ПРИВА,

29 октября 1991

Городской шум. Ревут моторы. Снуют туда-сюда и копошатся люди. Запах рынка, где только открываются прилавки. Крики мясника. Женщина на ходу окликает мужчину, может быть, соседа, мужа или любовника. Подросток отпускает ругательство в адрес своего плеера, словно окружающий мир для него не существует.

С тех пор, как мы переехали в Шомерак, в ардешскую долину реки Увез, я впервые выхожу с территории виллы. Человек-в-сером купил ее, когда мы обосновались в лабораториях Прива. Потом были два года заточения в комнате, учебы, чтения, тренировок, упражнений.

«Целая жизнь».

И вот я на улице. На свободе.

Через семнадцать лет после рождения.

Зверь вылезает из пещеры после зимней спячки, длившейся целую вечность.

Город говорит со мной:

«Ты счастлива?»

Счастлива? Нет. Я бы использовала другое слово. Я насторожена.

Прошло всего два месяца с тех пор, как он решил выпустить меня. Эта необходимость очевидна. Нам обоим. Я стала слишком опасной и для него, и для себя самой.

«Плохая девочка», так он меня назвал.

Потому что я уже не раз осмеливалась отвергнуть его руки и его пенис. Потому что он почувствовал: близится конец наших взаимоотношений и настает время перейти к следующему этапу моей подготовки. Логически выверенный процесс: однажды машина должна покинуть производственный цех и выйти на рынок. До этапа промышленного производства и сразу после ремесленной стадии техническая новинка должна подвергнуться испытанию, чтобы доказать свою функциональность и удобство применения в условиях, приближенных к реальности.

Смоделированное тело и отформатированная душа: я стала его подопытной самкой.

Большой Проект выходит у него из-под контроля.

Творец хотел бы оставить меня на полке и мастерить новую куклу, но у него слишком мало времени, и к тому же я задумана именно для этого. Он вынужден подчиниться требованиям массовой индустрии. Его творение уже почти не принадлежит ему и должно сбросить первоначальную оболочку. Остаются лишь психические связи, нерушимые.

Этим октябрьским утром, незадолго до восхода солнца, прежде чем одеться и снова превратиться в человека-в-сером, папа еще плакал в моих объятиях.

— Ты уверена, что готова?

— Ты задаешь этот вопрос мне или себе?

Я всю ночь не могла сомкнуть глаз, настолько я была возбуждена и напугана мыслью о том, что покину гнездо.

— Не будь так жестока, ты же знаешь, что я хочу сказать.

— Не знаю.

И это была правда. Я ни в чем не была уверена. Я боялась солнца, боялась людей, боялась, что разочаруюсь в том, что увижу.

Боялась собственной реакции.

— Я буду скучать по тебе.

— Не преувеличивай. Ты прекрасно знаешь, что испытания продлятся много месяцев и что руководить ими будешь ты.

Он молчит.

— Папа.

Он поднимает голову, удивленный.

— Ты паразит.

— Иезавель, ты…

— Прекрати!

— Иеза…

— Прекрати, я сказала! Отныне я запрещаю тебе называть меня по имени. Лучше не называй никак. Мне выть хочется, когда ты ко мне обращаешься. Я становлюсь отвратительной! Мне кажется, ты поливаешь мое имя грязью.

— Ты такая хрупкая.

— Нет!

— Выдержишь ли ты?

— Прекрати эти причитания! На тебя жалко смотреть! Похоже, ты нуждаешься в оскорблениях, ты же ненормальный! Ты как будто черпаешь в них силу, чтобы стать еще злее!

Он хранит молчание.

— Что тебя больше терзает: что я покидаю эту постель и эту проклятую комнату или что я открою миру то, что ты, извращенец, столько лет мусолишь своими глазами?

Он продолжает плакать и шмыгать носом.

«Притворяется?»

— Ты плачешь, потому что этим утром я выйду? Или потому, что хочешь разжалобить меня, зная, что я вернусь сегодня, завтра вечером и буду возвращаться каждый вечер еще долгие месяцы? Ты страдаешь от того, что этим утром я окажусь на свободе? Или боишься, поскольку это значит, что меньше чем через два года я окончательно выйду за пределы дома и из-под твоего наблюдения?

Он хранит молчание, манипулируя мной.

— Предпочитаешь молчать! Не притворяйся, будто тебе грустно. Это слишком чистое чувство для тебя. Тебе оно неведомо. За кого ты меня принимаешь? Ты поработал на славу и знаешь это. Я не сдамся из-за такой ерунды.

— Иезавель…

— Кончай с этим! Проверяешь меня, да? Уже приступил к проверке моей реакции? Мы уже в твоей игре, «на местности»?

Сквозь ставни пробивалось солнце.

Я встала и начала одеваться.

Я должна была подготовиться к первому выходу.

«Никаких иллюзий».

Моя радость временна, и она закончится сегодня вечером, когда его грязные руки снова будут лапать мое тело, словно ничего не произошло. Возможно, будет даже хуже, чем обычно. Но я готова вынести все. Этот выход не настоящий. Всего лишь очередная ложь. Лишь увиденный мельком выход из пещеры. А человек-в-сером не просто ее сторож. Он и есть пещера. И чтобы выбраться из нее, я должна прогрызть скалу зубами, прогрызть саму его плоть. Вот от чего он страдает. Мои зубы заострились, он годами точит их мне. Наконец-то появился конкретный срок. Возможность придать смысл этому бесконечному ожиданию. Могут уйти месяцы, но мне абсолютно наплевать. Я терпелива. Ужасно терпелива.

И поскольку ему нужно свыкнуться с моим погружением во внешний мир, он решил самолично дать мне последние рекомендации. Никогда не видела его таким нервным. Два месяца он не уставал интересоваться, готова ли я, задавал сотни вопросов о моем физическом и психическом состоянии и вместе с доктором Бедда и неразлучными Фобом и Фирмини подверг меня целой серии тестов. Выпускные экзамены, ни много ни мало.

Эти шестьдесят дней я не отрываясь следила за каждым их движением, впитывала каждое слово, пытаясь угадать скрытые мысли, мотивацию. Все они дрожали. Тогда я по-настоящему осознала всю важность моей миссии. Ни один год из минувших шестнадцати не был таким поучительным, как эти два месяца. Каждое их слово имело значение. Каждый жест был рассчитан с бесконечными предосторожностями. И центр всего этого механизма — я. Благодаря мне все заработает или остановится. Это доставило мне тогда огромное удовольствие, да и сейчас доставляет.

Мы быстрым шагом идем по тротуару вдоль широкой магистрали. Затем сворачиваем в небольшой переулок, который приводит к огромному зданию, похожему на больницу. Меня сопровождают Даниэль Бедда и его помощник, мужлан по имени Тексье. В нескольких метрах впереди нас шушукаются Фоб и Фирмини. Двое громил следуют за мной по пятам, предполагаю, на тот случай, если я попытаюсь сбежать. Поскольку меня не знает ни одна живая душа и я не записана в реестрах актов гражданского состояния, мне, очевидно, ничто не угрожает. Но у всех паранойя. Этим утром была подготовка к операции.

В гостиной к нам присоединились Карола Фирмини и Седрик Фоб.

— Сколько человек вы отправляете на место?

— Двоих служащих Центра.

— Плюс Бедда и его сторожевой пес.

— Тексье?

— Да.

— Если прибавить нас троих, вы думаете, этого достаточно?

— Всегда можно попросить у директора подкрепление, но, на мой взгляд, это лишнее.

— К тому же на улице одновременно может оказаться слишком много народу. У нас и так две машины… мы рискуем стать чересчур заметными. Ни к чему посвящать местное население в наши передвижения.

В голосе Фоба скользнула ирония:

— Малышка не сбежит.

Человек-в-сером повернулся к Седрику Фобу и сурово посмотрел на него. Его лицо было непроницаемо. Это всегда заставляет собеседника остыть.

— Прошу вас больше не говорить со мной таким тоном, Фоб!

Презрение в голосе.

— Если нужно, я запросто перечислю вам причины для беспокойства. Не провоцируйте меня, советую. «Малышка», как вы ее называете, — идеально обученный солдат, который может сломать вам руку так быстро, что вы и пальцем шевельнуть не успеете. Зарубите себе на носу.

— Простите, больше не повторится.

— Ловлю вас на слове, дорогой Фоб. Больше не повторится, это я вам обещаю.

От его улыбки я вздрогнула. Все, кто видел ее, опустили головы. Развлеченный инцидентом, человек-в-сером продолжает.

— Допустим, нас будет достаточно. Из предосторожности я все же предлагаю разместить на ней передатчики. Один на нижнем белье, другой ввести с помощью инъекции. Влиятельные люди за границей, старые партнеры в Восточной Германии и США, да и некоторые из сегодняшних инвесторов, должно быть, очень внимательно следят за нашими передвижениями, а кое-кому даже известно о существовании Иезавели. Не будьте так наивны, Фоб! Если вы ничего не знаете, необязательно показывать нам это при любой возможности! Берите пример с Каролы. Она по крайней мере умеет молчать. Посмотрите на Тексье! Это же образец мудрости, скрытой под маской непроходимо тупого мужлана.

Мужлану комплимент, похоже, понравился. Он улыбнулся, услышав свое имя.

— Кто-нибудь принес одежду, которую я приготовил?

Фирмини указала на пакет, лежавший рядом на стуле.

— Она здесь.

— Отлично.

И, следом:

— Встречаемся в 8.05 на парковке.

Человек-в-сером следует за мной по пятам, держась немного в стороне, и внимательно вглядывается в мою реакцию. Но я слишком поглощена тем, что вижу, чтобы как-то реагировать. Я контролирую каждое движение рук и ног. Не подавать виду. Новые ощущения принадлежат только мне. Комната была под его надзором, но город остается за мной. Здесь ему ничто не подвластно, или почти ничто. Он не может навязать мне ни обстановку, ни впечатления, ни запахи, ни шумы. Ничто не кажется фальшивым.

И в этом вся разница.

Не думала, что впечатление будет таким сильным.

Головокружение.

Ради такого случая я одета по-новому. Я наверстала упущенное в моде за пятнадцать лет. Мне все равно, но человек-в-сером сегодня утром проявил особую настойчивость. Забыты постельные слезы и нытье. Он снова превратился во властного человека, в шефа. Не в моих интересах было отказываться. На мне облегающие потертые джинсы с низкой талией, довольно изящные черные ботинки на небольшом каблуке. Сверху мне было позволено надеть белую блузку, короткую, с глубоким вырезом, на которую пришлось натянуть узкий пуловер и куртку, такую маленькую, что она даже не застегивается. Он дал мне дамскую сумочку и солнцезащитные очки и попросил зачесать волосы назад. В этой одежде я выгляжу старше как минимум лет на пять. Человек-в-сером купил мне эротичное нижнее белье, яркое и кружевное.

Когда я спросила, какая от этого польза, он странно улыбнулся и бросил, выходя из комнаты:

— Увидишь, Иезавель… увидишь.

Я пожала плечами и, успокаивая себя, подумала, что он просто пытается испортить мне удовольствие. Зная его, такое нетрудно представить.

Всего через пять минут после того, как вышли из машин, мы уже звоним в бронированную дверь с заднего фасада здания, которое действительно оказалось психиатрической больницей.

Надпись на щите у въезда в переулок: «Больница Сент-Элен».

Снаружи все окна закрыты решетками или стальными прутьями, вделанными в каменную стену. Судя по виду камней, постройке, должно быть, уже лет сто. Новые бетонные стены контрастируют с более старыми участками, на которых начинает расти мох.

Проходят две-три минуты, и дверь наконец открывается. На пороге появляется напряженный мужчина лет пятидесяти. Директор больницы Марк Коломбе собственной персоной. Ключ от этой служебной двери есть только у него, через нее можно попасть прямо в его кабинет, а также в те отделения больницы, куда имеют доступ лишь немногие.

Естественно, в их число входит и человек-в-сером.

Слегка поклонившись, директор впускает нашу группу.

— Здравствуй, Питер. А это, я полагаю, Иезавель?

Человек-в-сером проходит вперед, как настоящий хозяин.

— Все готово?

— Да, все готово. Даниэль, должно быть, говорил тебе.

— Бедда сказал, что осталось уладить кое-какие мелочи.

Коломбе озабоченно хмурит брови.

— Да, он так сказал?… Нет-нет… Все в полной готовности. У нас и правда были небольшие затруднения с видеоматериалом, но они, кажется, разрешились еще вчера утром.

— Тем лучше, идемте.

Коридор, куда выходят десяток бронированных дверей, приводит нас к винтовой лестнице, по которой мы спускаемся на два этажа ниже, в огромный зал, освещенный мощными неоновыми лампами и поделенный на четыре комнаты, образующие крест.

Коломбе делает приглашающий жест рукой:

— Добро пожаловать в зал 120!

Человек-в-сером смотрит на него искоса, но молчит. Мы оказываемся в помещении, расположенном в центре, между четырьмя белыми комнатами, за которыми можно наблюдать через зеркальные стекла. В каждой из них есть две боковые двери, открывающие доступ к двум смежным комнатам, и в глубине один выход.

Первая комната, самая большая, абсолютно белая. В ней находятся двенадцать мужчин и женщин в возрасте от двадцати до сорока лет. Некоторые спокойно сидят на расставленных полукругом стульях, другие тихо разговаривают, каждый в своем углу. У всех связаны руки и ноги, а нижняя часть лица закрыта металлической полумаской. Я догадываюсь, что это пациенты больницы. Один из них пристально смотрит в нашу сторону, прижавшись носом к стеклянной перегородке. Меня беспокоит его одержимый взгляд. Я отворачиваюсь.

Директор поясняет мне:

— Они нас не видят.

Незамедлительная реакция человека-в-сером:

— Незачем разговаривать с ней. Изложение всей необходимой информации я беру на себя. А вы займитесь тем, что должны сделать вместе с Бедл, а, Фобом и Фирмини.

«Человек-в-сером берет меня на себя».

Приказ не обсуждается, как всегда. Несколько мгновений директор остается в замешательстве, спрашивая себя, продолжить ли ему разговор или вернуться к своим делам, затем он, видимо, сам находит ответ и поворачивается к Бедда с просьбой следовать за ним.

Три другие комнаты пока пустуют. Та, что справа от первой, — тоже белая, в ней нет ничего, кроме подстилок, микрофонов и камер, размещенных на стенах и потолке. Третья выглядит примерно так же, за исключением того, что выкрашена в красный. Зато четвертая похожа на обычный кабинет. Внутри, помимо уже привычной системы камер и микрофонов, — стулья и дюжина столов, на которых разложены листы бумаги и карандаши. Из этой комнаты, опять же белой, можно попасть в первую через дверь, расположенную на другом конце.

«Значит, комната № 1 — проходная».

Директор возвращается к нам. За его спиной стоят трое мужчин атлетического телосложения. На них белая форма, у пояса висят дубинки. Если прибавить Бедда, Фоба и Фирмини, в зале теперь девять человек.

— Если хотите, мы можем начинать.

Директор старается не встречаться со мной взглядом.

«Чтобы не раздражать ЕГО».

Чтобы не навлечь на себя ЕГО гнев.

Человек-в-сером поворачивается ко мне и громко сглатывает, прежде чем открыть рот. Несмотря на то что напряжение сочится у присутствующих из всех пор, все молчат.

И вот я в святая святых, в одной из многочисленных лабораторий моего отца. Годами я слышу о них — либо от него самого, либо от третьих лиц, когда кто-нибудь из прислужников сболтнет при мне лишнее (и тут же получает за это выговор). Иногда он разговаривает во сне, но его речь в такие моменты столь сбивчива, что мне ни разу не удалось понять, к чему конкретно относятся его слова. Он поминает то СЕРИМЕКС, то Судный день, то маму, то плотоядные растения.

И все же однажды его речь оказалась достаточно внятной, чтобы я смогла уловить нить повествования. Каменистая пустыня, удушливая жара, встреча со странным зверем, чья голова сплошь покрыта рогами, и языки пламени, вырывающиеся у него изо рта. Потом черные деревья без листвы, словно обугленные, на их ветвях, присыпанных тонким слоем белого снега, красуются мелкие ярко-красные фрукты, он с жадностью кидается на них, борясь со зверем, который пытается ему помешать.

Хотя слова и были ясны, сам рассказ оставался бессвязным. Помню, когда он проснулся, я долго колебалась, задать ли ему вопрос, и в конце концов промолчала, чтобы не разозлить его.

Заглядывая в свои воспоминания, я понимаю, что не знала ничего или почти ничего о деятельности отца. В его больной голове все разложено по полочкам. В жизни же окружающих все словно вырвано из контекста, существует само по себе. Каждый хранит отрывок окончательного плана, но только папа владеет ключом от всех дверей и способен воссоздать общую структуру. Это что-то вроде паззла, на котором изображена ему одному известная картинка. Мне всегда хотелось знать. Когда я чувствовала, что его хватка слабела, особенно в те моменты, когда он среди ночи плакал в моих объятиях, я пробовала разговорить его. Но человек-в-сером всегда настороже. Он последователен в своем безумии, у него устойчивые и четко определенные цели. Он не доверяет мне, как и себе самому. И правильно.

Однажды, когда мне было лет шесть или семь, он потерял бдительность и оставил дверь моей комнаты незапертой. Тогда лабораторные помещения располагались в доме, где мы жили. Подгоняемая детским любопытством, я кинулась за ним следом и незамеченной пересекла две комнаты. Одна дверь оказалась приоткрытой. Она вела в зал, где суетились человек-в-сером, дядюшка Джон и двое других мужчин. Перед ними на столе было распростерто тело. На полу виднелась кровь. Совсем немного. Человек-в-сером бормотал слова на непонятном мне языке.

Лицо человека, лежавшего на животе, было обращено в мою сторону, глаза широко раскрыты. Я не могла понять, жив ли он. От его взгляда мне стало не по себе. Пока он смотрел на меня, под стол продолжала течь кровь. И все-таки мне показалось, что его зрачки чуть двигались, в судороге, вверх-вниз. Мое сердце забилось сильнее.

Вдруг его рот открылся и оттуда быстро выскользнуло маленькое животное размером со скарабея, его вытолкнула струйка крови и слюны.

Мне на плечо легла рука, и чей-то голос спросил:

— А ты что тут делаешь?

Взгляд человека-в-сером был суров, как никогда прежде. Размашистым шагом он бросился ко мне, оттолкнул назад и захлопнул дверь.

— Что ты видела, Иезавель?

— Что ты делаешь, папа?

— Отвечай на мой вопрос!

Он постарался смягчить тон:

— Что ты видела в этой комнате?

— Там больной дядя?

Его голос стал еще слаще.

— Можешь рассказать мне, что ты видела, Иезавель?

— Ты, дядюшка Джон и другие дяди, вы ухаживаете за кем-то больным, правильно?

— Да, Иезавель, мы сейчас лечим кого-то, кому это очень нужно.

— А что за животное вылезло у него изо рта?

— Какое животное, о чем ты? У него во рту не было никакого животного, тебе, наверное, показалось.

— Нет, я видела маленькое черное животное, которое вылезло у него изо рта.

— Да нет же, тебе почудилось! Это наверняка был маленький кусочек засохшей крови. Знаешь, этот дядя очень болен.

Я чувствовала, что он врет, но покорно согласилась.

— А теперь тебе нужно вернуться в свою комнату. Ты не должна выходить, не спросив меня.

Явно успокоенный моими словами, он отвел меня обратно в комнату и закрыл на два оборота. Я слышала, как удалялись его шаги. Я знаю, что видела в тот день, и никогда в этом не сомневалась. Черное насекомое выскользнуло изо рта того человека, когда он испустил дух.

Потому что он был мертв, в этом я глубоко уверена.

Насекомое уставилось на меня, прежде чем упасть на залитый кровью пол.

Думаю, это был скарабей.

Человек-в-сером начинает говорить неторопливо, но твердо, тоном, внушающим уважение всем слушателям.

Тоном, не терпящим возражений:

— Через несколько мгновений мы начнем эксперимент, который наложит отпечаток как на твою жизнь, так и на наши. Это фундаментальный эксперимент, который, если брать шире, должен завершиться в 2008 или 2009 году. Я хочу, чтобы ты была очень внимательна и неукоснительно следовала всем моим инструкциям.

«Я сообщу то, что тебе нужно знать».

Да уж, такие реплики он любит. Хотелось ли ему хоть когда-нибудь кому-нибудь объяснить все? Джон, возможно, и знает обо всем столько же, но я сомневаюсь.

— Это задание требует концентрации. Оно будет для тебя очень сложным, может, даже невыполнимым. Я не исключаю такой возможности.

Я по-прежнему непоколебима. Это одна из тех банальных шокирующих фразочек, которые он постоянно использует, чтобы вывести из равновесия окружающих его людей. Полагаю, она больше касается всех остальных, чем меня.

— Ты, наверное, знаешь, что с тех пор, как мы переехали во Францию, мы сотрудничаем со многими производителями со всего мира. Они вкладывают деньги, и мы располагаем средствами для успешного проведения наших исследований. Международные консорциумы все острее нуждаются в оценке товаров и услуг, которые они выводят на рынок с помощью более-менее продуманных маркетинговых решений, не имеющих ничего общего с настоящей наукой. И тут в дело вступаем мы. Мы предлагаем им наши оценочные решения на первой стадии разработки. Мы гарантируем безошибочность, чего не могут предложить даже самые прогрессивные исследования в области маркетинга и перспективного прогнозирования.

Он прочищает горло.

— Я упрощаю, чтобы быстрее с этим покончить. В первую очередь мы организуем групповые собрания, которые обозначаем термином Блэк-Бабби.

Я пристально смотрю на него.

Он продолжает:

— Концепция системы Блэк-Бабби заключается в том, чтобы использовать творческий потенциал и воображение подопытных для генерации новых идей в сфере услуг и определения возможностей применения производственных инноваций. Этот метод позволяет тестировать продукцию на очень высоком уровне и избегать коммерческих неудач. Речь опять же идет о риск-менеджменте. Я не говорю ничего нового, ты все это знаешь… Итак, мы собираем группу подопытных. Основываясь на павловской модели развития условного рефлекса, мы проверяем быстроту их реакции, их сопротивляемость и влияние, которое они способны оказывать на партнера.

Он все еще не сказал ни слова о цели моего визита.

Раздражение.

Я продолжаю внимательно слушать.

— Итак, ключевой момент методики — это концепт, идея, выраженная с помощью образов или знаков. На одном из первых этапов необходимо, отталкиваясь от концепта, придуманного и описанного нашими инвесторами, уточнить его настолько, чтобы прийти к согласованному определению. Затем мы прорабатываем параметры методики.

Человек-в-сером чешет висок ручкой и потирает руки.

— Именно в формулировании концепта ты будешь участвовать, Иезавель. Это всего лишь подготовительная стадия, ситуация, которой пока не существует, но которую мы стараемся развить. Ничего еще не готово. Есть технология, почти разработанная, но нам не хватает основополагающих идей, поэтому мы нуждаемся в твоей помощи. Мои объяснения, должно быть, пока кажутся тебе немного туманными, так что перейдем к небольшой демонстрации.

Он поудобнее усаживается в кресле и подает знак директору. Тот нажимает кнопку. Тотчас двое сотрудников в белом входят в первую комнату через заднюю дверь, развязывают одного мужчину и одну женщину. Сняв с них полумаски, служащие запускают их во вторую комнату и уходят. Мужчина и женщина смотрят друг на друга, не очень понимая, что происходит, явно взволнованные, потом расходятся по разным углам и садятся.

— Скоро ты поймешь, почему мы назвали помещение, где мы сейчас находимся, залом 120, или залом 120 дней, — странно улыбаясь, произносит человек-в-сером.

Ненавижу эту улыбку.

Она не предвещает ничего хорошего. Не понимаю, на что он намекает.

После этого замечания во второй комнате начинают работать громкоговорители, из них доносится набор слов, какая-то тарабарщина, из которой я ничего не понимаю. Чего не скажешь о двух пациентах — они быстро реагируют на услышанное. Женщина издает отрывистые крики и нервно теребит одежду. Она подходит к одной из стен и предпринимает безуспешные попытки вскарабкаться по ней. Мужчина, слегка заинтересованный, следит за этим зрелищем, суетливо почесывая руки и голову.

Человек-в-сером с усмешкой наблюдает за мной.

— Цепочки слов, которые ты сейчас слышишь, будут транслироваться им в течение двадцати минут. В основном это слова, имеющие отношение к фобиям, неврозам и глубинным патологиям, знакомым этим двоим, которые были отобраны именно потому, что страдают весьма близкими недугами. В базовые фразы вкрапляются другие слова, связанные с услугами и идеями, которые мы стремимся развить. Ты не усматриваешь взаимосвязи, но эти двое с легкостью сопоставляют их у себя в голове. Ты даже удивишься, как быстро они реагируют. Не обращай внимания на физические проявления, они наверняка будут бурными и нерациональными. Помни, что эти подопытные — пациенты психиатрической клиники Сент-Элен. Они не в своем уме, это неизлечимые больные.

Я начинаю нервничать.

— Все пациенты уже приучены реагировать на эти слова — по системе Павлова. Ты не видишь, но в комнату также впрыскиваются химические вещества, нечто вроде феромонов, если угодно, которые, как и транслируемые цепочки слов, призваны обострить их либидо, контролируя при этом его направленность. Феромоны взаимодействуют с опытными образцами ДНК-чипов, внедренными в кровь пациентов и пока оказывающими лишь временное влияние. Час или два, не больше, а потом тело отторгает их, что чаще всего приводит к смерти пациентов. Самые стойкие держатся три-четыре часа, но такое случается действительно редко. Сеансы длятся несколько минут, для них необходимо небольшое число участников. Все снимается на камеру.

За это время мужчина приблизился к женщине. Пока та продолжает кричать и скрести ногтями стену, он пытается сорвать с нее одежду. Она не дается и бьет его, по-прежнему атакуя стену, хотя, по всей видимости, это не так просто. В конце концов женщина валится на пол и вытягивается во весь рост. Она пробует подняться, но мужчина удерживает ее на полу и раздирает ее одежду правой рукой и зубами.

«Что происходит, Астарта, мать моя?»

Человек-в-сером невозмутимо комментирует:

— Сеансы всегда включают в себя стандартный подготовительный этап, направленный на создание атмосферы доверия и непринужденности, а также этап очищения, предназначенный для того, чтобы выявить негативные представления и чувственные стремления и впоследствии стимулировать творческую активность. Так что существует значительное различие между выявлением и высвобождением сексуального импульса. Мы стремимся не высвободить его, а, опираясь на него, пробудить творческий и потребительский импульс на генетическом уровне. Мы хотим вписать его в их гены. Но на сегодняшний день это удается нам лишь на несколько минут.

В комнате между тем мужчина закончил раздевать женщину, и она больше не кричит. Теперь она заинтересовалась партнером. Она подставляет зад мужчине, который, в свою очередь, снимает одежду. Увидев его пенис, она тут же хватает его и принимается теребить, тяжело дыша и вскрикивая. Когда мужчина обхватывает бедра женщины, над их головами зажигается красная лампочка. Входят двое служащих в белом, особо не церемонясь, перетаскивают подопытных в красную комнату и исчезают, как и в первый раз. На стены начинают проецировать разные очертания, рисунки, цвета и простые графические изображения, представляющие сцены повседневной жизни и сексуальные позы.

В такой сюрреалистической обстановке пара неистово совокупляется. Выйдя из себя, мужчина бьет партнершу кулаком по спине и, совершая длительные возвратно-поступательные движения, насилует ее сначала во влагалище, потом в анус. Женщина растеряна и пытается высвободиться, но так как это у нее не выходит, ползает по комнате, чтобы выбить его из равновесия. В ярости, торопясь покончить с этим, мужчина действует с удвоенной жестокостью, однако это, похоже, ничуть не заботит сидящих вокруг меня зрителей. Очевидно, они это жестокостью не считают.

Мужчина издает протяжный хрип, и женщине наконец удается вырваться. С ее выпачканных ягодиц стекает сперма, женщина принимается колотить ногами и кулаками по ребрам, ногам и голове мужчины, который прикрывается, как может, еще дрожа после оргазма. Да и она, несмотря на боль, энергично трет рукой промежность. В конце концов она тоже испытывает оргазм, испустив мучительный стон. Я вспыхиваю. Мне тоже хочется стукнуть по чему-нибудь или кому-нибудь.

— Когда пройден этап очищения и разогрева, конфронтация между двумя подопытными продолжается в соседней комнате, последней.

Пока он говорит, двое служащих в белом перемещают уже успокоившуюся пару в последнюю комнату. Их усаживают за отдельные столы, снова тщательно приковав к полу.

— Единственное неудобство: поскольку наши подопытные — сумасшедшие, дело обычно не продвигается дальше того, что ты сейчас видишь. Рисунки и слова, которые им удается изобразить на бумаге в последней комнате, практически бесполезны. На сегодняшний день нам удается продать партнерам кое-какие результаты, но они весьма скудны. Чтобы заманить производителей, мы предложили им послушного потребителя. Больше рекламы, сегментации и маркетинга. Процесс разработки значительно сократится, значит, снизится и стоимость. Все предопределено заранее. Нужен только товар, а продать его беремся мы. Но если мы хотим быть на высоте, процесс придется ускорить.

Паника.

— Итак, наша цель состоит в том, чтобы улучшить программы, заложенные в ДНК-чипы. Мы добиваемся того, чтобы носители чипов сами совершенствовали их. Подопытный станет участником собственной мутации. Для этого нам необходимо изучить длительные мутации. Хотя на данный момент мы еще нуждаемся в результатах, полученных от подопытных в письменном виде, чтобы впоследствии сопоставить их с нашими наблюдениями. Это медленная и утомительная работа. Эксперимент, при котором ты сейчас присутствуешь, мы проводим десять раз в неделю. Долго, очень долго! Такими темпами на это уйдут целые десятилетия, что, конечно, нежелательно. К сожалению, все подопытные умирают, не оставляя после себя пригодного для исследований генетического материала.

За нашими спинами пара лихорадочно размалевывает бумагу. Мало-помалу я осмысляю бред человека-в-сером. И догадываюсь, что он преследует какие угодно цели, кроме тех, которые только что изложил мне перед этим скопищем подхалимов. Ему плевать на деньги. Это всего лишь средство. Он испытывает наслаждение, когда смотрит на самоуничтожение подопытных. И еще большее наслаждение — от своих мистических замыслов. Он презирает индустрию и ее представителей.

Глядя, как он надулся от важности перед своими подчиненными, я понимаю, что он привел меня сюда, чтобы я отметила его достижения, грядущий успех его дела. Чтобы самостоятельно провела параллели, на которые его пустоголовые коллеги не способны. Он демонстрирует мне свое могущество. Хочет, чтобы я сама осознала, какая задача ждет меня в будущем. По спине у меня пробегают мурашки. Я начинаю смутно подозревать.

Тексье — единственный, кто с усмешкой смотрит на меня.

«Может, он тоже догадывается о том, чем руководствуется человек-в-сером?»

Мне кажется, он достаточно хитер для этого, хоть и выглядит мужланом.

Человек-в-сером оборачивается ко мне. Источаемый им запах смерти ударяет мне в ноздри так же внезапно, как приходит сознание того, что меня ждет. Но мое лицо непроницаемо. Двое служащих в белом берут меня за предплечья и уводят во вторую комнату, где уже ждут трое подопытных. Я в упор смотрю на стекло, через которое, я знаю, за мной наблюдает он. Теперь я понимаю, почему он меня так одел. А также понемногу постигаю жестокий смысл, заложенный в цифре 120. И поначалу мне больно. Больно за себя. Больно за то, чем я стану. Мыслями я невольно возвращаюсь на много лет назад, к тому мальчику, который однажды захотел узнать, кто я. Это единственное хорошее воспоминание, за которое я могу ухватиться.

И я цепляюсь за него изо всех сил.

Уже поздно, мы наконец возвращаемся домой. Наступила ночь, и я больше не в состоянии ни почувствовать, ни разглядеть что бы то ни было сквозь тонированные стекла машины, которая везет нас на виллу.

— Это было что-то вроде праздника в мою честь? Праздника, на котором я была королевой? Королевой бала?

Он улыбается.

— И это будет повторяться, не так ли? Мое посвящение ведь только начинается?

По-видимому, он раздумывает.

— Единственная связь — через тебя. У меня нет другого средства.

К горлу подступает тошнота.

ГРЕНОБЛЬ,

9 октября 2007

Вечером, после похорон Александра, Натан издает яростный вопль, усевшись за свой компьютер. Подбегает Камилла. На ней длинная белая футболка и трусы, она готова нырнуть под теплое одеяло и погрузиться во вполне заслуженный сон. Она заплела волосы в косичку и благоухает мылом.

Все, что Натану удается выдавить из себя, когда она подходит к нему, это приказ:

— Читай письмо!

Камилла выполняет его и бледнеет.

Дата: ср. 06/10/2007 14:37

Твой друг

От кого: Эритье Дени <d_heritier2@hotmail.com>

Дени

Кому: Сёкс Натан <seux.nathan@univ-grenoble5.fr>

Тема: Срочно

Натан,

отыскать информацию, которую ты просил, было не так просто. Я звонил куда только можно, но бесполезно. То, что ты ищешь, не значится ни в одном реестре, ни в одной картотеке, и, по всей видимости, никто никогда об этом не слышал. Но думаю, ты не собирался со мной шутить. Поэтому я проявил настойчивость и позвонил наверх… Там со мной и разговаривать не стали, пояснив, что я не должен больше интересоваться этими сведениями, иначе рискую нажить серьезные проблемы. Представь мое удивление.

Но поскольку от природы я неглуп, да и не для того отбарабанил восемь лет в университете, чтобы меня отчитывал какой-то администратор, я отправился прямиком в учреждение, которое занимается регистрацией разных обществ и лабораторий. Воспользовавшись отсутствием секретаря (он ушел обедать вместе со всем отделом), покопался в документах (мне уже случалось проделывать такое раньше). В конце концов я нашел то, что тебе нужно, хотя полчаса тому назад секретарь уверял меня, что этого там нет!

Вот информация: Центр исследований в области инновации и эмпирического маркетинга (СЕРИМЕКС), [28] больница Сент-Элен, Прива (это в Ардеше). Обращаться в дирекцию больницы (психиатрической) к господину Даниэлю Бедда.

Ничего больше сказать не могу. На мой взгляд, это пахнет темными делами, налоговыми махинациями или хищением государственных средств. Уж поверь моему опыту. Тебе стоит быть осторожнее. Кстати, поэтому я и отправляю письмо со своего личного адреса.

Я сделал ксерокопию записи и отправил тебе, завтра или послезавтра она должна дойти. Думаю, нам лучше встретиться чуть позже и обсудить все это. Я буду в Гренобле в пятницу вечером (нужно увидеться с одним человеком), могу заехать к тебе к 18.00–18.30. Перезвони мне на мобильный (на всякий случай: 06 16 65 56 81), если не сможешь. В противном случае буду считать, что пятница тебе подходит. Захвачу выпить.

— Дерьмо.

— …

— Перед смертью он успел послать тебе письмо по электронной почте… Не понимаю, ты что, с тех пор не проверял ее?

— Нет.

Натан показывает пальцем на монитор.

— Посмотри, во сколько оно отправлено.

Она наклоняется над его плечом.

— 14.37… всего через несколько минут после того, как Александр позвонил Аттиле.

— Возможно, в тот самый момент, когда Александра резали на кусочки.

— Все сходится.

— Это не может быть простым совпадением.

— Уму непостижимо.

Натан продолжает, не слушая:

— Нужно позвонить фликам и рассказать об этом.

Камилла хватает его за руку.

— Они решат, что мы спятили. Мы хотим знать ответ, но что происходит? Между твоими исследованиями и этим не может быть связи!

— Но она есть, и слишком очевидная: поиски, которые они вели по моей просьбе, способ убийства…

— Но это бред, черт возьми, это звучит нелепо! Ты ведь не занимаешься ядерной энергетикой или суперсекретными военными разработками!

— …и время убийства.

— Что, время?! Один был в Лионе, другой в Гренобле, интервал между убийствами чуть больше часа. Ты же сам видишь, никакой связи нет. Хоть это-то доказательство тебя удовлетворяет, или как?

— Да, между двумя убийствами прошло чуть больше часа, этого времени как раз достаточно, чтобы доехать на машине от Гренобля до Лиона. Все сходится.

— Вот дерьмо, да ты достал со своей арифметической логикой!

— 14.37…

Камилла пытается убедить себя:

— Чушь какая.

«Сомнение».

— Но это единственное правдоподобное объяснение.

Письмо Дени серьезно поколебало его уверенность, пусть ему и трудно признать это вслух. Одна только мысль о том, что его друг написал ему перед самой смертью, выводит из равновесия. Дени умер три дня назад, а создается впечатление, будто он отправил это сообщение только что.

Натан до сих пор не получил документов, которые послал Дени. Пока Камилла перечитывает сообщение, он все же спускается проверить, но почтовый ящик пуст. Хотя Дени утверждает, что уже выслал их на момент написания письма. Может, придут в понедельник утром. Нужно будет проверить. Он поднимается в квартиру.

Камилла ждет его.

— И что?

Раздражение.

— Ничего, ясное дело. Я проверял почту каждый день. Если бы пришло письмо с пометкой социально-экономического совета, я не мог бы его пропустить!

— Значит, остается только одно.

— Что?

— Поехать туда и проверить.

— И речи быть не может.

— Ты знаешь другой способ?

— Я об этом еще не думал.

— А тебе не нужно продолжать исследования?

— У меня нет никаких моральных обязательств.

— А дело, которое ты начал вместе с Бахией, Аттилой и Александром?

Камилла пытается прижать Натана к стенке. И он уже почти готов сдаться.

Но не сдается.

Пока нет.

Натан держится всю неделю. И следующую тоже, несмотря на совместные усилия Камиллы и Бахии, которая каждый день приходит повидаться с его сестрой, а если не может, то регулярно звонит. В воскресенье и понедельник докторантка даже оставалась ночевать вместе с Камиллой, чтобы успокоить его, намекнув, что и сама волнуется.

Женщины понравились друг другу, и им явно есть о чем поговорить. Бахия воспользовалась этими визитами, чтобы засыпать Натана вопросами и советами по поводу того, как ему поступить. Пожелав непременно прочитать письмо Дени, она пришла к тому же выводу, что и они. Тут глухо. Потом она настояла, чтобы они передали эту информацию полицейскому, который ведет расследование. Камилла сомневалась, стоит ли это делать, но Натан горячо поддержал предложение Бахии. «Процедура! Чтобы расследование продвинулось, главное — соблюдать процедуру», — повторяла она. В конце концов они одержали верх, и Натан отнес в комиссариат копию письма, которой никто не заинтересовался.

И почему флики всегда соответствуют сложившемуся представлению о них?

Камилла права. Насколько известно Натану, полиция никого никуда не отправила. Еще один ложный след.

«Возвращение на исходную позицию».

У них есть только адрес, который Дени прислал перед смертью, и Натан не знает, что с ним делать. Он не хочет ехать туда, не собрав побольше сведений. Проблема в том, что этих сведений не существует или их нет в открытом доступе, что в принципе одно и то же.

Он продолжает искать в документах упоминания об инженерах, которые предположительно работают в центре, об их деятельности и публикуемых ими статьях. Короче, любую информацию, способную помочь составить более полное представление о ситуации.

«Чтобы отправиться на место, необходимо собрать как можно больше подтверждений».

Даже теперь, невзирая на дружеские отношения, связывавшие его с Дени и Александром, и на скорбь Бахии, Натан ощущает потребность прежде всего твердо стоять на ногах.

Иначе он начнет паниковать.

Он просит Бахию собрать максимум информации об авторах статей и о журналах, в которых они публикуются. Камилла помогает ей с материалами.

Собирается импровизированная команда — без Аттилы, еще не оправившегося от потрясения.

Натан смотрит на них.

«Групповая терапия».

Своеобразный способ побороть уныние и убедить себя в том, что связь между их исследованиями и найденными трупами Дени и Александра все же сомнительна. Нечто вроде коллективной трудотерапии. И это необходимо им всем. В том числе и двоюродной сестре Натана, которая, похоже, видит в происходящем нечто важное для себя. Она выполняет свою часть работы находчиво и эффективно.

В тот же день Натан берется за цикл статей, авторы которых, выступая в поддержку некоторых положений трансгуманизма, ссылаются на древние культы, а именно — на поклонение финикийским божествам.

Мистицизм некоторых авторов удивляет его лишь отчасти. Идеологии трансгуманизма не избежать отклонений такого рода. Тем не менее, заинтригованный, он решает навести справки в библиотеке университетского кампуса и у своих коллег, ученых из лаборатории религиоведения.

Любопытная организация этот СЕРИМЕКС. Один и тот же сотрудник, похоже, способен писать статьи на такие разные темы, как химическое влияние ДНК-чипов, новые теории в области менеджмента, перспективное прогнозирование, молекулярная биология или триада тиро-сидонских божеств — Ваал, Мелькарт и Астарта.

Как разобраться в этом ворохе сведений?

— Начнем с финикийских богов. Чаще всего в текстах упоминаются божества Ваал-Вериф и Астарта. Ты берешь на себя первого, а я займусь второй, согласна, Камилла?

После трех часов чтения и выписок Камилла выглядит возбужденной.

— Даже не знаю, с чего начать.

— Рассказывай все подряд, а там посмотрим.

— Тогда поехали. Итак: Ваал-Вериф. Я начала с того, что проверила значение слова «ваал», которое уже слышала раньше. В финикийском, а также древнееврейском и халдейском языках оно передает идею обладания, собственника, хозяина. В общем, это господин в полном смысле слова, если угодно, властелин. Он был первым богом финикийцев. Иногда к его имени прибавляли слово «самин», что означает «небо», отсюда идея о властелине мира, небесном владыке. Все нормально, я ясно выражаюсь?

— Превосходно, сестренка, скоро сможешь преподавать в университете.

— Тогда продолжим. Что меня поразило, так это мысль о человеческом жертвоприношении, она часто всплывает не только в текстах по истории этих верований, но и в статьях, которые мы отобрали. Жертвоприношение отождествляется с очищением души. В культе поклонения Ваалу в жертву приносятся дети.

— А под каким видом это представлено в статьях СЕРИМЕКСа?

— Ну, это довольно странно. Что-то вроде исторического анализа, в котором проводятся параллели с моральными и этическими аспектами современной цивилизации. Очищение, возврат к моральным устоям, связанным с природными божествами, противопоставление древних богов, близких к природе, новым верованиям, которые расцениваются как нечистые, оторванные от природы и искусственные. Ну, подробнее прочитаешь сам, я не умею как следует анализировать, но вот, в общих чертах, то, что мне запомнилось.

— Это интересно, в текстах об Астарте есть похожая идея, в них расписывается процесс принесения в жертву женского тела, обесчещенного, отданного на поругание мужчинам… И та же тема очищения через жертвоприношение. Но я тебя перебил. Продолжай, пожалуйста. Мы к этому еще вернемся.

— Важна мысль о том, что Ваал — всевышний бог, но он непостижим, понимаешь, о чем я?

Натан кивает.

— Тогда переходим к Ваал-Верифу, у финикийцев более известному под именем Мелькарт, или Ваал-Мелькарт. Это одно из воплощений Ваала, более близкое к людям. Похоже, он считался сыном Астории, или, если угодно, Астарты. Он также почитался как символ солнца, однако об этом сказано немного. Он демон второго порядка, но в этом-то весь интерес. Мелькарт доступен. Ваал-Верифа также называли богом завета. Согласно некоторым демонологам, это главный секретарь и архивариус ада. Это довольно любопытно. Сейчас поймешь, почему. На самом деле имя Мелькарт — сокращение от Мели-Керт, что означает «царь города», и под этим городом подразумевается Тир. Отсюда имя Меликерт, от которого, возможно, произошло слово «меркантильный». Думаю, ты начинаешь улавливать связь между религиозной стороной этих работ о финикийских божествах и рассмотренными в них предложениями, касающимися экономики, маркетинга и перспективного прогнозирования. Точнее, теперь у нас появилась возможность соотнести это.

— Да, любопытно.

— В конечном счете Ваал не такой уж интересный бог, ну разве только для сатанистов. Другое дело Мелькарт, или Ваал-Вериф. Такой божок, нечто вроде служебного божества, весьма активный в экономическом и политическом плане. Он принимает непосредственное участие в жизни города.

— Хочешь сказать, что те, кто взывает к нему или ссылается на него, используют окружающие его мифы, ими же созданные, чтобы управлять торговой и политической стороной общественной жизни?

— Именно. Только тексты, которые я прочла, в этом отношении двусмысленны: они рассматривают его одновременно и как суеверие той эпохи, и как божество. То есть в них трудно отделить анализ веры от самой веры, понимаешь?

— Тебе кажется, они говорят об этом постольку, поскольку верят сами, так?

— И да, и нет. Здесь есть какой-то нюанс, тонкость, которую я не смогла уловить. Что-то интуитивное… Ладно, я продолжу. Потом покажу тебе эти тексты. У тебя наверняка сложится более четкое представление о них, чем у меня. Я не специалист. Так о чем я сейчас говорила?

— Ты говорила, что это активный бог.

— Ах, да. Так вот, в противоположность Ваалу это активный бог. Купцы Тира поклонялись ему и считали, что он дарует материальные блага.

— Невидимая сила, управляющая рынком.

— Что-то в этом роде. Торговля была одной из главных сфер его влияния. Иногда его называли «Харокел», что означает «купец». На эту тему есть интересная история. Рассказать?

— С удовольствием послушаю.

— Раз в году, вероятно, в день весеннего равноденствия, Мелькарту поклонялись у огромного костра, сложенного в центре города. Отпускали орла, который символизировал феникса и, по поверью, возвращался, если год обещал быть удачным для торговли. Праздник был узаконен. Ни один купец или знатный человек не мог пропустить его ни под каким предлогом. Торговля провозглашалась основным институтом, источником власти. В подтверждение чего все колонии Тира и Карфагена направляли своих представителей, самых влиятельных своих посланников, чтобы обновить завет с Мелькартом. Грубо говоря, если кто-то хотел затеять войну, ему достаточно было не прийти туда.

Небольшая пауза, потом Камилла продолжает:

— Отсюда и имя Ваал-Вериф, бог завета, — в память об этом празднике, отмечавшемся долгие годы. Теперь вернемся к теме жертвоприношений, и после этого я закончу. В Карфагене ему приносили в жертву людей. Женщин и детей, так как считалось, что они не обладали знанием, были невежественны. Специально подготовленные жрецы, священнослужители, если угодно, кромсали их, кололи ножами, а под конец перерезали горло.

Тела Дени и Александра.

Помолчав пару секунд, Камилла заключила:

— Итак, торговля плюс жертвоприношения равно власть. Именно этим, похоже, больше всего интересуются ученые СЕРИМЕКСа.

— Да уж, какое-то мифическое сказание о коммерции и войне!

— Есть немного. Словно они стремятся оправдать свои исследования, ссылаясь на историю городов, которые славились своим могуществом, и призывая вспомнить и вновь установить принятые в те времена нормы.

Вполголоса:

— Своеобразный регресс. Что ж, это действительно очень интересно. Теперь я лучше понимаю некоторые нюансы трудов по маркетингу, философии и социологии, которые прочитал. В новом свете они выглядят более последовательными…

Натан собирает свои записи и начинает:

— Теперь перейдем к Астарте, неистовой финикийской Венере, которая состояла в связи с самим Ваалом! Ты увидишь, что я могу рассказать гораздо меньше, чем ты.

Это заставляет улыбнуться Камиллу, успокоенную тем, что она закончила свою часть.

— Имя Астарта, или Ашторет, очевидно, произошло от сирийского слова «аштар» или «иштар», которое переводится как «звезда». Финикийцы представляли ее как женское божество, обладавшее дьявольской притягательностью и соблазнительными формами. Искушение во плоти и в то же время богиня. Настоящий символ. Она отождествлялась с планетой Венерой, которую тогда считали звездой, чем и объясняется имя Астарта.

— Венера — это ведь богиня любви?

— Да. Те немногие статуэтки и скульптуры, которые удалось найти, изображают Ашторет со звездой на голове и с царскими знаками отличия, а порой и в окружении адских драконов с семью головами. В Ветхом Завете, особенно в книге пророка Иеремии, она не раз упоминается под именем Ашерах, или Ашерот. Поскольку Астарта — повелительница, ее окружают жрицы человеческого или полудемонического происхождения, которые отдаются чужестранцам. Они не владеют своими телами. Только Астарта распоряжается ими, как ей заблагорассудится. В ее власти принести их в жертву на алтаре мужского порока. Она управляет их душами и телами. Здесь по-прежнему, как и в случае с Ваал-Верифом и торговлей, просматривается тема управления людьми, социального контроля, установления норм, определенных самими богами. Точнее, выдаваемых за таковые, поскольку эти бесовские законы, конечно, написаны людьми, которые пытаются ввести их в действие, чтобы закрепить свою власть на земле, в этом наши с тобой рассказы сходятся.

Камилла хмурит брови.

— Важно то, что культ этой демонической богини, по-видимому, основан на странном антагонизме, которого, кажется, не заметили ученые СЕРИМЕКСа. Думаю, они сделали это умышленно. Переписали историю культа, если угодно. В текстах СЕРИМЕКСа сидонская Астарта и библейская Ашра равнозначны. Совершенно стерто противопоставление между сидонской Астартой, которую уподобляли луне как целомудренную богиню, небесную деву, непорочное божество, и Ашрой из Библии, земной Венерой, матерью всех проституток. Они смешались, образовав единое божество.

— Не понимаю.

— Скажем так, сдвинуты правила и нормы, связанные с понятием непорочности. Жрицы-проститутки воспринимаются как незапятнанные, а жены и матери — как испорченные и нечистые.

— Потому что они не принесли свое тело в дар Астарте?

— Похоже на то.

— Какой ужас!

— Именно. Такими идеями можно оправдать кучу мерзостей. Хотя древние тексты вполне ясны в этом вопросе. Сидонская Астарта обладает теми же свойствами, что и персидская и ассирийская богиня Танаис. Она явно отличается от Ашры, жены Ваал-Самина или дочери самого Ваала. Это своего рода противоборство между Непорочностью и Пороком, объединенными в одном лице.

— Напоминает легенду про оборотня: днем это человек, а ночью — кровожадный зверь…

— И еще я откопал один факт, который, возможно, не имеет к делу никакого отношения, но все-таки кажется мне любопытным. Финикийские боги объединялись в большие семейства демонов. Астарта и Мелькарт принадлежали к семейству Кабирим, что означает «могущественные». В статье Сирила Фарка перечислено восемь божеств, которых он называет детьми Задика, то есть детьми правосудия.

— И что тебе дает эта информация?

— Что она дает? Она наводит на мысль, что представления о жертвоприношениях, контроле над людьми, управлении их телами скрыты за нравственными ценностями, а именно за идеей правосудия.

— Немного притянуто за уши, тебе не кажется?

— Не думаю. Мы сейчас ищем связь, поначалу незаметную, между различными данными, между элементами весьма разнообразных текстов. Все они порождены СЕРИМЕКСом и объединены отраженным в них общим видением. Если исходить из принципа, что правосудия богов не существует, как и правосудия демонов, становится ясно, что есть некая норма морали, некое искаженное этическое оправдание человеческих жертвоприношений, пыток, проституции и лишения женщины права распоряжаться своим телом. И это оправдание — долг правосудия. Определить, что справедливо пред людьми, а что нет. Что хорошо, а что плохо. Как видишь, классическая схема, только с весьма специфической доказательной базой, довольно хорошо проработанной и даже извращенной.

— И?

— По моему мнению, это значит всего лишь, что мы имеем дело с психами и что все это слишком гладко, чтобы быть правдой.

— Заговор?

— Не нужно кидаться громкими словами! Я бы скорее сказал — согласованный и организованный бред. Весь этот мистицизм попахивает сумасшествием. Он похож на теоретическое обоснование безумного проекта. Больше всего поражает то, что я прочел об Иезавели, библейском персонаже. Это была финикийская принцесса, которую обвиняли в том, что она установила в Самарии культ своих богов, Ваал-Верифа и Астарты, и преследовала сторонников национального культа. Она тут вообще ни при чем. Сколько я ни прокручивал это в голове, не понимаю, какого черта она тут делает. В этом нет никакой логики.

— Ты только что говорил, что пытаешься выявить именно общую логику.

— Да! И я пришел к выводу, что в этих текстах содержатся две разные группы элементов: первая — логичная, основанная на этике правосудия, вторая — более расплывчатая, где без видимой связи собраны в кучу странные рассказы и подробности, в том числе и история этой Иезавели. Поэтому я полагаю, что речь идет о проекте какого-то безумца.

— А почему не дурака? Допустим, у кого-то есть проект, но нет способностей точно описать его.

— Все гораздо сложнее. Слишком многими вещами нужно овладеть, слишком много элементов собрать воедино, и это не соотносится с работой исследовательского центра, который специализируется на био- и нанотехнологиях, с маркетинговым и медицинским уклоном.

— Во всяком случае, твоя гипотеза заманчива.

— Честно говоря, я и не думал, что мы так продуктивно поработаем. Мы заметно продвинулись.

— Нужно рассказать Бахии.

— Сейчас позвоню ей.

Натан снимает трубку и набирает номер университетского общежития.

— Алло, Бахия?

— Здравствуйте, господин Сёкс, как дела?

— Скажи, мы можем встретиться, чтобы поскорее обсудить результаты исследования? Что касается нас, то мы с Камиллой собрали немало интересных фактов, но нам нужно обсудить их с тобой, чтобы решить, что пригодится, а что нет. А у тебя как?

— У меня тоже немало нового. Я еще не делала выводов, но могу пересказать в общих чертах. Давайте встретимся на площади Виктора Гюго, возле фонтана, скажем, в 14.30, вам это удобно?

— Да, отлично, тогда до встречи.

Натан сообщает Камилле, о чем они договорились. Ей еще нужно купить кое-что в центре города. Они встретятся на месте. Натан закрывает за ней дверь и возвращается к компьютеру.

Раздается телефонный звонок. Натан смотрит на часы.

«Уже 14.45».

Он снимает трубку и слышит тот самый голос.

— Привет, это Лора.

ШОМЕРАК,

18 мая 1995

Уже не первый месяц у человека-в-сером болит спина. Седалищный нерв зажат позвоночным диском. С каждым днем он становится все раздражительнее. Я давно слушаю его жалобы и могу побиться об заклад, что и у сотни сиделок не хватило бы терпения на эти иеремиады. Не выношу нытиков, должно быть, это осадок, оставшийся с младенчества. Слушать, как он — он! — жалуется изо дня в день — хуже всего. По какому праву он сетует на свою участь? Это противоречит всем его урокам по управлению эмоциями и контролю над физической болью.

Конечно, кроме меня, никто этого не знает. Я удостоена привилегии на его перепады настроения и приступы жестокости. Прерогатива «подопытной самки № 1». Два-три сумасшедших из тех, над которыми он издевался в СЕРИМЕКСе, кажется, тоже заподозрили это. Я прочла это в их глазах, прежде чем у них отказало сердце.

Мне тоже больно. Несколько лет назад я подцепила бактерию Helicobacter pylori, которая вызывает язву. Во время экспериментов. Лечение, из-за которого я две недели оставалась прикована к постели, должно было избавить меня от этой гадости. Но зараза проявляется снова, сильнее, чем когда бы то ни было. Она не дает мне есть, бегать, жить. Желудок горит адским пламенем. Я выплакала все слезы в одиночестве, потому что человек-в-сером воображает, будто монополия на боль принадлежит ему. Поясничный диск против хеликобактера — у меня никаких шансов. Фоб и Фирмини пичкают меня таблетками. Они облегчают страдания, но не решают проблемы.

Сантини, занявший место доктора, который наблюдал меня в Берлине, но не смог переехать с нами во Францию — из-за сомнительных опытов над эмбрионами ему запретили въезд, — списал все на недостаток гигиены. Полный абсурд! Разумеется, человек-в-сером не стал уточнять доктору, что моей личной гигиеной заведует он. Подозревая, что причина в питании, Сантини даже спросил, не посещала ли я рестораны Восточной Германии, пользующиеся дурной славой.

— Вы не представляете, какая нищета царит в некоторых деревнях бывшего ГДР! Пока западные собратья обжираются всего в двух километрах от них, кое-кому из коммуняк приходится жарить крысу с картошкой.

Улыбаясь, он прибавил:

— Как русским при Сталине!

Меня раздражают штампы, связанные с коммунистическим режимом. К тому же этот придурок пускает слюни. В уголках его губ вечно скапливаются приклеившиеся к усам капельки. Подобострастный, в залатаных вельветовых штанах и дешевых рубашках, пахнущий дрянным одеколоном, он выглядит неуместно в гостиной, где мы устроились на время консультации.

Ненавижу, когда мужчины унижаются перед человеком-в-сером! Ни один еще не поднял головы. Ни один не выдержал его взгляда.

«Пресмыкающиеся!»

Ничтожные черви, годные лишь на то, чтобы подбирать с земли объедки.

— Если только вы не подхватили это в гостинице. Вы останавливались в гостиницах в Восточном Берлине?

Человек-в-сером как всегда отвечает за меня. Чтобы не вдаваться в подробности, он лжет:

— Возможно.

Сантини делает вид, что поверил в эту ложь. Чтобы избежать осложнений. Он боится человека-в-сером, это видно по его лицу. Страх сочится у него из всех пор. От рубашки исходит кислый запах. Запах смерти. Он много болтает, чтобы скрыть страх, но никого не смог бы этим обмануть.

— Видите ли, я совсем не удивлен. Все оттуда. То же самое случилось с одной моей пациенткой, которая вернулась из Марокко.

Я почти уверена: он знает причину моего заболевания. Я чувствую это по тому, как он опускает глаза, когда встречается со мной взглядом, и по слабой дрожи в его руках, когда он прослушивает мои легкие под наблюдением человека-в-сером, стоящего за его спиной. Я видела, как на прошлой неделе, прочитав результаты анализов крови, он нахмурился и достал из внутреннего кармана куртки фляжку, чтобы отпить внушительный глоток.

— Я спросил у той женщины: «Вы ели в гостинице или кибуцах?»

Конечно же, в Марокко кибуцы встречаются на каждом (шагу! Какой идиот! Не может отличить израильского сельскохозяйственного рабочего в Эйн-Геди от берберского пастуха в горах Среднего Атласа.

— И знаете, что она ответила?

Он косится на меня. Во время осмотра он пялится на мою грудь и шею, и его маленькие глазки блестят от возбуждения. Я вижу это. Он знает, что я вижу, и взглядом умоляет меня не выдавать своего безмолвного вторжения.

Я смыкаю веки и стараюсь думать о чем-нибудь другом. В голове звучат раскаты грома. Одетая языками пламени, ко мне спускается Астарта. Вот уже несколько недель, как видения стали ежедневными. На место страха, сопровождавшего первые явления, пришло волнение, а затем успокоение. Моя мать втайне говорит со мной. И я с жадностью ее слушаю.

«Ты видишь! Взгляды и мысли мужчин побуждают их к тому, чтобы совершить грех против твоего тела, равно как и против своего. Мужчины предают поруганию то, чего не понимают, то, что знают лишь инстинктивно, как животные! И в этом причина их поражения. Да будут они прокляты!»

Открыв глаза, я вижу перед собой одутловатую морду Сантини и едва заметно улыбаюсь, думая о том, что ждет его рано или поздно. Доктор принимает это за согласие и соучастие; его взгляд становится немного настойчивее. Это не ускользает от внимания моего защитника, его лицо каменеет в ту же секунду. К счастью, доктор сосредоточен на моем горле. Иначе его прошиб бы холодный пот.

— Она отвечает: «Нет-нет, кабачки, забегаловки, но никаких кибуцев. В Марокко кибуцев нет! Это нужно ехать в Израиль». И говорит совершенно серьезно. Но я-то знаю, что это глупости: Марокко, Аравия, Израиль — все одно и то же! Меняются только названия. Чтобы была хоть какая-то разница. Меня не обманешь. Я никогда там не был, но читал об этих странах все, что нужно, потому что…

Человек-в-сером, которому это надоело, прерывает его одним жестом. Сантини тут же умолкает. В любом случае, он говорил лишь для того, чтобы заглушить страх.

— На сегодня вы закончили?

Врач опускает глаза:

— Да.

— Тогда я вас больше не задерживаю.

Сантини протягивает руку, и она повисает в воздухе. Он выглядит глупо. В конце концов, понимая, что рукопожатия не будет, он бормочет что-то вроде «До свидания, до скорого». Сантини рад покинуть комнату. Он тут же расслабился и уже не кажется таким замкнутым. Словно камень с души свалился.

Не успевает он дойти до двери, как человек-в-сером кричит ему:

— Сантини!

Его порыв прерван, на лице читается досада. Рука уже почти коснулась дверной ручки. Он думал, что отделался.

— Не забудьте зайти к Джону за оплатой. Он ждет вас в кабинете, рядом с прихожей. Дверь справа.

Потом:

— До понедельника.

Доктор лепечет:

— Да-да, разумеется.

И кланяется.

Он торопится закрыть за собой дверь, а человек-в-сером тем временем поворачивается ко мне.

Настало время интимного туалета.

Я избегаю человека-в-сером. Я объяснила ему, насколько он болен и отвратителен, насколько заражает меня своей тревогой. Конечно, он не признает этого, он не настолько владеет собой. Ему нужно долго говорить о своих болях, об их изменении, и поводом для такого детального отчета служит невинная фраза «Спокойной ночи». Как будто ночь, проведенная бок о бок с ним, может быть спокойной.

Я стараюсь находиться рядом с ним как можно меньше и не касаться его. Не только его жилистое тело — само присутствие человека-в-сером заставляет меня пасть духом. Но в комнате в тридцать квадратных метров Избежать встречи с ним не так-то просто. Даже когда он сидит на стуле, заметно, как непропорционально длинны его конечности. Седеющая, тщательно подстриженная борода плохо скрывает пугающую худобу лица с выдающимися скулами, слишком высокими и угловатыми. Челюстные мышцы судорожно сокращаются и расслабляются, выпуклые вены на шее придают лицу сходство с каким-то механизмом. Белизна пышной шевелюры контрастирует с эбеновой чернотой бровей, подчеркивая мертвецкий вид его тела, на котором сказалось столько белых ночей и черных мыслей.

Мне известно, как расчетливо движутся его руки. Я слишком давно остерегаюсь их жестокости в те моменты, когда они превращаются в яростные кулаки, а человек-в-сером выпрямляется передо мной во весь рост, сухощавый исполин с широкими плечами. В последние годы удары его костлявых пальцев по моей спине, животу и лицу прекратились, по крайней мере на время почти всех моих беременностей. Но я хорошо усвоила тревожные сигналы, означающие, что достигнута критическая точка. Я знаю, что его кулаки могут в любой момент обрушиться на мое тело. И не важно, виновна я или нет; они падут на меня без предупреждения и будут колотить, пока не утихнет гнев. И все же я предпочитаю его удары другим, более коварным истязаниям и некоторым ласкам.

Итак, я делаю вид, что мне все равно.

Но как бы я ни старалась не выражать никаких чувств, меня круглые сутки держат в напряжении. Порой мне случается проронить тоскливый вздох или пару слезинок, он всегда замечает это, и мне приходится дорого за них заплатить. Он больше не относится ко мне с той сомнительной нежностью, какую проявлял несколько месяцев после моей первой менструации. Я почти скучаю по красной комнате. Знаю, что затянувшаяся депрессия — это нормально, если тебя не отпускает острая боль, но я близка к тому, чтобы сдаться. К счастью, опыты, которые человек-в-сером проводит вместе с Джоном и новой командой, отнимают много времени по утрам и добрую часть дня. Так что я вижу его реже, хотя и это уже много.

Он становится агрессивным, потому что больше не может двигаться. Будучи по характеру человеком деятельным, он, чувствуя немощь, мечет громы и молнии. Ни один урок не обходится без того, чтобы он не приплел свой ишиас. У меня создается впечатление, будто мы — пара старичков, которые сидят на кожаном диване в гостиной и выбирают дерево, ручки и гвозди для гроба. Мне хочется бросить его. Не потому, что ему больно, а потому, что он об этом говорит. Хочется увидеть других мужчин. Хочется узнать прикосновение других рук.

Мое тело кричит от желания.

Он портит мне жизнь и заставляет сомневаться в обоснованности моей миссии. Я не должна предавать его. Не должна уходить. Во имя Ваал-Верифа. Он нуждается во мне так же, как я нуждаюсь в нем. Я не должна позволять эмоциям одержать надо мной верх. Иезавель, вспомни тех ангелов, которым показалось мало власти, дарованной самим Ваалом. Вспомни покинувших дом родной: демоны держат их во мраке глубин, между землей и адом, среди червей и самых мерзких тварей, они скованы вечными цепями в ожидании дня, когда им вынесут приговор. Вспомни истории о Сахаре, о женщинах и мужчинах, уподобившихся этим ангелам, предавшихся распутству и вступивших в противоестественные связи. Ныне они терпят вечные муки.

Я знаю, это не его вина. Но его жалобы и внутренняя гниль — словно десятитонный груз, который тянет меня в пучину.

А я не хочу.

Я хочу держать голову над водой.

Однажды я вышла из себя, когда на него подействовали обезболивающие, и человек-в-сером застал меня врасплох.

— Почему ты стараешься вызвать у меня чувство вины?

— Я вызываю чувство вины, потому что я женщина и дочь святой троицы Сахар-Ваал-Астарта, и меня не научили думать по-другому. Меня не научили быть собой. Мне рассказывали только о долге перед остальными, о священной миссии. Ты ведь терпеть не можешь, когда я так говорю, а? Что-то выходит у тебя из-под контроля! Ты понятия не имеешь, что испытывает женщина. И это тебя путает. Всех мужчин пугает мысль о том, что женщина не может довольствоваться только материнством.

Человек-в-сером заплакал и прижался ко мне. А я продолжала, словно хотела высказать все. Просто ради удовольствия причинить ему боль, пока его слезы не высохли и он не повернулся ко мне уже совсем с другим лицом.

— Вот уже четыре года я терплю твои эксперименты. И старательно все запоминаю. Учусь переносить последствия исследований крови, мышц и костей, которым вы подвергаете подопытных. У меня шесть детей-эмбрионов, гниющих в пробирках. Больше двадцати лет я сплю с одним и тем же мужчиной — со своим отцом. Думаешь, это все, что мне нужно для счастья?! Думаешь, я только и мечтаю о тренировках, уроках и миссии, к которой меня готовят все эти годы? С меня хватит этой подготовки! Каждый вечер я молюсь, чтобы ты выпустил зверя на волю. Годы, прожитые в твоих оковах, дали мне такую силу, о какой я и не подозревала. Силу, какой никогда не будет ни у одного мужчины. Однажды ты сказал мне, что ребенка способен вырастить кто угодно. Я не ответила. Это был бы слишком долгий разговор, да и напрасный труд — пытаться втолковать тебе, что я вырастила себя сама, вопреки тебе. Я не могу больше терять время. Я готова.

Тут он стал вспоминать Экклезиаста, обжигая дыханием мою шею. Он вечно цитирует священные тексты, когда исчерпывает запас доводов или приказов, адресованных мне, или когда пытается вывести меня из равновесия. В такие моменты он позволяет мне оскорблять его как угодно. Надевает личину нормального человека, может, чуть менее уравновешенного, чем остальные. Представляю, как бы он взбесился, расскажи я об этом обличье людям, которые на него работают. Наверное, убил бы меня. Или, скорее, убил бы их всех. Да, он убил бы их всех, без исключения.

—.. и нашел я, что горче смерти женщина, потому что она — сеть, и сердце ее — силки, руки ее — оковы; добрый пред Богом спасется от нее, а грешник уловлен будет ею.

Я взревела:

— Замолчи!

— Из огромного числа знакомых женщин ни одна не показалась мне достойной уважения. Тебе не известно, как в твоем чреве зарождается жизнь. Ты считаешь, что знаешь это, но на самом деле даже не имеешь представления. Еще меньше ты понимаешь действия Ваал-Верифа, того, кто способен все разрушить.

Разговор на разных языках между женщиной и ее палачом. Он не отпустит меня. Во всяком случае, не теперь. Он еще слишком нуждается во мне. Я схожу с ума.

Чтобы не слушать, нужно сосредоточиться на мелочах. Учиться, избегать, ускользать, прятаться, не гладить против шерсти. А еще чистить, мыть, оттирать. Для снятия напряжения я убираюсь в комнате. Социальная помощь человеку-в-сером. Труд позволяет забыться. Я люблю отдаваться такой работе почти фанатично. Отбросить плохие мысли. Особенно когда то, что я делаю, требует физических усилий. К тому же мне нравится запах чистоты, хлорки, воска, мне нравится удовлетворение, которое испытываешь, отступив на три шага и созерцая — в поту и с болью в руках, — плоды своего труда, нравится сесть после всего этого на стул, чтобы передохнуть перед надвигающейся бурей.

Этим я занимаюсь утром, пока его нет.

Сегодня комната еще дрожит от тлетворных волн его голоса, от едких капель его слез, упавших на паркет. Мне не мешает шум, который производят суетящиеся в соседних комнатах люди.

Призраки шепчут мне на ухо, смущают в минуты покоя:

«Не бойся нас! Мы первые и последние. Мы живая сила. Ты считаешь, что мертва, но мы поддерживаем в тебе жизнь. Мы обладаем властью над смертью и над ее миром. Нами написано то, что ты видишь вокруг: происходящее сейчас и грядущее. Вот тайный смысл того, что, как тебе кажется, ты видишь и слышишь: Сахар — единственный посланник Ваал-Верифа. Сахар — скипетр в одной из его девяти рук. Но рука, держащая скипетр, — ты. Ты — рука, с помощью которой Ваал-Вериф установит на земле свое царство. Сахар не знает этого, а мы знаем, ибо ничто не ускользает от нас, все предначертано нами».

Внезапно мой живот пронзает боль, столь же сильная, сколь и неожиданная. Я падаю со стула в полубессознательном состоянии. Почему они выбрали меня, о Астарта, мать моя? Почему им нужна именно я?

Превозмогая боль, я медленно сворачиваюсь клубком у стены, мои вены вздулись от мучительного усилия.

ГРЕНОБЛЬ,

25 октября 2007

Два месяца он не слышал голоса Лоры. Два месяца сплошных неприятностей. Смерть Дени и Александра, жизнь с Камиллой, поиск информации о СЕРИМЕКСе: последние недели проносятся у него перед глазами, словно жить ему осталось считаные секунды.

— Алло? Натан, ты слышишь?

Она беспокоится о нем.

— Натан?

Найти, что сказать, и побыстрее.

— Натан?!

Он наконец открывает рот и пытается говорить непринужденно.

— Привет, Лора.

— Натан.

Голос на том конце провода звучит уверенно.

— Я в Гренобле.

— …

— Мы можем увидеться? Прямо сейчас, ты сможешь?

Натан выдавливает из себя ответ и назначает ей встречу на площади Виктора Гюго через полчаса, чтобы успеть помыться и переодеться.

Эта девушка ему безумно нравится.

Вкратце описав Камилле по телефону, как выглядит Лора, Натан бегом спускается по лестнице за машиной. Когда он подъезжает к месту встречи, Лора уже там, оживленно беседует с Камиллой.

Когда он подходит, сестра шепчет ему на ухо:

— Я сразу ее узнала. Я узнала бы ее даже без твоего описания, кстати, довольно путаного.

Камилла смеется, и в этом тихом смехе она вся. Она любя подтрунивает над двоюродным братом, надевшим футболку наизнанку. Натан подходит ближе к Лоре. Ему хочется обнять ее. Он не знает, что удерживает его от этого. Улыбаясь, она пристально смотрит на него.

Камилла говорит:

— Уже три пятнадцать, Натан, ты опоздал.

Он подходит к Лоре еще ближе.

Камилла призывает его к порядку:

— И Бахия опоздала.

«Бахия!»

— Бахия опоздала? Быть такого не может!

Потом:

— Бахия никогда не опаздывает.

— И все-таки она опоздала — на сорок пять минут. Я все время оставалась на площади. Если бы она прошла мимо, я бы ее увидела.

Неожиданный поворот. Натан мгновенно переходит из состояния трансцендентального парения в состояние дикого ужаса, но потом вновь берет себя в руки.

— За мной!

У трамвайных путей он ловит такси и просит отвезти их в кампус, в общежитие Кондильяк.

Камилла и Натан поражены. Не могут и слова вымолвить. Лора смотрит на них с беспокойством и молчит. Натан предпочел бы, чтобы ее здесь не было, чтобы она не видела страха в их глазах.

Таксист высаживает их у входа в общежитие. Корпус Б2, комната 401. Перепрыгивая через ступеньки, Натан взлетает по лестнице. Дверь приоткрыта.

Внутри — нечто чудовищное.

Бахия лежит голая, тело испещрено кровавыми полосами, горло перерезано. Вокруг разбросаны клочки одежды. В комнате видны следы борьбы, ящики письменного стола основательно перерыты. Пол устлан листами бумаги, исписанными ровным убористым почерком.

Натан ревет.

Натан впал в ступор, он должен восстановить канву событий, а затем разобрать ее нить за нитью. Доказать, что ее не существует, разрушить иллюзию. Убедить себя, что нет ни причин, ни следствий, только реальность. Какая реальность? Кровь, которая, подступив к его ногам, пачкает ботинки? Рана, зияющая в горле близкого человека? Приоткрытая дверь, за которой ждет невыразимое? Нежелание сразу принять то, что выпало на его долю? Эта реальность существует лишь в его голове.

Но она невыносимо мучит его.

Идеально ровная асимптота к его линии боли, уходящей в бесконечную высоту. Они заранее прочерчены в его уме. Он уже знает, как реагировать, как испытывать боль и как ее переносить.

Его научили этому, нужно только вспомнить.

Вопли Бахии.

Ее крики отражаются от стен.

Это гибкая и тягучая боль. Натан чувствует, как она растет и все глубже проникает в его тело. Он знает, что она растет. Видит путь, которым она пробирается, независимо от его желания. Гниль распространяется с быстротой постыдного вируса.

Не сдаваться.

Натан изо всех сил борется с ужасом. Острая боль в левом виске. Он закрывает глаза, чтобы перевести дух. Ему представляется револьвер, голова слегка наклонена влево. И некому нажать на курок, кроме него самого. Но выстрела нет, только эта боль. Он открывает глаза, и картинка исчезает. Снова закрывает их — и она здесь, вездесущая, но выстрела нет.

Бахия достойна лучшей участи. Она не заслужила того, что с ней произошло.

Спустя некоторое время, показавшееся Натану вечностью, Камилла подходит к нему сзади, тогда как Лора, которая оказалась рядом с ним раньше, молча накрывает тело одеялом, взятым с разворошенной кровати.

Как только она прикрыла окровавленное тело Бахии, в голове у Натана что-то щелкнуло. Нужно уезжать. Действовать. Немедленно. Ждать нельзя.

— Иначе мы следующие, — слышит он собственный шепот.

Камилла жутко напугана.

— Что?

— Нужно уезжать из Гренобля.

Он добавляет:

— Немедленно.

Ошеломленная, Камилла не слышит его.

— Нужно бежать из этого города, пока не настал наш черед!

Мягкий голос Лоры:

— И куда же?

— Надо сматываться и поскорее. Я не хочу обнаружить труп Камиллы. Не хочу, чтобы однажды утром она обнаружила мой.

Он поворачивается к Лоре, которая явно не понимает, чем вызвана эта истерика:

— Я не хочу обнаружить твой труп, распластанный на кухонном полу.

Натан плачет от ярости и бессилия.

— Да почему ты должен найти мой труп?

Представив себе эту картину, Натан окончательно теряет самообладание. Он бросает взгляд на сестру. Камилла в прострации, она движется на автомате и не издает ни звука, хотя по щекам ее ручьем текут слезы.

— По дороге объясню. Скоро тут появятся флики. Мы же не будем сидеть и ждать нашей очереди. По крайней мере, сначала мы должны понять. И поэтому у нас есть лишь один выход.

— Какой?

— Залечь на дно.

— Нет!

Это был окрик Лоры. Натан замирает от ее командного тона.

— Нужно сообщить властям, вызвать полицию, начать расследование.

Натан сбрасывает оцепенение.

— Флики ничего не сделают. Уже третий человек за два месяца убит подобным образом. Александр мертв.

Лора выслушивает его без возражений.

— Мой друг Дени Эритье убит при таких же обстоятельствах.

Она напрягается.

— А теперь Бахия. Все убиты одинаковым способом. Из-за того, что проводили исследование вместе со мной. Все они были моими друзьями! Тебя просто здесь не было, вот и все. Ты не в курсе. Тут ты бессильна, да и я тоже. Так что я залягу на дно, поскольку другого выхода нет. Я не знаю, что еще мы могли бы сделать в настоящий момент.

Натан хватает Камиллу за руку и сбегает по лестнице. Лора не забывает закрыть дверь в комнату.

Сомневаться больше нельзя.

ПРИВА,

24 ноября 1999

Первые схватки я почувствовала вечером, относительно рано. Было мгновенно принято решение переместить меня вниз, в родовую палату. Мои чувства обострились сами собой, разбуженные резкой болью в одном из отделов мозгового ствола. Подступила тошнота.

Ребенок готовится выйти наружу. Эта короткая мысль приводит меня в ужас. Глаза наполняются слезами, но я тут же сдерживаю их.

«Что появится на свет из моего чрева? Что они сделали с моим телом?»

Мою нервную систему стремительно охватывает паника, нервы натянуты, словно тетива лука. Раздается громкий сигнал. Появляется ассистент со шприцем. Ни одна эмоция не отражается в его взгляде. Герметичный комбинезон придает ему холодный, нечеловеческий вид. Проступившая на надбровной дуге капля пота и дрожь в его руках контрастируют с совершаемыми им механическими манипуляциями. Мне вливают холодную жидкость. Я вздрагиваю. Мышцы разом расслабляются. Парадоксальное состояние сонливости и частичного бодрствования.

Всего ассистентов семнадцать. Это исключительно мужчины. Ни одна женщина не получила права входить в палату во время проведения операций по извлечению. Женщина способна «сбить электронейронные реакции вынашивающей матери» — уточнил директор.

Все в одинаковых комбинезонах. Каждый выполняет строго определенную задачу. Настоящий конвейер для опытов, кольцо из лаборантов, из множества маленьких рук, и каждая на своем месте — отрезает, взвешивает, отбирает образцы, оценивает малейшую частичку моего тела. Есть только руки, без лиц. Вместе они исполняют нечто вроде выверенного с точностью до секунды медицинского балета, смысл которого от меня ускользает. Чистейший технический рационализм.

Теперь человеческие руки — всего лишь действующие протезы измерительных машин, окружающих мое ложе.

Контроль над операцией осуществляют Фоб и биохимики Ханс Финхтер и Эрнст Браун. Также присутствует доктор Бедад. Правильный ход операции на практике обеспечивает нейрохирург Иван Леар из гинекологического отделения клиники Ламарк в Балансе. Человек-в-сером восседает в глубине зала, пролистывая папку с техническими записями. Операция становится похожа на мессу. На богослужение, во время которого, под покровительством Астарты и Ваал-Верифа, меня приносят в жертву.

У всех напряженные, сконцентрированные лица. Бема ставит новую капельницу. Почувствовав его ледяное прикосновение, я инстинктивно отдергиваю руку, мешая ему. Он бесстрастно кладет ее на место, пристегивает кожаным ремнем и подает ассистенту знак сделать то же самое со второй рукой и лодыжками. Одна рука в перчатке отклоняет мою голову назад, а другая надевает и фиксирует металлический обруч, который позволяет удерживать затылок в нескольких сантиметрах над операционным столом.

Поза неудобная. Шея вытянута, металл неприятно давит на челюсть и на основание черепа. Запястья слишком сильно сжаты ремнями. По взгляду Бедда я понимаю, что громко стонать и жаловаться бесполезно.

С того момента, как я покинула комнату, события стали развиваться очень быстро. Прошло от силы десять минут.

Месса только начинается.

Этот день не принадлежит мне. К участию допущено только мое тело. О Астарта, мать моя, душа отделяется от тела, но она предается твоей божественной воле. Отсутствие эмоций в палате доказывает, что вынашивающая матка и ребенок, которого она вскоре породит, не более чем вещи. По-другому быть не может. Я всего лишь сосуд. Пришел срок, и они опорожняют меня, извлекая содержимое. Ребенок — новая вещь, которой они займутся. А меня выбросят. Или забудут.

До следующего эксперимента.

Человек-в-сером отчеканил:

— Ни один новорожденный не может быть признан полноценным человеком, пока не подвергнется специальному тестированию, определяющему его генетические способности! Плохие результаты теста лишают ребенка права на жизнь.

Нездоровая уверенность.

Мне стало известно, что помощники человека-в-сером разработали очень точные дородовые тесты. Составили протоколы определения генома плода. А затем нашли способ имплантировать ему, когда он еще находится в утробе, нанобиотехнологические чипы для управления развитием его нервной и опорно-двигательной систем.

Закабаление живого.

Им удалось — не знаю, путем каких скрещиваний — создать ДНК-компьютеры, образцы медицинских молекулярных компьютеров, способные диагностировать болезни и пороки развития и естественным путем синтезировать необходимые наномедикаменты, если прогноз окажется положительным. Иными словами, если жизнеспособен зародыш.

А также реципиент, то есть мать.

В моем теле десятки тысяч таких автоматонов, в начале беременности они были внедрены как вирусы, и теперь в моих тканях работает целая их сеть. Мое тело подвергается экспериментам, на которые человек-в-сером обрек меня, как на пытку. На мне лежит бремя вынашивания плода, чье развитие изначально задумано как анормальное. Частые неудачи, несформировавшиеся, лишние эмбрионы, зародыши, сросшиеся по двое или трое. Но помимо этого — получение кредитов, открытие новых отделений, создание должностей, надежды, связанные с этими уродцами, которые с каждым днем становятся все жизнеспособнее, а значит, все ближе к цели, которую поставили перед собой сотрудники центра, участвующие в исследованиях.

Карола Фирмини, по поручению человека-в-сером, разъяснила мне детали операций. За несколько месяцев она отобрала вирусы, которые могут прикрепляться к молекулам определенных металлов. Один из способов использовать живое для производства артефактов. Чтобы создать миллионы клонов этих вирусов, она заразила ими бактерии, поместила их вместе с материалом, а затем провела — десятки раз — репликацию тех вирусов, что остались прикреплены. Наконец, она ввела их мне в матку.

Вот тело, данное мне ими.

Вирусы заразили мою кровь, проникли через нее в мышцы и наводнили мозг.

Вот кровь, пролитая за них.

Возможности применения открытий пугают. Но пока меня по-настоящему касается только одна. И я уже переживаю ее на своем опыте. Речь идет о том, чтобы произвести на свет человеческую особь, целиком, от костного мозга до эпидермиса, состоящую из этой еретической электро-молекулярной смеси.

Некоторые токсичные вещества, обычно отторгаемые организмом, задерживались в нем. Стали проявляться пороки развития, рак, органические перерождения, а также симптомы, следов которых они не обнаружили ни в одном из своих учебников, — что немедленно влекло за собой гибель подопытных или значительно приближало ее. Большинство умирало в неописуемых мучениях.

И все же они продолжали.

Как только перед ними открывается новый путь, еще более извилистый, чем прежние, они с жадностью устремляются вперед. Новые возможности применения сулят выгоду. Их нужно опробовать хотя бы из коммерческих соображений. Клиенты и спонсоры платят за инновационные разработки в этой области. Их воображение рисует суперподготовленных солдат, пересекающих иракскую пустыню без воды и пищи, неделями переваривающих свои органические отходы, способных вынести любую осаду, поскольку собственные миазмы их не смущают.

Я вспоминаю Фредерика, молодого шизофреника с последней стадией рака, лежавшего в южном корпусе психиатрической больницы. Я помогла ему сбежать через три часа после того, как они внедрили в его тело своих молекулярных мутантов. Он умер, катаясь по земле и сотрясаясь в страшных конвульсиях. Я и теперь вижу ужас, охвативший его, когда нановирусы разъедали его печень, а самые жуткие кошмары, теснившиеся в голове, порабощали рассудок. Отыскав его, Тексье засмеялся, а потом ударил меня.

У меня перехватило дыхание, стоя на коленях на гравии, я заплакала.

Две недели назад, после длительных споров между человеком-в-сером и докторами Бедда и Леаром, вирусы были введены в мою матку. Что удивительно, в отличие от всех предыдущих опытов у ребенка не проявилось никаких признаков отторжения или заболеваний. Однако его пищеварительная система функционирует очень плохо. И ничто не дает им надежды на благополучный исход очередного эксперимента. Кровавая свадьба между био- и нанотехнологиями только начинается. Оплодотворения, ультразвуковые исследования, наномашины, ДНК-компьютеры, искусственные изменения ДНК. Многократные отторжения, изуродованная плоть. Результат последних манипуляций прожил в моем чреве больше четырех месяцев.

Слишком много неизвестных и мало точных данных.

Я закрываю глаза. И причина не в изнурении, а в отвращении.

Конический камень.

Камень становится расплывчатым, уступает место корове, а затем принимает человеческий облик. Облик ослепительно красивой женщины с пророческим посохом, одетой в длинную тунику из белого хлопка. В руке она держит скипетр, а на голове ее золотая корона, украшенная драгоценными камнями. Она сидит верхом на льве. Ее голос кристально чист:

— Иди и возгласи по всему городу: «Женщины и мужчины, Санхониатон обманул вас всех. Священник предал Церковь свою. Так говорит Иезавель, дочь Астарты, жены Астарота и Ваал-Верифа, обесчещенная и принесенная в жертву на алтаре их оргий. С ними и ради них она сбивает с пути своих братьев и сестер, проливая кровь и побуждая их окунуться в пучину порока. Мы дали им время, но они не хотят измениться. Поэтому они заплатят за свои ошибки вместе с ней. Поэтому они разделят с ней ложе страданий. Тогда все женщины и мужчины узнают, кто я на самом деле».

Открываю глаза.

Я не кричала.

Они властвуют над моим телом, но не подчинили моих мыслей.

Я абсолютно голая. Единственная одежда — ремни, которыми я пристегнута на тот случай, если вздумаю сопротивляться. Еще одно унижение. В комнате тепло и влажно. Кожа блестит под направленными на меня лампами. Они напичкали помещение камерами и микрофонами, чтобы записать малейшие детали происходящего. Чтобы потом, как всегда, подготовить покадровый разбор возможной ошибки. Чтобы понять, что не сработало. Что еще могло пойти не так в этой груде слишком живой плоти. Что ускользнуло от их бдительности внутри этой пока еще слишком человеческой матки. Какой еще неприятный сюрприз я для них приберегла.

Возникновение дефектов призвано напомнить им о посредственности их решений и бессилии их власти. Данные о моем физическом состоянии можно рассматривать как набор признаков вероятного успеха. Однако чтобы установить предположительное значение симптома, его необходимо истолковать. Диагноз, то есть истолкование симптомов, не ставится просто так. Он должен подтверждаться экспертизой, рациональными инструментами измерения и количественными показателями. А мощной поддержкой экспертизы они могут заручиться когда угодно.

Она всегда в их распоряжении.

Возможны ошибки в диагнозе, смена стратегии, отклонения, пусть даже самые незначительные, от изначального прогноза. Они не выносят подобного. Я прочла это в их глазах, полных неверия, в глазах грешников, усомнившихся в своем боге. Я вижу, как они копошатся среди проводов и мониторов, жалких суррогатов могущества, целиком зависящих от подачи электроэнергии. Их вера зарождается здесь, на листах бумаги, покрытых диаграммами. И в названиях, за которыми скрыта правда.

Каждую часть моего тела, каждую пору тщательно вымыли. Продезинфицировали. И побрили. Полностью. Подмышки, лобок. Череп. Вечно эта чертова минимизация рисков. Этот первобытный страх перед микробами и грязью, от которых они избавляются с каким-то фанатизмом, обрезая бритвой или скальпелем все, что мешает. Им мешали волосы на моем лобке; мешали волосы на голове; мешали ногти; мешал клитор. Не в силах усмирить дух, жаждущий отмщения, они нарушили организацию тела и не дали ему утолить гнев.

Затем они перевели меня вниз, в большую белую палату. Потайной вход в нее находится в одном из самых отдаленных блоков Восточного корпуса. Доступ перекрыт двумя бронированными дверями, каждая из которых отделена нескончаемым коридором. Туда могут проникнуть лишь те, кому известны правильные коды, несколько раз в день изменяемые в случайном порядке.

Потолок довольно низкий, вся мебель убрана, остались только шкафы и необходимая для проведения операции аппаратура, расставленная в центре вокруг операционного стола. Больше в палате ничего нет, за исключением кресла, в котором восседает человек-веером.

Эксперимент продолжается. На часах 22.30, а боль все еще здесь, у меня внутри, в самом низу живота.

Время от времени человек-в-сером поднимает на меня свои большие серые глаза, словно чтобы сказать:

«Я знаю, что ты чувствуешь, и наблюдаю за тобой. На этот раз пощады не будет».

Ни малейшее движение не укроется от него.

Я опускаю глаза и смотрю на свои каштановые локоны, разбросанные по кафельному полу. У меня начинают зудеть, а потом болеть корни волос. Голова горит.

Я закрываю глаза.

В голове раздаются раскаты грома. За сомкнутыми веками сверкают молнии, кора мозга сотрясается от оглушительного грохота. От костей черепа со звоном отскакивает град. И вдруг появляется солнце, сияющее белыми лучами. Ко мне спускается жена, облеченная в звездный свет. Ее длинные волосы искрятся тысячами звезд, а во лбу горит полумесяц. Она вот-вот произведет на свет ребенка и кричит, мучась родовыми болями.

Окутанный сиянием, на нее, кружась, устремляется красный дракон с семью головами, десятью рогами и короной на каждой голове. Хвост его повергает с неба на землю третью часть звезд, и земля покрывается трещинами, из которых брызжет раскаленная лава. Дракон предстает перед женой, чтобы пожрать ее младенца, как только тот появится на свет. Она рожает дочь, но тут же лишается ее. Обезумев, она с криком убегает в пустыню. Из ее влагалища хлещет кровь, обрывки плаценты волочатся по земле, все еще соединенные с телом.

Открываю глаза.

Тело окончательно пробуждается.

Схватки становятся все чаще, и мне нравится эффект, который они производят на людей-роботов, следящих за моим телом. Каждая новая схватка — будто удар ногой по муравейнику. Все муравьи вздрагивают и, обменявшись сигналами, начинают ворошить и скрести червивую землю моего живота. Они щупают пульс, сверяются со своими цифрами и в конце концов возвращаются на место, которое занимали до этого. Я вижу, что никто не осмеливается долго смотреть мне в глаза.

В 01.12 плод начинает продвигаться. Все идет нормально.

Плодный пузырь прорван. Доктор Леар быстро проткнул его пальцами. Горячая жидкость течет у меня между бедер. Кесарева сечения не будет. Искусственная беременность завершится без хирургического вмешательства. Техночеловек, рожденный естественным путем. Любопытное противоречие. Похоже на констатацию бессилия. Когда все табу, казалось бы, давно отброшены и осмеяны, еще жив страх нарушить новый запрет.

«Каков вердикт?»

— Раскрытие пять сантиметров. Продолжаем.

Доктор Беда, а отодвигает кардиомонитор, берет у меня три пробы крови и тут же при участии двух ассистентов делает анализ.

Примерно раз в пятнадцать минут Леар погружает пальцы в мое влагалище, чтобы измерить раскрытие шейки матки. После неоднократного повторения этих манипуляций раскрытие составило шесть сантиметров. Леар действует уверенно, сухо и грубо. Это меня раздражает, меня всякий раз мутит от прикосновения его пальцев. Я сплевываю густую желчь.

Один из ассистентов более предупредителен, чем остальные. Его движения кажутся не такими резкими и механическими. Он стоит справа от монитора и держит компрессы, которыми протирают верхнюю часть тела. Не то чтобы его прикосновения были нежны, но они отличаются. Несчастный! Очевидно, он думает, что облегчает мои страдания. Быть может, он даже воображает, что вносит что-то человеческое в работу этого механизма! Жалкий наемник, он надеется искупить таким образом свою трусость, не в силах ослушаться того, кто отдает приказы.

Я мысленно обращаюсь к нему и пристальным взглядом даю знать об этом внутреннем монологе.

«Сними перчатки, осмелься пойти наперекор хозяевам! Дотронься голой рукой до моего обнаженного тела, глядя мне прямо в глаза! Почувствуй, какая нежная кожа скрыта под панцирем, которым вы меня сковали! Посмотри, как взывает к поцелуям шея. Как взывает к объятиям покрывшая кожу испарина. Хотел бы ты обладать мной? Вызывает ли у тебя желание мое тело, или ты испытываешь сострадание? А может, и то, и другое? Как же ты жалок!»

Он должен выполнять свою работу жестко — вот все, чего я требую. Я не из тех, чье тело можно гладить рукой в резиновой перчатке. Чем больше этот процесс похож на механизм, тем проще мне его перенести. Чем холоднее и острее сталь их ножниц и щипцов, тем легче мне выдержать их опыты.

«Кем он себя возомнил?»

Настойчивость моего взгляда настораживает человека-в-сером, и он бросает несколько слов Тексье.

Пальцем правой руки он указывает на провинившегося ассистента:

— Переместите номер 11 на позицию 7, номера 11 и 7 должны немедленно поменяться местами, номер 11 слишком медлителен и действует недостаточно точно!

Ассистента действительно заменяют более ловким и перемещают на другую позицию — позади операционного стола, вне моего поля зрения.

Я издаю стон: схватки становятся невыносимо болезненными. Мне все труднее сдерживать крики.

Отчетливо, так, что весь медперсонал поворачивается к нему, страшась нового приказа, человек-в-сером выговаривает:

— Тексье, не вы ли уверяли меня, что эти люди не представляют никакой опасности?

— Больше не повторится. Не беспокойтесь. Мы полностью контролируем эксперимент. Ни один из параметров не остается без внимания, роды проходят наилучшим образом.

Рев человека-в-сером:

— Так значит, вы идиот! Вы отлично знаете, что мы не можем контролировать всю ситуацию, и именно поэтому я принимаю меры предосторожности!

— Тем не менее, вы…

Он не дает Тексье закончить.

— Последние годы мы терпим сплошные неудачи! Мы управляем техническими аспектами, но она… она не только наша главная надежда на успех, но и главный источник наших бед. Мы не можем допустить потерю содержимого! Следите за своими людьми, за это я вам и плачу. Ясно?

Тексье покорно опускает голову:

— Все ясно, Хозяин!

— И прекратите называть меня Хозяином или Сахаром! Немедленно!

Он искоса смотрит на остальных членов команды и продолжает:

— А лучше вообще никак меня не называйте. Я прекрасно знаю, когда вы обращаетесь ко мне, особенно если это необходимо! Все, тема закрыта. Что там у Леара? Как реагируют молекулярные компьютеры? Сообщите данные об уровне лейкоцитов!

Приказ выполняет Тексье, усердный прислужник, сознающий, что всю жизнь будет вынужден оставаться пешкой, и ищущий свободы действий, чтобы утолить свою жажду власти. Он бросает быстрый взгляд на Джона Манкидора, затем выписывает требуемые цифры и протягивает листок ему.

Боль становится острее. Должно быть, с того момента, как мы здесь заперлись, прошло уже три или четыре часа. Меня удивляет, что до сих пор не сделано ничего для ускорения появления ребенка. На этот раз они поразительно терпеливы! Такая смена тактики раздражает меня. Мне хочется покончить с этим прямо сейчас. Схватки раздирают живот.

Я кричу.

Мое нынешнее положение отражается в каждой клеточке тела. Я очень отчетливо ощутила разницу, когда проткнули плодный пузырь. Чувствительность нервных окончаний достигла наивысшей точки. Волны, расходящиеся по моим конечностям и позвоночнику, заставляют бешено метаться иглу осциллографа. Мозжечок, взбудораженный нанороботами, вызывает в затылке какой-то непрерывный гул. Плод опускается, и его голова — или таз, этого я не знаю, — всем весом давит на паховый серп, будто что-то тянет ребенка наружу.

— Раскрытие шейки матки девять сантиметров.

Леар все еще царапает мне стенки влагалища! От боли во время схваток я забыла даже о пронырливых пальцах, раздражающих мою слизистую.

— Пульс сто семьдесят, давление сто шестьдесят на пятьдесят. Сердечный ритм в норме!

Несколько секунд назад они получили прямой доступ к ребенку и теперь с возбуждением приступили к анализам.

Финхтер оборачивается к человеку-в-сером:

— Структура ДНК не нарушена. Деятельность электроклеточных автоматов стабильная, в ходе развития нервной системы нейротранзисторы сохранились.

Браун дополняет отчет:

— Анализ объединения электронных автоматов с нейронами пока не может быть проведен с большой точностью. И все-таки, похоже, что в кремниевой основе произошли едва заметные изменения по сравнению с тем, что мы планировали на момент инъекции в спинной мозг два месяца назад.

Человек-в-сером поднимается с кресла с нахмуренными бровями и обеспокоенным видом, за ним следует Манкидор. Он в панике хватает Брауна за предплечье.

— Продолжайте!

— Видимо, теперь объединение, обеспеченное наномашинами, не позволяет окончательно установиться разности между подвижностью электронов кремния и ионов амниотической жидкости.

— Яснее, Браун, яснее! Каковы последствия такого отклонения? Как это повлияет на содержимое?

— Об этом мне ничего не известно. Возможно, это лишь временное явление, связанное с прорывом плодного пузыря или с потугами. Откуда нам знать, как реагируют все клетки тела младенца? Мы не можем контролировать все!

Человек-в-сером открывает рот, словно собираясь задать новый вопрос, но передумывает и, бормоча что-то сквозь зубы, возвращается на свое место. Браун пожимает плечами. Он снова успокаивается и продолжает излагать.

— Кремниевая основа слегка изменилась, но электробиомиметические моторы работают правильно. Судя по структуре ДНК, макромолекулярные соединения получились идеальными. В отличие от предыдущих эмбрионов, утолщений продолговатого мозга не зафиксировано. И наконец, отличная новость: размножение протометаллических вирусов превзошло все наши ожидания, и я думаю, можно смело заявить, что они проникли во все без исключения клетки.

Все присутствующие удовлетворенно улыбаются. Первые результаты крайне обнадеживают. Даже если срок выполнения работы не оправдал ожиданий человека-в-сером, это огромный рывок вперед. Цифры, которые сейчас высвечиваются на мониторах, — показатели будущих достижений. Ученый-создатель испытывает несказанную радость при виде своего творения. Все члены команды — необходимые звенья этого коллективного успеха, поставленного на службу безумию одного человека.

Я изнурена.

С каждой потугой ребенок продвигается совсем чуть-чуть, и я изнемогаю от этих усилий, едва не теряя сознание. Но все же он продвигается. Словно множество острых лезвий снова и снова вонзается в мои внутренности. Я больше не сдерживаю слез.

Ребенок на подходе.

Он уже почти появился на свет.

Мои глаза покраснели от соли, на висках и шее выпирают вздувшиеся вены. Я жду передышки, но ее все нет. Ребенок причиняет мне боль. Он терзает мой живот. Я чувствую зловонное дыхание склонившихся надо мной мужчин. Утопаю в собственном поту.

«О Астарта, мать моя, заклинаю, уйми мою боль! Освободи меня от этой мерзости, которой они так страстно жаждут и от которой я больше всего на свете мечтаю избавиться!»

Я теряю много крови. Руки доктора Леара окрашены алым. Стол и простыня выпачканы темными бурыми пятнами. Внезапно ассистентов охватывает смятение. Я слышу, как Леар говорит, что матка не выдержала, что она прорвана вглубь примерно на треть, что ее стенки слишком тонки и они не учли этот фактор. Бедд, а делает мне спинномозговую анестезию, и эффект наступает почти мгновенно. Боль уходит. Я хриплю от облегчения.

Доктор берет на руки ребенка, но тут же передает его Финхтеру и продолжает работу. Я вижу, как ребенок выплевывает зеленоватую желчь. Он выглядит рахитичным, к спине приклеились обрывки плаценты. Неестественно продолговатый череп, одна рука безжизненно повисла, будто сломанная. Пугающе бледное лицо изрыто чудовищными буграми.

Кошмарное видение.

И вот трое ассистентов уже уносят его, без особых церемоний, чтобы сделать новые анализы. Остальные, оставшись возле меня, удваивают усилия.

«Объясните мне!»

Паника.

«Что происходит?»

Они не говорят ни слова о том, какого пола малыш.

«Что с ребенком?»

Мои нервы не выдерживают.

Я растеряна, сбита с толку.

Безуспешно пытаюсь повернуть голову направо, потом налево. Дергаю бедрами, чтобы сбросить обхватившие тело кожаные ремни и датчики кардиомонитора, которые давят на живот. Я вырываюсь, а четыре руки прижимают мои плечи и таз к столу.

Ко мне подошел человек-в-сером. Я даже не заметила, как он приблизился. Стоит совсем рядом. Я понимаю, что он уже больше минуты что-то говорит мне. И улыбается.

Он шепчет:

— Ребенок мертв.

Потом:

— Точнее, я должен был сказать: мальчик мертв уже несколько часов. На самом деле он умер еще до того, как тебя перевели в операционный блок. Иван считает, что его гибель спровоцировала роды.

Я вижу удовольствие на его лице, очень близко. Неподдельное удовольствие.

Радость.

Пока я силюсь истолковать его слова и улыбку, гнилостную тишину палаты прорывает крик, от которого у меня в жилах стынет кровь. Крик жизни. Полный жизни младенческий крик. Я в ужасе.

«Ребенок мертв!»

Я перестаю сдерживать панику, которая зрела внутри и от которой мой живот в последние часы сводило сильнее, чем от схваток. Он закрывает мне рот ладонью, но я кричу изо всех сил:

«Что это было? Кто кричал? Отвечай, подлый лжец! Откуда этот крик? Разве ты не сказал, что ребенок умер?»

Сердце бешено колотится в грудной клетке. Рушатся все те преграды, что я месяцами возводила между собой и этими людьми.

— Тогда что же ты создал в моем животе, Сахар? Если ребенок умер, то что ты там вырастил? К чему весь этот спектакль, если вы еще до начала работы знали исход? Отвечай, Сахар! Отвечай мне!

Что ты создал?

Я перевожу взгляд со своего таза, прикрытого теперь уже запачканной простыней, на Сахара, который продолжает улыбаться, глядя на меня.

Он шепчет еле слышным голосом:

— Мальчик умер, но он был не один.

Не один.

— Выжила его сестра-близнец.

Я закрываю глаза и тщетно пытаюсь побороть бурю, бушующую в голове. Разгоняя вихри, отражая молнии, под шквалом града, словно под простым весенним дождиком, Ваал-Вериф, отец мой, спускается ко мне по воздуху. От него исходит запах серы.

«Подойди, но не жди утешения после того, что свершилось. Я показал тебе, как должна быть наказана великая блудница. С нею блудодействовали цари земные, и парами ее блуда упивались живущие в их царствах. Я горд твоим трудом и доволен его плодами».

Его дух нисходит на меня и переносит в пустынные закоулки моей памяти. Я вижу жену, сидящую на кроваво-красном драконе с семью головами и десятью рогами. Жена облачена в багряницу, убрана золотом и черным жемчугом. Она держит свинцовую чашу, наполненную пороком ее. На челе ее и на тыльной стороне правой ладони написано: Вавилон великий, мать блудницам и мерзостям земным.

И взывает с небес женский голос:

«Выйди от нее, народ мой, чтобы следовать грехам ее и подвергнуться язвам, которые поразят ее и сожгут огнем».

В последний раз за этот мрачный день я открываю глаза. Мне нет еще и двадцати шести, но я всем своим существом проклинаю человека, превратившего мою жизнь в кошмар. Сахара, будь он тысячу раз проклят. Я желаю этого всеми силами души.

Если, конечно, они у меня еще остались.