеля Джонса англичанина Малькольма Лоури и его значительный модернистский роман «Под Вулканом».

Лоури был достойным наследником мудрости Джонса: если кто-либо, когда-либо вообще вступал в первозданный хаос, то одолеваемый демонами Лоури с его призрачной жизнью, полной маленьких и больших трагедий, побывал там наверняка [47].

Малькольм Лоури родился в Биркенхеде, Чешир, в 1909 году и умер в Райпе, Суссекс, в 1957 году, но значительную часть жизни он провел за пределами Англии. Согласно отчету коронера, причиной его смерти стал «несчастный случай» — он, видимо, захлебнулся собственной рвотой, — но точные детали происшествия до сих пор неизвестны. После тяжелой ночи неистовых возлияний и жестокой ссоры со своей второй женой Марджери Боннер Лоури был найден на следующее утро мертвым, лежащим в луже джина среди разбитого стекла. Ему не было и сорока восьми лет. Не исключалась возможность самоубийства: флакон, в котором хранилось двадцать снотворных таблеток с ами-талом натрия, был найден пустым. К моменту смерти Лоури был известен только своим немногочисленным друзьям и поклонникам его творчества. Сегодня «Под вулканом» считается одним из самых значительных романов двадцатого столетия. Согласно многим оценкам, эта книга — шедевр модернистской техники. Роман передает одержимость Лоури оккультными идеями посвящения, испытания, возрождения и трагической судьбой черного мага. Точкой отсчета книги является Каббала, эзотерическое значение которой Лоури узнал из первых рук — от своего учителя, Чарльза Стэнсфилда Джонса.

Первая встреча Лоури и Джонса обладала всеми романтическими чертами, которые мы можем ожидать от магического знакомства, хотя, как становится ясно из обстоятельной биографии, написанной Гордоном Баукером, Лоури, подобно многим мистикам, имел склонность к мифологизации своей жизни [48]. В письме к своему немецкому переводчику, Клеменсу тен Холдеру, Лоури описывает, как он впервые столкнулся с лишенным наследства сыном Кроули. Малькольм и его жена Марджери жили недалеко от Ванкувера в Доллартоне, Британская Колумбия. Здесь Лоури одержимо работал над несколькими вариантами своего романа, который к тому времени был отвергнут двенадцатью издательствами. Однажды он гулял в лесу и размышлял над растущим сходством между Джеффри Фирмином, бывшим британским консулом, умершим от пьянства в Мексике, — литературным двойником Лоури — и Фаустом. Внезапно Лоури осознал, что его трагический герой оказался «как бы в положении черного мага». Если это действительно так, подумал Лоури, «не должен ли я лучше узнать, что на самом деле преследовало его? Роковое предположение! Действительно, не раньше, чем мне в голову пришла эта мысль, я натолкнулся в лесу на странного человека, якобы счетчика голосов избирателей, который на самом деле являлся именно таким магом…» [49]. Лоури торопливо поясняет, что Джонс был белым магом и что он сам никогда не занимался магическим ремеслом. Синхронизмы такого рода — используя термин К.Г. Юнга для «объяснимых совпадений» — кажется, переполняли жизнь Лоури, как, впрочем, и его произведения: «Под вулканом» читается как широкий поток осознанных упражнений в герметической теме соответствий.

После этой случайной встречи, которая, скорее всего, произошла в июне 1941 года — хотя в сохранившихся письмах Лоури первый раз имя Джонса упоминается в почтовой карточке, отправленной Лоури своему другу Джеральду Ноксону спустя почти два года — Джонс пришел в дом Лоури с двумя своими книгами: «Q.B.L., или Восприятие невесты» и «Анатомия тела Бога». Обе книги имели отношение к Каббале. Брат Ахад имел ещё одно увлечение: легенду о Парсифале. Проведя собственные исследования, он написал «Потир экстаза, являющийся самой внутренней тайной Парсифаля, рыцаря Святого Грааля — магическое и каббалистическое толкование драмы Парсифаля». В 1923 году его работу издала та же маленькая Чикагская фирма, печатавшая остальные работы Джонса.

Джонс принес также схему «Древа Жизни», графическое изображение десяти сефирот, или уровней существования, происходящих из скрытой божественной сущности. Лоури так увлекся, что попросил Джонса научить его всему, что тот знал о Каббале. Стэн, как Лоури называл Джонса, согласился и дал ему почитать книгу о «священной магии» Абра-Мелина. Более чем вероятно, это была «Книга священной магии Абра-Мелина, мага», перевод рукописи, которую Сэмюель Лидделл Матерс (позднее Макгрегор), глава «Золотой Зари» в то время, когда в ложу вступил Кроули, обнаружил в библиотеке de I'Arsenal в Париже. Текст, написанный Авраамом Иудеем в 1458 году, подробно рассказывает о годах, проведенных Авраамом в учениках мага, известного под именем Абра-Мелин. Годами позже Авраам записал полученные знания. Его рукопись была переведена на французский язык в восемнадцатом веке; именно на французский перевод и натолкнулся Матерс. Матерс был не единственным, кто знал о книге: и Элифас Леви, и Бульвер-Литтон были с нею хорошо знакомы.

Цель ритуалов, описанных в книге, — привести человека к «знакомству и близости с его Святым Ангелом-Хранителем».

Но вначале маг должен научиться подчинять себе низшие демонические силы. Согласно легенде, когда Кроули сам попытался провести ритуал — в своей магической резиденции Болескин, на берегу Лох-Несс, — он потерпел неудачу: отсюда тени, окружавшие его дальнейшую карьеру В случае Лоури демонические голоса, которые слышит его одурманенный мескалином консул, выходят прямо из текста Матерса [50].

Лоури и Марджери часто посещали Джонса. Стэн жил со своей женой Рубиной в Дип-Коув, деревушке, расположенной недалеко от Доллартона, где Джонсы считались местными оригиналами. Но Джонс занимался не только магией — он имел ученую степень по философии, был художником и главой колледжа Ad Spiritum Sanctum, база которого располагалась в Чикаго. Рубина разделяла оккультные интересы Чарльза и была великолепным чтецом, хотя она относилась к Лоури с меньшим восторгом, чем её муж. Тем не менее две семейные пары стали хорошими друзьями, и вскоре чета Лоури стала каждую неделю проводить несколько вечеров в доме Джонсов. Здесь Лоури познакомился с разнообразными мистическими упражнениями: йогой, И Цзин, астральными путешествиями и медитацией. Джонс верил, что миф о Святом Граале являлся прообразом поиска тайного знания, и Лоури всё больше соглашался с ним. С самого детства он верил, что в каком-то отношении отличается от окружающих, отделен от них, и что, подобно своим предшественникам, Эдгару По и Бодлеру, предназначен для жизни, полной страданий, благодаря которым он приобретет глубокое духовное видение. Еще одно странное совпадение, но среди писателей, с творчеством которых Джонс познакомил Лоури, был Элифас Леви, который, как мы видели, также верил, что истинный маг должен пройти через огонь страдания.

Джонс предоставил Лоури доступ к своей впечатляющей оккультной библиотеке, и, глядя на перечень оккультных названий, появляющихся в романе «Под вулканом», мы можем получить представление о том мире, в который вступил Малькольм. Когда Хью, брат Джеффри, приезжает в Мексику в Квернаваку [51], где происходит действие романа, он изучает библиотеку своего брата и обнаруживает причудливое собрание книг.

«…на высоких полках вдоль стен: „Догма и ритуал высшей магии*, „Шива* и „Змеиные культы Центральной Америки* — различными томами были заполнены две длинные книжные полки, здесь же, в древних кожаных переплетах с потертыми углами, стояли многочисленные каббалистические и алхимические книги, а некоторые выглядели довольно новыми, как „Гоетия Лемегетона Царя Соломона*» [52].

Здесь были и другие книги: «Махабхарата», Уильям Блейк, «Упанишады», «Ригведа», а также «Кролик Питер». «„Всё можно найти в „Кролике Питере* — любил говорить консул», — в этих словах Хью есть крупица юмора, добавленная как дрожжи, но одновременно — признание каббалистической идеи о том, что глубокие, мудрые секреты можно найти в самом простом тексте.

Когда Лоури встретил Джонса, он уже был готов к посвящению. Оккультная или по крайней мере метафизическая литература не была для него чуждой. Он читал Успенского. В письме к своей теще, разделявшей его эзотерические увлечения, Лоури предлагает ей почитать «Новую модель вселенной» и «Tertium Organum>\ в том же письме он хвалит «Эксперимент со временем» Д.У. Данна и высказывает высокое мнение о книгах Чарльза Форта. Он даже занимается плагиатом, говоря, что «всегда верил, что все, что мешает движению мыслей, является неправильным» — слегка видоизмененная кода Успенского к «Tettium Organum». (Через несколько лет он снова повторит афоризм Успенского, писавшего, что «если бы мы могли задать правильно вопросы, мы бы знали ответы» — глубокая мысль, которая находит отдаленный отзвук в некоторых из афоризмов Виттгенштейна [53].) Размышления Успенского о времени и вечном возвращении также находит свой путь в magnum opus Малькольма Лоури, что наиболее очевидно проявляется в символе колеса. Оно возникает в нескольких местах, но наиболее мощный эпизод — чертово колесо, в конце первой главы вращающееся в обратную сторону над декорациями, среди которых происходит испытание консула — тонкий и в то же время пронзительный образ возвращения [54]. Сам Лоури похож на описание, которое Успенский дает Повешенному из Таро — ещё одному символу страдания. В более поздние годы Лоури посетил

Гаити и натолкнулся — буквально — на темный мир вуду. Один раз он присутствовал при церемонии вуду, которая продолжалась два дня и две ночи, и вернулся одурманенный наркотиками. «Жрец вуду, — писал он своему другу Альфреду Эрскай-ну, — вероятно, распознал во мне родственную душу и обещал посвятить меня огнем, когда я вернусь… В самом деле, я хотел бы стать жрецом вуду» [55J. Хотя, как известно, Лоури имел частый и избыточный контакт с определенными «Силами» — алкоголем в различных формах, — он всегда стремился наладить связь с их более метафизическими разновидностями. К крайнему сожалению Лоури, это удалось только его художественному двойнику.

Детальный, глава за главой, отчет о каббалистической символике, наполняющей роман «Под Вулканом», можно найти в исследовании Пирл Эпштейн, «Собственный лабиринт Малькольма Лоури». Сам Лоури защищает использование оккультных символов в длинном письме к своему издателю Джонатану Кейпу. Здесь я могу упомянуть только несколько примеров [56]. Роман изображает последний день жизни спившегося Джеффри Фирмина, бывшего Британского консула, увлекавшегося мистицизмом, особенно Каббалой [57]. Дело происходит 2 ноября, в День Мертвых (мексиканский эквивалент Дня Всех Душ), когда, по поверьям, мертвые возвращаются в наш мир и посещают живых. К Джеффри приходят двое из его умерших родственников: его брат Хью и его бывшая жена Ивонн, чья связь с Хью, в сочетании с неизлечимым алкоголизмом Джеффри, стала причиной их развода. Книга насыщена символизмом чисел, а также десятками других оккультных связей: подобно многим модернистским работам, книга в высшей степени иносказательна. Наряду с Каббалой и Успенским, Лоури помещает в своё странное варево немецкие оккультно-экспрессионистские фильмы («Руки Орлака» и «Исследователь Праги»), а также «Фауста», Сведенборга, розенкрейцеров, астрологию, алхимию и многое другое. События, которые занимают двенадцать часов, описаны в двенадцати главах: двенадцать — важное каббалистическое число. Древо Жизни используется, как Лоури говорит нам, «для поэтических целей, потому что оно символизирует духовные стремления человека» [58]. Консул живет в Клипоте, мире скорлупы и демонов, своего рода перевернутом дереве, растущем вниз, в ад. Алкоголизм консула, его ненасытное употребление мескаля, явно соответствуют собственным пристрастиям Лоури (на протяжении всей книги его главный герой perfectamente borracho — абсолютно пьян), но магические мотивы романа поднимают его выше реализма «Потерянного уик-энда» Чарльза Джексона, опубликованного в то время, когда Лоури раз за разом одержимо переделывал свой роман. «Уильям Джеймс, — говорил он Джонатану Кейпу, — наверняка согласился бы со мной в том, что муки алкоголика находят наиболее точную поэтическую аналогию в муках мистика, который злоупотребил своими силами» [59]. Хотя сам Лоури почти бросил пить к тому времени, когда познакомился с Джонсом, можно с большой долей уверенности предположить, что Джонс сообщил ему, что в Каббале злоупотребление магическими силами сравнивается с пьянством. В любом случае, он рассказал Лоури, что «черный маг, свалившись в бездну, попадает в незавидное положение, потому что все элементы вселенной обращаются против него» [60]. Подобные сообщения Лоури получал всю свою жизнь, и, возможно, в конце концов он, подобно консулу, понял, что единственный способ избежать такой судьбы — покинуть саму вселенную.

В начале романа друг Джеффри, М. Ларуэлл, с которым Ивонн (ее прототипом была первая жена Лоури) также имела связь, читает письмо, написанное Джеффри Ивонн, но так и не отосланное. «Ты видишь, как я всё ещё работаю над книгой, — спрашивает консул свою потерянную Шекину, женский духовный принцип Каббалы, — всё ещё пытаясь ответить на такие вопросы, как: есть ли окончательная реальность, внешняя, сознательная, вечная и так далее… Или ты нашла меня между Милосердием и Пониманием, между Хезед и Вина… моё равновесие — опасное балансирование, раскачивание над ужасной бездной без моста, непрослеживаемым путем молнии, которую Бог посылает обратно Богу? Если бы я был в Хезеде! Больше напоминает Клипот» [61].

До этого в своём письме Джеффри пишет Ивонн: «Иногда я думаю о себе как о великом исследователе, открывшем необычную страну, из которой он никогда не сможет вернуться, чтобы передать своё знание миру. Имя этой страны — ад» [62]. Подобно Рембо, ещё один поборник духовной ценности страдания

Малькольм Лоури провел свой сезон в преисподней. Волнующее описание её зловещей территории, роман «Под вулканом», Лоури передал людям, более счастливым, чем он сам.

 

Примечания

1. Столетие Пессоа/Подред. Е. Лисбоа, Л.С. Тейлора. Манчестер: Карканет, 1997. С. 17.

2. «Модернистский период* — неопределенное понятие, как признано всеми, и оно представляется неясным вдвойне, учитывая, что мы сами живем в «постмодернистской* эре. Можно долго спорить о том, когда и где начался модернизм, в смысле указания точной исходной даты для имеющего точную характеристику литературного и художественного движения, но, вероятно, на этот вопрос невозможно ответить однозначно. Говорят, что первой непредметной картиной является «Первая абстрактная акварель* Кандинского (1910), хотя некоторые историки живописи отдают предпочтение чеху Франтишеку Купке. Считается, что литературный модернизм начался с Аполлинера. Можно спорить о том, была ли Девятая Симфония Малера последней работой позднего романтизма или ранней попыткой создания атональной музыки. Такие критики, как Чарльз Роузен, считают, что поздние Бетховен-ские струнные квартеты воплощают все элементы, которые могут быть найдены в более сложных для восприятия работах Шёнберга. При написании данной книги я считал модерном период, начавшийся незадолго до Первой мировой войны и продолжавшийся, скажем так, до пятидесятых годов и возникновения «разбитой* поэзии, ши битников, хотя все работы, которые я здесь рассматриваю, были созданы раньше последней временной отметки.

3. «Кризис слова* в начале двадцатого столетия принимал множество форм, и, возможно, лучше всего его выразил в своём афоризме Виттгенштейн: «О том, что мы не можем выразить, мы должны молчать*. Виттгенштейновской идее молчания сочувствовали многие другие: Карл Краус, Хьюго фон Хоффман-шталь, Эрнст Блох, Роберт Музиль, Мартин Хайдеггер, Морис Метерлинк, Герман Брох, Франц Кафка и, в поздней форме, Сэмюель Бекетт. Удачный рассказ об «отказе от слова* можно найти у Джорджа Штейнера в «Языке и молчании» (1967) и «Экстратерриториальном» (1972).

4. Шёнберг верш также в некую разновидность числового мистицизма, на котором он основал систему «ангелологии». Болезненная форма его увлечения выразилась в его страхе перед числом тринадцать. Шёнберг родился 13 сентября 1874 года и умер 13 июля 1951 года.

5. Для Кейджа особый оккультный интерес представляла «И Цзин, ши Книга Перемен», китайская форма гадания, в которой используется веточки тысячелистника ши, в более простой форме, монеты. При создании одной из своих композиций, Кейдж, по слухам, кидал свою монетку И Цзин 16 ООО раз.

6. Если бы позволил объем книги, я бы с удовольствием вставил разделы о Дэвиде Линдсее и Джоне Каупере Поуисе, двух крупных авторах, работавших в гностической традиции, хотя ни тот, ни другой не могут считаться модернистами. Поуис, наиболее известный благодаря своему «Дорсетскому Четырех-книжию», включающему гигантский «Гластонберийский роман», не только исповедовал глубокую магическую философию жизни — проявляющуюся в его небеллетристических работах, — но, вероятно, сам обладал некоторыми оккультными силами. В своей внушительной «Автобиографии» он пишет о своем «дурном глазе», причем такое свойство не вызывало у него особого беспокойства, а также о своем опыте одновременного нахождения в двух разных местах — в одном подобном эпизоде принимал участие писатель Теодор Драйзер. Линдсей, известный читателям в основном благодаря своему шедевру «Путешествие к Арктуру», по существу не был оккультистом, но, тем не менее, он написал, возможно, самый метафизический роман на английском языке — свой поздний, незаконченный роман «Ведьма». В «Скале Дьявола» Линдсей взял тему реинкарнации аватара и, соединив её с представлением о древней божественной культуре (спустя десятилетия, в восьмидесятые и девяностые годы двадцатого века, эта тема приобрела большую популярность), создал мощную фшософскую драму и, одновременно, захватывающий оккультный триллер.

7. Что не является редкостью у писателей, принимавших оккультизм и сверхъестественное как центральную тему, критерий, которого я пытался придерживаться, сделав несколько исключений, в своем исследовании.

8. Более подробно об Эллиоте и Паунде читай у Леона Сур-рета в его довольно вольном исследовании «Рождение модернизма» (Монреаль и Кингстон: Изд-во ун-та Макджилл-Квинз, 1993).

9. Пессоа и Беньямин имеют много общего. Кроме их взаимной любви к фрагментам — и «Аркадный проект» Беньямина, и «Книга тревоги» Пессоа исключают завершенность, — они оба разделят равную неспособность к деловому отношению к реальности и насущным потребностям жизни. Оба жили скорее в мечтах, чем в материальном мире, и оба испытывали большие трудности в отношениях с женщинами. Оба разделяли интерес к разным формам оккультизма (Каббала и графология у Беньямина) и оба умерли в трагически молодом возрасте: Пессоа в 47, Беньямин в 48 лет. В саквояже, который Беньямин тащил через Пиренеи в своей попытке достичь Испании, лежал его монументальный незаконченный magnum opus. Увлекательный художественный рассказ о его опасном приключении можно найти у Джея Парит в его «Перекрестке Беньямина» (1996).

10. Подобное занятие обычно для детей, но живость изобретенных Пессоа друзей напоминает о детском увлечении психолога К.Г. Юнга. В детстве Юнг пришел к убеждению о реальности своего второго «Я». Личность № 2, как называл его Юнг, была старомодным джентльменом из восемнадцатого столетия, носившего пряжки и сюртук и обладавшего необычной мудростью и интуицией. Ют так погрузился в мир № 2, что начал верить в свое существование как аристократа в прошлой жизни. Для критиков Юнга это было ранним признаком его более позднего психоза; для последователей — проявлением автономных компонентов его души. После своего разрыва с Фрейдом Юнг пережил сокрушительный психический кризис, во время которого испытывал видения, и, что более важно для его последующих теорий, беседовал с автономными личностями, живущими в его собственном мозге.

11. Пессоа Ф. Избранные стихотворения. Лондон: Пенгуин Букс, 2000. С. 11.

12. Столетие Пессоа. С. 262.

13. Избранные стихотворения. С. 12.

14. Рикардо Рейс стал героем романа современного португальского писателя Жозе Сарамаго «Год смерти Рикардо Рейса» (1991).

15. Избранная проза Фернандо Пессоа/ Пер. Р. Зенита. Нью-Йорк: Гроув Пресс, 2001. С. 256.

16. Альваро де Кампос был еще одной уравновешивающей фи-гурой. Он странствовал по всему миру, курил опиум, изучил морское инженерное дело в Глазго, путешествовал на Восток, пил абсент и пользовался моноклем. Иногда де Кампос возникал вместо Пессоа на общественных встречах, а в 1929 году он разрушил единственную романтическую связь Пессоа, написав девушке письмо, в котором посоветовал ей спустить мысль об их союзе ее туалет*.

17. Избранная проза. С. 103 и 110.

18. Там же. С. 101–102. Характер образов и символов, которые видел Пессоа, заставляют предположить, что это были гит-нагогические ощущения.

19. Избранные стихотворения/ Пер. Д. Гриффина. С. 70.

20. Читай Марко Пази, «Влияние Алистера Кроули на эзотерические произведения Фернандо Пессоа* в Gnostics 3: tsotirisme> Gnoses & Imaginaire Symbolique (Leuven, Бельгия: «Питерс*, 2001), с. 693–711.

21. Избранная проза. С. 259.

22. Пессоа Ф. Книга тревоги/Пер. Р. Зенита. Лондон: Пенгу-ин Букс, 2001. С. 217, 222–223.

23. Дюмаль Р. Сила слова/Пер. М. Полиззоти. Сан-Франциско: Сити Лайте, 1991. С. 164.

24. Нечто, чем П.Д. Успенский занимался на поколение раньше. См. Об исследовании сновидений и гипнотизма// Новая модель Вселенной. Нью-Йорк: Кнопф, 1969. С. 242–273.

25. Ста слова. С. 6.

26. Дюмаль Р. Гора Аналог. Гармондсворт, Англия: Пенгуин Букс, 1986. С. 13.

27. Странно, но ещё один мистический роман, имеющий отношение к горе, «Волшебная гора* Томаса Манна, вращается вокруг судьбы героя, больного туберкулезом. Дюмаль был замечательным альпинистом, но магическая гора, которую он искал, имела чисто метафорический характер. Если бы он послушался совета своего врача и лег в санаторий, подобно Гансу Касторку, он, возможно, прожил бы достаточно долго для того, чтобы закончить «Гору Аналог*. Об алхимических и прочих оккультных мотивах в романе Манна см.: Ханеграаф У. Д. Ироничный оккультизм: алхимиями миф о Граале в „Волшебной горе“ Томаса Манна // Esoterisme, Gnoses & Imaginaire Symbolique. С. 575–594.

28. Тамже. С.81. Описание Дюмаля напоминает раннее символическое путешествие Эдгара По ^Низвержение в Мальстрем*.

29. Там же.

30. Там же. С. 82.

31. Там оке. С. 78–79.

32. Там ясе. С. 84.

33. Тамже.

34. Тамже. С.104.-

35. Среди прочих обязанностей, Милош был руководителем литовской делегации в Лиге Наций, и многие годы являлся поверенным в делах литовской дипломатической миссии в Париже.

36. Л. Милош О.В. де Благородный Скиталец: жизнь и творчество ОД. де Л. Милоша /Под ред. К. Бзмфорда. Вест Сток-бридж, Массачусетс: Линдисфарн Пресс, 1985. С. 440.

37. Там же. С. 449.

38. Тамже. С.50.

39. Там же. С. 339.

40. Там же. С. 438.

41. Тамже. С.439.

42. См. английский перевод Белл Н. Берк (Рочестер, Вермонт: Внутренние Традиции, 1994).

43. Хотя сфера его интересов включала алхимию, теорию чисел и другие аспекты западной эзотерической традиции, Рене Шваллер де Любин известен сегодня в большей степени благодаря своим неортодоксальным теориям, касающимся египетской цивилизации и конструкции храма в Луксоре. В последние годы идеи Шваляера де Любина вызвали новый интерес из-за работы Грэхема Хэнкока, который основал серию своих бестселлеров о предшественниках египетской цивилизации на замечании Любина о том, что Сфинкс гораздо древнее, нем полагают ортодоксальные египтологи.

44. Из ^Послания к Сторджу*, <Арс Магна*, перевод Чеслава Милоша в 4Благородном Скитальце*, С. 244–245.

45. На иврите AL означает Бог, LA — нет. Для Джонса это означает, что отражение Бога — это *Нет*. С точки зрения Каббалы это может быть интересно, но идея не нова. Гностики говорили о Плероме, разновидности отрицательного мирового бытия (или небытия) снаружи от явного мира; каббалисты говорят об

Эн Соф, таком же неявном источнике бытия. Среди поздних поборников этой идеи был алхимик и богослов Якоб Бёме и философ Гегель, чьи диалектика начинается с начального противоречия между бытием и небытием. Как упоминалось выше, Гегель читал Бёме.

46. В тридцатых годах двадцатого века Брат Ахад организовал свою собственную магическую организацию. Одни из ее членов, Уилфред Т. Слшт принес его учение в Калифорнию, где собрал группу, которая стала называться Ложа Agape. В неё позднее вошел Джон (Джек) Уайтсайде Парсонс, ученый из знаменитой Лаборатории реактивного двигателя, расположенной в Пасадене. Ложа Agape находилась под контролем Кроули, и после того, как Смит злоупотребил своим положением (в совершенно Кроулиан-ском стиле — соблазнив жену Парсонса), он был исключен, и руководство было отдано Парсонсу. Дом Парсонсов в Пасадене стал местом магических ритуалов, включавших секс и наркотики. Л. Рон Хаббард утверждал, что по заданию разведки военно-морских сил он изучал этот круг людей, занимавшихся черной магией. Он также соблазнил жену Парсонса и узнал достаточно об идеях Кроули, чтобы использовать их как фундамент для своей Церкви Сайентологии. Хаббард в то времязанимался еще и сочинением научной фантастики, он был знаком с Хайнлайном, несколько раз посещавшим дом Парсонсов. Многие идеи Кроули легли в основу его значительного романа «Чужак в чужой стране*. Более подробную информацию о Парсонсе и Хаббарде можно найти в моей книге «Отключите свое сознание: мистические шестидесятые и темная сторона Эпохи Водолея*.

47. Лоури имел ещё одну непрямую связь с Кроули. Как упоминалось выше, его друг и собутыльник, Дилан Томас, был открыт поэтом Виктором Нойбергом, с которым Кроули провел ряд гомосексуальных магических актов в Париже и Северной Африке.

48. Баукер Г. Преследуемый фуриями: жизнь Малькольма Лоури. Лондон: Харпер Коллинз, 1993.

49. Лоури М. Sursum Corda! Собрание писем Малькольма Лоури, том 2.1946–1957/ Под ред. Ш. Е. Грейс. Лондон: Джонатан Кейп, 1996. С. 356.

50. Странно, самого Кроули познакомил с работой другой Джонс, Джордж Сесил Джонс, химик и маг, который привел Кроули в «Золотую Зарю*.

51 Названная в романе Кваунахуаком, Квернавака, «рог коровы» имеет любопытную оккультную историю. Традиционно известная как излюбленный район магов и колдунов, в начале шестидесятых годов двадцатого века она стала ареной первых экспериментов Тимоти Лири с псилоцибиновыми грибами. Его первая проба «пищи богов» была обеспечена местным курандей-ро, шаманом. Позднее здесь обосновались «Психоделические рейнджеры» Джона Стара Кука, группа энтузиастов ЛСД, которые пытались обработать наркотиком людей, пользующихся влиянием в обществе. Кук был известен благодаря своим психоделическим сеансам, которые посещали многие видные в контркультуре шестидесятых годов фигуры. Он также стал своего рода знаменитостью в поп-оккультных кругах из-за популярности, которую имела оформленная им колода карт Таро. Более подробно о Куке и Лири, строившим свою карьеру, беря пример с Алистера Кроули, читай в моей книге «Отключите свое сознание: мистические шестидесятые и темная сторона Эпохи Водолея».

52. Лоури М. Под вулканом. Лондон: Пенгут Букс, 1985. С. 218.

53. См. Sursum Cordai С. 293, 304.

54. А также времени, в форме щферблата часов. В вводной главе один из второстепенных персонажей через год после основных событий романа размышляет о печальной судьбе консула. Затем он возвращается в прошлое. Лоури, скорее всего, не был знаком с романом Успенского «Странная жизнь Ивана Осокина», в котором описано возвращение, когда главный герой отправляется назад во времени, чтобы прожить свою жизнь заново, по образы обоих произведений очень похожи.

55. Избранные письма Малькольма Лоури/Под ред. X. Брита и М. Боннер Лоури. Лондон: Пенгут Букс, 1985. С. 139–140.

56. Это письмо можно найти в «пепгуиновском издании» романа.

57. Роман содержит и сильный политический элемент, рассказать о котором мне не позволяет ограниченное пространство книги. Безвозвратное падение консула олицетворяет крах гуманизма и подъем фашизма. Фирмин, Фауст двадцатого века, является современным человеком, играющим с опасными силами, природу которых он не понимает. Лоури считал, что в десятой главе, с её длинным перечнем всех элементов, которые были «против* Джеффри, он в некотором смысле предсказал появление атомной бомбы.

58. Под вулканом. С. 16.

59. Там же. С. 23.

60. Sursum Cordal С. 356–357.

61. Под вулканом. С. 84.

62. Там лее. С. 81–82.

ЧАСТЬ II Избранные тексты

 

РУКА НЕВИДИМОГО

С чувствами дикого ликования я возвратил домой из Гар-дю-Норда после того, как расстался со своей маленькой женой. Она собиралась к нашему ребенку, который заболел в отдаленной земле. Итак, я завершил жертву моего сердца; Ее последние слова: «Когда мы встретимся снова?» и мой ответ, «Скоро», — все еще отзывались эхом в моих ушах как неправда, обман, в котором я не желал признаваться даже самому себе, хотя что-то во мне шептало, что теперь мы расстались навсегда. Те прощальные слова, которыми мы обменялись в ноябре 1894 года, были последними, и вплоть до настоящего времени, до мая 1897 года, я ни разу не видел мою дорогую жену.

Когда я добрался до «Кафе де Ля Регенс», то сел за тот же самый столик, за которым часто сиживал с моей женой, моей красивой надзирательницей. Она день и ночь шпионила за моей душой, разгадывала мои секретные мысли, внимательно следила за развитием моих идей, с ревнивой обидой наблюдала за стремлением моего духа к неизвестному.

Возвратившись в мир свободных, я обнаружил внезапное расширение моего «Я», в результате которого я поднялся выше мелких житейских забот большого города и подмостков интеллектуальной борьбы, где я только что одержал победу — незначительное событие само по себе, но для меня оно имело огромное значение, потому что эта победа была исполнением моей юношеской мечты. Моя пьеса была поставлена в Парижском театре — мечта всех современных авторов моей страны, мечта, осуществить которую удалось только мне. Но теперь театр стал вызывать у меня неприятие, как всё, что уже достигнуто. Меня стала притягивать наука. Вынужденный выбирать между любовью и знанием, я решил заняться достижением высшего уровня ин

тимная Муза 10*

тсллектуального развития. Но в своей готовности принести в жертву свою любовь я забыл о невинной жертве моих амбиций, или моего призвания.

Вернувшись в свою убогую студенческую комнату в Латинском Квартале, я порылся в своём дорожном сундуке и достал из потайного места шесть тиглей из прекрасного фарфора. Чтобы купить эти тигли, мне пришлось самого себя ограбить. Пара клещей и упаковка чистой серы довершали мой лабораторный набор. Мне оставалось разжечь жаркий огонь в печи, надежно запереть дверь и опустить шторы — после казни Казерио, которая произошла веет три месяца назад, в Париже стало опасно иметь домашнюю химическую лабораторию.

Настала ночь, и адские огни заплясали на горящей сере. К утру я обнаружил присутствие углерода в сере, которую я до того расценивал как неразложимое вещество. Я подумал, что сделал большое открытие, опровергавшее господствующие химические теории, и достиг той единственной формы бессмертия, которая дарована смертным.

Но с моих рук, обожженных от высокой температуры, кожа слезала, как чешуя. Боль возникала даже тогда, когда я просто пытался снять одежду, она напоминала мне, чего стоила мне моя победа. Все же, один в своей кровати, которая все еще хранила аромат женщины, я чувствовал блаженство. Ощущение духовной чистоты, мужского целомудрия, заставляло меня ощутить мою прошлую женатую жизнь как нечто грязное, и я сожалел, что не было никого, кому я мог бы принести благодарность за свое избавление от тех унизительных оков, теперь сломанных мною без лишней суеты. Надо сказать, что с течением лет я заметил, что невидимые Силы предоставили мир его судьбе и не проявляют к нему никакого интереса. Поэтому я стал атеистом.

Кого благодарить? Некого! И неблагодарность, навязанная мне, легла на меня тяжелым грузом.

Я с ревностью и тревогой относился к своему открытию и поэтому не предпринимал никаких шагов, чтобы обнародовать его. Моя застенчивость мешала мне обратиться к авторитетным специалистам или в академию. Я продолжал свои эксперименты, и мои потрескавшиеся руки подвергались воздействию ядов, трещины расширялись, заполнялись коксовой пылью, кровь медленно сочилась из них, и мука стала невыносимой. Все, чего я касался, вызывало у меня боль. Я обвинял в своих мучениях те неизвестные Силы, которые в течение столь многих лет преследовали меня и срывали все мои усилия. Почти обезумев от боли, я избегал общения с приятелями, отказывался от приглашений, оттолкнул от себя всех друзей. Тишина и одиночество окружили меня, неподвижность пустыни, торжественной, ужасающей, в которой я дерзко вызывал невидимую Силу на бой: тело против тела, душа против души.

Я доказал присутствие углерода в сере; теперь я должен был показать, что она содержит водород и кислород, поскольку они также должны были быть там. Мой инструмент не соответствовал моим задачам; у меня не было денег, мои руки были черны и кровоточили: черны, как моя нужда, кровоточили, как мое сердце. Всё это время я продолжал переписку с женой и сообщил ей об успехе моих химических экспериментов, но она отвечала подробными рассказами о нашей дочери, а также предостережениями и намеками на тщетность моей научной работы. Она писала, что глупо выбрасывать деньги на такие вещи.

В приступе справедливого негодования, и переполненный яростным желанием причинить себе вред, я совершил самоубийство: я послал позорное, непростительное письмо, навсегда отрекшись от жены и ребенка и дав понять, что вовлечен в новую любовную интригу

Моя пуля поразила цель, и жена ответила требованием развода.

Я был одинок, повинен в самоубийстве и убийстве, но горе и страх заставили меня забыть о моем преступлении. Никто не приходил, чтобы повидать меня, и мне было не к кому обратиться, потому что я сам обидел всех. Одновременно я испытывал восторг, дрейфуя по поверхности моря с поднятым якорем, но без паруса.

Тем временем насущная потребность в форме моей неоплаченной арендной платы прервала мою научную работу и метафизические рассуждения й еще раз опустила меня на землю.

Таким было мое состояние в канун Рождества. Я довольно резко отказался от приглашения посетить одно скандинавское семейство, поскольку некоторая болезненная беспорядочность их дома сделала атмосферу, Царившую там, неприятной для меня. Но вечером, сидя один, я пожалел о своём отказе и пошел к ним в гости. Едва мы сели за стол, как начались полуночная пирушка, с большим шумом и несдержанным весельем молодых артистов и художников, которые чувствовали себя очень уютно в том доме. Фамильярность, которая была мне противна, жесты и взгляды, слова и поведение, совершенно неуместное в семейном кругу, вызвали у меня неловкость и подавленность. Посреди этого языческого веселья моя печаль вызвала в моём воображении мирное жилье моей жены. Внутренним зрением я внезапно увидел комнату, Рождественскую елку, омелу, мою маленькую дочь, ее несчастную мать. Муки раскаяния охватили меня, я встал, сказал, что чувствую себя нездоровым, и ушел.

Я шел вдоль ужасный улицы де Лягате, но искусственное веселье толпы причиняло мне боль. Тогда я пошел по тихой, мрачной улице Деламбре, улице, которая больше, чем любая другая в том квартале, может заставить кого угодно почувствовать отчаяние. Я свернул на Бульвар Монпарнас и уселся за Столик на улице перед баром «Лила».

На нескольких мгновений стакан хорошего абсента улучшил моё настроение, но затем я был атакован компанией студентов и кокоток; их накладные кудри едва не хлестали по моему лицу. Как будто преследуемый фуриями, я предоставил мой абсент его судьбе и поспешно ушел, чтобы взять другой в кафе Франсуа Премье на бульваре Сен-Мишель.

Но я только спрыгнул со сковороды в огонь. Другая компания приблизилась ко мне с криками: «Привет, отшельник», — и я побежал назад к своему дому, бичуемый Эвменидами, меня сопровождали и лишали мужества торжествующие мелодии их насмешливой песни. Идея наказания, как следствия преступления, никогда не происходила мне в голову. Роль, в которой я представлял себя, была ролью невинной жертвы, страдающей от несправедливого преследования. Неизвестные Силы мешали мне продолжать мою великую работу. Мне надо было прорваться через это препятствие, если я хотел выиграть победные лавры.

Я сделал злое дело, и все же я был прав. Да, меня следовало признать правым.

Я плохо спал в канун того Рождества. Далекие шумы доносились до меня, и время от времени я просыпался от звуков варгана.

Растущая слабость тела и ума постепенно взяла надо мной верх. Мои черные и кровоточащие руки лишили меня возможности аккуратно одеваться. Мое беспокойство из-за неуплаченной арендной платы не оставляло меня ни на мгновение. Я метался по комнате, как дикое животное в клетке. Я перестал правильно питаться. Домовладелец, у которого я снимал квартиру, советовал мне лечь в больницу, но такое решение отпадало, потому что лечение в клинике стоило дорого, и плату надо было внести заранее.

Потом вены в моих руках начали раздуваться, что является верным признаком заражения крови. Это было заключительным ударом, и новость о моей болезни распространилась между моими соотечественниками, жившими в Париже. Однажды вечером ко мне пришла добрая женщина, тоже побывавшая на той Рождественской вечеринке, с которой я так грубо и резко ушел. Она была одной из тех людей, к которым я чувствовал жуткую антипатию, кого я почти презирал. Ока разыскала меня, расспросила, поняла глубину бедствия, которое меня постигло, и, со слезами на глазах, стала убеждать меня в том, что моя единственная надежда — лечь в больницу.

Посудите, каким несчастным и сокрушенным я себя чувствовал, когда моя красноречивая тишина дала ей понять, что у меня совсем нет денег. Она переполнилась состраданием, видя до какой нищеты я дошел. Сама она была бедна и подавлена домашними заботами и тревогами, но заявила, что соберет для меня деньги среда членов скандинавского сообщества, и что поговорит с их священником.

Женщина, сама грешившая, была милосердна к мужчине, который только что оставил свою истинно преданную жену.

Еще раз дойдя до нищеты, вынужденный просить о милосердии при посредничестве женщины, я начал подозревать, что существует невидимая рука, которая ответственна за непреодолимую логику событий. Я согнулся перед штормом, но меня переполняла решимость подняться снова при первой возможности.

Кабриолет вез меня в Больницу Святого Людовика. По дороге я вышел на улице Ренне и купил две рубашки — саваны для моего последнего часа!

Мною овладела мысль о неизбежности близкой смерти.

Меня положили в больницу и запретили покидать её без разрешения. Мои руки обмотали повязками так, что любой вид занятий был исключен. Я чувствовал, как будто меня заперли в тюрьме.

Моя комната была безлична, гола, обставлена только абсолютно необходимыми вещами. В ней не было ни следа красоты, и располагалась она рядом с комнатой отдыха пациентов, где люди курили и играли в карты с утра до ночи.

Звучал звонок на завтрак, и за столом я оказывался в компании призраков. Лица, похожие на черепа, лица смерти. У одного отсутствовал нос, у другого — глаз, третий — с повисшей губой, ещё один — с разрушенной щекой. Два типа из сидящих за столом, не смотрели на нас вообще, но выражение их лиц было угрюмым и отчаянным. Они были искусными ворами из хорошего семейства и благодаря своим влиятельным родственникам были выпущены из тюрьмы по причине болезни. Противный запах йода убил мой аппетит. Мои перевязанные руки вынуждали меня искать помощи у моих соседей, когда я хотел отрезать хлеб или налить себе питье. Посреди этой восхитительной компании преступников и обреченных на смерть передвигалась наша добрая мать, медсестра, в своем строгом черно-белом одеянии, раздавая к каждому из нас по порции ядовитого лекарства. Я выпекал череп из куска мышьяка; он допекал меня в дигиталисе. Все это было очень печально, и притом мне следовало быть благодарным. Благодарным за всё столь обычное и в то же время столь оскорбительное!

Люди одевали и раздевали меня, ухаживали за мной, как за ребенком. Монахиня питала ко мне особую симпатию, обращалась со мной как с младенцем и называла меня «мой ребеночек», в то время как я, подобно всем другим, называл ее «мамой».

Как замечательно было говорить слово «мама», то слово, которое мои губы не произносили уже тридцать лет. Эта пожилая женщина, принадлежавшая к Ордену Августинцев, носила одеяния мертвых, и она, действительно, никогда не жила своей жизнью. Она была нежна, как само смирение, и она учила нас улыбаться нашим страданиям, как будто они были счастьем, ибо она знала, как благотворна может быть боль. Она никогда не произносила слово упрека, она никогда не увещевала нас, она никогда не проповедовала нам. Она знала правила, которые действовали в секуляризированных больницах и которым она должна была повиноваться. Но она давала маленькие вольности своим пациентам, хотя никогда не позволяла никаких привилегий себе. Она

разрешала мне курить в моей комнате и даже предлагала свернуть для меня сигареты — предложение, которое я отклонял. Она получила для меня разрешение выходить на прогулки дополнительно к обычным часам, а когда она узнала, что я занимался химией, она помогла мне познакомиться с фармацевтом, отвечавшим за благотворительную аптеку больницы. Он одолжил мне книги, а после того, как я ознакомил его с моими теориями относительно природы элементов, он пригласил меня работать в своей лаборатории. Та монахиня действительно сыграла большую роль в моей жизни. Я начал примиряться со своей судьбой и восхвалял удачную неудачу, приведшую меня под ту благословенную крышу.

Первая книга, которую я позаимствовал в библиотеке фармацевта, открылась сама по себе, мой взгляд остановился на строке в главе по фосфору, и мои глаза загорелись. Автор описывал, как химик Локье показал с помощью спектрального анализа, что фосфор не является простым веществом; далее автор писал, что отчет об эксперименте был передан в Парижскую Академию Наук, которая не отвергла открытие ученого.

Вдохновленный этим неожиданным подтверждением моих теорий, я отправился в город, взяв с собой мои тигли и то, что оставалось в них от не полностью сожженной серы. Я передал их фирме химиков-аналитиков, которые обещали сделать анализ и дать мне заключение утром на следующий день.

Это был день моего рождения. Когда я вернулся в больницу, меня ждало там письмо от жены. Она оплакивала мои беды и заявляла, что хочет приехать, чтобы ухаживать за мной и любить меня.

Радость от известия, что меня любят, несмотря на все, заставила меня ощутить потребность выразить благодарность, но кому?

Неизвестному, который в течение столь многих лет скрывался от меня?

Мое сердце таяло; я признался жене в низкой лжи о своей неверности, я просил ее прощения. Я оказался моментально вовлечен в обмен любовными письмами со своей собственной женой, хотя и отложил наше воссоединение до более подходящего времени.

Следующим утром я поспешил к химику. Я принес в больнице его заключение в запечатанном конверте. Пройдя мимо статуи святому Людовику, во внутреннем дворике я вспомнил его три подвига: великий Приют для Слепых, Сорбонну и Святую

Капеллу, что я истолковал таким образом: от страдания, через знание, к раскаянию.

В своей комнате, закрыв дверь, я открыл конверт, который должен был определить мое будущее, и я прочитал следующее:

«Данный порошок, который был передан нам для исследования, имеет следующие характеристики:

Цвет: серовато-черный. Оставляет след на бумаге.

Плотность: значительная, выше, чем средняя плотность графита; вещество похоже на твердый графит.

Химический анализ:

Этот порошок легко горит, и при горении испускает окись углерода и двуокись углерода. То есть, порошок содержит углерод».

Так что чистая сера содержит углерод!

Я был спасен. Теперь я мог доказать моим друзьям и родственникам, что я не был безумен. Это подтвердило бы теории, изложенные в моей работе «Антиварвар», изданной годом раньше, и к которым газеты отнеслись как к работе шарлатана или сумасшедшего, так что в итоге я был отвергнут моим семейством как никчемный человек, что-то наподобие Калиостро.

Ха-ха, думал я, теперь Вы сокрушены, мои достопочтенные противники! Я весь раздулся от справедливой гордости. Я хотел выйти в город, чтобы громко кричать на улицах, хохотать перед институтом, сровнять с землей Сорбонну, но мои руки все еще были забинтованы, и когда я выходил во внутренний двор, его высокая ограда советовала мне набраться терпения.

Больничный фармацевт, которому я сообщил результаты анализа, предложил собрать комиссию, перед которой я прямо в больнице мог бы продемонстрировать мой тезис с помощью эксперимента.

Тем временем я не терял времени зря. Зная о своей робости во время выступлений перед публикой, я написал статью и послал ее в Le Temps, где она была напечатана через два дня.

Пропуск был выдан. Я получал отклики с разных сторон, и никто не отрицал обоснованность моих заявлений. У меня появились сторонники. Они убедили меня послать статью в химический журнал, и я оказался вовлеченным в переписку, побуждавшую меня активно продолжить мои исследования.

Однажды в воскресенье — последнее воскресенье, которое я провел в больнице Святого Людовика, в этом чистилище, — я сидел у окна, наблюдая за тем, что происходило внизу, во внутреннем дворике. Два вора прогуливались со своими женами и детьми, целуя их время от времени. Они выглядели столь счастливыми, как будто грелись в пламени любви, пламени, которое их неудачи только жарче раздули.

Я ощутил свое одиночество, я проклинал свою судьбу. Полагаю, проклинал несправедливо: просто я забыл, что мое преступление далеко превзошло их преступления по своей подлости.

Почтальон принес письмо от моей жены. Оно было неприветливым и холодным. Мой успех ранил ее, но она пыталась обосновать свой скептицизм мнением профессионального химика. Она предостерегала меня относительно опасности иллюзий, которые могут привести к психическому срыву. Что я ожидаю получить от всего этого?.Могу ли я содержать семейство моей химией?

Снова тот же выбор — любовь или знание. Я не колебался, я сразил ее заключительным прощальным письмом. Я был доволен самим собой, как доволен убийца, который успешно нанес свой удар.

Вечером я отправился на прогулку в самую мрачную часть города. Я пересек Канал Святого Мартина, черный как могила, самое подходящее место для того, чтобы утопиться. Я остановился на углу улицы Алибера. Почему Алибер? Кем он был? Разве графит, который химик-аналитик нашел в моем образце серы, не назывался Алиберовским графитом? Что это могло значить? Странно, но я не мог избавиться от впечатления, что было что-то необъяснимое во всем этом. Затем улица Dieu1. Почему Бог, если Республика упразднила его и использует Пантеон для другой цели? Улица Beaurepaire 49 . Восхитительное убежище преступников! Улица de Bondy. Может быть, меня вел дьявол? Я перестал читать названия улиц, заблудился, вернулся назад, но все еще не мог найти дорогу. Я натолкнулся на огромный сарай, вонявший сырым мясом и заплесневелыми овощами, особенно квашеной капустой. Сомнительные личности дрались позади меня, выкрикивая грубые слова. Страх неизвестного овладел мною. Я повернул направо, потом налево, и попал в грязный тупик, обиталище человеческого хлама, порока, и преступности.

Проститутки загородили мне путь, уличные мальчишки глуми-лись надо мной. Ситуация Рождественской вечеринки повторялась, Vae soli! Кто, кто устроил все эти засады для меня в тот момент, когда я отделил себя от мира и от людей? Был кто-то, кто заманил меня в эту западню. Где его найти, чтобы с ним сразиться?

Я побежал. Падал мокрый снег. На заднем плане, в конце короткой улицы, я увидел выделяющийся на фоне неба темный сводчатый проход, огромную, циклопическую структуру и за ней — море света. Я спросил полицейского, где я нахожусь.

«У ворот Сен-Мартен, месье». Несколько шагов — я вышел на большие бульвары и пошел по ним. На театральных часах была четверть седьмого. Время абсента, и мои друзья могли бы ждать меня, как обычно, в кафе — «Неаполь». Ускорив темп, я спешил, позабыв больницу, мою печаль, и мою бедность. Но снаружи от кафе «Кардинал» я случайно натолкнулся на стол, за которым сидел некий господин. Я знал его только по имени, но он поздоровался со мной, и я сразу прочитал в его глазах то, что он подумал: «Вы здесь? Итак, Вы не в больнице! Замечательное жульничество — то обращение за помощью!»

Я был уверен, что этот человек — один из моих неизвестных благодетелей, один из тех, кто дал мне милостыню, и я понял, что для него я был нищим, который не имел права заходить в кафе. Нищий! Очень подходящее слово. Оно продолжало звучать в моих ушах, и обжигающая волна прилива к моим щекам, волна позора, унижения и гнева.

Подумать только, что всего шесть недель назад я сидел за этим самым столом с директором того театра, где шла моя пьеса. Я пригласил его поужинать со мной, и он обращался ко мне «дорогой мэтр». Репортеры карабкались друг по другу, чтобы взять у меня интервью; фотографы умоляли оказать им честь и разрешить продажу моего портрета. А теперь, нищий, заклейменный человек, изгой общества.

Побитый, выдохшийся, загнанный насмерть, я крался по бульварам подобно ночной птичке. Пробрался назад, в свою нору, к остальным зачумленным. Там я закрылся в своей комнате. Теперь она была моим домом.

Когда я размышляю над моей судьбой, я вижу руку Невидимого, муштрующую меня, ведущую меня к цели, которую сам я был все еще не в состоянии разглядеть. Он даровал мне славу — и в то же время Он отнял у меня мирские почести. Он унизил меня — и одновременно Он поднял меня. Он заставил меня пресмыкаться в пыли, чтобы возвысить меня.

И снова мне пришла в голову мысль, что Провидение собирается возложить на меня некую задачу, которую я должен выполнить в этом мире, и что мои беды были началом моей подготовки к исполнению моей миссии.

Я выписался из больницы в феврале, не излеченный от моей болезни, но защищенный от мирских искушений. Уходя, я хотел поцеловать руку нашей доброй матери, которая, не читая мне проповедей, указала мне путь к Кресту, но меня удержало чувство благоговения перед тем, что не должно быть осквернено.

2

 

СВЯТОЙ ЛЮДОВИК ЗНАКОМИТ МЕНЯ С ХИМИКОМ ОРФИЛОЙ

Я продолжал свои химические исследования в течение зимы в скромно обставленном доме, мною арендованном. Я проводил там весь день, но по вечерам отправлялся ужинать в кафе, где художники различных национальностей сформировали свой клуб. После ужина я обычно посещал семейство, чей дом я когда-то оставил в припадке пуританства. Их дом был местом встреч ху-дожников-анархистов, и я чувствовал, что мне придется вытерпеть здесь всё, что я предпочел бы не видеть и не слышать: раскованные и легкие манеры, свободная мораль, преднамеренная безбожность. Они были талантливы и бесконечно остроумны. Но только один из них был гением, дикарем, который с тех пор сделал себе громкое имя.

Тем не менее это был семейный круг. Они любили меня, и я был в долгу перед ними, так что я закрывал глаза и затыкал уши, стараясь не обращать внимания на их небольшие личные дела, которые не были моей заботой.

Если бы я избегал этих людей из-за необоснованной гордыни, мое наказание было бы логично, но поскольку моя отчужденность явилась результатом моих усилий очистить мою индивидуальность и очистить мой дух с помощью раздумий в одиночестве, мне трудно понять действия провидения в этом вопросе. Я по своей природе гибок и готов с охотой приспосабливаться к окружающим из чистой любезности и опасения показаться неблагодарным. Поскольку я был исключен из более высокого общества из-за моей жалкой и скандальной бедности, я был благодарен этим людям за прибежище в долгие зимние вечера, хотя чересчур свободный тон их бесед задевал меня за живое.

После того, как мне открылось, что невидимая рука руководила моими шагами, когда я шел по моей суровой дороге, я больше не чувствовал себя одиноким. Я держал под строгим контролем свои действия и слова, хотя иногда терпел в этом неудачу. Но стоило мне согрешить, как я немедленно попадался, и назначенное наказание было настолько пунктуальным и так точно подходило для преступления, что не оставалось места для сомнений относительно вмешательства силы, которая карала, чтобы преобразовать.

Я чувствовал, что лично знаком с этой неизвестной силой, я говорил с ним, я благодарил его, я просил его совета. Иногда я воображал, что он — мой слуга, двойник Сократовского демона, и сознание того, что я могу рассчитывать на его помощь, восстанавливало во мне энергию и чувства уверенности, побуждавшие меня к поступкам, на которые я раньше не считал себя способным.

Рассматриваемый обществом как банкрот, я был рожден снова в другом мире, где никто не мог пройти моим путем. Вещи, которые раньше были лишены Для меня всякого значения, теперь привлекали мое внимание. Ночные сновидения приняли облик пророчеств. Я думал о себе как об одном из мертвых, переправляя свою жизнь в другую сферу.

Я уже продемонстрировал присутствие углерода в сере. Следуя методу аналогий, я предположил, что в сере содержатся также водород и кислород, но это мне ещё предстояло доказать. Я потратил два месяца на вычисления и изучение проблемы, но у меня не было аппаратуры, чтобы выполнить эксперименты. Друг посоветовал мне обратиться в научно-исследовательскую лабораторию Сорбонны, в которую иностранцам был разрешен доступ. Но я был слишком робок и слишком боялся толпы, чтобы осмелиться на такой шаг, так что моя работа встала, и последовал краткий период отдыха. Однажды, прекрасным весенним утром я встал в хорошем настроении, прошелся по улице де ля

Гранде-Шомье и до улицы де Флёр, ведущей в Люксембургские Сады. Красивая улица лежала передо мной, совершенно тихая, с широкой аллеей каштанов, ярко-зеленой и прямой, как трек. Столб Давида виднелся подобно финишной отметке в дальнем конце. На расстоянии купол Пантеона возвышался над всем остальным, а золотой крест, которым он увенчан, почти скрывался в облаках. Я остановился, очарованный этим символическим видом, а когда наконец опустил свой взгляд, увидел вывеску красильни направо от меня, на улице Флёр. Ха! Здесь я увидел кое-что бесспорно реальное. На окне мастерской были нарисованы мои собственные инициалы, A.S., расположенные на серебристо-белом облаке и окруженные радугой. Omen accipio. Слова Книги Бытия вошли в мой разум: «Я помещаю свою радугу в облаке, и это должно быть знаком согласия между мною и землей». Я больше не шагал по земле, я плыл по воздуху и летящими шагами вошел в сады, где в это раннее утро не было ни души. Всё принадлежало одному мне. Розарий был моим. Я распознавал своих друзей в бордюрах, гирляндах, вербенах, и бегониях.

Шагая во взятом мною направлении, я достиг финишной точки и прошел через железные ворота на улицу Суффло, свернул на бульвар Сен-Ммшеяь и остановился рядом с лавкой Бланшара у полки с подержанными книгами. Не думая о том, что делаю, я взял старую книгу химика Орфилы, открыл её наугад и прочитал: «Сера была включена в число химических элементов. Однако изобретательные опыты, проведенные Н. Дэйви и молодым Бертоле, кажется, доказывают, что она содержит водород, кислород и некое особое основание, выделить которое пока не удалось никому».

Вы можете вообразить чувство почти религиозного экстаза, охватившее меня, когда я натолкнулся на это сверхъестественное откровение. Дэйви и Бертоле продемонстрировали присутствие кислорода и водорода, я — углерода. Таким образом, мне выпало открыть формулу серы.

Несколько недель спустя я зарегистрировался как студент факультета естествознания в Сорбонне (Сорбонне Святого Людовика!) и получил право работать в университетской научно-исследовательской лаборатории.

Утро, когда я отправился в Сорбонну, стало для меня священным праздником. Хотя я не питал никаких иллюзий относительно возможности убедить профессоров, принявших меня с холодной вежливостью, как иностранца, который выдвинулся сам по себе, я все же испытывал спокойную радость. В этом чувстве я черпал своего рода отвагу, которой должен обладать мученик, когда он поднимается на борьбу против множества врагов — потому что для меня в моем возрасте все молодые люди были естественными врагами.

Когда я достиг открытой площади перед небольшой церковью, которая является частью Сорбонны, я обнаружил, что дверь открыта, и вошел, не зная зачем. Святая Мать и Ребенок приветствовали меня нежной улыбкой. Фигура на кресте, непостижимая как всегда, оставила меня равнодушным.

Мой новый знакомый, Святой Людовик, друг всех пораженных бедностью и болезнью, побудил нескольких молодых сту-дентов-теологов представиться мне. Возможно ли, что Святой Людовик был моим святым покровителем, моим ангелом хранителем, который привел меня в больницу, чтобы я прошел через огонь и муки прежде, чем смогу достичь славы, ведущей к позору и презрению? Не он ли послал меня к книжному киоску Бланшара? Не он ли привел меня сюда?

Примечательно, что я, раньше бывший атеистом, погрузился в состояние полного легковерия.

Вид пожертвований, принесенных по обету соискателями, которым сопутствовал успех в их исследованиях, заставил меня поклясться торжественной клятвой, что, если я добьюсь успеха, я ни в коем случае не приму мирское признание моих заслуг.

Час пробил. Я должен был пройти сквозь строй беспощадных молодых людей, уже знавших о моей неосуществимой задаче и ждавших меня, чтобы начать свои насмешки и оскорбления.

После двух недель работы я получил неопровержимое доказательство того, что сера состоит из трех компонентов; углерода, кислорода и водорода.

Я принес свои благодарности директору лаборатории, который притворялся, что совершенно не интересуется моей работой, и оставил это очередное чистилище с невыразимым восторгом в сердце.

Если я не отправлялся во время моей утренней прогулки в Люксембургские Сады, я шел на Монпарнасское кладбище.

Спустя несколько дней после того, как я закончил мое исследование в Сорбонне, я случайно заметил памятник, поразивший меня своим классическим очарованием. Памятник находился около круглой открытой площадки. На медальоне белого мрамора были изображены благородные черты мудрого старика. Надпись на цоколе открыла мне, кем он был: Орфила, Химик и Токсиколог. Мой друг и защитник, много раз служивший мне проводником в лабиринте химических действий!

Неделю спустя, когда я прогуливался по улице де Оссе, я остановился перед домом, выглядевшим как монастырь. Большая вывеска сказала мне, что за здание было передо мной: Гостиница «Орфила».

Снова и снова «Орфила».

В следующих главах я свяжу воедино все, что произошло в этом старом доме, к которому меня привела невидимая рука, чтобы я мог быть наказан, обучен, и — почему бы и нет? — просветлен.

 

КАРТА I ВОЛШЕБНИК

Я Видел Человека.

Его фигура, облаченная в фиолетовую мантию, возвышалась от земли до небес. Его ноги утопали в листве и цветах, а голова, повязанная лентой посвященного, загадочно исчезала в бесконечности.

Перед ним, на алтаре, который имел форму куба, лежали четыре символа волшебства — скипетр, кубок, меч и пентакль.

Его правая рука указывала на небеса, а левая — на землю. Под мантией у него была надета белая туника, подпоясанная змеей, проглотившей свой хвост.

Его светящееся лицо было безмятежным, и когда наши взгляды встретились, я почувствовал, что он видит самые укромные уголки моей души» Я видел себя, отраженного в нем, как в зеркале, и ещё, казалось, видел себя его глазами.

И я услышал голос:

«Взгляни, это — Великий Волшебник!

Своими руками он объединяет небеса и землю и управляет четырьмя стихиями, создающими мир.

Четыре символа, находящиеся перед ним, — четыре буквы, составляющие имя Бога, знаки четырех стихий: огня, воды, воздуха, земли».

Я задрожал от глубины той тайны, к которой прикоснулся… Слова, которые я слышал, казалось, были произнесены самим Великим Волшебником, как если бы он говорил внутри меня.

Меня охватил глубокий трепет, и в эти мгновения я чувствовал, что передо мной не было ничего кроме синего неба; но внутри меня открылось окно, через которое я мог видеть сверхъестественные явления и слышать загадочные слова.

 

КАРТА XXI МИР

Неожиданное видение возникло передо мной. Круг, похожий на венок, сотканный из радуги и молний, с громадной скоростью вращался между небом и землей, ослепляя меня своим блеском. Среди света и огня я слышал музыку и нежное пенйе, раскаты грома и рев бури, грохот падающих гор и землетрясений.

Круг вращался с ужасающим шумом, касаясь солнца и земли, и в центре я увидел танцующую фигуру красивой молодой женщины. Почти голая, окутанная легким, прозрачным шарфом, она держала в руке волшебную палочку.

Через некоторое время на гранях круга начали появляться четыре апокалипсических зверя: один с лицом льва, другой с лицом человека, третий — орла, четвертый — быка.

Видение исчезло так же внезапно, как появилось. Сверхъестественная тишина упала на меня. «Что это означает?» — спросил я в удивлении.

«Это — образ мира, — сказал голос, — но его может понять только тот; кто уже вошел в Храм. Это — представление о мире в круге Времени, среди четырех основ. Но ты видишь по-другому, потому что глядишь на мир, который находится снаружи от тебя. Учитесь видеть мир в самом себе, и ты поймешь его бесконечную сущность, скрытую в обманчивых формах. Пойми, что мир, который ты знаешь, является всего лишь одним из выражений бесконечного мира, а вещи и явления — только символы более глубоких идей».

 

КАРТА III ЦАРИЦА

Я чувствовал дыхание весны, аромат фиалок и лилий, я слышал нежное пение эльфов. Ручьи бормотали, шелестели верхушки дерева, травы шептали, неисчислимые птицы пели в хорах, |удели пчелы; всюду я чувствовал дыхание радостной, живой Природы.

Солнце сияло нежно и мягко, и маленькое белое облако висело над лесом.

Посреди зеленого луга, где цвели примулы, я увидел Царицу, сидящую на троне, укрытом плющом и сиренью. Зеленый венок украшал ее золотые волосы, а над ее головой сияли двенадцать звезд. Позади нее возвышались два белоснежных крыла, а в руке она держала скипетр. Вокруг, от сладкой улыбки Царицы, распускались цветочные бутоны, и из почек появлялись влажные, зеленые листочки. Все платье Царицы было покрыто ими, как если бы каждый только что открывшийся цветок отражался в платье или отпечатывался на нем и таким образом становился частью ее одежды.

Знак Венеры, богини любви, был высечен на ее мраморном троне.

«Царица жизни, — сказал я, — почему все так ярко и радостно вокруг тебя? Разве ты не знаешь о серой, скучной осени, о холодной, белой зиме? Разве ты не знаешь о смерти и кладбищах с их черными могилами, сырыми и холодными? Как можешь ты улыбнуться так радостно открывшимся цветам, когда все обречено на смерть, даже то, кто еще не родилось?»

Вместо ответа Царица взглянула на меня, по-прежнему улыбаясь, и от её улыбки я внезапно ощутил цветок ясного понимания, распустившийся в моем сердце.

 

КАРТА XX ПРАВОСУДИЕ

Я видел ледяную равнину и на горизонте, цепь снежных гор. Появилось облако и начало расти, пока не закрыло четвертую часть неба. Внезапно два огненных крыла раскинулись в облаке, и я понял, что вижу посланника Царицы.

Он поднял трубу, и раздались яркие, мощные звуки. Равнина задрожала в ответ, а по горам прокатилось громкое эхо. Одна за другой начали открываться могилы, из них выходили мужчины и женщины, старые и молодые, и совсем дети. Они протягивали свои руки к Посыльному Царицы, ловили звуки его трубы.

И этих звуках я чувствовал улыбку Царицы, а в открывающихся могилах я видел распускающиеся цветы, аромат которых, казалось, распространялся от взмахов протянутых рук.

Тогда я понял тайну рождения в смерти.

 

ПЛАТА XVIII ЛУНА

Пустынная равнина протянулась передо мной. Полная луна смотрела вниз, как будто в задумчивой нерешительности. В её неверном свете тени жили своей собственной, особой жизнью. На горизонте виднелись унылые холмы, по верхушкам которых извивалась дорожка. Она соединяла две серые башни, расположенные далеко от меня. Волк и собака сидели на разных концах дорожки и выли на луну. Я вспомнил, что собаки беспокоятся, когда чувствуют воров и призраков. Большой черный краб выползал из ручья на песок. Падала тяжелая, холодная роса.

Ужас охватил меня. Я ощущал присутствие таинственного мира — мира враждебных духов, мертвецов, встающих из могил, стенающих призраков. В бледном лунном свете я чувствовал присутствие привидений; кто-то наблюдал за мной из-за башен, — и я знал, что оглядываться назад опасно.

 

КАРТА VI ВЛЮБЛЕННЫЕ

Я видел цветущий сад в зеленой долине, окруженной нежно-голубыми холмами.

В саду я видел Мужчину и Женщину Нагие и красивые, они любили друг друга, и их Любовь была служением Великому Постижению, молитвой и жертвоприношением; через Любовь они общались с Богом, через нее они получали самые высокие откровения; в Её свете к ним приходили самые глубокие истины; волшебный мир открыл им свои ворота; эльфы и русалки, сильфы и гномы открыто приходили к ним; три королевства природы — минералы, растения и животные — и четыре стихии — огонь, вода, воздух и земля — служили им.

Через Любовь они постигали тайну всемирного равновесия, постигали и то, что сами являются символом и выражением этого равновесия. Два треугольника объединились в них в шестиконечную звезду. Два магнита сплавились в эллипс. Их было двое. Третьим было Неизвестное Будущее. И втроём они составляли Одно.

Я видел, что женщина смотрела на мир и восхищалась его красотой. Я видел, как с дерева, на котором созревал золотой плод, сползла змея. Она зашептала что-то женщине на ухо, и я видел, что женщина слушала, улыбаясь вначале с сомнением, потом с любопытством, смешанным с радостью. Потом я видел, как женщина заговорила с мужчиной. Было заметно, что мужчина любуется женщиной, он радостно и доброжелательно улыбался в ответ на все её слова.

«Эта картина, которую ты видишь, является картиной искушения и падения, — сказал голос. — В чем заключается Падение? Ты понимаешь его природу?»

«Жизнь столь хороша, — сказал я, — и мир столь прекрасен, что эти мужчина и женщина захотели верить в реальность мира и самих себя. Они захотели забыть о служении и взять от мира всё, что он может дать. Они провели черту между собой и миром. Они сказали: „Мы — здесь, мир — там". И мир отделился от них и стал враждебным».

«Да, — сказал Голос, — это верно. Вечная ошибка людей состоит в том, что в любви они видят падение. Но Любовь — не падение, она — парение над бездной. Но чем выше полет, тем более красивой и притягательной видится земля. И та мудрость, которая ползает по земле, советует верить в землю и в настоящее. Это — Искушение. И мужчина, и женщина поддались ему. Они опустились из вечных сфер на землю и подчинились времени и смерти. Равновесие нарушилось. Волшебная страна закрылась для них. Эльфы, русалки, сильфы и гномы стали невидимыми. Лицо Бога перестало появляться перед ними, и всё оказалось перевернутым.

«Это Падение, этот первый „грех человека", повторяется бесконечно, потому что человек продолжает верить в свою обособленность и в Настоящее. И только испытав большое страдание, он может освободить себя от власти времени и вернуться к Вечности — выйти из темноты и вернуться к Свету».

 

КАРТА XVII ЗВЕЗДА

Странное чувство охватило меня. Пламенная дрожь волнами пробегала через все мое тело. Мое сердце ускорило своё биение, мое потрясенное сознание взбунтовалось.

Я чувствовал, что окружен зловещими тайнами. Копья Света проникали через мое существо и освещали много вещей, погруженных прежде в темноту, о существовании которой я никогда даже не подозревал. Исчезли завесы, о которых я прежде не знал. Голоса говорили со мной. И внезапно все мое прежнее знание приобрело новое значение.

Я обнаружил неожиданные связи между вещами, которые до настоящего времени я считал чуждыми друг другу. Объекты, далекие и непохожие друг на друга, оказались близкими и похожими. Вещи и явления мира выстроились у меня перед глазами в новом порядке.

В небе появился огромная звезда, окруженная семью меньшими звездами. Их лучи переплетались, заполняя пространство неизмеримым сиянием и блеском. Потом я понял, что вижу Небеса, о которых Плотин говорит:

«Где… все вещи — прозрачны; и нет ничего темного и сопротивляющегося, и каждый видит все насквозь и целиком. Ибо свет всюду встречается со светом, и все содержит все в себе, и в то же время видит все в другом. Так, чтобы всё — всюду, и всё есть всё. Каждая вещь является

всем. И блеск там бесконечен. Ибо все там является великим, и даже маленькое является великим.

Солнце там также является всеми звездами; и, наоборот, каждая звезда — солнцем и всеми звездами. В каждой вещи преобладают различные черты, но в то же самое время все вещи видимы в каждом. Движение там также чисто; ибо движение не смешивается с движущимся объектом, отличным от него. Постоянство также не претерпевает никаких изменений в своей природе, потому что оно не смешано с непостоянством. И красивое там красиво, потому что оно не существует в красоте. Каждая вещь существует там не как в чужой стране, но местом каждой вещи является то, что который каждая вещь собою представляет… И при этом сама вещь не отличается от места, в котором она существует. Ибо субъектом её является разум, и она сама разум… Поэтому в этой чувствительной области, одна часть не производится другими, но каждая часть является одной частью. И каждая часть всегда происходит от целого и одновременно является и частью и целым. Ибо она появляется действительно как часть; но тот, чей взгляд остер, увидит её как целое.

Где… не бывает усталости видения, где нет такой полноты восприятия, которая может убить интуицию.

Поскольку там нет пустоты, которая, когда заполняется, может вызвать ослабление видимой энергии; и нет одной вещи, но есть другая, так что при случае часть одной вещи не сопоставима с частью другой. 1

Где… жизнь — мудрость; но мудрость, полученная не с помощью рассуждения, потому что вся мудрость целиком существовала всегда, и в ней нет ничего несовершенного, и поэтому она не нуждается в исследовании. Но это относится к первичной мудрости, которая не происходит из другой мудрости».

Я понял, что все сияние здесь — мысль, а изменяющиеся цвета — чувства. И каждый луч, если мы взглянем внутрь него, превращается в образы, символы, голоса и настроения. И я видел, что там нет ничего неодушевленного, всё — душа, всё — жизнь, всё — чувство и воображение.

И ниже сияющих звезд, около синей реки, я видел нагую девушку, молодую и красивую. Она опиралась на одно колено и лила воду из двух судов: золотого и серебряного. Рядом небольшая птица на ветке подняла свои крылья, готовая улететь прочь.

В то мгновение я понял, что созерцаю Душу Природы.

«Это — Воображение Природы» — сказал голос мягко. — Природа мечтает, придумывает, создает миры. Учись объединять свое воображение с Её Воображением, и для тебя никогда не будет ничего невозможного. Освободись от внешнего мира и поищи мир внутри себя. Тогда ты найдешь Свет. Но помни, если ты не освободишься от Земли, ты не найдешь Небеса. Нельзя видеть одновременно и правильно» и неправильно».

 

КАРТА VIII СИЛА

Посреди зеленой равнины, окруженной синими холмами, я увидел женщину со львом. Окруженная гирляндами роз, с символом бесконечности над головой, Женщина спокойно и уверенно закрывала пасть льву, а лев покорно лизал ее руку.

«Это — картина могущества, — сказал голос. — Она имеет различные значения. Прежде всего, она показывает силу любви. Любовь одна может победить гнев. Ненависть питает ненависть. Вспомни, что говорил Заратустра: „Пусть человек будет освобожден от мести; вот для меня мост, который ведет к высокой надежде» и радуга на небесах после долгих гроз".

Затем, этот образ показывает силу единства. Гирлянды роз означают магическую цепь. Единство желаний, единство стремлений создает такую мощь, которая подчиняет любую дикую, неуправляемую, подсознательную силу. Всего два желания, объединившись, способны победить почти целый мир.

«Картина показывает также силу бесконечности, этой таинственной среды. Ибо для сознания, которое ощущает над собой символ бесконечности, нет никаких препятствий, и ничто не может ему противостоять».

 

КАРТА XV ДЬЯВОЛ

Черная, ужасная ночь окутывала землю. Зловещее, красное пламя горело в отдалении. Я направился к фантастической фигуре, которая» по мере того, как я подходил ближе, вырисовывалась всё более четко. Высоко над землей возникло отталкивающее красное лицо Дьявола, с большими, волосатыми ушами, остроконечной бородкой и изогнутыми козлиными рожками. Перевернутая пентаграмма сияла фосфорическим светом между рогами на его лбу. Два больших серых крыла, похожие на крылья летучей мыши, распростерлись позади него. Он поднял одну руку, развернув свою голую, жирную кисть. В его ладони я увидел знак черной магии. В другой руке он держал перевернутый горящий факел, который испускал черный, удушливый дым. Дьявол сидел на большом, черном кубе, охватив его когтями своих звериных, косматых ног. Мужчина и женщина были прикованы к кубу — те самые Мужчина и Женщина, которых я видел в саду, но теперь у них были рожки и хвосты, на кончиках которых горело пламя. И было очевидно, что они недовольны, полны возмущения и отвращения.

«Это — картина, изображающая слабость, — сказал голос, — картина неправды и зла. Это те же самые мужчина и женщина, которых ты видел в саду, но их любовь, престав быть Жертвой, стала иллюзией. Эти мужчина и женщина забыли, что их любовь — звено цепи, которая объединяет их с вечностью, что она — символ равновесия и дороги к Бесконечности.

Они забыли, что любовь — ключ к воротам волшебного мира, факел, который освещает высокую Дорогу. Они забыли, что Любовь реальна й бессмертна и они подчинили её поддельному и временному. Они превратили любовь в инструмент, с помощью которого каждый из них пытался поработить другого. '

Тогда любовь стала раздором, который приковал их железными цепями к черному кубу материи, на котором сидит обман».

И я слышал голос Дьявола. «Я — Дьявол, — сказал он, — по крайней мере, настолько, насколько Дьявол может существовать в этом лучшем из миров. Чтобы увидеть меня, нужно глядеть пристрастно, неправильно и узко. Я замыкаю треугольник, две другие стороны которого — Смерть и Время. Чтобы выйти из этого треугольника, необходимо осознать, что его не существует.

Но объяснять, как это сделать* — не мое дело. Потому что я — Дьявол, который, как говорят люди, является причиной всего зла. Я — Дьявол, которого люди изобрели, чтобы оправдать все зло, которое они делают сами,

Они называют меня Князем Обмана, и действительно я — князь лжи, потому что я — самое отвратительное порождение человеческой лжи».

 

КАРТА IX ОТШЕЛЬНИК

После долгого блуждания по песчаной, безводной пустыне, где жили только змеи, я встретил Отшельника.

Он был закутан в длинный плащ, капюшон закрывал его голову. Он держал длинный посох в одной руке, а в другой — зажженный фонарь, хотя был день, и солнце сияло.

«Фонарь Гермеса Трисмегиста, — сказал голос, — это высокое знание, внутреннее знание, которое, освещает по-новому даже то, что кажется уже хорошо известным. Для Отшельника этот фонарь освещает прошлое, настоящее и будущее и открывает души людей и самые укромные уголки их сердец.

Плащ Аполлония — способность мудрого человека уединиться даже среди шумной толпы, его навык в сокрытии тайн даже тогда, когда он их показывает, его способность молчать и действовать бесшумно.

Посох патриархов — его внутренняя власть, его сила, его уверенность в себе.

Фонарь, плащ и посох — три символа посвящения. Они необходимы, чтобы провести души людей по обочине, мимо манящих иллюзорных огней, прямо к высокой цели. Он, уже получивший эти три символа или пока ещё добивающийся их, стремится обогатить себя всем, что может приобрести, но не для самого себя, а чтобы, подобно Богу, наслаждаться радостью дарения».

Способность дарить — основа жизни посвященного.

Его душа преобразована в „грабителя всех сокровищ", как говорил Заратустра.

Посвящение объединяет человеческий разум с высшим разумом ценю аналогий. Эта цепь — лестница в небеса, которую видел во сне патриарх».

 

КАРТА XII ПОВЕШЕННЫЙ

И затем я увидел человека, который ужасно страдал; он был подвешен за одну ногу, головой вниз, на высоком дереве. И я услышал голос:

«Взгляни! Это — человек, который увидел Истину Страдание ждет земного человека, который нашел путь к вечности и к пониманию Бесконечности.

Он по-прежнему человек, хотя узнал многое из того, что недоступно даже Богам. И несоответствие мелкого и большого в его душе стала его болью и его Голгофой.

В его собственной душе возникла виселица, на которой он висит в страданиях, чувствуя, что действительно перевернут вниз головой.

Он сам выбрал этот путь.

Для этого он шел длинной дорогой от испытания к испытанию, от посвящения к посвящению, через неудачи и потери.

И вот он нашел Истину и познал себя.

Теперь он знает, что это он стоит, доставая головой до небес, перед алтарем с магическими символами, и он же идет по пыльной дороге под палящим солнцем к пропасти, где его ждет крокодил. Это он живет со своей подругой в раю под защитой благого духа, и он же прикован к черному кубу под тенью обмана. Он стоит как победитель на миг в иллюзорной колеснице, в которую впряжены сфинксы, и он же с фонарем при ярком дневном свете ищет Истину в пустыне.

Теперь он нашел Ее».

Из «Полетов и Фантазий» Открытие, сделанное под гапнозом Эдгар Аллан По(1850)

Какие бы нежности ни окружали рациональное объяснение гипноза, в настоящее время почти всеми признаются поразительные факты, связанные с этим явлением. Сомневаются лишь те, для кого сомнения стали верой и профессией — люди из племени бесполезного, с дурной репутацией. В наши дни — чистая потеря времени доказывать, что человек способен простым усилием воли ввести другого человека в патологическое состояние, которое по своим проявлениям очень напоминает смерть, или, по крайней мере, напоминает ее больше, чем любое другое естественное состояние человека из тех, что нам известны. Находясь в таком состоянии, человек лишь с трудом может использовать внешние органы чувств, но через некие неизученные каналы с необычной остротой воспринимает явления, недоступные физическим органам. Более того, его умственные способности как по волшебству вырастают и укрепляются; между ним и гипнотизером устанавливается глубокая общность. И, наконец, восприимчивость человека к таким воздействиям возрастает с их частотой, и в той же пропорции все перечисленные явления становятся все белее широкими и выраженными.

Скажу ещё раз, что всё это, а именно, законы гипноза в их основных чертах, не надо доказывать. И я не буду докучать моим читателям ненужными сегодня доказательствами. Сейчас у меня совершенно другая цель. Я должен, даже находясь в зубастой пасти полного предубеждений мира, подробно и не добавляя собственных толкований рассказать о поразительной беседе с человеком-сомнамбулой.

Долгое время я проводил сеансы гипноза с мистером Вэнкер-ком. Были достигнуты и острая чувствительность к гипнозу, и усиленное гипнотическое восприятие. Мистер Вэнкерк много месяцев боролся с чахоткой, и мои манипуляции облегчали наиболее болезненные проявления его болезни. Очередной раз меня вызвали к нему ночью, в среду, пятнадцатого числа текущего месяца.

Его мучили острые боли в области сердца, он с трудом дышал, имелись все характерные симптомы астмы. Раньше, при подобных приступах, ему помогало наложение горчичников на зоны нервных центров. Но в тот раз все попытки оказались бесполезными.

Когда я вошел, он приветствовал меня с неунывающей улыбкой; несмотря на телесные страдания, его дух был ясен.

«Я позвал вас, — сказал он, — но не столько затем, чтобы вы облегчили страдания моего тела. Мне надо, чтобы вы помогли мне удостовериться в некоторых впечатлениях духовного порядка, которые вызывают у меня страх и удивление. Мне не надо говорить вам, с каким скепсисом относился я до сих пор к вопросу бессмертия души. Но не буду отрицать, что в той самой душе, которую я не признавал, веегда жила смутная вера в собственное существование. Правда, эта вера никак не превращалась в уверенность. Мой разум ничем не мог мне помочь. Все попытки разобраться с помощью логики лишь укрепляли мЬй скепсис. Мне посоветовали внимательно почитать Казена. Я изучал его собственные Труды, а также европейские и американские отголоски его работ. Мне, например, удалось достать «Чарлза Элвуда» мистера Браунсона. Я очень внимательно прочитал эту книгу. В целом, я нашел ее логичной, но, к сожалении», логика отсутствует именно в тех разделах, где неверующий герой книги излагает свои основные аргументы. Когда он подводит итоги, становится ясно, что этому умнику не удалось убедить даже самого себя. В конце он просто забывает, о чем говорил в начале — прямо как правительство Тринкуло. Короче, по моему мнению, если человека надо убеждать в его бессмертник помощью доводов рассудка, то чистые абстракции, которые до сих пор в моде у моралистов Англии, Франции и Германии, бесполезны. Абстракции могут развлекать и упражнять интеллект, но они не могут удержать разум. Здесь, на земле, по крайней мере, философия, я убежден, будет всегда напрасно призывать нас смотреть на качество как на вещь. Воля может согласиться с этим, но душа, разум — никогда.

Повторю, что мое чувство было половинчатым, а рассудком я никогда не верил. Но в последнее время чувство углубилось, и разум, кажется, пошёл на уступки. Мне становится все труднее находить различие между ними. Этот эффект я связываю с гипнотическим влиянием. У меня нет лучшего объяснения, чем гипотеза, согласно которой гипнотическое возбуждение позволяет мне воспринимать цепь определенных умозаключений. Они убеждают меня, когда я нахожусь в гипнотическом состоянии, но, в полном соответствии с феноменом гипноза, не переходят, за исключением результата, в мое нормальное состояние. В сомнамбулическом состоянии обоснование и вывод — причина и результат — присутствуют вместе. В моем естественном состоянии причина исчезает, остается только результат, и, вероятно, только частично.

Эти соображения привели меня к мысли, что можно получить хорошие результаты, если задать мне ряд направленных вопросов, когда я буду находиться под гипнозом. Вы часто наблюдали глубокое самопознание, которое проявляют сомнамбулы — всеобъемлющее знание всех вопросов, относящихся к самому гипнотическому состоянию; зная себя, можно логически вывести рекомендации, касающиеся того, как правильно провести опрос».

Конечно, я согласился провести этот эксперимент. Несколько пассов погрузили мистера Вэнкерка в гипнотический сон. Его дыхание сразу стало легче, казалось, его больше не мучили физические страдания. Последовала беседа. В диалоге «В> обозначает моего пациента, «П.» — меня самого.

П. Вы спите?

В. Да. Но я хотел бы заснуть глубже.

П. (После нескольких дополнительных пассов.) Теперь Вы спите?

В. Да.

П. Как вы думаете, чем закончится Ваша болезнь?

В. (После долгой паузы и говоря как будто с трудом.) Я, должно быть, умру.

П. Вам причиняет страдание мысль о смерти?

В. (Очень быстро.) Нет, нет!

П. Вам нравится такая перспектива?

В. Если бы я бодрствовал, я бы хотел умереть, но теперь это не имеет значения. Гипнотическое сознание так близко к смерти, что я вполне им доволен.

Темная Муза 11-7878

П. Я хотел бы, чтобы Вы разъяснили свои слова, мистер Вэн-керк.

В. Я бы хотел, но это требует усилий, на которые я сейчас не способен. Вы не задаете правильных вопросов.

П. Что я должен спросить?

В. Вы должны начать с начала.

П. Начало! Но где это начало?

В. Вы знаете, что начало — это БОГ. (Это было сказано низким, неустойчивым голосом, со всеми признаками самого глубокого благоговения.)

П. Тогда что такое Бог?

В. (Помедлив несколько минут.) Я не могу сказать.

П. Бог — это дух?

В. Когда я бодрствовал, я знал, что Вы подразумеваете под словом «дух». Но теперь это кажется только словом — таким, как, например, правда, красота — я имею в виду качество.

П. Бог нематериален?

В. Нет иематериальности — это только слово. И оно не имеет значения, если только качества не являются вещами.

П. Тогда Бог материален?

В. Нет. (Этот ответ поразил меня.)

П. Тогда кто он?

В. (После долгой паузы, невнятно.) Я понимаю это. Но это трудно выразить словами. (Ещё одна долгая пауза.) Он не дух, потому что он существует. Он не материя, как вы её понимаете. Но есть градации вещества, о котором человек не знает ничего. Большое приводит в движение малое. Малое заполняет большое. Атмосфера, например, приводит в движение законы электричества, а электричество пронизывает атмосферу. Эти градации вещества становятся всё более разреженными или мелкими, пока мы не приходим к веществу неделимому — без частиц — и здесь изменяется закон побуждения и проникновения. Конечная, или неделимая, материя не только пронизывает все вещи, но воздействует на вещи — и таким образом все вещи заключены внутри себя. Эта материя есть Бог. То, что человек пытается воплотить в слове «мысль», является этим веществом в движении.

П. Метафизики продолжают утверждать, что все действия могут быть сведены к движению и мышлению и что последнее является источником первого.

В, Да. И я сейчас вижу крушение этой идеи. Движение есть действие разума — а не мышления. Неделимая материя, или Бог в неподвижности (приблизившись к постижению так близко, насколько это для нас возможно) есть то, что человек называет разумом. И сила движения (эквивалентная по результату человеческой воле) является в неделимой материи результатом её единства и вездесущности. Я не знаю как, а теперь ясно вижу, что мне и не следует знать. Но неделимая материя, приведенная в движение законом, или качеством, материя, существующая внутри себя, — это мышление.

П. Вы можете дать мне более точное представление о том, что вы называете неделимой материей?

В. Вещества, о которых человек знает, но которые не воспринимаются органами чувств по некой шкале. Возьмем, например, металл, кусок дерева, каплю воды, атмосферу, газ, теплоту, электричество, светоносный эфир. Все эти вещи мы называем веществами, мы охватываем всю материю одним общим определением, но, несмотря на это, не может быть двух идей, более далеких по существу чем те, которые мы связываем с металлом, и те, которые мы связываем со светоносным эфиром. Когда мы доходим до эфира, мы чувствуем почти непреодолимую тягу классифицировать его вместе с духом или с пустотой. Единственный аргумент, который удерживает нас, — это наше представление об его атомном строении. И даже здесь нам приходится искать помощи у нашего представления об атоме, как структуре, обладающей бесконечной малостью, объемом, осязаемостью, весом. Разрушьте идею атомного строения — и мы окажемся не в состоянии расценивать эфир как реально существующий объект, или, по крайней мере, как вещество. Для потребностей лучшего мира нам, возможно, следовало бы называть его духом. Теперь сделайте шаг за пределы светоносного эфира — представьте себе материю настолько более разреженную по сравнению с эфиром, насколько эфир разреженнее металла — и мы сразу придем (несмотря на все школярские догмы) к уникальной массе — неделимому веществу. Ибо, хотя мы можем допустить бесконечно малую величину самих атомов, бесконечно малая величина пространства между ними является нелепостью. Тогда должна быть точка — такая степень разреженности, в которой, если атомов достаточно много, пространство между ними исчезает, а масса полностью сливается. Но если убрать идею атомарной структуры, природа массы неизбежно соскальзывает к тому, что мы представляем себе как дух. Ясно, что это такое же вещество как раньше. Правда в том, что невозможно представить себе дух, поскольку невозможно вообразить себе то, что духом не является. Когда мы льстим себе, думая, что сформировали концепцию духа, мы просто обманываем себя с помощью представления о бесконечно разреженной материи.

П. Кажется, есть непреодолимое возражение против идеи абсолютного слияния — а именно то, что тяжелые тела испытывают очень слабое сопротивление во время движения через космическое пространство. Это сопротивление, как доказано, имеет определенную степень, но оно, тем не менее, настолько слабое, что его можно проглядеть, даже обладая наблюдательностью Ньютона. Мы знаем, что сопротивление тел, как правило, пропорционально их плотности. Абсолютное слияние дает абсолютную плотность. Там, где нет промежутков, не может быть упругости и податливости. Эфир, абсолютно плотный, затормозил бы движение звезды гораздо эффективнее, чем эфир из алмаза или железа.

В. На Ваше возражение ответить так легко, что эта легкость граничит с явной невозможностью дать ответ. Что касается движения звезды, нет разницы, двигается ли звезда через эфир или эфир двигается через звезду. В астрономии нет более распространенного заблуждения, чем идея о связи хорошо известного торможения комет с прохождением через эфир. Ибо каким бы разреженным не считали этот эфир, он остановил бы любое движение звездных тел за гораздо более короткий период, чем считают те астрономы, которые сознательно пренебрегают такими явлениями, которые, как они считают, невозможно постигнуть. Торможение, которое существует на самом деле, приблизительно соответствует тому, которое можно было бы ожидать от трения об эфир во время кратковременного прохождения по орбите. В таком случае, тормозящая сила кратковременна и полностью внутри себя — в противном случае она бы накапливалась бесконечно.

П. Но во всем этом — в этом отождествлении простого вещества с Богом — нет ли некоей непочтительности к Богу? (Мне пришлось повторить вопрос, потому что вначале сомнамбула не понял его смысл.)

В. Вы можете сказать, почему вещество заслуживает меньше почтения, чем разум? Но Вы забыли, что вещество, о котором я говорю, во всех отношениях является настоящим «разумом» или «духом» в том, что касается его великих способностей. И, более того, в то же время это вещество является «материей». Бог, со всей его силой, которую приписывают духу, не что иное, как совершенная форма материи.

П. Вы утверждаете, следовательно, что неделимая материя, в движении, является мыслью?

В. В целом, движение — это глобальная мысль глобального разума. Мысль творит. Все созданные вещи — ничто иное, как мысли Бога.

П. Вы говорите «в целом».

В. Да. Глобальный разум есть Бог. Для новых субъектов материя необходима.

П. Но теперь вы говорите о «разуме» и «материи» как метафизики.

В. Да — чтобы избежать путаницы. Говоря о «разуме», я имею в виду неделимую или первичную материю, говоря о «материи», я подразумеваю всё остальное.

П. Вы говорили, что «для новых субъектов материя необходима».

В. Да. Ибо бестелесный разум — это просто Бог Чтобы создать людей, мыслящих существ, необходимо воплотить частицы этого божественного разума. Так человек становится личностью. Лишенный телесного покрова, он был Богом. Особое движение воплощенной частицы неделимой материи — это мысль человека так же, как движение вселенной — мысль Бога.

П. Вы говорите, что человек, лишенный тела, становится Богом?

В. (После долгой паузы.) Вы могли бы не говорить этого. Это нелепица.

П. (Обращаясь к своим записям.) Но Вы сказали, что «лишенный телесного покрова человек был Богом».

В. И это правильно. Человек, лишенный тела, стал бы Богом — перестал бы быть человеком. Но человек не может быть лишен тела — по крайней мере, никогда не будет, — иначе нам придется вообразить действие Бога, обращенное на себя, бесцельное и тщетное действие. Человек — это создание. Все создания — мысли Бога. Мысль нельзя отменить, такова её природа.

П. Я не понимаю. Вы говорите, что человек никогда не избавится от тела?

В. Я говорю, что он никогда не будет бестелесным.

П. Объясните.

В. Есть два тела — рудиментарное и совершенное, что соответствует двум состояниям: гусеницы и бабочки. Когда мы говорим «смерть», это не что иное, как болезненная метаморфоза. Наше настоящее воплощение — подготовительная, временная, переходная стадия. Наше будущее совершенно, окончательно, бессмертно. Окончательная жизнь есть исполнение замысла.

П. Но о метаморфозе гусеницы мы хорошо знаем.

В. Мы, конечно, но не гусеница. Материя, из которой состоит наше рудиментарное тело, может быть познана с помощью органов тела. Или, говоря более определенно, наши рудиментарные органы приспособлены к материи, которая формирует наше рудиментарное тело, но не способны воспринимать материю, из которой состоит наше окончательное тело. Так окончательное тело не поддается восприятию наших рудиментарных органов чувств, и мы воспринимаем только оболочку, которая спадает, обветшав, с внутренних форм. Но мы не воспринимаем саму внутреннюю форму. Эту внутреннюю форму, также как оболочку, ощущают те, кто уже обрел окончательную жизнь.

П. Вы часто говорите, что состояние гипноза очень близко напоминает смерть. Как это?

В. Когда я говорю, что оно напоминает смерть, я имею в виду, что оно напоминает окончательную жизнь. Ибо, когда я нахожусь в состоянии транса, ощущения моей рудиментарной жизни временно прекращаются и я воспринимаю внешние вещи напрямую, без помощи органов, через среду, которую я буду использовать в окончательной, неорганизованной жизни.

П. Неорганизованной?

В. Да. Органы человека — это приспособления, с помощью которых человек вступает в контакт с особыми классами и формами материи, что ведет к исключению других классов и форм. Органы человека приспособлены к его рудиментарному состоянию, и только к нему. Окончательное состояние, будучи неорганизованным, является бесконечным постижением всех моментов, кроме одного — природы воли Бога, которую можно назвать движением неделимой материи. Вы можете получить некоторое понятие об окончательном теле, представив, что оно состоит только из мозга. На самом деле это не так. Но такое понятие об его природе приведет вас ближе к постижению того, чем оно является на самом деле. Световое тело передает вибрацию светоносному эфиру. Эта вибрация производит сходную вибрацию в ретине, которая, в свою очередь, передает вибрацию в зрительный нерв. Нерв передает сходную вибрацию в головной мозг. Мозг тоже передает вибрацию в неделимую материю, которая пронизывает мозг. Движение неделимой материи — это мысль, и первую волну для её возникновения дает восприятие. Таким способом разум, присущий рудиментарной жизни, общается с внешним миром. И для рудиментарной жизни из-за особенностей её органов внешний мир является ограниченным. Но в окончательной, неорганизованной жизни, внешний мир достигает всего тела, которое, как я говорил, является субстанцией, имеющей сходство с мозгом. Теперь достаточно воздействия бесконечно разреженного эфира или даже только светоносного эфира. И с этим эфиром — в унисон с ним — вибрирует всё тело, приводя в движение неделимую материю, которая пронизывает тело. И поэтому, нет идиосинкратических органов, которым мы должны приписывать неограниченное восприятие окончательной жизни. Человеческие органы — это клетки, которые необходимы, чтобы держать рудиментарных существ за решеткой до тех пор, пока они не оперятся.

П. Вы говорите о рудиментарных «существах». Есть ли другие рудиментарные думающие существа кроме людей?

В. Разнообразные скопления разреженной материи, „такие как туманности, планеты, солнца, а также другие тела, которые не являются ни туманностями, ни солнцами, ни планетами, — все они служат одной цели, снабжая питанием идиосинкразию органов у бесконечного количества рудиментарных существ. Но только для потребностей рудиментарной жизни, которая предшествует окончательной, таких тел не было бы. Каждое из них занято определенным разнообразием органических, рудиментарных, думающих существ. В целом органы различаются в зависимости от свойств занимаемого места. Когда происходит смерть, или метаморфоза, эти существа наслаждаются окрнча-тельной жизнью — бессмертием — и познают все секреты, кроме одного, делают что хотят и проходят везде простым усилием воли: живут везде, кроме звезд, которые для нас кажутся исключительно осязаемыми и для размещения которых создано слепо мыслящее пространство. Они живут в самом ПРОСТРАНСТВЕ, истинно существующая огромность которого поглощает тени-звезды, стирая их как несуществующий объект из восприятия ангелов.

П. Вы говорите, что «только для потребностей рудиментарной жизни» не было бы звезд. Но почему такая потребность?

В. В неорганической жизни, так же как в неорганической материи в целом, нет ничего, что могло бы помешать действию простого единого закона — Божественной Воли. Для создания препятствия были изобретены органическая жизнь и материя, сложная, прочная и управляемая законами.

П. Но вновь вопрос — какая необходимость в создании такого препятствия?

В. Если закон не нарушен, возникает совершенство, правота, отрицательное счастье. Результатом нарушения закона является несовершенство, зло, положительная боль. Многочисленные препятствия, сложность и вещественность законов органической жизни и материи возмещают нарушение закона, до некоторой степени делают это нарушение полезным. Так боль, которая в неорганической жизни невозможна, становится возможной в органической жизни.

П. Но для какой полезной цели сделана возможной боль?

В. Все вещи хороши или плохи только в сравнении. Достаточный анализ показал бы, что удовольствие, во всех случаях, является всего лишь противоположностью боли. Позитивное удовольствие — это только идея. Чтобы быть счастливым в любой отдельно взятый момент, мы должны одновременно страдать. Тот, кто никогда не страдал, никогда не будет счастливым. Но было показано, что в неорганической жизни, боль не может быть такой же необходимостью как в жизни органической. Боль примитивной жизни на Земле — единственная основа для блаженства окончательной жизни на Небесах.

П. Всё же есть одно выражение, которое я не могу постичь — «истинно существующая огромность бесконечности».

В. Это, вероятно, потому, что вы не имеете правильного представления о термине «вещество». Мы должны расценивать его не как качество, а как чувство: это восприятие, у мыслящих существ, приспособления материи к их структуре. На Земле есть много вещей, которые были бы ничем для обитателей Венеры — многие вещи видимые и осязаемые на Венере мы не смогли бы расценить как существующие на самом деле. Но для неорганических существ — для ангелов — вся неделимая материя является веществом. То, что мы называем «пространством», для них — самая истинная реальность. А звезды, между тем, хотя мы считаем их материальными, не ощущаются ангелами, так же как неделимая материя. Хотя мы считаем её бессмертной, она не воспринимается органической жизнью.

Когда сомнамбула невнятно произнес эти слова, манера его поведения, своеобразное выражение его лица обеспокоили меня. Я разбудил его, но сделал это только тогда, когда он с радостной, лучезарной улыбкой откинулся на подушку и скончался. Я отметил, что его тело приобрело твердость камня менее чем через минуту. Его лоб был холодным как лед. Так бывает, когда человека долго сжимала рука Азраила. Действительно ли сомнамбула разговаривал со мной, уже находясь в мире теней?