Хотя, согласно распространенному мнению, сатанизм является одним из синонимов оккультизма, на самом деле он — всего лишь его маленькая ветвь, выросшая из основного ствола относительно недавно. Древние герметические рукописи, например астральное тело алхимиков и эзотерическое знание не содержат концепции Дьявола и даже не упоминают о «первопричине зла». По определению сатанизм и сатанист требуют существования Сатаны. Упоминания о Сатане имеются в Ветхом Завете, особенно в Книге Иова, но только в конце античной эпохи, с приходом христианства, идея преданности дьяволу, который стремится привести людей к вечной гибели, стала неотъемлемой принадлежностью западного сознания. Имелись более ранние воплощения темного закона. Лриман, в зороастризме враг Ахура Мазды, является в своём роде ирототипом Дьявола, а в двадцатом столетии эзотерик Рудольф Штейнер обозначал этим именем одно из «сверхчувственных» существ, мешающих духовному развитию человека. Но Ариман — в большей степени космический или онтологический принцип, «Инь» для «Янь» Ахуры Мазды, а не то, что мы могли бы считать Князем Тьмы. Гностики, чье учение, включив в себя герметические идеи, сформировало основной фундамент оккультизма, в эпоху раннего христианства говорили о «демиурге», слепом, глупом боге, который создал землю и управляет ею. Отсюда потребность убежать из материальной реальности. Для гностиков, как и для Уильяма Блейка, демиург ассоциировался с библейским Иеговой (Блейк называл его Nobodaddy — микс слов «никто» и «папочка»). Так зародилась традиция «инверсии», согласно которой некоторые библейские злодеи, такие, как Змий, Каин и Симон Маг рассматриваются как гностические герои. Этой традиции отдал дань и Блейк, и более поздние писатели, например Герман Гессе, чей «Демиан» полон гностических толкований библейских сюжетов.
Как упоминалось, Сатана является центральным персонажем Книги Иова, но здесь он не изображается олицетворением всего зла. Он, скорее, в некотором роде прокурор, которого Бог посылает, чтобы проверить людей. На иврите Сатана означает «враг*, но в Книге Иова Сатана имеет мандат Бога на испытание веры его последователей. Слово «дьявол* в Ветхом Завете происходит от diabolos, греческого слова, означающего «доносчик* или «обвинитель*. В эпоху христианства положение Сатаны изменилось; он больше не выискивает слабых в вере и превращается в нечто более похожее на того Дьявола, которого знаем мы. Возможно, самое впечатляющее появление Сатаны происходит во время сорока дней, проведенных Иисусом в пустыне, когда он искушает Христа, предлагая власть над миром, и пытается хитростью втянуть Христа в испытания его божественности, чтобы заставить его использовать свою магическую силу.
В христианской мифологии история о происхождении Дьявола излагается таким образом: он был одним из ангелов Бога, Люцифером («носителем света*), который из-за своей гордыни был изгнан из рая и приговорен к жизни в аду. После Второго Пришествия он будет освобожден на короткое время, но только для того, чтобы потерпеть поражение от Христа и быть брошенным во тьму еще на одно тысячелетие. Сатана, конечно, имеет и другие имена, например, Вельзевул, «Повелитель Мух* — титул, данный ему из-за того, что его демоны издают жужжащие звуки. Но его наиболее употребляемое имя — Люцифер — заключает в себе ту сторону Сатаны, которая наиболее пригодна для целей литературы. В «Потерянном Рае» Мильтон изобразил Сатану, который скорее готов править в аду, чем прислуживать в раю, что дало рождение нашим представлениям о сатанинском высокомерии и «Люциферовой гордости» [1]. В период Романтизма именно этот элемент в характере Сатаны привлек к нему множество поклонников.
Собственно сатанизм появляется в семнадцатом столетии, хотя католические апологеты утверждают, что более ранние еретические секты, такие, как гностики, манихеи, богомилы, альбигойцы и катары, находились в союзе с Дьяволом. Истории о грехах и почитании дьявола, относящиеся к этим группам, должны восприниматься с достаточной долей критики, поскольку совершенно ясно, что они написаны отцами Церкви, которые были далеко не беспристрастны. Верования катаров и альбигойцев, беспощадно уничтоженных Церковью, были гораздо меньше связаны с почитанием дьявола, чем с отказом признать за папским троном право быть единственным судьей в вопросах духовной правды» Первая вещь, которую проделывает каждая побеждающая религия, — она превращает в дьяволов тех богов, на смену которым она приходит, и в случае катаров и других радикальных христианских сект точно так же поступила и католическая Церковь. «Богомил» означает «возлюбленный бога», а «катар» значит «чистый»; ничего демонического не было в этих группах, если не считать того, что они исповедовали дуалистическое христианство, которое больше соответствовало учению Евангелия, чем ориентированная на власть идеология Церкви.
Согласно Фрэнсису Кингу, оккультному историку, сатанизм в том виде, в котором мы его знаем, вырос из веры в магическое действие Католической Мессы [2]. Доктрина Реального Присутствия Христа в святых дарах получила широкое распространение к 700 году нашей эры; это привело к вере в то, что любой священник, независимо от его личных качеств, просто в силу того, что он священник, может посредством ритуала Мессы превратить хлеб и вино в плоть и кровь Христа. Ясно, что весь ритуал является разновидностью магических заклинаний: сама Месса благодаря своим магическим словам и священник благодаря принадлежности к посвященным обладают волшебной силой. Появление идеи использовать подобный ритуал во зло было только вопросом времени. Священники, не отличавшиеся добродетелью, были готовы проводить Мессы для различных целей в обмен на материальные подношения. Термин «Черная Месса» — основа сатанинского оккультизма — первоначально использовался как название Заупокойной Мессы, проводившейся для помощи душам, находящимся в Чистилище. Уже в седьмом столетии Церковный собор Толедо запрещал их использование как магического средства для убийства. Мессы могли проводиться и для других целей, и немного времени прошло до того момента, когда этот обычай породил особый род нелегальной магической литературы. Одним из таких текстов является «Колдовская книга Гонориуса», руководство по магическим ритуалам, которое наряду с прочими оккультными средствами включает в себя чтение Мессы. Протестантская революция, порожденная протестами Лютера против церковных злоупотреблений, в своей основе была отрицанием положения Церкви как иерархического общества посвященных, обладающих магической — и зачастую очень доходной — связью с Богом.
Переход от использования Мессы для магических целей к поклонению Дьяволу отмечает замещение религиозных злоупотреблений собственно сатанизмом. Первый подтвержденный документами и наиболее известный случай сатанизма произошел в Париже в конце семидесятых годов семнадцатого века. Имелись, конечно, и более ранние события, которые мы можем назвать сатанинским злом: можно вспомнить Влада Закалывателя1 и маршала Жиля де Рэ, чьи деяния легли в основу возможно самого известного сатанического романа «Там внизу» Ж.Ш. Гюисманса. Но хотя обе эти личности воплощают демонический садизм и уже они были тем, что мы без сомнений расцениваем как сатаническое зло, только в конце семнадцатого столетия все элементы поклонения дьяволу объединились в могучую и влиятельную смесь.
В своей книге «Дело о ядах» Френсис Моссикер рассказывает причудливую историю о сатанической шайке, которая занималась убийствами, в том числе детей, извращенным сексом и даже пыталась убить Людовика XIV. В 1678 году Николя де Ла Рени, комиссар полиции Парижа, обнаружил существование широко разветвленной сатанической секты, объединившейся вокруг гадалки по имени Катарина Деше, известной также как Ла Вуазен. В её круг входили несколько священников, а самой примечательной из её последователей была мадам де Монтеспан, любовница Людовика XIV. Согласно признаниям Ла Вуазен, она готовила ядовитое зелье для жен, которые хотели избавиться от своих мужей, а также была одной из самых трудолюбивых нелегальных знахарок, делавших аборты: Фрэнсис Кинг пишет, что в её саду были найдены захороненные останки приблизительно 2 тысяч детей. Гнусность Ла Вуазен не имела границ. Мадам де Монтеспан, чтобы сохранить расположение короля и отнять надежду у соперниц, наняла Ла Вуазен и её сообщника, аббата Гибура, о котором известно, что он убил десятки детей во время своих Черных Месс. Это были не обычные Заупокойные, использованные для недобрых целей, а развернутые сатанические действа. Обращаясь к таким демонам, как Асмодей и Астарот 28 , Гибур использо-
вал детей для жертвоприношений, а обнаженных женщин — в качестве алтаря. Тем же вечером внутренности и кровь детей тайно добавлялись в ужин Людовика. Первая из подобных месс состоялась в 1673 году, затем они проводились несколько лет подряд. Но в конце концов Людовик потерял интерес к своей сатанической любовнице и, можно надеяться, к сатанинской пище. Любовь обратилась в ненависть, и мадам де Монтеспан замыслила убить короля. Заговор провалился. Ла Ренн провел внезапный налет и арестовал около 360 человек.
Подобные дела могли бы привлечь приверженцев сатанического декаданса «конца века». Но тогда, в конце девятнадцатого века, широко распространилось увлечение злом как средством для стимуляции слабеющего разума. В Черной Мессе большое значение придавалось педантичной «переоценке ценностей», инверсии, когда священные элементы менялись на прямо противоположные: наиболее очевидной эмблемой такой замены был перевернутый крест [3]. Секс, моча и испражнения также использовались в ритуалах. Глупо, но в те славные дни такие вещи считались вершиной или, точнее, пучиной греха.
Наряду с идеей Сатаны как исконного бунтаря или источника запретных наслаждений у некоторых писателей конца девятнадцатого столетия возник другой образ. В «Братьях Карамазовых» Федор Достоевский изображает Дьявола как довольно убогого, неряшливо одетого покупателя, потрепанного маленького буржуа, который носит клетчатые штаны и которому приходится проходить вакцинацию от оспы. Достоевский знал, как опасен образ Дьявола — сверхчеловека, стоящего выше добра и зла: он дает карт-бланш поколению анархистов и атеистов, убежденных, что «ничто не истинно» и «всё дозволено». Но влияние Достоевского оказалось слабым, и новое поколение дьявольских бунтарей — сегодня состоящее главным образом из фанатов тяжелого металла — считает, что Дьявол вызывает симпатию.
Шарль Бодлер II
Сатанизм Бодлера уже затрагивался. Подобно всем молодым романтикам, в самом начале своей карьеры он исповедовал то, что мы можем назвать сатанической или по крайней мере декадентской жизненной философией. Подобно Жерару де Нервалю и Вилье де Лиль-Адану, Бодлер не отказывал себе в некоторых прихотях. Среди прочего, он покрасил свои волосы в зеленый цвет более чем за сто лет до того, как до этого додумались панки. Как отмечает Инид Старки, написавший биографию Бодлера, в молодости этот вдохновенный щеголь вел роскошный образ жизни, что и ожидалось обществом от едва оперившегося поэта. Наследство отца давало ему существенную свободу. Как упоминалось, Бодлер обставил свои комнаты с роскошью и часто менял интерьер, по дешевке продавая мебель и картины, которые успевали ему надоесть, задолго до того, как успевал за них расплатиться сам; затем он покупал новые, и таким образом влез в крупные долги, которые в конце концов раздавили его. Он оклеивал свои комнаты красными и черными обоями и вешал занавески из тяжелого дамаста. Его библиотека состояла из редких книг, там были поэты Франции, Ренессанса и античного Рима. Скрытые шкафы вмещали впечатляющую коллекцию ликеров. Картины Делакруа украшали стены, толстые ковры поглощали городскую какофонию, чувственные ароматы наполняли воздух. Эта атмосфера сладострастия и эстетической утонченности была изображена годами позже в значительном романе Гюисманса «Наоборот».
Наряды Бодлера, пока он мог себе это позволить, соперничали с роскошью его комнат. Его часто видели в черной бархатной тунике, опоясанной золотым ремнем, облегающих штанах, ботинках из великолепной кожи, белых шелковых носках, белой льняной блузе, открытой на шее, и алом галстуке. Весь ансамбль подчеркивался бледно-розовыми перчатками. Ночами, когда собирался Клуб Гашишинов, Бодлер и его друзья сидели вокруг элегантного стола из орехового дерева и громко шумели. Уже ничего не соображая, они начинали размахивать кинжалами и мечами. Когда соседи жаловались на шум, Бодлер извинялся и объяснял, что всего лишь таскал свою любовницу за волосы по полу. В кафе он эпатировал богему, заявляя, что он сын священника, лишенного сана, или угощая окружающих историями о том, как он убил своего отца. Однажды во время ужина он пожаловался, что сыр имеет запах детского мозга. Ясно, что Бодлер получал удовольствие от своих выходок. Он укреплял свою демоническую репутацию, рассуждая о своей эротической потребности в извращениях. Однажды он потребовал от некой респектабельной дамы разрешения подвесить её на потолочной балке, чтобы кусать её сочную белую плоть, пока он будет заниматься с ней любовью. К огорчению Бодлера, леди отказалась от его предложения [4].
В поведении Бодлера не было ничего нового; Bouzingos более раннего поколения — Нерваль, Петрюс Борель, Теофил Дон-ди — уже поставили почти все точки над «i*. Но в отличие от многих диких мальчиков-романтиков, у Бодлера со временем появилось более зрелое мировосприятие. Когда пришли «суровые времена», он научился обращать больше внимание на сатанинскую слабость человека, а не на его подростковое бунтарство. Хотя Бодлера считают верховным жрецом модернизма, на протяжении своих последних лет он придерживался веры, которую мы можем определенно отнести к Средневековью: он был убежден в реальном существовании Дьявола. Бодлеровский выбор тем — трупы, проститутки, пьянство, болезнь, в целом, зло — приводит поверхностного читателя к убеждению, что поэт наслаждался этими вещами. Правда состоит в том, что Бодлер был старомодным моралистом и современники бранили его не столько за любовь к темным сторонам жизни, сколько за его упорные утверждения, что мы все можем найти элементы зла в самих себе. Хотя сообщения о том, что Бодлер, подобно Рембо, коренным образом изменил свои взгляды на смертном ложе, в лучшем случае неубедительны, очевидно, что он действительно верил в Первородный Грех. Человек — падшее создание, и задача поэта в том, чтобы напоминать ему о его потерянном наследии. Тем не менее ясно, что эстетика символизма, идея о том, что внешний мир — не более чем шифр, почти закономерно ведет в объятия всего отвергнутого и подавленного, того, что здоровый, трудолюбивый и нечувствительный разум откидывает в сторону как бесполезное. Отсюда открытие Бодлером красоты в болезненном, изношенном и уродливом, открытие, которое, безусловно, является одной из форм инверсии.
Артюр Рембо
Ко времени своей смерти Бодлер был известен — если он вообще был тогда известен — как критик и переводчик. Даже его ближайшие друзья, такие как Теодор де Банвиль, отмечали на похоронах Бодлера его значение как писателя: признание его значения как поэта было оставлено будущему. Величие Бодлера было открыто новым поколением символистов — Полем Верленом и Артюром Рембо, поэтом, который является, вероятно, наиболее известным, хотя и поддельным воплощением сатанического бунта. Бодлер, правда, показал дорогу, но если он сорвал несколько цветков зла, то Рембо провел в аду целую пору.
Легенды, окружающие имя Рембо, как это часто случается в подобных случаях, лучше известны, чем его творчество. Наиболее известная из них рассказывает, что в возрасте девятнадцати лет он оставил поэзию и Францию и отправился в путешествие на Восток. Или, точнее, в Африку, где провел десять лет, торгуя кофе, рабами и оружием (а по слухам, и гашишем) и накопил значительное состояние. В 1891 году, когда Рембо было тридцать шесть лет, у него появилась опухоль колена, и после его возвращения во Францию в Марселе ему пришлось ампутировать правую ногу. Следующие месяцы он провел в агонии, ему поставили диагноз «рак» (хотя, возможно, это был сифилис). Десятого ноября 1891 года Рембо, которому только что исполнилось тридцать семь лет, умер. Но перед смертью, после драматического покаяния на смертном ложе, он вернулся в лоно Церкви — так, по крайней мере, утверждала его сестра Изабелла.
Другая легенда касается его бурных отношений с Полем Верленом. Они оба занимались содомией, употребляли наркотики, пьянствовали, писали стихи, шокировали своих современников и, как и в отношениях обычной пары, у них случались грязные, злобные драки. Во время одной из них Верлен лихо прострелил запястье Рембо и на некоторое время попал в тюрьму. Это именно те годы, когда Рембо был неудержимо бурным мальчишкой, сквернословящим, пьяным от абсента, грязным и одетым в лохмотья, со своей фирменной трубкой, которую он держал перевернутой кверху дном в своих насмешливых губах. Если бы этим хулиганством исчерпывались дела Рембо, у нас не было бы причин вспоминать его сегодня. Но его заслуга в том, что он пс-ренес идею поэта как ясновидца, мага, на невиданную до тех пор высоту или, возможно, даже более того — на не измеренную до сих пор глубину.
Правда, Исидор Дюкасс, писавший под псевдонимом граф де Лотреамон, предвосхитил некоторые из открытий Рембо. Его творчество тоже имеет определенно сатанический оттенок. Основное произведение Лотремона, «Песни Мальдорора», полно демонической энергии, испарений садизма, извращенности и темных, дьявольских порывов. Большое место занимают убийство младенцев и жестокий унизительный секс. Поэтому неудивительно, что, хотя Дюкасс умер в неизвестности, когда ему исполнилось всего 24 года, затем, когда его творчество было вновь открыто, оно стало одним из основных источников вдохновения для сюрреалистов. О жизни Лотреамона известно очень мало. Мы не знаем, в какой степени он интересовался оккультизмом. Иначе обстоит дело с Рембо. Подобно Бодлеру и Нервалю, с которыми он имел много общего, Рембо читал книги по мистицизму, магии и алхимии. Поэтические теории Рембо, провозглашенного одним из отцов-основателей модернизма, оказали глубокое влияние на литературу двадцатого столетия. Корни этих теорий берут начало в увлечении Артюра Рембо популярным оккультным чтивом того времени.
Рембо родился в Шарлевиле, в Арденнах, на северо-востоке Франции, в 1854 году. Его отец, армейский капитан, бросил семью, когда Рембо был ещё ребенком, и Артюр воспитывался своей суровой, нетерпимой матерью, женщиной, по-видимому, лишенной какого-либо понятия о поэзии. Для яркого, чувствительного и волевого ребенка это было «классической формулой» для бунта, но молодой Артюр, чудо-ребенок, вел себя хорошо, был образцовым учеником, удивлявшим своих учителей. Рембо ненасытно читал и имел замечательные способности к латыни; на состязаниях он получал первые призы. Он рано увлекся поэзией и в шестнадцатилетнем возрасте писал блестящие стихи в стиле поэтов парнасской школы. Ему всё давалось легко, и это быстро привело Рембо к критическому взгляду на мир. Его поэзия всё больше стала говорить о нечестивом восстании против душного мирка Шарлевиля и сковывающих объятий матери. Рембо несколько раз убегал из дома, один раз — в Париж, чтобы испытать судьбу вместе с Коммуной 1871 года. Считается, что в тот период он пережил какой-то разрушительный гомосексуальный эпизод — возможно, его изнасиловали солдаты, — именно после этого его бунтарство стало носить тотальный характер. Наряду с пьянством, буйством, сквернословием, насилием и вкусом к грязно-порнографическим выражениям бунт Рембо в качестве одной из частей включал изучение оккультизма.
С оккультизмом его познакомил Шарль Бретань, приятель по пьянкам в кафе и барах Шарлевиля, где Рембо проводил большую часть своего времени, загружаясь алкоголем и богохульствуя. Бретань работал таможенным служащим, увлекался игрой на скрипке и рисованием, а также изучением Каббалы [5]. Как и Рембо, Бретань был известен своими вызывающими взглядами и поведением. Как отмечает Инид Старки, в Средние Века Бретаня, вероятно, сожгли бы на костре как колдуна [6]. Он подстрекал Рембо к бунту, утверждая, что порок является одним из способов освобождения духа — вера, которую разделяли древние гностики. Он также одалживал Рембо книги по магии, алхимии и Каббале. Если исходить из того, что мы знаем о книгах, доступных в Шарлевиле в то время, очень вероятно, что Рембо читал многие из произведений, которые мы здесь обсуждаем. Не осталось записей Рембо, в которых упоминалось бы, что именно он читал, но можно обосновано предполагать, что список состоял из сочинений Бальзака, Бодлера, Нерваля, Сен-Мартена, Казотга, Хёне Вронского и Элифаса Леви. От Бодлера он воспринял основное положение Сведенборга о наличии более высокого духовного мира, с которым физический мир объединен соотношениями. Что само по себе было бы достаточным материалом для возникновения его собственной магической теории поэзии как «видения».
Впервые свою Theorie du Voyant — Теорию Ясновидца — Рембо изложил в двух письмах, написанных в мае 1871 года, вскоре после своего возвращения из ужасной поездки в Париж. Обращаясь к своему учителю Жоржу Изамбару и приятелю-поэту Полю Демени, Рембо провозглашает свою впоследствие много раз повторенную сентенцию: «Надо быть, я говорю, ясновидцем, надо делать из себя ясновидца». Путь к этому, утверждал Рембо, лежит «через долгое, изумительное и целенаправленное расстройство всех чувств». Поэт должен столкнуться с «неописуемой пыткой», он должен обладать «сверхъестественной силой», быть «великим преступником, великим больным, проклятым и верховным Ученым!». А целью всех его страданий является «непознанное». Придуманное Рембо «расстройство чувств» стало стандартом практически для всех вдохновенных поэтов, пришедших позднее, начиная с символистов и кончая панками.
Возможно, Рембо позаимствовал идею поэта-ясновидца у Элифаса Леви. В Les Clefs des Grands Mysteres — работе, которая позднее была переведена Алистером Кроули и издана под названием «Ключи к великим таинствам», — Леви писал, что поэты будущего призваны «переписать божественную комедию» согласно математике Бога. Мысль, прямо связанная с пифагорейскими идеями наставника Леви — Вронского. Поэт, который справится с такой задачей, утверждал Леви, станет творцом наряду с богом. То, что поэзия, язык являются средствами достижения этой цели — одно из основных положений магии: согласно Каббале, если тайное имя Бога, Тетрагамматон, будет произнесено, вселенная будет разрушена. Рембо верил, что та-ч кое разрушение необходимо для того, чтобы могло начаться новое созидание. Отсюда его «целенаправленное расстройство всех чувств».
Наличие связи между поэзией и оккультизмом в творчестве Рембо явно видно уже в названии сборника его стихов в прозе, которое воплощает его «теорию ясновидца»: «Озарения». Хотя имеется небольшая вероятность, что название не принадлежит самому Рембо, достаточно убедительным свидетельством такой связи являются изучение им работ различных просветленных эзотериков, а также явное оккультное происхождение его Theorie du Voyant. Так или иначе, ясно, что в своих работах Рембо уносит слово в новые, неисследованные области, которые мы называем «сферой непознанного». Отсюда сложности, с которыми сталкиваются читатели при первом знакомстве с его творчеством. Возможно, наименее туманное выражение оккультной поэзии Рембо является его стихотворение Voyelles — «Гласные». Здесь Рембо расширяет Бодлеровскую идею синэстезии: он связывает гласные звуки с определенными цветами: А — черный, Е — белый, И — красный, У — зеленый, О — голубой. Таким образом, он систематизирует единство ощущений, лежащее в основе символизма. Но, как утверждает Ииид Старки, имеется достаточно оснований полагать, что Рембо создал свой алфавит, исходя из последовательности цветов, связанных с алхимическими процессами [7].
Хотя Рембо никогда не был сатанистом в истинном смысле этого слова, он признавал в Дьяволе типичного бунтаря. У историка Жюля Мишеля в его книге о колдовстве мы находим убедительные доводы в пользу оценки Сатаны как фигуры, наделенной умом, творческими способностями и волей, чей культ был подавлен Церковью в Средние века. Мишель, видит в Сатане образ, больше похожий на Прометея и Гермеса Трисмегиста, чем на властителя тьмы. Рембо, стремившийся отбросить все запреты, нашел бы существенную поддержку в доводах Мишеля.
Тем не менее после двух лет «целенаправленного расстройства своих чувств» Рембо понял, что попал в тупик. В результате возникло беспощадное подведение итогов, кульминацией которого стали его душераздирающее произведение «Пора в аду» и последующий отказ от занятий поэзией.
В своем письме к Жоржу Изамбару Рембо пишет: «Я стал иным». Он повторяет эту фразу в письме к Полю Демени и добавляет: «Первая наука для человека, который хочет стать поэтом, — это познание самого себя. Полное познание». «Поэт изучает свою душу, он инспектирует её, он испытывает её, он учит её». Человек может заниматься этим, только добившись определенного искажения своей личности. «Душа должна сделаться чудовищной, — говорил Рембо Полю Демени. — Вообрази, человека, который сажает и выращивает бородавки на своём лице».
Эти бородавки и погружение в самоанализ привели к тому, что сам Рембо восстал против своего мятежа. Его переполнило отвращение к своему бунтарству. «Пора в аду» — откровенный рассказ Рембо об алхимическом прыжке в его собственную преисподнюю, о расщеплении души на несовместимые элементы — процессе, соответствующем dissolutio в первой стадии Великого Делания. Затем Рембо оставил поэзию, свою родину и самого себя. «Я» превратился в «иного» [8].
Ж.К. Гюисманс
Если выбирать одну книгу, которая могла бы по праву считаться катехизисом декаданса, то ей должна быть «А Rebours»Гюисманса. Грамматически правильный перевод «Против природы» или «Против шерсти» не передает смысла, вложенного в название книги Гюисмансом: как отмечал один из литературных критиков, «В глубь жопы» было бы более точным и ярким вариантом [9]. Формируя характер des Esseintes1, Гюисманс взял у Бодлера его короткий период увлечения щегольством, соединил его с эстетическими пристрастиями других оригиналов — Людвига II Баварского, Жюля Барбэ Д’Оревильи, Эдмона де Гонкура, а, больше всего, Робера, графа де Монтескью-Фесензака [10] — и создал образец аристократического неприятия мира. В своем «утонченном thebaide 33 » в Фонтене-Розе, дез Эссент, неврастеничный, чрезмерно чувствительный, слабый и пресытившийся жизнью эстет, отгородился от скучной повседневной реальности и создал свою собственную вселенную, которая соответствовала его сверхутонченным вкусам. Инкрустированная драгоценными камнями черепаха, сладострастные ароматы, экзотические растения, «орган ликеров», на котором исполняются вкусовые концерты, книги древнеримских писателей-декаден-тов в переплетах из редкой марокканской кожи — описанное в собственной книге Гюисманса, его руководстве типа «сделай сам» по экстравагантному самовыражению, всё это стало образцом стиля «конца века». Артур Саймонс дал книге Гюисманса превосходное название: «конспект Декаданса», и многие читатели знают, что это та пресловутая «книга в желтом переплете», которая направила Дориана Грея в его изящный путь к вечным мукам.
Не совсем точное название «Против природы», тем не менее, определенно выражает основу философии Гюисманса и его со-временников-символистов. Оттолкнувшись от идеи Сведенборга о том, что внешний мир является символом более высокого, духовного мира, мы приходим к полному неприятию Природы и всего естественного, к вялому поиску чего-то иного. В «А Rebours» это tieumo иное принимает множество форм: стеклянная коробка с шелковыми чулками, столовая, обставленная как корабельная каюта, даже вкус заплесневелой еды, найденной в отбросах. Как можно было ожидать, попытки дез Эссеита оказались безуспешными, и его потребность в спасении от разрушительной, парализующей тоски оставалась неудовлетворенной. Барбэ Д'Оре-вильи, говоря о «А Rebours», отмечал, что её автор, должно быть, выбирал «между дулом пистолета и перекладиной креста». В конце жизни Гюисманс посвятил себя служению католической Церкви. Но его путь к спасению шел через причудливые окольные пути.
Жорис-Карл Гюисманс родился в Париже в 1848 году. Он был единственным ребенком у своей матери-француженки и отца-голлаидца. Его детство было омрачено ранней смертью отца и повторным браком матери. После завершения образования в возрасте восемнадцати лет Гюисманс поступил на государственную службу в качестве чиновника, он работал в службе обеспечения долговых обязательств. Гюисманс оставался на государственной службе тридцать два года. В 1874 году он опубликовал свою первую работу, собрание стихотворений в прозе, «Ваза с пряностями». В этой работе явно видно влияние Бодлера. Попав затем под влияние Золя и Меданской группы, Гюисманс обратился к написанию романов и создал ряд добротных, хотя и не очень примечательных работ в натуралистическом стиле своего наставника. Но к 1882 году Гюисмансу наскучил социологический подход Золя, и в одном из писем к своему учителю он заявил, что чувствует потребность «в полной перемене» [И]. В результате появилось «А Rebours», кни* га, которая обозначила отказ Гюисманса от стиля Золя и начало его преклонения перед странным, причудливым и искусственным.
Однако «А Rebours» — при всем отрицании методов Золя — сохраняет многие качества, свойственные работам натуралистической школы. Здесь имеются, например, обширные изыскания в разнообразных областях: ботанике, латинской литературе, Средневековье, а также подробные детали, касающиеся диеты дез Эссента, его пристрастия к чтению, стиля одежды, обстановки комнаты. Действия почти нет, и часто появляется ощущение, что Гюисманс наслаждается возможностью показать читателю широту своей эрудиции. Сходные чувства возникают при чтении его романа «Там, внизу». Подобно «Занони», «Там, внизу» полон восторженной информации о сатанизме, алхимии, Средневековье, христианском мистицизме, гербологии, астрологии, черной магии, иллюминизму и множеству подобных предметов. Не будет большой ошибкой расценить книгу Гюисманса как своего рода энциклопедию оккультизма «конца века», замаскированную под роман.
Точно неизвестно, как возник интерес Гюисмаиса к оккультизму, но, очень вероятно, что он уже в молодости познакомился с оккультными работами. Как и Рембо, он легко мог найти достаточное количество мистических идей и прочей оккультной информации в популярной литературе того времени. Ранние признаки его интереса становятся очевидны в его романе «У пристани», где он рассуждает об инкубах, суккубах и Каббале. Без сомнения, его поиски были вызваны неудовлетворенностью грубой и «беспощадной жизнью». После неудачи дез Эс-сента, Гюисмансу оставалось только продолжать поиски чего-то большего. Отчаявшись найти какое-либо удовлетворение в жизни, Гюисманс все же сохранял небольшую надежду: «Возможно, есть еще оккультизм, — говорил он. — Я имею в виду не спиритизм, разумеется… Есть загадка, которая манит меня. Я бы даже сказал, она не дает мне покоя…» [12]. С помощью оккультизма Гюисманс надеялся найти «некоторую компенсацию за ужас повседневной жизни, убогость существования, экскре-ментальную мерзость тошнотворной эпохи, в которую мы живем» [13].
Одним из врат, ведущих к мистическим загадкам, был книжный магазин Эдмона Белье на улице Шоссе дч Антен — излюбленное место сливок оккультных кругов Парижа. Гюис-манса ввел туда его друг Вилье де Лиль-Адан. Здесь Гюисманс познакомился с такими оккультистами, как морфинист-розенкрейцер Станислас де Гуайта, Жерар Анкосс, писавший под псевдонимом Папюс «Мистериарх, Неизвестный Наставник»; Поль Адан, член Верховного Совета Общества розенкрейцеров; «Сар» Меродак Пеладан, бывший банковский клерк, ставший оккультным пропагандистом; а также Эдуард Дюбю, молодой поэт, разделявший с Гуайта его пристрастие к наркотикам [14]. Вскоре Гюисманс обнаружил себя вовлеченным в движение наундорффистов, приверженцев загадочного короля Карла XI, предъявлявшего претензии на трон, который его отец, Карл Эдуард Наундорфф, якобы занимал под именем Людовика XVII. Вначале Гюисманс собирал материал о деле Наундорффа, собираясь написать роман. Но вскоре он отказался от этой идеи в пользу более захватывающей: истории о Жиле де Рэ, прославленном воине и соратнике Жанны д’Арк, который оказался втянутым в занятия черной магией, а также оргию садизма и жестокости. К тому времени, когда Гюисманс приступил к написанию «Там, внизу», его второе «Я», Дюр-таль, начал раскалывать его время между исследованиями чудовищных преступлений Жиля де Рэ и погружением самого себя в более современный мрак.
Еще один человек оказал на Гюисманса, возможно, самое существенное оккультное влияние — Берти Курье, любовница писателя Реми де Гурмона. Гурмон описывал Берти Курье как «каббалистку и оккультистку, сведущую в истории азиатских религий и философий, восторгавшуюся вуалью Изиды, посвященную благодаря своему собственному опыту в наиболее устрашающие тайны Черного Искусства…» [15]. Берти успела хорошо погулять до того, как стала для Гурмона объектом его рыцарского поклонения; для зятя Жорж Санд, скульптора Кяе-занже, она была и любовницей, и моделью. Тем не менее другие отзывы о ней менее благоприятны. Пьер Дюфаи описывал её как «безумную женщину, которая даже в короткие эпизоды просветления не была совершенно свободна от болезненных идей, не дававших ей покоя». Согласно Роберту Болдику, биографу Гюисманса, разум Курье был «определенно неустойчивым». Дважды признанная невменяемой и один раз осужденная к лечению в психиатрической лечебнице, Берти питала нездоровую страсть к священникам. Она пугала — или искушала — молодых исповедников рассказами о своих причудливых сексуальных привычках. Она раздавала облатки бродячим собакам, а в своей квартире собрала умопомрачительную смесь церковных принадлежностей и сатанистских безделушек: напрестольная пелена, дароносицы и одеяния католических священников соседствовали с работами Фелисьена Ponca. Портреты Курье, выполненные Гурмоном, в таких работах, как «Le Fantome», отражают её религиозно-садистический эротизм: «…Гиацинт предстала передо мной совершенно обнаженной, умоляя выпороть её. У неё в руке был бич… Я повиновался. Кроваво-красные полосы исчертили плечи моей возлюбленной…» [16]. Гюисманс несколько лет поддерживал дружеские отношения с Гурмоном и Курье, всё это время он слушал оккультные байки
Берти, и, по крайней мере, один раз принимал участие в спиритическом сеансе у них на квартире.
Еще одним темным ангелом Гюисманса была Генриетта Малла. Короткое время они были любовниками — до этого она была предметом поклонения пресловутого «Сара» Пеладана, еще одного магистра-розенкрейцера. В романе «Там, внизу» Гюисманс использует многие любовные письма Генриетты к Пеладану, приводя их слово в слово. Когда роман был опубликован, Генриетта сделала неуклюжую попытку шантажировать Гюисманса. Если Берти Курье преследовала мужчин-священ-ников, Генриетта имела особую склонность к писателям, и после Пеладана она соблазнила Леона Блуа, а затем занялась Гю-исмансом. Из этих двух непостоянных и невротичных женщин Гюисманс создал образ мадам Шантло — Дюрталевскую сладострастно грешную и дьявольски желанную сатанинскую искусительницу.
Через Берти Курье Гюисманс познакомился с лишенным сана священником Жозефом Антуаном Буллоном, ставшим прообразом одного из героев романа — доктора Иоганнеса, специалиста по изгнанию бесов, врага всех дьявольских происков. В реальной жизни Булло был неисправимым мерзавцем, который, если верить Станисласу де Гуайта, выступал в защиту дикой сексуальной распущенности, супружеской измены, скотства, онанизма, инкубизма и инцеста — неудивительно, что Берти Курье была с ним знакома. По свидетельству Фрэнсиса Кинга, Буллон был виновен в еще худших грехах: со своей любовницей Аделью Шевалье, монашкой, Буллон, как полагали, совершал детоубийства; возможно, он убил одного из своих собственных детей, наряду с другими, во время сатанистских ритуалов. Эта парочка участвовала в особенно тошнотворных формах ритуалов, во время которых использовалось смешивание облаток с экскрементами. В случае Буллона даже самый благожелатель-# ный читатель вынужден признать, что при всех энциклопедических познаниях Гюисманса его явно одурачили.
Прототипом для персонажа каноника Дюкре, главного злодея в романе, был, как полагают, бельгийский священник, аббат Ван Хеке. Во время Черной Мессы, которую Гюисманс, по его собственному свидетельству, посетил, он заметил священника, одетого в рясу с капюшоном и наблюдавшего за действием с глубоким интересом. Вскоре Гюисманс увидел фотографию того самого
священника в окне книжной лавки, специализировавшейся на продаже книг по сатанизму. Это был Ван Хеке. Гюисманс собрал ещё данные, включая сообщения Берти Курье и поэта Эдуарда Дюбю. Тем не менее и Курье и Дюбю были людьми с неустойчивой психикой; во время посещения Брюгге, где Ван Хеке предположительно занимался своими сатаническими делами, Курье была помещена в психиатрическую лечебницу: её обнаружили, когда она, практически голая, пряталась в кустах на Ремпар де Мареша. Курье заявила, что едва спаслась из когтей дьявола Ван Хеке, но полиция отказалась принять её объяснения, потому что Ван Хеке был известен в своем родном городе как праведник и замечательный пастырь. Учитывая точность, с которой Гюисманс изобразил Буллона, мы должны, я полагаю, прекратить судебное разбирательство в отношении Ван Хеке. Но одна из колоритных улик, обнаруженная Гюисмансом, заслуживает внимания: у Ван Хеке на пятках были якобы вытатуированы распятия, так что во время прогулок он мог постоянно наслаждаться сознанием того, что попирает ногами символ спасения.
Есть сомнения в том, что Гюисманс вообще когда-либо посещал Черную Мессу, или, по крайней мере, в том, что он присутствовал при подлинном действе. Как бы то ни было, его рассказ об одной из них в романе «Там, внизу» совершенно захватывает читателя, и даже если он не основан на реальных событиях, то, несомненно, описывает нам, как подобное действо следует проводить. Неоспоримо — сам Гюисманс верил, что вступил в темную зону Вскоре после публикации романа «Там, внизу» он обнаружил, что вовлечен в магическую междоусобицу между Буллоном и его главным врагом, Станисласом де Гуайта. Их война включала злобные колдовские заклятия, «поединок на флюидах», а также более материальные опасности, например дуэль на пистолетах. Досталось даже коту Гюисманса [17]. Можно представить, что после всего этого Гюисманс почувствовал большое облегчение, когда «своей крючковатой лапой» Дьявол притащил его к Богу После «Там, внизу» Гюисманс отказался от всего, кроме креста.
Валерий Брюсов
Может возникнуть ложное впечатление, что Париж был единственной европейской столицей, которая стала приютом для приверженцев Сатаны. Лондон тоже имел свою квоту магических обществ, наиболее примечательным из которых был Герметический Орден Золотой Зари, из недр коего вышел самый известный маг двадцатого столетия, Алистер Кроули. Кроме того, другие города, более экзотические, давали свои собственные оккультные плоды. Нигде увлечение оккультизмом не достигало более диких высот или более противоестественных глубин, чем в русском Санкт-Петербурге. Когда Россия переживала свой Серебряный Век (1890–1914 годы), город Белых Ночей, также как и его соперница Москва, погрузился в оргию эзотерического, магического и эротического безумия. Именно из Матери России отправилась в своё путешествие на запад мадам Блаватская, достопочтенная основательница теософии. Россия породила «безумного монаха» Григория Распутина, загадочного Г.И. Гурджиева и его выдающегося последователя П.Д. Успенского, с которыми мы встретимся в следующем разделе книги. В годы, предшествовавшие большевистской революции, в среде русской интеллигенции, как лихорадка, распространился бред конца света, настроение, которое верно передал писатель Герман Гессе в своем сборнике рассказов «Взгляд в Хаос». Рассказы Гессе оказали глубокое влияние на Т.С. Элиота, который ссылается на Гессе в примечаниях к «Бесплодной земле». В романах Достоевского Гессе обнаружил могучую и противоречивую душу, ошеломляюще парадоксальное сознание, которое может с одинаковой легкостью проявиться и в святом экстазе, и в преступном насилии. «Русский человек», как утверждал Гессе, является воплощением древнего, оккультного, азиатского идеала, изначального, примитивного сознания, которое угрожает сокрушить Запад, но в равной мере несет надежду на его животворное обновление. «Русский человек» может быть грешником и святым, преступником и праведником, аскетом и развратником, ангелом и дьяволом — всем, чем угодно, кроме тепловатого, уравновешенного, осторожного и заурядного буржуа. «Русский человек» склонен к «отказу от любой установленной морали и этики в пользу вселенского понимания… — новое, опасное и пугающее благочестие». Русский человек стремится «ощутить божественность, необходимость… даже в том, что наиболее безнравственно и уродливо». В русском человеке «добро и зло, внешнее и внутреннее, Бог и Сатана живут бок о бок» [18].
Одна из сторон русского мистического буйства, как и парижского, заключалась в восхищении злом и увлечении разнообразными гностическими мифами, согласно которым порок представляет собой кратчайший путь на небеса. Так возникли своеобразная эротическая святость Распутина и одержимость фигурой Дьявола. Завезенные в Россию в начале девяностых годов девятнадцатого века вместе с французским символизмом, разнообразные формы сатанизма и поклонения дьяволу стали навязчивой идеей для многих русских поэтов, художников и музыкантов. С помощью наркотиков, диких одеяний, клубов самоубийц и других форм эксцентричного поведения сатанизм околдовал интеллигенцию. Философы Владимир Соловьев и Николай Бердяев, писатели Дмитрий Мережковский и Василий Розанов, поэты Зинаида Гиппиус и Александр Блок и многие другие включали в свои работы демонические и сатанические темы. Поэт Константин Бальмонт опубликовал «Дьявольские Чары: Книга по Экзорцизму», где связывал тьму, наступившую после неудачной революции 1905 года, с оккультными силами. Поэт Эллис (Лев Кобилинский) спрашивал, не лучше ли Сатана, «чем большая часть человеческой расы, которую мы пытаемся спасти от него?» В журналах привычной темой стала сатаническая эротика, с образами покорной, полуобнаженной женщины, молящейся перед демоническим инкубом. На сцене актер Федор Шаляпин прославился, изображая сатанические фигуры, наиболее известной из которых был Мефистофель из «Фауста» Гуно. Николай Рябушинский, организатор клуба самоубийц «Черный Лебедь», опубликовал рекламное объявление в своём журнале «Золотое Руно»: он обратился к читателям с предложением присылать работы для публикации в специальном издании, посвященном Дьяволу. Рябушинский получил девяносто два ответа. Некоторые личности доводили демоническое безумие до ужасных пределов: Скрябин, чьи инфернальные композиции включают Роете satanique, «Черную Мессу» (Девятая Соната) и гаргантюанское творение «Прометей: Поэма огня», рассказывал о живописце Николае Шпер-линге, который во время Первой мировой войны в качестве «оккультного ритуала» практиковал поедание мяса и крови раненых или мертвых солдат. К сожалению, у нас нет данных о том, как людоедские привычки Шперлинга сказывались на его пищеварении [19].
Одной из основных фигур в русской инфернальной среде был поэт, романист и критик Валерий Брюсов. С головы до ног он выглядел демоническим гением; изогнутые дугой монгольские брови, безукоризненная одежда и черная бородка подчеркивали его дьявольскую суть. Виртуозный литературный карьерист, Брюсов был культурным оппортунистом, который начал свою карьеру как декадент и эстет и пришел к должности начальника литературного отдела комиссариата образования. Истинный символист, Брюсов был убежден, что его жизнь должна имитировать искусство; в людях, окружавших его, он видел лишь материал для своего творчества — вопрос, к которому мы скоро вернемся. Самоубийство, безумие и наркотики создавали декорации, оттенявшие его возвышение.
Наряду с образцами отточенной символистской поэзии и по крайней мере одним шедевром — историей «Республики Южного Креста», Брюсов создал, возможно, самый эротически заряженный оккультный роман двадцатого столетия «Огненный Ангел» [20].
Брюсов родился в 1873 году в семье преуспевающих торговцев пробкой. К 1894 году, когда ему было чуть больше двадцати лет, он уже объявил себя вождем нового литературного движения. В своём дневнике от 4 марта 1893 года он пишет: «Талант, даже гений, честно говоря, означает достижение только постепенного успеха… Для меня этого недостаточно… Декаданс. Да!… ему принадлежит будущее, особенно если найдется достойный вожак. И этим вожаком буду я!» [21]. Брюсов напористо создавал себе литературное имя и быстро добился исполнения своей мечты. В 1894 и 1895 годах были опубликованы три небольших тома «Русских Символистов» Брюсова, созданных под влиянием Эдгара По, Бодлера и Гюисманса. Переводы Верлена, Метерлинка, Малларме и Эдгара По — хотя их качество немедленно высмеял Владимир Соловьев, — а также собственные стихотворения Брюсова сделали его основным авторитетом в новой русской литературе. Вплоть до 1912 года, времени, когда начался его закат, Брюсов был главным магом русского декаданса. Наряду с мефистофелевской внешностью, тактика Брюсова включала точно рассчитанные социальные эффекты. Входы и выходы из литературных празднеств были тщательно спланированы по времени. Деспотичная личность, Брюсов быстро собрал свиту подобострастных последователей. Его отношения с другими поэтами были отношением учителя и учеников, даже в тех случаях, когда он имел дело с поэтами равного или даже более высокого уровня. Друзья, которые отвергали такой порядок, немедленно получали ярлык врагов. А немногие люди хотели быть врагом Брюсова, человека, который занимал влиятельное положение редактора журнала «Весы* и сотрудничал с издательством «Скорпион* [22].
Очень здравомыслящий, скрытный и чрезвычайно дисциплинированный Брюсов чувствовал влечение к более восторженным личностям, а также к таким средствам стимуляции вдохновения как наркотики, магия и эротизм. Одним из источников вдохновения для Брюсова был скороспелый Александр Добролюбов, семнадцатилетний поэт, который был изгнан из университета за проповедь самоубийства. Почитатель По и Бодлера, Добролюбов одевался только в черное, курил опиум и жил в маленькой комнате без окон, черные стены которой были украшены сатанистскими безделушками. Подобно Рембо, после падения в декадентские глубины Добролюбов бросил поэзию и организовал религиозную секту. Известно, что он путешествовал по России, закованный в железные обручи. Согласно свидетельству Николая Бердяева, последователи Добролюбова соблюдали особое правило: не отвечать на вопрос раньше, чем по прошествии одного года. Как отмечал Бердяев, такая привычка очень затрудняла беседу [23].
Константин Бальмонт был еще одним источником вдохновения для Брюсова, а с Андреем Белым, с которым мы ещё встретимся, Брюсов вел что-то вроде оккультной междоусобицы. Последователь Рудольфа Штейнера, Белый попал под влияние Брюсова, но вскоре заявил о своей творческой индивидуальности. Великий писатель, хотя и нестабильная личность, Белый чувствовал себя объектом «крайне подозрительного психологического эксперимента*: он полагал, что Брюсов пытался загипнотизировать его. Между ними вспыхнула своеобразная магическая война, которая велась, большей частью, с помощью печатного слова и в которой Брюсов с удовольствием принял образ темного колдуна. Но оказалось, что Белый не лишен сноровки, и в дуэли сновидений Брюсов почувствовал, как его проткнул меч, который держала рука Белого. Он проснулся от боли в сердце.
Это магическое соперничество создало основу Брюсовской средневеково-оккультной психологической драмы «Огненный Ангел». Подобно «Там, внизу» и «Заиони», «Огненный Ангел» подобен энциклопедии. Брюсов не признавал ничего несовершенного, поэтому вначале прилежно изучал оккультную литературу. Фауст, Мефистофель, Корнелиус Агриппа, инквизиция, демонология и другие магические темы — все они появляются у Брюсова, который безупречно воссоздает средневековую оккультную атмосферу. Но в основу сюжета, который вращается вокруг садоэротнческой страсти истеричной Ренаты к Медилю, огненному ангелу, положена ситуация из жизни самого Брюсова, а именно любовный треугольник, возникший между самим Брюсовым, Белым и молодой поэтессой по имени Нина Петровская. Ей было девятнадцать лет, в поэзии она не достигла больших высот и была женой публициста Сергея Соколова. Петровская влюбилась в Белого, но он вскоре увлекся женой поэта Александра Блока. Тогда Петровская обратилась за помощью к Брюсову; по слухам, они проводили магические ритуалы, чтобы вернуть ей любовь Белого. Попытки были безуспешны, и из мести Нина стала любовницей Брюсова. О Брюсове Нина писала, что он предложил ей «чашу темного, терпкого вина… и сказал: „Пей!"» Она выпила. Следующие семь лет Брюсов вел буржуазную двойную жизнь. Не прекращая отношений с женой, он занимался с Петровской садомазохизмом, подкрепленным наркотиками, безумием и суицидальными договорами. В своих воспоминаниях Петровская говорит о Брюсове как о мастере «темных наук», а свои отношения с ним она определяет как «договор с Дьяволом». Они оба были «детьми порока».
В романе Нина становится Ренатой, одержимой демонами, Брюсов — рыцарем Рупрехтом, страстно влюбленным в Нину, а Белый — сатаническим Мадилем, огненным ангелом. В романе Рупрехт/Брюсов соглашается принять участие в Черной Мессе, чтобы помочь Нине найти Мадиля. Хотя действо больше напоминает шабаш ведьм, оно изображает tour de force так же захватывающе, как Гюисмановский роман «Там, внизу». Но жизнь копирует искусство, и, написав роман, Брюсов потерял интерес к Нине и бессердечно бросил её. Морально разбитая, она покинула Москву, а позднее покончила жизнь самоубийством. И не только она. После Нины Брюсов завязал роман с другой неуравновешенной поэтессой, Надеждой Львовой, в лирике которой виден интерес к смерти. Поэт Ходасевич утверждает, что Брюсов поощрял её суицидальные наклонности, даже подарил ей пистолет, из которого Нина Петровская в своё время целилась в самого Брюсова. После того, как Брюсов оборвал связь с Львовой, она застрелилась из этого пистолета. Ещё один поэт, Виктор Гофман, которому исполнился двадцать один год, также, очевидно, последовал совету Брюсова в этом вопросе.
Смерть обладала для Брюсова притягательностью; несколько ранних его стихотворений имеют оттенок некрофилии, они сосредоточены на преждевременной смерти его первой любви — она умерла в возрасте двадцати четырех лет от чахотки (тема, которая будет всегда приковывать его внимание). Интерес Брюсова к оккультизму был, возможно, как и многое другое, рассчитанным позерством. Но этот интерес появился в молодом возрасте: уже в начале девяностых годов девятнадцатого столетия он проводил спиритические сеансы — в том числе в таком причудливом месте, как нотариальная контора. Перспектива власти — вот что больше всего привлекало его в темных сферах. В конце своей жизни, одинокий, страдающий и зависимый от морфина, — Ходасевич, услышав о его смерти в 1924 году, был удивлен, что он до сих пор не покончил жизнь самоубийством, — Брюсов, возможно, сожалел о том, что с таким совершенством изобразил себя в качестве сатанического магистра.
Примечания
1. Как упоминалось, Рудольф Штейнер принт Аримана как одну из духовных сущностей, взаимодействующих с человеческой эволюцией; вторая сущность, по его мнению, — это Люцифер. Ариман является воплощением холодной, основанной на фактах, материалистической мысли. Вслед за Мильтоном, Штейнер видит в Люцифере первичный образ импульсивной, безрассудной, высокомерной самоуверенности.
2. Фрэнсис Кинг, статья о сатанизме в «Энциклопедии Необъяснимого» под редакцией Ричарда Кавендиша (Лондон: Раутледж и Киген Пол, 1974), с. 219.
3. То, что сходная форма инверсии была обычным явлением в более ранние времена, хорошо документировано: можно вспомнить античные Сатурналии, когда из рабов делали королей, а из девственниц — проституток. Можно также вспомнить древних греков, которые сами причиняли себе страдания в качестве компенсации за счастливый случай — своего рода защита от зависти богов. Основной механизм является разновидностью регуляторного прогресса, который поддерживает желаемое равновесие между добром и злом, Ян и Инь. В шестидесятых годах студенты-радикалы использовали стратегию «инверсии* против «влиты*, что поразительно напоминает ритуалы Черной Мессы, Читай мою книгу «Отключите свой рассудок: мистические шестидесятые и темная сторона эпохи Водолея* (Лондон: Сиджвик и Джексон, 2001).
4. Скандально известный Алистер Кроули, в целом ещё более сатаническая личность, занимался очень похожими делами: он затачивал свои клыки и целовал женщин «змеиным поцелуем* и по крайней мере в одном случае подвесил свою подружку вниз головой с потолочного перекрытия.
5. Он также знал Верлена. Именно Бретань посоветовал Рембо послать свои стихотворения Верлену, который был старше по возрасту.
6. Старки И. Артюр Рембо. Лондон: Фейбер и Фейбер, 1961. С. 98.
7. Там же. С. 165–167.
8. Параллель с Лотреамоном заслуживает упоминания. «Стихотворения*, написанные после «Мальдорора*, свидетельствуют о том, что Лотреамон полностью отверг своё раннее, «дьявольское* произведение.
9. Уилсон К. Книги в моей жизни. Шарлоттсвиль, Виргиния: Хэмптон-Роудс, 1998. С. 240.
10. Он также служил моделью для Шарло в «Поисках утраченного времени* Пруста.
11. Цитата по кн. Болдика Р. Жизнь ЖЖ. Гюисманса. Оксфорд: Изд-во Оксфордского ун-та, 1955. С. 77.
12. Там же. С. 141.
13. Там же. С. 140.
14. Де Гуайта и Дюбю оба умерли от передозировки. Де Гуай-та умер в 1897 году, в возрасте 36 лет; его последние годы были погружением в монотонный декаданс, из своих ало-черных комнат он выходил только для того, чтобы найти книги по оккультизму и наркотики. В1895году Дюбю был найден мертвым в туалете ресторана на Пляс-Мобер. Несколькими месяцами раньше он вышел из психиатрической лечебницы. За несколько дней до смерти он жаловался Гюисмансу на голоса, которые преследовали его, и признавался, что занимается черной магией.
15. Цитата приводится в кн. Макинтош К. Элифас Леви и французское оккультное возрождение. Лондон: Райдер, 1972. С. f 7$, также в кн. Болдика Р. С. 138.
/6. Цитата по кн. Ра*ш де Гурмон: Ангелы Порока. Пер. Ф. Эй-лера. Сотри: Дедалус, 1992. С. 170–171.
f 7. Историю целиком можно найти у Болдика и Макинтоша. Макинтош приводит также восхитительный материал о кратковременном сотрудничестве Де Гуайта и Пеладана в рамках Кабаллистического Ордена Розового Креста, до того как он разделился на соперничающие между собой группы розенкрейцеров. Ни Пеладан, ни Гуайта не имели никакого отношения к розенкрейцерам семнадцатого столетия — если не считать названия их сообщества. Пеладан завоевал кратковременную популярность в качестве ведущего нескольких розенкрейцерских салонов, целью проведения которых было объединение мистицизма и искусства. Среди участников этих салопов были Эрик Сати, Гюстав Моро и Пюви де Шаванн.
18. Гессе Г. Братья Карамазовы, или Упадок Европы// Моя Вера. Лондон: Джонатан Кейп, 1976. С. 71–73.
19. Подробное описание сатанического мира русского «конца века* см. в кн.: Гроуберг К А. Тень темного крыла Люцифера: сатанизм в России Серебряного века// Оккультизм в русской и советской культуре/ Под ред. Б. Г. Розенталь. Итака и Лондон: Из-д-во Корнуэльского ун-та, 1997. С. 99–133.
20. Прокофьев дал своей опере, написанной в 1919 году, такое же название, что и Брюсов — своему роману, внеся таким образом свой вклад в позднюю вспышку русского оккультизма.
21. Дневники Валерия Брюсова/ Пер. и ред. ДД. Гроссман. Беркли: Изд-во Калифорнийского ун-та, 1980. С. 36.
22. Названия «Весы* и «Скорпион* вызывают явные астрологические ассоциации: Весы и Скорпион — отметины всюду проникающей оккультной атмосферы того времени.
23. Бердяев Н. Мечты и реальность. Лондон: Джеффри Блее, 1950. С. 200.