Когда мы с Саней нашли наконец вход в родильное отделение, дед был уже там. Он нервно прохаживался по холлу, теребя в руках шапку.

– Саша! – кинулся он ко мне. – Настя рожает! А Кирилл не знает ничего до сих пор. Правда, я ему записку дома оставил. Бедная девочка, мучается там, а муж и в ус себе не дует.

Меня сначала рассмешило, а потом рассердило дедово кудахтанье. Последнее время только и слышно от него: «Настя, Настя, Настя…» Настя то, Настя се. Ах, Настя набрала лишних два килограмма, ее посадили на молочную диету! Ох, Насте нужно ехать в дневной диспансер, кто ее отвезет? Бедная девочка совсем не переносит общественный транспорт! Со мной и то так никогда не носился, даже когда я была маленькой. Что с ней случится, с вашей Настей? Подумаешь, великое дело – ребенка родить! Все женщины рожают, и Настя родит, никуда не денется! И вообще, чего вам сегодня рожать приспичило? Именно двадцать четвертого декабря! Ни раньше ни позже! Значит, не судьба нам с Генычем побыть в этот день наедине. Даже если бы он не сломал ногу, все равно Кирилл не смог бы отогнать от него Ольгу. Он помчался бы в роддом к своей женушке!

Последнее умозаключение так меня расстроило, что остатки здоровья покинули мой организм. Я раскашлялась, расчихалась, забилась в угол на жесткую кушетку и наотрез отказалась ехать домой. Мне нужно было своими глазами увидеть лицо Кирилла, когда его известят о рождении наследника. Хотя и догадывалась, что мое нездоровое любопытство может принести мне немало горьких минут. Но что же делать? Мне просто необходимо было понять, кого он любит больше – меня или другого ребенка. Он никак не может любить меня меньше, уговаривала я то ли саму себя, то ли еще кого-то. Я ведь была в его жизни еще до них обоих, и до Насти, и до этого младенца. Я первая узнала его, он был мой, когда их еще и в помине не было. Они не могли вытеснить меня с моего законного места за какие-то два года!

Прошло два с половиной часа, прежде чем в холл пулей влетел запыхавшийся Кирилл. Его лицо было красивого бледно-зеленого цвета с синеватым отливом. Никогда я его не видела таким растерянным.

С воплем «Родила?!» он пронесся мимо меня к деду.

– Где тебя носит?! – обрушился на него дед, устав волноваться за всех сразу. – Не родила еще, пять минут назад звонили.

– Может, уже родила, за эти пять минут! – выкрикнул Кирилл и взялся за висящий на стене внутренний телефон. – Как звонить, давай номер.

– Шустрый какой! – встряла нянечка, энергично машущая шваброй по всей ширине вестибюля. – За пять минут ему родить надо! Ты иди-ка сам попробуй роди, а потом уж торопи!

– Да ее четыре часа назад сюда привезли, – принялся объяснять дед, растирая смятой шапкой свою макушку, от чего и без того торчащие волосы просто взвились на дыбы. – И вот до сих пор ничего. Сколько уж можно!

– И-хи-хи-хи! – хрипло развеселилась уборщица. – Четыре часа! Ну, насмешил! Ребенка родить – это тебе, милый, не пузырь водки выжрать! Четыре часа! Одно слово – мужики! Тьфу на вас, прости Господи. Да бабы сутками маются, по двадцать – тридцать часов бывает. Вам еще повезет, если ваша до утра успеет. Шли бы вы лучше домой. Девчонка-то у вас совсем разболелась. А звонить и из дома можно.

Только тут Кирилл обернулся и заметил меня, спасибо нянечке. Иначе я так и осталась бы для него кучей старого хлама, сваленного на кушетку.

– Сашок! – воскликнул он. – Извини, я замотался и забыл про твой праздник! Что же ты мне не напомнила? Я час назад только вспомнил, забежал домой переодеться, а там записка от отца. Настю увезли. Фу-у-х!

Он присел рядом со мной, снял шапку и стал пятерней разгребать спутанные волосы.

– Ничего, – равнодушно просипела я. – Праздник все равно не состоялся.

– Что это у тебя с голосом? Заболела? – Кирилл дотронулся до моего лба. – Кажется, температура. Домой тебе надо, в постель. Мама дома?

У меня защипало в глазах, я и сама не поняла с чего. Конечно, мне надо в постель. Мне надо горячего молока с медом, мне надо, чтобы меня кто-то ласково укутал одеялом и посидел со мной, пока я не засну. А мамы дома, конечно, нет. Она теперь своего Сергунчика ласково укутывает и поет ему колыбельные песни. На больную несчастную дочь ей плевать. И всем остальным тоже плевать. Им важнее Настя.

– Не едет она домой, – подал голос Саня. – Уговорите ее, я отвезу.

– Это твой друг? – спросил Кирилл.

Я поняла, что он имел в виду. Не тот ли самый этот друг, за которым ты гонялась последнее время? Неужели ты все-таки добилась своего? Я отрицательно покачала головой. Нет, Кирилл, это вовсе не тот друг, который мне нужен. Да и не нужен мне никакой друг, честно говоря. Все, что я хочу, – это прокрутить пленку назад и вырезать из нее тот момент, когда ты познакомился со своей женой. И порвать этот кадр на мелкие клочки. А потом сжечь. А потом развеять по ветру. И мне нисколько не стыдно, что я такая черствая эгоистка! Вот так!

Только во втором часу ночи к нам вышла санитарка, свалила Настину одежду на руки обескураженному Кириллу и велела увезти домой.

– Кто папаша, вы? – спросила она его.

Замороченный дед влез вперед Кирилла:

– Нет, он муж, а папаша я.

– Шутники, – устало вздохнула санитарка. – Девочка у вас, папаши. Три двести. Пятьдесят пять сантиметров. Здоровенькая. Мамаше пока не звоните, она спит. Напишите лучше записку. Я ей передам.

Дед метнулся к своей дубленке и принялся судорожно шарить руками по карманам, разыскивая листок и ручку. Кирилл же озадаченно уставился на санитарку, видимо не совсем понимая, чего от него хотят.

– Чего замер-то? – прикрикнула она на него. – Язык проглотил? Напиши, говорю, ей чего-нибудь ласковое. Поблагодари за дочку. Ей приятно будет. Ну! Видать, первый ребенок у тебя, во как растерялся!

– Да, – отмер наконец Кирилл. – Первый.

Теперь застыла я. Вот это новости! Оказывается, у него первый ребенок родился. Все, Сашка, кончилось твое время. Можешь собирать манатки и исчезать с горизонта. Когда-то у тебя было много пап, они боролись между собой и доказывали друг другу, что ты у них первый и единственный ребенок. А теперь у каждого есть свой первый ребенок, и тебе придется отпасть за ненадобностью. Привыкай к взрослой жизни, к горьким разочарованиям и к предательству любимых людей. Но если предательство Василия еще можно было как-то пережить, то предательство Кирилла… Ужасно и невыносимо!

Пока Кирилл писал записку, задумчиво посасывая кончик ручки, я влезла в свой пуховик, нацепила шапку на тяжелую, неподъемную голову и побрела к выходу. Никто даже не оглянулся на звук входной двери.

Саня во дворе прогревал машину.

– Садись, – сказал он. – Здесь тепло.

– Я хочу умереть от воспаления легких, – прошептала я и села в сугроб. Потом легла и стала смотреть в ясное звездное небо, с трудом глотая твердый колючий воздух воспаленным горлом. Саня подошел и наклонился надо мной.

– Что, все так плохо?

– Да, – горько просипела я.

– Держись за меня, – сказал он. – Давай подниматься.

Я перевела взгляд на его лицо и внезапно подумала о той сказке, о которой говорила Янка, и о Волке-оборотне из Десятого королевства. И даже вспомнила, что он мне понравился, когда я смотрела фильм. Сейчас Саня очень напоминал его. Такой же небритый, волосы падают на плечи. А взгляд внимательный и пронзительный.

Как у Кирилла.

– Тебе нельзя лежать на снегу, вставай, – повторил Саня.

– Плевать! Уезжайте все, – прошептала я с дрожью в голосе. – Оставьте меня здесь. Может, к утру замерзну. Вам же всем легче станет.

Я даже и не старалась удерживаться от слез. Зачем? Все равно вокруг меня чужие равнодушные люди. И зачем я жила семнадцать лет на белом свете? Если в итоге оказалась одна-одинешенька и никому нет до меня дела.

Я перевернулась лицом вниз, уткнулась в обжигающий колючий снег и тихонечко заскулила.

Не знаю, сколько времени Саня уговаривал меня подняться и сесть в машину, я не слышала его слов, упиваясь горем. Потом он перешел к решительным мерам, то есть попытался поднять меня против воли. Я отбивалась, вырывалась, хрипела как могла, выкрикивая, чтобы меня оставили в покое и катились на все четыре стороны. Меня совсем не волновало, что мы находимся во дворе родильного дома, что уже, наверно, все роженицы проснулись и прилипли к окнам, что сейчас в любой момент могут выйти Кирилл с дедом и увидеть безобразную сцену.

Все же Сане удалось вытряхнуть меня из пуховика, запихнуть в машину на заднее сиденье и сесть рядом со мной. Так как я продолжала сопротивляться, сопровождая свои барахтанья хриплым воем, Саня сначала нейтрализовал мои болтающиеся во все стороны руки, крепко обхватив меня, а другой рукой прижал мою несчастную голову к своей груди. Трепыхаться в таком положении было крайне неудобно, и мне ничего не оставалось, как смириться. Я стала затихать, ощущая его горячее дыхание своей макушкой и слушая его убаюкивающий шепот:

– Ну все, все. Тише. Все пройдет. Все будет хорошо. Тише.

Я прижималась хлюпающим носом к его шершавому свитеру, вдыхала незнакомый запах одеколона и думала, что, пожалуй, и в самом деле не все так плохо. Чего я разоралась? У Кирилла и правда первый новорожденный. Меня-то он получил уже готовенькую, пятилетнюю. И не прочувствовал, как все начинается. Конечно, он волнуется. Чего я психую? Я же с двенадцати лет знаю, что надеяться мне не на что, моим мужчиной он никогда не будет. Не жить же ему всю жизнь холостяком. Естественно, у него должна быть семья. А если жена будет ему каждый год рожать? Что ж мне, каждый раз топиться бегать?

Позже, когда меня доставили домой и я уже лежала в постели, обласканная перепуганной мамой, я вспоминала не неудавшийся праздник, не Геныча и даже не Кирилла, а колючий свитер и незнакомый свежий запах, почему-то очень и очень приятный, от которого становилось тепло и спокойно. Но самым волнующим было ощущение большой теплой руки, крепко обхватившей меня, такой доброй и надежной, как рука моего самого лучшего друга из детства – Кирилла.