Пролог

Ночь. Ночь упала быстро, внезапно, по-воровски. Сразу же завернула вечер в черный плащ, скрыла лица, дороги, луну просто стерла с неба, скрыла все живое и неживое на свете, а потом сама загрустила и прослезилась мелким, бесконечным дождем. Скрыла все, но не костерок в лесной чаще, возле которого стояли несколько человек. Люди о чем-то сердито спорили, однако голосов не повышали и были очень кстати этой черной, воровской ночью, плачущей мелким дождем. Речь стоявших у костра выдавала варягов.

— Не нравится мне это. Нехорошо это. Не по-людски, — голос в темноте принадлежал человеку молодому, чем-то сильно недовольному, но вынужденному подчиняться.

— А столько в кости проиграть — добро, да, Рулаф? Это нравится? — ответил голос человека постарше, жестко ответил, как отрезал. Слышалась в голосе сила и жесткая решимость.

— Да, Холег, ты не порти уже начатого. А то тебя рядом с Ярославом положим. Другим в науку, — этот голос не скрывал противной издевочки, даже не издевки.

— Деньги ты получил? И поди, просадить успел? А теперь не нравится тебе? Ну, брат, ты даешь! — Это был голос человека простого, открытого и спокойного, знающего, что говорит.

Негромко забубнили еще несколько голосов, а потом первый, кто отвечал Холегу, решительно сказал: «Все, хватит рядиться, не на торгу. Холег, будешь упрямиться, как пить дать, рядом положим. Пошли».

Но тут ночь прошелестела чем-то, и, рассекая мельчайшие капли дождя, стальная узкая полоска вошла под горло одному из спорщиков, только-только обретших мир. Варяги одновременно, собранно, без удивления и глупых вопросов, как люди, жившие войной, бросились прочь от костра.

Прогудела разрываемая тьма, и еще один варяг упал на хвою, хватая пальцами мелкие иглы и судорожно дергая ногами. Голова его была разбита.

— Дурью не майтесь, варяги. Я все равно живым никого не выпущу, в темноте найду. А вы меня — нет. Холег, тебя могу оставить в живых, если ко мне в видоки станешь перед князем, о задумках варяжских поведаешь. Ну?! — Резкий бесцветный голос прорезал темноту, и у костра, покинутого варягами, появился темный силуэт, с мечом необычной формы в левой руке.

— По здорову ли, Ферзь? — И предводитель варягов вернулся к костру, на ходу спокойно, не суетясь, доставая толстый, тяжелый нурманский меч с закругленным острием.

— По здорову, спасибо, Иннар, только тебе от того не прибудет, — тот, кого назвали Ферзем, внезапно перемахнул костер, и огонь разделил его и варяга.

— Думаешь, против нурманского меча твоя деревяшка сгодится? — Иннар зло ощерился.

— Думаю, что и против варяжского черепа сойдет, — вежливо ответит Ферзь.

Варяг зло зарычал, потом каркнул что-то, и из темноты к костру стали выходить его убежавшие чуть раньше соплеменники.

— Не серчай, Ферзь. Кончилось твое время. И Ярослава тоже, — вдруг неожиданно мягко сказал Иннар. И улыбнулся. И, не стирая с лица мягкой улыбки, вдруг в один миг прыгнул к Ферзю, метя ударить мечом снизу. Странный клинок Ферзя взмыл навстречу варягу.

 

Глава I

Хорошо, когда некуда возвращаться. Нет, правда. Вы даже представить себе не можете, как это хорошо.

Хорошо, когда тебе не перед кем больше отвечать. Ни за что. Даже за собственную жизнь, ибо она стремительно бежит к концу. Причем именно к такому, какой ты сам почитаешь самым лучшим — в битве.

Хорошо, когда ты один против всех. Это самое лучшее. Ибо тогда тебе неоткуда ждать предательства; ибо как могут предать того, кто один?

Хорошо, когда все это: то, что тебе некуда вернуться, то, что тебе больше не перед кем отвечать, то, что ты один против всех, — приходит одновременно. Ибо чего же еще тебе можно пожелать в этом случае от жизни? Спроси себя, и ты поймешь — ничего. И нечего.

Удар зарождается в земле… Проходит через ноги… Бедра… И выплескивается…

Чушь. Простой набор слов. Если ты в состоянии облечь свой удар в слова, ты не в состоянии его нанести, только и всего.

Интересно, сколько еще уных, как они их тут кличут, я убью сегодня? Как скоро надоест развлекаться этому богато одетому, «светлому князю», которого черт знает как зовут, я же не знаю и не желаю знать? Рано или поздно ему надоест одно и то же, тогда в бой пойдут старые, опытные волки-дружинники, а не эти дети, широкоплечие и румяные, брызжущие своей молодой и, как им кажется, немереной силой. Или меня просто расстреляют из луков и бросят в лесу на радость зверью и птицам. А и ладно. Так, наверное, еще и лучше.

Вот они все. Уные, как молодые собаки на первой охоте, человечью кровь почуяли, не терпится им. Вот еще народ — видимо, бояре княжеские. Нарочитые. Или это слово уже здесь не в ходу? Вот и еще люди — по всему видать, это уже настоящие воины, уже не мальчишки окольчуженные и оружные. И вот он, сам князь. Сидит на огромном грубо обтесанном пне.

А перед ними стоит невесть кто. Могу только вообразить, на что это похоже: поляна, ярко освещенная кругом костров, притихший в удивлении от глупой забавы вековой бор, кольцо воинов снаружи круга огней, а в нем — среднего роста человек, голый по пояс, с плечами, густо покрытыми татуировкой, разноцветными рисунками и черными значками, которые появятся на этой земле лишь сотни лет спустя, — японскими иероглифами. Несколько таких же значков, нарисованных в столбик, украшают левую половину его груди. Левая рука и левое плечо разукрашены листьями и цветами. Правую же руку и плечо украшает черный карп, на чьей голове растет рог, а вокруг морды — острые отростки, карп, прошедший «Врата Дракона», Логнмен. А, кому тут есть до этого дело?!

Спина человека была глубоко пропахана когда-то справа от хребта широким бугристым шрамом; второй, похожий, но покороче, перепоясал его грудь и живот.

Как же, как же… Это был, пожалуй, самый страшный поединок в моей жизни, когда я со своим субурито, первым в жизни, стоял против него, мастера кама — боевых серпов. Прежде чем я переломал ему ноги, он и разукрасил мою шкуру самыми первыми, а потому и самыми памятными рубцами. И в тот же день мой учитель начал рисовать на моем теле первый рисунок — лепестки сакуры и хризантему. Старику было наплевать на все условности, а потому другую мою руку со временем и украсил карп.

— Василий! — подал голос князюшка. Не наигрался еще. Еще, значит, хочется ему верить, что даже уные из его дружины одолеют неведомого человека, который и стоит в круге огня.

Да, кстати. В круге костров стою я. Я даже не знаю, что еще сказать, понятия не имею, что еще добавить к своему портрету. Возраст? Средний? Молодой? Так никогда и не понимал, когда какое слово пристало к какому возрасту, а теперь уже и не узнаю. Лет же мне тридцать восемь. И еще. Я безгранично счастлив сейчас. Сова не обманула. Я попал как раз туда, где мне самое место.

Ах да! На груди предыдущего уного, который сейчас остывает возле моих ног, я заметил цепочку с крестиком — не с оберегом, а именно с крестиком. Так что я для них, наверное, просто чудовище, разукрашенное чудовище с деревянным мечом и без креста на шее. Дикарь. Язычник. Человек ли вообще?

…Василий, кажется, уяснил урок, который достался его мертвому сотоварищу. Никаких улыбок, никакой вольности в движениях, никаких попыток показать, насколько он презирает меня, разрисованного дикаря, не помнящего даже своего имени. Василий идет осторожно, мягко, меч держит хорошо, уверенно. Почти хорошо. Если бы он прожил еще лет пять хотя бы, то научился бы держать оружие. Но он не проживет и следующей минуты.

Уный, воздев меч над головой, прыгнул быстро, как барс. «Аки бабр» — так бы его назвал летописец, будь здесь какой бумагомарака. Я почти читал мысли глупого мальчишки и думаю, что и о бабре, и о летописце он тоже успел подумать, обрекая себя на смерть. Тем обрекая, что успел подумать. А вот вздохнуть не успел.

От такого удара спас бы нагрудник или кираса, но никак не прилегающая к телу кольчуга, чьи звенья превосходно передали всю силу удара внутрь тела уного. Теперь про него с чистой совестью можно было бы сказать, что у него было разбито сердце, и нимало не погрешить против истины.

Мне даже ничего не пришлось и делать, по сути — малец все сделал сам. Сам подпрыгнул, сам поднял руки, сам кинулся ко мне. Мне оставалось лишь ударить. Что я и сделал. Я левша, удар я нанес из той же идиотской позиции, в которой стоял, — картинно держа левую руку с субурито отведенной назад, вызывающе подав вперед правое плечо. Удар наносится каноническим движением, строго поперек груди.

Мне было весело. Я снова отвел руку назад. И на миг прикрыл глаза. Смотреть было не на что. Ни на мертвого парня, ни на князя, которому, судя по всему, загорелось положить здесь всех уных своей дружины, но достичь своего, ни на круг воинов.

Следующего имени князь не называл, но, когда Василий упал на траву, обильно заливая ее кровью, бегущей изо рта, еще один уный кинулся на меня, дико завывая. Видимо, он приходился кем-то убитому.

Все очень просто. Просто чуть шагнуть вбок и навстречу, одновременно разворачиваясь, и замереть, завершая движение, стоя спиной к падающему телу, чье лицо, казалось, просто провалилось внутрь головы от столкновения с моим деревянным мечом, которым я и встретил дурачка.

Мне еще не надоело и не скоро надоест. Такая смерть виделась мне благородной. Я собирался перебить их как можно больше и лечь сам, рано или поздно. Когда князюшке надоест выпускать на убой уных и в дело пойдут ветераны. Или, как я уже сказал, запоют стрелы и сулицы.

Что ж. Как сказал некогда один великий человек: «Я останусь здесь против воинов всей страны… и умру великолепной смертью». Пусть будет так.

Рисоваться мне все же прискучило, и я встал спокойно, держа меч двумя руками перед собой и не думая ни о чем. Был лес, была ночь, были костры, была битва, где меня убьют, и все. Этого более чем достаточно для того, чтобы считать свою жизнь удавшейся.

Следующий уный вышел в круг спокойно, достойно, поднял меч, приветствуя меня — первый изо всех! — и я понял, что не стану убивать его. Он поднял меч к плечу и замер, стоя напротив меня. То ли хотел понять, что можно сделать из стойки, в которой я стоял, то ли карауля момент, — не знаю. Не могу и не хочу знать, как не могу ничего знать или хотеть в эти моменты. Как не могу видеть лица уного или даже просто видеть напротив себя человека — просто нечто, стоящее напротив. Так бывало всегда, но этого я убивать не хотел, а потому, когда он, не выдержав противостояния, атаковал, стараясь подрезать мне ноги, я лишь подпрыгнул, пропуская полосу его меча под собой, и, приземляясь, сломал ему руку выше локтя. Уный выронил меч, и я указал ему рукой в сторону выхода из кольца костров. Уный подобрал меч уцелевшей рукой и спокойно вышел, понимая, что глупость не есть храбрость.

А ночной бор щедро, без запасов, делился запахами ночи и бликами огней на стволах вековых сосен. А небо безрассудно высыпало серебро звезд на угасающие полосы заката.

Сколько же лет я потерял, прежде чем снова увидел все это — лес, ночь, полную багровую луну? А? Сколько? И зачем? На что потратил я их?

И только теперь, когда жить мне осталось, думаю, самая чепуха, я снова вижу все это, слышу совиное уханье; мне все кажется, что это моя сова, хотя, конечно, уверенности нет, чую запах ночи, запах растоптанной лесной травы и треск огня наполняет душу миром и пустотой. Настоящей, плодотворной пустотой.

В круг вышел человек, имя его я прослушал, да и не нужно мне было его имя. На вид он чем-то отличался от уных, которых я убивал и калечил до него. Он чуть постарше, держится чуть поувереннее, чуть опытнее выглядит, что ли. И вооружен он был коротким копьем. И пес с ним, все равно ему не жить.

…Атака щенка была неистовой. Не безумной, не бесшабашной от юной глупости, а именно неистовой. Какое-то дикое, взрослое бешенство. Но копьем он орудовал прекрасно, его внутреннее состояние не сказалось на боевых навыках. Он менял линии атаки, выпады наносил из самых неожиданных позиций, атакуя ноги, мгновенно переключался на лицо, и я понял, что из него вырос бы великий воин, если бы князю не приспичило все же убить меня силами уных. Здесь сражался не я с уными. Здесь князь, осерчав, сражался со мной. И убить меня желал именно руками уных. Зачем? Воспитывая в уных уверенность в себе, приучая их к крови, или все вместе? Или просто был упрямым и вздорным человеком?

Пропуская копье над головой, падаю на колено, кидаю руку вперед, концом субурито бью бешеному юнцу в пах. И тут же, вскакивая, изо всей силы дергаю меч вверх, на восходящем движении раскалывая ему подбородок. Он даже не крикнул, просто скорчился и упал. Все, ему долго будет не до девок и не до воинских забав. Да и до еды, которая тверже каши или жеваного хлеба. Но даже этого ему не будет — я наступаю ему на шею ногой и с силой проворачиваю стопу, ломая юнцу горло.

Я снова замер, держа меч перед собой. Улыбнулся князю и закрыл глаза. Мне не хочется ни видеть, ни слышать этих людей. Но все же кое-что расслышать мне пришлось. Чуть позже.

…Этого человека я приметил раньше, еще до того, как мне вернули мой меч и показали в круг костров. Он был единственный, кто не смеялся, когда они разглядывали меня и мой деревянный меч странной для русских мечей формы, мою куртку, рубаху и содержимое моей заплечной сумки. И еще. Князь, прежде чем началась потеха, обменялся с ним несколькими словами и чему-то согласно покивал, соглашаясь с неулыбчивым воином. Да и стоял он рядом с князем. Несколько раз я видел его лицо, когда выпадал миг передышки. Он был спокоен, совершенно, абсолютно спокоен. Ни азарта, ни злобы, ни интереса — молчаливый зритель. Он смотрел, более того, он, в отличие от остальных вояк, ругающих уных, что «позорят светлого князя», видел, что творится. Но по каким-то своим соображениям не вмешивался. Не знаю, отчего это слово пришло мне в голову. Просто я чуял, что этот человек имеет и право, и мужество, и возможность «вмешаться», если пожелает. Меня это ни радовало, ни огорчало — просто отметил и оценил.

В круг влетели сразу двое уных, и мне на какое-то время стало не до загадочного человека, с которым шептался князь. Эти двое, видимо, сговорились заранее, что делать, и теперь атаковали не меня, нет! Эти два вояки атаковали мой меч, мое «весло», субурито! Видимо вспомнив, что меч деревянный, но забыв, что он в состоянии сделать, юнцы старались перерубить его своими сверкающими клинками.

Обычное субурито делается из белого японского дуба, который, к слову сказать, тоже не так-то просто перерубить. Но я зарабатывал им на жизнь там, в двадцать первом веке. И я мог себе позволить заплатить действительно приличную сумму денег, чтобы действительно серьезные мастера, умеющие работать с деревом, изготовили мне это субурито. Из бакаута. Уверен, что мало кто слышал это название. Тем более держал это дерево в руках. Я имею в виду тех, кто проживает на благословенной территории России. И уж тем более здесь, сейчас — на Руси? Или где мы? До России еще далече, а Семиречье, думаю, уже ушло, и Орея уже позабыли. Судя по распятиям.

Как бы то ни было, а этот меч клинки уных не брали. Да и я не давал им проверить прочность моего субурито прямым ударом. Была нужда. Нет, при необходимости это можно будет сделать, ничуть не опасаясь за результат, но зачем идти на поводу у тех, кто и сам думать не способен, и других за дураков считает? Пусть считают, что я оберегаю свой меч от их молодецких ударов, хотя мое «весло» в состоянии переломать их железо к чертовой матери. Желаете убивать безоружного? Как-то оно даже и не к лицу уным такого великого князя, нет? Знать бы еще, что это хоть за князь…

Уные работали быстро, азартно, страстно. Лучше бы слаженно и спокойно. Иногда двум противникам куда сложнее противостоять, чем десятку, можете мне поверить.

Нет земли. Нет неба. Нет ветра. Нет ничего. И есть сразу все, и есть ты. Мне становится скучно, и я встречаю меч уного своим — поставив его даже не ребром под удар, а боковой стороной. Отбрасываю его меч и правой рукой два раза бью его в голову кулаком — в переносицу и в юношеский острый кадык. «Кулаком ночного демона» — рука сжата в кулак и выставлен средний согнутый палец, плотно зажатый с боков остальными. Все, это насмерть. Я умею бить не только мечом.

Второй уный, оставшись один, теряется и тут же валится с перебитыми лодыжками. Я медленно подхожу к нему, поднимаю над его лицом (он упал на спину) меч и, как копье, втыкаю субурито в его межключичную ямку. Готов.

Не зря, не зря приметил я того неулыбчивого воина. Вот он наклонился к князю и что-то негромко прошептал ему. Лишь потом я узнал, что он сказал. Когда мы стали с ним не то друзьями, не то соратниками, не то врагами, не то соперниками. В общем, своими.

— Князь, он перебьет всех твоих уных. До единого. Всех, — вот что сказал этот человек горячему и упрямому князю, — им не совладать с ним. И мало кому совладать из тех, кто сейчас здесь. Но лучше бы тебе его к себе принять. Стоит дело того.

— И тебе?! — Холеное лицо князя перекосила издевательская улыбка. Улыбку я видел, а слов, ее вызвавших, не знал.

— Если велишь, князь, я попробую его убить, — ратник спокойно посмотрел князю в глаза. Этому человеку уже давно никому и ничего не надо было доказывать.

— Кто бы кого ни убил, а я в убытке, — негромко бросил князь и возвысил голос: — Может, я должен убить его, а? Князь ваш? — насмешливо спрашивал князь, будто не услышав ни предложения воина, ни его ответа. Это я уже расслышал.

— Если ты, князь, чего и должен, так это дураком не быть, — это уже заговорил я. Мой холодный, неприятный, резкий голос, бедный на эмоции и на чувства, подействовал на князя как кружка воды в лицо. Он умолк и внимательно посмотрел на меня; глумливая улыбка стекла с его губ, а брови строго и властно сошлись у переносицы. — Войди в круг — и я разобью тебе голову. Мне ведь плевать, что потом с твоими вотчинами будет и землями твоими, кто твоих людишек себе заберет, а кто дело твое и предков твоих псу под хвост пустит — не ваш я, чужой я. Даже казнить меня ты не можешь, князь! — Я позволил себе усмехнуться. Сейчас он отдаст приказ, и начнется последняя битва. — Ибо я не твой данник, не закуп твой, не твой человек. Даже с бою я не взят. Так что приказать убить меня ты властен, а вот казнить — нет. Но где тогда разница, где князь, а где тать? Чем я нарушил законы ваши, которых не знаю? Тем, что шел по лесу?

Я говорил правду. Почти правду. Меня повязали именно так — я вышел к их кострам. Его люди, свита его. Судя по всему, князь, несколько нарочитых, несколько опытных рубак и уные тешились тут звериным ловом, когда нелегкая вынесла меня к их стану. Князь же, насколько я понял, несмотря на свою молодость был очень оригинальным и очень выдержанным человеком. Того, что я только что наболтал, на мой же взгляд, вполне хватало, чтобы меня нашпиговали стрелами, как утку чесноком. Но такого приказа он не отдал, лишь резче, чуть-чуть, но резче обозначились его тонкие ноздри. Далеко пойдет. Очень далеко.

— Украл ли я что? Убил ли кого? За что велел ты своим уным меня убивать? Ответы мои тебе не понравились? Так иных нет. Я правду говорил, — не унимался я.

— Кто ты? — строго спросил князь. Как бы то ни было, а это был очень умный и сильный человек. Он удержал удар, и не один, и позорище уных, и мое оскорбление. Он знал цену и словам, и времени.

— Человек я, княже, — повторил я. Те же ответы уже привели меня в круг костров.

— Откуда ты? — повторил князь уже звучавший вопрос.

— Не помню, княже.

— А что ты помнишь? Ты воин? Ты тать? Говори правду. Лучше говори правду.

— А что мне темнить? Не воин я, не был воином. Помню, что был поединщиком, за деньги сражался. Татьба это? Нет, думаю. В лес этот умирать пришел. Откуда — не помню. Куда шел — не помню. Что мне тут понадобилось — не помню. Хочешь, князь, вели меня пытать, хочешь — убить, больше нечего добавить. — Было, было чего добавить! И про пытки я так, от наглости заговорил. Разве что знал я, что не дамся живым, а оттого и не боялся. Ни князя, ни пыток.

— А звать тебя как? — Князь снова пристально посмотрел мне в глаза, и я не отвел взгляда.

— Ферзь. Меня зовут Ферзь, князь, — ответил я. И не соврал. Там, откуда я пришел, меня называли и так.

И князь весело рассмеялся.

— Ну так и будем тебя кликать. Ферзь, а? Посмотрим, как ты в поле, Ферзь, посмотрим. Что с уных упало — твое. — Князь повел рукой, уцелевшие уные опустили глаза, воины постарше одобрительно загудели, бояре что-то закудахтали, а неулыбчивый ратник, тот, кого слушал и кому кивал сам князь, не глядя больше на меня, встал и ушел к шатрам.

И я понял, что князь — очень рассудительный и бережливый человек, умеющий вложить деньги. А я теперь человек если и не состоятельный, то не бедный. Кольчуги, мечи и шлемы уных, их мешки и кошельки перешли в мою полную собственность. Как и кони. Как и одежда. Это немалые деньги.

И их, конечно, придется отработать, это очевидно. Как и то, что мне не забудут дерзких слов, сказанных князю.

Как везде. Как всегда. Как там, откуда я попал сюда.

Откуда я попал. Сюда.

 

Глава II

— Ты знаешь, кто это был?! — возбужденно спросил один врач другого, после того как за пациентом закрылась дверь.

— Несчастный человек. Упрямый и глупый. Он даже курить бросить не пожелал. И скоро умрет, вот и все. — В голосе второго доктора, снова взявшегося за снимок, не слышалось ни малейшего сожаления. Привычка. Если сострадать каждому пациенту, недолго и с ума сойти.

— Ты вообще хоть чем-нибудь, кроме работы и баб, интересуешься? — все так же возбужденно спросил его коллега. — Это же Ферзь! Боец, подпольный тотализатор, ну? Снова не слышал?!

— Слышал что-то. А ты-то что так раздухарился? Был ферзь и весь вышел, упадет скоро этот ферзь — и все. Обратный ход — из ферзей в пешки, да еще и в отыгранные.

— А ты представляешь, сколько стоит информация о том, что Ферзь дышит одним легким? Что у него поврежден позвоночник и что у него хуже слушается левая рука? Что у него… Дерево, ты знаешь, какие ставки там делаются? — В голосе врача возбуждения поубавилось, но появился холодный, жесткий расчет.

— А ты слышал про то, что есть такое понятие, как «медицинская этика»? — поинтересовался нелюбопытный его товарищ.

— А ты слышал про такую вещь, как «ипотека»? — спросил первый негромко. Второй не ответил, поглощенный работой.

Первый посмотрел на него с явным сожалением, но тот этого не заметил, уткнувшись в свои записи. Судя по всему, он уже и думать-то забыл про этот мимолетный разговор, какого-то подпольного Ферзя и прочую ерунду. Внимательный же врач молча вышел в коридор и пошел вниз по лестнице в курилку, на ходу доставая из кармана мобильный телефон. Он, судя по всему, ничего не забыл и не собирался этого делать.

* * *

…Деньги лучше всего делать на падении непобедимых. Это избито и старо, но это продолжает оставаться истиной, а в моем деле — истиной в последней инстанции. Звучит просто и изящно, как песня, из которой слова не выкинешь. Вообще, шеф — мастер на подобные краткие и емкие сентенции. Беда в том, что шеф он мой, а непобедимый — это я. Падать придется мне. А в моем, простите — нашем! — деле падение изредка обозначает инвалидность. И почти всегда — смерть.

Субурито — «весло» — это деревянный японский меч. Длиной более метра и тяжелее, чем обыкновенный «боккен», используемый для тренировок теми, кому по ночам лично является Миямото Мусаси. Как говорят их наставники, субурито не годится для тренировок новичков.

Но я не новичок.

Изготовленное из бакаута, мое «весло» весит более двух килограммов. Им я и зарабатывал на жизнь, убивая и калеча дебилов для развлечения ублюдков, у которых хватало денег и связей для того, чтобы попасть на наши состязания.

Я уточню — я не японский странствующий ронин. Я проживаю в нашем, двадцать первом, веке. В стране, которая горделиво зовется Российской Федерацией, или Россией. Кому как нравится.

При всем этом я почитал себя почти что счастливым человеком. Мне нравилась моя работа. В конце концов, в двадцать первом веке не так-то просто найти себе применение как мастеру боя на мечах. Да еще и получать за это приличные деньги. Можно было, конечно, арендовать клуб, навешать на стены знамен, пошитых на какой-нибудь ткацкой фабрике «Десять лет Октября», с аляповатыми иероглифами, нарисованными от руки в кружке «Юный художник», и начать преподавать «манагер-синто-рю» для офисного эпидермиса, насмотревшегося «Затоичи», но это было не по мне. Не для того я учился столько лет. И не для того столько раз сражался насмерть, чтобы потом сменить это непередаваемое ощущение на участь преподавателя для недоносков, которым чудится, что они если не сегодня, то уж завтра точно смогут оказать достойное сопротивление любому самураю дома Тайра.

Так с чего я начал? Ах да. Так вот, деньги лучше всего делать на падении непобедимых. Шеф знал это еще тверже, чем я, так как чуял кровь лучше, чем белая акула в океане. Продавая и покупая кровь, он сколотил себе приличное состояние. Нашу кровь.

А непобедимым до сего дня был я. Я принес шефу много денег, но всему хорошему приходит конец, и шеф готовился сделать последний, изящный ход, выпустив непобедимого против заезжего заморского бойца. По мнению шефа, шансов у меня не было никаких. И он был чертовски прав, надо признать. Не знаю, то ли он увидел мою медицинскую карту, то ли его чутье подсказало ему, но он, повторю, был прав. Непобедимый должен был упасть с максимальным грохотом, а грохот — отозваться приятным шелестом купюр.

Я думаю, что шефу было жаль меня. Я долго думал потом и пришел к этому выводу окончательно. В конце концов, мы были знакомы много лет, и нас связывало нечто вроде приятельских отношений. Но ни он, ни я не видим в этом причин отказаться от приличного заработка. Все верно. Табачок всегда врозь.

…Но вышло иначе. Заморский боец, видимо, думал только о победе. Не знаю, какая мразь его тренировала таким образом. Такого рода подход к делу допустим только на спортивной площадке.

Ты должен проститься с жизнью, вступая в бой. Это твой единственный шанс остаться в живых. Он этого не знал. А я знал. Так же как и то, что у меня хватит дыхания лишь на один удар.

Бой ведется до смерти или до полной невозможности продолжать поединок. В моем случае я должен был быть убит.

Но я очень упрям. Шеф мог планировать что угодно, у меня были свои планы. Свои планы и один удар. Не так уж и мало, если подумать.

Заморский супостат высоко воздел над головой свое оружие, входя в круг. Оружие каждый выбирает себе сам, выбор свободен, бери то, чем умеешь пользоваться. Ограничение лишь в одном — это холодное оружие. В его руках был изумительный шотландский палаш. «Корзинчатый меч», еще старый, настоящий, не униженный английскими выдумками и запретами. С удовольствием приобрел бы себе нечто подобное для коллекции. Сразу было видно, что это не новодел и не игрушка из тех, что штампуют для продажи туристам. Это я видел до начала боя.

…Ты не видишь ни противника, ни его оружия. Вообще ничего. И нет ни малейшей нужды видеть ни то ни другое. Ты просто стоишь в ярко освещенном кругу, обнесенном металлической оградой, и все. Есть ты — и есть гипотетическое нечто, которое подлежит уничтожению. Готовься к смерти, не думай и не мешай своему телу. Особенно если дышать тебе приходиться одним легким. Да и дышать остается уже недолго. Как бы я ни упрямился, но, если мне удастся уцелеть сегодня, шеф сумеет сравнять счет и больше не допустить промашки. В следующий раз мне найдут более перспективного противника и все же убьют, но уже дороже. Отказаться не получится. Вода мокрая, небо голубое, а отказаться не дадут.

Заморский боец, какой-то азиат, был моложе меня лет на пятнадцать, то есть ему было где-то двадцать три — двадцать четыре года. Молодость и порыв. Вот и все. Адовы тренировки, суровый режим, громкие победы, и вот, наконец, злая судьба в лице моего шефа и его хозяина привела его в круг, где против него стоит человек с одним легким, с субурито в левой руке — и этого человека надо убить.

…Когда его палаш взлетел вверх, я попросту бросился ему навстречу, падая на колени и на них подъезжая к нему, одновременно завернув, винтом закрутив корпус набок, ударом «весла» сломал ему обе голени, разворачиваясь и вставая на этом движении.

Молодость и порыв. Все. Осталась только молодость. Ни один врач не соберет из костной муки, которая получается после удара субурито, новых костей. Калека. Нищий калека. Его владелец просто выкинет его на помойку, хорошо, если хотя бы отвезет домой. В противном случае у нас прибавится бомж экзотического вида.

Я замер на миг, разглядывая упавшего парня. В его глазах не было ни страха, ни жалости к себе, ни ненависти ко мне. От дикой боли его лоб покрылся каплями пота, но больше он ничем не показывал того, что чувствует. Он прекрасно понимал, что произошло, — из него только что сделали получеловека. Я вопросительно посмотрел на него, и он кивнул, закрывая глаза. Мы понимали друг друга без слов.

В следующий миг мой меч расколол ему череп, а трибуны, как принято писать, «взорвались ревом, криками» и восторженным свиным визгом. Про визг, да еще с таким эпитетом, обычно не пишут.

— Хорошая работа, Ферзь, — молвил мой шеф, когда я проходил по коридору в свою раздевалку. И вручил мне запечатанный конверт.

Он всегда расплачивался только так. Лично в руки и всегда в запечатанном конверте. Странное желание внезапно проснулось во мне. Мне необоримо вдруг захотелось отхлестать этим конвертом его по лицу. Технически я бы мог это сделать, мне не помешали бы даже два его быка, ошивающихся рядом, но это было бы чересчур глупо.

Таковы условия игры, и меня сюда никто не тянул. Более того — я сам сюда рвался. И даже то, что шеф запланировал, что сегодня я умру, а теперь лихорадочно ищет мне достойного оппонента, чтобы я уж точно умер в следующий раз, не является поводом для глупых, тем более — необратимых поступков. Посему я вежливо улыбнулся ему и, изображая крайнюю усталость, скрылся в своей комнате. Там я упал на стул, достал из сумки пачку сигарет, мельком отметил, сколько их там осталось, и закурил. Мелькнула идиотская мысль, почему убитый мной парень, явный азиат, выбрал себе в качестве оружия шотландский палаш? То есть учился им владеть, где-то искал наставников, почему-то предпочел это оружие всякому другому… Странные мысли порой посещают нас. Странные иногда тем, что ответа на них мы уже никогда не узнаем. Странные тем, что мы знаем об этом. И именно потому они кажутся порой действительно интересными.

Мысль, однако же, была настолько идиотской, что додумывать ее, и то было лень. В конце концов, я тоже сражался далеко не с русским мечом.

Больше всего сейчас мне бы хотелось вернуться к своему мастеру. Туда, на далекие японские острова, туда, к отверженным и неприкасаемым, среди которых он жил и среди которых целых пятнадцать лет прожил и я. Я попал туда совершенно случайно восемнадцати лет от роду.

Но толку мечтать о недосягаемом! Подобьем бабки. Имеется шеф, который собирается меня убить, имеется Ферзь, который так и так скоро умрет, но сделать это хочет по своему усмотрению, имеется, таким образом, конфликт интересов. Прелестно.

Я кинул окурок на пол, прижал его подметкой и встал. Не торопясь, собрался и вышел на вечерние улицы. Как вы понимаете, такого рода состязания, просто даже для антуража, проводятся исключительно в темное время суток! А как иначе… Иначе нам неинтересно.

Добравшись до дома, я спешно стал собираться. Что-то словно влекло меня из квартиры в ночь. Давным-давно мастер научил меня доверять подобным порывам, да и до его науки я поступал примерно так же, так что сомнения, что и зачем я делаю, меня не мучили. Собираюсь я. Исходя из конфликта интересов.

«И куда же вы, господин Ферзь, собираетесь?» — «А как куда! В лес, конечно». — «Простите?» — «В лес, говорю. В лес я собираюсь». — «Но ведь у вас, наверное, и деньги есть, и документы, и возможности кое-какие? Наверное, можете и за границу убежать?» — «Могу, конечно. Как не мочь, могу. Потому и собираюсь. В лес». — «Логично, гм. Ну да воля ваша, натурально. В лес так и в лес».

Такого рода диалог вслух я и вел с собой, кидая в сумку то, что казалось мне нужным, например я перекидал туда все сигареты, что только оказались у меня дома, спички, кое-какую съедобную снедь, кое-что из одежды. На одежде я остановлюсь чуть подробнее. Вся моя одежда отличается тем, что сложно сказать, в какой стране ее пошили, более того, сложно сказать, в какое время и для какого времени она была пошита. На ней нет ни бирок, ни молний, ни заклепок — ничего, что привязывало бы ее к какому-то определенному промежутку времени или к какому-то месту. Одежда «ни о чем», как ее нарек как-то мой близкий приятель. И был совершенно прав. Она и в самом деле была ни о чем. Ни о стране, ни о времени. Ни о владельце. То ли брюки, то ли порты, то ли штаны. То ли куртка, то ли кожух, то ли армяк. То ли кафтан. То ли… И так далее. Ни о чем. Я люблю такую одежду. Субурито я сунул в кожаный чехол, завязал его и закинул за спину.

Ни денег, ни документов я с собой не взял. Похлопал себя по карманам, убедился, что там есть кое-какая мелочь — просто на всякий случай, посидел перед дорожкой, закурил, посмотрел на свою квартиру, как я чуял, в последний раз, да и вышел за порог, аккуратнейшим образом прикрыв за собою дверь. Запирать ее я не стал.

Я шел в лес. Лес лежал прямо за городом, сразу за оживленной магистралью. А жил я неподалеку и часто любовался этим лесом с балкона, покуривая и попивая чай. Вот и теперь я шел туда, покуривая же и громко ругаясь вслух скверными словами. Досталось и шефу, и погоде, от которой мне было трудно дышать, и магистрали, которую мне предстояло пересечь. Мне самому, уточню для истории, почти не досталось. Было мне как-то обидно, что ли. Сразу на все. На то, что меня кому-то надо убить, на то, что я и так скоро бы умер и умру, надо полагать. Что вот некоторые предаются самым разным порокам всю жизнь и живут долго и нудно, а я уже убил себе легкие. Что…

Противно и вспомнить, что я тогда нес. А лес все приближался и приближался. Становилось все темнее и темнее, я радовался этому и знал твердо две вещи. В лесу я разведу костер и посижу у живого огня, чего я был лишен уже очень давно — по собственной лености. И из этого леса я не вернусь. Не знаю, что там случится, но из этого леса мне назад не вернуться. Так что шефа я, в любом случае, обманул. Эта мысль рассмешила меня, и так, посмеиваясь, вошел я, наконец, в ночной лес.

Так как в лес я вломился бездорожно, то теперь я шел, продираясь сквозь какой-то кустарник, поминая Николая Васильевича Гоголя и его «Пропавшую грамоту» тихим помином. Я имею в виду ту часть этого произведения, где потерявший грамоту дед, по условиям задачи, так же продирался ночью сквозь кустарник. Даже цитата мне вспомнилась оттуда: «Однако ж не совсем весело было продираться через колючие кусты; еще отроду не видывал он, чтобы проклятые шипы и сучья так больно царапались: почти на каждом шагу забирало его вскрикнуть». Потом я припомнил, кого повстречал дед в конце пути, и мне стало не до смеха. Не будучи крещеным, не являлся я также и идиотом, который горделиво величает себя то атеистом, то еще как…

Обошлось без чертей. Часа через четыре я устал, и тут, наконец, передо мной открылась, как я мог понять, полянка. Не видно было бы уже ни зги, если бы не почти созревшая луна. Луна словно неистовствовала, словно что-то разгневало ночную королеву сегодня, и теперь она хоть тщетно, но решительно старалась утопить несчастный лес в своем жидком серебре. Читать, конечно, при таком освещении не получилось бы, но удалось набрать сучьев и запалить долгожданный костер. Я кинул сумку на траву, сел на нее, нимало не заботясь о сохранности содержимого, закурил и счастливо вздохнул.

Да, обидно, конечно. И лет мне немного. И легкое умирает. И курить я не брошу. И…

Какие еще пени я собирался поведать ночному костру, так и останется неизвестным. На поваленное дерево, на которое я опирался, бесшумно опустилась огромная сова. Или филин? Вроде филин с ушками? Или это сова с ушками? Или…

Тот факт, что сове вроде бы как полагается меня бояться и не лезть ко мне чуть ли не на руки, а если она этого не делает, то бояться, наверное, полагалось бы мне, почему-то не пришел в голову. Сова же потопталась по бревну, подошла ближе и посмотрела мне прямо в глаза.

Я люблю сов. Что-то в них есть такое, чего нет ни в одном из ныне живущих существ. Возможно, что-то похожее, чему и слов для описания не найдется в современном языке, есть еще в волке, немного больше — в вороне, но в сове это ощущается почти осязаемо. Запредельность. Загранье. Временность ее пребывания здесь, в этом мире. Нет, не моя стихия — слова.

Сова же посунулась ко мне вплотную и вдруг с интересом спросила: «Ты уж не затеялся ли тут сдохнуть?»

Последующий ритуал пораженного человека, исполненный мною, ее (или его?), кажется, даже не позабавил. Я протер глаза, вскочил, ущипнул себя, снова сел, снова вскочил, снова повалился на сумку, зачем-то закинул ее на плечо, хотя никуда не собирался, и воззрился на говорящую птицу. Проснуться мне не удалось, и приходилось верить, что или сова говорит со мной, причем на достаточно близкие мне темы, или же что я развел костер на какой-нибудь ядовитой травке.

— Не то чтобы собрался, — все же ответил я, — но такое вполне может случиться. По крайней мере я так считал еще несколько часов назад.

— Ага, сейчас. А что я ей скажу потом? Недоглядел? Ты в своем уме? — Филин (или сова?) с невыразимым презрением цедил слова.

— Кому «ей»? Что скажешь? — Я растерялся.

— Неважно, — тяжело вздохнула сова (или филин?), — не твое это покамест дело. Важно, что я почти успела, а ты чуть не опоздал.

Я как-то не успел собраться с достойным ответом на это заявление, как вдруг мой костер полыхнул диким, неистовым багрянцем, багрянец ударил в золото, золото стало алым, а алое — фиолетовым, а потом снова алым, а потом…

А потом свет померк, и я очутился в кромешной тьме, где не было ни низа, ни верха, ни дна, ни покрышки, ни «здесь», ни «сейчас», ни вообще ни черта. Я судорожно сжимал в руке субурито, намертво вцепившись в него сквозь чехол, где покоился меч, и ждал, чем все это кончится. Воздух и тьма вокруг меня застыли немым, мертвым киселем, неистово пахло раздавленной полынью, а потом снова загорелся облитый серебром лес. Моего костра возле меня не было, я сидел на траве, а сова по-прежнему сидела рядом.

— Так-то лучше! — заявила сова.

Оспорить ее или согласиться с ней я не успел, так как огромная птица бесшумно взлетела и скрылась в ночном лесу.

Я же, осмотревшись по сторонам и ничего не поняв, глуповато пожал плечами (а что еще оставалось делать?), да и пошел себе на красное пятно чьего-то костра, мелькавшего между деревьев справа от меня.

Ночь негромко усмехнулась мне в спину, я оглянулся, но опоздал.

 

Глава III

Вообще, разбирая потом ситуацию, я был просто вынужден признать, что та веселая сова (или филин все же?) свое дело, каким бы странноватым оно ни показалось, знала туго. Она переправила меня не в короткий период матриархата, где я бы, боюсь, умер не от своих болезней, но от смеха. Не в расцвет язычества на Руси. И не в период, когда христианство уже твердо стояло на этой земле. Нет, ушлый филин (или сова?) переправил меня в некое, как я потом уже понял, пограничное время — от язычества ушли еще не так и далеко, но и христианство уже было принято очень и очень многими, правда, коль скоро мне не изменяет память, не всеми добровольно. Что делать.

…Ночь негромко усмехнулась мне в спину, я оглянулся, но опоздал. На шее оказалась шелковая удавочка, тут же мертво и равнодушно перекрывшая мне всякий доступ воздуха, но хрящей еще не ломающая, а под левую лопатку сильно, до крови, теплой струйкой побежавшей по спине, уперлось что-то острое.

— Вяжите, — негромко, низким голосом сказала тьма.

Затем в ушах зашумело, ночь, казалось, сама туго стянула мне локти за спиной, а потом я провалился во мрак, успев лишь решить, что на вопросы отвечать просто нельзя — убьют. Это было звериное, не нуждавшееся в объяснениях чутье, и спорить с ним я не собирался. Притворяться и врать. Причем врать как можно меньше, если меня так ловко взяли, то явно тут собрались не одни дураки. Просто прикидываться человеком, напрочь потерявшим память. Мои странные вещи, думаю, заставят их хотя бы из любопытства меня послушать. Потом все вытеснил уже упоминавшийся мрак.

Вас, может статься, удивит, как меня, такого шустрого и отважного воителя, связали, как молочного поросенка? Все очень просто, и я не врал потом тем, кто допрашивал меня чуть позже у костра. Я не воин, не ниндзя. Да, я владею мечом и голыми руками, тело мое разукрашено не только татуировками, но и настоящими шрамами, но я не воин, повторю. Я поединщик, ни больше ни меньше. Если бы я почуял их секундой раньше, исход нашей встречи был бы иным, но тут сыграли свою роль несколько факторов, а первым из них было равнодушие. Я ведь уже говорил, что не думал выйти больше из этого леса. Потом я был несколько удивлен встречей с говорящей совой (или филином?), которая без видимых усилий перекинула меня куда Макар телят не гонял; согласитесь, что тут бы и опытный ниндзя был бы несколько удивлен. И последнее — что-то словно говорило мне, что я выпутаюсь. Это «что-то» меня не подводило ни разу в жизни. Порой оно отмалчивалось, и я попадал в переделки, но если оно снисходило до меня, то я всегда мог положиться на его голос.

…Старый, морщинистый японец мрачно смотрел на меня и монотонно, оскорбительно медленно, как для отпетого дурака, повторял: «Быстрей! Быстрей!» И я все увеличивал и увеличивал скорость движения меча, но старик внезапно встал и презрительно плюнул мне в лицо, причем плевок попал в цель, а потом старик совсем разошелся, и изо рта его хлынула целая река ледяной воды, мигом промочившая меня с ног до головы. Глаза старца бешено сверкали, вместе с извергаемой водой он умудрялся низким, мрачным голосом повторять: «Дурак! Лентяй! Дурак!»

…Я открыл глаза, сразу вспомнив, где я оказался. Я лежал на спине, в одних штанах и сапогах, с руками, которых уже не чуял, за спиной, лицом вверх. Оттуда-то, из кожаного, как я понял, когда зрение обрело резкость, ведра и лился этот нескончаемый водопад.

— Порты тоже снять, княже? — Юношеский голос резанул меня по ушам, я понял, что в виду молокосос имел мои порты. Удавку с меня уже сняли, и я все еще хриплым после шелковой ласки голосом сказал:

— Обычаи в этой земле таковы, что человека связывают и норовят выставить на позор, раздев, даже не зная, кто он и каковы его замыслы? — Я постарался, чтобы прозвучало твердо. Получилось, признаться, так себе, но вокруг загомонили многие голоса, и я рывком встал на ноги.

Горело несколько ярких костров, несколько десятков человек крутилось поблизости, я стоял, ярко освещенный пламенем со спины, и на меня, недоверчиво и удивленно, смотрел молодой мужчина в светлой кольчуге, но без шлема, с длинным, тяжелым мечом на левом бедре. Он сидел на огромном пне, который был обработан и выглядел как грубое массивное кресло, и вообще, даже при беглом осмотре, становилось понятно, что это хоть и временный лагерь, но ездят сюда часто.

У ног его валялся мой мешок и все его содержимое (представляю, как они крутили в руках пачки сигарет): куртка, рубаха и мой деревянный меч. Он лежал на траве, как простая палка, и я, при виде такого, непроизвольно шагнул к нему — поднять, обтереть от росы, оказать верному другу уважение.

Мое движение вызвало следующие последствия: какая-то сволочь умело ударила меня под левое колено, а одновременный рывок за мои путы опрокинул меня на спину.

— Смирно стой, находник! — В голосе все того же молокососа звучало теперь небывалое торжество, которое он старался прикрыть эдакой бывалой небрежностью. Вроде как такие вот гости с полной сумой непонятного добра, деревянными мечами и татуировками по всему телу к их костру выходят и по одному, и целыми толпами, а его, значит, дело следить, чтобы не баловали. Привык.

Люди собрались вокруг нас в полукруг (некоторые с интересом передавали друг другу вещи из моей котомки), который передо мной разрывался тем самым молодым мужчиной в светлой броне. Почти все, кто стоял, спокойно меня рассматривая, были вооружены, а некоторые, как и их вождь, как я уже понял, окольчужены. Мысль, что это обалдевшие от собственной неудержимой фантазии ролевики, мелькнула было у меня в голове и пропала. Это были не ролевики. Это были люди, твердо стоявшие на своей родной земле, а я был «никто и звать никак», пришедший к ним из ночной чащи. Жизнь моя, как я понимал, теперь полностью зависела от этого молодого начальника, сидевшего на пне, которому его окружение выказывало пусть и не раболепные, но вполне понятные даже мне знаки уважения.

— Кто ты? — негромко, голосом человека, привыкшего к тишине, когда он говорит, спросил меня вождь.

— Я не помню. Правда. Я не помню. Я очнулся в этом лесу, увидел ваши огни и хотел подойти к ним — надеялся, что мне объяснят, где я нахожусь, — отвечал я, коротко, по-японски, поклонившись ему, как равному противнику.

Ему это не понравилось, как мне показалось, но он ничем не выказал недовольства и продолжал:

— Вовсе ничего не помнишь? Так уж и ничего? Может, твои вещи тебе напомнят? — Он толкнул ногой мои вещички, и его окружение громко и, как мне показалось, нарочито засмеялось, когда по траве рассыпались пачки сигарет, одежда и толстая тетрадь. — Или твои рисунки на шкуре? Или эта доска, которую ты таскал за спиной? — И он носком сапога толкнул мое субурито. В глазах почернело, и я снова шагнул вперед, твердо сказав: «Не смей!»

Удар пришелся между лопаток, и я тяжело упал лицом в траву, перекатился на спину, но молокосос, которого я, наконец, смог рассмотреть, поставил мне на грудь ногу и встать не дал.

— Ты очень дерзок. Возможно, ты и не помнишь, кто ты, но я помню, кто я. Я князь здешних земель, и тебе придется это усвоить, иначе отведаешь плетей для науки. Понял ли ты меня?

— Понять нетрудно, — просипел я.

— Тогда встань и скажи все, что ты помнишь еще раз. Иначе, боюсь, придется мне приказать накалить в костре какую железку и пропежить тебе спину, — спокойно, без малейшей издевки в такой провоцирующей говорящего фразе сказал тот, кто назвал себя князем. А мне же, как я потом вспомнил, в голову не пришло усомниться в его словах. Ну, филин (или сова?)!

— Я помню, что я хотел умереть в лесу. Помню, что был когда-то поединщиком, получал за это золото. Не воином — поединщиком. Помню, что было темно и холодно, а потом меня захватили твои люди, князь.

— Кто ты? — спросил князь еще раз.

— Человек, князь.

— Откуда ты? — строго глядя, продолжал князь расспросы, на которые я при всем желании не дал бы ясных ему ответов.

— Не помню, князь.

— Как же тебя называть? — поинтересовался князь.

— Там, откуда я пришел, я помню, что носил имя Ферзь, — спокойно, как только мог, ответил я. Я еще не знал, какой это век, и потому не был уверен, пришли ли уже на Русь шахматы. Оказалось, что пришли. Зарубка на память, если придется потом перебирать мысли, чтобы сделать выводы. А оказалось потому, что князь соизволил рассмеяться, а его люди вторили ему. Что поделать. Слишком громко называл себя тот, кто, по сути, никто, а звать его «никак».

— Ферзь? Богато. А если проверить? — спросил, отсмеявшись, князь.

— Вели развязать мне руки, вернуть мой меч, а там проверяйте, сколько душе угодно, — спокойствие далось мне с трудом. В конце концов, сокровенная мечта умереть в бою — не за деньги, а просто так! — делалась очень близкой. Что бы там ни хотела эта сова (или филин?), мне уже нравилась ее задумка.

— Меч? У него был меч? — удивился князь, повернув голову в сторону стоявших справа от него. Один, постарше, мягко шагнул вперед.

— Нет, княже. Только вот мешок этот и доска эта за спиной! — Сказавши это, человек поклонился князю и вернулся на свое место.

— Что скажешь, Ферзь? Врет мой человек? — с интересом спросил князь. Он уже отлично понял, что, выказывая моему мечу максимум презрения, сумеет меня разозлить, а там, глядишь, я и разболтаюсь. А что? По-моему, добрый человек. Мог уже мигнуть своим, и убили бы, как собаку, чтобы головы не ломать. А мог и «какую железку» на костре накалить. Думаю, с ней я бы стал куда как общительнее. Но теперь, поняв, что мое убийство откладывается, а пытка задерживается, я старался не подыгрывать ему сверх меры.

— У меня нет иного меча, кроме этого, — я указал подбородком на свой меч и продолжил: — Ты же хотел проверить меня, князь. Вели развязать мне руки, и попробуйте потом убить меня.

— Развяжи ему руки, — милостиво кивнул князь кому-то у меня за спиной.

Этим кем-то и оказался мой молокосос, который быстро разрезал веревку на моих руках, а потом, когда я, поводив плечами и помахав руками, заставляя кусачую кровь вновь пробежаться по венам, шагнул к своим вещам (мой меч не просто звал меня, он молил, он приказывал мне взять его с травы, и я не мог ослушаться!), юноша заскочил вперед и перекрыл мне дорогу, а для верности уперся ладонью мне в грудь. Мне прискучил этот недалекий ребенок, которому, судя по его интеллекту, все равно было долго не прожить. Я правой рукой мертво впился ему в запястье, одновременно прижимая его ладонь к своей груди как можно сильнее, а левой рукой несильно стукнул его по груди чуть ниже шейной ямки, а потом кинул сомкнутые, выпрямленные пальцы ему под кадык. Со стороны такое движение выглядело вряд ли сильно угрожающим или даже просто способным навредить.

Но движение должно родиться в земле, а выплеснуться уже через руку или оружие, которое держит эта рука, неважно. Все красные слова о мощном движении, зарождающемся в пояснице или в бедрах героя, говорятся теми, кому наплевать на тех, кто его слушает. А если за каждое движение, которое родилось не в земле, вы будете получать бамбуковой палкой то по икрам, то по голеням, то очень скоро поймете, как творится сие таинство. Конечно, можно рассуждать, что знание собирают по крупицам, и негоже, дескать, так, но если крупиц очень много, а человеческий век так краток, то где же набраться времени на то, чтобы в голове осело побольше этих самых крупиц? Нет, вы уж там как хотите, а палка — спутник педагога.

Мой бедный мальчик чуть не выплюнул кадык, глаза его закатились, громкий, гулкий горловой вскрик сотряс поляну, и он упал на колени. Упасть я ему не дал, по-прежнему не отпуская его руки. Быстро развернул его к себе спиной, заворачивая и заламывая руку, а левой я снова вцепился в его многострадальный кадычок.

— Ты, князь, велел меня развязать, а не лапать! — негромко сказал я и, отпустив юнца, пихнул его коленом в спину. Тот упал почти к самым ногам князя. Князь с некоторым интересом покосился на юношу, все еще горько булькающего горлом, и приказал тому человеку, который стоял от него справа:

— Отдай ему его полено. Начнем. — И очень спокойный человек, о котором я уже упоминал, мягко и почтительно подхватил с земли мое субурито и рукояткой, как и положено (правда, не с субурито), протянул ко мне, даже не постаравшись выразить своего презрения к этой негодной тяжеленной лесине. Этим он сразу привлек к себе мое внимание, так как остальные вокруг смешливо галдели.

Первым, кто вызвался меня проверять, оказался тот самый молокосос, чья фортуна нынче была весьма прихотлива. Мне он надоел уже преизрядно, и в следующий миг он был быстро и скучно убит.

Дальнейшее вы знаете. Теперь я стал обладателем целой кучи разнообразных предметов, оружия, денег, одежды, коней и прочего добра.

…На миг я почувствовал себя героем дешевенького фэнтези: «Пошел по большой на двор и в деревянном нужнике случайно обнаружил Крайне Тайную Книгу С Сакральными Знаниями, овладел ими часа за полтора, да и перенесся на подмогу Конану-варвару». Я помотал головой. Бред? Куча добра, которую оставшиеся уные споро снесли ко мне под ноги, говорила иное. То, что все вещи они снесли ко мне, видимо, означало, что в своем шатре они меня не ждут. Убитые уные были им, как-никак, своими, скорее всего друзьями, а кое-кому, как потом оказалось, кровной родней.

Что ж. Начал я тут быстро, резво, и начал, надо думать, неплохо. На первый взгляд. Если только князю не надоест ждать, пока ко мне вернется память. Или пока он не решит, что мои угрозы не стоят моего умения сражаться, и меня попросту не проткнут копьем, пока я сплю. В общем, несмотря ни на что, меня окружало неисчислимое количество разномастных и разновесных «но».

Но я все еще чувствовал себя благодарным той заботливой сове (или филину все-таки?!).

Как бы мне еще так поизящнее узнать, к какому князю я столь романтично устроился на службу?

 

Глава IV

Костер я развел себе сам. Никто не подумал позвать меня к своему. Немудрено — что в мое время, что в это, люди, я думаю, не менялись. А потому не рисковали простирать свое человеколюбие невесть на кого. Не то княжий новый любимец, не то княжья прихоть и не снимет ли с него князь завтра голову, подумав ночью? А как он посмотрит на того, кто это чудовище разрисованное привечал у костра и хлеб ломал с ним? То-то и оно-то.

Только потом я понял, как сильно я ошибался. Да, это были люди. Да, они походили и на моих современников, но это еще были настоящие люди, которые не по пустому капризу или бесшабашности могли еще совершать благородные поступки. А просто потому, что так было правильно по их кодексу. И все. Этого было достаточно. Только потом я понял, как же удачно я попал сюда, и снова мысленно поблагодарил сову (или филина?).

А покамест я натаскал веток, спокойно собрал свои вещи (не пропало там, к слову, ничего) и украдкой, спичками, разжег себе небольшую теплинку, а потом на куче лапника, укрытого плащом одного из уных, которого я отправил на небеса, собрался скоротать ночь.

Сортировкой добычи я планировал заняться с утра, но потом подумал, что неизвестно, что тут задумано на утро и будет ли время. И уже начал было развязывать ближайшую ко мне суму, но подумал, как это будет смотреться, и сумку эту примостил под голову как подушку. Хорош бы я был — дорвался, света дождаться не может, в мешках роется. Хорошо, хоть на это ума хватило. Лошадей я тоже хотел посмотреть утром. Я, конечно, не ровня моим возможным новым соратникам, но немного разбираюсь в лошадях, во всяком случае, понять, что за зверь, в состоянии, равно как и ездить верхом. Мне всегда хотелось этому научиться, и, когда субурито стало приносить деньги, я тут же подался в какую-то секцию конного спорта. Чемпионов там, конечно, не делали, но и не обещали, чем и вызвали мое доверие. В общем, спина и поясница отныли свое, а я понемногу научился и ездить верхом, и седлать, и расседлывать коней. Тренер, который, как мне казалось, на какую-то часть был цыганом (лошади слушались его как дети строгого отца), научил меня и как приманить лошадь (как кобылу, так и жеребца), а заодно как напугать, как понять при беглом осмотре, на что гож конь. И еще кое-чему. Например, тому, как «выводить» полузагнанную лошадь, что при этом петь (не шучу), как травами лечить некоторые распространенные лошадиные хвори, даже как самому подковать коня.

Судя по всему, уных я положил отнюдь не бедных. Лошадей к моему костру привели не шесть, как я ожидал по числу убитых юношей, а целых десять. То есть кто-то из них ездил одвуконь. Когда я остался у костра один, расседлал лошадей и спутал им ноги, к костру вышел тот уный, которому я за разумное поведение только сломал руку. Он вел за повод коня, а на спине того лежала сумка уного, его меч был приторочен поперек седла, а сам он смотрел мимо меня.

— Это ты зачем приволок? — сухо спросил я. — Да еще и коня пригнал?

— Князь велел, чтобы тебе все с уных досталось, что упало, — грустно, но твердо сказал уный. Нравился он мне все больше.

— Князя ты недопонял, уный. Он имел в виду тех, кого я насмерть положил. А тебя я не убил. Или ты со стыда умереть успел, вот ко мне и явился? — поинтересовался я.

— Ты что, не возьмешь ничего? — не веря своему счастью, спросил уный, и я подумал, что он-то точно одвуконь не ездил. И с такой идиотской честностью никогда, наверное, и не сможет.

— Ничего не возьму, — ответил я, с интересом наблюдая за парнем. Тот так густо покраснел, что это было видно даже в свете костерка глухой ночью.

— Меня Ратмиром звать, — сказал он наконец. — Спасибо тебе, Ферзь, — парень поклонился, а я рассмеялся.

— Нет, Ратмир, не быть тебе богатым, пока ты тех, кто тебе твое же дарит, благодарить не отучишься.

Уный смущенно улыбнулся.

— Если что надо будет, Ферзь, ты меня зови. Я постараюсь помочь, чем смогу, — выговорил Ратмир.

— Добро, Ратмир. А пока мне от тебя ничего не надо, — не мудрствуя, закончил я аудиенцию, и парень увел коня со скарбом к кострам стана.

Я задумчиво выкурил сигарету, а за ней и еще пару, наплевав на чье бы то ни было удивление. Но костер мой был даже не в лагере, а так, где-то поблизости, так что ничьих удивленных взглядов я не ощущал. За мной, конечно, присматривали, это ощущалось просто-таки шкурой, но делали это люди умелые, спокойные, поэтому слежка почти не раздражала. Да и опасности в ней я пока не чувствовал.

Я же поднялся и решил прогуляться перед сном. Никаких нервов, сообщаю для истории, я успокаивать не собирался, ибо не нервничал.

Немного ощущалось сожаление — я уже было надеялся, что умру, как и положено таким, как я, в сегодняшнем бою, но всего-навсего убил несколько человек и улучшил свое материальное положение. Также и приобрел какое-то положение, но пока понятия не имею, какое именно. То ли княжий каприз, то ли еще что. А может быть, и жертвы вечерней.

И еще немного для истории. Тот, кто берет в руки меч для того, чтобы с него есть, по убитым душой не скорбит, иначе скоро эта душевная боль и сделает его, простите за неважный каламбур, душевнобольным. Очищаешь сознание, как чистишь сковороду после готовки до зеркального блеска, хотя поначалу казалось, что пригоревший жир и прочее оттереть не удастся. Еще и как удастся, было бы желание.

Я спокойно вошел в лес, неся свой меч на плече, и по лесному краю стал обходить лагерь, не стараясь спрятаться, чтобы тем самым не насторожить соглядатаев. Вскоре до меня от ближайшего к лесу костра донесся и разговор, и я встал, чтобы послушать, скромно затаившись за огромным деревом. Я не видел тех, кто говорит, да и было это мне неинтересно и неважно — все одно сейчас возле каждого костра идет речь обо мне, и только. Да, нескромно. Но не о сегодняшнем же лове им судачить, когда завтра придется хоронить шестерых товарищей?

— Левша он, помнишь? Приметил? Левша! — многозначительно, так как говоривший хотел выглядеть человеком умным и понимающим, говорил кто-то молодой, судя по голосу, — а левша от веку кто? То-то и оно-то! Нежитью и то оказывается!

— Двурукий он, — резонно отвечал кто-то постарше, голосом низким и глубоким. — Степана он правой убил.

— Голой рукой! — не выдержал роли молодой. — С одного удара! Насмерть!

— С двух, — снова восстановил справедливость человек с низким голосом и продолжил: — А я с одного насмерть положу, веришь?

— Верю, как тебе не верить, — в молодом голосе чувствовалось немалое уважение к человеку с низким голосом и стремлением к справедливости. Но тема была слишком интересная, а говоривший был слишком молод, чтобы на этом и закончить степенно разговор.

— А знаки на нем? Видал ли ты такие хоть где?

— Не довелось. Но мало ли знаков невиданных? — опять успокаивал низкий, тяжелый бас.

— Сам суди, — победоносно подвел итог молодой: — Левша, весь в знаках, в котомке не пойми что и было, меч деревянный — а такого дерева я вот сроду не видал! Но все бы еще полбеды. Крест-то его где? Не нанял ли князь нехристя, а то и нечистого какого?! — Голос уного дрожал от возбуждения.

— А вот тут ты прав. Не было креста. Обронил, может, когда вязали? Не знаем ни ты, ни я. Но и княжьи дела не нам с тобой судить.

— То правда, — неохотно успокоился обладатель молодого голоса со скрытым недовольством.

Я же усмехнулся и хотел пойти себе обратно, так как уже слышал все, что хотел услышать. Уверен, что, по людской сути, у каждого костра идет тот же разговор, находятся юные обличители и резонеры постарше. Но тут я увидел, что возле моих ног низко течет по траве какой-то странный пронзительно-синий туман. Цвет его был различим даже в темноте. Он шел откуда-то из леса позади меня. Я было обернулся, но понял, что куда интереснее то, что творится в лагере. Туман, обходя мои ноги, обогнул дерево и потек, как я понял, к костру молодого человека и справедливого обладателя низкого голоса. Я, стараясь шуметь как можно меньше, шагнул вслед за туманом и увидел, как он, стелясь по траве, наплыл на уного и его товарища, сидевших у костерка неподалеку от дерева, за которым стоял я, когда слушал их разговор.

Оба тут же начали неудержимо зевать, не замечая тумана, который плавал вокруг них, а там и повалились в траву и дружно захрапели. Они не увидели туман, но его увидел я. Странно. Очень странно.

Я шагнул было вперед, чтобы проверить, что случилось с людьми, — как ни крути, а теперь они являлись моими соратниками, — как за спиной послышался голос, показавшийся мне знакомым:

— Не суйся в воду, не зная броду, Ферзь. Ничего им не подеется, проспятся.

Я резко обернулся. Еще бы мне не показался знакомым этот голос! За моей спиной, невесть когда бесшумно там появившись, стояла та самая огромная сова (или филин?). Я промолчал, глядя на ночного гостя. Не знаешь что сказать — молчи, не старайся разрядить паузу даже хмыканьем. Для здоровья намного полезнее.

— Ну и как тебе первый день дома? — В голосе птицы слышался и искренний интерес, и искренняя же издевка, а еще какое-то странное ожидание. Ожидание чего?

— Это что еще за бред? — поневоле отвечал я фразой одного широко известного литературного персонажа.

— Дома, говорю, как? — Ожидание в голосе филина (или совы?) усилилось.

— Это, по-твоему, мой дом? — обалдело спросил я. Как ни крути, а сам бы я сюда, домой то есть, точно не попал, если сова (или филин?) говорит правду. Так бы и мыкался по миру бесприютным бродягой… Я уже почти успел себя пожалеть.

— Так бы и мыкался, верно. И ничего бы ты сам сроду не нашел, — согласился филин (или сова?) с моими мыслями. Оказалось, что я еще и говорю вслух то, что думаю.

— Пока не понял. Но это не столь уж и важно, — честно отвечал я. Честность, кстати, тоже полезная вещь. Не всегда, разумеется, но полезная.

— А что важно? — оживилась сова (или филин?).

— Ты филин или сова? — вдруг вырвалось у меня помимо моей воли.

— Ты дурак, никак? — удивился филин (или сова). — То, что тебя за сотни лет и верст перебросили, тебе все равно, что в княжью дружину без порук, почитай, уже взяли — наплевать, что шесть человек положил, тоже неинтересно, а вот сова я или филин — надо узнать непременно?

— Да, — опять же честно отвечал я. — Это мне и в самом деле интересно. Остальное ты мне и так скажешь, я думаю.

— Верно. Тогда по порядку. Я сова, полегчало ли? — спросила сова. Нет, Сова.

— Несколько полегчало, — невесть почему, почти литературно ответил я и снова уставился на Сову. В голове же вертелось «Ой ты, гой-еси…», и я с трудом сдерживался, чтобы не перейти на былинные напевы. Хотя здесь все говорили как мои современники. Почти как мои прошлые, простите, современники.

— Оно и к лучшему, — согласилась Сова. Помолчала немного, глядя мне прямо в глаза, а потом будто бы пожала плечами и бесшумно унеслась в черное небо. Только я ее и видел. Я тоже пожал плечами, ничуть не хуже, чем Сова, и спокойно пошел на свое место.

У моего костра, лицом к лесу, сидел тот самый спокойный, неулыбчивый ратник, стоявший ближе всех к князю и что-то советовавший ему. При виде меня он спокойно и вежливо кивнул, но дружелюбия, равно как и недовольства, в его кивке не было. Никак кивнул, проще говоря.

На всякий случай я, не подходя пока к костру вплотную, проверил мысленно свое тело. Готово ли оно к последнему бою и смерти или к бою и следующему бегству. Тело было готово ко всему, и я шагнул к своему костру.

— Здравствуй еще раз, Ферзь, — негромко сказал неулыбчивый воин.

— И ты здравствуй, прости, не знаю, как называть тебя, — ответил я и посмотрел на человека вопросительно.

— Зови меня Ратьша, я тысячник в рати у князя Ярослава Владимировича, — представился воин, одновременно разрешая мой вопрос, кому я все-таки почти что нанялся в услужение.

Ярослав Владимирович? Как бы плохо я ни знал историю, но Ярослав Владимирович был только один. Великий князь Ярослав Мудрый. Но, судя по всему, «великим» он еще не стал. Интересно. И время интересное. Спросить, что ли, про Ярославль? Или не строить из себя идиота или просто загадочную личность, которая тужит по потере памяти, с одной стороны, но помнит (или предвидит) город Ярославль. Я сел у костра.

— Ярослав думает, что с тобой делать, Ферзь, — спокойно поведал мне Ратьша радостную весть. — Такие мечи, как ты, на дорогах не валяются, в уные к Ярославу не попадешь просто так, а ты шестерых положил и не запыхался. А посмотришь — и раздумье берет.

— Понятно, Ратьша. А ты пришел, чтобы самому понять, или спросить что хотел? — спокойно спросил я.

Из этой позиции Ратьше бить не совсем сподручно, я сел с его левой руки, как раз с той стороны, где висел меч. Мой же лежит на плече, и я держу его своей левой рукой. Правда, я понятия не имею, не смотрят ли на меня сейчас несколько стрел с натянутых луков, и стоит ли делать резкие движения. Раз Ратьша водит тысячу, а князь с ним советуется, то гож он на многое. Я достал сигарету из пачки и закурил от уголька. Ратьша и бровью не повел. Спокойно он посмотрел на меня и на мое странное, с точки зрения его времени, занятие и внезапно скупо улыбнулся.

— Хитер ты, Ферзь, хоть и не помнишь, кто и откуда. Вот взял — и сразу мне новую загадку с травой своей пахучей загадал. Чтобы или еще время выгадать, то ли уж чтобы сразу я решал — советовать Ярославу брать тебя, такого загадочного, в дружину или уж прикончить тебя, чтобы не думалось, да и весь сказ. И сел ты умело, где нужно. Молодец.

— А что мне делать, Ратьша? В ноги тебе валиться? Я не помню, куда шел-то, мне ли выбирать? Не убили сразу — и то спасибо. Ведь я для вас чужой, непонятный. Люди такого не любят, это даже я помню, — поделился я с Ратьшей мыслями.

— Верно, чужой. И без креста. Некрещеный? Или потерял? Или снова «не помню»? — спросил Ратьша вроде бы как даже небрежно.

— Это помню. Нет, некрещеный, — прямо сказал я. Врать в этом меня не заставит ни Ратьша, ни Ярослав, ни чудо-юдо трехголовое, или кто у них работает за бабая?

— А про рыбу твою на плече что скажешь? — с интересом осведомился Ратьша.

— И про рыбу не помню. Про цветы на другой руке тоже. И еще. Цену себе набивать не стану, не воин я, в наворотники или сторожевые не гожусь. Зато скажу, что могу людей учить сражаться мечом и голыми руками. Понимаю, что и своих мастеров у вас хватит, но у меня иной бой.

— Видел. И что ты не воин, тоже вижу. И что не все, что ты говоришь, вранье. И что прок от тебя можно немалый получить, понимаю. Добро. Но ты помни крепко, Ферзь, — Ратьша мягко и мгновенно поднялся, сразу оказавшись от меня на расстоянии в шаг и на сей раз уже в позиции, из которой легко бы мог ударить. — Помни, что я с тебя глаз не спущу. И еще. Хоть сам князь и люди его крещеные, силовать он никого не станет. Но ты бы, Ферзь, лучше покрестился, иное отношение станет.

— Понимаю. Но не буду пока. Это дело очень и очень важное, Ратьша, его без ума и памяти делать не след, — откровенно сказал я то, что и думал. Это редко удавалось мне сегодня, и я радовался каждой такой возможности. Каждая правда, какой бы мелкой она ни была, становилась звеном моей невидимой кольчуги — доверия нанимателей. Ратьша одобрительно кивнул.

— Добро, Ферзь. Завтра вставать рано, отдыхай. И мне пора. Завтра уже скажет тебе Ярослав, что надумал с тобой делать. И вот еще что — бежать я бы не стал на твоем месте.

— Это я и сам понимаю, — усмехнулся я.

— Дело не только в моих людях. Места тут гиблые, Ферзь. Пропадешь, как пузырь на воде, только и видали. Ты бы лучше ближе к нам ночевать укладывался, — пояснил Ратьша ситуацию. Тоже молодец. Тоже не врет, когда может. Ратьша осмотрелся и, видя, что я не двигаюсь с места, кивнул головой и молча ушел. Я подбросил веток в костер. Что-то говорило мне, что визиты на сегодня еще будут. И я не ошибся.

…Он шел прямо на мой костер размеренной, спокойной по виду поступью, но чувствовалось, что внутри он отнюдь не так спокоен, как старается выглядеть. Я закурил еще одну сигарету и сел ровнее.

К костру подошел один из уных, паренек лет восемнадцати. Он кивнул мне, и я ответил ему вежливым кивком.

— Меня зовут Воислав, — представился уный. Да, он изо всех сил старался держать себя в руках, и ему это почти удавалось. Руки уный, словно нарочно, держал на виду, чуть ли не стараясь при этом повернуть их ко мне ладонями. Мне почему-то вспомнилось, что так показывают руки злой и сильной собаке, чтобы убедить ее в своих благих намерениях. Сигарету мою парень старался не замечать.

— Зачем я тебе понадобился, Воислав? — спросил я спокойно.

Уный меня, при всей своей почти нарочитой демонстрации добрых помыслов, не сильно, признаться, беспокоил. Что бы у него ни было в голове или в рукаве, я ударю быстрее. Но это не значит, что стоит поворачиваться к нему спиной или просто чересчур расслабляться. Лишним доказательством этой простенькой мысли, что нельзя недооценивать противника, сегодня выступал я сам. Странный разрисованный мужик с деревянным мечом отправил на тот свет шестерых подготовленных молодых парней и, как отметил Ратьша, не запыхался.

— Я не стану ходить вокруг да около…

После такого начала следовало ожидать именно былины, и именно с заходами с разных сторон, с долгим путем к основному повествованию. Посему я невежливо его оборвал:

— Ты уже начал, Воислав. Говори кратко — чем могу тебе помочь?

— Ты сегодня убил двух уных, — отвечал уный.

— Шестерых, — поправил я.

— За четверых ты Богу ответчик, а Василий и Иван были моими братьями. Родными братьями. Я твой кровник, Ферзь. И никогда этого не забуду. Я тебе не противник, это я понимаю. Но я очень постараюсь сравняться с тобой, и в тот день я убью тебя. — Воислав говорил быстро, сжато, и в голосе его не было ни бешенства, ни ненависти. Простое изложение доступных чужаку мыслей.

— Да долго ли ждать, — ответил я. Ответ сам пришел ко мне, и я издевательски закончил: — Когда-нибудь и я спать лягу!

Уный с красивым именем дернулся, как от хорошей затрещины, задохнулся от ярости, от несправедливого оскорбления, но смолчал. Этот мальчишка заслуживал уважения. В его годы и в его положении очень немногие смогли бы держаться так. Но я не стал извиняться. Мне нужен был именно оскорбленный в самых своих святых чувствах Воислав. Чтобы не ждать удара в спину.

— Я сказал все, Ферзь, а ты меня слышал, — уный развернулся и ушел от моего костра.

— Слышал-слышал. Теперь буду ждать, пока время не придет, — в спину ему ответил я, но парень снова смолчал. Сильный человек растет. Только смысла жалеть ни его, ни о сделанном я не вижу.

Я подождал еще немного, но больше никто не пришел, и я спокойно завалился спать. А чего дергаться? Убежать мне не дадут, да и некуда, не думаю, что Ратьша врал про опасные места вокруг. И убить меня ночью втихую не дадут — те же, кто меня сторожит. Пока князь не решит, что Ферзю живым не бывать, никому другому меня убивать не позволено. А если князь решит, что зажился я на свете, то мне так и так живым не бывать. Все очень просто. Так что смысла дергаться не было ни малейшего, и я, ощущая сильную усталость, упаковал меч в чехол, положив под руку, а потом быстро уснул под треск моего маленького костерка.

 

Глава V

Как уснул, так и проснулся — быстро, внезапно, словно бы рывком. Сон отлетел прочь сразу, что со мной бывает очень редко, я тяжело просыпаюсь. Поняв, что уснуть мне больше не получится, и, убедившись, осмотревшись, что никакая опасность мне не угрожает, я сел на своей еловой постели и прикурил от угасающего костерка, куда подкинул несколько сучьев — просто для оживления картины, холодно мне не было.

Все шло почти как всегда. Немела левая рука — мелочь, верно? Но не для левши, который зарабатывал себе на хлеб, мясо и крышу над головой мечом. Что в оставленном мной времени, что и в этом, — я надеялся, что Ярослав не придет утром к заключению, что меня недурно было бы удавить — во избежание. Оно бы и верно — виры с меня не взять, нет у меня местных денег, а с родней уных придется объясняться.

Немела левая рука, мне все казалось, что пальцы стали намного слабее, чем были раньше, я непроизвольно сжимал и разжимал кулак и усмехался собственным глупым попыткам обмануть самого же себя. Дело было в позвоночнике, некогда поврежденном одним ушлым бойцом, которому я в ответ сломал крестец, а добивать не стал. Много лет позвоночник таился, а потом заговорил, и спасибо, что не в полный голос.

На каждую затяжку легкое отвечало легкой ноющей болью, вздохнуть полной грудью тоже удавалось не каждый раз. Ну хорошо, сегодня мне хватило дыхания на кураже, а дальше что? Рассудок говорил, что надо все же попробовать бросить курить, да сам же с собой и дебатировал, говоря, что сигареты следует беречь, табаку тут еще долго не будет! Под конец я утешил себя мыслью, что, как кончится мой запас, так и брошу. До этого было еще далеко, у меня, как у дурака из поговорки, табаку было с собой чуть ли не полмешка.

Стало даже интересно: не почувствую ли я облегчения? А что делать с хребтом? Мануальной терапии тут нет — значит, все как обычно: самолечение, растягивание, цепочки разнообразных движений, разминающих хребет, жесткая постель. Некий аскетизм поневоле.

А что делать со всем этим в совокупности? Подыхать — это просто, но пока не хочется. Вернее, расхотелось. Я понял, что подняло меня. Мысль, варившаяся в подсознании, наконец, сформировалась и потребовала слова. Мне расхотелось подыхать, хотя мне казалось, что с мыслью о ранней смерти я уже смирился. В том мире мне было скучно. Мертво мне там было. Мне не к чему было идти, не к чему возвращаться. Старик-японец, который мне вспоминался и снился, давно умер. Про это вспоминать не хотелось, и я заставил себя переключиться на насущный поразительный факт — мне остро, голодно даже как-то захотелось жить. Внутренний подъем и желание выжить чуть не толкнули меня на лихой, но глупый поступок — высыпать все сигареты в костер и начать все с чистого листа. Мысль, возможно, была и неплоха, но сначала требовалось узнать, не проснулся ли сейчас Ярослав с мыслью, что моя жизнь, пожалуй, затянулась? Ваша судьба тоже щедра на такие вот милые нескладушки? Нет? Чаще молитесь, если верите, и никогда никому не хвастайтесь этим. Никому, даже самым близким людям. Где связь между Ярославом и мешком табаку, я не стал допытываться, но сигареты не выкинул. Успеется с этим. Важно другое — мне снова хотелось жить. Хотелось по-настоящему, сильно, жадно, как когда-то, сотни лет тому назад, а не так, как последний год — обиженно и неуверенно.

Тут, наконец, случилось то, что и должно было случиться: до меня дошло, наконец, где я оказался. Ничего удивительного, раньше было просто некогда об этом думать, сначала меня пленили, потом силились убить, потом разговоры разговаривали — в общем, времени не было совсем.

А теперь оно появилось, и осознание рухнуло на меня, как дуб-столеток. Ни паники, ни сомнений у меня не было — все органы чувств говорили мне, что все вокруг самое, что ни на есть, настоящее. Мой мастер, к счастью, очень давно научил меня спокойно принимать то, что не в силах изменить, но только тогда, когда действительно не в силах. Принцип буддистского недеяния ни им, ни мной не практиковался — профессия не располагала. Но, тем не менее, кое-что было почерпнуто в нужной пропорции. Так что сейчас это оказалось более чем кстати. Я вытащил сигарету и закурил. Сова сделала доброе дело. Всю жизнь мне казалось, что я родился по странной прихоти того, кто этим заведует, лет на тысячу позже, чем должен был. Но теперь тот, кто вначале ошибся, исправил ситуацию руками (лапами? крыльями?) Совы. Теперь я был на своем месте. Я был уверен в этом, причем уверен нерушимо. Даже если меня завтра убьют, я буду знать, что и на земле порой побеждает справедливость — надо только уметь ждать.

Сигарета в который раз выступила в роли спасательного круга. Для меня это не просто привычка, это порой единственное, или, скорее, самое сильное, доказательство реальности что окружающего, что меня самого. Понятно, что это я сам себе придумал, но, в конце концов, правда всегда только то, во что ты сам веришь. Я глубоко и спокойно затягивался, не слушая жалоб несчастных легких.

…Мир, где не все еще прогнило сверху донизу, мир, где есть место мастеру меча, мир, где ты легко можешь отделаться от услуг государства, причем на самом деле, а не тужась абстрагироваться и внушить себе, что ты свободен от аппарата. Ага. Как коматозник может быть свободен от аппарата искусственной вентиляции легких — может, в принципе, но очень недолго.

В этом мире, как мне всегда думалось, еще осталось место и преданности своему сюзерену, и любви к своей земле, вере и надежде. До мира, откуда я пришел, мира, который сам себя постоянно старался оскопить, оставалась почти тысяча лет. Я попал домой?

Эта мысль была уже слишком крамольной, и я отогнал ее. Такого не бывает. Быть не может. Не было. И не будет.

Мир, где осталось место анахронизму вроде меня. Я верю в немногое, но в это я всегда хотел верить, хотел надеяться на такой мир, пусть даже втайне от самого себя, чтобы самому же и не сглазить. Так что Сова оказала мне большую услугу.

Восторг здесь немного схлынул. Услугу? За услуги приходится платить, не просто же так перенесла меня эта птица именно сюда? Но радость от предыдущих мыслей была слишком сильная. В конце концов, я готов платить, если птице что-то требуется. Это справедливо, а за такой подарок ничего не жалко.

И еще одна мысль все время норовила оседлать воображение, но я подавлял ее суровее, чем подавляли морских свинок у Кэрролла. Мысль была простая, пугающе простая, и здесь могла бы… Нет. Не могла бы. Что не могла? Вы, уважаемый Ферзь, это о чем? Я? А я что, о чем-то говорил? Не говорил? И не думал. Гм. Значит, показалось… Но она все же вынырнула из словесной мешанины, которой я ее так старательно заваливал, вынырнула и обожгла. «Ведь Русь крестили так недавно… Быть может…» Простая, как видите, мысль. И именно потому нельзя ее додумывать. Разочарование в ней будет слишком болезненным, если она окажется пустой надеждой.

Сон отлетел совсем, потянуло предрассветным холодком, и я поплотнее закутался в плащ одного из убитых мной уных. Право наследования, однако. Скоро встанет солнце, которому тут перестали поклоняться и, как я понимаю, считают, будто что-то выиграли. Надеюсь, я успею это понять. Но есть вопросы и понасущнее: Ратьша, если я верно его понял, дал мне понять, что Ярослав нынче может объявить свою волю. Посмотрим, так ли велик мой долг перед Совой, что доставила меня сюда. А с другой стороны — ну решит князь меня казнить… Ой, скука смертная. Не дамся я, как бык на бойне. Им придется меня не казнить, а убивать. Так что снова я в барыше, с моими легкими так и так конец, а тут, может, и повезет быть убитым в бою. Мало, что ли?! Так что Сове снова «спасибо». Я достал было сигарету, но потом снова убрал ее в пачку — случай просто выходящий из ряда вон. Сам я так и не понял толком, почему: то ли понемногу, когда уже было не надо, вошел в ум, то ли стало надо, то ли решил экономить.

В это время в самом роскошном шатре лагеря (если это слово было применимо к самому большому шатру) происходило следующее. Князь Ярослав проснулся, моментально скинул с себя сонную наволочь и негромко позвал: «Ратьша!» Воин, спавший с князем в одном шатре, уже проснулся и сидел на своем ложе. Он мягко встал и шагнул к князю.

— Да, княже? Как спалось тебе? — спросил он.

— Да так себе. Будто что недорешал вчера не то неверно что нарешал, — Ярослав встал, потянулся и, словно заканчивая уже начатый разговор, продолжил: — Ты, Ратьша, опытнее, умнее меня, ты отца моего хорошо знал, он ценил тебя, и слово твое немало для него значило. Скажи мне о Ферзе. Вишь, как он князя неразумного растревожил? С утра все думки о нем, — князь засмеялся, но его зеленые глаза были серьезны.

— Перехвалишь, княже, — Ратьша поклонился на приветливые слова князя и продолжал: — Я смотрел, как он сражается, смотрел, как ценит свою жизнь, свою честь. Говорил с ним потом ночью. Он, князь, в самом деле почти не врет. Он нездешний, он столь нездешний, что я чуть было не подумал, что он… — Взгляд Ратьши упал на нательный крест Ярослава, блеснувший из-под распахнутой на груди срачицы князя, и закончил воин не совсем так, как думал сказать вначале: — Словно…

— Из-за Кромки, да, Ратьша? — спокойно помог Ратьше перешагнуть препятствие Ярослав. — Не бойся, я не поп соборный, на покаяние не отправлю. Впрямь думаешь, что оттуда?

— Не знаю, княже. Но он не отсюда. И не с этой земли. Да, речь наша, глядит нашим, но — не наш. Чую. Не враг, не подсыл, но чужак. Нехристь, меч его этот — видел же его, в руках держал, но так с ним управиться не всяк сумеет, дерево же! Да и дерева такого не видал и не слыхал о таком ни от варягов ни от греков, ни от прочих чужеземцев, что на Руси встречал. А дерется как? Как меч держит, как бьет? Все не так. А что творит — ты, княже, сам видал!

— Видал, — спокойно подтвердил Ярослав и велел: — Дальше, Ратьша.

— Рисунки эти его, не стираются же, но то ладно. Трава эта еще его…

— Какая еще трава? — удивился князь.

— В ночь говорил с ним, княже. Он какие-то палочки белые в рот сует и поджигает и тем дымом дышит. Сроду такого запаху не чуял, княже!

— Колдун, может? Травник?

— Нет, не меня ж он окуривал… Просто — дышал. — Ратьша примолк, и князь не торопил тысячника. Тот помолчал и продолжил: — Он сказал, что не воин, — верю. Что не помнит, кто и откуда, — почти верю, бывает такое и без волшбы. Может, разбили голову когда, вот тебе и на. Еще сказал, что может людей обучать бою мечевому и руками голыми, — тоже верю. Как стоит, как садится, как смотрит насквозь — такое, княже, не годом учебы дается. Я бы, княже, если бы ты спросил, сказал бы, что неплохо бы такому, как Ферзь, у тебя послужить. Позвал бы его… А я бы присмотрел.

— Советовал бы? — искренне удивился Ярослав. — А разве я вчера не позвал его в дружину?

— То верно, княже, — совершенно спокойно согласился Ратьша. — И ты звал, и я слышал. Запамятовал. Старею, видать. Не пора ль на покой?

— Нет, — князь шутку не поддержал, — не пора. Если ты не присмотришь за Ферзем, кого я к нему приставлю? И вот что еще… Кто, бишь, уных наших побил? Угольцы здешние?

— То верно, князь. Недосмотрели за мальцами, уходили их местные тати…

— И в том дружина клятву даст? — сурово спросил князь.

— Если уж тебе клятва занадобилась, княже, то спрошу… Думаю, что дадут клятву люди, что не знают ничего.

— Добро. Только ты да я и знаем. Так родне уных и скажи. Виру плати за убойство из моей казны, я распоряжусь. За те вещи и коней, что я вчера Ферзю отдал, тоже выплати. Не у Ферзя ж отнимать, он мужик дерзкий, не отдаст поди… — Непонятно было на сей раз, шутил ли князь или говорил серьезно.

— Дареное назад не берут, верно, княже, — согласился Ратьша сразу со всем.

— И опять добро. Всех, кажись, утешил. Слей умыться, тысячник! А о городке на реке мы с тобой после поговорим, в Ростове. Вроде бы пришли мне мысли кое-какие, — дружески сказал князь, и они вышли из шатра.

Молодое лицо князя Ярослава разительно диссонировало с его взглядом. Так, если не смотреть в глаза, это был просто молодой человек — да, властный, да, уверенный в себе вождь, но вот взгляд у него был очень даже не молодой, взгляд тяжелый, умный, давящий даже взгляд. Княжеский. С легким привычным прищуром.

В эти умные, очень спокойные глаза я и смотрел утром, на рассвете. С тех пор как я проснулся ближе к рассвету, я больше не уснул, а когда солнце только-только начало вставать, к моему костру приблизился уный, совсем еще зеленый, и сурово и властно, как ему искренне казалось, промолвил (именно что промолвил!):

— Пошли, Ферзь, тебя князь кличет.

Я спокойно встал, скинул плащ на свою суму, которую ночью мостил под голову, и, положив меч на плечо, последовал за уным, так ничего и не сказав.

Ночь уже уползала под сень вековых темно-синих елей, поспешно втягивала последние свои черные пряди в лес, в сумрак, а розовый свет уже победно разливался по небу. Раненько тут встают, однако. Вот если сейчас не казнят, придется свой режим снова менять. Я убежденная «сова», чем вставать в такую рань, мне проще не ложиться вообще, но это хорошо день или два, дальше станешь носом задевать за все углы и мирно засыпать стоя. Я вдруг поймал себя на том, что за такими глупыми мыслями прячу, что уже греха таить, некоторое волнение и, что было куда сильнее, азарт. Что будет? Выдумал ли князь мне по силам работу, или же так рано и встали, чтобы не тянуть? Прежде чем уный подошел ко мне, я успел размяться и потянуться, так что тело было готово хоть к бою, хоть к поясным поклонам, если до того дойдет. Мастер был прав — иногда служить самому себе нет никакого толку, поэтому хотя бы временами следует наниматься к кому-нибудь, чтобы служить ему, служить честно, всего себя отдавая служению, не ожидая наград, довольствуясь малым и почитая господина выше всех других людей. Этому князю, признаться, я бы послужил. Да и вообще, редкий фарт пошел — и отправили куда надо, и надежд целый ворох снова, будто мне и двадцати лет нет, и попал сразу на князя. Или пан, или пропал.

Я остановился у кадушки, заполненной водой, аккуратно поставил меч сбоку и ополоснул лицо. Уный хотел что-то сказать, но промолчал. Я утерся грубо и вульгарно, рукавом, вновь поднял субурито на плечо, и мы в полном и торжественном молчании шли по лагерю. Людей я не видел, казалось, все шатры опустели, лишь у огромного котла возились два человека, судя по всему, варили какую-то вкусную снедь.

…Так вот где все были, а я-то, грешный, уже думал… Да так и думал, собственно. Что все уже где-то стоят строем и ждут вашего покорнейшего на суд и приговор. Посмотрим-посмотрим.

Уные и воины постарше стояли очень ровным каре. Когда мы с уным подошли к нему, оно разорвалось, образовав проход. Я пошел вперед, а уный встал на ожидавшее его пустое место.

Передо мною был княжеский шатер. У входа в него были привязаны несколько лошадей, стояли у входа два кольчужных ратника в шлемах, со щитами и с копьями в правой руке. Сам князь стоял прямо перед ними, а по правую руку стоял Ратьша. Я подошел поближе и, не зная здешних обычаев, поклонился князю, одной рукой придерживая на плече меч, а вторую приложив к груди. Вежеством, я думаю, тут и не пахло, но все же лучше, чем застыть пеньком в дубраве. «Не шуми ты, мати зелена дубравушка! Не мешай добру молодцу думу думати, как заутру мне, добру молодцу, на допрос идти перед грозного судью, самого царя», — поневоле вспомнилось, и подумалось, что это правда. Вот тебе дубравушка, вот утро, вот тебе татуированный молодец, а вот и царь. Я поднял глаза и столкнулся взглядом с княжеским. Испытывающий, тяжелый взгляд матерого, много повидавшего человека. Сколько ж ему лет?

— Думал я, братья, ночью, что делать с сим Ферзем. («Я за то тебя, детинушку, пожалую среди поля хоромами высокими, что двумя столбами с перекладиною…» — вспомнилось мне окончание песни.) Надумал вот что. Как ратники — первые люди в княжестве, так и наставник должен быть им под стать. Наши учителя вас своему учат, а этот будет своему учить — чай, все видали, не по-нашему бьется, но хорошо, не поспорить. — Князь взял паузу, а ратники, приосанившись после очередного подтверждения их незаменимости, боялись и дышать, ожидая продолжения.

— Так что, дружина, решил я так. Не помнит Ферзь много? И пущай, чай, нам в его памяти большой нужды-то и нет. Не наш он? И то добро, не перебежит — не к кому бежать ему. Некрещеный? Тут уж и вовсе просто — насильно в рай не тянут, придет в ум, покрестится. Все к одному, верно ли?

— Так, княже, верно все! — единым голосом выдохнула дружина.

— Беру я Ферзя гриднем. В поле он негож, сам говорил, я верю. В этом поучиться ему будет и у вас не зазорно. А вот в наставники уных моих — гож. И еще одно хочу сказать. Вчера угольцы уных наших побили, никак не приведем мы их к подчинению, не понимают, что, кроме нас, некому их от разбойных людей оградить, а что до веры — да пусть бы себе кланялись кому хотели, не в том суть. Побили, говорю, угольцы наших уных — шестерых. Все ли то видали? Знаю, не все. Один Ратьша видал. В городе как отвечать будете? Правду говорите — не видали мы, как угольцы уных били. То и правда, то и вторая правда сразу. Смекаете ли? С угольцев какой спрос, с меня спрос, да я бегать от спроса не стану, виру выплачу. В том, что не видали вы, как угольцы били уных, требую клятву.

Как ни странно мне показалось все это, включая столь иезуитский план, но воины и уные одобрительно загудели. Один Воислав, я видел его сбоку, вдруг шагнул вперед.

— Гоже ли мне, светлый князь, врать отцу с матерью, что не ведаю, кто братьев побил?

— Что скажешь, Ферзь? — внезапно спросил меня Ярослав.

— Думаю, беды не будет, коли ты им так и скажешь. Я долга крови не снимаю с себя, да тебе пока не взыскать его. Как будешь готов, так и сладимся, а тогда и правду скажешь родителям. Или я скажу, то обещаю, — сказал я четко и громко.

— Добро, Ферзь. Что скажешь, уный? — мягко обратился князь к Воиславу.

— Твоя воля, княже. Быть по сему. Согласен я с Ферзем. Правда все равно как масло в воде — вверх идет. Как убью его, тогда и скажу правду. А если он меня — то и ладно, знать, нет правды в мире, а тогда я и жить не хочу, — отвечал уный и, поклонившись князю, вернулся в строй. Строй молчал.

— А ты, Ферзь, что теперь скажешь? Согласен роту принести, что служить станешь верой и правдой и всему, чему сам учен, уных научишь? — строго обратился князь ко мне.

— Даю роту (я вспомнил, что значит это слово, совершенно неожиданно — по сути, это присяга воинская) на то, что учить уных стану без утайки, строго спрашивать, отдам все, что сам ношу. Что буду верен тебе, князь, верен и делам твоим, — отвечал я.

— Добро. Роту твою принимаю, будешь учить уных тому, что сам пока не забыл. Вставай здесь, — князь внезапно указал на пустое место слева от себя. Честь, как я понимаю, была неслыханная. Видать, здорово уные у князя требовали учителя, раз он меня на второй день так возвеличил, вчера убить пытаясь.

За ерничеством я скрывал настоящий, полновесный, давно не испытываемый восторг. К восторгу, однако, примешивалась некая грустинка, что вот снова я на кого-то работаю. Но радость, что для меня вообще непривычно, подавила и грустинку — я служил настоящему дайме! Служил с мечом в руках! Грусть молча отошла куда-то в темные закоулки души и улеглась там, выжидая. Снова в памяти всплыл старик-японец, он был бы мною доволен…

 

Глава VI

Не успел я прийти в себя от невиданной чести, как князь, хлопнув меня в знак благоволения по плечу, велел сворачивать лагерь. И мы — да, уже «мы»! — забегали, как муравьи вокруг замечтавшейся гусеницы. «Милостиво повелеть соизволил» — как-то механически вспомнил я цитату из другой хорошей книги, связывая свой так внезапно увеличившийся багаж и раскладывая его по лошадиным спинам. Себе я сразу же выбрал одного коня и понял, что, хотя разумнее всего было бы продать всех лошадей, не доезжая до места, вместе с вещами и оружием, чтобы не признали родичи побитых, этого коня я не отдам. Вскоре, со всем караваном, соединенным мною чембуром, я приехал на место сбора.

Остальные дружинники спешно сворачивали шатры, укладывая их на телеги, только те двое, что хлопотали у котла, и усом не повели, продолжая свое мирное дело. Времени сборы заняли очень немного, так что стало ясно, что в дружине у моего нового дайме с дисциплиной все в полном порядке. Тем временем двое кашеваров закончили приготовление пищи и начали созывать народ к котлу, одновременно щедро нарезая хлеб толстыми ломтями. Первым к котлу, как и следовало ожидать, подошел сам князь, из чего следовало, что князь старается быть поближе к своим людям и что и не брезгует простой едой, и не гоняет за нею слуг. Это импонировало даже мне, человеку, далекому от юношеских восторгов кем бы или чем бы то ни было. Вообще, становилось ясно, что князь мой — человек, который твердо знает, как идти к любой цели, если уж ее выбрал. И выбор средств у него очень большой.

Меня, как полноправного дружинника, тоже не забыли. К котлу меня пригласил сам Ратьша, он же сломал пополам кусок хлеба, одну половину которого протянул мне, а вторую оставил себе. Щедро. Очень щедро. Князю явно нужны дружинники, которые будут превосходить обычных в этих землях воинов. Раз моему дайме такие нужны, я сделаю все, чтобы он их получил. Все просто. Ему надо, я — делаю. За это меня кормят и хлопают по плечу, это вам не шутка!

Кормили нас кашей, которую Ратьша назвал гущей. Точно! Ведь так и звали новгородцев — гущееды. Стало ясно, где я нахожусь территориально, хотя бы примерно. Хотя тоже не факт — может, просто повара оттуда. Судя по возрасту князя, сидит он нынче на ростовском княжении. Может, увижу, как был основан город Ярославль, в конце концов, такая красивая легенда…

Ну Сова дает! Перенести человека в один миг за столько верст! Тут я вспомнил, за сколько веков Сова меня переправила, выполняя чье-то поручение, и мысль о количестве верст стала смешной.

— Ферзь, ты человек новый, может, и не знаешь чего, — деликатно сказал Ратьша, закончив трапезу.

— Точнее сказать, чего я знаю, — спокойно отвечал я.

— Как поедем, держись слева от князя, на шаг позади его стремени. Ты верхом-то умеешь?

— Да. И верхом, и пешком.

— Добро. Ты князя защищаешь слева, если что. Честь тебе и впрямь высокая выпала, доверился тебе князь, — глаза воина сузились, взгляд стал острым, как игла, колючим, холодным стал, оценивающим.

Казалось, Ратьша старается влезть мне в душу. Только не получится у него ничего. У меня там никакой каверзы, направленной князю во вред, не хранится, так что смотрю я тебе, тысяцкий, в ответ спокойно. Взгляд Ратьши изменился, снова стал спокойным, уверенным.

— Вперед князя заезжать не смей, только если сам прикажет чего, — продолжал Ратьша. — Сам ничего у него не спрашивай, первым разговор не затевай. И еще раз скажу — места тут скверные, Ферзь, ухо востро держи. Кольчуг у тебя теперь хватает, поднадел бы. Умеешь?

В ответ я молча кивнул головой. С кольчугами вопрос решен уже много лет назад, но Ратьше про то знать ни к чему, а то выяснится, что помню больше, чем говорю.

Поезд наш тронулся, я держался по левую руку от Ярослава, ведя за собой в поводу пятерку моих лошадей, навьюченных скарбом. Все это — и лошадок, и вещи, оружие и прочее я намеревался продать при первой же возможности. Цен и денег здешних я не знаю, но тут я надеялся на помощь Ратмира. Парень он небогатый явно, значит, деньги считать умеет. К тому же сам считает себя передо мной в долгу. Забавно. Подарил человеку его же вещи — и он же мне должен. Интересные тут понятия о благодарности. Пока что мне нравится.

Говорить с Ярославом я и рылом не вышел, и не о чем было. Потому я совершенно спокойно держался у его левой руки, держался как пришитый, не думая ни о чем вообще. Просто спокойно и пусто смотрел перед собой и вокруг себя. Когда же голова ваша не забита мысленным гулом, то вы способны на неожиданные вещи.

Это спасло Ярославу жизнь. Прежде чем надсмотрщик-рассудок успел вмешаться и все испортить, мое субурито опустилось на вылетевшую из кустарника обочь дороги стрелу-срезень. То есть ни ее саму, ни удара я не видел. Что-то смутило безмятежную гладь, и я отреагировал так, как умел лучше всего. Дальше я просто заорал как резаный, не горлом, а легкими, как учил меня старик-японец в свое время: «Засада!» — одновременно подав коня вперед, чтобы полностью закрыть Ярослава Владимировича слева. Это тоже был не геройский поступок, за это меня кормят и хлопают прилюдно по плечу, не забыли? Я — нет.

Рев мой услышали, должно быть, все лешаки в округе на несколько верст. Дружина без суеты и волнения свернулась, можно сказать, на дороге эдаким вытянутым ежом — коней остановили, закрылись щитами, под их защиту кинулись обозные. Ратьша, встав на стременах, отдавал резкие, лающие команды, а из кустов все летели и летели стрелы. На дорогу из кустов хлынули оружные люди — лавой, волной, которая, однако, разбилась о дружинного ежа, но, оставляя на копьях неудачливых, лесовики продолжали свои попытки разрушить конный строй и свести битву к избиению отдельных воев. Те понимали задумку лесных воинов не хуже, потому держали строй, раз за разом отбрасывая нападающих.

Копья у меня не было, и ко мне подойти оказалось попроще. Между мной и князем врезались несколько дружинников, закрывая его, князь смешался с дружинниками головного отряда, и с меня была, как я понял, снята обязанность охранять его левый бок. Поэтому я просто ударил коня пятками, бросив чембур, он рванулся вперед, раскидывая лесовиков, и врезался в кусты. Дезертировать я не думал, мне был нужен предводитель лесных разбойников, или кем они там были, хоть идейными борцами с системой. Дайме в опасности, Ферзь! Дайме в опасности! И этим сказано все.

Там, за кустами, как я и ожидал, стояли двое верховых. Один на вороном огромном жеребце, второй на небольшой гнедой кобылке. Не задерживаясь, я погнал коня прямо на них. Двое? И ладно, гуще трава — легче косить!

Это была моя последняя осознанная мысль, дальше я спрыгнул со спины коня, и он врезался в верховых, не успевших посторониться, как разогнавшийся поезд. Кони встали на дыбы. Всадник с кобылки был просто выбит из седла мне под ноги и уже не встал, субурито с полного маху опустилось ему на голову, и я бросился ко второму всаднику.

Крепкий, как я потом рассмотрел, лет сорока мужчина в черной, вороненой кольчуге с чеканом в руках успел и с конем совладать, и меня заметить. Он снова поднял жеребца на дыбы, и я кубарем прокатился под ним, чтобы не попасть под копыта. Вскакиваю, ухожу от странно-густого потока воздуха, направленного мне в голову, резкая боль пронизывает спину, и субурито обрушивается всаднику на голень, громкий хруст, и он падает из седла.

Кем бы он ни был, вождем он стал не зря. Опираясь на здоровую ногу, он, держа свой чекан опущенным к левой ноге, поджидал меня. Ждать я себя не заставил и кинулся на него.

Меч и чекан разминулись в полете, чекан прошел мимо цели, остро клюнув взвизгнувший от боли воздух, а субурито врезалось в основание шеи вождя. Он как-то странно, гортанно простонал, и я, очнувшись, снова оказался на поляне, где только что убил двух человек. Теперь мне нужен был его конь, тот зафыркал, снова встал в дыбки, и я едва успел уйти от страшного удара. Конь перешел в нападение, скаля отменные белоснежные зубы. Напавший жеребец, кстати, ничуть не смешно, это страшный противник, учитывая, что матерый жеребец спокойно разгоняет волчью стаю, оберегая свой косяк, кобылиц и жеребят. Я пропустил его мимо себя. Конечно, можно было переломать ему ноги, но он был мне необходим. Недоуздок его, вольно мотающийся по воздуху, удачнейшим образом зацепился за крепкий сук, и жеребец стал, злобно храпя и норовя накинуть задом. И тут я запел. Этой песне, как я уже говорил, меня тоже выучил цыганистый тренер. Конь насторожил уши. Когда поешь, учил тренер, стань конем, стань ветром, стань другом. Слова здесь лишь одежда для смысла. Стань другом коню, который тебе смертный враг, или боится тебя, или отказался повиноваться.

Конь тяжело и шумно вздохнул и успокоился. Сколько времени заняла песня, не знаю, в эти мгновения ты не ощущаешь бега времени. Я подошел к нему, освободил недоуздок, погладил по храпу, легонько шлепнул по шее и прижался к ней лбом. Решающий момент. Или мы друзья, или мне конец, я не успею его убить, а он успеет.

Мы друзья. Тэ дэл о Дэвэл о дром лачо! Йав састо тэ и бахтало, пшало! (Да пошлет Бог добрый путь! Будь здоров и счастлив, братишка!) На этом мои богатые познания ромского если и не закончились, то стали близки к этому. Гнедая кобылка тем часом сама подошла, потыкалась в меня носом. Умница, расслышала. Я вскочил на вороного и вепрем вырвался на дорогу. Остатками легких я взвыл: «Хай-я-я-я!» — конь, слушаясь руки, как нитка иголку, встал на дыбы, и лесовики узнали коня, а потом рассмотрели и всадника. В этой кутерьме это было непросто, но они сумели и, перекликаясь, сбиваясь в небольшие группы, стали оставлять поле боя.

— Не преследовать! Не преследовать! — Молодой князь, встав в стременах, поднял к небу окровавленный по гарду меч, и несколько уных, уже бросившихся вдогон, остановились.

— Уные, подобрать раненых, на телеги их, в обоз. Убитых сочтите, лесовиков тоже, собрать что ценного, тоже на телеги кладите. Наших убитых кладите оружными, семьям их пригодится…

Я развернул коня, за мной тронулся мой жеребец и кобылка, я хотел вернуться в лес, осмотреть убитых. Лесовики не унесли их, может, не заметили в спешке, и я соскочил с жеребца, не доезжая до своих двух крестников. Зачем зря пытать пальцем море? Слушается конь, да и ладно, а сердце ему бередить не следует. Один из убитых, тот, что был на кобылке, оказался сухоньким, седоватым и грязноватым мужичком в летах. Я, чтобы не вертеть тело, просто сдернул с него пояс со всем, что на нем было, и перекинул себе через плечо. И зашипел от боли: пояс ударил меня прямо по свежей ране, оставленной чеканом второго разбойника. Выругавшись, я подошел к нему. Сзади кто-то кашлянул, я резко обернулся и увидел Ратьшу.

— Это был Ворон, Ферзь. Ты Ворона убил, — спокойно сказал воин. Я понял, что убил кого-то значимого, пусть даже значимого только по этой дороге, но мне от того не было ни жарко ни холодно. — Я помогу тебе с него кольчугу снять. А что на поясе, сам бери.

Так мы и сделали. В мешочках убитых мною Ворона и его товарища оказалось золото, румийские, как сказал Ратьша, монеты. Да чьи бы ни были, а все золото.

Мы вернулись на дорогу и подъехали к князю.

— Ты, Ферзь, мне жизнь спас, а уж скольким ратникам — один Господь знает. Что хочешь в награду?

— Чтобы ты грубость мне мою простил, княже. Когда я с уными твоими сражался, — отвечал я, поклонившись в седле.

— Простил, — без тени улыбки отвечал мне князь. — А это на добрую память, — он снял с шеи золотой обруч и надел его на меня. Приподнялся я за последнее время.

— Не по делам даришь меня, княже, — только и смог сказать я.

— А это, Ферзь, мне решать, — негромко и строго молвил князь, я еще раз поклонился и начал было отъезжать назад, как Ратьша спокойно сказал:

— Ферзь наш Ворона положил. И Сивого. Рядом лежат, как две стрелы в колчане. Нешто не признал, князь, вороного?

— Чем еще порадуешь, Ферзь? — Ярослав присвистнул негромко, а я ответил:

— Да все вроде как, княже.

— И того хватит. Люди! — Князь, не напрягая горла, легко перекрыл гул дружинников, собиравших убитых, перевязывающих раненых и подбирающих оружие на дороге. Люди оставили свои дела, кроме тех, кто пользовал раненых товарищей. — Ферзь наш Ворона положил, а чтобы тот не скучал, и Сивого рядом. Помните теперь, кто лишней крови не дал упасть!

Дружина ответила восторженным дружным ревом, а Ратьша, подъехав ко мне сзади, негромко сказал:

— Ферзь, у тебя вся спина в крови. Посмотреть бы, снимай-ка рубаху свою.

Я повиновался.

— Не глубоко, но длинно. Чеканом рассадил, что ли? Повезло тебе, в ногте от хребта прошло. Шить надо.

— Ратьша, коли умеешь, то зашей сам, что людей дергать, тут и без меня раненых хватает.

Это было правдой, по приказу князя уже кипятили воду, готовили лубки, перевязывали раненых, забирали в лубки поломанные кости, шили распоротую кожу, лесовиков походя добивали, кроме одного, которого связали и кинули в обозную телегу. Видимо, пригодится потом…

— Могу, конечно. Только травки у меня нет, чтобы помягче щипало. Спросить у лекаря? — В вопросе воина ясно чувствовалась очередная небольшая проверка. Ну проверяй…

— Наплевать, шей так, как есть, — ответил я. Штопали меня много раз, так что я просто закусил ремешок почившего в бозе Сивого зубами, пока Ратьша, быстро и споро промыв рану чем-то жгучим, накладывал на нее швы.

— Все, седмицу поносишь швы, потом снимешь или попроси кого. Заматывать Ратмира проси, думаю, тебе не откажет, — Ратьша снова дал понять, что его обещание присматривать за мной не было пустыми словами.

— Да не думаешь ты, Ратьша, — я ухмыльнулся, — а знаешь!

— И знаю тоже, — тысячник осклабился в ответ и отошел от меня. Я же пошел искать Ратмира. Паренек оказался, как я ожидал, при деле — помогал раненым садиться на повозки, старался поудобнее устроить тех, кто уже лежал, в общем, мне пришлось подождать. Я снова оседлал вороного, решив оставить его себе, а того, что планировал сохранить сначала, все же продать. Я закурил на глазах всего честного народа. Бросать я не думал, а тогда пусть привыкают.

Вскоре Ратмир заметил меня, подошел сам.

— Нужно что-то, Ферзь? — спросил он. Молодой еще, сразу с дела начинает. Хорошо быть таким… С одной стороны.

— Нужно. Я тут человек новый, не знаю еще ничего. Мне бы лошадок продать, десятерых, и кольчуги с оружием, и прочее добро с уных и Ворона с Сивым. — Их седельные сумки я уже пристроил на спины вороному и гнедой кобылке, которую тоже решил оставить себе.

— Как приедем, Ферзь, сразу займусь, — пообещал обрадованно Ратмир.

— Хорошо. А в благодарность, Ратмир, бери себе кольчугу любую, кроме той, что я с Ворона снял. Или деньги за любую кольчугу.

— Я не за деньги тебе помочь хочу! — огорченно сказал Ратмир.

— А то я не знаю, — я засмеялся. — Бери просто в подарок. И в благодарность за лечение. Тебе с меня швы снимать придется, а пока перевязывать. — Я повернулся в седле, показывая уному рассаженную и зашитую спину. — По рукам ли?

 

Глава VII

Повязку Ратмир наложил умело, старательно, а рубаху пришлось взять из сумки одного из убитых мною уных, так как моя после близкого и страстного общения с чеканом годилась только на лоскуты — пыль протирать.

Что делать с лошадьми и вещами, я разобрался. Мне все равно не пригодится ни добытое оружие, ни лошади, что у меня — завод, что ли? Хватит и двух, что из-под разбойников.

С этими приятными мыслями я и ехал, мирно куря сигаретку, на вороном. Продадим с Ратмиром все это добро. Интересно, на дом хватит? Или Ярослав меня под присмотром держать станет? Я бы не стал. Успеется с этим. Чести и так уже оказал мне князь — хоть ковшом хлебай.

Конь вел себя спокойно, но свободного повода я ему не давал, от греха. Песня песней, но жизнь глупости не прощает. Кобылка же вообще была как пришитая, при обозе осталась очень обиженно.

Мысли текли ровно, неспешно. То я думал о ценах на оружие — разумеется, лишь гипотетически, стоят ли шесть мечей и семь кольчуг с чеканом одного небольшого дома? Ах да. Еще лошади. Тоже шесть теперь. Неужели не хватит на дом? Эти мысли были приятны. Но перемежались они с очень неприятными. Что у меня с позвоночником, почему слабеет рука и отчего ее сводит? Что у меня с легкими, я не спрашивал — одному уже был почти конец, второе еще работало. Вот кончатся сигареты — и поневоле полегчает. Но кто мне мешает выкинуть сигареты сейчас? Никто. Потому и не выкину. Да, господин Ферзь, ума тебе не занимать стать. А как же Сова? Какая еще сова? Не «сова», а «Сова», вы мне тут не прикидывайтесь, господин Ферзь! Ах, Сова… Да как же, как же. А что с Совой? Вы не думаете, что она попросит заплатить за свою услугу? Услуга? Какая? Ох, конечно же, конечно. Думаю, что потребует, но тут смысла переживать и маяться нет. Нет? Нет. Все равно ничего уже не изменить.

Ехал я теперь в середине поезда, Ярослав заметил, что я ранен, и велел мне уступить место другому дружиннику, а самому ехать среди других легкораненых. Ну спасибо, что в повозку не велел лечь. Нельзя ослушаться дайме, но я никогда не ложился, если болел. Только если сил уже не было даже на то, чтобы прикурить. Теперь, когда я был предоставлен самому себе, я мог немного расслабиться, пока время есть. Если в первые же часы пути мы напоролись на засаду, да не простую, а которая была устроена на самого Ярослава, то особенно расслабляться не хочется. Тем не менее тело требовало отдыха, как-никак, я получил по спине чеканом, а кроме того, побывал пусть в коротком, но бою. Поэтому я почти что дремал в седле, положившись на то, что вряд ли на князя ставят засады через каждые сто шагов.

В памяти снова всплыл старик-японец, мой учитель, под присмотром которого я провел семнадцать лет — с восемнадцати до тридцати пяти. Знакомство наше состоялось следующим образом.

Когда мне стукнуло восемнадцать, страна спохватилась и потребовала срочно отдать ей долг. В целом с этим я был согласен, потому спокойно пошел на призывной пункт, где и попал в славные пограничные войска и был отправлен к Японскому морю. Звучало, конечно, заманчиво. И море, и пограничная служба, но на деле оказалось скучновато. Романтическое начало армейской службы в доблестных пограничных войсках навело меня на мысль, что это единственный мой шанс повидать Японию.

С этими нехитрыми мыслями я и оставил как-то ночью пограничный корабль, на котором нес службу, и преспокойно поплыл себе на казенной шлюпке в сторону Страны восходящего солнца. Что меня вело? Что не дало мне утонуть? Зачем я вообще это сделал? Не знаю. Просто я понял, что мне совершенно необходимо попасть в Японию, и я туда попал. Думаю, такого рода порывы заинтересовали бы любого психотерапевта, доведись ему ознакомиться с моей аргументацией тогдашнего поступка. Да и не только тогдашнего.

Шторм, разыгравшийся через несколько часов после моего дезертирства, сделал невозможной мою поимку, а для меня чуть было не сделал недосягаемой мою мечту. Но мне повезло. В себя я пришел на какой-то циновке, а надо мной склонился пожилой и совершенно равнодушный японец, для начала разговора назвавший меня по-русски дураком.

Крошечный кусок суши где-то в проливе Лаперуза, крошечный настолько, что не на всякой карте его найдешь, и стал мне домом на много лет. Задумываясь впоследствии об этом, я понимал, что этот островок и был моим настоящим и единственным домом в том мире. Старик-японец, проживавший там в почти не нарушаемом одиночестве, оказался мастером фехтования на мечах, а кроме того, недурным знатоком и рукопашного боя. По-русски он говорил с пятого на десятое, я же по-японски не говорил вообще. Но постепенно и его, и мой словари расширились, а потом я, наконец, заговорил на языке старика. Это было правильно — не учителю же говорить на языке ученика, кому нужна наука, в конце концов?

Название изучаемых стилей для меня так и осталось загадкой. На мой вопрос о названии старик отреагировал привычно — вытянул бамбуковой палкой по спине и отправил убирать наше маленькое додзе. На этом вопрос о названии стилей изучаемых искусств и был закрыт.

Старик учил меня дышать, двигаться, учил очищать голову от не нужных никому мыслей, учил моментально концентрироваться на чем-то, а потом так же молниеносно расслабляться. По сути, никаких временных границ для занятий не было — каждый миг, проведенный со стариком, и был обучением. Это помимо обязательных многочасовых изнурительных тренировок. Подготовке тела старик уделял такое же внимание, как и подготовке разума, а еще большее внимание уделялось подготовке духа. Он научил меня относиться к смерти как к рудименту, необходимому, но уже ничуть не страшному. Выходя из дома, не рассчитывай туда вернуться — тогда ты вернешься. Вступая в бой, не рассчитывай остаться в живых — только тогда ты останешься в живых. Просто, доступно. Легко запомнить. О том, легко ли это принять, я говорить не стану.

Когда прошло несколько первых лет, старик мой стал отлучаться с острова, а потом возвращаться с незнакомыми мне молодыми людьми, которые сами, в свою очередь, учились владеть тем или иным оружием. Как правило, с молодыми ребятами приезжали и их учителя. Как я видел, к моему старику они относились с огромным почтением, и это вовсе не была пресловутая японская вежливость.

Сказка? Сон? Я никогда не видел допрежь таких людей, как мой старик или же те мастера, что прибывали на остров со своими питомцами. Людей, всецело посвятивших себя одному делу — боевым искусствам.

Первое, что делали прибывающие ученики, — это немного, чуть-чуть кривили губы при виде меня. Как я уже понял, для них я был акахигэ, «красноволосый», — презрительное прозвище для не-японца, а уж только потом противником в поединках, для которых они прибывали. В отличие от их наставников, которые видели во мне акахигэ только во вторую очередь. В конце концов, потому они и были мастерами и ничуть не жалели своих недалеких учеников. Тем более, как я потом выяснил, ушлый старец мой возил на остров только тех бойцов, которые были опытнее меня. Оно и правильно. Только так и можно чему-то научиться, а сломанные кости или шрамы — довесок, неприятный только в первое время. Потом этим начинаешь гордиться, а потом, слегка поумнев, относиться совершенно спокойно, как к следу от необходимой прививки. Иногда побеждали меня. Чаще побеждал, как ни странно, я. Для мастеров это было тоже и странно, и занимательно. Если они и выражали недоумение, почему мой старик учит акахигэ, то потом они начинали понимать то, что мой старик, прогонявший с острова тех, кто приезжал и молил взять в ученики. У искусства нет корней. Мастером может быть любой — будь то чистокровный японец или же странный паренек, прибывший в шторм в бессознательном состоянии. Старик, как мне кажется (ибо проверить было невозможно), подумывал о том, что искусству следует быть общим достоянием. Не поголовно, конечно, общим, но не по признаку крови. А может статься, что старик думал о чем-то другом, когда взялся меня учить.

Мне несказанно повезло, что в мою голову пришла мысль покинуть службу и отправиться в Японию. Ну отслужил бы я. Вернулся бы домой с дембельским альбомом, который никому не нужен и не интересен, кроме владельца, да с небольшим гонором, который лечится парой-тройкой затрещин у ларька. Старик же упорно и умело лепил из меня человека. Человека, которым мне всегда хотелось стать.

Обучение у моего старика располагало к усердию, так как только в качестве похвалы я не получал пинков, затрещин и ударов гибкой палкой. Задания же старик давал порой очень интересные. Как-то раз я с утра до вечера честно и старательно подметал песчаный берег, вначале злился, потом просто делал скучную и бессмысленную работу, потом вошел в злой раж, а потом просто честно подметал.

На десятый год старик привез на остров лихого окинавца с боевыми серпами и кратко кинул мне: «Убей». Учитель окинавца, как я понял, проинструктировал своего протеже таким же многословным образом. Если сократить кровавый рассказ, то я его убил. Это был первый противник, которого я убил своими руками. Нельзя сказать, чтобы это потрясло меня, — я сражался за свою жизнь, за возможность дышать и жить дальше на этом островке, постигая учение оригинального старца и встречаясь тут с его не менее странными знакомыми мастерами. Неделю спустя старик и стал понемногу татуировать мне на плече карпа, который постепенно превращается в дракона, поднявшись против речных порогов. Из меня, беспомощного на берегу карпа, старик умело и неспешно лепил дракона. Тогда же, после поединка, к ночи ближе (уснуть я не мог, раны на спине и на груди не давали мне спать), я узнал, кем был мой старик. Он был последним настоящим самураем рода Тайра. Рода побежденных. Он был потомком того самого Рокудая, который, несмотря на монашество, успел продлить род. Наверное, на нарушение монашеских обетов его толкнуло то, что было для него весомее, а именно — культ предков, перед которыми у него, как и у всякого порядочного человека, был неоплатный долг. Судя по всему, тайна была сохранена, раз мой старик сидел передо мной, что могло обозначать только то, что род Минамото, частым гребешком прочесавший Японию в поисках всех, кто мог бы назвать себя Тайра, женщину Рокудая не нашел. Тяжело быть последним. Род Тайра завершался на этом старике, который совершенно буднично поведал мне, что он последний поскребыш канувшего в Лету рода. История не такая уж редкая, если читать их в книгах, но очень печальная, если ты общаешься с таким представителем. И уж совсем тоскливая, если самому оставаться последним.

Старик учил меня всему, что знал сам, я уверен в этом. Показывал тонкости защиты против самого разного оружия, учил моментально очищать сознание, поведал мне про шестое чувство, которое помогло одному из мастеров в кромешной темноте почувствовать угрозу нападения и ударить первому, отправив на тот свет сразу несколько человек, а другому проснуться и вскочить, уже с оружием в руках, когда в голове его слуги мелькнула мысль, что мастер полностью в его руках, пока спит. Когда я выразил сомнение в своих способностях развить в себе такое, старик только хмыкнул и стукнул меня по плечу своей любимой бамбуковой тростью. Учил нападать, учил драться голыми руками. Как называется стиль рукопашного боя, которому он меня учил, я тоже не в курсе, судя по всему, это был простой синтез многих видов боевых искусств. Любил старик и напасть неожиданно, за едой, за чтением свитков, или резко разбудить и тут же атаковать. При этом он бил своей тростью с особенной силой. И вот что еще — в арсенале старика, где было все любимое оружие азиатов, не было ни одного стального меча. Только деревянные мечи были у старика. Учил сражаться любым подручным предметом, внушая, что настоящее оружие — это ты сам, а в чем это воплощено, неважно. Учил метать ножи и сюрикены, но особо на это не напирал. Учил смотреть и видеть. Учил не моргать, даже если в лицо суют головню или спицу. Это потребовало немалых усилий, надо заметить, и немалым подспорьем была трость наставника. Учил, как парализовать конечность человека, не калеча при этом. Старик учил, я учился, думаю, что мы оба были счастливы.

Как-то спокойным летним вечером старик мой, сидя у костра, сказал вдруг, что ему пора. Я удивился, но старик уточнил, что ему пора умирать. Пока я переваривал услышанное, старик сказал:

— Завтра сюда придет лодка и отвезет тебя в твою Россию. Заплатишь лодочнику вот этим, — старик протянул мне слиток тяжелого желтого металла. — Это золото. И запомни. Пока ты сражаешься деревянным мечом, ты непобедим. Ты проиграешь, когда возьмешь в руки железо. А чтобы ты, по своему обыкновению, не ударился в крайности, я добавлю, что западные столовые приборы не в счет. Прощай, ученик. Спасибо тебе.

Я не успел даже собраться хоть с каким-нибудь ответом, как старик, все так же сидя у костра, просто закрыл свои темные глаза и перестал дышать. Умер, не успев услышать моего ответа. Хотя, как я потом много раз думал, он прекрасно знал, что невыполненное заставляет помнить о себе намного дольше. Я не успел поблагодарить его, и моя благодарность навсегда осталась во мне.

Я вздрогнул и очнулся. На лес тихо ложился вечер.

— Ставим лагерь! — Низкий голос Ратьши прорезал тишину леса, нарушаемую только стуком лошадиных копыт.

 

Глава VIII

В стороне от дороги нашлась большая поляна, окруженная могучими древними дубами.

На таком дубе, подумалось мне, немудрено и цепь найти, ту самую, которая златая. Но тут вмешался цинизм и нарисовал мне скелет кота на конце цепи. Цепь эту уже сто лет как сняли и унесли. Что-то вы, господин Ферзь, бредить начали, никак? Да нет, просто болит спина, болит грудь и болит поясница из-за того, что поотвык, как ни крути, от долгих конных переходов. А грудь болит потому, что… Потому, что болит. В конце концов, мой мастер был прав: смерть всего лишь необходимый рудимент.

Лошадей я оставил в обозе, все нужное я носил с собой, включая свою сумку, с которой так романтично шел погулять в лес после поединка. Украсть тут ничего не могли, даже если бы я все свои деньги повесил на седло любой лошади, оставшейся в обозе.

Сумку я нес в руке на сей раз, на левом плече лежал меч, а справа спина не располагала к переноске чего бы то ни было. От вечерней сырости рана разболелась. Завтра будет еще хуже. Потом, как назло, буду напарываться постоянно этим местом на твердые предметы. Ничего нового. Разве что вокруг — новый мир. Вот так. Ни много ни мало. Древний для моего времени и уже немолодой от начала времен, он все же новый для меня.

— Ферзь! — окликнули меня от большого костра.

Я остановился, заслышав голос Ратьши.

— Ступай к нам, что тебе с огнем возиться! — продолжил тысяцкий, и я послушно повернул к его огню. Меня милуют, жалуют и мирволят ко мне. Сколько слов, а все слова. Не более. Сунет мне Ратьша нож в спину, если только покажется ему что, да и весь сказ. Это не уный, что за неделю упреждает, что задумал. А то и лет за пятнадцать, как Воислав. Этот человек опытный, пожил. Раз дожил до своих лет и стал тысяцким — точно знает, с какой стороны редьку есть. С этими радостными мыслями я и подошел к костру своего нового товарища, который нынче штопал мне шкуру.

Кроме Ратьши, у костра сидели еще два ратника, не из уных само собой, а на костре булькал котелок, пахло кашей, в которую щедро добавили масла. Рядом с котлом с кашей кипел котелок поменьше.

— А в том что? — спросил я, показывая на котелок.

— Сбитень. Ночью свежо, самое время сбитня попить, — пояснил Ратьша. — Ты пил когда?

— Не помню, — я стыдливо улыбнулся и сел рядом с Ратьшей.

Тот протянул мне ломоть хлеба, а потом ловко снял с огня котелок и поставил его на зашипевшую от жара, влажную по-вечернему траву. Мы уселись вокруг котелка и по очереди черпали ложками кашу. Начинал Ратьша, а заканчивал я. Каша была на удивление вкусной. На удивление — я просто не очень люблю кашу. Но свежий воздух и утренняя стычка способствуют появлению аппетита. Когда остаешься жив, имея возможность умереть, острее чувствуешь мир вокруг. Правда, только первое время. Потом оно становится все короче.

Меня интересовало, почему Ратьша не у князя, а тут, с нами, но спрашивать я не стал. Не хочешь думать сам — не показывай этого другим.

Темнело. Ночь спокойно стала опускаться и на нашу поляну, делая костры все ярче, а освещенные круги — все меньше.

И вместе с темнотой от дубов, из леса серыми, тихими, молчаливыми тенями стали стекаться к стану люди. Я положил руку на рукоять меча, но Ратьша тронул меня за плечо:

— Не торопись, Ферзь. Это наши.

— Не видел я этих «наших», — проворчал я.

— Точнее, не наши. Княжьи. Но с нами. Это варяги, Ферзь. Из леса мы почти вышли, они теперь к нам возвращаются. Они лесом сами шли.

— А что же они в лесу делали и отчего, коли так хороши, о засаде не упредили?

— Знали мы о засаде. Хотели с Вороном покончить, оттого и в лесу торчали столько дней. А чтобы засада нам поверила, мы и ехали как на свадьбу. И с Вороном и впрямь покончили, только не так, как думали, — спокойно сказал Ратьша.

— Потому и меня возле князя держали, ясно. Для присмотра. А не боялись, что я князя порешу перед тем, как засада себя покажет?

— Боялись, конечно. Потому ты и ехал рядом. Присмотреть проще, — все так же спокойно ответил Ратьша.

Я усмехнулся и закурил. Дураков, Ферзь, сам знаешь, где искать. Все, все по зеркалам затаились, только тебя ждут, чтобы показаться. Грудь снова заныла. Когда не знаешь, что внутри, на такое нытье и внимания не обращаешь. А когда знаешь — уже и неинтересно обращать, так как поздно, скорее всего. Но вообще, грудь вела себя молодцом — и в двух боях не подвела, и переход конный осилила. Хотя бои-то были… Не рубка уж никак. Я бил только наверняка и редко по два раза на человека. Тут не замаешься.

Я всмотрелся в темноту: тени варягов, обретая в свете костров плоть и голоса, сошлись у княжьего костра, оттуда вскоре долетел взрыв смеха.

— Весело варягам. И нам куда как весело, что их князь больше нашего жалует, — мрачно сказал один из воинов у нашего костра. Имени его я пока не знал.

— Ты бы не спешил таким делиться, — указал на меня глазами второй. Ничуть не стесняясь. Ну и мне не стать стесняться.

— Мне ваши дела пока неведомы. Так что говорите смело. — Сами, чай, поймут, что можно при тысяцком говорить, а что и нет.

— Да тут говорить не о чем, Ферзь, — это сказал Ратьша. — Дружине не по нраву, что князь варягов держит. Хотя ими и кесари румийские дорожат. А нашим, вишь, в обиду.

— Не то обидно, что держит, Ратьша, — это сказал второй воин, — а то обидно, что у сердца сажает. Так в сердце и ударить проще. Вот то нам не любо. У сердца свои должны быть, а чужие — за калиткой, пока не занадобятся.

— Не тебе судить дела княжьи, вой, — вдруг сурово отрезал Ратьша, никакой сердечности, которая была возле костра пару минут назад, не было и в помине. Воины опустили глаза.

— А на что князю те варяги, Ратьша? — спросил я.

— У них тут своих нет, — кратко ответил Ратьша.

Я усмехнулся. Понятно. Если что, варягов, как псов, можно натравить на кого угодно. А чтобы кто-то не натравил их на тебя, надо их приручать, как свирепых бойцовых псов. Да и насчет сердца прав Ярослав — что ближе, то лучше видно.

Разговор больше не клеился, Ратьша погнал обоих воев от костра проверять посты, а сам лег у костра, закутался в плащ и заснул.

Лагерь засыпал, бодрствовали лишь караульные да раненые воины на телегах, кто не мог уснуть. Я уже было подумывал последовать общему примеру и попробовать заснуть, как вдруг из-под деревьев совсем неподалеку от нас донеслось чье-то негромкое бормотание. Я насторожился, ожидая, что сейчас проснется Ратьша. Тот и усом не повел. В кустах снова кто-то запричитал, и я, подхватив с плаща меч, пошел туда, на голос. Черт его знает, кто там. Может, местные какие, может, остатки людей Ворона, а что бормочут так, что их слыхать на весь лагерь, — то, может… Ладно, сейчас узнаю.

Я шел, не таясь, вряд ли там было много народу, я уже различал, что горячо бормочет в кустах только один хриплый и низкий голос.

За кустами спиной ко мне стоял, как и ожидалось, один человек. Человек? Что-то говорило мне, что с этим лохматым широкоплечим мужиком не всё так. Тут он обратился ко мне, так и не соизволив обернуться:

— Еще один. Приперся. Чего приперся? Все равно не видит и не слышит. Беспокойный попался какой-то. Еще и с доской вместо меча. Совсем страх потеряли…

— Это не доска, мил-человек, — ответил я. — Это деревянный меч, субурито. Заморский.

Эффект превзошел все ожидания. Прижги я ему седалище головней, он бы так не подскочил, оборачиваясь ко мне. Внешний же его вид чуть не заставил подпрыгнуть меня. Даже в густых летних сумерках было видно, что верхняя одежка его (и название не подберу этой хламиде!) запахнута на бабью сторону. Волосы мужичка здорово отдавали в зелень; бородища толщиной в хороший просяной веник тоже кидалась в травяной цвет, а глаза по петровскому медному пятаку ярко горели в темноте все тем же зеленым светом.

Тут до меня дошло, что я не должен был разглядеть ни его самого, ни тем более цвет его волос — слишком густой уже была темнота под деревьями. Что-то позволяло мне все это видеть. Новое дело. Никталопия, что ли, обнаружилась? Или мужик светится? Или я все-таки уснул?

— Ты меня видишь?! Видишь меня?! — В голосе мужика была такая истовая надежда, такое ожидание, что мне вчуже сделалось его жалко.

— Вижу, дядя, вижу. А что — не должен?

— То-то и оно, что не должен. Все, кто с крестами на шее, меня больше не видят. Нет меня для них, был, да весь вышел, — в голосе мужика была теперь старая, болезненная тоска.

— Наверное, потому я тебя и вижу, — сказал я.

— И что мне теперь с тобой делать? Видишь запретное, нашел меня, подошел — ну видишь, так должен понимать, что мне лучше не попадаться?

Странное дело, только что мужик дал понять, что скучает по временам, когда его могли видеть все.

— Тебе со мной? Да нет, дядя, дело тут по-другому обстоит. Что ты вокруг стана лазаешь да бормочешь под кустами? Так что впору решать, что с тобой делать.

— Со мной?! В моем лесу?! — Низкий голос мужика ударил почти ощутимой волной.

— Княжий это лес, а не твой. Ты не шуми, дядя, не вводи меня во грех, крика не люблю, — сказал я, чтобы мужичок разозлился еще больше. Глядишь, чего и скажет важного, а с мечом на плече я его не больно боялся.

— Да ты хоть знаешь, кто я? — внезапно остыл мужик, говорил теперь устало, с легким смешком в голосе.

— Без понятия. Думаю, пора тебя к князю под ясны очи доставить, — предположил я.

— А доставь, доставь. То-то я посмеюсь, когда ты князю пустое место покажешь и находником назовешь. Князь меня и подавно не увидит. Нельзя ему. Крещеные лешего уже не видят. Ни леших, ни русалок, никакую другую нежить.

— Лешего? Так ты леший? — обалдело спросил я.

— А кому еще быть, как не лешему? — обиделся, как мне показалось, мужик.

Так. Приехали. Я снова, в который раз ущипнул себя незаметно за ляжку. Больно. Не сплю. Что может леший сделать со мной в лесу? Боюсь, все, что захочет. Не уверен, берет ли лешего людское оружие.

— Ну, понял теперь, орясина? — со смехом спросил леший.

— Как не понять. А вот за «орясину» можно и по голове, — пообещал я. Леший не леший, а припугнуть попробовать стоит.

— Не гневи, а то обойду. Голову навек потеряешь, — недобро сощурился леший.

— Вот тебе и обрадовался человеку. Уйду сейчас, и сиди тут, — мне в самом деле стало обидно. То сидел тут, рыдал на весь лес, а теперь угрожает. Что люди, что лешие…

— Не надо, не уходи, — сказал леший просительно и предложил: — Давай руки друг другу пожмем, раз уж познакомились. — И первым протянул мне руку. Левую. Левую руку я привычно держал на рукояти меча, покоящегося на плече. Мгновение, которое мне понадобилось, чтобы высвободить руку для пожатия, спасло мне рассудок. С ветвей ли, с неба ли на нас обрушилась моя старая знакомая — Сова.

— Прочь, подкоряжник! — зашипела Сова на лешего, который отшатнулся, но тут же сам осерчал и рявкнул в ответ:

— Сам пошел прочь! Я его подманил! — Леший сжал кулаки, но чувствовался в нем страх.

— Ты? Подманил? Я его из другого мира выдернул, ты мне указывать решил, нечесаный?! — Сова моя воинственно расправила крылья и, подпрыгнув, кинулась на лешего. Тот встретил крылатого врага кулаками, но когти ночного охотника вцепились ему в грудь, сжались, и леший взвыл:

— Все-все, отпусти, ухожу, ухожу!

— То-то, — недобро сказал вслед спешно уходящему лешему мой спаситель.

— Похоже, ты меня спас от чего-то? — уточнил я.

— Пустяки, ты бы потери и не заметил — я тебе рассудок спас. Обошел-обвеял бы леший, и поминай как звали. Так бы тут и стоял со своей деревяшкой, слюни пускал, — небрежно обронила Сова. Или обронил? И как тогда его звать? О чем я думаю! Поняв, что сказала Сова, я содрогнулся. Смерть, конечно, рудимент, но это хуже смерти. Я поясно поклонился Сове, как наставнику.

— Спасибо тебе. Я теперь твой должник, Сова, — я еще раз поклонился, дело стоило лишнего поклона, на мой взгляд.

— Ты не думай, я из каждой ямы тебя вытаскивать не подряжался. Зачем ты ей понадобился — не понимаю, — сухо и непонятно отвечала Сова.

— Кому — «ей»? Ты уже второй раз о ней говоришь, а толком не сказал ничего, — насел было я на Сову. — Зачем меня оттуда сюда унес? Почему — меня? Почему — сюда?

— Ага. Сейчас я тебе все и выложил, как же! — сварливо ответила Сова и улетела, не простившись.

Я задумался. Странный леший. То скучал по людям, то хотел причинить мне вред. А может, потому и скучал, что хотел кому-то причинить вред? Может, крещеные его не только не видели, но и стали неуязвимыми для его чар? Но это бы еще полбеды. Я — здесь. Здесь именно я. От бытовых проблем меня Сова не спасает, если вспомнить бой с уными и с Вороном. Прекрасно. От нежити спасает, думаю, что и будет первое время. И это тоже бы еще полбеды! Но вот кто такая эта таинственная «она», которой я нужен? Насколько я помнил, во временах Ярослава Мудрого у меня ни жен, ни возлюбленных не осталось…

 

Глава IX

Когда я проснулся, костер уже горел. Ратьша уже успел умыться, и теперь мы ждали, пока закипит вода в нашем котелке. Вернее, в его котелке, к которому допустили и меня. Два вчерашних воина где-то бродили, и мы с тысяцким остались вдвоем.

— Обиделись, — с непонятным выражением протянул Ратьша, предупредив мой первый вопрос.

— Так и ты, Ратьша, обиделся, нет разве? То у князя ночевал, а то у костерка пришлось?

— Мне у костров больше, чем у князей, любо, — помолчав, отвечал вой. И продолжил: — Но ты, Ферзь, прав. Ты человек чужой пока, да и не болтун вроде — обидно и мне. Разница в том лишь, что я понимаю, отчего Ярослав варягов жалует. В нашей верности он не сомневается, а наемники — они и есть наемники, их, как пса злого да капризного, прижеливать надо.

— Понятно, — отвечал я. — Ратьша, а что в этом лесу князь делал? На охоту вроде не похоже. Или тайна?

— Тайны нет, князь хочет тут, в этих местах, закрепиться. Мечтает тут городок начать, а пока и починка не дали поставить угольцы. Место это их заповедное, священное. Капища тут, как рыжики под хвоей, — куда ни кинь, а капище. И зовется вся эта сторонка Медвежьим углом. И медведей тут и впрямь немерено. А место тут доброе. И Волга недалеко, это ж какой казне был бы прибыток! Князь годами еще не стар, а голова у него мудрая, как у старца седого.

— Это я уже приметил, — негромко пробубнил я.

— Знаю, что приметил. У тебя ж памяти нет, соображаешь-то ты хорошо. Вот облегчил нам труды наши. Ворон тут из первых был, кто угольцев поднимал. И Сивый — волхв местный был, его наши и в бою обходили, бед сторонясь, а ты все заботы разом снял.

— То по незнанию, — попробовал было я отшутиться, но глаза Ратьши стали острыми, испытывающими.

— А знал бы — обошел бы? — спокойно спросил он.

— И знал бы — не обошел бы. Он князю враг, значит, и мне враг, — помолчав, ответил я. — Худо, если бед прибавится, но хуже было бы, если бы Сивый ушел и снова на князя угольцев поднял, так я разумею, Ратьша?

— Верно разумеешь. И хорошо, что не знал ты про него. В бою порой и крепкая рука с перепугу мягчает. Жаль, ты пораньше не вышел, хоть увидел бы, где Ярослав Владимирович хотел град починать. Прямо над Волгой.

— Ну, повезет если, повидаю еще, — отвечал я.

Ратьша кивнул головой, а тут и вода в котелке доспела.

— Ферзь, думаю я, что Ярослав тебя в тереме не поселит и к уным еще не завтра допустит. Что скажешь?

— Про уных — не удивил, про терем — тоже. Я не знаю только, сколько денег стоит домишко купить какой поменьше, хватит у меня или нет.

— А я тебе, Ферзь, совет дам. Хочешь совет? — радушно спросил Ратьша.

— Кто ж от доброго совета сторонится?

— А с чего решил, что доброго? — поинтересовался тысяцкий.

— Ты князю верен, что ему на пользу, то и тебе не во вред. Я пока на пользу был, так что не жду совета дурного.

— Неплохо, — воин осклабился и провел рукой по русым густым усам. — Так совет простой. Есть тут у нас, в Ростове, изба. Чья, кто владел, про то уж никто и не помнит. Нежилая, а не сыплется, люди растащить боятся. Ты же нехристь, Ферзь, не обижайся?

— Сам сказал, на что обижаться? — искренне удивился я.

— Добро. Зовется «черной избой», даже топится по-черному. Там сроду ни икон не бывало, ни поп не захаживал. Если не боишься, бери себе. А дорогу туда тебе Ратмир твой покажет. С виду изба вроде даже и починки не требует, хотя не следит за ней никто. Стоит наособицу от последних изб в том конце.

— Вот за то тебе, тысяцкий, спасибо от души! Не люблю соседей. И что же, просто даром себе забрать?

— Даром, даром. Кому платить-то, когда хозяев ее старые старики не помнят. Слух ходил, что она там чуть не с волхвов стоит. Это, конечно, враки. А хотя кто ее знает, по правде если. А теперь сам суди, добрый ли совет моей. — Тысяцкий потянулся с хрустом и сладко зевнул.

— Добрый. Мне даже интересно стало, чем изба та людей пугает, — искренне сказал я. Хотя встреча с лешим поубавила уверенности в благорасположении нежити к человеку, но интерес не уменьшила.

— А тогда седлайся, да и поехали уже, — подвел итог Ратьша.

Казалось бы, чего проще — сели и поехали. Не тут-то было! Когда я уже собирался сесть на своего коня — какой-то человек в длинной, чуть ли не до колен, кольчуге. («Хауберк» — почему-то вспомнилось мне название такой кольчуги.) Капюшон ее лежал вокруг шеи подошедшего, а кольчужных рукавиц почему-то у нее не было.

— Говорят, что ты вчера тут здорово княжьих уных пощипал? Вот этой доской, — он указал на мое субурито.

— Говорят, что для начала разговора люди здороваются. И имя говорят, — мрачно ответил я, предчувствуя что-то нехорошее. Это не был уный, не был и княжий ратник, их я видел всех. Значит, он один из тех, кто пришел к кострам вместе с вечерним туманом, — варяг.

— Да, так делают. Когда собеседнику здоровья желают и долго говорить хотят, — тон человека становился все более и более высокомерным. Чего он добивается? Ярослав передумал ставить меня учителем уных, а чтобы не подумали про князя чего плохого, прислал этого голубя затеять со мной ссору, да и порешить под разговор. Виру-то платить некому. Или он тут главный рубака, вот и решил на нового посмотреть? Или просто делать ему нечего, всерьез мужика с доской не принимает, вот и решил поразвлечься? Плохая задумка, как ни крути.

— А ты мне, значит, и здоровья не желаешь, и говорить долго не хочешь? Ну вот, когда захочешь, тогда и подходи, — мирно посоветовал я варягу.

— Да как ты, беспамятный, смеешь? — Почти неуловимый до этого акцент варяга резко усилился, щеки его побагровели, а крепкие руки сжались в кулаки.

— Не заводил бы ты склоку, Фарлоф, — вмешался молчавший до этого момента Ратьша.

— Ты мне указывать будешь? — резко повернулся к нему тот, кого назвали Фарлофом.

— А давно ли тебе, варяг, тысяцкий Ярослава указом быть перестал? — Голос Ратьши заледенел, варяг скрипнул зубами, но смолчал, смерил меня презрительным взором и ушел к своим.

— Почему ты вмешался, Ратьша? — спросил я тихо.

— Потому что не люблю варягов, — отвечал мне тысяцкий.

— И только лишь? — не поверил я.

— Не только. Кто из вас кого ни покалечь, князю убыток, — тысяцкий широко улыбнулся, а я ответил своей кривой улыбкой.

— Да не стал бы я его калечить, тысяцкий, — утешил я Ратьшу, — я бы его убить постарался.

— После этого и вовсе бы ничего доброго не вышло, — отрезал Ратьша, я же отметил, что воин не посоветовал мне поменьше хвалиться. Не скрою, это было лестно. Очень лестно. А Фарлофу я обязательно попомню и «доску», и все остальное. «Со мной этак не шутят».

Немного спустя мы двинулись к Ростову, как мне пояснил вертевшийся рядом Ратмир. Заодно он посоветовал продать всех лошадей и снаряжение не в Ростове, где все это могли узнать, а в большом селении неподалеку. Правда, он прибавил, что мы потеряем немного в цене, в Ростове вышло бы больше. Невелика беда. Думаю, разницу в цене вполне компенсировали кошели Ворона и Сивого. Приятно, как ни крути, ощущать себя небедным человеком. Так я и поехал в обозе, рядом со своим маленьким табуном и в компании с Ратмиром.

— А скажи, Ратмир, что за человек Фарлоф? — спросил я, помолчав какое-то время. Изображал, что думу думаю. Хмурился по временам, а думал о бабах.

— Злой он, Фарлоф этот. Злой и никогда ничего не забывает. А тебе что до него за дело? — прямо спросил Ратмир.

— В одном народе говорят: «Не задавай вопросов, не услышишь лжи», — ответил я.

Уный призадумался. Но не унялся:

— Если повздорили, то худо. Хотя его и свои, варяги, не больно-то жалуют…

— Да не то чтобы повздорили, просто не сумел ему объяснить, как люди разговор начинают.

— Понятно, — отвечал Ратмир, а глаза у него так и горели. Как же, великий воин Ферзь делится с простым уным страшными тайнами ссоры с варягом, да не с кем-нибудь, а с самим Фарлофом! Хотя то, что его и свои не любят, мне здорово на руку. Так как я был уверен, что варяг мне не забудет урока хороших манер, видать, они тут к этому непривычны.

Тут показалось перед нами большое, судя по всему, печище. Отряд наш стал, хотя, думаю, большой нужды в том не было. Просто князь решил дать время раненым передохнуть от тряски на телегах. Момент упускать было глупо, и мы с Ратмиром бодрой рысью пробежались по селению, навестив бронника, лошадиного барышника и, по-моему, скупщика краденого, хотя, может быть, это был вполне себе степенный купец. Честно выделив Ратмиру его долю и чуть-чуть добавив за его невиданную честность (парень сам указал, что я по ошибке чуть не передал ему большую сумму), я оказался владельцем самых разных по виду, весу и размеру монет. Бронник как-то скрипнул зубами, когда увидел кольчугу Ворона, но смолчал. Заплатил не скупясь и сразу же унес ее из той горницы, где висели сделанные им брони.

— Заметил, Ферзь? — спросил меня Ратмир, когда мы вышли от мастера.

— А то. Это или его работа, или Ворон ему кем-то доводился.

— Ты твердо решил коня его у себя оставить? — поинтересовался Ратмир, грызя сорванную травинку.

— А что не так? Среди моих коней этот лучший. И кобылка, хоть и не слишком хороша с виду, но очень даже ничего.

— Оно так. Но Ворон среди татей лесных был главным, пожалуй. И коня его, уверен, и в Ростове знают. А люди его и там есть. Сунут ночью нож в спину, да и весь сказ. Ты подумай, Ферзь, конь того не стоит, — парень явно хотел помочь. Давно не видел такого. Люди, что меня окружали до встречи с Совой, вряд ли бы стали помогать мне безвозмездно, да еще и бесплатно делиться ценной информацией. Даже если такие, как Ратмир, тут редкость, мне этот мир нравится больше моего.

— Конь не стоит, тут ты прав, а вот честь стоит, Ратмир, — негромко, прикидываясь человеком, много знающим и заглядывающим вперед, ответствовал я. Именно «ответствовал».

Осчастливленный доверием, Ратмир многозначительно кивнул и умолк. Парень спешит вырасти. Может, зря. Что до коня, то хуже точно не будет, оставлю у себя. Если убить захотят в отместку, то и без коня найдут. Да я и прятаться не стану, все лучше, чем дожидаться, пока легкие передадут мне пламенный привет. Легкие ныли почти не переставая. Жаль, что так мало отпущено времени для мира, который мне начинал нравиться. Голова, кружившаяся в первый день от свежего воздуха, уже попривыкла, а сам я почему-то миновал фазу шока от моего перемещения на тысячу лет назад. Если так пойдет и дальше, я снова, может статься, смогу наполнить смыслом фразу «Я дома».

 

Глава X

К Ростову подъехали, когда уже завечерело. Спина от вечерней прохлады и езды верхом разболелась, хотелось лечь и наплевать на все на свете, но такой роскоши мне даровано не было. Я еще не знал, где буду ночевать и что мне вообще предстоит делать. Пока я чесал в раздумье затылок, поезд наш въехал на княжий двор. Забегала челядь, рабы, слуги, замельтешили уные, слышались и радостные вскрики, и горестное оханье — возле княжьего двора толпились родичи возвратившихся. Я так и не спешился, кобылку держал на чембуре и по-прежнему понятия не имел, что мне предстоит делать.

Тут подскочил ко мне малолетний слуга и спросил тихонько:

— Вечера доброго, вой. Не тебя ли Ферзем кличут? — Глаза ребенка жадно ощупывали невиданный в этих краях меч, странноватую одежду и непонятного дядьку.

— И тебе вечера доброго. Да, это меня так кличут. Что тебе до меня?

— Князь приказал к нему идти, я провожу! — Мальчишка аж вертелся у ног коня, и вороной мой зафыркал.

— А куда бы лошадок привязать? — спросил я, спешиваясь.

— А вот за мной иди, я покажу! — Мальчишка поспешил куда-то за угол, я пошел за ним, и вскоре обнаружилась коновязь. Я привязал лошадей и, закинув меч на плечо, пошел за мальчишкой, который, казалось, просто подскакивал на ходу от нетерпения.

В тереме блуждали недолго, мальчишка свернул в какую-то малозаметную дверь, и там, в небольшой светлице, оказался Ярослав. Мальчишка исчез, как мышь в нору, я же поклонился князю и остался стоять у дверей. Князь спокойно сказал:

— Тебе Ратьша сказал, где жилья поискать? Или ты бы хотел тут остаться?

— Мне, княже, по нраву больше то жилье, что Ратьша посоветовал, если нет у тебя другой воли.

— Добро, Ферзь, — князь выглядел довольным, — сам найдешь ли «черную»?

— Язык, княже, думаю, мне в той беде поможет, — чуть было не брякнул про Киев! Вот тогда бы меня, думаю, точно прижгли бы «какой железиной»: ничего не помнит, но про Киев знает. Я бы такого точно на дыбу снарядил — для вящего душевного спокойствия.

— То не надо тебе, с тобой мальчонку того пошлю, пусть тебе в кладовых еды дадут на день-другой, пока не осмотришься, а на конюшнях овсеца дадут для лошадок. Он же тебя и до «черной» проводит. Когда понадобишься, наставник, кликну. Ступай теперь.

— Благодарю, княже. Не по заслугам даешь, — я снова поклонился, и снова князь ответил строго:

— То мне виднее.

Спорить я не стал, а князь хлопнул в ладоши, и давешний парнишка, казалось, возник в дверях — видимо, там и ждал.

— Проводишь Ферзя, куда велит, Поспелка, — приказал князь, мальчишка махнул поясной поклон и уставился на меня.

— Пошли, парень. Покажешь мне, что и где тут у вас, — я наклонился, чтобы не разбить лба о низкий косяк, и затворил за собою дверь.

— Куда прикажешь, Ферзь? — жадно спросил малец.

— В кладовые сведи сначала, там князь велел мне снеди какой взять на два дня, а потом в конюшни, овса для лошадей. А потом сведешь меня в «черную избу», да и все.

Мальчишка в страхе отшатнулся. Я вопросительно поднял правую бровь.

— Нешто князь тебе повелел ту избу очистить? — Мальчишка просто изнывал от любопытства, спеша передо мной в сторону кладовых.

— Жить я там стану, Поспел.

— Жи-и-и-ть?! — Мальчишка споткнулся на ровном месте. — Да я бы там со страху враз бы помер!

— А что там такого страшного, Поспелка? — спросил я. В самом деле, куда меня послали? Очередное тестирование нового кадра, что ли?

— Нечисто там, ой, худо там, наставник! — Услышал ведь, пострел. Точно что «Поспел», не напрасно прозвали.

— Черти, что ли? — ухмыльнулся я. Просто сюжет для старой сказки, как солдат в дому с нечистой силой ночевал. Может, отсюда и ведется? Лестно, конечно…

— Да кто знает? Кто входил, того или били, или бросались в него чем, а чтобы ночью туда кто шел — ни в жисть!

Пока мы с Поспелом получали всякую съедобную снедь для меня, а потом и овес для лошадей, я думал над интересной ситуацией. Сам же угодил князю с ответом, так что теперь деваться некуда — или на улице ночевать, или идти в ужасную «черную избу», так напугавшую Поспела. А, посмотрим, где наша не пропадала.

Ратьша сказал правду. «Черная» стояла в самом дальнем конце города от княжьего терема, да и там забилась в самый дальний угол. Поспел показал на нее и даже ногами засучил от нетерпения.

— Побежишь обратно, Поспел? Или со мной пойдешь? — спросил я.

— Побежал бы, да больно посмотреть охота! — выпалил Поспел и покраснел.

— Посмотреть охота, как мне ребра пересчитают? Добро! — Я спрыгнул с вороного и подошел к воротам, ведя лошадей в поводу. Ворота оказались заперты изнутри на засов, а вот калитка сбоку открыта. В нее я и вошел, оттянул одну воротину, что далось с немалым трудом, так заросли ворота травой, и завел лошадей во двор. Поспелка шел за мной, крутя головой, казалось, сразу во все стороны. Я подошел к конюшне и негромко попросил:

— Дозволь, Дворовый, лошадок поставить на конюшню? Не обижай их, они лошадки хорошие. — Постоял немного, ввел лошадей в конюшню, расседлал, освободил от узды и чембура и насыпал в ясли овса. Лошади припали к кормушкам, я же вышел и постоял немного у конюшни. Нет, все внутри было тихо и складно. Поспелка осмелел и к дверям в избу побежал вперед меня, но я окликнул его:

— Стой, пострел. Или полена в лоб захотел? — Мальчишка встал как вкопанный, а я не спеша прошелся по двору, осматривая внезапно привалившее хозяйство. Да, ремонта не требовала ни изба, ни постройки. Дом содержался в порядке, хотя видно было даже мне, что «черная» очень старая. Старая, но добротная и большая. Всегда хотел такой дом. И соседей нет. Осталась мелочь — от полена увернуться да ночью не оказаться задушенным.

Я дернул на себя дверь, встал на пороге, поклонился (Поспел повторял все за мною) и проговорил:

— Дозволь, Хозяин, в избу войти и тут остаться. Жить я тут буду, коли позволишь, дедушка.

В ответ раздалось удивленное оханье, а потом негромкий смех. Поспелка пустился было бежать, но я поймал его за ворот. Лучше пусть будет при мне, если началось. Что началось — неизвестно, но неизвестно также и то, что ждет теперь во дворе.

— Не сердись, дедушка, я твоих запретов нарушать не стану, твои порядки за свои приму!

В ответ кто-то хмыкнул и замолк.

— Дозволяешь ли, Хозяин, войти? — спросил я на всякий случай.

Изба молчала, и я рискнул. Ничего. Ни скрипа, ни крика. Ни полена в голову. Пока все шло хорошо. Я с натугой оттянул волоковое оконце, и в избе стало посветлее. И внутри все было в порядке, разве что пыль вытереть и пол подмести и помыть.

— Вот так вот, Поспел. И без полена обошлись. Ужинать со мной будешь? — спросил я, скидывая сумки на пол у двери.

— Нет, наставник, я обратно побегу, мне теперь торопиться надо! — Видно было, что у Поспела душа горит рассказать всем, как новый наставник в «черную» вселился.

— Ну тогда на вот и ступай, — я протянул мальчишке мелкую, как я уже знал, монетку. Тот схватил ее в кулак, поклонился мне и кинулся бежать со двора.

Я же сел на лавку у стола и стал раскладывать на чистой холстине припасы, что мне отжалел дородный мужик в кладовой. Это они тут считают возможным съесть за два дня?! Рожа треснет столько съесть! Тут был и хлеб, и сушеное мясо, и вяленая рыба, и яблоки, и крупа, и соли чуток, и еще что-то в мешочках и горшочках. Даже мед был! А вот он очень кстати…

Я подхватил ведро из угла и пошел по воду. Колодец оказался прямо за избой. Богато! Свой колодец, да еще и чистый, как я понял, заглянув внутрь. Да, дедушка тут точно не бездельничал. И точно тут был. Я повеселел.

Войдя в дом, я оставил дверь открытой и запалил очаг, поставил на огонь нашедшийся на полке котелок и сел за стол. Когда котелок закипел, я налил в две глиняных кружки кипятку, поставил у холстинки с едой и громко позвал:

— А вот ужинать, Хозяин, со мной садись, уважь гостя. — Кто-то снова хмыкнул, и возле стола оказался маленький, но широкоплечий с выпуклой грудью человечек, совершенно седой, с длиннющей и ухоженной бородищей толщиной в просяной веник, волосами до пояса и с огромными синими глазищами.

— А не пуглив ты, наставник! — насмешливо сказал дед. Ростом он хорошо если бы достал мне до бедра.

— А чего пугаться, если я с добром, да и попросился, вежество показал? — спросил я.

— И то. Звал за стол-то по обычаю? — спросил Дед, как я решил его кликать, как мне показалось, с затаенной грустью.

— Нет, Дед, от сердца. Ничего, если я тебя Дедом стану кликать? — спросил я на всякий случай.

— Кличь, кличь, спеку тебе кулич, — пробормотал Дед и мигом оказался на столе. Ел он опрятно и чисто, хотя видно было, что проголодался. Я ел не торопясь, прихлебывая кипяток, в который добавил меду. То же самое было и в кружке у Деда.

— Я Дворовому отнесу мясца с хлебушком? — спросил меня домовой.

— Само собой. А то к столу зови? — предложил я.

— Нечего ему делать в избе, не балуй! — строго сказал Дед и дробно протопотал к дверям, а я понял, что их приятельство с Дворовым строго держалось в древнейших рамках и не мне их нарушать. Оно и к лучшему. Я сам убежденный консерватор и ретроград. Все старое, проверенное, надежное мне милее всего нового и яркого, пусть и кажется порой окружающим, что я и неправ.

Дед уже вновь сидел на столе, я подлил кипятку в кружку и подвинул к нему яблоки и лаваш.

— Дворовый на угощении благодарствует, велел передать, чтобы ты о лошадках не пекся, ничего им не подеется, — сказал Дед и вкусно захрустел яблоком.

— Вот то добро, Дед. И тебе спасибо, что в дом пустил и жить позволил. Покажи мне потом, где нельзя вещи класть и самому ложиться.

— Успеется с этим, — Дед доел яблоко и аккуратно бросил огрызок в деревянное ведро, стоявшее у очага. Я закурил, Дед от удивления поднял брови, принюхался, чихнул и спросил:

— Это что за отрава, наставник?

— Зови, Дед, Ферзем. Отрава, тут ты угадал, заморская отрава. Привыкаешь к ней, к проклятой.

— А дым приятный, ты дыми, дыми, мне нравится. — Дед принюхался.

Курить его научить, что ли? Нет уж. Чистое баловство, как бы сам Дед сказал, думаю.

— В баню-то пойдешь нынче, Ферзь? — осведомился Дед. — Тогда бы и Баннику хлебца с мясцом?

— Не пойду сегодня, спину мне посекли, Дед. А что до хлеба с мясом — то сделай милость, снеси и Баннику.

Дед снова обернулся на одной ноге и, встав на лавку, запалил в светце лучину.

— Ну-тко, покажи-ка мне, что тебе там посекли, — велел Дед, я снял рубаху и стал снимать повязку. — Да, сегодня бы в баню не стоит. А промыть все это не мешало бы. Я могу. Даже травки остались, хочешь? — подвел итог Дед, закончив осмотр.

— Как не хотеть, Дед, — отвечал я, и нежить удовлетворенно хмыкнул.

Травяной настой Деда сначала зверски драл и дергал рану, а потом она словно уснула и лишь слегка ныла, словно была нанесена недели две назад.

— Лучше ли? — торжествующе спросил нежить.

— Гораздо. Благодарствую, Дед, — отвечал я.

Дед самодовольно хехекнул и внезапно выдал:

— Бабу тебе надо, Ферзь. Не самому ж тебе полы мыть и щи варить? Непременно бабу надо. Только кто за тебя пойдет? Пока тебя не знает никто, никто и девку не отдаст. Ты, Ферзь, бабу-то у булгар купи, завтра бы и пошел, что ли?

— Бабу купить? — Я задумался. Тут ведь не только полы мыть и щи варить. Лет-то мне не сто семьдесят. — Можно и бабу. А можно и двух-трех купить, коли не раздерутся, — засмеялся я.

— А мне что, покупай хоть десяток, — радушно сказал Дед, и я понял, что он и не думал шутить, — только по дороге поясни бабам, как себя вести надобно.

Вот. Именно этого и не хватало в моей унылой и монотонной последние дни жизни. Сонмища баб, не обученных с малолетства уживаться под одной крышей с соперницей. «Так то Турция — там тепло».

В это же примерно время в небольшой светелке с лавки из-за стола поднялся и сильно потянулся князь Ярослав, разминая занемевшие от долгого сидения за столом мышцы. Кроме него в светелке был еще и Ратьша, и он тоже вскочил, как только князь оказался на ногах.

— Что скажешь, тысяцкий? Прав ли я, что решил в Медвежьем углу крепость ставить?

— До сей поры там даже засеки не удалось поставить, княже. Но место это надо брать под себя, там Волга, — отвечал Ратьша.

Больше он ничего не сказал. Да и зачем? Кому могло быть непонятно, что господство на Волге сразу обогатит казну Ростова, а там, глядишь, и городок поставить удастся… Малый, но свой. Варягов пригласить, опять же. Тогда, может статься, будущий великий князь и не за старшинство станет великим. Не о братоубийстве речь, но лишь о том, что Русью должен править достойнейший, — и именно это убеждение закладывать надо тут, исподволь. В Ростове. На берегах матери рек — Волге. Князь прервал мысли своего тысяцкого, хлопнув того по плечу:

— Может, потому и не удавалось, что не крепость, а засеки ставить пытались? Думаю, что так… А ты, тысяцкий, все так же варягов не любишь или пообвык уже? — В его голосе была необидная насмешка, но Ратьша шутки не принял:

— Не то чтобы пообвык, княже. Просто понимаю — среди словен, мери и прочих наших племен трусов нет, но больше людей, склонных к мирным занятиям. Если с земли кинутся все в твою дружину, людьми обрастем, но лишь счетом. Учить их долгое дело, а варяги всегда под рукой, учить их точно ничему не надо. А что дружина ропщет — так и ладно, смуту не затеют. Кто понимает, как я, в чем дело, а кто побоится громко сказать. Но если велишь дальше говорить, княже… — Ратьша примолк, и князь серьезно кивнул головой, говори мол.

— Если далее велишь сказывать, то ты бы, княже, возвеличивал да одаривал бы не только варягов. Я знаю, что ты и своих жалуешь, но тех больше, чем своих. Свои по крови верны, по роду, но и им пряники зубов не обломают, — тысяцкий говорил медленно, подбирая слова, чтобы вернее они искали цели в княжьей душе. За себя тысяцкий не боялся, если Ярослав велел говорить правду, то и тысяцкому, и рабу-кощею за то худо не бывало никогда. Это, однако, вовсе не означало, что каждый был волен нести кто во что горазд или что Ярослав был открыт, простодушен и всегда готов был принять чужой совет или мнение. Ничуть не бывало. Но если спрашивал, надо было говорить именно так. Это Ратьша знал твердо.

— Больше пряников, говоришь? Добро. Есть у меня одна заедка. Слышно было, Фарлоф среди варягов ныне самый озорной? Что, брехали, Ферзя задирал… Наставника нашего… Беспамятного, но, кажись, словена? А, Ратьша? Да и свои, варяги, не очень Фарлофа любят, пустой злобы никому не надо, не цепной кобель, я чай?

— Слушаю, княже, — Ратьша поклонился, а князь продолжал говорить, так же медленно, как говорил допрежь и Ратьша, обращаясь к нему:

— Вот что, тысяцкий. Вызови завтра Ферзя ко двору да потоми в том дворе… Глядишь, вынесет варяга нелегкая прогуляться. Может так быть?

— Может, княже.

— То-то и оно-то. Мужики матерые, битые, оба с норовом пуще княжьего — одна гордыня прет из обоих, прямо беда. Так вот. Если наставника уных безнаказанно варяги задевают, то ему не уных учить, а навоз убирать за варяжскими конями тем веслом, что на плече носит, — тон Ярослава изменился, горечь слышалась в нем потаенная, глухая обида на что-то, на что-то такое, что нельзя изменить, а принимать горько.

— Понял тебя, княже. Только, думается мне, коли Фарлофу загривок надерут, спросу строгого не станет с наставника? Чай, не конюх — пестун княжьих гридней, мелко не кроши.

— Не то что не станет, вовсе не будет. Виру давать некому, мне разве что, а я не спрошу.

— Виру? — Ратьша осекся на миг, поняв, о чем шла речь.

— Виру, тысяцкий, — Ярослав помолчал немного и жестко надавил на слово, повторяя его: — Виру.

Шутки кончились. Слова Ратьши попали в цель — князь решил показать варягам, что он все равно встанет на сторону Правды, чем безоглядно поддержит их перед своими людьми.

 

Глава XI

Мне плохо спалось в эту ночь. Снилась мне то Сова, укоряющая меня в измене, правда, не уточняющая, кому (надеюсь, не ей и не родине!), потом снился покалеченный азиат, почему-то очень довольный жизнью на своих протезах, снился наглый варяг Фарлоф, одетый в сильно поношенный килт, короткий ему, а под утро сны стали настолько фантасмагоричными, что я и упомнить их не мог. Последней картинкой моих сновидений стала оскалившаяся на меня медвежья морда. Тут я и проснулся. А кто бы не проснулся?

Утро выдалось беспокойным. Дед зачем-то растолкал меня ни свет ни заря, мягко прикрыв теплой, сухой ладошкой рот:

— Проснись, Ферзь. Гости до тебя.

Я кивнул головой и встал с лавки, на которой провел ночь. Повертел головой, поочередно поднимая к ней плечи, и оперся на стол, на котором лежал мой меч. Время шло, а гостей не было.

— Ошибся, Дед? — спросил я.

— Шутишь, да глупо, — отвечал Дед, поджав губы, и я сообразил, с кем говорю.

— Не гневись, Дед, — спросонок вечно несу глупости, — покаянно пробубнил я, и Дед оттаял.

Пока ждали гостей, я успел вскипятить воду, и теперь мы с Дедом смиренно завтракали. Я вообще по утрам почти не ем, а Дед, видать, показывал хорошие манеры. Мне это надоело, и я прямо сказал ему не стесняться, тут дело и пошло на лад.

Гостем оказался вчерашний Поспел. Он долго стоял у ворот, потом робко прошел во двор (Дед рассерженно исчез), потом поскрябся в косяк открытой двери.

— Входи, Поспелка, гостем будешь, — пригласил я мальчишку, тот вошел в дом, поклонился, поздоровался и сказал, что меня ждет Ратьша.

Я надел одну из добытых рубашек, проверив, нет ли на ней вышивки, по которой могла бы признать та, которая ее ткала и шила, накинул свою куртку, положил меч на плечо и степенно вышел из дома. «Собаку надо завести, — подумалось мне, — здоровенную и злую. Не могу вспомнить, уже есть меделяны или еще нет. Кажется, уже могли быть. Вот и куплю пару, чтобы не думалось».

С этой приятной мыслью я закрыл калитку и пошел по улице, кланяясь шарахавшимся от меня соседям. Надо полагать, что ночь переночевать в «черной» мог, по их представлениям, только особо злобный и сильный колдун. Ну, тоже дело. Пока собак нет, пусть побольше баек ходит. Почему-то я решил пойти пешком, а не поехать верхом. Да и времени не было назначено никакого. Ждет и ждет. Тут навстречу мне попалась девица с такой грудью, что я невольно присвистнул и неприлично вытаращился на нее. Дева густо покраснела и, прикрываясь ладонью, заспешила своей дорогою, небрежно унося на плечах коромысло с двумя солидными ведрами. Однако! Как выберется время, точно схожу к булгарам. Интересный у меня список покупок наметился — меделяны и бабы. Забавно бы смотрелось на стикере, что я писал себе на утро.

— А скажи, Поспел, у вас есть большие собаки? — спросил я, надеясь, что детская логика не поразится постановке вопроса.

— А то! — гордо ответил мне Поспелка. — Самые большие и злые собаки у князя на псарне, а еще у Ратьши есть такие собаки, они откуда-то были из-за моря, потом с нашими смешались, говорят. Пушистые и мне по грудь ростом, а силища! Как у быка!

— А мне кто-нибудь продаст такую собаку? Или только князьям да боярам по чину?

— Ты наставник, наверное, продадут. Ты с Ратьшей поговори, у него сука ощенилась с месяц назад. Да и не у князя же тебе собаку покупать! — Поспелка сам прыснул от своей же шутки, я же криво улыбнулся на левую сторону, как обычно и улыбался. На этом наша беседа и кончилась.

Черт дернул меня прикурить, когда из-за угла на нас вышел солидной комплекции священник, а попросту — поп. Увидев это, поп осенил себя крестом и поспешно перешел на другую сторону улицы, откуда и делал знаки Поспелу, увещевая его немедленно бежать. Поспел отрицательно мотал головой, поп, распушив бороду, грозил уже ему пальцем, а я невозмутимо шествовал, мысленно покатываясь со смеху при виде этой пантомимы. Но как бы то ни было, а курить на улице, пока по крайней мере, не стоит. Я свернул в какой-то закуток и там докурил сигарету, чувствуя себя решительно пойманным школьником. Поспел терпеливо стоял рядом, признаков нетерпения не выказывал, потому я и сам не особо торопился.

— А что, Поспелка, покажешь мне потом, где булгарских купцов найти? — начал я новую беседу с княжьим человеком Поспелкой.

— А то. Вот как отпустит тебя Ратьша, я тебе все и покажу, — солидно отвечал мне государственный муж тонким голоском.

— Хорошо. Так и порешим, — подытожил я, и вторая беседа с правительственным чиновником для особо мелких поручений окончилась.

Тут уже появился перед нами терем, и Поспел, поведав мне, что Ратьша велел ждать во дворе, куда-то исчез. Я покорно пожал плечами и сел на какую-то завалинку, подставив лицо солнцу и глубоко задумавшись. Думалось мне легко и приятно: с собакой вопрос решаемый, с бабами, думаю, тоже, работу мне нашли такую, о которой я всю жизнь мечтал, правда, пока не сказали, когда начинать, дом нашелся, да еще какой! Да еще и задаром! Это вам не шутки.

Приятные размышления мои были прерваны громким смехом прямо у меня над ухом. Я открыл глаза. Ну, долго жить будет — то снился, то явился. Фарлоф.

— Что, беспамятный, явился? — смеялся варяг. — Говорят, князь тебе дело по плечу сыскал?

— То князю виднее, — сказал я, вставая при упоминании дайме.

— То верно, верно. Веслом твоим за конями убирать, слыхал ли новость? — Варяг смеялся, но глаза его, цвета синего вечернего льда, были злы и холодны.

— Тю, варяг, а ты не всю новость слыхал, а мне передаешь, — миролюбиво улыбнулся я.

— Как не всю? — Варяг, ожидавший другого, замялся.

Возле нас уже собирался народ. Надо было что-то решать — отвязаться от варяга вряд ли получится. Да и положение обязывает. Я посмотрел вверх, в одном из окон мелькнул Ратьша, и я понял, что эта стычка вряд ли полностью на совести варяга. Мысль была быстрой, но мне показалась верной. Такого рода мысли меня редко обманывали. Снова тест пришельцу.

— Так и не всю. Тебя ко мне в помощники определили — твоей железкой мое весло чистить, — все так же миролюбиво поведал я варягу.

Тот онемел, а потом побагровел и бросился на меня, заревев от ярости, и схватил за грудки. И тут же получил лбом в лицо, упал на спину, и кровь густо потекла-закапала с рассеченной брови.

— Зря ты так, Ферзь, — негромко сказал кто-то из стоявших рядом ротников. — Вольного не оружием ударил, этого не простит.

— Я знаю, — спокойно отвечал я. Да, я знал, что делаю, и не ошибся — это было оскорблением уже тогда. Или приучу всех серьезно к себе относиться: по одному княжьему слову люди меня уважать не будут, — или наживу врагов в лице варягов, тогда мне конец, а к этому, как известно, я относился по-своему.

Как я и ожидал, варяг встал с земли другим человеком — спокойным, уверенным в себе, даже дернулись в улыбке уголки губ, только ноздри спорили с ними и выдавали лютое бешенство, овладевшее Фарлофом. Дальше последовал за малым не церемонный вызов на поединок. Последовало мое согласие, и я скинул с плеч свою куртку, сбросив ее на завалинку, с которой поднялся. Фарлоф скинул рубаху, в которой был, показав мне широкую грудь и литые, мощные плечи. Загривок у него был под стать, как у зубра.

Ротники и варяги тут же образовали круг, и мы с Фарлофом остались одни — друг против друга. Но, к моему удивлению, варяг не прервал связи с миром, он посмеивался чему-то, видимо шуткам соотечественников, кивал, сам что-то, кажется, говорил — рисково, однако. Как бы ни хотел он меня взбесить перед боем, так нельзя, можно и заиграться. Но, видимо, варяг знал, что делал, раз с таким норовом дожил до своих лет.

Наконец мы встали друг напротив друга, варяг соизволил вытянуть меч из ножен, а я опустил конец меча к земле. И тут варяг, рассмеявшись, плюнул мне в лицо. Круг, кажется, так и ахнул, а может, засмеялся, заплакал, разошелся по своим делам — понятия не имею. Слюна варяга стекала по щеке, сам варяг улыбался, но толку с этого, признаю неплохого, приема не было никакого — слюна осталась на коже, до души ей не добраться, а Фарлоф — ну что делать, ну не задалось утро.

Потом исчезли и эти мысли, и я поднял меч к плечу. Время пропало, пропало время суток, яркое солнце и все остальное. Были только я, меч и Фарлоф. Именно в этом порядке. Фарлоф кинулся на меня, вращая клинок, и я прыгнул в сторону, не пуская меча в ход. Варяг атаковал раз за разом, иногда я отпрыгивал, иногда ловил его меч на свой. Всеми любимого звона мечей во дворе не было — сталкиваясь, наше оружие рождало звонкий щелчок. Сам я в атаку не спешил — варяг не уный, у него, думаю, стычек разного плана было или больше, чем у меня, или столько же, но он жил с меча, как бы то ни было. Умирать в мои планы пока не входило. Варяг кинул меч мне в лицо выпадом от плеча вперед, и тут я, наконец, ударил. Уйдя от меча, я резко опустил меч Фарлофу на колено опорной ноги. Варяг скрипнул зубами, послышался легкий хруст, и я отскочил от охромевшего противника. Варяг что-то гортанное, лающее бросил мне в лицо, но сейчас я бы не понял и родного языка, не то что неизвестного, чужого. Видимо, снова пытался меня оскорбить. А может, признавался мне в любви, молниеносной и безнадежной, — одинаково все равно было мне и моему мечу. Как бы то ни было, в скорости и увертливости он потерял, ногу ему приходилось волочить за собой, и он терпел действительно сильную боль. Как опять же потом поведал мне Ратмир, лицо его почти не изменилось. Он был хорошим воином. Злым, но хорошим.

Варяг внезапно широко шагнул в сторону, одновременно занося меч для удара с левого плеча наискось, но резко сменил направление и своего движения, и клинка. Со стороны, наверное, смотрелось убедительно и грозно: вот полоса стали взлетела вверх, а вот уже летит стрелой над деревяшкой оплеванного Ферзя в грудь незадачливого наставника, разгневавшего самого Фарлофа. Смотрелось да, убедительно — снаружи. А я был внутри. Так что я не совсем так видел все, что происходило, просто смерть кинулась мне в грудь, и я ответил ударом снизу — как потом говорил Ратмир, успев в самый последний момент, — меч варяга уже почти вонзился в мою грудь.

Удар субурито пришелся ему по кистям, и варяг выронил меч. Скорее всего, пару костей в кисти, а то и в обеих мой меч ему сломал. Теперь варяга мог бы спасти или Один, или Ярослав, или же приступ берсеркизма. Но вышло иначе. Берсерком Фарлоф не был, Ярослав имел свой взгляд на творившееся во дворе (причем из окна прямо над нами, как потом выяснилось). Так что мой меч сначала ударил варяга в кисти рук, выбивая меч, а потом ударил уже по пустым рукам сверху, довершая начатое. Варяг все же изловчился подхватить оружие и потому, думаю, попал все же к своим богам. Сражаться он уже не мог, вмешаться же никто не успел — субурито упало варягу на темя, раздался хруст, кровь хлынула у того из ноздрей и ушей, и Фарлоф, как подкошенная сосна, упал на землю.

Я стер его слюну со щеки рукавом рубахи, через голову стянул ее и кинул в сторону белым комком. Круг расступился, молча давая мне дорогу, и не скоро заговорил.

Я снова вернулся на завалинку и, достав из кармана пачку сигарет, закурил.

Во двор вышел мрачный князь, сопровождаемый Ратьшей.

— Ферзь! — позвал князь.

Я поднялся и поклонился ему.

— Сюда иди, — князь указал рукой на место перед крыльцом. Я в куртке на голое тело с мечом на плече встал куда было велено. Сейчас посмотрим на суд княжеский. Как бы то ни было, выбора нет. Или сейчас князь послушает свидетелей, или же просто решит суд в угоду варягам, которые под предводительством своего вожака стояли гурьбой, не смешиваясь с остальной толпой. Возле крыльца же лежал труп Фарлофа.

— Видоки кто? — строго спросил Ярослав.

Видоков сыскалось немало. Причем среди варягов тоже. Один, высоченный, крепкий варяг, коверкая русские слова, поведал собранию, что «Фарлоф сам задратся Ферз. Ферз только отвечарт!».

Князь, все такой же суровый, как и был, выслушал всех, кто желал говорить, посоветовался негромко с Ратьшей и молвил:

— Коли Фарлоф Ферзя сам задрал, то нет вины Ферзя, что тот ответил. Если Фарлоф сам на бой наставника вызвал — нет вины Ферзя, что тот варяга убил. Прав Ферзь в этом поединке, таково мое княжеское решение. — Варяги ответили удивленным гулом, но князь строго сдвинул брови и бросил им: — Мне дела нет, каких кровей правый. И нет мне дела до того, какой виноватый крови — будь то словен, варяг, булгарин, нурманн али араб.

С чем князь развернулся и ушел, варяги подхватили с земли тело соплеменника и ушли куда-то за терем, а меня окликнул Ратьша. Я подошел к тысячнику.

— Суров ты, наставник, — бросил тысяцкий.

— И Фарлоф был суров. Оба мы люди княжьи, а что он варяг, а я нет, то мне все едино, — отвечал я тысяцкому.

— И то правда. Коли варяги уже просто так задираться стали, то пора бы их и в чувство привести, как думаешь, Ферзь? — Ратьша явно хотел какого-то определенного ответа. Но мне до его чаяний дела не было, потому ответил честно, что и думал:

— Как князь велит, Ратьша, так и поступлю. Если со мной задираться будут — милости прошу.

— Добро, наставник. Теперь хочешь — тут сиди, хочешь — домой ступай, пока дел для тебя нет, — сказал, помолчав, Ратьша. Видимо, он очень хотел услышать от меня что-то определенное. Ну не обессудь, тысяцкий, не дипломат я. Говори прямо — прямо и отвечу. А впрочем…

— Знаешь, тысяцкий… Если у телеги одно колесо расти начнет, то быть телеге в канаве. Так что, думаю, прижать бы варягов не помешало, — негромко сказал я, глядя тысяцкому прямо в глаза. Те потеплели.

— Ступай, Ферзь, домой. Тут ты уже все сделал, что мог, — улыбнулся тысяцкий.

— А звал ты меня зачем, тысяцкий? Я ведь по твоему зову пришел, сам, вообще, на базар думал, к булгарам.

— Звал? Ну сегодня уже не до того, больно много всего за один полдень случилось. Завтра уж поговорим, — отвечал Ратьша, все так же улыбаясь.

И тогда я улыбнулся ему в ответ своей кривой ухмылкой.

— Добро, Ратьша. Тогда я еще сейчас на базар поспею. Можно я Поспелку заберу со двора? Покажет мне Ростов.

— Бери, конечно. Тут и без него народу хватит. А ты никак спросить хотел о чем-то?

— Хотел, да сегодня больно глупо выйдет, тысяцкий. Завтра бы и спросил тогда, — отвечал я. Говорить о собаках как-то не располагало ни место, ни ситуация.

— Добро, забеги на днях, поговорим, — кивнул Ратьша и ушел в терем.

Я же подозвал к себе вертевшегося Поспела, и мы зашагали с ним со двора. Правда, за бабами я не пошел — как я и сказал, сегодняшнее утро как-то не располагало к покупкам баб или девок, или даже собак. Так что мы просто прогулялись с Поспелом по городу. Побывали и неподалеку от булгарского торжища, потом побродили по берегу Неро, а потом я проводил Поспелку, который был чрезвычайно восхищен тем, что я «варяга деревянным мечом, как пса, убил!». Из чего я сделал вывод, что поединки во дворе терема невелика редкость, а варяга этого мало кто любил. Добро…

 

Глава XII

Домой я пришел ближе к вечеру — загулялся по городу, твердо памятуя, что курить посреди улицы не стоит. Мысли мои были в некотором беспорядке. Складывая два и два в привычной системе исчисления, получалось, что я тут буду выполнять функции бойцовой собаки, которую пока без устали проверяют, причем на износ — инцидент с Фарлофом произошел, пока с меня еще и швов-то не сняли… А дальше что? «Мавр сделал свое дело»? М-де. В который раз я с грустью подумал, что понимаю старика Тайра, который сидел себе на необитаемом острове, наплевав на все на свете: государства, границы, интриги, положение в мире и прочую дребедень. Уйду вот в леса, ищите себе другого бультерьера. Но я уже понимал, что никуда я пока не побегу, — здесь было очень и очень интересно. Да и везло пока. Непростительно везло. Весь опыт моей предыдущей жизни мягко напоминал мне, что шерсть на загривке опускать рано. И кстати, когда мы, наконец, начнем строить Ярославль? В той жизни я в нем не бывал, но зато увижу, так сказать, самые истоки. Напишу на какой-нибудь стене попрочнее пару иероглифов, чтобы потом археологи взвыли, пытаясь понять, что случилось и откуда в Ярославле о ту пору оказался грамотный и хулиганистый японец?

Я усмехнулся сам себе, на левую сторону, как обычно. Конечно, такого писать не стоит, и надеюсь, что мои окурки к моменту начала раскопок превратятся в пыль. Иначе точно у кого-нибудь будут проблемы — фильтр от сигареты с тысячелетней историей. Да он на аукцион уйдет. «Не исключено, что эту сигарету курил, думая о судьбах родины, сам Ярослав Хромой!» И какой он хромой, кстати? Я никакой хромоты не заметил, правда, он предо мною и не маршировал. Нет, все равно, привычка схватывать все черты человека, с которым общаешься, меня ни разу еще не подводила, а действовала она уже давно самостоятельно, так глубоко вошла и въелась. В конце концов, когда бы не она, как бы я тогда был жив по сю пору, учитывая веселую работу моих последних лет? Или же он охромеет чуть позже, несмотря на все ссылки на летописцев? Если он уже перестал выплачивать папаше ежегодную дань, то может и охрометь, его родитель кротостью никогда не отличался. Что-то больно я весел нынче. Не с чего веселиться-то. Сейчас встретят у дома варяги — и все. Не то чтобы уж страшно, но ужасно, признаться, обидно. В кои-то веки что-то складывается одно к одному и становится все интереснее, а тут нате вам.

Тут, наконец, предстали передо мною ворота родного со вчерашнего дня дома. Никаких варягов, равно как и вообще кого бы то ни было, рядом не оказалось, что не сильно меня опечалило. Дома тоже оказалось все в порядке, а Дед, как мне показалось, даже обрадовался, но забубнил недовольно, видать для приличия:

— Где лытаешь, Ферзь? Темнеет уже.

— Дед, так я человек княжий, как велят, так и живу. Никто тут по мою душу не наведывался, пока меня не было?

— Нет, никого не было. Аль ждешь кого? — Дед прищурился.

— Не то чтобы жду, но могли быть. Я сегодня варяга на княжьем дворе в поединке убил.

— Знаю. Правильно и сделал, — сурово сказал Дед.

— Так что на рынке я, Дед, не был, баб не купил, собак тоже. Как-то не сошлось.

— Не будь то мудрено, само собой, что не до баб, когда человека убил. Хоть даже и варяга.

Судя по всему, Дед не был интернационалистом. Оно, наверное, правильно — еще бы нежить, которая, почитай, все традиции блюдет, к иноземцам была ласкова.

— Завтра пойду, наверное. Если опять не велят ко двору явиться, — утешил я домового.

— Если арабок будут продавать, не бери. Бабы смазливые, но у нас мрут быстро, зимы наши не переносят.

— Так если в доме сидеть, а выходить одевшись, может, и ничего? — уточнил я у сведущего Деда.

— А ты, поди, на арабку нацелился? — язвительно спросил Дед.

— Да там видно будет, — невесть почему, смутился я. Видимо, оттого, что до этого женщин на торгу не покупал. Дед хихикнул.

На этом бабья тема сошла на нет, мы с Дедом разложили припасы и приступили в полном молчании к еде. Дед снова унес часть со стола Дворовому и Баннику, а я не мешал, естественно. Со всеми домашними нежитями я собирался поддерживать по возможности самые хорошие отношения. На данный момент, как ни крути, а они оказались моей единственной семьей. И то — с кем еще мне тут общаться? Самая лучшая для меня компания. Дед, Дворовый и Банник. Еще Овинник, наверное, тут есть, правда, вряд ли я буду сеять и пахать.

Мысль заработала. Вот что. А устрою-ка я додзе прямо во дворе. Двор огромный, обнесу частоколом повыше, покроем крышу — в смысле, уные обнесут и покроют — и вперед, за знаниями? Пол уложим досками, глядишь, печь поставим или две… Я поискал листок и ручку, сам себе непонятно хмыкнул, не найдя ни того ни другого, нашел в растопке березовое полено и ободрал с него бересту, тонко заострил несколько угольков из очага и сел творить. И что, что мое додзе будет без «пагодной» крыши и без резных фигурок со львами, тиграми и драконами? Обычное, даже типичное, осмелюсь сказать, древнерусское додзе, каких много… Будет… Когда-нибудь. Готово!

Получившийся у меня на бересте сарай приблизительно отвечал потребностям нашего климата, особенно зимой. Продухи сверху (не русскую же печь там ставить!) прикрывались скатами крыши, пазы меж бревнами утеплим пенькой, промажем смолой, воротца приделаем, как в скотиньем хлеву, — примерно так. Горд я был так, словно только что лично, между парой сигарет, придумал и нарисовал подробный план к садам Семирамиды. Так. А что с казной? Вроде из трат намечались собаки и бабы, да и жрать что-то надо, неизвестно, зачислен я на полное довольствие или нет. Ненавижу неопределенность. Вот что! Надо к Ратьше подойти с идеей: дескать, зачем варягам видеть, чему уных учат, глядишь, соорудим ошейник для варяжьей вольницы… Под руководством некого Ферзя, добрейшей души человека с провалами в памяти, когда ему это выгодно.

Я призадумался. Пойдет ли Ратьша на это? А князь? Со всеми прилагающимися деталями? А не было ли это целью некого Ферзя — войти в доверии и создать некий очаг la resistance? Прямо под светлыми княжьими очами? Полсотни преданных и обученных уных под боком — это вам не сотня лапотников в лесу. Это переворотом пахнет. А не взять ли нам добрейшего Ферзя за строжайший караул и не накалить ли ту железину, которая его с первого дня дожидается? Резонно? Вполне. Тогда почему мне был оказан такой почет? Почему я не в темнице с парой крепких ребят с глазами воблы, для вящей разговорчивости оснащенных дыбой и клещами? Ждут, не проявятся ли мои соратники? Сообщники и наниматели? Резонно? Опять резонно. Может, не покупать собак и баб? А то останутся на Деда, кому они нужны? Ну баб-то разберут, наверное, а собаки? Это вам не бабы, это собаки, с ними так нельзя. Хотя, если что, меделянов охотнее баб разберут, это зверье в цене. О чем я думаю, собственно? Сам себе дело шью? Нет, отнюдь. Я прикидываю, стоит ли высовываться и клянчить у Ратьши возможности создать, подальше от княжьих глаз, отрядик la resistance? Причем на княжьи же деньги, что самое интересное. Да, в конце концов, черт с ним, если удумали дыбу, хуже уже не будет. А так — позволят для проверки, проверят, успокоятся, станут доверять наконец. Эдаким ты, Ферзь, политиком стал! Прямо-таки дворцовый интриган, мелко не кроши! Денег я не на обсерваторию Караколь прошу, одни бревна нужны да доски, а труд у нас, так скажем, дармовой — первые признаки будущих субботников, в данном случае, руками учеников. И — добро. Утром же пойду на княжий двор, «взывать у врат дворца».

В это же примерно время в княжьем тереме шла задушевная беседа Ярослава и Ратьши, посвященная детскому утреннику, который неловко организовал Фарлоф, а завершил Ферзь.

— Что варяги наши, Ратьша? Гудят? Требуют? — Ярослав говорил негромко, даже улыбался слегка.

— Нет, поорали на тризне, как положено, теперь кто спит, натризновавшись, кто в город ушел, Фарлофа они еще ополдень сожгли. Не слыхать разговора о неправде твоей, князь, — только о Ферзе и о Фарлофе, само собой. Не пойму я, неужели охолодил их Ферзь-то наш? — отвечал Ратьша.

— Не думаю. Но пену согнал точно. Добро, что он не пойми кто — и наш, и приблудный. Как бы его и дальше так же держать? — Ярослав встал, прошелся. Если бы Ферзь увидел его, то удивился бы — Ярослав и в самом деле слегка прихрамывал. Видимо, это случалось, когда князь не следил за собой.

— А ты, княже, не во гнев будь спрошено, думаешь ли ему вообще уных-то отдать? Под крыло? — напрямик спросил Ратьша.

— Думаю. И после сегодняшнего еще крепче думаю, тысяцкий. И вот как бы нам так совместить, что Ферзь и наш, и обласкан, а все не при дворе да не при мне с тобой, а? — Ярослав встал напротив Ратьши и посмотрел воину в глаза.

— Подумать надо, княже. Я подумаю, — отвечал тот.

— Подумай, тысяцкий, крепко подумай. Ты человек умный, а я молод и недальновиден, мог и не углядеть всего. А уных да под крыло к Ферзю. Хотя крылья-то у него, кажись, широковаты слегка… Не слишком ли?

— Пока, княже, не слишком. Если что, я ему сам крылья под корень обломаю, — заверил Ратьша.

— Только не сам. Мне еще вашей драки не хватало. Если фарлофов я с дани неуплаченной найму, то вот второго Ратьши мне взять неоткуда, — князь говорил резко, приказывал. Ратьша молча поклонился. — Тогда пока все с ним. Готовил бы ты, Ратьша, понемногу дружину к выходу, да строителей подыскивал. Пока тепло, надо начать крепостицу у Волги, пока малую, но настоящую. Засек больше рубить не будем, гиблое дело это, только людей хоронить, — подвел князь итог беседе.

Ратьша снова молча поклонился и вышел из княжьей горницы, придержав дверь и поклонившись косяку на выходе. Князь смотрел ему вслед, потом, когда дверь закрылась, негромко, для себя, сказал, повторяя: «Крепостицу. Небольшую, но настоящую. Свою от начала и до конца» — и пристукнул кулаком по столешнице, как бы закрепляя сказанное.

Я проснулся, не без влияния Деда, вернее сказать, по его вине — склочный старик вылил на меня ковш воды, от чего я подскочил и кинулся во двор — умываться. Раз уж все равно на двор, то я сразу, чтобы не возвращаться, прихватил и свое верное «весло» — позаниматься, как ни крути, а несколько дней я пропустил уже, то переезжал на тысячу лет назад, то спину мне посекли, то еще что… В общем, был бы повод, а лень наша всегда с нами. Так что я задал было себе пару, но потом заболели швы, и я честно прекратил занятия. Умылся, утерся и пошел в избу. Вернувшись в дом, я обнаружил накрытый добрым стариком стол. Даже очаг старичок не поленился разжечь и поставить туда котелок с водой. Так что завтрак поспел вовремя, почти без задержек.

— А вот скажи, Дед, — ну куплю я баб. А как им доверять, если я буду у князя при дворе, к примеру, пропадать целыми днями? Не побегут?

— Уверенности никакой быть не может. Бабы и есть бабы, волос долог, ум короток, крапивное, можно сказать, семя. Хоть и незачем бежать, а порой и от мужа бегут. Так что сам решай, — отвечал мне Дед, степенно уписывая краюху хлеба с мясом.

— Так что есть причина, по которой не наших брать? — спросил я.

— Умно. Бери которые издалека — небось в незнакомой стране от доброго хозяина не побегут. А ты добрый хозяин?

— А самому интересно. Я людей сроду не покупал. Посмотрим, — важно ответил я.

Потом мы встали из-за стола, и вредный старикашка исчез, как не был, предоставив мне мыть посуду. Может, ему положено только то мыть, что ночью оставлено? Тогда и мне положено тебя кормить только к ночи!

Последнюю фразу я произнес вслух, и Дед тут же вернулся, как ни в чем не бывало, вроде как по делам бегал, оттер меня от ушата с посудой и мастерски, не побоюсь этого слова, ее перемыл. Я усмехнулся, Дед тоже, и я пошел со двора, намереваясь вначале сходить к булгарам на торжище, да и посмотреть, не продают ли там собак каких. Хоть приценюсь, мало ли.

Тут меня остановила странная мысль. Коль скоро Русь уже крещена, то поймут ли окружающие мое стремление купить несколько баб, когда для избы и одной хватит, если хозяйственная? Я присел во дворе на колоду и закурил. М-де. Не создать бы прецедент. Я ж не сам по себе, я нынче человек княжий, в грязь лицом ударить не могу. Я даже расстроился, в кои веки такие возможности — и столько препятствий! То Фарлоф, то вот мысли. То политика князя Владимира. Хотя думаю, что это не прецедент. Не могу я быть самым умным. Рассердившись сам на себя, я вышел со двора и отправился на рынок, намереваясь купить двух или трех баб с самыми большими сиськами, какие там только будут. Ибо нельзя себе всю жизнь во всем отказывать. Последняя мысль была странной — я себе и раньше не часто отказывал, хоть в этом, хоть в чем-то другом. Вру. Отказывал. Но на рынок шел твердой поступью, держа на плече свой меч. Не менее твердо намереваясь устроить себе гарем, наплевав на то, что тут вроде как не положено. Меньше трубить про это — и все будет в порядке. Как и везде, что в этом мире, что было в моем. И купить тех, кто по-русски ни бельмеса не говорит. Пока обтешутся, все уже и ко мне попривыкнут. Надеюсь, пару собак я купить право имею? И хватит ли мне денег на баб, если куплю собак, и на собак, если куплю баб? Я остановился и снова закурил на улице, хотя и не собирался со вчерашнего дня это делать. И тут же снова вынесло вчерашнего попа, тот шарахнулся от меня и снова осенил себя крестным знамением. Я уже откровенно засмеялся поповской пугливости, но курить перестал, забычковал сигарету и припрятал ее в карман. Разбрасываться здесь «королевскими» бычками было бы недопустимой роскошью. Все еще криво ухмыляясь, я добрался до торжища, дорогу к которому мне показал намедни государственный муж Поспел.

Не успел я войти на территорию торжища, как меня в прямом смысле слова схватили за полы и чуть было не впарили мне рулон лежалого сукна — первыми в рядах почему-то были именно они. Начало обнадеживает. Вместо собак, надо думать, постараются продать кошек, а вместо баб кого? Бабок?

 

Глава XIII

Поход мой на рынок оказался долгим и сложным, я шел по рядам, отбиваясь от любых предложений, старательно двигаясь в сторону рядов, где торговали живым товаром, но отбиться удалось не ото всех. И вскоре я уже был счастливым обладателем здоровенного березового веника и малой кадушки с мочеными яблоками. Вроде бы вещи-то нужные, но куплены уж больно внезапно. Выглядел я забавно, надо полагать, — с субурито на плече, с кадушкой яблок и веником под мышкой. Но желающих смеяться почему-то не находилось. Уже все знают, что ли? Знают что? Про Ферзя, который в темном лесу угробил шестерых уных, или про Ферзя, который порешил в княжьем дворе наглого находника Фарлофа?

Ненавижу столпотворения. Я не могу видеть всех, кто крутится рядом, тем более не могу видеть всех, кто чуть дальше. Я не контролирую всю площадь, поэтому мне неуютно, до спрятанной в плечи головы неуютно и беспокойно. Но торжище мне понравилось. Вернее, торговцы. Эти люди уважительно, причем совершенно искренне — у меня нюх на такое — относились и к нам, покупателям, на которых наживались, и к своей работе и к плодам рук своих тоже, прекрасно совмещая и то и другое. Покупка была не безликой покупкой в супермаркете, но целой сделкой, плодом долгих раздумий и отчаянного торга сразу за двоих, потому что я никогда не торгуюсь, для меня названная продавцом цена и есть последняя. Видимо, это шокировало торговцев, и они сами сбивали свою же цену.

Я уже чуть было не купил с десяток кур и солидного порося средних лет, когда, наконец, пошли ряды с другой живностью. Тут были и быки, и коровы, и лошади — боевые и рабочие, тут были овцы и козы, тут же были собаки. Наконец-то!

Первые собаки моего внимания как-то не привлекли. Зато подошел ко мне неожиданно мужичок средних лет, постарше меня. Невысокий, но складный, седеющий сероглазый человек с длинным шрамом на лице. Началось, что ли? Я машинально переместился на удобную позицию, чтобы сразу расколоть мужичку голову, если что.

— Здрав будь, — начал мужичок, — тебя Ферзем кличут?

— И ты будь здрав, — отвечал я. — Да, меня так зовут. Что надобно?

— Ты правда вчера Фарлофа на дворе прилюдно палкой убил? — Он спросил это с такой страстью, что стало ясно: что-то в этой истории для него настолько важно, что ему можно простить даже «палку». Нет, нельзя.

— Ты бы, дядя, следил за тем, что говоришь. Меч мой срамить и позорить не смей, а не то дам я тебе «палку», — сухо поведал я собеседнику, и тот ужасно смутился.

— Прости, Ферзь, право слово, не хотел ни тебя, ни меч твой задеть, за что купил, за то продаю. Так ты Фарлофа деревянным мечом убил, как пса?

— Я. А тебе что за дело, мил-человек? Он друг тебе или родственник? — отвечал я.

— Друг… Он девку приневолил… А она за меня просватана была. Вот и вся наша дружба. Я пробовал вступиться, сам видишь, что сталось, — мужичок показал на свой рубец на лице, — на озере мы были с ней. Меня посек, а ее… Довел на него князю, ан толку не было. Предложил мне князь виру, а что мне в той вире? Чести ей не вернешь. Вот, живем теперь. Я все ждал, что случай будет с варягом ночкой повстречаться, а все не было.

— Так ты зол на меня, что ли, дядя? — Я уже готовился посоветовать ему лучше быть готовым к таким ситуациям, чем потом людям нервы мотать, но тут мужичок наконец улыбнулся.

— Нет, Ферзь, я тебя поблагодарить искал, — сказал он и поклонился мне в пояс.

— Да не за что. Варяг сам напросился, да и, видать, давно напрашивался, — ответил я мужичку, смутившись.

— Ты, Ферзь, где остановился? Люди болтали, что тебя в лесу нашли, — спросил мужичок.

— Ты бы, дядя, хоть сказал, как называть тебя, — ненавязчиво я напомнил мужичку о хорошем тоне.

— Зови меня Ершом, Ферзь, — тут пришла очередь смутиться мужичку, который забыл о правилах приличия.

— Добро, Ерш. Остановился я в «черной», слыхал ли о такой?

— Ох, паря, за что ж тебя туда? За варяга, поди? — охнул Ерш.

— Нет, это мне в награду, — сказал я довольным голосом. Вот так и начинаются легенды и куются первые звенья славы.

— Нешто в ней жить можно? — поразился Ерш.

— Это кому как. Мне — да, а других «черная» не пустит, — ответил я, понизив голос.

— Ты уж не колдун ли, Ферзь? Или даже… Нет, не может такого и быть, — проговорил Ерш.

— Чего не может быть, Ерш? — заинтересовался я, разговор был очень интересным, я даже позабыл, зачем и пришел сюда.

— Ну, в лесу нашли, левша, говорят, расписан весь неведомыми рисунками, некрещеный… Ты уж не волхв ли, Ферзь? — наконец, решился спросить Ерш.

— Нет, Ерш. Ни колдун, ни волхв, не стану лгать. Стал бы волхв князю служить?

— То правда твоя, а я глупости болтаю, — согласился Ерш. — А тут, на торгу, чего ищешь?

— Собак ищу, Ерш. И баб тоже присматриваю, — признался я Ершу.

— Так, может, показать, где и что? Ты ведь, я чай, не знаешь торга пока? — предложил Ерш.

— Хорошо бы. А то я и денег не знаю, — признаваться было неразумно, но я решил проверить свое везение. Если и обманет меня Ерш, то и ладно, за деньгами не гонюсь. Но буду знать, что врать и тут мастера.

— А собак каких хочешь? А то тут много разных, даже заморские есть, есть и наши, что от заморских, всяких хватает. Или тебе так, чтобы на дворе брехала? — уточнил Ерш пока про собак.

— Мне бы таких, знаешь, не очень высоких, но тушистых таких и мордастых, с грудью широкой, что и на медведя хороша, и по человеку не промахнется, — отвечал я.

Ерш призадумался.

— Есть такие, точно. Их тут только один купец продает нынче, но дорого просит, одно слово — княжеские те собаки. У тебя денег-то сколько? — прямо спросил Ерш.

Я показал ему все серебро, доставшееся от уных, Ерш посмотрел, подумал и кивнул головой: «За мной иди, хватит тебе на собак твоих, шесть кун у тебя». Я послушно пошел за Ершом, внимательно осматривая его сзади. Понятно стало, отчего я так насторожился сразу, даже не осознав этого тогда, — несмотря на обычное вроде как телосложение, Ерш мог похвалиться шеей и трапециями профессионального боксера. Я опустил глаза к его кистям — так и есть, костяшки сбиты и приплющены, кожа на них темная, жесткая даже на вид — кулачник мой Ерш, однако. Одновременно с этим я заметил, что люди, попадавшиеся ему на пути, охотно уступают ему дорогу. Значит, еще и известный боец. Везет мне на поединщиков, надо сказать. Я окликнул его:

— Ты кулачник ведь, Ерш? — Я взглядом указал на его кулаки.

— То верно, — усмехнулся Ерш.

— И хороший? — продолжал я допытываться.

— Не знаю, люди говорят, неплохой будто. Ты, Ферзь, не гадай, я тебе правду сказывал, а что кулачник — так что в кулаке против меча? Если думаешь что худое, то скажи, я уйду сразу, чтоб тебе не думалось, — как бы то ни было, он очень хороший кулачник, раз мозги ему еще не отбили.

— Нет, это я так, себя проверял. Угадал или как, — ответил я почти честно.

— Добро. А вот и пришли. Вот тебе твои собаки, — Ерш показал рукой перед собой, и я обмер, забыв обо всех ершах, кулачниках и князьях на белом свете.

Прямо на земле стояла огромная, высокая корзина, возле нее стоял хозяин, рядом с ним, как я понял, сидела мамка щенков — собака с широченной грудью, сравнительно короткими, толстыми лапами-столбиками, блестящей, отливающей на солнце шерстью и свободно висящими складками на шкуре и низкими брылями. Не собака, а мечта. Состроив презрительные морды, мы с Ершом подошли к вместилищу щенков. Ершу мамка сказала: «Гав!» — а мне так и вовсе ничего не сказала. Хозяин смотрел на нас совершенно равнодушно.

В корзине же возились щенки. Боюсь, моя нарочито презрительная личина сползла с лица, и оно перекосилось в моей кривой ухмылке. Ради таких щенков стоило махнуть на тысячу лет назад! Маленькие меделяны уже в раннем детстве по корзине ходили походкой могучих собак, тяжелой, развалистой, правда, нередко спотыкались и падали. Толстые, крупные, крепкие щенки являлись точной копией своей мамки, и очевидно, и папаши в уменьшенном виде. Я постучал пальцем о верх корзины, и щенки все до единого тут же бросились к моей стороне. Один даже пытался лаять. Так, этот не годится — нервный. Этот тоже — побежал позже всех. Сук я не хочу. Так, а вот это интересный кобелек.

— Здрав будь, уважаемый, — обратился я к продавцу. — На руки позволишь взять кутенка?

— Ферзь, да брось ты, обманывает торгаш: присмотрись, не те это щенки, а собака тут для виду сидит, дураков обманывает, — вмешался Ерш.

Я сначала чуть было не возмутился, но быстро понял, к чему это он.

— И то… Что скажешь на это, уважаемый? — вновь обратился я к продавцу.

Тот побагровел еще во время краткой речи Ерша, а сейчас от него можно было смело прикуривать.

— Здравы будьте! — внезапно для меня, выговорил багровый хозяин. Я думал, минимум матом пуганет. — Смотри лучше, глаза-то, поди, дома забыл? На лапы смотри им! На грудь, на холку! Полтора месяца всего щенкам, ты видал ли таких? Поди, дома вошь на аркане да блоха на цепи, а туда же! Не ее щенки! Да жаль, она слов твоих не поняла, а то бы гнала до Киева! Не понимаешь в собаках, не суйся! Выискался тут… Тебе какого посмотреть? — без малейшей паузы обратился он уже ко мне.

— Мне вот этого, с белым ремнем. Волчьей масти, — сказал я, не отрывая взгляда от щенка.

— А ты, уважаемый, вижу, понимаешь толк, — удивленно, как мне показалось, протянул хозяин и подал мне щенка.

Щенок на ладонях потянул как пушечное ядро — небольшой пока размер, но литое тело. Хорош! Я посмотрел прикус, лапы, чтобы не было «прибылых» пальцев, прощупал грудь, осмотрел глаза и уши. Потом поставил щенка обратно в корзину и больно потрепал за ухо. Щенок грозно сказал мне «Ррррррь!» и тем самым покорил меня окончательно. Я негромко свистнул, и щенок поднял мордочку. Не глухой. Я выпрямился, полез было за мошной, забыв спросить даже и цену, но Ерш пнул меня незаметно по ноге и спросил громко:

— Похож ли на собаку-то?

— Этот-то? Этот один и похож. Сколько просишь, хозяин?

— Да чтобы лишнего не просить, пять кун всего! — отвечал хозяин степенно, покручивая вислый ус.

Я снова было полез в карман, но Ерш снова пнул меня по сапогу и громко сказал:

— Да ты ополоумел, дядя! За пять кун я всех твоих щенят куплю, суку и тебя в додачу!

— Да за пять кун я его от сердца с кровью отрываю, Бога побойся! — завопил и хозяин.

И начался отчаянный торг. Я в нем участия не принимал, так как легко бы расстался с запрошенными пятью кунами, но Ерш думал иначе, и думаю, что и купец думал иначе тоже. Время тянулось и тянулось, я не слушал выкриков Ерша и хозяина, думал о своем. Наконец, хозяин протянул мне широкую ладонь, а Ерш, выглядевший нарочито расстроенным, молвил:

— Бей!

Я покладисто ударил хозяина по руке и полез за кошелем.

— Три куны! — сказал мне Ерш.

Оно и к лучшему, а то я цену-то и прослушал. Я отсчитал хозяину те монеты, которые, как я помнил, мне показал Ерш. Тот внимательно следил за моими действиями, видимо, большой надежды на меня не клал, но я угадал с оплатой. Ерш и хозяин кивнули, и хозяин невесть откуда вытащил большой, заткнутый тряпкой кувшин.

— Смочим собачку, люди добрые, — предложил он, доставая берестяные стаканчики, Ерш взял один, хозяин другой, а я, вытаскивая щенка из корзины, отказался, сославшись на зарок. Ерш и хозяин выпили, мы распрощались, и я вместе с кулачником пошел вдоль рядов, неся юного меделяна за пазухой. Тот громко сопел и царапался. Под мышкой я нес березовый веник, а в свободной руке, прижав ее к бедру, кадушку с яблоками. Ерш проводил меня до выхода с торжища и сказал на прощание:

— Меня сыскать очень просто, Ферзь. Хоть на торжище спроси, где дом Ерша-кузнеца, тебе всякий скажет. Буду рад тебя повидать иль помочь чем.

— Меня найти тоже невелика трудность, — усмехнулся я.

Ерш улыбнулся в ответ, и мы расстались. Я же степенно прошествовал было домой, но опомнился, вернулся на торг и купил там мяса, костной муки, овощей и крупы. Теперь я напоминал передвижную лавку. Хорошо, что щенок сидел за пазухой смирно, кажется спал. Со всем этим добром я неспешно двинулся к родному дому.

— Епишкин козырек! — простенал я, когда уже добрался до дома с отваливающимися руками. — Я снова баб забыл купить!

— Не ругайся! — сурово крикнул Дед и замер посреди избы. — Что это?! Ты никак собаку в дом приволок?! Ты чего это удумал-то?!

— Не сердись, Дед, щенок мал еще для двора, а дорогой. Позволь уж, пусть пока в избе поживет, он маленький еще! — просительно проговорил я. Дед оттаял:

— Не положено оно, конечно… Ну да ладно, чай, пол не протопчет. А почем платил? — спросил он.

— Три куны за шельмеца отдал! — честно ответил я.

— Оно, конечно, собака вроде бы как такого не стоит, — отвечал Дед, подойдя к щенку, которого я поставил на пол. — Но эта собака стоит дороже. Намного. Буду присматривать за кутенком, ты удачно куны потратил, Ферзь, уж мне поверь, а коли не веришь, давай я Дворового позову?

— Что ты, что ты, Дед, верю, конечно, — замахал я руками.

Щенок тем временем сидел у моих ног и на Деда негромко гудел. Получалось очень смешно — одно дело, когда гудит его мамка, другое дело, когда щенок. Дед ухмыльнулся и шагнул ближе, и щенок тут же бросился на него, с рыканьем и вздыбив шерсть. Дед остался стоять, но дальше не шел. Понимал собаку. Я похлопал легонько вернувшегося к ноге щенка и успокаивающе сказал:

— Тихо, тихо, это не чужой, это Дед, он в доме хозяин! — Щенок с сомнением посмотрел на меня.

— Чует нежитя и хозяина выбрал уже. Добро! — одобрительно сказал Дед.

— А что они, не любят нежитей? — удивился я.

— Так кошка нас видит, а собака только чует, вот представь, что ты точно чуешь кого-то, а не видишь, небось сам брехать начнешь? — отвечал Дед.

— Верно, Дед. А не станет он на тебя охотится? — засмеялся я.

— Да не должен, глаза умные, не похож на пустолайку, — совершенно серьезно ответил Дед. — Как кликать щеня станешь? Учти, имя даже собаке не зря дается!

— Графом стану звать, — ответил я. — Всегда хотел собаку Графом назвать.

— А что слово значит? — заинтересовался Дед.

— Титул, дед. Еще не князь, но уже не боярин, — сказал я задумчиво.

— Ишь ты. Плюнь-ка ему в морду три раза, — внезапно велел Дед.

— Это с какого пятерика? — поразился я.

— А чтоб не сглазили щеня твое! — рассердился Дед.

— А, понял. Спасибо, Дед, за науку. Лошадкам всегда плевал, а вот о щенке не подумал, — искренне отвечал я, поднял к себе Графа и честно наплевал ему в морду, на что тот в ответ чихнул.

Потом я занялся готовкой, Дед мне помогал, и вскоре все мы сели за стол, а щенок уткнулся в миску со своей кормежкой.

А баб я снова не купил! Завтра уж… Завтра точно куплю!

 

Глава XIV

Утро мое снова началось с незапланированного умывания и пения Графа у пустой миски. Я-то думал, что он всю ночь скулить будет, оторванный от родного дома, даже тряпицу прихватил из корзины, чтобы ему сунуть для моральной поддержки. Тряпицу он растерзал еще с вечера, а спать повалился как убитый, и до утра его было не слышно. Судя по всему, сантиментов пустых Граф был лишен начисто.

Покормив собаку, я прихватил меч и вышел на воздух, позаниматься. Щенок увязался за мной и теперь важно ходил вокруг меня, всем своим видом давая понять, что такая ерунда, как игры и прыжки, не для столь взрослой и могучей собаки, как он. Продержался он секунд тридцать, а потом бросился прыгать вокруг меня, но кусаться, кстати, не кусался. Необычный щенок. Так что занятия вышли обоюдными — я занимался с мечом, а Граф нападал на меня и свирепо рычал. Понятно. В следующий раз щенка оставлю в доме, это не занятия, а смех один. Занятия, тем не менее, я довел до конца. Затем прошел в конюшню и попросил Дворового собаку мою не обижать, а следить и холить. Все было проделано честь по чести, и в конюшне кто-то негромко сказал: «Добро». Я не увидел говорившего, зато Граф пришел в страшное возбуждение и азартно теперь нюхал все углы, бегая вокруг лошадей, так что я боялся, что жеребец или кобыла, если и не специально, то случайно наступят на мою могучую собаку. Обошлось, лошади пофыркивали, но вели себя пристойно. Дворового Граф не нашел и вернулся ко мне пристыженный и недоумевающий, как это он, такая опытная собака, не нашел источник звука и запаха? Тут кто хочешь станет недоумевать! Могучая собака моя грустно шла за мной по пятам, пока я возвращался в дом. Дальше наглый щенок снова зарычал на Деда, но Дед прошипел что-то, и Граф сразу притих.

— Что ты ему сказал, Дед? — заинтересовался я.

— Все тебе скажи… Тебе это знать по чести не положено. Вернее, по роду — человек ты, — отвечал мне вредный старик.

— Ну, дожил. Теперь родом попрекают. Лошадей, значит, мне можно уговаривать, а собак — рылом не вышел? — обиделся я.

— Ну, в общем… Раз уж так у нас тут все вверх ногами, и собаки в избе, и ты сам не пойми кто, и нежить у нас не прячется, а за столом с хозяином сидит, то слушай.

И Дед прямо в ухо прошипел несколько слов. Или, точнее, слогов. Это не был язык в привычном мне понимании, эти слова казались и набором букв, и простым обрамлением для какого-то нечеловеческого смысла. Тянуло от них временами, когда человек еще не стал так активно заселять землю и привносить свое, людское, в стройный мир, бывший до него. Я поежился. Но слова Деда запомнил накрепко.

— Ежишься? Крепок! — одобрил важный старичина. — Некоторые ваши, как дорвутся до языка нашего, так просто без памяти падают. Не всяк этот язык снесет. Но, если хочешь, я ему немного тебя подучу, ты потянешь. Да или нет? — Дед стал непривычно краток и даже суров, напомнив мне моего Тайра.

— Добро, Дед. Учи, — тут же согласился я.

— Позже чуток. Много сразу не стоит. Или не запомнишь, или худо станет, — сказал деловитый старец, накрывая на стол.

— Только Графу со стола ничего не давай, — сказал я ему.

— Ну поучи меня, поучи, — засмеялся старик.

— Не сердись, Дед, я по привычке, — опомнился я.

Пока мы ели, Граф вертелся рядом, ставил лапы мне на ноги, грозно тявкал и под конец исполнил народную песню меделянов в миноре. Никто не обратил на него никакого внимания, и могучая собака ушла от стола и влезла на лавку, где и заснула. С горя.

— Надо бы ему место найти, нечего ему по всему дому шарахаться, — строго сказал Дед.

— Верно. Собаке место нужно. Вот найду какую-нибудь ветошь, свалю в углу, сам туда придет. А с лавок, Дед, гоняй, баловство это. И я буду гонять, пока дома буду.

— Добро. Раз уж пустили в дом, то нечего баловать щеня. А то на голову сядет. А как подрастет, и вовсе будет беда. Это не дворняжка с шапку величиной. Такой кобель за кабана потянет.

— Так ты знаешь таких собак? — обрадовался я, а Дед засмеялся.

— Да тут много ума не надо, но таких собак я знаю. Я все зверье знаю, а кого не знаю, так увижу и сразу знать буду. Но я что, вот Дворовый знает и тех, кого и нет уже, и тех, кто потом будет, в домашнем зверье он толк знает.

— А лучше всех кто в зверье понимает? Леший? — жадно спросил я.

— Лесных — да. А есть ведь и степные, и в горах которые живут, так что одного, который бы всех знал, трудно сыскать, — степенно отвечал Дед.

— А скажи мне, Дед, не ведома ли тебе сова, что ростом мало не с меня будет? — негромко спросил я.

Реакция Деда превзошла мои самые смелые ожидания.

— Откуда ты про нее знаешь? — севшим голосом спросил Дед, пожирая меня глазами. — Откуда ты знаешь про такую сову? Слыхал ли от кого?

— Да нет. Не слыхал. Лично знаком. Она меня сюда и перекинула, из моего мира. И из моего времени, — отвечал я, наблюдая за домовым.

— Знаком? Имя называл?! — почти шептал домовой, а глаза его горели все ярче.

— Она и так его знает. Ферзем зовет, — отвечал я, стараясь выглядеть как можно наивнее.

— Ты мне зубы не заговаривай! Ферзь — фигурка в игре, не более, так никого звать не могут. Имя свое говорил? — напряженно допытывался нежить.

— Нет, не говорил. А что? — уточнил я.

— То ли умный, то ли везучий, а оно и так и сяк хорошо. И не говори, коли еще встретишь. Аль ты домой хочешь, Ферзь?

— Дед, теперь ты мне зубы не заговаривай, куда я там хочу и как. То мое дело. Ты на вопрос ответь, кто такая сова эта? — насел я на нежитя. Но где сел, там и слез.

— Не мое это дело, не прогневайся, Ферзь. А я не знаю пока, можно тебе говорить или нет. Рад бы, но, право слово, не могу, — в голосе нежитя прозвучали просительные нотки, и я отстал. Чего душу вынимать из него? Но вопросы мои не кончались на этом, был еще один, не менее важный, как я подозревал, от него с некоторых пор стала здорово зависеть моя жизнь.

— А вот скажи мне, Дед, отчего так? Сюда меня принесла сова, о которой ты говорить не желаешь. В лесу я встретил лешего, которого, как я понял, никто не видит. В «черную» люди нос боялись сунуть, но почему никто не говорил, не то не помнили, не то не знали, а мы с тобой сразу и увиделись, и договорились. Дворовый тоже мне ответил сразу же. Я ведь так понимаю, что вас теперь не все видят?

— Не все, — согласился Дед, жуя краюшку хлеба.

— Но я вижу. Я думал, из-за того, что все почти на Руси уже христиане, но и в мое время вы с людьми общались, не со всеми и редко, но тогда я уже ничего не понимаю.

— Идешь верно, потом с пути сбиваешься, — спокойно отвечал Дед.

— Где? В чем неверно? — жадно спросил я.

— О крещении верно. А дальше не совсем. Еще век назад все куда проще было между людьми и нежитью. Все свои законы блюли, все чужие порядки уважали. Но память людская коротка. Вот и о «черной» уже сказки рассказывают, а еще пятьдесят лет назад тут люди жили, обычные колдуны. Все позабывали. И боятся. Когда не знаешь, всего боишься. Пока новая вера на Руси не твердо встала, нам места нет — люди наотрез отказываются от старого, уповая на новое. Как всегда, в общем. Потом, через годы, люди снова вернутся и к нам — отказавшись от старых богов, от нас они вряд ли откажутся. Придут, приняв нового бога. Тогда будет найдена золотая середина. — Домовой примолк, а я подумал лишний раз, что консерватизм вещь очень и очень хорошая. В данном случае она придавала этому домовому уверенности в будущем. Мало? На мой взгляд, достаточно.

— Понятно. То есть со мной нежить просто пообщаться рада? — уточнил я.

— Не вся, не всегда. Ты особо не радуйся, нежить нежити рознь, — успокоил Дед.

— То есть всякое может статься? — Почему-то я даже расстроился. Только уже было вообразил себя единственным и неповторимым, застрахованным от нежитей, Ферзем, как на тебе.

— Может. Некоторые нежити не могут превозмочь своей ненависти к человеку. Лесные особенно неласковы до вас. Не забывай и не лезь на рожон, — серьезно сказал Дед.

— Понятно, Дед. Видимо, то же самое и с водяными нежитями, и полевыми, и прочими, что не с людского двора.

— Тут лучше лишний раз поберечься, ты теперь для нас как гривна беспризорная — всякому охота заполучить, — опять же серьезно сказал Дед.

— А есть ли слово или вещь какая, чтобы нежить не трогала? — Мне все еще не хотелось думать, что я из необыкновенного стал обыкновенным, да еще и особо интересующим нежить.

— Для каждой нежити свои слова и свои вещи. Языку я тебя помаленьку стану учить, глядишь, пригодится, — утешил Дед, — дело твое воинское, куда пошлют, загодя не скажешь, а снова «черную» осиротить мне бы не хотелось.

— Ясно. То есть для тебя, Дворового и Банника я тут очень даже кстати и на радость?

— Ну ты не особо-то нос задирай, Ферзь, — Дед смутился и сделал вид, что страшно занят. Я внутренне ликовал.

— Понял я тебя, Дед, — отвечал я, собираясь.

— Далеко ли, Ферзь? — поинтересовался нежить.

— Надо до Ратьши дойти, есть у меня идейка во дворе додзе поставить, но на его деньги, — честно ответил я.

— Чего поставить? Или кого? — не понял Дед.

— Думаю попросить уных сюда отпускать заниматься, Дед, — мне неохота по двору княжьему шнырять. Там и дружинники, и варяги, а сам знаешь, что всем сразу зуд свои советы давать, когда ты что-то делаешь, в чем и они понимают или им кажется так.

— Тут ты прав, Ферзь. Советчиков много, а дела стоят. А Дворового ты про додзе твое спросил?

— Пока нет. Спрошу сейчас. Как думаешь, откажет? — Я забеспокоился.

— Не должен, вы с ним вроде как в мире пока. Опять же лошадок ты по вежеству поставил, псину тоже попросил не обижать, нежить уважение ценит. Поди, поди, поспрошай его, ему понравится!

Я покорно пошел на конюшню и громко произнес:

— Дворовый, а Дворовый! Я с просьбицей до тебя. Мне бы на дворе постройку сделать да юношей сюда привести надобно, учить их стану. Позволяешь?

— Ставь, только пристроек не зори, — голос Дворового был резче, строже, чем у домового.

— Спасибо тебе, дядюшка Дворовый, — поклонился я, и что-то прошелестело мне в ответ. Я пошел со двора в дом, положил на плечо меч и отправился к княжьим теремам.

Княжий двор встретил меня обычной суетой, только поклоны челяди, которую было несложно отличить, отличались глубиной и уважительностью. Видимо, Фарлоф достал всех хуже грыжи. Дружинники чинно кивали мне, я отвечал тем же, а варяги делали вид, что не замечают, но не хамили, а меня обоюдное игнорирование устраивало. Все же интересно. Я в самом деле наставник уных или я бультерьер? Или я и то и другое? В свободное, значит, время, бультерьер? А в остальное — мудрый пестун уных Ярослава Мудрого. Или Хромого, надо думать, что «Мудрого» ему народ даст чуть позже, да и народ ли это дал… Дали в теремах, а в народ спустилось, могло быть такое? Вполне, вполне. Да и какая разница, если прозвище ему пристало, как собственная кожа? Он бы и сейчас его не посрамил.

Тут я заметил государственного человека Поспела и поманил его пальцем. Тот подбежал, поклонился и сказал:

— Здрав будь, Ферзь. Аль дело какое тут?

— И ты здрав будь, Поспел. Дело малое, тут ты угадал. Мне бы Ратьшу повидать, Поспелка.

— А Ратьша нынче не тут, он домой ушел, только ранним утром и был, — отвечал Поспел, расстроившись за меня.

— А показать его дом сможешь? Отпустят тебя со двора? — наклонился я к Поспелке.

— Как скажу, что с тобой, так куда хошь отпустят. Не то что к Ратьше, — гордо заявил Поспел и убежал в терем, получать разрешение.

До двора Ратьши оказалось неблизко. Странно, я был уверен, что такой человек, как Ратьша, живет близко к князю. Спросить, что ли? А что, возьму да спрошу. С меня станется.

Калитка оказалась незаперта. Я постучался в воротину кольцом-ручкой, мне никто не ответил, и я решил войти во двор. Погорячился, однако!

…И едва успел сунуть государственного чиновника для особо мелких поручений себе за спину, когда с дальнего конца двора на нас кинулось страхолюдное, могучее чудовище, на морде которого ясно читалось: «Смерть!» То, что убивать нас несся настоящий взрослый меделян, меня не утешало. Собака не лаяла, значит, шутки кончились, не начавшись. Рука машинально ухватила меч за рукоятку, черт с ним, с вежеством! Жизнь дороже, да и пацан тут еще.

В последний момент память спокойно подсунула мне Деда, который прошипел что-то Графу. Хуже, конечно, может быть, если я потрачу время на слова, а они не помогут, но это лучше, чем убить хозяйскую собаку. И я зашипел на уже подбежавшего кобеля. И кобель остановился и отступил, прижав хвост и негромко гудя. Я не шевелился. Нельзя искушать труженика. Убьет и будет прав, полностью такого зверя не подавишь шипением. Я — враг его кровный, вор и с палкой. Так что дышу тихо и заклинаю Ратьшу выйти на двор.

— Поспел. Не шевелись. Не говори. Не маши руками. Не беги. Пока думаешь, что сказать, — сделай реве… Стой, в общем, не рыпайся! — проинструктировал я мальчишку. Тот даже не пискнул в ответ, как сделали бы девять детей из десяти на его месте. Детей моего старого мира. Поспел рос в другом.

Я не знаю, до чего бы дошло великое противостояние, но кобель, измученный жаждой деятельности и невозможностью утолить ее, громко и басовито гавкнул пару раз. Дверь в большущей избе (но не тереме!) распахнулась, и на пороге появился Ратьша.

— Мать вашу! Калитку не закрыли! — взревел он, обращаясь к кому-то в доме. Оттуда что-то забубнили несколько голосов, но Ратьша уже шел к нам: — Свои, Буран, свои, не трогать! — Пес успокоился и подошел поближе, чтобы убедиться, не ошибается ли его владыка. Чудовищная морда его ткнулась мне в пояс, пес обнюхал меня и отошел. В душе я понадеялся, что мой Граф в свое время тоже войдет в такую же стать.

— Здрав будь, Ратьша-тысяцкий! Прости, что вломился, как к себе домой, не подумал, — заговорил я.

— И ты здрав будь, Ферзь, — отвечал Ратьша, — одного не пойму я, как Буран на тебя не бросился, а брехать стал. Ты не колдун ли, Ферзь? Моего пса на испуг не возьмешь, он и на войне бывал, и на медведя один хаживал.

— Повезло, видать. Как он кинулся, так я и замер, и Поспел замер, видимо, пес от наглости такой и опешил.

— Разве что, — с сомнением протянул Ратьша, глядя то на пса, то на меня. Поспел завозился за спиной, отмерев, и вышел к нам. Пес понюхал и государственного мужа, успокоился окончательно и тяжело лег там же, где и стоял. Мощь этой собаки поражала. Несмотря на свободную шкуру, тело пса бугрилось могучими мышцами-канатами, оплетая его. Лапы толщиной напоминали мое предплечье, а шея походила на загривок буйвола.

— Хорош пес у тебя, Ратьша. Красавец просто. Я себе вчера щенка купил, такой же крови. Дом сторожить, — начал я разговор.

— На торгу взял? У мужика толстого? — оживился Ратьша.

— У него, он там один торгует такими. Кобелька взял, три куны сошлись.

— Даром взял. У него щенки моих не хуже, — государственный чиновник умер в Ратьше на время, передо мной стоял увлеченный собаковод. Любовь к собакам на чины не смотрит…

— Показал бы, — намекнул я, что стоим мы по-прежнему у калитки.

— Совсем я что-то сегодня сам не свой, гостя у ворот держу, прости, Ферзь, больно уж меня Буран удивил, — забеспокоился Ратьша, — проходи, проходи в избу, и ты, малец, с нами иди, тут не стой.

Щенков — а мы сразу же пошли к ним, само собой, — Ратьша держал в крытом дворе, не в избе. Сука насторожилась было, но Ратьша цыкнул на нее, и собака успокоилась. Щенки и впрямь оказались не хуже рыночных, а по-честному, так и получше, наверное. Суки точно были получше. Ну или такие же.

— Хороши, слов нет, тьфу-тьфу-тьфу на вас, не сглазить, — бубнил я, сидя на корточках рядом со щенками, руками, само собой, псенышей не трогая, зачем мамку нервировать лишний раз? А государственный муж Поспел просто с открытым ртом на них смотрел, даже хотел погладить, но отдернул руку.

— Если к собаке протянул руку — трогай, — сказал я.

Поспел с радостью послушался, щенки лизали ему руку, а мамка их смотрела на него снисходительно, не чуя в нем ни малейшей угрозы.

— А что, Ферзь, ты ведь, я чай, не щенков пришел смотреть? — спросил негромко тысяцкий.

— Не только. Дело есть к тебе, тысяцкий, — так же негромко ответил я.

— Добро, пошли-ка в избу. И ты, малец, ступай к дворне, один тут не сиди, не ровен час она осердится.

Поспелка грустно вздохнул, поклонился тысяцкому и мне и после нас вошел в дом.

Мы с Ратьшей сели за стол, от меда и вина я отказался и начал сразу с основного:

— Скажи мне, тысяцкий, князь не передумал ли меня наставником ставить?

— Ты за этим пришел? — недоверчиво спросил Ратьша.

— Если передумал, остальное говорить смысла нет, — я прислонился спиной к стене.

— Не передумал вроде как. А что дальше, Ферзь?

— Я бы их хотел в своем дворе учить. Поставлю там додзе, стану учить. Чтобы досужих советчиков не было, да и варягам смотреть не стоит, — честно отвечал я.

— Что поставишь? Это идол, что ли, твой? — насторожился воин.

Надо срочно придумать эквивалент слову «додзе», а то наживу я тут беды.

— Нет, не идол. Зала это во дворе крытая. Я привык к такой, — постарался я объяснить.

— А уных, значит, тебе под крыло да подальше от двора? — Брови Ратьши сошлись на переносице. Что-то пошло не так. Не пришлось бы прорываться отсюда, Ратьша мне не дайме, убить себя постараюсь не позволить…

 

Глава XV

— Что не так, Ратьша? — осведомился я.

Тот молчал, время потянулось медовой каплей, я уже прикидывал, как уходить, если прорвусь через тысяцкого. Поспела всяко не тронут, кому он нужен.

— Да все так, просто думаю, что ты и впрямь колдун, Ферзь. То предложил, что сам князь удумал, — Ратьша ухмыльнулся.

— Так оно верно ведь, додуматься нетрудно, — отвечал я, стараясь сделать глаза как можно голубее.

— Оно так. А от меня чего надобно, наставник? — прямо спросил тысяцкий.

— Казны на залу мою. Лес купить и плотников нанять, не думаю, что уные сами сработают. Почти изба, считай, — честно отвечал я.

— И много казны тебе, Ферзь?

— Вот уж не знаю, тысяцкий. Не знаю ни цен, ни сколько лесу мне надо, ни сколько плотников. Не обессудь уж. Или скажи, к кому идти, чтобы мне толком сказали, сколько и чего надобно и сколько казны требуется.

— Даже и не знаю, к кому идти тебе, Ферзь. Лучше бы ты к князю шел сразу, — подумав, отвечал Ратьша.

— Да уместно ли князя по таким пустякам беспокоить? Я же не городище строить думаю, а избу, считай, вторую у себя во дворе. А про уных, ты сказал, уже решен вопрос.

— Но казна княжья, я ей не распоряжаюсь, Ферзь. Я знаю, что тебе на дело надо, но дело-то не только твое, так что, думаю, примет тебя князь. Найдешь на княжьем дворе Третьяка, обскажешь, что и как, пусть у князя спросит, когда тебе к нему челом бить, — закончил бюрократ хозяйственную часть.

— Понятно, благодарствую. Пойду я тогда. Только у меня вопрос к тебе есть еще один, — встал я из-за стола.

— Спрашивай, — кивнул Ратьша.

— А почему ты не возле княжьего терема построился? Или то дело не мое?

— Да нет, секрета нет никакого. Не люблю шум и гам, а его хватает и у терема, и по дороге к нему, то бегут, то скачут, нет, то не по мне. Дома тихо должно быть, — подвел итог Ратьша и пошел проводить меня к порогу.

Я позвал государственного мужа Поспелку, и мы степенно, не сказать «чинно», последовали к княжьим теремам.

— Поспел, мне бы в теремах найти Третьяка, поможешь мне? — Я не приказывал, а спрашивал. Люди, которые привыкли к приказам, надолго запоминают тех, кто просит. Это я могу сказать на основании собственного, пусть и короткого, армейского опыта.

— Не уж. Как дойдем, ступай за мной, я дверь укажу тебе, где его горницы. Стучать мне боязно к нему, он часом сердит на руку бывает. Тебя-то, думаю, не тронет, — утешил меня чиновник по особо мелким поручениям.

— И я думаю, что меня не тронет, — отвечал я, криво ухмыляясь. Поспел солидно покивал головой.

— Наставник, а ты меня к себе не возьмешь в науку? — вдруг выпалил Поспелка.

Я окинул его взглядом. Чиновник по особо мелким даже вздрагивал, так сильно он волновался в ожидании моего ответа. И чтобы решиться на вопрос, мальчишке потребовалось немало мужества. И куда я его возьму? Прибирать в додзе, по старым традициям? Уные есть. Бабам там, как куплю, делать нечего. А этого куда? Да и как его тренировать прикажете? Я с детьми дел не имел, даже нагрузку не рассчитаю, сорву мальцу сердце и всех дел. Но отказывать Поспелу тоже не хотелось. В конце концов, шустрый и ловкий малец при тереме лишним не будет, тут уж куда ни кинь. Посмотрим, что скажет князь. Мудр ты стал, Ферзь, аки змий. Подсыла уже из сопливого мальчишки выдумал сделать. Просто Ришелье.

— А ты каких людей, Поспелка? Закуп или кто? — спросил я.

— Нет, Ферзь, я человек вольный, сын дружинника я. Убили его в лесу, у Медвежьего угла. Мамка раньше померла, больше никого нет. Вот и взяли в терем, — отвечал Поспелка.

— Ну добро, Поспел. Скажешь мне, с кем о тебе поговорить. Но знай, тебя отдельно учить не стану, ты ходи ко мне на занятия, смотри, будут коли вопросы — после занятия подойдешь, когда все уйдут. Хорошо ли?

— Лучше и не выдумать, наставник! — И Поспел собрался бухнуться мне в ноги, но я поймал чиновника за шкирку и поставил на ноги.

— Пол пузом ни перед кем не мети, Поспел. Никогда. Разве перед Богом, — сухо сказал я. Большой я человек стал, однако. Советы вот даю людишкам. Да что там — «советы»! Жизненные устои велю менять, нет, мелко меня не кроши… Дожил. Заведу вот гарем еще для солидности, стану бабью́ рацеи вычитывать и конспекты вести принужу.

— Понял, наставник, — еле слышно ответил государственный человек Поспелка.

Осчастливил человека. Только что он делать будет, если врач мой прав был? Осталось-то всего ничего, а уных брать собрался. Да и то — не сидеть же, дожидаясь смерти, в «черной»? С тоски удавишься, не дождавшись. Ладно, чему быть, того не миновать, посмотрим, может, поспею уным хоть часть передать учения Тайра. Приживется на русской земле его наука, хоть у них и свой бой есть, а и мои уроки не помешают. Думаю, что и старик одобрил бы мою задумку. Я высмотрел место потише, свернул туда, присел на траву и закурил. Поспелка сесть не отважился, но на всякий случай махал на дым руками.

— Ты чего, Поспелка? — спросил я.

— Да как чего! Поп говорил намедни, что видел на улице человека, который дым ртом пускал, аки дракон. Напугались все! Говорит, дым тот ядовитый и душевредный. Что и рядом-то стоять опасно!

— Вот тут поп прав. И ядовитый, и душевредный, но если на улице, то тебе не опасно, так что руками не маши, люди смотрят.

— Да я и так не боюсь, — пробубнил Поспелка и покраснел. Но руками махать перестал, даже заложил их за спину и встал ко мне ближе. Оно понятно — ну, как осерчает наставник, не возьмет труса в науку?

Бред какой-то получается, воля ваша. Вместо того чтобы смиренно умереть на арене, как, значит, гладиатор и все такое, я тут карьеру делаю. При дворе Ярослава Мудрого. Надо будет мемуары накропать на бересте, угу. Вот археологи порадуются! Дескать, так и так, прибыл сюда числа такого-то, стал достигать власти и богатства. День такой-то: познакомился с говорящей совой, день такой-то — с лешим. И так далее, все по пунктам, с момента доставки, кстати, той же говорящей совой. И вообще, интересно, а где та сова сейчас? И почему не появляется? Хотя — где? В городе? Или людям и ее тоже не видать? С другой стороны, что-то говорило мне, что просто так такие совы не летают, так что еще свидимся, а то и узнаю, кто же та таинственная незнакомка, что ее за мной снарядила? Мысль внезапно скакнула, я по-другому уже посмотрел по сторонам. Как ни крути, а ведь, пожалуй, последние годы остались русским относительной воли. Да, были и князья, и бояре нарочитые, немало было уже властителей, но не было еще ни крепостных, ни заводских, не было еще широкой торговли людьми и не меняли еще крестьян на борзых собак. Воля еще была. Какая-никакая, но воля. И мне снова повезло: угоди я во времена иные, могли бы и поспрошать, чей я беглый. Да спросили бы с душой, с огоньком. А пока нет. Пока еще амнезии поверили. На слово. Не пелась еще на дорогах веселая песня угоняемых на Урал, на заводы, да и просто расселяемых на вывод крестьян со словами: «На Руси давно правды нетути, одна кривдушка ходит по свету». Значит, еще есть тут правда? Хоть тут, за тысячу лет от моего ядовитого, насквозь гнилого времени, — есть?! Похоже, что есть… Что-то больно ты, Ферзь, глубоко полез, не твоего это ума дело. Ать, сыскался печальник за судьбы народные, нос утри сперва. Я утер нос, выплюнул окурок, растер его сапогом, и Поспелка повел меня дальше, к княжьим теремам.

У княжьего терема я остановился, постоял, подумал, собирая мысли, что говорить князю, если он, паче чаяний, меня, ничтожного человечка, принять изволит? А что еще дайме говорить, как не правду? Не себе же на избу я денег прошу, да и вообще не себе. Задумка моя неплохая, и от варягов подальше молодняк учить, да и ото всех тоже. Поспелка уже успел шмыгнуть в палаты, а я остался на дворе, присев на ту же завалинку, на которой меня не так давно нашел, на свою голову, Фарлоф. Мне кивали и кланялись, я кивал в ответ, спокойно покуривая под теплым солнцем. Настрой был теперь какой-то ленивый, чуял я, что не хватает мне нахрапистости. Да и по чести сказать, не привык я к государевой службе, а уж денег просить и вовсе не хотелось. Но, коль скоро я человек княжий, на княжьем важном деле и все такое, то с какого пятерика мне свои деньги тратить, если я даже не знаю, положит ли мне князь какую плату за труды? Нет уж, на лес и плотников постараться надо деньги получить. Знать бы еще, сколько мне леса надо и сколько артель плотников возьмет. Как я помнил из книг, за день артель плотников на Руси рубила церковку-обыденку. Ни много ни мало. Надо думать, что и додзе мое, не такое уж огромное, тоже срубят быстро.

Вышел из хором Поспелка, хмурый и недовольный.

— Что, чиновник, хмур? Не отпустили тебя ко мне? — спросил я.

— Да я о себе не спрашивал пока, твое дело хотел сделать. Нет Третьяка пока здесь, Ферзь.

— Ну, сам я к князю не полезу, не примет, думаю, — вслух подумал я, но Поспелка пожал плечами и шмыгнул обратно в терем. Интересно, интересно. Где-то через полчаса государственный муж выкатился обратно из терема.

— Пошли, Ферзь, князь велел тебе предстать, — Поспелка старался говорить важно и серьезно, но самодовольство так и прыскало с его румяной физиономии. Я засмеялся, дал чиновнику взятку в мелкую монетку и последовал за ним.

Поспелка привел меня к какой-то невысокой двери, никак не подходившей для княжеской горницы. Я было хотел поинтересоваться, не спутал ли мой чиновник чего, но государственный человек Поспелка указал на дверь и сказал:

— Здесь. Стукни и войди, а я тут тебя ждать буду.

Хех, судя по всему, князь не особо любит в своей горнице сидеть, или у него для таких орлов, как я, специально мелкая горница есть. И то, перед каждым бродягой свои парадные покои открывать, так где же тогда больших людей принимать? Да невелик я барин, прямо скажем. Я стукнул дверным кольцом и толкнул дверь. За дверью оказалась, как я и ожидал, небольшая комнатушка со столом, за которым и восседал Ярослав Хромой. Я поклонился в пояс, шагнул в комнату и прикрыл за собой дверь.

— Здрав будь, княже. Благодарю, что велел принять меня, — начал я разговор.

— И ты будь здрав, наставник. Чем похвалишься? — отвечал князь.

— Да пока нечем. Был вот у Ратьши, высказал ему свои мыслишки о том, как уных учить да что мне потребно, он велел к Третьяку идти, да думаю, что и тот бы к тебе привел или проволочка была бы, — честно сказал я.

— Добро. Что требуется, наставник? — Князь был явно настроен на короткий разговор.

— Сперва знать хотел, князь, сколько уных мне дашь в обучение.

— Для начала два десятка, выберешь сам. Пройдешь в их избу, там осмотришься и набирай. Еще что? — уточнил князь.

— Мне их в какие часы брать? В утро, в день или в вечер?

— Да насколько надо, настолько и бери, чай, ты наставник, не я, тебе виднее, — внезапно для меня сказал Ярослав.

— Добро. Я бы, княже, думал их на своем дворе учить, подале от теремов, где всякий в советчики станет, да и от варягов подальше, — прямо сказал я. Дипломат из меня, конечно, как из цыгана поп.

— А что для того требуется? — Князь явно торопился, раз даже не повторил выступления Ратьши.

— Денег на избу для занятий. На лес и артель, князь. Я ваших цен не знаю, у кого спросить про то — и подавно. Прости, что к тебе с этим, — я потупил наглый взор.

— Ништо, дело нужное, правильно пришел. Ты бери человека из наших, местных, веди на торг, там наймешь артель и лес возьмешь, а за платой пошлешь сюда, в терем. Скажешь, княжье дело. Пусть идут к Третьяку, я того оповещу, чтобы уплатил. Все ли у тебя, наставник?

— Все, княже, теперь все, — я поклонился и выпрямился, ожидая приказаний.

— Велико доверие тебе, Ферзь, шустро в гору бежишь. Добро, добро. Ступай, — как-то загадочно проинструктировал меня Ярослав, и я, пятясь, вышел из горницы. Епишкин козырек, неограниченный кредит, вместе с тем еще и от воровства застрахован. Я-то лишнее вернул бы, а так очень даже мудро. Придут артельщик и купец к Третьяку, тут и получат свое. Небось не каждый день к ним от князя люди ходят, добры, значит, молодцы. Вроде меня, Ферзя-ста.

Кстати, о молодцах. Приказ-то даден, время тянуть не следует.

— Поспелка, проводи-ка меня, парень, к уным в избу. Пусть все уные там соберутся, скажешь, княжьим словом Ферзь велит, — сказал я Поспелу.

— Так проводить или бежать предупредить? — растерялся Поспел.

— Сначала упреди, потом вернешься и проводишь. Я тебя во дворе подожду, — отвечал я, и чиновник для особо мелких поручений брызнул с лестницы.

Я же степенно вышел во двор и снова сел на волшебную завалинку. Как ни сяду на нее, что-то случается — то убить норовят, то кредиты открывают… Все не просто так тут торчать! Я снова закурил и уставился в землю. Смотреть по сторонам как-то не тянуло, появились мысли, что успеется еще, я не археолог, сравнивать, в какую лапу рублен терем, и какие к нему пристройки и службы, дело не мое. Но мемуары я точно напишу. Иероглифов рисовать, пожалуй, не стану, а вот берестяные листочки малость почеркаю, да и спрячу понадежнее, еще и от сырости и старости как-нибудь обработаю, воском, что ли, натру, да заверну в тряпки и кожу. Так и так, дескать, в году 2011-м я, такой-то… И все по порядку. Любая экспертиза год написания укажет с точностью, но головы потом поболят у народа. Я криво ухмыльнулся — может, так и делались некоторые исторические загадки? Кто-то просто хотел пошутить? Сова, к примеру, пошутила вот. Ну инда и я пошучу.

Тут вернулся ко мне чиновник мой, запыхавшийся и красный.

— Ты чего, Поспел, как калина красный? Не обидели тебя уные? — в шутку спросил я.

— Нет, наставник, не обидели, только бегал много, пока всех у избы собрал. Все тебя ждут.

— Тогда веди, Поспелка, посмотрим, что за уные.

Чиновник степенно пошел рядом, стараясь отдышаться. Так мы, чинно шествуя по подворью, вышли к большой избе. Поспел толкнул дверь, я шагнул на порог. В избе разом поднялись на ноги уные. Много уных. Человек пятьдесят. Тут же стоял длинный, почти во всю избу, стол, у северной стены: честь по чести, печь, вдоль восточной и западной стены стояли лавки, на которых, надо думать, спали уные.

— Здравы будьте, молодцы, — я всматривался в лица, мне предстояло выбрать из них двадцать человек, ошибиться не хотелось. Впрочем, двух я уже выбрал.

— Здрав будь, наставник Ферзь, — гулом ответили мне уные.

— Ратмир, Воислав, ко мне. Первые двое. Повелел мне князь взять в науку двадцать уных, для пробы и для начала. Выбирать стану. Пошли на двор.

Вся орава молодых, крепких парней вышла на воздух. Я подошел к толпе и сказал:

— В ряд встаньте, я каждого видеть должен.

Группа мигом превратилась в стройную шеренгу.

— Добро. Теперь в сторону пусть те отойдут, что у меня учиться не хотят. Все только вольной волей.

Человек десять вышли из шеренги и замерли.

— Добро. Ступайте в избу обратно, с вами разговор кончен.

Я всматривался в лица, стать смотреть нужды не было, парни были как на подбор, да и не будь то мудрено — княжьи люди росли. Ошибиться не хотелось. Смотрели уные прямо, глаз не прятали, выбрать было несложно. Вскоре я отобрал еще восемнадцать человек.

— Все, парни, набор кончен. Что с остальными делать, дальше будем решать, вернее, князь будет решать. Вы, кого выбрал, ждите приказа, когда в учение идти, прибежит к вам вот этот Поспел. Заниматься будем в «черной избе», где я и живу. А пока что мне там кое-что доделать надобно. Кто хочет что спросить, спрашивайте.

— А чему учить будешь, наставник? Только на мечах сражаться аль еще как?

— Вам и меча хватит, на слово поверьте. Им одним всю жизнь можно заниматься, — утешил я высунувшегося с вопросом уного. Тот кивнул и умолк. — А тогда все пока, уные. Ждите гонца своего, — я, признаться, даже важности подпустил, как-никак, княжьим повелением поднят до наставника!

Интересно… Века прошли, а способы все те же — поднимай человека из грязи, станет верен. Правда, меня не из грязи, но из лесу, так хрен редьки не слаще, беспамятный человек с деревянным мечом стал учителем молодых дружинников — на случай потолковать с варягами, как я понимаю. Еще немного, повешу я на забор метлу и собачью голову — для солидности.

Размышляя, я шагал скорым шагом к торгу. И опять не за бабами! А за дровами! Да даже и не за дровами еще, а узнать, где живет кузнец Ерш. Хоть он и не столяр, и не плотник, но, думаю, подскажет, где плотничков сыскать да леса купить. Он ведь и не псарь, а собаку мне враз нашел.

Как найти Ерша, мне споро и доходчиво объяснила на базаре крепкотелая торговка овощами, кидавшая на меня и на мой меч удивленные взгляды. Потом, видимо, смирилась и с тем и с другим, и взгляд ее наполнился извечным женским призывом, но я, греха убоявшись, а точнее, не желая связываться с вольной, поспешно и потешно сбежал от грудастой Цирцеи, о чем метров через пятьдесят горько пожалел. Но не возвращаться же мне было, смешно просто.

…Ерш оказался дома, на окраине города, а вернее, в своей кузне. Меня встретила у ворот хозяйка, поздоровалась и провела к хозяину. Она была моложе Ерша лет на пятнадцать, но не надо было быть столь опытным человеком и спецом по бабоведению, как я, чтобы понять, что она мужа любит, и он ее тоже. Так что не зря я все же Фарлофа положил. Кому-то легче вздохнулось.

— Ферзь! Здрав будь! — обрадовался Ерш.

— И тебе доброго здоровья, мастер, — отвечал я. Должник он мне или нет, неважно.

— Ты по делу или на гости? — уточнил кузнец, доводя до ума подкову, зажатую клещами.

— По делу, Ерш. Даже по двум делам. Одно по службе, второе для себя, то за плату.

— Не говори, Ферзь, ерунды. Хоть меч проси, даром сделаю, — мрачно ответил Ерш.

— Мастер, ты не гневись, ты со своей работы живешь, семью питаешь, мне стыдно твое время даром тратить.

— Или говори, что надо, или иди себе прочь, — насупился Ерш, закончив работу.

— Ладно. Дай берестку какую и уголек, — с этими словами я набросал на бересте бо-сюрикен, метательный клинышек поменьше пяди, заточенный с двух сторон. — Сделаешь? Вот такой же длины, толщина вот такая, — я черкнул на бересте зарубку. Меч мечом, а такая штука, если к рукам, порой меча полезнее… Да и запрета мне на них Тайра не делал. Так что рассую по карманам, чай, не оторвут.

— Сделаю. Сколько тебе надо? — спросил мастер.

— С десяток, больше не надо. Концы, мастер, сведи на «иглу» да заточи поострее.

— Добро, хорошо, что сказал. А что это такое-то, Ферзь? — поинтересовался Ерш.

— А вот как сделаешь, покажу тебе, — посулил я.

— Добро. А еще что тебе надобно? — спросил кузнец, жестом приглашая меня следовать за ним к дому, что я и сделал.

— Мне бы артель порукастее найти, надо у меня во дворе второй сруб поставить, особый, нарисую сам, а еще бы лесу, я в этом ничего не понимаю, у кого покупать, кого нанимать, какой лес надо — без понятия я. Расплата у Третьяка, при княжьем дворе.

— Высоко вспорхнул, Ферзь, — уважительно присвистнул кузнец. Я ухмыльнулся.

— Высоко летать, сам ведаешь, не всегда безопасно.

— Оно так. Пополуднуем сейчас, как раз впору, а там я тебя провожу до плотников, там нам будет нужен Карп. Он тебе и лес найдет, я в этом не мастак, сам понимаешь. Но Карп меня знает, а коль твоя работа по княжьей службе, он кому хошь откажет, если что, — обнадежил меня кузнец.

Полудновали кашей с молоком и свежим хлебом. После еды мы с Ершом неспешно вышли во двор, где сели на завалинку и я закурил, а кузнец захрустел яблоком. Сигарета моя его не заинтересовала вообще. Или на мой счет, что скорее всего, была сочинена ему им же самим красочная легенда, где я представал или былинным богатырем, заступником всея Руси, или же человеком темным, потаенным, в общем, ниндзя просто. Ростовский. Что-то много вокруг меня какого-то пафосного шума, причем пафоса больше всего я сам и нагоняю. Как говорил герой одного фильма: «Сдается мне, что мы накануне грандиозного шухера». Так оно обычно и бывает.

Я докурил, Ерш доел яблоко, и мы пошли со двора. Чиновника для особо мелких поручений я отпустил еще на княжьем подворье. Мальцу, понятное дело, хотелось идти с великим дядею Ферзем, но дядя не внял молчаливой мольбе и бессердечно удалился, наказав зайти к себе в «черную» завтра в полдень.

Мы шли по городищу, люди часто кивали Ершу, тот кивал в ответ, кивал, натурально, и я. Чтобы не выделяться. С деревянным, то есть, мечом на плече, причем в компании кузнеца, но чтобы не выделяться. Вокруг кипела работа, видимо, мы были в рабочей части города. А может, тут нет такого, а есть концы, где плотники живут, или кузнецы, или гончары к примеру. Присмотревшись, я понял, что так и есть. Но Ерш неутомимо шел к таинственному Карпу. Целое озеро рыбы у меня — и Ерш, и Карп. То-то он нас сейчас на смех поднимет. С деревянным-то мечом. Спросит, поди, не срубить ли ножны мы к нему явились?

Артель Карпа мы нашли на торгу, там же торговали и лесом. Карп, судя по всему, просто не говорил со смертными, только кивнул в ответ на приветствие, да и на все Ерша и мои слова только кивал головой. Кивнул в последний раз и выжидательно посмотрел на меня.

— Казну? Казна у Третьяка. Мне бы еще лесу купить, а рисунок, что строить надо, вот, — я достал из кармана бересту, развернул, показал Карпу. — Сможете?

(Кивок.)

— А за сколько? Седмицу?

(Отрицательное хмыканье.)

— Пять ден?

(Отрицательное хмыканье.)

— А сколько? — Мне надоело, я задал прямой вопрос.

В ответ Карп поднял правую руку и отогнул указательный палец.

— Добро. Мне к купцам с тобой идти?

(Отрицательное хмыканье.)

— Где «черная изба» знаешь?

(Кивок.)

— Лес туда доставят?

(Кивок.)

— Про оплату все ясно? Устраивает так?

(Кивок.)

— Завтра на работу встанете?

(Кивок.)

— Утром придете?

(Кивок.)

— Добро. Тогда до завтра, мастер.

(Кивок, и мастер отошел от меня и ушел в ряды купцов, промышлявших лесом.)

Я повернулся к ожидавшему и в бороду ухмылявшемуся Ершу и сказал:

— Спасибо, Ерш. За клиньями моими когда зайти?

— Я сам принесу, как сделаю. Работы сейчас немного как раз, так что вскоре жди. Добро ли?

И тут я кивнул головой, и мы с Ершом покатились со смеху.

 

Глава XVI

Домой я пришел ближе к вечеру. Гляди ж ты, и не делаю ни хрена, а каждый день как с работы иду. Сегодня соседи по улице на мои кивки отвечали охотно.

Я ради опыта стукнул кольцом в калитку, и пес мой ужасным голосом, как ему казалось, возлаял. Вернее, изволил пару раз сказать «Гав». Настолько низко, насколько смог. Добро. Не пустобрех.

Дом… Собака… Впереди занятия… Может, снова бои — кто знает? И мне нравится все это куда больше, чем жизнь «от и до» — от зарплаты до зарплаты, или жизнь, посвященная деланию денег, или… Кому-то странным может показаться то, что я люблю свою жизнь со всеми ее крайностями: бой — подготовка, бой — подготовка. Но мало ли я видел жизней, разменянных на алкоголь, на наркотики? Люди не знают, что делать со своей жизнью, как прожить ее и как закончить. Моя же, несмотря на ее странность, в моем старом времени имела самое важное — смысл. А теперь, судя по всему, у меня появились еще и цели. От серьезных до малозначимых.

Серьезная, понятное дело, купить баб, малозначимая, натурально, натаскать уных на варягов. Точно, что опричнина. Тогда понятно, почему и уных дали мало, — как бы Ферзю в голову какая блажь не пришла, с собственной дружиной-то. Все-то у умных людей продумано, не то что у меня — прожил день до вечера, и хорошо. Нет, так нельзя. Надобно мне какое-никакое стратегическое планирование учинить. А с другой стороны, какое может быть планирование, если человек я княжий, пошлют завтра куда Макар телят не гонял — вот тебе и планирование.

Размышляя, бродил я по двору, как неприкаянный, покуривая сигаретку, а за мной по пятам ходила моя суровая собака и поскуливала. Тут я очнулся, присел на корточки и взял свою страшную собаку за морду, собрав ей всю шкуру к носу кучей складок. Чудовище мое неистово завиляло хвостом и даже лизнуть меня хотело, но не достало и начало вырываться, очевидно решив, что такое панибратство и от хозяина долго терпеть не след. Я отпустил его, щенок встряхнулся и поставил мне на ногу передние лапы. А тяжеленькая собачка-то, даром что щенок.

Дед, судя по всему, тоже меня ждал, ибо сидел на лавке, а не появился из ниоткуда. На столе стояли миски и кружки, в очаге потихоньку потрескивало небольшое пламя. Граф на Деда посмотрел очень неодобрительно, тяжко вздохнул, покосился на меня и прошествовал в свой угол.

В доме было чисто, нигде не было ни пылинки, и, судя по всему, были и полы помыты. Словно домовой постарался. М-де (как быстро привыкает человек к новому) — вот уже и забыл, что Дед и есть самый настоящий домовой, то есть нежить, строго придерживающаяся своих правил и требующая их неукоснительного соблюдения от других.

— Вот, Дед, спасибо тебе за заботу, а то заросли бы мы тут лопухами, бабу-то, вишь, я снова не купил! — поблагодарил я Деда. Тот нарочито сурово улыбнулся:

— Не стоит слов, Ферзь, ты по вежеству, и я с тобой как принято. Домовому как-то и непривычно, что хвалят…

— Но приятно же? — засмеялся я, укладывая меч на прибитые к северной стене скобы. Дед и об этом подумал, с утра скоб не было.

— Приятно, конечно, — заулыбался и Дед. — Тут Дворовый интересовался, как коня-то кликать с кобылой? Без клички и животине несподручно.

— Харлей буду коня звать. А кобылу Хонда звать буду.

— Не наши имена-то! — удивился Дед.

— Заморские, но хорошие имена, Дед. Пусть носят, — отвечал я. Если я по чему и скучал в покинутом мире, так по мотоциклам порой. Вот бы по Ростову-то… Сожгли бы тогда точно, и князь бы не помог, думаю. Тут и сыскивать бы не пришлось — чистой воды колдун.

— Хорошо, Харлей так Харлей, Хонда так Хонда. Тебе виднее, скажу Дворовому, пусть к новым кличкам животину приучает, — и с этими словами Дед исчез. Вернулся почти сразу, и мы сели за стол. Все же, как ни крути, а бабу надо. Скоро кошт, что мне в кладовых выдали, кончится, и что делать? Деда на торг посылать или самому переться? Была нужда!

— Думаю я, Дед, бабу купить, — начал было я, но Дед замахал на меня ложкой и покатился со смеху. Я присоединился. Баб-то я который уже день покупаю?

— Пока ты бабу купишь, гляжу я, мхом обрастешь, — выговорил Дед.

— Да я тебе говорю! Ну не сватать же мне девок тутошних, кто отдаст нехристю, сам говорил.

— Верно, не отдадут. Да еще и в «черную избу»! Да еще и рисунки твои на коже — как увидит лапушка-то, потель ее и видывали, — Дед стал серьезен. — Так что покупать тебе надо рабыню, Ферзь. Или несколько, если силенок хватит.

— Завтра не до баб, должны плотники прийти, додзе мое ставить будут. А платит князь, слышь, Дед? — похвалился я.

— Это хорошо, конечно, — проговорил нежить раздумчиво, — но сам, поди, ведаешь, сколь долга любовь у сильных мира сего. Сегодня платят, а завтра?

— Вот потому-то человек, у которого я учился сражаться, жил один, на островке в море. Не хотел с людьми вообще дел иметь. Меня вот принесло к нему морем, взял в ученики.

— Повезло тебе, видать. Не хотел твой наставник умирать и умения с собой брать. Ценил их, видать.

— Видать… А мне теперь бы нести их с умом, да все думаю, Дед, так ли я поступаю, как бы он хотел? Ну вот уных буду учить, думаю, ему бы понравилось, — негромко сказал я.

— Ну ты делай, а там видно будет. Если лежать да думать, толку в том немного, это уж точно, — бодро сказал Дед.

— Это точно, — эхом повторил я.

— А что твои рисунки значат, Ферзь? Или просто так, парсуны? Для красы? — внезапно спросил Дед.

— Есть народ такой, Дед, очень далеко отсюда, так вот они считали, что если рыба-карп пройдет вверх по течению девять порогов и минует особые врата, то станет драконом. Это если вкратце. А воины их считали, что жизнь их схожа с ростом цветка — недолговечна и мимолетна, а нанося такой рисунок, как бы говорили, что готовы умереть в любой момент.

— Оно верно, — подумав, сказал Дед. — Если рыба такой путь проделает, то может и поменяться, и сильно поменяется. Но уж ежели рыба на такое способна, то на что же может оказаться способен человек? И второе верно — жизнь ратная и красива, и полна, да и коротка зачастую.

— Вот что мои рисунки и значат, Дед, — закончил я краткий экскурс по японской татуировке, данный старорусскому нежитю.

После ужина занимался я с собакой, приучая ее к простой мысли, что хозяин в животе ее и смерти волен, равно как и в пасть залезть может, и лакомый кусок вынуть, и миску отнять, и если чего-то нельзя, то нельзя. И завтра будет нельзя, и всегда. С этого я всегда и начинал работу с собаками. Граф обучался с удовольствием, хотя и характер выказывал суровый. Ну за тем и брали, чтобы суровая собака была. Для чужих. Придут уные, хоть запирай псеныша, это какой же вред от такого нашествия? Впоследствии оказалось, что я заблуждался, — Граф уных принял как набег воров и бандитов, которых правильнее всего было бы порешить, но так как хозяин пока такого приказа почему-то не дал, то ладно, пусть дышат. Но чтоб — ни-ни! У него был только один хозяин, все остальное или подлежало охране, или подлежало уничтожению.

Затем я глухой ночью завалился спать.

Утром меня привычным душем поднял вредный старик, я успел только умыться и позаниматься, как у ворот застучали. Грозный пес мой бросился грудью встретить врага, захлебываясь рыком, но я ухватил его под пузо и закрыл в доме.

Это явилась ко мне плотницкая артель, предводительствуемая говорливым Карпом. Соратники его оказались ему под стать. Я показал место, где планировалось додзе, указал размеры, велев ничего во дворе не трогать. Само же додзе ставилось за избой, на пустом поле, где должен был быть огород. Рисунок я сделал еще с вечера, все же хотелось мне пагодной крыши. Карп в задумчивости помотал бородищей и кивнул, наконец.

Артель дело знала туго. Даже камни, огромные валуны, чтобы подложить под углы строения, они привезли с собой! Лес же ввезли сразу после того, как они приехали, и, прокатившись по двору, сгрузили бревна за избой. Я с приятностию сделал им ручкой, и возчики уехали за деньгами к княжьему терему, а плотнички, кратко помолившись, приступили к работе.

Да, Николай Васильевич Гоголь верные слова вложил в уста своего персонажа, говоря о том, что если плотник хорошо владеет топором, то он готов два часа над ним простоять, любуясь.

Чем я и занимался. Разница была в том, что плотников была целая артель, и додзе мое росло как на дрожжах. Так и сделают ведь к вечеру, как и сулили. Молча. Однако ораву-то эту надобно кормить? Надо. Так что снова мне идти на торг. А все потому, что баб так и не купил! Послал бы сейчас на торг и сидел бы, любовался работой. А теперь и на торг, и еще бы сообразить, сколько и чего брать на всю артель да как готовить!

В калитку чинно, как званый гость, вошел чиновник для особо мелких поручений. О! Вот его-то мне и надо. Я напустил на себя суровость матерого шифу и поманил Поспелку пальцем. Тот подбежал.

— Здрав будь, Ферзь! — Мальчишка поклонился. Судя по всему, он нынче долго и старательно умывался и приводил себя в порядок.

— И тебе поздорову, Поспелка. Вот тебе дело. У меня тут работает плотницкая артель, ладят двор для занятий наших. А я вчера не озаботился, ничего не купил. Так что вот тебе корзину, слетай на торг и купи там на всю артель съестного. Ну всего, чего надо, в общем. Посчитай артельщиков, себя да меня. Скажешь, сколько денег надо.

Поспел солидно кивнул головой, сбегал за избу, вскоре, многодумно морща детский гладкий лоб, вернулся и вошел в дом, что-то пробормотав на крыльце. Вышел с корзиной, подошел ко мне, я высыпал на ладонь несколько монет и протянул ему, Поспелка взял, сколько ему было надо, и скрылся за калиткой. Я же было вернулся к плотникам, как у калитки кто-то отчаянно заколотил железным кольцом.

— Наставник! Наставник Ферзь! — вопил кто-то омерзительным фальцетом.

Евнух, что ли, просится? Зачем?! Да и откуда на Руси евнух? Да и какая мне разница, о чем я думаю? Крик этот заполошный, надрывный сбил с толку, вот чего. Ну я тебя, среднеполого! Я дернул калитку. За ней стоял здоровенный дядя и испуганными голубыми глазами смотрел на меня, но тут же с неистовым любопытством окинул двор жадным взглядом.

— Чего орешь, дядя? Я наставник Ферзь. С какой бедой до меня? — спросил я сердито.

— Дык как не орать-то, батюшка, страшно же во двор-то зайти, как же ты бы меня еще услышал-то? — искренне удивился дядя.

— Понятно. Зайти страшно, но докричаться надо. Лучше на весь конец орать, как резаному. Так что хотел-то? Посмотреть, как и чем тут может человек заниматься?

— Нет, наставник, тысяцкий Ратьша велел тебе быть ввечеру у княжьего терема.

— Ввечеру? Буду ввечеру, а что ж ты утром-то примчался, дядя? — все еще недовольно спросил я.

— А чтобы ты к вечеру был готов, наставник! — с некоторым удивлением от непонимания мной простых вещей молвил гонец.

— Хитро! — восторженно отметил я.

— А как иначе-то, наставник! — Дядя задорно мне подмигнул. — Без хитринки в нашем деле нельзя!

— В каком деле-то? У ворот орать? Да, тут без хитрости никуда. Ладно, дядя, скажешь тысяцкому, что буду непременно, — закончил я этот фарс, и дядя, поклонившись, облегченно зашагал по улице.

Я же прикрыл калитку и задумчиво закурил. К терему? Ввечеру? К добру ли, к худу ли? Или просто так, по работе? А время для наставления, к примеру, только ввечеру и нашлось? Тут гадай не гадай, не угадать. Так что не стану забивать себе голову ненужными мыслями. Усилием воли отогнал кучу вздора, завертевшегося было в голове, вернулся к плотникам. Да, додзе росло просто на глазах. Если они такой темп продержат до вечера, то к вечеру и закруглятся, жаль, что без меня.

Тут в калитку вошла степенно корзина, за которой потерялся чиновник для особо мелких поручений. Я подошел к мальчишке и сказал: «В дом неси». Что тот и сделал, корзину поставил у стола и опрометью выскочил во двор. «Черная», судя по всему, еще долго будет страшным местом, люди неохотно расстаются с такими вещами, как страх или боль. Мне только на руку, пока собака моя не подросла, мощная и злобная которая.

А собака моя тем часом предерзко обнюхивала корзину и пыталась ее опрокинуть на пол, за что получила по заднице тряпкой с приговоркой «Нельзя!» и ретировалась.

— Дед! — позвал я, убедившись, что дверь закрыта.

— Тут я, — проворчал нежить, оказавшись у стола.

— Дед, тут вот корзина снеди, ее бы приготовить на всю артель. В артели народу…

— Да, давай еще мне расскажи, сколько в ней народу, — перебил меня домовой высокомерно. Я смутился. — Ладно, будет им обед, ступай себе по делам своим.

— Спасибо, Дед! — искренне поблагодарил я Деда, так как понятия не имел, как приготовить еды на такую ораву. Нет, пора мне покупать… Уже и самому смешно.

Я снова вернулся к плотникам. Поспел был уже там, завороженно смотрел, как работают плотники. Но стоял при этом очень вызывающе, как-никак, с княжьего подворья человек, ученик Ферзя, а не плотник какой-то. Я щелкнул его, подкравшись, в нос, и государственный человек взвизгнул и чихнул.

— Будь здоров, Поспелка, — усмехнулся я.

— Спасибо! — ответил, несколько смутившись и став поскромнее, Поспел.

— Как тебе изба, что строится? — спросил я у государственного мужа. Тот принял важный вид.

— Какая-то не наша изба, новая какая-то, как заморская. Ты, наставник, не из-за моря ли к нам пожаловал? — Глаза Поспелки просто кипели любопытством, и я отогнал мысль, что не от себя он этот вопрос задает.

— Не помню, Поспелка. Может, из-за моря. Но откуда бы я тогда речь знал? Обычай, вежество? Наверное, я все-таки отсюда.

— Наверное. Да ты не печалься, наставник, когда-нибудь вернется память. У нас был такой дружинник, ему о шлем бревно поломали. Пропала память, как не было. А через две зимы вернулась, когда он спьяну башкой-то в дверь воткнулся, а с косяка на голову-то ему — подкова! — утешил меня Поспелка.

— Предлагаешь попробовать? В дверь? — с интересом спросил я.

— Ну необязательно так-то, может, у тебя сама вернется. Да и башка у дружинника того с котел, а шея как у быка, ему ништо от такого. У тебя бы голова не раскололась от такого лечения! — резонно отвечал мне чиновник для особо мелких поручений.

— Тогда повременим моей головой дверь пытать. Ты, Поспелка, учиться у меня не передумал?

— Что ты, наставник, не передумал, конечно! — Поспелка явно испугался.

— Добро. Быть тебе двадцать первым учеником, только работы у тебя еще и по дому хватит, вернее, по додзе. Обычай такой, коль ты младший. Но ты не печалься, уным тоже будет чем заняться, — строго сказал я Поспелу.

— Да работы не чураюсь, наставник, лишь бы хоть изредка в науке быть твоей! — чинно отвечал Поспел.

— Добро. Обещаю, что и науки тебе хватит по самые ноздри, — посулил я Поспелке, тот обрадованно закивал. Что я привязался к пацану? Детей сроду не любил, а вот поди ж ты…

Из избы тянуло чем-то вкусным, готовил Дед обед на всю артель и себе с Дворовым, как уже было у нас заведено. Собака моя грозная скребла дверь и тихонько скулила, вот что-то шлепнуло, и Дед заворчал: «На тебе, по заду-то! Утомил оравши!» Последние слова его смешались с сердитым рычанием, и Дед как-то неприлично высоко крикнул: «Ай!» Я поспешно кинулся в избу. Поджав хвост, но взъерошив загривок, посреди комнаты стоял свирепый Граф, а Деда видно не было. На огне кипел котел. Стало ясно, что пороть эту собаку могу только я. Даже трижды нежитю с его заклинаниями это не разрешалось, на том стоял этот щенок и за это готов был умереть.

— Добрый кобель растет, — появился ничуть не смущенный Дед. — Это я ему пробу делал. Утихомирить могу и сам, но не стал, пусть победит. Им в детстве победы нужны, Ферзь. Как и вам, людям… — Дед говорил будто с самим собой, глядя на собаку.

— Оно так. У тебя, вижу, готово уже все? — вернул я Деда на землю.

— А будет готово как раз к обеду, Ферзь, не волнуйся! — очнулся Дед от каких-то своих мыслей.

— Хорошо, — я снова вышел на двор, где стоял Поспелка, и прошел за избу. Додзе стало еще выше, вся земля в стружках, опилках, обрезках, стоял крепкий смолистый дух. Плотники работали как заведенные — в одном и том же ритме, без перерыва, без потери времени. Видно было, что так эти люди работали всегда, дурного задора от того, что работали на княжьей работе, не было. Просто — хорошо и честно работали. Залюбуешься.

Тут в доме что-то загромыхало, Поспелка аж присел и порснул было к плотникам, но я поймал его за шиворот:

— Еще раз побежишь с испугу — больше я тебя не знаю. Понял ли? Услышать про что-то и убежать не позорно, а вот увидеть и побежать — настоящий позор. Ты видел, почитай. И бежать хотел. Тебе ли мечу учиться? Может, лучше прялку? — так я преподал свой первый урок бусидо на земле древнего Ростова. Мальчишку я стыдил нарочно, чтобы невмоготу стало. И получилось.

— Пусти, наставник! — завопил малец, и я разжал пальцы, и Поспел кинулся от меня за избу. Хлопнула дверь, зарычал Граф, я поспешно зашагал следом. Вторым уроком будет необходимость понимания безумной отваги и разумной храбрости, хотя так и так путь самурая есть смерть.

Посреди избы стоял Поспел, на него рычал Граф, Деда и видно не было, а на столе лежал скибками нарезанный хлеб, стоял котел со щами, прочие заедки.

— Поспел, ты молодец, что преодолел страх, но помни, что даже самый смелый воин должен думать и о своей жизни. Хотя бы для того, чтобы смочь выполнить то, что на него возложено князем или любым другим его начальником. Понял? Граф, свои, свои! — Конец блестящей лекции я скомкал, так как сторож мой, устав рычать впустую, решительно схватил Поспелку за порты. Я оттащил душегуба, похлопал по плечу Поспелку, повторил: — Свои, свои, — но и Графа потрепал по загривку поощрительно. Щенок успокоился, понюхал Поспелку и важно махнул хвостом.

— Так, Поспел, бери хлеб, я щи и прочее, идем работников кормить, и самим поснедать пора. Есть-то хочешь?

— Хочу, — негромко и стеснительно отвечал Поспел.

К вечеру, даже раньше, додзе мое было готово. Я обошел его кругом, посмотрел на крышу — пагода и есть пагода! Рисунка хватило, причем не мастерского, а вот вам первая на Руси пагода. Зашел внутрь, за мной ходил Карп, молча, само собой. Все было так, как я и заказал. Сосновый пол, гладко ошкуренный, деревянные столбы, подставки под будущие боккены и субурито, у задней стены пол выше, чем в остальном зале, сделано эдакое возвышеньице для наставника. Дело было за малым — привести уных и хоть завтра начать занятия. Для начала по уборке двора.

— Хорошо, мастер, очень хорошо, лучше, чем даже и хотел! — восторгался я. Карп покивал головой, спокойно соглашаясь с очевидной вещью — хорошо сделано. — Ладно, Карп, вы тут артелью ужинайте, завтра пойдете к Третьяку, получите деньги. А мне бежать пора на княжий двор, так что уж без меня тут! — Я выскочил из додзе, не дожидаясь кивков Карпа, и побежал к конюшне, зайдя перед этим в дом взять меч. Вывел застоявшегося Харлея, оседлал, сунул в зубы удила и вскочил в седло. Поспелку, крутившегося рядом, оставил при своем дворе, велев плотников накормить (Дед уже и с ужином расстарался, благо ума у Поспела хватило купить продуктов не на один раз), запереть за ними калитку и ждать меня.

На княжьем подворье я кинул поводья какому-то подскочившему холопу, спешился и встал осмотреться — куда идти. Ратьша, въехавший на двор сразу после меня, поздоровался, мягко спрыгнул со своего жеребца и привычной рукой толкнул двери. Я зашагал за ним следом.

На сей раз князь ожидал нас не в малой горнице. В большом зале горели свечи, не лучины, сидели, как я понял, приближенные к царю бояре, богато одетые, в летах, смотрели на повелителя. Я вошел последним и поклонился князю, как кланялся в свое время учителю — в пояс. Князь нетерпеливо махнул рукой, Ратьша потянул меня за рукав, и я сел на лавку. Князь, не вставая, негромко сказал:

— Собрал вас вот для чего. Надумал я, бояре, не платить более дань своему батюшке, князю Владимиру. Деньги нам и тут пригодятся — крепость строить на Волге, городище закладывать. Да и варягов снова придется нанимать, хлеборобов отрывать в дружину не стану, но кто-то их на новых землях должен поберечь.

Совет примолк, как оглушенный. Я их понимал. Владимира, насколько я знал, запомнили отнюдь не за мягкий нрав и доброе сердце. Такого фортеля он не простит Ярославу. Также я понимал, что и переспорить Ярослава им не удастся — это ясно читалось по его спокойному, сосредоточенному взгляду. Бояре, судя по всему, поняли это не хуже меня.

— Не сыскалось спорщика, бояре? Знаю вас, потом выскажетесь, каждый подойдет, тут постесняетесь, а то и побоитесь. Не тратьте слова, бояре, Владимиру дани больше не видать. А порадовать батюшку этой новостью поедет Ратьша, — князь остановился на миг, Ратьша встал и поясно поклонился, — да и наставник Ферзь с ним поедет. Не держу больше, советнички, ступайте с Богом по делам своим важным, мое мелкое уже порешили.

Бояре откровенно перевели дух, поняв, что ехать не им, Ярослав усмехнулся.

Я встал и тоже поклонился князю.

Вот тебе и додзе. Кажется, полоса везения закончена.

 

Глава XVII

От князя я вышел один, Ратьше князь велел остаться. Оно и понятно — Ратьша тысяцкий, а я кто? Сказал князь лишь, чтобы завтра утром быть у терема с лошадьми и прочим снарядом. На том я и поехал себе смиренно домой.

— Все ли понял, тысяцкий? — спросил Ярослав, пояснив, как держать себя на опасном посольстве к Владимиру.

— Почти все, княже, — отвечал Ратьша.

— А что не понял, спрашивай, — сказал князь.

— Не пойму, почто ты велел Ферзю ехать. Он и уных уже выбрал, и все к их приходу уже почти приготовил на дому у себя, а тут на тебе. Нет, дело княжье, не наше, кому и куда ехать, но все же понять бы хотелось.

— Увидел бы ты такого, как Ферзь, с деревянным мечом, с его травой, которой дымит, с его рыбой на плече да с цветами, что бы решил? — тонко усмехнулся князь.

— Задумался бы. Новый кто-то, слишком даже новый… Понял, княже, — Ратьша склонил голову перед Ярославом.

— Вот то и добро. И Владимир, глядишь, заинтересуется Ферзем-то нашим, раз при посольстве послан, то, может, не зряшным делом, не по ошибке? Кто таков? А Ферзь бы и рад рассказать, да памяти нет. Или, глядишь, к Киеву вернется память-то, — вдруг жестко сказал Ярослав.

— Думаешь, князь, не батюшки ли твоего человечек, Ферзь-то наш? — сообразил тысяцкий.

— Не думаю, узнать хочу. Просто так думать смысла нет, да и не на дыбу же его, в самом деле, не за что. Посмотри там за ним, что да как, ну, не тебя учить, Ратьша.

— Посмотрю, княже, — снова склонил голову тысяцкий, принимая веление князя.

— Тогда хорошо. Тогда, тысяцкий, собирайся в путь, а от меня наказ — вернуться тебе живым и невредимым, — весело закончил аудиенцию Ярослав.

На самом деле не было у него в душе ни малейшего признака веселья. Он понимал, что Владимир придет в ярость, дело не в самой дани, дело в его посягательстве на право великого князя получать эту дань, даже если бы она была совершенно ничтожной. Он не посылал посольства с целью получить, например, отсрочку, нет — он бросил отцу вызов. Дело было совсем не в желании развязать кровавую усобицу, да и не в том, что Владимир требовал непомерной дани, да и уж подавно дело было не в жадности Хромого и не в его глупости. Просто он решил оспорить власть отца над собой — власть князя над князем, ту власть, которая уже выходит за пределы семейной. Власть отца слишком сильно мешала ему, мешала даже в глазах его подданных, любое его серьезное решение нередко встречало сомнение у них только потому, что они не знали, как посмотрит на это Владимир. Этому следовало положить конец. Война так война.

Дома меня, сидя на крыльце, терпеливо ждал чиновник для особо мелких поручений, высилось законченное додзе, вилял хвостом Граф — и странное дело — непривычное чувство дома охватило меня. Я почти никогда его не испытывал, разве что в раннем своем детстве. Все остальное было лишь чередой сменявшихся крыш. А тут у меня и изба, и домовой свой, и Дворовый, и собака, и додзе — живи да радуйся, ан нет — придется ехать к черту на рога, где недолго и голову сложить.

— Поспел, я утром уеду. Тебе я оставляю денег, задание тебе будет простое: каждый день покупай еды на троих человек и приноси сюда. Если хочешь, можешь тоже тут есть, только следи, чтобы и у собаки была еда, и в порядке было все. За остальным по ночам тут и без тебя приглядят. Все ли понятно? — обратился я к государственному человеку.

— Все, наставник, все понятно. Кому же и приглядеть за домом, как не мне. А надолго уезжаешь? — Поспел даже не намекнул, что хотел бы ехать со мной, хотя было понятно, что он очень бы этого хотел.

— Не знаю, Поспелка. Я человек княжий, еду не по своей воле, когда все дела княжьи переделаем, тогда, наверное, попадем домой. Если ты поймешь, что я не вернусь, или узнаешь, что мы не вернемся, тогда Графа отнеси к князю на псарню, скажешь, что так просил наставник Ферзь. Ему лишняя собака не помешает, — сказал я.

— Понял, наставник, понял, — ответил помрачневший Поспелка.

— Ну а раз понял, Поспелка, то ступай домой себе. Спасибо за сегодняшнюю помощь.

— Наставник, у меня деньги остались с торга, возьми, — Поспел полез было за пояс, но я остановил его руку:

— Оставь себе. Так понемногу накопишь себе на меч, глядишь. Никогда не забывай, что ты должен был стать воином, если бы твой батюшка не погиб так рано. Если ты будешь идти к этой цели, ты придешь. Просто иди и не останавливайся.

Поспелка молча поклонился и ушел, задумчивый. А я присел на крыльцо, чтобы задумчиво выкурить сигаретку. Собственно, выбора не было никакого. Дайме соизволил послать сэнсэя Ферзя на почти что верную смерть. Гм. Конечно, можно сурово и безоглядно пуститься в бега, но все же намного лучше спокойно ехать туда, куда велит ехать долг. М-де. Вот те и бабы! Вот те и додзе! Чтобы успокоиться, я прошествовал в конюшню, посмотреть Хонду — ехать я думал одвуконь. Хонда была в полном порядке, доверчиво ткнулась в меня мордой, я потрепал ее по щеке и вслух поблагодарил Дворового за его отличную работу. Воздух удивленно охнул, и Дворовый соизволил впервые появиться. Он сидел на спине Хонды, лохматый, ростом с крупную кошку, и огромными глазами недоверчиво смотрел на меня.

— Посмеяться хотел, да? — сердито спросил он меня.

— Над чем смеяться? Лошадки — хоть сейчас на княжью конюшню, я тут палец о палец не ударил, а вот ты серьезно занялся, вот и поблагодарил.

— Ты мне и покушать присылал со своего стола, и просил правильно — что ж тут такого-то, за что благодарить? — дивился нежить.

— За то, что ты моих лошадей так хорошо соблюл, Дворовый, — искренне ответил я.

— Странный ты, Ферзь, человек. И домового к себе приучил, и Дворового. Непривычно нам такое обхождение, а ведь когда-то было так… — Дворовый тяжело вздохнул.

— Лошадок я завтра забираю обеих, по двору разве что щенок будет мой гулять, присматривай, пожалуйста, за ним, — попросил я.

— Само собой — буркнул Дворовый, — а далеко ли путь держишь?

— Князь повелел к Киеву ехать, к его родителю. Вот туда и поеду.

— Далеко! — почтительно протянул Дворовый и закончил аудиенцию словами: — Скатертью дорога, — после чего он исчез.

Я пожал плечами и пошел к дому. Я вспоминал свой сон, который видел этой ночью. Мне снился океан. Бескрайний, величественный, древний, должно быть, более древний, чем материки, которые он омывал. Они много раз меняли свои очертания, сходились и расходились, а он оставался неизменным. Глядя на него, кажется, что можно понять смысл слов «вечность» и «безграничность». Я шел на корабле под полосатым красно-белым четырехугольным парусом, даже во сне мне казалось: я чую, как пахнет смола, пропитавшая борта этого корабля, как лопаются на лице пузырьки пены, сорванной с волн соленым, мощным ветром. Перед нами, по носу, медленно вставала над кромкой горизонта неистовая зелень новой, неведомой земли. И тогда я и все, кто были со мной, восторженно закричали. Мы сделали то — я знал это в своем сновидении, — чего не делал еще ни один мореплаватель обитаемого мира. Я обернулся во сне, и последнее, что я видел, была яркая вспышка солнца, отразившаяся в блюде гонга, которым кормчий задавал ритм гребцам. Где была эта земля? Что за земля, что за воды виделись мне, с кем я был на корабле, и что это был за корабль, откуда он шел? Что за бродяги, которым стало скучно в каких-то границах, посмеялись над привычным и тронулись за неведомым? Был ли это вещий сон, что со мной порою бывает, или просто мечта, прорвавшаяся в мои сны? Не знаю. Не знаю. Не знаю…

В доме меня привычно встретил Дед. Я положил меч на крючья, умылся и сполоснул руки. Сели за стол. Дед приготовил какой-то удивительно вкусный кулеш сегодня, поэтому заговорили мы не скоро.

— Вот что, Дед. Не знаю, ты уже знаешь или нет, я завтра с утречка отбываю одвуконь в Киев, искать на голову приключений, — начал я, закурив.

— Теперь знаю, — проворчал Дед.

— Тогда прошу, Дед, посмотри за собакой, про дом тебе говорить не стоит. Выпускай его днем побегать, корми, вечером загоняй в дом. Приучай ко двору. Еду станет Поспел носить — и тебе с Дворовым, и собаке. Ты только готовь.

— Тебя не будет, а еду будут нам носить? — Дед тяжело задышал.

— Да, а что?

— Да так… Сто лет никому это в голову не приходило, — Дед сморгнул.

— Ну мало ли. А я вот решил, что так будет честно. Да! Если меня там похоронят, то щенка Поспел отнесет к князю, не препятствуйте уж.

— Умеешь ты порадовать, Ферзь, да и вслух почаще говори такое, дурак! — рассердился Дед и исчез.

Вот одного не понимаю. Почему я так спокоен? Да еще и весел, что редкость? Меня же не в круиз по южным морям отправили, а выдали фонарь и велели идти и искать себе лиха в конце-то концов. «Сказ о том, как Ферзь дипломатом был». Мое дело там, я думаю, телячье — шевелить усами и надувать щеки. В нужный момент пронзительно крикнуть: «Я думаю, что торг здесь неуместен!» — после чего меня, я думаю, тихо удавят. Я потрогал усы. Ну пошевелить можно, в принципе. Но скромно. Не гожусь я в дипломаты. Усы маловаты. Но меня, как ни странно, никто особо и не спрашивал. Самый же серьезный вопрос: все ли сигареты брать с собой или часть оставить тут? Возьму половину, меньше курить буду. Вот уже есть сторона, которая выиграла от этого посольства опытных камикадзе. Моя. Что еще брать? Ну куртку, наверное. Еще что из лопотины, то есть одежды.

В калитку вдруг кто-то свирепо заколотил кольцом. На ночь-то глядя? Решили, что для посольства негож и прибежали сообщить, чтобы отращивал усы? Я положил меч на плечо и прошел к калитке.

За ней оказался Ерш — кузнец и по праздникам мордобоец.

— Здравствуй, Ферзь, — начал он.

— И ты здравствуй, мастер! — Я отодвинулся от прохода и рукой показал ему на избу.

Ерш был смелым человеком, почти не задержавшись на пороге, шагнул на ступеньки крыльца, я распахнул дверь, и мы вошли.

— Принес я тебе клинья твои, наставник, — Ерш положил на стол небольшой сверток, развернул. Лениво блеснули в свете лучины остро заточенные клинья. Кузнец знал свое дело — клинья были один к одному, словно сошли с конвейера завода, а ведь делалось-то все на глазок и быстро. Я взял один из клиньев, подбросил на руке — да, как раз то, что доктор прописал.

— Спасибо, мастер, отменно сделал, — я укололся об острие клина и отдернул палец.

— Показал бы хоть, для чего, — усмехнулся мастер.

— Да ты и так понял, судя по тому, как сделал, — усмехнулся в ответ я и метнул клин в открытую дверь, метя в засов на калитке. Клин пробил доску засова насквозь и застрял в калитке. Я сбежал по ступенькам и, раскачав клин, выдернул его. Острие по-прежнему напоминало иголку. Хорошо сделано. И баланс отменный.

— В конопляном масле закалено, не думай, заточка еще не сразу сойдет, — засмеялся Ерш.

— Ну что могу сказать, Ерш, — спасибо тебе большое, как раз то, что я и хотел.

— А вещь занятная, я бы сказал. Жаль, что память тебя подвела. Хотел бы я знать, где такие клинышки придумали, — задумчиво проговорил Ерш, покручивая ус.

— Да какая разница. Главное, чтобы в дело шло, — ответил я, притворяясь несколько раздраженным. Кому понравится, что заговорили про память, которой у него нет! Особенно если учесть, что есть.

— Да я так, как кузнецу интересно, больно проста вещь, но хороша, как мы не додумались? — смутился мастер.

— Самое сложное для понимания — это простые вещи, мастер, — негромко сказал я.

Ерш согласно кивнул головой. Помолчали.

— Вовремя ты принес, завтра бы меня уже не застал. А клинышки, я думаю, мне пригодятся.

— Да лишь бы впрок, — Ерш с интересом смотрел на то, как я положил клинья на стол и снова завернул их в тряпку.

— Жаль, не успел я для них ножны заказать. По пять штук с каждой стороны. Ладно, по карманам рассую, невелика беда.

— Невелика, только проткнут они тебе карманы, Ферзь, и потеряешь, — нахмурился Ерш, — дай-ка ты их мне, я скоро вернусь.

Я отдал клинья Ершу, и тот скрылся за воротами. Куда понес? Тупить, что ли? Смешно. Ладно, лишь бы сегодня вернул.

Кузнец воротился часа через два, в тряпке он принес мои клинья и какой-то кожаный сверток. Там оказалось что-то вроде сложной сбруи — ремни, которые надо было приладить на плечи. На боках моих с каждой стороны оказывалось по эдакой кобуре, или, скорее, кожаному карману с верхом, закрывающим клинья и застегивающимся на ремешок. В каждый карман аккуратно, впритык один к другому, вошло как раз по пять клиньев.

— Вот это да! Это откуда же ты такие взял, мастер? Как для клиньев и сделано! — восхитился я.

— Для них и сделано, — буркнул Ерш, — тут неподалеку кожевенник один живет, настоящий мастер, он мне должен кое-что, вот и стачал, как видишь. Его работу и в Царьграде покупают, не волнуйся, не попортится. Кожа вощеная, так что клинья твои разве что от крови заржавеют.

— И сколько такое стоит? — осведомился я.

— Да сколько ж раз тебе повторять, Ферзь, ничего это для тебя не стоит! — рассердился мастер.

— И до каких пор это будет ничего не стоить? — рассердился, в свою очередь, я.

— До конца. Твоего или моего, — отвечал Ерш. Кратко и доступно, что сказать.

Мы какое-то время еще поболтали с мастером, и тот ушел, отказавшись перекусить. Я же с удовольствием вновь рассмотрел кожаные чехлы для клиньев. Если запахнуть куртку, сроду не сообразит никто, что у тебя под одеждой десять метательных клиньев. «Сказ о том, как Ферзь на старости лет ниндзей стал». Граф крутился у ног, я присел к собаке и поднял на руки, Граф сурово и неумолимо лизнул меня в щеку и замахал хвостом. Я сел на лавку, а щенка оставил на коленях, где тот свернулся клубком и уснул. Вскоре ноги стали затекать, тянул щенок солидно, но мне не хотелось его будить и сгонять на пол. Тем более что завтра расстаемся, и, кто знает, увидимся ли еще? Я привалился к стене и закрыл глаза. Воспоминание о моем сне снова вернулось. Я вновь видел неистовую зеленую полосу над кромкой горизонта. Где это? Что это? Не понимаю. Не похоже ни на что из тех краев, что я видел. Бело-голубое небо… Тяжелые валы океана бережно и легко, как щепочку, качающие наш корабль… Хочу туда. Хочу туда. Я очень хочу туда.

Я опомнился. Как все-таки жаден и неблагодарен человек! Того, что меня перебросили в те времена, где я всегда мечтал родиться, мне уже мало, видите ли. Дай палец — откусят руку, это точно про меня, а вовсе не про негра Марка Твена. Но слишком манил океан. Конечно, леса Руси с их зеленоватой тьмой, с их дикостью и непроходимостью, с их чарующей угрозой, с их болотами и полянами, с их жителями — лешими, лесными старцами, русалками, оборотнями и прочей нежитью — были для меня просто землей обетованной, но слишком манил океан. Слишком. Ну что сказать, если повезет, то повидаю и океан. Вот князь Владимир порешит посольство, а меня не порешит, к примеру, а пленит, а потом продаст булгарам, сунут на корабль гребцом — и вот тебе, так сказать, морские просторы. Не налюбуешься. Каждый день просторы, значит. С утра до ночи, а потом с ночи до утра, и так, пока труд на благо хозяина не угробит. Но сказать нечего — море и есть море, вернее, будет море. Тьфу-тьфу-тьфу — я постучал костяшками по лавке, Граф, не открывая глаз, сурово загудел, потом махнул хвостом, поняв, где он, да и снова уснул богатырским сном. А я все думал о том, какую же цель преследовал Ярослав, посылая меня к Владимиру. Если бы хотел отделаться, то стоит ли так мудрить? Ответ должен быть предельно прост. Самый простой ответ — для экзотики, которая, может статься, на время собьет Владимира с толку. Кто таков? Откуда? Не помню, князюшка! А что твой меч деревянный стоит? А спытай, князюшка, с уными. Да. Это и есть ответ. Вот и думай, князь, сколько у сына твоего таких вот орлов с провалами в памяти, с дивными рисунками на коже и с деревянными мечами странной формы, которые ломают кости ничуть не хуже настоящих. Экзотика, точно говорю. «Весь вечер на арене экзотическая мартышка в руках судьбы». Посмотрим-посмотрим. Я ссадил Графа на пол и повалился спать.

Мне снились дремучие леса и бескрайние степи. А под утро снова приснился океан.

К чему бы, а?

 

Глава XVIII

Перед рассветом привиделась мне моя Сова, которая сурово посмотрела мне в глаза и голосом Деда молвила: «Вставать пора!» Я сел на лавке, не дожидаясь ковша воды, которым Дед обычно способствовал моему скорейшему пробуждению. Дед и впрямь был рядом. А за окном только-только занимался рассвет.

— Дед, ты что, озверел, что ли? — простенал я. — Заря на дворе!

— Тебе, если не путаю, утром велено быть на княжьем дворе. Как умоешься и поешь, да и выедешь, так аккурат к сроку и приедешь, — неумолимо сказал нежить. Да, с другой стороны, часов еще нет, будильника тем более, лучше приехать пораньше, чем опоздать.

Я умылся, попил кипятка с травками, завтракать не стал. Домовой проверял, все ли я взял, что необходимо. Аккуратно положил мне в мешок золотой обруч, снятый с себя Ярославом. Я отметил это — видимо, Дед это делал неспроста. Мало ли пригодится…

— Ладно, Дед, давай прощаться. Присядем, что ли, на дорожку, — я сел на лавку, нежить рядом, а Граф у ног.

— За псенышем следи, старинушка, — еще раз напомнил я.

— Не забыл со вчерашнего, — проворчал домовой, я засмеялся и встал.

— До скорого, Дед! — Я помахал нежитю рукой.

— Скатертью дорога, — отвечал нежить.

Затем мы обменялись поклонами, и я прошел к конюшне. Лошади мои, начищенные и расчесанные, уже оседланные, ждали меня у ворот. Я вскочил на Харлея, Хонду повел в поводу. Не спешиваясь, захлопнул за собой калитку и поскакал к княжьему терему.

Утро, можно сказать, еще не начиналось. Еще боролась предрассветная тьма с розовыми полосами, сулившими скорый подъем солнца, когда я рысью подскакал к воротам терема. Я боялся, что они будут пошло и банально закрыты, также не был уверен, что не опоздал, откуда мне знать, что у них соответствует утру? В той жизни моему утру соответствовало два часа дня! Нет, решительно, многое изменилось с момента моей героической переправы. Я почти не кашлял, к примеру, повадился вставать ни свет ни заря, точнее, Дед повадился меня будить ни свет ни заря, стал курить намного меньше, трех-четырех сигарет в день хватало за глаза, а кроме того, грудь моя почти что не давала о себе знать. Ну как — «почти что», я мог сделать глубокий вдох, и не каждая затяжка сопровождалась уколом в легкое. А сон на широкой деревянной и весьма твердой лавке здорово уменьшил нытье в хребте. Может, мне еще удастся пожить немного в том времени, о котором я всегда мечтал? В конце концов, мне сильно повезло с моей транспортировкой. Если повезет и если в планы князя не входило оставить меня в заложниках у князя Владимира, то я вернусь домой — ибо это место, «черная изба», отныне было моим домом, — увижу свою нежить и свою собаку и смогу, наконец, заняться тем, чем втайне от себя всегда мечтал заниматься. Стану, сидя на небольшом возвышении (само собой, надув щеки и сузив глаза), внимательно смотреть за из кожи вон лезущими учениками. Да! Еще и баб, наконец, можно будет купить. Или в Киеве купить? Там, мне кажется, возможностей будет побольше — столица, как-никак. Правда, дело может обернуться так, что будет не до баб. Вообще, меня заботил, как истинного самурая с сигаретой в зубах, простой вопрос: если Владимир решит, что из кожи посольства выйдут недурные ремни, мне горделиво сваливать или же робко принять свою участь? Кто тут кто? Ярослав мой личный дайме, а Владимир или сегун, или император. Вопрос ясен. Я никуда не побегу. Ибо.

С этими приятными мыслями я въехал на двор и встал напротив крыльца, сидя на седле и скрестив по-татарски ноги. Меч мой, затянутый в кожаный чехол, висел на спине, а сумка с некоторым добром была приторочена к седлу Хонды. Эх, княже, нам ли быть в печали! У твоего наставника с деревянным мечом еще и бо-сюрикенов рассовано под курткой с невиданными тут карманами. Почему я про них вспомнил? Во дворе же начинали скапливаться люди. Дружинники, матерые, опытные, — мы обменивались кивками, спокойно и без любопытства. Никаких уных. Обозные холопы мельтешили у телег, заканчивая сборы, как я понял, ждали Ратьшу и, как я думаю, князя, который не исключено что выйдет сказать нам последнее «прости».

Тут во двор въехал на огромном жеребце Ратьша. Вопреки моим ожиданиям, за ним не следовал караван слуг. С ним ехал тихий, неприметный мужичок, в серой какой-то хламиде с капюшоном. Лица его было не видно. Ратьша громко приветствовал нас, мы ответили дружным «Здрав будь, Ратьша!», после чего наш предводитель скрылся за парадной дверью.

Обратно он вышел не один, но, как я и ожидал, Хромой тоже не спал в этот час и вышел проститься с людьми, которых, может статься, не увидит больше никогда.

— По здорову ли, ратнички? — весело начал Ярослав.

— И ты здрав будь, княже! — отвечали ратнички и я грешный.

— Кланяйтесь от меня в Киеве моему батюшке. И назад ворочайтесь поскорее, скоро вы мне тут понадобитесь! — все так же весело продолжал Ярослав и закончил напутственную речь кратким: — Езжайте с Богом!

Дружина поклонилась, не сходя с лошадей, Ратьша запрыгнул на своего коня и занял место в голове поезда. За ним окольчуженной змеей тронулись и мы. Замыкали колонну телеги, рядом с которыми по-честному шли холопы. Шли пешком, чтобы не утруждать зря лошадей.

А ко мне привязалась детская песенка, которую я и мурлыкал, проезжая Ростовом: «Тра-та-та, тра-та-та, мы везем с собой кота, // чижика, собаку, Петьку-забияку, // обезьяну, попугая — вот компания какая!» Пел я ее, разумеется, не в полный голос, понимая, что такое песнопение переполошит всех дружинников из-за некоторых неизвестных слов. Доказывай потом, что не порчу наводил! Да и компания у меня, надо сказать, была не особо чтобы веселая — дружинники помалкивали, ехал я среди них, сообразив, что не стоит стараться протолкаться к Ратьше, и за все время до полудня никто и слова не проронил. Да, этим ребятам можно было смело доверить любую тайну. Но, что скорее всего, они догадывались, что эта поездочка может дорого нам всем обойтись и далеко не обязательно, что мы вернемся в Ростов или хотя бы вернемся все. А скорее всего, не просто догадывались, а знали. В конце концов, Ярослав со своего совета страшной клятвы не брал, так что его задумка прокатить папашу вполне могла уже разойтись по умам. Я старался вспомнить по прочитанным книгам судьбу нашего посольства, но ничего на ум не шло. Почему-то зато вспоминался посол Курбского, который читал письмо своего хозяина Ивану Грозному, а тот внимал, воткнув ему в ногу конец посоха, на который и опирался в задумчивости, хмуря брови и не пропуская ни единого слова. Потом вспомнилась мне картина, где тот же Иван Грозный организовывает досрочные похороны своего сына, а потом вспомнился отменный один мультфильм, и я тоскливо запел: «Я без мамочки и без папочки // в путь отправилась из Москвы. // Нет бесстрашнее Красной Шапочки // и наивнее нет, увы…» Эта песня подходила мне, на мой взгляд, как нельзя лучше. Тем часом кавалькада наша въехала в дремучий лес, и я петь перестал, не дожидаясь, чтобы кто-то поумнее заткнул мне рот. Но дружинники вели себя спокойно. В конце концов, сейчас тут ехал не князь с охоты, которая могла бы стать для него последней, кабы не инфернальный герой всея Руси Ферзь, а теплая компания морд на двести одной дружины, да еще и куча обозников. Себе дороже засады на такую публику устраивать. И я снова негромко затянул песню.

Где-то к полудню сделали привал, кстати очень вовремя, ибо мои соседи уже начинали мне подпевать. Смотрелось это, конечно, удивительно, когда широкоплечий мужик лет сорока, с бородищей как веник, со сросшимися бровями и в тяжелой броне вдруг старательно начинал выводить тяжким, с хрипотцой, басом: «Я без мамочки и без папочки…»

Я спрыгнул с Харлея и встал в некоторой задумчивости. К своему костру меня никто не звал, а разводить костер самому — так у меня и котелка с собой нет. На всякий случай я проверил свой мешок и — слава Деду! — нашел там котелок, небольшой, как раз как надо. Я важно прошествовал в обоз, где разжился заправкой для каши и зачерпнул из бадьи ключевой воды. Когда я вернулся, мне приветливо замахали от одного из костров, тот самый дядя, что самозабвенно выводил песню Красной Шапочки. Так что я со своим котелком оказался просто смешон. Они просто постеснялись привлекать наставника к сбору дров и походу за водой, хотя я бы ничуть не был против. Так что я просто вывалил в общий котел то, что получил в обозе, и все одобрительно закивали головами. Мы успели и перекусить, и поваляться на траве (никто из дружинников и не подумал снимать броню), я же успел в тишине и покое выкурить сигаретку. Дружинники старательно не обращали на нее внимания. Мне же было все равно. И ели молча, и отдыхали молча. Мне все больше нравилась наша поездка, лишний разговор всегда может привести к лишней болтовне, брякну что-нибудь такое, что Ратьша меня велит прямо тут пытать, не возвращаясь к князю. Ну, может, конечно, и не совсем так, но мало ли.

Затем Ратьша громко крикнул: «Седлайтесь!» — и все мы шустро залили костры и оказались в седлах. Харлей мой громко фыркнул, Хонда ответила ему коротким, игривым ржанием, и наш поезд снова тронулся в путь. Думаю, что такими темпами мы прибудем в Киев еще не завтра. Но, собственно, никто на тот свет особо и не торопился.

Тут меня позвали к Ратьше, я толкнул Харлея пятками и поскакал в голову поезда.

— Как тебе поездка наша, Ферзь? — осведомился тысяцкий.

— Хвали день к вечеру, а так — мое дело телячье, Ратьша. Велели, и еду, — смиренно отвечал я.

— Оно так, как и у всех нас тут. Но сам-то что думаешь? — не сдавался тысяцкий.

— Да что тут думать? Если Владимир пожелает, домой не вернемся, вот и всех на том дел. Так выбора у нас нет, тысяцкий. Нам велели, мы и повезем великому князю радостную весть.

— Ну мы-то ладно, мы дружинники Ярослава, а тебе за что умирать?

— Приказы, тысяцкий, не обсуждать стать. Мне приказал мой князь, значит, я это сделаю, и мне неважно, чем это кончится. — Я рассердился и ответил сухо, почти зайдя на грань оскорбительного тона.

— Верно говоришь. Очень верно. Добро, наставник, не стану пытать тебя больше, — сказал Ратьша и негромко прибавил: — Пока.

Он кивнул головой, показывая, что аудиенция дана, и я вернулся на свое место в строю. Только вот мест у меня — как у зайца теремов! В обоз не по чину, рядом с Ратьшей — видимо, рылом не вышел, так что, куда прибьюсь, там и ладно. В таком умиротворенном настроении я и втиснулся на свое место, откуда уезжал пять минут назад.

— Песню! — донесся до нас громкий крик Ратьши.

И мы грянули. Точнее, дружинники грянули, обозники подхватили, а потом, казалось, подхватил весь лес. Слов я не знал, поэтому гудел носом, стараясь попасть в мотив этой древней песни.

Судя по всему, нашему кортежу было глубоко наплевать на конспирацию. И то. Ничем недостойным, как мне хотелось бы надеяться, мы заниматься не собирались, а те, кто мог бы этого хотеть, нас или боялись, или не считали нужным атаковать наш отряд. Что с нас взять-то? Дань-то мы не везем. Но с другой стороны, а кто в лесу это знает? Надо полагать, что дань отвозилась всегда примерно в одно и то же время, а обоз наш вполне мог внушить разбойникам мысль о всевозможных шалостях с казенными деньгами и припасами. Ну посмотрим, посмотрим, не думаю, что Ратьша не знает, что делает. Скорее всего, идет от противного — остановка среди бела дня, неторопливая езда, а на закуску еще и песня на весь лес — такие вояки просто не могли везти ничего интересного. Не было в нас атмосферы таинственности и осторожности. Песня кончилась, началась вторая, потом немного еще попели хором о Красной Шапочке, а там и угомонились. Я же, от нечего делать, старался вспомнить еще какую-нибудь походную песню, но вспоминалась только песня про Африку и зеленого попугая, так что я решил воздержаться от культурно-просветительной работы.

И тут до меня дошла простенькая вещь, при мысли о которой я пожалел, что караван мой идет столь неторопко. Мы должны были пересечь степные просторы на пути к Киеву. А степь… Степь всегда вызывала у меня почти те же чувства, что и океан. Теплый сухой ветер, сгибающий ковыльную гриву степи, волны, пробегающие по ней, безграничный просто с редкими деревцами, непередаваемый, бодрящий аромат ее, самый настоящий запах воли, воли, которой не поставлены еще пределы.

Что-то шло отнюдь не так, как я привык. Слишком много удачи. Слишком. Хотя, с другой стороны, с чего я взял, что мы все тем же составом доберемся до Киева? Дорога у нас длинная…

Но все равно — слишком много везения всегда настораживало меня. Я плохо умею радоваться жизни, хотя и очень люблю жизнь. Мир может быть как угодно плох, люди могут быть плохи, плохо может быть самому мне, но жизнь всегда прекрасна. Вот такой вот парадокс.

День, как ему и было положено, понемногу клонился к вечеру, уже легкая дымка грядущих сумерек пристраивалась робко в гуще леса, а мы все еще легкой рысью двигались по дороге, намереваясь попасть в Киев. Только бы не пошли дожди! Иначе наше путешествие сразу перестанет напоминать прогулку.

Как прекрасен лес, густой, почти не опоганенный человеком лес, в часы заката! Все тайны, которые днем не воспринимаются всерьез, по мере сползания солнца по небосклону вниз становятся куда как более значимы с пробуждением вечерних лесных теней. Даже человеку закоснелому в быту не все в темнеющем бору покажется прозаичным. Если дело будет в срок, то припомнит он и про папоротник, и про лесных жителей и уже не так смело отправится он в чащу леса за сучьями и хворостом. И вот уже небо из розовеющего стало синеть, синеть, еще немного, и фиолетовая тьма мягко развалится на деревьях и начнет любимое дело свое — морочить полуночников, которые не удосужились еще озаботиться ночлегом. Пробуждаясь к ночи, лес тяжело и протяжно вздохнул, задремавший было ветер расчесал ему кроны, нырнул к корням и взъерошил густую траву, негромко, по-змеиному, прошипел в кустарнике и снова лег спать. Вскоре обочь дороги проглянула большая поляна, и Ратьша крикнул:

— Спешиться, ставим лагерь!

И мы стали ставить лагерь. Дав лошадям поостыть после езды, воины свели их на водопой к журчащему в небольшой балке ручью. Другие уже разводили костры, назначали дозорных, Ратьша, дубом стоя посреди нашего лагеря, выслушивал тех, кто с чем-то подходил к нему, и кликал тех, кому хотел сказать что-то сам. На его месте я бы пригласил меня к костру. Глаз да глаз. Не Владимирова ли находника везем, а? Вернется память среди ночи, да и поминай как звали, не может такого быть?

— Ферзь! — окликнул меня тысяцкий. — Сегодня спишь у моего костра.

— Внимание и повиновение, о великий хан! — пробормотал я и, поклонившись, повел лошадей к костру тысяцкого.

Там уже хлопотали два дружинника с мутными невнимательными глазами. Понятно. Возле тысяцкого и должны быть лучшие. Этих и не заметишь, и не вспомнишь через час. Хорошее начало, надо заметить. Сам Ратьша многих стоит, да еще и эти два душегуба. Я в почете.

Когда мы уселись у костра, я внимательно посмотрел, наконец, подошедшему к нам Ратьше в глаза. Тот ответил твердым взглядом. Шутки кончились, не начавшись. Я воздержался от комментариев, придвинулся к котлу и, когда сварилась каша, приправленная салом, отдал ей должное, в очередь погружая ложку в котелок. Два душегуба уютно сидели у меня по бокам, а передо мной, через костер, сидел сам тысяцкий.

— Хоть не свяжете? — совершенно спокойно спросил я. В конце концов, хоть попробую понять, кем я при этой компании числюсь.

— Нет, — так же спокойно ответил тысяцкий. Ни один из душегубов даже не улыбнулся, хлебали себе тихонько кашку, дуя на ложки.

— Тогда сразу скажу — ночью я в лес думаю сходить, Ратьша. Люблю ночной лес. Если, конечно, ты не воспретишь, — пошел я с наглых козырей.

— Да на доброе здоровье, нарвешься там на кого, сам виноват будешь, наставник, — Ратьша улыбнулся, впервые за весь день по-настоящему.

Я в ответ тоже попробовал улыбнуться, но улыбнулся как обычно, на левую сторону рта. Ну вот так вот у меня все. Даже улыбаюсь не по-людски. Я стер свою кривую ухмылку с лица и вытянулся на траве, раскатав свою постель, собранную домовым и притороченную к седлу Хонды Дворовым. Лошади наши, со спутанными ногами, привязанные к вбитым в землю колам, пощипывали травку на поляне.

Когда стало темнеть, я, не таясь, встал и побрел под своды черного ночного леса. Я отходил от костра все дальше и дальше, стараясь не терять его из вида. Ничего скверного я не затевал, просто я и вправду очень люблю ночной лес.

…Можно сказать, что шерсть (будь у меня шерсть!) на загривке встала дыбом, мышцы слегка напряглись, я почуял его с правой стороны от себя. Его? Кого — его? Не знаю пока, да и не суть, этот кто-то двигался совершенно бесшумно параллельно мне, и я был уверен, что ничего хорошего у него на уме нет. Я спокойно снял с плеча меч, распахнул куртку и позвал негромко и уверенно: «Выходи!» Кусты бесшумно раздались перед ночным гостем. Не может такого быть — кусты не могут не шелестеть, если ты продираешься сквозь них…

 

Глава XIX

Начало обнадеживало. Или Ратьша накаркал, или сам и послал. Мухортенького своего слугу, который в сереньком-то весь. Ведь и он у костра сидел, только так незаметно, что и не вспомнить сразу. По поводу же мысли, которой я себя то и дело успокаивал, что-де не стали бы огород городить, а просто прибили бы еще в Ростове, — а с чего я взял, что это проще? После того как наградили дарами, приблизили к себе, сделали наставником — и вдруг резко в каземат? Не факт, что это проще, люди бы в городе не так поняли, а пока что, как мне казалось, мнение людское еще учитывалось правителями. Благословенное время! А мне так просто на руку. Наверное. Было.

Так, что может быть у заморыша в хламиде «цвета хворой мыши», как было метко сказано в одной детской книге? Меч? Ну тут уж как Бог даст — гарантий нет. Отравленный кинжал? Самострел? Обычный нож в рукаве? Удавка? Да пес с ним! Он запросто мог оказаться мастером рукопашного боя, много лет я уже не смотрел на внешность. И с чего я вообще взял, что это он?

Тот, кто рассек кустарник столь же плавно, как нагретый нож кусок масла, встал передо мной. Существо это я бы не назвал человеком: скорее, при слабом свете звезд, напоминало оно вставшего на дыбы волка или собаку. Все же, скорее, волка? Оборотень?! Вот уж везет мне как утопленнику. А почему на двух ногах? Лень было до конца обращаться? А может, так и положено?

— Ты кто будешь и почему идешь за мной? — спросил я, мягко перекладывая меч на плече поудобнее.

— Кто бы ни был, но я тебя нагнал. Вернее даже, загнал, — в рыкающем, низком голосе слышался смех.

Тут, наконец, тучи на небе разбежались занавесом в театре, и на авансцену неба вышла полная золотая луна. Передо мной стояло самое настоящее чудовище — вставший на задние лапы матерый, огромный волк. Такие, как я думал, водятся только на Севере, но мало ли что я думал? Глаза его, как и следовало, горели неугасимым багровым огнем, а длинный язык облизывал белоснежные клыки устрашающего размера. Самое же скверное было в том, что вместо передних лап у него были руки, обыкновенные толстые, мускулистые руки. Кажется даже, он был частично одет.

— Нагнал, да не на свою ли голову? Я вижу, кто ты. Только я всегда думал, что оборотень или полностью человек, или полностью зверь. А ты и то и другое. Странное зрелище.

— Постой, — оборотень замер, — ты что же, видишь меня?!

— Грех тебя не увидеть, при луне-то, да и ростом ты с меня. Вижу, конечно, — честно ответил я.

— Остальные могут только услышать, да и то не понимают, как и откуда, — задумчиво сказал оборотень, — да и пахнешь ты странно, не как все. Травой какой-то несет, деревом, а еще что-то есть в тебе чужое, что-то совсем не наше… Кто ты?

— Я человек, пришедший сюда из другого времени, оборотень. Я служу князю Ярославу. Сюда меня переправила огромная Сова. Большего тебе знать не надо, — твердо сказал я незнакомцу.

— Так ты не из нашего мира? Тогда тебя и есть-то как-то вроде даже и неудобно, — сказал оборотень.

— Мало того. Это еще не так-то просто, — усмехнулся я, давя форс.

— Это просто, — строго отрезал оборотень, — не хорохорься. Погоди! Ты сказал — сова?!

— Да, именно так я и сказал. А теперь или нападай, или давай поговорим просто так, не люблю подвешенных состояний.

— «Нападай!» — передразнил меня оборотень. — Как просто у тебя все! Раз оборотень, значит, непременно должен напасть! А если я не хочу нападать?! — Он рассердился.

— Тогда я буду рад просто с тобой познакомиться, — искренне ответил я. Разве это не прекрасно? В темном ночном лесу, при свете луны познакомиться и поговорить с оборотнем? На мой взгляд, так просто редкая удача. Правда, если он все же решит меня съесть или убить, будет непросто — серебра у меня нет с собой, если это правда — про серебро. Ну, значит, так тому и быть.

— Рад? — Человековолк присел на траву, судя по всему, он был ошеломлен.

— Да. А почему нет? Я уже знаком с лешим, домовым и дворовым, горжусь этими знакомствами. Чем ты хуже? А захочешь меня убить — ну придется сразиться, что делать.

— Тебя убивать уже просто нельзя. Из другого мира сова людей просто так не таскает. Не простят, — оборотень по-прежнему демонстративно игнорировал мои слова, что убить меня не так просто. Ну и пусть себе.

— Я говорил с домовым, спрашивал про сову, тот, мне кажется, не отважился о ней рассказать, даже смутился, если не напугался. Может, ты, оборотень, мне расскажешь, кто она такая и кто ее хозяйка? Время от времени она давала понять, что действует не сама по себе.

— Как звать тебя, вой? — вместо ответа спросил оборотень. В голосе его почувствовал я тяжелую, вековую усталость.

— Зови Ферзем, оборотень, — честно отвечал я.

— Добро, Ферзь, извини, что своего имени не говорю. Я не могу тебе рассказать ни о сове, ни о ее хозяйке. Это они сделают сами. Будь уверен, что вы еще встретитесь. Это я могу тебе пообещать твердо. Но почему ты не испугался меня, вот что мне непонятно? Я не потому сказал, что тебя убить просто, что бахвалился. Но ты не боишься. Я не понимаю…

— Хорошо, я понял. В конце концов, не на все вопросы можно сразу получить ответ. А не боюсь я тебя потому, что если мне суждено умереть в драке с оборотнем, так о большем и мечтать не приходится. И еще потому, что мне нравится, что вы соседствуете с людьми, что вы живете так, как привыкли, требуете уважения и соблюдения ваших правил, мне нравится то, что вы есть — иные, потусторонние. Нежить, — спокойно отвечал я.

— Не врешь, вижу. Странных людей, надо сказать, выбирают Сова и ее хозяйка. Ты любишь то, чего многие боятся или не верят. Сова эта мне не хозяйка, но и ссориться с ней не хочу. Так что теперь я могу бежать дальше — не сразиться нам, Ферзь.

— Куда бежать-то? Я могу вернуться в лагерь, посмотреть что-нибудь съедобного, если ты голоден, да и посидим тут себе, пообщаемся? — Я очень не хотел расставаться с оборотнем. Оборотень вдруг подернулся рябью, а потом передо мной оказался обыкновенный человек, ростом с меня, но гораздо более мощный на вид, каждое его движение таило ток огромной, первобытной силы, причем делалось это отнюдь не для того, чтобы произвести на меня впечатление.

— А простого хлебушка нет у тебя, Ферзь? — вдруг спросил оборотень. — Моя охота на сегодня вышла, после такого начала судьбу пытать не след.

— Есть! — У меня и в самом деле за пазухой был кусок хлеба, я хотел угостить своих лошадей, но для них я еще возьму. Я вынул краюху и протянул ее оборотню. Тот покосился на меня:

— Разделишь со мной? Не побрезгуешь с оборотнем хлеба преломить?

— С чего бы вдруг мне тобой брезговать? — удивился я.

— Я убийца, нежить. Чужой человеку, я много убивал, — все так же недоверчиво говорил оборотень, как и смотрел.

— Нашел ты кого удивить. Княжьего человека. Ломай уже, хватит свататься! — Я усмехнулся, оборотень мягко и ровно, любовным движением разделил краюху ровно на две половины и одну протянул мне. Я с полупоклоном принял хлеб и тоже сел на корточки, как сидел мой собеседник. Тот с упоением понюхал свой ломоть, прижал ко лбу, к губам и, наконец, запустил в него зубы. Я последовал его примеру.

Хлеб мы ели молча, потом оборотень, бережно собрав в ладонь крошки, кинул их себе в рот и продолжил разговор:

— В Киев, я чай, идете? К Владимиру?

— Секрета нет в том, идем к Владимиру, — отвечал я, отщипывая хлебный мякиш.

— Добро. В тамошних краях берегись у озер русалок. Там тебя и сова не спасет, если что, они сами по себе ходят, — проговорил мой новый товарищ.

— Спасибо, оборотень. Учту. Не хотелось бы, чтобы утопили так быстро, — я засмеялся, оборотень вторил мне.

— А если не быстро утопят, так оно и ничего, по-твоему? — спросил он.

— Ну тут уж как сложится. Я всегда думал, что меня иная смерть ждет, но тут человек не властен, — задумчиво отвечал я ему.

— Не переживай, никто своей смерти не знает. Даже мы, нежити. Ну, с нами вообще разговор особый.

Я закурил, оборотень отсел от меня, отмахиваясь от дыма, но ведь общеизвестно — дым гонится за тем, кто от него бежит. Некоторые так и елозят вокруг костра, а толку? Лучше уж смиренно сидеть и ждать, пока дыму надоест. Есть многое на свете… Вот, к примеру, сижу я себе в лесу с самым настоящим оборотнем, да и ничего кстати. Уже почти привык. Хотя есть некоторая досада — всегда думал, что при такой встрече нежити поведают мне много интересного, а пока что не особо много и поведали, почитай, совсем ничего. Хотя не сожрали — и то ладно!

— Судя по всему, сова, о которой я говорил, высоко летает, раз никто мне не отваживается поведать, кто она и кому служит, — помолчав, сказал я. Но оборотень не обиделся.

— Ты прав. Она высоко летает. И та, кому она служит, умеет вызвать к себе и почтение, и страх. Так что ничего я тебе, не обессудь, не скажу. Повторю лишь — вы еще встретитесь. Может быть, сейчас ты еще не готов. Может, не готовы они. Откуда мне знать? Прощай, Ферзь, и спасибо тебе, — с этими словами оборотень исчез так быстро и бесшумно, что я проморгал этот момент. Да, его слова, что убить меня просто, не были пустым бахвальством.

Я неторопливо побрел к лагерю. Было над чем подумать. Какая-то нежить, о которой остальные и говорить-то боятся, явно заинтересована во мне, а я даже не могу и примерно представить, что ей надо и для чего я ей? Я не готов? Она не готова? Меня женить, что ли, собрались?! Дурацкая мысль, случайно мелькнувшая, развеселила меня. Я вернулся на поляну, где ночевала дружина, и тихо лег у своего костра.

— Как лес в ночи, Ферзь? — негромко спросил Ратьша.

— Оборотни, — лениво ответил я.

— А-а. Ну на то и лес, — согласился Ратьша, повернулся на другой бок и, кажется, в самом деле уснул.

Вот и понимай как хочешь. Поверил? Не поверил? Важно ли мне, поверил он мне или нет? Ну, предположим, важно. Если меня считают за человечка Владимира, то не к соучастникам ли я ходил? А даже если и так — не вырезать же их собирается Владимир в лесах, что неподалеку от Ростова пока еще? Ферзь, угомонись. Повидался с оборотнем — и спи себе. Что я и сделал.

Что за напасть! Не успел я уснуть, как вновь оказался на той же самой палубе! На сей раз я решил осмотреться. Беглый обзор устройства корабля показал мне, что нахожусь я на самом что ни на есть настоящем драккаре. Верное судно викингов. Может, мне говорят через сон, что пора скромно потеряться и идти к Ладоге или к Новгороду, искать себе места на драккаре или кнорре, что идет к землям норвежцев? Мысль богатая, нравы у ребят простые, скрутят ласты и продадут в рабы, вся недолга. Да что я там не видел? Нет, врать не стану, в землях фиордов я хотел бы побывать, но без ошейника траллса.

А пока что драккар уверенно резал глубокую зеленую волну, которая вскипала белой кровью пены. Я стоял у борта, как я понимаю, был в свободной смене. Гонг молчал, мы шли под сильным ровным ветром, но потом кормчий приказал убрать парус — близилась прибрежная полоса, и надо было быть редким идиотом, чтобы с разгону воткнуть драккар в мель или риф. Стоило идти в такую даль! Все эти мысли пробежали у меня в голове, хотя ответить, в какую такую мы даль пришли, я бы не смог. Белые пески берега, неистовая зелень леса… Леса? Да нет, скорее, джунглей; судя по некоторым породам деревьев, я понял что это не Сибирь-матушка. И даже, скорее всего, вообще не северные земли, там пальмы и лианы не особо хорошо приживаются.

— Свободная смена, к высадке! — каркнул чей-то хриплый голос, и мы засуетились, но очень экономно, скажем так, суетились. Организованно. На мне оказался шлем с низким наличьем, круглый щит на правой руке и топор в левой. Даже во сне мы те же подчас, что и наяву. Левша и во сне левша.

— Тише! Тише!

— Хевдинг — я знал, что это он, — промерял глубину воды, и драккар наш шел медленно, как течет капля смолы по стволу сосны в жаркий полдень. А берег был уже здесь, рядом…

— Табань! — каркнул он внезапно. — Всем вооружиться, у нас гости!

Наглость — второе счастье. «У нас гости!» Даже не успев высадиться, мы уже считали берег своим. Все верно: «Я прошел те моря, где никто не ходил, и потому все здесь — мое!»

И верно, гости — толпа народу — высыпались на прибрежную полосу. Цветов встречающие не несли. Будет жарко, хотя и так жарко…

— На высадку! — крикнул Орм Одноглазый, и я взлетел над бортом. И в тот же миг проснулся. Вот надо же было командовать побудку! Я даже рассмотреть нападающих не успел! Даже понять, кто это вообще и какого черта одинокий драккар занесло так далеко? Почему одинокий драккар? В такие экспедиции старались, как я помнил, ходить небольшой эскадрой. Нет, дернул же черт так орать побудку!

Бурча и потягиваясь, я встал с кучи лапника, застеленной плащом, на которой спал. Да, это тебе не «черная», где уже бы кипела вода в котелке! Я протер глаза. Спутник Ратьши, в серой хламиде, сидел на корточках возле разгорающегося костра. Капюшон его так и был накинут на голову, скрывая лицо. Да и не мое это дело. Может, ожог у человека, может, исполосовано лицо так, что смотреть-то противно и тяжело, может… Да какая разница.

Смирившись с тем, что от меня не зависело, да и не касалось, я взял котел и пошел за водой. Холопы уже кормили коней, лагерь не спал, скоро мы тронемся дальше, к дружелюбному князю Владимиру, который счастлив будет узнать, что денег он больше из Ростова не получит.

— А ты что, Ферзь, в самом деле оборотня вчера видел в лесу? — спросил Ратьша, когда мы сидели вокруг котелка.

— Видел. Даже поговорили немного. До драки, к счастью, не дошло, — так же буднично ответил я тысяцкому.

— А верно ли то оборотень был? — уточнял тысяцкий.

— Ну, голова была волчья, а сам как человек. Потом совсем стал как человек. При мне голову не снимал, просто она поменялась. Не знаю, Ратьша. Хочется думать, что оборотень. Интереснее так, — честно сказал я Ратьше.

— Ну тогда пусть будет оборотень, — усмехнулся Ратьша, а его тень в хламиде и два воина, что были у нашего костра вчера, согласно и молча покивали головами.

Кони были накормлены, напоены, а мои еще и получили по куску хлеба, круто посоленному, чего я не смог сделать нынче ночью, так как мы хлеб сжевали с оборотнем. Сами мы тоже позавтракали, так что тут делать было больше нечего.

— По коням! — скомандовал Ратьша, увидев, что обозные уже завершили свои дела у телег.

Люди вскакивали в седла, выдергивали из земли свои копья и споро и умело, не толпясь, строились в колонну. Мне помахал рукой тот самый дядя в бороде, что пел басом, и я понял, что тут теперь и будет мое место. Еще лучше — не приходится его искать. В жизни меня всегда радует постоянство, я быстро создаю привычки и не люблю менять их, так что даже свое постоянное место в колонне дружинников на меня действует очень умиротворяюще. С этими мыслями о привычках я достал сигарету, прикурил и занял свое место в строю, благодушно пуская дым. Пока что все идет более чем хорошо. И еще. Меня очень утешила фраза ночного моего собеседника, что ни Сова, ни ее хозяйка просто так ничего не делают, а еще то, что мы с ними рано или поздно увидимся. Хозяйка, конечно, куда более интересна, чем Сова, но и Сова, сказать по чести, заслуживает внимания! И кому может служить сова, способная махом перекинуть человека на тысячу лет назад и на сотни и сотни километров? Нет, все было не так просто, оборотень прав — забыть обо мне они не могли. Значит, есть смысл каждую ночь ходить в лес. В конце концов, все мои встречи с Совой в лесу и происходили. Да и понятное дело — не идти же ей в лагерь дружинников, чтобы пообщаться с и без того достаточно загадочным дядей Ферзем? Хотя, может статься, я так же загадочен, как некий Джо был неуловим?

 

Глава ХХ

День снова, как и много предыдущих дней, выдался спокойный, размеренный. Как-то было даже и обидно — ни тебе засад, ни тебе нежити, так, конный поход. Хотя если подумать, то не следует ли радоваться последним спокойным дням? Может, это лишь преддверие приезда к Владимиру? И почему послали такую ораву? Чтобы показать великому князю, что мы не шутим и, если что, за здорово живешь нас не перережут? Единственная верная мысль, я думаю. Но это их. А тех, кто пойдет к Владимиру? Ферзь, угомонись, а? Тебе с таким богатым воображением книги писать следовало. Кому ты сдался? А если и сдался, то все равно ничего ты тут не поделаешь. А пока вот поезжай себе на лошадке и радуйся прекрасной погоде, и тихим дням, и спокойным ночам.

Курил я эти дни все меньше и меньше. Даже мне, гиганту мысли, удалось все же просчитать взаимосвязь состояния моих легких с соотношением выкуренного. Чем меньше, тем лучше, так что я курил теперь строго по половинке сигареты, да и то тогда только, когда уже уши начинали пухнуть.

Все эти дни субурито мое висело у меня на спине в своем чехле. Доставал я его лишь по ночам, когда ходил в лес. Пару раз Ратьша посылал за мной присматривать своего доходягу в балахоне, но ничего предосудительного он там не увидел. Человек гуляет по ночному лесу, громко дышит, говорит сам с собой, гладит деревья, а к некоторым даже прижимается лбом — и что? Нельзя? Разочарованный филер брел к Ратьше, доложить, что ничего интересного ему Ферзь в лесу не показал. Да и Ратьша, я думаю, разбирался и в людях, и в предательстве. Он вскоре перестал посылать за мной свою худосочную тень.

…Ночной лес манил меня… Я проводил там часы, не жалея времени, надеясь, что мой новый друг оборотень снова меня навестит или, наконец, соизволит объявиться Сова с верительными грамотами. Не тут-то было. Лес был прекрасен в ночи, но это было и все, что я мог от него получить. Хотя, конечно, это тоже немало. А днем я мирно спал в седле. Это несложно, если умеючи. Занятия с мечом я тоже перенес на ночные часы: меньше глаз, меньше советов. Это глубоко личное, я бы даже сказал — интимное занятие.

Временами я жалел, что мои уные не смогли поехать с нами. А с другой стороны, как учить людей в лесу глухой ночью? Смешно. И не покажешь ничего, и не увидишь. Надеюсь, что не замордует нас суровый князь, и мне все же дадут претворить в жизнь эту хорошую затею — обучение уных бою на мечах, так отличающемуся от того, которому их учили до меня.

Я скучал по своей грозной собаке, по Деду, по дому. Порой я даже скучал по Поспелке. Мне понравилось жить, наконец. И жизнь эта не скупилась на дары. Надеюсь, это не ее последнее «прости», после которого начнется рок-н-ролл. Да и ладно. Чему быть, того не миновать. И так далее, и тому подобнее, такие сентенции можно плести одну за другой, только проку в этом нет никакого.

Скоро начнутся земли Киева. Степи. Наконец-то. Нет, лес прекрасен по-своему, но степь — это все-таки степь.

По ночам мне виделся один и тот же сон — ослепительно-белый песок берега, крик Орма, мой прыжок за борт и пробуждение. Ни разу я не коснулся берега ногой. Не суждено? Или меня убили в этот момент? Или убьют? Не знаю. Но берег манил меня, манили джунгли, даже сотни высыпавших на берег местных жителей не смущали — кто сможет оказать сопротивление вольным морским волкам, которые почуяли запах новой земли? Но все же последним моментом сна постоянно был прыжок над бортом драккара.

Я по-прежнему ночевал у костра тысяцкого, но тот большей частью молчал, о походе и о его мыслях на сей счет он не распространялся. Оно и верно. Если он боится, то нельзя пугать людей, если уверен в хорошем исходе, тоже не стоит заранее людей радовать, мало ли как оно повернется еще. Лучше загривок пусть держат дыбом, не по бабам поехали.

О бабах! Эта тема уже вызывала смех у меня самого: за столько дней так и не смог купить то, что продается на том торгу, где я столько раз побывал! Так уж точно примут за какого-нибудь неполноценного, тем более что денег у меня, как оказалось, как у дурня табаку. В кошельках убитых мной разбойников, помимо румийского золота, нашлось и несколько драгоценных камней, завернутых для сохранности в тонкую ткань. Я не ювелир, я даже не до конца был уверен, что это за камни, но Дед, которому я их показал, уважительно хмыкнул и сказал, что мне еще долго не придется ломать голову над тем, где взять гривну-другую. Сбылась давнишняя мечта, пусть небольшое, но все же финансовое благосостояние и возможность заниматься (если Владимир не перевешает нас на стенах Киева) любимым делом. Пусть кому-то и покажется такая мечта слишком простой, мне было довольно и этого. Строить дворцов я не собирался, а на прожитие с некоторым оттенком роскоши денег теперь хватало. Особенно учитывая, что тратить мне их было некуда — даже додзе мне построили на деньги князя. Так что, возвращаясь к теме сисястых (это было непременным атрибутом!) девок, которых я планировал завести, я или куплю их в Ростове по возвращении, или в Киеве, хотя потом переться с гаремом обратно, в окружении воинов, нелучшая идея. А с другой стороны, мне ли не все равно, кому там приспичит в нашей небольшой дружине при виде моей покупки? Глубоко наплевать. Думаю, для предотвращения драк хватит и моего статуса наставника, а не хватит, подкреплю мечом.

Нередко вечерами воины вступали меж собой в шутейные схватки, «до первой крови» или до выхода из нарисованного круга. Я принимал участие с удовольствием. Пока никому не удалось добыть ни моей крови, ни выгнать меня за пределы круга. Хотя, само собой, в таких схватках участие принимали далеко не все. Ратьша и те двое дружинников, которые ехали рядом с ним и ночевали у его костра, только наблюдали за тем, как сражаются ратники Ярослава. В основном в такие поединки вступали те, кто был помоложе. Хотя мне бы, конечно, было куда более интересно схватиться с кем-то из ветеранов.

Не только поединками коротали время дружинники. Они и боролись, и метали стрелы в подброшенные ветки или в неподвижную цель, порой стрелы метали и друг в друга, разумеется, без боевого наконечника и с хорошего расстояния. Тот, в кого стреляли, должен был уворачиваться или же отбивать стрелы.

Дружинники пробовали силы и в борьбе, и в кулачном бою, и немало зубов и крови было оставлено ими по пути. Кулачный бой их сильно интересовал меня, но сам я в этих забавах участия не принимал, меня тут куда больше прельщала роль зрителя. Глупые байки о том, что русский кулачный бой существовал лишь в виде размашистых ударов на масленицу, утомили меня еще в той, старой, жизни. Настоящий бой включал в себя и короткие, резкие удары с вложенным весом всего тела, и болевые приемы, работу по связкам и нервным узлам. Конечно, он сильно отличался от того рукопашного боя, которому меня учил Тайра, но некоторые бойцы просто-таки вынуждали собой любоваться. И, как я понимал, тут они показывали очень далеко не все свои знания и умения, так как состязались-то со своими и покалечить товарища никому бы и в голову не пришло. Были тут и броски, и болевые захваты, так что мне стало в очередной раз жалко еще одного наследия наших воинственных предков. Еще одного? Да, еще одного. Проклятая революция 1917 года, к примеру, лишила нас последней надежды спасти породу меделянов, представитель которой в настоящее время докучал моему домовому. Мелочь? Не думаю. Когда можно что-то не терять, то лучше не терять.

Тень Ратьши, человек в сером, которого никто не звал по имени, редко интересовался потехой дружинников. Но как-то раз я заметил, что он пристально смотрит за рукопашной схваткой двух самых сильных бойцов дружины. Под конец ее он, как бы невольно, с сожалением покачал головой в капюшоне и снова отвернулся к костру. Все же рукопашник? Или универсал? Я часто старался рассмотреть, что кроется у него под балахоном, но ни разу даже приблизительно не смог догадаться, что. Загадочная была личность. Да что там — разглядеть то, что под балахоном! Лица-то его ни разу не увидел, да думаю, что и никто не видел. Веселый у нас тысяцкий… И этих людей так волновало, кто я? Странно мне все это.

— А скажи, Ферзь, — как-то вечером обратился ко мне Ратьша, когда дружинники в очередной раз устроили поединки на мечах, — у тебя всегда был только деревянный меч?

— Кажется, да. Во всяком случае, тысяцкий, я иного не помню. Мне и этого хватает. Кажется, какой-то у меня зарок был на этот случай, — почти честно отвечал я ему.

— Да уж. Тебе и такого хватает, что правда, то правда. А почему бороться или на кулачки не хочешь?

— Смотреть на это люблю, а сам драться руками не очень, — врать, что я не умею, было бы глупо, так как Ратьша видел, что одного уного я убил тогда голыми руками.

— Тоже верно. Посмотреть всегда интереснее. Да и спокойнее, — усмехнулся Ратьша в густые светлые усы.

Я тоже улыбнулся, во всяком случае попробовал. На этом наш разговор и прекратился.

Как только на лес опустилась глубокая тьма, а лагерь наш, кроме часовых, которые мне не препятствовали, погрузился в сон, я пошел в сторону черной, непроглядной стены деревьев. И тут…

И тут по земле, минуя меня, на лагерь снова пополз уже когда-то виденный мной зеленый туман. Сова! Снова Сова! Она пришла! Или он? Да какая разница. Я кинулся к деревьям почти бегом, боясь, что опоздаю, и одновременно понимая, что нет, опоздать не получится, меня подождут.

Она. Гордая, спокойная, сидела она на поваленном дереве. Я подошел поближе, Сова наклонилась ко мне и снова выпрямилась. Я поклонился:

— Здравствуй, Сова. Наконец-то ты пришла.

— И ты здравствуй, бабник, — Сова хрипловато усмехнулась, — баб-то все хочешь купить?

— Да пес с ними, с бабами. Этого добра всегда хватит. Почему тебя не было так долго? — Я спросил, как мне тогда показалось, что-то не то.

— А я что, назначал срок какой-то? — рассердилась огромная птица и, воинственно приподняв крылья, раздулась, как огромный шар.

— Нет. Но я все же жду, да и ты знаешь, что я жду. Ты ведь мне так ничего и не сказал — ни кто ты, ни кто та, кому ты служишь, ни что ей или тебе от меня надобно, — сказал я.

— А тебе прямо не терпится? — издевательски спросил мой крылатый собеседник.

— Да. Ты сделала мне великолепный подарок, перенеся сюда, следует ждать, что от меня что-то потребуют взамен. Я готов расплатиться.

— Ишь ты. Кто я да кому служу… Много ты, Ферзь, знать хочешь. Не рано ли?

— Тебе виднее. Но и нежити ни слова не сказали мне о том, кто ты, кто та, пославшая тебя. Тебе бы на моем месте не хотелось бы внести немного ясности?

— Мне бы и сейчас многого хотелось, но я умею всему выделить свое время и потому, в отличии от вас, двуногих, не мечусь по этой жизни как курица с оттяпанной башкой. Понял ли?

— Понял. Еще я понял, что тебя боятся. А ее, твоей повелительницы, боятся пуще.

— А ты никак не боишься? — усмехнулся мой желчный собеседник.

— Нет. Если бы вы хотели причинить мне какой-то вред, времени было достаточно.

— Тебе, хех. Не весь мир вокруг тебя крутится, касатик. Готов платить, говоришь? Добро! А потребую я от тебя Ярослава убить? Или Владимира? Ну?! — Сова посунулась вперед, и глаза ее вспыхнули неистовым желтым светом.

— Нет, Сова. Тут я тебе не помощник. Я не могу убить того, кто меня кормит. Того, кому я служу.

— А как же слово? Дескать, готов отплатить? Ну?!

— С этим я тебе не помощник. Хоть убей, — я говорил совершенно серьезно, и Сова поняла это:

— Владимир вас расплавленным железом накормит, не боишься? — рассмеялась Сова.

— Нет. Чему быть, того не миновать. А от страха никакого толку нет, — повторил я слова одного умного человека.

— Тоже верно… Ладно, пока ты, как я вижу, не готов еще, — протянула Сова.

— К чему?

— Узнаешь еще, — буркнула огромная ночная хищница и бесшумно улетела.

Вот тебе и поговорили. В лагерь я вернулся расстроенный и сразу лег спать. Сон не шел. Опять, опять эта таинственная хозяйка Совы! Кто это вообще может быть? Все мое знание фольклора ничем не могло мне помочь. Те, кто пользовался совами, вряд ли нуждались бы именно во мне. Кто она? Чего она хочет? Про убийство князей Сова сказала только для того, чтобы я не очень хорохорился. И к чему я был все еще не готов? И самец ли эта Сова или самка? Кажется, о себе Сова говорила в мужском роде. Мне почему-то полегчало от того, что хоть на такой незначительный вопрос мне удалось найти ответ. Хоть что-то. Я уснул и снова оказался на уже ставшем родным драккаре. На сей раз мы еще только плыли к заветному берегу. В этот раз до берега мы так и не дошли, зато я посидел на веслах — что было справедливо, а то все отдыхающая смена, да отдыхающая. Грести было наслаждением. Недаром северные воители не сажают на весла кого попало, это высочайшая честь. Ощущать, как твоя сила сливается в одно целое с усилиями остальных гребцов, и тем самым драккар идет по морской глади, — это очень сильное ощущение. И палит солнце с голубого до белизны неба, и звенит, задавая ритм, гонг…

Утром я проснулся в отвратительном настроении. Сова рассказала, как обычно, ничего, драккар мой — а я уже считал его своим, так регулярно он мне снился, — теперь оказался еще дальше от того берега, на который я столько раз пытался высадиться, кроме того, меня раздражала неопределенность. Видите ли, я не готов! К чему?! Тогда бы я постарался подготовиться! И эта совиная бравада осведомленностью — бабы да бабы. Нет, поводов сердиться у меня было достаточно.

Я выпил чашку горячей воды, в которую бросил немного листьев мяты, а Ратьша пожертвовал ложку меду из своего запаса, и на этом мой завтрак закончился. Сходил к лошадям, проверил подпругу и подковы, угостил лошадей соленым хлебом и, не дожидаясь команды седлаться, вскочил на Хонду — я чередовал поездки, день ехал на Харлее, день на Хонде. Недовольно курил и смотрел в небо. Не готов я, видите ли. Ну да. Времена пионерского детства уже миновали, спорить с этим сложно. Отвечать «всегда готов!» было бы как-то неправильно, я думаю, почти в сорок лет. Да что за муть лезет в голову!

В следующий миг я жестко и резко взял себя в руки. Еще ипохондрии мне тут не хватало. Это все хорошо для моего старого времени, да и то девке. Да и то не всякой. Не то место и время, чтобы наплевать на весь белый свет и начать лелеять мнимые и настоящие обиды и неприятности. Я на службе, как-никак. «Сказ о том, как Ферзь из ронина самураем сделался и службу достойно нес». Холст, масло. Начало века. Где-то в районе черт знает чего — ибо название мест, что мы проезжали, мне ни о чем не говорило.

Но желания поскорее доехать у меня не было. Подозреваю, что в этом я был не одинок. Нет, врать не стану, никто бы не смог нас укорить в том, что мы тянем время, но, тем не менее, при желании, наверное, можно было бы приехать раньше. Или, при желании, отослать одного или двух гонцов, одвуконь или более, и привезти бате радостную весть в рекордно короткие сроки. Думаю, что, пока мы тащились к Киеву, Ярослав готовился к скверному обороту событий, крепил город, может, уже нанял новых варягов, на которых, в свою очередь, стану я натаскивать свою группу уных, если вернусь. Тяжела ты, доля княжеская! Но даже мое мимолетное знакомство с князем говорило мне, что этот человек рожден для власти, и власти большей, чем Ростов и будущий Ярославль. Этот человек готов был оказать прямое неповиновение отцу, преследуя свои цели, и, как мне казалось, готов был отвечать за свои действия любым способом. Впрочем, назвать Владимира слабым, нервным типом тоже бы язык не повернулся. Так что мы на пороге веселого времечка, носящего краткое название «усобица». То есть мне придется, судя по всему, выступить против отца моего дайме. Не было печали. Надеюсь все же, что до этого не дойдет. К примеру, Владимир удовлетворится уничтожением нашего отряда, и Ярослав потихоньку пошлет ему дань, скажем так, ставшую меньше, но, тем не менее, дань. Символ зависимости и послушания. В конце концов, в политике важны не деньги, а власть, которую временами приходится доказывать. Самыми, надо сказать, разными путями. К примеру, свои права на выбор мужа некоторые княгини доказывали тем, что жгли посольства в банях, чтобы отвадить или немилого супруга, или мелких конунгов, как объяснила одна северянка такой поступок, за что и получила прозвище Гордой. Нравы, надо сказать, довольно простые. Но действенные. В конце концов, в эти времена меч в твердой руке и при условии наличия ясной головы мог высоко вознести своего хозяина, как вознесли (или вознесут?) они веселого ярла Хрольфа Пешехода, который также звался ярлом Ролло. Интереснейшая личность.

Я отвлекся от мыслей о Ролло и закурил. Дружинники уже привыкли к этой моей привычке, а некоторые даже принюхивались, скоро точно кто-нибудь попросит оставить покурить. Не дам. Вредно. И мало. Самому мало. Это не деньги, в конце концов, а вещь куда более ценная. Кстати, надо будет попробовать поискать в Киеве, если все пойдет хорошо, у иноземных купцов чай. Может, кто-то уже пьет диковинный напиток, которого пока нет в продаже на Руси и который очень не скоро тут появится в количестве достойном упоминания? Если мне удастся еще и чаю купить, то тогда пребывание мое тут станет просто идиллическим. Стану пить чай из плоской чашки, сурово сопя на уных. О чем еще мечтать! А потом понадобится князю провести проверочную работу с уными против какого-нибудь Фарлофа, там и видно будет, что почем на торгу и чему Ферзь, который в лесу князю нахамил, уных выучил. Я не обольщался мыслью, что спас Хромому жизнь, — такие мелочи владыки мира сего забывают очень быстро, как учит нас этому история и художественная литература.

Но все же, все же… Кто хозяйка Совы и что ей надо? Ненавижу быть кому-то должным, да еще и неведом, чем придется отдавать. И как ни странно, что не менее для меня важно: к каким берегам подходил драккар Орма-хевдинга, да и какое отношение к этому имею я? Или буду иметь? И почему у меня в руке был какой-то презренный железный топор? Не мне ли Тайра запретил прикасаться к железному оружию? Одни вопросы. Без ответов. И поговорить не с кем — к Ратьше потрепаться было бы соваться неразумно, с его тенью говорить — как дереву молиться, куда ветер, туда и клонится. С двумя его соседями с невыразительными взглядами? Проще было бы разговорить Харлея или Хонду. Да и о чем бы я говорил с ними? О той, кому служит Сова, или о драккаре нурман, которых тут любят примерно так же, как варягов? Так и беды недолго нажить. Так что — помалкивай, Ферзь. За умного ты уже вряд ли сойдешь, но хоть некий ореол таинственности у тебя останется. Как же мы все-таки любим всевозможные ореолы! От отличной от других одежды, как минимум, до полного несходства с остальными — за счет истории ли своей, которая и облекает тебя неким ореолом, или же поведением своим, но мы все же часто стараемся стать отличными. Обрести ореол.

 

Глава XXI

Показались наконец-то первые признаки того, что скоро лес уступит степи. Сколько же лет прошло с тех пор, как я в последний раз видел степь! Бескрайняя, безбрежная степь…

— Готовься! — крикнул Ратьша.

Я встал на стременах — к нам галопом несся дружинник из высланного вперед разъезда. Только, помнится, он был не один… Степь, кажется, встречает нас радостно. Доехать умиротворенно и в легком миноре, судя по всему, не получится. Кого там черт принес? Печенеги? Половцы? Кипчаки? Да какая мне-то разница, я их все равно пока не отличу одних от других и не знаю, чем отличается их тактика в бою.

— Сомкнуть телеги! — снова подал голос Ратьша.

В обозе началось бурное движение, но паники там не ощущалось. Люди делали то, что делали далеко не в первый раз. Вскоре наши обозные телеги образовали круг, оставив свободным проход.

Разведчик наш тем часом подлетел к Ратьше:

— Печенеги! Человек триста, скоро будут здесь, в балке поджидали, пока мы на них не выехали.

— Ясно. Все в круг, встретим стрелами, потом сойдемся в поле! — приказал Ратьша и добавил: — Ферзь, меня держись!

Все верно — дело намечается веселое, а Ферзь, он и есть Ферзь, лучше пусть будет на виду. Я послушно подъехал к тысяцкому.

— Ты, поди, такого еще или не видел, или забыл, так что лучше будь рядом со мной, наставник! — не поленился Ратьша объяснить свой приказ.

Дружина наша тем временем уже зашла в круг, образованный обозными телегами, и воины с обозниками безо всякой суеты снаряжали луки, готовили колчаны, и многие уже положили первые стрелы на тетиву. Внезапно напасть у печенегов не вышло, правда, больше их человек на сто…

Мы с Ратьшей въехали за телеги, и тут же проход был закрыт. Помимо луков, люди готовились встретить печенегов копьями.

Воющей, визжащей волной, зимней волчьей стаей из-за невысокого холма вылетели печенеги и застыли на миг. На невысоких, крепких лошадках, с короткими копьями, в высоких меховых шапках. Некоторые были в шлемах и кольчугах, и выделялся среди них один — на высоком гнедом жеребце, в темной броне, прикрывающей грудь, он поднял руку с саблей и протянул ее в нашем направлении. Для вящей острастки, что ли? А мы-то, дураки, думали, что они тут просто так скачут, развлекаются значит. Ан нет, по наши души!

— Готовься! — снова крикнул Ратьша и поднял лук.

Заскрипели натягиваемые луки. На мой взгляд, уже можно было стрелять, но тысяцкий всяко знал лучше меня, что делать. И его стрела полетела в предводителя степняков. Но тот проворно, как степная ящерица, нырнул под брюхо коню, и стрела тысяцкого досталась другому кочевнику. Первая неудача. Обидно.

— Жди! Жди! — время от времени говорил Ратьша. — Жди! Давай! — И туча стрел полетела навстречу степнякам. Те ответили истошными воплями и в свою очередь пустили стрелы. — Давай! — снова крикнул Ратьша, и снова наш круг послал тучу стрел.

Стрелы находили свои жертвы и у печенегов, и у нас — рядом со мной упал ратник со стрелой, ударившей ему в глаз и вышедшей из затылка. Однако. Но пока что мое дело телячье — лука или копья у меня нет, так что жду, пока покинем круг телег и начнется самое интересное. Тут-то и я, грешный, пригожусь, глядишь!

Дружинники наши стреляли, уже не дожидаясь команд Ратьши, да и сам он пока команд не отдавал. Расстояние между нами и степняками все сокращалось, немало их уже было выбито из седел, но и оставшихся все же было намного больше, чем нас. Интересно, что они думают делать, когда доскачут до круга телег, ощетинившегося копьями? Препятствие, что ли, брать будут? Вряд ли.

Ответ на свой вопрос я получил очень быстро. Печенеги, неистово визжа и завывая, диким хороводом скакали вокруг нас, на ходу метко пуская стрелы. Но народ в кругу телег подобрался тертый и опытный. Судя по всему, на эти демонические вопли, испускаемые с целью нагнать страха, всем было наплевать. Круг наш огрызался стрелами, а если кто подъезжал слишком близко, то коротко и уверенно били копьями.

Один степняк, распалив себя своими же воплями до полного неприличия, вдруг прыгнул с седла к нам на телегу. В следующий миг Ратьша каким-то даже нежным движением снял ему голову. Мягко и вкрадчиво. Голова упала к нам, а тело, присев в коленях, через мгновение упало на другую сторону. Приятно было посмотреть, как сражается Ратьша: как стреляет, как рубит мечом; да, это был настоящий профессионал. С таким интересно было бы сразиться, очень интересно. Я распахнул куртку и один за другим послал в печенегов пять штук своих бо-сюрикенов, опустошив один карман. Теперь, как я заметил, за мной краем глаза смотрел Ратьша. Все так. Одно дело уных в лесу положить, другое — со страху не обмереть, попав в настоящий бой. Попал я неплохо, три из пяти, — два угодили в руки степняков, и тем самым я лишился их навсегда. Остальные, если я останусь жив, вытащу из трех оставшихся лежать на телегах тел. Два получили по пяди железа в горло и один в глаз. Особой заслуги тут не было — бил почти в упор. Предводитель кочевников что-то пронзительно прокричал, и хоровод вокруг наших телег прекратился, и печенеги волной откатились от нашего круга.

— Попятились! — крикнул Ратьша. — Разомкнуть телеги!

Обозники поспешно откатили одну из телег, и мы стали выезжать в чистое поле, попробовать, значит, молодецкого плеча. Только тут я, наконец, вытащил свой меч из чехла. Какая разница, как сражаться, в конце концов, пешему или конному?

Из прочитанных в своем старом времени исторических книг я помнил, что степняки часто делали вид, что напуганы и бежали с поля боя, таким образом провоцируя погоню, а на самом деле наводили врагов на резерв, ждавший в засаде. Ратьша, думаю, знал больше меня, выводя нас из круга. И в самом деле, печенеги пока что и не думали отступать, а яростно кинулись на нас.

…И все для меня исчезло — истошные вопли, брызги крови, ржание лошадей, лязг мечей, оскаленные лица — все накрыло глухим, мягким коконом, в котором находился я, реагируя только на попытки прорвать границы моего убежища. Как это выглядело со стороны — понятия не имею, надеюсь, что не сидел себе пень пнем, время от времени взмахивая мечом. Нет, конечно, я видел все, что происходило вокруг, видел отдельные моменты и движения, просто для меня все это потеряло смысл, который мог бы быть выраженным словами. Были они и я. Враги и я. Я четко видел все, что касалось меня, и все, что касалось Ратьши, остальное мне было неважно.

Судя по всему, печенеги, из которых далеко не каждый имел доспех, погорячились, кинувшись на ратников Хромого. Странная, непонятная какая-то ярость, которая оказывалась для кочевников себе же во вред, казалось, двигала ими. Я никогда не читал и не слыхал про берсеркизм степняков Дикого Поля, но мало ли что я не читал и чего не знал.

Наконец, вещи снова обрели имена, хотя битва наша еще не кончилась — вокруг царил настоящий ад. Думаю, моему старику Тайра было бы интересно испытать такое, не менее интересно это было и мне, оставляя в стороне вопрос о том, что мне не менее интересно было сделать все возможное для нашей победы, в ней, как ни крути, я был лично заинтересован.

Хорошо, что щиты у печенегов были не настоящими, двухободными щитами, скорее, это была деревянная рама, обтянутая кожей, и субурито она, по сути, не мешала — при прямом ударе я попросту ломал противнику руку. Несколько раз чужое оружие прошло совсем близко, но я не был сегодня даже задет. Время остановилось.

…Предводителя нападавших срубил Ратьша, срубил как деревце — схватил его за руку с саблей, когда их кони наскочили друг на друга, и с оттяжкой ударил мечом по левому боку печенега. Страшный крик на миг перекрыл вой и рев боя, и печенеги, словно повинуясь какому-то неслышимому нами сигналу, бросились наутек.

— Стоять! Стоять! — Рев Ратьши, казалось, заставил подпрыгнуть облака. Дружинники, с трудом усмиряя озверевших коней, снова собирались в подобие строя. — Преследовать не будем, черт их знает, сколько их там, — сказал Ратьша. — Всем пока вернуться за телеги, подождем малость.

Что мы и сделали, разве что задержались на короткое время, подбирая раненых, было их, впрочем, не так и много — того, кто падал с седла, просто затаптывали. Мне посчастливилось найти свои клинышки, которые я повыдергивал из тел убитых кочевников и обтер об их одежду. Я въехал в круг одним из последних.

— Что у тебя за гвозди, Ферзь? — спросил Ратьша с интересом. Я молча протянул ему один бо-сюрикен. — Занятная вещь… Простая, но занятная… — проговорил негромко Ратьша. — Сам придумал?

— Нет, тысяцкий, меня уже и кузнец пытал. Помню я такие, а вот откуда — уже нет. Да и не суть, главное, что работает.

— Это верно, — согласился Ратьша и вернул мне мой сюрикен, а я вернул его в «кобуру» и застегнул куртку снова.

Ждали мы, стоя за телегами, довольно долго, но никто больше не появился из-за невысокого холма. Ратьша послал дозорного, тот галопом взлетел на холм и крикнул оттуда: «Никого, ушли!» После этого обозники снова разомкнули телеги, и мы вышли из круга. Кто-то, спешась, собирал добычу, кто-то ловил коней, оставшихся без всадников, кто-то остался в седле. Я не стал слезать с седла, собирать мне было нечего, не тащить же с печенегов сапоги, в конце концов. Я выпил воды и закурил, сидя на седле по-татарски, скрестив ноги. Лошадям моим, к счастью, не досталось ни под обстрелом, ни в рубке, Харлей беспокойно фыркал, а Хонда толкала его нежно мордой, видимо призывая взять себя в руки.

Я вынул из седельной сумы тряпку и теперь обтирал свой меч от крови. На сей раз я не знал, сколько человек убил, — бой слишком захватил меня и понес, и, по большому счету, вполне мог погибнуть сам, причем глупо. Возьму на заметку…

В таком бою я участвовал впервые. Не знаю, принято тут хвалить или ругать после боя друг друга, мне было бы интересно узнать от людей, как я себя вел, по их мнению. Поручиться я мог лишь за трех человек, так что скромно помалкивал. Но с другой стороны, я никогда и не претендовал на звание воина. Я сразу и честно сказал тогда в лесу князю — я поединщик. Так что, надеюсь, чудес от меня не ждали.

— Сколько за тобой, Ферзь? — внезапно спросил меня один из вечных спутников Ратьши, впервые подав голос. Я вздрогнул, словно это заговорил Харлей.

— Уверен в трех, сам проверял. А так — не знаю, если честно, — отвечал я.

— Хорошо. Даже если только три — уже хорошо, — неожиданно улыбнулся вой, и я ухмыльнулся в ответ.

До меня дошло, что два этих бойца, которых можно назвать Левый и Правый или Первый и Второй, говорят далеко не со всеми, им просто уже неинтересны ни бахвальство, ни пустой треп, да и доказывать кому-то что бы то ни было им уже давно не нужно. Так что мне, как я понимаю, следовало бы гордиться — один из двух молчунов признал меня достойным беседы. Ладно, погоржусь чуть позже. Перед сном, минут двадцать, не больше. Жаль, что теперь по ночам вокруг лагеря не побродишь, степь, да и могут подумать что-нибудь нехорошее. Но, собственно говоря, если Сове приспичит пообщаться, она найдет способ это сделать. В этом я был нерушимо уверен. Когда-то же этому взыскательному пернатому критику, наконец, покажется, что я готов. К чему-то там. Я вздохнул. Это самое «чего-то там» меня порой беспокоило, а все встречи с Совой никак не способствовали успокоению. Что же мне еще надо сделать? Трудно сделать то, не знаю что, да еще и так, чтобы угадать на чей-то вкус. А не много ли чести, в конце концов? Раз уж они меня сюда дернули, пусть и думают, гож я там на что-то по их меркам или нет. А я покамест со своими делами разберусь, а дел было, кстати, немало.

На ночлег стали устраиваться раньше, чем обычно. В обозе стонали раненые, которых растрясло по дороге, да и люди, и лошади сегодня устали намного больше, чем обычно. Снова телеги составили кругом и устроились внутри, поужинали и легли спать, выставив часовых.

Но мне не спалось. Сегодня я, как-никак, принимал участие в настоящем бою, не в поединке, а в схватке большого количества людей. Что я вынес? Чему научился? Да только тому, что гуще трава — легче косить, хотя, разумеется, эта поговорка пригодна далеко не ко всякой баталии…

Вот смеху-то будет, если печенеги накроют нас тут ночью, вырезав часовых! Мне уже виделись картины переполошившегося лагеря, где мечутся перепуганные люди и везде снуют всадники на маленьких злых лошадках и щедро сеют смерть направо и налево. Уже виделось мне, кажется, какое-то судилище, где печенежский хан судил Ратьшу, меня и почему-то Деда с Харлеем, но тут, наконец, сон смыл весь этот бред.

Я проснулся перед рассветом, сон соскочил сразу и напрочь — такое случается порой. Сел на седло, на котором спал, закурил и долго-долго смотрел в рассветную степь. Она не спешила просыпаться. Небо постепенно сгоняло темно-синий предрассветный сумрак и розовой кистью мазало восточный край горизонта. Даже не верилось, насколько степи нынче, при Ярославе, стали опасны. В двадцатом веке все у нас было совсем не так, помнится… Но опасность эта придавала степи лишь дополнительную прелесть — чтобы что-то получить в этом мире, нередко требовалось рискнуть.

Но, как бы то ни было, а дорогу обратно не худо бы и запомнить, особенно в степях. Мало ли как придется назад возвращаться. Хотя если посольство перебьют, то и меня положат с остальными, разве что, экзотики ради, сохранят жизнь и отправят к Ярославу с папиной претензией. Это, конечно, бред, но все же.

В степи проще заблудиться, чем в лесу, заблудиться плотно, надолго. Но я неплохо ориентируюсь на местности, не терялся я и в незнакомых городах, ни разу не потерялся в лесу и даже не блуждал толком. Но одно дело мирная степь и совсем другое — Дикое Поле, которое мы, если я не ошибаюсь, имели счастье пересекать. Я напряг память — стало интересно, в Диком ли мы Поле или же нет? Но так ничего толком и не вспомнил. Ладно, буду пока считать, что да, в Диком Поле. Потом или спрошу у кого-нибудь, или услышу. Вот как налетит следующая компания охотников за чужим добром, так и зашумлю: «Ребятушки! В Диком ли мы Поле или просто вы поля не видите?» А они мне, натурально, ответят.

Когда небо окончательно разобралось с туалетом и выбрало розовый цвет, лагерь был разбужен криками часовых. Вскоре задымили костры, люди потягивались, умывались, собираясь завтракать. Пережив вчера резню, они, не задумываясь над причинами, вызвавшими настолько сильную радость новому дню, радовались. Просто радовались. Это высокое искусство, и я отнюдь не уверен, что владею им. Просто жить, просто радоваться, просто грустить и просто умереть. Ни какой искусственности, все натурально и чисто. Этому можно лишь позавидовать; мне, потомку ядовитых, грязных времен, это давалось с огромным трудом. А еще почему-то стало жаль своих утерянных бо-сюрикенов. Скинув куртку, я пошел умываться и до пояса облился ледяной водой. Встряхнулся, но вытираться не стал, предоставив легкому, свежему утреннему ветру высушить капли воды.

— Степь да степь кругом, путь далек лежит, — негромко запел я, но осекся. Люди были простые, не приняли бы за сглаз такую песню. Зачем зря людей нервировать? С этими словами я запел привычную уже их уху песню Красной Шапочки: «Я без мамочки и без папочки…» Мне дружно подпели. Скоро дойдем до того, что разобьемся на голоса.

 

Глава XXII

Дни шли за днями, а мы все ехали и ехали к грозному князю. После великой битвы с сыроядцами я ожидал, что их будет еще много, но пока, слава Богу, было тихо. Порой на буграх маячили всадники, долго провожая нас взглядом, но на этом пока дело и кончалось. Оно и к лучшему, сюрикенов не напасешься.

День клонился к вечеру, мы устраивались на ночь, когда Ратьша обратился ко мне:

— Скоро приедем, Ферзь.

— Хорошо бы, — лениво ответил я.

— Аль торопишься куда? — удивился тысяцкий.

— Да, тороплюсь, Ратьша. Узнать, что нас у Владимира ждет. Больше мне пока торопиться почти что и некуда, разве что с уными заниматься.

— Скоро приедем, — повторил тысяцкий и внезапно добавил: — Ничего не вспоминается?

— Нет. Ни степи, ни князя я не помню, — спокойно, надеюсь, ответил я.

Тень Ратьши, некто в балахоне, поднял на миг голову, накрытую капюшоном, и снова уткнулся себе в ноги. Два же молчаливых воина ничего не сказали, по своему обыкновению. Ратьша непонятно хмыкнул, но я ничего не прибавил. А что мне сказать? Понятное дело, что одна из версий моего появления — это шпионаж в пользу князя Владимира. Или печенегов. Или братьев князя. Или китайской разведки. Никто, разумеется, не забудет, что я появился более чем странным образом, так что догляд за мной будет, я думаю, всегда. Разумеется, некоторое доверие я уже завоевал, но все равно. Никто никогда не сможет мне доверять полностью. Грустная, тяжелая мысль, но верная. Если это помнить, то жить станет намного проще.

— Ладно, может, в самом Киеве что вспомнишь, — спокойно сказал Ратьша.

Шалая мысль вдруг мелькнула у меня, что вдруг он не старается меня расколоть, а в самом деле помочь хочет? Может же быть такое?!

Да что это со мной? Какая муть лезет в голову. Не может такого быть. Такого быть не может. Если бы это был простой воин Ратьша, может статься, и мог бы хотеть помочь. Но не приближенный к Ярославу тысяцкий. Никак не он. Нет.

Костер трещал углями, я прикурил от уголька и лег на спину, глядя в синее небо с первыми, робкими еще белыми огоньками звезд. Я ожидал, что Ратьша не даст мне так легко выйти из разговора, но он уже заговорил с молчаливыми дружинниками о чем-то своем, ему они, само собой, хоть и сдержанно, но отвечали. Мне неинтересно было слышать их разговор. Думал о своем новом доме в Ростове, о том, как там дела, как там моя грозная собака, не забывает ли Поспел покупать продукты и кормить мою нежить и Графа? Да и интересно, не познакомился ли он с Дедом — по детской непосредственности? Почему бы и нет, собственно, Деду скучно, в кои-то веки с кем-то из людей начал общаться, а тот взял да и уехал куда-то. Поневоле загрустишь.

Скверно, конечно, что собака моя в самые первые дни осталась без хозяина, потом не пришлось бы ее снова к себе приучать. Да и баб, опять же, не купил. Да что ты будешь делать, а? В лесу о бабах, с бабами о лесе, чисто лесоруб какой! Куплю, в общем.

Радовало же меня то, что теперь количество выкуренного резко снизилось и пачки сигарет мне в степи хватало на неделю. Тут закурить ни у кого не попросишь, к сожалению, да и не купишь, сколько бы денег у тебя ни было. Двойная выгода. И сигареты дольше не кончатся, и легким полегче. Хотя, конечно, на здешнем воздухе им и так стало значительно легче. Надолго ли? Как-то глупо получается — знаешь и корень проблемы, и последствия, и способ избавиться от части забот, но вместо этого радуешься, что еще остались сигареты. То есть, по сути, тому, что бережно хранишь собственную беду. М-де. Бред какой-то, право слово.

Степи, степи. День за днем, ночь за ночью… Прекрасная, тихая, вечная мудрость. Спокойная и не такая мрачная, которую видишь в густом лесу, в чаще. Иная. Своя. Даже странно, как люди, которые живут здесь, могут быть настолько неистовыми? Хотя чему дивиться-то — люди и в степи остаются людьми. Хотя пока мне кажется, что здешние люди, хотя бы на примере тех, что окружают меня, намного чище и интереснее, чем люди моего века. Опять, значит, философия. А почему бы, собственно, нет?

…Нападений на нас больше не было, а потом, по мере приближения к Киеву, исчезли и разъезды на буграх — видимо, шутки с Владимиром плохо кончались. Добро, значит, человек серьезный и тонкую шутку своего сына может и не понять. Не сегодня завтра мы это узнаем.

— Что скажешь, Ферзь? Дани не везем, а народу взяли как для охраны, — обратился ко мне Ратьша вечером, у костра.

— Ничего не скажу. Только одно — будь поменьше народу, не дошли бы мы до Киева, истрепали бы нас, как собака шкуру, — отвечал я, помолчав немного, — обдумывал смысл вопроса.

— А не думаешь, что Владимир в этом недоброе заподозрит? — не отставал Ратьша.

Странно, что он ко мне-то пристал? Я никаким боком к организации посольства был не причастен.

— Не думаю, тысяцкий. Думал Ярослав, ты и бояре. А я так, еду себе с вами. По приказу, — сказал я.

— Верно, верно. Но что ты делать будешь, если Владимир прогневается? — все вел Ратьша к чему-то своему, шитому, правда, белыми нитками.

— Останусь с тобой, Ратьша. И со всеми. Я с вами приехал, с вами и уеду, если получится, — мне надоели экивоки, и отвечал я почти грубо.

— Добро, наставник, — Ратьша или удовлетворился моими ответами, или понял, что других не получит, и отстал.

И на следующий день мы увидели посады и стены Киева. Все-таки добрались и почти что успешно.

Ратьша, когда до города было уже недалеко, остановил поезд и, собрав людей вокруг себя, обратился к ним со следующей речью:

— В Киеве у нас есть свое подворье, там останется обоз и ратники, которые со мной к князю не пойдут. Если начнут горожане задираться или ротники киевские, не связывайтесь. Лучше вообще с подворья пока ни ногой. Вести мы везем князю грустные, как обернется дело, даже я не скажу. Лучше бы всех вообще оставить за городом, но такого князь уже точно не простит. Так что будем уповать на Бога, ребята, — глядишь, выпустит нас Владимир домой.

— А кто, тысяцкий, пойдет с тобой к князю? — спросил ратник с рассеченным лицом, когда Ратьша позволил спрашивать.

— Пойдут четверо, кроме меня. Святослав и Светозар, — он указал на двух молчунов, — потом пойдет, — имя своей тени в балахоне Ратьша прожевал, но указал на тень рукой, — и пойдет наставник Ферзь. Кому-то эти люди не по сердцу? Если есть такое, говорите сейчас, чтобы потом кости друг другу не мыть. Ну?

— Добро, добро, Ратьша, пусть они идут, лучше не придумаешь, — загудело импровизированное вече.

— А коли так, то кончен совет, едем в Киев! — Ратьша вскочил на коня, речь он держал пеший, и пешими же внимали ему воины, тронул его пятками, и вскоре наш караван, вытянувшись в змею, въезжал в киевские ворота.

Со стражами ворот говорил Ратьша, я не слышал, о чем. К косым взглядам я уже привык, поэтому высокомерно не заметил стражников в воротах. Хотя и заметил, и сосчитал, и на ворота обратил самое пристальное внимание — сделаны они были на века, не хотел бы я тут прорываться, если что. Это самое «если что» уже даже и на нервы не действовало, что толку бояться, если ничего изменить не в силах? Ситуация классическая, мы, по сути, «черные вестники», которым степные ханы, да и не только, попросту рубят головы. И нечего дергаться, все равно уже приехали.

На подворье разместились быстро, а потом прошествовали к ближайшей церкви и отслужили там молебен по случаю благополучного прибытия.

Я не пошел в церковь. Стоял у ограды снаружи, смиренно крутил в пальцах сорванную травинку. Я с уважением отношусь к чужой вере, что касается моей, то это вопрос отнюдь не на пять минут.

После молебна все вернулись на подворье, и Ратьша подозвал меня к себе:

— Ферзь, тебе в твоей одеже не жарко? — с места в карьер начал тысяцкий.

— Жарко, конечно. Как пойдем к Владимиру, сниму. Надену что-нибудь без рукавов, — усмехнулся я. Приятно было сознавать, что ты прав, пусть даже в настолько банальной вещи, что взят ради экзотики.

— Хорошо! — ответно усмехнулся Ратьша. — Тогда переодевайся, наставник, пора идти. В самый раз попадем. Напетляли мы тут, как заяц по зиме, — сначала встали на двор, потом к хозяину идем… Хотя, может, так даже и правильнее будет, как-никак, Ярослав своего батюшку лучше знает, а наказ так сделать его.

Я кивнул головой и, сбросив куртку, выбрал в сумке плотной ткани балахон без рукавов и с капюшоном. Хорошо, что у меня привычка к «одежде ни о чем», — обычно такие балахоны украшают рисунками или надписями, у меня же на балахоне ничего такого не было. Просто темный плотный балахон. Кобуры свои с бо-сюрикенами я так и оставил на виду. Если там отнимут оружие перед приемом, то отнимут все, а потом, если все пройдет хорошо, вернут. А если не пройдет? Не расположить ли мне свои сюрикены под одеждой? А если найдут? Нет, дурная идея. Если такое под одежкой обнаружат, будут большие проблемы — зачем к великому князю с оружием тайно шел? За зубочистки выдать их не удастся. Так что свои клинышки я оставил в сумке, а сумка осталась на Хонде. К княжьему двору я решил ехать — если мы едем, а не идем — на Харлее, он представительнее будет. Затем я вернулся к Ратьше, ведя в поводу коня, и с мечом в чехле за спиной.

— А гвозди свои куда дел? — спросил тысяцкий, оглядев меня и удовлетворенно кивнув.

— Тут оставил. Решил, что к великому князю с таким припасом лучше не соваться, как раз за татя примут, — честно отвечал я.

— Верно, наставник, такой разбойный снаряд с собой лучше не таскать. Доведись мне такое на после увидеть, я бы первый стражу кликнул, — сказал Ратьша и еще раз окинул меня взором. Все было на месте — и меч деревянный, и одежа странная, и рисунки разноцветные были прекрасно видны. Как заказывали, в общем.

— Что велишь мне делать, Ратьша? Чтобы я сразу знал? — на всякий случай спросил я.

— Стой от меня слева, позади слегка. Но за мной не таись, просто стой. А так все делай так, как мы делать станем: как войдем, как кланяться будем, как встанем — все повторяй. А потом просто стой и жди, чем окончится.

— Хорошо, Ратьша. Буду стоять и красоваться, — усмехнулся я, и тысяцкий улыбнулся в ответ:

— Верно. Если князь к тебе обратится, сначала поклонись, сам понимаешь, а говорить будешь если, то «великий князь киевский» добавляй, тут тебе не Ростов…

— Понял, Ратьша. Надеюсь, что не спросит меня князь ни о чем, — с этими словами я кое-что вспомнил, вернулся к Хонде и из сумки достал тот золотой обруч, которым меня когда-то пожаловал Ярослав. Я подумал, что правильнее всего будет его надеть. Одет странно, рисунки на теле странные, оружие — вообще не пойми какое, а тут еще и местное ожерелье на шее, да еще и сыновнее. Поди пойми, кто таков. Самому бы не запутаться. Все упорно зовут меня наставник, а я пока своих уных и не видел толком. Сделали участником посольства, а я в местной политике, мягко говоря, не силен. Порой мне казалось, что мне проще с нежитями, чем даже с такими хорошими, говорил я себе не ерничая, людьми, каких я встретил здесь. В прошлом, ставшем для меня настоящим, куда более настоящим и родным, чем мой мерзкий век.

Я облегченно вздохнул, когда Ратьша велел нам собираться и ехать с ним. Помимо тех, кого он перечислил, ехало еще с десяток воинов, для солидности надо полагать. Идти к князю они не собирались, Ратьша сразу сказал им держаться у выхода из княжьих палат. Оно и верно — десяток расторопных ребяток у входа уж точно никак не помешают. Да и лошадок своих можно будет им оставить, чтобы не увели куда, к дальним коновязям. Хотя и это было, по сути, не так и важно, даже если начнется драка и мы прорвемся к выходу, ловить будет нечего, людей на подворье не бросишь. Хотя… Я не мог знать, что думает по этому поводу Ратьша, может, в этом случае он понадеется на милость князя к оставшимся. А может, они там на подхвате? Опять же вряд ли — ну прорвутся дружинники за стены, а обоз? А обозники? А телеги с припасами? Натощак попремся в Ростов? Не думаю. Получалось, что Ратьша был готов принять тут смерть, по крайней мере выглядело так. Ну что же. Выбора нет. Никакого. С этими радужными мыслями я вскочил на взыгравшего Харлея, и мы поехали к княжьему терему.

…Город был намного больше Ростова. Улицы были убиты деревянными плахами и бревнами, тем самым наводя на мысль, что беды с дорогами начались немного позже. Люди на улицах смотрели на нас с интересом, мальчишки бежали за нами по пятам, оглашая улицы, видимо, для слепых: «Ростовцы едут! Ростовчане!» Народ останавливался и смотрел нам вслед. В меня порой откровенно тыкали пальцами и пожимали плечами. Так, по крайней мере, народ на эту уду повелся — клюет. Посмотрим, что скажет князь.

Я подумал было припомнить свои грехи, но вместо этого стал таращиться на баб и девок, как сроду их не видал, и время от времени подмигивал некоторым из них. Так веселее ехалось. Потом я резко прекратил паясничать и состроил, надо думать, такую суровую рожу, что ребенок на руках у какой-то румяной молодухи отчаянно заревел.

Размяться мне удалось еще на нашем подворье, хотя сделано это было больше для того, чтобы лучше держать себя в руках, собраться и приготовиться.

Напрасно мучил я свою память, силясь вспомнить, чем кончилась история с данью князю владимирскому. Помнил я лишь, что князь в ответ предпринял военный поход к непослушному чаду, но не дошел. А вот что сталось с теми, кто порадовал его вестью, было неизвестно. То ли я забыл, то ли о такой мелочи, как перебитое посольство, просто не стали даже и помнить на фоне куда более серьезных дел.

Страха не было. Вообще. То ли мне казалось, что жизнь человеческая бесконечна, то ли я уже смирился с любым исходом, то ли мне было попросту наплевать — не знаю. Просто не стал. Фатализм всех, кто окружал меня в последнее время, был, судя по всему, заразен. Нет, я не скажу, что эти люди знали день лишь до вечера, но каждый был готов принять свою судьбу в любой момент. Так что я снова отметил, что попал как раз туда, где мои взгляды на жизнь, невзирая на века и версты, оказались ко двору князя Ярослава Хромого.

«Самурай не имеет права быть неосторожным и небрежным, он обо всем должен думать заранее. Ватана-бэ-но Цуна говорил Урабэ-но Суэтакэ, что сердце воина должно быть подобно сердцу труса. Это значит, что самурай обязан быть каждый день готовым к концу». Так говорил Сибо Ёсимасо. Так учил меня старый Тайра, который предпочел безвестность необитаемого острова, куда допускались только избранные люди, возможному успеху и процветанию во внешнем мире. А Дайдодзи Юдзан говорил: «Истинная храбрость заключается в том, чтобы жить, когда правомерно жить, и умереть, когда правомерно умереть». И этому тоже учил меня старик Тайра. Что ж, кажется, ситуация складывается благоприятно, чтобы проверить, как глубоко постиг я бусидо к своим тридцати восьми годам.

И тут мы, наконец, добрались до терема сегуна Владимира.

 

Глава XXIII

Cлов нет, жилье великого князя было намного богаче хором Ярослава. Ну это, в конце концов, само собой и должно разуметься, я думаю. Внутрь нас пока не приглашали, а сами мы, разумеется, не лезли.

Владимир понимал толк в общении с послами. Мариновал он нас во дворе до вечера, а потом вышел какой-то молодой боярин и велел возвращаться на подворье и ждать там распоряжений великого князя. Что делать, покивали мы бородами и раздумчиво вернулись восвояси.

Вернувшись, Ратьша все посольство, бывшее с ним во дворе у великого князя, позвал к себе. Я решил помалкивать, пока не спросят. Что я мог сказать? Я даже не знал, что означала такая встреча — позор, пренебрежение или так и было положено? Я склонялся к первым двум ответам.

— Судя по всему, великий князь знает, с чем мы приехали. Вои говорят, что тут вертелось несколько человек, по выговору — варяги. Ссору не затевали, но торчали у ворот дотемна. Владимиру, видать, кто-то послал весточку, да так, что она быстрее нас дошла. Кто, зачем — потом будем думать. Сейчас надо решать, что дальше делать? — Ратьша стремительно прошелся по горнице, богатые шейные гривны звякнули на мощной груди.

И нашел же он, бедолага, у кого спросить! Святослав и Светозар переглянулись и пожали крутыми плечами, я ничего не сказал и ни с кем не переглядывался, а тень его в балахоне… В общем, тень и есть тень — рядом вьется, а толку чуть. Совет зашел в тупик. Ратьша рассердился:

— Я вас созвал помолчать, что ли? Уж коль вы в посольстве, так будьте ласковы!

— Думается мне, — внезапно заговорила его тень в балахоне низким, шипящим голосом с сильным акцентом, — что вернее всего, тысяцкий, пока что оставить все как есть. Ибо, если мы сейчас выведем обоз за ворота — положим, нам позволят это сделать, — то дальше жди Владимировых ротников. А больше пока ничего мы сделать не можем, только ждать.

Все оторопели, включая, кажется, самого Ратьшу. Тень его тем часом поклонилась и совсем утонула в своем балахоне. Кто же это такой, черт бы его побрал?! Акцент это? Или это дефект речи? Серый, вечерний, туманный человек, если это вообще человек. А если нет? Ведь могу же я общаться со своим Дедом?

Я думал о тени Ратьши, так как сказать лучше, чем он, не вышло бы.

— Ферзь, что ты скажешь? — обратился ко мне Ратьша. Да что он — мысли читает, что ли? Тогда чего спрашивает? Мне и наплевать, и сказать нечего, только повторить за этим мороком могу. А может, того ему и надо? Чтобы повторить то, что он и сам решил? Может же человек просто нервничать? Ратьша? Сомнительно, но все же может. Наверное.

— Что тут сказать, тысяцкий, верно все сказано. Так и так нам идти к князю, неважно, пришла ему весть или нет. С нас нашего дела никто не снимал. И с остальным согласен. Сидеть на подворье и ждать, пока примет нас князь.

— Хорошо. Ладно. Добро, — уже видно было, что Ратьше осточертела эта посольская миссия, он злился, но миг — и он взял себя в руки. — Будем ждать, пока великий князь позовет. Кто бы вокруг подворья ни шлялся, не наше дело, в драку не лезть.

Ратьша отпустил нас, и мы втроем (тень его осталась с ним, само собой) вышли на воздух. Постояли бездумно и молча на крыльце и пошли в общий дом. Я, правда, сначала сходил к лошадям, тут Дворового нет, лучше самому проверить, задали ли корм и напоили ли. Все оказалось в порядке.

Я остался возле конюшни, в дом мне не хотелось. Присел у воротины, закурил и задумался. Хотя особо думать было не о чем. Ну в курсе Владимир, что мы ему денег не привезли. И что? Хоть нас на ремни порежь, денег не прибавится. В курсе, что приперлись такой оравой, что впору Киев брать, — зачем? Понятно, зачем, — намекает Ярослав, что так просто его не взять: раз он в охрану посольства двести человек послал, то сколько же на войну поднимет в случае чего? Решил постращать папку, шельмец. Значит, просто остается сидеть и ждать. Я зашел за конюшню, чтобы меня не было видно, достал из чехла меч и немного позанимался. Вскоре небывалый покой, как всегда, охватил меня, и таким мелочным мне показалось все наше предприятие, что и слов не подобрать. Дань… Политика… Владимир… Ярослав… Да не все ли равно, в конце-то концов.

С этими умиротворенными мыслями я и взошел в дружинную избу. Там стоял крик и шум, я было присмотрелся, ожидая увидеть скандал, но никто и не думал скандалить, люди собирались ужинать (я вовремя пришел, тут для глухих две обедни не служат!), а пока что просто громко переговаривались, надергавшись за день. Я посмотрел себе тихий уголок, оказался он у самой дальней стены, а сидели там, стоит ли говорить, Святослав и Светозар.

К этой общительной компании я и подсел, осведомившись у двух молчавших воинов: «Не помешаю?» Как ни странно, оба ухмыльнулись и покачали головами одновременно, дескать, садись, все свои. Я сел и включился в общее молчание. Нарушил его, как ни странно, Святослав:

— Оказывается, говорит он, поди ж ты! — и покрутил головой удивленно. Его друг (или брат) согласно кивнул и негромко проговорил:

— Да, точно.

Я понял, что заговорившая тень Ратьши и им была в диковинку, как и мне. Все же кто это такой или что это такое?

— Я уж думал, он капюшон свой снимет, — сказал и я. Оба воина снова покачали, соглашаясь, головами, на том наши бурные дебаты и кончились, а там и к столу позвали.

Интересно, что будут делать эти люди, если начнут нас, ничтоже сумняшеся, резать? Отбиваться? Бежать? Молить? Взгляд мой упал на Святослава и Светозара, и я понял, что эти ни бежать, ни молить точно не будут, не тот случай. Они ни того ни другого попросту не умеют делать.

За этими мудрыми наблюдениями я наелся, и почему-то стало мне ужасно обидно, что я весь день просверкал своими татуировками на дворе, а никому и дела не было, и князь нас не принял. Хотя думаю, что и дело было, и, кому надо, всю эту музыку приметили. Настраиваться надо на то, что и завтра мы никакого Владимира не увидим. В конце концов, у него кроме нашего посольства, от которого только расход казне, дел хватает, чай. Великий князь. Великий дипломат. Великий воин. Да, титул этого князя был не только традицией. Он в самом деле был великим человеком. И вот этого великого человека мы на днях и поставим перед фактом, что проблем надо ждать не только от врагов и соседей, но и от членов своей семьи. Тяжела ты, доля княжья! Испытывая глубокое сочувствие к князю, я, незаметно для себя, и уснул.

На сей раз драккар все же подошел к берегу! И прыжок мой, который столько дней обрывался в самом начале, на сей раз удался — я почти до плеч погрузился в воду, подняв над головой щит и топор. За мной попрыгали и остальные, и мы, разбрызгивая воду, бросились на берег, где уже сбежалась толпа местных жителей, которых Орм, недолго думавши, назвал гостями. Первое копье прилетело с берега — Хакон легко принял его на щит, прикрыв Орма, которому оно предназначалось. Значит, мирно высадиться не вышло, тем хуже для них, в конце-то концов.

Воинственно завывая, воины неведомой земли пританцовывали на берегу, жестами давая понять, что здесь нас ждет смерть. У них была странного цвета кожа, отливавшая медью и испещренная рисунками. Слово «краснокожие» тут напрашивалось само. А вот доспехов на встречавших нас не было, зато было золото! И золота было немало. Оно было у них и на шеях, и в ушах, и на запястьях! Одна и та же мысль, думаю, посетила всех: «Если воины здесь идут в бой, увешавшись золотом, то сколько же его у них?!» Передовой отряд, который выбежал нам навстречу, мы смяли махом, с ходу, сражаться они кинулись беспорядочной толпой, а мы, выбегая на берег, сразу же вставали строем, «кабаньей головой», которая и рассекла толпу краснокожих, как гарпун китовое сало. Дальше началась резня. Ничем не прикрытые воины стали просто легкой и быстрой добычей, хотя сражались они, я должен признать, смело и отчаянно, не отступая и не сдаваясь. Ни одного из них мы не оставили в живых, в надежде, что они не успели еще послать гонца к своим, а думали справиться с нами сами. Мы не потеряли ни одного викинга в этом бою! Такого не могли припомнить и самые старшие среди нас: берег, на который высаживаешься, водрузив на носу голову дракона, всегда получает свою дань в виде погибших воинов.

Брать пленных смысла не было — мы не понимали их языка, а они нашего, переводчика же пока и быть не могло, по той простой причине, что на этой земле мы были первыми викингами. Первыми! Первыми на неведомой земле, богатой золотом! Первыми! Что сравнится с этим? Даже горделивое осознание, что ты первый у любимой женщины, меркнет перед этими магическими словами: «Мы были первыми из викингов, высадившихся здесь». Сравните — и вы поймете, о чем я говорю.

Оружие, которое мы рассматривали после боя, немало нас позабавило. Вооружены они были копьями, дротиками, специальными копьеметалками, с помощью которых их копья и дротики летели очень далеко, но все это оружие имело лишь каменные наконечники, а палица утыкана была каменными же острыми лезвиями. Не то кремень, не то еще какой камень, вроде обсидиана… Несколько человек были облачены в доспехи из кожи и прутьев.

Стало ясно, что теперь это была наша земля. Здесь ничто и никто не сможет нам противостоять. Их оружие не могло сравниться с нашим, их копья и дротики ломали наконечники при столкновении с кольчугами и шлемами. Мы, смеясь, собирали золото и складывали его на специальную ткань, чтобы потом Орм разделил всю собранную добычу. Никто и не думал утаить от своих соратников даже маленькой сережки, богатым она не сделает, а вот голову за такую выходку потерять было бы очень легко. Добычу снесли на драккар. Настроение у всех было прекрасным, только наш певец Бьорн был мрачен. Он смотрел на новую землю и хмурился, поджимая губы. Казалось, он принюхивается к запахам зеленого берега, но то, что он чует, ему не нравится. Поведение Бьорна обеспокоило нас — уже не первый раз он доказывал, что его предчувствия не обманывают его.

— Здесь будет очень жарко, — наконец, сказал он. — Здесь пахнет лютой и темной смертью.

— Здесь и так жарко, Бьорн! — засмеялся Орм. Он боялся, что мрачный вид скальда внесет сумятицу в настроение воинов, но мы все были слишком воодушевлены легкой битвой и солидной добычей.

— Я говорю о другой жаре, хевдинг. Я говорю о том огне, который рождается при пляске валькирий, набирающих смелых воинов в дружину Одина.

— А разве не все мы мечтаем о такой смерти, скальд? — Веселье наше уже почти сошло на нет, мы внимательно прислушивались к словам Орма и Бьорна.

— Ты прав, хевдинг! — воспрял певец. — Мы не старые бабы и не бонды, что искать соломенной смерти, когда можно прямо шагнуть за столы Валгаллы!

Орм улыбнулся, кивая, а мы снова обрели веселое расположение духа. В конце концов, даже если все мы останемся на этих берегах, это гораздо лучше, чем умереть в своем темном доме, под завывание жен и взвизги детей.

Я проснулся мрачным и грустным одновременно. Человек никогда не бывает доволен тем, что имеет, даже если сбылась его мечта. Моя сбылась, я ушел из лживого века в век достойный, но теперь мне уже мало было роли наставника в дружине Ярослава Мудрого, я уже жалел, что никогда мне не сесть на рум драккара и никогда, никогда не быть первым из тех, кто мягко, как тигр, спрыгивает на яркий песчаный берег неведомой земли, о которой никто еще даже и не слышал…

Разозлившись на самого себя, я вышел из избы и закурил на крылечке. Пока все спали, следовало бы поработать с мечом, но я вместо этого лелеял свои капризы. Очень редко, но я все же позволял себе небольшую ипохондрию. Уходя, она всегда давала мне новые силы и бодрость. Я притушил сигарету и, отойдя за избу, где спали ротники, прокрутил несколько раз базовое като с мечом, очищая сознание от глупых печалей и ненужных тревог. Успокоившись и взбодрившись, я вышел из-за избы и пошел в конюшню, проведать своих лошадей. Там все было в полном порядке, Харлей и Хонда, стоявшие в одном деннике, очень мне обрадовались и потерлись о мои руки бархатными губами, видимо, ждали хлеба, но не обиделись, когда увидели, что я зашел просто так. Все-таки это и в самом деле лучшая компания для меня, видимо — лошади, собаки, нежити и люди, которые жили тысячу лет назад. Сова исправила ошибку моего рождения и вернула меня туда, где я, как я чувствовал, был куда более уместен, чем в двадцать первом веке.

Вскочил я ни свет ни заря: небо только еще собиралось розоветь, но было еще не до конца в этом уверено. Я приобретаю скверные привычки, однако. Ложусь рано, встаю рано… А ведь я благородная, настоящая «сова», которая ложится часов в пять утра и редко встает раньше четырех часов пополудни! Докатился я, однако.

В избу мне идти уже не хотелось, и я остался во дворе, который решил теперь толком осмотреть, так как вчера мне было не до этого. Двор был большой, стояли на нем две длинные избы, одна для нас, вторая для обозников, была конюшня, амбар, летняя стряпка и кухня, которой, как я понял, пользовались только с наступлением холодов. Еще наособицу стояла маленькая избушка, которую занял Ратьша со своей тенью.

Меня удивило то, что Ратьша не поставил на ночь часовых, но потом я подумал, что Владимир, узнай он про это, расценил бы такой поступок как прямое оскорбление. Да и не мне судить действия тысяцкого, в конце концов. Наставник? Вот и наставляй, значит. Некого? Ну тогда себя наставляй, это тоже полезно.

Солнце все же решилось наконец и встало. И сразу же обозные засуетились, как муравьи, по всему двору. Я снова сел у крыльца, дожидаясь, пока проснутся дружинные и когда наши кашевары позовут нас к столу. Ждать и того и другого пришлось недолго, но первым на двор вышел Ратьша, одетый в светлую холстинную рубаху и такой же ткани порты синего цвета. Я усмехнулся, нурманский сон настроил мои мысли на особый лад, и я вспомнил, что синий цвет у викингов был цветом одежды мстителя. В Норвегии нас с воеводой в портах такого колору попросту бы не поняли.

После завтрака воины разбрелись по двору, маясь от безделья, видно было, что после долгого похода им было бы интереснее побродить по столице, но Ратьша высказался ясно — всем сидеть на подворье и не рыпаться. Еще не хватало нам какой-нибудь драки с поножовщиной, учитывая, с чем мы прибыли вместо дани. Ворота подворья, запертые на ночь, теперь были открыты настежь, и в них с интересом смотрели проходящие по своим делам киевляне. Вчерашних варягов видно не было. Да и хорошо, что-то у меня с ними не все ладно выходит.

Я нашел себе укромный уголок во дворе и смиренно сидел там, скрытый от досужих взоров дружинной избой и зимней кухней. Не хотелось мне никого видеть и ни с кем говорить. Одет я был так же, как вчера, так что если придут нас звать к князю, то я уже готов. Осталось только дождаться гонца, а дальше Ратьша велит собираться, это, я думаю, будет слышно. На самый крайний случай меня найдут, а я отсюда не вылезу.

Так я и сидел, час за часом, в тишине и покое. Вспоминал старика Тайра, вспоминал поединки на арене, вспоминал женщин, которые у меня были, и, можно сказать, с пользой проводил время. Солнце уже перевалило за полдень, когда, наконец, за избой поднялся некий вялый переполох. Я решил выйти из убежища от греха — начнут искать, подумают черт-те что, сбежал, поди, беспамятный-то наш, опомнился!

Дружинники заполонили двор, а на крыльце строгий и мрачный Ратьша принимал какого-то хорошо одетого юношу. Как я понял со слов дружинников, это и был ожидаемый гонец. Ну, надеюсь, что он сообщит о том, что нас ждут прямо сейчас, а не через неделю.

Тут и посетила меня совсем уже странная мысль. Ладно, дани мы не привезли, явились целой ордой и так далее, но! Как я помню, послы всегда являлись с дарами, неважно, с какой миссией они приехали. Будь мы с данью, понятно, что дары уже не нужны. А мы и сейчас без них. Так, насколько я помню, только войны и объявляли. Ярослав хочет войны с отцом? Странно. Вроде как проблемы у них начались позже, хотя как можно полностью полагаться на историю, если там, коль я не путаю, одних дат рождения Ярослава штуки три? Так что? Мы вестники войны, что ли? «Иду на вы»? Ну, то дело княжье, уж всяко что не мое. Война так война.

Тем часом молодой человек сел на своего роскошного и богато убранного коня и ждал, как понимаю, нас, чтобы сопроводить к князю в терем. Ратьша же велел собираться, что я и сделал, выведя Харлея из конюшни и прыгнув в седло. Мои сборы на этом и закончились, да и остальные недолго собирались. Вскоре наше роскошное посольство, где трое молчали почти всегда, а я просто был экзотикой, тронулось ко двору великого князя Владимира. Говорить, понятное дело, будет Ратьша. На него и смотреть. На сей раз я ехал близко к нему, правда молча, так как сам он молчал, а соседи у меня, как я уже многократно отмечал, говорили крайне редко. Ратьша внимательно посмотрел на меня еще на подворье и одобрительно кивнул головой. Значит, мое убранство ему понравилось.

Как и вчера, киевляне смотрели на нас с интересом, в меня невоспитанные дети тыкали пальцами и округляли глаза, я же пристально и почему-то сурово всматривался в баб и девок. Девки краснели и прикрывались рукавом, а бабы надменно отворачивались, чтобы потом посмотреть вслед.

К княжьему терему мы ехали, как ни странно, долго и неспешно. Тон и скорость задавал присланный за нами юноша, а он, судя по всему, твердо решил придерживаться всех возможных правил посольского церемониала для злостных неплательщиков, как я понимаю. Не на тех напал! Святославу и Светозару было, видимо, наплевать на то, с какой скоростью они едут, тень Ратьши в расчет просто не берется, я даже не видел, как и когда этот человек ест, хотя просидел у их костра всю дорогу от Ростова до Киева. Ратьша своей мрачной и торжественной невозмутимостью напоминал сфинкса, а что до меня, то лицо у меня и так-то маловыразительное, а теперь, я думаю, я напоминал идола, которому глубоко все равно, куда и с какой скоростью он едет или его везут. Десяток дружинников, что были с нами, тоже ехали со спокойной важностью и молчали всю дорогу. Компания в целом подобралась тихая и непритязательная, если не считать богатых украшений и дорогого оружия на людях князя Ярослава. Не могли же мы явиться ко двору одетыми как оборванцы.

Как и вчера, Ратьша оставил эскорт у дверей, весь десяток. Я окинул двор взглядом и увидел, что десятка тут, если что, мало. Вчера двор великого князя был более пустынным. Сегодня тут околачивалось человек сорок, одетых как сейчас в бой, стояли оседланные кони, и ворота за нами сразу же закрыли. Враждебности, правда, никто не выказывал. Люди просто вели себя так, словно нас тут вовсе и не было.

Ратьша и мы последовали вверх по лестнице за нарядным юношей, с которым мы и приехали. Поднимаясь, я опять же увидел немало вооруженного народа, нарочито косящегося по сторонам. Насчитал я таких человек двадцать, разумеется, я не имел возможности видеть все палаты, и скорее всего, было их намного больше. Владимир знает, что его чадо нарывается, и знает, какие вести мы привезли. Он уже решил, что с нами делать, а это долгое ожидание и вчерашний маринад во дворе просто продуманный спектакль. И не только продуманный, но и отрепетированный.

Наконец, перед нами двое слуг распахнули нарядные широкие двери, и мы вошли в большой светлый зал с изукрашенными стенами и потолком. Висело на стенах и оружие, и щиты. А вдоль стен, глядя перед собой, стояли варяги. Да что ж у меня за везение такое на них!

Тут Ратьша начал поклон, и все мы последовали его примеру. Поклон били по чести, в пояс.

— Подойдите ко мне, гости ростовские. По здорову ли? — раздался низкий, тяжелый голос.

Я поднял голову и увидел, наконец, великого князя Владимира.

 

Глава XXIV

В ту пору Владимир уже начинал стариться. На богато изукрашенном кресле с высокой спинкой сидел седеющий, но крепкий еще вполне мужчина с мрачным, тяжелым взглядом. Густая борода его была ровно пострижена, пальцы украшены драгоценными перстнями и кольцами, золотые же гривны висели на его шее. Одет великий князь был в зеленого шелка рубаху и темно-синие штаны, заправленные в короткие сафьяновые сапоги.

В нем чувствовалась сила, грозная, дремлющая до поры сила, обузданная силой воли. Руки его лежали на коленях — жесткие, твердые руки воина, а не изнеженного правителя. Ни плаща, ни венца какого-нибудь на нем не было, да и если разобраться — на кой ему в тереме плащ? Опять какая-то лишняя мысль!

Взгляд великого князя почти осязаемо давил, пригибал к земле, хотелось опустить глаза и не поднимать их больше. Светло-серые, большие глаза князя больше всего напоминали море перед штормом. Не хотел бы я быть тем, кому придется сообщить ему недобрую весть. Ратьше же придется вести с ним разговор. Не завидую я ему.

Ратьша начал свою речь, а я отключился от внешнего мира. Мне не хотелось слушать Ратьшу, когда придет время действовать, я успею сориентироваться. Поэтому я воровато обежал глазами палату, сосчитал варягов, замерших у стен, окинул взором разрисованный потолок и снова уставился перед собой в никуда.

Я ожидал гневного раската княжьего низкого голоса, но Ратьша все говорил и говорил, краем уха я услышал что-то про новое городище, которое планируется построить, про варягов, которых необходимо нанять, про угольцев, которых необходимо подвести под княжью руку, — словом, Ратьша перечислял причины, по которым Ярослав не мог больше выплачивать дань грозному своему отцу. Владимир все молчал, а Ратьша все говорил, остальное посольство наше, как и я, затаило дыхание.

Самое интересное для меня было в том, что у нас не забрали оружия и обыскивать нас никто и не подумал. То ли это была милость княжья, то ли верх доверия, то ли предельное презрение — не знаю, но мне очень грело душу то, что чужие руки не коснутся моего субурито. Почему-то я именно сейчас ощутил себя послом и подумал, что для солидности надо бы стоять посвободнее, без окостенелости, которая было охватила меня.

Сказано — сделано, но я почему-то вольно отставил ногу и пошевелил усами. Затем снова бегло осмотрел палату и вновь пошевелил усами, надо полагать для солидности. Оставалось мне еще надуть щеки, как великий князь впервые после приветствия подал голос.

— А кто это там все глазами у тебя вращает и усами шевелит? — осведомился князь, глядя на меня.

— А это, князь, наставник уных наших, в лесу подобрали. Не помнит ни кто он, ни откуда. Вот, велел Ярослав, сын твой, с собой взять, может, тут у него в голове просветлеет, — вежливо отвечал Ратьша.

— И как? Опамятовался? — спросил Владимир.

— Да никак, великий князь, беда просто. А боец он добрый, хоть и беспамятный, — грустно отвечал Ратьша.

Я замер. Додумался я, где дурью маяться, — у великого князя на приеме! У нас и так миссия, прямо скажем, тревожная, еще я тут внимание привлекаю. Стоп. Этого и хотел Ярослав, посылая меня сюда. Именно этого. И я, не желая того, все-таки это сделал — привлек внимание Владимира. А теперь все, тишина и никакой больше мимики, а то наживу беды. Все, тихо. Тут снова заговорил Владимир:

— Я услышал тебя, тысяцкий. Весть ты принес нерадостную, но не дело за дурную весть карать уста, которые ее произнесли. Думается мне, что Киев и без дани с Ростова проживет как-нибудь, тем более что задумки Ярослава мне нравятся, хоть и много казны требуют. Быть по сему. А чтобы ему проще было на угольских землях встать, посылаю я с вами своему сыну Ярославу полсотни своих варягов. Пришлю сегодня же на подворье ваше, возьмете их с собой. Платить им теперь есть из чего, — Владимир усмехнулся.

Намек был прост. Мы приехали в посольство целой ратью, а в ответ Владимир посылал сыну свою рать. Свою рать. Это и был ответ князя. Если в ответ он легко с полусотней варягов расстался, то сколько же у него их еще осталось? Что-то подсказывало мне, что Ярослав сильно призадумается теперь о дани и сыновней почтительности.

Ратьша говорил благодарственную речь, Владимир, милостиво усмехаясь, слушал тысяцкого, покручивая ус. Я же расслабляться не торопился. Оно, конечно, князь сказал, что не гневается и задумки сына одобряет, но мало ли. Недаром тут такая теплая компания варягов собралась, надо полагать. Ой, недаром!

Тут меня словно что-то толкнуло в лицо. Я не сразу понял, что великий князь пристально, испытующе смотрит на меня. Глаза его наткнулись на золотой обруч, подаренный мне Ярославом, на кратчайший миг сузились и снова поднялись. Я опустил глаза, не хватало еще поиграть с Владимиром в «гляделки»! Кажется, я и впрямь вызвал княжий интерес. К добру ли?

— Больше вас не держу, ступайте с Богом, — произнес надо мной княжий голос, и мы, отбивая поклоны, вежливенько покинули палату. Двери закрылись. Теперь осталось выйти за ворота княжьего двора, а там добраться до своего гостевого подворья.

Но все прошло как нельзя более гладко. Никто не напал на нас в переходах Владимирова терема, все спокойно было на дворе, челядь, низко кланяясь, отворила нам ворота, и мы степенно выехали вон.

— А ты молодец, Ферзь, — непонятным тоном произнес Ратьша. — И князя отвлек, и голову унес, — Ратьша усмехнулся, я промолчал.

А что мне надо было сказать? Что соскучился и решил дурью помаяться? Нет уж. Пусть лучше думает, что я нарочно это сделал и своевременно.

— Владимир выпустил нас, это хорошо. А вот полсотни варягов для компании к тем, что уже у Ярослава штаны протирают, не больно здорово, — негромко сказал тысяцкий. — Но выбора не было, великому князю тысяцкий «нет» сказать не может. Да и, глядишь, полусотне мечей Ярослав дело сыщет, хотя бы озорников наших по лесам гонять. А, послы великие? — И Ратьша громко засмеялся.

Но самое поразительное было в том, что засмеялись и Святослав, и Светозар, а кроме того, даже тень тысяцкого потрясла капюшоном. Вот так да!.. Видать, здорово нервишки у всех были напряжены у княжьего престола. Я тоже посмеялся, но как-то задумчиво. Мне откровенно не давал покоя прощальный взгляд великого князя. Что-то он таил в себе. Думается мне, грешному, что владыки долго головы ломать не обучены, и что-то меня, перед тем как мы уберемся из Киева, может ждать. И что, интересно? Вторая часть марлезонского балета, начатая князем Ярославом в лесу, куда меня перенесли? Тогда стоит ждать беды от приписанных к нам варягов. Что-то у меня с ними никак не складываются отношения. То ругаемся, то деремся, все как-то у нас не по добру.

Тем временем мы доехали до своего подворья. Судя по лицам встретивших нас дружинников, они ждали чего угодно и теперь искренне радовались, что буря прошла стороной. Я же так не думал. Владимир никак не был похож на человека, которым можно пренебречь или навязать свои условия. Начало было положено, уже ждем полсотни варягов, для компании.

Вести о варягах дружинники встретили спокойно, в конце концов, рассудили они, уж лучше варяги, чем резня. Люди были слишком напряжены в ожидании нашего возвращения, поэтому пока сообразить, что случилось, были в состоянии не все.

В состоянии были Ратьша, Святослав и Светозар, думаю, что тень Ратьши, и я, собственно. Остальным пока было не до того, и я думаю, Ратьша был далек от мысли вести среди своих людей просветительную работу. Не хватало еще драки с варягами на подворье. Тогда точно Владимир наше подворье выжжет каленым железом.

Когда шум и крик немного утихли, Ратьша громко произнес:

— С варягами, что с нами поедут, ссор не заводить, драк и подавно. Едут они по милости отца к сыну, которому лишние мечи никак не помешают. Всем ли понятно? Завтра идем домой.

— Добро, понятно! — отвечала толпа дружинников, но я видел на лицах воинов тень насмешки над великим князем, который так легко позволил сыну взять над собой верх, меча не обнажив. Наивные вы люди, дружинники.

Когда волнение улеглось, я подошел к Ратьше, который все еще был на дворе, и попросился сходить прогуляться. Тысяцкий усмехнулся и кивнул головой. Не привлекая внимания, я сходил на конюшню, расседлал Харлея и взял свои сюрикены из сумки. Что-то словно говорило мне, что следует сходить проветриться. Такое не раз бывало в моей жизни, и я привык доверять таким порывам. Поверил и в этот раз.

Незаметно выскользнул со двора и углубился в проулки великого города. Была мыслишка и просто так прогуляться, и на рынок сходить — в общем, я радовался прогулке, пока не решив, куда я, собственно, иду. Так и шел себе по улочкам Киева, накинув куртку и твердо памятуя, что курить здесь — здоровью вредить.

Вскоре дошел, как я понимаю, до окраин города, проулки стали у́же, людей стало поменьше, земля мощена бревнами была похуже. Окраина и есть окраина. Я прошел какой-то проулок, а потом оказался в тупике. Вот тебе и раз. Развернулся было, чтобы идти назад.

…Они возникли, казалось, из ниоткуда. Словно серые призраки, обитающие здесь, возникли они, чтобы сделать то, что какой-то силой велено им делать, чтобы потом на время обрести покой. Казалось, что после выполнения миссии своей они так же бесшумно пропадут, сольются с бревенчатыми стенами тупика.

Мистический флер соскочил с тех, кто появился в тупике, загораживая мне выход, и стало понятно, что призраков тут, пожалуй, нет. А намечается пошлое и банальное ограбление. Я машинально отступил назад, окидывая намечающееся поле боя взглядом. Бежать было некуда, да и не мог я бежать, единственный выход из тупика уже перекрыл один из четверых нападавших. Надо полагать, меня думают убить или искалечить, чтобы не поднял сполоха и не привлек дружинных к этому уютному тупику. Ну вот, мне кажется, и ответ нашелся, что собирается сделать Владимир. Я подумал, что это все же не чья-то самодеятельность. Очень странное для грабежа время суток. У одного из нападавших был короткий меч, второй в руке нянчил длинный с широким лезвием нож, а их главарь, как мог я предположить, держал в руке кистень. Вот это уже серьезно. Явно многажды битые, тертые жизнью мужики, примерно моих лет, что в эти времена считается уже почтенным возрастом. Разговаривать с ними явно было бы пустой и опасной тратой времени. Нет, это не шутки. Ну и пес с вами, стадо недоумков.

Первый сюрикен в переносье получил тот грабитель, что стоял у выхода из тупика, самый дальний от меня. Номер раз. Дальше я выхватил меч.

Первым кинулся на меня обладатель короткого меча. Меч я держал двумя руками у левого плеча, выставив правое. Его атака шла на уровне ног, молниеносно присев, он хотел полоснуть меня по правой ноге, не достал и тут же отпрыгнул.

Выходя из дома, не надейся вернуться — только тогда ты вернешься. Этой науки я не забыл, да ее и невозможно забыть. Время уснуло. Не было больше ни азарта, ни страха, ничего — просто очередной бой, который я не надеялся пережить. Тать снова выкинул было вперед руку, но в этот момент субурито мое с хрустом ударило его по запястью, дробя кости, второй удар обрушился ему на ключицу, отчего рука его сразу повисла, а третий, завершающий удар пришелся ему по горлу, смяв кадык и разбив шейные позвонки. Номер два.

Я чудом смог спастись, прыгнув вперед, — нож второго охотника за непонятными ростовчанами шел мне четко в печень: нападающий успел проскочить ко мне сбоку, и только прыжок спас мне жизнь. Я развернулся так, чтобы видеть сразу обоих оставшихся работников Владимира. Нож легко, невесомо перелетал из одной руки нападающего в другую, брался то обычным, то обратным хватом, менял угол и уровень удара, демонстрация должна была сделать что? Верно — очаровать меня. Не очаровала. Присев почти до земли, я по длинной дуге послал меч ему по выставленной вперед левой ноге и попал — нога сломалась пополам, человек взвыл, но негромко, пробовал было метнуть нож, но не успел, второй удар меча пришелся ему по лбу. Номер три.

Четвертый, главный, не торопился. Кистень, который он держал в левой руке, укрепил меня в мысли, что это не доморощенные грабители. Толстая палка, на которой крепилась цепь и шипастый шар кистеня, поневоле наводила на мысль, что это оружие профессионала, воина, а не татя, который, скорее всего, обошелся бы простой гирькой на веревке. Нападать на него я не торопился, мне вообще было не к спеху, мало ли, может, повезет и пройдет стража, к примеру, а вот Владимирова труженика время поджимало. Вращая кистенем так, что шар описывал сложные то большие, то малые круги, то поверху, то понизу, он кинулся на меня. Я отступил. Ни разу в жизни я не видел кистеня в деле и не торопился поэтому. Нападавший все теснил меня, я все отступал и отступал, и он увидел наконец, что я стараюсь отступить к выходу из тупика. Он резко сорвал дистанцию, и я, пробив круговерть рогатого шара, ударил его концом меча в зубы, послышался хруст, мой предполагаемый убивец замычал от дикой боли и шагнул назад, на миг замедлив вращение шара, и я схватил древко его оружия свободной от меча рукой. Левой же рукой, с полного размаху, я опустил меч на его правое плечо. Правой ногой я пнул его в пах, отчего он сложился пополам, не отпуская, тем не менее, своего кистеня. Второй удар моего меча пришелся ему по левому предплечью, и он, наконец, безвольно разжал пальцы. Ногой я отшвырнул кистень подальше от проказника и сухо вымолвил: «Свободен». После чего, эффектным движением сунув субурито в чехол на спину, степенно прошествовал на выход из тупика. Номер четыре.

Вот что интересно, был ли у них приказ убить меня или ограничились бы просто жесточайшим битьем? Думаю, что убили бы. Просто чтобы светлому князю не думалось. Кажется, пора мне на подворье, причем легкой рысцой, а там засесть за оградой и не рыпаться. От греха, стало быть. Но вместо этого я остановился у выхода из тупика, забрал свой сюрикен, обтерев его об одежду убитого, выкурил, глядя на бессильно копошащегося озорника с переломанными руками, сигарету и только потом очень быстрым шагом тронулся к своим. Бежать, само собой, я не собирался — положение не то. Да и дышалось мне с большим трудом, честно говоря. Зря курил я эту сигарету. Зря курил я все эти годы. Столько всего интересного вокруг и, надеюсь, впереди, а я сам себя стараюсь похоронить. Дурак вы, товарищ Ферзь. Соглашаясь с самим собою, я покорно кивнул. Мелькнула мысль обобрать убитых, но почему-то стало противно, да и не возвращаться же, смешно уже получится.

С этими благими мыслями я и шествовал себе по Киеву, легко уступая дорогу тем, кто мне ее уступать не хотел, даже бабам и девкам, что попадались мне навстречу, я подмигивать перестал. Не до того, простите великодушно. Только что убить хотели, причем молча, что самое интересное, хоть бы для виду денег потребовали. Это и было последним и самым важным доказательством того, что за спинами татей, решивших поработать сверхурочно днем, стоит великий князь Владимир. Тогда я правильно оставил последнего в живых — он и поведает князю все, что тому интересно будет узнать, и не натолкнет на мысль повторить проверку.

Надеюсь, что любопытство князя я хоть частично удовлетворил. Но с другой стороны, конечно, только его усилил. Человек с деревянным мечом перебил и покалечил четверых нападавших, потом долго пускал ртом и носом дым, а потом убрался куда-то прочь, не получив и малой царапины. Забавная личность. Не взяли бы с подворья, для дознания. На всякий случай. Тем часом нашим велят ехать домой, и канет Ферзь в темницах великого князя в Лету. Обидно будет, очень обидно.

Мысль была настолько неприятная, что я остановился на миг. Но потом снова тронулся в путь. А что делать? Двум смертям не бывать, да и бегать от людей князя мне не хотелось и не казалось возможным.

За этими раздумьями я незаметно добрался до нашего двора. Там я сразу же прошел к избе, в которой остановился Ратьша, и постучал.

— Входи, кто бы ни был, — ответили мне из-за двери. Я нагнулся перед низким косяком и вошел в избу. Ратьша сидел за столом, положив на него кисти рук с переплетенными между собой пальцами. Тень его где-то затаилась, я не сразу и нашел ее в самом темном углу, у северной стены.

— Что скажешь, наставник? — Ратьша внезапно улыбнулся.

— Меня только что убить хотели, Ратьша. Хотели под татей сработать, да больно ребята шустрые. Уверен, что это Владимировы работнички.

— Умеешь ты, Ферзь, порадовать! — В сердцах Ратьша стукнул руками по столу. — А что теперь делать думаешь?

— Думаю, что вряд ли еще раз такое будет до завтра. Разве что с варягами опять не уживусь.

— Может, тебя первого услать, в степи к нам присоединишься? Выедешь прямо сейчас, переночуешь в поле?

— Ты тысяцкий, тебе и решать. Я просто сказал, что было со мной только что. На всякий случай, — равнодушно пожал плечами я.

— Вот что, — Ратьша нахмурил брови. — Оставайся тут, наставник. Не дело тебе по полям скакать, от великого князя прячась. Посмотрим, как оно до утра обернется, а со светом поедем домой.

Я поклонился тысяцкому и вышел. На подворье творилась некая суета — в открытые ворота въезжали варяги.

 

Глава XXV

Владимир тяжело поднялся, прошелся по горнице. У дверей стоял варяг, внимательно слушавший великого князя.

— Так что, Иннар, посмотришь там сам, что сын мой затеял. Мне кажется, что много воли решил Ярослав себе взять. Очень много. Унесет ли? — продолжал Владимир ранее начатую мысль.

Варяг пожал плечами, но промолчал.

— Ты плечом-то не дергай, ты говори, — нахмурился Владимир.

— Что я могу сказать, великий князь? По твоему приказу я и полсотни моих людей едем к Ярославу на помощь, в Ростов. Служим сыну твоему не на страх, а на совесть. Уповаем на милость богов, что они просветлят ум князя Ярослава, и он станет себя вести как почтительный и внимательный сын. Если будет так, то мы остаемся при князе Ярославе и делаем все, что он велит. Если же нет… То мы тем более остаемся при князе Ярославе и делаем все, что нам велено, — варяг нажал на слово «велено», но не уточнил кем. Владимир мрачно кивнул.

— Усобице на Руси не бывать, — негромко произнес он, — а дурную траву с поля вон. Да, в любом случае ты и твои люди остаются при моем сыне, князе Ярославе. В беде и в радости.

— Да, великий князь, — варяг поклонился.

— Тогда ступай, Иннар, твои люди, наверное, уже на подворье у ростовчан. Там их найдешь.

Варяг еще раз поклонился и вышел из горницы. Владимир снова сел за стол, в свете свечи мягко и масляно заблестела золотая серьга-капля в его левом ухе. Он нахмурился, руки его, лежащие на столе, сжались в кулаки, хрустнули костяшки.

— Мне не оставалось больше ничего. Никакого выбора, — негромко, трудно выговорил великий князь. Встал, прошелся по горнице, разглядывая изукрашенные стены, будто впервые их увидел. Задул свечу и вышел из горницы.

Как ни странно, варяги вели себя куда более пристойно, чем варяги, которые ошивались при дворе Ярослава. То ли боялись новой метлы в лице Ратьши, то ли Владимир им уже поубавил спеси. Их начальник, представившийся как Иннар, выслушал Ратьшу — где встать и когда выезжаем, невозмутимо кивнул головой и отдал несколько резких, быстрых команд на своем рыкающем языке. Варяги моментально оставили седла и быстро и споро поставили лошадей на конюшню, а затем чинно проследовали в дружинную избу. Иннара Ратьша пригласил к себе в дом. Оно и верно — люди в одном доме, начальство в другом. Я усмехнулся — видать, я невелико начальство. С этими смиренными мыслями я вошел в избу к дружинникам.

Варяги расположились на одной половине дома, наши воины на другой, но никакой агрессивности или презрения никто не выказывал, все верно, свои жались к своим.

А варягов нам Владимир не пожалел. Все как на подбор, рослые, плечистые люди, очень хорошо вооруженные и так же хорошо снаряженные. Очень пригодятся при переходе через Дикое Поле, я думаю. Такие мечи лишними не бывают. На меня посмотрели с некоторым, но очень вежливым интересом, особенно внимательно рассматривали меч. Мне даже как-то обидно стало за мои татуировки, чай, их не в салоне каком провинциальном делали! Их делал… Обида тут же ушла. Мало ли что мне кажется важным. Совсем необязательно, что это важно для кого-то еще.

Вскоре поспели обозные с ужином, и все мы уселись за длиннейший стол. Варяги по поводу нашей снеди свое мнение держали при себе и спокойно уплетали кашу с мясом. Напряженности какой-то, натянутости пока не возникло. Был здоровый обоюдный интерес воинов друг к другу, я бы сказал. Как-никак, за этой компанией, раз меня оставили в их избе, приглядываю, надо думать, я. Нянька, епишкин козырек.

После ужина я вышел во двор и сел на крылечко покурить. Возле меня почему-то вскоре оказались Святослав и Светозар. Беседа наша, которая заключалась в нескольких молчаливых кивках головой, меня вполне устроила и их, судя по всему, тоже.

Затем я прошел в конюшню, проверил своих лошадей и угостил их припасенным хлебом. Последнее время я обучал обоих ложиться по команде, как ни странно, такая команда может оказаться более чем кстати. И сейчас я некоторое время позанимался с ними. Харлей ложился уже почти хорошо, Хонда немного капризничала, но в целом было уже лучше, чем неделю хотя бы назад. Также я уже приучил их подходить ко мне на свист. Некоторым дружинникам понравились мои занятия с лошадками, и они, в свою очередь, старались обучить этому своих лошадей.

Я скучал по Ростову, а точнее, по своему дому, по ворчанию Деда, по своему двору и по Дворовому тоже, само собой. Мне все казалось, что без него догляд за лошадьми плохой, хотя претензий к обозным коноводам у меня не было — и кормили, и поили лошадей отменно, но гривы в косички не заплетали, да оно и верно, где время взять на такой табун?

Сегодняшняя драка, в которую я оказался замешан, немного беспокоила меня. С той стороны, что не сыскалось бы липовых видоков, или же недобитый мной шалун вполне согласится сказать, что наставник ростовских уных сам напал на них, мирных горожан, троих убил, а четвертого искалечил. Надо было добивать, а не миндальничать. Но тогда мне показалось верным одного оставить в живых. Ладно, надеюсь, что интуиция меня не подвела. Осталось переночевать и утром оставить гостеприимный Киев.

Еще я скучал по Сове. В конце концов, можно было бы оставить мне, скажем, перо — на случай экстренного вызова, во всех сказках перо кидают в огонь. Но то ли мне не повезло со сказочностью Совы, то ли решили, что жирно мне будет. А жаль. Очень жаль. Мне казалось, что самое интересное ждет меня именно там, откуда и прилетела эта Сова, у тех, кто послал ее за мной и кому она служит. Что же им надо от меня всем все-таки? Сове, как я понимаю, ничего, это просто ее служба. А таинственной «ей», хозяйке Совы? Тут даже голову ломать неинтересно — смысла ни малейшего. В следующий раз я от Совы этой не отстану, пока хоть что-то не выясню или пока она не улетит. В конце концов, я никаких обязательств на себя не брал, и давать отчет Сове, как я живу и что поделываю, я не обязан. Могу и промолчать. «Ты мне, я тебе», — отныне, решил я, будет только так.

С этим твердым решением я и прошествовал к избе. Уже давно стемнело, и пора было укладываться спать, так как подъем намечался ни свет ни заря, и обозники хлопотали весь день и весь вечер, чтобы иметь возможность выехать с подворья сразу. Дружинникам же собирать особенно было нечего — все их добро легко укладывалось в седельную суму, остальное было непосредственно на них самих.

Мне не терпелось уехать из Киева. Как-то не понравился мне Киев, я бы даже сказал, что совсем не понравился. То князь капризничал, не принимал, то убить собирались — в общем, что-то не вызвал у меня Киев должного восторга. Я прошел в избу и завалился спать. Уснул почти сразу и на сей раз спал без каких бы то ни было сновидений. Даже обидно. Только хотел узнать, что было дальше с викингами…

Ратьша поднял нас, когда солнце еще только подумывало взойти. Я вскочил, можно сказать, с радостью, схватил свой мешок и побежал умываться и седлать лошадей. Вернулся я как раз к завтраку, который есть не стал, — ненавижу есть с утра, это тянется еще с детства. Так что, пока дружинники ели, я уже вывел своих лошадей из конюшни.

Дружинники тоже не заставили себя ждать, я успел только выкурить сигарету, когда из избы повалили к конюшне и наши, и варяги. Хотя если разобраться, то эти варяги теперь тоже чем-то наши. Но мне думается, что их было бы хорошо где-нибудь героически потерять в Диком Поле, ближе к его концу.

Вскоре наш караван потянулся с подворья. Варягов Ратьша разместил в самом конце, за обозом. С одной стороны, прикрыл обозников, с другой — они и глаза не мозолили. Начинались долгие дни пути, хотя я был, скорее, даже рад, что мне представилась возможность еще раз проехать по степи, пусть она даже и именуется Диким Полем. Посмотрим, найдутся ли теперь желающие пощупать наш поезд на предмет скорого обогащения.

Дни шли и шли, поезд наш шел и шел, время шло и шло. Ничего не происходило, даже на буграх не маячили всадники на маленьких, сердитых лошадях. Может, кто-то и заскучал бы от монотонных дней, похожих друг на друга и окружающей картиной, и отсутствием событий. Но не мы. Единственное событие, которое могло бы произойти в Диком Поле, — это налет степняков, а такое разнообразие было никому не нужно. Я же наслаждался бескрайней степью, солнечными днями и высоким бело-голубым небом.

Время от времени я нагибался и прямо с седла срывал веточку полыни, тер ее между пальцами и подносил к лицу, чтобы полнее ощутить горькое дыхание степи. Моя бы воля, я бы, наверное, остался в степи, но тут меня никто не спрашивал — Сова перенесла меня к Ярославу, да и что бы я делал среди степняков, не зная языка и обычаев? Ярослав не охранял рубежей в Диком Поле, а оставаться у Владимира меня никто не приглашал, да и не мог бы я уже остаться. Там, поди, теперь у меня новые кровники появились, четыре минимум. Веселая у меня, надо заметить, складывается здесь жизнь!

Однако даже многодневная радость от поездки по степи не в силах была полностью побороть желание мое оказаться у себя дома, увидеть Деда, увидеть свою избу и, наконец, заняться тем, чем я, собственно, должен был заниматься уже давно, — начать натаскивать уных на варягов, тем более что варягов теперь изрядно прибыло. А то я какой-то странный выхожу наставник. Сапожник, конечно, всегда без сапог, и, видимо, поговорка была справедливой и в отношении учителей. Я усмехнулся. Надо было набросать план занятий, что ли. И это не шутка. Хотя, конечно, сначала надо было посмотреть, чего юнцы уже умеют, а умеют наверняка, не зря же они провели годы на княжьем дворе, при дружине. Не пришлось бы переучивать, это всегда намного труднее, чем учить с чистого листа.

В таких вот серьезных, беспокойных думах я и ехал по Дикому Полю. Степь оглашалась то песней Красной Шапочки, то «Ой ты, зима морозная», то современными моим соратникам песнями, которым уже учился подтягивать я. На привалах по-прежнему боролись, состязались на мечах; варяги, которые хоть и ехали наособицу, с удовольствием принимали участие и в борьбе, и в шутейных схватках до первой крови. Ребята были один к одному: и в борьбе не давали спуску нашим ростовчанам, и на мечах не давали забываться. Хотя, справедливости ради, замечу, что и достойных противников среди дружинников Ярослава им вполне хватало. И если они и думали вначале, что будут одерживать легкие победы, то теперь эта уверенность у них пропала, но странное дело — это сломало какой-то бывший между русскими и варягами лед. Теперь нередко можно было наблюдать, как один воин после поединка показывал другому, как наносится удар или как проводится захват, люди старались сделать хорошее лучшим, и обе стороны внимательно слушали друг друга.

Я на обратном пути участия в играх не принимал, не было печали показывать варягам то, что против них и обернется рано или поздно, а бросать мне вызов никто не спешил. В конце концов, я был не рядовым дружинником и если не желал сражаться или бороться, то значит, не желал, и никто не приставал ко мне. Нет, все же быть начальником порой не так уж плохо. Но только порой.

Также никогда не состязались Ратьша, Святослав и Светозар, да и главный варяг, Иннар. Тень же Ратьши, как мне казалось, даже и капюшон-то свой не поднимала, чтобы посмотреть на рубку или борьбу. Кто же это, черт его подери, такой?!

Степь уже начинала сдавать, лес все глубже и глубже кидал свои зеленые клинья в ее тело, с одной стороны, это огорчало, с другой — говорило, что конец пути стал ближе, а это радовало. Еще немного, еще чуть-чуть. Еще бы в лесах не напороться на толпу встречающих, и совсем будет хорошо. Хотя будет странно, если сыщется такая орава лесных татей, что не убоится такого отряда. Да и что с нас взять-то, кроме проблем? То-то и оно-то.

…Теперь каждую ночь я ждал Сову. Все надеялся, что теперь, когда мы вошли в леса, Сова снова появится — загадочная, сварливая и всем недовольная. Проверять, значит, дозрел ли я не пойми до чего. И уже точно знал, как поведу с ней разговор и что у нее спрошу, но Совы не было. Ночь проходила в тишине и покое, а Совы все не было и не было. Видимо, пока что снова не дозрел. Хоть бы подсказала, к чему мне, по мнению хозяйки, следовало бы стремиться.

По ночам я тихо уходил в лес, подальше от своих, и занимался до изнеможения, наплевав на дневную усталость. Я помнил, что ждет меня в Ростове, и не имел права ударить лицом в грязь. Признаюсь, мыслишка, что все и так у меня хорошо, частенько появлялась, особенно перед началом еженощных занятий, но, к чести моей будет сказано, я ни разу ей не поддался.

Ни разу по ночам ко мне не подходили ни лешие, ни оборотни, я даже начинал сердиться. Какой толк иметь возможность видеть то, что и появиться-то не желает? С лешими разговор, правда, может и не сложиться, но оборотня, я думаю, удастся разговорить как-нибудь. Хотя и странно это — леший пытался мне навредить, хотя плакался о том, что никто его в упор не видит, а оборотень, который просто по сути своей обязан был на меня напасть, и не подумал нападать, а ограничился беседой.

Подходить к лесным черным, омутным озерам я не стремился, памятуя, что русалки тоже шутить не любят, а Сова может и не успеть. Стать водяным в лесном озере я пока не планировал, так что лучше немного поберечься.

Да хоть бы кто-нибудь пришел! Я так обрадовался, когда понял, что в этом мире нежить еще живет возле людей, а теперь как вымерли все. Никого. Вообще никого. Мелькнула даже мысль, что это не просто так, может, зная, что мной интересуется хозяйка Совы, остальные решили не рисковать? Очень даже может быть, так как ни один нежить так и не отважился мне рассказать даже о Сове, не то что о ее повелительнице.

Днем я часто засыпал в седле, накинув поводья на луку седла едущего рядом Светозара, на тот случай, если конь мой или Хонда решит самовольно оставить наш веселый караван, пока я сплю в седле. Светозар против ничего не имел.

Просыпаясь, я видел тот же лес, что видел перед тем, как заснул, и порой не сразу соображал, снилось мне все, что я видел, или нет. Это было забавно — некоторое время делать вид, что и не спал вовсе, а так, с закрытыми глазами ехал, пока я соображал, спал я все же или нет.

Варяги затянули какую-то свою песню на родном языке с острым рваным ритмом, песни, которые пели мы, у них пока получались так себе, но я не оставлял надежды, что к Ростову ближе Иннар все же исполнит песнь о том, как он без мамочки и без папочки в путь отправился из Москвы. Прилипчивая все-таки песня. Тут же я и начал сам ее негромко напевать, все же прерывать варягов, которые всю душу вкладывали в то, что рычали в вечереющем лесу, было бы попросту неприличным.

Ратьша велел вставать на ночь, приглядев в лесу большую поляну. Поставить телеги кругом не хватило бы места, и их просто поставили там, где из лесу было бы проще всего подойти к лагерю.

После ужина я повалился на спину и смотрел в темнеющее небо, на котором пока что робко и блекло пробовали свои силы звезды. Небо вскоре почернело, и внезапно начался такой звездопад, какого мне в жизни не доводилось видеть, — небо просто вспыхнуло от звезд, прорезающих своими хвостами его бархатную черноту, звездопад все длился и длился, звездный дождь шел так плотно, что впору было ожидать, что он вот-вот, как майский ливень, обрушится на лес и на нас. Звездопад прекратился так же внезапно, как и начался, и больше я не видел ни единой падающей звезды, будто небо на сегодня отдало все, что обязано отдавать каждую ночь. Но звездопад был ослепительно красив.

Я закурил. Перехватило дыхание. Но все же взял себя в руки и сделал еще несколько глубоких затяжек. Грудь отозвалась болью, а потом я раскашлялся лающим, хриплым и сухим кашлем. Простудился? Но я понимал, что стараюсь соврать самому себе. Дело было совсем не в простуде.

 

Глава XXVI

Вот и дождались, благословясь. Вдали завиднелся, наконец, Ростов. Почти приехали. Отчитаемся у князя, и можно будет идти домой и кашлять там. Или задыхаться. Широкий выбор. В общем, добился своего, что сказать. На самом, так сказать, интересном месте. Дальше-то что? То, что сулил фершал? Дохтур-то чего говорил-то? Обидно, надо сказать. Тут кашель поутих, и я снова воспрял духом — может, оно и ничего страшного, так, попугали легкие только. И так-то почти не курю. Почти. Если сравнивать. С тремя пачками в день. М-де. Стоит ли дивиться результатам.

А я не дивился. Я уже отвлекся от мрачной темы досрочных похорон и радовался солнечному дню и близкому концу пути. Собственно, мне-то что делать у Ярослава? Но раз уж был в посольстве, то заехать придется. Да и про странных разбойников-стахановцев, трудившихся и в дневное время, рассказать следовало, собственно.

Наконец, наш поезд под «Русское поле» въехал в ворота города и степенно прошествовал к княжьему терему. Народ по пути приветливо махал руками, мальчишки бежали вслед, девки, как и положено, стыдливо таились за рукавами от хищных взглядов воинов. Отряд варягов, замыкающий процессию, большой радости не вызвал ни у кого. На них смотрели хмуро, мрачно, многие с раздражением. Варяги в ответ смотрели чертом, с вызовом. Плевать они хотели на недовольство лапотников, они, лапотники, довольны не бывают все равно никогда.

В церковь на сей раз заезжать не стали, видимо, по приезде домой это было дело сугубо личное и добровольное. Это в Киеве Ратьша отвечал за все, включая, как выяснилось, и души воев.

Вскоре колонна наша въехала на княжий двор. К моему удивлению, Ярослав вышел на крыльцо сам, причем ждать себя не заставил. При виде князя и мы, и варяги склонились в поклоне. На умном, спокойном лице князя не отразилось ничего.

Видимо по обычаю, Ратьша стал держать ответ за поездку прямо тут же, при всем честном народе. Ярослав молча слушал, кивал, лицо его оставалось спокойным, и только раз оно стало участливым, когда Ратьша рассказал о битве в Диком Поле, которая стоила нам семнадцати человек.

Вскоре Ратьша поведал о беседе с великим князем, поведал и о присланных варягах, на которых Ярослав посмотрел очень внимательно, но снова ничем не выдал своих чувств. Наконец, Ратьша дошел до моей драки с киевскими татями, промышлявшими днем, и Ярослав слегка поморщился, но опять же ничего не сказал. Ратьша закончил свою речь поясным поклоном, дружина повторила поклон, и Ярослав пожаловал каждому воину по гривне, причем варяги тоже получили деньги. Ну, в общем-то, мудрый ход. После чего Ярослав пригласил всех к вечеру на пир по случаю благополучного возвращения и присоединения новых ратников. Затем он ушел в терем, Ратьша последовал было за ним, но я придержал тысяцкого вопросом:

— А мне что велишь делать, Ратьша? С тобой идти или можно домой ступать?

— Пошли со мной. Если ненадобен будешь, то князь скажет, — решил тысяцкий, и мы вошли в терем вместе. Тут же перед нами вырос какой-то вертлявый юноша и попросил следовать за ним. Кажется, Ярослав очень редко для своего пребывания выбирает большие горницы — во всяком случае, видел я его пока только в маленьких. И на этот раз мы оказались в небольшой горенке, где на лавке у задней стены сидел Ярослав.

— Что, наставник, скажешь о тех татях, что на тебя среди бела дня напали? — начал Ярослав с места, видимо, чтобы быстрее меня отпустить и поговорить с тысяцким о действительно серьезных вещах.

— Скажу, княже, что не тати это были. Уверен, что были это люди великого князя Владимира, который хотел посмотреть, кто я такой и на что гож.

— Вот и посмотрел. Четырех человек как не бывало. Не оплошал ты, наставник, — Ярослав ухмыльнулся. — И отцу моему загадку загадал. Хорошо, я доволен тобой, Ферзь. Ступай теперь. Вечером на пиру жду тебя.

Я поклонился и вышел, закрыв за собой дверь.

Ярослав же продолжил свою речь:

— Что скажешь теперь ты, тысяцкий? Как Владимир принял твои новости, что ты ему привез?

— Княже, сам видишь. Варягов прислал князь. Пока полсотни. Думаю, что, если что, он и больше бы прислал, а то и пришлет.

— Вот и я так думаю… Собери дань потихоньку и как-нибудь вечерком отправь в Киев. Мне тут варягов и так хватает. Что скажешь, тысяцкий?

— Думаю, княже, все верно. И сыновний долг исполнишь, и княжеский. Полсотни варягов дело нехитрое. А вот если человек пятьсот, уже совсем другое дело будет, — поклонился Ратьша.

— Вот и я так думаю, тысяцкий. Посмотрели на ответ Владимира, показали прыти немного — и будет пока. Покорно пошлю то, что задолжал. Варягов этих с данью бы послать, а нельзя — тогда Владимир точно сам пожалует, его искушать не стоит, ой, не стоит пока больше. Пока надо этих варягов к делу пристроить — сопровождать наших строителей в Медвежий угол. И их пошлем, и я сам с ними пойду. Надобно нам над рекой город поставить, хоть кровь из носу. Вся река тогда наша будет, вся торговля.

Ратьша промолчал, да Ярослав и не ждал ответа, говорил уже говоренное и знал, что тысяцкий с ним согласен.

— А что еще скажешь мне, Ратьша? — внезапно спросил Ярослав. — Не воротилась к Ферзю нашему память на киевских землях?

— Не думаю, княже. Я смотрел за ним. Не его это земли, или не помнит он их. Да и его там никто не признал, за этим тоже смотрел я, как мог. Не киевский наш Ферзь.

— Ладно и так. Тогда пусть завтра и начинает уных своих натаскивать, варягов-то прибыло. Не подсказать ли ему, чтобы еще уных взял?

— Думаю, княже, повременить надо с этим. Пока посмотреть, что с двадцатью уными Ферзь сделать сможет.

— И то верно, — согласился князь и закончил: — Ступай, Ратьша, отдыхай с дороги, вечером на пиру увидимся.

И Ратьша, поклонившись, исчез за дверью.

Князь же прошелся по горенке, остановился у небольшого окошка и посмотрел в небо. Ладная была задумка и кончилась ладно — Владимир просто дал понять, что шутки с ним шутить не стоит. Пока и впрямь не стоит. Пока.

Я не торопясь ехал по Ростову, ведя Хонду в поводу. Как ни странно, но мне постоянно кивали незнакомые люди, я же, само собой, кивал в ответ. То ли их так варяги достали, то ли еще чего — не знаю, я с этими людьми знаком точно не был. Но раз уж приветствуют, то придется отвечать, а как иначе.

Я даже постоял немного перед своими воротами, растягивая момент возвращения. Нет, что-то я и впрямь стал сентиментален. Старею, видать. Я решительно толкнул калитку и, войдя во двор, оттянул одну воротину, загоняя лошадей во двор. Поставил их на конюшне и, громко поздоровавшись, препоручил их Дворовому.

— Здравствуй, Дед! — громко произнес я, переступив порог. И был атакован своей грозной собакой, изрядно подросшей. Собака моя прыгала на меня, стараясь лизнуть в лицо, вертела неистово хвостом, так что я присел на корточки и обнял Графа. Тот вертелся, как косое веретено, выказывая свою бурную радость. Как-то для свирепой собаки даже и неприлично.

— По здорову ли, Ферзь? — отвечал появившийся немедленно Дед.

— Почти по здорову, Дед. Как тут дела-то были без меня? — спросил я у домового.

— Да в порядке все, Поспелка твой каждый день бегал, еду носил, — Дед ухмыльнулся. — Да и сейчас тут, спит, набегался. — Он указал рукой на лавку, стоявшую у задней стены.

— И не боялся он тебя? — рассмеялся я.

— Да я ж не пугал, да и не появлялся перед ним, была нужда. Боялся поначалу, потом приобвык — дети, они быстро ко всему привыкают. Как видишь, теперь даже спать тут не боится.

— Вижу-вижу. Прижился, пострел. — Я хотел было разбудить Поспелку, да не стал.

— А у тебя что нового, Ферзь? Да что ж я стою, дурак старый! — Дед спохватился и захлопотал, сбегал к Баннику, правда, пришлось мне натаскать воды, но зато я, наконец, попарился в своей собственной бане. Граф бегал за мной, только в баню я его не пустил, баловство.

Когда я пришел в избу, Дед уже разжег огонь и теперь накрывал на стол. Вскоре мы сели, наконец, за стол. Поспел явно бегал на торг каждый день, причем покупал еду на совесть, судя по свежести и богатству выбора.

— Спасибо, Дед, за то, что за домом присмотрел и за собакой моей. А нового у меня много, Дед. Прокатились вот до Киева, без дани, — продолжил я начатый разговор. — Думал, честно говоря, что Владимир за такие выдумки головы нам поснимает, но обошлось. В поле степняки нападали, пока ехали в Киев. Отбились кое-как. Владимир с нами сыну варягов прислал пятьдесят душ, думаю, намекает. А, еще меня убить пытались в Киеве. Неудачно, как видишь.

— Вижу-вижу, — пробубнил Дед. — А с грудью что у тебя?

— Да ничего вроде как, — я недоуменно покосился на грудь.

— Ты мне-то зубы не заговаривай, — нахмурился Дед. — Неладное у тебя с ней что-то, и не простуда пустая. Я тут помочь не могу, не учен такому, но болячку вижу, нехорошая совсем болячка-то. Тебе бы к знахарю какому сходить, из людей. Глядишь, что и присоветует дельного.

— Да тут, Дед, хоть иди, хоть не иди, а один конец, — отмахнулся я залихватски.

— Здорово придумал! — восхитился Дед. — Наплюй на все и жди, пока смерть придет. Ты, милок, головой не ударялся? За жизнь бороться надо, зубами держаться.

— Меня несколько иначе учили, — попытался я отойти «под дурачка», но не на таковского напал.

— Ты свое воинское житье с жизнью не путай. Не мог никто такому учить, чтоб просто человек сидел и смерти дожидался от болезни! — Дед так яростно посмотрел на меня, что я понял — дальше придуриваться не стоит.

— Да я и не знаю тут ни одного знахаря, — начал было я, но домовой снова перебил меня:

— Коли будет желание, то и знахаря сыщешь.

— А если он такой болезни не знает? Или не знает, что делать с ней? — упирался я. Ну не люблю по врачам ходить, да и кто любит?

— Тогда другого поищешь, третьего, десятого. Нельзя сдаваться, запомни это. А уж болезни уступить — пустое дело и глупое. Если и не вылечат, то всегда что-то сделать можно, хоть облегчить болезнь и протянуть подольше. Ты теперь не сам по себе, у тебя теперь и ученики, и хозяйство…

— И ты, — засмеялся я.

— Да, я тоже. И Дворовый. И Банник. И Овинник. И Поспелка твой, лошади и собака. Не так просто тебе, Ферзь, лечь и помереть. У тебя теперь много всего, за что ты отвечаешь.

— Мы в ответе за тех… — пробормотал я. — Да, Дед, ты прав. Подумаю, что с грудью делать.

— Только не тяни, — ворчливо пробубнил Дед. — А то и поздно станет.

— Так все плохо? — уточнил я, зная ответ. Но все равно продолжая надеяться, что ошибались мои врачи в том времени.

— Не больно хорошо, Ферзь, прямо скажу, — отрезал Дед, как ножом.

Тут проснулся Поспелка. Он не успел еще и сесть на лавке, как домовой растаял в воздухе.

— Наставник Ферзь! — закричал он и хотел было кинуться ко мне, но взял себя в руки и чинно поклонился. Это он правильно рассудил. Хочешь, чтобы всерьез принимали, веди себя по вежеству.

— Здравствуй, Поспелка. Гляжу, ты тут времени зря не терял. И с домом хорошо, и собака в порядке. Спасибо тебе, Поспелка.

— Да не за что, наставник, все старался делать, как ты велел. Только вот странно — еду покупал на троих и собаку, а она так и пропадала, как будто еще кто ее ел! — поспешил поделиться со мной важными новостями Поспелка.

— Все верно, Поспел. Втроем и ели. Ты, Домовой, Дворовый и собака еще, — ничтоже сумняшеся, поведал я государственному человеку.

— Как?! Настоящие? Домовой и Дворовый? — Поспелка широко распахнул глаза.

— Самые настоящие, — уверил я его совершенно серьезно.

— Эх, а я и не видел их. Не показались мне, — расстроился чиновник для особо мелких поручений.

— Ну, может, пугать не хотели. Посуди сам — явился бы тебе домовой… Поди, до терема не остановился бы, — засмеялся я.

— Оно так, но назавтра бы все равно воротился. Кому-то надо за домом смотреть! — твердо сказал Поспелка, и я посмотрел на него одобрительно.

— Молодец, Поспел. Сразу видать, что сын воя, — похвалил я мальчишку. Тот покраснел от удовольствия и вдруг спохватился:

— Ой, наставник! У меня же казна твоя осталась! Сейчас я ее тебе верну, — Поспелка полез было за пазуху, но я остановил его:

— Себе оставь, в награду. Ты очень хорошо все сделал. Все правильно, — и чиновник снова покраснел и очень обрадовался.

Ввечеру я побывал на пиру у Ярослава, и там мне пришлось сидеть до победного, уйти с княжьего пира было бы немыслимым делом, идущим вразрез со всеми моими представлениями о долге. И пришлось мне ждать, пока часть дорогих гостей попадает, кто под столы, кто лицом в блюдо, тем самым давая понять, что пир удался как нельзя лучше. Так что домой пришлось возвращаться с факелом глухой ночью. Поспелка же остался у меня, как он сказал, делать ему там теперь вовсе нечего, и никому и дела нет, где он останется. Я велел ему поутру сбегать к уным на княжьем дворе и сказать, что наставник будет ждать их в полдень у себя на дворе.

Дед растолкал меня чуть ли не на зорьке, водой, правда, не поливал.

— Дед, да ты озверел совсем, — пробормотал я, — я не на рыбалку собрался, а ученики мои придут к полудню только…

— Ты мне поговори еще тут, поговори. Вставай, наставник. К полудню ты уже и приготовить все должен, и сам проснуться, — строго сказал домовой, и я сел на лавке, взлохматив руками волосы. Дед был прав. Мне, чтобы проснуться толком, пара часов всяко понадобится. А надо и размяться, и приготовить кое-что после завтрака.

Под «кое-чем» я подразумевал гибкий прут длиной около метра, который, будучи еще зол на ранний подъем, я сделал толще, чем планировал. Потолще, скажем так, чем основание большого пальца на руке. Этим упругим прутом я планировал вколачивать в головы учеников тонкости боя на мечах, которым обучал меня тем же методом старик Тайра. Как я имел возможность убедиться, так доходило в разы быстрее. Теория ничто в отрыве от практики! Жалко, что тут нигде не растет бамбук, он особенно хорош при освоении азов учения. Я взмахнул прутом, пробы ради стукнул себя по голени, но перестарался и грязно выругался. Нет, не очень отстает наша древесина от бамбука, надо сказать! Вполне себе ничего. Доходчиво. Кстати, надо будет еще сходить к плотникам. Нарезать деревянных мечей двадцать штук, не успел я до отъезда. А с другой стороны — перебьются. Это и будет им первое задание — сделать себе мечи. Образцом пусть берут русские мечи, катаны им тут достать все одно будет негде после обучения.

До полудня я шатался под крышей моего додзе, мысленно расставляя стойки для оружия и убивая очень быстро бегущее время. Я, признаться, волновался. А как же. Не каждый день начинаешь обучать людей, и далеко не факт, что я на это гожусь. Преподавать я еще не пробовал.

И вот, наконец, у калитки застучали. Граф, ошивавшийся возле меня, протрусил к воротам и, как только мог, низко гавкнул пару раз, доводя до сведения гостей, что тут все очень и очень серьезно. Я открыл калитку, и уные стали заходить на двор.

— Собаку не трогать. Вообще. Все идите в додзе за избой, — поведал я собранию.

— Куда идти, наставник? — расхрабрился один. Остальные при слове «додзе» просто выпучили глаза.

— За моим домом еще изба стоит, в ней мы будет заниматься. Называется она «додзе». Иначе ее называть нельзя, так что слово это потрудитесь запомнить. А теперь — бегом туда.

Что уные и сделали. Я прошествовал за ними. В додзе они войти так и не решились, ждали меня. Я вошел первым и сел на небольшом возвышении в конце зала. Парни робко потянулись внутрь, с ними вместе вошел и Поспелка.

— Встаньте в один ряд. Потом поклон. Потом опуститесь на колени и слушайте.

Уные быстро выполнили приказ. Я стал входить во вкус. Уже мерещилось мне, что отросла у меня длинная седая борода, и лицо посекли глубокие морщины. Уже начало мне чудиться, что школа моя прогремела во языцех и за большое счастье считается в нее попасть. Уже грезилось мне, что я выпускаю в свет все новых и новых учеников, оставляя при школе лучших. Уже задумался я, какой бы девиз сочинить для школы и написать его на стене. Уже… Как тут я пришел в себя.

— Первое, что я хочу сказать вам, и это самое главное, что вы должны запомнить. На этом и будет строиться наше обучение. Поднял руку — убей. Запомните эти слова и потому никогда попусту не поднимайте ни руку, ни меч. И второе, к чему мы будем стремиться, — это «одним ударом наповал». Как видите, все это кажется очень простым. А теперь закройте глаза и немного подумайте над моими словами. — Тут я замолк, преисполняясь важности и самодовольства.

Уные послушно закрыли глаза и наморщили гладкие юношеские лбы. Каждый старался показать, что думает глубже остальных, и потом вскоре смотрело на меня двадцать ужасно сморщенных и перекошенных лиц. Ужасно смешное, кстати, зрелище.

— Довольно. Открыть глаза. Сморщились вы от души, но чего надумали? Ты, — я ткнул пальцем в Воислава.

— Мне кажется, наставник, что это очень даже не просто. И первое, и второе. Я не знаю, что и сложнее-то, — отвечал парень, глядя мне в глаза.

— Прежде чем ответить, поклонись. Это на будущее всем. Неглубоким поклоном. Да, ты верно все понял. Простые вещи — самые сложные для понимания. Над тем, что я вам сказал, думать надо и долго, и серьезно. А пока просто поверьте в эти слова. Теперь я дам вам ваше первое задание. К следующему занятию, к завтрашнему дню, сделать каждому деревянный меч точным подобием обычного меча. Не берите для этого березу. Прежде чем начнете делать, подумайте, какое дерево лучше всего прослужит. Учтите, что и этими мечами, и по мечам будут сильно и часто бить. Не вздумайте делать из сосны или из ели тем более. На сегодня все.

Уные удивленно уставились на меня, но я уже встал, и они поспешили подняться.

— Поклон! — скомандовал я. Ряд уных поклонился, я ответил поклоном. — Все свободны. Завтра в то же время. Если что-то неясно, спросите сейчас.

— А когда же мы начнем занятия, наставник? — выскочил вперед какой-то особо шустрый уный.

— Мы уже начали. Обучение бою на мечах вовсе не значит, что в ваших руках постоянно будут мечи, как вам, уверен, чудилось. Будет и тряпка, и метла. И много чего еще. Ступайте.

И ученики мои молча покинули зал. Я вышел вслед. Граф сурово сидел у входа и смотрел на выходящих учеников, словно пересчитывая, не остался ли кто воровским образом в додзе. Затем важно и непреклонно прошел с ними до калитки и внимательно смотрел, все ли вышли и все ли себя пристойно ведут. Затем он фыркнул и посмотрел на меня. На морде его читалось, что ты, хозяин, конечно, странное дело затеял — столько народу пускать, но дело твое, конечно, а я уж пригляжу, само собой.

— Молодец, — раздельно сказал я и повторил: — Ай, молодец. Хорошая собака!

Собака моя завиляла хвостом и побежала ко мне. Я погладил юного труженика и, обернувшись, увидел Поспелку.

— Мне тоже идти, наставник? — спросил он меня.

— Как хочешь. Ты можешь остаться и тут, если желаешь, мне ты пока не мешаешь.

— Я и не буду мешать, я и уберусь, и поесть сготовлю, и… — начал Поспел, но я перебил:

— Да, хорошо. Только сначала скажи мне, не знаешь ли ты в Ростове мастера по дереву. Который бы и столы, и стольцы, и поставцы бы делал хорошо?

— Не знаю пока, наставник, но скоро узнаю! Разрешишь ли бежать? — Поспелке явно не терпелось доказать свою незаменимость.

— Да, беги. Надеюсь, к вечеру обернешься, — отвечал я, и Поспелка убежал.

 

Глава XXVII

Утром мои уные пришли, как и было велено, с деревянными мечами. Причем никакого недовольства столь несерьезным оружием я на лицах их не заметил. Что ж, их счастье. Вечером я успел пообщаться с найденным Поспелкой мастером по дереву, и вместе с уными явились ко мне его помощники и привезли стойки под мечи. Очень хорошо.

Занятия наши шли своим чередом, то есть так, как я считал нужным их проводить. Возможно, что уные, а то и Ярослав думали, что мы будем без устали махать мечами, но в таком случае они ошибались — у меня были иные планы, где к самому бою приступать следовало чуть позже.

Я учил уных дышать. На разные лады — животом. То вдыхать воздух, раздувая живот и подтягивая при выдохе, то парадоксальному дыханию, где все делается наоборот. Учил моментально успокоить сбившееся дыхание. Запрещал боевые крики и вопли, которые вели к дикому выбросу энергии, что, собственно, в бою быстро приводило к летальному исходу.

Впрочем, мечами тоже стали махать, иначе я это не назову. На мое требование показать, чему их учили, вышли двое добрых молодцев и, поклонившись, сцепились не на жизнь, а на смерть — так казалось со стороны, во всяком случае могло показаться.

— Прекратить. Вы умеете кое-что, но опыт вы надеетесь добрать со временем, а его у нас и нет. Удары, уклоны, защиту мы будет шлифовать все время, но сначала вам следует понять, что Путь Меча — это не схватка на мечах, вернее, это далеко не только схватка. Времени приобретать опыт у вас боюсь что нет. Так что наше дело поторопиться, к сожалению. Если хочешь выучить новое, забудь о старом. Тогда они смогут смешаться, и у тебя в сердце будет и старое, и новое. Но если ты будешь стараться насильно вытеснить старое, заменяя новым, у тебя не будет ни того ни другого, — я помолчал, давая время юным головам если не понять, то хотя бы запомнить сказанное.

И я был искренен, говоря о времени, — к сожалению. Из привыкших к повиновению уных можно было бы лет за несколько сделать вполне приличных бойцов, теперь же мне, как я считал, было отведено короткое время, после которого моих уных, надо думать, подвергнут испытаниям с какой-нибудь суровой тутошней комиссией.

И вскоре, буквально через несколько дней, уные мои вовсю разучивали несколько базовых кат, я же прогуливался меж ними и колотил палкой, которую приготовил к первому дню занятий, если что-то шло не так. Удивительное дело! Врежешь палкой, и глядь — уже лучше пошло, а ведь и не говорил ничего…

Я учил их, как наносить настоящие удары, когда неважно, что у тебя в руке — русский меч или простая тяжелая палка. Учил наносить удар, родившийся в земле. С этим шло туго — многие уные за счет своей юной прыти старались ударить как можно сильнее, просто за счет молодой, прыскающей во все стороны силушки. Не тут-то было. Таких умников я вызывал на ковер и заставлял нападать на меня, стараясь хотя бы задеть — раз уж так у них все легко и весело получалось. Этих я бил уже до кровавых синяков. После чего ставил в «столбовое стояние» на носочках, на полусогнутых ножонках, с вытянутыми перед собой ручонками, которые были слишком переполнены силой, а по сути — дурью. После пяти минут такого стояния ручонки и ножонки начинали трястись, а я прерывал занятия остальных, и мы смотрели на наказанных, чье тело через некоторое время начинало ходить ходуном. Очень полезное, кстати, стояние, так что я убивал сразу двух зайцев: юнцы подпитывались Ци, а попутно размышляли о своих грехах.

День за днем, день за днем, день за днем. Выходных у нас не было. Кашель мой все чаще возвращался, так что я спешил. Пусть хоть что-то из учения Тайра осядет в головах, пусть они даже не поймут сейчас, но знание, посеянное в душах, рано или поздно начнет прорастать. Вот так наговорил! Хоть записывай.

В качестве отдыха мои уные бегали рысцой вокруг двора, а Граф, суровая собака, весело носился с ними и хватал лентяев за пятки. Собачонок словно понимал, какие цели я преследую. Вообще, собака в самом деле росла строгая. Ни разу он не старался начать игру с кем-нибудь из уных, ни разу не кинулся попрыгать, когда парни занимались ката или рубкой, он словно знал, что это не игра, и величаво сидел рядом со мной, временами задремывая. Играть, если что, с хозяином надо, а не черт-те с кем, кого любимый хозяин натащил полон двор.

Поспелку мучить так же, как уных, я не стал — просто сорвал бы мальчишке сердце и всех дел. Его занятия были легче, но стоял он в общем строю. Я пояснил ему с глазу на глаз, что ему пока рано работать в полную силу, а уным (в его отсутствие) посулил битую морду, если кто рискнет над ним посмеяться на этот счет. Странные какие-то чувства к этому пацану просыпались у меня. Старею, точно.

Время шло и шло, кашель мой стал уже привычным явлением, от чего легче, правда, не делалось. Интересно, когда он станет доминирующим в моей жизни? И что тогда делать — распускать свою школу? Бред. Работать будем до последнего.

Злее всех был к учебе Воислав. Ему, само собой, не терпелось выучиться всему, да и убить меня, отомстив за братьев. Там, где его соученики валились с ног от усталости, он лишь стискивал зубы и работал. И преуспевал, что неудивительно при таком подходе. Больше всех вопросов задавал он. Внимательнее всех слушал он. Он был лучшим, но я чуял, что он недоволен собой, — ему было мало. То, что все делали десять раз, — он делал сто. Он очень спешил, но у него хватало ума поспешать медленно. За ним по усердию и успехам шел Ратмир, но все же отставал. А Воислав уже мог бы проводить разминку и подготовку самостоятельно. Но я не делал его старшим учеником — это означало бы, что он теперь приближен ко мне настолько, насколько это вообще возможно. А это было бы нечестным — мы оба знали, что он собирается меня убить. Да, кстати, баб я так и не купил!

После очередного занятия я отпустил уных, и тут меня снова догнал кашель, который скрутил меня, и я оперся на стену избы. Когда я смог выпрямиться, то увидел, что на меня почему-то с восторгом смотрит Ратмир. Впрочем, я быстро сообразил, почему с восторгом, — несгибаемый наставник продолжает вести занятия, хотя и сильно болен.

— Что ж ты на меня глазами такими горящими смотришь, вояка? Думаешь, великого воина встретил? Не воин и не великий подавно. Я дышу-то вполгруди и руку порой не чую, шуйцу, а я ведь левша, Ратмир. Сколько осталось — не знаю, жалко, что не все успел вам передать, но у вас и без меня наставников хватит…

— Таких нет, Ферзь, — негромко проговорил Ратмир.

— Тогда теперь стану по две шкуры драть с вас, время не терпит.

— Ты ведь некрещеный, Ферзь? — вдруг спросил уный.

— Верно. А что тебе за печаль до того?

— Есть тут, возле города, избушка… Ну, в городе бы не позволили такую ставить. Но тут недалеко, сразу, почитай, за стенами стоит, — заговорил Ратмир, пряча глаза.

— Хорошо, что есть, а что мне в той избе? — поневоле заинтересовался я, больно таинственный вид напустил на себя парень.

— Там колдун живет. Говорят, темный, потому и не потерпят его в городе. Слышал я, что он такие болезни лечил, которые ни один знахарь поправить не брался. Ну, если совсем честно, то не совсем у города — полдня пути до него, я покажу, как идти, или, если желаешь, с тобой схожу.

— Нет, не желаю. Но к колдуну сходить будет нелишним, вернее, хуже не будет, — я говорил серьезно. Мне, как нехристю, незазорно было сходить и к темному колдуну, а терять было нечего точно. Зато, если колдун поможет, то есть шансы передать уным больше. Успеть передать больше.

— Тогда завтра с утра? — обрадовался Ратмир.

— Добро. Скажешь уным, что занятий не будет пару дней, скажешь, что мне надо было уехать, а вот куда — не говори.

Ратмир поклонился и убежал, а я прошел в дом, на пороге которого сидел Поспелка и играл с собакой — они перетягивали палку. Против того, чтобы с собакой играл мальчишка, я ничего не имел, так как у самого времени на собаку было не так уж много, разве что отрабатывали обязательный курс послушания и несколько команд, без которых ни одной порядочной собаке просто нельзя. Первая и важнейшая была «нельзя», и добивался я ее выполнения особенно строго. Здоровенный кобель, стать которым уже сейчас обещал Граф, который не особенно верит в то, что ему что-то может быть нельзя, способен стать и станет крайне серьезной проблемой.

Отдавать то, что в пасти, Граф уже привык, также привык к тому, что я могу забрать миску с едой или что-то из нее вынуть. Это удалось не сразу, и пару раз суровый псеныш все же получил по заднице прутом. После чего уверовал в то, что все поступки мои непогрешимы.

— Поспелка, поживешь пару дней у меня, — сказал я, — все сделаешь, как обычно. Вот тебе деньги, покупай продукты и присматривай за собакой и домом. Думаю, если ты тут останешься, тебя у князя на дворе не хватятся.

— А хоть бы и хватились, — Поспел небрежно махнул рукой.

— Ну оно и ладно. Один тут не забоишься? — поддел я пацана.

— Не забоюсь. Днем не боялся и ночью не побоюсь! — вспыхнул Поспелка.

— Ну смотри, а то хвалился тетеря сову схарчить, — я прошел в дом, оставив Поспелку на дворе, и закрыл за собой дверь.

— Дед! — негромко позвал я, и домовой появился передо мною. — Дед, мне тут посоветовали обратиться к темному колдуну, что живет за полдня от Ростова. Не слышал о таком?

— Слышал, сильный ведун, очень сильный. Но многие боятся его и правильно, кстати, делают. По мелочам к нему соваться опасно, но у тебя уж точно не мелочь, — подумав, отвечал домовой.

— Тогда еще прими к сведению — Поспелка тут поживет, пока меня не будет, уж не пугайте его.

— Уж не будем, не дурей тебя! — рассердился Дед.

— Вот и ладно, коли не дурее, — примирительно сказал я, но Дед отошел не сразу.

Вскоре мы с Поспелкой сели за стол, а потом я устроил его на ночь на лавке, сам лег на другую и задумался. Интересное кино выходит — то, что я некрещен, дает мне возможность и нежитей видеть, и к колдуну сходить. Может, такова и есть Божья воля, как-никак, просто так ничего не бывает? С этой мыслью я и провалился в глубокий, без сновидений, сон.

Утром я снова вскочил в неприличную для «совы» рань. Со мной вместе встал и Поспелка. Я успел размяться, когда самый мой младший ученик сообщил, что стол накрыт. А тут подоспел и Ратмир и был приглашен к столу. Видимо, решил, что не стоит полдня ноги бить по лесам. А вообще, по здешним лесам прогулки порой дорогого стоят, как я уже мог заметить. Так что под куртку я повесил свои сюрикены. Ратмир же был вооружен мечом и ножом, а на седле висел колчан со стрелами и загодя снаряженный лук. Судя по всему, развлекательной нашу прогулку считать не стоило.

Поев, я повторил Поспелу, чтобы не волновался, если меня не будет несколько дней, велел следить за домом и скотиной (Графом и Хондой) и не злить домового и Дворового. Поспелка слегка побледнел, но взял себя в руки и солидно покивал головой.

Ехали мы неторопкой рысью, почти не разговаривая. Так это продолжалось несколько часов, пока я не нарушил молчания:

— А чем прославился этот колдун?

— Чем? Как-то раз в лесу, как раз недалеко от его дома, князь тешился охотой. Они подняли медведя, но один уный оплошал, и медведь сильно поломал его, а кроме того, отхватил кисть руки, и кровь, сам понимаешь, наставник, хлынула ручьем. Пока думали, что делать, перетянув руку, из леса и вышел этот самый колдун. Он молча снял веревку и сказал несколько слов, которых никто не понял. Но кровь унялась. А уный заснул. Колдун предложил на выбор: везти уного в Ростов, где тот и умрет, или нести его к нему, к колдуну. Решили лучше отнести к колдуну. Колдун велел приехать через седмицу и вернул им живого, хотя и слабого уного, который, тем не менее, легко перенес поездку в Ростов. Всего лишь через семь дней, хотя в том виде, в котором его оставили, ему бы полагалось или умереть, или пролежать пластом несколько месяцев.

— Интересно, — протянул я. — Очень интересно. А он дорого берет?

— За уного ничего не взял. А так, говорят, по-разному. То ничего не возьмет, а то денег требует, причем немалых денег требует, а куда деваться — дают, — рассудительно сказал уный.

— Ну, посмотрим. Больше, чем у меня есть, я все одно дать не смогу, — поведал я восхищенному уному очевидную до боли вещь. На чем наша беседа и прекратилась вовсе. Лес в ожидании скорой осени притих, готовясь к переменам. Перелом года в лесу всегда особенное время, лес становится задумчивым, молчаливым, он словно до последнего медлит, не желая верить в приход королевы года — осени.

Когда перед нами показалась черная, сливающаяся с ельником, в котором стояла, изба, Ратмир остановил коня и сказал:

— Если ты желаешь, я пойду с тобой. — Сам он, как я понял, этого совершенно не желал, хотя и старался вида не показывать.

— Незачем. Дорогу ты мне показал, теперь я и сам не потеряюсь, а к колдуну тебе соваться вовсе не след. Так что поезжай домой, скажешь, что я уехал на несколько дней. Вот что еще — никому не говори, куда. Но найди Ратьшу и ему скажи, куда и почему я подался. Больше — никому. Спасибо, что проводил.

— Не на чем, наставник, — Ратмир поклонился, поворотил коня и вскоре пропал за деревьями.

К избе колдуна вела достаточно проторенная тропа, чувствовалось, что ходили к нему не так уж и редко. Тропа, по которой мы ехали, отошла от дороги пару часов назад, так что заблудиться было бы достаточно сложно. Я остановил Харлея и постоял на тропе какое-то время в задумчивости. Было о чем подумать! Заехал черт-те куда, к колдуну, которого, несмотря на его таланты, не потерпели в городе, примерно знаю, чем это может быть чревато, и, честно говоря, немного побаиваюсь.

Тут и навалился на меня приступ кашля, да такой, что я чуть с седла не сверзился. Выбор, судя по всему, нельзя было бы назвать роскошным. Повернуть в Ростов и смиренно дожить, что осталось, а оставалось, как я понимал, немного. Или продолжить путь к колдуну, к которому я, собственно, и приехал. Если я вскоре догоню Ратмира, то легенда о бесстрашном «Ферзе-с-деревянным-мечом» прикажет долго жить. Равно как и школа.

Да что за бред вообще?! Я разозлился и твердо направил Харлея к избе, остановился у ограды из длинных потемневших жердей, спешился и ввел коня во двор. Там я привязал его у коновязи, которая была на дворе, хотя ни конюшни, ни других лошадей я не приметил. Следовательно, просто коновязь для лошадок гостей.

Я прошел к двери и негромко постучал. Но только лишь я дотронулся до досок, как дверь с жутким скрипом открылась, и на меня пахнуло запахом трав и старого дерева.

— Есть ли кто живой? — негромко сказал я, не торопясь входить в темную избу. Если уж обычный домовой мог поленом шарахнуть, то что от колдуна ждать.

— Есть, как не быть, — чей-то низкий, мрачный голос прозвучал в сумраке избы, к которому я никак не мог привыкнуть, оттого ничего и никого и не видел. — Даже двое пока — ты и я. Пока, — повторил кто-то.

— Постращать меня решил никак, колдун? Брось, пустое это дело, — я все еще пытался бравировать.

— Пустое? Посмотрим… — заскрипели половицы, но к двери так никто и не подошел. А затем колдун снова заговорил, и голос его был весел и жесток: — Вон как! Нехристь! Да к вечеру, да ко мне! И ты еще что-то про пустые дела мне говорить будешь? — Колдун, наконец, шагнул к двери. Взгляды наши встретились.

Взгляд карих глаз колдуна был просто невыносимо тяжел, он давил почти ощутимо, на дне его зрачков словно бесновались искры, заманивая, затягивая душу туда, откуда нет возврата. Я сопротивлялся, что было сил, но чувствовал, что надолго меня не хватит. Вот тебе, Ферзь, и съездил к врачу.

Но тут, когда силы уже почти оставили меня, перед моим внутренним взором появился старик Тайра, который сидел в медитации на берегу океана, спиной к нему, лицом ко мне. Глаза его были закрыты, и небывалым спокойствием веяло от него, покоем, о который разбивались вдребезги все земные невзгоды.

Колдун погасил свой нечеловеческий взгляд и одобрительно сказал:

— Силен ты, вой. Не ждал такого. С чем пожаловал, говори.

— С болезнью пожаловал, колдун. Да ты, поди, меня и в доме слышал, — устало проговорил я, проходя в дом по приглашающему знаку знахаря.

— Слышал. Кашель скверный у тебя, вой, такой малиной не вылечишь и медом не запьешь.

— Знаю, — кратко отвечал я, шагая за порог.

— А нешто, касатик, не боишься к деду-колдуну в избу заходить?

— Нет, не боюсь. Я к тебе не со скуки пришел, сам, поди, понимаешь.

— Понимаю… Осчастливил старого хрена — княжий гридень с поклоном… А не побрезгуешь со мной за столом посидеть? Закусим чем есть да и сбитню попьем? Нет дома хмельного, не обессудь. Аль побрезгуешь?

— Мне ли тобой брезговать, старик. Позовешь за стол — сяду.

— И впрямь за стол сядешь? С колдуном?! — поразился старик.

— Еще раз повторить? Не побрезгую. Или ты, дед, хлеба предложил, да пожалел? — Я широко шагнул в избу и стал под матицей.

— Садись, садись, вой княжий, к столу, садись, сейчас старый дурак и соберет, что боги послали… — Старик искренне засуетился и сразу стал не похож на того мрачного, угрюмого, ехидного и жестокого старика, каким он казался первые мгновения в доме.

— Я не вой, старик. Я уных учу, — честно признался я. Чужие почести мне ни к чему.

— А как же не вой — и учить? Али письму, языкам чужеземным? Нет, касатик, не ври старому, меч на плече у тебя, не палка. Хоть и деревянный, а жизней попил всласть. Хозяин его на то щедрый…

— Вот тому и буду учить. А как воем стать — пусть у пестунов порты преют, — закончил я.

— И то верно. Как звать-величать тебя? — Седой, бровастый дед напомнил мне чем-то моего домового.

— Ферзем зови, других имен… — но старик не дал мне договорить:

— Ты о пропаже памяти князю говори и уным своим, мне не надо. Не бойся, со мной твоя тайна останется, со мной и умрет, мне ее девать некуда. Давай сперва поснедаем, а потом я посмотрю, что за кашель на тебя кинулся.

Что мы и сделали.

После ужина старик велел мне снять рубаху, с интересом посмотрел на старые шрамы, хмыкнул и повел ладонью над кожей. Лицо его стало строгим и сосредоточенным, пальцы слегка подрагивали, я чувствовал, как от них словно нисходит какая-то странная, незнакомая мне сила. Рука колдуна замерла, и он закрыл глаза. Воцарилось молчание.

— Знаю я эту боль, — заговорил старик, отойдя от меня и встряхивая рукой, словно сбрасывая с нее воду после умывания. — Долго ждет, потом насмерть кладет. Вовремя ты, Ферзь. И время года ты удачно подгадал, как раз и корешки, что надобно, вызрели, и травки, что нужны, вылежались. Сегодня переночуешь у меня, пока я зелье состряпаю, а потом заберешь что дам и поедешь к себе домой. Договорились ли?

— А что, у меня выбор есть, что ли? — усмехнулся я, но колдун шутку не поддержал:

— Есть, конечно. Повернуться и уйти и подохнуть, с колдуном не путаясь и себя не осквернив.

— Мне такой выбор не глянется, колдун. У меня дела тут есть еще, много дел и все, как на подбор, серьезные. Где велишь ночевать? — спросил я, глядя в окно, за которым на ветвях уже начинала умащиваться ночь.

— Не прогневайся, Ферзь, в доме не положу, как бы беды не нажить. На сеновале поспишь ночку? — Колдун был совершенно серьезен.

— В своем дому хозяина слушай, — отвечал я. — Веди на свой сеновал.

— И то верно, путь долгий, болячка тяжкая, устал ты, Ферзь, пора и опочив наладить, — забормотал колдун, провожая меня по двору на сеновал. У дверей сеновала я остановился и произнес:

— Дозволь, дедушка, переночевать!

Колдун от удивления присвистнул:

— Нешто еще не все забыли?

— У меня дома и домовой живет, и Дворовый, забыть не дадут, да и раньше я про это знал.

— Ну и спи тогда спокойно, только к стропилам не лазь, там травки разные сушатся, некоторые и трогать руками нельзя…

— Не полезу я, старик, к стропилам, спать я стану, — отвечал я, и старик ушел. Я вышел с сеновала, чтобы покурить перед сном, не на сене же курить. Я курил, сидя на корточках, слушал ночной лес и попутно лениво думал, для кого же колдун держит сено, если не держит скотину? Лосей, что ли, кормит? Или лошадей гостей своих? Так и не найдя ответа, я встал, потянулся и ушел спать.

 

Глава XXVIII

Проснулся я в неожиданно прекрасном настроении. Казалось бы, ничего хорошего пока не произошло, да и не привык я в таком настроении просыпаться, но факт есть факт — настроение было прекрасным. По привычке я стал гадать, какие причины это вызвали, но понял, что, когда я докопаюсь до ответа, настроение станет обычным, и я прекратил это занятие.

Колдун тоже уже встал, а может, он и всю ночь не ложился, а волховал себе понемногу, не знаю.

— Доброе утро, наставник, — приветливо сказал колдун, когда я вошел в избу.

— И тебе доброе утро, колдун. Чем порадуешь? — поинтересовался я, садясь по пригласительному жесту знахаря за стол, на котором стояли два маленьких горшочка.

— А ты угадал, Ферзь, порадую. Видишь горшочки? Вот из этого, на котором череп нарисован, будешь брать по маленькой ложке снадобья каждый день и есть натощак. А вот из этого, на котором весь скелет изображен, будешь брать по столько же и в грудь справа втирать по утрам. Так, понемногу, и пройдет твоя хворь, — отвечал мне колдун.

— То есть можно прямо сейчас ложку съесть? — обрадовался я.

— Можно, конечно, — старик смотрел на меня с интересом. — А ты в самом деле странный человек, Ферзь.

— Чем это? — спросил я, открывая горшочек.

— Даже не спросил, что там. Да и есть собираешься без страха, — сказал колдун.

— И не спросил, и собираюсь. А если тебе обязательно, чтобы я испугался, то будем считать, что испугался уже, — отвечал я колдуну, смело засовывая ложку со снадобьем в рот.

Ну и дрянь! Сначала рот свело, как от кислого, потом его словно обожгло, потом потянуло какой-то плесенью, потом стало горчить — и все это я должен был проглотить. И проглотил, схватил со стола кувшин с водой и теперь старался запить.

— Эх и зелье! Чего ты туда намешал-то, знахарь? — спросил я, переводя дыхание. И спохватился: — Нет, не говори!

— Это ты правильно, наставник, ни к чему тебе это знать, а то в горло не полезет. Теперь уж одним разом и грудь натри, — спокойно отвечал мне колдун. Я послушался.

Ощущение было, что я втираю в грудь крупный наждак, потом кинуло в холод, потом в жар. Потом мне стало казаться, что я просто режу себе грудь тупым ножом. А потом я снова смог вздохнуть полной грудью. Я молча посмотрел на колдуна, тот едва заметно ухмыльнулся себе в густую бороду. Если с одного раза стало легче, то побочными ощущениями, которые обещали сделать каждое мое утро незабываемым, можно было и пренебречь.

— Да, старик. Ты великий мастер, как я вижу. Земной тебе поклон и… Сколько я тебе должен за снадобья? — прямо спросил я, готовый расстаться со всеми своими деньгами.

— А сколько дашь, столько и хорошо, — вежливо ответил колдун.

Я отсчитал и по одной выложил на стол десять кун. И посмотрел на знахаря. Тот равнодушно посмотрел на даяние, я уже думал выложить и еще, но колдун сказал:

— Ты, наставник, головой тронулся? Или посмеяться решил над старым? Куда столько денег за два горшочка?

— Не тронулся. Если я сразу вздохнуть смог, значит, стоит твое зелье этих денег. Как бы там ни было, обратно я их не возьму, — упрямо сказал я. — Бери, старик, деньги, не обижай отказом.

Колдун помедлил немного и сгреб деньги в сумочку, висевшую на его поясе.

— Ну, коли ты так мои снадобья ценишь, я тебе еще кое-что скажу. Те, о ком ты так долго спрашивал, скоро тебя найдут, и многое станет ясным.

— Ты это о чем, колдун? — Я ничего не понял из его слов, признаться.

— Да так, ни о чем. Не слушай старого, — отвечал колдун и начал накрывать на стол.

Я же задумался — о чем говорил знахарь? О ком я долго спрашивал и у кого? И когда? Я немало задавал в жизни вопросов, не на все получил ответы, но вряд ли старик имел в виду мою прошлую жизнь. А здесь о ком я спрашивал? О Сове? О том, кто приказывает Сове? Разве что…

Тем часом колдун уже накрыл на стол, и в полном молчании мы приступили к завтраку. После завтрака последовала кружка мяты, а потом я, поблагодарив колдуна, спросил прямо:

— Ты, колдун, Сову имеешь в виду? Говоря о тех, о ком я долго спрашивал?

— Какую именно сову? Сов тут, в лесах, просто гибель, бери любую. Позвать? — совершенно равнодушно спросил колдун.

— Кого позвать? — несколько удивился я.

— Сову ты хотел, или можно и филина. Да хоть медведя, меня все зверье в лесу слушается, — так же равнодушно отвечал старик, делая вид, что вопроса моего не понимает.

— Колдун, не надо ни сов, ни филина, ни медведя, само собой. Пора мне, — я понял, что если стану упорствовать, то старик точно созовет мне целый птичник сов и увенчает медведем. Видимо, обсуждать свое странное пророчество он не желал.

— Пора, пора. Совы ждут долго, а потом и перестают… Опять ты в срок попал, — пробормотал колдун.

— А теперь ты о чем? — рассердился я.

— А ни о чем, наставник Ферзь, ни о чем. Не слушай старого дурака, не слушай, было бы кого слушать-то! — И старик уставился на меня своими бездонными глазами.

Я вызова на сей раз не принял, поклонился колдуну и вышел на двор. Старик последовал за мной, обогнал на дворе и отвязал Харлея, что само по себе было задачей опасной, — боевой конь, как я понял, не выносил чужих людей, а уж их прикосновения к шкуре относил к святотатству.

— Прощай, колдун! — сказал я, вскочив в седло. — Может, еще и свидимся когда…

— Прощай, бродяга. Может, и впрямь свидимся. Совы-то ждут-пождут, да и перестанут!

На этом мы и простились, и буквально через час я понял, что заблудился на прямой тропе попросту напрочь. Небо затянуло облаками, потом пошел мелкий дождь. В дымке и каплях лес стал каким-то мрачным и чужим, ему наплевать было на потерявшегося человека. Чем упорнее я двигался туда, где была, по моему мнению, тропа, тем гуще ставил бор свои стволы мне навстречу. Потом я решил остановиться и попробовать найти дорогу еще раз. Я остановил Харлея и тут же передо мной спустилась бесшумно моя Сова.

— У колдуна был? Добро. Иди теперь за мной, — опустив приветствие, равно как и какие бы то ни было объяснения, сказала мне птица.

— Был у колдуна, теперь заблудился. Куда за тобой-то?

— А по пятам и иди, не потеряешься небось. Дальше тебе теряться просто некуда, уже все… — как-то неопределенно отвечала Сова. Да что они — сговорились, что ли?! То колдун путал, теперь Сова.

— Никуда не пойду, — ответил я. — Хватит, подурачились — и будет. Или говори, куда ведешь, к кому и зачем, или один ступай, а я в Ростов поеду.

— В Ростов-то? А попробуй, попробуй. В лучшем случае к колдуну и выйдешь. А к кому, куда, да зачем — вопросы, тебе под стать, глупые. Я даю тебе возможность самому голову не ломать, а ты еще и кочевряжиться? На вас, на людей, не угодишь!

Я задумался. Вопросы были и впрямь не ахти, а ставить Сове условия вообще было в сложившихся обстоятельствах неразумно. Можно ведь и так заплутать, что и просто в лесу кануть, особенно если тому помогут. А, судя по всему, уже помогают. Не то колдун, не то Сова. Лес делался все мрачнее и мрачнее на вид, небо было уже откровенно темным, и я понял, что даже примерного понятия не имею, где и что находится — где тропа, где дорога, а где Ростов.

— Ступай за мной, Ферзь, — неожиданно мягко сказал мой странный поводырь и, даже не обернувшись, чтобы посмотреть, последовал ли я, пошел в чащу, деревья которой покорно, казалось, расступались перед ним.

— Скажи хоть, куда ведешь, Сова, — я тронул Харлея.

— Пока на Кромку, к Синелесью, — отвечал мне мой поводырь, и я прикусил язык.

На Кромку! Ничего себе — «пока»! А дальше куда, если Кромка только «пока»? И что такое Синелесье? Мысли путались, обретали непривычный строй, даже формулировки мои стали иными, более многословными и более образными, без ложной скромности. Словно кто-то подменял меня медленно, но неотвратимо. Страха не было, я просто ехал за Совой, пытаясь понять, что же со мной делается, но с каким-то, я бы сказал, сторонним любопытством. Словно со стороны я смотрел, как наставник Ферзь, по которому все глаза уже выплакали в Ростове, ехал за Совой, чувствуя в себе странные, почти магические перемены. Вступая на новую тропу, я начинал по-новому и видеть. Кромка! Это была моя мечта в моем старом мире. Я всегда верил, что она существует на самом деле, но это было чисто гипотетически. Теперь же Сова явно давала мне понять, что Кромка со всеми ее обитателями вот-вот станет реальностью.

Дождь перестал, лес перешел в окончательный ельник, ничего более не росло вокруг нас. Ели становились все более синими, и надвигающийся вечер был тут вовсе ни при чем. Передо мной встала огромная ель, и тут же послышался голос Совы: «Закрой глаза и трогайся вперед!» Я послушался. И мир снова исчез. Со всех сторон, казалось, дул мощный ветер, слышалось издевательское совиное уханье, гремели лягушачьи хоры, пахло палой листвой и свежестью весеннего утра, я с Харлеем, казалось, словно повис в пространстве, а потом все внезапно кончилось, улегся ветер и настала тишина.

— Открой глаза, наставник Ферзь, — строго прозвучал голос Совы. — Ты перешел!

Я послушался. Вокруг меня царил все тот же ельник, но теперь хвоя елей стала на самом деле темно-синей. Ели же стали настолько огромными, что я никогда и не думал, что такие могут расти. Молодняка под ними не росло, ели-великаны не нуждались, судя по всему, в смене. Величественно, как колонны, стояли они.

— А теперь куда? — спросил я, пораженно осматриваясь.

— А теперь — куда кривая выведет! — издевательски сказал мой поводырь и исчез.

И пал туман. И я потерялся в нем куда более основательно, чем заблудился в лесу у дома колдуна. Я пропал. Пропал, казалось, для всего живого. Перемены, которые я чувствовал в себе на пути к Кромке, в тумане становились все сильнее. И снова это не вызвало никакого страха. Я ткнул Харлея пятками в бока.

* * *

…Проклятый туман. Космы, потоки, валы тумана. Царство тумана. Овраги и ущелья тумана, долины и поля тумана. Наставник Ферзь в царстве тумана. Не видно ничего ни перед собой, ни сзади, ни по бокам. Ни неба, ни земли. Еще и глухо, как в гробу. Да что там — по сторонам не видно: вытяни руку — и увидишь ее только до локтя. Дальше она пропадает в киселе тумана, и нет охоты вытягивать руки за пределы видимого — что-то подспудное, то ли из детства, где страшно высунуть руку из-под одеяла, когда мать уже убрала свет, то ли из тайников памяти моих предков — когда невидимое — всегда опасность.

Что ж, они не так уж неправы. Тут опасен и туман, и то, что в тумане. Потому что я понятия не имею, что там. Когда встает мой конь, я засыпаю. Сказать, что я заблудился, несколько неверно, так как я даже не ищу дорогу. Слепота и глушь. Мне кажется, что я двигаюсь на запад. Что происходит на самом деле — понятия не имею. Делаю вид — чтоб не завыть от безнадежности, — что полагаюсь на конское чутье.

Правда, я знаю, день или ночь. Так как ночами этот туман становится просто ужасен: непроглядный мрак — это мягко сказано. «Глаз коли» — иногда мне кажется, что эту поговорку придумал кто-то в таком же положении, озверев от безысходности и выколов себе глаза.

Где-то на подходах к Синелесью я был застигнут ночью, а проснувшись, нашел себя в вареве тумана. Сначала я ждал, что он пропадет, а потом тревожился еще из-за того, что запросто могу ехать в обратном направлении — не к Синелесью, а прямо к своим разлюбезным уным. Потом мне стало просто на все наплевать. Душа была… Душа была еще жива. О том же, что в ней происходило, лучше бы умолчать. Может, потом я сам себе расскажу об этом…

Туман. Озера, болота, ручьи и реки тумана. Родники, бьющие туманом. Море тумана. Океан. Небо тумана. Ему нет ни конца ни края, как нет в нем ни отчаяния, ни надежды. Я еду к Синелесью, туман ли едет к Синелесью, пропало ли Синелесье в тумане, а я понемногу приближаюсь к Дикому Полю — все может статься.

…Если это водит леший или кто-то пустил мне вдогонку уводна, то одеждой мне меняться, чтобы обмануть нежить, не с кем. Коню мои вещи будут не впору, а меланхолично рысящий по лесам голый мужик — взнузданный и при седле с чепраком на спине — может вызвать нездоровое внимание тех, кому он попадется.

Если все же это уводна, посланная кем-то, то кем-то неимоверно сильным. Я не помнил даже случая, чтобы ман играл с человеком сам несколько суток кряду. Меня явно куда-то гонят в таком случае. Чудовищная несправедливость — лишить меня дома — смешивается с детской обидой на беззащитность свою в случае чар и издевок остервеневшего от насилия мана. Я жую кожаный ворот плаща, мокро скрипящего, чтобы мой вой не разносился по лесу. Я в лесу — вдруг понимаю я. Синелесье? Или все-таки?..

— Ферзь!

Вот тебе и раз. Кто-то тоже заплутал, а теперь созывает остальных, найдя дорогу? Рука сама ложится на рукоять субурито. Здесь нет надежды. Здесь нет веры в добро.

— Ферзь! — низкий, хриплый, горловой голос. Женский.

Ферзь?

— Наставник Ферзь!

И полог тумана вдруг резко соскакивает с поднебесных колец, к которым он был, без сомнения, пристегнут все это время, и падает к ногам коня мягкой, бесшумной грудой полотнища, а потом испуганно, со скоростью сдуваемого ураганом дыма, откатывается сразу во все стороны под лапы стоящих стеной темно-фиолетовых елей. Я на поляне. Большая, широкая, светлая закатным светом поляна, могучие, просто невероятные ели вокруг — такие я видел лишь один раз в жизни — и тоже в Синелесье, когда только пришел сюда, на Кромку. Ствол каждой ели потребовал бы усилий пяти взрослых мужчин — если бы кто-то решился осчастливить ствол объятиями. Лапы елей, чудовищные, огромные лапы, почти лежат на земле. Тропинки между ними нет. Как я прошел меж них, не задевши ни иголочки, — не знаю.

Частокол — высокая городьба, распахнутые ворота. Сделано добротно, жестко — навеки. На поколения. На рода. На городьбу пошли бревна толщиной в тело взрослого человека. На сруб (а за частоколом на земле, на четырех каменных конях-булыжниках под углами, стоит сруб с узким окном, глядящим на меня) тоже. Бревна его увязаны в лапу. Новгородская кривая надежная лапа. Сруб черен от прожитых лет, от прилипшей за тысячи ночей темноты, от дождей и снегов, ночевавших на его стенах и скатах крыши. Мох вольно растет по бревнам сруба, и непонятно, где им заткнуты щели в исполинских бревнах, а где он давно полноправный хозяин. Усадьба. Заимка. Ни медвежьего черепа на городьбе — для охального лешего, ни лошадиного — для утихомиривания домового нет и в помине. Тут не боятся ни того ни другого. Окно, о котором я упомянул, наводит на невеселые размышления — это не совсем окно, скорее, бойница. Но одна. Как ее ухитрились прорезать в этом бревне — не представляю. Изба топится по-черному, трубы нет. Скаты крыши почти касаются кустов бузины, растущих возле стен избы. Во дворе, возле избы, тут нет крытого двора — хозяева не держат скотины, — стоит колодец.

Лошадиного и медвежьего черепов нет. А вот человеческие — есть. Дюжина белых крепких с виду шаров приветили гостя улыбкой с высоты кольев тына.

А вот и та, чей голос легко прорезал туман, окликая меня, теперь в этом нет сомнения. Дороги тут нет. Тропы тоже. От ворот стеной стоит непримятая трава. Она звала меня. Это ее голос прорезал маету тумана, и это ее голос заставил меня похолодеть и почему-то подумать, что так гортанно рычат, играют звериным горлом только очень горячие бабы.

Она. Прямые, не подворачивающиеся даже на самых кончиках волосы — густая смоляная лава волос доходит до середины узких, но резко очерченных бедер. На ней легкой, но плотной ткани летник, обута она или нет, я не вижу — трава мешает. Но зато летник ничуть не мешает разглядеть небольшую, но крепкую остроносую грудь, узкую талию и довольно полные, сильные ноги. Она очень белокожа, почти молочно-бела, узколица. Острые, высокие скулы, красные, как накусанные со зла, полные, твердого рисунка губы, длинная, стройная, гибкая шея, на лбу поток волос сдерживает повязка, сплетенная из темно-зеленых кожаных ремешков, звериного изгиба брови — над переносицей сросшиеся, кажется, вот-вот сломаются скорбным домиком, а потом — плавная дуга, и четко, черными густыми стрелами уходят к вискам. Тонкий прямой нос с удивительно хищно, по-птичьему, вырезанными ноздрями. Длинные, очень длинные ресницы. Синеватые тени притулились почти невидимо под глазами. И глаза. Твердый миндаль разреза, чуть вверх в уголках. Тьма, ночь и молоко белка. Зрачок утонул в радужке. Глаза убийцы, глянувшие на тебя из-под капюшона.

— Доброго дня, наставник, — голос не приветлив. Ровен. Хрипотца никуда не делась, так она говорит, а не сорвала горло, кричавши непутевого наставника Ферзя.

— Доброго и тебе. Я вижу, что нет нужды тебе говорить, кто я, красавица, и то, что меня будут искать, — я говорю ей «красавица», потому что так принято. А еще потому, что это правда.

— Х-ха! — горловой, торжествующий смешок. — Я бы хотела видеть хоть человека, хоть оборотня, хоть любого другого нежитя, который найдет тебя здесь. А еще сильнее хотела бы видеть, как кто-то потревожит тебя здесь, даже если совладает с поиском, наставник Ферзь. Сейчас я разрешаю тебе не верить мне и думать, что я сама из их числа и просто заманивала тебя. Пусть пока ты будешь думать так. Раннее доверие способно убить все так же быстро, как и полное неверие.

Я молчу. Что можно сказать хозяйке такого дома? О хозяине речь не идет. Его просто нет. Хозяйка тут она. Я знаю.

— Сойди с коня, Ферзь, — голос ее проходит словно сквозь тебя: кажется, слова те же самые, но они что-то задевают внутри, оседают, держат душу в напряжении. В ожидании? Да, это не боль, не страх, не ярость — не эти три кита души человека, которые плавают ближе всего к поверхности и охотнее всего всплывают…

Тяжело спрыгиваю с коня. Беру за повод.

— Я отведу коня, Ферзь, — низкий рокот ее голоса встряхивает, одновременно усыпляя. Врачуя? А там еще есть что врачевать?

— Коня? Моего? Стоит ли? — говорю просто так. Потому что мне, кажется, все-таки не хочется, чтобы у нее прибавилось забот.

Вид коня говорит, что не стоит дело того: боевой конь недоверчив к чужим, а сейчас он просто-таки ощутимо напрягся, пробегают волны мышц по его крутой шее, он присаживает на задние ноги, губа вздернута — Харлей вполне способен повалить незнакомого человека на землю и растоптать, раздавить подкованными копытами, да и кусается он охотно.

Она просто, молча и сильно, шлепком бьет коня по морде, еще раз и еще раз — прямо по губам. Харлей всхрапнул и стих, незнакомка взяла его повод и что-то словно приговорила коню на ухо — и как договор заключили! Конь ушел за нею безропотно, не оглядываясь, не фыркая, не боча голову, как он всегда делал, ведомый в знакомое стойло даже мной. Покорившись.

А я стою в воротах. Как раз прямо под верхней балкой. Ни туда ни сюда. Чего я жду? Что черноволосая, вернувшись, надает и мне по губам и отведет под уздцы куда ей надо? Что-то просто-таки скулит внутри: «Не входи!» Что-то скулит. Так скулят, умирая. Осторожность, оставшаяся еще от того, покинутого мира. Я чую что-то неладное. Что-то неясное пока, но явное, но почти осязаемое… И дело тут не в черепах на тыну — вернее, не только в них.

Я могу уйти. У меня еще хватит сил перебороть усталость и идти все дальше и дальше. Тем более что тумана больше нет. Он так и не совладал с собой и больше не поднялся из-под еловых лап.

Я могу свистнуть коня, он приучен к свисту хозяина, придет, только если не привязан. Что-то говорит мне, что не привязан. Но не придет — от такой, как хозяйка заимки, не уходят просто так. Коня уже увели. Меня еще нет. Сходить за Харлеем, если надумаю уходить? Нет. Если я ступлю на землю за огорожей, пути назад уже не будет — или он будет не таким, каким я могу себе представить. Закрываю глаза. Коня жаль, но, коли по чести — не более жалко, чем себя. Просто шаг назад — и, отвернувшись, идти под лапы елей, не оборачиваясь.

Я уже чую, как напряжется все, как подведет внутри, когда я пойду к елям, — в ожидании окрика хозяйки, ее гнева, ее обиды ли? Как буду спешить, вором, татем, уходящим с площади, где он только что облегчил чью-то мошну и отходит, не дожидаясь хозяйской благодарности. Опасливо. Втянув голову. Страшась, проще говоря. Смотрю в небо — обычные, самые обычные сумерки — смеркается. А не варишься в киселе тумана, чтоб ему… До ночи даже без коня я буду далеко от этой заимки. Что бы ни говорил мне рассудок — та, что прогнала туман, не повышая голоса, любую тропу, а уж тем более бездорожье, выведет к своим воротам. Или туман упадет, как только я ступлю назад — из ворот? Или лешего тут не стараются напугать медвежьей головой, оттого что он тут просто-напросто свой, а?

Ни троп, ни тропинок, ни скота на дворе — ничего. Может, конечно, мне просто не видно, что там у черноволосой за домом…

Всё, все здесь: и хозяйка, и ее изба, и ее двор, и ее — убежденность приходит сама — да, ее лес — словно ночь, словно черная вода неожиданного ночного озера, в которое так и подмывает кинуться, просто так, молча, прямо с берега, зная, что дна там нет и никогда не было. Все равно. Надо уходить. Надо. Надо? Кому?

Меня отпустят? Рассмеются в спину, как над глупой скотиной, отворачивающей от стойла? Надо уходить?

И я делаю шаг. Вперед. На двор. Это очень просто. Потому что ото всех своих домов на свете я ушел так далеко, как только можно.

Мне тяжело идти — сказывается усталость дней в седле. Мне тяжело думать и гадать — сказывается… Все, сказал. Сказалось.

…И я тяжело повалился, навзничь, не думая и даже не стараясь уберечься при падении. Прямой, как падающая сосна. Почему-то я был уверен, что упаду в тот туман, который скрылся под лапами величественных елей. Как в короб с пухом. И задохнусь, быть может, — задохнусь, не ушибившись. Но я просто упал в росистую траву. А потом еще глубже — в черную, кинувшуюся на меня со всех сторон ночь.

Черно-серое небо. Катится рассвет? Я подношу руку к глазам, ее можно разглядеть.

Я лежу на спине. В одних портах. Ноги покрыты тяжелым мехом — пальцы другой руки дергают длинную шерсть — медведь. Вытянув руку перед собой, я ничего не нащупал. Пошарив по бокам, понимаю — подо мной полок. Упавшая с меня шкура и разбудила меня. Пусто. На душе пусто. Миг — и все. Пустота ушла. Где я? Где мой меч? Я не пленник, думаю, — слишком хорошо для обращения с пленником. Хорошо? Накаркаешь, наставник, — может, это так, лишь для начала? Все ведь зависит от глубины ненависти пленившего. И от нужды в тебе, прибавляет рассудок. И я резко сел, подтянув под себя ноги. Голова весело пошла вкруговую, и я чуть не сверзился с полка. Зажмурившись, я переждал хоровод и открыл глаза. То ли привык к темноте, то ли стало посветлее, но я вижу, что передо мной стена. Спускаю ноги на пол и разворачиваюсь в другую сторону. Почти темно, но все же кое-что видно. Четыре стены. Дверь. Южная стена почти полностью занята печью, к ней прислонились устало ухват и кочерга. Несмотря на глубокую ночь, в печи рдеет жар углей. Где-то со двора всхрапывает Харлей. На сундуке слева от влазни лежит моя куртка, сверху на ней субурито, с ним по соседству, рядом с сундуком стоят сапоги, на печи висит моя рубаха. Сушится.

Посреди горницы стол, подле него — лавка. На нем — горшок с деревянной крышкой, миски, две берестяных стопы и два или три горшка. Что в них, я не знаю.

Посередине каждой из трех стен, не загороженных печью, словно висит прямоугольная, продолговатая, черная как смоль полоска ткани, чуть присыпанная серебряными блестками. Не сразу понимаешь, что это окна — узкие, бойничные окна. Это просто, когда поймешь, а потом уже и не понимаешь, над чем глаза ломал. Это просто — ночь просится, втискивается в избу, суля в оплату серебро.

Она. Хозяйка. Я прекрасно помню, где я. Прекрасно помню, как я упал у ворот. Значит, сюда она дотащила меня сама. И пусть. Как ей удалось проволочь по двору взрослого мужчину, который сам потянет на пять пудов с половиной, непонятно, и понимать я это попросту не хочу. Не оставили валяться на дворе — и хорошо. Что-то уверенно говорит мне, что этот подвиг ей более чем просто по плечу. Переправила, одним словом. Переместила. На место. На чье? Полок в горнице один — я занял ее постель.

Она. Хозяйка. В одной длинной тонкой льняной исподнице. Руки обнажены до плеча. На левой руке, повыше локтя, золотой — это видно — браслет. Я встаю и молча иду к хозяйке, сам пока не зная толком, что делать — властно отстранить и выйти во двор, заботясь о коне, бить ей земной поклон, касаясь пальцами чисто метенного пола, просто…

Просто встать перед ней. Она ниже меня ростом, примерно на полголовы. Но ее голова посажена столь горделиво, что кажется — ты заглядываешь ей в лицо снизу. За ее спиной у стены я увидел то, что не сразу разглядел: застывший у стены лук, длинный, не охотника — воина, и боевая коса с сыромятной, прошитой черной нитью лямкою, прикрепленной к древку, по ее длине становится понятно, что это ее коса — как раз ей за спиной носить. Но это не женская игрушка — толщина древка, тяжелые железные кольца вокруг древка, к острию ближе, и само жало косы ясно говорят — это опасное оружие воителя, который не понаслышке знает, как с ним управляться. Кольца и веревка, обмотанная под лезвием косы, чтобы кровь не стекала под ладони при долгой работе. Веревка темная. Очень темная. Древко косы снизу кончается острым наконечником, сейчас ткнувшимся в пол.

— Мое имя Ферзь, — говорю я. — Я наставник уных Ярослава. Третьего дня я попал в туман.

— Да… Туман… Но разве попал ты в него третьего дня, Ферзь? — Какая река обезголосела, отдав тебе свой рокот? Низкий, тяжелого, дорогого бархата голос. Низкий, низкий, очень низкий, ниже моего, горловой, журчащий, сбивающий с…

— Ты живешь здесь одна. Ты не боишься ни Синелесья, ни меня, ни варягов, ты обещала мне покой, — в моих словах уверенность. В моей душе страшная горечь. Это слова ребенка, мальчишки. «Ты обещала мне…» Плевать. Она обещала. В ответ я должен быть хотя бы собой. — И ты — не человек.

Произнеся «И ты — не человек», я смотрю ей прямо в глаза. Какая-то из зимних ночей теперь светла как день, отдав им свою черноту и свое убийственное мерцание, мерцание заснеженной, бескрайней, безжизненной, полуночной равнины перед пешим путником.

— Ты измучился, Ферзь. Ты спал весь день и ночь и еще день. Я согрела воды. В печи. Иди в печь, Ферзь, наставник уных Ярослава. От тебя слишком пахнет усталью и тоской вынужденного пути.

Все это можно сказать проще: «От тебя пахнет потом» — и что? И не только твоим. Но она живет в лесу, и она охотница — этот запах тоже должен быть ей знаком. «Ты просто повернись спиной, Ферзь… И все кончится на полу этой избы. Или в угольях печи, куда ты упадешь вперед лицом — ни на миг не заботясь о том, что надо сберечь глаза, потому что мертвым не нужны глаза, наставник. Тринадцатый гость темной избы».

Я повернулся к ней спиной и шагнул в печь.

Обыкновенная болтушка и горячая неведомая смесь трав, пахнущая вечером и грустью, в глиняной кружке с серебряным дном-подставкой — вот что было на ужин. Или завтрак?

— Ты бродяга. Я вижу, что вся твоя жизнь — до этого Мира — дорога с неверными поворотами и чужой крышей над головой.

— Да. Я знаю, — а что я могу сказать?! Да, ты права, как же потаскала меня жизнь, как же я устал, изнемог, как же ревностно я любил свой дом в Ростове, как же я несчастен! Да мало ли слюней можно намотать на кулак, если есть свободный кулак и немного времени! Все куда проще — я знаю. «Да. Я знаю. А теперь и ты знаешь. Или уверилась». — Это был твой туман?

Лавка у стола одна, мы сидим рядом. Я облокотился о стол, развалясь, привычке этой столько же лет, сколько себя помню за столами, словно в спине нет костей, и я ищу опоры. Она сидит рядом, сцепив кисти рук, положив их на стол. Она сидит ко мне левым боком, ее жуткие, воющие глаза устремлены перед собой. Браслет под ее плечом — девять змей, сплетенных в жгут и жадно жующих свои хвосты. Я всматриваюсь, всматриваюсь, сплетение змей оживает, белая кожа под ними становится плотно улежавшимся снегом, змеи негромко шипят — от боли? От страсти? Я понимаю, что змеи кусают не свои хвосты. Хвосты соседок. А чем они хуже людей? Чешуйки их шкур шевелятся, скрывая движение мышц. Пряным тянет от жгута змей, пряным и последним — осталось лишь наклониться поближе и… И тут ее ледяная ладонь ложится мне на лоб, закрыв глаза. На ее ладони нет каменных бугорков мозолей, которых можно было ожидать, увидев косу и лук. Но кожа на ее ладони жестка. Я сижу и не шевелюсь. Почти не дыша. Дыша лишь верхушкой груди. Ладонь пахнет полынью. Растертой на руках — с наслаждением убитой в ладонях свежей, поседелой полынью. Полынья. Хлещущий, враз пьянящий запах, медовая горечь.

— Ты бродяга. Ты часто идешь туда, куда поворачивает небосвод, куда идут звезды, оторвавшиеся от матки-луны, куда поворачивает земля, туда, откуда прибегает лихой ветер. Ты попадаешь в мертвые зыбуны. Ты попадаешь в пожар. Ты попадаешь в снег, грязь, ярость и боль, ты легко попадаешь в ярость и щедро отмеряешь боль тем, кто хочет удержать тебя. А потом…

Глотка моя дрожит. Я хочу сказать, что я не уйду от ее руки до утра. До утра. До ночи. До смерти. Судорога комкает губы, и я говорю:

— Ты не человек. Ты нежить. Незнать.

И, крепко сжав ее запястье, снимаю руку со лба. Молчание ночи. Миг. Играет падающими угольками лучины светца тень блазня.

Отпускаю руку. Так надо. Мне. Точнее — так надо мне сейчас.

— Ты Ферзь, нашедший свой Дом, свой путь. А теперь ты попал в туман.

— Я тону в тумане. А еще я понимаю, что ты права. И это скверно. Потому что туман — это Пограничье, и рассеялся он только тогда, когда я вошел в дом в Ростове. Я не могу век свой провести на границе. На границах. Не могу и не хочу. А теперь ты снова кидаешь меня в туман, как щепку в половодье. Но это твой туман. Ты властна его и поднять, и убрать. А я волен пройти его и выйти на свою путину. Последнюю. Потому…

— Потому что Ферзь больше не хочет покидать свой дом.

— А ты?

— Я?

— А ты? Ты вольна дать мне дом? Мой новый дом, откуда уже никто и никогда… — Что я говорю? Чем я горю? Просить защищенного дома у нежити. Положим, это не в первый раз я искал свой дом не у людей, х-ха, но эта ночь, смотрящая из-под длинных злых ресниц, разве в ее тьме есть дома для заблудших наставников?

Блазень обжегся — тень судорожно роняет уголек на пол. На деревянные доски — мимо лохани с водой. Голова хозяйки поворачивается в сторону оплошавшего блазня, и на пол, вместо уголька, падает льдинка, подскакивает, сверкает тысячами граней и падает на доски. Тает и растекается лужицей. Это так. Просто так. Это вообще ничего не значит. Просто она умеет так.

— Ты просто умеешь так. Так же просто, как ночь поселилась под твоими ресницами. Так же просто, как ворожат мертвые золотые змеи на твоем плече. Ты просто не умеешь иначе. И не должна — по-другому.

Ладони хозяйки припали плотно к щекам, поползли вверх, пальцы утонули в черных потоках волос, падающих теперь почти до пола. А лицо ее смотрит в потолок. В прорезанную дыру. И тут я понимаю, что она сейчас…

И она негромко воет. Это не плач. Это не стон. Это не злая тоска волка по зиме. Это — настоящее. Это больно. Ей тоже бывает больно?

Ее кулак камнем падает на столешницу — костяшками на край.

Она душит этот вой, небрежно душит, лишь судорога пробежала по ее рукам и плечам.

— Не надо. Что худого в том, что тебе больно от себя? — Это спросил я.

— На полдня пути от моей избы для всех — смерть! — резко сказала она.

— Кто ты? — Я должен это спросить. Я хочу это знать. Еще я хочу, чтобы что-то решилось, наконец, в этой избе. Между хозяйкой городьбы с дюжиной черепов и мной — беглецом. Но хочу я лишь одного — слышать ее голос. Опоила? Обаянница? Ланон Ши?

— Я стражница. Я стражница Пограничья. Это был мой туман. Ты, во второй уже раз, подошел слишком близко к грани — и я должна была тебя убить.

Я слушаю ее, и от низкого рокота ее голоса, от реки и перекатов, от горлового клекота на камнях…

— Ибо каждому свой черед. Каждому — свой переход. Тебе прямой, а кому-то прямее. Прямо к бабке. Прямо к Морене. Я стражница. Мое имя — Ягая. Я убиваю. Чужим пройти не даю. Не прошу и не дарю. А ты попал в верное место, когда шел сюда в первый раз — прямо на переход. А теперь ты снова пришел ко мне — на полдня пути. Но я не могу убить тебя. Ты не идешь на переход, а ты плутаешь по туману. Это не запрещено. Это можно. Это мой туман. Я три дня прятала тебя от Синелесья. От Кромки, к переходу через которую ты снова подошел. От себя.

Мне больше нечего сказать. Кривая улыбка комкает ее губы — я вижу это, хотя она по-прежнему сидит ко мне левым боком.

— От себя ли прятать, — она встает и идет. К стене, где стоит коса? К печи? К влазне. Дверь тяжко вздыхает, выпуская хозяйку в ночь. Я остаюсь сидеть за столом. Я, кажется, понимаю, что сейчас может решиться моя судьба. Что именно в этот миг за черными, грозовыми облаками ее глаз может прозвучать короткое: «Смерть ему». Вот так. Негромко и просто.

Я дам ей еще один миг — если она не вернется ровно через миг — я выскочу следом. Прямо в ночное Синелесье.

Она вернулась, пахнуло от дверей холодом полуночных волн мха, хвоей, свежей ночью…

Шея сейчас хрустнет от напряжения. Не могу заставить себя не смотреть на нее. Первый, любой, самый глупый вопрос — лишь бы ответ. Лишь бы низкий, хрипловатый голос. Лишь бы глаза в глаза.

Я молчу и смотрю на стол перед собой. Пальцы тихо приплясывают на скобленых его досках. Вторая рука висит вдоль тела.

Темная река голоса. Немые, кипящие смолой глаза — без зрачка. Черные, неведомые, убийственные омуты слов, в которых может утонуть сердце.

Пусть.

— Да. Вот потому. Вот потому — от себя, стражницы, не спрятать. И потому, что только ты можешь хотеть чего-то так, как не хотят ни люди, ни нежити.

Пусть. На самом дне — в скальном, бездонном во тьме своей разломе, до краев наполненном черною водой жизни, оно наверняка встретится с ее сердцем.

Так в лютой, обломавшей мечи сече хватают на руки врага — чтобы с маху хребтом о выставленное колено. Чтобы сразу насмерть. Так ты подхватил на руки ее — стражницу. Ягую. Она обжигает голые руки жаром своей снеговой кожи — леденящим жаром, жаром до озноба, в дрожь, а руки ее, тут же гадюками обвившиеся вокруг твоей шеи, кажется, равны по силе твоим — так жадно и властно потянула она твою голову к себе. К оскаленным, белым зубам. К жестко очерченным губам — словно накусанным со зла. К мрачным, кипящим варом колодезям глаз под длинными, жестокими ресницами. Чернота полыхнула на миг и исчезла.

Где-то неизмеримо далеко, наплевав на все, шел к концу 2011 год — люди умирали, старились, любили, жили и рождались.

 

Глава XXIX

Утро, как известно, мудренее вечера. Да, должно быть. Но утро не настало — я проснулся вечером, когда солнце уже садилось. В горнице я был один. Ягая исчезла — я не помнил, когда она ушла. Ее коса и лук исчезли вместе с ней.

Задавать себе обязательного вопроса — не привиделось ли мне все это, я не стал. Горела исцарапанная спина и грудь, и болели накусанные стражницей губы. Бешенство. Страстью это назвать, пожалуй, не получится. От страсти наутро хочется уйти как можно скорее. А я никуда не хочу от нее уходить. Она же ушла. Ничего. Так надо. Иногда кроме «я хочу» есть и «так надо». Да и зачем вообще это как-то называть? По привычке…

На дворе темнело. Я встал с полка, натянул просохшую рубаху и сапоги и, пригнувшись, нырнул во влазню. Первый, кого я увидел, был Харлей, вольно стоявший у городьбы и стригущий сладкую вечернюю траву. Подзывать жеребца или подходить ни к чему. Он расседлан и разнуздан, накормлен и напоен, судя по колоде для воды, стоящей у городьбы.

Дверь влазни выходит на закат. Как раз за елями уже почти окончило умащиваться на ночь огромное красное солнце. Оно потягивалось перед сном длинными красными столбами на синеющем небе. Стаи птиц встревоженно метались над лесом — хлопотали в поисках ночлега. А под елями вокруг избы уже просыпалась ночь — черная, сажная ночь. Здесь, в сени огромных лап, она не боится ни луны, ни солнца…

…Я не сразу заметил его. Он, полупрозрачный, сутулый, стоял возле меня, таращил темные провалы глаз, силясь заглянуть в окно избы. Я замер. Это блазень. Но не тот, не домашний. Его тело подергивала дрожь, он пританцовывал на месте, не шевелясь, — а я думал отчего-то о том, что хорошо, что тут нет ветра… Меня он тоже видел, но то ли не считал за человека достойного беседы, то ли был нелюдим от природы, а может, принес вести или пришел за приказаниями и ему было не до болтовни.

…А во дворе их несколько уже. Блазни? Мнилко? Вряд ли мнилко — они не отходят от своих мест — и вчера их тут не было. Уводна? Да, пожалуй, — вот, пробуя силу, одна пропела что-то высоким, чистым голосом, призывным, как трубный клич осеннего клина журавлей. Несколько раз они меняют свет, мерцают синим бархатом на фоне темно-фиолетовых елей — почти неразличимо, потом резко кидаются из стороны в сторону — играют. Я прошел, проехал, пробежал, проскакал, проплыл сотни и сотни верст, для того чтобы мне повезло — и я увидел, как танцуют на закате уводны — во дворе по-звериному жестокой, манящей, как тьма за окном, Ягой. Как одна гладит по шерсти Дворового — а тот, сидя на спине моего коня, довольно крутит ласочьей головой, в сотый раз, по-моему, перебирая волосы в гриве Харлея. Двойной прок ему, двойная радость — скотины Ягая не держит, ему и заняться не с кем. А еще и голову чешут. Я ловлю себя на том, что улыбка моя непривычна лицу — не на одну сторону. Тут же ловлю ее и ставлю на место.

А уводны то сходятся, то расходятся, то плывут туманом над самой травой, то кидают вдоль двора искрящиеся шары — издали их можно принять за блудячий огонек. Но только издали. Вблизи их не перепутать. Блудячие сами по себе, никакой уводне ими не играть. Вечер скрадывает их выверты — уводны рябят, возникают в самых неожиданных местах, аукают на разные голоса, смертно стонут, пропадают… Но, как и блазень, как и Дворовый, они ждут хозяйку. Я тоже.

Ловлю себя на детской обиде — хозяйка не оставила на столе никакой еды. А шарить по ларям и медуше я не могу — это оскорбление. Ей.

Смешно. Сидеть во дворе самого опасного создания, которое мне доводилось встречать, ждать ее возвращения, подрагивая от нетерпения, — и просто-напросто хотеть есть. Хорошо, когда смешно.

— Ее нет, — это сказал я. Уводнам и блазню, скользившим по все более темнеющему двору. Ждать-то они ждут. Но как-то непривычно сидеть с ними на одном дворе и ждать ночи. Чувствуется если не их равнодушие ко мне, то презрение — они играют, не стесняясь меня. Выдают свои секреты. Хотя, окажись я в лесу, на такой стон поехал бы точно — даже видев игру уводн. Они бьют без промаха. А еще я чувствую их превосходство. Они словно излучают его. А мне неприятно. И страшновато.

Уводны слышат меня, замирают… А потом одна легко машет рукой в рукаве дымки — и за городьбой, где-то под елями, раздается голос. Ее. Стражницы. Мольба, стон: «Ферзь…» На пределе слышного. Вскакиваю и бегу к воротам, но замираю, кидаюсь в дом, хватаю с сундука субурито и выбегаю из ворот. Точнее, чуть не выбежал — аршинная, черноперая стрела ударила в городьбу прямо перед лицом. Черная тень кидается от елей ко мне, и ослепительно-белые зубы оскалились в лицо: «Никогда! Никогда не смей выходить в лес ночью — это не просто смерть!» А вот и хозяюшка вернулась. Ласковая. Кривлю лицо в улыбке-оскале. Ягая просто брызнула яростью — я не успел ничего понять, но успел запомнить: «За ворота ночью нельзя». А что до «не просто смерти» — так мало ли что бывает не просто смертью, а то и хуже смерти? Я и вправду давно уже не хочу знать все.

А она уже во дворе — ее гортанный рык доносится со стороны влазни. Слов я не понимаю — но то ли язык на диво подходит для ругани, то ли ее голос вкупе с гневом сделали его таким — по спине прокатывается ремнем холодок, вздыбив волоски мурашками. Я сворачиваю за угол — а двор пуст. Ни уводн, ни блазня, ни Дворового. Серёг, видимо, хватило всем — и не только сестрам, но и братьям.

Влазня. Вот она — хозяйка — посреди горницы, спиной ко мне — только что стянула через голову рубаху, — сквозь бурю ее волос мелькает белая кожа.

— Еще раз рыкнешь на меня, стражница, — уйду, — я не пугаю ее. Я уйду. Ночью, днем — все равно. Я не умею иначе.

— Уйдешь, — легко согласилась Ягая. — Только не рычала я. Еще.

Я ей верю. И умолкаю. Тем более что я все сказал.

Стражница повернулась лицом. Она ничем не прикрыта — кроме потоков волос, удерживаемых на лбу ремешком. Вновь мелькнули белые, острые зубы — она улыбается и вкрадчиво шагает от меня назад — к полку.

…Опершись на локоть, я смотрю на ее жестокое, сейчас успокоенное, насколько оно может таким быть вообще, лицо. Глаза Ягой закрыты.

— Где ты была? — спрашиваю я.

Веселое недоумение разбегается по лицу хозяйки. Вопрос глуп, неожиданен и приятен. Я могу поверить в то, что его еще не задавали в этом доме.

— Не бойся, наставник. Это глухарь, — так сопроводила Ягая горшок с варевом, остро и сильно пахнущий мясным содержимым. Я вспомнил, что слышал о хозяйке, и засмеялся. А болтать за едой нечего.

Ночь. Скоро ночь. Стражница и я сидим на крыльце — она не стала одеваться, осталась в тонкой исподнице, в которой подавала на стол. Коса ее стояла у стены и просто дышала неутоленной жаждой — хотя сегодня она не скучала, железо всегда пахнет узнаваемо по-другому. После убийства. Но на столе был глухарь, х-ха.

Не думаю, что она способна застыть на вечернем ветерке, спрыгнувшем с еловых лап на траву двора, но просто так — просто — накидываю на нее полу плаща, который прихватил выходя. А это уже не недоумение. Это боль. Она закрывает глаза. Ей тоже бывает больно.

Глупо говорить, и я молчу. Сказать, что я ухожу еще не завтра? Кому? Стражнице? Утешать ее? На сколько она старше меня и что нового я могу ей сказать? Лжи она наслушалась. Это я знаю.

— Соври мне, бродяга. Скажи, что еще много ночей ты будешь прикрывать тело нежитя от вечернего холода, — ясным, низким голосом, упавшим на хрип только к концу сказала стражница Пограничья.

— Знаешь… Когда я понял, что тот Мир не мой… Я был готов ко всему — или мне так казалось. Даже наставничество не сбило меня с толку. Даже то, что я — заблудший Ферзь.

Ягая молча слушала, а я словно старался выговориться:

— Знаешь, стражница, — я никогда не любил. Уверен. Как ни старался. То, как другие описывали это чувство, мне не дано. Как уже давно не дано вздрагивать при «Я люблю тебя», сказанное женщиной. Но никогда, ни разу — в том Мире, не говоря про этот, я не тосковал так, как сейчас — от твоих слов. Помолчи. Ты еще наговоришься. Лучше бы я любил тебя — тогда бы я смог стать твоим рабом, должно быть, ты бы успокоилась и выкинула меня за ворота. Раб тебе не сгодится. Или убила бы — влюбленному человеку жизнь немила, если он видит, что его не полюбят никогда. Но я не люблю тебя.

Тонкая, мимолетная усмешка промелькнула на лице стражницы.

— Знаешь, стражница, там, откуда я пришел, этот Мир уже просто сказание. В него почти никто не верит. Зато там умеют оскопить душу — себе, соседу, своему ребенку — и все это так ловко, что понимаешь и готов верить, что так и надо. А убивают там так же легко и охотно, как и здесь. Только намного глупее. Бессмысленнее. Просто так. И подводят великолепные объяснения под убийство целых народов. И им приходится верить — потому что больше верить ни во что не дают.

— Я тоже убиваю, — усмехается Ягая.

— Да. Но ты убиваешь потому, что так должна. А еще потому, что так любишь. А то, что я здесь, — говорит о том, что ты хочешь любить то, что делаешь, свою силу, свою ярость, уважать твои законы, а не тянуть лямку. Не сбивай меня. Ты же хотела знать — вот и узнай.

— Почему ты решил уйти? Почему ты захотел уйти? Почему ты тосковал так, что я была вынуждена послать за тобой Сову? Что ты не мог делать там, что можешь здесь?

— Дышать, Ягая. Тот Мир и я слишком часто вызывали друг у друга недоумение. Не непонимание — такое меня не насторожило бы. А недоумение. Когда-то я верил в то, что мне надо лишь зажмуриться, и я вцеплюсь в тот Мир так же глубоко, как клещ в кожу, — и никакой ветер не сможет меня сдуть, никакой дождь не сможет меня смыть, я буду прикреплен, устойчив и сыт. Не беда, что до тебя там уже присосались тьмы и тьмы клещей, — втиснуться или содрать кого-то — невелика загвоздка. И вдруг ты понимаешь, что ты даже не видишь скакуна, на чью шкуру прицелился. Более того — он едет совсем в другую сторону. И совсем уж невыносимое — тебе, клещу, надо куда-то не туда, куда ему. И вообще, ты не умеешь пить его кровь. Значит, ты не клещ?! А вокруг тебя лавой спешат те, на кого ты ужасающе, до боли походишь, — но они-то знают, куда бежать! На ветки, с которых удобно падать на конскую шкуру. Они — и ты. И все.

— Да, это может согнуть человека, — негромко соглашается моя стражница своим низким, свирепым голосом.

— Может. Ты кричишь, ты выворачиваешь себя просто наизнанку — стараешься убедить их, оголтело несущихся на ветки, что ты — тоже с ними.

— Зачем?! — искренне поражается Ягая.

— Как — зачем?! Вокруг никого, вообще! Только они! Даже если не только, остальные подобные тебе бедолаги или уже догнивают, растоптанные стадами правильных кровососов, или бегут, притворяясь, на ветки, отстают по дороге, дышат, бегут дальше, оставаясь на месте. Они не отзовутся. Ни те ни другие.

— Нельзя быть другим?

— Можно. Но я верил в то, что должен хотеть конской крови.

— С кем поведешься… — непонятно произносят красные, как со зла накусанные, губы.

— В конце концов они сбросили меня на коня.

— И что ты сделал?

— Вцепился в гриву. И на коне, и не в шкуре. Но на гриве страшно. Тебя может сорвать ветром и унести… А куда? И тогда лжеклещ поднял голову. И понял, что зрение клеща слабо и неверно — потому что ненужно. Но этот клещ видел дальше других. Или слышал.

Ягая промолчала.

— Понимаешь, стражница… Ночь и день там — просто поворот всей Земли — а там она круглая — вокруг своей оси и по огромному кругу в небе — вокруг Солнца и Луны. Солнце и Луна там перестали отдыхать. А просто восходят и заходят. А в ночном лесу можно налететь на татей, но долго придется искать лешего, уводну, мана, из рек ушли омутники и берегини. Люди обогнали их и пережили — так говорят люди. Потому что иначе им придется поднимать морду от конской шкуры и осматриваться.

А я чуял ночью, что царит вокруг Ночь. Что леса и болота ночью — не для людей. Что этот мир от века принадлежит не только нам.

— Что ты делал там?

— Учился сражаться. Убивал. Я научился скрывать то, что мне казалось важным, и то, от чего они шарахались, потому что это все было для них тяжело. Но они чуяли меня нюхом, чуяли, как чужака, — и гнали. Тогда я научился понимать их — и это не заняло много времени, х-ха — за это они возненавидели меня еще больше, так как мне мерзко было делать даже вид, что они хотя бы сильно рознятся меж собой. Тогда я начал презирать их законы — ответ не заставил себя ждать, они никогда не тянут с камнями и проклятиями. Что бы я ни делал, чтобы сблизиться с ними — пока я старался сблизиться, — они гнали меня и фыркали, как сытые борова, перегородившие другим путь к водопою. Что бы я ни делал потом — стараясь отдалиться от них, не умея приблизиться, — они тащили меня к себе, они обещали, что со временем я стану таким же, — и они, и я чувствовали, что это вранье, и, понимая это, они ненавидели меня еще больше. Самое же скверное, что они чуть не сделали со мной, — так это чуть было не научили врать самому себе — лишь бы не быть одному — потому что их правда гласила, что одному быть неправильно для человека, а оттого — скверно. Клещ с вывернутой душой. Вот что я такое. Еще я научился драться. Бить быстро и точно, увеча протянутые к тебе руки или оскалившиеся на тебя лица, — потому что, когда висишь на гриве, нет времени для долгих боев — сдует раньше, чем ты наконец-то осмотришься. Я готов был спрыгнуть — но слететь? Шалишь…

— Бить быстро и точно, ха. Это нужно в любом мире… — Ягая смеется. Но глаза ее закрыты, и чуть-чуть дрогнул живчик под веком. Тени, просто ночные тени.

— Неправильный клещ. Клещ, который может вывернуть душу, себе ли, другим ли. Который не хочет ненавидеть себя за то, что должен хотеть стать клещом. Мерзкая, согласись, тварь.

— А при чем тут свобода? — Негромкий голос Ягой углем прокатывается по моей груди и, стукнувшись о сердце, замирает.

— Если б я знал! Они не в состоянии понять, о чем говорит осенний лес, не видят его осиротелого взгляда. Но они прекрасно видят самих себя, тех, кто с ними, а особенно тех, кто на гриве. Кто-то смеется над тобой — видящим глаза Леса-по-Осени, кто-то не верит — то есть хочет не верить. Кто-то боится, что ты говоришь правду, — боится сильно. Но если не слишком часто попадаться им на глаза, то они забывают ненавидеть и просто бегут мимо. По шкуре — в поисках самой толстой жилы. Я слишком много болтаю. Даже здесь.

— Разве нельзя поверить в себя, в такого, какой ты есть, и просто принять себя?

— В некоторые вещи там… Там не полагается верить, хотя вслух провозглашается совсем другая здравица. Та вера, которая у меня уже была тогда, которая есть сейчас, толкуется там знающими немного по-другому. Не остается места для тебя, Ягая. И для этого Мира.

— Разве можно толковать веру?

— Разве можно не толковать ее?

— И ты?

— И я ушел. Просто понял, что недоумение это больше невыносимо. Я вышел как-то вечером из дома, никому ничего не сказав. И ушел в лес.

— Тебя никто не ждал домой? Не ждет сейчас? — Ей все равно, что я скажу, — то есть ей плевать на то, что меня может ждать женщина. Просто она уясняет для себя что-то.

— Должно быть. Должно быть, так. Меня любили и там. И я, понимая, что сам не способен к этому, чуял себя срывающимся с гривы. Ненастоящим клещом.

Стражница снова промолчала.

— Я устал от недоумевающего мира, стражница. К тому же мир, который недоумевает над тобой, никогда не даст тебе дом — он не понимает, зачем он тебе. Я всегда хотел увидеть вас — нежитей, незнатей, хотел знать или хотя бы надеяться, что еще есть места, где живет то, что уже забыли — точнее, стараются забыть.

Хозяйка внимательно слушала сбивчивую мою исповедь.

— Дальше все просто. В лесу меня нашла твоя Сова. Недоумевающий мир отпустил меня. Думаю, не заметив. Если я не мог быть человеком там — я надеялся стать им…

— Стать собой. Это другое. Ты, как мы, — хотел принять себя. Понять и принять, понять ревность Силы, не дающей тебе любить кого-то, встретить тех, кто так же скользит по миру, лишь усиливая его боль, а не смягчая. И где таких не один, не сотня — а много. В этом мы — все мы — походим на людей. Мы можем понять человека, можем исцелить его боль. Мы. Нежити. Незнати. Хозяева. Стражи. Слуги. А люди… Они способны не уступить настоящей Силе — встретив ее. И готовы бежать опрометью, если в свете луны углядят пастеня. В этом их сила. А ты, Ферзь, — ты можешь уступить Силе и не напугаться пастеня. Можешь сказать правду — прямо в сердце, не то что в глаза. Скажи мне — сколько душ ты ранил? Ранил глубоко, ни за что — просто оттого, что ты не мог иначе и даже не хотел — и не хочешь — научиться иначе. Здесь ты стал просто убивать. Разве тебя мучают глаза тех, кого ты убил что там, что у себя, что здесь? И разве ты не искал войны в своем старом мире? Ты ее не нашел — там нет войны для тебя. Она тебя там не ждала, Ферзь.

— Что ты говоришь, Ягая?! — Вот так вот и перехватывает горло по-настоящему, а не ловишь отголосок судороги, веря в то, что его перехватило. Да! Да! Да, только здесь чувства мои дали ответы на многие вопросы. На перехваченное горло. На горький смех. На звериный оскал. Там, в том мире, откуда я ушел, мучаются среди говорливых слепцов лишь их отголоски. — Что ты хочешь мне втолковать?! Что я — не человек?!

— А ты боишься этого, да, наставник? С кем поведешься, наставник. С кем поведешься…

Я замолк. Ее плечо, опершееся о меня, обжигало. Запах полыни от ее ладоней, запах задетой, разбуженной ветки в ночной чаще, идущий от волос, заставлял закусить губу — чтобы не рычать негромко просто так. Ее низкий, тяжелый голос заставлял жить и желать.

— Что еще тебе нужно, чтобы быть живым?!

— Я хочу в дом, — сказал я. Я просто сказал правду. Оставив Ягой плащ, я быстро встал и пошел в избу. Я истосковался по домам… А это — дом. Ее дом, куда она привела меня.

Ночь развела крылья и взлетела к небу. Я раздул угли в печи и запалил светец. Сел на лавку. Так спокойно. Просто и спокойно. Я понял, что она сказала чуть раньше — на мой вопрос, отчего никто не сможет прийти сюда, за мной? Она сказала так: «Здесь еще не этот Мир. И уже не тот, твой. Пограничье. Попробуй даже представить, куда ты идешь — если не из того Мира в этот, или наоборот, х-ха! Удержаться посреди шага здесь?! „Не там и не тут“ — а где? Мало кто может это, Ферзь. А продержаться здесь без моего позволения не сможет никто». И все стало ясно. Принимаешь очевидное, наставник. Значит, способен к обучению.

Ягая не ведьма. Не волховка. Это она сказала мне еще вечером. Я много спрашивал. Как всегда. Но ее сила велика. Это я видел сам. Вчера. И чую постоянно. Она неспособна любить и не тоскует по любви. Как и я. Но я — не ее выходка уставшей женщины. Она не устала. Она делает то, что умеет и любит, — убивает на границе. Путает следы, выводит обратно, если велено не убивать, а велеть ей может только ее сила. Она не ошибается. Если бы я был выходкой — то уже утром лежал бы в траве с перерезанной глоткой. Не сомневаюсь и не укоряю. Откуда мне и зачем знать, отчего так легко бьет она?

Стражница Пограничья, от которой я уйду утром.

…Никуда я не ушел наутро. Его снова не было. Я устал сидеть в избе один и тихо пошел к влазне — за ней. Пока не настало завтра. Но на пороге ее не было. Двигаясь как можно тише, я обогнул избу — и увидел луну. Такой дикой, такой ледяной и настолько огромной, в благородную желтизну, она не бывает даже в горах зимой. Насколько прекрасной она вышла из-за мохнатых вершин елей Синелесья. Полная, чудовищно огромная луна, по пути на небо. И в ее свете, напротив нее, я увидел Ягую. Но еще раньше услышал.

Стражница пела. Ее низкий, горловой голос изменился в песне — он стал чуть выше обычного. Но сила его не оставила. Я не понимал слов — я просто оперся на стену избы и слушал.

Это была песня гордости, песня силы, которой впервые пришлось просить — пусть даже у кого-то стократ сильнейшего. Ягая не умела просить, но она просила. Это не было заклятием — я чуял это кожей, чуял душой, которая замерла где-то в горле, подрагивающем в такт песне Ягой. Она рассказывала что-то Ночи, Луне, Кромке, Синелесью, что-то такое, чего не знали даже они, — и она просила о чем-то. И была услышана, думаю.

Дикая, неизмеримая сила, которая воплотилась в песне нежити, взмыла к луне, скользнула вниз, метнулась среди елей, заставляя дрожать их лапы, вздыбила волосы в бороде омутника, ударившись о речную гладь, лента ее голоса, лента ее песни, она сама становились облаком и елью, черной гладью воды и полуночным небом — так пела в ночь на полнолуние Ягая — прося о чем-то.

Песня чуть не убила меня, наставника Ферзя. Не умея подпеть, не умея стать рабом — понимать, что ты просто не можешь сделать этого. Того, что пелось в дикой, необузданной, страшной своей просьбой песне — просьбой неумеющей просить.

Ночью она вскочила с полка — прямо с моей руки, на которой лежала и, казалось, спала, жестоко осклабившись.

…Расставивши тонкие, жесткие руки на столешнице, она низко опустила голову, рассматривая что-то на плошке, где одиноко ползла к капле меда букашка. Губы ее приоткрыты, шевелятся, лопатки натянули ткань исподницы горбом, спина выгнута по-старушечьи, пальцы когтями терзают столешницу. Прислушавшись, разбираю:

— Лешего облыжно винит, от лешего семенит, на лешего грешит, от лешего ворожит, на лешем вины нет, я потропила след…

Я встаю с полка и подхожу к ней — обходя стол. И я вижу, что букашка в плошке спешит к капле дегтя — это не мед. Волосок отделяет букашку от дегтя — и она пробегает этот волосок, хотя сначала показалось, что разминется со смертью.

— Бежит, когда нельзя бежать, дышит, где нельзя дышать… Тут, милый, ходят не дыша — твоя Тропленая Межа, — хищно кричит она, и ответом из-за елей, из темноты терпкой, свежей ночи чей-то тоскующий, смертно молящий вопль. Она только что убила человека. Утопила. Тропленая Межа — лютое в своей жадности болото. Обороняя Кромку от нестоящего или свое счастье от помехи? Но человек этот уже, почитай, мертв, и я не стану силиться его спасти, как не стану мешать ей. Ее дом, ее грань, ее стража…

Она оборачивается ко мне, и я вижу, как в черном ее зрачке погасло пламя, кровавая искра. Она стояла спиной к огню в этот миг.

Утро так и не наступило. Наступали сумерки, а утро — нет. Ягая то была дома и не была дома, сходились на ее дворе уводны, я видел леших, лешачих, Лесного старца, который долго и строго присматривался ко мне, принюхиваясь, — недоумевал о чем-то. Видимо, одно говорили ему глаза, а чутье нежитя — другое. Он недоуменно пожал плечами на меня Ягой, вышедшей во двор, та резко ответила на непонятном языке, и Лесной старец, смирившись, отошел, еще раз с силой потянув носом вечернюю сырость.

Я так хотел увидеть их, там, в другом мире. И теперь я вижу их и понимаю, что я зря боялся там. А я боялся. Боялся, что, если мне когда-нибудь удастся пройти сюда, на Кромку, я привыкну к ним, и переход потеряет если не смысл, то часть очарования. Нет. К ним нельзя привыкнуть. Привыкнуть можно лишь к повторяющемуся. К людям, их лицам, поступкам людей, к примеру. К их однообразной глупости, рядящейся в разные обличья, к их предсказуемости, к их злобе. Все это надоедает очень быстро — стоит только один раз взять все это на заметку. Но кто скажет, что мелькание волн, падение осенних листьев, полнолуние, рябь, пробегающая по волнам ковыля в степи, раскачивание вершин сосен, если смотреть на них, лежа на поляне в чаще леса, кто скажет, что это — однообразно? Вы когда-нибудь угощали Дворового с руки? А смотрели сквозь речное зеркало в бездонные глаза берегине? Слушали, как аукают на разные голоса уводны, и знаете, сколько обличий может сменить Лесной старец, заманивающий вашего ребенка, а?

Примелькается ли то, что мудро? Нет. Оно просто будет каждый раз мудрым по-своему. Вот и вся тайна.

И я смотрю на чудовищную в своей величине ель часами. Даром, что каждая из них в Синелесье — исполин. Часами смотрю на ее лапу, на ее иголку… Странно ли то, что, рассматривая ель целиком, я вижу ее иголочки — каждую в отдельности, а смотря на иголку, я вижу всю огромную ель, гордо говорящую: «Я здесь королева. Нас здесь тысячи, тысячи, но я королева!» И вторая, и сотая ель скажут то же самое. И все они скажут правду. И мнилко у разбитого камня сам рассказал мне будничную, но дикую историю — мать отвела его в лес и убила, похоронив под камнем. Вот этим самым. А Ягая подняла его. Сделала из него мнилко, дала дожить оставшиеся годы — до положенного срока. Кто же из нас жесток, а? Мать? Ягая? Обе? Важно ли это?

Росомаха, охотящаяся на детей, станет скучной? Эта безжалостная убийца, которая, остановившись, подперла надломанную ветвь ели сухой палкой и засмеялась?

И почему ничего против не имела Ягая, когда я час за часом сидел у Тропленой Межи, разговаривая с русалками и берегинями? Тропленая Межа — чудовищное в своей алчности болото, но это еще и озеро, которое потом становится болотом, в глуши Синелесья.

…Играла, насмехалась полная луна над Пограничьем, все чаще заставляя Ягую покидать дом и меня.

«Как с цепи посрывались. Полнолуние просто сулит невозможное некоторым людям. Оно сулит, а я выполняю…» Коса ее и лук с черноперыми стрелами не зря простаивали место в своем углу. А я молчал, молчал, молчал… Лишь по ночам, когда она вскакивала с моей руки, заставляя что-то внутри голодать и рычать зло и тоскливо, я поднимался и подходил к ней. К столу.

…Вот бежит вдоль брошенной Ягой синей ленты букашка. А стражница несильно, но быстро постукивает ей вслед костяной иголкой. Человек в лесу, прорвавшийся по лунному лучу на Кромку, бежит по лесу, бежит вдоль реки, спасаясь, раздирая шкуру о ветви терна, от тяжелой поступи идущего за ним великана — он не видит его, но земля вздрагивает прямо за его спиной. Бег, бег, слепящий глаза ледяной пот — человек спасается.

— Пощади его, — вдруг сказал я. Мне не жалко его. Мне хочется, чтобы она уступила.

— Почему? — сурово спрашивает стражница.

— Быть может, это второй Ферзь? — Неудачный, глупый шаг. Ягая отвечает, не задумавшись:

— Второго Ферзя быть не может. Голодай, водяник! — И, прискучив постукиванием костяной иглы, втыкает ее в спину упрямой букашки, так и не взбежавшей на синюю ленту. Лишь потом я понимаю, что его и не гнали на нее — просто гнали там, где ей больше нравилось.

Нет утра. Оно не наступает. Отъевшийся, отдохнувший Харлей смотрит на меня спокойно и понимающе, как мне кажется.

…Вот еще одна козявка ползет, мигая ядовитой окраской, по зеленому платочку, неслышно выброшенному на столешницу прямо из воздуха Ягой. А она спокойно роняет палочку желтой древесины, стараясь уронить ее на козявку. Приговор она читает негромко, я не слышу его, но зато слышу дикий бурелом в Синелесье, треск валящихся деревьев, я могу понять, как робко, скованный ужасом встречи, налетевшим с ясного неба ветром, под грустным взглядом полной луны, идет по Синелесью прорвавшийся сюда дурак. Ядовитая зелень букашки — это те заклятия, что он старался на себя наложить — как потом сказала мне Ягая. И рассмеялась — негромко, искренне, качая в непритворном удивлении людской дурью гордо посаженной черноволосой головой.

— Отпусти его, — снова сказал я.

— Почему? — вновь пытает меня Ягая, роняя и роняя желтую тяжелую палочку.

— Может, он очень нужен этому Миру? Или не нужен тому? — Миг, молчание, ответ:

— Никто, ни один человек не может настолько быть нужен этому ли Миру, тому ли. Нет, — взмах черных волос, она покачала головой, отрицая мой довод. Легкий стук палочки, упавшей на спину букашки. Все.

А на третью ночь я просто протянул руку в сторону очередной букашки и негромко сказал правду:

— Отпусти его.

— Почему?

— Я так хочу.

Она наклонилась над букашкой, словно вглядываясь.

— Да, он счастливец. Пусть идет. Пока его счастья хватает на вход. Но обратно он все равно вернется, не его это мир. Так ли, иначе ли — сколько ему счастья? — И огонек, кроваво тлеющий в ее зрачках, гаснет. Зато по ее красным, словно со зла накусанным губам, пробегает хищная, азартная усмешка…

Утро пришло все-таки. Просто надо было лишь один раз не поспать ночь — и утро пришло. Утренние сумерки мы с Ягой встретили на пороге. Сидя под моим плащом.

Удивительно тихое, неуверенное в себе, стеклянное по-осеннему утро вошло, не постучавшись, на двор к стражнице.

— Мне пора. Мне пора уходить, — сказал я и примолк. Сколько раз уже в своей жизни я говорил эти слова! Теперь они выглядели как подготовка к сегодняшним. «Мне пора уходить» — и дороги открывались передо мною. — Просто пора, стражница.

— Да, ты уходишь, — сказала Ягая сразу. Не думая. Не вздыхая. — Тебе пора, бродяга.

— Наставник, вытащенный из собственного дома мрачной Совой, — невесело усмехнулся я, седлая Харлея. Ягая негромко рассмеялась.

— Хорошо сказал, Ферзь, — она мягко, по-рысьи встала и одним движением оказалась возле меня, пересекши расстояние от крыльца до временной коновязи Харлея. Сняла с плеча свой браслет со змеями и молча надела мне на левое запястье. Я не стал отказываться. Хотя сам бы, скорее всего, не попросил.

Я привязал коня и вошел в дом. Собраться.

Собраться мне довелось быстро. Ягая тенью скользила по избе, куда вошла со двора сразу после меня.

Я не жду, что она попросит остаться. Не жду. Да она и не попросит.

— Присядем, Ферзь, — говорит Ягая. Наготу ее прикрывают только волосы. На крыльцо встретить утро мы вышли с полка…

Эта кожа бела не по-снежному. Белее. Эти волосы не иссиня-черны. Чернее. Эти губы не пунцово-красны. Краснее. Алее. Ярче. Жарче. Горячее. Какая полуночная прорубь отдала блеск твоим глазам, стражница?

Я встаю и иду к дверям…

…И я выхожу из влазни на двор. Оборачиваюсь. Ягая стоит за мной, опершись тонкой, сильной рукой о притолоку. Она не бесстыдна. Но она так и не оделась. Молчим. Только тихо шепчет что-то Синелесье. Не птичьими трелями, не трескотней кузнечиков, не макушками елей. Само.

И я сам ловлю себя на том, что уже почти шагнул назад. В дом.

Рука Ягой легла на косу, и я понял: если я двинусь, только я двинусь к ней — обнять на прощание, резко, как обнимаются, расставаясь навек, — в тот же миг я буду убит. Прощание уже было — в избе. Когда просто, сильно посунулся к ней, обхватил за плечи, потерся лицом о ее черные волосы — ночь ее волос и запах полыни — она провела мне ладонью по лицу.

Все. Я ушел, не оборачиваясь, ведя Харлея в поводу, а за воротами вскочил верхом и ускакал. На восток.

…Темно-синяя листва и фиолетовые стволы деревьев в Роще Прощания. В роще перехода оттуда сюда… А теперь — и навсегда — от нас к ним… Роща, где протекает пограничный ручей Отчаяния, гоня темно-сапфировые волны, с его иссиня-черной галькой и валунами черненого серебра по его берегам. Роща, где навеки задремали бархатно-синие сумерки августовского вечера скандинавских фьордов, шотландских предгорий, славянского ельника в часы заката — да, можно отыскать сравнение, и все же — своя, неоспоримо своя темная синь плескалась между стволов деревьев и перебирала в замшевых пальцах изящной вечерней перчатки темно-синие листья… Невыносимо темно-синяя, вечно сумеречная Роща, сразу падающая на самое дно души и остающаяся там навек. Безысходно, мучительно стремясь все снова и снова возвращаться к этой роще вечных сумерек, Роще Прощания, будет плакать душа осенними ночами — во время сбора урожая и на исходе весны, в тех днях, незаметно ныряющих в лето…

А зимой Роща спит. И не видит снов, быть может.

Я неспешно пересекал Синелесье. Застоявшийся Харлей не настаивал на отдыхе, а я попросту жил в его седле. Мы не торопились, но мы и не останавливались. Поспешали, как и заведено, медленно. Понемногу учусь и я. Даже я.

…И туман провожал меня. Но на этот раз он не стоял стеной, не путал небо и землю, а просто тек по земле, доходя до конских бабок. Обычный закатный туман. На закате же я выехал из Синелесья и углубился в Лес Порубежья, через который мне надо было проехать и выйти в сторону хоженых дорог, селищ, печищ.

…Браслет Ягой начал подрагивать на руке, когда стало садиться солнце. И вскоре после того, как солнце село окончательно, меня поймала Ланон Ши.

Ланон Ши, мечта, смертная боль поэтов, музыкантов, филидов — тех, кто искренне может любить, кто обладает Силой, не будучи сидом или нежитью. Но она не желала больше ждать поклонения и добровольной смерти — она была голодна и пела для меня. И в ночи, стоя возле окаменевшего Харлея, я увидел ее — поющего охотника за чужой кровью. «Чужой», как отстраненно… Моей! Да и откуда она взялась, черт бы ее подрал?! Или для Кромки нет разницы, какие именно нежити и где бродят по ней? Ирландская Дини Ши на нашей Кромке, наша ли Ягая на их стороне… Видимо, Кромка не имеет ни границ, ни различий, просто за Кромкой люди, а на Кромке — нежити, сиды, незнати, соседи, Народ Холмов и прочие.

Битвы тут быть не могло — пение Ланон Ши, имя ее и облик ее попросту сковали мне руки и ноги. Более жертвенно я бы не выглядел и связанный по рукам и ногам. Каприз прекрасной кровососки оставил мне речь, и я сказал. Что мог сказать ей я, наставник Ферзь? Правду. Сидам лучше говорить правду. Ее сияющие глаза, острые зубы, пышное облако паутинно-светлых волос, фарфоровое лицо были уже в шаге от меня, когда я сумел-таки высказаться. Напоследок. Не от тоски, не от страха. Я сказал то, во что мне оставалось верить на последней поляне в моей жизни, под пристальным взглядом идущей, плывущей над травой гибели:

— Посуди сама. Неужели я прошел через границы, скитался по Мирам, сражался и убивал, не любил, не дышал, нашел свой дом, из-за меня гибли и погибнут еще люди — и все это только для того, чтобы насытить собой какого-то певчего упыря?!

Она остановилась на миг. Я так и не узнал, что она хотела мне сказать в этом Лесу Порубежья. Над моим плечом прогудело, лопнул твердый, загустевший янтарем от песни Ланон Ши воздух, и стрела-срезень, с острием в пядь шириной, ударила Ланон Ши прямо в переносье и словно расколола ее прекрасное фарфоровое, матово-белое лицо, лицо японской куклы, на части, как кукольное же. На кровавые осколки. Вот и все. За моей спиной никого не было. В Лесу были я, Харлей и мертвое тело убитого наповал сида. Я вскочил в седло и проехал дальше, на миг остановившись над телом убитой «прекрасной возлюбленной», не слезая с седла, выдернул из ее головы стрелу и положил ее в переметную суму. Черно-оперенную аршинную стрелу-срезень, вылетевшую из пустой чащи за моей спиной.

Я не позвал ее. Не поблагодарил вслух. Не надеялся на то, что она когда-нибудь придет еще раз, когда будет нужна. Мне просто повезло. Вот и все. Так было надо. Принял это и поехал дальше.

Меня ждало мое додзе. Мой дом. Уные. Ярослав. Дед и моя суровая собака. Мой Мир.

* * *

…Я пришел в себя. Я лежал на тропе, которая вела к торной дороге. М-де. Екарный бабай, что это вообще было-то? Что это была за махровая, беспросветная лирика? Чья?! Я ли вообще это был?! Я ли это был или это был вырванный и рассмотренный мной кусок чужой жизни? Что за перемены я чувствовал? Ушли ли они или просто затаились до времени? И не кончится ли моя жизнь на Кромке, если так уж все пошло и так я им необходим? Или все это вообще приснилось? Как бы то ни было, это был самый прекрасный сон, что я видел в жизни.

…Но браслет Ягой тяжело лежал на левом предплечье.

 

Глава XXX

Вопрос о том, что же это было, еще долго мучил меня. Честно признаться, такого поведения и такого взрыва эмоций я от себя не ожидал. Словно я врезался в чужую жизнь, примерил чужую роль, с непривычным действием и репликами. Но, если уж говорить правду, жалеть было не о чем, а стыдиться нечего.

Придя в себя на тропе, я оседлал непривычно терпеливого Харлея и, забыв даже и закурить, поехал домой.

Да не себе же врать! Несмотря на все свое искреннее служение Ярославу, я несколько раз был готов к тому, чтобы повернуть коня и ускакать обратно, на Кромку. Как? Не знаю! Разве что вывернуть наизнанку колдуна. И что-то подсказывало мне, что в этом действе очень большую помощь мог бы оказать подарок стражницы. В общем, как и со всем в этом мире — было бы желание.

Желание было… Ехал я нарочито неспешно, прячась от самого себя, словно бы боясь, что меня не успеют догнать, если захотят, а я уеду себе в Ростов и за мной навеки захлопнется дверь. Дверь на Кромку. Быстро же наглеет человек — недавно я был вне себя от счастья, что живу при дворе Ярослава Хромого, теперь же мне было мало этого, Кромку мне подавай! Мерзкие мы все же твари — люди.

Потом я понял, что если меня захотят догнать, то сделают это в лучшем виде, хоть здесь, хоть в Ростове. По крайней мере для Совы не проблемой оказались сотни верст и тысяча лет, о чем тут еще говорить…

До города я добрался без приключений, хотя и затратил времени на дорогу куда больше, чем на путь к колдуну. Разленился ты, Ферзь, а точнее — разнежился у стражницы. Работать тебе, видать, лень. А может, и служить уже невмоготу? Нет, такого вроде бы я за собой не заметил. Недаром же мое додзе так властно манило меня к себе даже от Ягой.

В общем, я пришел к выводу, что все это мне не снилось, а было на самом деле. Имело, так скажем, место быть. По меньшей мере в пользу этого говорил тяжелый золотой браслет. Не колдун же меня опоил, а потом расщедрился на такой подарок, чтобы придать всему этому достоверность? Нет, конечно. Такой браслет стоит куда дороже, чем вся его изба со всем содержимым. Значит, был на Кромке, был у Ягой, правда, так и не выяснил, для чего же она приказала Сове выдернуть меня из двадцать первого века. Но этот вопрос, видимо, из разряда тех, на которые нет ответов. На том я и утешился. Хотя, конечно, мне очень льстила мысль, что, может статься, я — единственный, кто подходил стражнице Кромки, потому меня и переправили сюда, к Ярославу? Может быть, конечно. Еще один вопрос без ответа. Да и ладно. А если браслет все же подсунул мне колдун, опоив предварительно? Куда ему золото копить, да и наверняка у него и золота до черта, да и относится он к нему не так, как обычные люди. Так что вариант с шуткой колдуна со счетов сбрасывать не стоит. Но в это отчаянно не хочется верить…

Двор мой встретил меня многоголосым гулом, который я заслышал еще до того, как открыл ворота, в котором, как бубенчик, порой прорезался голос чиновника для особо мелких поручений. Я несколько удивился — что за столпотворение у меня дома в мое отсутствие? Я открыл калитку и замер — на дворе у меня оказались все мои уные, которые голосили, как на торгу. Чего они тут делают? Им же должны были передать, что занятий некоторое время не будет? Я шагнул на двор, ведя Харлея в поводу, и кто-то крикнул: «Наставник Ферзь!» — и наступила гробовая тишина. Уные молча смотрели на меня, и я не понимал, что было в их глазах. Ожидание? Обида? Радость? Все вместе?

— Для начала — всем доброго дня, — начал я.

— Здравствуй, наставник! — загомонили уные радостно.

— И теперь один-единственный вопрос — что вы все тут делаете? — осведомился я с некоторой толикой раздражения, мне хотелось побыть одному со своими мыслями. Уные молчали. — Хорошо, еще спрошу — разве вам не передали ждать моего вызова у Ярослава на дворе?

— Передали, наставник, все передали, но тебя не было чуть ли не целую седмицу, — заговорил Ратмир, пряча глаза, — мы стали волноваться за тебя, — последнее он произнес чуть слышно, но остальные уные закивали.

— Приятно, конечно, что вы волновались, но почему у меня дома? — Я говорил сухо и резко, но в душе что-то сладко пело. Меня ждали! Меня искали, волновались за меня! Не знаю, почему, но это очень растрогало меня.

— Ну, мы сначала ждали, как велено, а потом терпежу не стало и пошли сюда, в додзе. Думали, может, что Поспел знает. Может, ты что-то велел передать, наставник. Думали уже к колдуну ехать, поспрошать, куда наставник наш пропал, — это говорил уже не Ратмир, а другой уный, Семен, парень резкий и жесткий. Такой мог бы и в самом деле у колдуна спросить, где бесценный наставник.

— Ладно, ладно. Все понял. Сегодня занятия не будет, а вот завтра жду вас тут, как всегда, в полдень. Можете идти.

Уные поклонились мне, я ответил коротким поклоном, и скоро двор опустел. На ступеньках крыльца остался лишь Поспелка.

— Наставник, я их гнал со двора, а Граф так даже и кусался, пока его в доме не заперли. Они меня не слушались! — крикнул он в отчаянии, видимо думая, что я стану ругаться. А ведь точно — я же его оставил тут за старшего, а тут нате вам — полон двор народу! Странно все это для меня, необычно и ново — люди привыкают ко мне, даже привязываются, волнуются…

— Ты, Поспел, все верно сделал, вины твоей ни в чем нет. А что не послушались они тебя, не расстраивайся. Собирай на стол, сейчас станем обедать. А я пока Харлея поставлю, — я повел коня в конюшню, а Поспелка метнулся в дом.

Конюшня была вычищена, вычищена была и Хонда, поприветствовавшая нас с Харлеем радостным ржанием.

— Спасибо за уход, Дворовый, — сказал я, не ожидая ответа.

— Как же — «Дворовый»! — возмущенно отвечал нежить. — Я тут и повернуться боялся, твой малец целыми днями по двору бегал, то конюшню чистил, то кобылу, то двор мел, то додзе твое! Я уж думал, что Хонда заговорит, так он каждый день возле нее крутился! То чистит, то гладит, то гриву чешет! Так скоро я тебе и не нужен стану! — Но недовольство Дворового показалось мне нарочитым, да так оно и было, как мне кажется.

— Ты не можешь стать ненужным, Дворовый, — негромко сказал я, — а на мальца не серчай, он мои приказы исполнял. Правда, на свой лад.

Дворовый лишь тяжко вздохнул, но ответить не пожелал, на том наша беседа и кончилась.

Тут дверь избы распахнулась со страшным грохотом, и на двор вылетел Граф. Подвывая, он кинулся к конюшне и теперь бросался на меня, виляя хвостом и крутя задом, как обыкновенная дворняжка. Он одновременно и лизался, и кусался, а со всем тем еще и завывал, как выпь на болоте, в финале упал на спину, и мне пришлось почесать ему пузо. После чего он, наконец, пришел в себя и снова стал суровой, нелюдимой собакой, которая и последовала за мной к избе, как пришитая.

В доме меня ждал новый сюрприз — за столом вместе, как сроду так привыкли, сидели Дед и Поспелка.

— Здрав будь, Ферзь, — усмехнулся Дед.

— И тебе, Дед, поздорову, — отвечал я растерянно, — что, уже познакомились?

— Да я думал по первам припугнуть мальца, ан не берет его страх. Я уж и так и сяк — нет, да и только. И днюет, и ночует, так и отстал я от него! — с удивлением в голосе рассказывал мне Дед, но я видел, что в его бороде прячется улыбка. Поспел же этого не видел и теперь имел глубокий, чистый помидорный цвет.

— Поспел — сын воина, так что, Дед, дивиться тут нечему, — отвечал я как можно серьезнее. Дед мгновенно понял мой посыл и притворно заохал:

— Вот оно что! А я-то, старый дурак, все гадал, что ж не так идет, другому бы уже седым стать впору, а этому все трын-трава…

Но тут Поспелка поднял голову:

— Да страшно было, страшно! А по ночам особенно! Но я же пообещал присмотреть за домом, вот и оставался тут. Но я боялся, наставник! — и со стыдом посмотрел на меня, видимо ожидая, что я его тотчас же и выгоню с позором.

— Услышать и убежать — не позор. Увидеть и убежать — вот настоящий позор, — трансформировал я выдержку из бусидо на славянский лад. — Ты же и слышал, да не побежал, да и увидел, не побежал. Так что ты молодец, Поспелка.

На том дебаты на тему достойного и недостойного поведения были завершены, и мы, наконец, приступили к обеду.

После еды я достал было сигарету, но вдруг понял, что курить мне попросту не хочется. Обычно я всегда брал себя в руки и все же закуривал, но тут я повел себя трусливо, малодушно поддался нежеланию и курить не стал. Вот до чего доводит общение с колдунами и нежитью! Кстати, о колдунах. Даже на Кромке я принимал снадобья, и с каждым днем комок в груди будто бы начинал понемногу разжиматься. Я старался не думать про это, боялся сглазить. Но дышать и впрямь становилось легче.

Пока я размышлял о своем моральном падении и думал, что все же покурить-то, хоть и не хочется, а надо, в ворота резко застучали. Граф ответил басовитым «Гав!», я же крикнул: «Заходи, открыто!» Во двор вошел молодой парень и, поклонившись, сказал:

— Здрав будь, наставник Ферзь! Ратьша-тысяцкий велел тебе сказать, чтобы ты немедленно к нему шел, ежели не болен! К нему в дом, не в княжий терем, — уточнил паренек, прежде чем я спросил.

Комментарии тут были бы излишни, я кивнул посыльному и немедленно, как и было велено, пошел на конюшню и оседлал Хонду, решив дать Харлею выходной, а заодно и Хонду хоть немного выездить. До дома Ратьши я добрался быстро, без приключений, разве что на баб не смотрел, как обычно. Не хотелось, черт его знает почему. Старею, что ли? Но тут взгляд поневоле упал на браслет. Нет, не старею. Скорее, понемногу в ум вхожу.

Перед воротами тысяцкого я спешился и громко постучал в воротину. Сбоку открылась калитка, выглянул лохматый мужик, с профессиональным подозрением покосился на меня, кивнул и оттянул одну воротину. Я степенно прошествовал в дом и, привязав Хонду у коновязи, смиренно встал у крыльца. Как-никак, не к соседу в гости пожаловал. Да и собаки Ратьши, подошедшие меня понюхать, к вольности поведения не располагали. В открытом окне появился Ратьша и ворчливо спросил:

— Так и будешь тут стоять, наставник? Или все же в дом войдешь?

— Как велишь, тысяцкий, — совершенно серьезно отвечал я. Ратьша понял, что я настроен очень официально (сам не знаю, признаться, почему), вздохнул и молвил:

— Тогда, наставник Ферзь, велю тебе в дом пройти, уважить хозяина. Я тебя не только по службе кликал, а и просто так, на гости. Окажешь ли честь?

Вместо ответа я молча поклонился и, краем глаза следя за меделянами Ратьши, взошел на крыльцо и, открыв дверь, вошел в дом.

Ратьша вышел мне навстречу, я поклонился хозяину, тот в ответ просто кивнул и сделал мне приглашающий жест рукой. Мы прошли в большую, светлую горницу, где и сели на лавку, стоявшую у длинного дубового стола. На столе стояли несколько кувшинов, какая-то снедь, на которую я, пообедав дома, не обратил внимания, и две изящные серебряные чарки.

— Чего выпьешь, Ферзь? Вина, меда? Или пива? — спросил Ратьша.

— Ничего не стану, тысяцкий, благодарю на угощении, хмельного я не пью, — ответил я и сказал чистую правду. Ратьша не стал настаивать, лишь ухмыльнулся.

— Как знаешь, наставник. А теперь скажи мне, где пропадал? Мы уж тут хватились тебя, уные маются, учеба стоит, а наставника и след простыл. Верно ли сказали, что у колдуна ты был?

— Все верно, наставник. Был у колдуна, кашель меня одолел. Да задержался немного, тот первые несколько дней велел у него пожить. Ну а раз уж приехал к нему сам, то и слушать стоит, я так рассудил.

— Оно верно, колдуну-то всяко виднее, что там с тобой и как это лечить, — согласился Ратьша, поглаживая густые усы. — Полегчало ли, наставник?

Я неопределенно пожал плечами. Не хотел говорить, что полегчало, мне казалось, что трепаться о таком не стоит. Да и вообще, по правде сказать, трепаться надо как можно меньше, особенно мне, есть за мной такой грех. Внезапно возникло желание рассказать Ратьше, где я был на самом деле, и я с трудом подавил ухмылку.

— Ну, дай Бог, дай Бог, — по-видимому поняв, что я не хочу говорить о своем здоровье, сказал Ратьша. — Я что позвал-то тебя, Ферзь. Князь через две седмицы думает в Медвежий угол ехать. Будем мы там крепость ставить. А там, если повезет, и городишко вырастет.

— То дело, — одобрил я действия князя.

— А с собой желает взять и тебя, наставник, помимо русской дружины и варягов.

— Не мое дело княжьи приказы обсуждать, но как же учеба? Уные-то мои как? Мне за себя пока оставить некого, Ратьша, — я и в самом деле, был неприятно удивлен. Неужели мои занятия князь счел ненужными?

— О том и хотел спросить, да ты сам и ответил. Тогда делать нечего, уных твоих придется с собой тебе брать, там из них жилы тянуть. Князь считает, что занятия прерывать нельзя. Ладно ли так, Ферзь?

— Так выбора-то нет. Коли князь велит мне с ним ехать, я еду. А коли придется уных там учить — значит, так тому и быть. Так что ладно, тысяцкий.

— А тогда и готовься через две седмицы выехать и уных своих упреди, — закончил Ратьша нашу долгую и крайне содержательную для меня беседу. В самом деле, сказано было очень и очень немало, в том числе и лестного для меня. Льстило мне то, что князь считает, что уроки мои и нужны, и важны. Льстило и то, что берет меня с собой. Хотя, с другой стороны, может, просто не хочет, чтобы я с уными без присмотру в Ростове болтался? Подозрительный ты, Ферзь, мужик — даже просто порадоваться не можешь, все-то ты какие-то невидимые подоплеки ищешь ко всему, даже если там их и нет вовсе. Хотя, с другой же стороны, лучше их заранее искать, чем потом ахать. Но когда все время что-то ищешь, то и на радость ни времени, ни сил уже и не остается. Дилемма, однако!

Мы еще поговорили с тысяцким о том о сем, а там я откланялся и бодрой рысью поехал к дому, потом передумал и повернул к дому кузнеца Ерша. Тот обрадовался мне, потащил за стол, отвертеться удалось с великим трудом, я пояснил, что я по делу. Так оно и было — мне вспомнилось на досуге одно занятное и весьма полезное упражнение веселых монахов из Шаолиня. Я решил, что для моих уных оно будет крайне пользительным, хотя бы в непростом деле упразднения их избыточной энергии.

— Ерш, у тебя есть старые цепи? Не больно толстые, но и не те, что на шее носят? — спросил я.

— Цепи? Кажется, было несколько саженей, купил как-то по случаю, — задумчиво отвечал мне кузнец. — Пойти посмотреть?

— Пошли, вместе посмотрим, — предложил, в свою очередь, я.

Ерш распахнул для света двери кузни и стал рыться в куче железного лома, лежавшего у задней стены. Вскоре он вытянул на свет божий длинную, слегка ржавую цепь. Всего мы совместными усилиями вытянули этой цепи метра четыре, а то и все пять.

— Как раз то, что нужно, Ерш. Продай мне ее? — предложил я.

— Не продам, — мрачно ответил Ерш, — сколько раз говорить, что здесь твои деньги не ходят.

— Не сердись, мастер, но просто уже как-то слишком нагло выходит, постоянно что-то у тебя беру и все задаром. Но коли так, то ладно. Ты бы мне еще порубил эту цепь на куски, — я показал длину нужного куска, и кузнец кивнул головой:

— Прямо сейчас? — видно было, что он готов был приступить к работе, хотя день был нерабочий, воскресенье, потому я и застал его дома, а не в кузнице.

— Да нет, что ты. До завтра терпит, — заверил я его. — Я тогда подъеду, когда скажешь, да и заберу.

— Да завтра тебе их домой привезут, не волнуйся, наставник, — усмехнулся кузнец, и я криво улыбнулся ему в ответ.

Цепи, как и было обещано, мне привезли утром, ни свет ни заря. Порублены они были именно на такие куски, как я просил, да еще и ржавчину кузнец с них отчистил. Прекрасно. Уных ждет приятное новшество в тренировках.

С этими радостными мыслями я взял лопату и прошел к своему додзе. До полудня я рыл ямы в форме воронок с очень неприятными косыми стенами. К приходу уных работа моя была закончена, а сам я успел еще и перекусить, и принять снадобья колдуна.

Перед ямами я разложил цепи, и, когда в полдень на дворе собрались уные, все уже было готово.

— Первой пятерке разобрать цепи, по две каждому, — скомандовал я после общего поклона и разминки. В додзе мы не пошли, я встретил их во дворе. — На каждую ногу намотать по цепи, у лодыжки. Добро. А теперь спрыгивайте в ямы.

Уные послушно спрыгнули в ямы и уставились на меня, ожидая дальнейших указаний.

— Хорошо. А теперь на счет выпрыгивать будете. Кто яму осыплет, будет новую копать и прыгать вдвое против всех. Начали. Раз!

Сначала уные прыгали в охотку, относительно легко выскакивая из своих воронок. Но очень скоро прыжки их стали куда более тяжелыми, а я же продолжал методично считать. Наконец, когда один из них грудью грохнулся на край ямы, я велел первой пятерке цепи снять и передать второй пятерке. Так мы и развлекались, пока я не решил, что для первого раза достаточно. Дальше тренировка пошла своим обычным чередом, новые движения, отработка старых, учебные поединки, теория — все шло, как и должно идти в солидном славянском додзе с доблестным шифу Ферзем. Погодите, детки, дайте только срок…

Дни шли своей чередой, занятия шли с полудня до темноты, и от меня уные выходили походкой изрядно пьяного человека. Что-то словно говорило мне, что надо спешить. Куда спешить, к чему — я не знал. Но знал, что такого рода предчувствия меня еще не обманывали, следовательно, из уных надо выжать все соки, готовя их к неведомым подвигам ударными темпами.

Уные, надо признать, меня радовали. Были и получше, и похуже, но в целом у них у всех было главное — они хотели учиться. Все до единого. Никто не отбывал здесь свой номер, а учить таких людей — одно удовольствие. Каждую тренировку я завершал приказом напасть на меня. То одному, то двум уным, а то и нескольким. И с каждой тренировкой мои уные становились все осторожнее. Осторожнее, но не трусливее. Умнее. Их поступки уже понемногу превращались в разумное поведение воина.

Одно лишь и мешало мне получать от жизни полную радость. Я тосковал по стражнице. И тосковал по правде. Было? Не было? Было! Было, было! Занятия давали мне возможность не думать о ней, просто некогда было, но по ночам и во снах я вспоминал и видел Синелесье и черные глаза Ягой. Думаю, что любой нормальный человек давно бы все бросил и поехал искать путь на Кромку или себе лиха. Но я не был нормальным человеком. Я был наставник Ферзь, в услужении князя Ярослава Хромого. Все. Этим все и было сказано. Я не мог «бросить все» — а ведь какая звучная фраза! — и ускакать в закат. Но легче мне от этого не становилось. Вернее, становилось ненамного. Мысль же купить баб пропала, боюсь, навсегда.

…Воислав задержался в додзе, прибираясь, и, когда он вышел, уные уже оставили двор Ферзя. Он оставался последним. Сегодня наставник замотал их до полусмерти, а потом завязал себе глаза и велел нападать на него по одному. Такого они еще не видели. Ударить наставника не удалось никому. Да что там — «ударить»! Достать-то не удалось. Воислав закрыл додзе и хотел уже было бесшумно выйти со двора на темные улицы Ростова, как что-то словно поманило его к открытому окну. Он осторожно заглянул в окно своего кровного врага, убийцы братьев. Это воспоминание не стиралось, он ждал своего часа, а пока честно и искренне готовился к нему, стараясь узнать у Ферзя как можно больше. И каждый день убеждался, что дорога его будет куда длиннее, чем казалась ему вначале.

Заглянув в волоковое оконце, Воислав увидел, что Ферзь, спрятав лицо в ладонях, сгорбившись, как ворон на погосте, сидел за столом. Вот ладони опустились — и уный не узнал его, кровного врага и ненавистного учителя, вызвавшего уважение и, порой он с ужасом чувствовал это, привязанность. Лицо наставника было неузнаваемым: перекошенное, иссиня-бледное, мокрое от пота, который не выступал каплями, а просто бежал уже по лбу и щекам, оно выражало сильнейшую, выгрызающую нутро, душевную, не телесную боль и отчаяние. Страх? Уный не поверил своим глазам, а в следующий миг было поздно — Ферзь вскочил, что-то мелькнуло в комнате, или показалось… Спустя еще какую-то ничтожную часть мгновения уный поневоле стал свидетелем очередного чуда наставника — Ферзь, уже тот, к которому уные привыкли, с закрытыми глазами стоял на ногах, в левой руке держа свой деревянный меч, а на столе стоял глиняный кувшин с косо срезанным горлышком, которое лежало рядом. Уный вздрогнул и похолодел. Нет, он поверил бы, будь в руках у того настоящий, железный клинок, — он сам видывал таких мастеров, но деревянным?! Но кувшин никуда не исчезал, а Ферзь устало открывал глаза, одновременно медленно поворачивая лицо к окну, и уный бесшумно присел, а потом так же бесшумно пошел было со двора, но резкий, бесцветный голос кровника окликнул его из окна:

— Дело пытаешь, ученик, иль от дела лытаешь? — А потом окно задвинулось, но Воислав успел расслышать лающий, горький смех.

 

Глава ХХХI

Дни шли и шли, я все вытягивал и вытягивал из уных жилы, а особенно же доставалось Воиславу. Все новые приемы, ухватки, уловки — все, все я показывал теперь на нем. Но спрашивал, хочу надеяться, со всех одинаково. Яму с цепями они, как мне кажется, уже готовы были проклясть, но прыгали, тем не менее, все лучше и лучше. Еще немного — и станут прыгать как кузнечики. Жалко, что я забыл про коноплю. Прыжки через нее дают тоже очень неплохой результат, если прыгать каждый день, пока она растет. Все выше и выше с каждым днем. Если пропустить пару дней, она вытянется так, что уже не перепрыгнуть. Зато удар, нанесенный сверху, в прыжке, куда труднее отразить, равно как и зажать в неудобной позиции человека, который попросту прыгнет через тебя. А попутно еще и голову снимет, поди ж ты…

Мне не очень нравилось, что свой недоученный табор мне придется тащить в леса Медвежьего угла, на показ варягам. Придется искать там какое-то удаленное место для занятий. Хотя «удаленное» в тех лесах, пожалуй, чревато — вырежут всех, да и весь сказ. Но кто меня спрашивал? Дайме повелел ехать в леса, значит, поедем в леса. А что варяги будут смотреть — да и черт с ними, пусть смотрят. Заниматься все равно придется. Надеюсь, что в строительных работах моих уных использовать не собираются.

Выматывающие тренировки все же не были панацеей. Я скучал по стражнице, причем все сильнее с каждым днем. Вопрос о том, реальна ли была эта лирическая постановка, уже перестал меня терзать. Еще бы не реальна — на руке лежал браслет, вызывая у уных скрытый интерес. Снимать я его не хотел, показывать тоже, а замотать тряпкой считал оскорбительным для дарительницы. Увидимся ли мы еще с тобою, Ягая?

Как-то ввечеру, когда мы уже поужинали, и Поспелка, умотанный за день, упал на лавку и уснул, я вдруг решил провести небольшой эксперимент.

— Дед! — позвал я. Исчезнувший после ужина домовой тут же возник возле стола. — Что скажешь? — И я сунул руку с браслетом ему под нос.

Домовой отшатнулся, словно я сунул ему в лицо горящую головню.

— Спятил, что ли, такими вещами шутить! — вскричал Дед. — Купил же ты такое! Кто ж его сделал-то?! И ведь и в самом деле похож!

Я молчал, а Дед присмотрелся.

— Не может быть, — пробормотал он. — «Золотой пояс»… Нашелся… Но это же браслет Ягой! Где ты его взял, Ферзь?! Где ты его нашел? В лесу? У колдуна?! Отнеси где взял! Отнеси, ты не понимаешь, что носишь и с чем играешь!

— Сама мне дала, — я нарочито небрежно пожал плечами, — как же это я его отнесу? Подарки не возвращают!

— Ты виделся со стражницей Кромки? И остался жив? — Дед отчаянно не хотел в это верить. Почему?

— Это просто золото, Дед? Или он на что-то еще гож? — пристал я к домовому.

— Это не просто золото, и он на многое гож, но коли она тебе ничего не сказала, то я и подавно не скажу, не допытывайся, наставник! Я еще из ума не выжил — вспоперек Ягой заходить!

— Да ты и Совы-то ее боялся, — поддел я Деда.

— Ну знал бы ты, что это за Сова, так и ты бы таким храбрым вряд ли был! — рассердился Дед. Хорошо, глядишь что и брякнет со зла.

— Так ты скажи, глядишь, я и присмирею. А то все обиняками да недомолвками.

— Ты видел Сову? Видел стражницу? Что еще тебе сказать, когда ты и так все знаешь? — усталым голосом спросил Дед. — Рассказать, кто такая эта Сова? Так не скажу, коли она сама не сказала. Не мучь ты меня, Ферзь. Зачем тебе знать, что человеку не надо знать?

— Да мне всегда больше всех надо, — пробормотал я, крайне недовольный собой. Не приготовился я к разговору, не построил его как надо. Вот и результат — знаю меньше, чем до сей поры знал, потому что пока ничего не знал, так и не маялся. А теперь вот знаю, что-то еще есть за этим браслетом, а что — без понятия. Я махнул рукой, и Дед исчез. Тоже, видать, не чаял, как прекратить неприятный для него разговор.

Однако я тупой. Не новость, конечно, но всегда неприятно. Что во всех сказках делали с кольцами, палочками и прочим магическим инвентарем? Верно. Терли, махали, бросали — проще говоря, вступали с ним в плотный физический контакт. Я посмотрел за окно — смеркалось. Ворота из города еще открыты, так что можно и выйти в лес. Для опыта. Почему-то ставить опыт у себя дома мне не хотелось. Да и Дед бы, я думаю, не одобрил. Да и Поспелка тут ни к чему, в общем.

Я закинул меч на плечо и быстрым шагом покинул дом, прошел по улицам и вышел к воротам.

— Далеко ли, наставник? — окликнул меня воин, стоявший у ворот.

— А тебе что за печаль? — откликнулся я.

— Закроем ворота скоро, — пояснил воин.

— А потом до утра не пустите? — уточнил я. Перспектива ночевки вне города меня не пугала, не январь, чай.

— Таков княжий приказ, — насупился воин.

— А и верно все. Выполняйте приказ. Запирайте, конечно, если велено. Я не знаю, надолго ли я.

— Добро, — воин успокоенно кивнул. Видимо, добрая душа, не хотел странноватого Ферзя за воротами оставить. Ну, вольному воля, а охота пуще неволи.

Я скорым шагом шел к лесу за городом, напевая себе под нос. Вдруг неожиданная мысль посетила меня. Вернее, это был вопрос — когда я последний раз курил? Я задумался. А точно, у колдуна и курил. И все с тех пор. Неделя с лишком. И ни разу не потянуло. И даже заставлять себя покурить не пришлось. Не хочется. Так в свое время мне расхотелось кофе, которым я буквально заливался несколько лет подряд, потребляя в день до семи чашек, по три ложки кофе на каждую. Просто перехотелось, как отрезало. Не хочу. И курить не хочу. М-де. Интересно, кто мне так удружил — колдун или Ягая? Нет, я не жалуюсь, конечно, но как-то задело то, что, меня не спросясь, просто лишили многолетней утехи, которую я все никак не мог оставить, даже готовясь подохнуть. И что? Жалко тебе ее, что ли, Ферзь? Люди вон жалуются, что колени назад выгибаются, когда курить бросают, а ты и не вспомнил ни разу. Закурить, что ли? Я остановился. Постоял миг. Ответ пришел сам, простой, в одно слово: «Зачем?» Я вдруг понял, что и с собой у меня сигарет нет! Ну и слава Богу. С чем и зашагал себе дальше, напевая: «Девки звали на гулянку, // да я с ними не пошел, // пиджачишко на мне рваный…» Оглашая лес, в который я уже вошел, матерными частушками, я шел бездорожно, как кабан, и, наконец, проломив какие-то кусты, вышел на полянку. Вот. Самое то, что и требовалось. Ниоткуда меня не видать. Я сел на пенек, стоявший строго посреди полянки, и снял браслет. Полюбовался на него в лунном свете, да и призадумался — а что с ним делать-то? Бросить через плечо за спину? А если потеряется?

Я покрутил браслет на руке. Ничего. Ну, не будь то мудрено, если бы он от вращения срабатывал, то давно бы уже сработал, постоянно же на руке крутится. Я снял браслет с руки и подышал на его. Ничего. Прикоснулся губами. Тот же результат. Может, сказать что-то надо? Мысль о том, что он работает только от заклинания, меня опечалила, ни одного я не знал, кроме того, которому научил меня Дед. Я несколько раз подбросил браслет, попеременно ловя то левой, то правой рукой. Да епа мать, что же с тобой делать-то?!

Я задумчиво сидел на пеньке, машинально постукивая по браслету пальцами. Примерно на третий раз за спиной послышалось сварливое:

— По голове себе постучи! — Сова!

Я резко обернулся, вскакивая. Точно! На полянке, просто излучая недовольство, стоял посланник стражницы.

— И какой дурак тебя, дурака, научил, как им пользоваться? — В голосе Совы слышалась досада.

— Никто. Сам додумался, — горделиво отвечал я. А что? Почти правда!

— Не додумался, коли уж на то пошло, а достукался! — поправила меня птица. — И что теперь?

— Как это «что теперь»? Теперь я знаю, как он работает, — неуверенно отвечал я. И в самом деле, а что теперь-то? Что-то я нынче незадачливый какой-то, к разговору с Дедом не готов был, да и теперь не лучше вышло.

— Да что ты говоришь! — восхитилась Сова. — Молодец какой! Знает он! Чего ты знаешь, отвечай!

— Если постучать по нему, ты появишься! — отвечал я, рассердившись.

— Ты уверен? — насмешливо спросила Сова.

— Ну появился же ты, — неуверенно сказал я.

— А может, я по другому делу? — мрачно отвечала мне птица.

— А я еще раз попробую, попозже, — посулил я.

— Я тебе попробую! — Глаза ночного хищника полыхнули нестерпимой желтизной, но я уже не то чтобы привык к нему, а скорее, понял, что вряд ли его хозяйка желает мне зла.

— Попробую, — твердо сказал я.

— А зачем я тебе, если уж на то пошло? Поговорить, что ли? О чем? О Ягой?

— Хоть бы и поговорить. Тебе брезготно, что ли? — Я начал злиться, поймал себя на этом и взял себя в руки.

— Да просто не о чем нам с тобой разговаривать, — сухо отвечала мне Сова.

— А если попросить тебя отвести меня к ней? — негромко спросил я.

— А надо ли тебе это сейчас? Это не шутки, не к соседу на гости собрался, — на сей раз совершенно серьезно отвечала мне Сова.

— Сейчас нет. Но когда-нибудь… — Я не закончил фразу, Сова усмехнулась и исчезла, присовокупив напоследок:

— Вот когда-нибудь и стучи!

Я же остался посреди ночного леса, безгранично довольный собой и результатом. Мобила, однако! Времен Ярослава Мудрого…

Надев браслет на руку, я пошел обратно, насвистывая: «Ты жива ль еще, моя старушка?» Свистеть вскоре надоело, и я запел эту песню в полный голос. Ночной лес прислушивался к стихам, которые только еще будут написаны через восемьсот лет.

Переночевав неподалеку от стен Ростова (как и обещал стражник у ворот, их заперли), я, как только открыли ворота, прошел в город и поспешил к себе домой. Пора было понемногу паковаться, уже через два дня по приказу Ярослава начинался поход в Медвежий угол с целью заложить там городище. Хотя мне-то что было паковать? Подпоясаться только.

Дед встретил меня чуть ли не на пороге, что говорило о его крайнем волнении — как и всякая уважающая себя нежить, ошиваться в местах, где его могут увидеть посторонние, домовой не стремился.

— Где ты был, Ферзь? — набросился он на меня. Одновременно с ним набросился на меня и Граф, соскучившийся за ночь. А Поспелка пока еще не проснулся.

— Для начала здравствуй, Дед, — ответил я.

— Здрав будь, Ферзь. Где тебя дасу носили?! — Дед был просто вне себя.

— Да в лес я ходил, Дед, погулять, — отговаривался я.

— Старый я дурак, что ж я тебе не сказал, что нельзя с этим браслетом как с погремушкой или узорочьем простым! Ты же мог вызвать ее! — Судя по всему, Дед свято верил, что мое скудоумие не позволило мне совершить непоправимый поступок и вызвать Сову.

— Ты ошибаешься, Дед, — тут я заговорил холодным, сухим тоном. Уже надоело, что почти вся встреченная мною нежить держит меня за недоумка. — Я разобрался, как с ним обращаться, и вызвал Сову в лес. Хочешь, могу и сюда вызвать, хоть сейчас?

— У тебя вроде как грудь болела, а не голова! — отвечал мне Дед. — Зачем тебе тут Сова? Или она не сказала тебе, что каждый вызов приближает тебя к Кромке? В один прекрасный день Сова просто отнесет тебя туда, уже не спрашивая, хочешь ты этого или нет! И тогда пути назад уже не будет! Ты уже готов стать кромешником?!

— Да пока такой мысли не было. А как узнать, сколько мне еще раз осталось?

— В том-то вся и суть, что никто этого — ну почти никто! — не знает.

— Даже ты, Дед? — негромко спросил я.

— Я? А мне-то откуда, — начал было Дед, но я перебил его:

— Тогда я просто буду делать это на свой страх и риск, пока однажды ты снова не останешься один, Дед.

— Ну… Оно, конечно, не сразу тебя унесут, — забубнил Дед, пряча глаза, — но увлекаться не стоит, я не вру, когда говорю, что рано или поздно, а будет последний раз.

Я кивнул, и на этом наш разговор был закончен. Однако, мобилка-то с сюрпризом оказалась. Так и достукаться недолго. Одно дело своей почти волей в гости попасть, другое — просто оказаться на Кромке без права выхода, скорее всего. А то и череп новый у Ягой прибавится на частоколе, я же не знаю, как они там оказались, и кто были их владельцы? Может, тоже постукивали себе по браслету меланхолично? Но, сказать по чести, мне стало намного легче. Стражница стала ближе, если станет невмоготу, я знаю, что делать. Разве этого мало? Порой знать, что можешь сделать, куда важнее самого действия.

На предыдущем занятии я велел уным принести сегодня свои собственные, настоящие мечи. Хотел посмотреть, в каком состоянии оружие. Чуяло мое сердце, что оно очень скоро может понадобиться, а с деревянным мечом лучше оставаться одному мне.

Мечи уных оказались в полном порядке. Судя по всему, вчерашний вечер и часть ночи они посвятили своим мечам. Любым из них, на выбор, можно было бриться.

— Хорошо. Я доволен вашими мечами. Начнем урок. Положите свои мечи и возьмите деревянные.

На лицах уных мелькнуло разочарование. Они что, в самом деле думали, что сегодня тут будет рубка на мечах? Однако очень скоро недовольство прошло — на него просто не оставалось времени. Прогоняв уных несколько часов, я остановил занятие и сказал:

— Послезавтра я уезжаю из города вместе с князем в Медвежий угол. Вы все поедете со мной. Собраться лучше всего будет уже сегодня. Деревянные мечи взять с собой, — и, не дав уным даже оценить мое заявление, я продолжил: — Теперь разбейтесь на пары. Я заметил, что все вы стараетесь атаковать голову или туловище. А это неправильно. Неправильно потому, что от вас именно этого и ждут. И потому противник всегда готов прикрыть грудь или голову. Поэтому охотьтесь на руки. На кисти рук, на пальцы, на предплечья. Что сделает человек с отрубленными кистями? Ничего. Он может только умереть. В любом случае, для вас он уже не опасен. Поэтому первая цель в бою, если сложилось, — руки.

И до позднего вечера я показывал уным приемы атаки на руки. Кто-то мог бы мне сказать, что с этого и следовало бы начинать учение, но расписание занятий у нас то и дело летело кувырком. Так что азы у моих уных получились несколько иные, чем были в свое время у меня. Да и то сказать — мои занятия со стариком Тайра были куда более степенными и упорядоченными.

— Можешь рубить — руби. Можешь колоть — коли. Можешь вцепиться зубами в пах — вцепись. Запомните это, — наставительно бубнил я, степенно прохаживаясь между парами уных, то и дело пуская в ход спутника педагога — суковатую палку, на которую я давно уже заменил применявшиеся поначалу ветки. Лучше уж кровоподтек, чем чужой меч в брюхе. Будем спорить?

Воислав, к примеру, получал палкой чаще всего — из него мог выйти прекрасный боец, а впоследствии, может, даже и мастер, потому я и драл с него семь шкур. Вот и сейчас, несмотря на приемлемый укол, который он нанес в кисть своему противнику, он получил палкой по загривку: охотясь на руки, он слишком сильно проваливался вперед, это могло стоить жизни. Ратмир получил палкой по ногам, ибо шагал как циркуль. В общем, с занятий моих редко кто уходил обделенным вниманием доброго и кроткого наставника Ферзя. Напоследок, в качестве отдыха, я заставил уных по одному проделать простое с виду ката с мечом, чуть не обломал об них свое орудие, а потом и отпустил с миром.

После ужина, когда Поспел уже спал, а Дед исчез, я снял с руки браслет Ягой и положил его на стол. Жалко, что нельзя через него просто поговорить… Но тут же я понял, что не те у нас были с ней отношения, чтобы «просто говорить» вечерами ни о чем. Или я ухожу туда навсегда, чтобы остаться со стражницей до конца, каким бы он ни был, или просто не дергаюсь и не дергаю ни Сову, ни Ягую.

Следующий день прошел тихо и гладко, уные занимались весь день: после любимых прыжков — атаками на руки, Поспелка трудился почти наравне со всеми, Граф надменно следил за табуном чужих, которых чрезмерно доверчивый хозяин пускает на двор, вместо того чтобы гнать поганой метлой, я же, как обычно, прохаживался по додзе, время от времени пуская в ход палку. Вечером я отпустил уных и быстро собрался в завтрашний путь. Поспелка весь вечер робко поглядывал на меня, и я, в конце концов, сказал:

— Спрашивай.

— Наставник, а я еду с вами? Ну, в Медвежий угол? Ведь вы наверняка надолго туда, как же мои занятия? И вообще… — Поспелка примолк.

Я задумался. Конечно, манила мысль оставить тут и Поспела, и Графа, но, в конце концов, он мне не слуга, он младший ученик, а свое право им называться он подтверждал ежедневно с утра и до ночи, помимо занятий занимаясь еще и хозяйственными заботами, — бегал на торг, убирал в додзе и в доме, выполнял массу мелких поручений. А я теперь не возьму его в лес? Конечно, дело это довольно опасное, но, в конце концов, у меня в доме рос воин. Дав себе последний шанс, я сказал:

— Поспел, мы едем не на прогулку, там может случиться драка с угольцами. Нас там не особо жалуют. Да и дом бросать без присмотра не хочется. Что скажешь?

Но ответил мне внезапно появившийся Дед:

— Совесть-то есть?! «Дом без присмотра» — спасибо тебе, наставник Ферзь, уважил старика! — И Дед отвесил мне поясный, медленный поклон. Мне стало стыдно.

— Дед, извини. Я был неправ. Но ты же понимаешь, о чем я? — Хотя я и сам уже не совсем понимал, о чем я именно говорил сейчас домовому, только что кровно оскорбленному мной.

Дед молчал. Но хоть не пропал сразу. Я начал свою жвачку снова:

— Дед, ты же сам знаешь, что лучше тебя за домом не присмотрит никто, на что обиделся? Знаешь ведь? Знаешь. И почему я так сказал, подумай.

— Да что тут думать, — немного оттаял Дед. — Все из-за Поспелки.

— А я что — худо за домом следил?! — возмутился пацан, но тут я уже мог и власть употребить. И употребил:

— А ну цыц! А то мигом на двор к князю верну! Еще тебя тут не слыхали. Ты, что ли, лучше домового за домом приглядишь? Ты не домовой и не чернавка, ты воин. Вот им и будь. Понял?

— Прости, наставник, все понял, все, — забормотал перепуганный малец и убежал на двор, после того как я кивнул ему, а Дед усмехнулся.

— Ладно ли, Дед? Мир? — спросил я.

— Добро, Ферзь. Но думай в следующий раз, что говоришь. Так люди и договорились в свое время, что все мы на Кромку ушли и там затворились, — Дед говорил совершенно серьезно, я навострил уши. Кромка! Снова Кромка!

— А кто, Дед, договорился? Или снова не мое дело?

— Снова не твое, — согласился покладистый Дед. — Просто ни к чему тебе это знать, ты не колдун, не знахарь. Да и они-то уж сейчас — с пятого на десятое…

— Ну хоть одно скажи тогда. Это во всех землях сразу вышло или по-разному?

— Почти во всех. Есть еще земли, где нежить не ушла за Кромку, а на Севере еще и через тысячу лет не уйдет, но и здесь, и по соседним странам все вышло в одно время. Мы открыли Кромку и ушли. А вам оставили землю.

— Которую мы, я так полагаю, сразу же начали калечить, верно? Или вы потому и ушли, что мы это еще раньше начали?

— А ты точно не знахарь, Ферзь? Из старых еще, нет? Не волхв? — усмехнулся Дед, и я понял, что угадал.

— Вы просто соблюдали равновесие… Мы расшатываем, вы храните. Мы остаемся, вы уходите… Или нет? — негромко спросил я у Деда.

— Ложился бы ты спать, наставник! — с удовольствием ответил мне вредный старикашка и исчез, как не был, и больше не появился, несмотря на все мои призывы.

Я снова сел на лавку, с которой вскочил, и, взяв браслет в руки, поднес его к губам и негромко сказал: «Я скучаю…»

…И из-за неизмеримой дали, из-за темных вод ручья Прощания, из-за синих елей Синелесья я услышал негромкое, еле слышное: «Я тоже».

 

Глава XXXII

Утро мое началось следующим образом. Я вскочил, бодр и весел, схватил оставшиеся пачки сигарет, переломал сигареты в мелкую труху и символично, священнодействуя, высыпал продукт в выгребную яму. Собственно, там ему было и место изначально. Дед, который видел мои манипуляции, только хмыкнул. После чего я растолкал чиновника для особо мелких поручений, и мы с ним и с домовым в молчании позавтракали.

— Когда выезжаешь, Ферзь? — спросил Дед после еды.

— Сейчас. К полудню велено быть при дворе князя. Собирать мне, собственно, нечего. Собаку оставляю здесь, обеих лошадей беру с собой. Тебе, Дед, может, купить чего, пока время есть? Поспелка на рынок сбегает. Может, снеди какой?

— Ну не стоит того, не пропаду. Ты его пока не гоняй, еще ни один нежить с голоду не пропал, — усмехнулся домовой, а Поспелка приободрился, видимо, перспектива мчаться на торг его не особо прельщала.

— Тогда, Дед, счастливо оставаться, — сказал я, — осталось только лошадей оседлать, и мы поехали.

— Давайте, давайте, дорога вам колдобинами, лес стеной, а небо градом, — ворчливо пожелал нам Дед и указал на лавку, с которой мы уже встали.

Оно и верно. Присесть перед дорогой. Веришь ты в приметы или нет, а спорить с нежитью на сей счет — дело глупое. Мы какое-то время чинно посидели, я вспоминал, озирая комнату, не забыл ли чего, Поспелка просто хранил молчание и, по-моему, боялся дышать, чтобы не привлечь моего внимания. А то мало ли! Передумает Ферзь, и плакала поездка. Но я не передумал. Молча встал, надел куртку, взял в руку сумки, думая перекинуть их через седло, положил на плечо меч и осмотрел избу, как будто бы был тут в первый и в последний раз. Собственно, как и всегда. Выходя из дома, не надейся вернуться, только тогда ты вернешься. Причем это было применительно не только к серьезным поездкам, а к каждодневным уходам и приходам. Поспелка схватил свою котомку и выбежал из дома вслед за мной.

Я захлопнул дверь и постоял миг на пороге. Что-то давило на сердце, что-то тяжело лежало на душе. Какая-та тень нехорошего предчувствия, и будь я сам себе хозяин, то послал бы эту поездку и вернулся домой. Но был я не один и далеко не сам себе хозяин, поэтому попрощался вслух с Дворовым, смиренно оседлал Харлея и Хонду, сам сел на Харлея, а на кобылу посадил Поспелку и выехал со двора, спешась на миг, чтобы закрыть воротину. Обычно в такой ситуации я бы закурил, а сейчас сунул в рот соломинку, да на том и утешился. В конце концов, сколько же ненужных привычек и столь же ненужных «якорьков» мы сажаем себе в головы. Ужас просто.

С этими глубокими мыслями, сделавшими бы честь любому психиатру, вплоть до старика Фрейда, я приехал к княжьему подворью, сейчас переполненному людьми. Отдельным отрядом, не смешиваясь с ротниками, стояли варяги. Спешиваться я не стал, въехал во двор, и ко мне тут же подбежал Ратмир.

— Наставник, мы готовы ехать, все ждем лишь тебя! — радостно отрапортовал он, глядя на меня снизу вверх.

— Не меня ждем, а князя, — поправил я его, — веди пока к нашим, там встанем.

Наши, как и следовало ожидать, оказались дальше всех от крыльца, кроме обозных, коих была столь большая толпа, что я сначала даже подумал, что тут и провожатые приблудились. А потом понял, что Ярослав берет с собой и строителей, а не только обычных обозных. Уные обрадовались моему появлению, но я сухо поприветствовал их и говорить больше ничего не стал, лишь спросил у Воислава, тем самым сразу повысив его в глазах остальных учеников, все ли взяли броню и щиты. Оказалось, что все. Еще пару месяцев назад такой вопрос уных бы обидел, но теперь никто и бровью не повел. Значит, обучению поддаются. Добро.

Тут на крыльцо в сопровождении вечного Ратьши, которого почти незримой тенью, в свою очередь, сопровождал его вечный спутник в капюшоне, вышел Ярослав. Гомон стих.

— Здравы будьте! — начал князь свою речь и на миг прервался, дав людям прокричать громко и слаженно ответное приветствие. — Все ли знают, куда и для чего мы едем? — снова спросил князь, хотя даже очень недалекому ежу было бы понятно, для чего и куда все собравшиеся во дворе едут.

Но я давно уже понял, что князь просто так ничего не делает, потому даже про себя осуждать действия дайме не стал, а сурово посмотрел на своих уных, чтобы, значит, вели себя пристойно. Как они себя, собственно, и вели.

— А коли все, то и говорить больше не о чем. Выезжаем прямо сейчас! — Князь сбежал с крыльца к своему серому в яблоках жеребцу, которого держал под уздцы княжий гридень, переполненный чувством собственной значимости. Ярослав лихо вскочил в седло и первым выехал за ворота.

За ним потянулась русская дружина, за ними последовали варяги, а уж потом, скромно и неприметно, выехали и мы, грешные. За нами следовал обоз. Конечно, я просто-таки спиной чуял, что уные страшно недовольны таким местом в княжьем поезде, грезилось им, само собой, что нам надлежит ехать если уж не сразу за князем, то уж точно перед варягами. Мне же на все это было наплевать, я ехал, безо всякого интереса посматривая по сторонам. Не нравилась мне эта поездка. И Поспела, мне думается, взял я с собой зря. Не отправить ли его домой, пока не поздно? И наплевать мне на всю непедагогичность такого поступка. Но я не отважился, признаться, на такую жестокость. Такие вещи человек запоминает на всю жизнь, а за свою короткую жизнь Поспелка и так видел не много радости. Так что я лишь обернулся, чтобы посмотреть на него. Тот, как влитой, сидел в седле, немного лишь выпучив глаза, которыми он даже не моргал. Стремена я подтянул ему под рост еще дома, но он, видимо, думал, что, чем серьезнее он выглядит, тем лучше, а оттого сидел на седле, словно аршин проглотив и надувшись, как мышь на крупу. Я подмигнул ему и негромко бросил: «Выдохни, Поспелка, не ровен час, взлетишь!» Поспелка хрюкнул со смеху и сразу стал обычным ребенком, который едет в первое свое большое путешествие.

Ехали мы, как и положено, не торопясь, поспешали, проще говоря, медленно. Ко мне подъехал уный из тех, что были возле князя и Ратьши.

— Наставник Ферзь, тебе велел подъехать тысяцкий Ратьша! — негромко отрапортовал он мне. Я кивнул и молча выехал из колонны, обгоняя ее, поспешил к тысяцкому.

Тот оказался, как и следовало ожидать, в голове процессии, неподалеку от князя, но, однако, и не рядом с ним. Видимо, для разговора со мной отъехал?

— Как тебе поездка, наставник? — задал странный вопрос Ратьша. Сговорились, что ли, с князем?

— Да пока не началась еще, — отвечал я, вежливо поглядывая на тысяцкого.

— Может, спросить чего хочешь? — продолжал Ратьша.

— Что мне надо знать, мне уже сказали, разве не так, Ратьша? — спросил я, притворяясь равнодушным.

— Оно так, — протянул тысяцкий. — Но мало ли, может, сам что хочешь узнать?

— Хотелось бы узнать, не станут ли уных моих к работе привлекать. К строительству, то есть.

— А тебе бы не хотелось? — спросил Ратьша.

— Тысяцкий, они сырые еще, недоученные. Я бы хотел, конечно, чтобы побольше времени у меня и у них для занятий было, но на то воля князя. Я лишь на твой вопрос ответил, — пожал я плечами.

— Добро, скажу князю. Твои уные, глядишь, скоро выше гридней пойдут, — усмехнулся тысяцкий, и я благодушно улыбнулся в ответ:

— Перехвалишь, Ратьша. Но, коли время будет, я попробую из них что-то сделать.

— А так что про нашу поездку думаешь? — снова вернулся Ратьша к первоначальному предмету разговора. Вроде это он уже спрашивал? Спрашивал, да не то. Он что, хочет узнать, как приблудный наставник Ферзь относится к планам своего князя?

— Не мое это дело — о княжеских задумках судить. Но скажу одно — город на реке поставить — это дело большое, нужное и, думаю, выгодное. Больше мне сказать нечего.

Ратьша пытливо заглянул мне в глаза, помолчал немного, а потом кивнул, скорее, своим каким-то мыслям и отпустил меня с миром. Чего хотел? Да чего бы ни хотел, все равно не скажет. Проверить меня в очередной раз? Так вроде бы уже вдоль и поперек проверили.

Время шло, въехали мы уже в густые леса, которые меня на сей раз почему-то несколько нервировали. Предчувствие какой-то беды не отпускало меня. Я не понимал, что именно меня беспокоит. Понятно любому, что угольцы кусок своей земли просто так не отдадут, а Ярослав — не Владимир, у которого войска больше, чем тут народу живет. Но ведь я был готов к войне. Уные мои же, как я понимал, просто рвались в бой, навостряя уши на каждый шорох в лесу. Так что не так? Не нравится, что я Поспелку взял? Так теперь его домой не отправишь, значит, про это забыть. Не нравится, что уные у меня, мягко говоря, недоученные? Так кто меня спрашивал? Сделать тут ничего нельзя, значит, тоже забыть. Убьют меня в этой поездке? Ну я могу постараться, чтобы этого не вышло, но уж тут, строго говоря, поделать точно ничего нельзя. Забыть. Хорошо. Тогда что не так?! Все это вкупе? Нет. Обычное недовольство ситуацией к моему черному предчувствию отношения не имело. Недовольство было само по себе, а предчувствие чего-то очень нехорошего — само по себе.

А потому ближе к вечеру, когда уные мои, я думаю, уже мечтали о скором привале, я внезапно для них каркнул:

— Брони, шлемы — вздеть! Щиты на руку! Поспела прикрыть! — и обернулся. Позади меня поднялась суета, уные поспешно облачались в броню, а Поспела вместе с Хондой затолкали между рядов и надежно прикрыли собой. Ну хоть так…

Ко мне снова прискакал посыльный от Ратьши с вопросом, что это на меня нашло.

— Передай Ратьше, что наставник, — я надавил на это слово, — чует беду. А потому и приказал уным изготовиться.

Не объяснять же ему, что браслет Ягой последние несколько минут стал беспокойно подрагивать, а похожие подрагивания случились с ним перед моей встречей с Ланон Ши.

Уный ускакал с моим ответом, и вскоре в колонне перед нами началось сходное движение, люди надевали кольчуги, шлемы, проверяли свое оружие. Варяги, которые ехали перед нами, озброились быстрее всех и теперь хищно посматривали в сумрак векового бора.

Первая стрела досталась моему уному по имени Пахом. Она ударила его прямо в лицо, пробила голову парня насквозь и вышла из затылка. Тот умер, думаю, не успев и почувствовать, что случилось. Дальше стрелы полетели из-под ветвей, из влажной тьмы леса просто роем, стрелков там скопилось, судя по всему, немало. Били почему-то не с обеих сторон, а только справа. Как оказалось впоследствии, слева было огромное болото, куда, как мы поняли позже, нас и планировалось согнать.

Я материл себя последними словами — зачем поволок с собой пацана?! А потому, разворачиваясь к хлынувшим на дорогу людям, я бросил взгляд на ряды своих учеников. Чиновника моего за ними и видно не было. Молодцы уные.

Как я смог увидеть, удар пришелся по нам — по группе уных и обозу. То ли мы показались самой легкой добычей, то ли просто мы служили своеобразной прослойкой между варягами и ротниками, которым теперь было очень затруднительно пробиться к нам. И на лесной дороге началась резня. Первую волну нападающих уные мои встретили стрелами, поубавив тем прыти, а там дело пошло на мечи. Нападавшие броней не имели, шлемов тоже, орудовали топорами и копьями, да еще лес время от времени поплевывал на дорогу стрелами. Как ни странно, никто из нападавших не кинулся грабить обоз, чего, по идее, следовало ожидать. Нет, они кинулись на нас, в каком-то лютом, неистовом бешенстве, только что зубами не грызли.

Я вертелся в седле, кое-как отбивая направленные на меня копья и рогатины, изо всех сил высматривая Поспелку. Перед глазами моими проплыла Хонда, а седока на ней не было. Убили?! Я взревел так, что сразу сорвал себе глотку, и под моим мечом в брызги разлетелась чья-то голова. Я бросил Харлея прямо в толпу нападавших, и боевой конь тут же пустил в ход копыта и зубы, оказывая мне всю возможную помощь. Отдавать команды было некогда, да и никто бы их не услышал — сеча гремела ударами оружия о щиты, люди выли дикими голосами, звенели кольчуги, лязгала сталь, отчаянно ржали кони, и в разные стороны брызгала кровь.

Харлей проломил кустарник, и я с дороги въехал в лес. Прямо передо мной оказались два человека, снаряжающие луки. Судя по всему, такого дурака, чтобы поехал в лес, они не ожидали, потому стрел на их тетивах не оказалось, а достать из-за поясов свои топорики они не успели — на голову одного с капустным хрустом опустилось копыто моего коня, а на голову другого — мое субурито. Я на месте развернул жеребца, не дожидаясь, пока очнутся товарищи убиенных стрелков, и в один мах вернулся на дорогу, под какое-никакое прикрытие кустарника.

Варяги тем часом все же прорвали толпу нападавших и отрезали их от леса. Но никакой паники среди тех не началось, напротив, они еще яростнее продолжали бой. Нам повезло, что напали на нас почему-то только с одной стороны, иначе, я думаю, моих уных осталось бы еще меньше. А покамест они, визжа и хрипя, склонялись с седел, нанося даже в царящей неразберихе точные, выверенные удары. Пошла наука впрок.

Я с трудом подавил охватившую меня при мысли о том, что Поспел мертв, ярость. Умирать мне пока было нельзя, если уные увидят, что меня нет, это может кончиться плачевно. А припадок ярости в бою спасает крайне редко, да и то, в основном, на экране или на страницах книги. Дальше я просто вошел в привычный рабочий ритм. Отбил, уклонился, нырнул, ударил, дернул коня за поводья, все сначала… Отдельных лиц я уже не видел, оказавшись в самом центре столпотворения, я крутился в седле, как косое веретено, а Харлей, как я понимаю, попал в знакомую ситуацию и, бешено визжа, лягался и грыз лесовиков за головы зубами. Я понятия уже не имел, что творится на поле боя, что делают варяги и дружинные, ограничились ли нападавшие только нами или такая же мешавень творилась по всему нашему поезду — понятия не имею, да это было сейчас и неважно. Криком я собирал уных к себе, осматриваясь с седла и успевая отбивать направленные на меня удары. Что бы ни случилось со всем поездом, а за своих уных отвечаю только я. И в конце концов уные прорвались ко мне, сбились в круг, прикрываясь щитами, и сопротивление наше стало куда более организованным. Добро…

Нападавшие просто неистовствовали. Если бы их ярость равнялась умению, то, думаю, шансов у нас было бы очень и очень немного — я имею в виду группу своих учеников. Но пока они, островками возвышаясь над половодьем врагов, все еще держались, да и варяги, дорвавшись до боя, быстро проредили толпу нападавших.

Самый яростный круговорот вертелся вокруг лесовика огромного роста и бычьей стати, единственного, кто ворвался в наши ряды на коне. Вооружен он был шестопером на длинном, необычайно толстом древке, да и само навершие было намного больше любого, которое мне доводилось видеть. Раз за разом он отбрасывал смыкающееся вокруг него кольцо варягов и уных, ненавистью и бешенством было пропитано каждое его движение, и было ясно, что, пока он жив, его собратья не утратят своего безумного напора.

Судя по всему, эта гениальная и оригинальная мысль посетила не только меня — предводитель варягов, Иннар, кинулся прямо под шестопер, успев проскочить под смертельным кругом, описываемым тяжелым оружием, и неуловимым движением полоснул лесовика мечом по горлу. Мастер. Не просто боец. Судя по всему, творившееся вокруг него не способно было сбить его с толку, он был как рыба в воде.

Но надеждам моим не суждено было сбыться, когда великан упал, лесовики завыли, как псы на гоне, и остервенились окончательно. К счастью, со всех сторон к нам спешили варяги, пробились с левой стороны дружинники, и вскоре лесовиков перебили. Ни одного из них не удалось взять в плен.

Я мельком посмотрел на своих уных и тронул коня к князю, который, в сопровождении Ратьши, ехал к нам. Иннар уже подъезжал к ним.

— Это не тати, таких дураков даже в этих лесах нет, — начал разговор князь. Ратьша согласно кивнул, Иннар пожал плечами, я же ничего не сделал, просто слушал. — Это угольцы. Местные. Думаю, что наш приезд не глянулся их волхвам, только они могли пробудить в язычниках такую ярость. Что скажете? — Князь обращался к нам. Я снова промолчал, да и что бы я мог сказать? Иннар согласно кивнул, а Ратьша произнес:

— Видимо, как и думал ты, князь, волхвы мерю поднимут под то, что мы сюда едем над верой их измываться и крестить всех насильно. Боюсь, по-хорошему договориться не получится, княже, — Ратьша грустно вздохнул, и я понял, что эта мысль — договориться — была их с князем большой надеждой. Князь мрачно кивнул. — А ты, наставник, что скажешь? — внезапно обратился ко мне Ратьша. Я пожал плечами:

— Что мне сказать? Я тут пока мало что понимаю. Знаю лишь, что нас тут никто с хлебом-солью не ждет, так и то сказать, про то я и раньше знал.

— Вовремя ты, наставник, велел уным броню надеть, — сказал негромко князь, — а через то и мы озброиться успели. Спасибо тебе. Но как ты догадался?

Мелькнула мысль показать им браслет Ягой и поведать, что это и чем они ему обязаны, но мысль эту я быстро пресек.

— Не скажу, княже, сам не знаю. Давило что-то на грудь, как что тяжелое положили. Вот и велел.

— Сердце-то у тебя, наставник, вещун, — все так же негромко сказал князь.

Отвечать мне было нечего, и я просто поклонился.

— Ладно, ступайте к своим людям, — отпустил нас князь мановением руки, и, поклонившись, мы с Иннаром отъехали от него и тысяцкого.

— Я тоже, Ферзь, тебе благодарен, — сказал Иннар почти что без привычного, лающего варяжского акцента. — Когда бы не твое сердце, много бы людей моих полегло, сам видел, кинулись они сначала к нам ближе.

— Не на чем, Иннар. Сегодня я тебе помог, завтра ты мне поможешь, одно дело делаем, — отвечал я, Иннар согласно кивнул и поехал к своим варягам, а я, наконец, доехал до уных, сидевших на конях неподалеку от обоза. Пересчитывать их и выискивать глазами Поспелку я себе запретил. Это меня еще ждет.

Ко мне подъехал Воислав, взмыленный, распаленный еще недавним первым своим боем, который ему удалось пережить.

— Наших убито трое, наставник, — поклонившись, доложил он. — Еще четверо раненых, мы их в обоз снесли, на телеги. А легко ранены, кажется, все, — в голосе его просто слышалась гордость этими ранами.

— А Поспелка где? — с трудом выдавил я из себя, боясь, честно говоря, слышать ответ.

— Поспелка наш, как бой начался, на левую сторону дороги убежал и там за деревьями спрятался, чтобы под стрелы не попасть али под горячую руку, — усмехнулся Воислав. — А вот и он!

Я резко обернулся. На взбудораженной Хонде, счастливо улыбаясь, сидел Поспелка.

 

Глава XXXIII

Я проведал уных в обозе, потом мы сносили к погребальному костру тела убитых, потом, найдя нужную по размеру поляну, устроились на ночлег, заведя телеги в обычное кольцо и выставив двойное охранение. Приказом князя мы и варяги были от ночного бдения освобождены.

Тем не менее я не спал, а бродил по лагерю, как вздорное привидение, только цепями не гремел. Осмотр уных показал, что на орехи досталось всем. Но чувство, вызываемое этим, было двойственным — полегли не все, и тяжелораненых было мало, значит, что-то мне все же удалось им передать. С другой стороны, конечно, убитых было целых три. Много, учитывая, что группа антиваряжского спецназа состояла всего-то из двадцати человек. Можно, конечно, себя тешить тем, что дело ратное, то ли бывает, случается, что и матерых волчар душат, как кроликов. Нет. Нельзя себя тешить. Плохо работаем, товарищ Ферзь. Очень плохо. А учитывая, что такого рода встречи с местными будут, я полагаю, еще не раз, заниматься станет труднее. Ну что же — делай что должен, и будь что будет. Иначе никак.

Тут собрался я было философски закурить, но вспомнил, что я и не курю, да и курить мне нечего. Странное чувство. Столько лет курил — и на тебе, не курю. Самое же ужасное, что и не тянет! Узнать бы все же, кто расстарался — Ягая или колдун? Ну узнаю, допустим, — дальше что? Ругаться или в ноги кланяться? Подумав, я пришел к выводу, что пришлось бы кланяться, а потому решил и не узнавать. Дали тебе коровку — беги скорей за веревкой, так-то вот. Так, некурящим призраком, я мелся по росистой траве, на которой спали, храпели, стонали и бредили во сне мои товарищи по оружию. Фраза-то какая, а? «Товарищи по оружию», как же…

Наконец, я улегся спать, крайне недовольный собой. Спалось мне скверно, приснился мне почему-то убиенный мною Фарлоф верхом почему-то на пегом осле, на диво убранном и разукрашенном, затем виделась мне Ягая, тоже недовольная вроде бы как Совой. Затем мне снилась река в разливе, сносящая наши с Ярославом постройки, а под конец, снова, как когда-то, вынырнула оскаленная медвежья морда и выругалась матерно. Тут я пробудился и сел на траве. К чему вообще может сниться медведь, когда ты ночуешь в лесу? Оно, конечно, верно, в лесу медведя не поминают, но я не поминал, собственно, во сне видел. Ждут меня неприятности, связанные с родом стопоходящих, что ли? Мило. Только этого мне и не хватало для разнообразия. Вокруг меня тем часом проснулся лагерь, и пришлось мне вставать.

Я сходил в обоз, проверил своих раненых уных. Хуже им не стало, что позволяло надеяться, что и дальше не станет, и молодой организм возьмет свое. Потом я отошел в сторонку от лагеря и откушал своего зелья, а другим натер грудь. К слову сказать, легкие уже не болели, и временами мне казалось, что все уже значительно лучше, нежели было. Это, конечно, радует. Выходит, что я рановато собирался сдаваться. Хотя, не соберись я сдаться, не пошел бы я в лес, не нашла бы меня Сова. Впрочем, думаю, такая Сова и в квартире бы нашла, очень ответственная птица. После завтрака тронулись мы снова в путь, но на сей раз в броне и в шлемах были все, искушать судьбу желающих не было.

Ехали мы, ехали, скрипели обозными телегами на весь лес, гремели железом, варяги оторвали несколько песен, от которых мороз шел по коже, мы ответили своими (песня Красной Шапочки давно уже стала своей), потом я исполнил несколько похабных частушек, от чего по рядам прошел смех, а затем лес кончился, и мы выехали на высокий берег. Я стегнул Харлея и поскакал в голову поезда. В конце концов, не каждый день удается присутствовать при закладывании нового города.

Князь и Ратьша, сидя в седлах, смотрели на раскинувшуюся перед ними Ра-реку, сладководый Итиль — в общем, на Волгу. Место, как я мог судить, было идеальным. Полное господство над большим участком судоходной реки. Одного этого хватило бы, чтобы идея поставить тут город была разумной. Но, как я понимал, это была лишь одна из причин, по которой Ярослав привел нас всех сюда. Правда, все они меня не касались, мое дело было телячье — натаскивать уных на варягов и смиренно ожидать княжьего одобрения своей работе. Меня это более чем просто устраивало.

— Ставь лагерь! Здесь будем строиться! — грозно скомандовал Ярослав, и я поскакал к своим, чтобы быстрее выполнить княжий приказ.

Поезд наш пришел в движение, обозные попросту впали в какой-то берсеркизм, если это применимо к неистовому труду, ратники ставили палатки, уже стучали по дереву топоры, да и мои уные споро ставили лагерь.

Мы пришли сюда надолго — навсегда. Потому очень скоро от леса нас отделили засеки, и лагерь ощетинился на лес кольями надолб. Шутки кончились, Ярослав привел с собой массу крайне решительно настроенного народа. Мери, которая тут проживала, придется смириться, а судя по тому, что Ярославлю уже больше тысячи лет, она смирилась, да, но что было в промежутке? Вот это мне и предстояло узнать.

В лес князь выслал дозоры, варягов и своих дружинников, они растворились в нем, как соль в воде, совершенно бесшумно и молниеносно. М-де, как бы я ни гонял своих уных, а многому им придется учиться еще и у своих старших товарищей.

Я принял деятельное участие в обустройстве нашего с уными лагеря, помогал ставить палатки, покрикивал на своих подопечных — в общем, смешался с народом.

Несколько раз видел я и князя, мелькавшего то тут, то там. Он был бледен, скажу для истории, но лицо его выражало неумолимую, неукротимую решимость.

К вечеру лагерь был обустроен. Весь огромный, чистый от леса обрыв был занят нами, на засеках уже стояли, как всю жизнь тут и находились, ротники; разведчики вернулись из леса и теперь сообщали начальным своим людям, что видели и слышали. Вернулись, как я мог видеть, все. Лагерь дымил кострами, стоял гул множества голосов, время от времени ржали кони, пахло готовящимся ужином. Я сидел на одной из засек, рассматривая чернеющий непролазный многовековой лес. Небывалый покой почему-то охватил меня. Вот уж не к месту! Не успели приехать на чужую, строго говоря, землю, а я уже в нирване, причем совершенно необъяснимой. Но шерсть на загривке удалось поднять только отчаянным усилием воли.

Когда упала ночь, и мы все, кроме караульных, уже готовились собираться ко сну, пришел он.

Он вышел из леса, из стелющегося по земле тяжелого, сырого тумана, он шел, не таясь, прямо на засеку. Огромного роста старик, думаю, на голову выше меня, худой, но невероятно широкоплечий, с длинными седыми волосами, удерживавшимися надо лбом узким ремнем, с бородой, падавшей ниже пояса, с длинным, чудно изукрашенным деревянным посохом. Перед засекой он остановился и что-то негромко сказал. Я не услышал его, но находившиеся прямо перед ним ротники переглянулись, и один побежал в лагерь, как я видел, в сторону княжьего шатра.

Вскоре оттуда, к моему глубокому удивлению, пришел сам князь, сопровождаемый Ратьшей и небольшой группой дружинников. Перед величественным стариком по приказу Ярослава откатили телегу, служившую временными воротами, и он ступил на землю лагеря. Я соскочил с засеки и поспешил к месту рандеву. Прежде чем старик заговорил, я уже стоял неподалеку от Ратьши. Одет я был по теплой погоде в безрукавку, а потому браслет Ягой могли невозбранно видеть все. И старик увидел. Сначала в глазах его плеснулось безграничное удивление, потом лицо его на миг исковеркало невыносимым презрением, и он отвернулся к князю и ни разу более не посмотрел в мою сторону. Интересный, однако, старец…

— Кто ты и зачем пожаловал? — начал разговор Ярослав. Старик мрачно посмотрел на него сверху вниз.

— Я служитель Велеса, князь. Вы пришли на нашу землю снова. Разве не довольно мы дали вам понять, что никто не рад вам тут, и закрепиться вам не удастся?

— Мы говорим на одном языке, служитель Велеса, но ты говоришь со мной как с чужеземным находником. Что нам делить с угольцами? Я хочу поставить тут город, охранять стану реку и земли вокруг, ведь и вы, уверен, страдаете тут от разбойников.

— Ты свой, но ты хуже находника, — грозно сдвинул брови старик, — нешто мало тебе своих земель, своих холопов, что ты на наши заришься и хочешь сделать холопов из нас? Хочешь привести к нам своего бога, когда мы поклоняемся нашему?

— Ты прав, старик. Я хочу остаться на этом берегу. Холопить вольных я и не думал, живите, как жили. Посмотрим, сможем ли ужиться. Но наперед говорю, старик, — не испытывайте моего терпения, я хоть и хочу в мире с вами жить, но шутить с собой не позволю.

Я заметил, что Ярослав обошел тему веры. Заметил это, само собой, и старик.

— Жить тут с нами в мире? Отхватив кусок нашей земли? Задел добрый, — усмехнулся гость. — Но ты, князь, на мои слова ответа не дал. Что ты хочешь сделать с нами — окрестить, как отец твой крестил всех, до кого дотянуться смог? Сюда не смог, через сына тянется?!

— То дело не мое, а Божье, старик. Захочет Господь — окреститесь сами. Я вас силком в рай не поволоку. Больше мне тебе сказать нечего, волхв. Я останусь тут и тут поставлю город, нравится это угольцам или нет. Станете помехи чинить — не обессудьте! Ступай, старик, по добру.

— Ну смотри, княже. Сам себе выбрал путь, я не толкал, — спокойно сказал величественный старец.

— Никак попугать меня удумал, дед? — Ярослав усмехнулся.

— Почто мне тебя пугать. Пугают лишь дети с бабами да те, кто сделать ничего не может, — старик неожиданно мягко улыбнулся и добавил: — Прощай, князь!

— Прощай, старик, — князь улыбаться не стал, развернулся и ушел.

Старик же постоял еще несколько времени, никто не отважился поторопить его, снова ухмыльнулся и вскоре ушел, не оборачиваясь. Ратники задвинули телегу на место, а я все смотрел старику вслед. Он дошел до края леса и исчез, словно пастень. Что-то подсказывало мне, что его приход прибавит рвения нашим караульным, спать вполглаза будут даже те, кому и на часах не стоять. Что же нас ждет, интересно? Нападение под покровом ночной темноты? Вряд ли, недавно только им холку начесали. Мор и глад? А пес его знает, на что способен этот дедушка. Или просто будет вялая партизанщина, когда нас станут убивать поодиночке, а мы в ответ прочесывать лес и убивать всех, кто попадется?

А непрост, ой, куда как не прост дедушка-то! Браслет мой он сразу узнал. Именно что узнал, а не удивился богатой вещи! Я был уверен в этом. А презрение, надо думать, вызвал тот факт, что обладатель такого браслета ошивается с предателями веры, по стариковским меркам. То, что на моей груди нет креста, старик тоже видел, но это, видимо, на его взгляд, было еще хуже. Не просто предатель, а предатель убежденный. Что-то говорило мне, что меня старик не забудет, и что я буду вызывать у угольцев особый теплый и живой интерес. Как предатель и перебежчик.

Тут прибежал ко мне посланник от Ратьши, и я поспешно зашагал по лагерю к его палатке.

— По здорову ли, наставник? — спросил меня тысяцкий.

— И ты будь здрав, тысяцкий, — отвечал я, кланяясь.

— Твоих вчера сколько полегло? — спросил меня Ратьша, прищурившись.

— Очень много, Ратьша. Трое, — мрачно отвечал я.

— Ну, зеленые еще, — помолчав, сказал мне тысяцкий.

— Коли я так рассуждать возьмусь, то им никогда дозреть не получится. Трое из двадцати при первой сшибке — это очень много для меня.

— Твои люди, тебе и виднее, — согласился тысяцкий. — Будешь их прямо у варягов под носом учить?

— В лес идти глупо. Там не троих, а всех недосчитаюсь. Посмотрю пока, может, сыщу местечко. А нет, тогда так и придется учить, перед всеми. — Черное, мрачное предчувствие снова тяжело толкнуло меня в грудь. Да что же это такое?! То медведи снятся, то сердце вещает, то снова какие-то предчувствия преследуют. Причем предчувствия не пойми чего. Все перебрал — а так и не понял, к чему бы это.

— Верно, наставник, верно. А так что уные твои говорят? Как им поход наш? Как задел?

— То же, что и остальные. Всем цель княжья ясна, выгода всем видна, а что до того, что все не так просто выходит, так наше дело служивое, — отвечал я, причем чистую правду.

— Ты вот что, Ферзь. Каждый вечер ко мне приходи, отчитаться, как дела ваши идут, — внезапно выдал Ратьша. Сексот Ферзь и особист Ратьша, что ли? Но я понял, что Ратьша имел в виду что-то свое, что-то, что не давало ему, как и мне, покоя. Тоже, видимо, сердце вещун. Или просто матерого зверя что-то настораживало.

— Как прикажешь, тысяцкий. Как прикажешь. — Я поклонился и, напутствуемый мановением руки начальства, выплыл из его палатки.

М-де. Однако, что-то намечается. Я чую это. В запахе ночного леса, в сыром тумане, лавой идущем на лагерь, в хвостах падающих звезд… Куда-то не туда понесло. Я просто чую беду, вот и все. Необязательно, что что-то случится непосредственно этой ночью. Чует мое сердце, что мы накануне грандиозного шухера, как говаривал один незабвенный киногерой. Однако, с другой стороны, поделать я с этим ничего не могу, да и что удивительного в предчувствии этого самого шухера, если мы вторглись на чужую территорию, да не просто так, разовым набегом, а с целью обустроиться тут с максимальным комфортом? Абсолютно ничего. Но все же хотелось бы, чтобы набег, если он намечается, состоялся не прямо сегодня. Просто потому, что я устал ужасно, честно говоря.

С этими преисполненными оптимизма мыслями и добрался я до своих уных, мрачно и молча поел каши, назначил часовых и завалился спать. Утро вечера мудренее.

Как бы не так! Ибо именно утром пришла мне в голову гениальная идея прогуляться по лесу в поисках места для занятий. К этому месту было у меня всего несколько требований — удобный ландшафт и близость к основному лагерю.

Идти в лес было страшновато. Я прекрасно понимал, что могу напороться тут на настроенных крайне недоверчиво угольцев и сложить свою буйную голову. Но делать было нечего, тренировать уных на глазах их потенциальных противников не хотелось просто отчаянно, а потому я цыкнул на Поспелку, который увязался было за мной, кинул на плечо меч и пошел от лагеря. Заодно я и сам думал позаниматься в сторонке от чужих глаз. Странноватое поведение, да. Самого всегда удивляли фильмы и книги, где находники смело отходили от лагеря, причем далеко на вражескую территорию, ан поди ж ты.

Вскоре не так уж и далеко от лагеря нашел я на обрывистом берегу вторую поляну, намного меньшего размера, чем та, где мы остановились, но идеально подходившую нам для занятий. Что до удаленности от лагеря — тут и два шага, и два километра одинаково опасны. Значит, придется идти на риск.

Но место было бы слишком хорошим, если бы нашел его только я. Повернув голову налево, я увидел капище. Огромный, искусно разукрашенный и покрытый резьбой столб посередине, жертвенник в виде большого плоского камня и столбы поменьше, расположенные вокруг основного кругом.

Лезть на рожон и хоть как-то выражать неуважение к чужому богу мне и в голову не пришло. Жаль было, конечно, упускать такую удачную полянку, но устроить тут додзе — гарантированный суицид. Что поделать, покамест мы тут еще далеко не хозяева.

Я еще раз с грустью осмотрел поляну, вздохнул и собирался уже уходить, как вдруг, прямо над обрывом, показался из леса человек, идущий к капищу. Я присмотрелся, прикрывая ладонью глаза от бившего солнца. Князь! Что за бред?! Сам себя в жертву, что ли, предлагать идет?! А если тут жрецы? Или просто придут люди поклониться своему богу? Где Ратьша? Где его немая тень? Где его охрана, маму их?!

Видимо, князь ускользнул от своих с целью посмотреть по сторонам лично. А может, разведчики донесли ему вчера, что неподалеку есть еще хорошее место, но там капище, и он пожелал увидеть все своими глазами? Не службу же править он пришел к Велесову капищу, в самом деле. Но рисково, очень рисково. Тут помочь ему, кроме меня, некому. Я осмотрел кромку леса, подступавшего к поляне.

И тогда я снова увидел его. Я видел, как к поляне, на которой стоял в задумчивости Ярослав, неслышно вышел из леса старик огромного роста и с седой бородой, заткнутой за пояс. Рядом с ним, как обученная собака, шел огромный бурый медведь. Прежде чем я успел хотя бы подать голос, старик протянул руку в направлении князя, не видевшего их, и чудовищный зверь бросился на свою добычу со скоростью, равной ходу хорошего коня. Сам же старик, как мне показалось, попросту исчез.

Медведь несся по поляне молча, без рыка, князь не видел его, счет пошел на мгновения. К счастью, мне бежать до князя было ближе, чем медведю. И я кинулся к своему дайме, огласив лес истошным ревом: «Князь! Сзади!» — понимая, что медведь все же обгонит меня.

Ярослав обернулся, будто подкинутый пружиной. Князь был воином — в следующий миг в руках его блеснула на солнце секира. Он отскочил от обрыва, чтобы медведь просто не смел его туда, и поднял свое оружие.

Добежали мы до князя почти одновременно — медведь и я. Медведь так и шел кабаном, останавливаться он и не подумал, лишь оскалил чудовищные клыки и впервые подал голос: низко и страшно заревел. Секира князя опустилась было на голову хищника, но мелькнула в воздухе медвежья лапа, и секира полетела в одну сторону, а князь — в другую. Все же князь успел достать зверя по морде, брызнула кровь, медведь снова взревел, поворачиваясь к упавшему Ярославу, но тут, наконец, я добежал и с маху опустил свое субурито медведю на спину. Честно говоря, бил почти так, как бьют начинающие, — лишь бы попасть. За такой удар у меня в додзе любой уный получил бы по горбу палкой. Но удар достиг своей цели, медведь взревел еще раз и с поразительным проворством обернулся к новому врагу. Я отпрыгнул назад как можно дальше, понимая, что такого противника у меня не было еще никогда, — его скорость и возможности превосходили возможности любого человека, а о том, что медведь бьет из любой позиции, не нуждаясь, в отличие от кошек, ни в приседании, ни в стойках, знал даже я.

Медведь кинулся на меня, я прыгнул в сторону, одновременно изголившись опустить меч медведю на мочку носа, и разбил ее, как перезрелый помидор. Снова раздался дикий рев, медведь скользнул ко мне, мелькнула его лапа, и когти захватили край моей одежды. Медведь дернул лапой к себе, и я полетел прямо к его оскаленной пасти.

Спас меня отчаянный, на пределе рвущихся сухожилий рывок в сторону, на ногах я не устоял и покатился по траве, не выпуская меч из рук. Краем глаза я видел, что князь уже поднялся и бежит к своей секире. Я вскочил и успел в самый последний миг избежать со зверем лобового столкновения, пропустил его мимо себя и, вложив в удар все умение, всю энергию и всю свою силу, опустил меч ему на спину, сразу за лопатками. Бакаутовое субурито опустилось медведю на хребет и с хрустом перебило его. Мигом позже на голову медведя обрушилась княжья секира, уйдя в череп зверя по самый обух. Медведь молча рухнул к нашим ногам. Я резко обернулся, и, как оказалось, вовремя — огромный старик бежал к нам от лесной границы, волосы его развевались на ветру, а лицо было перекошено гримасой бешенства и отчаяния. Если это страшилище пустит в ход свой посох, то выйдет ненамного проще, чем с медведем. Я поднял свой меч, готовясь встретить волхва, но тот, не добежав пару шагов, остановился.

Князь молча смотрел на него. Секиру он уже выдернул, и с лезвия ее капала густая кровь.

— Ты убил медведя Велеса, князь! — вскричал старик. — Никогда не думал, что это в человеческих силах!

Я скромно промолчал, а князь усмехнулся, но отказываться от своей победы не стал.

— Да, я убил этого медведя, который хотел убить меня. Или, по вашей вере, я должен был покорно ждать, пока он своротит мне череп?

— Не в том суть, князь. Суть в том, что слуга моего бога оказался слабее тебя, слуги нового бога. В этом я вижу указание Велеса — не мешать тебе больше в строительстве нового города. Такова воля богов, а я не спорю с богами! — Старик гордо вскинул голову.

— Я рад, волхв, что мы обойдемся без войны. Очень рад, — сказал Ярослав, стараясь отдышаться.

— Не скажу так. Если затеешься крестить угольцев, зорить капища, подобно отцу твоему, — быть войне! — сурово сказал волхв.

— Я не трону капищ. Не трону ваших угодий. Не трону вашей воли. Вы сами придете под мою руку, когда здесь встанет город. Придете своей волею, но не моим понуждением.

— Все в руках богов, князь. Сегодня я видел невиданное, видел его и твой человек, только он не знал, что видит чудо, а потому я и не стану спорить с тобой, князь. Если угольцы пожелают волею пойти в твою неволю — значит, так тому и быть, и такова их дорога. Я же никогда не пойду к тебе, князь, — старик насупил густые седые брови, опустился перед медвежьей тушей на колено, погладил разбитую голову, а потом молча ушел. Только он скрылся под деревьями за капищем, как с другой стороны раздались крики наших воинов, я узнал голос Ратьши: «Князь! Княже! Где ты? Отзовись!»

И тут я понял, что медведя должен убить князь. Не я, не с моей помощью, а сам. Лично. А потому я коротко поклонился Ярославу и припустил в противоположную от криков сторону, стараясь скрыться в лесу до того, как княжьи люди выбегут на поляну.

— Ферзь! — удивленно окликнул меня князь, но, прежде чем мой дайме успел отдать мне приказ, я обернулся на бегу, прижал к губам палец, призывая к молчанию, и скрылся в лесу.

 

Глава XXXIV

Ночь шла спокойно. Но всю ночь я не сомкнул глаз. Что-то давило. Что-то сильно, ощутимо давило на сердце, на душу. И, как стало уже обычным, я не понимал, в чем дело. Но что-то семиверстными шагами шагало ко мне, ко всем нам. Стойкое ощущение чего-то финального. Причем в самом скором времени.

Меня убьют, что ли, сегодня? Ну что же, если так суждено, то все равно ничего не поменять. Уным я задал направление, двое из них, как минимум, сумеют дальше пойти сами. Выйдет у них интересный сплав японского и русского боя на мечах. Убойная смесь, я думаю. А как же Граф, которого я оставил на Деда? Тот пообещал присмотреть за псенышем, а если что, отправить его к Ратьше на двор, там уж разберутся, что делать с породистой собакой. Да и как сам Дед? Он уже отвык жить один. А Поспелка? Много вопросов с неприятными ответами, но, как ни крути, а в целом все решаемо. Поспелка останется при уных, Дед снова привыкнет к одиночеству, Граф приживется у Ратьши. Вот и все. Хотя, конечно, не хотелось бы, если честно, — много интересного намечается впереди. Даже то, что мы вроде как помирились с угольцами, не гарантировало нас от проблем в здешних лесах — тут и кроме угольцев водилось, как я понимаю, множество разбойничьих банд, отловом которых придется заняться. Это даже если не говорить про мое додзе. Хватит. Просто — хватит. Все.

— Что думаешь, Ратьша? — негромко спросил Ярослав у хмурого тысяцкого. К лагерю уже приближался рассвет.

— А что я скажу, княже. Правильно сделал Ферзь, что убежал. Теперь ты — победитель медведя, а самое главное, ты выиграл войну с угольцами, ее не начав, — отвечал тысяцкий.

— И ты думаешь, что угольцы сдержат слово? Тут каждый второй — тать, по лесам с кистенем бегают, а по реке корабли грабят. Я ведь это пресеку.

— Не знаю, княже. Больно хороший повод для них войну не начинать, они же понимают, к чему привела бы война в конце концов. Но, как говорится, доверяй, но проверяй.

— Было бы все как обычно, набрали бы заложников, и все. А тут теперь, коли стану заложников брать, беда выйдет, — князь поднялся и, сильно прихрамывая, прошелся по шатру.

— Да, заложников брать не след. Но, пока угольцы не очухались от твоего подвига, пора ставить стены, княже. Для будущего града, — твердо сказал Ратьша.

— Оно так. Надо бы еще людей призвать из Ростова, плотников, кузнецов, работных людей. А часть дружины отправить в Ростов. Упаси Бог, возьмет кто Ростов на щит, вот тогда и будет нам новый город. Я отпущу завтра же всех своих дружинников вместе с обозом. Они проводят его по лесам, вернутся обратно, набрав людей и припасов. Но большая часть их останется в Ростове.

— Князь, значит, ты веришь угольцам? — с легким удивлением спросил Ратьша.

— Я верю Богу, — негромко, но твердо сказал Ярослав, — это он надоумил меня поставить тут город. Это он прислал нам Ферзя. Это он спас меня сегодня от медведя. Ты видел зверя? Я никогда бы не справился с ним, признаюсь перед тобой как на духу. Я бы даже увидеть его не успел, когда бы Ферзь не упредил. Это он вложил волхву понимание того, что произошло. И я верю, что все будет хорошо. Пусть обоз привезет и несколько богомазов и священника. Я поставлю церковь раньше, чем мы закончим стены. И я оставлю в Ростове большую часть дружины, а при себе оставлю варягов. Я бы оставил и тебя здесь, Ратьша, но тогда в Ростове некому будет держать дружину в руках. Ты уедешь завтра со всеми и останешься в Ростове. Сюда обоз и часть дружины приведут сотники, сам назначишь им главного. Все.

— Князь! — невольно воскликнул Ратьша. — Воля твоя, но как же…

— Ты не веришь мне, тысяцкий? Не веришь в мои слова? В мое дело? — Ярослав говорил негромко, но словно плетью бил своего старого друга.

— Все будет так, как ты повелишь, княже, — поклонился Ратьша, до глубины души потрясенный «тысяцким».

— Вот это уже лучше, Ратьша. А теперь все. Ступай. Мне надо подумать, — князь смотрел в сторону, дергалась на шее жилка, и Ратьша не стал больше ничего говорить, лишь поклонился и вышел из шатра.

Я поднялся со своего ложа на куче лапника. Всегда на таком спалось лучше, чем на перине, а теперь оно казалось на редкость неуютным. Хлопнул себя по карману, обманывая себя, сделал вид, что просто так хлопнул, а не сигареты искал. Курить не хотелось. А вот привычка все вопросы обдумывать с сигаретой не ушла. Но зато очень хотелось мне сейчас чаю. Пусть даже просто заваренного в котелке. Но чай, как и табак, тут появится в свободной продаже еще очень не скоро. Разве что можно было поспрошать на торгу в Ростове или в Киеве, у заморских купцов, вдруг возят для личного употребления. Но не сообразил.

Сегодня непременно случится какое-то большое несчастье. Я не знаю, что это будет, и касается ли это меня одного. Просто оно будет — и все. Браслет Ягой, как мне казалось, сегодня намного туже обтянул мою руку. Я всмотрелся в него, змеи привычно задвигались, хорошо, что больше этого никто не видел. Увижу ли я еще когда-то стражницу? Свою ли дорогу я стараюсь пройти, служа князю, натаскивая уных на варягов? Странные мысли. Странное утро. Странный Ферзь.

Ощущая себя решительно странным, я тихо поднялся и пошел пройтись к засекам. Так. Варягов с нами около пятидесяти человек. Многовато против семнадцати уных, многовато. Да что я считаю, им драться, что ли, прямо сегодня?! Но тем не менее…

Радовало то, что теперь площадку для занятий искать станет проще. Почему-то я верил тому рослому волхву. Люди с такими лицами просто брезгуют лгать и никогда не обещают того, в чем не полностью уверены. Не думаю, конечно, что ему до конца поверили князь или Ратьша. Или Иннар. Да что мне за дело до варяга?

И тут я нос к носу столкнулся с Ратьшей, ведшим в поводу своего коня. Утро, чувствуется, будет добрым!

— Слава Богу, Ферзь. Я к тебе и шел. Поговорить надо, — тысяцкий говорил негромко и неумолимо шел к засекам, подальше от лагерных палаток и телег обозников.

— Слушаю тебя, тысяцкий, — я коротко поклонился. Ратьша посмотрел на меня с какой-то горечью, кивнул в ответ головой:

— Не спится, Ферзь? — спросил он неожиданно.

— Не спал всю ночь, Ратьша, — почувствовав настроение собеседника, я назвал его по имени и, кажется, попал, — сурово нахмуренные брови Ратьши немного раздвинулись.

— И я не спал. Дело такое, Ферзь. Князь сегодня отправляет меня с дружиной и частью обозников в Ростов. Там мы и останемся почти все. Сюда я вам пошлю потом сотню Черного и разведчиков, обоз охранять. А еще пошлю полсотни дружинников, когда отъедем от лагеря, обратно. Чтобы к ночи были здесь. Прикажу им слушать тебя, а уж куда их девать — твое дело. Если князь разгневается — так тому и быть, — Ратьша явно мучился. Мучился от того, что должен уехать. Что хочет нарушить приказ князя. Что не может вернуться сам и вынужден полагаться на меня.

— Радостные вести, Ратьша, — я криво, как обычно, улыбнулся. Нате вам. Здрасте — муж приехал, слазьте! Но судить князя и его дела уж точно не мое собачье дело. Я больше ничего не сказал, слушая Ратьшу.

— То-то и оно, что радостные. Оставлю здесь десяток разведчиков и дружинных два десятка. Еще остаются варяги — все пятьдесят человек, твои два десятка и обозники. Этих, думаю, можно не считать. При князе я оставлю Тень.

— Какую тень? — Вопрос вырвался у меня внезапно, я уже понял, о ком говорил Ратьша.

— Своего спутника вечного, его наши так прозвали. Пусть остается, мне так спокойнее будет, — отвечал мне Ратьша, опустив глаза.

— Полсотни варягов? А сколько киевских среди них? — Я почему-то подумал, что, скорее всего, все.

— Почитай, все. Князь их пока прикармливает, вот потому и с собой взял. Потому и с собой оставляет, — тысяцкий снова нахмурился.

— А скажи мне, Ратьша, когда должен был уйти обоз с данью Владимиру? Ушел ли он? — напрямки, в лоб спросил я.

— Не ушел, в том-то вся и беда. Не поспели… Не поспели мы, в общем, собрать его до осени, — Ратьша понял, что врать или придумывать веские причины резона нет.

— Обоз не ушел, варяги киевские при князе, ты уходишь с дружиной в Ростов, я остаюсь тут с полусотней мечей. Меч на меч, если твоя полусотня запоздает? — Я торопился узнать как можно больше.

— Ты все верно понял, Ферзь. Все очень верно понял. Я постараюсь, изо всех сил постараюсь, чтобы мои люди и новый обоз пришли сюда как можно быстрее. В обозники поставлю своих стариков, которые уже служить ротниками не служат, но дорогого стоят. Это помимо тех, что придут обратно.

— Пока придут… Седмица, думаю, самое малое? — спросил я.

— Ферзь, не трави душу, не своей волею еду! — Ратьша говорил негромко, но очень горько.

— Князь верит в свою участь, как я погляжу, — протянул я, поглядывая на тысяцкого.

— Ты слышал? — задохнулся тот.

— Слышал что? Нет, я ничего не слышал. Просто это видно. Одно могу сказать тебе, Ратьша, — обо мне плохо не думай. Клясться не стану, просто имей в виду. Я — с князем, это все, что я могу сказать.

— Иного не ждал, — суровый тысяцкий, наконец, посмотрел мне прямо в глаза тяжелым, пронизывающим взглядом и вдруг стыдливо отвернулся.

— Ратьша, ты не бросаешь нас тут на съедение варягам. Если нападут угольцы, варяги будут за нас. Если что-то пойдет не так, то нас тут столько же, сколько и варягов. И я сделаю все, чтобы уберечь князя. Езжай спокойно. Тебе приказал князь, другого пути у тебя нет, — я протянул Ратьше руку, и она чуть не хрустнула в мертвом, железном пожатии его ладони.

— Спасибо тебе, Ферзь. Оставлю тебя старшим, о том упрежу и тех, кто остается, и князю скажу.

— Не на чем, тысяцкий, — я усмехнулся, — одно дело делаем. Только попроси князя, чтобы ночью сегодня и пока твои люди не вернутся, в дозор варягов ставил, а не наших. Пусть наши ближе к нему спят. Или не спят…

Я кивнул Ратьше, тот ответил кивком и тут же ушел. А я прошел к засекам, прошелся по лагерю. Так. Своих людей надо переместить. К княжьему шатру. Причем всех, всю полусотню. Причем сделать это до того, как варяги поймут, что дружина почти вся ушла. Тут мне ничьего приказа или запрета слушать недосуг. И я спешно пошел к своим уным.

— Воислав, Ратмир, — я растолкал двух своих лучших учеников и приложил палец к губам. — Тихо! Быстро, бегом обойдите всех наших, разбудите, велите сразу вставать и снимать палатки. Как скажете, бегите к разведчикам, к дружинникам, моим именем прикажите снимать палатки и идти к княжьему шатру. Палатки — и их, и наши — ставить вокруг княжеского шатра, быстро и очень тихо. Чтобы к подъему все было на месте. Бегом — и тихо, как можно тише!

Уные двумя змеями скользнули в сумрачный, темноватый рассвет, я же пошел к княжьему шатру. Точно, дружинники уже снимали лагерь. Ратьша торопился как только можно скорее уйти и так же быстро прислать сюда своих людей. Скорость, скорость, скорость, все шло на время, а держалась вся наша опаска на дурном предчувствии в первую очередь. Правда, когда бы не мое предчувствие, из лесу бы вышло куда меньше живых людей.

Уные мои тем часом уже тихо поспешали ко мне, я стоял неподалеку от княжьего шатра. И плевать мне было, что подумают варяги, увидев утром наши перемещения по лагерю. Пусть думают, что мы стремимся просто быть ближе к ясным очам нашего князя. Собственно, так оно и было. И беречь мы его станем именно как зеницу ока.

Вскоре из тумана вынырнули дружинник и разведчики. Двое воинов, как я понял десятники, подошли ко мне.

— Здравствуй, Ферзь. Я Ратибор, а это Ждимир, — начал один из них, что был пониже ростом, — Ратьша велел встать под твою руку, наставник Ферзь, а уные твои переказали, чтобы мы снимались и сюда поспешали. Что велишь делать?

— Здравы будьте и вы. Ставьте палатки ближе к шатру, чтобы между вами и княжьим шатром для других палаток места бы вообще не осталось. Ставьте быстро и тихо. За дело. Всем.

Кивнув мне, Ратибор и Ждимир вернулись к своим людям, а мои уные уже быстро и сноровисто ставили палатки, вскоре это было сделано, и люди вернулись ко мне.

— Что дальше, наставник? — спросил Ратибор, десятник разведчиков.

— До общего подъема всем спать. Как обозы заскрипят, встаем. Кольчуг сегодня не снимать, оружие держать под рукой. Все. Пока по местам. Кто хочет — спи, кто не хочет — тоже спи.

Десятники и мои уные, отдав короткие поклоны, расточились по палаткам, и наступила недолгая тишина. Сам я ни в какую палатку не пошел, так и сидел на каком-то деревянном обрубке, прислушиваясь к звукам предрассветного лагеря. Со светом, как я и ждал, заскрипели телеги, и Ратьша с дружиной и обозом ушел в Ростов.

Лагерь просыпался. Вскоре загомонили в обозе, варяжский стан загудел сонной мухой, мои — теперь уже все мои! — люди тоже стали выходить, потягиваясь, из своих палаток. Надеюсь, выспались они отлично. За ту пару часов, что вертелись, гадая, что за чертовщина тут творится.

— Наставник, никак наши уходят? — будто не веря своим глазам, спросил меня Ратмир.

— Уходит наша дружина и часть обозников, за новым обозом и подкреплением. Ратьша тоже с ними ушел. Никому далеко от своих палаток нынче не отходить, только за едой или по нужде.

— А если князь на вороп пошлет? — спросил меня Ратибор, нахмурившись.

— Княжий приказ — закон, но не думаю, что сегодня он вас куда-то пошлет. Незачем. Поди, все слыхали, как вчера князь в одночасье войну с угольцами завершил? — спросил я. Мне отвечали дружным гулом.

— Наставник, а как же наши занятия? — спросил меня на сей раз Воислав. Остальные уные навострили уши. Им нравились наши занятия, они, как я понимаю, на самом деле хотели учиться, хотели всей душой, а то, что учат их заморскому бою, словно бы превозносило их в собственных глазах.

— Пока нам не до занятий. Наше дело — князь. Пока наши не вернутся, вся надежда только на нас да на варягов, — при этих словах я сплюнул на траву.

Воины постарше переглянулись, без слов услышав все, что им требовалось знать. Уные мои солидно, как породистые кони, закивали головами. Тоже, надо понимать, что-то поняли. Ничего, к ночи я все популярно разъясню, если понадобится. Боюсь, что понадобится. Возле меня немой, но очень красноречивой тенью, как пришитый, держался чиновник для особо мелких поручений.

Мало, очень мало у меня людей, даже считая с разведчиками и дружинниками. Уные мои пока против варягов, думаю, немногое смогут. Если бы кого-то интересовало мое мнение, я бы предложил оставить еще человек хотя бы двадцать. А если полусотня Ратьши опоздает?! Но мнение мое интересовало разве что моих людей. Обозников, что ли, припрячь? Народу там много… Много, много. Плотники, кузнецы, каменщики, кашевары и прочие — воинских дел — мастера. Их варяги пройдут как горячий нож масло, не заметив. Да почему я все время жду беды именно от варягов? А черт его знает! Но не жду ни угольцев, ни татей, никого иного. Варяги — и все тут.

А князю моему именно теперь стало угодно пытать пальцем море. Ну, собственно, на то и воля княжья, а меня к нему не советником нанимали. И правильно, кстати говоря, сделали — я бы им насоветовал…

Несмотря на дурные предчувствия, я еще проинструктировал уных и дружинников, как себя вести. Ни на какие варяжские возможные провокации не поддаваться ни под каким видом. Если начнется массовая драка, князь останется только под защитой Тени, а я представления не имел, на что способен этот молчаливый спутник Ратьши. Хотя, надо полагать, кое-что он умеет, раз неотступно был при тысяцком все то время, что я тут нахожусь. И в Киев с нами ездил.

Да что за черт! Что за мысли без конца лезут мне в голову? Ну предчувствие финала, дальше-то что? Велика, можно подумать, беда, если мне снимут голову, строго говоря. Таков мой путь, уклоняться мне с него не пристало. Так учил меня старик Тайра, так думал и я сам. Думал ли? Последние дни меня упрямо точила мысль, что неплохо было бы посетить Ягую. А то и остаться там навсегда. Как я ни гнал эти невозможные картины, они не отставали. То ли Тайра что-то упустил в моем воспитании, то ли я не в силах был преодолеть искус, хотя уверен, что такие искусы преследовали всех самураев всех времен, но те выбирали служение. В массе своей. Да, но и сам старик Тайра, собственно, вообще не искал служения, а сидел себе смиренно на острове, пока туда не принесло меня. Аргумент? Ну не то чтобы уж совсем аргумент.

Князь спас мою жизнь в лесу, в первый день моего прибытия. Князь приблизил меня, кормил, доверял. Вот это были аргументы. То, что я дважды спас ему жизнь, аргументом быть не могло. По той простой причине, что это была моя работа, не более того.

Но легче мне от этого не становилось. Я понимал, что если уходить к Ягой, то это уже будет навсегда, причем финал там может быть самый неожиданный. Смотаться к ней в отпуск точно не выход, такого ни ей, ни мне не надо. Да и вообще это бред. И что делать, спрашивается? Весы мои задергались, не в силах обрести равновесие. На одной чаше монолитно возлежало Служение, а на второй — Ягая и Кромка, где можно спокойно общаться с нежитью. И что перевесит? Жаль, что старик Тайра уже умер! Отходил бы он меня сейчас посохом, глядишь, просветлело бы в головушке-то. Хорошо, что он уже умер, — со стыда бы сгорел старик. В следующий миг волна стыда окатила и меня. Хорош у старика Тайра был ученичок — на полном серьезе подумывал свернуть с Пути Воина на кривую дорогу к женщине. Бред, бред, не более того. Все, хватит. Бред. Это позор. Позор и бесчестье. Меня передернуло от отвращения к самому себе. Стражница против Долга?! Тут не о чем говорить. Скучать по ней никто не воспретит, никакое бусидо, но взвешивать «за» и «против» в такой ситуации немыслимо.

День тянулся и тянулся. Предчувствия мои все крепли и крепли по мере приближения дня к закату. Они перерастали в уверенность — сегодня ночью тут что-то случится. Что еще я могу сделать? Поговорить с князем? О чем? Да и, судя по тому, что сказал мне Ратьша, слушать меня князь не стал бы. Он свято верил в свою звезду. Ну, вольному воля.

Я вдруг понял, сколько человеческих жизней теперь зависит от меня. Нет, как данность я это принял много раньше, а тут вдруг резко осознал. Больше сотни. Это еще не самое главное. Самое главное — князь. Что нашло на Хромого?! Зачем такие дикие выходки? Нет, можно понять его порыв испытать свою звезду, ему ли суждено пылать над Русью или его братцам, но слишком опасно он играл. На самой грани фола.

— Поспел! — крикнул я. Мальчишка вынырнул из-за палатки и подбежал ко мне, поклонился и замер. — Поспел, что бы тут ни началось, в драку не лезь. Сделай так, как сделал недавно на дороге, — спрячься. Что бы тут ни случилось. Понял?

— Понял, наставник. Но ты же сам учил нас, что услышать и убежать не позорно, а вот увидеть и убежать — настоящий позор?

Вот тебе и блеснул знанием бусидо! Что теперь ему сказать? Что это шутка? Не простит. Если сказать, что он еще мал для Пути Воина, выйдет нечестно, — как жилы из него тянуть в додзе и с веником гонять, так уже взрослый, а как дошло до дела — мал?

— Знаешь, Поспел, просто не задавай мне вопросы. В жизни часто бывает, что воин получает приказ, который ему совершенно не нравится, но никто его, собственно, не спрашивает. Вот и я тебя не спрашиваю, делай что велено, ученик. Понял?! — Так я с блеском вышел из положения.

— Как прикажешь, наставник! — Поспелка поклонился и ушел, имея крайне мрачный вид.

А я в который раз пожалел, что не отправил пацана с Ратьшей. Все думал, что честно, что нет. Макаренко, епишкин козырек! Вот убьют Поспелку ночью — тогда что запоешь?! Что таков Путь Воина? И будешь прав, кстати, но легче ли тебе от этого станет? Тьфу-тьфу, не сглазить!

Время от времени косился я на варяжский стан. Но варяги вели себя вполне пристойно. Никаких выходок они себе не позволяли, на наш переезд, судя по всему, наплевали с высокой колокольни. Может, я вообще на воду дую?

Да даже если и так, в конце-то концов! И буду дуть, пока не придет из Ростова подкрепление, мне платят не за умиротворенность духа и недеяние, а за обучение уных, а сейчас — за охрану князя, тут не помедитируешь! Если что, я проведу все дни до прихода людей Ратьши с вздыбленной шерстью, лишая уных ежедневных занятий, и дай Бог, чтобы я ошибался. Но я не ошибался. Такого же рода тяжесть на моей душе лежала перед тем, как умер старый Тайра. Тоже не было видимых причин, а дышать было тяжело. И все тяжелее и тяжелее с каждым днем, а длилось это и в тот раз дня три, как не больше.

Я ушел в палатку принять своего снадобья и натереть грудь. Но даже болезненные ощущения, сопутствующие этой процедуре, не могли меня отвлечь. Что еще можно сделать для безопасности князя? Ничего. Ничего, и это было самым тяжелым бременем. Бездействие.

Прошел обед. С небес на нас равнодушно смотрело ясное, сильное солнце. Вот уж кому нет никакого дела до того, что удумали эти людишки под ним! Поневоле позавидуешь. Варяги же тем часом разбрелись по лагерю, ходили между палаток, околачивались у засек, где в карауле стояли их сородичи, бродили по обозу, как могли, коротая время. Время! Время до чего?! Порой мне, как бы ни избито было это выражение, чудилось, что время попросту остановилось. Навсегда. Так и буду я сидеть, как Трезорка, а варяги так и будут ходить, ничего не делая, мои люди будут преть в броне, а князь сидеть в шатре, сегодня он ни разу не вышел. Обозники же наши тем часом валили лес, обтесывали сучья на упавших деревьях и сволакивали деревья поближе к засекам. Будут ставить стену. Жаль, что не вокруг княжьего шатра. К ним, что ли, в помощь податься, все при деле? Нет, этого тоже нельзя. В общем, ничего нельзя. Сиди и жди у моря погоды.

Но день, как ни странно, все же начал клониться к закату. Я обошел своих людей, повторяя немудреную истину — спать сегодня никто не ложится. Ничего никому я объяснять не стал. Конечно, от этого люди нервничали, но с другой стороны, нервничая, они становились куда более внимательными. А что до их переживаний — мне до этого дела нет.

Потом наступило время ужина, правда, я ничего есть не стал, выпил кружку горячего сбитня, все так же тоскуя о чае, да тем и ограничился. Многие мои люди последовали моему примеру. Оно и верно, сытый сокол на добычу не летит. Я присмотрелся к стану варягов: тех, судя по всему, аппетит стороной не обошел. Оттуда слышались взрывы смеха, гул голосов, время от времени начинались их дикие, лающие песни, которые плетью били мне по ушам.

Ратьша успел упредить князя, и тот внял его просьбе. Ни одного из моих людей в караул не назначили, разве что двое дружинников стояли у входа в княжий шатер, время от времени сменяясь. Это не страшно, хоть кто-то при деле. А князь, видимо, хоть и был преисполнен фатализма, но не поглупел. Фатализм, оно, конечно, дело хорошее, а в моем ремесле так и просто нужное, но не княжье это дело — полностью отдаться ему во власть. Как, думаю, и любому другому чувству князьям полностью отдаваться не след. Незавидный, я бы сказал, удел.

Я прошелся по лагерю, осматриваясь. Хотя что я мог увидеть? Если варяги что и затевали, то увидеть этого все равно было нельзя, к таким делам приготовления незаметные. С мрачными мыслями этими я и присел в полном одиночестве у обозной телеги, откуда на лагерь открывался прекрасный вид. Обозники ужинали, и вокруг меня никого не было. Тяжесть на душе стала уже почти осязаемой. Что будет? Варяги просто кинутся на княжий шатер через наши палатки? Ну исполать им, в суматохе будет шанс уволочь князя в лес. Пойдут к нему небольшой группой якобы по делу? Вряд ли, ночь уже валится. Постараются тайно проникнуть в шатер? У входа двое моих людей, а внутри сам Ярослав и Тень. Как ни тыкай, ни ворочай… Предугадать не получится, короче говоря. Могу только ждать. А на лагерь уже упали тяжелые, мрачные сумерки…

— …Помнишь меня, Ферз? — Рыкающий голос прервал мою задумчивость, я поднял глаза и увидел высоченного варяга. Где-то я встречал его раньше, и никаких плохих воспоминаний с ним связано не было. Но где?

— Я твою правду держат, когда ты убил Фарлоф! — напомнил мне варяг. И я вспомнил его, это он на княжьем суде выступил, защищая меня.

— Помню, очень благодарен тебе, но имени не знаю, — честно сказал я, вставая.

— Не в имени суть, меня зови Рорик, — снедало его какое-то беспокойство, какая-то точила мысль, — я сказать пришел. Все думать, варяг — это только золото, но варяг еще и чест. Не нравится мне, кажется, наши варяг худо что-то затеват против княз. Не знаю, что, не стану врат. Ночь, они в лес идут, сторожит? Нет, не за тем. Опять вот пошли. Я к князю не пойду, не верно это, но сказать должен. Кому сказать? Ратьша? Ратьша большой человек. Дружинник, сотник? Мало. Ты — в самый раз.

— Спасибо. Но ты-то как в наемниках оказался? — спросил я с искренним интересом. С такими понятиями ему бы в дружине какой служить, а не наймитствовать!

— Я младший в род. Самый маленький. Наследовать нет чего. Все уйдет братья. Но твой князь меня привечат, кормит, платит — я не желаю ему зло!

— Я тоже. Так что я в лес. А тебе, — я поклонился Рорику, — еще раз земной поклон. Если переживем эту ночь, князь тебя не забудет и милостью не обойдет.

Варяг осклабился, я попробовал сделать то же самое, но не вышло. Посему кивнул головой и пошел к засекам, оставив самого маленького в семье варяга у обозной телеги и с чувством выполненного долга.

В самом деле, странная, невиданная, пожалуй, вещь — человек пошел, по сути, против своих же, и все во имя чести.

Я тихо, где бочком, а где и ползком, миновал наши засеки и углубился в ночной лес. И тут же практически наткнулся на обещанную полусотню Ратьши. Старый волк сделал то, что обещал.

— Стой, кто здесь? — В мою грудь ткнулось острие копья, я отвел его рукой, негромко сказав: «Ферзь».

— Ферзь, Ратьша прислал нас под твое начало. Что велишь делать? — спросил меня, судя по всему, главный. На душе стало чуточку полегче.

— Стойте здесь. К лагерю не подходить. Ждать. Если, я повторяю — если! — начнется бой, зайдете варягам в спину. Спереди их придержат мои уные и дружинники. Но как только начнется бой, тут же кидайтесь в лагерь, словно за вами черти гонятся. Надолго моим людям варягов не сдержать, — быстро просветил я долгожданных помощников.

— И что тут вообще за чертовщина творится? Варяги взбунтовались?

— Хуже. Измена. Они постараются убить князя. Теперь вся надежда на нас. Вывезти князя не выйдет, не поедет. Если вы сейчас войдете в лагерь, то они дождутся более удобного случая, где не будет уже ни вас, ни меня.

— Все поняли, будем ждать. А что с засеками?

— На засеках варяги нынче. Думаю, там никого не будет, когда начнется. Все. Ждите и молитесь, чтобы не опоздать.

Я снова нырнул в лес. Мне надо было, конечно, оставаться в лагере, у шатра князя. Но я надеялся, что если удастся оторвать змее голову, то с остальными будет проще разобраться.

И где их искать, даром что полнолуние? Аукать, что ли? А не был ли честный Рорик засланным казачком, удачно выполнившим задание по удалению из лагеря глуповатого Ферзя? Так. Все, хватит с меня. Я дернул вверх левый рукав и постучал по браслету Ягой требовательно и зло. В следующий миг передо мной предстала Сова.

— Решился-таки? — осведомилась птица, не балуя меня такой мелочью, как приветствие.

— И тебе поздорову. Нет, не решился. Стой, не исчезай! Дай сказать! — И я вкратце изложил Сове ситуацию.

— А от меня тебе что требуется? Прислать несметное войско? — Голос Совы был сух по-прежнему, но я чувствовал, что Сова меня не бросит.

— Если ты можешь, то было бы кстати, — я пошел ва-банк. Не помешал бы отряд нежитей!

— Нет, мы не можем вмешиваться в дела людей, — ответ меня, скажу сразу, не потряс.

— Да ну?! А я тут, надо думать, сам оказался, ага. Ладно, не можешь отряд, так хоть мне помоги!

— Чем?

— Помоги найти в лесу варягов. И помоги мне с ними. Драться не надо, просто, если они разбегутся, а они, наверное, разбегутся, помоги найти каждого в темноте. Это очень важно, они намереваются убить моего князя!

— Добро. Хоть и не положено так, но добро. Как-никак, варяги не то что не по правилам идут, вообще против всего устремились. А это скверно. Ну дуй — не стой, дорога лугом!

* * *

Ночь. Ночь упала быстро, внезапно, по-воровски. Сразу же завернула вечер в черный плащ, скрыла лица, дороги, луну просто стерла с неба, скрыла все живое и неживое на свете, а потом сама загрустила и прослезилась мелким, бесконечным дождем. Скрыла все, но не костерок в лесной чаще, возле которого стояло несколько человек. Люди о чем-то сердито спорили, однако голосов не повышали и были очень кстати этой черной, воровской ночью, плачущей мелким дождем. Речь стоявших у костра выдавала варягов.

— Не нравится мне это. Нехорошо это. Не по-людски, — голос в темноте принадлежал человеку молодому, чем-то сильно недовольному, но вынужденному подчиняться.

— А столько в кости проиграть — добро, да, Холег? Это нравится? — ответил голос человека постарше, жестко ответил, как отрезал. Слышалась в голосе сила и жесткая решимость.

— Да, Холег, ты не порти уже начатого. А то тебя рядом с Ярославом положим. Другим в науку, — этот голос не скрывал противной издевочки, даже не издевки.

— Деньги ты получил? И поди просадить успел? А теперь не нравится тебе? Ну, брат, ты даешь! — Это был голос человека простого, открытого и спокойного. Знающего, что говорит.

Негромко забубнили еще несколько голосов, а потом первый, кто отвечал Холегу, решительно сказал:

— Все, хватит рядиться, не на торгу. Холег, будешь упрямиться, как пить дать, рядом положим. Ждем. Когда наши кинутся на уных и на дружинников, зайдем к княжьему шатру сзади.

Но тут ночь прошелестела чем-то, и, рассекая мельчайшие капли дождя, стальная узкая полоска вошла под горло одному из спорщиков, только-только обретших мир. Варяги одновременно, собранно, без удивления и глупых вопросов, как люди, жившие войной, бросились прочь от костра.

Взвыла разрываемая тьма, и еще один варяг упал на хвою, хватая пальцами мелкие иглы и судорожно дергая ногами. Голова его была разбита.

— Дурью не майтесь, варяги. Я все равно живым никого не выпущу, в темноте найду. А вы меня — нет. Холег, тебя могу оставить в живых, если ко мне в видоки станешь князю, о задумках варяжских поведаешь. Ну?! — Резкий, бесцветный голос прорезал темноту, и у костра, покинутого варягами, встал темный силуэт с мечом необычной формы в левой руке.

— По здорову ли, Ферзь? — И предводитель варягов вернулся к костру, на ходу спокойно, не суетясь, доставая толстый, тяжелый нурманский меч с закругленным острием.

— По здорову, спасибо, Иннар, только тебе от того не прибудет, — тот, кого назвали Ферзем, внезапно перемахнул костер, и огонь разделил его и варяга.

— Думаешь, против нурманского меча твоя деревяшка сгодится? — Иннар зло ощерился.

— Думаю, что и против варяжского черепа сойдет, — вежливо ответит Ферзь.

Варяг зло зарычал, потом каркнул что-то, и из темноты к костру стали выходить его убежавшие чуть раньше соплеменники.

— Не серчай, Ферзь. Кончилось твое время. И Ярослава тоже, — вдруг неожиданно мягко сказал Иннар. И улыбнулся. И, не стирая с лица мягкой улыбки, вдруг в один миг прыгнул к Ферзю, метя ударить мечом снизу. Странный клинок Ферзя взмыл навстречу варягу.

…Если бы не Сова, никогда бы не нашел я эту теплинку, которую варяги сдуру развели! Зачем? А черт его знает. То ли не боялись никого, то ли ни во что не ставили. Да и то, от лагеря ее видно не было, а без костерка комары сожрут. Неженки, что сказать…

Иннара я встречал ударом в лицо, снизу вверх, но мне пришлось отшатнуться, пропуская копье, брошенное кем-то из варягов почти в упор. Я прыгнул в сторону, теперь на месте стоять нельзя. Мне противостояло пятеро варягов. Со стороны лагеря послышался дикий вой, там началась резня. Время пошло уже даже не на секунды, а на доли их.

— Бросай свое топорище, Ферзь, уходи в лес. Из леса пришел, в лес и убирайся! — прохрипел тот, кого назвали Холегом. Что ж, свою дорогу он себе выбрал.

— Кончайте его и бегом в лагерь! — по-русски почему-то сказал Иннар, обращаясь к своим, и кинулся бежать в сторону лагеря. Я чуть не взвыл от ярости — именно его надо было убивать первым, а он ушел. Преследовать его прямо сейчас не получится, с четырьмя варягами на загривке. С четырьмя?! Да и черт с ними!

Я прыгнул на середину поляны — налетай, подешевело! Дыхание привычно выровнялось, а движения мои стали просто-таки каноничны. Старик Тайра, наверное, был бы мною доволен. Но я уже не думал ни о чем. Ни о Тайра, ни о варягах, ни о себе. Выжить в такой драке на голой технике просто невозможно, мне противостояли не вооруженные деревянными мечами уные.

Голова опустела, а глаза перестали видеть привычную картинку. На сером фоне просто сияли четыре красных сполоха, которые, я знал это каким-то подспудным знанием, стремились нарушить мое равновесие. Равновесие мира. Этого допустить было нельзя. Дальше я смотрел на весь наш бой как бы со стороны, отрешенно.

…Первый кинулся на Ферзя с лету, норовя длинным выпадом достать до груди наставника. Ферзь прыгнул навстречу, кошкой изворачиваясь на лету и пропуская толстый меч варяга мимо себя, а проскочив нападавшему за спину, обрушил свой меч на затылок противника. Раз.

…На лету занося секиру над головой, кинулся на Ферзя второй варяг. Наставник встретил его страшным ударом ноги в пах, отскочил в сторону и опустил меч на вторую крепкую варяжскую голову. Два.

…Третий варяг умудрился вскользь достать Ферзя по спине, побежала кровь. Ферзь перепрыгнул костер и повернулся лицом к двум оставшимся варягам. Потеря двух своих товарищей варягов нимало не смутила, они стали заходить с двух сторон, норовя взять наставника в клещи. Миг — и дождь сверкающих углей полетел одному в лицо, на долю секунды тот зажмурился, оберегая глаза, и тяжелый меч Ферзя ударил его под переносицу. Три.

…Последний варяг взвыл и пустил свой меч «мельницей», превратив его в сияющее в лунном свете колесо. Ферзь закружил вокруг врага, ища прорехи в обороне и не находя ее, варяг в свою очередь постоянно поворачивался, следуя за движениями Ферзя. Миг — и колесо прекратило свой бег, а толстый варяжский меч сверкающей полосой, слева направо, метнулся к Ферзю и в воздухе наткнулся на субурито. В следующий миг пальцы наставника на миг коснулись шеи варяга и исчезли, унося вырванное горло. Четыре. Все.

Последний варяг все еще оставался на ногах, кровь обильно бежала по его груди и из страшной рваной раны, и изо рта. Глаза его закатились, и он рухнул на спину. Я обтер окровавленные пальцы о его рубаху и кинулся бежать в сторону лагеря, мимоходом думая о том, как бы не загорелся лес от разбросанных мною головешек. Но времени на затаптывание костра у меня попросту не было. Сгорит так сгорит, черт с ним, не до него, дайме в опасности. Жалко, конечно, что улетел мой старинный друг, но то, что я просил, он уже сделал, а мир наш у Совы, судя по всему, никаких положительных эмоций не вызывал, и, как и всегда, он старался не провести тут ни единого лишнего мига.

Я бежал, бежал так, как никогда не бегал. Я уже понимал, что Иннар добежал до лагеря, понимал, что моя линия обороны не сдержит наемников. Судя по всему, заданием оставшихся в лагере были именно мои люди, а группа, которую мы с Совой накрыли в лесу, должна была подоспеть чуть позже и заниматься уже непосредственно князем. Все просто, понятно, легко запомнить. Как бы там ни было, а на засеках я не увидел ни единого варяга, все они уже были там, у нашего ряда палаток, там, где в освещаемой светом костров темноте возилась, выла, визжала и захлебывалась кровью рубка. Видимо, с лету проскочить моих уных и дружинников у бравых варягов не вышло. А там, очевидно, в широкие спины северян стальным клином врезалась неистовая полусотня ветеранов Ратьши.

А кроме того, к сече, к моему огромному удивлению, со всех сторон спешили обозники, вооруженные кто чем. Своих сдавать нельзя. Я не рассчитывал на них, а оказалось, напрасно. Глаза слегка защипало, в этой драке обозникам ловить было нечего, а они не выдали. Своих сдавать нельзя…

У шатра князя тоже шел бой, правда, народу там было намного меньше. Я оббежал сражение у палаток, чтобы не завязнуть в нем, мельком оценил ситуацию у княжьего шатра и кинулся внутрь. Задняя стена его была распорота, а внутри лежало трое варягов с вырванными из тела кусками мяса. Рядом с ними лежал вечный спутник Ратьши, Тень. Кто-то ударом сзади рассадил Тень почти до пояса, но разменялся он все же один к трем. Голыми руками против троих вооруженных и умелых убийц. Кто ты был, таинственный спутник тысяцкого? Этого я уже никогда не узнаю.

Эти мысли пролетали в голове, пока я выскакивал из шатра через прорезанное отверстие. Я успел! За шатром, в свете костров и горящих палаток, заливаемая сверху яростным серебром полной луны, шла самая главная схватка — Ярослав рубился с Иннаром.

Слава Богу, что князь был в кольчуге и в шлеме! То ли успел облачиться, когда началась битва, и варяги еще не ворвались в шатер, то ли был снаряжен намного раньше, как я уже говорил, Ярослава я не видел со вчерашнего дня.

В следующий миг сломанный меч князя вылетел у него из руки, и Иннар, торжествуя, шагнул к Ярославу. Но я успел. Я кинулся на князя сбоку, выталкивая, выкидывая его из смертельного круга, описываемого мечом варяга, летевшего князю в голову. Нет, дружок, сначала я!

Иннар зло зарычал и атаковал меня, норовя достать по рукам. Хороший ход, беда лишь в том, что это в свое время было краеугольным камнем моего обучения. Удар варяга пропал втуне, а в следующий миг мое «весло» с хрустом врезалось ему в правый бок. Судя по всему, я переломал варягу ребра и осколки их, легко и небрежно, проткнули тому печень. Дрался я уже, по сути, с покойником, но у него оставалось еще немного времени, и он постарался использовать его с максимальной пользой. Варяг кубарем прокатился по земле, норовя подрезать мне ноги у щиколоток, и я прыгнул вверх, но, видимо, недостаточно высоко и быстро — меч лизнул мою икру. Иннар вскочил и кинул руку с мечом мне прямо в лицо, лезвие прошлось впритык с черепом, облизав кожу ледяным пламенем. Повезло. Я отскочил, держа меч у плеча, варяг шагнул ко мне, у него уже почти не осталось времени, а ведь после моей смерти ему еще предстояло убить князя. Иннар взревел и кинулся вперед, «восьмеркой» пластая мечом воздух, — отчаянный и опасный прием, но тут я опустил свое субурито, весившее больше двух килограммов, прямо на его меч, прямо в центр описываемой мечом «восьмерки», раздался жалобный лязг, и клинок варяга отлетел в сторону. Не теряя даром драгоценного времени, я ударил Иннара по темени, вверх ударил фонтан крови, и варяг, не проронив ни звука, упал.

Князь, тоже не мешкая, кинулся обратно в палатку, я за ним. Ярослав схватил валявшийся на полу варяжский меч и выскочил из палатки с демоническим воплем: «Иннар убит!» Голос его, казалось, сотряс все вокруг, сеча взвыла на разные голоса, а дальше сеча перешла в избиение варягов…

Полусотня дружинников Ратьши не сплоховала, слава Богу! Они успели, по счастью, не к шапочному разбору, и потому прорыв варягов сквозь строй наших палаток не удался до конца. К концу сечи выяснилось, что ни одному варягу не удалось уйти живым. Вся их полусотня лежала на земле, изрубленная, исколотая, изломанная дружинниками и озверевшими мужиками-обозниками. Лишь один варяг остался лежать у варяжских палаток — это был Рорик, убитый, как говорил варяжский нож между лопаток, не нашими.

…Я бродил по поляне, заливаемой серым рассветным светом, и искал своих. Время от времени я кричал, надеясь на отклик. Никто не отзывался. Никто. Неужели все мои уные полегли здесь, останавливая ночью варягов, первыми приняв удар северян? На земле среди тел мне попалось несколько отрубленных рук с варяжскими мечами, судя по всему, уные мои твердо усвоили мои уроки. Особенно твердо они усвоили тот урок, где говорилось, что нельзя надеяться остаться живым, вступая в бой. Только тогда есть шанс уцелеть. Но этого шанса им не выпало…

Но я ошибся! Я и представить себе не мог, до чего же сладко порой ошибиться! Израненные, поломанные, окровавленные начали понемногу отзываться и подходить ко мне мои уные. Не все. Далеко не все. Я видел Воислава, Ратмира, вскоре подтянулся Семен, с лицом, рассеченным от линии волос до подбородка, а всего набралось одиннадцать человек. Целых одиннадцать человек выжили в драке с самыми опасными воинами этого века! Да, конечно — дружинники сказали свое веское слово, удар в спину варягам тоже пришелся более чем кстати, даже колья и топоры обозников собрали свою дань, но как я был горд! Как же я был горд и рад! Моя школа уцелела. Следующие ученики будут благоговейно смотреть на счастливчиков, которые сражались в Медвежьем углу против забывших хлеб-соль варягов! И самое главное — моя школа спасла князя. Мы все спасли князя. Мы выполнили самую главную задачу.

…Даже Поспела я нашел с зажатым в руке засапожником в крови по самую рукоять — кому-то досталось от маленького воина. Он был без сознания, и я велел снести его в обоз и из-под земли достать лекаря. Хотя лекарю, смею заверить, работы и так хватало. Как оказалось, Поспелка просто был оглушен упавшим на него варягом, которому он воткнул подхваченный с земли засапожник в пах. Отец пацана мог бы им гордиться. А как же им гордился я! Даже как-то неприлично гордился, скажем так.

И тогда я взревел, взревел так, как учил меня когда-то мой старик. Боевой вопль дома Тайра прорезал бегущий к нам рассвет. И я еще думал, кому нужно такое служение, скажете мне?! Да, все верно, все поступили так, как надо, все исполнили свой долг, но мог ли я вообразить, какое это небывалое, восхитительное чувство! Я взял себя в руки и пошел к засекам. Что дальше? Что теперь? Снова набрать уных и готовить их к следующей бойне? Да, таков мой путь, и сейчас я, как никогда допрежь, был уверен в том, что это мой Путь. Одно дело — идти по Пути самому, совсем другое — кого-то вести за собой. Да, много раз «да», но я сумел сегодня доказать самому себе, что мой путь — верен.

Я никого не хотел видеть сейчас. Не хотел — и все тут. И я неторопливо побрел к лесу, прихватив из чудом уцелевшей палатки свою сумку. Пусть старик Тайра и был бы мной недоволен, пусть я нарушал сейчас все возможные заповеди бусидо — но я не мог больше оставаться на этой поляне, где так отличилась моя школа.

Я добрел до самой дальней засеки, не имея ни малейшего представления, что же мне делать дальше. Хоронить уных? Получить награду от князя? Что еще? А на кой мне все это надо? Мертвым уже все равно, кто их похоронит, в это я верил твердо. Я сел на лежащее бревно и спрятал лицо в ладонях. Восторг остывал, накатывала боль. Но боль эта не способна была сломать меня. Разве что бодрила и говорила, что по Пути пройдены только первые шаги и они были, как ни крути, правильными.

— Ты третий раз спас мне жизнь, наставник Ферзь, — раздался надо мной чей-то голос.

Я отнял руки от лица и увидел Ярослава. Я медленно, тяжело встал.

— Я так и не понял, кто ты, Ферзь, и не удивлюсь, если ты хочешь уйти. Более того, я не стану тебя удерживать. Ты спас мне жизнь, ты ел и пил вместе с нами, ты заслужил мое доверие и уважение соратников, но чего ждать от тебя теперь?

Снова. Снова я не смог стать кому-то своим. Быть чужим зато у меня получается просто на загляденье. Но князь навел меня на неожиданную мысль. Да, я мог уйти. Да, мой дайме сейчас невольно позволил мне покинуть его. Да. Уйти к Ягой. Навсегда бросить этот бессмысленный и жестокий мир. Мир, где… Тьфу, сколько пафоса. Это мы сделали его таким. Это мы делаем его таким. И если мне удастся хоть в одной душе хоть одного уного посеять надежду на то, что мы можем этот мир изменить, то я готов проститься с Ягой навсегда. Вот так. Глупо и просто.

— Я сделал то, что должен был сделать, княже. Если придется, то и после смерти я восстану семь раз, чтобы быть полезным моему господину. Ты не понял, кто я? А стоит ли это понимать? Я на твоей стороне и хочу увидеть, как ты взойдешь на великий стол. Или ты гонишь меня, дайме? — В конце концов, такой полезный и непонятный кадр, как я, мог себе позволить говорить немного непонятно.

— А куда ты пойдешь, Ферзь, если я прогоню тебя? — негромко спросил князь.

— На Кромку. Я уйду на Кромку, князь. И лишь там я смогу, наконец, стать кому-то своим. Неприкаянность утомляет, убивает со временем, княже.

— На Кромку?! — Я понял, вернее, представил, что подумал сейчас Хромой. Да и ладно.

— Да, — я поднял рукав и трижды стукнул по браслету Ягой пальцем. Сова возникла в тот же миг, словно только и ждала моего призыва.

— Покажись князю, — приказал я. Почему-то мне казалось, что теперь я могу приказать. И не ошибся. Князь помянул нечистого и шагнул назад. — Вот кто отведет меня на Кромку, княже, если ты гонишь Ферзя, — негромко сказал я. Я чувствовал страшную, подкашивающую усталость, кроме того, несмотря на то что раны мои были легкие и уже почти не кровоточили, я все же потерял какое-то количество крови.

— На этот раз ты уверен, Ферзь? — негромко спросил посланец Ягой.

— Спроси князя, Сова, не меня. Я не хозяин самому себе, — отвечал я ему.

— Добро! — ответила Сова и провела крылом по воздуху. Прямо предо мной загорелось в воздухе окно, сквозь которое я увидел синие ветви и темные струи ручья Прощания. — Ты знаешь, чего можешь лишиться! — И Сова исчезла, не удостоив князя даже взглядом.

— Ты спросил, чего ждать от меня теперь, княже? Я наберу новых людей и снова и снова буду учить уных сражаться за тебя, — до чего же приятно говорить такие вещи, когда ты говоришь их от чистого сердца!

— А как же мой город? — спросил вдруг меня Ярослав. И тогда, впервые за много лет, я улыбнулся не криво, как обычно, а почти так, как улыбаются нормальные люди:

— Я не провижу будущего, князь. Я не знаю, будет ли построен новый город. Но Ферзь с деревянным мечом останется с тобой столько, сколько сможет.

Занимался рассвет.

 

Краткий глоссарий

Банник — суровый банный дух. Если его не задобрить, может запарить, убить человека.

Берегиня — речной дух в женском обличье. В противоположность русалке чаще добрый, оберегающий.

Блазень — тень домового или усопшего родича, являющаяся по ночам. Первоначальное название привидения.

Бусидо — неписаный кодекс поведения самурая в обществе, представлявший собой свод правил и нормы «истинного», «идеального» воина. Бусидо, первоначально трактовавшееся как «путь коня и лука», впоследствии стало означать «путь самурая, воина» («буси» — воин, самурай; «до» — путь, учение, способ, средство).

Влазня — вход, иногда — прихожая.

Дайме — князь, повелитель (яп.).

Дасу — жители темного царства, демоны.

Дворовый — дух дома и двора. Больше присматривает за скотиной и двором, чем за домом.

Дини Ши — в кельтской мифологии сиды, которые когда-то были богами, а потом стали могучими витязями, не потерпевшими ни одного поражения. Всю свою жизнь Дини Ши проводят в бесчисленных битвах и пирах, за что их нередко уподобляли средневековым рыцарям.

Кромка — на Руси место обитания духов и существ любого толка, «вне, кроме» — за пределами внешнего мира.

Ланон Ши — «прекрасная возлюбленная», в кельтской мифологии кровожадный дух в женском обличье. Обычно она является какому-либо мужчине в образе писаной красавицы, для всех остальных незримой.

Лесной старец — старик, дух леса, похищающий и уводящий на Кромку детей.

Медвежий угол — языческое поселение, находившееся на территории рядом с современным Ярославлем.

Минамото — группа родов древней и средневековой Японии, происходивших от детей императоров, которым было отказано в статусе принцев, и переведенным в разряд подданных путем предоставления фамилии Минамото.

Мнилко — духи, живущие в малонаселенных, безлюдных местах. Они «мнятся», мерещатся и могут принимать различные облики. Чаще — духи невинно убитых родичами людей.

Нарочитый — особо почитаемый, знаменитый, именитый.

Нежити — духи-хозяева определенных территорий, строго требующие уважения к себе и к установленным ими законам (водяные, лешие, банники и т. д.).

Незнати — нечистая сила неопределенного рода, а также невидимые люди.

Овинник — дух-хозяин овина.

Омутник — дух-хозяин омута с людоедскими наклонностями.

Парсуна — устар. название рисунка.

Пастень — устар. привидение.

Росомаха — дух поля и леса в облике женщины с длинными распущенными волосами, ворующий детей. Считалось, что росомахи пожирают украденных младенцев.

Ростов (в книге имеется в виду Ростов Великий) — город, где изначально княжил Ярослав Мудрый, заложив впоследствии неподалеку город Ярославль. Теперь город в Ярославской области.

Сиды — в фольклоре германских и кельтских народов, прежде всего — ирландцев, шотландцев и валлийцев, общее наименование сверхъестественных существ.

Тайра — один из могущественных японских родов, игравший выдающуюся роль в истории Японии во второй половине XI и в течение XII столетия. Сильным соперником Тайра был род Минамото, с которым ему приходилось вести упорную борьбу из-за влияния на государственные дела и который в конце концов одержал над ним решительный перевес в 1185 г. в бухте Данноура.

Уводна — существа, которые «уводят», запутывают, заманивают людей. К ним относятся почти все лесные духи, маны, русалки и т. д.

Уный — юный, молодой. В русской дружине так называли юношей, больше использовавшихся на хозяйственных работах, а попутно обучавшихся ратному ремеслу.