Перед рассветом привиделась мне моя Сова, которая сурово посмотрела мне в глаза и голосом Деда молвила: «Вставать пора!» Я сел на лавке, не дожидаясь ковша воды, которым Дед обычно способствовал моему скорейшему пробуждению. Дед и впрямь был рядом. А за окном только-только занимался рассвет.

— Дед, ты что, озверел, что ли? — простенал я. — Заря на дворе!

— Тебе, если не путаю, утром велено быть на княжьем дворе. Как умоешься и поешь, да и выедешь, так аккурат к сроку и приедешь, — неумолимо сказал нежить. Да, с другой стороны, часов еще нет, будильника тем более, лучше приехать пораньше, чем опоздать.

Я умылся, попил кипятка с травками, завтракать не стал. Домовой проверял, все ли я взял, что необходимо. Аккуратно положил мне в мешок золотой обруч, снятый с себя Ярославом. Я отметил это — видимо, Дед это делал неспроста. Мало ли пригодится…

— Ладно, Дед, давай прощаться. Присядем, что ли, на дорожку, — я сел на лавку, нежить рядом, а Граф у ног.

— За псенышем следи, старинушка, — еще раз напомнил я.

— Не забыл со вчерашнего, — проворчал домовой, я засмеялся и встал.

— До скорого, Дед! — Я помахал нежитю рукой.

— Скатертью дорога, — отвечал нежить.

Затем мы обменялись поклонами, и я прошел к конюшне. Лошади мои, начищенные и расчесанные, уже оседланные, ждали меня у ворот. Я вскочил на Харлея, Хонду повел в поводу. Не спешиваясь, захлопнул за собой калитку и поскакал к княжьему терему.

Утро, можно сказать, еще не начиналось. Еще боролась предрассветная тьма с розовыми полосами, сулившими скорый подъем солнца, когда я рысью подскакал к воротам терема. Я боялся, что они будут пошло и банально закрыты, также не был уверен, что не опоздал, откуда мне знать, что у них соответствует утру? В той жизни моему утру соответствовало два часа дня! Нет, решительно, многое изменилось с момента моей героической переправы. Я почти не кашлял, к примеру, повадился вставать ни свет ни заря, точнее, Дед повадился меня будить ни свет ни заря, стал курить намного меньше, трех-четырех сигарет в день хватало за глаза, а кроме того, грудь моя почти что не давала о себе знать. Ну как — «почти что», я мог сделать глубокий вдох, и не каждая затяжка сопровождалась уколом в легкое. А сон на широкой деревянной и весьма твердой лавке здорово уменьшил нытье в хребте. Может, мне еще удастся пожить немного в том времени, о котором я всегда мечтал? В конце концов, мне сильно повезло с моей транспортировкой. Если повезет и если в планы князя не входило оставить меня в заложниках у князя Владимира, то я вернусь домой — ибо это место, «черная изба», отныне было моим домом, — увижу свою нежить и свою собаку и смогу, наконец, заняться тем, чем втайне от себя всегда мечтал заниматься. Стану, сидя на небольшом возвышении (само собой, надув щеки и сузив глаза), внимательно смотреть за из кожи вон лезущими учениками. Да! Еще и баб, наконец, можно будет купить. Или в Киеве купить? Там, мне кажется, возможностей будет побольше — столица, как-никак. Правда, дело может обернуться так, что будет не до баб. Вообще, меня заботил, как истинного самурая с сигаретой в зубах, простой вопрос: если Владимир решит, что из кожи посольства выйдут недурные ремни, мне горделиво сваливать или же робко принять свою участь? Кто тут кто? Ярослав мой личный дайме, а Владимир или сегун, или император. Вопрос ясен. Я никуда не побегу. Ибо.

С этими приятными мыслями я въехал на двор и встал напротив крыльца, сидя на седле и скрестив по-татарски ноги. Меч мой, затянутый в кожаный чехол, висел на спине, а сумка с некоторым добром была приторочена к седлу Хонды. Эх, княже, нам ли быть в печали! У твоего наставника с деревянным мечом еще и бо-сюрикенов рассовано под курткой с невиданными тут карманами. Почему я про них вспомнил? Во дворе же начинали скапливаться люди. Дружинники, матерые, опытные, — мы обменивались кивками, спокойно и без любопытства. Никаких уных. Обозные холопы мельтешили у телег, заканчивая сборы, как я понял, ждали Ратьшу и, как я думаю, князя, который не исключено что выйдет сказать нам последнее «прости».

Тут во двор въехал на огромном жеребце Ратьша. Вопреки моим ожиданиям, за ним не следовал караван слуг. С ним ехал тихий, неприметный мужичок, в серой какой-то хламиде с капюшоном. Лица его было не видно. Ратьша громко приветствовал нас, мы ответили дружным «Здрав будь, Ратьша!», после чего наш предводитель скрылся за парадной дверью.

Обратно он вышел не один, но, как я и ожидал, Хромой тоже не спал в этот час и вышел проститься с людьми, которых, может статься, не увидит больше никогда.

— По здорову ли, ратнички? — весело начал Ярослав.

— И ты здрав будь, княже! — отвечали ратнички и я грешный.

— Кланяйтесь от меня в Киеве моему батюшке. И назад ворочайтесь поскорее, скоро вы мне тут понадобитесь! — все так же весело продолжал Ярослав и закончил напутственную речь кратким: — Езжайте с Богом!

Дружина поклонилась, не сходя с лошадей, Ратьша запрыгнул на своего коня и занял место в голове поезда. За ним окольчуженной змеей тронулись и мы. Замыкали колонну телеги, рядом с которыми по-честному шли холопы. Шли пешком, чтобы не утруждать зря лошадей.

А ко мне привязалась детская песенка, которую я и мурлыкал, проезжая Ростовом: «Тра-та-та, тра-та-та, мы везем с собой кота, // чижика, собаку, Петьку-забияку, // обезьяну, попугая — вот компания какая!» Пел я ее, разумеется, не в полный голос, понимая, что такое песнопение переполошит всех дружинников из-за некоторых неизвестных слов. Доказывай потом, что не порчу наводил! Да и компания у меня, надо сказать, была не особо чтобы веселая — дружинники помалкивали, ехал я среди них, сообразив, что не стоит стараться протолкаться к Ратьше, и за все время до полудня никто и слова не проронил. Да, этим ребятам можно было смело доверить любую тайну. Но, что скорее всего, они догадывались, что эта поездочка может дорого нам всем обойтись и далеко не обязательно, что мы вернемся в Ростов или хотя бы вернемся все. А скорее всего, не просто догадывались, а знали. В конце концов, Ярослав со своего совета страшной клятвы не брал, так что его задумка прокатить папашу вполне могла уже разойтись по умам. Я старался вспомнить по прочитанным книгам судьбу нашего посольства, но ничего на ум не шло. Почему-то зато вспоминался посол Курбского, который читал письмо своего хозяина Ивану Грозному, а тот внимал, воткнув ему в ногу конец посоха, на который и опирался в задумчивости, хмуря брови и не пропуская ни единого слова. Потом вспомнилась мне картина, где тот же Иван Грозный организовывает досрочные похороны своего сына, а потом вспомнился отменный один мультфильм, и я тоскливо запел: «Я без мамочки и без папочки // в путь отправилась из Москвы. // Нет бесстрашнее Красной Шапочки // и наивнее нет, увы…» Эта песня подходила мне, на мой взгляд, как нельзя лучше. Тем часом кавалькада наша въехала в дремучий лес, и я петь перестал, не дожидаясь, чтобы кто-то поумнее заткнул мне рот. Но дружинники вели себя спокойно. В конце концов, сейчас тут ехал не князь с охоты, которая могла бы стать для него последней, кабы не инфернальный герой всея Руси Ферзь, а теплая компания морд на двести одной дружины, да еще и куча обозников. Себе дороже засады на такую публику устраивать. И я снова негромко затянул песню.

Где-то к полудню сделали привал, кстати очень вовремя, ибо мои соседи уже начинали мне подпевать. Смотрелось это, конечно, удивительно, когда широкоплечий мужик лет сорока, с бородищей как веник, со сросшимися бровями и в тяжелой броне вдруг старательно начинал выводить тяжким, с хрипотцой, басом: «Я без мамочки и без папочки…»

Я спрыгнул с Харлея и встал в некоторой задумчивости. К своему костру меня никто не звал, а разводить костер самому — так у меня и котелка с собой нет. На всякий случай я проверил свой мешок и — слава Деду! — нашел там котелок, небольшой, как раз как надо. Я важно прошествовал в обоз, где разжился заправкой для каши и зачерпнул из бадьи ключевой воды. Когда я вернулся, мне приветливо замахали от одного из костров, тот самый дядя, что самозабвенно выводил песню Красной Шапочки. Так что я со своим котелком оказался просто смешон. Они просто постеснялись привлекать наставника к сбору дров и походу за водой, хотя я бы ничуть не был против. Так что я просто вывалил в общий котел то, что получил в обозе, и все одобрительно закивали головами. Мы успели и перекусить, и поваляться на траве (никто из дружинников и не подумал снимать броню), я же успел в тишине и покое выкурить сигаретку. Дружинники старательно не обращали на нее внимания. Мне же было все равно. И ели молча, и отдыхали молча. Мне все больше нравилась наша поездка, лишний разговор всегда может привести к лишней болтовне, брякну что-нибудь такое, что Ратьша меня велит прямо тут пытать, не возвращаясь к князю. Ну, может, конечно, и не совсем так, но мало ли.

Затем Ратьша громко крикнул: «Седлайтесь!» — и все мы шустро залили костры и оказались в седлах. Харлей мой громко фыркнул, Хонда ответила ему коротким, игривым ржанием, и наш поезд снова тронулся в путь. Думаю, что такими темпами мы прибудем в Киев еще не завтра. Но, собственно, никто на тот свет особо и не торопился.

Тут меня позвали к Ратьше, я толкнул Харлея пятками и поскакал в голову поезда.

— Как тебе поездка наша, Ферзь? — осведомился тысяцкий.

— Хвали день к вечеру, а так — мое дело телячье, Ратьша. Велели, и еду, — смиренно отвечал я.

— Оно так, как и у всех нас тут. Но сам-то что думаешь? — не сдавался тысяцкий.

— Да что тут думать? Если Владимир пожелает, домой не вернемся, вот и всех на том дел. Так выбора у нас нет, тысяцкий. Нам велели, мы и повезем великому князю радостную весть.

— Ну мы-то ладно, мы дружинники Ярослава, а тебе за что умирать?

— Приказы, тысяцкий, не обсуждать стать. Мне приказал мой князь, значит, я это сделаю, и мне неважно, чем это кончится. — Я рассердился и ответил сухо, почти зайдя на грань оскорбительного тона.

— Верно говоришь. Очень верно. Добро, наставник, не стану пытать тебя больше, — сказал Ратьша и негромко прибавил: — Пока.

Он кивнул головой, показывая, что аудиенция дана, и я вернулся на свое место в строю. Только вот мест у меня — как у зайца теремов! В обоз не по чину, рядом с Ратьшей — видимо, рылом не вышел, так что, куда прибьюсь, там и ладно. В таком умиротворенном настроении я и втиснулся на свое место, откуда уезжал пять минут назад.

— Песню! — донесся до нас громкий крик Ратьши.

И мы грянули. Точнее, дружинники грянули, обозники подхватили, а потом, казалось, подхватил весь лес. Слов я не знал, поэтому гудел носом, стараясь попасть в мотив этой древней песни.

Судя по всему, нашему кортежу было глубоко наплевать на конспирацию. И то. Ничем недостойным, как мне хотелось бы надеяться, мы заниматься не собирались, а те, кто мог бы этого хотеть, нас или боялись, или не считали нужным атаковать наш отряд. Что с нас взять-то? Дань-то мы не везем. Но с другой стороны, а кто в лесу это знает? Надо полагать, что дань отвозилась всегда примерно в одно и то же время, а обоз наш вполне мог внушить разбойникам мысль о всевозможных шалостях с казенными деньгами и припасами. Ну посмотрим, посмотрим, не думаю, что Ратьша не знает, что делает. Скорее всего, идет от противного — остановка среди бела дня, неторопливая езда, а на закуску еще и песня на весь лес — такие вояки просто не могли везти ничего интересного. Не было в нас атмосферы таинственности и осторожности. Песня кончилась, началась вторая, потом немного еще попели хором о Красной Шапочке, а там и угомонились. Я же, от нечего делать, старался вспомнить еще какую-нибудь походную песню, но вспоминалась только песня про Африку и зеленого попугая, так что я решил воздержаться от культурно-просветительной работы.

И тут до меня дошла простенькая вещь, при мысли о которой я пожалел, что караван мой идет столь неторопко. Мы должны были пересечь степные просторы на пути к Киеву. А степь… Степь всегда вызывала у меня почти те же чувства, что и океан. Теплый сухой ветер, сгибающий ковыльную гриву степи, волны, пробегающие по ней, безграничный просто с редкими деревцами, непередаваемый, бодрящий аромат ее, самый настоящий запах воли, воли, которой не поставлены еще пределы.

Что-то шло отнюдь не так, как я привык. Слишком много удачи. Слишком. Хотя, с другой стороны, с чего я взял, что мы все тем же составом доберемся до Киева? Дорога у нас длинная…

Но все равно — слишком много везения всегда настораживало меня. Я плохо умею радоваться жизни, хотя и очень люблю жизнь. Мир может быть как угодно плох, люди могут быть плохи, плохо может быть самому мне, но жизнь всегда прекрасна. Вот такой вот парадокс.

День, как ему и было положено, понемногу клонился к вечеру, уже легкая дымка грядущих сумерек пристраивалась робко в гуще леса, а мы все еще легкой рысью двигались по дороге, намереваясь попасть в Киев. Только бы не пошли дожди! Иначе наше путешествие сразу перестанет напоминать прогулку.

Как прекрасен лес, густой, почти не опоганенный человеком лес, в часы заката! Все тайны, которые днем не воспринимаются всерьез, по мере сползания солнца по небосклону вниз становятся куда как более значимы с пробуждением вечерних лесных теней. Даже человеку закоснелому в быту не все в темнеющем бору покажется прозаичным. Если дело будет в срок, то припомнит он и про папоротник, и про лесных жителей и уже не так смело отправится он в чащу леса за сучьями и хворостом. И вот уже небо из розовеющего стало синеть, синеть, еще немного, и фиолетовая тьма мягко развалится на деревьях и начнет любимое дело свое — морочить полуночников, которые не удосужились еще озаботиться ночлегом. Пробуждаясь к ночи, лес тяжело и протяжно вздохнул, задремавший было ветер расчесал ему кроны, нырнул к корням и взъерошил густую траву, негромко, по-змеиному, прошипел в кустарнике и снова лег спать. Вскоре обочь дороги проглянула большая поляна, и Ратьша крикнул:

— Спешиться, ставим лагерь!

И мы стали ставить лагерь. Дав лошадям поостыть после езды, воины свели их на водопой к журчащему в небольшой балке ручью. Другие уже разводили костры, назначали дозорных, Ратьша, дубом стоя посреди нашего лагеря, выслушивал тех, кто с чем-то подходил к нему, и кликал тех, кому хотел сказать что-то сам. На его месте я бы пригласил меня к костру. Глаз да глаз. Не Владимирова ли находника везем, а? Вернется память среди ночи, да и поминай как звали, не может такого быть?

— Ферзь! — окликнул меня тысяцкий. — Сегодня спишь у моего костра.

— Внимание и повиновение, о великий хан! — пробормотал я и, поклонившись, повел лошадей к костру тысяцкого.

Там уже хлопотали два дружинника с мутными невнимательными глазами. Понятно. Возле тысяцкого и должны быть лучшие. Этих и не заметишь, и не вспомнишь через час. Хорошее начало, надо заметить. Сам Ратьша многих стоит, да еще и эти два душегуба. Я в почете.

Когда мы уселись у костра, я внимательно посмотрел, наконец, подошедшему к нам Ратьше в глаза. Тот ответил твердым взглядом. Шутки кончились, не начавшись. Я воздержался от комментариев, придвинулся к котлу и, когда сварилась каша, приправленная салом, отдал ей должное, в очередь погружая ложку в котелок. Два душегуба уютно сидели у меня по бокам, а передо мной, через костер, сидел сам тысяцкий.

— Хоть не свяжете? — совершенно спокойно спросил я. В конце концов, хоть попробую понять, кем я при этой компании числюсь.

— Нет, — так же спокойно ответил тысяцкий. Ни один из душегубов даже не улыбнулся, хлебали себе тихонько кашку, дуя на ложки.

— Тогда сразу скажу — ночью я в лес думаю сходить, Ратьша. Люблю ночной лес. Если, конечно, ты не воспретишь, — пошел я с наглых козырей.

— Да на доброе здоровье, нарвешься там на кого, сам виноват будешь, наставник, — Ратьша улыбнулся, впервые за весь день по-настоящему.

Я в ответ тоже попробовал улыбнуться, но улыбнулся как обычно, на левую сторону рта. Ну вот так вот у меня все. Даже улыбаюсь не по-людски. Я стер свою кривую ухмылку с лица и вытянулся на траве, раскатав свою постель, собранную домовым и притороченную к седлу Хонды Дворовым. Лошади наши, со спутанными ногами, привязанные к вбитым в землю колам, пощипывали травку на поляне.

Когда стало темнеть, я, не таясь, встал и побрел под своды черного ночного леса. Я отходил от костра все дальше и дальше, стараясь не терять его из вида. Ничего скверного я не затевал, просто я и вправду очень люблю ночной лес.

…Можно сказать, что шерсть (будь у меня шерсть!) на загривке встала дыбом, мышцы слегка напряглись, я почуял его с правой стороны от себя. Его? Кого — его? Не знаю пока, да и не суть, этот кто-то двигался совершенно бесшумно параллельно мне, и я был уверен, что ничего хорошего у него на уме нет. Я спокойно снял с плеча меч, распахнул куртку и позвал негромко и уверенно: «Выходи!» Кусты бесшумно раздались перед ночным гостем. Не может такого быть — кусты не могут не шелестеть, если ты продираешься сквозь них…