Ну вот, начинается! Мама в своем репертуаре. Уже Андрею жалуется на меня. Человек только что из караула, людям жизнь спасал, а она к нему с пустяками. Хоть бы позавтракать спокойно дала.
Ну подумаешь, вызывали ее вчера в школу, ну поговорила с ней наша Витамина по душам. Чего с самого утра настроение портить? И себе, и другим.
Рвануть, что ли, прямо из своей комнаты к выходу? Без завтрака и даже без чая? Только до столовки еще два урока терпеть. Так и загнуться можно с голодухи. Вчера ведь еще и ужин пропустил. Спасался от маминого гнева во дворе до самой темноты.
Я беру портфель, по пути бросаю его возле порога и появляюсь в кухне.
– А, герой дня пожаловал, – говорит Андрей.
– Ну, расскажи дяде Андрею, что ты вчера натворил, – говорит мама.
– Да ничего особенного, – говорю я и сажусь за стол.
– Из-за «ничего особенного» в школу не вызывают! – возмущается мама. – Ты же бил девочку!
– Я не бил, – говорю. – Я отбивался.
– А завуч Виталина Вениаминовна сказала, что ты ее бил!
– А она там была, твоя Витамина Витаминовна?
– Да что же это такое? – раздражается мама. – Ты ему слово – он тебе десять! И это в пятом классе! Что дальше-то будет? Андрей, ну что ты молчишь?
Андрей невозмутимо делает глоток из кофейной чашки, потом говорит:
– Прежде чем делать выводы, надо выслушать и вторую сторону.
– Да что его слушать? Он сейчас тебе с три короба наплетет! Он же никогда не виноват, ты что, не знаешь?
Мама в сердцах швыряет нож в раковину.
– Мальцева душила меня ремнем от сумки, – говорю я Андрею и откусываю бутерброд. – А я шарахнул ее рюкзаком по голове, чтобы отпустила. А что, мне надо было ждать, когда она меня задушит?
– Бедная девочка после этого в медпункте лежала целый час, – говорит мама. – С головной болью.
– Так у меня в рюкзаке были кроссовки для физры и шесть учебников. И еще банка с лимонадом. А ты хотела, чтобы я сначала все вытряхнул, а потом уже отбивался от нее?
– А если у нее сотрясение мозга?
– Там сотрясать нечего. Мальцева и так дура.
Мама стонет, как будто у нее самой болит голова. Андрей отставляет от себя чашку и смотрит на меня. Но не сердито, а с любопытством.
– А почему она тебя душила?
– Я ей на уроке подсказал неправильно.
– Случайно?
– Нет, нарочно.
– Зачем?
– Она нажаловалась училке, что это я на доске английское слово написал. И мне два по поведению поставили. А я не писал. Меня там даже не было.
– А разве за английское слово на доске могут поставить два? – спрашивает мама. У нее удивленные глаза.
– Ну, если это слово неприличное и училка знает английский, то могут, – говорю я.
Андрей чешет в затылке.
– Дела… А почему Мальцева сказала, что это ты, если это не ты?
– Ясно почему. Мстит она мне.
– За что?
– Да так… За старое…
– У вас с ней давняя вражда, что ли?
– Ну, типа того, – соглашаюсь я.
– Видишь, Катерина, как у них все непросто. Нам с тобой в этих интригах не разобраться, – говорит Андрей маме. – И виноватых не найти.
– Ты ему скажи, что девочек бить нельзя, – велит мама.
– Почему это нельзя? – спрашиваю я. – Они что, не люди?
Андрей отворачивается. Улыбку прячет, я вижу. И мама тоже это видит и начинает ругать его, что он совсем не занимается моим воспитанием. Я расту как сорняк в огороде, без мужской крепкой руки. Получаю двойки, постоянно дерусь, спорю со взрослыми и никого не признаю. И мне всего одиннадцать лет. Страшно подумать, что со мной станет в пятнадцать…
А я жую бутерброд и думаю, что все время запрещать и приказывать – это вовсе не воспитание. И говорить, что девочек нельзя бить, даже если они тебя душат, – тоже не воспитание.
Воспитание – это когда с тобой разговаривают на равных, относятся к тебе как к человеку, а не как к безмозглому щенку. И не говорят, что ты еще никто, потому что тебе только одиннадцать. И не думают, что взрослые всегда правы, потому что они взрослые.
– Спасибо, я пошел, – говорю я и встаю из-за стола.
– А Никитос твой где? – спрашивает Андрей. – Что-то он опаздывает.
– Кит сегодня не учится, – говорю я. – У него олимпиада по русскому.
Без Кита идти в школу скучно. Мы с ним всегда идем длинной дорогой, через проспект, чтобы было время поболтать. Но сегодня болтать не с кем, длинная дорога не нужна. Я сворачиваю в парк, так короче. Прохожу детскую площадку, фонтан и вдруг замечаю девчонку. Она в школьном сарафане и короткой голубой куртке. Это наша новенькая, Ангелина Ожегова. Тихая и незаметная. Как человек-невидимка. Ее будто и нет в классе. Я даже не помню, где она сидит.
Новенькая стоит на дорожке возле летней эстрады и не двигается с места. Я подхожу ближе и останавливаюсь. Стою и думаю, сказать ей «привет» или не надо. Ведь я с ней никогда не здоровался. Да я ни с кем из наших девок не здороваюсь. Тогда какой смысл здороваться с ней? Пока я раздумываю, она поднимает глаза (какие они синие!) и говорит:
– Я боюсь… Там собаки…
Я выглядываю из-за каменных столбов летней эстрады. Там, на пустой площадке, стоят большие контейнеры с мусором. Возле них пасется стая бродячих собак.
– Я дальше не пойду. Вдруг они набросятся? – говорит новенькая. Ее голос дрожит. – Здесь есть другая дорога?
– С чего им на тебя набрасываться? – небрежно говорю я. – На фиг ты им нужна? Они, вон, заняты, у них там объедки вкусные.
Я это говорю, а сам чувствую, как ноги слабеют в коленях. Я с детства не перевариваю бродячих собак. Пять лет назад одна такая зараза искусала мне руку. А я всего лишь ей кусок колбасы протянул. Я даже в больнице после этого лежал. И теперь все собачьи своры обхожу стороной.
Но разве я могу в этом признаться новенькой?
Я надеюсь, что она все равно побоится дальше. И тогда я покажу другую дорогу. Но новенькая вдруг говорит:
– Ты такой смелый!
И смотрит на меня восхищенно.
Как после этого можно спасовать?
Мы идем по дорожке мимо открытых контейнеров и копошащихся возле них собак. Они заняты своим делом и не обращают на нас внимания. Но спина у меня мокрая. И дышу я так, словно пробежал десять кругов по школьному стадиону. Новенькая, кажется, ничего не замечает. Мы выходим из парка, и она говорит:
– С тобой и правда не страшно. Спасибо. Дальше я сама.
Она идет к школе. А я стою на месте и смотрю ей вслед.