Обер-ефрейтор не мог спрятаться в окопе, так как невозможно выкопать окоп на болоте в трех верстах от Подровы, почти в сорока верстах южнее Ленинграда. Как раз здесь обер-ефрейтор попал под залп реактивных минометов. Его швырнуло в воздух и, оторвав руки, головой вниз нанизало на одиноко стоящий кол, прежде бывший деревом.

Унтер-офицер, катавшийся по земле с осколком в животе, не знал, где остался его пулеметчик. Мысль посмотреть вверх в голову ему не приходила. Теперь он был занят только собой. Оставшиеся два солдата отделения сбежали, ничего не сказав своему унтер-офицеру. Если бы кто-то позднее им сказал, что они должны были попытаться снять обер-ефрейтора с дерева, то беглецы с полным правом сочли бы этого человека за сумасшедшего. Обер-ефрейтор, конечно же, слава богу, был уже мертв. Получасом позже, когда остатки древесного ствола на высоту ладони над землей срезала пулеметная очередь, изуродованное тело само упало на землю. При этом оно потеряло еще и ступню. Разодранные рукава мундира были запачканы кровью. Таким образом, когда обер-ефрейтор снова вернулся на землю, от него осталась только половина.

Вражеский пулемет был уничтожен, и путь по узкой гати ударному отряду лейтенанта Вячеслава Дотоева был открыт. Лейтенант махнул рукой танку, подъехавшему к его поредевшему подразделению. Лязгнули гусеницы. Через минуту то, что еще оставалось от обер-ефрейтора, было раздавлено. У советских солдат даже не было возможности обыскать его карманы.

После того как гусеницы раздавили обер-ефрейтора, фугасная бомба, сброшенная со штурмовика, попала в массу из обрывков обмундирования, мяса и крови.

Лишь тогда наконец обер-ефрейтор обрел покой.

Четыре недели он издавал сладковатый запах, пока от него не остались только кости, лежащие в лесной траве. В могилу он так и не попал.

Через два дня после того, как обер-ефрейтор потерял руки, его капитан подписал извещение. Фельдфебель его подготовил заранее. Подобные извещения собирали обычно по нескольку штук. В тот день капитан подписал семь. А фельдфебель при этой работе не забывал о дисциплине. Извещения были сложены в соответствии со званиями пропавших без вести. Извещения о ефрейторах подписывались после извещений об унтер-офицерах. Таким образом, фельдфебель привносил определенный порядок в это дело. Такой подход делал его незаменимым на командном пункте роты. То, что он одновременно повиновался ходу судьбы, он не догадывался. Только обер-ефрейтор мог доложить, что первые разрывы залпа накрыли его унтер-офицера, а его самого вышвырнуло в воздух лишь секундой позже. Но обер-ефрейтор уже не мог доложить ничего. У него теперь и руки-то не было, чтобы приложить ее к стальному шлему для необходимого при докладе отдания чести. Таким образом, без выяснения обстоятельств все оказалось приведенным в наилучший порядок.

Капитан давно отвык, подписывая извещения, спрашивать фельдфебеля, женат ли тот или иной или жива ли еще у такого-то мать. Когда однажды кто-то подпишет извещение о нем — тоже ничего не спросит. И наконец, этим вопросом он никого не облагодетельствует. Ему было безразлично. Он хотел жить, как все они хотели. Он пришел к убеждению, что лучше не быть героем, но остаться в живых.

Когда предоставлялась возможность, а таковая была почти каждую ночь, он пытался заключить договор с Богом, которого позабыл лет десять назад. Он предлагал Богу в зависимости от интенсивности огня по командному пункту, руку или ногу. В качестве добровольной цены за свою жизнь. Когда русские пошли в атаку на гать, он предложил Богу жертву. Только о своих глазах он не упоминал никогда. Он избегал говорить о них в своих молитвах.

Однако до сих пор Бог не был склонен заключить с ним договор. Быть может, Бог мстил таким образом за десять лет неуважения? Капитану было трудно после столь долгого срока снова восстановить с ним связь. Заводить разговор с Богом с позиций школьного учителя в этой обстановке было смешно. Было все же лучше выступить перед ним в качестве командира роты. Впрочем, тогда тоже было тяжело вести переговоры о личном существовании. В этой роли капитан вынужден был ставить свои просьбы в конец молитвы. Он мог объяснить важность своей просьбы только тем, что объявлял себя готовым к особым жертвам. К мысли смиренно молить Господа оставить ему жизнь он пришел позднее. Позднее, когда был вынужден ждать в своем блиндаже, не бросит ли снаружи какой-нибудь русский в него гранату. После десяти лет работы учителем он не мог знать, что для исполнения такой просьбы Бог вовсе не нужен.

Один ефрейтор, не расточаясь на мысли о Боге, царапал ногтями землю до тех пор, пока кожа клочьями не слезла с подушечек пальцев. Потом он спокойно смотрел, как мухи и мошки садились на голое мясо и откладывали известные вещества в его тело, требовавшиеся ему для выполнения задуманного. Несколькими днями позже он отправился на перевязочный пункт с распухшими руками, жаром и другими трудно распознаваемыми симптомами заболевания. Тот ефрейтор избрал самый простой путь. Он не мучился установлением связи с Богом. Он уже более двадцати лет не заходил в церковь. Позднее у него отпала всякая необходимость в этом. И Бог второй раз с ним не повстречался.

Однако это были истории, имевшие к извещению о пропавшем без вести обер-ефрейторе лишь опосредованное отношение. Непосредственно извещение принял посыльный по роте. Он небрежно сунул записки вместе с курительной трубкой и остатками семечек, отобранных им у пленного русского, в сумку. Он всегда очень недолго бывал на командном пункте.

Дорога на командный пункт батальона дорогой в полном смысле этого слова не являлась и была очень опасна. Посыльный ежедневно много раз пробегал по тропинке, борясь за жизнь. Этим гонкам наперегонки со смертью он был обязан прежде всего фельдфебелю. Тот неустанно готовил важные донесения для штаба батальона. Только ими можно было оправдать необходимость своего пребывания на командном пункте роты. И он ее должен был ежедневно и неоднократно доказывать, чтобы капитану не пришла в голову мысль, поручить ему командование взводом на переднем крае. То, что наступление момента, когда двое детей посыльного останутся сиротами, является всего лишь вопросом времени, фельдфебеля не беспокоило.

Посыльный боялся первых ста метров перед ротным командным пунктом. Русский миномет был пристрелян по ротному блиндажу. Он регулярно посыпал осколками небольшое возвышение над землей. Ни одному, кто был здесь ранен и оставался лежать более нескольких секунд, не удалось остаться в живых. Русские снайперы стреляли по каждой неподвижной цели. Посыльный и фельдфебель об этом знали. Когда тем не менее фельдфебель бессмысленно всякий раз отправлял посыльного, тот каждый раз думал, как отомстить фельдфебелю за эту дорогу. Он никогда бы не мог заранее обдуманно убить врага, но фельдфебелю во время следующей атаки он бы выстрелил в спину. Он его ненавидел. Наполовину ширины ладони под левой лопаткой находится сердце. Его профессия требовала некоторых анатомических знаний. Это была его гордость. Каждый раз, пробегая критические сто метров, он думал об этом убийстве. Потом начинался кустарник, и ему надо было пробираться сквозь него. Напороться здесь на пулеметную очередь было делом случая.

Почти безнадежной дорога становилась тогда, когда надо было преодолевать высоту. Она напоминала лунный ландшафт. Правда, на Луне было не отыскать огромной мачты высоковольтных передач. Она торчала вверх, погнутая прямыми попаданиями. Но мощный бетонный фундамент выдерживал любые калибры. Недалеко от мачты была солдатская могила. Она осталась еще со времен наступления. Низкая березовая ограда охватывала насыпанный холмик. Крест с именем был разбит снарядом. «Могилой неизвестного солдата» называли ее люди из роты.

Высота с мачтой служила наблюдательным пунктом для всего участка фронта. Но устанавливать на перепаханной земле стереотрубу было столь же бесполезно, как класть зеркало в работающую бетономешалку.

Пока посыльный, словно призрак, скользил по высоте, он находился в ином мире. Закон тяготения здесь не действовал. Под свистящими снарядами он скорее летел, чем бежал. Каждая мысль была тратой времени. Постоянно выл ветер над голой землей. Его принимал мир духов. За ним гнались апокалиптические всадники. Впереди, на тощей лошади, — Смерть. Ни деревца, ни кустика, ни травинки. Только перемешанная песчаная земля. Там и тут в воронках — лужи с темной водой.

Тем не менее тут, наверху, жили люди. Ефрейтор и два солдата. В одну из ночей руками и короткой лопаткой они отрыли себе укрытие под бетоном. Там они сидели и ждали своего часа, который придет, когда рота в окопах будет уничтожена. Тогда они должны будут с подрывными зарядами подбегать к подползающим стальным чудовищам и, уже со смертельным свинцом в теле, дрожащими руками прикреплять магниты зарядов к танкам. Этого момента они ждали час за часом, день за днем. Постоянно в надежде, что для них он никогда не настанет. Над ними дрожал, потрескивая, кусок бетона. По стенам укрытия осыпался песок. Если танки не придут, то определенно наступит момент, когда на них сползет бетонная глыба. Сотрясения от разрывов все больше расширяли укрытие. С каждым днем становилось все яснее и яснее: бетонная пята с тяжестью стальной мачты однажды раздавит пузырек воздуха под собой. Но, несмотря на это, вылезти они не могли. Неужели им пересесть в воронку, чтобы через час погибнуть?

Так и жил ефрейтор с двумя своими солдатами в этой тюрьме. Они лежали рядом. Между их дурно пахнущими телами стояли наполненные динамитом упаковки. Из консервных банок они пили черную жижу, которую им приносили в качестве кофе, — просто подкрашенную воду, пахнувшую жестью и цикорием. При этом они чувствовали на языке песок, непрерывно сыпавшийся сверху в посуду. Иногда они раздевались и сидели, словно голые отшельники в своей норе, и выискивали в своем обмундировании жирно поблескивающих тварей. Каждый день они маниакально дожидались бутылки алкоголя, которая им полагалась. Они жадно ее опустошали и день ото дня замечали, что пьянеют все меньше и меньше. Когда приходила нужда, то они справляли ее на лопату или в старые консервные банки. Потом нечистоты выбрасывали наружу. При этом им не надо было рисковать своей жизнью. Иногда их кал скатывался обратно в нору. Они стали похожи на лемуров. Волосы нависали над их воротниками. Они были одновременно пыльными и сальными. Но они всегда прислушивались, пытаясь различить определенный шум сквозь разрывы и гул снарядов, все равно, спали ли они, ели, курили или пили. Они дожидались лязга гусениц русских танков.

Раз в день, изредка — ночью, посыльный приходил в их нору. Он был их связью с внешним миром, сузившимся для них до одного километра фронта. Каждое его слово, как-либо связанное со «сменой», повторялось и давало пищу для разговоров на часы или дни. А дни проходили. В армии забытых отряд истребителей танков был ничем.

Каждому человеку из пополнения, которого посыльный проводил на передовую, они жали руку, втайне желая ему скорейшей смерти. Он усиливал роту и поэтому подрывал их надежду на смену.

Они, не стесняясь, копались в кожаной сумке посыльного, во мраке, окружавшем их, с мрачным удовольствием подсчитывали извещения о потерях. Они точно рассчитали, когда окопная рота на передовой будет состоять всего лишь из горстки людей, а поэтому снятие ее с фронта будет всего лишь символическим действием.

Только это интересовало их в сумке посыльного. Читать сообщение об обстановке, которое ежедневно посыльный нес из батальона в роту, не стоило труда. Донесение об опыте применения нового пулемета, состряпанное фельдфебелем для штаба дивизии, вызвало у них лишь сочувственную улыбку. Им ефрейтор прикурил свою трубку. Таким образом он не допустил, чтобы определенная инстанция в батальоне обратила внимание на фельдфебеля.

Вообще обер-ефрейтор контролировал почту фельдфебеля, поскольку она относилась к тыловым службам. Он заботился о том, чтобы его деревья не прорастали в небо. Одно из посланий фельдфебеля майору бесследно исчезло в норе отряда истребителей танков. В списке спецотпускников стояла фамилия фельдфебеля. Она была вычеркнута еще до того, как попала в штаб батальона. «В данное время — незаменим», — было написано рукой ефрейтора под фамилией. Как от трагического до комического — всего один шаг, так и в завшивленной дрянной норе на холме смерти рядом с угрюмостью жила шутка.

Посыльный выбрался из норы. Прежде чем уходить, он безразлично заявил, что, если будет жив, на обратном пути снова зайдет. Этих слов вовсе не требовалось. Натруженные легкие и так вынуждали его устраивать передышку в норе. Он сказал это, чтобы не свалиться от страха. Любая молитва выполнила бы ту же задачу.

Снова он побежал по лунному ландшафту. Пули свистели вокруг, как птицы. Фонтан земли от разрыва снаряда поглотил его и выплюнул снова. Пальцы сжимали кожаную сумку. Он скакал между воронками и окопами и приземлился, наконец, трясясь как от лихорадки, за полотном железной дороги. Хотя он здесь снова был на передовой, насыпь давала определенную защиту. Снаряды чертили небо от горизонта до горизонта. Ни один не сбивался с пути. Винтовочный и пулеметный огонь хотя и был слышен, но не путал. Колея железной дороги как бы проводила границу по кустарнику. Только хлесткие разрывы мин заставляли его держать высокий темп. От неожиданного попадания он был не застрахован и здесь. Пятьсот метров железной дороги давали хотя бы преимущество временно избавиться от одиночества, в котором страх был совершенно невыносим. Через каждые пятьдесят метров в кустарнике сидели покрытые грязью существа. Пусть они поглядывали на него лишь изредка, потому что их внимание было неотрывно приковано к предполью, но хотя бы их присутствие немного успокаивало. Чувство обманчивой безопасности сохранялось, пока он не добирался до окрестностей санитарного блиндажа. Вид застывших тел у тропинки развеивал все иллюзии. Он начинался с тех, кто наполовину истек кровью или кого принесли сюда с оторванными частями тела.

Невольно носильщики констатировали, что их груз в плащ-палатке уже мертв. Они выдергивали березовые жерди из полотна, образованного двумя плащ-палатками, вываливали из него труп и оставляли его лежать поблизости от санитарного блиндажа. Постоянный огонь вынуждал их проводить такого рода переноски только ночью, а ведь и для носильщиков ночь длилась только до предрассветных сумерек. Они торопились, чтобы в тех же плащ-палатках доставить на передовую боеприпасы или промокший хлеб.

Посыльный видел лежащие трупы. У кого прострелен живот, тот, еще умирая, скрючился от боли. Он узнавал умерших от ранения в живот если не по скрюченной позе, то по обнаженному низу живота — эти вообще сразу считались безнадежными. Их переноска была лишь жестом, в котором им не могли отказать, пока еще работал их мозг. Или потому, что их зверские вопли заставляли убрать их с передовой. Все делалось по обстоятельствам. А они были очень разные.

Так, например, железная дорога, всего в нескольких километрах, снова была приведена в действие. Передовая, или то, что на генштабовских картах было начерчено в качестве передовой, в полосе дивизии все же отходила от линии железной дороги. Рельсы отклонялись в восточном направлении. Там, где огонь немецких батарей среднего калибра до них не доставал, русские включили их в свою систему подвоза. Взвод получил задачу временно нарушить эту систему путем подрыва рельсов, пока остальная рота не займет оборону перед высотой. Взводом в свое время [с тех пор не прошло и восьми недель] командовал лейтенант. Он и его солдаты придерживались мнения, что такую задачу должна была решить авиация. Фельдфебель, напротив, считал, что только штабы уполномочены принимать решения по такому поводу и что лично он полностью одобряет эту стратегически важную операцию. Его замечания звучали так всегда, когда ему поручалось собрать боевую группу. Они всегда заканчивались заверением, как он сожалеет о том, что не может принять участие в деле из-за неотложных обязанностей. Только сапер Меллер осмелился при этом посмотреть с издевкой фельдфебелю в лицо. Он регулярно, с каменным лицом, приглашал фельдфебеля, несмотря ни на что, идти вместе. И такие приглашения были причиной того, что сапера Меллера обходили при каждом повышении. Слово благодарности для него у фельдфебеля нашлось лишь тогда, когда сапера Меллера уже не было в живых. После того как действительно удалось взорвать железную дорогу в двенадцати километрах от линии фронта в тылу русских позиций, сапер Меллер был ранен в живот. Пуля попала ему точно в трех сантиметрах ниже поясного ремня сзади, чуть левее позвоночника, а вылетела почти прямо, слева от пупка. Ни у кого во взводе не было времени осмотреть рану. У сапера Меллера только сзади и спереди на мундире появились заметные дыры, поэтому он перестал быть вторым носильщиком убитого лейтенанта. Унтер-офицер должен был за несколько секунд принять решение, оставить ли тело лейтенанта или нести дальше. Еще одной секунды, чтобы подумать, не выбросить ли лишние боеприпасы и освободить второго человека для переноски раненого сапера, не потребовалось. Сапер сказал, что пока может идти сам. Через двести метров боеприпасы и их носильщик отпали сами: сапер наступил на мину и взлетел на воздух. При этом были ранены еще два солдата, и положение стало критическим. Ефрейтор от бедра расстрелял вставленную ленту, а потом выбросил пулемет со всеми принадлежностями в трясину При этом Меллер немного отстал, и унтер-офицер был вынужден тоже немного отстать. Поворачиваясь, он выпустил несколько магазинов из своего автомата в коричневые цепи стрелков позади себя. Только начавшееся болото спасло группу от последующих потерь. Она укрылась в подлеске. Надо было найти тропу, по которой взвод вчера незаметно прошел через передовые позиции русских. Для этого ефрейтору понадобилось еще полчаса. В это время сапер Меллер еще раз заявил, что может идти дальше самостоятельно. Они еще почти километр тащились по болоту, пока ефрейтор не обнаружил, на тропе вражеский пулемет. Вот и затянулась петля на остатках саперного взвода. Меллер с вымученной улыбкой на губах вызвался устроить дело. Кивком головы унтер-офицер дал ему разрешение с двумя гранатами подобраться к внезапно открывшему огонь вражескому пулемету. Когда оставшиеся от взвода шесть человек после взрывов выскочили из укрытий и подбежали к умирающему саперу, он лежал на спине. Его бедра были перерезаны пулеметной очередью. Может быть, он жил бы еще до тех пор, пока какой-нибудь русский в отместку за своих разорванных взрывом товарищей не всадил бы ему в грудь штык. Только посыльный видел, как унтер-офицер целился из пистолета в голову сапера. Вид унтер-офицера, спокойно отдававшего потом воинскую честь убитому, не заботясь о собственной жизни, посыльный не забудет никогда, и он никогда не говорил о том, что видел. Его бы слов для этого не хватило. Он единственный понимал, почему унтер-офицер не написал письмо жене Меллера [с обычным описанием «ранения в грудь» и «безболезненной смерти»]. Это потом сделал фельдфебель.

Итак, даже при ранениях в живот бывают свои обстоятельства. Умершие были от разных ранений. Один тянул в небо руки и ноги. Другой голым лежал в траве, с кожей, обугленной струей из огнемета. Посыльному понадобился бы целый час, чтобы всех их рассмотреть.

Но он приближался уже к площадке перед блиндажом. Здесь живых отделяли от мертвых. Этот вид адской живодерни он не переносил. Просто бежал мимо с закрытыми глазами. Только в его ушах звучали стоны и вопли, мольбы о глотке воды. После этого ему надо было свернуть немного влево, в лес. Он терялся среди деревьев или среди того, что от них осталось. Они давали укрытие от минометов, стрелкового огня и шрапнели. Свист в воздухе снова приобретал значение только у позиций артиллерийской батареи.

Одиночество охватило его, как только он зашел в лес. Кустарник, стволы берез — все молчало. Гать, проложенная русскими солдатами, давно уже умершими с голоду или расстрелянными, бесшумно пружинила под его шагами. Над трупом в черной луже на просеке плясал рой мух. Жук в блестящих доспехах тащил через тропу травинку. Круг выжженной травы, вырванное с корнем дерево и груда поломанных сучьев указывали на то, что сюда пару дней или всего несколько часов назад ударила смерть. Сквозь листву несколько солнечных лучей пробивались к земле. Воздух дрожал. Незаметно висящая на ветвях белая шерстяная нить предупреждала посвященных о минном поле. За посыльным словно грохотала уходящая гроза. Его охватило одиночество. Оно сдавило сердце. Он ожидал предательства. Было две возможности. Одна была тихой, словно лес. Она о себе не заявляла. Она пряталась за каким-нибудь деревом или в высокой траве. Она приходила, словно удар плети из кустов. Удар был всегда смертельным. Его преимущество заключалось только в том, что он был коротким. Эта возможность была снабжена узелком тряпок и пистолетом. Голодная, раздираемая тем же страхом, что и он, она подстерегала за деревом. Вспышка и удар плети. Может быть, облачко дыма. Потом беззвучно коричневая тень выпрыгивает из своего укрытия. Склоняется над убитым. Вырывает из его пальцев оружие. Лихорадочно роется в его карманах. Все ценное и ненужное из них исчезает в тряпичном узелке. И все исчезает, словно плевок. Позади остается убитый, над которым танцуют мухи, пока его не найдут. Если поблизости болото — его не найдут никогда.

Другая возможность заканчивалась таким же образом. Только она о себе заявляла. Сначала вдали раздавалось рычание разозленного зверя. Глухое и стонущее, шум, который ни с чем не сравнить. Он разносился вокруг на целую версту, словно клич. Рык доносился два-три раза. Потом слышался вой расстроенного органа. Участок фронта парализовало. Пулеметы замолкали. Снайперы стягивали карабины с брустверов. Солдаты у минометов сбивались в кучу. У командиров орудий на губах застывал приказ об открытии огня. Посыльный тоже задерживал свой шаг. Потом начиналось. Бесчисленные молнии разрывали лес. Почти полсотни снарядов разрывались о стволы деревьев или о землю. Раздирающий уши грохот, огонь, пороховой дым, куски латуни, размером с кулак, земля, пыль. Расчеты батареи размазаны по четырем орудиям, перемешаны вместе со снарядными ящиками, зарядами, приборами, лошадьми и вмяты в грязь. Часом позже грохнуло над полевой кухней. Водитель, пассажир, повар, сухой паек на шестьдесят человек и сто литров водянистого супа были пущены по ветру Минутой позже накрыло роту, выдвигавшуюся на передовую для смены. Восемьдесят человек, в течение недели с трудом собранные за линией фронта, отдохнувшие, в начищенных сапогах, со смазанным оружием. Сорок из них добрались до окопов. Забрызганные грязью и кровью, деморализованные. Два часа, два дня, две недели. Где-то танковый батальон выходил на исходный рубеж. В лощине командир собрал свои экипажи на последний инструктаж. Гул за горизонтом. Пять-шесть секунд молчания в оцепенении. Откуда ни возьмись, падают снаряды. Крики. Снаряды дождем сыплются на пустые танки. Самый молодой офицер потрудился, чтобы найти достаточно водителей и на двенадцати танках доставить погибшие экипажи опять в тыл. И все, кто чувствовал, как дрожит земля, и видел, как дым от взрывов поднимается к небу, благодарили [в зависимости от своих взглядов] судьбу или Бога, что попали снова в других, а они опять остались невредимы. Посыльный тоже, упав на колени, держа руки перед лицом, благодарил свое провидение. Так выглядела другая возможность.

Посыльный шел дальше по гати. В сумке — извещения и семечки. Ему оставалось пройти еще половину пути, надобности останавливаться дольше, чем требовалось, не было. Гул над деревьями нарастал. Начинались позиции артиллерии. Лес стал реже. Местами попадались просеки с подрастающим кустарником и ядовитыми грибами. Гать кончилась. Началась разъезженная дорога, во время дождей превращавшаяся в кашу. Сдвинутая на обочину разбитая телега. Гнилая кожаная упряжь и скелет лошади. Слева и справа от дороги — размокшие картонные таблички с загадочными знаками. Они означали, что здесь находился телефонный пункт гаубичной батареи. Что там, на просеке, почти из-под земли зенитная пушка могла поднять в небо свой сверхдлинный ствол. В другом месте черепа, нарисованные неумелой рукой на деревянной табличке, предупреждали о минах.

Вдруг с неба что-то ухнуло. Посыльный бросился на землю. Взрывная волна прошла над ним. Огромная сеть, которую он принял за гору сухих сучьев, дернулась вместе с засохшей листвой. В клубах пыли поднялся ствол спрятанного под сетью орудия. Какой-то момент он стоял вертикально вверх. А потом обрушился вниз. Кто-то, кого не зацепило, проклинал Бога. Другой звал санитара.

Посыльный встал и пошел дальше. Он думал: «Однако редко здесь можно услышать, как зовут санитара». Дорога стала шире, колеи глубже. Навстречу ему попался солдат. Кожаная сумка, запыленные сапоги, изможденное лицо с запавшими глазами: посыльный после двух часов безопасности возвращался обратно в ад. Кивок — усталая улыбка в ответ. Пока.

Посыльный пошел быстрее, чтобы догнать телегу, скрипевшую впереди него. Телега переваливалась по разъезженной колее. Облачко пыли, тянувшееся за ней, прикрыло посыльного словно покрывалом. Он почувствовал бархатистый привкус на языке. В повозке были плащ-палатки. Тащила ее лохматая лошаденка. Только когда посыльный протянул руку, чтобы подтянуться и сесть в телегу, он выяснил, что за груз она везла. Под плащ-палатками по рассохшемуся полу стучали окоченевшие руки, мотались непокрытые головы. Пассажиры упирались друг другу в животы окоченевшими ногами. Они застыли в положениях, которые не смог бы принять ни один живой человек. Двое обнимались по-братски, другие улыбались друг другу искаженными лицами. Посыльный не стал садиться в телегу.

Он сидел на песке, пока облачко пыли не скрылось за ближайшим поворотом. Он очнулся только от свиста снарядов. И снова перед ним потянулись пушки, кучи пустых гильз, сложенных у обочины дороги. Все это осталось позади.

Наконец, началось поле, заросшее осотом, покрытое заболоченными пятнами, никогда не высыхавшими. Потом — бесконечные ряды березовых крестов. У конца кладбища стояла телега с мертвыми. Группа людей со стриженными наголо головами работала лопатами. Некоторые стягивали груз с телеги, другие тащили трупы по траве.

За последним рядом кладбища начиналась деревня. По обе стороны дороги — покосившиеся сараи, бревенчатые избы, покрытые рассохшейся дранкой. Колодец с журавлем. Перед ним на древке — жестяной вымпел батальона.

Посыльный побрел в дом. Перед дверью стоял адъютант. Посыльный приложил руку к стальному шлему и достал извещения из сумки.

С этого момента посыльный начал спать. Он повернулся кругом, прошел, шатаясь, назад по проходу, словно лунатик, нетвердо ставя свои ноги на ступеньки лестницы у входа в дом. Уже во сне он опустился на скамейку из нестроганого дерева у колодца. Усталость накрыла его, словно черное покрывало. Он прошел с командного пункта роты до штаба батальона. Приказ выполнен.