Следующий экзамен пролетел на одном дыхании. Русский язык у меня никогда не вызывал затруднений, да я еще умудрилась вытянуть самый простой билет.

Остался последний экзамен по введению в языкознание, который нужно было сдать двадцать третьего января. А на двадцать пятое был назначен заезд в санаторий. Приближались самые важные десять дней в моей жизни. Близился мой звездный час. Я серьезно углубилась в изучение основ языкознания, старательно разбираясь в группах и семьях различных языков планеты, как живых, так и давно ушедших. Это был адский труд. Я отключила оба телефона, не реагировала на звонки в дверь, на кухню выползала, когда в ушах уже звенело от голода и перенапряжения. Двадцать третьего января я, собрав волю в кулак, выдала профессору Губареву такой блестящий ответ, что он с чувством глубокого удовлетворения закрыл глаза на два пропущенных мною семинара без уважительной причины и выставил мне «отлично».

Словно на крыльях влетела я в студенческий буфет и вдохновенно начала поедать заварные пирожные, запивая их горячим чаем. Какое же это счастье – после тяжкого труда вновь ощутить себя свободной! Просто гора с плеч! Первая сессия – и такой успех! Все пятерки. И на зачетку приятно посмотреть, и стипендия будет самая высокая. Ну и, конечно, самоуважение зашкаливает. Ай да я! Могу, когда захочу.

И вдруг, как заслуженный подарок судьбы, на пороге буфета возник Геныч. Даже, можно сказать, двойной подарок судьбы, потому что он вновь был один. Он взял стакан сока и подошел к моему столику. Не заметить меня было просто невозможно – я бешено махала ему рукой и подпрыгивала от нетерпения.

– Как успехи? – поинтересовался он.

– Все пятерки! – счастливо похвасталась я. – Только что языкознание сдала. А ты как?

– У нас сегодня русский. Я сдал, на пять. А по английскому четыре.

– Четыре? Из-за Мамонтовой, что ли?

– Ну да. Привязалась к произношению.

– Ясно. А у Ольги как дела?

Ольгой я поинтересовалась вовсе не из вежливости, а с дальним прицелом. Должна же я была знать, какую стратегию разрабатывать на следующие десять дней.

– Ей продлили сессию, по болезни. Двадцать седьмого английский сдает. А сейчас на математике сидит.

Значит, раньше двадцать восьмого ее появление в санатории не ожидается, скумекала я и обрадовалась. У меня целых три дня в запасе. Три дня – это вам не час и не половина новогодней ночи. Три дня – это уже серьезно. Тут есть где развернуться.

– Может, мы куда-нибудь сходим? – закинула я удочку.

– Нет, – покачал головой Геныч. – Я жду Ольгу. Она еще плохо себя чувствует.

– Ну, тогда вечером, – не сдавалась я. – Позвони мне после восьми. Теперь у меня нет никаких дел… и детей.

Он замялся:

– Не могу, извини. Я должен гулять с собакой. Родителей сегодня нет, а Полька наотрез отказывается.

Конечно, это была важная причина, я на своей шкуре прочувствовала, и Полька правильно делает, что отказывается. Но что-то мне не понравилось в его уклончивом ответе. Кто хочет, тот ищет возможность, а кто не хочет, изобретает причину. Может, конечно, он и не изобретал ее, но и не стремился найти возможность. Нужно было на этом остановиться, распрощаться, ночью старательно все обдумать, а с завтрашнего дня начать сокрушительные боевые действия. Но я не смогла затормозить, и меня понесло. Видимо, растратила весь стратегический запас сдержанности и истрепала остатки нервных клеток за последние месяцы.

– А когда ты позвонишь? – спросила я.

Геныч не ответил. На его лице появилась вымученная виноватая улыбка.

– Гена, – проникновенно произнесла я, дотронувшись до его руки, – скажи честно, ты что, уже не хочешь встретиться со мной?

Он долго и сосредоточенно изучал содержимое своего стакана. Но и по красноречивому молчанию все стало предельно ясно. Он передумал. Я его смогла разогреть, завести, но стоило вернуться Ольге, как весь мой труд пошел насмарку. Все, привет! Вернулись к отправной точке. Придется все начинать заново.

– Гена! – позвала я. Он убрал от меня руку.

– Я не могу встречаться с тобой за спиной у Ольги.

У меня отвисла челюсть. Ну надо же, какой д’Артаньян! Какие мы порядочные и честные! А когда приглашал меня покушать мороженое, наивно прикрываясь темами? Когда целовал меня и не думал, что за тонкой стенкой лежит его разлюбезная Ольга! Когда провожал меня до двери и смотрел такими глазами! А тут вдруг вспомнил про нее! Ну уж нет, дружочек, я так просто не сдамся. Я четыре месяца на тебя потратила.

Я постаралась не выдать охватившего меня отчаянья.

– Ты знаешь, я с тобой согласна. Я тоже не люблю прятаться. Это унизительно. Нужно ей все сказать, и тогда мы сможем встречаться открыто.

Теперь оторопел он. Видимо, так далеко он в своих размышлениях не заходил.

– Саша, о чем ты говоришь? – озадаченно спросил Геныч.

– Я говорю о нас с тобой.

– А разве есть «мы с тобой»?

После такого заявления даже тупица из тупиц по кличке «Здравствуй, дерево!» сообразила бы, что пора брать тайм-аут, сворачивать разговор или переводить его в шутку. Прекрасно понимая, что веду себя ужасно глупо, я продолжала хвататься за соломинку:

– Но как же так, Гена? Ведь у нас что-то было. Не приснилось же мне!

– Не приснилось, – немного смущенно согласился он, отставив наконец в сторону свой стакан. – Ты… мне нравишься. Но я не могу.

– Да почему?!

– Потому что есть Ольга. Прости, все так глупо вышло. Я не хотел тебя обижать.

Я поняла, что он сейчас уйдет, и отчаянье все же прорвалось наружу:

– Откуда ты можешь знать, что она лучше? Ты же ее ни с кем не сравнивал!

Он наклонился ко мне и проговорил, понизив голос:

– Мне не нужно ее ни с кем сравнивать. Я и так это знаю.

Затем он встал и, не прощаясь, вышел из буфета.

Я онемела. И несколько минут просидела не шевелясь перед последним пирожным на одноразовой тарелочке.

– Прикинь, он передумал! – дико заорала я, фурией врываясь к Кириллу.

– Что? – опешил тот, поднимая голову от разбросанных на столе записок, заметок, блокнотиков. – А, это ты, Сашок. Напугала до полусмерти! Что опять стряслось?

– Он целовался со мной! – возбужденно вскричала я. – А теперь передумал! Решил остаться с ней!

– Тебе водички налить? – спокойно поинтересовался Кирилл.

– Не надо. – Я, тяжело дыша, шлепнулась на диван.

С рождением моей сестры Евгении компьютер Кирилла перекочевал в гостиную. И вместе с ним переехал корреспондентский рабочий хаос со скомканными листами, разноцветными стикерами и недопитыми бокалами кофе. Теперь дед, а не Настя, вынужден был мириться с вопиющим беспорядком в комнате и щелканьем клавиатуры по ночам. Хотя именно ему сей рабочий гул был по барабану – он спокойно мог захрапеть под орущий телевизор, даже сидя в кресле.

– Передохнуть пора, – с хрустом потянулся Кирилл и поднял с пола пачку сигарет. – Сашка, поставь чайник, что-то в горле пересохло. Заодно и остынешь.

Я, пыхтя и бухтя, поплелась на кухню. Через минуту Кирилл присоединился ко мне.

– Где семейство? – удивился он, оглядывая пустую кухню.

– Ты со своей работой совсем из жизни выпал. Настя с ребенком пошла в поликлинику. Дед ее сопровождает, чтобы помочь раздевать и вещи сторожить. Я их на лестнице встретила. Они меня и пустили, – сказала я.

– Да? – рассеянно проговорил Кирилл. – Может быть. Как твои экзамены?

– Все пятерки, – уныло вздохнула я.

– Что-то не похоже. Или любовь замучила?

– Не то слово!

– Перекусить бы чего, – задумчиво поскреб в затылке Кирилл. – Что-то обеда не видно… Ты как относишься к одноразовым макаронам?

«Одноразовыми» он называл все макароны быстрого приготовления, независимо от упаковки.

– Давай, – обреченно согласилась я, уже отвыкнув привередничать. Как хорошо, что до приезда мамы остались одни сутки.

– Понимаешь, все было нормально, я его практически подцепила, и тут бац – и от ворот поворот, на ровном месте. Как вы, мужики, устроены нелогично! Ну скажи, с какого перепуга он на полпути тормознулся, а?

Я принялась яростно раздирать пакетики с макаронами и приправами, сыпать все в большой бокал и перемешивать ложкой, попутно шаг за шагом освещая вехи своей деятельности. Кирилл молча занимался собственным обедом в другом бокале и, казалось, отрешенно думал о своем.

– Ты не слушаешь! – рассердилась я, беря в руки сахарницу и запуская в нее ложку. Он повернулся и изумленно уставился в мой бокал. Я тоже опустила глаза и увидела в бокале непонятное коричневое крошево вперемешку с макаронными извилинами. Сверху белела аккуратная горка сахарного песка, только что высыпанная мной из ложки. Рядом стояла раскрытая банка кофе.

– Что это? – растерянно спросила я.

– Это два в одном, – невозмутимо сказал Кирилл. – Ты решила смешать макароны с кофе, чтобы не пачкать лишний стакан. Кипяток готов, лить?

– Нет уж, не надо!

Он взял другую пачку и сам приготовил мне быстрый обед, потом вернулся к волнующей меня теме. Я дополнила свой рассказ сегодняшним инцидентом и выжидательно уставилась на Кирилла:

– Ну, что ты думаешь?

– Честно?

– Конечно!

– Я рад, – сказал Кирилл, наматывая макароны на вилку.

– Рад?! – задохнулась я.

– Да. Во-первых, эта история мне не нравилась с самого начала. Я не стал тебя отговаривать лишь по одной причине: я давно знаю, что это бесполезно. Если ты задумала вести себя как имбецилка, тебе не втолкуешь, что это мерзко и некрасиво. Пока ты наконец не окунешься в навоз с головой, ты не поймешь, что это навоз, как бы тебя в этом ни убеждали.

Я подавленно молчала. Он умел быть беспощадным. Хорошо, что это случалось не очень часто. От такого Кирилла мне становилось не по себе.

– А во-вторых, – продолжал он, – я надеялся, что хоть этот парень поставит тебя на место. Так оно и случилось. Хоть кто-то доказал тебе, что нельзя всех мерить одной меркой и клеймить всех без разбору.

– Но… – попыталась возразить я.

– Молчи и слушай, – резко оборвал меня Кирилл. – То, что ты творишь, это ненормально. То ты куришь, то ты пьешь…

– Я не курю и не пью, – пискнула я, но Кирилл даже не услышал.

– То шляешься ночами по этим своим клубам и постоянно впутываешься в истории. Ты в пятнадцать лет связалась со взрослым женатым человеком и чуть не разбила семью…

– В шестнадцать, и ничего я не разбила.

– И слава богу! Это счастье, что он вовремя опомнился. А теперь тебе надо отобрать чужого парня. Саша! Ты как будто нарочно ищешь грязь.

– Отлично! Если так поступаю я, то это грязь. А если вы, мужики, – то это нормально. Сколько тебе было лет, когда ты увел чужую невесту? Шестнадцать? А когда сделал ей ребенка?

– Прекрати!

– Почему? Потому что тебе неприятно слушать? Все вы одинаковые! Только и видишь от вас ложь, лицемерие и предательство!

– Слушать невозможно, Саша. Я все же твой отец.

– Какой отец! – взорвалась я. – У меня есть отец, и это не ты! Неужели ты до сих пор не понял, что ты для меня никогда не был отцом и никогда им не станешь!

Я неловко махнула рукой, чашка опрокинулась, и коричневая струйка кофе побежала со стола на пол. Я почувствовала, как мои глаза наполняются слезами. Но все равно продолжала:

– Ты представить себе не можешь, как я тебя любила. А вы только смеялись. Считали, что маленький человек не способен любить. Вы ведь до сих пор не поняли, что вы со мной сделали! Зачем вы мне всё рассказали?

– Решили, что правда лучше…

– Не нужна мне была ваша правда. Вы убили меня своей правдой! Понятно?

– Но что же нам было делать? Мы не могли с тобой справиться.

– Вы поступили так, как было удобно вам. Почему ты просто не уехал? Взял бы и исчез. Почему вы, такие мудрые и сильные, не могли пожертвовать чем-то своим? Почему надо было жертвовать мной?

– Тебе было бы легче, если бы я просто исчез?

– Да! Даже если бы ты умер, мне было бы легче! Я бы в конце концов успокоилась, убедила себя, что ты тоже меня любил… А так, как сейчас, – просто невыносимо! Видеть тебя, знать, что ты жив-здоров, женишься, рожаешь детей. И знать, что никогда и ничего не изменится. Я всегда буду возле тебя, но не с тобой, и никогда для меня не найдется места!

Кирилл выглядел совершенно растерянным.

– Саш! О чем ты говоришь? Ты же знаешь, для тебя всегда есть место…

– Это не то место, которое мне нужно, – шмыгнула я носом.

Кофе уже залил пол, но никто не обращал на это внимания. Такого откровенного разговора еще не было. Обычно эту тему благоразумно обходили стороной.

– Знаешь… – медленно произнес Кирилл. – Это наша общая беда. Я всю жизнь чувствовал то же самое. Ты всегда мне была нужна и тоже в другом качестве.

Я перестала терзать зубами платок и уставилась на него мокрыми глазами.

– Когда я узнал о тебе и увидел тебя, я стал отцом. Твоим отцом. И мучился оттого, что мне не давали им быть. Сначала твои родители, а потом ты. Женщины у меня были, мне нужна была любовь моего ребенка. А ты не хотела быть моим ребенком. Мне тоже нужно было местечко возле тебя, а оно уже было занято. Ведь ты мой ребенок, Сашка, моя кровь. Я всегда, с самой первой минуты, видел в тебе только дочь. Несмотря на то что ты ни разу не назвала меня отцом. А ты не задумывалась, как дико мне было слышать, как моя родная дочь обращается ко мне по имени и мечтает выйти за меня замуж? Представляешь, я много лет мечтал о том, что ты когда-нибудь скажешь мне «папа». Я ведь никогда не слышал этого в свой адрес. Ни от кого. Глупо? Может, и глупо. Потому что у тебя своя боль, у меня – своя. И друг другу мы ничем помочь не можем. Что нам с тобой делать?

Я ошеломленно молчала. С такого угла я эту проблему не рассматривала. Мне и в голову не приходило, что Кирилл тоже может страдать. Получается, не мне одной было плохо?

Кирилл переставил стул ближе ко мне и обнял меня за плечи.

– Дед всю жизнь меня ругает. За то, что я влез не в свое дело. За то, что не удержался и пошел смотреть на тебя. И себя ругает, что сказал мне о тебе. Говорит, что я всем испортил жизнь – и тебе, и себе, и Марине с Василием. Но мне казалось тогда, что я все делаю правильно. Да и сейчас не представляю, как я мог о тебе не знать. Я думаю, верни все назад, я сделал бы то же самое, все равно пошел бы с тобой знакомиться. И наделал бы новых глупостей, и снова испортил бы всем жизнь только для того, чтобы ты у меня была. Даже если никогда в жизни ты не признаешь меня отцом. Вот такой я эгоист. И дурак.

Я долго молчала, обдумывая это неожиданное откровение. И вдруг поняла, что я точно такая же дура. Потому что, если бы мне предложили выбор – жизнь без Кирилла, без горьких слез, ревности и страданий или снова мою, бестолковую и дурную, – я опять прошла бы по тому же самому пути, лишь бы он был в моей жизни. Без него я не стала бы собой.

– Саш, я всегда хотел спросить. Помнишь, ты попала в больницу? – осторожно поинтересовался Кирилл.

Я кивнула. Такое не забывается.

– Так вот, насчет той машины, которая тебя ударила… Ты специально перед ней на дорогу выбежала?

Я задумалась, припоминая. Те дни я помнила плохо, они остались в памяти плотным мрачным туманом. Забавно, я точно знала, что несчастный случай произошел днем, почти в полдень, но в воспоминаниях вокруг меня было черно, как ночью. Хотя тогда я не воспринимала мир в красках, словно смотрела на черно-белый экран телевизора.

– Нет, вряд ли, – пробормотала я. – Скорее всего, я ее не заметила. Мне не нужна была никакая машина. Я и так умерла.

– Бедная моя девочка, – ласково сказал Кирилл, чем вызвал у меня новый поток слез. Давясь и захлебываясь, я поведала ему о своих мучениях.

– Мне очень долго снился один и тот же сон. Сейчас редко, но все равно бывает, что снится, – говорила я. – Ты меня связываешь толстой крепкой веревкой, медленно и тщательно, а когда я уже не могу ни дышать, ни шевелиться, ты уходишь. И уходишь так же медленно, не оглядываешься. Я вижу тебя до последнего, пока ты не превращаешься в маленькую точку. Я не могу остановить и позвать тебя, у меня нет сил, и голоса тоже нет. Я просто смотрю, как ты уходишь. И понимаю, что, как только эта маленькая точка пропадет из виду, я тут же умру. А потом просыпаюсь и понимаю, что ты и в самом деле ушел и точка пропала.

Кирилл взял мои ладони в свои руки, пристально глядя мне в глаза.

– Послушай, что я тебе скажу. У тебя в душе живет образ. Образ твоего любимого человека. Ты этот образ не видишь, но, сама того не ведая, на протяжении жизни начинаешь подбирать под него различные кандидатуры. Как ключики к замку. И когда ключик подходит, ты понимаешь: это он, тот самый человек. Постарайся понять, что ты любишь не конкретно меня, а тот образ в твоей душе, в который я по ошибке вписался. По ошибке, слышишь? Ты перепутала и подогнала меня туда силой. Обязательно найдется тот, кто там должен быть, твой настоящий ключик.

– Ты точно знаешь? – прошептала я.

– Абсолютно! Ты поймешь, когда это произойдет. Ты его узнаешь.

– Но мне хочется, чтобы это был ты…

– А это и буду я. Только внешность будет другая, имя, профессия. Сейчас это сложно, но однажды ты поймешь. Поверь мне. И кошмаров у тебя больше не будет.

– Почему?

– Потому что я обязательно вернусь и освобожу тебя. Разрежу все твои веревки. Я тебе обещаю.

Я кивнула, хотя действительно не совсем понимала его. Кирилл погладил меня по голове, как маленькую. Я уткнулась носом в его рубашку и притихла.

– И ты мне пообещай, – спустя некоторое время проговорил он.

– Что?

– Что тоже вернешься ко мне. Я хочу быть твоим отцом. А то что же получается? Дочь есть, а подать стакан воды на последнем вздохе некому, – свел все в шутку Кирилл. Я улыбнулась и стакан воды подать пообещала.

Мы вновь поставили чайник, вытерли с пола кофейное озеро и опять уселись за стол друг напротив друга. Я чувствовала себя спущенным воздушным шариком. Была такая обессилевшая и опустошенная, что даже не могла понять, хорошо мне или плохо.

– Двадцать пятого Настя хочет устроить небольшой праздник, – заговорил Кирилл. – Женьке месяц стукнет. Приходи.

– Я двадцать пятого в санаторий уезжаю.

– В санаторий? Это хорошо, отдохнуть тебе не мешает. Сама на себя не похожа.

Я благоразумно умолчала об истинной причине этой поездки. Пусть думает, что убедил меня насчет Геныча. Но я-то знаю, что еще не все потеряно. Мы еще посмотрим, кто кого!

Провожая меня до двери, Кирилл подал мне пуховик и сказал:

– Саш, тебе, конечно, очень идет короткая стрижка и этот цвет…

– Но?

– Когда волосы отрастут, не стриги их, пожалуйста. И не крась.

– Почему?

– Я соскучился по той девчонке, – признался он.

– Посмотрим, – улыбнулась я и отбыла домой.