Фернандо Пессоа

До относительно недавнего времени творчество португальского поэта Фернандо Пессоа было мало известно, но в последние несколько лет его имя было открыто вновь главным образом благодаря появлению удачных переводов его «Livro do Desassossego» или «Книги тревоги» — сборника незаконченных, полных тоски текстов, найденных в чемодане Пессоа после его смерти. Фрагментарная природа этих текстов — записанных на обрывках бумаги, обертках, задней стороне других рукописей и в других причудливых местах — сделала Пессоа главной фигурой постмодернизма. Его чемодан, чье содержимое до сих пор каталогизируется (там было 25 000 различных текстов), обрел такой же мифологический характер, как и саквояж, который Вальтер Беньямин нес во время своего бегства из Вишистской Франции [9]. Как и в случае Беньямина, причиной посмертной известности Пессоа было как его творчество, так и, в равной степени, его жизнь. Судьба Беньямина олицетворяет миф о еврейском интеллектуале, бегущем от нацистов. В случае Пессоа история менее политизирована, а вывихнутый, сломанный, постмодернистский характер был присущ не только его творчеству, но и его собственной душе.

Фернандо Пессоа родился в Лиссабоне в 1888 году* Детство и юность он провел в Дурбане, Южная Африка, но после возвращения в Лиссабон в 1905 году он больше никогда не покидал этот город. Его отец умер, когда Фернандо было пять лет. Вскоре его мать снова вышла замуж, и её муж получил должность португальского консула в Дурбане. Пессоа учился в английской школе, где показал себя не по годам развитым ребенком и блестящим учеником. Школа привила ему любовь к Англии и английской литературе. В более поздние годы он одевался и вел себя с «британской сдержанностью», и «Записки Пиквика» были его постоянным спутником. Его английский (и французский) был безупречен, хотя и отличался некоторой оригинальностью. Именно на английском он написал стихи, вошедшие в его первый опубликованный сборник. Как отмечает его переводчик Джон Гриффин, стихотворения из первого сборника были не очень интересными с точки зрения поэзии; они получили вежливые, но не восторженные отзывы от The Times и Glasgow Herald. Его статьи и стихотворения печатались в нескольких литературных журналах, но кроме английского сборника, при жизни Пессоа вышла ещё только одна его книга — в 1934 году, за год до его смерти. «Mensagem» («Послание») — большая эзотерическая поэма, в которой Пессоа говорит о возвращении Дома Себастио, португальского короля Артура, а также обосновывает португальское первенство в Пятой Империи духа. Благодаря особому мистическому патриотизму Пессоа книга получила утешительный приз в национальном конкурсе. Это запоздалое и слегка сомнительное признание таланта Пессоа стало к тому же, как это часто случается, известно широкой публике только после смерти поэта. Зарабатывая на жизнь переводом английских и французских текстов для нескольких коммерческих фирм, после одинокой, отшельнической жизни, проведенной в домах родственников и в арендованных комнатах, Пессоа, который, более чем вероятно, оставался девственником, умер в 1935 году от гепатита, вызванного тяжелым пьянством. Поэзия Пессоа справедливо описывается как основной продукт португальского модернизма, и одним этим он заслужил свою запоздалую славу. Но Пессоа писал не только стихотворения. Его легендарный чемодан был сокровищницей, в которой хранились рукописи по философии, социологии, истории, литературной критике, а также короткие рассказы, пьесы, трактаты по астрологии и разнообразные автобиографические заметки. Уникальность Пессоа в том, что некоторые из своих сочинений он писал, становясь другими писателями и поэтами. Он называл их гетеронимусами, создав неологизм, подчеркивающий их отличие от обычного псевдонима. Пессоа не просто писал прозу и стихи под различными именами: различные гетеронимусы, которые он создавал, были личностями с их собственной историей, биографией, личными характеристиками и индивидуальным литературным стилем. Для одинокого человека, живущего в маленьких комнатах, в разговоре с самим собой нет ничего необычного. У Пессоа все началось с детской игры — он беседовал с воображаемыми персонажами [10], но «несуществующие знакомые», как он называл их, стали в более поздние годы его навязчивой идеей, сопровождавшейся деперсонализацией и расщеплением его «Я». Действительно, контроль Пессоа над собственной личностью был очень слабым. Одно время он писал письма своим старым учителям и школьным приятелям в Дурбан, представляясь психиатром Фаустино Антунесом. Он спрашивал их мнение о психическом состоянии своего пациента, Фернандо Пессоа, который в разных письмах или покушается на самоубийство, или заключен в лечебницу для душевнобольных. Не имея представления о том, кем является на самом деле, Пессоа надеялся понять себя с помощью тех людей, которые знали его раньше.

Он жил в постоянном страхе перед безумием. В возрасте двадцати лет Песоа пишет: «Одно из моих внутренних затруднений — ужасные запредельные слова — это страх душевной болезни, который сам является душевной болезнью» [И]. Этот страх осложнялся в равной степени тягостной неспособностью действовать. «Я мучительно ощущаю — на самом краю безумия, я клянусь — что способен сделать всё, но я не могу сделать ничего, из-за нехватки воли» [12]. В том, что касалось его сочинений, Пессоа был скрягой: его не знающий сноса чемодан, заполненный планами сотен незаконченных проектов, является подтверждением. Эта «чисто отрицательная» черта, как он её называл, дополнялась отсутствием балласта в его внутреннем мире. В «Персональной ноте», в 1910 году, Пессоа заявляет: «Теперь я владею фундаментальными законами литературного искусства»; Ему уже нечему было учиться ни у Шекспира, ни у Мильтона. В результате «мой интеллект приобрел гибкость и размах, позволяющие мне испытать любые чувства, которые я захочу испытать, и по своей воле вступать в любые состояния духа и ума». Тем не менее за это свободное владение своим внутренним состоянием пришлось заплатить высокую цену. «Достижению того, что вечно остается мукой и успехом, к которому надо стремиться, достижению совершенности не может помочь никакая книга» [13].

Учитывая дисбаланс между неспособностью действовать и колеблющимся восприятием своего «Я», не удивительно, что Пессоа пытался найти равновесие, изобретая — если это подходящее слово — в целом прямое, абсолютно простое и не перегруженное самосознанием второе «Я». В письме к издателю А. Ка-саису Монтейро Пессоа рассказывает, как возникают его гетеро-нимусы. В 1912 году, после безуспешной попытки создания «языческих стихов», у Пессоа остался неясный образ их автора. Это был не он сам, а Рикардо Рейс, классик-эпикуреец, утонченный последователь другого изобретенного поэта, Альберто Ка-эйро [14]. Каэйро пришел после того, как Пессоа попытался, опять безуспешно, изобрести что-то вроде природного поэта. Как пишет сам Пессоа:

«В тот день, когда я окончательно отказался от своих попыток — это было 8 марта 1914 года, — я подошел к конторке и, взяв лист бумаги, начал писать — стоя, как я нишу всегда, если это возможно. И я сразу написал тридцать разрозненных стихотворений, в каком-то экстазе, природу которого не могу определить. Это был триумфальный день моей жизни, и вряд ли подобное повторится. Я начал с заглавия — «Пастух». Затем последовало появление кого-то внутри меня, того, кому я однажды дал имя Альберто Каэйро. Простите мне нелепость моих слов: мой учитель появился во мне. Это ощущение возникло у меня немедленно» [15].

Вскоре последовали другие гетеронимусы и стихотворения: вышеупомянутый Рикардо Рейс; футурист Альваро де Кампос (оба, подобно самому Пессоа, последователи Каэйро); Александр Серч, Томас Кросс и Чарльз Роберт Анон — все англичане; Жан Сеу, француз; астролог Рафаэль Балдайя; барон Теив (подобно Пессоа, неспособный ничего завершить» кроме своей жизни — он совершает самоубийство); язычник Антонио Мора; Бернардо Соарес» мнимый автор бесконечной «Книги тревоги*, и многие другие. Хотя новые гетеронимусы продолжали возникать» в основной состав входили Каэйро» Рейс» де Кампос и Соарес, а время от времени появлялся и сам Пессоа. Каэйро, буколический поэт абсолютной непосредственности и диаметральная противоположность Пессоа, исповедовал философию полного отсутствия рефлективности, португальский вариант Дзен-сатори (16]. «Мой мистицизм не есть стремление познать / Он означает: жить, не думая о жизни*, - «учитель* Пессоа писал то, чему сам Пессоа не мог следовать. Это свойство Дзен, присущее стихам Казйро/Пессоа, побудило католического монаха Томаса Мертона перевести их и показать ученому-буддис-ту Д.Т. Сузуки. Даже без оккультных интересов Пессоа, которые мы коротко рассмотрим, его рассказа о появлении Альберто Каэйро достаточно для того, чтобы предположить нечто паранормальное. «Экстаз*, «видение*, «учитель*: все три понятия предполагают нечто близкое одержимости, спиритизму и духовным консультантам мадам Блаватской. Правда, сам Пессоа критически относился к теософии и, однажды, во время сеанса автоматического письма получил совет «больше не читать теософских книг*. (Его гетеронимус Рафаэль Балдайа свирепо нападал на Блаватскую в предсказуемо незаконченном эссе.) Хотя в следующее десятилетие сюрреалисты Андре Бретон, Филипп Супо и Робер Деснос практиковали автоматическое письмо, а Бретон читал Элифаса Леви и других оккультных писателей — их интерес был скорее политическим, чем оккультным, или даже поэтическим, поиском открытого пути к «подавленному» подсознанию. Но Пессоа, по крайней мере временно, относился к этому методу серьезно; определенное влияние на него оказывала его тетка Аниса, у которой он жил с 1912 по 1914 год и которая увлекалась оккультизмом. Между 1916 и 1917 годами Пессоа провел серию сеансов автоматического письма, устанавливая контакт с несколькими разумами: Генри Мором, Кембриджским Платонистом, сущностью по имени Бардором и темной фигурой Вудуистом. Хотя эти автоматические записи — некоторые из них сделаны с помощью планшета — интересны с биографической точки зрения, в них отсутствует вдохновение его гетеронимусных усилий. Большинство автоматических записей подстрекает Пессоа избавиться от своей девственности (к сожалению, безрезультатно) и предостерегает от его привычки к мастурбации. «Очень скоро вы узнаете, для чего вам нужна смелость — а именно, для спаривания с девушкой», — информировал его Генри Мор. «Ты онанист! Ты мазохист! Ты мужчина без мужества! <…> Ты мужчина без мужского члена!» — такое мнение высказывал ещё один астральный собеседник [17]. Во время других сеансов порой возникали различные оккультные знаки и символы, масонские и каббалистические эмблемы, значение которых тревожило Пессоа.

Наряду с автоматическим письмом Пессоа совершенствовал другие оккультные навыки. В письме к своей тетке Анике в июне 1916 года Пессоа сообщает ей, что, став медиумом, он развил и другие паранормальные способности. Одной из них была разновидность телепатии. Когда его близкий друг, Марио Де Са-Карнейро находился в Париже и переживал там эмоциональный кризис, приведший его к самоубийству в возрасте 26 лет — он принял большую дозу стрихнина, — Пессоа, как он рассказывал своей тетке, чувствовал муки Са-Карнейро: находясь дома, в Лиссабоне, он был подавлен внезапной депрессией. Но его величайшим достижением было развитие «эфирного видения».

«Бывают моменты, — говорил он своей тетке, — когда у меня происходят внезапные вспышки „эфирного видения", и я могу видеть „магнетическую ауру" некоторых людей и особенно свою собственную, отраженную в зеркале, а также излучаемую моими руками в темноте. В один из лучших моментов эфирного видения… я видел ребра человека через его пальто и кожу… Моё „астральное видение" всё ещё очень примитивное, но иногда, ночью, я закрываю глаза и вижу стремительный круговорот маленьких и четких картин… Я вижу странные формы, узоры, символические знаки, числа…» [18]

Подобно Жерару де Нервалю, Пессоа интересовался оккультной историей, тайные общества и организации вызывали у него восторг. Одним из выражений этого стала его атака на планы правительства Салазара запретить масонство; в Didrio de Lisboa от 4 февраля 1935 года Пессоа опубликовал статью «Тайные объединения», в которой защищал масонство и другие оккультные общества. В оккультной истории мира, созданной Пессоа, масонство было современным олицетворением мистического раскола, начавшегося в древние времена с гностиков. Всю свою жизнь Пессоа был оппонентом христианства, он считал, что «гностическая ересь» проявлялась в разные периоды истории, её представителями были испанские каббалисты двенадцатого века, мальтийские рыцари, рыцари-тамплиеры, розенкрейцеры, алхимики и — в более близкие нам времена — масоны. Но его любимой ветвью эзотерического дерева было Розенкрейцерство. В стихотворении «У могилы христианского розового креста» Пессоа пишет:

Бог — это Человек другого Бога, более великого:

Верховный Адам, Он также пережил Своё Падение;

Он также, перед тем как стал нашим Создателем,

Был создан, и Правда для Него умерла…

Хаос, Его Дух, издалека запретил ему Правду;

Здесь же, в Мире Его Церкви, её не было вовсе [19].

Хотя нет прослеженной связи между гностиками и розенкрейцерами — во времени их разделяют несколько столетий, — Пессоа объединяет гностический образ павшего мира и демиурга, ответственного за это падение, с последователями христианского Розового Креста из семнадцатого столетия. Хотя Пессоа знал несколько людей, разделявших его оккультные интересы, большая часть контактов с другими оккультистами происходила по переписке. Самым известным из его корреспондентов был Алистер Кроули. То, как много Пессоа читал Кроули и в какой-то степени моделировал свои собственные идеи о тайных обществах согласно информации об оккультных группах, созданных Кроули, в последнее время стало объектом исторических исследований [20]. Пессоа первый вступил в контакт с Кроули, написав Великому Зверю письмо, в котором указал на ошибку в гороскопе, опубликованном в пресловутых «Откровениях» Кроули (Пессоа был специалистом в астрологии и какое-то время собирался даже заняться этим ремеслом профессионально). Кроули ему ответил, и два поэта стали обмениваться письмами и рукописями; Пессоа даже перевел на португальский язык «Гимн Пану», написанный Кроули. В сентябре 1930 года Кроули прибыл в Лиссабон вместе со своей тогдашней Алой Женщиной. Парочка поссорилась, и подружка Кроули уехала из страны, бросив морально опустошенного Великого Зверя. Тогда Кроули договорился с Пессоа, что тот поможет ему совершить самоубийство. Оставив записку брошенного любовника на Бо-ка-до-Инферно («Вход в Ад») — опасных скалах на побережье к западу от Лиссабона, — Кроули собирался уйти из жизни, прыгнув в море. Пессоа объяснил Лиссабонским газетам значение различных магических символов и знаков, украшавших предсмертную записку Кроули, и добавил, что видел призрак Кроули на следующий день. На самом деле Кроули уехал из Португалии через Испанию и наслаждался сообщениями газет о своей смерти; в конце концов он появился через несколько недель на выставке своих картин в Берлине. Учитывая хрупкость натуры Пессоа, счастье для него, что его близость с Кроули была короткой. Трудно сказать, во что на самом деле верил Пессоа. В письме, где он описывает рождение своих гетеронимусов, он также подробно излагает свои оккультные идеи. «Я верю в существование миров, более совершенных, чем наш собственный, миров, населенных другими существами, — писал он, и продолжал далее: — Мы можем, соответственно степени нашей духовной гармонии, общаться с высшими существами» [21]. Правда, для Бернардо Соареса положение вещей было не столь ясным. «Я провел ужасные ночи, сгорбившись над томами мистиков и кабба-листов, читать которых долго у меня никогда не хватало терпения — только урывками… Ритуалы и мистерии розенкрейцеров, символизм Каббалы и тамплиеров… всё это долго угнетало меня». Это привело к «почти физическому отвращению к тайным предметам… тайным обществам, оккультным наукам… к притязаниям определенных людей на то, что благодаря их взаимопониманию с Богами или Учителями, или Демиургами, они, и только они одни, знают великие тайны, на которых основан мир». Но больше всего автора «Книги тревоги» раздражает то, что все эти мистические учителя — такие чудовищные стилисты. «Они пишут, чтобы сообщить… свои тайны, — говорит он, — и всегда пишут отвратительно. Мой разум оскорбляет предположение о том, что одолеть Дьявола может человек, который не в состоянии одолеть португальский язык». Но грешат не только сатанисты. «Прикосновение к стопам Христа, — говорит нам Соарес, — не является оправданием для ошибок в пунктуации» [22].

 

Рене Дюмаль

Однажды, году в тысяча девятьсот двадцать четвертом, молодой французский поэт Рене Дюмаль пропитал носовой платок в четыреххлористом углероде — мощном анестетике, который он использовал для своей коллекции жуков — и прижал его к своим ноздрям. Немедленно шестнадцатилетний Дюмаль почувствовал, как будто «его грубо бросили в иной мир», странное измерение, полное геометрических форм и неясных звуков, в которых его разум «путешествовал слишком быстро для того, чтобы построить из них слова» [23].

Это была первая встреча Дюмаля с тем, что он позднее назвал «абсурдным фактом»: доказательством того, что за пределами здравого ума лежит другое бытие. Рене был одержим загадкой смерти, он твердо решил заглянуть в «великую загробную жизнь». Когда действие паров четыреххлористого углерода становилось слишком сильным, рука Рене падала, пропитанный анестетиком платок сваливался с его лица, и Рене приходил в сознание — с пошатнувшимся разумом и головной болью, он возвращался из своего погружения в нечто иное.

Дюмаль отправлялся в эти путешествия сотни раз, иногда в одиночестве, иногда с друзьями, но всегда с одним результатом: убеждением, что ему удалось на короткое время вступить в «иной мир». Нет никаких сомнений в том, что именно повторное использование четыреххлористого углерода стало причиной слабости легких, приведшей к развитию туберкулеза и смерти Дюмаля в 1944 году, в возрасте тридцати шести лет.

Он родился в 1908 году в лесах Арденн, недалеко от бельгийской границы, и, подобно своему кумиру Артюру Рембо (с которым его объединяет увлечение наркотиками, интерес к оккультизму и ранняя смерть), учился в Шарлевилле. В раннем возрасте оба проявили черты характера, которые остались с ними на всю жизнь: блестящий интеллект и одержимость «загробной жизнью». Уже в детстве он был зачарован мыслью о смерти. В шесть лет маленький Рене старался не засыпать, охваченный страхом перед «небытием». Это противостояние пустоте подтолкнуло Рене к изнурительным опытам, во время которых он старался войти в сновидения, оставаясь в состоянии бодрствования, и к рьяным попыткам испытать «сновидения наяву» [24].

Всё это привело к подростковым попыткам самоубийства, а так-5ке к возникновению основных тем его первого поэтического сборника «Противоиебо», за который он получил литературную премию в 1935 году

В детские годы Рене имел ограниченные возможности для обсуждения этих вопросов. Правда, его дед по отцовской линии был масоном, создавшим свою собственную эзотерическую ложу но большинство взрослых не давали себе труда задуматься об экзистенциальных заботах Рене. Но, став подростком, Рене оказался не один. Когда его семья перебралась в Реймс и мальчик поступил в лицей, он познакомился с другими юными путешественниками по внутренним мирам, разделявших его вкус к метафизическим рассуждениям. В 1922 году Роже Вайан, Робер Мейрат, Роже Жильбер-Леконт и Рене Дюмаль объединились в тайное общество.

«Симплисты», как они называли себя, были неразлучны. Наряду с чтением поэтов-декадентов, таких как Бодлер и Рембо, они изучали труды по оккультизму и употребляли гашиш и опиум. В одном из своих опытов Дюмаль несколько часов гулял в одиночестве с закрытыми глазами, странным образом избегая препятствий на своем пути. Среди других экспериментов были астральные путешествия, совместные сновидения, предвидение, попытки открытия третьего глаза и второго зрения, которое они называли «параоптическим видением».

В этих опытах у Дюмаля обнаружилась сверхъестественная способность определять свойства предметов в темной комнате с глазами, закрытыми плотной повязкой. Во время этих упражнений Дюмаль подвергался гипнозу, затем он держал свои руки вблизи объектов или помещал их на специально закрытую коробку, в которой лежали неизвестные ему предметы. Дюмаль мог видеть изображения на обложках книг и даже различать цвета по температуре, которую они излучают.

В 1925 году Дюмаль поступил в престижный лицей Анри IV в Париже, чтобы подготовиться к экзаменам в высшую школу. Одним из его учителей был философ Эмиль Шартье, более известный под своим литературным псевдонимом Ален. Наряду с математикой, философией, естественными науками и медициной Дюмаль изучал санскрит. Овладев санскритом за три года, Дюмаль составил его грамматику и начал несколько переводов. Он также читал работы традиционалиста Рене Генона и написал серию эссе об индийской эстетике* посмертно опубликованных в сборнике «Раза* (1982).

В тот период, когда Дюмаль изучал древние традиции, Париж был очагом модернизма, и ни одна группа не была более горластой, чем сюрреалисты, разделявшие восторг Домаля перед оккультным и паранормальным. В 1927 году Дюмаль пережил кризис, который привел к временной амнезии. В результате он не смог сдать вступительные экзамены и начал курс свободного изучения философии в Сорбонне. Здесь он познакомился с чешским живописцем Йозефом Сима и рожденной в Сибири, натурализованной американкой, Верой Милановой, позднее ставшей его женой. Вместе с поэтом Андре Ролланом де Реневиллем и другими «симплистами* девятнадцатилетний Дюмаль принял участие в издании недолговечного литературного журнала, в значительной степени благодаря которому его имя известно в сегодняшней Франции, Le GrandJen («Большая игра*).

Неистовая смесь Геноиа, «патафизики* Альфреда Жарри, оккультизма и тайных знаний, образовавшаяся в «Большой игре*, представляла угрозу для сюрреализма. К 1928 году, когда появился первый номер журнала, сюрреализм существовал уже десять лет, но он потерял движущую силу из-за бесконечных споров о политике и личности. Молодые симнлисты, двадцатилетние юноши, призывали к «революции в реальности, возвращению к источнику* и утверждали, что говорят те же слова, что и «ведические святые, каббалисты-раввины, пророки, мистики, величайшие еретики всех времен и истинные Поэты*. Они неизбежно привлекли внимание более старых групп [25]. Были предприняты усилия для того, чтобы привести их в общее стойло, но Дюмаль твердо отстаивал свою точку зрения. Андре Бретон, глубоко проникшийся марксизмом, ответил открытой критикой «Большой игры*, ставя журналу в вину идеологические промахи. Дюмаль, равнодушный к критике, ответил, что Бретону следует опасаться того, что он «в конце концов будет фигурировать в учебниках но литературной истории*.

Дюмаль вышел из стычки невредимым, но и сам он, и «Большая игра* пребывали не в лучшей форме. К 1929 году друг его детства Роже Жильбер-Леконт стал жертвой пристрастия к наркотикам, в итоге убившим его. Дюмаль сам едва сводил концы с концами, живя в бедности, теряя свои зубы и ощущая разрушительное действие своих экспериментов. Дюмаль отверг соблазнительные предложения Бретона, но не из-за отсутствия потребности в личности, которая заменила бы ему отца. Он просто ждал появления более выдающегося человека.

Тридцатого ноября, в кафе Фиго на бульваре Сен-Жермен, человек, которого Йозеф Сима знал по прежнему сотрудничеству, сел за столик, начал пить кальвадос и пиво и рисовать причудливые эскизы в восточном стиле. Сима подошел к своему знакомому, известному художнику Александру де Зальцманну, и представил ему своего молодого друга Рене. Де Зальцманн, мировой авторитет в театральном освещении и сценических декорациях, вовлек Дюмаля и других присутствовавших в беседу. Потом, через несколько минут, он предложит испытание: он попросил компанию поднять руки и держать их вытянутыми в стороны так долго, как они могут. Через несколько минут только руки Дюмаля оставались в воздухе. Де Зальцман улыбнулся и сказал: «Вы заинтересовали меня». Дюмаль познакомился со своим выдающимся человеком.

С 1918 года Александр де Зальцманн и его жена Жанна были последователями загадочного русского гуру Гурджиева. Родившийся в аристократической семье в Тифлисе (Грузия), де Зальцмана, как и Гурджиев, имел красочное прошлое: когда он был подростком, его даже похищали бандиты. Он утверждал, что лишился своих зубов, когда упал с горы, находясь на службе у русского великого князя. Однако, подобно Гурджиеву, де Зальцманн получал большое удовольствие от дружеских розыгрышей, и многие из его утверждений должны приниматься с долей скепсиса. Но де Зальцманн определенно разделял со своим учителем ещё одну черту характера: оба были необыкновенно многосторонними, полными энтузиазма людьми. Когда Дюмаль впервые встретился с де Зальцманном, он описал его так: «бывший дервиш, бывший монах-бенедиктинец, бывший профессор джиу-джитсу, целитель и сценический дизайнер» [26].

После учебы в Москве де Зальцманн направился в Мюнхен, где принял участие в движении Арт Нуво, стал другом Рильке и Кандинского. Он рисовал иллюстрации для таких влиятельных журналов, как «Югенд» и «Симплициссимус». Именно здесь он встретил композитора Томаса де Хартманна, позднее познакомившего его с Гурджиевым. В 1911 году де Зальцманн переехал в Хеллерау, где создал новую систему сценического освещения; его работами восхищался среди прочих поэт Поль Клодель. Здесь он встретил свою будущую жену Жанну, преподавателя эвритмии; после смерти Гурджиева в 1949 году она стала основным живым представителем «работы».

Отношения де Зальцманна и Гурджиева были неоднозначными. В 1933 году, когда де Зальцманн умирал от туберкулеза, Гурджиев, очевидно, отказался от него, хотя де Зальцманн на протяжении пятнадцати лет был его учеником. Гурджиев отказался даже навестить больного, когда тот лежал, умирающий, в гостиничном номере. Когда слабый и больной де Зальцманн в конце концов собрал достаточно сил, чтобы противостоять Гурджиеву, тот просто проигнорировал своего бывшего ученика. Какой бы эзотерический смысл ни лежал за поступком Гурджиева, этот случай остается одним из самых отвратительных в истории «работы».

Дюмалю, когда он встретил де Зальцманна, исполнился двадцать один год. Он не сомневался в том, что этот момент должен определить его судьбу. Гурджиев находился во Франции с 1922 года и направлял свою энергию на знаменитый монастырь в Фонтенбло, где, по иронии судьбы, ещё одна молодая писательница, Катарина Мэнсфилд, также умерла от туберкулеза. Но в 1924 году Гурджиев попал в загадочную автомобильную аварию, после которой он потерял интерес к своему Институту Гармоничного Развития Человека. Зато он усердно работал над монументальным трудом «Рассказы Вельзевула своему внуку», поддерживая вдохновение с помощью огромного количества черного кофе и арманьяка.

Когда Дюмаль встретил де Зальцманна, художник зарабатывал на жизнь, работая декоратором и посредником в продаже антиквариата. Всё ещё жаждущий абсолюта, Дюмаль жадно пил из животворных родников. Рене и Вера проводили бесконечные ночи, беседуя с де Зальцманном о Гурджиеве, и в конце концов де Зальцманн стал прототипом героев двух аллегорических романов Дюмаля.

После смерти де Зальцманна Рене и Вера бросились в «работу* с самоотдачей, обеспокоившей их друзей. В своем доме в пригороде Парижа Жанна де Зальцманн основала мини-монастырь, коммуну последователей учения Гурджиева. Здесь, вместе с востоковедом Филиппом Лавастином и несколькими сподвижниками, Рене и Вера занимались тяжелой задачей «просыпания*. Они пробивались через Гурджиевские «шаги*, невероятно тяжелые физические упражнения, предназначенные для освобождения неиспользуемой энергии и преодоления «сна*, а также исследовали влияние музыки на человеческий организм. Но в это время здоровье Дюмаля ухудшилось; его гниющие зубы пришлось удалить, он оглох на левое ухо. Он поддерживал свою растущую душу в слабеющем теле, работая над статьями для LEncyclopedic Francaise, а также переводя Хемингуэя и «Эссе о Дзен-Буддизме* Д.Т. Сузуки.

В 1938 году Дюмаль начал напрямую работать с Гурджиевым, посещать знаменитые ужины в Гурджиевской крошечной квартире на улице Ренара. Это был поворотный момент в его жизни, к сожалению, совпавший с другим: в том же году у Дю-маля был обнаружен туберкулез. Дюмаль отверг лечение и отказался от госпитализации в санаторий [27].

В 1940 году Германия вторглась во Францию. Вера была еврейкой, и в оставшиеся годы Дюмаль вел всё более рискованную жизнь, постоянно спасаясь бегством от гестапо и полиции Виши. В 1941 году у него развился туберкулезный артрит левой ноги; через два года синовиальное образование прорвалось, а Дополнительная инфекция причиняла ему мучительную боль.

Подобно своему кумиру, Рембо, последние шесть месяцев жизни Дюмаль не мог ходить. В конце концов истощение и губительная привычка к постоянному курению убили его. В апреле 1944 года Дюмаль умер. Незаконченная фраза в рукописи «Горы Аналог» отмечает момент, когда Дюмаль прекратил свой поиск абсолюта.

Снабженная подзаголовком «Роман о символически подлинных неэвклидовых приключениях в альпинизме», «Гора Аналог» не поддается окончательному толкованию. Захватывающая волшебная сказка, роман является также современным «Путешествием пилигрима». Под предводительством профессора Со-гола восемь искателей приключений на яхте «Невозможная» отправляются на поиски невидимой, но «абсолютно реальной» Горы Аналог, символа духовных стремлений. Хотя гора скрыта от обычных глаз, Согол определяет её расположение с помощью ряда сверхлогических рассуждений, включающих кривизну пространства.

Убежденная в неизбежности существования Горы Аналог, команда в конце концов прибывает в указанное Соголом место. И хотя «долгое ожидание неизвестного ослабляет конечный эффект неожиданности», прибытие группы к месту назначения становится впечатляющим:

«…пока мы ждали, столпившись на носу корабля, с солнцем за нашей спиной, без предупреждения поднялся ветер или, точнее, мощный поток воздуха стал засасывать нас вперед; впереди нас открылось пространство, бездонная пустота, горизонтальная бездна воздуха и воды, неправдоподобно переплетенных. Судно, заскрипевшее всеми своими шпангоутами, было брошено вперед, вдоль поднимающегося склона в самый центр бездны и внезапно оказалось в широкой спокойной бухте, дрейфуя в пределах видимости берега» [28].

Флотилия лодок, в которых сидели люди европейского типа, вышла навстречу кораблю, и вождь отвел их к белому дому, где в пустой комнате с покрытым белой плиткой полом, человек ш одежде горца принял их. Он задал им несколько ясных вопросов, которые, неожиданно, оказались очень трудными для при* бывших:

«Каждый из его вопросов — все они были очень простыми: „Кто мы? Зачем мы пришли?" — захватывал нас врасплох и, казалось, зондировал наши души» Кто вы? Кто я? Мы не могли ответить ему, как отвечали бы полицейскому чиновнику или таможенному инспектору Назвать наши имена и профессии? Что они для него значили? Но кто вы? И что вы? Слова, которые мы произнесли — мы не нашли лучших — были бесполезными, неуместными и абсурдными, как мертвые вещи» [29].

Вскоре они обнаружили, что вся власть на Горе Аналог находится в руках горных проводников, и, что казалось чудом совпадения, место, где они высадились, Порт Обезьян, было населено французами, похожими на самих путешественников. На Горе Аналог не было туземцев: все жители пришли из других мест. И хотя не было «ни одного четверорукого вида во всем регионе», их пристанище тем не менее было названо именно этим странным именем. «Мне трудно описать свою реакцию, — замечает главный герой романа, — но это название вызывало у меня в голове довольно неприятные мысли обо всем моем наследии как европейца двадцатого столетия — любознательность, подражательство, бесстыдство, возбужденность. Наш порт прибытия не мог быть иным — только Порт Обезьян» [30].

Но самым странным открытием был материал, который жители использовали в качестве денег. До прибытия все члены команды беспокоились о том, что можно использовать для торговли с туземными жителями. Они знали, что для товарообмена с «примитивными» людьми путешественники всегда берут с собой запас безделушек: перочинные ножи, зеркала, гребни для волос, трубки и прочий хлам. Но в попытках торговли с «высшими существами Горы Аналог» подобные предметы были бесполезны. Какую реальную стоимость они имели? Чем же можно было расплатиться за новые знания, которые получали путешественники? За некоторое время до прибытия каждый член команды сделал «свое личное открытие»: по мере того, как шли дни, каждый чувствовал себя всё беднее, ибо «ни один не видел чего-то вокруг себя или внутри себя, что действительно ему принадлежало» [31].

Проблема была разрешена, когда путешественникам рассказали о перадаме — странных, почти невидимых кристаллах,

символизирующих редкие и трудные истины, найденные на духовных дорогах, и хорошо подходящие в качестве эмблемы для такой же светлой прозы Дюмаля:

«Здесь находят, редко на нижних склонах и более часто на высоте, чистые и очень твердые камни, сферические, разного размера. Это истинные кристаллы и — исключи-тельное явление, совершенно неизвестное нигде больше на планете — искривленные кристаллы… эти камни называются передам. Это название может означать… „тверже алмаза", что совершенно соответствует правде, или ещё „отец алмаза". И некоторые говорят, что алмаз на самом деле является продуктом дезинтеграции перадама: превращения круга в квадрат или… сферы в куб. Или еще это слово может означать „Адамов камень" и иметь какую-то \ тайную и глубокую связь с первичной природой человека» [32]. Одна из наиболее примечательных особенностей j

перадама заключается в том, что его „коэффициент рефракции… очень близок к коэффициенту рефракции воз- 1 духа". Только тренированный взгляд может обнаружить \ его, но «для любого человека, который его ищет искренне \|

и из истинной потребности, он открывает себя яркой ис- \ крой, как росинка» [33]. Эти почти невидимые камни — |

напоминающие lapis, который искали алхимики — являются единственной материальной вещью, имеющей ценность на Горе Аналог».

Роман имеет фрагментарную структуру, соответствующую: принципам Гурджиевской «работы» — шедевр Успенского «В по- ‘ исках чудесного» первоначально назывался «Фрагменты неиз- \ вестного учения». Жаль, что Дюмаль не успел его закончить. Но] перед смертью он оставил краткое изложение оставшихся йена* j писанными глав. «В конце, — говорил он, — я хочу поговорить o6i одном из основных законов Горы Аналог. Чтобы достичь верши- j ны, надо двигаться от лагеря к лагерю. Но перед тем как отпра-; виться в путь к следующему пристанищу, надо подготовить дру-; гих, приходящих, чтобы они могли занять место, которое ты покидаешь. Только после того, как ты подготовишь их, ты можешь! продолжить путь наверх» [34]. Последнюю главу Дюмаль хотел | назвать «А ты, что ты ищешь?» Подобно герою романа, к которому обращается горный проводник, читатель может обнаружить, что ему тяжело ответить на этот простой вопрос.

 

OJB. де Л* Милош

Имя Оскара Владислава де Любич-Милоша, как и имя Вилье де Лиль-Адана, не из тех, что можно часто услышать в наши дни, хотя его племянник, Нобелевский лауреат Чеслав Милош, приложил немалые усилия, чтобы исправить это положение. Милош, хотя он имел польские и литовские корни, подобно Вилье создал одни из самых выразительных образцов французской прозы. Он разделяет с Вилье ещё две характерные черты. Его литературные работы были наполнены герметической и мистической доктриной, имеющей корни в давних эпохах; кроме того, его род берет начало в Средневековье: предками Милоша были сербские аристократы. Милош придавал большое значение своему благородному происхождению, что подтверждает принятие им геральдического титула де Любича; но, в отличие от Вилье, аристократическая родословная не помешала ему найти себя в этом мире — он длительное время находился на почетной дипломатической службе у литовского правительства [35]. Тем не менее о Милоше, как и о Вилье, можно сказать, что по настоящему он жил только тогда, когда уходил от светской суеты. «Человек, — писал он, — может приспособиться почти ко всему просто надо как можно меньше жить в том, что называется реальным миром» [36]. Милош принял эту идею близко к сердцу, и большую часть своей жизни проводил время в воображаемых королевствах Гете, Платона, Сведенборга и Данте, его учителей на пути просветления. Он хорошо учил уроки, и холодной зимней ночью, 14 декабря 1914 года, испытал мистические ощущения, преобразившие его самого и его творчество. Его близкий друг, Карлос Ларронд, театральный режиссер, вспоминает свой разговор с Милошем вскоре после того озарения. Появившись после недельного уединения, Милош открыл дверь своей маленькой квартиры и, приветствуя Ларронда в передней, сказал: «Я видел духовное солнце» [37]. Его мистические творения для многих просто непонятны, но благожелательные читатели, вникнув в его загадочные и сложные эзотерические работы, оценят короткий рассказ Милоша о его личном опыте.

О.В. де Л. Милош родился 28 мая 1877 года в большом семейном поместье в Литве. Его отец был польско-литовским аристократом, мать — еврейкой, а бабушка пб отцовской линии — итальянкой. Вместе с аристократической кровью в Милоше смешались расы его предков. Его переводчик и издатель Кристофер Бамфорд говорил о нем как о «почти невозможном создании… полностью реализованном Европейце, истинном сыне и наследнике Запада..> [38]. Смешение национальностей позднее проявилось в его свободном владении несколькими языками; в двенадцать лет он отлично говорил на польском, немецком и французском и вскоре добавил к ним английский. (В более зрелом возрасте он выучил иврит, и Библия на этом языке долгое время была его постоянным спутником.) Кроме того, что знание нескольких языков пригодилось в его будущей дипломатической карьере, оно подготовило Милоша для работы над многочисленными переводами, которыми он занимался в течение всей жизни; среди переведенных им авторов — Гете, Байрон, Шелли, Шиллер, Мицкевич, Пушкин, Лермонтов. Владение языками в определенной степени предопределило судьбу Милоша как межнационального и духовного скитальца, участь, которая, как отметил критик Джордж Штейнер, является определяющей характеристикой современных поэтов. Хотя Милош чувствовал себя как дома во многих языках, поиск пристанища в географическом смысле всегда был для него трудной задачей. Это одна из причин того, что в зрелые годы он выбрал призвание «Благородного Скитальца», почетную участь, в свое время данную Калиостро, Сен-Жермену и другим духовным странникам оккультного просвещения, чьи «странствия, несмотря на кажущуюся бессистемность, точно соответствовали самым сокровенным стремлениям и талантам адептов…» [39].

У Милоша было несчастливое детство: его отец, своенравный анархист и атеист, страдал от серьезного нервного расстройства; «материалистичная и недостаточно заботливая» мать посылала мальчика гулять в одиночестве по огромным паркам семейного поместья. Позднее Милош вспоминал, что его естественная привязанность к родителям обратилась на других людей, окружавших его. Особенно нежные чувства он испытывал к деду и бабке по отцовской линии, а также к своей няне Марии и учителю Станиславу Добожинскому, познакомившему Милон» с польской литературой.

6 двенадцатилетнем возрасте Милош вместе со своими родителями поехал в Париж, где его отец лечился у знаменитого доктора Шарко. Через несколько месяцев его родители возвратились в Варшаву, оставив Милоша учиться в лицее Janson de Sailly. Под руководством Эдуарда Петита Милош блистал успехами в учебе, но его поэтическое образование пришло из других рук. В тринадцать лет Милош погрузился в творчество Ламартина, Бодлера, По, а также Гете, Новака, Гельдерлина, Байрона, Шелли, Мицкевича и Словацки. В восемнадцать лет Милош был завсегдатаем «Колизея*, первого американского бара в Париже, где он часто сидел за одним столом с Оскаром Уайльдом. Рассказывают об одном случае, когда Уайльд представил Милоша своим знакомым. Сидя за столом с Джорджем Муром, Эрнестом Лаженессом и поэтом Мореасом, Уайльд заметил, что в дверь вошёл Милош. Повернувшись к своим друзьям, Уайльд сказал: «Вот Мореас, поэт. А вот Милош, сама поэзия*.

Милош принимал участие в дискуссиях о «чистой поэзии* в «Колизее* и в другом излюбленном приюте литераторов, «Неаполе*. Но при всем своём неоромантизме Милош был недоволен разговорами об «искусстве для искусства*. В письме к своему большому другу, Кристиану Гауссу, Милош говорил, что «ужасно опечален… и эту печаль ничто не может победить*. «Эта жизнь, — писал он, — страшно пуста с её тревожным одиночеством в окружении идиотов из «Неаполя" и „Колизея"…* (40].

Через несколько месяцев, 1 января 1901 года, Милош пытался покончить с собой. «Первого января… около одиннадцати часов вечера — с абсолютным спокойствием, с сигаретой в губах — человеческая душа, в конце концов, странная вещь — я выстрелил в себя из револьвера — в область сердца*, - позднее писал он Гауссу [41]. Он сделал это крайне неумело, но его доктор не верил, что Милош поправится.

Чудесным образом он выздоровел. В следующем году Милоша вызвали в Литву в связи со смертью его отца. К этому времени он написал и опубликовал свой первый сборник стихов, «Поэма Декаданса*. Название сборника соответствовало времени, но не самим стихам. Именно тогда стали появляться статьи, в которых признавался поэтический талант Милоша.

Между 1904 и 1914 годами независимый и богатый Милош писал и публиковал стихи, а также путешествовал. В 1905 году он был свидетелем неудавшейся русской революции; в том же году он продал своё семейное поместье правительственной компании, которая занималась распределением земли между крестьянами. (Деньги Милош инвестировал в царские ценные бумаги; несколько лет он жил на проценты, но с революцией и приходом большевиков оказалось, что этот шаг был катастрофой). В 1906 году были опубликованы «Семь одиночества и стихотворение-фантазия в прозе «Очень простая история мистера Трикс-Трикса, клоуна». Между 1906 и 1910 годами Милош путешествует по Германии, России, Польше, Англии (которую он, как и Пессоа, очень любил), Италии, Испании и Северной Африке Хотя жизнь «Благородного Скитальца» имела свои радости — духовные и чувственные, — Милош ощущал, что это время было бесплодным. Это чувство проявляется в его эротическом мистическом романе «Любовное посвящение». В нем пышно и поэтично описывается восхождение главного героя от унизительной одержимости венецианской куртизанкой к чистой любви к абсолюту — тема, к которой Милош вернулся через несколько лет [42]. Хотя известно, что у Милоша было несколько любовных связей, на создание романа его вдохновила неразделенная любовь к Эмми Гейне-Гельдер, дальней родственнице Генриха Гейне. Эмми, бывшая младше Милоша на тринадцать лет, «единственная женщина, которую я любил», отвергла его и вышла замуж за более молодого мужчину. Событие сильно повлияло на Милоша, и остаток его жизни идея и природа любви, «напряженной работы мечты», стали для него основными поэтическими темами.

Ещё один роман, «Зборовские», был начат в 1910 году, как и стихотворения, вошедшие в «Элемент». В следующем году Милош написал первую из своих мистерий, «Мигель Маньяра», вдохновленную статьей, прочитанной им в Le Temps, когда он сидел в баре «Ля Фуке» на Елисейских Полях. Закончив первый акт пьесы, Милош написал своему другу, скульптору Леону Вогту, что работа «исключительно красива» и что теперь он может «умереть без сожаления». Появилось ещё несколько переводов, * а также ещё одна мистерия, «Мемфивосфей». В 1913 году Мн~| лош посетил Рим, а также был представлен эзотерической груп- ^ пе, образовавшейся вокруг журнала LAffranchi («Освобожден-! ный»). Эксцентричному египтологу и алхимику Рене Шваллеру j из Les Veilleurs («Наблюдатели») Милош подарил свой гераль^ дический титул де Любима [43]. Тогда же у Милоша развился ксантоматоз, кожное заболевание, и он стал называть себя «прокаженным».

В 1914 году появилось ещё больше переводов и стихов, но именно тогда, в декабре, Милош испытал глубокие ощущения, изменившие и его жизнь» и его творчество. Точно неизвестно, что произошло 14 декабря 1914 года. Описывая озарение своего родственника, Чеслав Милош сравнивает его с более известным преображением Блеза Паскаля, который «с половины десятого вечера до половины первого ночи» 23 ноября 1654 года испытал «ПЛАМЯ/Бог Авраама, Бог Исаака, Бог Иакова» и чувствовал «Убежденность. Убежденность. Чувство. Радость. Покой».

Чтобы не забыть о том, что он пережил в ту ночь, Паскаль написал заметку на куске бумаги, которую после его смерти нашли зашитой в его куртке. Милош, через десять лет после своего озарения, в 1929 году опубликовал первую метафизическую работу, длинную герметическую поэму в прозе «Арс Магна», за которой через три года, в 1927 году, последовали «Арканы». Затем Милош на десятилетие забросил писательскую работу и возвратился к ней только в 1936 году, чтобы написать своё последнее стихотворение «Псалом утренней звезды».

Для многих почитателей Милоша превращение поэта в метафизика стало катастрофой. Сам Милош считал, что всё, что он написал до того, являлось только подготовкой к мистическому видению, передать которое — его предназначение. Голос Милоша явно изменился: от меланхолического, немного циничного позднего романтизма своих ранних работ он перешел к герметическому тону. Но Чеслав Милош прав, оценивая это развитие, как непрерывный рост, а не как радикальное изменение направления. Во многих отношениях, в своих герметических работах Милош объединяет идеи ранних романтиков с последними открытиями науки. В «Арс Магна» и «Арканах» мы находим слияние Эйнштейна и Сведенборга.

Метафизика «Арс Магна» и «Арканов» сложна даже для читателя, знакомого с мистическими традициями, которым Милош следует в этих поэмах. Прочитав «Арс Магна» и «Арканы» несколько раз, я по-прежнему не уверен, правильно ли я понял их сам. Возможно, самым легким подходом было бы видеть в Милоше наследника традиции романтической борьбы против триумфально побеждавшего материалистического видения вселенной. Как и Блейк, Милош видел в Ньютоновской идее абстрактного, абсолютного пространства и времени причину появления сатанинских фабрик, начавших коптить небеса с начала девятнадцатого столетия. Для Ньютона пространство является бесконечной пустотой, а планеты, звезды и галактики — кусками материи, плавающими в вакууме. То же самое справедливо для времени, которое является другим видом реальности. Для Милоша образ бесконечного, пустого пространства и вечного, безучастного времени являлся образом самого настоящего Ада. Как и Блейк, он считал, что павшее человечество попало сюда, когда его выбросили из Рая. Такая пустота, в которой человечество кажется в лучшем случае просто пятнышком, делает бессмысленным любое понятие о ценностях, любое понятие о добре, правде и красоте; или, в лучшем случае, ограничивает их чисто утилитарными рамками. Но у Эйнштейна Милош обнаружил важную идею, приведшую его к вере в возможность заживления трещи-' ны между двумя мирами — внутренним человеческим и внешним механическим (ещё одна характеристика Ада). Милоша поразило открытие того факта, что пространство и время относительны для наблюдателя. Теория Эйнштейна покончила с Ньютоновским абстрактным пространством, и, по крайней мере, для Милоша, вернула человечество в центр вселенной — идея, близкая герметической традиции. Милош утверждал, что до своего просветления он был только поверхностно знаком с герметической литературой. После своего мистического видения Милош приступил к глубокому и тщательному изучению полного собрания эзотерических книг, ища в них подтверждения своим ощущениям.

Он нашел то, что искал, во многих книгах, но больше всего у Сведенборга. Для Сведенборга, как и для Блейка, Гете, Пара-цельса и других герметических мыслителей, человек является центральной загадкой мира, а не одной из случайных тварей, живущих вместе с остальными в случайной вселенной, как это следует из рационалистической теории^ На самом деле, для Сведенборга вселенная и есть человек, космический человек, Аитропос, Адам Кадмон каббал истов. С точки зрения Милоша, Эйнштейн — о работах которого Милош ко времени своего видения не имел ни малейшего представления — просто перевел на современный математический язык интуитивные пред-

ставления, уже много столетий знакомые алхимикам и оккультистам.

Но всё это звучит слишком абстрактно по сравнению со спокойной и в то же время почти галлюцинаторной прозой Милоша:

«Четырнадцатого декабря одна тысяча девятьсот четырнадцатого года, около одиннадцати часов вечером, в состоянии совершенного бодрствования, прочитав свою молитву и размышляя над своим ежедневным стихом из Библии, я внезапно, без малейшего изумления, почувствовал неожиданное изменение, произошедшее с моим телом. Сначала я заметил, что мне даровали силу, неизвестную мне до того дня, способность свободно лететь через пространство; мгновение спустя я оказался на вершине могучей горы, окутанной синеватым туманом неописуемой тонкости и сладости. С этого момента я был избавлен от усилий, которые понадобились бы мне, если бы я сам поднимался вверх. Ибо гора, вырвав свои корни из земли, быстро понесла меня к невообразимым высотам, к туманным сферам, тихим и испещренным огромными вспышками молнии».

Но его подъем в высь продолжался недолго. И когда движение остановилось, он смог увидеть:

«…очень плотное облако, которое, несмотря на его медно-красный оттенок, я могу сравнить с недавно извергнувшимся мужским семенем. Над моей головой, ближе к затылку, появился свет, подобный свету факела, отраженному неподвижной водой или старым зеркалом».

Во время этих видений Милош полностью владел всеми органами чувств и не чувствовал ни страха, ни любопытства, ни удивления, хотя:

«…мгновение спустя, из областей, которые, как я полагал, находились далеко позади меня, что-то вроде гигантского и красноватого яйца рванулось вперед, бросилось с необычайной силой в пространство и моментально достигло линии моего лба; потом, внезапно изменив свой цвет и движение, оно стало круглым и маленьким, превратилось в золотую лампу, которая медленно опускалась, пока не дотронулась до моего лица; потом оно снова поднялось, выросло в размере, восстановив свою овальную форму ангельского солнца, остановилось недалеко и чуть выше моего лба и заглянуло глубоко в мои глаза» [44].

Милош увидел «духовное солнце», как он сказал Карлосу Ларронду.

Невозможно полностью охватить вклад, который Милош внес в герметическую традицию. «Арс Магна» и «Арканы» — крайне сложные работы; «Пояснительные заметки» к «Арканам» сами по себе занимают несколько сотен страниц. Во многих отношениях Милош был человеком, живущим вне времени; он пребывал в такой же духовной среде, как Сен-Мартен, Калиостро, Гете, озаренные личности эпохи Просвещения, которых мы обсуждали в первой части этой книги. Подобно Сведенборгу, Милош соединял мистическое мировосприятие с практическими способностями, редко проявляющимися у поэтов.

В свои последние дни Милош написал необычное толкование Книги Откровений Иоанна Богослова, перед этим прочитав её около пятидесяти раз за две недели. Милош считал, что в 1944 году произойдет большое столкновение, и хотя Вторая мировая война началась раньше, он также за несколько лет предсказал её начало. Свои последние годы он провел в Фонтенбло, где любил гулять в парках, проявляя необычную сноровку в общении с птицами. Однажды он отсутствовал несколько месяцев, а когда вернулся, его приветствовал птичий хор: «дорожки, деревья и кусты оглашались криками», выражавшими «беспечную радость всех пернатых существ». Любовь к крылатым друзьям предъявляла свои требования, и однажды, принеся им зерен, он упал в обмороке прямо в декабрьский снег, на грани смерти. Но умер Милош позднее, 2 марта 1939 года. Одна птица жила у него в особой комнате, отведенной специально для неё; только по ночам её помещали в клетку. Однажды вечером птица отказалась идти в свою клетку, и Милош безрассудно попытался поймать её. В конце концов после нескольких попыток Милошу удалось взять её в руки, но, обессиленный погоней, он рухнул на нол и умер. От внимательного читателя не ускользнет символичность ситуации.

 

Малькольм Лоури

Во время солнцестояния, летом 1916 года, Брат Ахад — известный также как Чарльз Стэнсфилд Джонс, Лондонский бухгалтер и увлеченный исследователь оккультного — стоя перед алтарем своего храма в Ванкувере (Канада), признал примечательный факт. Он понял, что пережил значительную трансформацию. Из смиренного неофита в ордене Argentinum Astrum, или «Серебряная Звезда*, он превратился в Мастера Храма. Его возвышение было подтверждено визитом Тайных Наставников, которые, как понял Ахад, призвали его взять на себя обязательства, налагаемые его новым статусом. Принимая торжественную присягу, соответствующую высокому посту, Брат Ахад поклялся выполнить свой долг и усердно работать, исполняя все возложенные на него обязанности.

Вскоре после этого события Джонс телеграфировал в Лондон своему учителю, с которым вел магическое общение, и сообщил о переменах. Алистер Кроули, Великий Зверь и учитель Джонса, пришел в восторг от новости, но что более важно, он был поражен замечательным совпадением, которое, казалось, было пророческим. Ровно за девять месяцев до описанного события вместе с двумя из своих «священных блудниц* Кроули выполнил серию магических действий, целью которых было создание «магического ребенка*, наследника тайн, заключенных в священной «Книге Закона». Телеграмма Джонса подтвердила, что усилия Кроули — в значительной мере состоявшие из занятий сексом различными способами — привели к успеху. Кроули был уверен, что Брат Ахад являлся одним из тех, чье появление было предсказано «Книгой», одним из тех, кто должен придти и разъяснить её многочисленные загадки. Ахад, ободренный восхищением своего наставника, занялся долгим и сложным каббалистическим анализом священного творения Кроули. В конце концов к 1919 году работа Ахада приняла форму откровения: Бог объединяет в себе и бытие, и небытие [45]. Это открытие воодушевило Кроули и, по крайней мере для него самого, прояснило некоторые из наиболее темных мест в «Книге Закона».

Но с Братом Ахадом случилось то, что случалось практически со всеми, кто имел дело с Великим Зверем: он потерял расположение своего учителя. То, что в 1926 году Джонс пережил временное помешательство, лишь подвело черту под их отношениями. Во время короткого посещения Англии магический ребенок Кроули присоединился к Римской католической церкви с целью обратить её прихожан в созданную Кроули религию те-лема. Затем Джонс возвратился в Ванкувер, где в особо благоприятный день, облаченный в один только плащ, распахнул его и, продемонстрировав свою наготу, заявил, что отбросил «Пелену Иллюзий».

Вскоре Брат Ахад выздоровел от своей мании, и, оборвав пуповину, связывавшую его с Кроули, стал утверждать, что Ай-васс, Святой Ангел-Хранитель Великого Зверя, на самом деле был воплощением злобного разума. После этого Ахад продолжил свои магические исследования, и через некоторое время провозгласил, что Новая Эра действительно наступила, но не та, о которой говорил Кроули. Услышав об измене, Кроули осознал, что путешествие Джонса через первичный хаос — необходимая предпосылка для того, чтобы стать Мастером Храма — было слишком стремительным, и исключил его из ордена. И чтобы быть уверенным, что его бывший ученик усвоил урок, Кроули наслал на него рой демонов-разрушителей.

Однако магическая карьера Брата Ахада на этом не закончилась. Его влияние сформировало два значительных оккультных потока двадцатого столетия. Один из них возник в Пасадене, Калифорния. В него входили такие крупные личности, как Джек Парсонс, Роберт Хайнлайн и Л. Рон Хаббард [46]. Второй поток начинался недалеко от дома Джонса, в Ванкувере, и оказал глубокое влияние на приятеля Джонса англичанина Малькольма Лоури и его значительный модернистский роман «Под Вулканом».

Лоури был достойным наследником мудрости Джонса: если кто-либо, когда-либо вообще вступал в первозданный хаос, то одолеваемый демонами Лоури с его призрачной жизнью, полной маленьких и больших трагедий, побывал там наверняка [47].

Малькольм Лоури родился в Биркенхеде, Чешир, в 1909 году и умер в Райпе, Суссекс, в 1957 году, но значительную часть жизни он провел за пределами Англии. Согласно отчету коронера, причиной его смерти стал «несчастный случай» — он, видимо, захлебнулся собственной рвотой, — но точные детали происшествия до сих пор неизвестны. После тяжелой ночи неистовых возлияний и жестокой ссоры со своей второй женой Марджери Боннер Лоури был найден на следующее утро мертвым, лежащим в луже джина среди разбитого стекла. Ему не было и сорока восьми лет. Не исключалась возможность самоубийства: флакон, в котором хранилось двадцать снотворных таблеток с ами-талом натрия, был найден пустым. К моменту смерти Лоури был известен только своим немногочисленным друзьям и поклонникам его творчества. Сегодня «Под вулканом» считается одним из самых значительных романов двадцатого столетия. Согласно многим оценкам, эта книга — шедевр модернистской техники. Роман передает одержимость Лоури оккультными идеями посвящения, испытания, возрождения и трагической судьбой черного мага. Точкой отсчета книги является Каббала, эзотерическое значение которой Лоури узнал из первых рук — от своего учителя, Чарльза Стэнсфилда Джонса.

Первая встреча Лоури и Джонса обладала всеми романтическими чертами, которые мы можем ожидать от магического знакомства, хотя, как становится ясно из обстоятельной биографии, написанной Гордоном Баукером, Лоури, подобно многим мистикам, имел склонность к мифологизации своей жизни [48]. В письме к своему немецкому переводчику, Клеменсу тен Холдеру, Лоури описывает, как он впервые столкнулся с лишенным наследства сыном Кроули. Малькольм и его жена Марджери жили недалеко от Ванкувера в Доллартоне, Британская Колумбия. Здесь Лоури одержимо работал над несколькими вариантами своего романа, который к тому времени был отвергнут двенадцатью издательствами. Однажды он гулял в лесу и размышлял над растущим сходством между Джеффри Фирмином, бывшим британским консулом, умершим от пьянства в Мексике, — литературным двойником Лоури — и Фаустом. Внезапно Лоури осознал, что его трагический герой оказался «как бы в положении черного мага». Если это действительно так, подумал Лоури, «не должен ли я лучше узнать, что на самом деле преследовало его? Роковое предположение! Действительно, не раньше, чем мне в голову пришла эта мысль, я натолкнулся в лесу на странного человека, якобы счетчика голосов избирателей, который на самом деле являлся именно таким магом…» [49]. Лоури торопливо поясняет, что Джонс был белым магом и что он сам никогда не занимался магическим ремеслом. Синхронизмы такого рода — используя термин К.Г. Юнга для «объяснимых совпадений» — кажется, переполняли жизнь Лоури, как, впрочем, и его произведения: «Под вулканом» читается как широкий поток осознанных упражнений в герметической теме соответствий.

После этой случайной встречи, которая, скорее всего, произошла в июне 1941 года — хотя в сохранившихся письмах Лоури первый раз имя Джонса упоминается в почтовой карточке, отправленной Лоури своему другу Джеральду Ноксону спустя почти два года — Джонс пришел в дом Лоури с двумя своими книгами: «Q.B.L., или Восприятие невесты» и «Анатомия тела Бога». Обе книги имели отношение к Каббале. Брат Ахад имел ещё одно увлечение: легенду о Парсифале. Проведя собственные исследования, он написал «Потир экстаза, являющийся самой внутренней тайной Парсифаля, рыцаря Святого Грааля — магическое и каббалистическое толкование драмы Парсифаля». В 1923 году его работу издала та же маленькая Чикагская фирма, печатавшая остальные работы Джонса.

Джонс принес также схему «Древа Жизни», графическое изображение десяти сефирот, или уровней существования, происходящих из скрытой божественной сущности. Лоури так увлекся, что попросил Джонса научить его всему, что тот знал о Каббале. Стэн, как Лоури называл Джонса, согласился и дал ему почитать книгу о «священной магии» Абра-Мелина. Более чем вероятно, это была «Книга священной магии Абра-Мелина, мага», перевод рукописи, которую Сэмюель Лидделл Матерс (позднее Макгрегор), глава «Золотой Зари» в то время, когда в ложу вступил Кроули, обнаружил в библиотеке de I'Arsenal в Париже. Текст, написанный Авраамом Иудеем в 1458 году, подробно рассказывает о годах, проведенных Авраамом в учениках мага, известного под именем Абра-Мелин. Годами позже Авраам записал полученные знания. Его рукопись была переведена на французский язык в восемнадцатом веке; именно на французский перевод и натолкнулся Матерс. Матерс был не единственным, кто знал о книге: и Элифас Леви, и Бульвер-Литтон были с нею хорошо знакомы.

Цель ритуалов, описанных в книге, — привести человека к «знакомству и близости с его Святым Ангелом-Хранителем».

Но вначале маг должен научиться подчинять себе низшие демонические силы. Согласно легенде, когда Кроули сам попытался провести ритуал — в своей магической резиденции Болескин, на берегу Лох-Несс, — он потерпел неудачу: отсюда тени, окружавшие его дальнейшую карьеру В случае Лоури демонические голоса, которые слышит его одурманенный мескалином консул, выходят прямо из текста Матерса [50].

Лоури и Марджери часто посещали Джонса. Стэн жил со своей женой Рубиной в Дип-Коув, деревушке, расположенной недалеко от Доллартона, где Джонсы считались местными оригиналами. Но Джонс занимался не только магией — он имел ученую степень по философии, был художником и главой колледжа Ad Spiritum Sanctum, база которого располагалась в Чикаго. Рубина разделяла оккультные интересы Чарльза и была великолепным чтецом, хотя она относилась к Лоури с меньшим восторгом, чем её муж. Тем не менее две семейные пары стали хорошими друзьями, и вскоре чета Лоури стала каждую неделю проводить несколько вечеров в доме Джонсов. Здесь Лоури познакомился с разнообразными мистическими упражнениями: йогой, И Цзин, астральными путешествиями и медитацией. Джонс верил, что миф о Святом Граале являлся прообразом поиска тайного знания, и Лоури всё больше соглашался с ним. С самого детства он верил, что в каком-то отношении отличается от окружающих, отделен от них, и что, подобно своим предшественникам, Эдгару По и Бодлеру, предназначен для жизни, полной страданий, благодаря которым он приобретет глубокое духовное видение. Еще одно странное совпадение, но среди писателей, с творчеством которых Джонс познакомил Лоури, был Элифас Леви, который, как мы видели, также верил, что истинный маг должен пройти через огонь страдания.

Джонс предоставил Лоури доступ к своей впечатляющей оккультной библиотеке, и, глядя на перечень оккультных названий, появляющихся в романе «Под вулканом», мы можем получить представление о том мире, в который вступил Малькольм. Когда Хью, брат Джеффри, приезжает в Мексику в Квернаваку [51], где происходит действие романа, он изучает библиотеку своего брата и обнаруживает причудливое собрание книг.

«…на высоких полках вдоль стен: „Догма и ритуал высшей магии*, „Шива* и „Змеиные культы Центральной Америки* — различными томами были заполнены две длинные книжные полки, здесь же, в древних кожаных переплетах с потертыми углами, стояли многочисленные каббалистические и алхимические книги, а некоторые выглядели довольно новыми, как „Гоетия Лемегетона Царя Соломона*» [52].

Здесь были и другие книги: «Махабхарата», Уильям Блейк, «Упанишады», «Ригведа», а также «Кролик Питер». «„Всё можно найти в „Кролике Питере* — любил говорить консул», — в этих словах Хью есть крупица юмора, добавленная как дрожжи, но одновременно — признание каббалистической идеи о том, что глубокие, мудрые секреты можно найти в самом простом тексте.

Когда Лоури встретил Джонса, он уже был готов к посвящению. Оккультная или по крайней мере метафизическая литература не была для него чуждой. Он читал Успенского. В письме к своей теще, разделявшей его эзотерические увлечения, Лоури предлагает ей почитать «Новую модель вселенной» и «Tertium Organum>\ в том же письме он хвалит «Эксперимент со временем» Д.У. Данна и высказывает высокое мнение о книгах Чарльза Форта. Он даже занимается плагиатом, говоря, что «всегда верил, что все, что мешает движению мыслей, является неправильным» — слегка видоизмененная кода Успенского к «Tettium Organum». (Через несколько лет он снова повторит афоризм Успенского, писавшего, что «если бы мы могли задать правильно вопросы, мы бы знали ответы» — глубокая мысль, которая находит отдаленный отзвук в некоторых из афоризмов Виттгенштейна [53].) Размышления Успенского о времени и вечном возвращении также находит свой путь в magnum opus Малькольма Лоури, что наиболее очевидно проявляется в символе колеса. Оно возникает в нескольких местах, но наиболее мощный эпизод — чертово колесо, в конце первой главы вращающееся в обратную сторону над декорациями, среди которых происходит испытание консула — тонкий и в то же время пронзительный образ возвращения [54]. Сам Лоури похож на описание, которое Успенский дает Повешенному из Таро — ещё одному символу страдания. В более поздние годы Лоури посетил

Гаити и натолкнулся — буквально — на темный мир вуду. Один раз он присутствовал при церемонии вуду, которая продолжалась два дня и две ночи, и вернулся одурманенный наркотиками. «Жрец вуду, — писал он своему другу Альфреду Эрскай-ну, — вероятно, распознал во мне родственную душу и обещал посвятить меня огнем, когда я вернусь… В самом деле, я хотел бы стать жрецом вуду» [55J. Хотя, как известно, Лоури имел частый и избыточный контакт с определенными «Силами» — алкоголем в различных формах, — он всегда стремился наладить связь с их более метафизическими разновидностями. К крайнему сожалению Лоури, это удалось только его художественному двойнику.

Детальный, глава за главой, отчет о каббалистической символике, наполняющей роман «Под Вулканом», можно найти в исследовании Пирл Эпштейн, «Собственный лабиринт Малькольма Лоури». Сам Лоури защищает использование оккультных символов в длинном письме к своему издателю Джонатану Кейпу. Здесь я могу упомянуть только несколько примеров [56]. Роман изображает последний день жизни спившегося Джеффри Фирмина, бывшего Британского консула, увлекавшегося мистицизмом, особенно Каббалой [57]. Дело происходит 2 ноября, в День Мертвых (мексиканский эквивалент Дня Всех Душ), когда, по поверьям, мертвые возвращаются в наш мир и посещают живых. К Джеффри приходят двое из его умерших родственников: его брат Хью и его бывшая жена Ивонн, чья связь с Хью, в сочетании с неизлечимым алкоголизмом Джеффри, стала причиной их развода. Книга насыщена символизмом чисел, а также десятками других оккультных связей: подобно многим модернистским работам, книга в высшей степени иносказательна. Наряду с Каббалой и Успенским, Лоури помещает в своё странное варево немецкие оккультно-экспрессионистские фильмы («Руки Орлака» и «Исследователь Праги»), а также «Фауста», Сведенборга, розенкрейцеров, астрологию, алхимию и многое другое. События, которые занимают двенадцать часов, описаны в двенадцати главах: двенадцать — важное каббалистическое число. Древо Жизни используется, как Лоури говорит нам, «для поэтических целей, потому что оно символизирует духовные стремления человека» [58]. Консул живет в Клипоте, мире скорлупы и демонов, своего рода перевернутом дереве, растущем вниз, в ад. Алкоголизм консула, его ненасытное употребление мескаля, явно соответствуют собственным пристрастиям Лоури (на протяжении всей книги его главный герой perfectamente borracho — абсолютно пьян), но магические мотивы романа поднимают его выше реализма «Потерянного уик-энда» Чарльза Джексона, опубликованного в то время, когда Лоури раз за разом одержимо переделывал свой роман. «Уильям Джеймс, — говорил он Джонатану Кейпу, — наверняка согласился бы со мной в том, что муки алкоголика находят наиболее точную поэтическую аналогию в муках мистика, который злоупотребил своими силами» [59]. Хотя сам Лоури почти бросил пить к тому времени, когда познакомился с Джонсом, можно с большой долей уверенности предположить, что Джонс сообщил ему, что в Каббале злоупотребление магическими силами сравнивается с пьянством. В любом случае, он рассказал Лоури, что «черный маг, свалившись в бездну, попадает в незавидное положение, потому что все элементы вселенной обращаются против него» [60]. Подобные сообщения Лоури получал всю свою жизнь, и, возможно, в конце концов он, подобно консулу, понял, что единственный способ избежать такой судьбы — покинуть саму вселенную.

В начале романа друг Джеффри, М. Ларуэлл, с которым Ивонн (ее прототипом была первая жена Лоури) также имела связь, читает письмо, написанное Джеффри Ивонн, но так и не отосланное. «Ты видишь, как я всё ещё работаю над книгой, — спрашивает консул свою потерянную Шекину, женский духовный принцип Каббалы, — всё ещё пытаясь ответить на такие вопросы, как: есть ли окончательная реальность, внешняя, сознательная, вечная и так далее… Или ты нашла меня между Милосердием и Пониманием, между Хезед и Вина… моё равновесие — опасное балансирование, раскачивание над ужасной бездной без моста, непрослеживаемым путем молнии, которую Бог посылает обратно Богу? Если бы я был в Хезеде! Больше напоминает Клипот» [61].

До этого в своём письме Джеффри пишет Ивонн: «Иногда я думаю о себе как о великом исследователе, открывшем необычную страну, из которой он никогда не сможет вернуться, чтобы передать своё знание миру. Имя этой страны — ад» [62]. Подобно Рембо, ещё один поборник духовной ценности страдания

Малькольм Лоури провел свой сезон в преисподней. Волнующее описание её зловещей территории, роман «Под вулканом», Лоури передал людям, более счастливым, чем он сам.

 

Примечания

1. Столетие Пессоа/Подред. Е. Лисбоа, Л.С. Тейлора. Манчестер: Карканет, 1997. С. 17.

2. «Модернистский период* — неопределенное понятие, как признано всеми, и оно представляется неясным вдвойне, учитывая, что мы сами живем в «постмодернистской* эре. Можно долго спорить о том, когда и где начался модернизм, в смысле указания точной исходной даты для имеющего точную характеристику литературного и художественного движения, но, вероятно, на этот вопрос невозможно ответить однозначно. Говорят, что первой непредметной картиной является «Первая абстрактная акварель* Кандинского (1910), хотя некоторые историки живописи отдают предпочтение чеху Франтишеку Купке. Считается, что литературный модернизм начался с Аполлинера. Можно спорить о том, была ли Девятая Симфония Малера последней работой позднего романтизма или ранней попыткой создания атональной музыки. Такие критики, как Чарльз Роузен, считают, что поздние Бетховен-ские струнные квартеты воплощают все элементы, которые могут быть найдены в более сложных для восприятия работах Шёнберга. При написании данной книги я считал модерном период, начавшийся незадолго до Первой мировой войны и продолжавшийся, скажем так, до пятидесятых годов и возникновения «разбитой* поэзии, ши битников, хотя все работы, которые я здесь рассматриваю, были созданы раньше последней временной отметки.

3. «Кризис слова* в начале двадцатого столетия принимал множество форм, и, возможно, лучше всего его выразил в своём афоризме Виттгенштейн: «О том, что мы не можем выразить, мы должны молчать*. Виттгенштейновской идее молчания сочувствовали многие другие: Карл Краус, Хьюго фон Хоффман-шталь, Эрнст Блох, Роберт Музиль, Мартин Хайдеггер, Морис Метерлинк, Герман Брох, Франц Кафка и, в поздней форме, Сэмюель Бекетт. Удачный рассказ об «отказе от слова* можно найти у Джорджа Штейнера в «Языке и молчании» (1967) и «Экстратерриториальном» (1972).

4. Шёнберг верш также в некую разновидность числового мистицизма, на котором он основал систему «ангелологии». Болезненная форма его увлечения выразилась в его страхе перед числом тринадцать. Шёнберг родился 13 сентября 1874 года и умер 13 июля 1951 года.

5. Для Кейджа особый оккультный интерес представляла «И Цзин, ши Книга Перемен», китайская форма гадания, в которой используется веточки тысячелистника ши, в более простой форме, монеты. При создании одной из своих композиций, Кейдж, по слухам, кидал свою монетку И Цзин 16 ООО раз.

6. Если бы позволил объем книги, я бы с удовольствием вставил разделы о Дэвиде Линдсее и Джоне Каупере Поуисе, двух крупных авторах, работавших в гностической традиции, хотя ни тот, ни другой не могут считаться модернистами. Поуис, наиболее известный благодаря своему «Дорсетскому Четырех-книжию», включающему гигантский «Гластонберийский роман», не только исповедовал глубокую магическую философию жизни — проявляющуюся в его небеллетристических работах, — но, вероятно, сам обладал некоторыми оккультными силами. В своей внушительной «Автобиографии» он пишет о своем «дурном глазе», причем такое свойство не вызывало у него особого беспокойства, а также о своем опыте одновременного нахождения в двух разных местах — в одном подобном эпизоде принимал участие писатель Теодор Драйзер. Линдсей, известный читателям в основном благодаря своему шедевру «Путешествие к Арктуру», по существу не был оккультистом, но, тем не менее, он написал, возможно, самый метафизический роман на английском языке — свой поздний, незаконченный роман «Ведьма». В «Скале Дьявола» Линдсей взял тему реинкарнации аватара и, соединив её с представлением о древней божественной культуре (спустя десятилетия, в восьмидесятые и девяностые годы двадцатого века, эта тема приобрела большую популярность), создал мощную фшософскую драму и, одновременно, захватывающий оккультный триллер.

7. Что не является редкостью у писателей, принимавших оккультизм и сверхъестественное как центральную тему, критерий, которого я пытался придерживаться, сделав несколько исключений, в своем исследовании.

8. Более подробно об Эллиоте и Паунде читай у Леона Сур-рета в его довольно вольном исследовании «Рождение модернизма» (Монреаль и Кингстон: Изд-во ун-та Макджилл-Квинз, 1993).

9. Пессоа и Беньямин имеют много общего. Кроме их взаимной любви к фрагментам — и «Аркадный проект» Беньямина, и «Книга тревоги» Пессоа исключают завершенность, — они оба разделят равную неспособность к деловому отношению к реальности и насущным потребностям жизни. Оба жили скорее в мечтах, чем в материальном мире, и оба испытывали большие трудности в отношениях с женщинами. Оба разделяли интерес к разным формам оккультизма (Каббала и графология у Беньямина) и оба умерли в трагически молодом возрасте: Пессоа в 47, Беньямин в 48 лет. В саквояже, который Беньямин тащил через Пиренеи в своей попытке достичь Испании, лежал его монументальный незаконченный magnum opus. Увлекательный художественный рассказ о его опасном приключении можно найти у Джея Парит в его «Перекрестке Беньямина» (1996).

10. Подобное занятие обычно для детей, но живость изобретенных Пессоа друзей напоминает о детском увлечении психолога К.Г. Юнга. В детстве Юнг пришел к убеждению о реальности своего второго «Я». Личность № 2, как называл его Юнг, была старомодным джентльменом из восемнадцатого столетия, носившего пряжки и сюртук и обладавшего необычной мудростью и интуицией. Ют так погрузился в мир № 2, что начал верить в свое существование как аристократа в прошлой жизни. Для критиков Юнга это было ранним признаком его более позднего психоза; для последователей — проявлением автономных компонентов его души. После своего разрыва с Фрейдом Юнг пережил сокрушительный психический кризис, во время которого испытывал видения, и, что более важно для его последующих теорий, беседовал с автономными личностями, живущими в его собственном мозге.

11. Пессоа Ф. Избранные стихотворения. Лондон: Пенгуин Букс, 2000. С. 11.

12. Столетие Пессоа. С. 262.

13. Избранные стихотворения. С. 12.

14. Рикардо Рейс стал героем романа современного португальского писателя Жозе Сарамаго «Год смерти Рикардо Рейса» (1991).

15. Избранная проза Фернандо Пессоа/ Пер. Р. Зенита. Нью-Йорк: Гроув Пресс, 2001. С. 256.

16. Альваро де Кампос был еще одной уравновешивающей фи-гурой. Он странствовал по всему миру, курил опиум, изучил морское инженерное дело в Глазго, путешествовал на Восток, пил абсент и пользовался моноклем. Иногда де Кампос возникал вместо Пессоа на общественных встречах, а в 1929 году он разрушил единственную романтическую связь Пессоа, написав девушке письмо, в котором посоветовал ей спустить мысль об их союзе ее туалет*.

17. Избранная проза. С. 103 и 110.

18. Там же. С. 101–102. Характер образов и символов, которые видел Пессоа, заставляют предположить, что это были гит-нагогические ощущения.

19. Избранные стихотворения/ Пер. Д. Гриффина. С. 70.

20. Читай Марко Пази, «Влияние Алистера Кроули на эзотерические произведения Фернандо Пессоа* в Gnostics 3: tsotirisme> Gnoses & Imaginaire Symbolique (Leuven, Бельгия: «Питерс*, 2001), с. 693–711.

21. Избранная проза. С. 259.

22. Пессоа Ф. Книга тревоги/Пер. Р. Зенита. Лондон: Пенгу-ин Букс, 2001. С. 217, 222–223.

23. Дюмаль Р. Сила слова/Пер. М. Полиззоти. Сан-Франциско: Сити Лайте, 1991. С. 164.

24. Нечто, чем П.Д. Успенский занимался на поколение раньше. См. Об исследовании сновидений и гипнотизма// Новая модель Вселенной. Нью-Йорк: Кнопф, 1969. С. 242–273.

25. Ста слова. С. 6.

26. Дюмаль Р. Гора Аналог. Гармондсворт, Англия: Пенгуин Букс, 1986. С. 13.

27. Странно, но ещё один мистический роман, имеющий отношение к горе, «Волшебная гора* Томаса Манна, вращается вокруг судьбы героя, больного туберкулезом. Дюмаль был замечательным альпинистом, но магическая гора, которую он искал, имела чисто метафорический характер. Если бы он послушался совета своего врача и лег в санаторий, подобно Гансу Касторку, он, возможно, прожил бы достаточно долго для того, чтобы закончить «Гору Аналог*. Об алхимических и прочих оккультных мотивах в романе Манна см.: Ханеграаф У. Д. Ироничный оккультизм: алхимиями миф о Граале в „Волшебной горе“ Томаса Манна // Esoterisme, Gnoses & Imaginaire Symbolique. С. 575–594.

28. Тамже. С.81. Описание Дюмаля напоминает раннее символическое путешествие Эдгара По ^Низвержение в Мальстрем*.

29. Там же.

30. Там же. С. 82.

31. Там оке. С. 78–79.

32. Там ясе. С. 84.

33. Тамже.

34. Тамже. С.104.-

35. Среди прочих обязанностей, Милош был руководителем литовской делегации в Лиге Наций, и многие годы являлся поверенным в делах литовской дипломатической миссии в Париже.

36. Л. Милош О.В. де Благородный Скиталец: жизнь и творчество ОД. де Л. Милоша /Под ред. К. Бзмфорда. Вест Сток-бридж, Массачусетс: Линдисфарн Пресс, 1985. С. 440.

37. Там же. С. 449.

38. Тамже. С.50.

39. Там же. С. 339.

40. Там же. С. 438.

41. Тамже. С.439.

42. См. английский перевод Белл Н. Берк (Рочестер, Вермонт: Внутренние Традиции, 1994).

43. Хотя сфера его интересов включала алхимию, теорию чисел и другие аспекты западной эзотерической традиции, Рене Шваллер де Любин известен сегодня в большей степени благодаря своим неортодоксальным теориям, касающимся египетской цивилизации и конструкции храма в Луксоре. В последние годы идеи Шваляера де Любина вызвали новый интерес из-за работы Грэхема Хэнкока, который основал серию своих бестселлеров о предшественниках египетской цивилизации на замечании Любина о том, что Сфинкс гораздо древнее, нем полагают ортодоксальные египтологи.

44. Из ^Послания к Сторджу*, <Арс Магна*, перевод Чеслава Милоша в 4Благородном Скитальце*, С. 244–245.

45. На иврите AL означает Бог, LA — нет. Для Джонса это означает, что отражение Бога — это *Нет*. С точки зрения Каббалы это может быть интересно, но идея не нова. Гностики говорили о Плероме, разновидности отрицательного мирового бытия (или небытия) снаружи от явного мира; каббалисты говорят об

Эн Соф, таком же неявном источнике бытия. Среди поздних поборников этой идеи был алхимик и богослов Якоб Бёме и философ Гегель, чьи диалектика начинается с начального противоречия между бытием и небытием. Как упоминалось выше, Гегель читал Бёме.

46. В тридцатых годах двадцатого века Брат Ахад организовал свою собственную магическую организацию. Одни из ее членов, Уилфред Т. Слшт принес его учение в Калифорнию, где собрал группу, которая стала называться Ложа Agape. В неё позднее вошел Джон (Джек) Уайтсайде Парсонс, ученый из знаменитой Лаборатории реактивного двигателя, расположенной в Пасадене. Ложа Agape находилась под контролем Кроули, и после того, как Смит злоупотребил своим положением (в совершенно Кроулиан-ском стиле — соблазнив жену Парсонса), он был исключен, и руководство было отдано Парсонсу. Дом Парсонсов в Пасадене стал местом магических ритуалов, включавших секс и наркотики. Л. Рон Хаббард утверждал, что по заданию разведки военно-морских сил он изучал этот круг людей, занимавшихся черной магией. Он также соблазнил жену Парсонса и узнал достаточно об идеях Кроули, чтобы использовать их как фундамент для своей Церкви Сайентологии. Хаббард в то времязанимался еще и сочинением научной фантастики, он был знаком с Хайнлайном, несколько раз посещавшим дом Парсонсов. Многие идеи Кроули легли в основу его значительного романа «Чужак в чужой стране*. Более подробную информацию о Парсонсе и Хаббарде можно найти в моей книге «Отключите свое сознание: мистические шестидесятые и темная сторона Эпохи Водолея*.

47. Лоури имел ещё одну непрямую связь с Кроули. Как упоминалось выше, его друг и собутыльник, Дилан Томас, был открыт поэтом Виктором Нойбергом, с которым Кроули провел ряд гомосексуальных магических актов в Париже и Северной Африке.

48. Баукер Г. Преследуемый фуриями: жизнь Малькольма Лоури. Лондон: Харпер Коллинз, 1993.

49. Лоури М. Sursum Corda! Собрание писем Малькольма Лоури, том 2.1946–1957/ Под ред. Ш. Е. Грейс. Лондон: Джонатан Кейп, 1996. С. 356.

50. Странно, самого Кроули познакомил с работой другой Джонс, Джордж Сесил Джонс, химик и маг, который привел Кроули в «Золотую Зарю*.

51 Названная в романе Кваунахуаком, Квернавака, «рог коровы» имеет любопытную оккультную историю. Традиционно известная как излюбленный район магов и колдунов, в начале шестидесятых годов двадцатого века она стала ареной первых экспериментов Тимоти Лири с псилоцибиновыми грибами. Его первая проба «пищи богов» была обеспечена местным курандей-ро, шаманом. Позднее здесь обосновались «Психоделические рейнджеры» Джона Стара Кука, группа энтузиастов ЛСД, которые пытались обработать наркотиком людей, пользующихся влиянием в обществе. Кук был известен благодаря своим психоделическим сеансам, которые посещали многие видные в контркультуре шестидесятых годов фигуры. Он также стал своего рода знаменитостью в поп-оккультных кругах из-за популярности, которую имела оформленная им колода карт Таро. Более подробно о Куке и Лири, строившим свою карьеру, беря пример с Алистера Кроули, читай в моей книге «Отключите свое сознание: мистические шестидесятые и темная сторона Эпохи Водолея».

52. Лоури М. Под вулканом. Лондон: Пенгут Букс, 1985. С. 218.

53. См. Sursum Cordai С. 293, 304.

54. А также времени, в форме щферблата часов. В вводной главе один из второстепенных персонажей через год после основных событий романа размышляет о печальной судьбе консула. Затем он возвращается в прошлое. Лоури, скорее всего, не был знаком с романом Успенского «Странная жизнь Ивана Осокина», в котором описано возвращение, когда главный герой отправляется назад во времени, чтобы прожить свою жизнь заново, по образы обоих произведений очень похожи.

55. Избранные письма Малькольма Лоури/Под ред. X. Брита и М. Боннер Лоури. Лондон: Пенгут Букс, 1985. С. 139–140.

56. Это письмо можно найти в «пепгуиновском издании» романа.

57. Роман содержит и сильный политический элемент, рассказать о котором мне не позволяет ограниченное пространство книги. Безвозвратное падение консула олицетворяет крах гуманизма и подъем фашизма. Фирмин, Фауст двадцатого века, является современным человеком, играющим с опасными силами, природу которых он не понимает. Лоури считал, что в десятой главе, с её длинным перечнем всех элементов, которые были «против* Джеффри, он в некотором смысле предсказал появление атомной бомбы.

58. Под вулканом. С. 16.

59. Там же. С. 23.

60. Sursum Cordal С. 356–357.

61. Под вулканом. С. 84.

62. Там лее. С. 81–82.

ЧАСТЬ II Избранные тексты