I. 1

Пространство! Еще несколько лет назад это слово означало всего лишь одно из геометрических понятий: пустое место. Любой образованный человек немедленно дополнял его каким-нибудь ученым термином, вроде «евклидово», или «изотропное», или «бесконечное». Принято было считать, что понятие пространства относится к математике, и только к ней. Социальное пространство? Подобное словосочетание вызвало бы недоумение.

Все знали, что понятие пространства веками разрабатывалось в философии; но из истории философии также явствовало, что науки, в особенности математика, постепенно отделялись от своего общего корня: старинной метафизики. Учение Декарта считалось решающим этапом в выработке понятия пространства и его обособлении. По мнению большинства историков западной мысли, Декарт положил конец аристотелевской традиции, в рамках которой пространство и время принадлежат к числу категорий: иначе говоря, пространство и время позволяют именовать и классифицировать факты чувственного мира, однако их собственный статус остается неопределенным – в том смысле, что их можно считать либо просто эмпирическими способами группировать чувственные факты, либо важнейшими обобщениями, стоящими выше, чем воспринимаемое чувствами. Картезианский разум поднимает пространство до уровня абсолютного. Объект, предшествующий Субъекту, res extensa, предшествующее res cogitans и явленное ему, господствует над чувствами и телами, ибо вбирает их в себя. Атрибут Бога? Порядок, имманентный всему сущему? Так после Декарта ставился вопрос о пространстве для философов – Спинозы, Лейбница, последователей Ньютона. До тех пор, пока Кант, вновь обратившись к понятию «категория», не переосмыслил его. Пространство (наряду со временем) – относительное, орудие познания, классификация феноменов, – тем не менее оторвано от эмпирики; по Канту, для сознания (для «субъекта») оно сближается с априори сознания (субъекта), с его внутренней структурой – идеальной, а значит, трансцендентальной, а значит, непознаваемой в себе.

Все эти долгие споры ознаменовали собой переход от философии пространства к науке о пространстве. Устарели ли они? Нет. Они важны не только как моменты или этапы в развитии западного Логоса. Были ли они чисто абстрактными, как предписывает угасающий Логос так называемой «чистой» философии? Нет. Они были связаны с точными и конкретными вопросами, в том числе с вопросами симметрии и асимметрии, симметричных объектов, объективных эффектов отражения и зеркальности. Эти вопросы вновь встанут перед нами в данной работе и повлияют на анализ социального пространства.

 

I. 2

Тогда явились математики в современном смысле, носители науки (и научности), не связанной с философией, полагающей себя необходимой и достаточной. Математики присвоили себе пространство (и время); они превратили его в свое владение, но парадоксальным образом: придумали разные пространства, неопределенное множество пространств – неевклидовы пространства, искривленные пространства, пространства с х измерений и даже с бесконечным числом измерений, конфигуративные пространства, абстрактные пространства, пространства, определяемые какой-либо деформацией, трансформацией, топологией и т. д. Математический язык, предельно общий и узкоспециальный, четко выявляет и классифицирует все эти бесчисленные пространства (чья совокупность, или пространство пространств, осмысляется, похоже, не без затруднений). Связь между математикой и реальностью (физической, социальной) была отнюдь не самоочевидной, между ними разверзлась пропасть. Математики, создававшие подобную «проблематику», оставляли ее на рассмотрение философам, которые тем самым получали возможность поправить свое пошатнувшееся положение. Вследствие этого пространство стало (вернее, вновь стало) тем, что в одной из философских традиций, платонизме, противопоставлялось учению о категориях: «умственной вещью» (cosa mentale) Леонардо да Винчи. Множащиеся математические теории (топологии) усугубляли старинную проблему, так называемую проблему «познания». Как перейти от математических пространств, то есть от умственных способностей рода человеческого, от логики, – сначала к природе, а от нее к практике и к теории общественной жизни, которая также протекает в пространстве?

 

I. 3

От этого наследия (философии пространства, исправленной и дополненной математикой) современная наука, эпистемология, получила и приняла определенный статус пространства – как «умственной вещи» или «умственного локуса». Тем более что теория множеств, притязающая на роль логики этого локуса, заворожила не только философов, но и писателей и лингвистов. Со всех сторон по примерно одинаковому сценарию стали возникать различные «множества» (иногда практические или исторические) и сопутствующие им «логики»; причем эти множества и «логики» не имеют больше ничего общего с картезианской теорией.

С тех пор концепт умственного пространства, дурно эксплицированный, совмещающий в себе у разных авторов логическую когерентность, практическую связность, саморегулирование и отношения частей и целого, порождение подобного подобным в совокупности локусов, логику содержащего и содержимого, – концепт этот становится все более общим, его не удерживают никакие рамки. Постоянно слышится речь о пространстве того и/или пространстве сего: литературном пространстве, идеологических пространствах, пространстве сна, топике психоанализа и пр. Причем в этих так называемых фундаментальных, или эпистемологических, исследованиях «отсутствует» не только «человек», но и пространство, о котором тем не менее говорится на каждой странице. «Знание – это пространство, в котором субъект может занять позицию и говорить об объектах, с которыми он имеет дело в своем дискурсе», – спокойно заявляет М. Фуко в «Археологии знания», не задаваясь вопросом, о каком пространстве он говорит и каким образом перескакивает от теоретического (эпистемологического) к практическому, от ментального к социальному, от пространства философов к пространству, где люди имеют дело с вещами. Научность (определяемая через пресловутую «эпистемологическую» рефлексию о полученном знании) и пространственность соединяются «структурно», по заранее предусмотренной схеме, которая очевидна для научного дискурса и никогда не переносится на понятие. Научный дискурс, не боясь двигаться по замкнутому кругу, противопоставляет статус пространства и статус «субъекта», мыслящее «я» и мыслимый объект, возвращаясь тем самым на позиции картезианского (западного) Логоса, который некоторые другие мыслители считают уже «закрытым». Эпистемологическая мысль, сопрягаясь с усилиями лингвистов-теоретиков, пришла к занятному результату. Она уничтожила «коллективного субъекта», народ как генератор того или иного языка, как носителя тех или иных этимологических последовательностей. Она изъяла конкретного субъекта, субститута Бога, давшего вещам имена. Она выдвинула на первый план неопределенное и безличное on, которое порождает язык вообще, язык как систему. Но субъект все-таки нужен – и тогда вновь возникает субъект абстрактный, философское Cogito. Отсюда новая актуализация (в модальности «нео») старой философии – неогегельянство, неокантианство, неокартезианство, включая Гуссерля, который без особых сомнений постулирует (почти тавтологическое) тождество познающего Субъекта и познаваемой Сущности, неотделимой от «потока» (переживаний), и, как следствие, почти «чистое» тождество формального знания и знания практического. Неудивительно поэтому, что великий лингвист Н. Хомский восстанавливает декартово Cogito (субъекта), утверждая, что существует такой лингвистический уровень, на котором невозможно представить каждую фразу как простую конечную последовательность элементов определенного типа, порожденную простым механизмом «слева направо», и что следует выявить конечное множество уровней, упорядоченных «сверху вниз». Н. Хомский ничтоже сумняшеся постулирует наличие ментального пространства, обладающего определенными свойствами: направлениями и симметричностью. Он позволяет себе перейти от этого ментального пространства языка к пространству социальному, где язык становится практикой, и даже не задумывается над тем, какую пропасть преодолевает. То же самое у Ж. М. Рея: «Смысл задается как законное право замещать означаемые в одной и той же горизонтальной цепи, в пространстве упорядоченной, заранее рассчитанной когерентности». Эти авторы, а с ними и множество других, ратующих за образцовую формальную строгость, совершают с логико-математической точки зрения образцовую ошибку – паралогизм: перескок через целую область, в обход последовательности, перескок, неявно узаконенный понятием «разлом» или «разрыв», используемым при каждом удобном случае. Они обрывают последовательность рассуждения, прикрываясь прерывностью, которая в их методологии должна быть под запретом. Тем самым создается пустота, зияние, размеры которого неодинаковы у разных авторов и в разных специальностях; этот упрек относится и к Ю. Кристевой с ее «семиотикой», и к Ж. Деррида с его «грамматологией», и к Р. Барту с его общей семиологией. Последователи этой школы, которая (отчасти в силу своего успеха) все сильнее склоняется к догматизму, широко используют следующий теоретический софизм: пространство философско-эпистемологического происхождения фетишизируется, а социальное и материальное поглощаются ментальным. Некоторые из этих авторов все же подозревают о существовании или необходимости опосредования, но большинство без лишних церемоний перескакивают от ментального к социальному.

Одно из сильных идеологических течений, весьма гордое собственной научностью, восхитительно бессознательным образом выражает господствующие – то есть принадлежащие господствующему классу – представления (быть может, скругляя их или искажая). Определенная «теоретическая практика» порождает ментальное пространство, якобы внеположное идеологии. Неизбежная логическая цепь или кольцо приводит к тому, что это ментальное пространство, в свою очередь, становится местом «теоретической практики», отличной от практики социальной и утверждаемой в качестве оси, стержня или центра Знания. Двойное преимущество для существующей «культуры»: она выглядит не противницей и даже покровительницей правдивости, а в этом «ментальном пространстве» происходит множество мелких событий, которые можно либо обратить на пользу, либо использовать в полемике. О том, что это ментальное пространство удивительным образом похоже на то, где в тиши кабинетов орудуют технократы, мы еще будем говорить ниже. Что же до Знания в подобном, основанном на эпистемологии определении, более или менее тонко отграниченного от идеологии или от развивающейся науки, то разве не восходит оно прямиком к гегелевскому Концепту, жениху Субъективности, наследницы великого картезианского рода?

Предполагаемое квазилогическое тождество ментального пространства у математиков и философов-эпистемологов разверзает пропасть между тремя понятиями: ментальное, материальное, социальное. Несколько канатоходцев преодолевают эту бездну под взорами восхищенных и сладко содрогающихся зрителей, но так называемая философская мысль, то есть мысль философов по профессии, как правило, даже не пытается проделать подобное «сальто-мортале». Видят ли они еще провал? Они отводят глаза. Профессиональная философия отказывается от современной проблематики знания и от «теории познания», ограничиваясь знанием абсолютным, или притязающим на абсолютное, то есть знанием истории философии и наук. Подобное знание якобы отделено и от идеологии, и от не-знания, то есть от «переживания». Это отделение невозможно осуществить, зато оно имеет то преимущество, что не мешает банальному «консенсусу», к которому многие подспудно стремятся: кто же откажется от Истины? Когда заводят речи об истине, иллюзии, неправде, видимости и реальности, каждый понимает, или считает, что понимает, чем тут пахнет.

 

I. 4

Эпистемологически-философская рефлексия не задала вектора развития для науки, уже давно ищущей себя в огромном количестве публикаций и трудов: науки о пространстве. Соответствующие исследования либо ограничиваются чистым описанием (не поднимаясь до аналитики, а тем более до теоретизирования), либо приводят к фрагментации и расчленению пространства. Но есть достаточно оснований полагать, что описания и фрагментации дают лишь перечни того, что находится в пространстве, самое большее – некий дискурс о пространстве, но никогда не знание самого пространства. За неимением знания пространства в дискурс и в язык как таковой, то есть в ментальное пространство, переносится большинство функций и «свойств» пространства социального.

Семиология ставит некоторые щекотливые вопросы – именно постольку, поскольку этот незавершенный способ познания распространяется вширь, не ведая своих границ, и ему следует эти границы поставить, хоть это и сложно. Когда к пространствам (например, городским) применяют коды, разработанные на основании литературных текстов, такое применение остается описательным; это нетрудно показать. Попытки же выстроить тем самым некую кодировку – процедуру расшифровки социального пространства – несут в себе риск свести это пространство к сообщению, а посещение его – к прочтению. А значит, отказаться от истории и от практики. Однако не было ли в прошлом, в XVI (Ренессанс и ренессансный город) – XIX веках, некоего единого архитектурного, урбанистического, политического кода, общего языка для жителей городов и деревень, для властей и для художников, языка, позволявшего не только «прочитывать» пространство, но и производить его? А если такой код существовал, то как он был порожден? Где, как, почему он исчез? На эти вопросы еще предстоит дать ответ.

Что же касается расчленения и фрагментации, они доходят до бесконечности – неопределенной и не поддающейся определению. Тем более что фрагментация считается научным приемом («теоретической практикой»), позволяющим упростить хаотические потоки явлений и выявить их «составные элементы». Отвлечемся пока от применения математических топологий. Послушаем, как эксперты рассуждают о пространстве живописи, о пространстве Пикассо, о пространстве «Девушек из Авиньона» и «Герники». Другие эксперты говорят об архитектурном пространстве, или пространстве скульптуры, или пространстве литературы – совершенно так же, как о «мире» того или иного писателя, того или иного творца. Из специальных научных трудов читатели узнают о разного рода специализированных пространствах: пространствах досуга, рабочих, игровых, транспортных, пространствах социальной инфраструктуры и т. п. Некоторые ничтоже сумняшеся говорят о «больном пространстве» или «болезни пространства», о безумном пространстве или пространстве безумия. Получается бесконечное множество пространств, наслоенных одни на другие (или вложенных друг в друга), – географических, экономических, демографических, социологических, экологических, политических, коммерческих, национальных, континентальных, мировых. Не забудем и о пространстве природы (физическом), пространствах потоковых (энергии) и пр.

Прежде чем подробно и точно опровергнуть ту или иную из подобных процедур, проводимых под соусом «научности», сделаем одно предварительное замечание: эта бесконечная множественность описаний и фрагментаций наводит на подозрения. Не идут ли они в русле весьма сильной, возможно, доминирующей тенденции в существующем обществе (способе производства)? При этом способе производства труд познания, как и труд физический, бесконечно дробится. Более того, пространственная практика заключается в проецировании «на местность» по отдельности всех аспектов, элементов и моментов практики социальной, причем происходит это под неослабным тотальным контролем, то есть при подчинении всего общества практике политической, власти государства. Как мы увидим, подобный праксис предполагает и усугубляет многие противоречия; о них еще пойдет речь в этой книге. Если этот анализ подтвердится, то искомая «наука о пространстве»:

а) полностью соответствует политическому («неокапиталистическому», если речь идет о Западе) применению знания, которое, как известно, все более и более «непосредственно» интегрируется в производительные силы и «опосредованно» – в общественные производственные отношения;

b) предполагает идеологию, маскирующую это применение, а также конфликты, неотделимые от в высшей степени корыстного использования в принципе бескорыстного знания; идеологию, не называющую себя таковой, а для тех, кто принимает эту практику, сливающуюся со знанием;

с) содержит в лучшем случае технологическую утопию, имитацию или программирование будущего (возможного) в рамках реальности, то есть существующего способа производства. Она оперирует, основываясь на знании, интегрированном и интегрирующем в данный способ производства. Подобную технологическую утопию, которой изобилуют все научно-фантастические романы, можно обнаружить в любых проектах, относящихся к пространству, – архитектурных, урбанистических, связанных с планировкой.

Все эти положения будут далее эксплицированы, подкреплены аргументами и доказательствами. Если они подтвердятся, то в первую очередь потому, что существует истина пространства (за анализом следует изложение, несущее эту глобальную истину), а не создание или построение некоего истинного пространства – либо общего, как полагают эпистемологи и философы, либо частного, как считают представители той или иной научной дисциплины, связанной с пространством. Во вторую очередь, это означает, что следует перевернуть, направить в обратную сторону господствующую тенденцию: тенденцию, ведущую к фрагментации, разделению, дроблению, подчиненным единому центру или центральной власти; тенденцию, реализуемую знанием и во имя знания. Совершить такой переворот нелегко; недостаточно просто заменить «точечные» исследования глобальными. Можно предположить, что он потребует значительных усилий. Для того чтобы совершить этот переворот, нужна мощная мотивация, его придется направлять по ходу самого его свершения, этап за этапом.

 

I. 5

Мало кто сегодня возьмется отрицать «влияние» капиталов и капитализма в практических вопросах, касающихся пространства, – от строительства жилых зданий до распределения инвестиций и разделения труда на всей планете. Но что сегодня понимают под «капитализмом» и «влиянием»? Одни представляют себе «деньги» с их способностью к воздействию или же торговый обмен, товар в самом общем виде, поскольку «все» продается и покупается. Другие более отчетливо представляют себе действующих лиц драмы: национальные и многонациональные «общества», банки, девелоперов, власти. Каждый агент, способный участвовать в процессе, обладает своим «влиянием». Тем самым за скобки выносятся одновременно и единство капитализма, и его разнообразие, а значит, противоречия. Его превращают либо просто в сумму отдельных видов деятельности, либо в сложившуюся замкнутую систему, когерентную, потому что она выдерживает испытание временем, и только поэтому. Однако капитализм слагается из многих элементов. Недвижимость, торговый капитал, финансовый капитал, каждый со своими более или менее широкими (в зависимости от эпохи) возможностями, вмешиваются в практику; их вмешательство не обходится без конфликтов между капиталистами одного или разных видов. Разного рода капиталы (и капиталисты) вместе с различными пересекающимися рынками – рынком товаров, рынком рабочей силы, рынком знаний, рынком самих капиталов, рынком земель – образуют капитализм как таковой.

Некоторые легко забывают, что у капитализма есть и иной аспект, безусловно связанный с функционированием денег, различных рынков, общественных производственных отношений, но отдельный от них, ибо главенствующий: гегемония одного класса. Понятие гегемонии, введенное Грамши, предсказывавшим роль рабочего класса в построении нового общества, до сих пор позволяет анализировать деятельность буржуазии – в частности, ту, что касается пространства. Понятие гегемонии уточняет и утончает несколько грубый и тяжеловесный концепт «диктатуры» пролетариата, которая должна последовать за диктатурой буржуазии. Оно обозначает нечто гораздо большее, чем влияние и даже чем постоянное использование репрессий и насилия. Гегемония осуществляется в отношении всего общества, включая культуру и науку, чаще всего через посредников – политиков и политических партий, но также и многих интеллектуалов и ученых. То есть она осуществляется в отношении институций и репрезентаций. Сегодня господствующий класс поддерживает свою гегемонию всеми средствами, в том числе и с помощью знания. Связь между знанием и властью становится очевидной, что никоим образом не означает запрета на критическое, подрывное знание и, напротив, обусловливает различие и конфликт между знанием на службе власти и знанием, власти не признающим.

Как эта гегемония может обойти стороной пространство? Разве оно не просто пассивное средоточие социальных отношений, среда их овеществленного воссоединения или сумма приемов их возобновления и продления? Нет. Ниже мы покажем, что пространство, знание и действие играют активную (оперативную, прикладную) роль внутри существующего способа производства. Мы покажем, что пространство работает, что гегемония осуществляется посредством пространства, выстраивая с помощью подспудной логики, с помощью знания и техники, определенную «систему». Порождая строго определенное пространство, пространство капитализма (мировой рынок), очищенное от противоречий? Нет. Если бы дело обстояло так, «система» могла бы на законных основаниях притязать на бессмертие. Некоторые догматичные умы колеблются между проклятиями в адрес капитализма, буржуазии, их репрессивных институтов и безудержным восхищением, неодолимым влечением к ним. Они привносят в это незамкнутое целое (настолько незамкнутое, что ему приходится прибегать к насилию) недостающую ему связность, превращая общество в «объект» систематизации, которую изо всех сил стараются завершить и закрыть. Если бы это было правдой, она не устояла бы. Откуда тогда брать слова, понятия, позволяющие дать определение системе? Все они будут лишь орудиями самой системы.

 

I. 6

Теорию, ищущую и не находящую себя самое из-за отсутствия критического момента, а потому снова и снова возвращающуюся к дробному знанию, – теорию эту можно назвать, по аналогии, «унитарной теорией». Задача в том, чтобы выявить или создать теоретическое единство между «полями», рассматриваемыми по отдельности, подобно молекулярным, электромагнитным, гравитационным силам в физике. О каких полях идет речь? Прежде всего о физическом – природе, космосе; затем о ментальном (включая логику и формальную абстракцию); и, наконец, о социальном. Иначе говоря, предметом исследования выступает логико-эпистемологическое пространство, пространство социальной практики, занятое чувственными явлениями, в число которых входят и воображаемое, проекты и проекции, символы, утопии.

Требование единства можно сформулировать иначе, более четко. Рефлективная мысль либо смешивает, либо разделяет «уровни», распознаваемые социальной практикой, и тем самым ставит вопрос об их взаимосвязях. Жилье, жилые здания, «жилищная среда» относятся к архитектуре. Город, городское пространство относятся к особой научной дисциплине – урбанистике. Более широкое пространство, территория (региональная, национальная, континентальная, всемирная), находится в ведении других специалистов: планировщиков, экономистов. Таким образом, все эти «специальности» либо входят, проникают одна в другую под строгим надзором главного действующего лица – политики, либо выпадают одна из другой, лишаясь всяких общих целей и всякой теоретической общности.

Унитарная теория призвана покончить с этой ситуацией, критический анализ которой не исчерпывается изложенными выше соображениями.

Познание материальной природы позволяет определить понятия на наивысшем уровне обобщения и научной абстракции (имеющей содержание). Даже связи между этими понятиями и соответствующими им материальными реалиями еще не определены, мы знаем, что связи эти существуют и что предполагаемые ими концепты и теории – энергия, пространство, время – не могут ни смешаться между собой, ни отделиться друг от друга. Все то, что в повседневном языке именуется «материей», или «природой», или «физической реальностью» – то, в чем при первичном анализе выделяются и даже разграничиваются отдельные моменты, – вновь обрело безусловное единство. «Субстанция» этого космоса (или «мира»), к которому принадлежат и земля, и род человеческий с его сознанием, «субстанция» эта – если вспомнить старинную философскую лексику – обладает свойствами, которые описываются тремя словами. Если мы говорим «энергия», то должны сразу же добавить, что эта энергия действует в некоем пространстве. Если мы говорим «пространство», то должны сразу сказать, что именно его наполняет и каким образом: обозначить действие энергии в некоторых «точках» и во времени. Если мы говорим «время», то должны сразу продолжить, указав, что именно умирает или изменяется. Пространство, взятое по отдельности, превращается в пустую абстракцию; то же самое относится и к энергии, и ко времени. Эту «субстанцию», с одной стороны, трудно помыслить, а тем более представить себе на космическом уровне, однако, с другой стороны, можно сказать, что ее очевидность бросается в глаза: и чувства, и мысль улавливают только ее.

Можно ли в познании социальной практики, во всеобщей науке о так называемой человеческой реальности, брать за образец модель, заимствованную у физики? Нет. Попытки подобного рода всегда заканчивались неудачей. Теоретическая физика не позволяет теории обществ использовать некоторые подходы, в частности разграничение уровней, областей и участков. Она подталкивает к подходам унитарным, объединяющим разрозненные элементы. Она служит не образцом, а ограждением.

Выработка унитарной теории нисколько не мешает конфликтам внутри познания, спорам и полемикам, скорее наоборот. Даже в физике и в математике! Конфликтующие течения есть даже в науке, которую философы считают «чистой», поскольку очищают ее от диалектических моментов.

Тот факт, что физическое пространство не обладает «реальностью» без действующей в нем энергии, можно считать доказанным. О модальностях этого действия, физических связях между центрами, ядрами, скоплениями, с одной стороны, и периферией, с другой, пока остается только гадать. Теория расширяющейся Вселенной предполагает начальное ядро, первичный взрыв. Это изначальное единство космоса вызвало много возражений из-за своего почти теологического (теогонического) характера. Ф. Хойл противопоставляет ей гораздо более сложную теорию: энергия, как бесконечно малая, так и бесконечно большая, распространяется во всех направлениях. Единый центр космоса, хоть изначальный, хоть конечный, помыслить нельзя. Энергия – пространство – время конденсируется в бесконечном множестве мест (локальных пространствах-временах).

Если уж соотносить теорию так называемого человеческого пространства с теорией физической, то, быть может, именно с последней? Пространство понимается как продукт энергии. Энергию можно сравнить с содержимым, занимающим пустое вместилище. Тем самым отсекаются каузальность и финализм, пропитанные метафизической абстракцией. Космос уже дает нам пример множества охарактеризованных пространств, чье разнообразие описывается, однако, унитарной теорией – космологией.

Данная аналогия имеет свои пределы. Нет никаких оснований приравнивать социальные энергии к энергиям физическим, так называемые «человеческие» силовые поля – к полям физических сил. Ниже мы подробно опровергнем подобный редукционизм – наряду с любыми другими редукционизмами. И все же человеческие общества, равно как и любые живые организмы, человеческие и нет, нельзя представить себе вне космоса (или, если угодно, вне «мира»); космология хотя и включает в себя их познание, но не может обойти их стороной, как государство в государстве!

 

I. 7

Как назвать раскол, благодаря которому различные пространства – физическое, ментальное, социальное – внеположны друг другу и существуют по отдельности, на расстоянии? Разнесение? Расхождение? Разъединение? Разрыв? Название здесь не важно. Важна сама дистанция, отделяющая «идеальное» пространство, принадлежащее к числу ментальных (логико-математических) категорий, от пространства «реального», пространства социальной практики. Тогда как каждое из них предполагает, обусловливает другое и зависит от него.

Какую выбрать отправную точку для теоретического исследования, которое бы прояснило эту ситуацию и тем самым преодолело ее? Философию? Нет, ибо она «причастная сторона» и в данной ситуации пристрастна. Философы внесли свой вклад в создание этой пропасти, разрабатывая абстрактные (метафизические) представления о пространстве, в том числе картезианское пространство – абсолютную бесконечную «протяженность» (res extensa), атрибут Бога, познаваемый, в силу своей гомогенности (изотропности), только интуитивно. Это тем более достойно сожаления, что философия в своих истоках поддерживала тесную связь с «реальным» пространством, пространством греческого города-государства; однако впоследствии эта связь оказалась разорвана. Это замечание не означает, что к философии, ее концептам и концепциям, нельзя обращаться. Оно означает, что из них нельзя исходить. Может быть, взять литературу? Почему бы и нет? Писатели многое описали, в частности разные местности и населенные пункты. Но какие брать тексты? Почему те, а не другие? Селин с помощью повседневного языка превосходно воплощает пространство Парижа, пригороды, Африку. Платон в «Критии» и в других диалогах замечательно описал пространство космоса и города – образа космоса. Вдохновенный Куинси, преследуя на улицах Лондона тень женщины своей мечты, или Бодлер в «Картинах Парижа» говорили о городском пространстве не менее прекрасно, чем Виктор Гюго или Лотреамон. Стоит исследователю начать искать пространство в литературных текстах, как оно находится везде и всюду: его включают, описывают, проецируют в произведение, о нем грезят и рассуждают. Из каких текстов мог бы исходить «текстуальный» анализ, какие из них считать основополагающими? Поскольку речь идет о социальной «реальности» пространства, начальной точкой отсчета стоило бы считать не столько литературу, сколько архитектуру и тексты о ней. Но что такое архитектура? Чтобы дать ей определение, нужно опираться на уже произведенный анализ и описание пространства.

Нельзя ли взять за точку отсчета общие научные понятия, находящиеся сейчас на стадии разработки и столь же общие, как и понятие текста: например, понятия информации и коммуникации, сообщения и кода, знакового множества? Но в таком случае анализ пространства рискует замкнуться в рамках одной специальности, что не позволит учитывать фрагментации и только усугубит их. Остается лишь воззвать к понятиям универсальным, которые внешне относятся к философии, но не принадлежат ни одной специальной дисциплине. Существуют ли подобные понятия? Имеет ли по-прежнему смысл то, что Гегель называл конкретными универсалиями? Это еще надо доказать. На данном этапе можно назвать понятия «производство» и «производить»: они обладают искомой конкретной универсальностью. Они выработаны философией, однако выходят за ее пределы. Несмотря на то что в прошлом ими на время завладевала та или иная научная специальность, например политэкономия, они не поддались этой узурпации. Понятия «производить» и «производство», вернув себе расширительный смысл, которым они обладали в некоторых текстах Маркса, отчасти утратили иллюзорную точность, привнесенную в них экономистами. Заново ввести их в оборот и использовать – задача не из легких. Словосочетание «производить пространство» вызывает удивление: схема, согласно которой пустое пространство предсуществует тому, что его наполняет, все еще остается в силе. Какие пространства? И что такое «производить» применительно к пространству? Мы должны будем совершить переход от разработанных, то есть формализованных, концептов к этому содержанию, не впадая в иллюстративность и не злоупотребляя примерами, то есть не создавая поводов для софизмов. Следовательно, нужно будет дать полный, развернутый разбор этих концептов и их соотношения с предельно формальной абстракцией (логико-математическим пространством), с одной стороны, и с областью чувственно-практического и с пространством социальным – с другой; в противном случае конкретно-универсальное распадется и вернется к своим составляющим (согласно Гегелю) – частному (здесь: четко описанным или очерченным социальным пространствам), общему (логическому и математическому), особенному («локусам», считающимся принадлежностью природы и наделенным только физической и чувственной реальностью).

 

I. 8

Каждый знает, что имеется в виду, когда говорят о «комнате» в квартире, об «угле» улицы, о «площади», о рынке, о торговом или культурном «центре», о публичном «месте» и т. д. Эти слова повседневной речи обозначают (но не изолируют) различные пространства и описывают пространство социальное. Они соответствуют определенному использованию этого пространства, то есть определенной социальной практике, которую они выражают и образуют. Слова эти соединяются друг с другом в определенном порядке. Не следует ли для начала создать их перечень, а затем выяснить, внутри какой парадигмы они обретают значение и по правилам какого синтаксиса организуются?

Либо они образуют некий неведомый код, который анализ способен восстановить и описать. Либо же мышление может, исходя из этих материалов (слов) и этого инструментария (операций со словами), выстроить некий код пространства.

В обоих случаях мысль выстроит некую «систему пространства». Но из точных научных опытов мы знаем, что подобная система лишь косвенно соотносится с «объектом» и что в действительности она содержит лишь дискурс об объекте и связана именно с ним. Замысел, обретающий очертания в этой книге, состоит не в производстве некоего (или единого) дискурса о пространстве, но в том, чтобы показать производство самого пространства, объединив различные пространства и модальности их порождения в единую теорию.

В этих кратких замечаниях намечено решение проблемы, которую впоследствии нужно рассмотреть со всей тщательностью, чтобы понять, приемлема ли она либо же представляет собой неявный вопрос об истоках. Предшествует ли язык (логически, эпистемологически, генетически) социальному пространству, возникает ли вместе с ним или позже? Является ли он его условием или формулировкой? Тезис о приоритете языка – отнюдь не единственно возможный; быть может, виды деятельности, сопровождающиеся разметкой земли, оставляющие следы, организующие воедино различные жесты и работы, являются первичными (логически, эпистемологически) по отношению к строго упорядоченным, жестко выстроенным языкам? Быть может, необходимо выявить какие-то еще не проясненные связи между пространством и языком, внутреннюю «логичность» сцепления, изначально функционирующего как пространственность, редуцирующего хаотически данные качества посредством восприятия вещей (чувственной практики)?

Насколько можно прочесть данное пространство? Поддается ли оно расшифровке? Трудно сразу дать удовлетворительный ответ на этот вопрос. Действительно, если понятия сообщения, кода, информации и т. д. не позволяют проследить генезис данного пространства (это положение, высказанное выше, еще нуждается в аргументах и доказательствах), то пространство уже произведенное можно расшифровать и прочесть. Оно предполагает процесс означивания. И даже если не существует единого общего кода пространства, присущего речевой деятельности или национальным языкам, то, возможно, в ходе истории сложились отдельные частные коды, влекущие за собой разнообразные последствия; так что заинтересованные «субъекты», члены того или иного общества, имели доступ одновременно к их пространству и к самим себе в качестве «субъектов», действующих в этом пространстве и понимающих его (в самом широком смысле слова).

Если существовал (видимо, начиная с XVI и вплоть до XIX века) язык определенных отношений между городом, деревней и политической территорией, кодифицированный на основе практики и основанный на классической перспективе и евклидовом пространстве, то почему и как эта кодификация распалась? Надо ли пытаться восстановить подобный язык, общий для разных членов данного общества: пользователей и жителей, властей, технических работников (архитекторов, урбанистов, планировщиков)?

Теория может сформироваться и быть сформулированной лишь на уровне перекодировки. Знание усваивается лишь через злоупотребление «правильным» языком. Его место – на уровне концептов. Таким образом, оно не заключается ни в каком-то особом языке, ни в метаязыке, пусть эти концепты и подходят науке о языке как таковой. Познание пространства не может с самого начала замыкаться в этих категориях. Код кодов? Если угодно, да, но эта функция теории по «возведению в квадрат» мало что проясняет. Если в прошлом существовали коды пространства, отличающие каждую пространственную (социальную) практику, если эти кодификации и соответствующее им пространство уже были произведены, то теория должна будет описать их генезис, их влияние, их угасание. Ясно, что подобный анализ должен вестись в иной плоскости, нежели работы специалистов в данной области: следует не подчеркивать формальную строгость кодов, но привнести диалектику в само это понятие. Оно займет место в практических отношениях и взаимодействиях «субъектов» с их пространством, с окружающими их местами. Следует показать генезис и исчезновение кодировок и расшифровок. Следует вывести на свет все содержания – социальные (пространственные) практики, неотделимые от форм.

 

I. 9

Сюрреализм сегодня видится иначе, чем полвека назад. Некоторые его притязания исчезли: замена политики поэзией и политизация последней, идея трансцендентного откровения. Однако эта литературная школа не сводится к литературе (которую она сначала поносила), то есть к чисто литературному событию, связанному с изучением бессознательного (автоматическое письмо), обладавшему на первых порах подрывным характером, впоследствии компенсированным всеми возможными средствами: глоссами, толкованиями и комментариями; славой и рекламой и т. д.

Ведущие деятели сюрреализма пытались расшифровать внутреннее пространство и стремились прояснить переход от этого субъективного пространства к материи, телу и внешнему миру, а также социальной жизни. Что сообщает сюрреализму не замеченное поначалу теоретическое измерение. Эта попытка достичь единства, предвосхищающая поиски, впоследствии зашедшие в тупик, раскрывается в «Безумной любви» Андре Бретона. Странное опосредующее воображение или магия («Так, поджидая женщину, я обычно открываю дверь, закрываю ее, снова открываю; закладываю деревянным ножичком ту страницу наугад открытой книги, где попалась строчка, которая может прямо или косвенно подсказать мне, о чем думает моя возлюбленная и придет ли она сейчас ко мне; потом я начинаю переставлять в комнате предметы, присматриваясь, как они выглядят рядом, отыскивая самые дерзкие сочетания») нисколько не умаляют провидческого значения данного произведения. Однако можно показать и ограниченность этих неудачных поэтических изысканий. Дело не в том, что поэзии сюрреализма недостает концептуальной разработки и обнажения смысла (теоретических текстов сюрреализма, манифестов и прочего, более чем достаточно; позволительно задаться вопросом, что останется от сюрреализма без этой надстройки). Недостатки, присущие этой поэзии, лежат глубже. Она предпочитает визуальное видимому, редко «вслушивается» и, что любопытно, пренебрегает музыкальностью «слова» и тем более центрального для нее «видения». «Словно в черной ночи условий человеческого существования появляется просвет, словно природная необходимость, соединившись с нашей волей, придает явлениям полную прозрачность…»

Этот изначально гегелевский замысел (по словам самого Бретона) реализуется лишь через аффективную, а значит, субъективную перегрузку «объекта» (любви) повышенно экзальтированной символикой. Неявно, почти без упоминаний, постулируя гегелевскую цель истории в своей поэзии и через нее, сюрреалисты создавали всего лишь поэтический метаязык истории, иллюзорное слияние субъекта с объектом в трансцендентальном метаболизме. Словесные метаморфозы, анафоризация отношений между «субъектами» (людьми) и вещами (повседневностью)… Иначе говоря, сюрреалисты перегружали смысл, но ничего не меняли. Ибо не могли силами одного лишь языка перейти от обмена (благами) к их использованию.

Творчество Ж. Батая, как и творчество сюрреалистов, предстает сегодня в ином свете, чем при его жизни. Не стремился ли и он (среди прочих замыслов) также соединить пространство внутреннего опыта с материальным пространством природы (тем, что ниже сознания, – деревом, сексом, Ацефалом) и с социальным пространством (пространством коммуникации и речи)? Подобно сюрреалистам, но не через образный синтез, а иначе, Ж. Батай наметил переход между реальностью, подреальностью и сверхреальностью. Каким путем? Путем, который проложил вулканически-взрывной Ницше. Ж. Батай подчеркивает разломы, разверзает пропасти, вместо того чтобы заполнять их; затем случается вспышка взрывной интуитивной интенции, которая распространяется от края до края, от земли к солнцу, от ночи к дню, от жизни к смерти. Но и от логики к гетерологии, от нормального к гетерономному (стоящему далеко по ту и эту сторону аномичного). Пространство целиком – одновременно ментальное, физическое и социальное – понимается трагически. В нем есть центр и периферия, но центр обладает собственной трагической реальностью – реальностью жертвы, насилия, взрыва. И периферия тоже, по-своему.

В ту же самую эпоху один из теоретиков техники нащупывал унитарную теорию пространства, прямо противоположную теории сюрреалистов и Ж. Батая. Незаслуженно забытый Ж. Лафит возложил освоение физической реальности, познания, социального пространства на «механологию», общую науку о технических механизмах. Ж. Лафит развил некоторые положения Маркса, сведенные воедино К. Акселосом. В его распоряжении не было необходимых элементов и концепций, он ничего не знал об информатике и кибернетике и, как следствие, о различии между информационными машинами и силовыми машинами. Тем не менее Ж. Лафит дорабатывает унитарную гипотезу со всей «строгостью», отличающей технократически-функционально-структуралистскую идеологию, причем эта строгость приводит его к самым рискованным положениям, к концептуальным построениям, достойным научной фантастики. Это технократическая утопия. Так, для объяснения истории автор вводит аналогию между «пассивными (то есть статичными) машинами» и архитектурой и растениями, тогда как «машины активные», более динамичные, более «рефлекторные», соответствуют животным. Исходя из этих понятий, Ж. Лафит выстраивает несколько эволюционных рядов, приводящих к заполнению пространства; он дерзко реконструирует генезис природы, познания, общества: «Через гармоничное развитие этих трех великих разломов, расходящихся и взаимодополняющих рядов».

Гипотеза Ж. Лафита стала предвестницей многих других, в том же духе. Это осмысление технического начала выводит на передний план лишь то, что эксплицировано, заявлено вслух, – не только рациональное, но интеллектуальное, – с порога отметая все побочное, гетерологичное, все, что кроется в практике, а заодно и ту мысль, которая выявляет скрытое. Как если бы на пространстве мысли и социальной жизни все сводилось к прямому и открытому, к «лицом к лицу».

 

I. 10

Если поиск унитарной теории пространства (физического, ментального, социального) действительно наметился уже несколько десятков лет назад, то почему и как от него отказались? Потому что он слишком объемен и возникает из настоящего хаоса представлений – либо поэтических, субъективных, спекулятивных, либо отмеченных печатью технического позитивизма? Или же потому, что он бесплоден?

Чтобы понять, что именно произошло, нужно вернуться к Гегелю, этой Площади Звезды с высящимся в центре философско-политическим монументом. В гегельянстве историческое Время порождает Пространство, в котором простирается и над которым властвует Государство. История реализует архетип разумного существа не в индивидууме, а в связной совокупности институций, групп и частичных систем (право, мораль, семья, город, ремесла и т. д.), занимающих национальную территорию, на которой господствует государство. Тем самым Время застывает и фиксируется в рациональности, имманентной пространству. Гегелевский конец истории не влечет за собой исчезновение продукта исторического развития. Напротив: этот продукт производства, движимого познанием (понятием) и направляемого сознанием (языком, Логосом), этот необходимый продукт утверждается как самодостаточный. Он длится в бытии своей собственной силой. Исчезает же история, превращающаяся из действия в память, из производства в созерцание. Время? В нем больше нет смысла, оно подавлено повторяемостью, циклично и подчинено неподвижному пространству, средоточию и среде воплощенного Разума.

После этой фетишизации пространства, пребывающего в услужении государства, философии и практической деятельности остается лишь попытаться восстановить время. Насильно – у Маркса, который возвращает историческое время как время революции. Тонко, но из-за узкой направленности, абстрактно и неуверенно, – у Бергсона (психическая длительность, непосредственность сознания), в феноменологии Гуссерля («гераклитов» поток феноменов, субъективность Эго) и у целого ряда философов.

В антигегелевском гегельянстве Д. Лукача пространство определяет овеществление, а также ложное сознание. Обретенное время, подчиненное классовому сознанию, которое, поднявшись до высшей точки, оттуда окидывает взором извивы истории, ломает первичность пространственного начала.

Только Ницше, единственный, поддержал примат пространства и проблематику пространственности: повторяемость, кругообразность, одновременность того, что видится разным во времени и рождается в разные времена. Каждая определенная форма, к чему бы она ни относилась – к психике, менталитету, социуму, – в своем становлении борется против потока времени, чтобы утвердиться и поддержать себя. Ницшеанское пространство больше не имеет ничего общего с пространством гегелевским, продуктом и отбросом исторического времени. «Я верю в абсолютное пространство как субстрат силы – эта последняя ограничивает и дает формы». Космическое пространство содержит в себе энергию, различные силы, и действует через них. Как и пространство земное и социальное. «Где пространство, там бытие». Трудность заключается в отношениях между силой (энергией), временем и пространством. Например, мы не можем ни помыслить некое единое начало (исток), ни воздержаться от мысли о нем. «Прерывное и последовательное совпадают», как только устраняется деятельность – которая, впрочем, абсолютно необходима, которая вводит различия и обозначает их. Любая энергия, любая сила проявляются только через их действие в пространстве, хотя любые силы «в себе» (но как может умственный анализ уяснить какую-либо «реальность» – энергию, время, пространство – «в себе»?) отличны от своих воздействий. Точно так же, как пространство у Ницше не имеет ничего общего с гегелевским пространством, так и время у Ницше – подмостки мировой трагедии, пространство-время смерти и жизни, цикличное, повторяющееся, – не имеет ничего общего со временем в марксизме: историчностью, движущейся вперед под действием производительных сил, верное (оптимистическое) направление которым задает промышленный, пролетарский, революционный разум.

Так что же происходит во второй половине ХХ века, которую «мы» наблюдаем своими глазами:

а) государство укрепляется в мировом масштабе. Оно давитна общество (на все общества) всем своим весом; оно планирует, оно «рационально» организует общество, опираясь на знания и технические достижения, навязывая аналогичные, если не гомологичные меры независимо от политических идеологий, исторического прошлого, социального происхождения людей во власти. Государство рушит время, поскольку сводит различия к повторениям, к цикличности (именуя их «равновесием», feed-back, «регулированием» и т. п.) Пространство, в полном соответствии с гегелевской схемой, доминирует. Современное государство видит – и навязывает – себя как окончательный центр стабильности обществ и пространств (национальных). Конец и смысл Истории, как и предугадал Гегель, оно спрямляет социальную и «культурную» реальность. Оно вводит царство логики, кладущее конец конфликтам и противоречиям. Оно нейтрализует все, что сопротивляется: кастрирует, разрушает. Социальная энтропия? чудовищный нарост, ставший нормой? Таков результат.

b) Тем не менее в этом пространстве кипят силы. Рациональность государства, технические методы, планы и программы вызывают протест. Ответом на насилие власти становится взрывное насилие. Войны и революции, поражения и победы, столкновения и вихри: современный мир отвечает трагическому видению Ницше. Государственная норма неизбежно вызывает ее постоянное нарушение. Время? Отрицание? Они возникают с вулканической силой. В них являет себя новое, трагическое отрицание – непрерывное насилие. Бурлящие силы срывают крышку с кастрюли – государства и его пространства. Различия еще не сказали своего последнего слова. Их побеждают, но они живы. И сражаются, порой жестоко, чтобы утвердить себя и преобразиться в этом испытании.

с) Рабочий класс тоже еще не сказал своего последнего слова; он движется своим путем, иногда подспудно, иногда не таясь. Не так легко избавиться от классовой борьбы, которая приняла многообразные формы, весьма отличные от упрощенной схемы, носящей это название и отсутствующей у Маркса, хоть на него и ссылаются ее носители. Вполне возможно, что противостояние рабочего класса и буржуазии не дойдет до антагонизма и остановится в смертельном равновесии, так что общество зачахнет, а государство будет гнить на месте или застынет в судороге. Вполне возможно, что мировая революция вспыхнет после латентного периода – или всепланетной войны в масштабах мирового рынка. Возможно… По всем признакам, трудящиеся в промышленно развитых странах встают не на путь бесконечного экономического роста и накопления и не на путь насильственной революции, ведущий к исчезновению государства, а на путь отмирания самого труда. Простой обзор возможностей показывает, что марксистская мысль не исчезла и исчезнуть не может.

Начинается сопоставление идей и гипотез Гегеля, Маркса, Ницше. Дело это нелегкое. Философская мысль, осмысление пространства и времени, распалась. С одной стороны, существует философия времени, длительности, тоже распыленная на частные суждения и ценности: историческое время, социальное время, психическое время и т. д. С другой – имеет место мысль эпистемологическая, выстраивающая свое абстрактное пространство и размышляющая над абстрактными (логико-математическими) пространствами. Большинство, если не все авторы вполне удобно устраиваются в ментальном (то есть неокантианском или неокартезианском) пространстве, доказывая тем самым, что «теоретическая практика» сужается до эгоцентричных рассуждений западного интеллектуала-специалиста и далее – до полностью обособленного (шизоидного) сознания.

Надо взорвать эту ситуацию. Надо продолжить сопоставление идей и предложений относительно пространства, которые проясняют современный мир, пусть даже они им и не управляют. Рассмотреть эти положения не как отдельно взятые идеи или гипотезы, не как «мысли», которые подлежат последующему изучению, а как фигуры-предвестницы, расположенные на границе современности. Таков замысел этой работы о пространстве.

 

I. 11

Состоит ли наш замысел в единой критической теории существующего пространства, призванной заменить описания и членения, которые это пространство признают, а также критические теории общества вообще, политэкономии, культуры и пр.? Нет. Заменить технологическую утопию утопией негативной, критической, применительно как к пространству, так и к «человеку» и «обществу», уже недостаточно. Время критической теории, доведенной до опровержения и даже радикального протеста (либо «точечного», направленного против того или иного уязвимого «пункта», либо глобального), подошло к концу.

Нужно ли считать первоочередной задачей методичное разрушение кодов, относящихся к пространству? Нет. Перед нами стоит как раз обратная проблема. Коды эти, неотделимые от знания и социальной практики, давно уже размыты. От них остались одни лохмотья – отдельные слова, образы, метафоры. Главное событие прошло незамеченным, так что о нем приходится постоянно напоминать: около 1910 года пошатнулось пространство, общее для здравого смысла, науки, социальной практики, политической власти, пространство, служащее содержанием как повседневной речи, так и абстрактной мысли, среда и канал сообщений, пространство классической перспективы и геометрии, разрабатывавшееся со времен Ренессанса на основе греческого наследия (Евклида и логики) силами западного искусства и философии и встроенное в город. Оно получает столько ударов, подвергается таким нападкам, что с большим трудом сохраняет некую педагогическую реальность в рамках консервативного образования. Евклидово пространство, пространство перспективы исчезает как референт вместе с другими общими местами (городом, историей, родством, тональной системой в музыке, традиционной моралью и т. д.) Переломный момент. Между тем нетрудно понять, что евклидово пространство «здравого смысла» с его перспективой, равно как и алгебра и арифметика, как грамматика и ньютонова физика, не могут исчезнуть в единый миг, не оставив следов в сознании людей, в науке и педагогике. Дело не в том, чтобы разрушить коды во имя некоей критической теории, а в том, чтобы объяснить их разрушение, выявить его результаты и (быть может) с помощью теоретического перекодирования создать какой-то новый код.

Контуры намеченной выше операции – не подменить господствующую тенденцию, а перевернуть ее – становятся более четкими. Как и во времена Маркса (это мы подробно покажем, если не докажем, ниже), поворот этот заключается в переходе от продуктов (изученных вдоль и поперек, описанных и пересчитанных) к производству.

Подобная инверсия тенденции и смысла не имеет ничего общего с конверсией означаемых в означающие, которая осуществляется во имя интеллектуалистской заботы о «чистой» теории. Уход от означаемого, вынесение за скобки «выразительного», обращение только к формальным означающим предшествовали развороту тенденции, направленной от продуктов к производственной деятельности. Все эти приемы лишь симулируют ее, сводя к последовательности абстрактных воздействий на язык и, в конечном счете, на литературу.

 

I. 12

(Социальное) пространство есть (социальный) продукт. На первый взгляд это утверждение близко к тавтологии, то есть к очевидности. Однако, прежде чем его принять, его стоит изучить подробнее, рассмотреть его импликации и следствия. Мало кто согласится с тем, что при современном способе производства и в «действующем обществе», каково оно есть, пространство обрело своего рода собственную реальность, наряду с (и в рамках того же всемирного процесса) товаром, деньгами, капиталом, только иначе. Другие, столкнувшись с этим парадоксом, потребуют доказательств. Тем более что произведенное таким образом пространство служит орудием как мысли, так и действия, является одновременно как средством производства, так и средством контроля, а значит, господства и власти – но при этом не вполне подвластно тем, кто его использует. Социально-политические (государственные) силы, породившие его, пытаются завладеть им, но безуспешно; те же, кто подталкивает пространственную реальность к специфической, не поддающейся господству автономии, стремятся исчерпать ее, зафиксировать и подчинить себе. Является ли это пространство абстрактным? Да, но в то же время и «реальным», как товар и деньги, эти конкретные абстракции. Является ли оно конкретным? Да, но иначе, нежели какой-либо предмет или продукт. Является ли оно инструментом? Безусловно, но, как и познание, выходит за пределы инструментального. Сводится ли оно к проекции, к «объективации» некоего знания? И да и нет: знание, объективированное в продукте, уже не тождественно теоретическому познанию. Пространство содержит социальные отношения. Каким образом? Почему? Какие именно?

Отсюда – необходимость тщательного анализа и пространного обобщающего изложения. С введением новых идей, и прежде всего идеи разнообразия, множественности пространств, отличной от фрагментации и бесконечного деления. Причем в ходе того, что именуется «историей» и что отныне получает новое освещение.

Перестав смешиваться с пространством ментальным (получающим определение у философов и математиков), с пространством физическим (получающим определение в чувственной практике и восприятии «природы»), социальное пространство обнаруживает свою специфику. Следует показать, что это социальное пространство представляет собой не набор вещей, не сумму (чувственных) фактов и тем более не пустоту, заполненную, подобно обертке, разными веществами; что оно не сводится к «форме», приданной явлениям, вещам, физической материи. Социальный характер пространства, заявленный здесь как предварительная гипотеза, получит подтверждение в дальнейшем изложении.

 

I. 13

Что скрывает истину (социального) пространства, а именно то, что оно является (социальным) продуктом? Двойная иллюзия, каждая из сторон которой отсылает к другой, подкрепляет другую и прикрывается ею: иллюзия прозрачности и иллюзия непрозрачности («реалистическая» иллюзия).

а) Иллюзия прозрачности. – Пространство? Светлое, умопостигаемое, оно открывает простор для действия. То, что совершается в пространстве, приводит мысль в восхищение: это ее собственное воплощение в некоем замысле (dessein) – или рисунке (dessin): фонетическая близость этих слов полна смысла. Замысел служит верным посредником между умственной деятельностью, которая его изобретает, и социальной практикой, которая его реализует; замысел воплощается в пространстве. Иллюзия прозрачности смешивается с иллюзией невинности пространства: в нем нет ни ловушек, ни глубинных тайников. Все скрытое, потайное, а значит, опасное противостоит прозрачности, проницаемой для умственного взора, освещающего то, что он созерцает. Беспрепятственное понимание якобы переносит то, что воспринимает, свой объект, из темных областей в освещенные; оно перемещает объект, либо пронизывая его насквозь лучом света – либо превращая, с некоторыми предосторожностями, из темного в ясный и светлый. Тем самым пространство социальное и пространство ментальное, то есть пространство осмысленных и выраженных в речи мест (топики), будто бы почти совпадают. Как так получается? Силой какой магии? Все зашифрованное якобы легко расшифровывается благодаря вмешательству речи, а затем письма. Утверждают и верят, что расшифровка происходит в силу простого перемещения и освещения, благодаря перемене места, топологической модификации.

Зачем провозглашают равнозначность познанного и прозрачного в пространстве? Это постулат неявной идеологии, возникшей из классической философии; идеология эта, примешанная к западной «культуре», высоко ценит речь и еще выше – письмо, в ущерб социальной практике, которую она затемняет. Фетишизму речи, идеологии слова отвечают фетишизм и идеология письма. Одни полагают, эксплицитно или имплицитно, что речь развертывается при свете коммуникации, выявляет все скрытое, заставляет его обнаружить себя либо осыпает жестокими проклятиями. Для других одной устной речи недостаточно; необходимо испытание письмом, дополнительной операцией, источником проклятий и сакрализации. Акт письма, помимо своих непосредственных следствий, предполагает наличие научной дисциплины, способной уловить «объект» посредством «субъекта», для «субъекта» – того, кто пишет и говорит. В обоих случаях слово и письмо принимают за (социальную) практику; считается, что все абсурдное и неясное, идущее рука об руку, рассеивается, а «объект» при этом не исчезает. Коммуникация переносит объект из сферы не сообщенного (несообщаемое существует лишь в виде остатка, за которым идет вечная охота) в сферу сообщенного. Таковы основные постулаты идеологии, утверждающей прозрачность пространства и отождествляющей познание с информацией и коммуникацией. Поэтому на протяжении довольно долгого периода считалось, что революционное преобразование может совершиться через коммуникацию. «Все сказать!» «Непрерывное слово! Все написать! Письмо преобразует язык, а значит, и общество… Письмо как значащая практика!» С этих пор революцию стремились отождествлять с прозрачностью.

Иллюзия прозрачности оказывается – если вернуться на миг к старинному языку философии – иллюзией трансцендентальной: это приманка, действующая благодаря своей едва ли не магической силе, своим алиби, своим маскам, но одновременно отсылающая к другим приманкам.

b) Реалистическая иллюзия. – Иллюзия наивности и наивных; ее по разным поводам и под разными названиями – натурализм, субстанциальность – разоблачили философы, теоретики языка. Согласно философам старого доброго идеалистического направления, доверчивость, присущая обыденному сознанию, приводит к ошибочному убеждению: «вещи» в большей степени обладают бытием, нежели «субъект», его мысль, его желание. Отказ от этой иллюзии открывает доступ к «чистой» мысли, Духу, Желанию. Что возвращает нас от иллюзии реалистической к иллюзии прозрачности.

С точки зрения лингвистов, семантиков, семиологов, предел наивности – допускать «субстанциальную реальность» языка, тогда как он определяется формой. Естественный язык считается «мешком со словами»; простодушные верят, что можно поймать в мешке одно-единственное слово, соответствующее данной вещи, ибо каждому «объекту» отвечает подходящее слово. В процессе любого чтения воображаемое и символическое, пейзаж, горизонт, обрамляющий путь читателя, иллюзорно принимаются за «реальность», поскольку истинные характеристики текста, его значащая форма и символическое содержание, ускользают от бессознательной наивности (стоит отметить, что эти иллюзии доставляют «наивным» удовольствия, которые развеиваются знанием, развеивающим иллюзии! Наука подменяет невинное наслаждение естественностью, реальной или вымышленной, удовольствиями утонченными, изощренными, хоть и не доказано, что они слаще).

Иллюзия субстанциальности, естественности, непрозрачности пространства творит собственную мифологию. Художник, работающий с пространством, действует в жесткой или плотной реальности, прямиком восходящей к Матери-Природе. Это скорее скульптор, чем живописец, скорее архитектор, чем музыкант или поэт; он трудится над материей, которая сопротивляется ему или ускользает от него. Пространство, если это не пространство геометра, обладает физическими свойствами и качествами земли.

Первая иллюзия, иллюзия прозрачности, сближается с философским идеализмом, тогда как вторая – с материализмом (натуралистическим и механистическим). Однако эти иллюзии не сражаются между собой на манер философских систем, замыкающихся в себе, словно в броне, и старающихся уничтожить друг друга. Каждая из этих иллюзий содержит в себе другую и поддерживает ее. Поэтому переход от одной иллюзии к другой, мерцания, колебания не менее важны, чем каждая из них по отдельности. Символика, восходящая к природе, затемняет рациональную ясность, обусловленную самой историей Запада, его обретенным господством над природой. Кажущаяся светопроницаемость, подхваченная клонящимися к упадку темными историческими и политическими силами (государством, нацией), возвращается к образам, идущим от земли и природы, от отцовства, от материнства. Рациональное превращается в природное, а природа облачается в покровы ностальгических чувств, подменяющих разум.

 

I. 14

Предваряя дальнейшее изложение, можно уже теперь в качестве программы перечислить некоторые импликации и следствия нашего изначального предположения: (социальное) пространство есть (социальный) продукт.

Первая импликация: пространство-природа (физическое) все больше отдаляется. Необратимо. Конечно, оно было и остается общей отправной точкой: истоком, origo социального процесса, быть может, основой любой «оригинальности». Конечно, оно не просто исчезает со сцены. Оно сохраняется как фон картины, как декорация и нечто большее, чем декорация; каждая деталь, каждый природный объект обретает символическую ценность (любое, самое ничтожное животное, дерево, трава и т. д.). Исток и источник, природа, отфильтрованная памятью, подобно детству и непосредственности, сопровождает нас везде и всюду. Кому не хочется ее защитить, спасти? Вернуться к подлинному? Кто хочет ее уничтожить? Никто. И тем не менее все и вся наносят ей вред. Пространство-природа удаляется, превращаясь в горизонт для тех, кто оборачивается назад. Оно ускользает от мысли. Что такое Природа? Как уловить ее облик до вторжения, до вмешательства людей с их орудиями опустошения? Природа, могучий миф, превращается в вымысел, в негативную утопию: отныне она всего лишь сырье, которое обрабатывали производительные силы различных обществ, производя свое пространство. Она, конечно, сопротивляется, ее глубина бесконечна, но она побеждена, она отступает, разрушается…

 

I. 15

Вторая импликация: каждое общество (а значит, каждый способ производства со всеми вариациями, которые он включает, и отдельными обществами, отражающими это общее понятие) производит некое пространство, свое пространство. Античный полис нельзя понять как некий набор людей и предметов в пространстве; тем более его нельзя помыслить, опираясь на какое-то количество текстов и речей о пространстве, даже если некоторые из них, например «Критий» и «Тимей» Платона или книга А аристотелевской «Метафизики», содержат незаменимые сведения. У полиса была своя пространственная практика; он сформировал свое, то есть присвоенное, пространство. Отсюда – еще одна настоятельная необходимость: изучить это пространство как таковое, его генезис и форму, его время или особые формы времени (ритмы повседневной жизни), его центры и полицентризм (агора, храм, стадион и т. д.).

Мы упомянули греческий полис лишь для того, чтобы наметить путь. В принципе, каждое общество, имеющее собственное пространство, дает нам этот «объект» анализа и общего теоретического осмысления. Каждое общество? Да, поскольку каждый способ производства включает определенные производственные отношения, с существенными вариантами. Здесь не обойтись без трудностей; многие из них проявятся далее. Будут возникать препятствия, провалы, пробелы. Что мы, европейцы, оперирующие западными понятиями, знаем об азиатском способе производства, о его пространстве, его городах, отношениях между городом и деревней? Известны ли нам иероглифы, в которых, судя по всему, изображены и выражены эти отношения?

Вообще говоря, само понятие «социальное пространство» с трудом поддается анализу – в силу своей новизны, в силу сложности той реальности и тех форм, какие оно обозначает.

Социальное пространство содержит – отводя им (более или менее) подходящее место – социальные отношения воспроизводства, то есть биофизиологические отношения между полами и возрастными группами, вместе с особым устройством семьи; а также производственные отношения, то есть разделение труда и его организацию, а значит, иерархию социальных функций. Два этих процесса, производство и воспроизводство, не существуют по отдельности: разделение труда отражается на семье и закрепляется в ней, а устройство семьи, наоборот, пересекается с разделением труда; однако в социальном пространстве эти виды деятельности различаются и «локализуются». Не без проблем!

Точнее говоря, вплоть до эпохи капитализма эти уровни – биологического воспроизводства и социально-экономического производства – пересекаются, охватывая тем самым социальное воспроизводство, воспроизводство общества, сохраняющего себя в череде поколений, несмотря на конфликты, столкновения, борьбу и войны. Пространство играет в этой последовательности решающую роль, и это нам предстоит показать.

С приходом капитализма и особенно «современного» неокапитализма ситуация усложняется. Пересекаются уже три уровня: уровень биологического воспроизводства (семья), уровень воспроизводства рабочей силы (рабочего класса как такового) и уровень воспроизводства социальных производственных отношений, то есть основополагающих отношений капиталистического общества, к которым все сильнее (и успешнее) стремятся и которые навязываются как таковые. Роль пространства в этом трояком устройстве следует изучать особо.

Дополнительная сложность ситуации состоит в том, что пространство включает также определенные репрезентации этого двоякого или троякого взаимодействия социальных отношений (производства и воспроизводства). Оно поддерживает их сосуществование и связность с помощью символических репрезентаций. Оно выставляет их напоказ, перенося – а значит, символически скрывая – в план Природы, то есть действует с ее помощью. Репрезентации отношений воспроизводства состоят в сексуальной символике, символах мужского и женского начала, с добавлением (или без добавления) символики возрастной – молодости или старости. Символизация эта больше скрывает, чем показывает, тем более что эти отношения распадаются на связи прямые, публичные, гласные, а значит, кодированные, и связи тайные, подпольные, подавляемые и тем самым определяющие различные отклонения; в частности, относящиеся не столько к полу как таковому, сколько к сексуальному наслаждению, со всеми его условиями и последствиями.

Итак, пространство содержит все это множество пересечений, для каждого из которых установлено свое место. Что же касается репрезентаций производственных отношений, включающих в себя отношения власти, то они также реализуются в пространстве; пространство содержит их репрезентации в зданиях, памятниках, произведениях искусства. Прямые, то есть зачастую грубые, связи не вполне лишены потаенных, подспудных аспектов; не бывает власти без пособников и без полиции.

Тем самым обозначается триединство, к которому еще не раз будем возвращаться:

а) пространственная практика, включающая в себя производство и воспроизводство, отведенные места и пространственные множества, присущие каждой общественной формации, обеспечивающей последовательность и относительную связность. Применительно к социальному пространству и отношениям каждого члена данного общества со своим пространством эта связность предполагает одновременно определенную компетенцию и определенную перформацию ;

b) репрезентации пространства, связанные с производственными отношениями, с «порядком», который они устанавливают, и тем самым – со знаниями, знаками, кодами, «прямыми» отношениями;

с) пространства репрезентации, предлагающие сложную (кодированную и нет) символику, связанную с потаенной, подпольной стороной общественной жизни, а также с искусством, которое в данном случае можно определить не как код пространства, но как код пространств репрезентации.

 

I. 16

В реальности социальное пространство «инкорпорирует» социальные акты, акты коллективных и одновременно индивидуальных субъектов, рождающихся и умирающих, бездействующих и деятельных. Для индивидуальных субъектов их собственное пространство живительно и в то же время мертвяще; они развиваются в нем, высказывают себя, сталкиваются с запретами; затем они умирают, обретая могилу в своем же пространстве. Одно лишь понятие социального пространства, еще до всякого познания и во имя его, функционирует как анализатор общества. Упрощенная схема, согласно которой социальные акты и места, пространственные формы и функции точно (точечно) соответствуют друг другу, сразу исчезает. Хотя эта «структурная» (ибо грубая) схема по-прежнему неотвязно присутствует в умах и в науке.

Порождение (производство) освоенного социального пространства, в котором порождающее его общество оформляется, предлагает и репрезентирует себя, хоть и не совпадает с этим пространством, которое является для него в равной мере и могилой, и колыбелью, – дело не одного дня. Это процесс. Необходимо (это слово указывает на именно на потребность, которую нужно эксплицировать), чтобы практическая дееспособность этого общества и его высшие власти располагали своими особыми локусами: местами для религии и для политики. В докапиталистических обществах (относящихся к ведению не политической экономии, а скорее антропологии, этнологии, социологии) необходимы локусы, где свершаются половые союзы и символические убийства, где вновь и вновь действует принцип плодородия (Мать), где убивают отцов, вождей, царей, жрецов, а иногда даже богов. Так что пространство оказывается одновременно и сакральным, и очищенным от благотворных и злокозненных сил, – сохраняя от них то, чем они способствуют продолжению социального начала, и изгоняя то, что делает их слишком опасными.

Пространство – природное и в то же время социальное, практическое и символическое – должно являть себя населенным (означающим и означаемым) некоей высшей «реальностью», например Светом (солнечным, лунным, звездным), который противостоит тьме, ночи, а значит, смерти; свет отождествляется с Истиной, с жизнью, а значит, с мыслью и знанием, а также, неявно и опосредованно, с существующей властью. Что прослеживается в мифологических рассказах как на Западе, так и на Востоке, но актуализуется только в (религиозно-политическом) пространстве и через него. Как и любая социальная практика, практика пространственная сначала переживается и лишь затем осмысляется; однако умозрительный примат осмысления над переживанием вместе с жизнью изгоняет и практику; он плохо отвечает «бессознательному» переживанию как таковому.

Необходимо также отказаться от представления о семье (долгое время весьма обширной, хотя и ограниченной) как о едином центре (один семейный очаг) социальной практики, ибо это повлекло бы за собой распад общества, – но одновременно сохранить и поддерживать его как «основу» прямых и личных отношений, связанных с природой, землей, продолжением рода, а значит, с воспроизводством.

Необходимо, наконец, чтобы смерть была одновременно и обозначена, и отброшена: также «локализована», но уровнем ниже или выше присвоенного пространства, отправлена в бесконечность, чтобы освободить (очистить) то конечное, где разворачивается социальная практика, где царит Закон, создавший это пространство. Социальное пространство – это пространство общества. Человек жив не только словами; каждый «субъект» располагается в пространстве, где он ориентируется или теряется, которым наслаждается или которое изменяет. Как ни парадоксально, чтобы получить в него допуск, человек (ребенок, подросток), уже находящийся в нем, должен пройти испытания, что ведет к появлению внутри социального пространства особых пространств, таких как места инициации. Скорее всего, все сакральные/проклятые места, места присутствия/отсутствия богов и их смерти, скрытых сил и их экзорцизма, – это места особые, закрытые. Так что в абсолютном пространстве нет места абсолютному (это было бы не-пространство). Что напоминает странное устройство религиозно-политического пространства – совокупности изолированных, закрытых, а значит, таинственных локусов.

У магии и колдовства также есть собственные пространства, противостоящие пространству религиозно-политическому, но и предполагающие его: это тоже изолированные, закрытые пространства, скорее проклятые, нежели благословенные и благотворные. Тогда как некоторые игровые пространства, также фиксированные (закрепленные за сакральными танцами, музыкой и пр.), всегда подавались скорее как благотворные, чем проклятые и злокозненные.

Возможно, главной опорой социального пространства является запретное: умолчание в коммуникациях между членами общества, разрыв между ними, телесный и духовный, затрудненность обмена, разъединение их самых непосредственных связей (связей ребенка с матерью) и самой их телесности – с последующим (всегда неполноценным) восстановлением этих связей в некоей «среде», серии локусов, чьи особенности определяются запретами и предписаниями.

Продолжая в том же духе, можно даже объяснять социальное пространство через двойной запрет: правило, в силу которого ребенок (мужского пола) должен быть удален от матери, поскольку инцест запрещен, и правило, разлучающее его с собственным телом, поскольку язык, формируя сознание, расформировывает его непосредственную телесную целостность; поскольку ребенок (мальчик) переживает символическую кастрацию и его собственный фаллос объективируется, превращаясь во внеположную ему реальность. В силу этого Мать, ее пол, ее кровь отбрасываются в сферу проклятого/сакрального, а тем самым сексуальное наслаждение становится интригующим и недоступным.

Этот тезис предполагает логическую, эпистемологическую, антропологическую первичность языка по отношению к пространству. Одновременно оказывается, что у истоков общества стоят запреты (среди прочих – запрет на инцест), а не производственная деятельность. Его сторонники без лишних споров принимают объективное, нейтральное, пустое пространство и порождают одно лишь пространство слова (и письма). Как мы увидим, такие пресуппозиции не работают, ибо не учитывают социальной пространственной практики – разве что в воображаемом, образцовом обществе, идеальном его типе, который эта идеология создает и дерзко отождествляет со всеми «реальными» обществами. Однако существование в пространстве фаллической вертикали (восходящей к далеким временам, но имеющей некоторую тенденцию к усилению) требует истолкования. То же относится и к общепризнанному факту, что стена, ограда, фасад здания очерчивают одновременно сценическое (где нечто происходит) и обсценное начало, то, что не может и не должно происходить в этом пространстве, – недопустимое, злокозненное, запретное, обладающее своим скрытым пространством, по ту или эту сторону границы. Если все объяснять с помощью психоанализа и бессознательного, мы придем к недопустимому редукционизму и догматизму; то же относится и к переоценке «структурного». Тем не менее и структуры, и «бессознательное» существуют, и неведомое для сознания помогло бы уяснить истинное место такого исследования. Если, например, выяснится, что всякое общество и особенно город имеют свою подспудную, отторгаемую жизнь, а значит, «бессознательное», угасающий интерес к психоанализу вспыхнет вновь.

 

I. 17

Описание еще одной импликации выдвинутой нами гипотезы потребует еще больше усилий. Если пространство есть продукт, то познание воспроизведет его производство, то есть опишет его. Формула, согласно которой научный интерес и «объект» смещаются от предметов в пространстве к производству самого пространства, нуждается в еще более подробных объяснениях. Частичные продукты, локализованные в пространстве, то есть, с одной стороны, предметы, а с другой – рассуждения о пространстве, отныне суть лишь признаки и свидетельства этого процесса производства (который включает различные процессы означивания, но не сводится к ним). То есть важно уже не пространство того или сего, но пространство как целое или глобальное, которое следует не просто анализировать (что чревато бесконечными фрагментациями и членениями, вытекающими из аналитического замысла), но и порождать с помощью теоретического познания и в его рамках. Теория через цепь концептов воспроизводит, в самом сильном смысле – изнутри, а не только извне (описательно) – процесс порождения в целом, бесконечно переходя от прошлого к настоящему (и обратно). Действительно, история и ее последствия, «диахрония», этимология тех или иных локусов, то есть все, что там происходило, меняя местность, – все это вписывается в пространство. Прошлое оставило на нем свои следы, надписи – письмо времени. Но это пространство существует по-прежнему, как и в давние времена, оно дано нам как современное целое, со всеми своими действующими связями и сочленениями. То есть производство и продукт суть две нераздельных стороны одного целого, а не две отдельные репрезентации.

Одно замечание: в ту или иную эпоху, в том или ином обществе – древне-рабовладельческом, средневеково-феодальном и т. п. – активные группы не «производили» свое пространство так, как «производят» сосуд, предмет мебели, дом, фруктовое дерево. Тогда как же они действовали? Этот весьма насущный вопрос распространяется на все рассматриваемые «поля». Действительно, даже неокапитализм или управляемый капитализм, даже планировщики и программисты-технократы, производя пространство, не знают целиком и полностью все причины, следствия, посылки и импликации этого процесса.

Ответить или попытаться ответить на этот вопрос могут специалисты по некоторым «дисциплинам». Так, эколог будет отталкиваться от природных экосистем; он покажет, как деятельность человеческих групп нарушает равновесие этих экосистем и как это равновесие в большинстве случаев восстанавливается в «до-технических» или «архео-технических» обществах; затем он рассмотрит отношения города и деревни, потрясения, привнесенные городом, возможность или невозможность нового равновесия. Тем самым он прояснит и даже объяснит со своей точки зрения генезис современного социального пространства. Историки будут действовать иначе, в зависимости от своих методов и направлений; одни, те, кто изучает событийный ряд, составят хронологическую таблицу решений, касающихся отношений населенных пунктов с их территорией, возведения памятников; другие реконструируют подъем и упадок институций, обусловивших появление этих зданий; третьи будут изучать с экономической точки зрения связи между поселениями и территориями, между отдельными городами, государствами и городами и т. д.

Прежде чем двигаться дальше, напомним еще раз понятия, которые мы наметили и будем разрабатывать подробнее.

а) Пространственная практика любого общества порождает свое пространство; она полагает и предполагает его в диалектическом взаимодействии: медленно, но верно производит его, господствует над ним и присваивает его себе. Анализ выявляет пространственную практику общества при дешифровке его пространства.

Что такое пространственная практика при неокапитализме? Она тесно связывает в воспринимаемом пространстве повседневную реальность (времяпрепровождение) и реальность городскую (маршруты и сети, соединяющие места работы, «частной» жизни и досуга). Это необычная связь, поскольку она включает в себя жесткое разграничение локусов, которые она соединяет. Пространственную компетенцию и перформацию, отличающую каждого члена этого общества, можно оценить лишь эмпирическим путем. «Современная» пространственная практика определяется, таким образом, повседневной жизнью обитателя социального жилья в пригороде: это крайний и показательный случай; однако это не значит, что можно обойти стороной автомобильные трассы и политику воздушных сообщений. Пространственная практика должна обладать известной связностью, которая не обязательно означает когерентность (выработанную умственным путем, то есть рассчитанную и логичную).

b) Репрезентации пространства, иначе говоря, пространство задуманное, пространство ученых, планировщиков, урбанистов, «кроящих» и «организующих» технократов, некоторых художников, близких к научным кругам и отождествляющих переживание и восприятие с замыслом (продолжением чего служат ученые рассуждения о числах – золотом сечении, модулях и «канонах»). Это пространство, господствующее в данном обществе (способе производства). Концепции пространства тяготеют (с рядом оговорок, на которых следует остановиться подробнее) к системе вербальных, то есть разработанных интеллектом знаков.

с) Пространства репрезентации, то есть пространство, переживаемое через сопутствующие ему образы и символы, иными словами, пространство «жителей», «пользователей», а также отдельных художников и, быть может, тех, кто описывает, полагая, что только описывает, – писателей, философов. Это пространство подчиненное, то есть претерпеваемое, пространство, которое пытается изменить и присвоить себе воображение. Оно покрывает собой физическое пространство, используя его объекты в качестве символов. Тем самым эти пространства репрезентации тяготеют (с теми же оговорками, что и в предыдущем случае) к более или менее когерентным системам невербальных символов и знаков.

В силу (относительной) автономии пространства как «реальности», возникшей в результате длительного процесса – особенно при капитализме и неокапитализме (управляемом), – возникают новые противоречия. На пространственных противоречиях мы остановимся ниже. Пока же обозначим диалектическую взаимосвязь между членами триады: восприятие, осмысление, переживание.

Триада: три члена, а не два. Двучленное отношение сводится к оппозиции, контрасту, противоречию; оно определяется характерным эффектом: эффектом эха, отражения, зеркала. Философия положила много труда, чтобы преодолеть двучленные отношения – субъекта и объекта, res cogitans и res extensa у Декарта, Я и Не-я у кантианцев, посткантианцев, неокантианцев. Такая «бинарность» не имеет ничего общего с манихейскими теориями ожесточенной борьбы двух космических сил; превратившись в ментальную конструкцию, она изгоняет из жизни, мышления, общества (из материального, ментального, социального, из пережитого, воспринятого, осмысленного) всякую живую деятельность. Благодаря титаническим трудам Гегеля и Маркса философия вернулась к так называемым «релевантным» оппозициям, увлекая за собой некоторые специальные науки (или увлекаемая ими) и определяя интеллигибельное через оппозиции и системы оппозиций под предлогом прозрачности. Подобная система не может быть материальной, у нее не будет остатка; эта совершенная система являет себя умственному взору как рациональная и очевидная. Парадигма обладает волшебным свойством – преображать неясное в прозрачное, перемещать «объект» из темноты на свет, не деформируя его, одной лишь силой формулировки. Одним словом, расшифровывать. Знание с поразительным неразумием обслуживает власть, уничтожая любое сопротивление, любую тень и ее «бытие».

Чтобы понять социальное пространство в этих трех моментах, можно обратиться к телу. Тем более что отношения с пространством данного «субъекта», члена той или иной группы или общества, предполагают его отношения с собственным телом, и наоборот. Социальная практика, если рассматривать ее в целом, предполагает использование тела – рук, всех остальных членов и органов чувств, трудовых жестов и жестов, относящихся к внерабочей деятельности. Это – воспринимаемое (практическая основа восприятия внешнего мира, в психологическом смысле). Что касается репрезентаций тела, то они обусловлены научными достижениями, распространяемыми с примесью идеологии: это анатомия, физиология, болезни и лекарства, связь человеческого тела с природой, окрестностями и «средой». Со своей стороны, телесное переживание становится в высшей степени сложным и странным, ибо на него в виде иллюзии непосредственности влияет «культура» – различная символика и долгая иудеохристианская традиция, ряд аспектов которой раскрывает психоанализ. Переживаемое «сердце» (вплоть до недомоганий и болезней) странным образом отличается от сердца мыслимого и воспринимаемого. Тем более – пол. Локализации весьма затруднены, и переживаемое тело под давлением морали превращается в странное тело без органов – тело-кару, тело-кастрата.

Триада «восприятие – осмысление – переживание» (в терминах пространства: пространственная практика – репрезентация пространства – пространства репрезентации) лишается своего значения, если придать ей статус абстрактной «модели». Либо она отражает нечто конкретное (но не «непосредственное»), либо же имеет только ограниченное значение – как один из многих возможных идеологических медиаторов.

То, что переживание, осмысление и восприятие смыкаются и «субъект», член той или иной социальной группы, может переходить от одного к другому, не рискуя запутаться, – неоспоримый факт. Образуют ли они когерентное целое? Возможно – при благоприятных условиях. В таком случае, вероятно, должен существовать некий общий язык, консенсус, код. Можно предположить, что у западного города, от эпохи итальянского Возрождения до XIX века, такой язык был. Здесь доминировала репрезентация пространства, подчиняя себе пространство репрезентации (религиозного происхождения), сведенное к символическим образам небес и ада, дьявола и ангелов. Тосканские художники, архитекторы, теоретики разработали особую репрезентацию пространства – перспективу, исходя из социальной практики, которая, в свою очередь, как мы увидим, явилась результатом исторического поворота, изменившего отношения города и деревни. При этом в обыденном сознании, более или менее обреченном на немоту, сохранялось в почти неизменном виде пространство репрезентации, унаследованное от этрусков, несмотря на века римского и христианского владычества. Линия горизонта, уходящие вдаль и пересекающиеся в «бесконечности» параллели определяли интеллектуальную и одновременно визуальную репрезентацию, что приводило к первичности взгляда в рамках, так сказать, «логики визуализации». Эта репрезентация, вырабатывавшаяся веками, получила воплощение в архитектурной и урбанистической практике – перспективах, коде.

Чтобы довести до конца наше исследование и, по мере возможности, доказать получившуюся теорию, следует обобщить предложенные разграничения, распространив их на все общества, на все эпохи, на все «способы производства». Здесь мы ограничимся лишь несколькими аргументами, не надеясь осуществить эту задачу в полной мере. Репрезентации пространства проникнуты знанием (смесью познания и идеологии), всегда относительным и меняющимся. Следовательно, они объективны, но могут быть пересмотрены. Истинны они или ложны? Не всегда у этого вопроса есть определенный смысл. Перспектива – истинна или ложна? Репрезентации пространства, безусловно, абстрактны, но они входят в социально-политическую практику, поскольку сложившиеся отношения между предметами и людьми в репрезентируемом пространстве подчинены логике. Рано или поздно эта логика разрушает их, ибо они не когерентны. Пространства репрезентации, скорее переживаемые, чем осмысляемые, никогда не ограничены ни когерентностью, ни связностью. Они проникнуты воображаемым и символикой и уходят корнями в историю – историю целого народа и каждого отдельного человека, принадлежащего к этому народу. Этнографы, антропологи, психоаналитики, изучая эти пространства репрезентации (иногда сознательно, иногда нет), чаще всего забывают сопоставить их с репрезентациями пространства, которые сосуществуют, согласуются, взаимодействуют с ними, и еще чаще пренебрегают пространственной практикой. Ученые без труда распознают в них то, что их интересует: детские воспоминания, сновидения, образы и символы матки (отверстия, коридоры, лабиринты). Пространство репрезентации переживается, высказывает себя; у него есть ядро или эмоциональный центр – Эго, постель, комната, квартира или дом; площадь, церковь, кладбище. Оно включает локусы страсти и действия, локусы пережитых ситуаций, а значит, сопряжено со временем. Тем самым оно может получать различные качественные характеристики: направленное, ситуационное, реляционное, потому что по сути своей оно является качественным, текучим, динамичным.

Если обобщить это различие, оно потребует пересмотра истории. Необходимо будет изучить не только историю пространства, но и историю репрезентаций, а также историю их связей друг с другом, с практикой, с идеологией. Подобная история будет включать в себя генезис этих пространств, а главное – их сопряжений, искажений, перемещений, взаимных пересечений и связей с пространственной практикой обществ (способов производства).

Можно предположить, что репрезентации пространства имеют практическое значение, что они проникают в пространственные текстуры, отмеченные печатью продуктивных знаний и идеологий, и изменяют их. Следовательно, репрезентации пространства весьма важны и оказывают особое влияние на производство пространства. Каким образом? Через строительство, то есть через архитектуру, понимаемую не как возведение данного конкретного жилого здания, дворца, памятника, но как проект, вписанный в пространственный контекст и текстуру, – что предполагает «репрезентации», не теряющиеся в символике или воображаемом.

Пространства репрезентации, напротив, не производят ничего, кроме символических произведений – зачастую единичных, но иногда дающих начало целому «эстетическому» направлению. Однако по прошествии некоторого времени это «эстетическое» направление истощается, породив ряд экспрессивных форм и экскурсов в воображаемое.

Подобным разграничением нужно пользоваться с большой осторожностью. Оно сразу влечет за собой дробность, тогда как следует, напротив, восстановить производительное целое. К тому же нельзя заранее с уверенностью сказать, что оно поддается обобщению. Существует ли различие между репрезентациями пространства и пространствами репрезентации на Востоке (в Китае)? Весьма сомнительно. Возможно, напротив, что восточные иероглифы содержат некое неделимое единство представления о миропорядке (пространство-время) и понимания конкретного (практического и социального) пространства-времени, внутри которого выстраиваются символы, создаются произведения искусства, возводятся здания, храмы и дворцы. Ниже мы еще вернемся к этому вопросу; впрочем, ответа на него мы дать не можем за неимением точных знаний о Востоке. Зато мы попытаемся показать генезис этого разграничения, его значение и смысл на Западе, в западной практике, начиная с Греции и Рима. Впрочем, нельзя с уверенностью сказать, что разграничение это сохранилось неизменным вплоть до наших дней и что никогда не возникала обратная ситуация (например, производительность пространств репрезентации).

У некоторых народов (к примеру, обитателей перуанских Анд эпохи чавинской культуры) существовала репрезентация пространства, о которой свидетельствуют планы храмов и дворцов, и пространство репрезентации, отразившееся в произведениях искусства, графике, тканях и т. д. Как соотносились эти два аспекта одной эпохи? Сегодня наука изо всех сил старается восстановить теоретическим путем некое соединение, нисколько не похожее на приложение к «реальности» знаний прошлого. Поэтому осуществить эту реконструкцию крайне трудно: символы, которые мы чувствуем и предчувствуем, ускользают от нашего абстрактного, бестелесного, вневременного знания – изощренного, эффективного, но «нереального» применительно к некоторым «реальностям». Что было в промежутке, в зазоре между репрезентациями пространства и пространством репрезентации? Культура? Конечно, но это слово обладает обманчивой полнотой. Работа искусства? Безусловно, но чья и каким образом? Воображение? Возможно, но почему и для кого?

Предложенное разграничение приобрело бы еще большее значение, если бы нынешние теоретики и практики действовали каждый со своей стороны, разрабатывая одни – пространства репрезентации, а другие – репрезентации пространства. Если ссылаться на конкретные имена, можно сказать, что Фрэнк Ллойд Райт принимает общинное пространство репрезентации, восходящее к библейской и протестантской традиции, тогда как Ле Корбюзье разрабатывал техницистскую, сциентистскую, интеллектуализированную репрезентацию пространства.

Возможно, следует пойти дальше и допустить, что производители пространства всегда действовали в соответствии с некоей репрезентацией, тогда как «пользователи» пассивно претерпевали то, что им предлагалось, то, что было более или менее включено или обосновано в их пространстве репрезентации. Как осуществлялись подобные манипуляции? Ответ на этот вопрос должен дать анализ. Если у архитекторов (и урбанистов) действительно есть своя репрезентация пространства, то откуда она берется? Кто извлекает пользу из того, что она становится «рабочей»? Если у «жителей» в самом деле есть свое пространство репрезентации, это забавное недоразумение начинает разъясняться. Что вовсе не значит, что оно исчезает из социально-политической практики.

Понятие идеологии устаревает и клонится к закату, пусть даже критическая теория до сих пор допускает его необходимость. Это понятие никогда не было прояснено; им злоупотребляли: марксистская идеология, буржуазная идеология, идеология пролетарская, революционная, социалистическая и т. п.; нелепые разграничения между идеологией вообще и отдельными идеологиями, между «идеологическим аппаратом» и институтами знания и пр.

Что такое идеология без пространства, к которому она отсылает, которое описывает, чью лексику и связи она использует, чей код она содержит? Чем была бы религиозная идеология иудеохристианского образца, не будь в ее основе определенных мест и их названий: церковь, исповедальня, алтарь, святилище, кафедра, скиния и т. д.? Чем была бы Церковь без церквей? Христианская идеология, носительница узнаваемого и неузнанного иудаизма (Бог Отец и т. п.) создала пространства, обеспечивающие ее долговременность. Вообще говоря, то, что называется «идеологией», обретает плотность, лишь вторгаясь в социальное пространство, в его производство, и оформляется в нем. Быть может, сама по себе она и заключается преимущественно в дискурсе об этом пространстве?

Если познание, в соответствии со знаменитой формулой, восходящей к Марксу, непосредственно (а не опосредованно) становится производительной силой и происходит это с появлением капиталистического способа производства, значит, отношения между идеологией и наукой меняются. Знание берет на себя роль идеологии. Для идеологии – насколько она отличается от знания – характерна риторика, метаязык, а значит, пустословие и досужие разглагольствования (а не философско-метафизическая систематизация, «культуры» и «ценности»). Более того, идеологическое и логическое могут смешиваться в той мере, в какой упорные поиски когерентности и связности отсекают противоречия как сверху, в информации и знании, так и снизу, в пространстве повседневной жизни.

Репрезентация пространства сумела сочетать идеологию с наукой в рамках практики (социально-пространственной). Типичный пример – классическая перспектива. То же самое сегодня можно сказать о пространстве планировщиков, пространстве локализации, устанавливающем для каждой деятельности свой отдельный локус.

Идеология и знание, почти неразделимые, входят в более широкое понятие репрезентации, которое тем самым вытесняет понятие идеологии. Этот концепт может служить (рабочим) инструментом для анализа пространств, а также обществ, породивших эти пространства и сложившихся в них.

В Средние века пространственная практика включала в себя и сети дорог в окрестностях сельских общин, монастырей и замков, и пути, связующие города, и широкие дороги, по которым передвигались паломники и крестоносцы. Что касается репрезентаций пространства, то они были заимствованы у Аристотеля и Птолемея в христианской обработке: земля, подземный «мир» и светозарный Космос, небеса праведников и ангелов, где обитает Бог Отец, его Сын и Дух Святой. Неподвижная сфера в конечном пространстве, рассеченная по диаметру земной поверхностью, ниже которой расположен ад, а выше, образуя верхнюю часть сферы, находится небесный свод, купол с закрепленными на нем звездами и кружками планет; пространство, пронизанное божественными посланиями и посланниками, наполненное светозарной Славой Троицы, – таково понятие пространства у Фомы Аквинского и в «Божественной комедии». Что же до пространств репрезентации, то здесь в центре окрестностей находились сельская церковь, кладбище, ратуша и поля либо же городская площадь и колокольня. Эти пространства репрезентации служили иногда прекрасным истолкованием космологических репрезентаций; так, путь святого Иакова повторяет на земной поверхности путь, ведущий от созвездия Рака к созвездию Козерога на небесном своде, – Млечный Путь, прочерченный божественной спермой, где рождаются души, которые затем, скользя по склону, падают на землю и находят, если могут, путь к искуплению: паломничество, ведущее их в Компостелу («звездное поле»). Разумеется, тело входило в этот механизм репрезентаций, относящихся к пространству: «Телец властвует над шеей; Близнецы – над плечами; Рак – над руками; Лев – над грудной клеткой, сердцем и диафрагмой; Дева – над желудком; Весы – над нижней частью ягодиц; Скорпион владеет областями, предназначенными для похоти…» – утверждал Альберт Великий.

Можно предположить, что пространственная практика, репрезентации пространства и пространства репрезентации участвуют в производстве пространства по-разному: в зависимости от своих качеств и свойств, в зависимости от общества (способа производства), в зависимости от эпохи. Отношения между тремя этими моментами – восприятием, осмыслением, переживанием – никогда не бывают простыми и устойчивыми; тем более они не бывают «позитивными» в том смысле, в каком это слово противопоставляется «негативному», необъяснимому, несказанному, запретному, бессознательному. Являются ли три эти момента и их изменчивые сопряжения осознанными? Да, и тем не менее о них ничего не известно. Можно ли объявить их «бессознательными»? Да, потому что, как правило, о них не ведают, а анализ выводит их на свет из тьмы, рискуя ошибиться. Эти сопряжения всегда нуждались в проговаривании, хотя оно не равно знанию, даже «бессознательному».

 

I. 18

Четвертую импликацию можно сформулировать так: если есть производство и процесс производства пространства, есть и история. История пространства, его производства как «реальности», его форм и репрезентаций, отличается и от причинно-следственной цепочки так называемых «исторических» (датированных) фактов, и от конечной или бесконечной последовательности обычаев и законов, идей и идеологий, социально-экономических структур или институтов (надстроек). Производительные силы (природа, труд и организация труда, технические навыки и знания) и, разумеется, производственные отношения играют свою роль в производстве пространства, и эту роль необходимо определить.

Тем самым становится ясно, что переход от одного способа производства к другому представляет огромный теоретический интерес как результат противоречий в социальных производственных отношениях, которые не могут не вписываться в пространство и не вызывать в нем потрясений. Исходя из гипотезы, что каждый способ производства имеет собственное присвоенное пространство, можно предположить, что в процессе перехода производится новое пространство. Сейчас главным объектом считается способ производства, рассмотренный как законченная, замкнутая система; мысль, жаждущая прозрачности, или субстанциальности, или обеих сразу, отдает предпочтение подобному «объекту». Напротив, переходы позволяют выявить производство нового пространства, которое впоследствии будет обустроено. Таков город Возрождения – результат распада феодальных отношений и роста торгового капитализма. В этом процессе складывается код, который мы уже упоминали и анализу которого (с акцентом на парадигму) будет посвящено далее немалое число страниц. Код этот, формирующийся со времен Античности (в греческом и римском городе, но также и в трудах Витрувия и философов), даст язык писателям. Он отвечает пространственной практике и, скорее всего, репрезентации пространства – в большей мере, чем пространствам репрезентации, еще пропитанным магией и религией. Говоря, что код выработан, мы подразумеваем, что «люди» – жители, строители, политики, – разбирая (расшифровывая) реальность, город и деревню, идут уже не от городских сообщений к коду, а от кода к сообщениям, производя соответствующий дискурс и реальность. Следовательно, этот код имеет историю, которая является результатом всей истории города на Западе. Его смысл – позволить городской организации, претерпевшей не одно потрясение, стать знанием и властью, то есть институтом. Что смягчает упадок, конец автономии городов и городской системы как исторической реальности. Над историческими городами воздвигается государство; оно уничтожит их структуру и код. Надстройкой является этот код, а не сам город и пространство, отношения города и деревни в пространстве. Вместе с кодом сложился алфавит и язык города, основные знаки, их парадигма и синтагматические связи. Говоря менее абстрактным языком, сочетание фасадов определяет перспективу; входы и выходы, двери, окна подчинены фасадам и перспективам; улицы и площади образуются вокруг зданий, дворцов политических руководителей и институций (преобладают пока еще муниципальные власти). На разных уровнях – от жилого дома до памятника, от «частного» пространства до территории – элементы этого пространства располагаются и складываются одновременно и знакомым, и удивительным образом, не утратив своего очарования и в конце ХХ века. Код пространства позволял одновременно и в нем жить, и его понимать, и его производить. Он давал не просто способ чтения: в него входили вербальные знаки (слова, фразы с их смыслом, возникающим в результате процесса означивания) и знаки невербальные (музыка, звуки, призывы, архитектурные сооружения).

История пространства не может ограничиться изучением этих важнейших моментов: формирования, утверждения, угасания и распада подобного кода. Она не может обойти стороной глобальные процессы: способы производства в целом, относящиеся к ним отдельные общества с их особенностями, событиями, институциями. В истории пространства процесс производства будет разбит на периоды так, что он не будет точно совпадать с общепринятыми периодизациями.

Абсолютное пространство состоит из фрагментов природы, из локусов, отобранных за органически присущие им свойства (пещера или вершина, источник или река), но в конце концов, в результате признания, лишившихся этих природных черт и особенностей. Пространство-природу заселяют политические силы. Архитектура изымает у природы некое место, чтобы передать его политике с помощью символов (такова статуя местного бога или богини в греческом храме, пустой или содержащий простое зеркало алтарь синтоистского храма и т. д.) Освященное внутреннее пространство противостоит внешней природе – и тем не менее вторит ей и собирает ее воедино. Абсолютное пространство, в котором разворачиваются ритуалы и церемонии, сохраняет некоторые природные черты и инкорпорирует их в церемониал: возраст, пол, половые признаки (плодородие). Следовательно, абсолютное пространство, одновременно гражданское и религиозное, сохраняет в себе поколения, семьи, непосредственные отношения, но переносит на город, на политическое государство, основанное на городе. Социально-политические силы, занимающие это пространство, причастны к администрированию и военному делу: писцы и армия не остаются в стороне. Те, кто образует пространство (крестьяне, ремесленники), не совпадают с теми, кто им управляет, использует его для организации социального производства и воспроизводства: это священнослужители, воины, писцы, князья. Последние владеют пространством, которое производят другие, и с удовольствием присваивают его.

Из пространства абсолютного, религиозно-политического, произведенного кровными, территориальными, языковыми сообществами, вытекает пространство относительное, историческое. Но абсолютное пространство при этом не исчезает; оно сохраняется как стержень или основание исторического пространства, опора пространств репрезентации (религиозной, магической, политической символики). В нем происходит внутреннее диалектическое движение, подталкивающее его к концу и, однако, позволяющее ему длиться во времени: в нем борются полнота и пустота. Невидимая полнота политического пространства (городского пространства города-государства) утверждается в пустоте природного пространства, изъятого из природы, наподобие нефa, сводов собора. Затем историческое начало окончательно уничтожает природное, возводя на его развалинах пространство накопления (любых богатств и ресурсов: знаний, техники, денег, драгоценностей, произведений искусства и символов). Маркс оставил теорию этого накопления, особенно его первоначального периода, когда природное и историческое еще плохо различимы; к этой теории нам еще предстоит вернуться, ибо она неполна. В этот период господствует «субъект»: западный исторический город со своей территорией, над которой он господствует. На протяжении этого периода производственная деятельность (труд) перестает смешиваться с воспроизводством, обеспечивающим продолжение социальной жизни; она отделяется от него, но сразу становится жертвой абстрагирования: абстрактный социальный труд, абстрактное пространство.

Абстрактное пространство идет следом за пространством историческим, которое, в свою очередь, также сохраняется в качестве постепенно слабеющей основы и опоры пространств репрезентации. Абстрактное пространство в качестве «объекта» функционирует как множество предметов-знаков в их формальных связях: стекла и камня, бетона и стали, углов и кривых, полнот и пустот. Это формальное и исчислимое пространство отрицает различия – как природного и временного (исторического) происхождения, так и те, что обусловлены телом, возрастом, полом, этносом. Значение подобного множества отсылает к сверхзначению, ускользающему от чувственного восприятия: функционированию капитализма – одновременно очевидному и скрытому. Доминирующее пространство, то есть пространство центров богатства и власти, стремится обустроить пространства подчиненные, периферийные, уничтожая, нередко насильственными действиями, любые препятствия и попытки сопротивления. Различия же сами по себе отсылают к символике, которая в обязательном порядке принимает форму искусства, также абстрактного. Фактически символы, производные от непризнания ощутимого, чувственного, сексуального, непризнания, отличающего предметы-знаки абстрактного пространства, объективируются как замещение: фаллический облик зданий-памятников, наглость многоэтажек, (бюрократически-политический) авторитаризм, имманентно присущий репрессивному пространству. Все это требует более глубокого анализа. Одно из противоречий, присущих абстрактному пространству, состоит в том, что оно отрицает все чувственное и сексуальное, и тем не менее его действующей референцией является только половая сфера: семейная ячейка (жилплощадь, квартира, флигель, особняк и т. д.), отцовство и материнство, тождество между плодородием и наслаждением. Воспроизводство социальных отношений насильственно смешивается с биологическим воспроизводством в самом упрощенном и грубом понимании. В пространственной практике доминирует воспроизводство социальных отношений. Репрезентация пространства, связанная со знанием и с властью, оставляет минимальное место для пространств репрезентации, которые сводятся к произведениям, образам, воспоминаниям, вытесненное содержание которых (ощутимое, чувственное, сексуальное) почти не соприкасается с символикой. В таком пространстве, безразличном к возрасту и полу (к самому времени), может жить ребенок, но подросток в нем страдает, ибо не видит в нем собственной реальности – ни как мужского или женского образа, ни как образа возможного наслаждения. Подросток, не имея возможности сопротивляться ни надменным зданиям, ни выставленным напоказ знакам, может вернуться к различиям, природному, чувственному в обоих значениях, сексуальности и наслаждению лишь через бунт.

Для абстрактного пространства характерно не только исчезновение деревьев, удаленность от природы; и не только огромные государственные и военные пустоты, площади-перекрестки или торговые центры, к которым стекаются товары, деньги, автомобили. Его нельзя определить исходя из восприятия. Его абстрактность далеко не проста: она не прозрачна и не сводится ни к единой логике, ни к единой стратегии. Эта абстрактность, не совпадающая ни с абстрактностью знака, ни с абстрактностью понятия, функционирует негативно. В таком пространстве заложено отрицание всего, что ему предшествует и служит ему опорой, – исторического, религиозно-политического. Оно также негативно функционирует по отношению к тому, что в нем зарождается и прорастает, к дифференциальному пространству-времени. В нем нет ничего от «субъекта», и тем не менее оно действует как «субъект»: несет в себе и поддерживает одни социальные отношения, растворяет другие, противится третьим. Абстрактное пространство функционирует позитивно по отношению к своим импликациям – технике, прикладным наукам, знанию, связанному с властью. Более того, оно служит также местом, средой и орудием этой «позитивности». Как такое возможно? Быть может, оно определяется овеществляющим отчуждением: товарная среда сама становится товаром, который продается оптом и в розницу? Не исключено, однако его «негативностью» нельзя пренебрегать, а абстрактное не сводится к «абсолютной вещи». Очевидно, что это абстрактное пространство имеет в высшей степени сложный статус. Поглощая, вбирая в себя прежние «субъекты», деревню и город, оно подменяет собой эти «субъекты». Оно складывается как пространство власти, что в данном случае (возможно) влечет за собой его собственный распад из-за рождающихся внутри него конфликтов (противоречий). Таким образом, имеет место внешний псевдосубъект, безличное, абстрактное «оно», современное социальное пространство – и скрытый в нем, замаскированный его иллюзорной прозрачностью, истинный «субъект», государственная (политическая) власть. В этом пространстве и о нем нет ничего несказанного: все говорится и пишется. Тогда как сказать почти нечего, а переживать тем более. Переживание уничтожается. Над ним берет верх осмысление. История переживается как ностальгия, а природа – как сожаление, горизонт, оставшийся за спиной. Поэтому все эмоциональное, чувственное остается по эту сторону данного пространства, не пропитывая собой символику, и получает название, обозначающее субъекта и его отрицание абсурдной рациональностью пространства: бессознательное.

В связи с этим абстрактным, прикладным (а значит, поддающимся манипуляциям со стороны всякого рода «властей», их места и среды) пространством встает один вопрос, значение которого станет понятно позже. Он касается молчания пользователей. Почему они терпят манипуляции, наносящие ущерб их пространствам, их повседневной жизни, почему не бунтуют? Почему протесты ограничены «просвещенными группами», то есть элитой, которую, как правило, эти манипуляции обходят стороной? Элитарная среда, находящаяся на обочине среды политической, шумит – занимается говорильней, – но без особого результата. Почему так называемые «левые» политические партии остаются в стороне от протестов? Почему самые дальновидные политики дорого платят за свою прозорливость? Неужели бюрократия набрала такой вес, что ни одна политическая сила не может ей сопротивляться? У этого поразительного явления мирового масштаба есть множество причин и резонов. Как бы могло сохраняться столь странное равнодушие, если бы внимание и интересы «пользователей» не были отвлечены на другое? если бы на их требования и предложения не выдвигались железные оправдания? если бы эти важнейшие цели не подменялись предметами, вещами? Видимо, социальное пространство подменяется отдельным участком этого пространства, ошибочно считающегося главным, – участок письма, образности, носителями которых выступают тексты (журналистика, литература), на которые делают упор средства массовой информации; короче говоря, абстракция, наделенная ужасающей властью сводить «переживание» на нет.

Быть может, абстрактное пространство, находящее опору в некритическом (позитивном) знании, подкрепление – в ужасающей способности к насилию и поддержку со стороны бюрократии, которая завладевает результатами восходящего капитализма и обращает их в свою пользу, будет длиться вечно? Если бы дело обстояло так, его бы следовало считать местом и средой последнего падения, конечной стабильностью, которую предвидел Гегель, результатом социальной энтропии. Средством от этой падения были бы только конвульсии Ацефала (Жорж Батай). Последним прибежищем неуничтожимого жизненного начала стал бы пустырь.

Если смотреть на дело менее пессимистично, можно показать, что в абстрактном пространстве присутствуют свои особые противоречия; эти противоречия пространства частично восходят к старым противоречиям, доставшимся от исторического времени, но в измененном виде: некоторые из них усиливаются, другие слабеют. Среди этих старых противоречий рождаются новые, которые в ряде случаев ведут абстрактное пространство к концу. При воспроизводстве социальных производственных отношений внутри этого пространства происходит двоякий процесс: распад старых отношений и зарождение новых. Тем самым абстрактное пространство, несмотря на свой негативный характер (а вернее, благодаря своему негативному характеру), порождает новое пространство, которое будет называться пространством дифференциальным. Почему? Потому что абстрактное пространство тяготеет к однородности, уничтожает существующие различия (особенности), а новое пространство может родиться (быть произведенным), лишь подчеркивая различия. Оно соединит то, что разъединяет пространство абстрактное: функции, составные элементы и моменты социальной практики. Оно положит конец локализациям, дробящим единство тела (индивидуального и социального), тела потребностей, тела познания. Напротив, в нем будет различаться то, что абстрактное пространство стремится смешать, в частности социальное воспроизводство и половое размножение, наслаждение и биологическое плодородие, отношения социальные и отношения семейные (тогда как различать, дифференцировать их становится все более насущной необходимостью, а пространство наслаждения, если оно производится, не будет иметь ничего общего с функциональными пространствами, особенно с пространствами полового размножения: семейными ячейками, расположенными в поставленных одна на другой коробках, «современными» зданиями, небоскребами, «городскими ансамблями» и пр.).

 

I. 19

То факт, что каждое общество производит собственное пространство, имеет еще несколько следствий. «Социальное бытие», которое считает и утверждает себя «реальным», но не производит своего пространства, останется весьма специфическим образованием, своего рода абстракцией; ему не выйти за пределы идеологии и даже «культуры». Оно уйдет в фольклор и рано или поздно погибнет, утратив и идентичность, и наименование, и остатки реальности. Тем самым намечается критерий, позволяющий отделять идеологию от практики, а также от науки (отличать переживание от восприятия и осмысления, со всеми их связями, оппозициями и диспозициями, освещениями и затемнениями).

Средневековое общество (феодальный способ производства с его вариантами и местными особенностями), безусловно, создало свое пространство. Оно возникло на уже сложившемся пространстве и сохранило его как основание и опору символики; аналогичным образом оно и сохранялось. Вехами его служили замки, монастыри, соборы – они привязывали его к ландшафту, измененному деятельностью крестьянских общин и дорожной сетью. Таково было пространство take off, начала накопления в Западной Европе; исходной точкой и колыбелью этого накопления служили города.

Капитализм и неокапитализм произвели абстрактное пространство, включающее «товарный мир», его «логику» и стратегии в мировом масштабе, а также власть денег и власть политического государства. Это абстрактное пространство опирается на широчайшие сети банков, деловых центров, крупных производственных единиц, а также на пространство автомобильных дорог, аэропортов, информационных сетей. Город, колыбель накопления, средоточие богатства, исторический субъект, центр исторического пространства, в этом пространстве распался.

Произвел ли какое-то пространство «социализм» (тот, который сегодня ошибочно называют этим словом; на самом деле «коммунистического общества» не существует, его концепт меркнет, а понятие «коммунизм» служит главным образом для поддержания двух взаимосвязанных мифов – мифа об антикоммунизме и мифа о коммунистической революции, свершившейся там-то и там-то) – то есть государственный социализм?

Вопрос не праздный. Революция, не производящая нового пространства, не идет до конца; она терпит крах; она меняет не жизнь, а лишь идеологические надстройки, институции, политические аппараты. Революционное преобразование поверяется своей способностью творить в повседневной жизни, в языке, в пространстве – не обязательно одновременно и в равной степени.

Тем не менее не стоит отвечать на этот вопрос поспешно. Он заслуживает долгого, терпеливого размышления. Вполне возможно, что революционный период, то есть период резких перемен, создает условия для нового пространства, а реализация его требует достаточно длительного времени: периода покоя. Поразительное творческое брожение в Советской России между 1920 и 1930 годами потерпело в архитектуре и урбанизме даже больший крах, чем в других сферах; за тучными годами последовали годы бесплодные. Что означает эта неудача, это бесплодие? Где сегодня архитектурная продукция, которую можно было бы назвать «социалистической» или просто новой по сравнению с продукцией капиталистической, где соответствующий урбанизм? В Восточном Берлине на бывшей Аллее Сталина, переименованной в Аллею Карла Маркса? На Кубе? В Москве? В Пекине? Где столкновение между «реальным» обществом, по праву или нет именуемым социалистическим, и замыслом нового общества по К. Марксу и Ф. Энгельсу? Как понять и усвоить мировое пространство «социалистического» общества? Короче, где испытание пространством, то есть пространственной практикой обществ, которые относят себя к «социалистическому» способу производства? И еще точнее: какова связь между цельным пространством, определяемым «социалистическими» производственными отношениями, и мировым рынком, который вышел из капиталистического способа производства, тяготеющего над всей планетой и обусловливающего разделение труда в мировом масштабе, а значит, распределение пространства, производительных сил в этом пространстве, источников и потоков богатств?

На все эти многочисленные вопросы сегодня трудно ответить из-за недостатка информации, недостатка знаний. И все же: можно ли говорить о социализме, если ничего не придумано в архитектуре, если не создано особое пространство, – и не стоит ли говорить о несостоявшемся переходе?

Предвосхищая дальнейшее изложение, можно уже сейчас сказать, что перед «социализмом» открываются два пути, два направления. В рамках одной тенденции упор делается на ускоренный рост любой ценой, по разным причинам (состязательность, престиж, власть). Государственный социализм довольствуется улучшенной версией капиталистических процессов роста; он делает ставку на опорные пункты: крупные предприятия, большие города (огромные производственные единицы и одновременно центры политической власти). Последствия этого процесса, а именно усиление неравенства в развитии, отсталость регионов и целых слоев населения, считаются в этой перспективе не заслуживающими внимания. В другой перспективе стратегия нацелена прежде всего на малые и средние предприятия и города соответствующих размеров; она стремится вовлечь в развитие территорию и народ в целом, не разделяя развитие и рост. Неизбежная урбанизация общества не может осуществляться в ущерб целым секторам, усиливая неравномерность в росте и развитии; она должна преодолеть оппозицию города и деревни, а не размывать одно в другом в неразличимой магме.

Классовая борьба? Она влияет на производство пространства, производство, где субъектами действия являются классы, части и группы классов. Сегодня классовая борьба более, чем когда-либо, считывается в пространстве. Собственно, только она не позволяет абстрактному пространству распространиться на всю планету, в буквальном смысле стирая все различия; только она обладает способностью к дифференциации, способностью производить различия, которые не являются имманентно присущими экономическому росту, рассматриваемому как стратегия, «логика» и «система» (где различия стимулируются или допускаются). Формы этой борьбы куда более разнообразны, чем ранее. К ним, безусловно, принадлежат и политические выступления меньшинств.

В первой половине ХХ века аграрные реформы и крестьянские революции придали новый облик поверхности планеты; по большей части эти изменения пошли на пользу абстрактному пространству: прежнее пространство, пространство исторических народов и городов, было отшлифовано (и автоматизировано). Впоследствии эту деятельность продолжили городские герильи и вмешательство «масс» даже в городах, особенно в Латинской Америке. В мае 1968 года во Франции, когда студенты, а затем и рабочий класс заняли свое пространство и взяли на себя ответственность за него, в этом движении обозначились новые черты. Задержка (безусловно, временная) этой реапроприации пространства у многих вызывает разочарование. Изменить существующее пространство якобы способны только бульдозер и коктейль Молотова. Разрушить до основанья, а затем восстановить? Да, но что именно? Создать заново те же продукты в рамках тех же способов производства? Разрушить заодно и эти способы? Подобный подход преуменьшает противоречия существующего общества и пространства; он бездоказательно допускает, что «система» закрыта; осыпая эту систему бранью, он подпадает под ее притяжение и опрометчиво прославляет ее могущество. Подобная шизофреническая «левизна» несет в себе собственные «бессознательные» противоречия. Призыв к абсолютной стихийности как в разрушении, так и в созидании предполагает также и разрушение мысли, науки, способности к изобретательству – под тем предлогом, что они не позволяют немедленно совершить тотальную и абсолютную революцию, дать определение которой, впрочем, никто не может.

Однако следует признать, что в борьбе за пространство и в пространстве инициатива по-прежнему принадлежит буржуазии. Отсюда и ответ на поставленный выше вопрос: о пассивности, молчании «пользователей».

Абстрактное пространство функционирует в высшей степени сложно. Точно так же, как диалог, это пространство предполагает молчаливое соглашение, пакт о ненападении, почти договор о неприменении силы. Иначе говоря, о взаимности, о совместном пользовании. Подразумевается, что ни один прохожий на улице не нападет на встречных; агрессор, преступающий этот закон, совершает преступление. Подобное пространство предполагает «пространственное устройство», согласующееся с речевым устройством, хотя и отличное от него; оно делает значимыми для людей определенные отношения в определенных местах (магазинах и лавках, кафе, кинотеатрах и пр.) и, как следствие, порождает коннотативные высказывания об этих местах, следствием которых является некий «консенсус», соглашение – предполагается, что в этих местах избегают неприятностей, что туда идут спокойно, там чувствуют себя хорошо и т. д. Что же касается высказываний денотативных, то есть описательных, то они приобретают почти юридический вид и также влекут за собой консенсус: нельзя драться, чтобы занять одно и то же место; следует оставлять свободное пространство, по возможности соблюдая проксемику, почтительное расстояние. Отсюда, в свою очередь, вытекает логика и стратегия собственности в пространстве: «все твое, место и вещи, не является моим». И тем не менее существуют общественные места, места совместного пользования, владение и потребление которых не может быть всецело частным, – такие, как кафе, площади и памятники. Кратко описанный здесь пространственный консенсус есть часть цивилизации – точно так же, как запрет некоторых грубых и оскорбительных действий (по отношению к детям, женщинам, старикам и даже населению в целом). Тем самым классовой борьбе, как и другим видам насилия, противопоставляется иная цель – не-завладение.

Любое пространство существовало до появления актора – субъекта, одновременно индивидуального и коллективного, ибо он всегда является членом некоей группы или класса, которые пытаются присвоить себе это пространство. Это заранее существующее пространство обусловливает присутствие, деятельность, дискурс данного «субъекта», его компетенцию и перформацию; и тем не менее присутствие, деятельность, дискурс «субъекта», предполагая это существование, одновременно его отрицают – «субъект» испытывает его как препятствие, как сопротивляющуюся предметность, иногда неумолимо жестокую, вроде бетонных стен, которые почти невозможно хоть сколько-нибудь изменить и с которыми к тому же, согласно драконовским правилам, запрещено обращаться так, чтобы их изменить. Таким образом, текстура пространства не только вызывает не имеющие к ней отношения и неуместные социальные действия, но и рождает обусловленную ею самой пространственную практику, некий коллективный и индивидуальный способ ее использования. А значит, порождает последовательность действий, которые не сводятся только к практике означивания, хоть и включают ее. В процессе этих действий жизнь и смерть не только становятся предметом мысли, подражания, высказывания – но и свершаются. Время внутри пространства потребляет, пожирает живое существо: это жертва, наслаждение или страдание. Но абстрактное пространство, пространство буржуазии и капитализма, связано с обменом (имуществом и товарами, словами, текстами, речами и пр.) и потому в большей мере, чем любое другое, предполагает консенсус. Надо ли добавлять, что насилие в этом пространстве не всегда остается латентным и скрытым? В этом одно из его противоречий: противоречие между внешней безопасностью и насилием, которое постоянно грозит прорваться, а иногда и прорывается то там, то здесь.

Былая классовая борьба буржуазии и аристократии произвела пространства, где борьба эта явлена наглядно. В результате этого конфликта, оставившего самоочевидные следы и результаты, изменился облик многих исторических городов. Буржуазия, одержав политическую победу, разрушила аристократическое пространство Маре в историческом центре Парижа, включила его в материальное производство, поселила в пышных особняках мастерские, магазинчики, квартиры; она обезобразила и по-своему оживила это пространство, сделав его более «народным». Сегодня там идет процесс элитизации, вторичного обуржуазивания; буржуазия сохраняет инициативу в крупном историческом городе. Она сохраняет ее и в куда более широком масштабе. Она начинает экспорт «вредных» производств в слаборазвитые страны – Бразилию в Америке, Испанию в Европе, вводя тем самым внутренние различия в единый способ производства.

Средиземноморское побережье становится пространством досуга для индустриальной Европы. Это примечательный случай производства пространства, которое идет за счет различия, заложенного в самом способе производства; являясь пространством досуга и даже, в известном смысле, не-труда (отпусков, а также выздоровления после болезни, отдыха, жизни на пенсии и т. д.), побережье Средиземного моря входит тем самым в социальное разделение труда; здесь утверждается неоколонизация – экономическая и социальная, архитектурная и урбанистическая. Иногда это пространство пытается выйти за рамки требований неокапитализма, которым оно подчинено; его использование требует экологических качеств: наличия солнца и моря, близости городских центров и временных жилищ (гостиниц, домиков). Таким образом, оно обладает известной качественной спецификой – в отличие от крупных промышленных центров, где царит количественное в чистом виде. Если воспринимать эту «специфику» некритично, то оно будет выглядеть пространством непродуктивных трат, широкого разбазаривания средств, гигантского, напряженного жертвоприношения избыточных вещей, символов, энергии: не столько отдыха, сколько спорта, любви, обновления. Города – центры досуга с их едва ли не «жертвенностью» якобы резко противостоят городам Северной Европы – центрам производства. В конце временной цепи, ведущей от места работы и пространства производства к потреблению пространства, солнца и моря, к стихийной или сознательно вызванной эротике, к празднику Отпуска, окажется трата, мотовство. То есть мотовство и трата будут находиться не в начале цепочки, как первичное событие, но в конце, придавая ей смысл. Какое заблуждение! Насколько ложна эта прозрачность и обманчива эта естественность! Все эти непроизводительные траты тщательно организуются; они централизованы, упорядочены, выстроены по значимости, запрограммированы, имеют символическое измерение и приносят выгоду «туроператорам», банкирам и промоутерам из Лондона, Гамбурга и т. д. Выражаясь еще точнее, с помощью намеченных нами понятий, можно сказать, что в пространственной практике неокапитализма, с его воздушным транспортом, репрезентации пространства позволяют манипулировать пространствами репрезентации (пространствами солнца, моря, праздника, мотовства и трат).

Все эти замечания имеют одну цель: конкретизировать понятие производства пространства – и показать, как идет классовая борьба при гегемонии буржуазии.

 

I. 20

«Изменить жизнь», «изменить общество» – все эти слова бессмысленны, если нет производства соответствующего пространства. В неудаче советских конструктивистов 1920-х годов заложен важный урок: новым социальным отношениям – новое пространство и наоборот. Это положение, вытекающее из нашего основного положения, нуждается в подробном разъяснении. «Изменить жизнь!» Эта идея, воспринятая у поэтов и философов и оформившаяся в утопию отрицания, недавно попала в публичную, то есть политическую, сферу и, распространяясь в ней, вырождается в политические лозунги. «Жить лучше», «Жить по-другому», «Качество жизни», «Условия жизни»… Отсюда естественным образом переходят к загрязнению среды, сохранению природы, к «окружающей среде». Раз – и готово: нет больше ни давления мирового рынка, ни преобразования мира, ни производства нового пространства. Идея возвращается в область идеального, тогда как речь идет о том, чтобы постепенно (или рывками) вывести на свет иную пространственную практику. Пока в абстрактном пространстве сохраняется повседневность с ее предельно конкретными требованиями, пока будут происходить лишь частные технические улучшения (расписание транспорта, его скорость и относительный комфорт), пока пространства (труда, досуга, проживания) будут оставаться раздельными, объединенными только политическим органом и его контролем, проект «изменения жизни» останется политическим лозунгом, который то отбрасывают, то подхватывают вновь.

Такова ситуация, в которой бьется теоретическая мысль, не без труда пытаясь обойти препятствия. С одной стороны, она видит пропасть утопий отрицания, тщеславие критической теории, действующей только на уровне слов и репрезентаций (идеологий); с другой – сталкивается с весьма позитивными технологическими утопиями: прогностикой и программированием. Ей остается лишь констатировать факт применения к пространству (а значит, к существующим социальным отношениям) кибернетики, электроники, информатики и пытаться вывести из этого некоторые уроки.

Намеченный нами путь связан, таким образом, со стратегической гипотезой, с долгосрочным теоретическим и практическим проектом. Политическим проектом? И да и нет. Он включает политику пространства, но выходит за рамки политики и предполагает критический анализ любой политики пространства и любой политики в целом. Этот проект указывает путь к производству иного пространства, пространства иной (социальной) жизни и иного способа производства, преодолевает зазор между наукой и утопией, между реальным и идеальным, между осмыслением и переживанием. Он стремится преодолеть их противоположность, развивая диалектические отношения «возможное/невозможное» как в объективном, так и в субъективном плане.

Роль стратегической гипотезы в познании уже не нуждается в обоснованиях. Благодаря ей познание сосредоточивается на том или ином пункте, том или ином ядре, концепте или группе концептов, рассматривая их в фокусе. Стратегия оказывается либо удачной, либо неудачной; она действует более или менее долгое время, а затем размывается или распадается. Она сравнительно устойчива применительно к тактическим приемам познания и действия, но, естественно, остается временной, а значит, подлежащей пересмотру. Она мобилизует, но не нацелена на достижение какой-либо вечной истины. Стратегический механизм равно или поздно ржавеет. Смещение центровки нарушает все выстроенное вокруг данного центра.

В недавнее время было сделано несколько тактических и стратегических попыток с целью учреждения (хочется иронически обыграть оба значения слова) неприступной крепости знания. Ряд простодушных и хитрых ученых расписались в собственной преданности науке, вынеся за скобки все вопросы, которые ставит сама наука: отдали первенство знанию и наблюдению, а не переживанию. Последним по времени стратегическим опытом подобного рода стала ориентация знания на лингвистику и производные от нее дисциплины – семантику, семиологию, семиотику. Ранее имели место попытки ориентировать знание на другие науки – политэкономию, историю, социологию и т. д.

Эта новейшая гипотеза породила большое количество исследований, трудов и произведений – как выдающихся, так и переоцененных и недооцененных: иерархия всегда подвержена пересмотру, в ней нет ничего вечного и неизменного. Сейчас убеждение в том, что можно выстроить единый, определенный и окончательный центр знания, пошатнулось. Как изнутри, так и снаружи. Изнутри оно вызывает вопросы, на которые не может дать ответа: например, вопрос о субъекте. Систематическое изучение языка и/или изучение языка как системы разрушили «субъект» во всех пониманиях этого слова. Теперь рефлектирующая мысль собирает осколки своего зеркала: ей нужен «субъект», и она обращается к старинным «субъектам» философов: к декартову Cogito (подхваченному Хомским со всеми своими отличительными свойствами: единством глубинных структур дискурса, всеобщностью его поля сознания), к Эго Гуссерля, модернизированному варианту декартова Cogito. Но Cogito не способно сохранять свою философскую (метафизическую) субстанциальность, особенно если его пытаются столкнуть с бессознательным – изобретенным именно для того, чтобы отказаться от Cogito.

Именно здесь проявляется вся важность предыдущего замечания. В рамках этой гипотезы социальное пространство широким жестом объединяется с пространством физическим. Его сводят к эпистемологическому (ментальному) пространству, пространству дискурса и декартова Cogito, забывая при этом, что практическое «я», в котором индивидуальное неотделимо от социального, существует в пространстве, где оно ориентируется (или плутает). Бездумно перескакивая от ментального к социальному и обратно, мы переносим на дискурс (в частности, на дискурс о пространстве) свойства пространства как такового. Некоторые, правда, ищут опосредующее звено между ментальным и социальным в теле: голосе, жестах. Но соответствует ли это абстрактное тело, рассматриваемое только как медиатор между «субъектом» и «объектом», телу практическому, из плоти и крови, телу как целому, обладающему пространственными свойствами (симметрией, асимметрией) и свойствами энергетическими (тратами, сбережениями, мотовством)? Далее мы покажем, что одно лишь изучение тела как целого (практико-чувственного) способно иначе направить познание, сместить его центр.

Стратегия знания, ориентированная на дискурс, уходит от самого неприличного вопроса: о взаимосвязи знания и власти. К тому же она не дает удовлетворительного для рефлектирующей мысли ответа на поставленный ею же теоретический вопрос: «относятся ли множества невербальных знаков и символов – кодированные и не кодированные, систематизированные и нет – к тем же категориям, что и множества вербальные, или же эти множества не совпадают?» К числу невербальных знаковых множеств следует отнести музыку, живопись и скульптуру, архитектуру, по-видимому, театр, ибо он, наряду с текстом или предтекстом, включает в себя жесты, маски, костюмы, сцену, постановку, короче говоря, некое пространство. Следовательно, невербальные множества имеют пространственный характер, несводимый к «ментальности». В известном смысле их частью являются и сельские и городские пейзажи. Недооценивая пространство, пренебрегая им, ограничивая его, мы тем самым переоцениваем тексты, письменность и типы письма, читаемое и видимое, и сводим к ним всю сферу интеллигибельного.

Выдвинутую нами стратегическую гипотезу можно сформулировать следующим образом: «Теоретические и практические вопросы, связанные с пространством, приобретают все более важное значение. Их решение не отменяет, но смещает понятия и проблемы, касающиеся биологического воспроизводства, производства средств производства и потребительских благ». Маркс писал, что способ производства исчезает не ранее, чем высвободит производительные силы и реализует все заложенные в нем возможности. К этому утверждению можно относиться либо как к очевидности, либо как к удивительному парадоксу. Скачок производительных сил – совершившийся без отмены капиталистических производственных отношений – подменяет производство вещей в пространстве производством самого пространства или, вернее, накладывает одно на другое. Производство это (по крайней мере, в некоторых случаях, поддающихся наблюдению и анализу) сопутствует давлению мирового рынка и воспроизводству капиталистических производственных отношений. Деспотическая просвещенная буржуазия и капитализм частично подчинили себе товарный рынок, используя в качестве орудия абстрактное пространство. Подчинение рынка капиталов оказывается делом более трудным (так называемые «монетарные» трудности). Сочетание жесткого политического господства с ростом производительных сил и недостаточной управляемостью рынков приводит к пространственному хаосу на всех уровнях, от окрестного квартала до всей планеты. Буржуазии и капитализму уже сейчас чрезвычайно трудно подчинять себе свой продукт и орудие господства – пространство. Они не способны ограничить практику (практически-чувственное, телесное, социально-пространственную практику) своим абстрактным пространством. Возникают и проявляются новые противоречия – противоречия пространства. Быть может, пространственный хаос, порожденный капитализмом, несмотря на могущество и рациональность государства, превращается в его слабое звено, в его уязвимое тело?

Может ли эта стратегическая гипотеза повлиять на общепринятые политические стратегии, а именно на мировую революцию, совершаемую политическим путем одной-единственной партией, в одной-единственной стране, одним-единственным учением, одним-единственным классом – коротко говоря, одним-единственным центром? Может ли она их заменить? Как все помнят, крах моноцентрической гипотезы вызвал появление другой стратегической гипотезы – о преобразовании, совершенном третьим миром.

Собственно, речь не идет ни о догматической замене одной из этих гипотез на другую, ни о простом преодолении оппозиции между «моноцентризмом» и «полицентризмом». Преобразование мира, именуемое прижившимся словом «революция», оказывается поистине всемирным (планетарным), а значит, множественным и многообразным. Оно свершается как в теоретическом, так и в политическом плане: теория смыкается с политикой. Оно происходит как в технике, так и в познании и в практике. Где-то главной силой, активной и/или пассивной, были и остаются крестьяне, а где-то маргиналы или передовой рабочий класс, делающий неожиданный выбор. В одних местах преобразование мира принимает ускоренный, бурный оборот, а в других происходит подспудно, внешне спокойно и мирно. Где-то господствующий класс принимает решения, а где-то разлетается вдребезги.

Стратегическая гипотеза, относящаяся к пространству, не исключает ни роли так называемых «слаборазвитых» стран, ни роли промышленных стран и их рабочего класса. Напротив: ее принцип и цель – связать разрозненные аспекты, соединить вместе отдельные движения и элементы. Она представляет собой попытку осмыслить мировой опыт как таковой – как множество различных опытов мирового пространства; для нее неприемлема однородность, насаждаемая государством, политической властью, мировым рынком и миром товара – та однородность, которая на практике выражается в абстрактном пространстве и выражает себя с его помощью. Эта гипотеза предполагает учет всех различий, в том числе обусловленных природой – тех, на которые обращает внимание экология, выделяя из других (различий режимов, стран, поселений, этносов, природных ресурсов и т. д.).

Стоит ли подробно доказывать, что «право на различие» имеет смысл лишь в контексте реальной борьбы за различие и что различия, произведенные в ходе этих теоретических и практических битв, отличаются от природных особенностей и разграничений, стимулируемых в существующем абстрактном пространстве? Да, стоит. Только тонкий анализ может выявить различия, заслуживающие упоминания, те, на усиление которых могут делать ставку теория и действие.

Восстановление «кода» пространства, то есть языка, общего для практики и теории, для жителей, архитекторов и ученых, можно считать неотложной тактической задачей. Прежде всего, в подобном коде проявилось бы единство разрозненных элементов: личного и общественного, схождений и различий в пространстве. Он собрал бы воедино понятия, рассеянные в существующей пространственной практике и идеологиях, которые ее обосновывают: микро (архитектурный масштаб или уровень) и макро (уровень, находящийся в ведении урбанистов, политиков, планировщиков), повседневное и городское, внутреннее и внешнее, труд и не-труд (праздник), долговечное и мимолетное и т. д. Таким образом, этот код состоял бы из релевантных (парадигматических) оппозиций ныне разрозненных терминов – и (синтагматических) связей, заложенных в понятиях, смешанных в гомогенном, политически контролируемом пространстве. В этом смысле он мог бы помочь обратить вспять господствующую тенденцию и войти в общий проект. При условии, что этот код не будет считаться практикой! А следовательно, при условии, что анализ языковой сферы не будет отделен от практики и от изменений практики (мирового процесса преобразования)…

Разработка такого кода сама по себе предполагает стремление работать прежде всего на уровне парадигматики, то есть основных оппозиций – скрытых, имплицитных, невысказанных, – задающих направление социальной практике, а не на уровне эксплицитных связей, цепи рабочих терминов, одним словом, не на уровне синтагм (языка, обыденной речи, письма, чтения, литературы и т. п.).

Подобный код связан со знанием. Он группирует алфавит, лексику, грамматику в, если можно так выразиться, глобальных рамках; он соотносит себя с не-знанием (невежеством или непризнанием), не исключая его, то есть соотносится с переживанием и восприятием. Такое познание не скрывает, что является приблизительным, точным и в то же время неопределенным (неясным?). Оно на каждом шагу заявляет о своей относительности, занимается (или пытается заниматься) самокритикой, не растворяясь при этом в апологии незнания, абсолютной стихийности или чистого насилия. Оно ищет путь между догматизмом и незнанием.

 

I. 21

Подход, которым мы руководствуемся, можно назвать «регрессивно-прогрессивным». За отправную точку берется то, что происходит сегодня: скачок производительных сил, техническая и научная способность к радикальному изменению природного пространства, угрожающая самой природе. Результаты действия этой разрушительной и созидательной силы можно наблюдать повсюду. Они сопрягаются, зачастую опасным образом, с давлением мирового рынка. Безусловно, в мировом масштабе в полной мере действует ленинский закон неравномерности развития; некоторые страны лишь начинают развивать производство вещей (благ) в пространстве, и только в самых промышленно развитых, самых урбанизированных странах используются новые возможности техники и науки. Производство пространства, если поднять его до уровня понятия и языка, взаимодействует с прошлым, выделяет в нем неизвестные аспекты и моменты. Прошлое получает новое освещение; как следствие, процесс, ведущий от этого прошлого к современности, также выглядит иначе.

Данный подход соответствует тому, какой предложен Марксом в его основной «методологической» работе. Категории (понятия), описывающие социальные отношения в наиболее развитом, то есть буржуазном, обществе, «дают вместе с тем возможность проникновения в организацию и производственные отношения всех отживших общественных форм, из обломков и элементов которых оно строится, частью продолжая влачить за собой еще не преодоленные остатки, частью развивая до полного значения то, что прежде имелось лишь в виде намека».

Этот на первый взгляд парадоксальный подход в действительности сближается с повседневным сознанием: невозможно понять генезис настоящего, его условия, его процесс, не отталкиваясь от этого настоящего, не двигаясь от современности к прошлому и обратно. Таков подход неизбежен для историка, экономиста, социолога, поскольку у этих специалистов есть своя методология.

Метод Маркса, четкий и внятный в своей формулировке и применении, наталкивается на некоторые трудности. Они возникают, как только Маркс начинает применять свой метод к труду как понятию и реальности. Главная трудность обусловлена тем, что в его изложении и исследовании переплетаются оба процесса. Поэтому всегда есть опасность, что «регрессивная» часть натолкнется на часть «прогрессивную», прервет ее или сделает неясной. Начало оказывается в конце, а конец изложен с самого начала. Здесь кроется дополнительная сложность в выявлении противоречий, подталкивающих исторический процесс вперед, а следовательно, согласно Марксу, к его концу.

Та же самая трудность встает и перед нами. Новое понятие, производство пространства, задано с самого начала; его назначение – «действовать», или, как иногда говорят, «работать», проясняя процессы, от которых оно неотделимо, ибо вытекает из них. Следовательно, им нужно пользоваться при любой возможности, но ни в коем случае не полагать, по примеру гегельянцев, что понятие обладает собственной жизнью и силой, реальностью, независимой от знания. В конце, после прояснения и проверки собственного формирования, производство пространства (теоретическое понятие и практическая реальность в их неразрывной связи) получит эксплицитное объяснение, которое и будет доказательством: истиной «в себе и для себя», завершенной и при этом относительной.

Тем самым привнесение диалектики в наш метод происходит без ущерба для логики и когерентности. Остается, однако, опасность неясности, а главное – повторов. Марксу не всегда удавалось ее избегнуть. И он об этом знал. Именно поэтому порядок изложения в «Капитале» не следует в точности методу, заявленному во «Введении». Отправной точкой в великой теоретической работе служит форма, то есть меновая стоимость, а не понятия, занимающие центральное место в более раннем сочинении, – производство и труд. Подходом, заявленным во «Введении», Маркс руководствуется, говоря о накоплении капитала: он сохраняет верность своим методологическим принципам, когда изучает наиболее развитую форму капитализма, чтобы на примере Англии понять другие страны и сам процесс формирования капитализма.

 

II. 1

Наш проект требует очень внимательного рассмотрения понятий, образующих словосочетание производство пространства. Углубленный анализ тем более необходим, что ни то ни другое до сих пор не прояснены.

В гегельянстве понятие производство имеет решающее значение. (Абсолютная) Идея производит мир; после чего природа производит человека, в свою очередь, путем борьбы и труда производящего одновременно историю, познание и самосознание, то есть Дух, который воспроизводит начальную и конечную Идею.

У Маркса и Энгельса понятие «производство» остается неоднозначным, а потому весьма продуктивным. Оно употребляется в двух значениях – очень широком и узком, точном. В широком значении люди как существа общественные производят свою жизнь, свою историю, сознание, мир. В истории и обществе нет ничего, что не было бы приобретено и произведено. Сама «природа» в том виде, в каком она предстает органам чувств в социальной жизни, является измененной, а значит, произведенной. Люди произвели юридические, политические, религиозные, художественные, философские, идеологические формы. Следовательно, производство в широком смысле включает в себя многообразные произведения и различные формы, даже если формы эти не несут на себе печати производителей и производственного процесса (как, например, логическая форма, абстракция, которую легко можно себе представить вневременной и не произведенной, то есть метафизической).

Ни Маркс, ни Энгельс не оставляют понятие производства без определения. Они ограничивают его, но в итоге речь идет уже не о произведениях в широком смысле, а всего лишь о предметах – продуктах. Понятие становится более точным и сближается с расхожим, а значит, банальным значением, в котором его употребляют экономисты. Кто производит? Как? Чем точнее значение, тем меньше в нем остается места для способности к творчеству, изобретательности, воображения: остается только труд. «Огромным достижением Адама Смита явилось то, что он отверг всякую определенность деятельности, создающей богатство; у него – просто труд… Вместе с абстрактной всеобщностью деятельности, создающей богатство, признается также всеобщность предмета, определяемого как богатство; это – продукт вообще или опять-таки труд вообще…» Производство, продукт, труд – понятия, возникающие одновременно и ставшие основой политической экономии. Это основные абстракции, абстракции конкретные: они позволяют изучать производственные отношения. Что же касается понятия производства, то оно становится в полной мере конкретным и получает свое содержание только после ответа на вопросы, которые оно позволяет поставить: «Кто производит? Что производит? Как? Зачем и для кого?» За пределами этих вопросов и ответов на них понятие производства остается абстракцией. У Маркса и у Энгельса оно так и остается несформированным. Только экономизм, гораздо позже, попытается придать этому понятию самое узкое значение. «В историческом процессе определяющим моментом в конечном счете является производство и воспроизводство действительной жизни», – пишет Энгельс Блоху 21 сентября 1890 года. Фраза догматическая и расплывчатая: Энгельс утверждает, что производство охватывает биологическое, экономическое, социальное воспроизводство, без уточнений.

Каковы, согласно Марксу и Энгельсу, производительные силы? Во-первых, к ним принадлежит природа, во-вторых, труд, а значит, организация (разделение) труда, а значит, также и используемые орудия, технологии, а значит, знания.

Чрезвычайно вольное определение понятия допускает настолько широкое толкование, что оно утрачивает сколько-нибудь четкие очертания: производство знаний, идеологий, письма и смысла, образов, дискурсов, языка, знаков и символов; работа сновидений, работа «прикладных» понятий и т. д. Понятия эти стали настолько расширительными, что их понимание размывается. Тем более что инициаторы этого расширительного толкования злоупотребляют приемом, которым простодушно пользовались Маркс и Энгельс: понятие в широком, то есть философском, значении используется в позитивном, узконаучном (экономическом) смысле.

Таким образом, следует еще раз обратиться к этим понятиям, чтобы заново оценить их и привнести в них диалектику, дав более строгое определение отношений «производство – продукт», а также связей «произведение – продукт» и «природа – производство». Предваряя дальнейшее изложение, коротко скажем так: в произведении присутствует нечто незаменимое и уникальное, тогда продукт может быть повторен и возникает в результате повторяющихся жестов и действий. Природа творит, а не производит; она предоставляет ресурсы для творческой и производительной деятельности общественного человека; но она создает потребительные стоимости, а всякая потребительная стоимость (любой продукт, если он не предназначен для обмена) возвращается к природе или функционирует как природное, естественное благо. Земля и природа, естественно, неразделимы.

Производит ли природа? Этимологически «произвести» (produire) означает «вести вперед», выводить из глубины наружу. Однако природа не трудится; более того, одна из ее характеристик состоит в том, что она творит. Ее творения, то есть отдельные «существа», просто возникают, появляются. Ей самой они неведомы (если не предполагать, что природа – это некое расчетливое божество, провидение). Дерево, цветок, плод – не «продукт», даже в саду. Роза существует без всяких «почему», она цветет потому, что цветет. «Не спрашивая, видят ли ее» (Ангелус Силезиус). Она не знает, что красива, что приятно пахнет, что в ней присутствует осевая симметрия n-го порядка и т. д. Ясно, что эти вопросы нужно ставить и к ним возвращаться. «Природа» не может действовать, имея в виду ту же конечную цель, что и человек. То, что она творит, все эти «существа» суть произведения; в них есть «нечто» уникальное, хоть они и принадлежат к определенному роду и виду: это дерево, эта роза, эта лошадь. Природа представляет собой огромную территорию порождений. «Вещи» рождаются, растут и созревают; они увядают и умирают. В этих словах кроется бесконечность. Природа простирается перед нами – буйная, щедрая, скупая, обильная, всегда открытая. Пространство-природа – это не пространство театральной постановки. Почему? Потому. Цветок не знает, что он цветок. А умирание не знает смерти. Судя по слову «природа» с его древней метафизической и теологической значимостью, главное происходит на глубине. Говоря «природа», мы утверждаем спонтанность. Но природа отдаляется от нас – и это еще очень мягко сказано. Возможно, не стоит даже исключать идею, что природу убьет антиприрода – абстракции, знаки и образы, речь, а также труд и его продукты. Вместе с Богом умирает и природа. «Человек» убивает их – и, возможно, тем самым совершает самоубийство.

«Человек», то есть социальная практика, создает произведения и производит вещи. В обоих случаях необходим труд, но применительно к произведению роль труда (и творца как труженика) кажется вторичной, тогда как в изготовлении продуктов она доминирует.

Уточняя философский (гегельянский) термин «производство» и обращаясь к экономистам и политической экономии, Маркс стремился выявить рациональное начало, имманентное как этому термину, так и его содержанию, деятельности. Рациональность избавляет его от необходимости обращаться к некоему предсуществующему разуму, божественному или «идеальному», то есть теолого-метафизическому. Тем более она не требует и обращения к конечной цели, внеположной производительному действию, следующей за ним и направляющей его. Производство в марксистском смысле преодолевает философскую оппозицию «субъекта» и «объекта», а также отношения, выстроенные философами на основе этого разграничения. В чем состоит рациональность, имманентная производству? В том, что оно выстраивает ряд последовательных актов, преследующих определенную «цель» (предмет, который нужно произвести). Оно определяет некий пространственно-временной порядок операций, которые следуют друг за другом и результаты которых сосуществуют. С самого начала деятельности, имеющей подобную цель, приводятся в движение пространственные элементы (тело, части тела, глаза), в том числе материалы (камень, дерево, кость, кожа и пр.) и орудия (инструменты, оружие, язык, команды и приказы). Активный интеллект устанавливает между всеми элементами этого последовательного материального действия отношения порядка, то есть одновременности, синхронии. Непрерывный переход от темпоральности (последовательности, цепи) к спациальности (одновременности, синхронизации) – определяющая черта всякой производительной деятельности. Эта форма неразрывно связана с целеполаганием, а значит, с функциональностью (целью и смыслом действия, энергией, затраченной на удовлетворение данной «потребности») и с приведенной в движение структурой (навыками, ловкостью, жестами, сотрудничеством в работе и т. д.). Формальные отношения, позволяющие связать воедино всю совокупность действий, неотделимы от материальных условий индивидуальной и коллективной деятельности, идет ли речь о том, чтобы сдвинуть огромный камень, или загнать дичь, или изготовить простой или сложный предмет. В рамках такого анализа рациональность пространства не является результатом какого-то качества или свойства человеческого действия вообще, человеческого труда как такового, «человека» или социальной организации. Наоборот, она сама – первопричина и источник (не отдаленный, а непосредственный или, вернее, имманентно присущий) рациональной деятельности, источник скрытый, однако предполагаемый в силу неизбежного эмпиризма тех, кто трудится своими руками и орудиями, кто, используя собственную энергию, соединяет или сочетает свои действия.

С этими уточнениями, понятие производства остается конкретной универсалией, выявленной Марксом на основе идей Гегеля, но впоследствии замутненной и размытой. Что оправдывает некоторые критические соображения, в которых, впрочем, немедленно обнаруживается их тактическая цель: ликвидировать это понятие, вообще все марксистские понятия, а следовательно, конкретную универсалию как таковую (в пользу абстрактного и ирреального, обобщенных в нигилистическом угаре).

В правом лагере, если можно так выразиться, понятие производства почти сливается с продуктивистской идеологией, с топорным и грубым экономизмом, который пытался присвоить его себе. В лагере левом (или «левацком») слова, сновидения, тексты, понятия трудятся и производят сами по себе: выходит любопытная картина труда без трудящихся, продуктов без производства или производства без продуктов, творений без творцов (без «субъекта» и «объекта»!). Слова «производство знания» еще имеют некоторый смысл, если речь идет о происхождении концептов: любой концепт рождается и растет; но если нет действий и дискурсов социальных существ – «субъектов», – то кто эти концепты производит? Вне определенных пределов использование таких формул, как «производство знания», чревато серьезными опасностями. Либо мы недолго думая подверстываем познание под промышленное производство, принимая существующее разделение труда и использование машин (информационных), либо лишаем понятие «производство», равно как и понятие «знание», всякого определенного содержания, как применительно к «объекту», так и применительно к «субъекту», что открывает дверь для всяких досужих вымыслов и иррациональных измышлений.

Но (социальное) пространство не является вещью в ряду других вещей, продуктом среди прочих продуктов; оно включает в себя все произведенные вещи, содержит отношения этих вещей в их сосуществовании и симультанности: (относительном) порядке и/или (относительном) беспорядке. Оно – результат совокупности последовательных операций и не сводится к простому объекту. Однако в нем нет ничего от фикции, ничего ирреального и «идеального», сопоставимого с идеальностью знака, репрезентации, идеи, сновидения. Оно возникает из действий, совершенных в прошлом, оно позволяет совершать некие действия, побуждает к ним или запрещает их. Среди этих действий одни связаны с производством, другие с потреблением, то есть с использованием плодов производства. Социальное пространство предполагает многообразные знания. Каков же его статус? Каковы его отношения с производством?

Производить пространство. Это словосочетание не имело никакого смысла, пока понятия находились в безраздельной власти философов. Пространство философов может создать только Бог в качестве первого Своего творения, бог картезианцев (Декарта, Мальбранша, Спинозы, Лейбница) или Абсолют посткантианцев (Шеллинга, Фихте, Гегеля). И если позднее пространство стало представляться упадком «бытия», развертывающимся во времени, то эта уничижительная оценка ничего не меняет. Релятивизированное, лишенное ценности пространство тем не менее целиком зависит от абсолюта, от длительности (у Бергсона).

Представим себе город – обустроенное, оформленное пространство, полное разнообразной социальной деятельности на протяжении некоторой исторической эпохи. Что он такое – произведение или продукт? Вспомним Венецию. Если произведение уникально, оригинально и изначально; если произведение занимает определенное пространство, но связано со временем, рождается, достигает зрелости и приходит в упадок, то Венецию нельзя не назвать произведением. Перед нами пространство, не менее выразительное и значимое, не менее единичное и уникальное, нежели картина или скульптура. Но что оно выражает и значит? Кого? Мы можем это сказать – или попытаться сказать – не важно: содержание и смысл неисчерпаемы. К счастью, не обязательно знать этот город, быть «знатоком» – его можно переживать как праздник. Кто пожелал достичь его архитектурного и монументального единства, от отдельного палаццо до города в целом? Никто, хотя в Венеции больше, чем в любом другом городе, проявляется наличие единого кода, общего для всех языка, относящегося к городу и существовавшего с XVI века. Это единство заложено на более глубоком и высоком уровне, чем зрелище, предстающее взгляду туриста. В нем реальность города соединяется с его идеальностью – практика с символикой и воображаемым. Репрезентация пространства (море, одновременно и покоренное, и напоминающее о себе) и пространство репрезентации (изысканные линии, утонченное наслаждение, пышная и жестокая растрата богатства, накопленного всеми возможными способами) подкрепляют друг друга. Точно так же пространство каналов и пространство улиц, вода и камень, отражаются друг в друге, создавая двойную текстуру. Изящная, причем непредумышленная театрализация, непроизвольная сценография смыкаются с повседневностью и ее функциями, преобразуя ее. Добавляя в нее толику безумия!

Момент творения сгинул в прошлом. Близок момент исчезновения. Живое и обреченное на смерть произведение волнует тех, кто использует его ради собственного удовольствия и тем самым приближает его конец, пусть и в ничтожной мере. То же самое можно сказать о деревне или красивой вазе. Эти «предметы» занимают пространство, которое не было произведено как таковое. Посмотрим теперь на цветок. «Роза не знает, что она роза». Конечно, город подает себя иначе, чем цветок, не ведающий своей красоты. Город «составили» люди, определенные социальные группы. Тем не менее в нем нет ничего преднамеренного, как в «предмете искусства». Произведение искусства! Многим подобная оценка кажется высшей похвалой. Но между творением природы и интенциональностью искусства пролегает пропасть. Из чего сложились соборы? Из политических актов. Статуи увековечивали умершего и не позволяли ему вредить живым. Ткани и вазы служили людям. Когда возникает искусство (чуть раньше, чем само понятие «искусство»), произведение приходит в упадок. Быть может, ни одно произведение не было создано ради того, чтобы быть произведением искусства, поэтому искусство – и особенно искусство письма, литература – стало предвестником упадка произведений. Быть может, искусство как особый вид деятельности разрушило произведение, медленно, но неумолимо подменяя его продуктом, предназначенным для обмена, продажи, бесконечного воспроизводства. Быть может, пространство самых красивых городов зарождалось как растения и цветы в садах, то есть как творения природы, уникальные, хотя и созданные трудом весьма цивилизованных людей?

Это заслуживает внимания. Трансцендентно ли произведение по отношению к продукту? Можно ли описывать исторические пространства, пространства деревень и городов, только понятием «произведение» – произведение, созданное коллективом, еще близким к природе настолько, что пространства эти не имеют почти ничего общего с понятиями производства и продукта, а значит, с «производством пространства»? Не превратим ли мы скоро в фетиш произведение, если будем строго разграничивать творчество и производство, природу и труд, праздник и работу, уникальное и воспроизводимое, непохожее и повторяющееся и, наконец, живое и мертвое?

Тем самым мы бы грубо отделили историческое от экономического. Не нужно обстоятельно изучать современные города, их пригороды и новостройки, чтобы убедиться: они все похожи. Более или менее выраженное расхождение между тем, что называется «архитектура», и тем, что называется «урбанизм», то есть между микро– и макроуровнями, между двумя этими занятиями и двумя профессиями, не привело к торжеству разнообразия. Наоборот. Как ни печально, повторяемость берет верх над единичностью, искусственное и поддельное – над стихийным и естественным, а значит, продукт – над произведением. Эти повторяющиеся пространства появляются в результате повторяющихся жестов (жестов рабочих) и повторяющихся и предназначенных для повторения механизмов – машин, бульдозеров, бетономешалок, кранов, отбойных молотков и пр. Взаимозаменяемы ли эти пространства в силу своего подобия? Настолько ли они однородны, чтобы их можно было обменивать, продавать и покупать? Сводятся ли различия между ними лишь к денежному эквиваленту, то есть к тому, что можно сосчитать (объемам, расстояниям)? Царство повторения. Можно ли по-прежнему называть подобное пространство «произведением»? Бесспорно, это уже продукт в самом строгом смысле слова: повторяемый результат повторяющихся действий. Следовательно, перед нами безусловное производство пространства, пусть даже меньшего масштаба, чем создание крупных автодорог, аэродромов, изделий искусства. Следует также отметить, что такие пространства носят все более выраженный визуальный характер. Их изготавливают, чтобы видеть: людей и вещи, пространства и все, что их наполняет. Эта их доминирующая черта, визуализация (более важная, чем «зрелищность», которая, впрочем, в нее входит) маскирует повторы. Люди смотрят, но путают жизнь, взгляд и видимое. Строительство идет по бумагам и планам. Покупают по изображениям. Видимое и зрение, два классических образа интеллигибельности на Западе, превращаются в ловушки: они позволяют симулировать разнообразие в социальном пространстве, создавать симулякр умопостигаемого света – прозрачность.

Вернемся к нашему примеру, Венеции. Да, уникальное, чудесное пространство. Произведение искусства? Нет, у нее нет заранее начертанного плана. Она родилась из вод. Но не в единый миг, как Афродита, а постепенно. У ее истоков стояли вызов (природе, врагам) и цель (торговля). Пространство, отнятое у лагуны, с болотами, отмелями, выходами в открытое море, неотделимо от пространства более обширного – пространства торговых обменов, тогда еще не всемирных, но главным образом средиземноморских и восточных. Нужно было продолжать великий замысел, практический проект, поддерживать политическую касту, талассократию, торговую олигархию. Начиная с первых свай, вбитых в тину лагуны, каждое место было сначала спроектировано, а потом обустроено людьми – политическими «вождями», поддерживающей их группой, теми, кто трудился над реализацией проекта. Когда были удовлетворены практические требования, связанные с вызовом морю, – выстроен порт, судоходные каналы, – начались собрания, празднества, грандиозные ритуалы (бракосочетание дожа с морем) и архитектурные выдумки. Здесь прослеживается связь между местом, обустроенным коллективной волей и мыслью, и производительными силами эпохи. В это место было вложено много труда. Вбивать сваи, сооружать набережные и портовые постройки, воздвигнуть дворцы – это общественный труд, протекавший в тяжелых условиях и по велениям касты, широко пользовавшейся плодами этого труда. Разве за этим произведением не стоит производство? Разве здесь возникает общественный прибавочный продукт, предвестник капиталистической прибавочной стоимости? С одной лишь разницей: в Венеции прибавочный труд и общественный прибавочный продукт реализовывались и тратились преимущественно на месте – в самом городе. Эстетическое использование прибавочного продукта в соответствии со вкусами людей щедро одаренных и, скажем прямо, в высшей степени цивилизованных, несмотря на свою жестокость, не может завуалировать его происхождение. Вся эта роскошь, угасающая сегодня, по-своему основана на повторяющихся жестах плотников и каменщиков, матросов и грузчиков. И патрициев, решающих свои повседневные дела. Но в Венеции все говорит, все поет о разнообразных удовольствиях, выдумке в празднествах, наслаждениях, пышных церемониях. Если уж придерживаться различия между произведением и продуктом, то различие это будет здесь иметь весьма относительное значение. Возможно, нам удастся обнаружить между двумя этими терминами более тонкую связь, чем та, что сводится к тождеству или оппозиции. Любое произведение занимает некое пространство, порождает его и оформляет. Всякий продукт, также занимающий некое пространство, перемещается в нем. Каковы отношения между двумя этими модальностями занимаемого пространства?

Даже в Венеции социальное пространство производится и воспроизводится во взаимодействии с производительными силами (и производственными отношениями). Производительные силы по мере своего роста не разворачиваются в уже существующем пространстве, пустом и нейтральном или же обусловленном только географией, климатом, антропологией и т. д. Нет никаких оснований настолько разделять произведение искусства и продукт, чтобы полагать трансцендентность произведения. А значит, есть надежда выявить диалектический процесс, в котором произведение проникает в продукт, а продукт не поглощает творчество, замыкая его в повторении.

Для объяснения социального пространства не достаточно ни природы – климата и местности, – ни предшествующей истории, ни «культуры». Кроме того, не существует причинно-следственной связи между ростом производительных сил и созданием некоего пространства или времени. Между ними действуют медиации и медиаторы – действия социальных групп, факторы познания, идеологии, репрезентаций. Подобное пространство содержит самые разные объекты, природные и социальные, сети и цепи, по которым осуществляется материальный и информационный обмен. Оно не сводится ни к предметам, которые содержит, ни к их сумме. Эти «предметы» суть не только вещи, но и отношения. В качестве предметов они обладают умопостигаемыми особенностями, очертаниями и формами. Общественный труд трансформирует их; он отводит им новое место в пространственно-временных комплексах, даже когда не нарушает их материального, естественного состояния – когда остров, залив, река, холм и т. д. остаются объектами природы.

Вот еще один пример, также взятый в Италии. Почему? Потому что в этой стране история докапиталистической эпохи особенно богата, а подготовка эпохи индустриальной особенно значима – пусть даже в XVIII–XIX веках ей пришлось расплачиваться за раннее развитие потерей темпа и относительным отставанием.

Тоскана. Примерно с XIII века городские олигархи (купцы, буржуа) начинают преобразования в сеньориальных доменах (латифундиях), приобретенных ими или доставшихся им по наследству. Они вводят на этих землях «испольную аренду»: место сервов занимают арендаторы-издольщики. Издольщик получает свою долю продукта; следовательно, он больше заинтересован в производстве, чем раб или серв. Процесс, который происходит в то время и который производит новую социальную реальность, опирается не только на город (городское) и не только на деревню, но на (диалектические) исторические отношения города и деревни в пространстве. Буржуазия хочет одновременно и накормить городских жителей, и вложить средства в сельское хозяйство, и получить в свое распоряжение всю территорию, и насытить рынок зерном, шерстью, кожей под своим контролем. Следовательно, она трансформирует местность и ландшафт согласно заранее обдуманному плану и единой модели: poderi, дома издольщиков, группируются вокруг дворца, куда при случае наезжает сам владелец и где проживает его управляющий. Между рoderi и дворцом тянутся кипарисовые аллеи. Что символизирует кипарис? Собственность, бессмертие, вечность. Кипарисовые аллеи вписываются в пейзаж, придавая ему глубину и определенный смысл. Деревья, линии аллей, пересекаясь, разграничивают и упорядочивают земельные владения. В ландшафте обозначается перспектива, получающая завершение на городской площади, среди очерчивающих ее архитектурных сооружений. Это пространство – порождение города и деревни в их взаимосвязи; именно это пространство высвободят, будут развивать и искать ему точное выражение художники (сиенской школы, первой в Италии).

В Тоскане, как и в других местах в эту эпоху (например, во Франции, к которой мы еще вернемся в связи с «историей пространства»), имело место не только материальное производство и появление новых социальных форм или же социальное производство материальных реальностей. Новые социальные формы не просто «вписались» в существующее до них пространство. Было произведено новое пространство, ни сельское, ни городское: оно стало результатом вновь сложившихся пространственных отношений между городом и деревней.

Причина и основа этой трансформации – рост производительных сил: ремесленничества, зарождающейся промышленности, сельского хозяйства. Но влияние этого роста осуществлялось лишь через социальные отношения «город – деревня» и, как следствие, через социальные группы, ставшие движущей силой развития: городских олигархов, часть крестьянства. Его результат – большее богатство, то есть больший прибавочный продукт, – воздействует на условия жизни этих групп. Роскошь, возведение дворцов и памятников позволяют художникам, в первую очередь живописцам, по-своему выразить происходящее, показать то, что они видят. Они открывают и теоретически осмысляют перспективу, потому что им уже дано пространство в перспективе – такое пространство уже произведено. Разделить произведение и продукт можно лишь с помощью ретроспективного анализа. Абсолютно их разграничивать, отсекать друг от друга значило бы убить порождающий их процесс или, вернее, то, что нам от него остается: его понятие. Этот рост и сопутствующее ему развитие сопровождались многочисленными конфликтами, классовой борьбой (между аристократией и наступающей буржуазией, между «popolo minuto» и «popolo grasso», внутри города, между горожанами и крестьянами и т. д.). Такая последовательность событий отчасти соответствует «революции коммун» в ряде областей Франции и Европы; но в Тоскане связь между различными аспектами глобального процесса изучена лучше, чем в других местах, здесь она более выражена и приводит к более наглядным результатам.

В итоге этого процесса возникает новая репрезентация пространства: визуальная перспектива; она появляется в произведениях художников, оформляется архитекторами, а затем геометрами. Знание проистекает из практики и разрабатывает ее своими методами: формализует, добавляет логическую связность.

На протяжении всего этого периода горожане и сельские жители Италии, Тосканы, окрестностей Флоренции и Сиены продолжают переживать свое пространство определенным образом – эмоциональным, религиозным. Они представляют себе борьбу сакральных и проклятых мировых сил прямо по соседству с ними, с теми особыми местами, какими являются для каждого его тело, дом, земельный надел, а также его церковь и кладбище, принимающее его мертвецов. Это пространство репрезентации фигурирует во многих произведениях (творениях живописцев, архитекторов и т. д.). Но некоторые художники и ученые приходят к совершенно иной репрезентации пространства: однородному, четко очерченному пространству с линией горизонта и точкой, где сходятся параллельные линии.

 

II. 2

К середине XIX века в некоторых «передовых» странах возникает новая реальность, вызывающая волнения в народе и брожение в умах: она ставит множество вопросов, но пока не дает на них ответа. Эта «реальность» (если уж пользоваться этим условным и огрубленным термином) не поддается ни ясному и точному анализу, ни воздействию. В практике она именуется промышленностью; в теоретической мысли ее имя – политическая экономия. Первая идет рука об руку со второй. Промышленная практика вызывает к жизни целый ряд новых понятий и новых проблем; из осмысления этой практики, в сочетании с осмыслением прошлого (историей) и критической оценкой новшеств (социологией), рождается наука, которая вскоре займет лидирующее положение, – политическая экономия.

Как мыслят люди той эпохи – те, кто возлагает на себя ответственность в плане познания (философы, ученые, прежде всего «экономисты») или в плане действия (политики, а также «предприниматели», капиталисты)? Они мыслят, по их мнению, самым надежным, безукоризненным, «позитивным» образом (в согласии с возникающим как раз тогда позитивизмом).

Одни считают вещи, предметы. Они описывают либо машины (как гениальный Бэббидж), либо продукты этой техники, делая основной упор на потребности, которым отвечают произведенные вещи, на рынки, открытые для этих продуктов. За редкими исключениями, такие люди тонут в деталях, в фактах; вступая на твердую, как им кажется (и как есть на самом деле), почву, они начинают блуждать. Вплоть до того, что описание любого механизма или способа продажи считается наукой (надо ли добавлять, что за прошедшее столетие в этой сфере мало что изменилось?).

Измеренные (сведенные к единой общей мере, деньгам) вещи и продукты не раскрывают правды о себе как о вещах и продуктах; они утаивают ее. Конечно, по-своему они говорят, говорят на своем языке вещей и продуктов – во весь голос заявляют, что приносят удовлетворение, удовлетворяют потребности; и тем самым лгут, ибо скрывают содержащееся в них время социального труда, производительный труд и общественные отношения эксплуатации и господства. Язык вещей, как и любой язык, одинаково хорошо служит и лжи и правде (истине). Вещь обманывает. Вещь, превратившаяся в товар и говорящая неправду о своем происхождении, социальном труде, скрывающая его, стремится стать абсолютной. Продукт и порождаемый им (в пространстве) товарный оборот фетишизируются, становятся «реальнее» самой реальности, то есть производительной деятельности, и завладевают ею. Как известно, эта тенденция достигает предела с возникновением мирового рынка. Предмет скрывает нечто очень важное, и скрывает тем успешнее, что человек («субъект») не может без него обойтись. Тем успешнее, что он приносит удовольствие, реальное или иллюзорное (можно в удовольствии отделить иллюзию от реальности?). Видимость, иллюзия заложены не в использовании предмета и в удовольствии, а в самом предмете как носителе лживых знаков и значений. Сила Маркса и главное достижение марксистской мысли, какие бы политические цели ею ни прикрывались, состоит в том, что он сорвал с вещей маску и обнажил (социальные) отношения. Конечно, этот утес на горе, это облако и голубое небо, эта птица, это дерево не лгут. Природа являет себя такой, какова она есть, – жестокой и щедрой. Природа не обманывает; она готовит вам не один неприятный сюрприз, но не лжет. Так называемая социальная реальность двойственна, множественна, многозначна. Насколько она подкреплена некоей реальностью? В ней нет реальности, она не реальна в материальном смысле. Она содержит и предполагает до ужаса конкретные абстракции (еще раз: деньги, товар, обмен материальными благами), а также «чистые» формы – формы товарного обмена, языка, знака; эквивалентность, обоюдность, договор и т. д.

Маркс показал – и никто не сумел поставить под сомнение его фундаментальный анализ, разве что по невежеству, – что просто констатировать вещи, либо конкретный предмет, либо «предмет» вообще – значит не учитывать скрытого содержания вещей: социальных отношений и форм этих отношений. Отсекая отношения, неотделимые от социальных вещей, познание впадает в заблуждение; оно может лишь констатировать неопределенное и неопределимое разнообразие предметов, блуждает в классификациях, описаниях, фрагментациях.

Чтобы совершить этот переворот, революционное преобразование смысла, обнажающее истинный смысл, Марксу потребовалось пошатнуть убеждения целой эпохи: простодушную веру в вещи и в «реальность». «Позитивное», «реальное» никогда не испытывали недостатка в убедительных доводах и аргументах для обыденного сознания и в повседневной жизни; Марксу пришлось их в буквальном смысле стереть в порошок. Да, философы уже проделали большую часть этой работы, подорвали спокойную уверенность здравого смысла. Но на долю Маркса выпало уничтожить философский идеализм, отсылки к трансценденции, к сознанию, к Духу или Человеку, то есть преодолеть рамки философии во имя спасения истины.

Сегодняшний читатель воспринимает творческий путь Маркса через призму его знаменитых полемик, которыми с тех пор часто злоупотребляли. Полемики эти, порой ненужные, и сейчас не вполне утратили смысл, несмотря на еще более ненужные комментарии правоверных марксистов. Уже тогда многие радовались прогрессу рациональности (экономической, социальной, политической). Они простодушно увидели в нем переход к «лучшей» реальности; Маркс, отвечая им, показывает, что речь идет лишь о росте производительных сил, который усугубляет так называемые «социальные» и «политические» проблемы, а не разрешает их. Напротив, тем, кто сожалел о былых временах, тот же Маркс демонстрировал новые возможности, открывшиеся благодаря росту производительных сил. Революционерам, жаждавшим тотального и немедленного действия, он отвечал понятиями; собирателям фактов он возражал теориями, «прикладное» значение которых проявилось позднее: в организации производства как такового, в планировании.

Марксу приходилось, с одной стороны, выявлять содержания, от которых отворачивалось господствующее, то есть принадлежащее господствующему классу (хоть и не воспринимаемое как таковое), направление в науке. Какие содержания? Производительный труд, производительные силы, производственные отношения и способ производства. Одновременно, выступая против фрагментации, разбивки на «факты» и статистические перечисления, Маркс выделял наиболее общую форму социальных отношений: форму обмена (меновую стоимость). Скажем так: не единственную форму, но формальную общность.

Теперь рассмотрим какое-либо пространство, «промежуток» – при условии, что он не является пустым. Пространство содержит в себе вещи, однако само не является вещью, материальным «объектом». Является ли оно изменчивой «средой», просто абстракцией, «чистой» формой? Нет. У него есть содержание.

Прежде всего, это пространство подразумевает, содержит и скрывает в себе социальные отношения. Хотя оно – не вещь, а совокупность отношений между вещами (объектами и продуктами). Является ли оно абсолютной Вещью, стремится ли ею стать? Вполне вероятно, ибо каждая вещь, получая автономию в результате обмена (став товаром), стремится стать абсолютной; этой тенденцией, по Марксу, определяется фетишизм (практическое отчуждение в капитализме). Но Вещи это не удается. Ее нельзя отделить от деятельности, употребления, потребности, от «общественного бытия». А пространство?.. Это главный вопрос.

Глядя на пшеничное или кукурузное поле, мы прекрасно понимаем, что борозды, посевы, ограждения, живые изгороди или железные решетки указывают на отношения производства и собственности. И что это пространство куда менее подлинно, чем дикая территория, песчаные равнины или лес. Значит, принадлежность пространства природе позволяет ему не вступать в социальные производственные отношения. И это неудивительно. То же самое относится к скале, дереву. Но пространства подобного рода, где преобладали природные особенности и предметы, наделенные этими особенностями, отдаляются от нас. Вместе с природой! Что такое национальный или региональный «природный парк», природа или искусственная подделка? Не вполне понятно. Прежняя доминирующая черта, «природа», размывается и становится вторичной. При этом на передний план начинает зримо выходить социальный характер пространства (общественные отношения, которые оно предполагает, содержит и скрывает). Однако эта характерная черта, зримость, не делает присущие пространству социальные отношения читабельными. Напротив, анализ этих отношений становится настолько сложным, что порой граничит с парадоксом.

Вот крестьянский дом; он содержит и предполагает социальные отношения; в нем живет семья: такая-то семья из такой-то страны, региона, территории; кроме того, он вписан в данный населенный пункт и данный пейзаж. Он красив или убог, но он является в равной мере и произведением, и продуктом, хотя всегда относится к определенному типу. Оно так или иначе является частью природы. Это объект, промежуточный между произведением и продуктом, природой и трудом, символикой и значением. Порождает ли оно пространство? Да. Является ли это пространство природным или культурным, непосредственным или опосредованным (кем? чем?), данным как таковое или искусственным? И то и другое. Вот неоднозначный ответ на слишком ясный вопрос; между «природой» и «культурой», как и между произведением и продуктом, существуют сложные связи, промежуточные звенья. Так же как между временем и «объектом» в пространстве.

Сравним разные карты одного региона или одной страны, например Франции. Их разнообразие бросается в глаза. Некоторые преследуют вполне мистификаторские цели: таковы, например, карты «красот природы», местностей и исторических памятников, с соответствующими риторическими «красотами»; на них обозначены места, где прожорливое потребление заканчивает пережевывать остатки природы и прошлого, то есть питается знаками историчности и первозданности. Если верить картам и путеводителям, турист предается не иллюзиям, а подлинному. Коды, позволяющие читать эти документы, подписи к иллюстрациям, обманывают лучше, чем вещи, – обманывают в квадрате. Но вот простая карта французских дорог и путей сообщения. Смысл этой карты – то есть то, что она говорит не простодушному, а более или менее искушенному взору, привычному к анализу, – совершенно ясен и притом почти не считывается. Через всю единую и неделимую Республику проходит диагональ, на которую крестообразно повязана транспортная лента. От Этан-де-Берра до Гавра, через долины Роны («Большую дельту»), от Соны и Сены тянется узкая, сверхиндустриализованная и сверхурбанизованная зона, а вся остальная старая добрая Франция задвинута в состояние недоразвитой территории, «предназначенной для туристов». Еще вчера это была государственная тайна, укрытая от глаз в столах технократов, а сегодня (летом 1973 года) – банальная истина. Правда, не настолько банальная, если в придачу к туристическим картам взять карты уже размещенных или только намеченных к размещению на юге Франции военных объектов. Легко можно убедиться, что за огромный регион, отведенный (кроме отдельных секторов) под туристические зоны и национальные парки, а значит, обреченный на экономическое и социальное угасание, будет крепко держаться армия: эти периферийные районы отлично подходят для ее разнообразной деятельности.

Эти пространства произведены. На основе «сырья», то есть природы. Они – продукты деятельности, которая предполагает экономическую и техническую составляющую, но далеко выходит за их рамки: это политические продукты, стратегические пространства. Термин «стратегия» включает в себя разнообразные проекты и действия; в нем сочетаются мир и война, торговля оружием и методы сдерживания в случае кризиса, использование собственных ресурсов периферийных пространств и богатств, полученных из центров (промышленно развитых, урбанизированных, огосударствленных).

Пространство никогда не производится наподобие килограмма сахара или метра ткани. Тем более оно – не сумма мест и площадей этих продуктов: сахара, пшеницы, ткани, железа. Нет. Производится ли оно как надстройка? Нет. Скорее оно будет ее условием и результатом: государство и каждый из входящих в него институтов предполагают свое пространство и обустраивают его согласно своим требованиям. Следовательно, пространство не может служить априорным «условием» институтов и государства, которые его венчают. Производится ли оно как социальное отношение? Да, конечно, но социальное пространство, неотделимое, с одной стороны, от отношений собственности (в частности, собственности на землю) и связанное с производительными силами (которые обрабатывают эту землю, эту почву), с другой – со всей очевидностью многофункционально, обладает формальной и в то же время материальной «реальностью». Используемый, потребляемый продукт есть одновременно и средство производства; сети обменов, сырьевые и энергетические потоки обрабатывают пространство и обусловлены им. Этот способ производства, произведенный как таковой, нельзя отделить ни от производительных сил, технологий и знания, ни от разделения социального труда, которое его формирует, ни от природы, ни от государства и надстроек.

 

II. 3

Таким образом, понятие социального пространства расширяется и получает развитие. Оно внедряется в понятие производства и даже поглощает его, становясь, возможно, его основным содержанием. Оно порождает весьма специфический диалектический процесс, безусловно не отменяющий отношения «производство – потребление» применительно к вещам (имуществу, товарам, предметам обмена), но трансформирующий и обогащающий его. Просматривается единство между уровнями анализа, которые зачастую разделяют: производительными силами и их составляющими (природой, трудом, техникой, познанием), структурами (отношениями собственности) и надстройками (институциями и самим государством).

Сколько карт – в описательном (географическом) смысле – понадобится, чтобы исчерпать данное социальное пространство, закодировать и раскодировать все его смыслы и все его содержание? Вряд ли их можно сосчитать. Наоборот: здесь возникает неисчислимое, своего рода современная бесконечность, как в какой-нибудь картине Мондриана. Меняются не только коды (надписи, условности письма и чтения), но и сами объекты и цели, масштабы. Идея небольшого количества карт или одной-единственной главной карты может возникнуть лишь в научной дисциплине, существующей в полной изоляции.

К тому же сегодня сложно или невозможно нанести на карты очень важные данные. Кто, где, как и для чего собирает и обрабатывает информацию? Как, для кого функционирует «программное обеспечение»? Наших знаний хватает, чтобы заподозрить существование пространства информатики, но для того, чтобы его описать, а тем более познать, их недостаточно.

Нет одного социального пространства, есть несколько и даже бесконечное многообразие социальных пространств: термин «социальное пространство» отсылает к их неисчислимому множеству. Ни одно пространство в ходе роста или развития не исчезает. Всемирное не уничтожает локальное. И это не следствие, вытекающее из закона неравномерного развития, но самостоятельный закон. Импликация социальных пространств – закон. Каждое из них по отдельности – всего лишь абстракция. В качестве конкретных абстракций они «реально» существуют благодаря сетям и каналам, пучкам или пакетам связей. Например, сетям путей сообщения в мировом масштабе, сетям обменов или сетям информационным. Последние возникли недавно, но они отнюдь не списывают в социальное небытие прежние сети, накладывавшиеся друг на друга на протяжении веков, – сети различных рынков: местный рынок, рынок региональный, национальный, международный; товарный рынок, рынок средств и капиталов, рынок труда, рынок произведений, символов и знаков; и, наконец, последний из появившихся: рынок самих пространств. Каждый рынок складывался со временем в прочную и конкретную сеть: торговые точки, точки продаж для товарного обмена на торговых путях; банки и биржи ценных бумаг для банковской сети и оборота капиталов; биржи труда и т. д. Все это материализуется в соответствующих городских зданиях. Теперь социальное пространство и особенно пространство городское предстает перед нами во всей своей множественности, сопоставимой скорее с множественностью «слойки» (пирожного, именуемого «наполеон»), чем с гомогенно-изотропным (евклидово-декартовским) пространством в классической математике.

Социальные пространства проникают друг в друга и/или накладываются друг на друга. Это не вещи, которые отграничены одна от другой и сталкиваются по периметру или в результате инерции движения. Термины вроде «пласт» или «слой» не слишком удачны. Это скорее метафоры, чем понятия, они сближают пространство с вещами и рикошетом отсылают понятие пространства в сферу абстракции. В свою очередь, зримые границы (например, стены и вообще любые ограды) порождают иллюзию разграничения пространств, одновременно двойственных и следующих друг за другом. Пространство комнаты, дома, сада, отделенное от социального пространства заборами и стенами, знаками частной собственности, является тем не менее пространством социальным. Все эти пространства не являются также и пустой «средой», оболочкой, которую можно отделить от содержимого. Они произведены в ходе времени, различны, но неразделимы; их нельзя сопоставить ни с локальными пространствами некоторых астрономов (Хойл), ни с геологическими отложениями, хотя это метафора более точная, чем математическое сравнение. Может быть, стоит обратиться к гидродинамике? Принцип суперпозиции волн гласит, что важную роль играет масштаб, размер, ритм. Крупные волнения с мощным ритмом, высокие волны сталкиваются и противодействуют друг другу. Мелкие волнения проникают друг в друга; следовательно, любой социальный локус может быть понят лишь в его двоякой обусловленности: его влекут, несут, порой разбивают большие волны – те, что производят интерференции, – но мелкие волнения в сетях и каналах проходят сквозь него.

Остается понять, что же производит все эти разнообразные волнения, ритмы, частоты, что поддерживает их, сохраняя хрупкую иерархию большого и малого, стратегий и тактик, сетей и локусов. Кроме того, динамика жидкостей подсказывает нам метафору, которая на первый взгляд содержит в себе и анализ, и объяснение; выйдя за определенные рамки, этот анализ превратится в заблуждение. Можно, конечно, сравнивать между собой физические движения (волны, типы волн, связанные «кванты», то есть классификация излучений по длине волн), однако аналогия, задающая направление анализу, не должна подчинять себе теорию в целом. Она влечет за собой парадоксальное следствие: чем короче длина волны, тем больше относительный квант энергии, связанный с дискретным элементом. Можно ли обнаружить в социальном пространстве некий аналог этому закону физического пространства? Можно, если практическая и социальная «база» действительно обладает конкретным бытием, если в основании ответного насилия, волна которого вздымается на борьбу с тем или иным крупным стратегическим процессом, действительно лежит отдельный, локальный источник, энергия одного «элемента», элементарного «процесса».

Как бы то ни было, локусы в социальном пространстве, в отличие от локусов в пространстве-природе, не только сополагаются. Они пересекаются, сочетаются между собой и накладываются друг на друга, а иногда сталкиваются. Отсюда следует, что локальное («точечное», обусловленное той или иной «точкой») не исчезает, не поглощается региональным, национальным, даже всемирным. Национальное и региональное охватывают собой множество «локусов»; национальное пространство вбирает в себя регионы; мировое не только объемлет национальные пространства, но и вызывает их образование (вплоть до новых распоряжений) путем характерного дробления. Через эти пространства идут многообразные потоки. Начинает проявляться вся гиперсложность социального пространства: отдельные единицы и особенности, зоны относительной устойчивости, движения, течения и волны, проникающие друг в друга, противоборствующие и т. д.

Принцип взаимопроникновения и наслоения социальных пространств содержит одно ценное положение: в каждом фрагменте пространства, выделенном для анализа, присутствует не одно социальное отношение, но целое множество их, выявляемое при анализе. Впрочем, то же самое относится и к предметам: они отвечают определенным потребностям, являются результатом разделения труда, включаются в кругооборот обмена и т. д.

Наша первоначальная гипотеза расширяется и обогащается; теперь ее можно сформулировать так:

a) Существует определенная аналогия между современной ситуацией (на практике и в теории) и ситуацией, которая складывалась в середине XIX века. Старые проблемы отодвигаются под натиском множества новых вопросов (новой «проблематики», говоря философским языком), уступают им место, скрываются под их наслоениями, но никуда не исчезают.

Наиболее, что называется, ортодоксальные марксисты отрицают эту ситуацию. Они крепко держатся за изучение производства в привычном смысле: производства вещей, «материальных благ», товаров. Самое большее, они бы согласились с мыслью, что поскольку «город» представляет собой средство производства (нечто большее, чем собранные в нем «факторы производства»), то в нем имеет место конфликт между общественным характером этого производства и частной собственностью на отдельные локусы. Что делает эту критическую мысль банальной. Некоторые, наверное, даже скажут, что вопросы, касающиеся пространства, города, земли и урбанистики, затемняют «классовое сознание» и вредят классовой борьбе. Стоит ли обращать внимание на подобную глупость? Не стоит. Однако ниже мы к ней еще вернемся.

b) Речь идет преимущественно о пространстве. Проблематика пространства, включающая в себя проблематику урбанистики (город, его разрастание) и повседневности (программируемое потребление), смещает проблематику индустриализации. Но не отменяет ее, поскольку предшествующие социальные отношения сохраняются и новая проблема состоит именно в их воспроизводстве.

c) Во времена Маркса экономическая наука (попытки возвести в ранг науки политическую экономию) тонула в перечислениях, описаниях, подсчете продуктов (предметов, вещей). Специалисты в разных областях уже делили между собой эти задачи, используя понятия или псевдопонятия, которые тогда еще не назывались «рабочими», но уже позволяли классифицировать, считать «вещи», раскладывать их по ментальным полочкам. Маркс заменил изучение вещей, взятых «в себе», по отдельности друг от друга, критическим анализом самой производственной деятельности (общественного труда, производственных отношений и способа производства). Подхватив и развив инициативу основоположников так называемой экономической науки (Смита, Рикардо), он дополнил ее критическим анализом капитализма и тем самым поднял науку на более высокий уровень.

d) Аналогичный подход напрашивается и сегодня; пространство сейчас следует анализировать так, как в ту эпоху вещи в пространстве, – то есть выявлять в нем социальные отношения. Господствующая тенденция дробит, разрезает пространство, пересчитывая его содержание – вещи, различные объекты. Специальные науки делят пространство между собой и воздействуют на него: делят на части, ставят ментальные барьеры и практико-социальные ограждения. Так, архитектор получает в (частную) собственность пространство архитектурное, экономист забирает себе пространство экономическое, географ – свой «локус», свое «место» под солнцем в пространстве и т. д. Идеологически господствующая тенденция нарезает пространство на части и частицы в соответствии с разделением социального труда. Она представляет себе силы, действующие в нем, рассматривая его как пассивное содержащее. Вместо того чтобы выделить общественные отношения, заложенные во всех пространствах (в том числе отношения классовые), вместо того чтобы изучать производство пространства и социальные отношения, неотделимые от этого производства (вводящие в него особые противоречия, аналогичные противоречию между частной собственностью на средства производства и общественным характером производительных сил), мы оказываемся в ловушке пространства как такового, пространства «в себе» – пространственности, фетишизма пространства. Точно так же, как прежде экономисты оказывались в ловушках обмена, фетишизма товара и «вещи», рассматриваемой изолированно, взятой «в себе».

e) Вне всякого сомнения, проблематика пространства рождается из роста производительных сил (это более точный термин, просто «рост» – абстракция с идеологическим наполнением). Производительные силы и технологии позволяют воздействовать на пространство на всех уровнях: локальном, региональном, национальном, планетарном. Пространство (географическое, историческое) меняют целиком, не разрушая его импликации, изначальные «точки», первичные очаги и узлы, локусы (местные образования, регионы, страны), которые расположены на разных уровнях социального пространства, подставляя на место пространства-природы пространство-продукт. Тем самым мысль исследователя переходит от пространства произведенного, от пространства производства (вещей в пространстве), к производству пространства как такового, обусловленному непрерывным (относительно) ростом производительных сил, но в прерывных (относительно) рамках производственных отношений и способов производства. Отсюда следует, что предложенный нами концепт, то есть производство пространства, можно понять, только предварительно развеяв идеологии, скрывающие использование производительных сил внутри способов производства вообще и внутри существующего способа производства в частности. Итак, следует уничтожить любые идеологии (абстрактной) спациальности, любые разбивки и репрезентации пространства, то есть любые идеологии, которые, разумеется, подают себя не как идеологии, но открыто объявляют себя знанием. Трудность и сложность такой критики обусловлена тем, что она затрагивает одновременно и (ментальные) формы пространства, и его практические (общественные) содержания.

f) Наука о пространстве ищет себя в последние годы разными путями: в философии, в эпистемологии, экологии, геополитике, системном анализе (анализе систем принятия решений и систем когнитивных), антропологии, этнологии и т. д. Эта виртуальная наука совсем рядом, но нащупать ее никак не получается. Танталовы муки для ученых. И мы начинаем понимать почему. Познание пространства колеблется между описанием и фрагментацией. Описываются вещи в пространстве либо куски пространства. Социальное пространство нарезается на пространства частичные. Получается пространство географическое или этнографическое, пространство демографии, пространство информационное и т. п. Или какое-нибудь пространство живописи, пространство музыки, пространство скульптуры. При этом упускается из виду, что итогом подобного познания становится фрагментация, к которой тяготеет не только язык и специалисты в разных областях, но и существующее общество, делящее само себя на разнородные пространства в рамках строго контролируемого и в этом смысле гомогенного целого: жилищное пространство, пространство труда, досуга, пространства спорта, туризма, космонавтики и пр. Внимание рассеивается и блуждает в рассуждениях либо о том, что есть в пространстве (вещах, взятых по отдельности, соотнесенных сами с собой, со своим прошлым, своими названиями), либо о пространстве пустом (отделенном от своего содержимого), то есть либо о предметах в пространстве, либо о пространстве беспредметном, нейтральном. Подобное познание, запутавшееся в разбивках и репрезентациях, само того не ведая, интегрировано в существующее общество и действует в его рамках. Глобальное зачастую оставляют за бортом, соглашаясь с фрагментацией и собирая осколки. Иногда приходят к произвольным «обобщениям» на основании того или сего – в зависимости от специальности. Мы должны будем показать различие между «наукой о пространстве», какой она видится в мечтах или поисках, и познанием его производства. Такое познание, в отличие от различных делений, истолкований и репрезентаций, позволит вернуть время (прежде всего время производства) в пространство на всем его протяжении.

g) Такое познание имеет как ретроспективное, так и перспективное значение. Если наша гипотеза подтвердится, она повлияет, к примеру, на историю и познание времени. Она позволит лучше понять, каким образом общества породили свое (социальное) пространство и время, то есть свои пространства репрезентации и свои репрезентации пространства. Она также даст возможность не предвидеть будущее, но извлечь элементы для перспективного видения будущего – для проекта иного пространства и иного времени в ином обществе, возможном или невозможном…

 

II. 4

Критика пространства! Если предложить подобный проект без предварительных объяснений, он, скорее всего, будет воспринят как возмутительный интеллектуальный парадокс. Какой может быть смысл в критике пространства? Критикуют кого-то или что-то, а пространство – это не кто-то и не что-то. Как сказал бы философ: это не субъект и не объект. Как к нему подступиться? Оно ускользает от так называемого критического духа – того, что, судя по всему, достиг предела в «критической теории», упрощенной версии марксизма. Не по этой ли причине до сих пор не существует архитектурной и урбанистической критики, по аналогии с «критикой искусства», «литературной критикой», критикой театральной, музыкальной и пр.? Очевидно, что ее не может не быть: ее «объект» по меньшей мере столь же важен и интересен, как эстетические объекты повседневного потребления. Ведь речь идет, так сказать, о «среде обитания». Но литературная, художественная, театральная критика ориентирована на людей, на институции: живописцев, торговцев картинами, галереи, выставки, музеи – или же издателей, писателей, рынок культурного потребления. Архитектурное и городское пространство выглядит недостижимым. В ментальном плане оно украшено звучными словами – читабельность, видимость, интеллигибельность; в плане социальном оно подается как неприкосновенный результат соединившихся в нем истории, общества, культуры. Не объясняется ли отсутствие критики пространства только отсутствием соответствующего языка? Возможно, но само это отсутствие имеет причины, и их важно выяснить.

И тем не менее, несмотря на то что ни одно пространство не соответствует ни мифическому образу чистой прозрачности, ни обратному ему мифу о естественной непроницаемости; несмотря на то что оно скрывает свое содержимое под покровом значений, незначительного или сверхзначимого; несмотря на то что иногда оно лжет, как вещи, хоть и не является вещью, – критика пространства имеет смысл.

Эта критика способна сорвать покров внешней видимости, в котором нет никакого обмана. Вот перед нами дом, улица. Этот семиэтажный дом выглядит устойчивым; он даже мог бы служить символом неподвижности: бетон, четкие, холодные, застывшие линии. Построен около 1950 года. Еще никакого металла и стекла! Однако эта жесткость не выдерживает анализа. Мысленно снимем с этого здания его бетонные плиты, его тонкие, почти как навесные панели, стены. Каким предстает оно этому воображаемому анализу? Оно со всех сторон окутано потоками энергии, которые пронизывают, пересекают его из конца в конец: вода, газ, электричество, телефон, волны радио и телевидения. Неподвижность оказывается сплетением подвижностей, подводящих и выводящих труб и проводов. Если сделать более точное, чем рисунок или фотография, изображение здания, то на нем будет видна конвергенция этих волн и потоков, и одновременно это строение, неподвижная с виду вещь, предстанет двоякой машиной, аналогичной телу в движении: силовой машиной и машиной информационной. Люди, находящиеся внутри дома, воспринимают, получают эти энергии, пользуются ими; сам дом потребляет эти энергии в массовом количестве (на работу лифта, для кухни и ванной и т. д.) Точно так же улица целиком: канализационная сеть образует единую структуру, имеет цельную форму и исполняет свои функции. То же можно сказать и о городе, который потребляет, пожирает колоссальную физическую и человеческую энергию, который пылает и горит как костер. Максимально точная репрезентация этого пространства сильно отличалась бы от той репрезентации, которая существует в голове его жителей и которая, тем не менее, является составной частью социальной практики.

Отсюда вытекает одна ошибка, или иллюзия: социальное пространство считается недосягаемым, его практический характер замалчивается, и оно превращается в некий абсолют, как у философов. «Пользователь» перед лицом этой абстракции-фетиша стихийно отрешается от себя самого, от своего присутствия, от своего «переживания», своего тела. Фетиш абстрактного пространства порождает одновременно и это практическое абстрагирование «пользователя», не воспринимающего себя в подобном пространстве, и абстрагирование рефлексии, не представляющей себе критики. Следует же, напротив, обратив вспять эту тенденцию, показать, что критический анализ «переживаемого» пространства ставит более серьезные вопросы, чем та или иная важная, но частная деятельность – литература, чтение и письмо, живопись, музыка. Пространство? Для «переживания» оно не является ни просто «рамой», вроде с рамы картины, ни почти безразличной к содержанию формой, содержащим, предназначенным только принять то, что в него вложат. Пространство – это морфология общества; следовательно, для «переживания» оно является тем же, чем для живого организма – сама его форма, теснейшим образом связанная с его функциями и структурами. Безусловно, изначальная ошибка состоит в том, что пространство мыслится на манер «рамы» или коробки, в которую входит любой предмет, при условии, что он меньшего размера, чем вместилище, а у последнего нет иного назначения, чем хранить содержимое. Ошибка или идеология? Скорее второе. Но тогда кто распространяет эту идеологическую иллюзию? Кто ею пользуется? Зачем и каким образом?

Довольствоваться только видением пространства, не осмысляя его, не соединяя в умственном акте все, что подано в разрозненном виде, не улавливая на основе деталей всю совокупность «реальности», не осмысляя его контуры в их отношениях внутри формального содержащего, – теоретическая ошибка, разоблачение которой помогло бы при случае разоблачить ряд великих идеологических иллюзий! Именно это мы и предлагаем выше; мы пытались показать, что «нейтральное», «объективное», неподвижное, прозрачное и внешне невинное или безразличное пространство – это не просто удобная конструкция бесполезного знания, не только ошибка, от которой увиливают, переводя разговор на «окружающую среду», на экологию, природу и антиприроду, культуру и т. п. Это целое множество заблуждений, комплекс иллюзий. В крайнем случае можно полностью забыть о том, что существует тотальный субъект, чьи действия направлены на поддержание и воспроизводство собственных условий, – а именно государство (опирающееся на социальные классы и части классов). Можно забыть и о том, что существует тотальный объект, абсолютное политическое пространство: пространство стратегическое, стремящееся представить себя как реальность, тогда как оно – лишь абстракция, но абстракция, наделенная огромной властью, ибо она является местом и средой Власти. Отсюда и происходит абстрагирование «пользователя» и так называемой критической мысли, забывающих сами себя перед лицом великих Фетишей.

К этой истине можно подойти несколькими путями. Но для начала нужно пойти по одному из них, отвергнув любые оправдания, отказавшись от бегства (даже вперед!). Обычно изучение «реального» пространства отдают на откуп разным специалистам и специальностям: географам, урбанистам, социологам и т. д. Тогда как познанием пространства «истинного», то есть ментального, должны заниматься математики и философы. Двойная, даже множественная ошибка. Прежде всего, при расщеплении на «реальное» и «истинное» пространство изначально замалчивается противостояние практики и теории, переживания и понятия, что искажает обе стороны. Затем мы попадаем в ловушку: это ссылка на специальности, возникшие задолго до «современности», то есть до эпохи, когда, с одной стороны, капитализм поглотил и стал использовать пространство целиком, а с другой – развитие науки и техники позволило производить пространство. Предел иллюзии – рассматривать архитекторов, урбанистов или планировщиков как экспертов по пространству, высших судей пространственности. «Заинтересованные лица» не замечают, что тем самым подгоняют запрос под заказ и тем самым идут навстречу пожеланиям тех, кто манипулирует умами! Тогда как следует выявлять и стимулировать спрос, даже если он снижается, а заказ навязывается деспотически-репрессивными методами. Разве не идеологическая ошибка – ссылаться на специалистов по «переживанию», по морфологии повседневности?

Пусть каждый посмотрит на окружающее его пространство. Что он видит? Видит ли он время? Он его переживает. Он внутри. Каждый видит только процессы. В природе время можно уловить в пространстве, внутри пространства, в его сердцевине: время дня, время года, высота солнца над горизонтом, положение луны и звезд на небе, холод и тепло, возраст каждого природного существа. Прежде чем природа была определена как слаборазвитое пространство, каждое место несло на себе свой возраст и, подобно древесному стволу, след породившего его времени. Время вписано в пространство, а пространство-природа есть лишь поэтическое и трагическое письмо времени-природы. Не будем уподобляться некоторым философам и говорить об упадке длительности или простом результате «эволюции». Но из современного социального пространства время исчезает совсем. Оно пишется лишь на измерительных приборах, особых, специальных: часах. Пережитое время, кроме времени труда, утрачивает социальную форму и интерес. Экономическое пространство подчиняет себе время; пространство же политическое изгоняет его как опасность, угрозу (для власти). Примат экономики и тем более политики влечет за собой господство пространства над временем. Значит, заблуждение относительно пространства, вполне возможно, на деле еще глубже затрагивает время – еще более близкое, более основополагающее, чем пространство. Время – главное «переживание», благо из благ, невидимое, нечитаемое. Его нельзя построить. Его можно потреблять, оно истощается, и наступает конец. Время оставляет по себе только следы. Оно прячется в пространстве под грудой заполняющих его осколков, от которых спешат избавиться: мусор загрязняет среду.

Разве не является очевидное избавление от времени одной из характерных черт современности? Разве не имеет оно более широкого значения, чем простое стирание следов, помарок на листе бумаги? Если время действительно оценивается в деньгах, если оно продается и покупается, как любой предмет (время – деньги!), то как таковое оно исчезает; это уже даже не одно из измерений пространства, а черновик или каракули, которые сотрутся после хорошей чистки. Затрагивает ли это избавление так называемое историческое время? Да, но в качестве символа. Логика визуализации и спациальности (насколько здесь вообще есть логика) отвергает время жизни, время как неотъемлемое благо. Время, возведенное в онтологическое достоинство философами, убито обществом.

Как же может столь тревожная, столь чудовищная операция совершаться тихо, без скандала? Как она может казаться «нормальной»? Ответ: она вписывается именно в социальные нормы, в нормативные виды деятельности. Не является ли триада, трио, модернистское триединство «читабельность – видимость – интеллигибельность» источником многих заблуждений и, хуже того, лжи?

Итак, мы снова удаляемся от социальной практики, возвращаемся к старым оппозициям видимости и реальности, правды и лжи, иллюзии и разоблачения – одним словом, к философии? И да и нет. Бесспорно, наш критический анализ есть продолжение философии, и об этом уже сказано ясно и определенно. Но «объект» критики смещается. Речь идет о практической и социальной деятельности, которая, по общему мнению, содержит и «показывает» истину, а на деле расчленяет пространство и «показывает» лживые результаты такого расчленения. Утверждают, будто показывают пространство с помощью самого пространства. Данная операция именуется «тавтологией»; это известный прием, которым легко пользоваться, а еще легче – злоупотреблять: перенос части на целое (метонимия). Перед нами изображения: фотографии, реклама, фильмы. Можно ли по картинке выявить заблуждение относительно пространства? Вряд ли. Если ошибка или иллюзия существует, то картинка включает ее в себя; она ее подкрепляет. Как бы «красива» они ни была, она находится внутри обсуждаемой «среды». Если ошибка состоит во фрагментации пространства – а иллюзия заключается в неведении этой дробности, – то ни одно изображение этой ошибки не разоблачит. Наоборот. Картинка расчленяет; картинка – это фрагмент пространства. Первое и последнее слово искусства изображения – вырезать и склеить. Где здесь заблуждение и иллюзия? Они и в глазах художников и их взгляде, в «объективе» фотографа, в карандаше рисовальщика и в его белом листе. Ошибка заключена в предметах, выделенных художником, и в группировке предметов, которую он создает. Если существует иллюзия, то оптический, визуальный мир является ее составной и составляющей частью, взятой и предвзятой стороной. Он фетишизирует абстракцию, предложенную норму. Он отделяет чистую форму от ее нечистого содержания, времени-переживания, времени повседневности и тела, отрывает от их непрозрачной плотности, от их тепла, их жизни и смерти. Картинка убивает – на свой манер. Как все знаки. Иногда, правда, нежность и жестокость художника преодолевают границы изображения. В нем проступает нечто, какая-то иная правда и иная реальность, помимо реальности и правды точности, освещения, читабельности, пластичности. Это относится в равной мере и к изображениям, и к звукам, к словам, к кирпичу и бетону, ко всем знакам.

Это пространство приводит к странным последствиям. Оно разжигает безудержное желание. Желание бурно устремляется в его прозрачность; оно завладевает этим (с виду) свободным местом. И тут же сникает. Его не ждет ни какой-то предмет, ни что-то желанное, ни творение, созданное его поступком. Оно тщетно стремится к полноте и удовлетворяется словами, риторикой желания. После такого разочарования пространство кажется пустым. Слова выражают эту пустоту. Непостижимо опустошенные, опустошающие пространства (это заслуживает долгого размышления). «Ничто не разрешено. Ничто не запрещено», – написал один житель. Чуждые пространства: гомогенные, рациональные, стесняющие сами по себе и при этом распавшиеся. Границ между ними нет. Исчезли границы между городом и деревней, между периферией и центрами, между пригородами и старой частью города, между зоной автомобилей и зоной людей. Между счастьем и несчастьем! И тем не менее все разделено, разбито на отдельные, не связанные между собой «лоты» и «островки» – «служебные объекты», жилые здания, жилищная среда; все пространства, подобно видам деятельности в социально-техническом разделении труда, имеют свою специализацию.

Можно сказать, что такое пространство предполагает и предлагает логику визуализации. Когда ряд оперативных действий направляется единой «логикой», то речь идет о стратегии, сознательной или бессознательной. Если существует «логика визуализации», следует показать, как она сформировалась и как используется. Надменная вертикаль домов-башен, публичных и особенно государственных зданий привносит в визуальный план наглую фаллическую или, вернее, фаллократическую символику; она демонстрирует себя, выставляет себя напоказ, но так, чтобы каждый зритель усмотрел в ней власть. Вертикаль, высота во все времена служили пространственным выражением присутствия власти, способной на насилие. Применительно к зрителю подобная весьма специфическая – хоть она и кажется многим «нормальной» и даже «естественной» – спациализация предполагает двоякую «логику», то есть двоякую стратегию. Логика метонимии состоит в постоянном, стимулируемом и навязываемом переносе части на целое (в доме, состоящем из поставленных друг на друга объемов, «жилых коробок», зритель и житель – почти совпадающие – сразу улавливают связь части с целым и сами улавливаются этой связью). Благодаря постоянному расширению масштаба этот перенос компенсирует все, что есть смехотворного в малых объемах; он полагает, предполагает, предлагает гомогенное разделение локусов; в пределе он приобретает логический, то есть тавтологический, оборот: пространство содержит пространство, зримое содержит зримое, а коробка вкладывается в коробку.

Вторая «логика», которую предполагает такая спациализация, – это логика (стратегия) метафоры или, вернее, непрерывной метафоризации. Тела живых людей, «пользователей», захваченные шестеренками частей пространства, захвачены также и отношениями аналогии (если изъясняться философским языком): изображениями, знаками и символами. Вынесенные за собственные пределы, человеческие тела на глазах опустошаются: их со всех сторон призывают, приглашают, умоляют, предлагая вместо живых тел двойников – приукрашенных, улыбающихся, счастливых; их изгоняют ровно настолько, насколько предложение отвечает некоей «потребности», которой, впрочем, само же и помогает оформиться. Вторжение информации, массированное поступление сообщений смыкается с обратным процессом: отсечением от самого тела его жизни, его желания. Даже автомобили функционируют как аналоги – они одновременно и продолжение тела, и передвижной дом, принимающий в себя блуждающие тела. Для этого телесного «переноса» одних лишь слов, дисперсных фрагментов речи было бы недостаточно: необходимы глаза и существующее пространство.

Метафоры и метонимии: эти общеизвестные понятия взяты из лингвистики. Но мы ведем речь не о словах, а о пространстве и пространственной практике. Подобное заимствование требует углубленного анализа отношений между пространством и языком.

Определенное, то есть замкнутое, пространство что-то принимает в себя, а что-то отбрасывает (иногда в сферу ностальгии, иногда просто в сферу запретного). Оно утверждает, отрицает, опровергает. Оно обладает некоторыми атрибутами «субъекта» и некоторыми атрибутами «объекта». Фасад наделен очень сильной властью: он допускает в сферу видимого определенные действия – либо на самом фасаде (балконах, подоконниках и пр.), либо отталкивающиеся от фасада (прогулка по улице и пр.). Он отбрасывает в область непристойного многие другие действия, происходящие за фасадом. Здесь уже намечается психоанализ пространства.

Иногда применительно к городу и его отросткам (пригородам, периферии) употребляли выражения «болезнь пространства», «больные пространства». Что позволяло тому или иному человеку – архитектору, урбанисту, планировщику – объявлять себя «врачевателем пространства» (или подразумевать эту идею). Тем самым всеобщий характер приобретают особенно мистифицирующие репрезентации: современный город является результатом не капиталистического (или неокапиталистического) общества, но болезни общества.

Подобные формулировки извращают критику пространства, подменяя критический анализ не слишком рациональными и в то же время весьма реакционными схемами. В пределе общество целиком и «человек» как общественное существо могут считаться болезнями Природы. С философской точки зрения этот тезис можно обосновать – никто не запретит мыслить «человека» как чудовище, ошибку, неудачу на планете-неудачнице. И что дальше? Из такой философии, как и из многих других, не получится ничего, кроме нигилизма.

 

II. 5

Почему бы прямо здесь и теперь не принять решение: взять за образец «Капитал» Маркса, не затем, чтобы растащить его на цитаты или дать его последнее исчерпывающее толкование, а чтобы исследовать пространство в соответствии с планом этой книги? Для такого подхода есть много причин и мотивов, в том числе проблематика, аналогичная проблематике XIX века. Сегодня некоторые «марксисты» полагают, будто заниматься вопросами пространства (вопросами города, территориального управления) – значит затемнять настоящие политические проблемы. Изучение пространства сквозь призму сочинения Маркса позволило бы избежать серьезных недоразумений.

Следует обратиться именно к плану «Капитала». План этот выстроен в многочисленных прочтениях и перечтениях книги (самые буквальные из них – явно лучшие). В подготовительных работах Маркс обозначил основные понятия, например понятие (общественного) труда. Труд существовал во всех обществах – как и репрезентации труда (тягота, наказание и пр.), – но само понятие возникло лишь в XVIII веке. Маркс показывает, каким образом и почему. Сделав эти предварительные замечания, Маркс переходит к главному; главное – это не некая субстанция или «реальность», но форма. В начале и в центре Маркс обнаруживает (почти) чистую форму – форму связи материальных благ, то есть обмен. Эта почти логическая форма близка к другим «чистым» формам – тождество и различие, эквивалентность, когерентность, обоюдность, рекуррентность, повторяемость – и соотносится с ними. Связь материальных благ и обмен ими отличаются от коммуникации и обмена знаками (языка, речи), но неотделимы от них. «Чистая» форма имеет полярную структуру (потребительная стоимость – меновая стоимость) и различные функции; они описаны в труде Маркса. Развитие этой конкретной абстракции в мышлении происходит так же, как и ее развитие во времени и в пространстве, вплоть до социальной практики: монета, деньги, труд и определяющие его условия (его диалектический процесс – труд индивидуальный и социальный, разделенный и глобальный, частный и общий, количественный и качественный). Результатом этого развития, делающего понятия более насыщенными, чем при классической дедукции, и более гибкого, чем индукция или конструкция, является, как все знают, прибавочная стоимость. Главный стержень остается прежним: это диалектический парадокс, квазипустота, почти отсутствие – форма обмена, управляющая социальной практикой.

Но форма социального пространства нам известна. Она уже определена. Эта конкретная абстракция возникла в несколько приемов (в философских течениях, великих научных теориях) из репрезентаций пространства и пространств репрезентации. Появилась она на свет совсем недавно. Как и форма обмена, она близка к логическим формам; она требует содержания, и ее нельзя помыслить без содержания; но мыслится она именно путем абстрагирования, вне какого-либо определенного содержания. Точно так же форма материального обмена ничего не говорит о том, чем именно обмениваются; она предусматривает только «нечто», некий предмет использования, являющийся также и объектом обмена. Точно так же форма нематериальной коммуникации не говорит, какой именно знак передается, а только указывает на необходимость набора отдельных знаков, сообщения, канала и кода. Точно так же и логическая форма не говорит, что именно является когерентным, что именно мыслится, но предполагает необходимость формальной когерентности для мышления.

Форма социального пространства – это контакт, объединение, симультанность. Что объединяется? Что объединено? Все, что есть в пространстве, все, что произведено либо природой, либо обществом – либо их совместными усилиями, либо через их конфликты. Все – живые существа, вещи, предметы, произведения, знаки и символы. Пространство-природа сополагает, рассеивает; оно ставит в один ряд локусы и их наполнение. Оно создает частности. Социальное пространство предполагает объединение в одной точке или вокруг одной точки, уже состоявшееся или возможное. То есть возможное накопление (возможность которого реализуется при определенных условиях). Данное утверждение подтверждается в сельском пространстве, в пространстве жилища; оно находит подтверждение в городском пространстве, раскрывающем еще неизвестные секреты социального пространства в деревне. Городское пространство объединяет толпы людей, продукты на рынках, действия и символы. Оно концентрирует, аккумулирует их. Слова «городская пространственность» подразумевают также центр и централизацию, не важно, существующую или возможную, насыщенную, раздробленную или подвергающуюся угрозе; иными словами – диалектическую централизацию.

Следовательно, эту форму можно выработать, можно показать ее структуру (центр-периферия), социальные функции, отношения с трудом (различные рынки), а значит, с производством и воспроизводством, с докапиталистическими и капиталистическими производственными отношениями, исторической ролью городов и современной городской сетью и т. д. А также диалектические процессы, связанные с этим отношением формы и содержаний: распады, насыщения, протесты, натиск содержаний, вытесненных на периферию, и т. д. Социальное пространство в себе и для себя не обладает всеми характеристиками «вещи», противостоящей творческой деятельности. В своем качестве социального пространства оно является произведением и продуктом: реализацией «социального бытия». Но в определенных обстоятельствах оно приобретает отдельные фетишизированные черты вещи (товара и денег).

В поддержку этого масштабного проекта можно привести немало аргументов. Однако, даже отвлекаясь от его размаха, он вызывает ряд замечаний.

Во-первых, автор «Капитала» рассматривал и другие планы своего труда. Избранный им план отвечает скорее цели изложения, чем содержанию: строгому, но обедненному, ибо редуцированному оформлению. «Введение» содержит другой проект и другой план, более богатый. Во «Введении» на всех уровнях упор делается на различиях, тогда как в «Капитале» – на гомогенизирующую рациональность, проистекающую из почти «чистой» формы: формы (меновой) стоимости. Во «Введении» форма тоже присутствует, но мысль движется от содержания к содержанию и порождает формы, исходя из содержаний. Меньшая строгость, менее выраженная формальная целостность и, как следствие, менее разработанная формализация или аксиоматика искупаются более конкретной проблематикой, особенно в том, что касается (диалектических) отношений города и деревни, между реальностью природы и реальностью общества. Во «Введении» Маркс учитывает все исторические опосредующие моменты: сельскую общину, семью и т. д. «Товарный мир» здесь не оторван от исторического контекста и от своих практических условий – тех, о которых в (незавершенном) «Капитале» заходит речь лишь в самом конце.

Во-вторых, со времен «Капитала» прошел целый век, все-таки многое изменилось, появилось что-то новое. Даже если мы сегодня по-прежнему строим теорию на понятиях и категориях Маркса (среди прочего, на понятии производства), надо вводить в нее категории, до которых Маркс дошел лишь под конец жизни, – например, воспроизводство производственных отношений, которое накладывается на воспроизводство средств производства и на расширенное (в количественном смысле) воспроизводство продуктов, но отличается от них. Если же рассматривать воспроизводство как понятие, то оно требует привлечения других понятий – повторяющееся, воспроизводимое и т. д. Их в наследии Маркса нет – равно как и понятий урбанистики, повседневности, пространства.

Если производство пространства действительно связано со скачком производительных сил (технологий, знаний, господства над природой); если в пределе (иными словами, при преодолении известных пределов) из этого воспоследует иной способ производства – уже не государственный капитализм и не государственный социализм, а коллективное управление пространством, общественное управление природой, преодоление противоречия «природа/антиприрода», – то нам уже нельзя использовать только «классические» категории марксистской мысли.

В-третьих (сказанное ниже включает в себя все предшествующее и является его развитием), среди новых явлений, возникших за истекшее столетие, надо отметить многообразные так называемые «общественные» или «гуманитарные» науки. Их судьбы – ибо каждая из них имеет свою судьбу – вызывают некоторые тревожные вопросы, касающиеся неравномерности развития, кризисов, стремительных взлетов и внезапных падений. Перед отдельными специалистами и целыми специальными институтами поставлена цель отрицать, опровергать, замалчивать все, что может им повредить. Тщетно. Были и громкие неудачи, и катастрофические провалы. Экономисты решили, что усвоили предписания марксизма, то есть отдали критике предпочтение перед «моделированием», а политическую экономию рассматривали как изучение бедности. Крах их науки наделал шума, несмотря на все предосторожности. Лингвистика? Ее иллюзии и провал совершенно очевидны, поскольку лингвистика, вслед за историей и политэкономией, объявила себя верховной наукой, наукой наук. Тогда как в ее сферу входит лишь расшифровка текстов и сообщений, кодирование и декодирование. Но «человек» жив не одними словами. Лингвистика последних десятилетий? Метаязык, анализ метаязыков и, как следствие, социальной повторяемости: она позволяет понять невероятную избыточность текстов и речей прошлого, не больше и не меньше.

Несмотря на неравномерное развитие и неудачи, случающиеся на их пути, эти науки все же существуют. Но во времена Маркса их не было или они существовали лишь как вероятность, в состоянии зародыша и набросков; их специализация еще не была выраженной, и трудно было вообразить себе, что они когда-либо выйдут на первое место.

Эти науки-специальности, изолированные и в то же время империалистические (одно идет рука об руку с другим?), связаны с ментальным и социальным пространством. Одни ученые выделили, отрезали свою часть пространства, огородили свое «поле». Другие, по примеру математиков, выстроили ментальное пространство так, чтобы в соответствии со своими принципами толковать события теоретической и практической (социальной) истории; они получили репрезентации пространства. Многочисленные примеры подобных приемов, замыкающихся в самих себе или вращающихся вокруг своей оси, дает архитектура. У архитектора есть ремесло. Он задается вопросом о «специфике» архитектуры, то есть стремится узаконить свое место. Некоторые делают из этого вывод, что существует «пространство архитектуры» и «архитектурное производство» (разумеется, особое). Дело сделано. Связь разделения и репрезентации применительно к пространству уже заняла свое место в порядке (и беспорядке) рассмотренных здесь причин.

Все эти разделения и толкования можно понять и взять на вооружение не в рамках единой «науки о пространстве» или обобщающего понятия спациальности, но отталкиваясь от производственной деятельности. Специалисты пересчитали предметы в пространстве; одни перечислили объекты природного происхождения, другие – объекты произведенные. Если подставить на место познания вещей в пространстве познание пространства (как продукта, а не как суммы произведенных предметов), то перечисления и описания приобретают иной смысл. Можно представить себе политэкономию пространства, которая, подвергнув пересмотру политическую экономию, спасет ее от краха и предложит ей новый объект: производство пространства. Если наука подхватит критику политической экономии (которая для Маркса совпадает с познанием экономики), она покажет, почему и как политической экономии пространства грозит опасность совпасть с внешним обликом пространства как всемирной среды окончательного утверждения капитализма. Аналогичным образом можно действовать в истории, психологии, антропологии и т. д. Быть может, даже в психоанализе!..

Такая перспектива предполагает ясное и четкое разграничение между мыслью и дискурсом в пространстве (в данном, том или ином пространстве, локализованном и датированном), мыслью и дискурсами о пространстве, которые суть лишь слова и знаки, изображения и символы, и, наконец, осмыслением пространства, отталкивающимся от разработанного понятийного аппарата. Само это разграничение подразумевает внимательное критическое изучение в рамках разделения научного труда используемого материала – слов, изображений, символов, понятий, и инструментария – способов их соединения, приемов выделения и «показа».

Действительно, если перенести сюда концептуальные разработки из других областей, то можно провести различие между материалом и инструментарием. Материалы абсолютно необходимы и долговечны. Таковы камень, кирпич, цемент, бетон. Таковы звуки, гаммы, лады и тона в музыке. Инструментарий же быстро изнашивается; его надо часто менять; он состоит из орудий и инструкций по их использованию; его способность к адаптации невелика; когда начинают ощущаться новые потребности, изобретают новый инструментарий. Такова лютня, фортепьяно, саксофон в музыке. Или новые методы и приемы строительства зданий. Это разграничение может иметь определенное «прикладное» значение, позволяя различать временное и долговечное: то, что в той или иной научной дисциплине можно сохранять или, в измененном виде, использовать по-новому, и то, что заслуживает лишь отрицания и отторжения. Мы имеем в виду, что устаревший инструментарий используется лишь для побочных целей. Устаревшее часто попадает в педагогику.

Пересмотр разграничений и репрезентаций, их материала и инструментария не может ограничиваться лишь специальными науками. Он затронет и философию, потому что именно философы предложили репрезентации пространства и времени. Критика философских идеологий не избавит нас от необходимости рассмотреть все политические идеологии постольку, поскольку они касаются пространства. К слову, именно они занимаются им в первую очередь, вмешиваясь в него в качестве стратегий. Действенность стратегий в пространстве, и особенно новый факт, то, что мировые стратегии пытаются породить глобальное пространство, их пространство, и возвести его в абсолют, – еще одна немаловажная причина пересмотреть понятие пространства.

 

II. 6

Редукция – это научный прием, позволяющий упорядочить сложный хаос непосредственных констатаций. Сначала нужно упрощать, но затем, и как можно быстрее, постепенно восстанавливать то, что отсечено анализом. Без этого методологическое требование превращается в зависимость, и от законной редукции мы переходим к редукционизму. Эта опасность постоянно подстерегает научное знание. Ни один метод не позволяет ее избежать, ибо она кроется в самом методе. Редукционистские схемы необходимы, но они превращаются в ловушки.

Редукционизм внедряется под видом научности. Выстраивают редуцированные модели (общества, города, институтов, семьи и т. д.) и держатся за эти модели. Именно так социальное пространство сводится к пространству ментальному с помощью «научной» операции, чья научность маскирует идеологию. Редукционисты безоговорочно восхваляют процедуру, неотделимую от науки, потом превращают ее в позицию, а в дальнейшем в абсолютное знание – под видом науки о науке (эпистемологии). Тогда как методологическая редукция требует, в соответствии с диалектикой, снова ввести в процедуру содержание, эти ученые превозносят усеченную форму, внутреннюю логику подхода, его когерентность. После чего критическая мысль (осуждаемая догматизмом) обнаруживает, что систематическая редукция и редукционизм отвечают определенной политической практике. Государство и политическая власть стремятся редуцировать противоречия и делают это; следовательно, редукция и редукционизм оказываются средствами на службе государства и власти – не как идеологии, но как наука; не на службе того или иного государства и правительства, но на службе государства и власти вообще. Как еще государство и политическая власть могут редуцировать противоречия (рождающиеся и возрождающиеся конфликты в обществе), если не посредством знания, используя в качестве стратегии смесь науки и идеологии?

Тот факт, что существовала функциональная редукция реальности и познания общества, сейчас общепризнан, и все охотно критикуют эти функциональные редукции. Тем самым опускается или замалчивается другой факт – что структурализм и формализм по-своему также предлагают редуцированные схемы. Отдавать предпочтение одному понятию и экстраполировать его – это редукция; и, наоборот, редукция влечет за собой экстраполяцию. Нужно исправлять, компенсировать. Тут вовремя вступает идеология со своей болтовней («идеологическим дискурсом», если прибегнуть к этому жаргону) и злоупотреблением знаками, вербальными и иными.

Редукция может заходить далеко, даже отражаться на практике. Все люди, представители различных групп и классов, испытывают на себе – в разной степени – последствия многочисленных редукций, затрагивающих их способности, идеи, «ценности» и, в конечном счете, их возможности, пространства и тела. Редуцированные модели, выстроенные тем или иным специалистом, не всегда абстрактны как пустая абстракция; они выстроены в целях редуцирующей практики и при удобном случае способны навести порядок, сложить вместе элементы этого порядка. Например, в урбанизме и в архитектуре. Последствия «редуцированных моделей» – пространства, потребления, «культуры», как принято говорить, – испытывает на себе, в частности, рабочий класс.

Редукционизм ставит знание (аналитическое, не критическое), с вытекающими из него разграничениями и толкованиями, на службу власти. Эту идеологию, не называющую себя по имени, путают с «научностью», хотя она выходит за границы науки и отрицает познание. Редукционизм представляет собой научную идеологию par excellence: для закрепления редукционистской позиции достаточно перейти от методологии к догматике, а от нее, под прикрытием науки, – к практике единообразия.

Методологически любой научный подход начинается с редукции. Одна из бед специалиста заключается в том, что он не выходит за ее рамки: он погружается в редукцию, черпает в ней счастье и уверенность. Специалист, выделивший себе «поле» и мало-мальски потрудившийся его обработать, уверен, что на этом поле что-нибудь да вырастет. То, что он находит и выращивает, определяется локальными координатами его специальности и его местом на рынке знания. Но этого специалист как раз знать не желает. По отношению к редукции, основополагающей в его области, он занимает позицию самооправдания, то есть отрицания.

А какая специальная наука не имеет дела с пространством, непосредственно или опосредованно?

a) Каждая специальность, как мы уже знаем, занимает свое ментальное и социальное пространство; она определяет его достаточно произвольно, вычленяет во множестве «природа – общество» и частично маскирует операцию «вычленение – сборка» (вычленение определенного «поля», сборка относящихся к нему высказываний и редуцированных моделей, переход от ментального к социальному). Отсюда – необходимость добавить обоснования, то есть интерпретации вычленения-сборки.

b) Все специалисты не выходят за рамки перечня и классификации того, что находится в пространстве. «Позитивная» деятельность той или иной специальности, скажем, географии, антропологии, социологии, состоит в констатации, описании, классификации объектов, занимающих пространство. Данная специальность так или иначе, лучше или хуже, будет заниматься высказываниями о пространстве, например, в политической теории, «системном анализе» и т. д.

c) Специалисты противопоставят редуцированную модель знания (ограниченную либо констатацией предметов в пространстве, либо положениями о пространстве, расчленяя его на части) глобальному осмыслению (социального) пространства. Что даст в качестве дополнительного преимущества уничтожение времени (сведение его к простой «переменной»).

Следовательно, специалисты, которые подходят к социальному пространству со своим инструментарием и редукционистскими схемами, будут, скорее всего, противиться понятию производства пространства, равно как и соответствующей теории. Тем более что это понятие и эта теория несут в себе угрозу специализированным «полям»: они могут пошатнуть, а может, и разрушить стены их частной собственности.

Почему бы теперь не рискнуть и не ввести в наши рассуждения диалог с вымышленным (воображаемым) и одновременно реальным (представляющим все возражения) собеседником?

– Ваши аргументы меня не убедили. Производить пространство! Совершенно непонятное высказывание – не говорю «понятие», слишком много для вас чести. Либо пространство – это часть природы, и тогда человеческая, так называемая социальная деятельность вписывается в него, занимает его, изменяет географические данные и экологические особенности; познание может только описывать эти изменения. Либо же пространство – это понятие и тем самым уже является частью познания, умственной деятельности, например в математике; тогда научная мысль осваивает его, разрабатывает, развивает. Ни в том ни в другом случае никакого производства пространства нет.

– Извините! Все эти разделения «природа/познание» и «природа/культура», весь этот дуализм «материя/дух» хоть и весьма распространен, но недопустим. Равно как и, наоборот, их смешение. Технологичная деятельность и наука не довольствуются тем, что изменяют природу. Они стремятся подчинить ее себе, а чтобы подчинить, стараются разрушить; а прежде чем разрушить, не желают ее знать. Этот процесс начинается с первого же орудия труда.

– То есть, по-вашему, все началось в каменном веке. Не рановато ли…

– Началом служит первое намеренное действие, имеющее целью убийство; первое орудие и первое оружие, которые шли рука об руку с языком.

– Вы полагаете, что «человек» выходит из природы. Он знает ее извне. Он познает ее, только уничтожая.

– Человек? Согласимся с этим обобщением. Да, «человек» рождается из природы, выходит из нее и обращается против нее; печальный результат этого мы сейчас и наблюдаем.

– По-вашему, это разорение природы принес капитализм?

– Да, в значительной мере. Однако капитализм и буржуазия служат, если можно так выразиться, козлами отпущения. На них сваливают все невзгоды. Как же они сами зародились и где?

– Это человек! Человеческая природа!

– Нет. Западный человек.

– Тем самым вы возлагаете вину на всю историю Запада, на разум, на Логос, на сам язык!

– Запад поставил своей задачей превзойти природу; как и почему – любопытно было бы узнать, но это дело второстепенное. Он преступил предел. «O felix culpa!» – сказала бы теология. Да, он взял на себя то, что Гегель называет силой отрицания, – насилие, террор, постоянную агрессию против жизни. Он обобщил насилие, распространил его на весь мир и через насилие породил всемирное. Пространство как место производства, как продукт и производство, есть одновременно и оружие, и знак этой борьбы. Он идет до конца (но как повернуть назад?), и эта титаническая задача вынуждает сегодня производить, создавать нечто иное, нежели природа, – вторичную, иную, новую природу. А значит, производить пространство, урбанистическое пространство, одновременно и как продукт, и как произведение, в том смысле, в каком произведением является искусство. Если этот замысел потерпит крах, это будет глобальный крах с непредсказуемыми последствиями…

 

II. 7

Всякое социальное пространство есть результат процесса, включающего многообразные аспекты и течения: значимое и незначимое, воспринятое и пережитое, практическое и теоретическое. Коротко говоря, любое социальное пространство имеет свою историю, отправной точкой и первичной основой которой служит природа – изначальная и неповторимая, ибо она всегда и везде имеет свои особенности (ландшафт, климат и т. д.).

Если сосредоточиться на истории пространства как такового, то связь данного пространства с породившим его временем будет отличаться от репрезентаций, принятых историками. Историческая мысль производит срез во временном потоке; она без особых усилий останавливает процесс; ее анализ расчленяет, делит на фрагменты. В истории же пространства как такового историческое, диахроническое, порождающее прошлое постоянно вписываются в пространственность, как в картину. Над и внутри пространства есть нечто большее, чем неясные следы событий; над пространством и внутри него записано действующее общество, результат и продукт разного рода социальной деятельности. Здесь есть нечто большее, чем письмо времени. Пространство, порожденное временем, всегда актуально, синхронично и явлено как целое; его элементы связаны внутренними отношениями, сопряжениями, также произведенными временем.

Вот первый, самый простой аспект истории пространства, ведущей от природы к абстракции. Представим себе время, когда у каждого народа, научившегося измерять пространство, были свои единицы измерения, заимствованные у частей тела: дюйм (большой палец), локоть, фут (стопа), ладонь и т. д. Пространства, как и временные отрезки одного народа, неизбежно оставались непонятными для других. Природные особенности пространства взаимодействовали с особенностями природы тех или иных народов. Но насколько полно тело было вписано в пространство, измеренное в соответствии с этими особенностями! Связь тела с пространством, важнейшая социальная связь, неведомая впоследствии, в то время обладала той непосредственностью, какой с течением времени суждено было претерпеть изменения и исчезнуть; пространство, способ его измерять и говорить о нем служили для членов данного общества образом и живым зеркалом их тел.

Перенимая богов у другого народа, общество присваивало чужое пространство и единицы его измерения. Римский Пантеон предполагает понимание и побежденных богов, и пространств, подчиненных пространству-хозяину, пространству империи и мира.

Статус пространства и его мер изменялся очень медленно: изменение это и сейчас отнюдь не завершено. Даже во Франции, стране с «метрической системой», до сих пор существуют весьма странные размеры одежды и размеры обуви. Как все знают со школьной скамьи, революция совершилась благодаря абстрактной всеобщности десятичной системы (которая, однако, не привела к исчезновению двенадцатеричной системы счисления времени, циклов, кривых, окружностей, сфер). Флуктуации мер и, как следствие, репрезентаций пространства сопутствуют всеобщей истории и сообщают ей определенный смысл: тягу к количественному, к однородному, к исчезновению тела, которое ищет прибежище в искусстве.

 

II. 8

Чтобы рассмотреть историю пространства более конкретно, можно обратиться к нации и национализму. Как дать определение нации? Одни (и их большинство) определяют ее как некую субстанцию, рожденную природой (территорией с ее «естественными», природными границами) и выросшую в историческом времени. Что сообщает ей «реальное» содержание, быть может, столь же определенное, сколь и окончательное. Этот тезис подходит буржуазии (ибо оправдывает и ее национальное государство, и ее поведение), берущей на вооружение патриотизм и даже абсолютный национализм как вечные, ибо «естественные», ценности. Марксистская мысль под влиянием сталинизма иногда занимала те же или близкие позиции (с добавкой историзма). У других теоретиков нация и национализм, напротив, сводятся к идеологии. Нация для них не столько «субстанциальная реальность» или нравственная личность, сколько фикция, которую буржуазия проецирует на собственные исторические условия и свое происхождение, сначала для того, чтобы возвеличить их в воображаемом, а затем – чтобы завуалировать классовые противоречия и вовлечь рабочий класс в фиктивное единство с собой. Эта гипотеза позволяет легко свести национальные и региональные вопросы к вопросам языка и культуры, имеющим второстепенное значение. Что приводит к некоему абстрактному интернационализму.

Но такая постановка проблемы нации – исходя либо из природы, либо из идеологии – абстрагируется от пространства. Понятия развиваются в ментальном пространстве, которое мысль в конечном счете отождествляет с пространством реальным, пространством социально-политической практики, тогда как оно – лишь его репрезентация, подчиненная, в свою очередь, репрезентации исторического времени.

Если рассматривать нацию в соотнесении с пространством, то она будет включать в себя два момента, два условия:

a) единый рынок, постепенно сложившийся на протяжении более или менее долгого исторического времени, то есть сложное множество торговых отношений и сетей коммуникации. Этот рынок подчиняет национальному рынку рынки локальные и региональные; следовательно, он имеет иерархию уровней. Там, где города очень рано стали господствовать над деревнями, формирование национального рынка (социального, экономического, политического) несколько отличается от его формирования в странах, где города развивались из предсуществующей крестьянской, сельской и феодальной основы. Результат же более или менее одинаков: централизованное пространство с иерархией центров (преимущественно торговых, но также и религиозных, «культурных» и пр.) и главным центром – столицей;

b) насилие, насилие военного (феодального, буржуазного, империалистического и т. д.) государства: политическая власть, использующая возможности рынка или рост производительных сил и завладевающая ими в целях своего укрепления.

Остается определить связь между «спонтанным» экономическим ростом, вмешательством насилия и их последствиями каждого из них. В рамках нашей гипотезы два этих «момента» соединенными усилиями производят пространство, пространство государства-нации. Его нельзя определить ни как персоналистскую субстанцию, ни как чистую идеологическую фикцию («зеркальный центр»). Оно имеет иной модус существования, который определяется его отношением с пространством. Наконец, сегодня остается изучить механизм сопряжения этих пространств с мировым рынком, империализмом и его стратегиями, транснациональными компаниями и их ареалами.

Теперь возьмем проблему материи в самом общем смысле. Произвести некий предмет всегда означает изменить определенное сырье с применением знания, технических приемов, усилий и повторяющихся жестов (труда). Сырье прямо или косвенно происходит из материальной природы: дерево, шерсть, хлопок, шелк, камень, металл и т. д. С течением времени сырье, добытое непосредственно из природы, заменяется сырьем все более обработанным, то есть все менее «естественным». Значение технических и научных опосредующих факторов постоянно возрастает: вспомним бетон, искусственные волокна, пластмассу. Тем не менее первоначальное сырье – шерсть, хлопок, кирпич, камень и т. д. – никуда не исчезает.

Зачастую произведенный предмет несет на себе некоторые следы затраченного на него материала и времени – операций, изменивших сырье. Тогда их можно восстановить. Однако производственные операции стараются стереть свои следы, а некоторые прямо преследуют эту цель – полировка, лакировка, облицовка, штукатурка и т. п. Когда постройка закончена, леса снимают; черновики рвут, а художник знает, когда переходит от наброска к картине. Поэтому у продуктов и даже произведений есть еще одна характерная черта: они оторваны от производительного труда. Оторваны настолько, что про труд забывают, и это забвение – сокрытие, как сказал бы философ, – делает возможным товарный фетишизм: тот факт, что товар предполагает социальные отношения и влечет за собой их отрицание.

Переходить от объекта (продукта или произведения) к деятельности (производительной и/или творческой) всегда нелегко. Однако только такой подход позволяет прояснить природу объекта – или, если угодно, отношение объекта с природой – восстановить процесс его генезиса и его смысл. При любом другом подходе мы выстраиваем абстрактный объект (модель). К тому же речь идет не о том, чтобы просто уяснить структуру объекта, порождая его, но о том, чтобы породить (воспроизвести мысленно и с помощью мысли) объект целиком, его формы, структуры, функции.

Как мы (это «мы» означает любого «субъекта») воспринимаем картину, пейзаж, памятник? Разумеется, восприятие зависит от «субъекта»; крестьянин воспринимает «свой» пейзаж иначе, чем горожанин на прогулке. Возьмем образованного любителя, который смотрит на картину. Его взгляд – не взгляд профессионала и не взгляд невежды. Он движется от одного предмета, изображенного на картине, к другому; он начинает с того, что улавливает отношения между этими объектами на картине и находится в плену эффекта или эффектов, которых хотел добиться художник. Он получает от этого известное удовольствие – но только если картина относится к числу произведений, рассчитанных на получение наслаждения (для глаза, для понимания). Но этот любитель знает, что картина заключена в раму, что внутренние связи между красками и формами определяются целым. Тем самым он переходит от объектов на картине к картине как объекту, от того, что он воспринимал в живописном пространстве, к осознанию самого этого пространства. В конечном счете он предчувствует или понимает «эффекты», не все из которых были явно задуманы художником. Любитель расшифровывает картину, обнаруживает в ней нечто непредвиденное, но в формальных рамках, в отношениях и пропорциях, заданных этими рамками. Находки нашего утонченного любителя расположены на уровне (живописного) пространства. На этой стадии эстетических разысканий «субъект» ставит перед собой вопросы; он пытается разрешить проблему соотношения технически подготовленных смысловых эффектов и смысловых эффектов невольных (часть из которых зависит от него, от «наблюдателя»). Тем самым он сдвигается от пассивно воспринятых эффектов к деятельности, производящей смысл, старается обнаружить ее и попытаться (быть может, иллюзорно) совпасть с ней. Его «эстетическое» восприятие происходит на разных уровнях; это всем хорошо известно.

В этом избранном нами примере без труда можно распознать процесс развития философии, подхваченный Марксом и марксистской мыслью. Греческие мыслители (постсократики) проанализировали социальную практику познания; осмысляя знание, они составили перечень подходов применительно к известным объектам. Вершиной этих теоретических трудов является аристотелевское учение о речи (логосе) и категориях, являющихся одновременно элементами речи и оценки (классификации) объектов. Через много лет в Европе определение Логоса уточнил и утончил в своей философии Декарт. Философ задает вопросы Логосу и ставит его под вопрос: требует от него документы и звания, его дворянские грамоты, свидетельство о рождении и гражданском состоянии. Тем самым философия у Декарта смещает вопросы и ответы. Ее центр сдвигается; она переходит от «мысли-мыслимой» к «мысли-мыслящей», от объектов к акту, от речи о познанном к самому процессу познания. Это вводит в философию «проблематику» (и новые трудности).

Маркс подхватывает этот сдвиг, расширяет его и совершенствует. Для Маркса речь идет уже не только о произведениях познания, но о вещах в промышленной практике. Вслед за Гегелем и английскими экономистами он движется от результатов к производственной деятельности как таковой. Всякая реальность, данная в пространстве, определяется и объясняется генезисом во времени. Но деятельность, разворачивающаяся в (историческом) времени, порождает (производит) определенное пространство и лишь в пространстве обретает практическую «реальность», конкретное существование. У Маркса и по его мнению, эта схема, пока еще не слишком определенная, выделяется начиная с Гегеля.

Это относится и к пейзажу, памятнику, пространственному ансамблю (если только он не «подан» в природе), и к картине или совокупности произведений и продуктов. Расшифровав любой пейзаж или памятник, мы получим отсылку к определенной творческой способности и к определенному процессу означивания. Эта способность приблизительно датируется: она – исторический факт. Будет ли это дата в событийном смысле, точная дата возведения памятника или день, когда его заказало то или иное влиятельное лицо? Будет ли это дата в институциональном смысле, дата, когда, следуя некоему настоятельному запросу, та или иная общественная организация обосновалась в определенном здании – правосудие во дворце, церковь в храме? Ни то ни другое. Творческая способность – это всегда способность некоего сообщества или коллектива, группы, части деятельного класса, некоего «агента» или «актанта». Даже если заказ и спрос проистекает из разных групп, атрибуция не относится ни к конкретному индивиду, ни какой-либо единице: она всегда отсылает к социальной реальности, способной воплотиться в пространстве – произвести его с помощью имеющихся в ее распоряжении средств и ресурсов (производительных сил, технологий и знаний, средств труда и т. д.). Если перед нами пейзаж, то его сформировали крестьяне, а значит, сообщества (деревни), либо автономные, либо зависящие от определенной (политической) власти. Если перед нами памятник, то его возвела некая группа горожан, либо свободная, либо зависящая от определенной (политической) власти. Описание необходимо, но недостаточно. Его совершенно недостаточно, чтобы познать пространство, описать сельские пейзажи, затем пейзажи промышленные, затем особенности городского пространства. Главное – это переход от одного к другому. Изучение способности к производству и творческого процесса во многих случаях приводит к (политической) власти. Как действует эта власть? Выступает ли она только заказчиком? Разве она, кроме того, не «источник спроса»? Каковы ее связи с подчиненными группами, которые также создают спрос, нередко являются «заказчиками» и всегда – «участниками»? Это историческая проблема всех городов, всех памятников, всех пейзажей. Анализ данного пространства приводит к диалектическому отношению спрос – заказ и связанным с ним вопросам: «Кто? Для кого? Кем? Почему и как?» Когда диалектические (а значит, конфликтные) отношения прекращаются, когда заказ остается без спроса или спрос без заказа, тогда история пространства кончается. Вне всякого сомнения, иссякает и творческая способность. Если производство пространства еще происходит, то только по приказу власти; люди производят, а не творят, то есть воспроизводят. Но может ли спрос исчезнуть совсем? Молчание – не конец.

Намечается долгая история пространства, пусть пространство и не является ни «субъектом», ни «объектом»: это социальная реальность, то есть совокупность отношений и форм. История пространства не совпадает ни с перечнем предметов в пространстве (тем, что недавно получило название материальной культуры или цивилизации), ни с репрезентациями и дискурсами о пространстве. Она должна учитывать и пространства репрезентации, и репрезентации пространства, но главное – связи между ними, а также с социальной практикой. Таким образом, ее место – между антропологией и политической экономией. Номенклатура объектов (их описание, классификация) привносит кое-что в классическую историю, если историк занимается скромными бытовыми предметами, пищей, кухонной утварью, блюдами и посудой (или, например, одеждой) или сооружением домов – строительными материалами и орудиями и т. п. Повседневная жизнь обретает свой облик в пространствах репрезентации или же придает облик им. Что же касается репрезентаций пространства (и времени), то они являются частью истории идеологий (если заниматься иными идеологиями, нежели идеологии философов или правящих классов, расширив это понятие, слишком часто ограниченное высокими идеями: философией, религией, моралью). История пространства могла бы показать генезис (и, как следствие, условия во времени) тех реальностей, которые у географов иногда именуются сетями, подчиненными (политическим) каркасам.

Истории пространства не нужно выбирать между «процессами» и «структурами», между изменением и неизменностью, событиями и институциями и т. д. Ее периодизация также должна отличаться от общепринятых. Эта история, естественно, не отделена от истории времени (не совпадающей ни с одной философской теорией времени вообще). Отправной точкой для подобного исследования служат не географические описания пространства-природы, но скорее изучение природных ритмов, изменений, привнесенных в эти циклы и в их соотнесение с пространством посредством человеческих жестов, в частности жестов трудовых. Итак, вначале – пространственно-временные ритмы, ритмы природы, трансформированные социальной практикой.

Вначале мы обнаруживаем антропологические детерминации, предполагающие сопряжение с элементарными формами освоения природы: числа, противопоставления и симметрию, образы мира, мифы, конструкции, в которых нелегко отличить знание от символов, практику от теории, денотативное от коннотативного (риторического) или же разделения (разнесения в пространстве) от интерпретаций (репрезентаций пространства) и деятельность частных групп (семьи, племени и др.) от деятельности целых обществ. Что было до этих конструкций и под ними, вначале? Первые расстановки вех, ориентиры охотников, пастухов, кочевников, впоследствии увековеченные, маркированные и символически истолкованные.

Умственная и социальная деятельность раскидывает свои сети на пространство-природу, на гераклитов поток стихийных феноменов, на весь хаос по эту сторону тела; она устанавливает порядок, который, как мы увидим, до известной степени совпадает с порядком слов.

Пространство-природа, пересеченное путями и сетями, меняется; можно сказать, что в него вписывается практическая деятельность, что социальное пространство пишется на природе (быть может, каракулями), предполагая некую репрезентацию пространства. Места отмечены, маркированы, поименованы. Между отдельными локусами, как и между сетями, остаются пробелы, поля. Это не только Holzwege, лесные тропинки, но и луга, степи. Важна и устойчива во времени дорога, а не те, кто по ней ходит: сети троп животных (диких или домашних), пути людей (в домах, вокруг домов в деревне или поселке, в окрестностях). Ясно видные, четко обозначенные повсюду следы несут в себе «ценности», связанные с маршрутом: опасность, безопасность, ожидание, надежду. Графика их (которая не видна как таковая для «актантов», но выявляется в абстракции современной картографии) больше похожа на паутину, чем на рисунок.

Можно ли сказать, что речь идет о тексте? О сообщении? Подобная аналогия, скажем так, мало что проясняет: мы имеем дело скорее с текстурами, чем с текстами. Архитектуру можно назвать архитекстурой, рассматривая каждый памятник или каждое здание с его окрестностями, его контекстами, населенным пространством и его сетями как производство этого пространства. Проясняет ли подобная аналогия пространственную практику? Мы еще вернемся к этому вопросу.

В текстурах время и пространство не разделены: пространство предполагает время и наоборот. Это не замкнутые сети. Они со всех сторон соприкасаются со странным и чужим, угрожающим и благоприятным, с врагом или другом. Абстрактное разграничение открытого и закрытого к ним неприменимо.

Какова модальность существования этих маршрутов в те моменты, когда они не актуализованы практикой, когда они входят в пространства репрезентации? Воспринимаются ли они как часть природы или вне природы? Ни то ни другое. Люди вдыхают жизнь в эти дороги и маршруты, сети и тропы с помощью рассказов, «населяя» их мифологическими существами, гениями, благосклонными и враждебными духами, которые воспринимаются как конкретные формы бытия. Существуют ли мифы и символы вне мифического и символического пространства, определяемого также как практическое? Скорее всего, нет.

Впрочем, нельзя исключать, что подобные антропологические детерминации, подхваченные и пронесенные через века той или иной группой, деформированные, смещенные, могут сохраняться. Однако, прежде чем делать вывод о структурных инвариантах, о повторении-воспроизводстве, нужно провести тщательный анализ. Вернемся к Флоренции, о которой мы уже говорили. В 1172 году флорентийская коммуна реорганизует городское пространство в связи с разрастанием города, его юрисдикцией, интенсивностью дорожного движения. То есть это делается в соответствии с планом, общим видением, это не просто влияние на город частных архитектурных построек – площади, набережных, мостов, дорог. Историк может наглядно представить себе механизм заказа и спроса; носителями спроса выступают люди, стремящиеся пользоваться защитой и преимуществами, которые им предоставляет город, то есть крепостная стена. Заказ исходит от честолюбивой власти, имеющей средства для удовлетворения своего честолюбия. От римских стен отказываются. Вместо традиционных четырех ворот отныне будет шесть основных плюс четыре дополнительных на правом берегу Арно; трое ворот на другой стороне Арно войдут в состав города. Произведенное таким образом городское пространство воспроизводит символический цветок – розу ветров; его конфигурация соответствует imago mundI. Однако историк пространства не должен приписывать этому пространству репрезентации, восходящему к далеким и внешним истокам, то же значение, что и потрясениям, которые, преобразуя contado (территорию Тосканы) и ее отношения с центром, порождают репрезентации пространства. То, что в более древние времена было сущностью с антропологической точки зрения, по ходу истории превращается в акциденцию. Антропологическое входит в историческое как материал, который подвергается различной обработке в зависимости от обстоятельств, конъюнктуры, средств, а также как используемый инструментарий. Историческое становление влечет за собой смещения, подмены, переносы, подчиняя себе материалы и инструменты. В Тоскане совершается переход от пространства репрезентации (картины мира) к репрезентации пространства – перспективе. Что позволяет датировать с исторической точки зрения важное событие рассматриваемой нами истории.

История пространства ведет нас от времен, когда заканчивается господство антропологического, к временам, когда начинается сознательное производство пространства как промышленного продукта: когда воспроизводимое, повторение и воспроизводство социальных отношений решительно преобладают над произведением, над природным воспроизводством, над самой природой и природным временем. Эта концепция не совпадает ни с какой другой. История пространства имеет начало и конец, предысторию и постисторию. Предыстория: природа господствует над социальным пространством. Постистория: природа локализована и отдаляется. Ограничить таким образом историю пространства совершенно необходимо. Ее начало и конец не поддаются датировке в событийном смысле. Одно лишь начало занимает целый период, оставивший по себе не один след (в домах, деревнях и городах). В ходе этого процесса, который можно назвать историческим, складываются абстрактные отношения: меновая стоимость, получающая всеобщее распространение, серебро и золото с их функциями, затем капитал. Абстрактные социальные отношения, предполагающие определенные формы, обретают двоякое чувственное бытие. Деньги, инструмент и всеобщий эквивалент меновой стоимости, существуют в виде монет. Но торговые отношения, которые предполагает и обусловливает использование денег, в социальном отношении существуют, лишь будучи спроецированы на местность: сети отношений (дороги, рынки) и иерархия центров, городов. Приходится предположить, что в каждую эпоху существовало определенное равновесие между центрами (функционированием каждого из них) и целым. Следовательно, можно говорить о «системах» (городской, торговой и пр.); однако они – лишь один, и не самый важный, аспект, предпосылка или следствие основополагающей деятельности: производства пространства.

С наступлением ХХ века начинается современная эпоха. Эти привычные понятия («век», современное и современность) скрывают в себе не одну загадку; они грубы и именно поэтому требуют очень тонкого анализа. С пространством происходят коренные изменения, заслоненные инвариантами, продолжающимися тенденциями, стагнацией, особенно в пространствах репрезентации. Возьмем Дом, Жилище. В крупных городах и особенно в «пригородах», которые во множестве возникают вокруг этих городов, ибо являются результатом их распада, Дом обладает одной-единственной реальностью – историко-поэтической, приближающейся к фольклору или, если угодно, к этнографии. Но это навязчивое воспоминание сохраняется в искусстве, в поэзии, в театре, в философии. Более того, оно пронизывает жуткую городскую реальность, которая складывается в ХХ веке; оно окутывает ее красивой ностальгической аурой; оно движет критикой. И Хайдеггер, и Башляр говорят о нем в своих текстах с волнением и волнующе, а важность и влиятельность их текстов не подлежит сомнению. Дом производит впечатление главного, до сих пор священного, почти религиозного пространства, близкого к абсолюту. В «Поэтике пространства» Башляра с его «топофилией» пространства репрезентации, по которым автор бродит в мечтах (и которые отграничивает от репрезентаций пространства, выработанных научным знанием), сближаются с этим глубоко личным, абсолютным пространством. Его содержимое возносится на почти онтологическую высоту; комоды, сундуки, шкафы сближаются с их природными аналогами, основополагающими образами, воспринятыми философом-поэтом, – Гнездом, Раковиной, Углом, Кругом. На заднем плане, если можно так выразиться, проступает фигура Природы – матери, даже матки. Дом принадлежит одновременно и космосу, и человеку. Весь, от погреба до чердака, от фундамента до крыши, он обладает плотностью, одновременно сновиденной и рациональной, земной и небесной. Отношения между Жилищем и Эго близки к тождеству. Прототипом человеческого «пространства» и его качества является для Башляра Раковина – пространство, рожденное секрецией и предназначенное для жизни.

Что же касается Хайдеггера, то его идея сближения Строительства с Мыслью, его концепция Жилища, которое противостоит бродяжничеству и, возможно, в один прекрасный день сливается с ним, чтобы принять в себя Бытие, его онтология отсылает к вещам и не-вещам весьма отдаленным, ибо также близким к Природе: к Кувшину, крестьянскому дому в Черном лесу, Храму. Однако пространство, лес, дорога суть не более и не что иное, как «здесь-бытие», Дазайн. И если философ задается вопросом об их происхождении, ставит «исторический» вопрос, то его направленность и смысл не подлежат сомнению: время для Хайдеггера значит больше, чем пространство; Бытие имеет свою историю, а история есть лишь История Бытия. Что ведет к ограниченной и ограничивающей идее Производства как проявления, внезапного возникновения, которое вызывает вещь как вещь присутствующую, среди других уже присутствующих вещей. Эти положения почти тавтологичны и мало что добавляют к великолепной, но загадочной формулировке: «Обитать есть фундаментальная черта бытия и всего сущего в нем». А язык есть не что иное, как Жилище Бытия.

Навязчивая идея абсолютного пространства проходит через историческое (история пространства – пространство истории – репрезентация пространства – пространства репрезентации). Она отсылает к дескриптивному знанию, отступающему перед аналитикой и тем более перед общим изложением порождающего процесса. Эту роль стремились взять на себя различные частные и частичные науки, в частности антропология (к имени которой зачастую добавляют определение, обозначающее особую направленность, – культурная, структурная и т. д.). Тем самым к современному миру применяют (путем переноса и/или экстраполяции) суждения, относящиеся к деревне (как правило, народа бороро и догонов, иногда провансальской или эльзасской) или к традиционному дому.

Почему все эти рассуждения сохраняют некий смысл? По многим причинам. Прежде всего из-за ностальгии. Сколько людей, причем в основном молодежи, бегут от современности, от городов, от тяжелой жизни в деревню, к фольклору, к ремесленничеству, к кустарному скотоводству. Сколько туристов едут пожить элитной (или кажущейся таковой) жизнью в слаборазвитые страны, в том числе на Средиземноморское побережье. Это бегство, когда орды туристов устремляются к городским (Венеция! Флоренция!) или сельским пространствам, гибнущим в результате нашествия, – одно из немаловажных противоречий пространства. Ибо они потребляют и истощают пространство.

Сегодняшнее жестокое истребление современностью истории и прошлого совершается очень неравномерно. Целые страны (например, в исламском мире) тормозят промышленное развитие, чтобы сохранить свои жилища, свои обычаи, свои пространства репрезентации под натиском индустриального пространства и его репрезентации. Другие, более чем современные, стараются сохранить в неизменности жилища, традиционное пространство и сопутствующие ему обычаи и репрезентации. В Японии, стране сверхиндустриальной и сверхурбанизированной, дом, жизнь, традиционные пространства репрезентации сохраняются до сих пор, и не как фольклор (пережиток, постановка для туристов, потребление культурного прошлого), а как актуальная и практическая «реальность». Что вызывает любопытство гостей, раздражает модернистов и технократов этой страны и восхищает гуманистов. И соответствует, хоть и весьма отдаленно, повальному западному увлечению деревнями и сельскими жилищами.

Об этой удивительной устойчивости интересно написал Амос Рапопорт в своей книге об антропологии Дома. Действительно, дом в Перигоре не менее заслуживает анализа, чем эскимосское иглу или хижина в Кении, классические вотчины антропологии. Но границы антропологии обозначаются яснее и даже бросаются в глаза, когда автор пытается обобщать редукционистские (ибо бинарные: ценится и/или обесценивается жилищем уют и т. п.) схемы и без колебаний утверждает, что во Франции по традиции люди (какие?) никогда не принимают гостей дома, но только в кафе или бистро.

Антропология не может утаить главного. Пространство современности (современного капитализма) и эти тенденции проявляются не в Кении и не у французских или любых других крестьян. Придавая подобным исследованиям первостепенное значение, мы обходим стороной реальность, извращаем знание и поворачиваемся спиной к актуальной «проблематике» пространства. Чтобы ее понять, нельзя обращаться к этнологам, этнографам и антропологам. Сначала следует заново осмыслить сам «современный» мир в скрывающем его двояком обличье: капитализм, современность.

Сырье для производства пространства – это не какой-либо отдельный материал, как при производстве отдельных предметов; это сама природа, превращенная в продукт, забитая, находящаяся сегодня под угрозой, возможно, разрушенная и, безусловно, локализованная (в этом главный парадокс).

Но как нам датировать то, что можно назвать моментом возникновения? Когда и где, каким образом и почему не признанное прежде знание, познание неизвестной реальности, а именно существования пространства и его производства, вдруг получило признание? Да, этот момент можно датировать точно. Им стал Баухауз с его исторической ролью, к которой мы неоднократно будем возвращаться в ходе нашего критического анализа. Баухауз принес с собой не только «положение объекта» в пространстве и не только перспективный взгляд на пространства, но и единую концепцию пространства, глобальный концепт. В этот момент (около 1920 года, после Первой мировой войны) в наиболее развитых странах (Франции, Германии, России, США) обнаруживается связь, уже сложившаяся на практике, но пока не рационализированная: связь между индустриализацией и урбанизацией, между локусами труда и местами проживания. Будучи включена в теоретическую мысль, она немедленно превращается в проект и даже программу. Парадокс заключается в том, что такая «программность» будет считаться одновременно и рациональной, и революционной, тогда как она идеально подходит для государства – как государства государственного капитализма, так и государства государственного социализма. Впоследствии это станет банальной очевидностью. Программа и Гропиуса, и Ле Корбюзье состояла в производстве пространства. Выразил ее Пауль Клее: художник, живописец, скульптор, архитектор не показывает пространство, а творит его. Члены Баухауза поняли, что нельзя производить в пространстве вещи, движимые и недвижимые, по отдельности, без учета их отношений и складывающегося из них целого. Невозможно просто присоединять предметы друг другу, создавать кучу, сумму или коллекцию. Имея в виду современные производительные силы, технические средства и проблемы, можно производить вещи и объекты в их взаимосвязях и с помощью их взаимосвязей. В прошлом ансамбли – монументы, города, мебель, – созданные разными художниками, отвечали субъективным критериям: вкусу государей, уму меценатов, гению художников. Для размещения тех или иных предметов («движимых»), связанных с аристократическим образом жизни, архитекторы строили дворцы, рядом – площади для народа и монументы для институций. Все это в целом составляло единое пространство, имеющее стиль, зачастую восхитительный, но никогда не обусловленный рационально; стиль этот рождался и умирал по непонятным причинам. Гропиус, открывая прошлое, проясняя его в свете современности, предчувствует, что отныне социальная практика начинает меняться. Производство пространственных ансамблей как таковых отвечает возможностям производительных сил, рациональному началу. Следовательно, речь идет уже не о том, чтобы вводить формы, функции, структуры поодиночке, но о том, чтобы овладеть глобальным пространством, включить все формы, все функции, все структуры в унитарную концепцию. Что подтверждает мысль Маркса: промышленность открывает перед глазами книгу, куда вписываются творческие способности «человека» (общественного существа).

Члены Баухауза, художники, объединившиеся для разработки тотального плана (плана тотального искусства), обнаружили благодаря Клее, что наблюдатель может обходить любой объект в социальном пространстве – в число объектов входят дома, здания, дворцы – со всех сторон, а не только любоваться им, разглядывать его в одном, наиболее выгодном ракурсе. Пространство открывается для восприятия, осмысления и практического действия. Художник переходит от предметов в пространстве к понятию пространства. В те же годы к весьма похожим выводам пришли художники-авангардисты. Мы можем осмыслить одновременно все аспекты данного объекта, и эта симультанность останавливает и обобщает временную последовательность. Отсюда вытекает несколько следствий:

a) Новое сознание пространства, которое осваивает его (surrounding, окрестности объекта), то намеренно редуцируя до рисунка, плана, поверхности холста, то, напротив, рассматривая его через разломы и разрывы планов, чтобы восстановить на холсте пространственную глубину. Отсюда особая диалектичность.

b) Исчезает фасад: лицо, обращенное к наблюдателю, излюбленный ракурс или сторона в картинах и монументах (фашизм, напротив, усиливает значение фасадов и с 1920–1930-х годов делает ставку на полную «зрелищность»).

c) Глобальное пространство утверждается как абстракция, как некая пустота, которую нужно заполнить, среда, которую нужно заселить. Чем? Социальная практика капитализма найдет ответ позднее. Пространство будет заселено образами, знаками, торговыми объектами. Отсюда возникнет псевдопонятие «окружающая среда» (окружающая кого? чем?).

Историк пространства, занимающийся современностью, может, не боясь ошибиться, говорить об исторической роли Баухауза. Именно в 1920-х годах осмысление пространства и времени отходит от ведущих философских систем и разработок математиков и физиков и связывается с социальной практикой, точнее, с практикой индустриальной, а также с архитектурными и урбанистическими течениями. Переход от философской абстракции к анализу социальной практики заслуживает особого внимания. В процессе этого перехода его вдохновители, члены Баухауза и другие, сочли себя не просто новаторами, но революционерами. Полвека спустя это имя можно отнести разве что к Дада и дадаистам (и, с некоторыми предосторожностями и оговорками, к некоторым сюрреалистам).

Легко убедиться в исторической роли Баухауза; труднее показать его масштабы и границы. Что он такое – причина и опора изменений в эстетических перспективах или же симптом перемен в социальной практике? Вопреки мнению большинства историков искусства, архитектуры, живописи – скорее второе. К чему вскоре приведет дерзкое новаторство Баухауза? К всемирной, однородной и однообразной архитектуре государства, и капиталистического и социалистического. Как это случилось и почему?

Если существует история пространства, если существует специфика пространства разных периодов, разных обществ, разных способов производства и производственных отношений, то существует и пространство капитализма, то есть общества, в котором господствует и которым управляет буржуазия. Было ли это пространство обозначено, сформулировано, реализовано в текстах и произведениях членов Баухауза, в частности Миса ван дер Роэ? Ведь Баухауз считал и называл себя революционером! На этой иронии «Истории» нам придется остановиться подробно.

Первым попытался осмыслить историю пространства З. Гидион. Отвлекаясь от практики, разрабатывая теоретический объект, он ставит в центр создаваемой им истории не творческий гений, не дух времени, технику и пр., но пространство. По его мнению, в истории было три периода. В первый период (Египет, Греция) архитектурные объемы замышлялись и реализовывались в их социальных отношениях, то есть извне. В римском Пантеоне нашла выражение иная концепция: доминирующим становится внутреннее пространство памятника. Наша эпоха стремится преодолеть оппозицию внешнее/внутреннее с помощью концепции взаимодействия и единства пространств. Автор переворачивает реальность социального пространства. Пантеон, образ Мира (Mundus), открыт к свету; imago mundi, внутренняя полусфера или свод, символизирует внешнее. Что же до греческого храма, то он замыкает специально выделенное сакральное пространство – пространство локализованного божества и обожествленного локуса, политический центр полиса. Откуда берется это заблуждение? Из начальной ошибки, которая встречается почти повсеместно. Гидеон постулирует предсуществующее, евклидово пространство, куда затем вкладываются, делаясь доступными чувствам, эмоции и ожидания людей. Спиритуализм, присущий этой философии пространства, ясно проступает в другой книге того же автора, «The eternal Present». Ему так и не удается избавиться от простодушного колебания между геометрическим и духовным началом. Кроме того, он не отделяет разрабатываемую им историю от истории искусства и архитектуры. Тогда как речь идет о совсем другом.

Этим образом пустого пространства, заполненного визуальными сообщениями, ограничена и мысль Бруно Дзеви. Для него геометрическое пространство оживает благодаря жестам и действиям населяющих его людей. Он весьма кстати напоминает об одной истине: у всякого здания, у всякого жилого дома есть, помимо внешней части, еще и внутренняя. Следовательно, существует архитектурное пространство, обусловленное отношением внутреннего и внешнего; оно является орудием архитектора в его социальной деятельности. Не удивительно ли, что об этой двойственности через несколько десятков лет после Баухауза пришлось напоминать в Италии, стране классической архитектуры? Это означает, что критический анализ фасада оказался не действенным. Пространство осталось строго визуальным, подчиненным «логике визуализации». Для Бруно Дзеви носителем визуального восприятия пространства выступает телесный элемент (жест), который следует учитывать при обучении видению. Б. Дзеви вводит в знание, то есть в «познание», «переживание» пространственного опыта – телесного, а значит, «воплощающего», – и тем не менее в его книге это содержание оптического (визуально-геометрического) пространства нимало не мешает приоритету последнего. Автор видит его значение только в педагогическом плане, для обучения архитектора и для образования знатоков. В теоретический план он свои наблюдения не переводит. По его мнению, если бы взгляд по-хозяйски не оценивал пространство, то как можно было бы считать некое пространство «красивым» или «уродливым» и придавать этому эстетическому критерию первостепенное значение? Как иначе, если не при использовании выстроенного пространства, могло бы это пространство нас покорять или отталкивать? Безусловно, упомянутые труды кладут начало истории пространства. Они служат ее провозвестниками, но сами ее не содержат. Они лишь указывают на ее проблемы, прокладывают путь. Таким образом, история пространства призвана показать всевозрастающее господство абстракции и визуального начала, а также их внутреннее сопряжение. Она должна показать генезис и смысл «логики визуального», иными словами, стратегию, которую предполагает подобная логика, ибо любая частная «логика» всегда есть ошибочное название некоей стратегии.

 

II. 9

Такой подход к истории расширяет рамки исторического материализма, уточняет и преобразует его. Его объективность получает более глубокое обоснование. В его сферу входит не только производство вещей и произведений, не только (двойная) история их производства. Будучи распространен на пространство и время, он развивает понятие производства, исходя из природы как «сырья», и продукт такого производства, пространство, включает в себя как вещи (имущество, предметы), так и произведения.

Общее изложение истории, ее «компендиум» и «указатель» содержатся не только в трудах философов, но и по ту сторону философии – в производстве, которое обнимает собой также конкретное и абстрактное, придает им историческое измерение, выводит их за пределы философского абсолюта. И наоборот, тем самым мы перестаем релятивизировать историю и превращаем ее в субститут метафизики (онтологию становления). Понятия доисторического, исторического и постисторического наполняются смыслом. Чисто исторический период в истории пространства совпадает с накоплением капитала, с первичной фазой его пребывания на мировом рынке в царстве абстракции.

Что касается диалектического материализма, то он также расширяется, уточняется и трансформируется. Возникают новые диалектические процессы: произведение – продукт, повторение – различие и т. д. Диалектический процесс, свойственный разделению труда, углубляется за счет выявления отношений между производительной деятельностью (трудом, глобальным в качестве социального труда, и одновременно дробным, разделенным) и главным его продуктом и в то же время орудием – пространством. «Реальность» пространства как природной субстанции и его «ирреальность» как транспарентности взаимно уничтожаются. Пространство предстает «реальностью» постольку, поскольку является средой накопления, роста, товара, денег, капитала; но эта «реальность» утрачивает видимость автономии и субстанциальности, когда анализ обращается к ее генезису – к ее производству.

Остается один еще не заданный вопрос: каков в точности способ существования социальных отношений? Субстанциальный? Природный? Абстрактно-формальный? Ответ на него позволяет дать изучение пространства: социальные производственные отношения обладают социальным существованием, так как обладают существованием пространственным; они проецируются в некое пространство, они вписываются в него и его производят. В противном случае они остаются «чистой» абстракцией, то есть существуют только в репрезентациях и, как следствие, в идеологии, иначе говоря, в словах, в пустословии, в болтовне.

Что же касается самого пространства, продукта капиталистического способа производства и одновременно политико-экономического орудия буржуазии, то в нем обнаруживаются противоречия. Диалектика отделяется от времени и получает воплощение; она непредсказуемым образом действует, творит в пространстве. Пространственные противоречия, не отменяя противоречий, обусловленных историческим временем, отделяются от истории и переносят старые противоречия на новый, мировой и симультанный уровень; одни из них стираются, другие углубляются, а все противоречивое целое приобретает новый смысл и обозначает «нечто иное»: иной способ производства.

 

II. 10

О том, каким образом время вписано в пространство, то есть о временном процессе, который порождает (производит) пространственность применительно к телам, обществу, космосу или миру, сказано не все, далеко не все.

От философии нам достались лишь весьма скудные схемы. Мир – череда неясных событий, происходящих во мраке. Космос – ясная, светлая симультанность. Учение Гераклита: всеобщий, вечно обновляющийся поток уносит «все сущее», а любое постоянство – лишь видимость. Элеаты: только устойчивость образует «реальность» и делает ее умопостигаемой, поэтому любое становление – только видимость. Отсюда абсолютная первичность либо различия (новизна, вечная и постоянная новизна, трагедия), либо повторения (все всегда и везде уже сказано, комедия). Для одних пространство – это вырождение, покинутость, выпадение из времени, выпадающего из (вечного) Бытия. Пространство, собрание предметов, разъединяет, рассеивает, разделяет, обнимает собой конечное и скрывает саму конечность. Для других, напротив, пространство есть колыбель, место рождения, среда коммуникаций и обменов между природой и обществом. А значит, всегда плодотворно в своих конфликтах и/или согласиях.

Не может ли схема времени и пространства, до сих пор еще малоизученная, быть следующей: время с самого его зачатка (а следовательно, с некоего относительного истока) реализуется в пространстве, пусть эта реализация и сопряжена с трудностями и иногда прекращается, делает передышки и паузы; в такие моменты процесс возвращается к первоначалу, заложенному в нем, прибежищу и источнику; затем оно вновь устремляется вперед, пока не иссякнет? Поскольку существует «feed-back», она введет в действие не современную систему, но синхронизацию с диахроническим целым, которое не исчезает ни в одном живом «существе». Источник, резерв восходят к первоначалу.

 

II. 11

По поводу отношений между языком и пространством высказывалось уже немало суждений. Не доказано, что невербальные знаковые системы можно описать с помощью тех же понятий и категорий, что и системы вербальные; возможно, это даже не системы: их элементы и моменты связаны между собой скорее отношениями примыкания или подобия, чем системной когерентности. Однако вопрос этот не решен. Как и в речи, различные части данного пространства соединены друг с другом: включают или исключают друг друга. В языке, как и в пространстве, есть «до» и «после», но настоящий момент господствует и над прошлым, и над будущим.

Итак, можно поставить следующие вполне корректные вопросы: «Обладают ли значениями пространства, оформленные благодаря социально-практической деятельности, – пейзажи, памятники, постройки? Может ли пространство, занимаемое одной социальной группой или несколькими группами, считаться сообщением? Следует ли понимать произведение (архитектурное или урбанистическое) как примечательный случай средства массовой информации? Может ли социальное пространство быть осмыслено как язык, как речь, относящаяся к определенной практике – чтению-письму?»

На первый вопрос следует ответить: «Да». Это ясно. Второй вопрос требует двоякого ответа: «И да и нет». Любое пространство содержит в себе сообщение; но сводится ли оно к этому сообщению? Не предполагает ли оно чего-то иного, нежели речь, иных функций, форм, структур? Это надо будет тщательно изучить. Что же до третьего вопроса, то ответ на него предполагает весьма существенные оговорки, которые мы ниже рассмотрим подробнее.

Знание языка и знаковых систем (вербальных и невербальных), бесспорно, не будет лишним при изучении пространства. Раньше каждый фрагмент или элемент пространства рассматривался преимущественно по отдельности, в своей связи с прошлым, то есть этимологически. Сегодня изучают ансамбли, конфигурации и текстуры. Причем за счет предельного формализма, фетишизируя когерентность в науке и связность в практике: за счет логологии.

Некоторые даже утверждают, что речь и мысль не «хотят» высказать ничего, кроме самих себя. Что приводит нас не к истине, но к наличию «смысла», «текстуального», и только «текстуального» труда. Но здесь вмешивается теория пространства. Любой язык пребывает в пространстве. Любой дискурс говорит нечто о пространстве (тех или иных местах или совокупностях мест); любой дискурс говорит о пространстве. Следует различать дискурс в пространстве, дискурс о пространстве и дискурс пространства. Иначе говоря, язык и пространство связаны более или менее неизученными отношениями. Скорее всего, истинного пространства (в отличие от того, что утверждала классическая философия и что утверждает ее продолжательница, эпистемология, со своим понятием «научности»). Но, вне всякого сомнения, существует истина пространства, которая включает в себя развивающуюся критическую теорию, но не сводится к ней. Человеческие существа (зачем говорить «человек»?) не могут быть изъяты в пространстве и из пространства, не позволяют себя из него исключить.

Дискурс без того, что он замечает применительно к пространству, – всего лишь тщета, болтовня. Аналогию между теорией пространства (его производства) и теорией языка (его производства) можно помыслить лишь в определенных рамках. Теория пространства описывает и анализирует различные текстуры. Как мы увидим, прямое (прямая линия) и кривое (кривая линия), сетка квадратов (шахматная доска) и концентрические круги (центр/периферия) суть скорее формы и структуры, нежели текстуры. Производство пространства завладевает этими структурами и включает их в разнообразные множества (текстуры). Слово текстуры подразумевает смысл, но для кого? Для любого «читателя»? Нет. Для того, кто живет и действует в рассматриваемом пространстве, для телесного «субъекта», иногда «коллективного». Для такого «субъекта» расположение форм и структур отвечает функциям целого. Пробелы (отсутствия-присутствия), поля, а значит, сети и пролеты имеют переживаемый смысл, который мы должны, не нарушив, вывести в область осознанного.

Попробуем довести наш опрос до конца. На сегодняшний день во Франции и в других странах в спорах различных школ сплетаются и противостоят друг другу две философии и две теории языка:

a) С точки зрения первого направления ни один знак не существует изолированно; следовательно, важнее всего взаимосвязь и сцепление знаков; только в конкатенации и благодаря ей знак обладает значением. Знак высится в центре каждой науки и даже научной теории (семиологии, семиотики). Язык, носитель познания, оставляет место познанию языка, абсолютному знанию. «Субъект» (неизвестный или неузнанный) языка обретает свою достоверность лишь в качестве субъекта знания, через познание языка как такового.

Таким образом, познание выдвигает на передний план методическое изучение знаковых цепочек. Отталкиваясь от знаков языка, оно распространится на все, что несет значения и смыслы: изображения, звуки и пр. Знание выстраивает ментальное пространство, в котором и помещается, не делая, по существу, различий между сочленениями знаков, слов, предметов, понятий. Тем самым лингвистика создает некую ауру достоверности, которая постепенно занимает и завоевывает все новые территории. В ней заложена квинтэссенция знания, принцип абсолютного знания; она указывает порядок присоединения этих территорий. То есть знание покоится на прочном фундаменте, к которому добавляются последовательные расширения – эпистемология (чей предмет на самом деле состоит в уже полученном знании и языке этого знания), семиология (занимающаяся системой невербальных символов и т. д.). В такой перспективе языком является все: музыка, живопись, архитектура. Пространство, сведенное к знакам, к знаковым множествам, входит в сферу знания. А постепенно – и все предметы в пространстве!

Теория знаков сближается с теорией множеств, а через нее – с логикой, то есть с «чистыми» отношениями, такими как коммутативность, переходность, дистрибутивность (или их логическим отрицанием). Любая ментальная и социальная связь сводится к формальному отношению типа: А относится к В как В к С. Чистая формализация становится (пустым) центром, вокруг которого выстраивается вся сумма знания, дискурса, философии и науки, чувственного и интеллигибельного, времени и пространства, «теоретической практики» и практики социальной.

Нужно ли подробно описывать успехи этого направления во Франции (в англосаксонских странах она считается эрзацем логической эмпирики)? Чем обусловлены его успехи? Тем, что оно выводит определенный тип знания, а значит, университетского образования в ту центральную точку, откуда, как считается, можно господствовать над всем социальным пространством. И тем, что оно в конечном счете спасает от краха декартов Логос – европейский, европоцентричный, – в момент, когда он опорочен, шатается и подвергается угрозам со всех сторон, как изнутри, так и снаружи. Лингвистика со всеми своими расширениями тем самым (кто этого не знает?) обретает статус науки наук, компенсируя очередной провал в очередной точке – в политической экономии, истории, социологии. Иронично, что такая лингвистика, полагая, будто утвердила главное ядро знания, догматическим образом сделала этим ядром пробел, пустоту, окруженную лишь метаязыком, логологией, болтовней о дискурсе – или молчанием. (Научная) предусмотрительность не позволяет дерзко перешагивать грань, отделяющую известное от неизвестного (эпистемологический разрыв). При редукции переживание, запретный плод, ускользает или исчезает: вокруг крепости знания царит молчание.

b) «Ich kann das Wort so hoch unmöglich schätzen» («Фауст», V, 1226). Нельзя возносить на такую высоту язык, глагол, слово! Слово никогда не спасало и не может спасти мир.

В рамках второго направления изучение знака обнажает нечто ужасное. Застывший, замороженный, устрашающе абстрактный, знак несет смерть, букву, слово, изображение, звук. Самая его важность демонстрирует тесную связь между словом и смертью, между человеческим сознанием и смертоносными актами: уничтожением, убийством, самоубийством. Всякий знак – дурной знак, угроза, оружие. Этим объясняется криптический характер знаков: они таились в глубинах пещер, владений колдунов (Ласко, согласно Ж. Батаю). Знаки и изображения незримого угрожают зримому. Знаки состояли на службе вместе с оружием и наряду с оружием. На службе кому и чему? Воле к власти. Власть идет рука об руку с письмом. Что они такое? Двойники вещей. Они наделяются свойствами вещей, считаются вещами, волнуют – и порождают фрустрации и неврозы. Эти двойники разрушают «живые существа», позволяют разбить их, уничтожить, а значит, переделать по-новому, иначе. Следовательно, продолжением власти знака является власть знания над природой и власть над людьми; эта способность к действию несет в себе «страшную власть негативности», пользуясь выражением Гегеля. По сравнению с означаемым, вещью или «живым существом», имеющим место или возможным, знак отличается повторяющимся характером, поскольку дублирует их репрезентацией; между ними существует завораживающее различие, обманчивая пропасть: перешагнуть ее с виду легко, и тому, кто владеет словами, кажется, будто он владеет вещами. Он ими и владеет до какого-то предела – ужасного предела. Знак, пустой и тем не менее действующий след, обладает разрушительной силой: в нем заключена сила абстракции, а значит, сила, способная создавать иной мир (отличный от первоначальной природы). Такова тайна Логоса, фундамента любой силы и любой власти; отсюда – подъем в Европе науки и техники, промышленности и империализма.

Пространство имеет тот же смертоносный характер: пространственность, место коммуникации знаками, место разграничений, среда запретов, определяется также биением смерти, неотделимой от жизни, которая размножается, лишь вступая в конфликт с самой собой, самоуничтожаясь.

Пессимистический взгляд на знак восходит к прошлому. Его можно найти у Гегеля, у которого негативность компенсируемая в дальнейшем позитивностью знания. В более заостренном, более законченном виде он присутствует у Ницше, поэта-филолога и философа, вернее, метафилософа. Для Ницше язык как таковой носит скорее не метафорический, а анафорический характер. Он всегда стремится по ту сторону здесь и сейчас, к запредельному, а главное, к гипервизуализации, которая, в свою очередь, его убивает. По ту и по эту сторону знания находится тело и телесные акты – страдание, желание, наслаждение. В чем состоит поэзия, согласно поэту Ницше? В метаморфозе знаков. Поэт в ходе борьбы, превозмогающей противостояние труда и игры, вырывает слова у смерти. В сцеплении знаков он заменяет смерть жизнью, расшифровывая знаки в этом направлении. Борьба не менее ужасна, чем ловушка, зыбучий песок, на котором она разворачивается. К счастью, поэт получает помощь и поддержку: те же попытки, отмеченные тоской и страхом и вознагражденные минутами несравненного наслаждения, предпринимают и музыкант, и танцовщик, и актер.

Здесь сразу – и весьма кстати – вспоминается оппозиция поэзии, утверждающей жизнь («Фауст» Гете, «Заратустра»), и поэзии смерти (Рильке, Малларме).

Обе тенденции в теории (философии) языка редко проявляются в чистом виде. Большинство теоретиков во Франции пытались найти компромисс между ними. Исключения – Ж. Батай и А. Арто. Основанием для этого весьма распространенного эклектизма послужил психоанализ. Переход от дискурса-знания к знанию о дискурсе происходит без трагедии, без кровавого разрыва. В знание о дискурсе легко включают и сказанное, и несказанное, и запретное, понимая их как сущность и смысл переживания. Так знание о дискурсе захватывает дискурс социальный. Этапами этого расширения становятся пульсация смерти, запреты (в частности, запрет на инцест), кастрация и объективация Фаллического, проецирование голоса на письмо. К области семиотики относятся пульсации (смерти и жизни), тогда как символика и семантика связаны со знаками как таковыми. Пространство представлено вместе с языком и в языке, никакого иного способа изучения для него не существует. Как и дискурс, пространство, населенное знаками и значениями, неявный перекресток дискурсов, содержащее, гомологичное своему содержимому, состоит из функций, сочленений, сцеплений. Знаки необходимы и самодостаточны, ибо система вербальных знаков (дающая место письму) включает в себя самую суть сочленений, в том числе и пространственных. Но компромисс, приносящий пространство в жертву, подносящий его, словно дар, философии языка, не выдерживает критики. В пространстве происходят процессы означивания (практика означивания), которые не сводятся ни к повседневному дискурсу, ни к литературному языку (к текстам). Если знаки как орудия смерти обретают трансцендентность в поэзии (как говорил и старался делать Ницше), то в пространстве они как таковые постоянно преодолевают себя. Два представления о знаке невозможно примирить в эклектике, щадящей одновременно и «чистое» знание, и нечистую поэзию. Вместо того чтобы делать ставку на двойственность, нужно показать противоречие и разрешить его, вернее, показать, что его разрешает пространство. Энергия, которую живые тела источают в пространстве, постоянно выходит за пределы пульсаций жизни и смерти и согласует их. В социальном пространстве и благодаря ему проявляются удовольствие и боль, плохо различимые в природе. Продукты и тем более произведения предназначены для удовольствия (после труда, то есть смеси болезненных усилий и творческой радости). Есть пространства, которые говорят о непреодолимой разлуке (могилы, кладбища), но существуют и пространства встречи и наслаждения. И не только поэт сражается с холодностью слов и отказывается попадать в ловушки знаков: в еще большей мере этим занят архитектор, имеющий в своем распоряжении материалы, аналогичные знакам (кирпич, дерево, сталь, бетон), и инструментарий, аналогичный «операциям», которые связывают знаки между собой, соединяют их и наделяют значениями (своды, арки, столбы и колонны, отверстия и ограждения, строительные операции, конъюнкция и дизъюнкция этих элементов). Именно так архитектурный гений создал пространства сладострастия (Альгамбра в Гренаде), созерцания и мудрости (кельи), силы (замки и т. д.), повышенного восприятия (японский сад). Архитектурный гений производит пространства, полные смысла и поначалу ускользающие от смерти: долговечные, сияющие, наделенные специфическим локальным временем. Архитектура производит живые тела с их отличительными чертами: присутствие тела, то, что его одушевляет, невозможно ни увидеть, ни прочесть как таковое, ни выразить в дискурсе. Жизнь воспроизводится в том, кто пользуется пространством, в его переживании; туристу достается лишь тень этого переживания, а зритель является лишь его призраком.

Понятие пространства, связанное таким образом с социальной практикой – одновременно пространственной и обладающей значением, – обретает весь свой масштаб. Пространство смыкается с материальным производством – имущества, вещей, предметов обмена, таких как одежда, мебель, (жилые) дома, – продиктованным необходимостью. Оно смыкается также с процессом производства, рассматриваемым на более высоком уровне, то есть с результатом накопленных знаний, где труд проникнут экспериментальной, творящей материю наукой. Наконец, оно смыкается с самым свободным творческим процессом – процессом означивания, возвещающим «царство свободы» и в принципе предназначенным для развертывания в этом царстве, которое настает в тот момент, когда прекращается труд, продиктованный слепыми сиюминутными потребностями, иначе говоря, когда начинается процесс сотворения произведений, смыслов и наслаждения (также разнообразных, ибо созерцание, например, тоже является наслаждением, а наслаждение, включающее в себя секс, не сводится лишь к сексуальному удовольствию).

Рассмотрим теперь главный текст Ницше о языке (написанный в 1873 году). Ницше, философ и истинный филолог, друг языка, ибо он понимает его как поэт, выдвигает на первый план понятия, ставшие к тому моменту классическими, а позднее получившие широкое распространение: метафору и метонимию. Для современной школы, опирающейся на Соссюра, эти риторические фигуры – метафора и метонимия – выходят за рамки первичного языка или, если угодно, за рамки дискурса первого уровня. Таков смысл греческого слова «meta». Метафора и метонимия являются частью метаязыка, языка второй степени.

В ницшеанской мысли (которая сегодня выглядит совершенно иначе, чем в начале века) слово «meta» имеет коренной смысл. Метафора и метонимия проявляются уже у истоков языка. Слова настолько уже метафоричны и метонимичны, насколько они являются словами, причем все слова, а не только понятия, как полагает С. Кофман в своей книге «Метафора у Ницше». Они выходят за границы непосредственного, чувственного, то есть за рамки хаоса впечатлений и возбуждений. Заменить этот хаос образом, звуковой репрезентацией, словом, а затем понятием – значит преобразовать его. Владея словами языка, мы владеем лишь метафорами вещей. Понятие рождается из отождествления нетождественного: из метонимии. Что такое язык, который считают орудием правдивости и вместилищем накопленных истин? «Движущаяся толпа метафор, метонимий, антропоморфизмов, – короче, сумма человеческих отношений, которые были возвышены, перенесены и украшены поэзией и риторикой и после долгого употребления кажутся людям каноническими и обязательными». Выражаясь по-современному, естественный язык важнее речевой деятельности вообще, дискурса вообще; а речь – более творческая, чем система языка и тем более письмо и чтение. Язык и устная речь изобретают; они возвращают жизнь знакам и понятиям, стертым, словно старые монеты. Но что же изобретают, что вызывают, что передают и выдают «фигуры» – метафоры, метонимии, метаморфозы? Неужели реальность основана на воображаемом, а этот мир создан богом-поэтом, богом-танцовщиком? Нет. По крайней мере, в области социального. «Пирамида», то есть мир каст и классов, мир законов и привилегий, иерархий и принуждения, «соперничает с видимым миром непосредственных впечатлений, являясь более прочным, общим, более знакомым и более человеческим и поэтому – правящим и повелевающим». Общество – это пространство и архитектура понятий, форм и законов, чья абстрактная истина навязана реальности чувственной и телесной, реальности намерений и желаний.

Во всем своем философском (метафилософском) и поэтическом творчестве Ницше не раз подчеркивает, что в метафорах и метонимиях, основе абстрактной мысли, преобладает визуальный характер: идея, видение, ясность, свет и темнота; покров, перспектива, глаз и взор разума, солнце Интеллигибельного и т. д. Таково одно из великих «открытий» (еще одна визуальная метафора) Ницше. В ходе исторического времени визуальное берет верх над элементами мысли и поступков, берущих начало в других органах чувств (слухе в словах «вслушиваться», «внимать» и т. д.; руке и намеренном действии в глаголах «уловить», «схватить» и т. д.). Визуальное возобладало и поглотило все остальные чувства, почти полностью вобрав в себя обоняние, вкус, осязание. И пол. И желание (превращенное в Sehnsucht). Тем самым становится более четким анафорический характер языка, вбирающего в себя метафорическое и метонимическое.

Из этого можно сделать следующий вывод:

a) Метафора и метонимия не являются риторическими фигурами изначально. Они ими становятся. В принципе, это акты, действия. В чем состоят эти акты? В расшифровке, в самом точном значении слова: они извлекают из глубин не то, что там есть, но то, что способно высказать себя, из чего сложится фигура, – язык. Любая речевая, языковая, дискурсивная деятельность выходят, вытекают, образуются из этого источника. Следовало бы говорить: метафоризация, метонимизация. На основе чего? Тела, претерпевшего метаморфозу. Стремятся ли репрезентации пространства и пространства репрезентации – постольку-поскольку они используют «фигуры» – натурализовать пространственное? Нет, не только. Еще они стремятся распылить его, растворить в ясной (оптической и геометрической) транспарентности.

b) Метафора и метонимия смещают, то есть перелагают или переносят. По ту сторону тела, по ту сторону впечатлений и эмоций, жизни и чувственного, удовольствия и боли, существует сфера отдельных друг от друга, но связанных единиц, знаков и слов: абстракции. Знак определяется метафоризацией и метонимизацией. Это близкое потустороннее рождает иллюзию далекого. Фигуры многое выражают, но еще больше теряют и предают забвению; они отделяют, выводят за скобки.

c) У метафорического и метонимического есть (возможно) своя логика, потому что эти «фигуры» порождают форму – форму связного, артикулированного, близкого к логической форме дискурса; а главное, потому, что благодаря им над стихийной жизнью возникает ментальная и социальная архитектура. В дискурсе (как и в восприятии общества и пространства) постоянно происходит либо переход от одного слова к другому, либо переход от части к целому.

d) Этот весьма обширный процесс предполагает множество связей: с разумом, с Логосом, логикой, рассуждениями методом аналогии и методом дедукции, с одной стороны, и с социальными структурами, в свою очередь, связанными со структурами политическими, то есть с властью, – с другой. Что влечет за собой всевозрастающее господство зрения, видимого, читабельного (текста и письма). Можно проанализировать и показать сложные пространственные отношения между этими словами, формами, функциями и структурами.

Следовательно, если существует фетишизм (визуального, интеллигибельного, абстрактного пространства) и непреодолимое влечение (к пространству утраченной и/или обретенной природы, к пространству религиозного и политического абсолюта, к пространствам сладострастия или смерти), то теория может проследить их генезис: производство.

 

II. 12

Что затемняет понятие производства применительно к пространству? Отвлечемся пока от языков абсолютного знания и неодогматизма – эпистемологического поля или «фундамента», пространства эпистемы и т. д. Вряд ли стоит показывать здесь еще раз, что они сводят социальное к ментальному, практику к интеллектуальному, а одновременно прикрывают распространение частной собственности на сферу знания. Некоторые репрезентации, маскирующие концепт производства, восходят к семиологии – в частности, идея о том, что социальное пространство есть результат простой разметки пространства природного: результат следа. Собственно, эти репрезентации, используемые семиологами (метка и разметка, след), принадлежат не только им. В частности, ими пользовались антропологи. Но семиология делает акцент на смысле: метка несет значение, входит в некую систему, подлежит кодированию-декодированию. Пространство размечено либо физически (животные используют запахи, человеческие общества – визуальные или звуковые приемы), либо абстрактно (с помощью дискурса, знаков). Такое пространство обретает символическую ценность. Символ всегда предполагает аффективную насыщенность, эмоциональную нагрузку (страх, притяжение), которая, так сказать, вложена в данный локус и становится «репрезентацией» для тех, кто от этого особого локуса удаляется. На самом деле практика (в начале сельско-пастушеской жизни) и символика неразделимы. Их значительно позднее выявляет анализ. Если он их разделяет, то «физический» символ становится непонятным, а вместе с ним и практика – практика не абстрактного общества. Можно ли говорить о производстве пространства, если существует только разметка, символизация? Еще нет, хотя живые, подвижные и активные тела таким образом расширяют свое восприятие и освоение пространства подобно тому, как паук ткет паутину. Если производство и есть, и постольку, поскольку оно есть, оно долгое время ограничено метками, знаками, символами; они не изменяют отмеченной ими материи. Мать-Земля, колыбель, возделанное поле-лоно, могила – остается Землей.

Но эти действия (локализация с помощью меток, вех и сигналов) характерны лишь для начальных этапов организованного общества. В те времена размечаются маршруты охотников и рыбаков, стад, а «топосы» (которые позднее превращаются в места, имеющие название), если не хватает природных указателей (дерева, куста), обозначают камнями или пирамидами из камней. Тогда по природным пространствам просто передвигаются. Социальный труд их почти не меняет. Еще позже маркировка и символизация превращаются в индивидуальные или игровые приемы: ребенок обозначает границы своего уголка, шутя оставляет след на своем пути.

Эта репрезентация порождает дополняющую ее обратную репрезентацию: «изготовленное» пространство будет только результатом денатурализации, изъятия природы из объективного пространства, именуемого природным. Под воздействием чего? Разумеется, науки и техники, то есть абстракции. Но подобная репрезентация, не учитывая разнообразия социальных пространств, их исторического генезиса, сводит их путем редукции к одной общей характеристике, то есть к абстрактности (действительно присущей любому действию, в котором присутствует знание).

Семиология вводит идею, что пространство относится к сфере чтения, а значит, определенной практики – чтения-письма. Поскольку пространство является населенным, жилым, оно содержит определенный дискурс, язык.

Читать пространство? И да и нет. Да: ибо «читатель» дешифрует, декодирует. «Говорящий» выражает в дискурсе свои передвижения. И все-таки – нет. Социальное пространство никогда не бывает чистым листом, на котором написаны (кем?) сообщения. Пространство природное и пространство городское перегружены. В них все – черновик и путаница. Знаки? Скорее указатели, множество пересекающихся предписаний. Если где и есть текст, след, письмо, то в контексте правил, интенций, порядков, в смысле социального беспорядка и порядка. Является ли пространство значащим? Безусловно. Что оно означает? То, что надо или не надо делать. Эти предписания отсылают к власти. Но сообщение власти всегда невнятно и путано, причем намеренно. Оно скрыто. Пространство говорит не все. Оно говорит главным образом о запретном (интердикции). Его способ существования, его практическая «реальность» (включающая и его форму) коренным образом отличается от реальности (здесь-бытия) писаного объекта, книги. Оно – результат и причина, производящий продукт, а также ставка в игре, средоточие проектов и действий, введенных в игру этими действиями (стратегиями), а значит, предмет пари о будущем: эти пари высказаны, но всегда не до конца.

Существует ли код пространства? Да, их несколько. Что семиолога не пугает. Он выстроит последовательные уровни интерпретации и определит наличие остатка, который способен подорвать всю расшифровку. Хорошо. Но указатель – это не знак. Указатель – это действие, разворачивающееся в данном пространстве и предписанное им в результате некоего выбора, впрочем ограниченного: пространство упорядочивает, потому что предполагает порядок, а значит, беспорядок. Как «сцена» предполагает обсценное. Интерпретация идет уже потом, в нагрузку. Пространство отдает приказы телу; оно предписывает или запрещает жесты, маршруты и пути. Для того оно и произведено; в этом его смысл и конечная цель. Чтение – всего лишь не самая осмысленная изнанка послушания (на личностном уровне), самого по себе слепого, спонтанного, переживаемого, и слегка избыточная награда за него.

Таким образом, если в знании чтение пространства – насколько такое чтение возможно – стоит на первом месте, то в генезисе оно стоит на последнем. «Чтение пространства» романских церквей и их окрестностей (поселений или монастырей) никоим образом не позволяет понять или предвидеть пространства церквей, именуемых готическими (со всеми их условиями и предпосылками: городами, революцией коммун, активностью цехов и т. д.). Это пространство, прежде чем быть прочитанным, было сначала произведено (и произведено не для того, чтобы быть прочитанным и узнанным, а чтобы быть пережитым телесными, живыми людьми в их городском контексте). Иначе говоря, чтение идет после производства, кроме тех особых случаев, когда пространство произведено специально для того, чтобы быть прочитанным. Встает вопрос, насколько читабельность является критерием. Судя по всему, пространство, рожденное (произведенное) для чтения, – самое обманчивое, самое поддельное из всех пространств. Графический эффект читабельности скрывает стратегические намерения и действия. Это не более чем оптический эффект. Монументальность всегда заставляет прочесть нечто очевидное; она говорит, чего хочет, но гораздо больше утаивает. Политический, военный, в пределе – фашистский монумент скрывает под знаками и поверхностями, якобы выражающими волю и мысль коллектива, волю к власти и произвол власти. Его знаки заслоняют одновременно и возможное, и время.

Еще Витрувий, а в более близкую эпоху – его последователь Лабруст (умерший в 1875 году) говорил, что архитектурная форма должна соответствовать функции. На протяжении веков понятие соответствия сужалось и уточнялось. С недавнего времени «соответствие» является синонимом «читабельности». Архитектор хочет выстроить пространство, которое обладает значением и форма которого соотносится с функцией как означающее с означаемым: форма выражает функцию, заявляет о ней. Согласно этому принципу, которым руководствуется большинство «дизайнеров», окружающую среду можно заполнить, населить знаками: тем самым пространство будет присвоено, ибо читабельно, то есть «правдоподобно» связано с обществом в целом. Но непременное присутствие функции в форме, то есть критерий читабельности (читабельность как критерий), делает чтение, жест, акт одноразовым. Отсюда скука, сопровождающая эту формально-функциональную транспарентность. И внутренняя, и внешняя дистанция отсутствует: в этой «окружающей среде» без окружения нечего расшифровывать. К тому же релевантные оппозиции, которые входят в код пространства, созданного ради того, чтобы «быть» значимым и читабельным, предельно просты и банальны. Они сводятся к контрастам между горизонталями и вертикалями (причем скрывают надменное значение вертикалей). Все эти контрасты якобы визуально насыщенны, но для непредвзятого взгляда, для идеального прохожего, обладают лишь подобием насыщенности. Внешняя читабельность не столько являет, сколько скрывает; а скрывает как раз то, чем «является» это визуальное-читабельное, его ловушки, – то, чем «является» вертикаль: высокомерие, волю к власти, выставленную напоказ военную и полицейскую вирильность, фаллическое измерение, пространственный аналог мужской грубой силы. В пространстве нет ничего само собой разумеющегося, ибо оно складывается из действий (реальных или возможных), а не из состояния умов или более или менее удачных рассказов. В произведенном пространстве действия воспроизводят «смысл», даже если «мы» не отдаем себе в этом отчета. Репрессивное пространство влечет за собой репрессии и террор, даже если содержит множество показных знаков обратного (примирения, согласия, радости).

В этой ситуации архитекторы даже выражают намерение либо восстановить неоднозначность (запутанное сообщение без прямой расшифровки), либо диверсифицировать пространство. Что, по их мнению, соответствовало бы либеральному, плюралистическому обществу. Вентури, архитектор и теоретик архитектуры, попытался привнести в пространство диалектику. Он осмысляет его уже не как пустую, нейтральную среду, занятую мертвыми объектами; пространство для Вентури – это силовое поле, полное напряжений и искривлений. Удается ли ему выйти за рамки функционализма и формализма, не сводится ли все к формальным поправкам? Сегодня, в 1972 году, в этом пока нет уверенности. Рисовать на жилых домах? Жалкий компенсаторный продукт вместо богатства «классических» произведений! Что еще можно рисовать на поверхности стен, выражая противоречия общества, если не граффити? Если подтвердится, что «дизайн», чтение-письмо как практика, отношения означающего и означаемого, спроецированные на вещи как отношения формы и функции, имеют одну сознательную или бессознательную цель – растворить конфликты в транспарентности, актуальности без глубины, в «чистой» поверхности, какой это будет парадокс!

Некоторые возразят: «Ваши аргументы тенденциозны; вы стараетесь реабилитировать означаемое, содержание в противовес форме. Но все новаторы работают с формами; они придумывают формы, работая с означающим: производят дискурс, если они писатели, и т. д. Архитекторы, занятые содержанием, “пользователи”, жильцы воспроизводят устаревшие формы, не вносят ничего нового…»

Ответ: «Работа с означаемым, производство языка – это, несомненно, творческий путь. Но всегда ли дело обстоит именно так и во всех ли областях? Разве в какой-то момент формализм не истощается? И тогда разрушить форму, создать возможность для новаторства может только наполнение ее новым содержанием. Специалисты в области гармонии изобрели большую музыкальную форму; но формальные открытия в гармонии, сделанные физиками и теоретиками музыки, такими как Рамо, не привели к ее бурному развитию и использованию ее возможностей. Для этого понадобились Моцарт, Бетховен. Что касается архитекторов, то строители дворцов работали с означающими (означающими власти) и с их помощью, оставаясь в пределах определенного типа монументальности и не преступая эти пределы. И работали они не с текстами, а с текстурами (пространства). Для изобретения новых форм потребовалось изменение в практике, а значит, диалектический процесс “означающее-означаемое”: формализм истощает некоторые означающие, и в сферу означающих бурно вторгаются некоторые означаемые. Комбинаторика данного набора элементов (знаков, а следовательно, означающих) истощается быстрее, чем количество комбинаций. В самом деле, во-первых, как только любая комбинаторика уже известна и признана как таковая, она становится неинтересной и никого больше не волнует; начинается пресыщение; перемена включенных или исключенных комбинаций дела не меняет. Во-вторых, работа над означающим и производство дискурса позволяют сообщению “считываться”, только если эта работа незаметна. Когда “объект” несет на себе следы труда, внимание читателя переносится на письмо и пишущего. Читатель разделяет усталость производителя, и его это довольно быстро отталкивает».

Предваряя дальнейшее, подчеркнем деструктивное (ибо редуцирующее) воздействие видимого-читабельного – абсолютного приоритета визуальности, который предполагает приоритет чтения-письма. Визуальное пространство возникает вместе с тягой к эффекту невесомости; ряд теоретиков пресловутой архитектурной революции приписывают эту заслугу Ле Корбюзье, тогда как его предтечей был Брунеллески, а в более поздние времена – Бальтар, а за ним Эйфель. Тяжесть, впечатление массивности, которое использовал архитектор в прошлом, исчезает. Объемы в планах расчленяются и образуют произвольные сочетания в соответствии с нормами архитектурной неопластики. Так называемая иконологическая (знаки и символы) выразительность в современности намеренно сводится к, если можно так выразиться, поверхностным эффектам. Объемы лишены всякой материальной консистенции. Архитектор полагает, что обеспечивает социальную функцию (использование) помещений – офисов, жилищ, – но перегородки, лишенные всякой пространственной функции (которой обладают несущие конструкции), и внутренность этого помещения оказываются пустыми. Материалы больше не входят в субстанцию стен, сводятся к некоей мембране, которая лишь в малой мере материализует внешнее и внутреннее. Что отнюдь не мешает «пользователям» возводить отношения внутреннего (близость, уют) и внешнего (окружающая угроза) в нечто вроде фиктивного абсолюта; за неимением иных возможностей, они прибегают к знакам этой оппозиции, отдавая предпочтение знакам частной собственности. Но для архитектурной мысли, подчиненной модели транспарентности, оболочка распадается. Пространство распыляется на «иконологические» фигуры и ценности, и каждая его частица обретает особость и ценность просто-напросто благодаря краске или материалу (кирпичу, мрамору и т. п.). Вместе с впечатлением тяжести исчезает и впечатление замкнутого пространства. Внутреннее и внешнее сплавляются воедино в прозрачности – в неразличимости, взаимозаменяемости. Парадокс этот тем более удивителен, что он прикрывается релевантными оппозициями и структурами, отношением «внутреннее – внешнее» и «означающее – означаемое». Визуальное пространство, пространство транспарентности и читабельности, имеет не только содержание, которое оно маскирует, – фаллическое начало, (притязания на) вирильность. Оно является также пространством репрессивным; в нем ничто не ускользает от взора власти. Все непрозрачное, перегородки, даже стены в упрощенном виде (раздвижные стеновые панели) исчезают. Это ошибка; в современных рамках желательна прямо обратная диспозиция: пространство частной жизни должно быть замкнутым и создавать впечатление законченного, то есть совершенного, тогда как пространство публичное должно быть открытым. Поступают же в точности наоборот.

 

II. 13

Социальное пространство, как и любая реальность, методологически и теоретически описывается с помощью трех общих понятий: форма, структура, функция. Иначе говоря, всякое социальное пространство может стать объектом формального, структурного и функционального анализа. Каждый из них привносит свой код, свой метод расшифровки того, что на первый взгляд кажется недоступным.

Термины эти выглядят вполне понятными. На самом деле за ними тянется целый шлейф неясного, поскольку ни один из них не свободен от полисемии.

Слово «форма» можно понимать в нескольких значениях – эстетическом, пластическом, абстрактном (логико-математическом) и т. д. Как правило, он предполагает описание контуров, определение границ, оболочек, ареалов или объемов. Именно в этом смысле он используется при анализе пространства. Что приводит к некоторым затруднениям. Формальное описание, претендующее на точность, может впоследствии оказаться идеологически тенденциозным, особенно если имеет имплицитную или эксплицитную редукционистскую направленность. Это характерно для формализма. Можно свести пространство к формальным элементам – кривой или прямой линии или отношениям «внешнее – внутреннее», «объем – поверхность». Из этих формальных элементов в архитектуре, в живописи, в скульптуре сложились настоящие системы – например, золотое сечение, или ордена (дорический, ионический, коринфский), или модули (ритмы и пропорции) и т. д.

Изучение эстетических или «смысловых» эффектов не имеет никакого права первенства. В методологическом и теоретическом плане важно следующее:

a) Идея, что формы без функции и структуры не существует. И наоборот. Формы, функции, структуры явлены, как правило, в материальности, объединяющей и в то же время разграничивающей их. Например, познание достаточно легко обнаруживает в данном организме его формы, функции, внутренние структуры целого, живой «субстанции»; но в результате этого тройного анализа всегда появляется некий остаток, на выявление и познание которого нацелен анализ углубленный. Таков смысл древних философских категорий – бытие, природа, субстанция, материя. В произведенном «объекте» это определяющее отношение меняется; практическое действие (техника, труд), воздействуя на материалы, стремится сократить и подчинить себе дистанцию между формой, функцией, структурой: в пределе они непосредственно предполагают друг друга. В произведениях искусства или предметах доиндустриального периода – в том числе в мебели, зданиях, дворцах, памятниках – эта тенденция проявляется лишь имплицитно; в современную эпоху она доведена до предела. В «дизайне» материальность стремится раствориться в транспарентности, в абсолютной «читабельности». Форма здесь – всего лишь знак функции, а их максимально ясная, то есть легко производимая и воспроизводимая, связь создает структуру. За исключением тех (нередких) случаев, когда «дизайнер» и изготовитель забавы ради путают следы, закладывая в некую (зачастую «классическую») форму функцию, не имеющую к ней никакого отношения: кровать – шкаф, холодильник – библиотека. Пресловутое отношение «означающего и означаемого» получает в этих предметах исключительное применение (более узкое, чем допускается в догматической семантике и семиологии). Зато с точки зрения социальных «реальностей» дистанция между формами, функциями и структурами возрастает. Они разъединяются. Их связь скрыта: они больше не поддаются дешифровке (декодировке), и «утаенное» берет верх над «читабельным», позволяя последнему доминировать в сфере предметов. Разнообразные функции той или иной институции отличаются от ее внешних форм и от ее явных, иногда прямо противоположных структур. Вспомним «правосудие», армию, полицию!.. Иными словами, в так называемом «современном» обществе пространство предметов и пространство институций расходятся. В пределе в таком обществе бюрократия объявляет себя «читабельной» и прозрачной, выставляет себя таковой и, быть может, сама в это верит, тогда как она – воплощение непрозрачности, она нечитабельна и не поддается расшифровке. То же самое можно сказать и об аппарате (государственном и политическом).

b) Отношения между этими ключевыми терминами и понятиями (форма, функция, структура) будут более сложными, если мы рассматриваем формы с высоким уровнем абстракции (такие, как форма логическая), не поддающиеся единому описанию и неотделимые от своего содержания. К ним, наряду с логической формой (тождество), следует отнести обоюдность, рекуррентность, повторение (итерацию), различие. Маркс, вслед за Адамом Смитом и Рикардо, показал, каким образом и почему форма обмена, в ее связи с особыми функциями и структурами, приобрела господствующее значение для социальной практики. Форма социального пространства, а именно отношение «центр – периферия», лишь недавно вошла в сферу осмысления форм. Что же касается формы города, то есть объединения, встречи, симультанности, то она, как удалось показать, занимает место среди крупных форм – наряду с централизацией, повторением, различием, рекуррентностью, обоюдностью и т. д.

Такие почти «чистые» формы (в пределе форма, достигая «чистоты», исчезает: например, в чистом тождестве А = А) не могут обходиться без содержания. Процесс «форма – содержание» и отношения – всегда конкретные, – связывающие эти понятия, становятся предметом анализа, относительно которого мы можем лишь повторить сказанное выше: всякий анализ нацелен на остаток произведенной ранее аналитической операции; неустранимое – глубины или основа «присутствия» объекта – существует и будет существовать всегда.

Между формами, близкими к чистоте, то есть к исчезновению, и содержаниями имеются опосредующие элементы: например, пространственные формы, кривая и изогнутые фигуры, прямая и прямые линии. Любой пространственный механизм использует кривые и/или прямые, причем одни могут преобладать над другими.

Формальные элементы, входящие в определенную текстуру, диверсифицируются. Они привносят в нее одновременно и повторяемость, и дифференциацию. Они скрепляют множество, делая возможным переход от части к целому и обратно, соотнесение всех составных частей с целым. Капители в римском клуатре различаются в рамках модели, допускающей эти различия. Они разделяют пространство и задают его ритм. Это функция означивающего дифференциала. Пространственный смысл и ценность полуциркульной или стрельчатой арки, взятой в совокупности с поддерживающими опорами и колоннами, меняется в зависимости от того, используется ли эта арка в архитектуре византийского или восточного типа, готической или ренессансной. Арки в ансамбле определяют его «стиль», функционируя одновременно и как повторы, и как дифференциалы. В музыке то же самое можно сказать о теме и ее обработке в виде фуги. Подобные эффекты «диегесиса», которые семиологии сближают с метонимией, присутствуют во всех обработках пространства и времени.

Заселение (занятие) пространства всегда происходит в соответствии с формами, поддающимися описанию и анализу: дисперсия или концентрация, ярко выраженные или размытые направления. И наоборот, объединение и концентрация как пространственные формы всегда реализуются с помощью форм геометрических: город имеет форму либо круга, либо четырехугольника (радиально-концентрическую или разбитую на квадраты).

Содержание этих форм преобразует их. Прямоугольная форма встречается в римском военном лагере, в средневековых бастидах, в испанском колониальном городе, в современном американском городе. Но все эти городские реальности настолько различны, что абстрактная форма – единственное основание для их сближения.

Весьма интересен пример колониального латиноамериканского города. Закладка этих городов в колониальной империи была связана с производством гигантского пространства – Латинской Америки. Урбанистическое пространство колониального города имело прикладной характер, и производство этого пространства продолжается до сих пор, невзирая на все перипетии империализма, независимости и индустриализации. Это пространство тем лучше поддается изучению, что колониальные города Латинской Америки основаны в эпоху европейского Возрождения, то есть в период повышенного интереса к изучению Античности, истории, учреждений, архитектуры античных городов и городских планов.

Латиноамериканский город строится по плану, предусмотренному королевским ордонансом, в соответствии с настоящим кодексом городского пространства. В сборнике 1573 года («Ордонансы об открытии и заселении») сведены воедино инструкции, данные основателям поселений начиная с 1513 года; они разбиты на три группы: открытие, заселение, усмирение. Строительство города подготавливает и обусловливает завладение территорией и ее реорганизацию под административным и политическим управлением городской власти. Ордонансы предписывают и описывают основные строительные объекты. Отсюда проистекает строгая иерархичность пространства, которое организуется вокруг городского центра и направлено от cuidad к pueblos. План чертится по мерному шнуру и линейке, начиная с Plaza Mayor. Разбитое на квадраты пространство тянется бесконечно; за каждым участком (квадратным или прямоугольным) закреплена своя функция, и наоборот – для каждой функции отводится место ближе к центральной площади или дальше от нее: церковь, административные здания, портики, площади, улицы, портовые постройки, склады, ратуши. В однородном пространстве устанавливается ярко выраженная сегрегация. Историки рассматривают такой колониальный город как искусственный продукт, но этот искусственный продукт служит также и орудием производства; чуждая изначальному пространству надстройка служит политическим средством для внедрения экономической и социальной структуры: она вписывается в ландшафт, образуя ее «фундамент». В этих пространственных рамках испанская колониальная архитектура свободно (если так можно выразиться) развивала эстетику барокко – выраженные эффекты фасада. Связь между микроуровнем (архитектурным) и макроуровнем (пространственной стратегией) существует, но не сводится к связи логической, к формальной импликации. Следовательно, главное, что здесь нужно выделить, – это производство социального пространства политической властью: с помощью насилия и в экономических целях. Такое социальное пространство порождается исходя из рационализированной, теоретически осмысленной формы, служащей орудием и позволяющей совершать насилие над существующим пространством.

Возникает вопрос, не имеют ли различные пространства в виде шахматной доски общее происхождение – принудительные действия центральной власти. Однако эта «порождающая» схема вряд ли поддается безоговорочному обобщению. Изменение нью-йоркского пространства начиная с 1810 года объясняется наличием и влиянием уже существующего сильного городского ядра, которое проявляется в действиях компетентных властей. Имеет ли оно целью перенос богатств в метрополию? Безусловно, нет; период колонизации уже завершен. В Латинской Америке геометрическое пространство создавало возможность вымогать и грабить во имя накопления богатств в Западной Европе: произведенное богатство уплывало в далекие страны сквозь ячейки сети. В англосаксонской Америке гомологичное с точки зрения формы пространство служит производству и накоплению на месте. Одна и та же абстрактная форма имеет противоположные функции и порождает разные структуры. Однако она не безразлична по отношению к функциям и структурам. В обоих случаях предшествующее пространство разрушено целиком и полностью. Изменения нацелены на однородность и создают ее.

Что же касается пространства азиатского города и деревни, также разбитого на квадраты… Вот очень краткий пересказ интервью с одним восточным философом (буддистского толка); он отвечает на вопрос о связи между пространством, языком, иероглифами. «Вы не сразу сможете понять иероглифы и ту мысль, какая заложена в этих формах. Иероглифы – не знаки. Знайте, что чувственное и интеллигибельное для нас неразделимы так же, как означающее и означаемое. Образ трудно отделить от понятия. Смысл иероглифа не существует вне его рисунка, его начертания. Чувственное и интеллектуальное, если пользоваться вашими разграничениями, для нас даны вместе – в смысле. А теперь посмотрите на этот иероглиф, один из самых простых: квадрат, центр квадрата соединен двумя линиями с серединами его сторон. Я читаю его, произношу: Tà. Что вы в нем видите? Сухую геометрическую фигуру. Если я попытаюсь передать вам, что одновременно вижу и понимаю, то первым делом скажу: это рисовое поле с высоты птичьего полета. Линии, расчерчивающие его, обозначаются не границами, не межами или колючей проволокой, а оросительными каналами, являющимися частью самого поля. Я смотрю на рисовое поле, я становлюсь птицей, которая смотрит на него. Я нахожусь на большой высоте, с этой точки удобно рассматривать рисовое поле. Это в самом деле рисовое поле? Да, но одновременно и мировой порядок, принцип организации пространства. Не только в сельской местности, но и в городе. Все во вселенной разбито на квадраты. Каждый квадрат имеет пять частей. Центр обозначает присутствие Того, кто мыслит и несет в себе порядок вселенной. Раньше это был император. Вертикальная линия идет от центра вверх; это идеальная линия; она восходит к птице, которая в полете видит пространство. Это измерение мысли, измерение знания, которое отождествляется здесь с Мудростью, а значит, с Властью мудреца, властью осмыслять и сохранять порядок природы…

В японской каллиграфии это подробнее разработано в принципе Shin, Gyo, So. Это именно принцип, а не просто прием соединения элементов пространства и времени. Он одинаково действен как в стенах храма и дворца, так и в пространстве города и отдельного дома; он позволяет составлять ансамбли, содержащие в себе самые разные события: от событий семейной жизни до больших религиозных и политических церемоний. Зоны публичные, пространства отношений и действий, соединяются с зонами приватными, пространствами созерцания, уединения, покоя; их связывают зоны смешанные, пространства путей, переходов, связей. Термины Shin, Gyo и So означают три уровня или ступени организации – одновременно пространственной и временной, ментальной и социальной, – которые связаны отношениями импликации. Отношения импликации здесь не сводятся к логической связи, хотя и предполагают ее. “Публичное”, храм или дворец, включает в себя и приватное, и смешанное. “Приватное”, дом, жилище, включает в себя также и публичное (места приема гостей), и смешанное. Наконец, так же дело обстоит и в городе…

Из этого следует, – продолжает философ, – что у нас существует общее, глобальное восприятие пространства, а не репрезентации отдельно взятых точек. Места встречи, пересечения квадратов, перекрестки важнее, чем любые другие места. Отсюда – все то, что кажется странным вашим антропологам, например Холлу в “Скрытом измерении”, и что для нас абсолютно нормально. Да, до появления американцев перекрестки имели имя, а улицы, пересекающиеся на них, его не имели; дома нумеровались в порядке появления, по старшинству. У нас не было и нет маршрутов, проложенных заранее, как у вас, и тем не менее мы прекрасно знаем, куда и откуда идем. Порядок пространства и его форма, его генезис и современность, абстрактное и конкретное, природа и общество нераздельны. Нет ни одного дома без сада, пусть крохотного, места созерцания и соприкосновения с природой; даже несколько камней являются природой, а не каким-нибудь изысканным символом. Мы не думаем первым делом о расстоянии, отделяющем одни предметы от других, и об измерении этого расстояния. Пространство никогда не бывает пустым; оно всегда обладает значением. Восприятие промежутков заставляет работать тело целиком. У каждой группы мест и объектов есть центр, в том числе у дома, у города, у мира. Центр виден со всех сторон, и достичь его можно со всех сторон; тот, кто в нем находится, со своего места видит все, обнаруживает все, что возникает. Все значения обусловлены в соотнесении с ним. Может ли центр быть нейтральным или пустым? Местом отсутствия? Нет. Он занят Божеством, Знанием, Властью, они проявляются в нем, а пустота – лишь видимость. Метафизический акцент на центрах и их ценности не обесценивает того, что их окружает. Все аспекты человеческой реальности имеют свое место, самым конкретным образом предполагая друг друга: природа, божественное (в первую очередь), затем социальная жизнь, за ней жизнь отношений и, наконец, жизнь индивидуальная, частная. Этому нимало не противоречит тот факт, что акцент переносится на возвышения, дабы передать трансцендентность божества, знания и власти, а частная жизнь, включая жесты, располагается на горизонтали, на уровне земли. Порядок обнимает собой все в целом. Именно поэтому городское пространство включает в себя широкие проспекты, идущие к храмам и дворцам, потом средние площади и улицы, места прохода и перехода, торговли и обмена и, наконец, симпатичные цветущие улочки между домами».

Интересно не столько восстановить восприятие, отличное от восприятия западного и не менее актуальное (то есть лишь косвенно относящееся к антропологии и, безусловно, не имеющее отношения к этнологии), сколько вывести из него систему координат. Как ни парадоксально, религиозно-политическое пространство на протяжении тысячелетий сохраняло устойчивость, поскольку изначально было рациональным. Если обозначить буквой G (глобальный) самую широкую ступень, «публичное» – храмы, дворцы, политические и административные здания; буквой P «приватное», жилье и его места, дома и квартиры; и, наконец, буквой М маршруты, места переходные и торговые, то мы получим начальную схему: G – M–P, со следующим расположением:

С дескриптивной точки зрения «приватное», Р, включает в себя четко выделенные единицы: вход, порог, место для приема гостей и место семейной жизни, затем места уединенные, спальни. В каждом месте также есть вход, центральная точка, укромный угол. Уровень М включает проспекты и площади, средние улицы, узкие проходы, ведущие к домам. Уровень G распадается на открытые залы и резиденции различных институций, на общедоступные маршруты, места, отведенные высокопоставленным людям, священникам, государям и вождям. И так далее для каждого элемента целого. Каждое из таких мест на всех уровнях обладает отличительными чертами: закрытое или открытое, низкое или высокое, симметричное или асимметричное.

А теперь вновь дадим слово восточному философу, он распаляется все сильнее: он не проповедует, а обвиняет, произносит прокурорскую речь против Западной Европы: «Ваши улицы, ваши площади и проспекты носят смешные названия, никак не связанные ни с ними, ни с людьми, ни с предметами. Много имен генералов и названий битв. Никакой связи между означающими и означаемыми. В ваших городах разумное пространство разбито вдребезги. Система координат, которую вам предлагают и которая разработана на ваш лад, покрывает все лучшее, что Запад нашел в этой сфере. На чем она основана? На группе трансформаций, на единой структуре. Один из великих ваших ученых наконец заметил, что сложные пространства в виде решетки, полурешетки, сетки на практике имеют превосходство над пространствами упрощенными, деревьями, прямоугольными контурами. Эта система координат показывает почему. Вам сейчас дают единую конкретную логику, логику смысла. Примите этот дар. Примите гипотезу о едином дискурсе, одновременно теоретическом и практическом, повседневном и не бытовом, ментальном и социальном, архитектурном и урбанистическом. Как ваши предки – я имею в виду греков, а не галлов! Такой дискурс будет не обозначать город: это будет дискурс самого города. Взятый из абсолюта? Почему нет? Живой, а не смертный, как знаки, которыми вы пользуетесь. Расшифрованный? Нет, лучше: порожденный!»

Возражение: «Не спешите! Вы считаете, что Восток с незапамятных времен владеет тайной, которую Запад утратил или которой никогда не имел, – тайной взаимосвязи между тем, что делают люди, живущие в обществе, и тем, что они говорят. Значит, по-вашему, Востоку известна эта жизненно важная связь, это согласие между религиозным, политическим и социальным, а Запад ее убил, потому что пользовался знаками и анализом. Короче говоря, вы бы хотели, чтобы мы на основании вашего опыта и ваших мыслей определили некое подобие того, что Э. Панофский применительно к Средневековью называет modus operandi, порождающим одновременно образ жизни, пространство, памятники, идеи, цивилизацию. Вы предлагаете систему координат, глубинную структуру, которая имплицирует и эксплицирует локусы, их наполнение, перемещения жителей и чуть ли не их жесты. Позвольте вам заметить, что выстроить такую систему координат крайне сложно. Возьмем пространство Gg; оно замкнуто, расположено на верхнем уровне, симметрично; оно отличается от пространства Gm, открытого, расположенного на верхнем уровне, симметричного, и от пространства Gp, замкнутого, расположенного уровнем ниже и асимметричного. И так далее. Комбинировать их очень тяжело и неудобно, даже на компьютере. Уверены ли вы, что эта сетка отвечает конкретной реальности, например какому-нибудь храму в Киото, где одна часть предназначена для публики, другая для ритуалов, а третья отводится для священнослужителей и созерцателей? Согласен, ваша схема учитывает нечто важное: различие в повторении. Ваш пример с садом несет в себе глубокий смысл. Сад в разных контекстах всегда один и тот же и всегда разный: это может быть королевский парк, божественное и недоступное место; или доступное для всех окружение святилища; или место публичных празднеств; или место “приватного” одиночества, созерцания; или переходное место. Этот чудесный сад – всегда микрокосм, символическое произведение искусства, локус и одновременно объект; он обладает различными “функциями”, которые никогда не являются собственно функциями. У вас он исключает оппозицию “природа – культура”, которая губит Запад; сад демонстрирует собой освоение природы; он весь природа, символ макрокосма, и весь культура, проекция образа жизни. Отлично. Но не будем впадать в манию аналогий; у вас есть, как у нас говорится, рациональная идея. Какая? Вы хотите, чтобы пространство осмыслялось как дискурс? Дискурс распадется на атомы, единицы значения, комнаты, дом (включая сад), улицу и т. д., как на шахматной доске. Городское пространство будет подобно письму, обусловленному социальным употреблением. Вот что смущает в вашем, абстрактном и вместе с тем конкретном пространстве: это пространство Власти. То, что его предполагает, и то, что в нем предполагается, – это Божественное и Имперское, знание и власть в их единстве или смешении. И вы хотите ввести это на Западе? Нам трудно согласиться с тем, чтобы политическая власть производила пространство и время. Такое, если пользоваться западной терминологией, ультрагегельянство весьма красиво, но неприемлемо. Государство? Для нас оно не является, уже не является и никогда больше не будет являться единством Мудрости и Власти. Есть опасность, что ваша схема станет ужасающим орудием господства. Вы стараетесь научно формализовать ее на западный манер, а мы, люди Запада, легко можем увидеть в ней определение авторитарного пространственно-временного целого!»

 

II. 14

Формальный и функциональный анализ могут обойтись без рассмотрения масштаба, пропорций, размеров, уровней. Это задача анализа структурного, выявляющего отношения целого и частей, микро– и макроуровней. С методологической и теоретической точки зрения такой анализ должен дополнять другие, а не отменять их. Именно на него ложится задача дать определение целому (глобальному), показать, предполагает ли оно определенную логику, то есть стратегию, а также символику (а значит, воображаемое). Отношения целого и частей описываются с помощью общих и всем известных категорий – анафора, метонимия и метафора, – но для самого анализа требуется ввести особые категории.

Мы уже сталкивались с одним из примеров структурного анализа с привлечением этих особых категорий: с производством монументального пространства. Античность оперирует тяжелыми массами. Мысль и практика греков достигают эффекта цельности, используя одновременно и вес, и борьбу с тяжеловесностью; вертикальные, восходящие и нисходящие силы взаимно нейтрализуются и уравновешиваются, не нарушая восприятия объемов. Римляне, руководствуясь тем же принципом использования весомых объемов, прибегают к сложному механизму противопоставления грузов, опор и поддержек; они достигают эффекта массивности и мощи благодаря неприкрытой тяжести. В Средние века обозначается менее очевидная структура, основанная на механизме контрастных сил; равновесие и эффект равновесия достигаются с помощью боковых распоров; на первый план выходит легкость, порыв ввысь. Современное строительство продолжает тенденцию, намеченную средневековой архитектурой: здесь торжествует невесомость. Тем самым объектом структурного анализа становятся строго определенные силы и материальные отношения между этими силами, в результате которых образуются так же строго определенные пространственные структуры – колонны, своды, арки, столбы и т. д.

Можно ли сказать, что аналитические понятия соответствуют классическим терминам, которые относятся к производству архитектурного пространства и используются по сей день: форма и формальный анализ – композиции; функция – строительству; структура – пропорциям, масштабам, ритмам, «ордерам»? Только до некоторой степени! Этого соответствия достаточно, чтобы иметь возможность переводить на современный язык «классические» тексты, от Витрувия до Виолле-ле-Дюка. Но если идти дальше, соответствие пропадает. Забывается контекст, материалы и инструментарий; тот факт, что «композиция» вдохновляется идеологией; что «строительство» зависит от производственных отношений; что технические средства влияют на пропорции, ритмы, пространственную архитектонику и что эти средства меняются.

Что же касается весьма распространенной гипотезы о том, что греки нашли всецело рациональное единство «форма – функция – структура», которое распалось в ходе истории и которое следует восстановить, то она довольно соблазнительна. Но не учитывает новую проблематику – проблематику здания. Знаменитое греческое единство относится прежде всего к монументальным постройкам: храму, стадиону, агоре.

Проблематика пространства и его производства выходит за рамки классической архитектуры, архитектуры монументов и общественных зданий. В нее входит также «приватное», жилье и жилищная среда. В частности, она включает отношения между личным и публичным. Глобальное сегодня обнимает собой оба члена и их отношения, что следует учитывать и в частных исследованиях, как формальных, так и функциональных и структурных. Это приводит к изменению «классических» западных понятий, терминологии, концепций. Не странно ли, что Западу в этом смысле есть чему поучиться у Востока, что «азиатский способ производства» лучше, чем Запад, учитывает «приватное», образ жизни? Как бы то ни было, эти понятия – приватное и публичное, монумент и жилое здание – входят в данную парадигму.

Таким образом, способность троякого (формального, функционального, структурного) анализа расшифровать социальное пространство можно признать лишь с оговорками. Через эту «решетку» утекает главное. Можно ее выстроить, можно ею пользоваться, но не безоговорочно.

Выше мы попытались показать, что семантические и семиологические категории (сообщение, код, чтение и письмо и т. д.) описывают только уже произведенные пространства и не позволяют понять процесс их производства.

Некоторые основополагающие отношения – знак (означающее/означаемое), символ и смысл, ценность (повышающий ценность / ценимый, обесценивающий/обесцененный), референтный и безреферентный – находят применение в пространстве. Существуют ли пространства, обладающие значением? Бесспорно. Заложено ли означаемое в означающем? Здесь, как и в других случаях, между ними может быть расхождение, несоответствие, колебание, несогласованность, подмены (например, греческие колонны на фасаде биржи или банка, агора или ее подобие в новом городе-спутнике и т. д.). Что означают такие примеры? Безусловно, не то, чем они кажутся или что стремятся означать. В частности, неспособность капитализма произвести иное, не капиталистическое пространство и попытки замаскировать само это производство, скрыть любые следы максимальной выгоды. Существуют ли пространства, не обладающие значением? Да, потому что они нейтральны, пусты – или, наоборот, перегружены, расположены либо по эту, либо по ту сторону означающего. Есть пространства с избыточным значением, путающие следы, расшифровку предполагаемых ими сообщений; в пространствах, произведенных капиталистическими застройщиками, так много знаков (благополучия, счастья, стиля, искусства, богатства, силы, процветания), что зачастую стирается их первоначальное значение – значение рентабельности, и они лишаются всякого смысла.

Пространство поддается расшифровке, декодированию: это возможно и даже, можно утверждать, нормально. Это предполагает наличие кодировки, сообщения, прочтения или читателей. Но с помощью каких кодов? Как и при философском или литературном прочтении, множественное число здесь не подлежит сомнению. Но нужно еще назвать и перечислить эти коды, а если это невозможно, пояснить, почему и каким образом, учесть эту невозможность и придать ей смысл.

Ролан Барт полагает, что любой читатель данного текста имеет в своем распоряжении пять кодов. Прежде всего – код знания. Эго, прибывающее на площадь Сан-Марко, знает некоторое количество вещей о Венеции, дожах, колокольне и т. д. В нем всплывают воспоминания. Тогда Эго производит еще один смысл, читает текст (воплощенный материально) таким образом, какой приблизительно соответствует использованию понятия «функция» и функциональному анализу. Приблизительно! Он понимает, для чего служат или служили дворцы, тюрьма Пьомби, мост Вздохов! В то же время Эго не может не заметить некоторые символы, носители по-прежнему актуальных и вечных «ценностей», даже если память относит их к определенной дате: это лев, фаллос (колокольня), вызов морю. Впечатления отделяются от знаний; высвобождается еще один код, еще один способ чтения – символический. Эго не может не испытывать волнения; когда-то он уже приезжал сюда; он грезил об этом месте; он читал книги или видел фильм («Смерть в Венеции»); этот субъективный, личный код выделяется сам по себе, и расшифровка местности приобретает музыкальный характер, наподобие фуги: тема (локус: площадь, дворец) делится на несколько голосов, которые сплетаются так, что не могут ни разъединиться, ни слиться в один. И тогда перед лицом простых и чистых констатаций (эмпирических: плиты, мрамор, стулья кафе) встают непредвиденные вопросы: об истине и иллюзии, красоте и сообщении, смысле этого зрелища – не «чистого», ибо волнующего.

Семантико-семиологическое исследование становится множественным. В начале теория, исходя из разграничения означающего и означаемого в строгом смысле, выстраивала два, и только два кода: денотативный (первый уровень, буквальное, означаемое), принятый всеми лингвистами, и коннотативный (второй уровень, риторика), отвергаемый строго научной лингвистикой как недостаточно жесткий. Позже понятия (сообщение, код, чтение) становятся более гибкими, множественное берет верх над жестким единством, а различие – над однородностью. Но насколько глубоко это различие и что это за различие?

Несколько кодов. Равно важных и интересных; выстроенных a posteriori с помощью анализа. Почему пять, а не шесть, семь, десять, двенадцать? Что позволяет сделать выбор между этими кодами? переходить от одного к другому? Неужели ничего нет в остатке? Будет ли расшифровка данного текста (идет ли речь о вербальных или невербальных знаках) исчерпывающей? Если же остаток все-таки есть, то не делает ли он анализ бесконечным? не отсылает ли к другим кодам? или к чему-то, что кодом не является?

Анализ, который мы здесь прослеживаем, показывает, что остаток двоякий. По эту сторону видимого-читабельного есть тело. Когда Эго прибывает в незнакомую страну, в незнакомый город, он сначала испытывает их всем своим телом: через обоняние и вкус, ноги и ступни, если не просто проезжает их на машине. Через слух, воспринимая шумы и голоса, их свойства. Через зрение: происходящее осаждает вновь прибывшего, бросается в глаза. Именно через тело воспринимается и переживается пространство, именно через тело оно производится. По ту сторону есть Власть. Поделенная на несколько властей, законных или незаконных, конституционных или нет, рассеянная по институциям и чиновничеству, власть не поддается декодированию. У нее нет кода. Почему? В распоряжении государства есть существующие коды. Бывает, что оно выстраивает коды и навязывает их, но оно их меняет. Манипулирует ими. Власть не позволяет заключить себя в рамки единой логики. У него есть стратегии, тем более масштабные, чем больше у него ресурсов. Означающее и означаемое власти совпадают: насилие, а значит, смерть. Во имя Бога, государя, отца, покровителя, отечества? Вопрос второстепенный.

Идея, что исследовательская мысль способна выявить, уловить или определить то, что находится в пространстве, исходя из представлений о пространстве и общих понятий (сообщение, код, читабельность и т. п.), – иллюзия. Иллюзия, сводящая материю и пространство к репрезентации, носит общеизвестные названия: спиритуализм, идеализм. Не является ли эта иллюзия общей для всех, кто выносит за скобки политическую власть, а значит, государственное пространство, и видит только вещи? Перечень, классификация, декодирование – все эти приемы не выходят за рамки описания. Но любой эмпиризм, тонкий или грубый, основанный на логике или на фактах, предполагает некое понятие пространства, а это понятие отвергает эмпиризм; оно противостоит как ограниченным перечислениям (в том числе короткому списку кодов), так и неопределенности бесконечного анализа. Декодировать пространство? Да, чтобы перейти от пространств репрезентации к репрезентациям пространства и показать соответствие, аналогию, определенную цельность пространственной практики и теории пространства. Декодирование как прием тем более ограниченно, что немедленно обнаруживает множественность пространств, каждое из которых можно декодировать множественным образом.

Приняв за исходную точку пространство-материю, мы получаем множество парадигматических оппозиций: изобилие и пустынность, благоприятное и враждебное и т. д. Поверх этого первого слоя пространства набрасывается первая сеть, результат земледельческой и пастушеской деятельности: места происхождения и их метки, расстановка знаков и вех с их изначально двоякой обусловленностью (направление и ориентация, симметрия и асимметрия). Абсолютное пространство, пространство религии, вводит в высшей степени релевантные оппозиции между устной и письменной речью, между предписанием и запретом, доступным и недоступным, полным и пустым. Иногда взятое из природы пространство и получает завершенность и насыщенность, заполняясь живыми существами и символами; иногда выделенное в природе пространство оставляют пустым: пустота символизирует некую трансценденцию и ее отсутствие-присутствие. Парадигма усложняется: внутреннее – внешнее, открытое – закрытое, подвижное – неподвижное. В историческом пространстве диверсификация локусов, их противопоставление и маркировка становятся все более выраженными. Крепостные стены города создают грубую материальную преграду куда лучше, чем формальные оппозиции «кривая/прямая», «открытый/закрытый». Эта преграда имеет не одно значение и предполагает нечто большее, чем значения, поскольку укрепленный город наделен административным господством над сельской местностью, он защищает ее и эксплуатирует – зачастую и то и другое вместе.

Разнообразные локусы иногда противопоставлены, а иногда схожи или дополняют друг друга. Мы получаем классификацию (решетку) по топосам (изотопии, гетеротопии, утопии, то есть локусы аналогичные, локусы контрастные, локус того, чего нет или больше нет, абсолютного, божественного, возможного), а также, и это главное, в высшей степени релевантную оппозицию пространств подчиненных и пространств освоенных.

 

II. 15

Прежде чем обратиться к последним определениям, нужно выявить связь между осадочными отложениями (между диахронией и синхронией). Ни одно пространство не исчезает полностью, не уничтожается бесследно. Даже в Трое, Сузах или Лептис-Магне сохраняется напластование пространств, занятых сменявшими друг друга городами. Если бы дело обстояло иначе, не было бы никакого «взаимопроникновения» (пространств, ритмов, оппозиций). Однако каждый последующий слой использует и переделывает предыдущий. Условия существования каждого периода, каждого наслоения, выходят за пределы их самих. Эффект метафоризации? Да, но при этом включающий в себя и эффект метонимизации, ибо напластование пространств представляет собой тем не менее единое множество (целое). Эти понятия позволяют только изложить процесс, но не объяснить его. Используя эти термины, можно описать, каким образом пространству природы (а значит, физическому и физиологическому) удается не исчезнуть в пространстве религиозно-политическом, а тому – в пространстве историческом, а им обоим – в пространстве практическом, чувственном, населенном телами и предметами, органами чувств и продуктами (предметностью). Описываются метаморфозы, переносы, подстановки; природный объект (вот этот бугорок, это дерево, этот холм) продолжает восприниматься в своем природном контексте, тогда как социальное пространство в окрестностях населяется предметами и видится также через призму «предметности», общей для природных объектов и продуктов.

Господствующее и подчиненное: природное пространство, преобразованное (опосредованное) определенной техникой и практикой. В современную эпоху такие случаи и примеры бросаются в глаза, прочитываются как таковые: бетонная дамба, шоссе. Господство, если можно так выразиться, становится абсолютно господствующим. Благодаря технологиям. Мы довели до совершенства «господствующее», которое восходит к глубинам истории и исторического времени, ибо начинается с появлением политической власти как таковой. Военная архитектура, укрепления и валы, работы по строительству плотин и ирригации дают множество прекрасных примеров подчиненного пространства. Господствующее пространство – скорее изделие, чем произведение, и еще не «продукт» в узком, современном, промышленном смысле – есть результат замыслов господина. На первый взгляд все очень просто. Однако это понятие требует пояснений. Чтобы подчинить пространство себе, техника вводит в предшествующее пространство определенную форму, чаще всего форму прямых линий и прямоугольника (создает сетку, разбивает на квадраты). Автострада грубо вторгается в пейзаж и местность: она режет пространство, как большой нож. Подчиненное пространство, как правило, замкнуто, бесплодно, опустошено. Его понятие обретает смысл лишь в противопоставлении другому, неразрывно связанному с ним понятию – присвоению.

У Маркса присвоение (апроприация) четко противостоит собственности, но само понятие далеко не во всем прояснено. Оно почти сливается со «свойством» в антропологии и философии; кроме того, Маркс ищет «свойство человека»: для него это не смех, не игра, не осознание смерти и не жилище; это – (общественный) труд в его неразрывной связи с языком. Более того, Маркс не различает господство и апроприацию. С его точки зрения, труд и техника, господствуя над материальной природой, уже самим этим фактом присваивают ее для нужд (социального) человека и преобразуют для этой цели. Природа из неблагодарной матери, из врага превращается в «имущество».

Прояснить это понятие позволяет только критическое изучение пространства. Если природное пространство изменяется, чтобы служить потребностям и возможностям данной группы, то можно сказать, что группа его присваивает. Обладание (собственность) было лишь одним из условий и чаще всего отклонением в рамках этой «присвоительной» деятельности, достигающей вершины в произведении искусства. Присвоенное пространство сближается с произведением искусства, но не является его симулякром. Обычно имеется в виду какая-либо постройка, памятник или здание. Но не всегда – «присвоенными» можно назвать и ландшафт, и площадь, и улицу. Таких пространств множество, хотя не всегда легко сказать, в чем и как, кем и для кого они были присвоены.

Все сельские дома и деревни говорят, рассказывают – как будто шепотом, немного сбивчиво – о жизни тех, кто их построил и в них жил. Они несут на себе их печать. Дом в Нормандии или Провансе не менее выразителен, чем иглу, хижина, японский домик. Жилое пространство включает в себя пространство группы (семьи, часто многочисленной) и пространство сообщества (разбитого на касты или классы, которые стремятся его взорвать его изнутри). Частное, приватное пространство отличается от пространства публичного, но не отделено от него. В лучшем случае внешнее пространство, пространство сообщества, является подчиненным, а пространство внутреннее, пространство семейной жизни – присвоенным. Это наглядный пример еще непосредственной, но конкретно близкой к произведению искусства пространственной практики. Чем и объясняется очарование и восхищение, какое до сих пор пробуждают в душах эти жилища. Присвоение происходит не силами одной неподвижной группы: семьи, деревни, города. В него включается время; присвоение нельзя понять в отрыве от смены эпох и жизненных ритмов.

Подчинение и присвоение могут идти рука об руку. Так и должно быть; но история (история накопления) является также и историей их разделения, их противопоставления. Господствующее берет верх. Вначале было присвоение без господства: шалаш, иглу, деревенский дом и т. д. Господство усиливается по мере возрастания роли армий, военных действий, государства и политической власти. Оппозиция «подчиненное/присвоенное» не ограничена рамками дискурса; это не просто одна из значимых оппозиций. Она порождает противоречие, конфликтный процесс, который развивается вплоть до удручающей победы одного из ее членов, господства, и вплоть до сведения на нет второго члена – присвоения. Но этот второй член не может исчезнуть. Наоборот: и практика и теория провозглашают его важность, требуют его восстановить.

То же можно сказать о теле, о сексуальности. Подавленное гнетущими силами, в том числе грубой техникой и предельной визуализацией, тело распадается на части, утрачивает власть над собой – оно уже не присвоено, не принадлежит себе. В прошлом, в эпоху Античности и позже, существовали культуры и техники присвоения тела. Спорт и гимнастика – всего лишь пародии, подражания подобной «культуре тела»; в еще большей мере это относится к «загару», пассивному выставлению плоти на солнце. Заново присвоить и тело, и пространство в их взаимосвязи – такова составная часть любого современного проекта, как утопического, так и реалистического, если он выходит за рамки самой обыкновенной пошлости.

Что касается секса и сексуальности, то это более сложный случай. Существовало ли вообще когда-либо присвоение пола, если не считать мимолетного стечения обстоятельств, и то для ограниченного числа людей (как, например, в арабской цивилизации Андалузии)? Присвоение пола требует разграничить репродуктивную функцию и наслаждение, а это весьма тонкое разграничение; его, по непонятным пока причинам, проводят с большой опаской и с трудом, несмотря на весьма интенсивные научные исследования (контрацептивы). «Функцию» биологическую и «функцию» человеческую, которую уже нельзя определять как чистую функцию, судя по всему, крайне сложно разграничить так, чтобы, отменив первую, не подорвать и вторую; как и почему так происходит, не вполне понятно. Складывается впечатление, что сама «природа» не всегда может отделить сладострастие от боли; человеческая способность к анализу стремится добиться одного без другой, рискуя смешать их и растворить в нейтральном. Или же ограничивая наслаждение заранее прогнозируемыми состояниями, которые достигаются с помощью кодифицированных приемов: наркотиков, эротики, чтения-письма и текстов и т. д.

Пространства наслаждения, то есть пространства по-настоящему присвоенного, пока не существует. Некоторые примеры в прошлом оставляют место надежде, но результат не соответствует желаниям.

Присвоение нельзя смешивать с близкой, но отличной от него практикой: использованием не по назначению. Существующее пространство со своей конечной целью (своим смыслом существования, обусловливающим его формы, функции, структуры) может оставаться незанятым и впоследствии быть присвоенным ради того, чтобы использоваться в иных целях. Совсем свежий и знаменитый пример такого использования – пространство Ле-Аль, центрального парижского рынка. На протяжении краткого периода (1969–1971) Ле-Аль, городской центр, предназначенный для закупок продовольствия, был превращен в место встреч и празднеств, игровой центр для парижской молодежи.

Использование пространств не по назначению, их вторичное присвоение обладают глубоким смыслом и могут служить уроком при производстве новых пространств. Не исключено, что в трудный период развития определенного (капиталистического) способа производства, находящегося под угрозой и ориентированного на продление своих полномочий (воспроизведение средств производства), использование не по назначению приобрело даже больший масштаб, чем попытки творчества (производства). Так, любые сообщества обустраиваются в морфологически более ранних пространствах, не предназначенных для жизни сообща. Вполне возможно, что эта морфологическая неприспособленность пространства играет свою роль в неудачах большинства попыток создать сообщество.

С теоретической точки зрения противопоставлять производство использованию не по назначению бессмысленно. Цель и смысл теоретической мысли – производство, а не новое использование; последнее само по себе есть лишь реапроприация, а не творчество. Оно лишь на время кладет конец господству неравенства.

 

III. 1

Классическая (метафизическая) философская мысль, устанавливая в онтологии умозрительным повелением предельную точку формальной абстракции, помещает туда в качестве содержания пространство «в себе». Спиноза уже в самом начале «Этики» рассматривает абсолютное пространство как атрибут либо модус существования абсолютного существа, Бога. Но пространство «в себе» определяется как бесконечное и не имеет очертаний, ибо не имеет содержания. Оно не обладает точно определимой формой, в нем нет ни ориентации, ни направления. Оно непознаваемо? Нет, оно неразличимо (по Лейбницу).

В полемике Лейбница со Спинозой и Декартом и в полемике Ньютона и Канта с Лейбницем современные математики признают правоту Лейбница. Большинство философов задают абсолютное пространство разом, со всем, что в нем якобы содержится: фигурами, отношениями и пропорциями, числами. Лейбниц возражает, что пространство «в себе» и как таковое не есть ни «ничто», ни «нечто», и тем более не вся совокупность вещей или форма этой совокупности: это неразличимое. Чтобы различить в нем «нечто», в него следует ввести оси координат и точку отсчета, правое и левое, то есть направление осей, ориентацию. Быть может, Лейбниц принимает «субъективистский» тезис, согласно которому наблюдатель и мера создают реальность? Напротив: Лейбниц хочет сказать, что нужно занять пространство. Что занимает пространство? Тело. Не тело вообще, телесность, а данное конкретное тело, которое обозначает направление жестом, вращение – поворотом, которое размечает пространство и задает его ориентацию. Согласно Лейбницу, пространство абсолютно относительно, то есть обладает совершенной абстрактностью, которая в математической мысли делает его первозданностью (легко превращающейся в трансцендентность), и конкретным характером (именно в нем тела существуют и являют свое материальное существование). Каким образом тело «занимает» пространство? Метафора «занимать» заимствована из пространства бытового, то есть уже специфицированного, уже «занятого». Связь между понятиями «свободное пространство» и «занятие пространства» далеко не очевидна и не проста. Метафора не может заменить рефлексию. Занять пространство? Мы знаем, что нет пространства предсуществующего, пустого, обладающего только формальными признаками. Критика абсолютного пространства и его отрицание тождественны отказу от определенной репрезентации: репрезентации содержащего, которое наполняется содержимым – материей, телом. В рамках этой репрезентации (формальное) содержащее и (материальное) содержание безразличны друг другу, а значит, между ними нельзя уловить различие. Любая вещь может попасть в любое «множество» локусов содержащего. Любой участок содержащего может принять в себя все что угодно. Безразличие оборачивается разделением, содержание и содержащее оказываются внеположны друг другу. Пустое содержащее вбирает в себя некоторое собрание отдельных, разрозненных предметов; тем самым разделение распространяется и на части содержания; фрагментация подменяет собой мысль, а мысль как рефлексия сходит на нет и, в пределе, растворяется в эмпирическом действии – подсчете того или сего. «Логика разделения», складываясь как таковая, вводит и обосновывает стратегию разделения.

Таким образом, напрашивается обратная гипотеза. Быть может, тело с его способностью к действию, с его энергией, создает пространство? Очевидно, да, но не в том смысле, что акт занятия «изготавливает» пространственность, а в смысле непосредственной связи между телом и его пространством, между размещением в пространстве и занятием пространства. Каждое живое тело до того, как оно производит (воздействия на материю, орудия и предметы), производит себя (питается) и себя воспроизводит (порождая другое тело), уже является пространством и имеет свое пространство: оно производится в нем и производит его. Примечательная связь: тело, обладающее энергией, живое тело творит или производит свое пространство; и, наоборот, законы пространства, то есть различимости в пространстве, – это законы живого тела и развертывания его энергии. Это показывает Герман Вейль в своей книге о симметрии. В природе, неорганической и органической, симметрии (переносная или поворотная), то есть наличие двусторонности или дуальности, левого и правого, отражения или «зеркальности», либо симметрии вращательной (в пространстве), не являются свойствами, внеположными телу. Эти свойства, определяемые в «чисто» математических терминах (отображения, операции, трансформации и функции), не накладываются на материальные тела предсуществующей мыслью, как полагают философы. Любые тела, распространяя энергию, своими движениями производят пространство и сами себя по законам пространства. Это относится к частицам и планетам, кристаллам, электромагнитным полям, делению клеток, раковинам и архитектурным формам, которым автор придает огромное значение. Перед нами переход от абстрактного к конкретному, интерес которого состоит прежде всего в том, что он показывает их неразрывную взаимосвязь. Одновременно это и переход от ментального к социальному. Он придает понятию производства пространства еще большую силу.

Столь сильное обоснование позволяет распространить данное положение (с рядом замечаний и оговорок) на социальное пространство. Оно будет представлять собой особое пространство, произведенное действующими в нем силами (производительными силами) в рамках определенной пространственной практики (социальной, обусловливающей и обусловленной). Оно будет заключать в себе «свойства» – дуальность, симметрию, – не привнесенные в него ни человеческим, ни трансцендентным сознанием, но связанные с самим «занятием» пространства, причем это «занятие» следует понимать в генетическом смысле, то есть как порядок и последовательность производительных операций. Что в таком случае происходит с древним понятием Природы? Оно меняется.

Когда неразрывная взаимосвязь между пространством и его «содержимым» распадается, рефлективная мысль обращается к качествам и оккультным силам. Все, что происходит из биолого-пространственной (говоря одним словом, идиоморфной или биоморфной) реальности, будет нести на себе печать конечности. Симметрия всех типов предстанет результатом расчетов некоего бога-математика, получившим материальное воплощение по повелению божественной воли или силы. Цветок, не знающий, что он цветок и что он красив, обладает симметрией n порядка. Каким образом? Это известно Природе порождающей (Спиноза) или богу-математику (Лейбниц), ибо они и рассчитали розу! Если же подобная операция представляется не вполне мыслимой, как у Декарта и его школы, то расчеты приписывают «сознанию», человеческому или не человеческому, не слишком задаваясь вопросом, каким образом конечное может быть воплощено помимо провиденциального либо трансцендентного действия Идеи (Гегель). В чем и каким образом природа как таковая может «быть» математиком, философы с их научно-идеологическими разграничениями так и не объяснили. Красота раковины, или деревни, или собора приводит наблюдателя в замешательство. Тогда как перед ним (возможно) всего лишь материальные модальности деятельного «занятия» пространства. Возникает вопрос, не являются ли «интегроны» Ф. Жакоба, с помощью которых он объясняет единство органики, философско-научно-идеологической уловкой, субститутом Божественного провидения.

Если встать на иную точку отсчета, становится понятно, что генезис в природе подчинен законам пространства, которые являются законами природы. Пространство как таковое (занимающее-занятое, совокупность локусов) осмысляется материалистически. Оно как таковое предполагает различия. Тем самым мы устраняем ряд затруднений, связанных с происхождением различий (либо обратиться к первозданности, к первоначалу как источнику этих различий, либо подпасть под материалистическую критику эмпириокритицизма). Форма раковины не является результатом ни целесообразности, ни «бессознательной» мысли, ни решения высшей силы. Поэзия раковины и моллюсков, их метафорическая роль связаны не с таинственной творящей силой, а с тем, каким образом непосредственно распределяется энергия под действием определенных условий (в данном масштабе, в данной материальной среде и т. д.). Отношения «природа – пространство» не требуют опосредования через какую-либо внешнюю силу, природную и божественную. Закон пространства заключен в самом пространстве и не сводится к ложно-очевидному отношению «внешнее – внутреннее»: оно – лишь очередная репрезентация пространства. Маркс задавался вопросом: трудится ли паук? повинуется ли он слепым импульсам? обладает ли он, вернее, является ли он интеллектом? знает ли он, что он делает? Он производит, выделяет секрет, занимает пространство и по-своему его порождает – пространство паутины, пространство своих стратегий и потребностей. Возможно ли помыслить пространство паука как абстрактное пространство, занятое следующими отдельными объектами: телом паука, его секреторной железой и ножками, предметами, к которым он подвешивает паутину, нитями паутины, мухами, которых он хочет поймать? Нет. Это значило бы наделить паука пространством аналитического интеллекта и дискурса, пространством листа бумаги – даже если потом начать восклицать: «Нет же! Это природа, инстинкт, провидение действуют на паука, и под их влиянием выходит чудо, восхитительное творение: паутина с ее равновесием, ее устройством, ее обработкой». Можно ли сказать, что паук ткет паутину как продолжение своего тела? Да, хотя эта фраза дает повод для критики. В паутине присутствуют симметрия и асимметрия, пространственные структуры (точки крепления, сеть, центр и периферия). Осознает ли паук эти структуры как таковые, обладает ли знанием о них, подобным нашему? Конечно нет. Он производит. Бездумно? Разумеется, он «думает», но не так, как мы. По своим характеристикам его «производство» стоит ближе к моллюскам или цветку, о котором пишет Ангелус Силезиус, чем к словесной абстракции. Производство пространства начинается с производства тела и доходит до секреции, производящей «жилище», которое одновременно служит и орудием, средством. По законам, которые в классической терминологии именуются «восхитительными». Можно ли разделить природу и расчет, органику и математику, производство и секрецию, внутреннее и внешнее? Безусловно, нет. Паук уже (подобно группам людей) размечает (направления) и ориентирует по углам; он создает сеть и цепочку, симметрии и асимметрии. Он простирает за пределы тела дуальные свойства, характерные для его собственного тела, отношений своего тела с самим собой и его актами производства и воспроизводства. В нем уже содержится левое и правое, верх и низ. Здесь и теперь в гегелевском понимании не сводится к «вещности», но включает в себя отношения и процессы.

Из этого следует, что для живого тела (точно так же, как для паука, моллюска и пр.) основополагающие локусы, индикаторы пространства, качественно обозначены прежде всего телом. Перед Эго всегда стоит непроницаемый «другой» (тело перед другим телом), уязвимый только для насилия – или для любви. Но внешнее есть одновременно и внутреннее, в той мере, в какой «другой» также является телом, ранимой плотью, доступной симметрией. Позднее в человеческом пространстве обозначения становятся количественными. Правое и левое, верх и низ, центр и периферия (поименованные или нет) – производные от телесных действий. Что, судя по всему, является качественным описанием не только жеста, но и тела в целом. Квалификация пространства в соотнесении с телом означает, что оно обусловлено тем, что телу угрожает или что ему благоприятствует. Его детерминация имеет, по-видимому, три аспекта: жест, след, метка. Жест в широком смысле: повернуться – это жест, меняющий ориентировку и ориентиры. Слово «жест» здесь уместнее, чем «поведение», ибо жестикуляционный акт намерен, он имеет цель (без целеполагания). Паук двигается, моллюск выползает из раковины: это жесты. Затем появляются след и метка. У паука нет этих «понятий» как таковых, и все же «такое впечатление, что…». Метка поначалу делается из того, что есть у живого существа, – кала, мочи, слюны и т. д. Метки сексуальные, вероятно, появились рано, но с кем они связаны? И с чем? Судя по всему, аффективными метками они стали гораздо позже и лишь у немногих видов. Преднамеренность возникает поздно, одновременно с мозгом и руками. Однако в жизни животных метки играют роль уже на очень раннем этапе. Места помечаются и замечаются. Вначале был Топос. Задолго до Логоса, в сумерках жизни, переживание уже обладает внутренней рациональностью; оно производит задолго до осмысленного пространства и мысли о пространстве, плодом которой являются репрезентации проекции, распада, образа и ориентации тела. Задолго до того, как пространство, воспринимаемое «я» и для «я», представляется расхождением и зазором, чисто виртуальными, отложенными конфликтами и контактами. Задолго до того, как пространство рисуется средой отдаленных возможностей, местом потенциалов. Прежде аналитического, расчленяющего интеллекта, задолго до знания существовал рассудок тела.

Время распознается, но не отделяется от пространства. Концентрические круги на стволе дерева говорят о его возрасте – равно как и «чудесно» определенные в пространстве завитки раковины, законы которых можно «перевести» на язык абстракции лишь с помощью сложных математических операций. Время неизбежно локально; сюда входят связи между локусами и их временем. Явления, которые анализ связывает с одной только «темпоральностью», то есть рост, созревание, старение, неотделимы от другой абстракции – «пространственности». Пространство и время появляются и проявляются как различные и нераздельные. Временные циклы соответствуют кольцевым формам пространства, наделенным симметрией. Быть может, линейные (повторяющиеся, механического типа) временные процессы соответствуют осям (по которым может повторяться какая-либо операция). Как бы то ни было, распад пространственно-временного континуума и социальное воплощение этого распада – безусловно, позднейшие явления, сопутствующие удвоению «репрезентация пространства / пространства репрезентации». Искусство сохраняет единство или стремится его восстановить, отталкиваясь от пространств репрезентации.

Уже теперь становится ясно, как и насколько единство живого материального существа основано на двойственности. Другого оно носит в самом себе. Оно есть симметрия, то есть удвоение, причем двойное (билатеральная симметрия, вращательная симметрия), которое к тому же удваивается в пространстве и во времени, в повторении цикличном и повторении линейном.

Вокруг живого существа и благодаря его деятельности, которую можно назвать «производственной», складывается поле, именуемое в бихевиоризме «поведенческим». Это сеть отношений, которую живое существо, действующее в своей пространственной «среде», проецирует и одновременно реализует в этой среде и с ее помощью. Значит, сама эта проекция пространственно детерминирована: в ней заложена симметрия правого и левого, противопоставление верха и низа и т. д.

В то же время живое существо с самого начала складывается как внутреннее пространство. В процессе филогенеза, как и генезиса отдельного существа, клеточная масса почти сразу изгибается. Образуется полость, сперва простая, затем сложная; ее заполняют жидкости, сперва относительно простые, затем все более разнообразные. Из прилегающих к этой полости клеток формируются перегородки, мембраны, преграды, проницаемые и непроницаемые. Внешнему пространству противостоит внутренняя среда, или внутреннее пространство; таково первое и наиболее решающее различие в истории биологического существа. Роль внутренней среды будет постоянно возрастать; начиная с первичной стадии, которая в эмбриологии именуется «гаструла», произведенное таким образом пространство приобретет разнообразные формы, структуры и функции.

Внутреннее отделено от внешнего, ибо оно замкнуто и делает живое существо «отдельным телом». Однако такая замкнутость весьма относительна и не имеет ничего общего с логическим, абстрактным разграничением. Мембраны проницаемы, пронизаны порами и отверстиями. Обмен не только не прекращается, но и возрастает, становится разнообразнее: энергетический обмен (питание, дыхание, выделения), информационный обмен (органы чувств). История жизни – это история все более разнообразного и интенсивного взаимодействия между внутренним и внешним.

Понятие «замкнутость» в таком относительном смысле, в отрыве от любых экстраполяций и систематизаций, имеет прикладное значение. Оно позволяет выразить происходящее как в жизни природы, так и в жизни общества. В обществе замкнутость стремится к абсолюту. Для (частной) собственности, пространственного положения города, нации, национального государства характерна замкнутая граница. За исключением этого крайнего случая, в любом пространстве-оболочке внутреннее и внешнее различаются, но относительно: перегородка всегда остается проницаемой.

 

III. 2

Если рассматривать живой организм в динамике, его можно определить как механизм, улавливающий (различными способами) энергию в своем окружении. Он поглощает тепло, дышит, питается. «В норме» он содержит и удерживает в себе избыток энергии – больше, чем ему нужно, чтобы реагировать на непосредственные побуждения и (негативное) воздействие. В результате он получает возможность проявлять инициативы (не детерминированные, но и случайные). Этим остатком, излишком определяется различие жизни и выживания (жизненного минимума). Полученная энергия не складируется до бесконечности, не сохраняется в состоянии застоя: в таком случае организм вырождается. Энергия по самой сути своей должна быть потрачена, причем продуктивно, даже если «производство» сводится к игре или беспричинному насилию. Она всегда производит некое воздействие, создает опустошение или реальность, изменяет пространство или порождает пространство. Живая (жизненная) энергия действует, по-видимому, только при наличии остатка, излишка, избытка и расходования. Тогда энергия расточается, причем ее взрывное расточение не отличается от продуктивного использования: уже в животной жизни игра, борьба, война и секс идут рука об руку. Производство, разрушение и воспроизводство пересекаются.

Энергия накапливается – это очевидный факт; однако осмыслить механизмы этого накопления, а главное, его последствия непросто. Трата всегда кажется «избыточной» и даже «ненормальной». Однако если живое существо не располагает таким излишком, открывающим перед ним возможности, то в настоящем оно реагирует совсем иначе.

Другими словами, принцип экономии, нередко провозглашаемый приверженцами рационализма определенного типа и грубого функционализма, с биологической или «биоморфической» точки зрения недостаточен. Этот низовой принцип, увязывающий энергетические траты с недостатком энергии, относится к уровню выживания.

Обратная гипотеза, то есть гипотеза о необходимости и полезности расточительства, игры, борьбы, искусства, праздника, Эроса, встречается в философской традиции, противостоящей рациональному «принципу экономии» с его мелочным продуктивизмом (тратить по минимуму и только для удовлетворения «потребностей»). Гипотеза об излишке, избыточности, то есть трансгрессии, характерна для направления, восходящего к Спинозе, а далее – Шиллеру, Гете, Марксу (который ненавидел аскетизм, хоть иногда и позволял себе увлечься аскетизмом «пролетарским»). Своего апогея эта тенденция достигает у Ницше – а не у Фрейда, который в своих биоэнергетических теориях вновь впадает в механицизм. В психоанализе оппозиции «Эрос/Танатос», «принцип удовольствия / принцип реальности, или производительности», «влечение к жизни / влечение к смерти» полностью утрачивают диалектический характер и слишком часто превращаются в механическую игру псевдопонятиями, метафорами недостатка энергии.

Живой организм поглощает, расходует и растрачивает излишек энергии, потому что это ему дозволено Космосом. Дионисийский аспект бытия – безмерность, опьянение, риск, порой смертельный, – имеет свою степень свободы и свою ценность. В живом организме, тотальном теле заложена возможность (что не означает ни ее реализации, ни мотивировок) игры, насилия, празднества, любви.

Ницшеанское разграничение аполлонического и дионисийского начал учитывает оба аспекта живого существа и его отношений с пространством, как своим, так и чужим: насилие и устойчивость, избыток, но равновесие. В нем есть смысл, пусть даже оно и недостаточно.

Живое существо не сводится к поглощению энергии и ее «экономичному» использованию. Оно не поглощает все что угодно и не тратит как угодно. У него есть своя добыча, своя среда, свои враги, иначе говоря, свое пространство. Оно живет в своем пространстве. Оно – часть своего пространства, его элемент (его фауны или флоры, его экологии, более или менее устойчивой экологической системы). В этом пространстве живое существо получает информацию. Изначально, то есть до того, как в человеческих обществах изобрели абстракцию, информация не отделена от материи, точно так же как пространство не отделено от своей формы: клетка получает информацию в материальном виде. Однако у ученых, открывших эти явления, прослеживается систематическая и философская тенденция сводить живое существо (клетку и совокупность клеток) только к получению информации, то есть ничтожно малой энергии. Они не учитывают энергетику, обходят живое тело как вместилище и запас силовой энергии. Делая упор на явления саморегуляции, они перестают замечать перебои, избытки и нехватки, расходование. Как будто за пределами программы двойной системы регуляции, описанной в биологии (органические вещества и катализаторы), ничего не остается. Правда, энергетическая теория действительно пренебрегала информационным, реляционным, ситуационным аспектами, уделяя внимание только грубой энергии, измеряемой в калориях.

В действительности живое существо в своих отношениях с самим собой и своим пространством использует (впрочем, не разделяя их) два типа энергии – тонкую и грубую. Оно заключает в себе механизмы, позволяющие накапливать огромное количество энергии и бурно ее расходовать (мускулы, половые органы, конечности), и механизмы, реагирующие на очень слабые раздражители, на информацию, и почти не потребляющие энергию (чувства, мозг и органы чувств). Здесь вновь появляется, или проявляется, основополагающая двойственность живого существа: оно не информационная машина и не машина желающая, убивающая, производящая, но несет в себе и ту и другую.

Энергии, окружающие живое существо, те, которые оно поглощает или которые ему угрожают, подвижны. Это «течения» («потоки»). Организм, напротив, должен обладать устойчивыми механизмами для поглощения энергии. Он должен защищаться от агрессии, определяя границы, которые поддерживает и охраняет, – границы вокруг своего тела.

Таким образом, накапливаемый и растрачиваемый излишек энергии входит в само понятие «живого тела» и его отношений со своим пространством: с самим собой, с ближним окружением, окрестностями и всем миром. Продуктивное растрачивание себя имеет смысл; чтобы такое расходование считалось «продуктивным», ему необходимо (и достаточно) произвести любое, даже самое малое изменение в мире. Тем самым в понятие производства привносится свежая живительная струя, в которой оно, однако, не растворяется: игра есть изделие или произведение, игровое пространство есть продукт, продукт деятельности, оформляющейся (устанавливающей себе правила) в процессе своего развития. К тому же производительная энергия предполагает отношения живого существа с самим собой и принимает форму воспроизводства, для которого также характерна повторяемость: клетки (деление и размножение), действия, рефлексы. Размножение половым путем – это лишь одна из многочисленных форм репродукции, опробованных природой; она кажется главной только потому, что оказалась успешной для некоторых видов. В случае полового размножения прерывистый, взрывной характер производительной энергии, видимо, одержал верх над последовательным производством, почкованием и пролиферацией.

Избыточная энергия, как и энергия «нормальная», находится в двояких отношениях – с самой собой, то есть с накапливающим ее телом, и со «средой», то есть с пространством. В жизни любого «существа» (вида, отдельной особи, группы) бывают моменты, когда в его распоряжении имеется слишком много энергии, готовой выплеснуться наружу. Она может обратиться против самой себя или излиться вовне, щедро и бесцельно. Примеры разрушения и саморазрушения, немотивированного насилия и суицида нередки в природе и тем более среди людей. Разного рода эксцессы всегда проистекают из избытка энергии; это, вслед за Ницше, понял Ж. Батай, развивший эту гигантскую идею до гигантских размеров. Следовательно, существование пресловутого «инстинкта смерти» сугубо вторично. Со времен Фрейда психоаналитики, изучая симптоматику так называемых патологических тенденций и влечений, установили немало точных фактов, относящихся к «полям», обозначаемым терминами Эрос и Танатос, нарциссизм, садомазохизм, саморазрушение, эротика, тревожные состояния, неврозы и психозы. Тем самым соотнесение с основной тенденцией становится еще более спорным. Концепция инстинкта смерти, или влечения к смерти, уничтожающей силы, которая противостоит вечно побежденному утверждению жизни, коренным образом отличается от идеи ответного удара, «отдачи» жизненной энергии вследствие излишеств, которые сами по себе необходимы. Даже если представить себе в пространстве энергетический «негатив», то, в чем растрачивается, рассеивается, вырождается энергия, все равно смерть и саморазрушение будут лишь следствиями, а не причинами и мотивами. «Влечение к смерти» можно определить только как непроизводительное использование фундаментальной энергии, ее, так сказать, «злоприменение», злоупотребление ею. Оно – результат диалектических конфликтных отношений, заложенных в самой энергии, отношений, несводимых к простым механизмам защиты и равновесия и к их отказу. В радостном пессимизме есть смысл.

 

III. 3

Выше мы рассматривали пространство последовательно, partes extra partes, как говорит Спиноза. Вне всякого сомнения, в такой части присутствует конечное, частицы и разделы, элементы, начало и изначальное (этимологическое). Само понятие формы и «отражения» или удвоения внутри этой формы, создающего ее как таковую, иными словами, понятие симметрии с его принципиальной двойственностью (осевая симметрия и вращательная симметрия – асимметрия, подчеркивающая симметрию, и т. д.) предполагает замкнутое пространство: тело с его очертаниями и границами. Очевидно, что все эти деления и распределения энергии не самодостаточны; «потоки» циркулируют и распространяются в бесконечном пространстве. «Бесконечность есть изначальный факт: следовало бы только объяснить, откуда берется конечное… В бесконечном времени и бесконечном пространстве не существует целей». Мысль головокружительная. «Человечество должно уметь стоять, ни на что не опираясь, – великая задача художника!» – добавляет Ницше, отнюдь не признававший, однако, абсолютного, общего и тотального приоритета воображаемого.

Быть может, и бесконечное, и конечное – это иллюзия? одно есть иллюзия другого? миражи? отражения или преломления по эту и ту сторону каждой части? Время в себе есть абсурд; пространство в себе тоже. Относительное и абсолютное отражаются друг в друге, бесконечно отсылают друг к другу, как пространство и время. Двойная поверхность, двойная видимость, подчиненная одному закону и одной реальности – реальности отражения-преломления. Максимум различия, заданный в любом различии, даже минимальном. «Все фигуры принадлежат субъекту. Он – зеркало, схватывающее поверхности».

 

III. 4

Отражение, порождая поверхность, изображение, зеркало, выходит за рамки поверхности и затрагивает глубинную связь повторение – различие. Удвоение (симметрия) есть повтор, который, однако, производит основополагающее для пространства различие. Следует ли понимать удвоение как числовую итерацию (1 плюс 1 плюс 1 и т. д.) или как рекурренцию ряда? Нет. Скорее наоборот. Удвоение и симметрия-асимметрия вводят иные понятия причины и следствия, несводимые к классическим (линейным) последовательностям. Зеркало «реально» (у предметов это встречается на каждом шагу), но пространство в зеркале воображаемо; а Эго есть место воображаемого (Льюис Кэрролл). Но для живого тела зеркальное отражение воображаемо, зато его эффект реален настолько, что обусловливает строение высших животных. Левая половина их тела словно бы отражает правую в плоскости зеркала; возникающая тем самым осевая симметрия получает завершение в симметрии вращательной – жизни позвоночного столба.

В социальном плане пространство (в любом обществе) имеет двоякую «природу», двоякое общее «существование». С одной стороны, человек (каждый член данного общества) отсылает к самому себе, определяется в пространстве; он имеет для себя и перед собой непосредственную и в то же время объективную реальность. Он находится в ее центре, обозначает, измеряет себя и сам служит мерой. Это «субъект». Гипотеза о его устойчивом социальном статусе – когда он определяется неким состоянием и через это состояние – предполагает, что он наделен определенной ролью и функцией: индивид, личность. А также локусом, местом, постом. В то же время пространство является медиатором (опосредующим элементом): за каждой плоскостью, каждым непрозрачным контуром «человек» видит нечто иное и нацелен на это иное. Социальное пространство тем самым выстраивается как транспарентность, заполненная только светом, «присутствием» и влияниями. С одной стороны, пространство содержит непрозрачные зоны, тела и предметы, точки центробежной активности и бурлящей энергии, потаенные и даже недоступные локусы, полости, черные дыры. С другой – в нем явлены последовательности, множества предметов, цепочки тел, каждое из которых выявляет другие, бесконечно проскальзывающие из невидимого в видимое, из непрозрачности в транспарентность. Предметов можно коснуться, их можно ощупать, почувствовать их запах, услышать их звук, а потом рассмотреть глазами, изучить взглядом. Каждый контур, каждая плоскость пространства словно являет свое зеркало, создает свой мираж; в каждом теле отражается весь остальной мир, тело и мир отсылают друг к другу в вечно повторяющемся механизме отражений, красок, света, фигур. Достаточно сменить локус, изменить место объекта и его окружение, чтобы он вышел из темноты к свету, из потаенного к явному, из латентного к ясному.

Без учета этой двойственности природно-социального пространства невозможно понять и сам язык. «Природа» воспринимается лишь через отдельные объекты и контуры, но внутри ясного и четкого множества, где тела, проявляясь, выходят из природной темноты и непрозрачности на свет, причем не произвольно, а в определенной последовательности, в определенном порядке, сцеплении. В любом природном и тем более социальном пространстве движение от темного к освещенному, от тайного к расшифрованному происходит постоянно. Оно входит в само утверждение пространства. Непрекращающаяся расшифровка является одновременно и объективной, и субъективной деятельностью и потому снимает эту старинную философскую оппозицию. Процесс расшифровки усиливается, когда скрытым частям пространства (внутренности вещей, вещам, находящимся вне перцептивного поля) соответствуют наборы символов, знаков, указателей – нередко запретных, сакральных или проклятых, разоблачающих и скрытых. Следовательно, эту непрерывную деятельность нельзя назвать ни субъективной, ни объективной, ни сознательной, ни бессознательной: она порождает сознание, заложена в сообщениях самому переживанию – через пространство и механизм отражений и миражей в пространстве.

Пространство, мое пространство: это не контекст, для которого я являюсь текстом, это прежде всего мое тело, и другой для моего тела, следующий за ним как его тень и отражение, – подвижное пересечение всего, что касается моего тела и всех остальных тел, что затрагивает их, что им угрожает или благоприятствует. Значит, если вернуться к использованным ранее терминам, имеют место разграничения и конфликты, контакты и разломы. Но за всеми этими разнообразными смысловыми эффектами пространство переживается на глубинном уровне, образованном удвоениями, отзвуками и отголосками, отражениями и редупликациями, которые порождают странные различия и порождаются ими: лицо и зад, глаз и плоть, внутренности и экскременты, губы и зубы, отверстия и фаллос, сжатые кулаки – открытые ладони, а также одетое-обнаженное, открытое-закрытое, обсценное-привычное и т. д. Причем все эти оппозиции и конъюнкции-дизъюнкции не имеют ничего общего ни с логикой, ни с формализмом.

Может ли существовать зеркало и мираж без антизеркала, без непрозрачного, слепого «переживания»? Нет. «Зеркала, плоды тревог» (Тристан Тцара). «Я, искаженное светом зеркало» (Ж. Батай). «Нужно стереть отражение личности, чтобы вдохновение вырвалось из зеркала» (П. Элюар). Зеркало? Его чистая и нечистая, почти материальная и едва ли не ирреальная поверхность являет Эго его материальное присутствие; оно вызывает его противоположность, его отсутствие и присущность этому «другому» пространству. В зеркало проецируется симметрия Эго, оно открывает ее в нем и верит, что совпадает с этим «другим», – тогда как это его репрезентация, обратное изображение, где левое находится справа; это отражение, производящее предельное различие, повторение, превращающее тело Эго в неотвязный призрак. Тождество здесь есть абсолютная инаковость, абсолютное различие, а транспарентность равна непрозрачности.

 

III. 5

Если у моего тела есть порождающий закон, одновременно абстрактный и конкретный, зеркальная поверхность делает его видимым, расшифровывает его. В ней явлены отношения между мной и мной самим, между моим телом и сознанием моего тела; не потому, что отражение (рефлексия) обусловливает мою целостность как субъекта (хотя так, по-видимому, считают некоторые психоаналитики и психологи), но потому, что оно преобразует то, чем я являюсь, в знак. Блестящая преграда, непродуктивная поверхность повторяет и обнажает в воображаемой реальности то, чем я являюсь: обозначает это. Завораживающая абстракция! Для того чтобы познать себя, я отрываюсь от своего «я». Головокружительно. Если Эго не обретает себя в динамике, бросая вызов собственному изображению, оно превращается в Нарцисса – или в Алису. Эго грозит опасность потерять себя; пространство-вымысел поглотит его, холодная поверхность заключит его в свою пустоту, превратит в отсутствие, лишенное всякого присутствия, всякого телесного тепла. Зеркало являет (представляет) самую объединяющую, но и самую разъединяющую связь между формой и содержанием: властную реальность и ирреальность форм, то, как они выталкивают и хранят содержания, но также и необоримую силу содержания, его непрозрачность, мое тело (содержание «моего сознания») и все тела, то есть других. Сколько предметов имеют этот двойственный характер – они переходны (ведут к чему-то иному) и в то же время являются целью, «ориентиром» со своим внутренним смыслом! И среди прочих, можно сказать, главный – зеркало… Однако если кто-то, подобно некоторым фанатикам психоанализа, скажет, что всякая собственность определяется своего рода эффектом зеркала, ибо обладание предметом обозначает Эго для него самого, – этот кто-то выйдет за пределы, поставленные «культурой» для глупости как таковой.

К тому же аргументов в пользу систематического обобщения эффектов этого предмета найдется не так уж много. Он играет свою роль в определенном масштабе, в ближайшем окружении тела.

Таким образом, зеркало есть предмет в ряду других предметов, но отличный от любого другого предмета – исчезающий и завораживающий. В нем и с его помощью сводятся воедино черты других предметов в соотнесении с их пространственной средой: это предмет в пространстве, говорящий о пространстве, несущий информацию о пространстве. Аналог «картины», подобно ей, наделенный рамой, которая определяет его пустоту-полноту. Зеркало привносит в пространство, произведенное жизнью природы, а затем и жизнью общества, поистине двойную пространственность: воображаемую как источник и разграничение, конкретную и практическую как сосуществование и различие. Многие философы и не философы (например, Ленин) пытались определить мышление через зеркало, отражение, рефлексию. Они путали действие и символ. До своего практического воплощения, физического изготовления, зеркало существовало в магии и мифе. Водная поверхность символизирует поверхность сознания и материальную (конкретную) расшифровку, переход из темноты к свету.

В принятой нами перспективе следует, таким образом, установить и исследовать ряд отношений, которые обычно считаются «психическими» (относящимися к психике). Мы рассматриваем их как материальные (заданные двумя типами материи: телом-субъектом и зеркалом-объектом), но в то же время как проявления более «глубинных» и общих связей, о которых пойдет речь ниже, – повторяемости и дифференциации. Каковы же эти отношения?

a) симметрия (плоскости и оси), удвоение, рефлексия с их коррелятом – асимметрией;

b) мираж и эффекты миража: отражения, поверхность – глубина, явленное – скрытое, непрозрачность – прозрачность;

c) язык, «рефлексия», устойчивые оппозиции: коннотирующий – коннотированный, оценивающий – оцениваемый; преломление в дискурсе;

d) осознание себя и другого, тела и абстракции, инаковости и искажения (отчуждения);

e) время, непосредственная (переживаемая, а значит, слепая, «бессознательная») связь повторения и дифференциации;

f) наконец, пространство в его двоякой обусловленности: вымышленное – реальное, произведенное и производящее, материальное – социальное, непосредственность – опосредование (среда и переходность), сопряжение – разграничение и т. д.

В этом царстве теней позднее формируется царство символов и знаков, носителей благотворной и пагубной ясности. Вначале символы и знаки были криптическими, причем физически: погребенными в гротах и пещерах, проклятых хранилищах и так называемых святых местах, святилищах, дарохранительницах. Истина знаков и знаки истины таятся в одной и той же загадке – загадке италийского и римского «mundus», пропасти, дыры; загадке христианских ковчегов, подземных церквей и часовен, которые так и назывались – крипты. Загадке тела и непрозрачных тел, откуда истина выходит на свет. Тело освещает собой царство теней.

Что касается пола, то его нельзя считать особым случаем; здесь также имеется:

a) симметрия (и асимметрия): мужское и женское, самец и самка;

b) смещенный эффект иллюзии (транспарентности и непрозрачности); другой прозрачен, и это тот же, в сумерках двойственности: то же желание, не ведающее себя как таковое. Отсюда – расщепление и вторжение воли (силы) во имя познания – незнания.

c) расщепление желания, предвосхищающее разрыв и вспышку удовольствия, влечет за собой отделение от Другого, ни в коей мере не исключающее «рефлекцию» (этот термин более точно, нежели «отражение» или «рефлексия», обозначает отношения Того же и Другого: каждый преследует себя, полагая, что стремится к другому, и преследует другого в образе самого себя);

d) отсюда – великая ностальгия по абсолютной любви, отсылающая к любви относительной; ностальгия по «чистой» любви, неотделимая от разочарования, ибо немыслимая без плоти, которая, обращая влечение и напряжение вспять, заменяет его более доступным и не менее разочаровывающим совокуплением. Ностальгия – несовпадение и обида. Перед нами воображаемая плоскость зеркала, разделяющего двойников; в этом пространстве образов каждый видит себя, смешивая свои черты с чертами партнера.

Разумеется, теория Двойника нуждается в дальнейшем развитии. Здесь намечена лишь отправная точка этой теории отражений и миражей. Изучение Двойников должно затронуть, среди прочего, и пространство театра с его механизмом вымышленного и реального двойничества, интерференцией взглядов и миражей, где сталкиваются, не смешиваясь, актер, зрители, «персонажи», текст, автор. Благодаря этим механизмам тела переходят из пространства «реального», непосредственно переживаемого (зал, сцена), в пространство воспринимаемое – третье пространство, отличное и от сценического, и от зрительского. Это третье, вымышленно-реальное пространство есть (классическое) пространство театра.

Что оно такое – репрезентация пространства или пространство репрезентации? Ни то ни другое; и то и другое вместе. Театральное пространство предполагает репрезентацию пространства, то есть пространство сценическое, которое соответствует определенной концепции пространства (античный, елизаветинский, итальянский театр). Пространство репрезентации, опосредованное, но переживаемое, включает в себя данное произведение и данный момент времени и как таковое реализуется в спектакле.

 

III. 6

Выявление оснований и опор, на которых в ходе генетического процесса выстраиваются различные социальные пространства, – лишь начальный этап в изучении этой внешне совершенно прозрачной «реальности». Нужно еще отсечь те репрезентации пространства, которые затемняют дело – именно тем, что представляют данную реальность уже вполне ясной.

Эффекты миража, первичные условия которых мы выяснили (но не рассмотрели подробно) выше, могут быть весьма необычными (и вводить необычность в рамки обычного). Эффекты эти не сводятся к удивлению Эго, которое, смотрясь в зеркало, открывает в нем себя или впадает в нарциссизм. Воздействие пейзажа обусловлено не тем, что он являет собой зрелище, но тем, что он, подобно зеркалу и миражу, дает каждому (кто это ощущает) иллюзорный и одновременно реальный образ творческой силы, которую субъект (Эго), поддавшись обману, чудесным образом на миг приписывает себе. Такова притягательная власть картины, особенно когда взгляду открывается городской пейзаж, сразу заявляющий о себе как о произведении (Венеция). Отсюда возникает иллюзия туриста – иллюзия причастности к произведению и его понимания только потому, что он передвигается по этим местам, по этому пейзажу, и пассивно воспринимает изображение. В результате и конкретное произведение, и порожденные продукты, и производственная деятельность затемняются, погружаются в забвение.

Эффекты миража имеют далекоидущие последствия. Чем прочнее утверждается в современном мире абсолютное пространство, тем более обманчивой становится его прозрачность и тем сильнее становится иллюзия новой жизни. Жизнь? Она здесь, совсем рядом. Мы простираем к ней руки из своей повседневности. Ничто не отделяет нас от нее: о чудо, вот она, по ту сторону зеркала. Для нее есть все условия. Чего же не хватает? Слова (устного или письменного)? жеста? Или надо ударить в какую-то точку, устранить то или иное препятствие (идеологию, знание или какой-нибудь репрессивный институт, религию, театр, школу, зрелище и т. п.)?

Иллюзия новой Жизни одновременно и истинна и ложна, а значит, не истинна и не ложна. То, что складываются условия для иной жизни, что эта иная жизнь уже заявляет о себе, – правда; то, что предвестие тождественно близости, а непосредственно возможное существует отдельно от отдаленного и невозможного, – заблуждение. Пространство, содержащее эти условия, совпадает с пространством, препятствующим реализации возможностей. Его транспарентность обманчива; она требует прояснения, хотя на первый взгляд уничтожает эту потребность. Кажется, что тотальная (физическая, экономическая, социальная, политическая, психическая, культурная, эротическая и т. д.) революция близка и заложена в настоящем. В действительности для того, чтобы изменить жизнь, надо изменить пространство. Абсолютная революция? Это наше отражение, наш мираж в зеркале абсолютного (политического) пространства.

 

III. 7

Социальное пространство не является пространством социализированным. Так называемая общая теория «социализации» всего, что предшествует обществу, – природы, биологии, физиологии (потребностей, «физической» жизни) – сводится к идеологии. И к «реактивному» эффекту миража. К примеру, полагать, что пространство-природа, описанное географией, впоследствии социализируется, – значит обрекать идеологию либо на ностальгические сожаления об исчезновении этого пространства, либо на утверждения, что оно совершенно не важно, ибо все равно исчезает. Когда общество меняется, материалы для этих изменений берутся из другой, исторически (генетически) предсуществующей социальной практики. Природного, изначального в чистом виде нет нигде. Отсюда – хорошо известные затруднения, с которыми сталкивается (философская) мысль, рассуждая об истоках. Понимание пространства как пустоты, которую затем наполняет и преобразует социальная жизнь, относится к той же гипотезе изначальной «чистоты», отождествляемой с «природой», с отправной точкой человеческой реальности. Незанятое пространство, ментальная и социальная пустота, содержащая возможность социализации не-социального, есть репрезентация пространства. Считается, что его преобразует в «переживаемое» некий социальный «субъект», движимый практическими (труд, игра) или же биосоциальными (молодежь, дети, женщины, активные люди) мотивами. Из подобной репрезентации для философской мысли рождается пространство, где якобы обитают, переживая его, «корыстные» индивиды и группы. О современном пространстве, вышедшем из пространства исторического, вернее будет сказать, что оно является не столько социализированным, сколько социализирующим (учитывая множество сетей).

Будет ли трудовое пространство (когда о нем можно вести речь) пустотой, занятой данной конкретной сущностью – трудом? Нет. Оно производится в рамках глобального общества, в соответствии с основными производственными отношениями. Из чего состоит в капиталистическом обществе трудовое пространство? Из производственных единиц: предприятий, сельскохозяйственных компаний, офисов. В него входят и различные сети, связующие эти единицы. Инстанции, управляющие сетями, не совпадают с теми, которые организуют труд, но соотнесены с ними в рамках относительно когерентного целого, не исключающего конфликтов и противоречий. Следовательно, трудовое пространство есть результат: (повторяющихся) жестов и (серийных) действий производительного труда, а также – и во все большей степени – разделения (технического и социального) труда и, как следствие, рынков (локальных национальных, мирового) и, наконец, отношений собственности (владения и управления средствами производства). Это означает, что пространство труда обретает контуры и границы лишь для и благодаря абстрагирующей мысли; оно – сеть в ряду других сетей, пространство в ряду других, взаимопроникающих пространств и обладает лишь относительным существованием.

Социальное пространство никогда не свободно от двойственности, даже если его дуальные, бинарные детерминанты входят в состав и подчинены триадам. Оно являет себя по-разному, и репрезентации его тоже различны. Разве не служит оно всегда (и одновременно) полем деятельности (открывая простор для реализации планов и намерений) – и опорой деятельности (совокупностью локусов, откуда исходит и куда направлена энергия)? Разве не является оно актуальным (данностью) и в то же время потенциальным (средой возможностей)? Одновременно и количественным (измеряемым в единицах измерения), и качественным (конкретной протяженностью, где энергия либо возобновляется, либо иссякает, где расстояние измеряется усталостью, временем активности)? Одновременно и набором материалов (предметов, вещей), и совокупностью инструментов (орудий, приемов эффективного использования приспособлений и вещей в целом)?

Пространство предстает как объективно существующее, но в социальном плане существует лишь для деятельности (для ходьбы и благодаря ей, для передвижения верхом, на машине, на корабле, по железной дороге, на самолете).

С одной стороны, все его направления подобны, с другой – некоторые имеют преимущество. То же относится к углам и вращениям (левое во всех значениях, пагубное – правое, правильное). С одной стороны, пространство предстает однородным, открытым для разумных, дозволенных или предписанных действий; с другой – оно несет в себе для отдельных личностей и их групп бремя запретов, потаенных свойств, милостей и немилостей. Локализации соответствует иррадиация, центральной точке – токи и диффузия. Социальная энергия, точно так же как энергия материальная, молекулярная или атомная, распространяется и рассеивается, концентрируется в отдельных локусах и воздействует на их окружение. То есть социальные пространства обретают материальную и в то же время формальную основу: концентрические круги и прямоугольная сетка, прямая и кривая линии, модальности разметки и ориентации. Нельзя определить социальные пространства, сведя их к этой двойственности; она лишь поставляет материал для самых разнообразных реализаций. В пространстве-природе, которое позднее стали называть «географическим», маршруты прочерчены с помощью простых линейных следов. Дороги и тропы – это поры, которые, расширяясь, но не сталкиваясь, образуют площадки (остановки, излюбленные места) и границы. Через эти поры, подчеркивающие и использующие местные особенности, текли все более плотные человеческие потоки: миграции, перегон скота на новые пастбища.

Подобные виды деятельности и пространственно-временные детерминанты будут соответствовать антропологическому уровню социальной реальности. Мы уже дали определение этому уровню: разметка, ориентация. Эта деятельность доминирует в архаических, земледельческо-пастушеских обществах, а затем идет на спад, становится вторичной. «Человек» всегда размечает свое пространство, расставляет вехи, метки, оставляет символические и в то же время практические следы; «он» постоянно обозначает в пространстве перемены направления, повороты, либо применительно к собственному телу, рассматривая его как центр, либо применительно к другим телам (ориентация по звездам, когда восприятие угловых координат уточняется благодаря углу освещения).

Не стоит полагать, будто «первобытный человек» (скажем, пастух-кочевник) представляет себе линии (прямые и кривые), углы (тупые и острые) и систему мер (даже виртуально). Метки остаются качественными, как для животных. Направления видятся благоприятными или неблагоприятными. Метки – это эмоционально окрашенные предметы, которые позже будут называть «символическими». Неровности местности связываются либо с каким-либо воспоминанием, либо с возможным действием. Сети троп и дорог продолжают пространство тела и образуют такое же конкретное пространство. Пространственно-временные направления в представлении пастуха населены реальными и вымышленными, опасными и благосклонными «существами». Подобное определенное, символико-практическое пространство содержит относящиеся к нему мифы и рассказы. Сети и границы образуют конкретное пространство, близкое не столько к пространству геометрическому, сколько к паутине. Как мы знаем, счет – это сложная реконструкция того, что «природа» производит в живом теле или в его продолжении. Знаем мы и то, что символика и практика неразделимы.

Наиболее важное значение имеют, безусловно, отношения между границами, а также между границами и поименованными местами (для пастуха это место – зачастую огороженное, – куда он загоняет стадо; источник; граница пастбищ, находящихся в его распоряжении; запретная для него территория соседей). Таким образом, всякое размеченное, ориентированное социальное пространство предполагает отношения, которые накладываются на сети поименованных локусов и включают в себя:

a) пространство, доступное для нормального использования (маршруты всадников или стад, дороги, ведущие к полям, и т. д.), а также правила и практические модальности этого использования, предписания;

b) границы, запреты, пространства недоступные, относительно (соседи и друзья) или абсолютно (соседи и враги);

c) жилища, либо постоянные, либо временные;

d) стыки: нередко это переходы и места встреч, отношений и обменов; зачастую на них наложены запреты, которые в определенный момент снимаются с помощью ритуалов. В число подобных ритуалов входит объявление войны и заключение мира. Очевидно, что границы и стыки (то есть точки разлома) в разных случаях выглядят по-разному: более или менее оседлые крестьяне, народы, живущие грабежами и войной, кочевники или пастухи, регулярно перегоняющие стада, и т. д.

Социальное пространство, как и пространство природы, трехмерно: в него входят горы, возвышенности, небесные тела, гроты и пещеры; водные поверхности, плоскости и равнины разделяют и соединяют высоты и глубины. Из этого складывается репрезентация Космоса. Точно так же пещеры, гроты, потайные места и подземелья превращаются в репрезентации и мифы о матери-земле и мире. Оппозиции запад – восток, север – юг, верх – низ, вперед – назад в восприятии пастуха не имеют ничего общего с абстрактными репрезентациями. Для него это одновременно отношения и качества. Размеченное пространство исчисляется временем, измеряется в весьма расплывчатых единицах (шагах, усталости) и в частях тела (локоть, дюйм – палец, фут – стопа, ладонь и т. п.). Благодаря смещению центра тело того, кто мыслит и действует, подменяется социальным объектом – хижиной вождя, столбом, позднее храмом или церковью. «Первобытный человек» определяет пространство и говорит о нем как член коллектива, занимающий четко установленное место, тесно связанное с временем. Он не видит себя в пространстве как одну из многих точек в абстрактной среде. Подобное восприятие появляется гораздо позже, вместе с абстрактным пространством «планов» и карт.

 

III. 8

Тело служит для пространства отправной и конечной точкой. С ним, с нашим телом, мы уже неоднократно сталкивались выше. Но с каким телом?

Все тела похожи, но различий в них больше, чем сходства. Что общего между телом крестьянина, накрепко связанного с рабочим быком и соединенного плугом с землей, и телом блестящего всадника на боевом или парадном коне? Их тела различаются не меньше, чем тела (кастрированного) быка и коня! Животное в обоих случаях служит посредником (средством, орудием, промежуточным звеном) между человеком и пространством. Различие двух этих посредников сопровождается и аналогичным различием пространств. Иначе говоря, поле пшеницы и поле боя – разные миры.

Какое тело мы возьмем, привлечем, обнаружим в качестве точки отсчета? Тело по Платону или тело по Фоме Аквинскому, тело – носитель интеллекта или тело – носитель образа жизни; тело во славе или тело презренное? «Телесность», высшую из абстракций? Тело-объект (как у Декарта) или тело-субъект (как в феноменологии и экзистенциализме)? Тело дробное, представленное в изображениях, в словах, обсуждаемое в деталях? Или надо исходить из дискурса о теле? Как избежать мертвящей абстракции дискурса? Как ограничить ее и выйти за эти границы, если мы отталкиваемся от абстракции?

Быть может, следует исходить из «социального тела», истерзанного, разбитого изнурительной практикой – разделением труда – различными инстанциями? Но каким образом определить критическое пространство, если мы берем тело в уже «социальном» пространстве, уже искалеченным им? По какому праву и как определить это тело само по себе, вне идеологии?

Тело, возникающее выше по ходу нашего анализа, – это не философский субъект или объект, не внутренняя среда, противостоящая среде внешней, не нейтральное пространство и не механизм, части или фрагменты которого занимают это пространство, но пространственное тело. Пространственное тело, продукт и производящая сила некоего пространства, непосредственно определяется им, получая от пространства симметрию, взаимосвязь и обоюдность действий, оси и плоскости, центры и периферии, конкретные, то есть пространственно-временные оппозиции. Материальность такого тела обусловлена не соединением частиц в единый механизм и не природой, безразличной к пространству и растекающейся в нем, занимающей его. Исток его материальности лежит в самом пространстве, в распространяющейся и используемой энергии. Если все же считать тело «машиной», то это будет двойная машина: одна работает на грубой энергии (пище, метаболизме), другая – на тонкой энергии (информации органов чувств). Но остается ли «двойная машина» машиной? Диалектический подход позволяет конкретизировать весьма абстрактное картезианское понятие, относящееся к не менее абстрактной репрезентации пространства, – понятие машины. Двойная машина предполагает взаимодействие в рамках своей дуальной структуры. Она включает в себя поразительные эффекты и исключает механистичность, однозначное, одностороннее определение. Передатчики и рецепторы тонкой энергии расположены в органах чувств, афферентных и эфферентных каналах (нервах), мозге. Материальные органы – это мускулы и, наконец, половые органы, полюс накапливаемой взрывной энергии. Устройство органического тела также непосредственно связано с устройством (организацией) пространства. Могут ли тенденции, отличающие это целое, – тенденция к поглощению, хранению, накоплению энергии и тенденция к ее внезапному выбросу, – сосуществовать, не вступая в конфликт? Так же обстоит дело и с тенденцией к освоению пространства и тенденцией к его захвату. Кульминацией конфликтов, неотделимых от пространственно-временной реальности тела (которая не является ни субстанцией, ни объектом, ни механизмом, ни потоком, ни замкнутой системой), будут конфликты между познанием и действием, между мозгом и полом, между желаниями и потребностями человеческого существа. Который из них более, а который менее важен – сугубо оценочный вопрос; он имеет смысл, только если мы выстраиваем иерархию. А иерархия не имеет смысла, вернее, теряет смысл. Она вводит нас в западный, иудеохристианский Логос. Но последующие разграничения связаны не только с языком, дробностью слов, изображений, локусов. Они проистекают также – и в первую очередь – из оппозиции, присущей живому организму как диалектическому целому. Полюс тонких энергий (мозг, нервы, чувства) не обязательно согласуется с полюсом грубых энергий (половыми органами), скорее наоборот. Любой живой организм обладает смыслом и существованием лишь постольку, поскольку составляет целое со своими продолжениями: с пространством, которое ему доступно и которое он производит (расхожий термин «среда» сводит деятельность к пассивной интеграции в материальную природу). Всякий живой организм отражается, преломляется в тех изменениях, какие он производит в своей «окружающей среде» – в своем пространстве.

Это тело нуждается в изучении; случалось, его скрывали, утаивали, но затем оно вновь оживало и воскресало. Быть может, история тела связана с историей пространства?

Тело, явленное нам со своими изъянами, но и своей мощью, своими победами, не поддается ясному (а на самом деле банальному и идеологическому) определению: его нормальное состояние трудно отличить от ненормального, здоровье – от патологии. Можно ли разграничить удовольствие и боль в том, что мы условно называем «природа» и что подчинено закону оплодотворения? Весьма сомнительно. Граница между ними – скорее творение рода человеческого, великое и зачастую извращенное творение, плод совместных усилий знания и искусства. Человечество платит за него очень дорого: разрывом между тем, что не поддается расщеплению, и тем, что расщеплять запрещено.

Продолжим перечисление того, что тело дарит пространству. Чувственно воспринимаемое пространство имеет основу, или фундамент, ground, или back-ground (хотя эти термины здесь не релевантны): запахи. Наслаждение и его противоположность, то есть, говоря философским языком, близость «субъекта» и «объекта», достигается именно через запахи и связанные с ними локусы. «Они двигаются вперед по подлеску, среди карликовых берез, изодранных медвежьими когтями и рогами северных оленей… На раненых сучьях следы снега и солнца, птичий помет; ухо ловит вскрик древесного сока, хлынувшего из глубоких корней, назойливое электрическое потрескивание насекомых, зов гниющей древесины в гниющем лесу, танец умирающих ветвей – они плесневеют и ломаются, распространяя смрад от земли до неба. Ноздри вдыхают лесное зловоние, электрическая гниль ближе гниющей человеческой плоти, разлагающегося мяса, тошнотворного дерьма и зараженной крови, ничто не пахнет хуже, чем угасающая жизнь, переставшая быть жизнью и еще не ведающая об этом. Спасибо, господа философы!..»

Тяжелые, неприятные запахи компенсируются и уравновешиваются в природе чудесными ароматами душистых цветов, благоуханием плоти. Однако зачем подробно останавливаться на этом пространстве, отвергаемом гигиеной и дезинфекцией? Можно ли, вслед за Холлом, считать, что это явления антропологического или «культурного» порядка? И если некоторые «современные люди» действительно не любят запахи, надо ли рассматривать этот факт как причину и следствие развития индустрии моющих средств? Ответить на этот вопрос – задача культурных антропологов; мы лишь отметим, что исчезновение запахов наблюдается в современном мире повсюду.

Большая стирка, изгнание естественного аромата и зловония с помощью разного рода дезодорантов свидетельствуют, что торжество образности, зрелища, дискурса, чтения-письма – лишь отдельные аспекты более обширного процесса. Тот, кто привык помечать места, людей и вещи запахом (а таков каждый ребенок), нечувствителен к риторике. Переходный объект, то есть объект (в том числе эротический), за который «цепляется» желание, стремясь выйти за пределы своей субъективности и достичь «другого», принадлежит прежде всего к ольфакторной сфере.

Запахи нельзя расшифровать. Нельзя составить их перечень: он не будет иметь ни начала, ни конца. Они «информируют» о «глубинном» – о жизни и смерти. Они не образуют никаких релевантных оппозиций, разве что одну: начало жизни – конец жизни. У них нет иных каналов, кроме непосредственной связи между рецепторами и окружением; есть лишь нос и нюх. Обоняние, информация и одновременно прямой стимул к грубой реакции, блистательно воплощает животное начало – пока «культура», рациональность, образование, отмытое (чистое) пространство не приводят к его атрофии. Разве это не патология – таскать с собой атрофированный орган, предъявляющий свои требования?

Роза, не знающая, что она роза, не ведающая своей красоты (Ангелус Силезиус), не ведает и того, что испускает дивный запах. И хотя цветок уже пребывает во власти плода, он являет нам свое преходящее великолепие; он явлен как природа и «бессознательный» расчет, план, механизм жизни и смерти. Запах, щедрое насилие природы, не означает ничего; он есть и высказывает то, чем является, – непосредственной, яркой особенностью того, что занимает данный локус и выходит за рамки этого локуса, в его окрестности. Природный аромат и зловоние сообщают. Промышленное производство всегда дурно пахнет – и производит духи и ароматы; их наделяют «значением», а слова, рекламные слоганы, добавляют к ним означаемые: женщина, свежесть, природа, страна «Любен», «гламур». Но духи производят или не производят эротику, они о ней не говорят. Они делают данный локус волшебным – или оставляют таким, каким он был.

Вкусовые ощущения трудно отделить от запахов и ощущений тактильных (губ, языка). Однако они отличаются от запахов тем, что даны попарно; они образуют оппозиции: кислый – сладкий, соленый – сахарный. Следовательно, их можно кодировать и производить в соответствии с определенным кодом – поваренной книгой, где заданы правила одной из практик, производства вкусов. Но из них не складывается сообщение: кодировка наделяет их детерминантой, которой они сами по себе не имеют. Сладкое не отсылает к кислому, однако в сладкой кислинке и кисловатой сладости заложена своя прелесть. Сладкое противостоит и кислому, и горькому, хотя кислый вкус не совпадает с горечью. В данном случае социальная практика разделяет то, что в природе существует вместе; она нацелена на производство наслаждения. Вкусовые оппозиции обретают силу лишь в связи с другими качествами, относящимися к тактильным ощущениям: холодному и горячему, хрустящему и мягкому, гладкому и шероховатому. Из социальной практики, именуемой «кухня», искусства обращаться с огнем и льдом, варить, тушить, жарить возникает реальность, наделенная, так сказать, человеческим, «гуманным» смыслом, хотя гуманизм обращается к ней редко; ибо традиционный гуманизм, равно как и современная его противоположность, почти не ведает наслаждения, также довольствуясь словами. В сердцевине тела есть почти нередуцируемое (несмотря на все усилия) ядро, «нечто» еще не дифференциальное, но и не индифферентное и не недифференцированное, – тесный союз вкусов и запахов в изначальном пространстве.

Перед нами нечто гораздо большее и совсем иное, чем опосредованное телом соприсутствие пространства и Эго (как изящно выразился бы философ). Спациальное тело, превращаясь в тело социальное, не вступает в некий предсуществующий мир; оно производит и воспроизводит, воспринимает воспроизведенное или произведенное им. Тело несет в себе свои свойства и пространственные детерминанты. Воспринимает ли оно их? В чувственной практике восприятие правого и левого должно проецироваться на и в вещи, быть ими маркированным. В пространство надо ввести, то есть произвести двойные детерминанты: оси координат и круглую шкалу, направление и ориентиры, симметрию и асимметрию. Все условия и принципы латерализации пространства заложены в теле, но их еще следует реализовать так, чтобы правое и левое, верх и низ были обозначены, маркированы и позволяли делать выбор (для жеста, действия).

По мнению Томатиса, слуху принадлежит решающая роль в латерализации воспринимаемого пространства. Пространство не только видимо, но и слышимо, оно открывается слуху раньше, чем взгляду. Правое и левое ухо воспринимают окружающее по-разному. Это различие привлекает внимание ребенка и придает плотность, физический объем получаемым им сообщениям. Следовательно, слух – опосредующее звено между пространственным телом и локализацией внеположных ему тел. Органическое пространство уха, рожденное вначале отношениями ребенка с матерью, распространяется затем на более отдаленные шумы, на голоса. Нарушения слуха приводят к нарушениям латерализации, восприятия внешнего пространства и пространства внутреннего (дислексия и т. д.).

Полностью однородное, абсолютно симультанное пространство было бы неразличимым. В нем отсутствовал бы элемент вечно намеченного и вечно разрешаемого конфликта между симметрией и асимметрией. Следует сразу отметить, что современное архитектурное и урбанистическое пространство тяготеет к такой однородности: в нем смешиваются, сливаются геометрическое и визуальное, оно вызывает физическую дурноту. Все похоже; нет больше ни локализации, ни латерализации. Любые означающие и означаемые, любые метки и указатели добавляются задним числом, ради украшения, усиливая впечатление пустыни и ощущение дискомфорта.

Такое пространство аналогично пространству философской – картезианской – традиции. Еще это, к несчастью, пространство чистого листа бумаги, чертежной доски, планов, изображений в разрезе, вертикальных проекций, макетов и проектов. Замена его на пространство вербальное, семантическое или семиологическое, еще более несостоятельна. Сухой узколобый рационализм лишает пространство его глубины и основы – тотального тела, мозга, жестов и т. д. Он забывает, что пространство – это не проекция умственной репрезентации, не видимое-читабельное: оно образуется благодаря слуху (его слушают) и действию (жестам, физическим перемещениям).

Теория информации, уподобляющая мозг машине, приемнику сообщений, выносит за скобки особую физиологию этого органа и его роль для тела. Если рассматривать мозг вместе с телом, внутри тела, он окажется не только записывающим и расшифровывающим устройством. И тем более не машиной желаний. Тотальное тело образует, производит пространство, в котором будут существовать сообщения, коды, шифры и расшифровки, возможность принятия решений.

Так возвращается, воссоздается физическое, практико-чувственное пространство – в противовес проекциям позднейших интеллектуальных достижений и научной редукции. Абсолютной Истине, Пространству высшей Ясности противостоит подспудное, побочное, запутанное, возможно, связанное с маткой и женским началом, заявляя о своих правах. Знакам не-тела бросают вызов знаки телесные. «История тел на финальном этапе истории Запада – это история бунтов».

Да, плотское (пространственно-временное) тело бунтует, и этот бунт – не возврат к истокам, к архаике, не отсылка к антропологии; это современность «нашего» тела. Тела презренного, поглощенного и распыленного изображением. Больше чем презренного – просто отвергнутого. Это не политический протест, занявший место революции, не мятеж мысли, индивидуума, свободы: это первичный бунт во всемирном масштабе; он не ищет теоретического обоснования, но стремится найти свое основание в теории, узнать его. А главное – требует от теории уйти с его пути, перестать скрывать это основание. Анализ не уводит назад к природе, к иллюзии «спонтанности». Он изучает «переживание»: то, что было из него изъято механизмом искажений, редукций и экстраполяций, речевых фигур, аналогий и тавтологий. Социальное пространство есть, безусловно, пространство запретного. Его населяют запреты и дополняющие их предписания. Можно ли вывести из этого факта какое-то глобальное определение? Нет! Пространство – это не только пространство «нет», но и пространство тела, а следовательно, пространство «да», то есть жизни. А потому дело идет не только о теоретической критике, но о том, чтобы свергнуть вывороченный наизнанку мир (Маркс), обратить вспять смысл, ниспровергнуть, разбить скрижали Закона (Ницше).

Непостижимый переход от пространства тела к телу в пространстве, от непрозрачного (теплого) к проницаемому (холодному) позволяет удалить тело, исключить его из поля сознания. Как стала возможна подобная магия и возможна ли она сейчас? На чем основана операция, в результате которой исчезает фундамент? Какое давление могло и до сих пор может воздействовать на «нормальный» путь, ведущий от Эго к Другому, а вернее, от Эго к самому себе через своего двойника, Другого?

Достаточно ли для появления, проявления Эго в «моем теле», чтобы оно обозначило вокруг себя лево и право, разметило направления? Достаточно ли данному Эго сказать «мое тело», чтобы получить возможность указывать на других, локализовать тела и предметы? Нет. Кроме того, чтобы сказать «мое тело», Эго нуждается в языке и в определенной дискурсивной практике, а это долгая история. При каких условиях возникает эта история, эта речевая практика, это вмешательство языка? Откуда берется код Эго и Альтер Эго, кодировка промежутка между ними?

Чтобы возникло Эго, оно должно явиться самому себе, а его тело – явиться ему отдельным, то есть отделенным, абстрагированным от мира. Оно – жертва мира, ему грозит тысяча опасностей, и оно строит укрепления: замыкается в обороне, закрывает к себе доступ. Оно ставит преграды природе, ибо чувствует себя уязвимым. Оно хочет выглядеть неуязвимым. Фантазии? Конечно же, магия! Предшествует ли магическая операция наименованию? Или следует за ним?

Вымышленные и реальные преграды, призванные защитить от нападений, могут укрепляться. Защитные реакции (как показал В. Райх) иногда приводят к сооружению крепкого панциря. В других, не западных цивилизациях дело обстоит иначе. Здесь существует разработанная до мелочей практика обращения с телом, имеющая целью постоянно избавлять его от изменчивого влияния «среды», от агрессивного воздействия пространства. Таков восточный ответ на скромный запрос пространственно-временного и практико-чувственного тела, тогда как на Западе заказ привел к вербализации, порождающей лишь окаменение и омертвение.

В некоторых ситуациях образуется разрыв, зазор, промежуток: совершенно особое пространство, магическое и реальное. Бессознательное? Быть может, оно – не смутная природа, не субстанция, наделенная желанием, не источник языка и не сам язык. Быть может, оно и есть этот зазор, этот интервал? Со всем, что в нем содержится, внедряется в него и в нем происходит. Зазор между чем и чем? Между собой и собой, между телом и его Эго (вернее, между стремящимся сложиться Эго и его телом). Что достигается лишь в ходе длительного обучения, деформирующего образования, которое получает незрелый, недоразвившийся ребенок, обреченный на семейную и социальную зрелость. Но что же проникает в этот промежуток? Язык, слова, знаки – необходимая и пагубная, обязательная и опасная абстракция. Смертельный интервал, где застаивается словесная пыль и грязь. То, что туда проникает, позволяет сместить смысл за пределы переживания, за пределы плотского тела. Слова и знаки делают возможной – более того, вызывают, провоцируют, заказывают – метафоризацию, вынесение физического тела за собственные границы. Эта операция, где магическое смешано с рациональным, вызывает странный процесс (словесной) дезинкарнации и (эмпирической) реинкарнации, искоренения и укоренения, спациализации в абстрактной протяженности и локализации в строго очерченном пространстве: смешанном (еще природном, но уже произведенном) пространстве первых лет жизни, а позже – поэзии, искусства, то есть пространстве репрезентаций.

 

III. 9

Тело неподвластно аналитической мысли, разъединяющей циклическое и линейное. Единство тела, его великая тайна, которую мысль стремится расшифровать, вновь оказывается непрозрачным, зашифрованным. Ибо тело объединяет циклическое и линейное: циклы времени, потребностей и желаний – и линейность движений, ходьбы, хватания, работы с помощью материальных или абстрактных орудий. Существование тела предполагает постоянную отсылку одного к другому в их переживаемом, но не мыслимом различии. Разве не тело изобретает что-то новое в повторяющемся, потому что улавливает различие в этом повторении? Тогда как аналитическая мысль, изгоняя различие, не может постичь, каким образом повтор порождает новизну. Познание не признает, что приносит телу несчастье и испытание. Вторгаясь в промежуток между переживанием и знанием, оно сеет смерть. Пустое тело, тело-решето, нагромождение органов, аналогичное куче вещей, тело, расчлененное на отдельные члены, тело без органов – все эти так называемые патологические симптомы, вызванные опустошительным воздействием репрезентации и дискурса, обостряются в современном обществе с его идеологиями и противоречиями (в частности, между пермиссивным и репрессивным в пространстве).

Обусловлено ли дробление, фрагментация тела, иначе (и вернее) говоря, скверная связь Эго с его телом, одним только языком? Восходит ли разделение тела на функциональные локусы, отказ от тела как (субъективного и объективного) целого к тому факту, что с детских лет части тела называют бессвязными словами? И потому эти части (фаллос, глаза и т. д.) существуют по отдельности в пространстве репрезентации, которое впоследствии переживается как патология…

Подобная теория оправдывает одновременно и христианскую (точнее, иудеохристианскую) традицию, которая не желает знать тело, презирает его и отбрасывает в оссуарий, а то и во владения дьявола, – и капитализм, при котором разделение труда затрагивает само тело трудящихся и даже не трудящихся. В одной из первых научных продуктивистских систем, «системе Тейлора», от тотального тела остается лишь известное число линейно обусловленных движений, подчиненных строгому контролю. Разделение труда, специализация, распространяющаяся на жесты, безусловно, имеет для фрагментации тела на разъединенные/соединенные части не меньшее значение, нежели дискурс.

Связь Эго с телом, понемногу открывающаяся теоретической мысли, оказывается сложной и многообразной. Отношений Эго с собственным телом (опытов присвоения тела, удачных и неудачных) существует столько же, сколько обществ, «культур», а возможно, и индивидов.

Но практическая связь Эго со своим телом определяет его отношения с другими телами, с Природой, с пространством. И наоборот: связи с пространством отражаются в отношениях с другим телом и другим сознанием. Анализ и самоанализ тотального тела, его локализация и фрагментация зависят от практики, которая включает в себя дискурс, но не сводится к нему. После того как труд отделяется от игры, ритуальных жестов, эротики, взаимодействия и взаимосвязи приобретают еще большее значение. При современном развитии промышленности и городской жизни в отношениях с телом господствует абстракция. Природа отдаляется, и ничто не способно восстановить тотальное тело – ни предметы, ни деятельность. Западная традиция, не признающая тела, странным образом актуализуется вновь; когда злодеяния списывают на один лишь дискурс, тем самым снимают все обвинения не только с традиции, но и с «реального» абстрактного пространства.

 

III. 10

Изобретательский дар тела демонстрировать не нужно: оно показывает его, дает ему выход в пространстве. Многообразные ритмы взаимодействуют, проникают друг в друга. В теле и вокруг него, словно на водной поверхности или в толще потока, сталкиваются, пересекаются, накладываются ритмы, связанные с пространством. Они захватывают и первичные импульсы, и энергии: как те, что распространяются внутри тела, так и те, что действуют на поверхности, как «нормальные», так и избыточные, как взрывные, так и вызванные внешним воздействием. Ритмы соотносятся с потребностями, рассеяны в тенденциях или концентрируются в желании. Как их перечислить? Некоторые видны сразу: дыхание, биение сердца, голод и жажда, сон. Другие скрыты – ритмы полового влечения, плодородия, социальной жизни, мышления. Одни остаются на поверхности, другие возникают из потаенных глубин.

Конкретный анализ ритмов и, возможно, способов их использования (присвоения) мог бы дать ритмоанализ. Он обнаружит те ритмы, что проявляются лишь опосредованно, в своих косвенных эффектах и выражениях. В ряде случаев ритмоанализ может занять место психоанализа: он более конкретен, более действен и теснее связан с педагогикой освоения (тела, пространственной практики). Он применит к живому телу с его внешними и внутренними связями принципы и законы общей ритмологии. Главным объектом и экспериментальной площадкой такого исследования станут танец и музыка, «ритмические звенья» и их воздействие. Взаимодействие ритмических повторов и избыточности, симметрии и асимметрии не сводится к детерминантам, выделенным и закрепленным аналитической мыслью. Понимание и присвоение полиритмичного тела возможно лишь при таких условиях. Ритмы различаются своей амплитудой, частотой, энергией, которую они излучают и распространяют. Перенося эти различия, воспроизводя их в напряжении, в силе ожидания, давления, действия, они сталкиваются в теле, подобно волнам в «эфире».

Каким образом ритмы включают в себя и цикличность, и линеарность, можно понять на примере музыки: темп, отбивание такта носят линейный характер, тогда как группы звуков, мелодия и особенно гармония цикличны (октава делится на двенадцать полутонов, звуки и интервалы внутри октав повторяются). То же относится и к танцу – совокупности жестов, организованных в соответствии с двойным кодом: кодом танцора и кодом зрителя (отбивающего ритм ногами или хлопая в ладоши), так что выразительные движения повторяются (парадигма) и вписываются в ритуальную последовательность жестов.

Что нам известно о ритмах, объективных отношениях последовательности в пространстве? Понятие потока «достаточно» только в политической экономии (потоки энергий, материалов и т. д.). К тому же оно подчинено понятию пространства. «Импульс» – это переложение на язык психики одного из фундаментальных понятий, к тому же не связанных с ритмом. Что мы переживаем? Субъективно воспринимаемые ритмы. В данном случае «переживание» сближается с «осмыслением». Законы природы смыкаются с законами нашего тела и, быть может, законами так называемой социальной реальности.

Любой орган имеет свой ритм, но ритм не имеет органа и не является им; ритм – это взаимодействие. Он включает в себя различные локусы, но не является локусом; он – не вещь, не множество вещей и не простой поток. У него есть свой закон – регулярность; закон этот обусловлен пространством (его пространством) и отношениями пространства и времени. Всякий ритм содержит и занимает некую пространственно-временную реальность, изученную нашей наукой, освоенную в качестве физической реальности (волновое движение) и неведомую в том, что касается живых существ, организмов, тел, социальной практики. Тем не менее социальная практика складывается из ритмов – дневных, месячных, годовых и т. д. Весьма вероятно, что эти ритмы сложнее, нежели природные. Значительные нарушения происходят из-за преобладания в социальной практике линеарных ритмов над циклическими, то есть одного вида ритмов над другим. При посредстве (в тройном значении слова: как средства, среды и взаимодействия) ритмов складывается живое пространство, продолжение пространства телесного. Каким образом законы пространства и его двойственность (симметрия и асимметрия, разметка и ориентация и т. п.) согласуются с законами ритмического движения (регулярностью, диффузией, взаимопроникновением)? На этот вопрос ответа пока нет.

 

III. 11

Бессознательное? Но ведь это сознание! Сознание и его двойник; сознание содержит и сдерживает его в качестве «самосознания»! Оно – сознание как удвоение, повтор, мираж. Что означает эта формула? Что любая «субстантивация» или натурализация бессознательного, находящегося либо ниже, либо гораздо выше сознания, рано или поздно оказывается смехотворной идеологией. Сознание не может не ведать само себя: если бы оно не ведало себя, чьим оно было бы сознанием? Самосознание по самой своей сути, по определению не только «отражает» предметы, но и двоится, повторяется. Сознает ли оно себя? Нет. Оно не сознает ни условий своего существования, ни своих законов (если они у него есть). Тем самым оправдана аналогия с языком – не только потому, что нет сознания без языка, но и потому, что говорящий и даже пишущий не знают условий и законов языка (своего языка), однако же пользуются им. Каков же «статус» сознания? Между познанием и невежеством существует опосредующее звено, которое может как служить медиатором, так и блокировать переход: неведение. Подобно тому как Роза не знает, что она роза, самопознание, столь восхищавшее западную мысль (от Декарта до Гегеля и даже в позднейшей философии), не ведает своих природных (физических) и практических, ментальных и социальных условий. Издавна известно, что сознание «сознательного существа» с детских лет определяется как осмысление того, что оно сделало в «объекте», в другом, посредством особых продуктов: объекта-орудия и дискурса. Оно определяется тем и через то, что оно производит (маленький мальчик, играя с простой палкой, начинает «быть»: портит вещи, ломает их). Сознательное существо рассматривается через смесь насилия, нехватки, желаний и потребностей, собственно (и не собственно) знаний.

В этом смысле сознание не ведает само себя (но не совсем так, как язык), а значит, возникает возможность познания. Познание сознания, которое само есть место познания, порождает ряд недоразумений: с одной стороны, совершенное познание, прозрачность (Идея, Божество, Абсолютное Знание), с другой – пропасть, тайна, непрозрачность, бессознательное. Что такое это последнее понятие? Оно не ложно и не истинно. То есть оно истинно и ложно одновременно, как иллюзия, имеющая свои основания, как эффект миража. Мы (психолог, психоаналитик, психиатр) вкладываем все, что можно: условия сознания, заложенные в нервах и мозге, деятельность и язык, память и забвение, тело и его собственную историю. Тенденция к фетишизации бессознательного неотделима от образа бессознательности. Отсюда – онтология и метафизика, влечение к смерти и т. д.

Однако термин этот имеет определенный смысл, ибо обозначает особый процесс формирования каждого человеческого «существа»: дупликацию, удвоение, повторение пространственного тела на ином уровне, язык и фиктивно-реальную спациальность, избыточность и неожиданность, обучение миру (природному и социальному), всегда неудачное присвоение «реальности», господствующей над природой силой абстракции, но подчиненной господству худшей из абстракций – абстракции власти. «Бессознательное», фиктивное и реальное место испытания, темная противоположность «светлой» сущности, культуры, «Бессознательное» с большой буквы не имеет ничего общего с мешаниной, придуманной специалистами.

Сон. Великая загадка для философии! Как Cogito может уснуть? Оно обязано бодрствовать до скончания времен; это понял и высказал Паскаль. Сон воспроизводит жизнь до рождения и предвещает смерть; однако этот отдых по-своему полон. Тело собрано воедино; оно восполняет запасы энергии, выключив рецепторы информации. Оно замыкается в себя, и в этом моменте есть своя правда, красота, доброта. Даже поэзия. И тогда возникает парадоксальное «пространство сновидения» – фиктивное и реальное пространство, аналогичное пространству языка, но отличное от него, бдительный страж уже не социального обучения, но сна. Пространство желания? «влечений»? Вернее будет сказать: соединения разрозненных, нарушенных ритмов, поэтическое воссоздание ситуаций, в которых присутствует желание – скорее обозначенное, чем реализованное. Пространство наслаждения, создающее визуальное царство удовольствия, пусть даже эротический сон обрывается на удовольствии и разочаровании спящего (или спящей). Странное, чуждое и самое близкое пространство – редко цветное, еще реже пронизанное музыкой и тем не менее чувственное в обоих смыслах слова. Пространство театральное, более высокое, чем обыденное или поэтическое: это образы себя и для себя…

Специфическое визуальное пространство содержит огромную толпу, оно населено предметами, вещами, телами. Они отличаются друг друга своим расположением и локальными особенностями, характером своих отношений с «субъектами». Везде есть особые предметы, притягивающие внимание и интерес, и предметы, всем безразличные. Есть предметы известные, есть неизвестные и непознанные. Некоторые выступают в роли ретрансляторов: они промежуточны, переходны, отсылают к другим объектам. Зеркало, являясь предметом особым, тем не менее обладает переходной функцией.

Возьмем окно. Что это – просто пустота, сквозь которую проходит взгляд? Нет. Да и какой взгляд, чей? Окно – не-объект, но неизбежно становится объектом. Причем объектом переходным, двунаправленным: изнутри наружу и снаружи внутрь. Оба направления «отмечены» и заметны. Внешняя (для внешнего мира) рама окна отличается от рамы внутренней (для внутреннего пространства).

Возьмем дверь. Что это – проем в стене? Нет. Она имеет раму. Дверь без рамы выполняла бы одну-единственную функцию: создать проход; и выполняла бы ее плохо. Ей бы чего-то недоставало. Функция требует не только функциональности, но и чего-то иного, большего, лучшего. Благодаря раме дверь становится объектом. Дверная коробка превращает дверь в произведение, не так уж сильно отличающееся от картины и зеркала. Дверь-объект, переходный, символический и функциональный, завершает определенное пространство – пространство комнаты или улицы; он подготавливает вход в соседнюю комнату, предвещает целый дом (или отдельную квартиру). Порог и ступень у входной двери, еще один переходный объект, по традиции наделяется почти ритуальным значением (переступить порог, пройти в «тамбур» или «прихожую»). Следовательно, объекты стихийно разбиваются на категории (переходный, функциональный и т. п.), но такая классификация всегда временна: категории меняются, а объекты переходят из одной категории в другую.

Здесь намечается сочленение чувственно воспринимаемого, или практико-чувственного, пространства с особым, или практико-социальным, пространством того или иного общества. Можно ли определить социальное пространство как проекцию идеологии на пространство нейтральное? Нет. Любая идеология предписывает локализацию той или иной деятельности: это место будет сакральным, а другое – нет. Храм, дворец, церковь будут стоять здесь, а не там. Идеологии не производят пространство; они пребывают в нем, они им являются. Кто производит социальное пространство? Производительные силы и производственные отношения. Тем самым складывается глобальная социальная практика, которая включает в себя разнообразные виды деятельности, образующие (впредь до новых изменений) данное общество: образовательную деятельность, административную, политическую, военную и т. д. Следовательно, не стоит связывать все локализации с идеологией. Тот факт, что социальное «место», политические высоты и глубины, «правое» и «левое» течения можно считать локализациями, объясняется не только идеологией, но и символическими свойствами пространства, неотделимыми от его практического наполнения.

В чем состоит чувственное пространство в рамках пространства социального? В «бессознательно» театрализованном механизме переключений и препятствий, игре отражений, отсылок, зеркал, перекличек – игре, которую предполагает дискурс, не обозначая ее как таковую. Зеркальные объекты, объекты переходные соседствуют с орудиями (от палки до сложных инструментов), обработанными специально для руки и тела. Обретет ли раздробленное языком тело свою целостность в собственном образе, идущем ему навстречу? Для этого нужно нечто большее. Прежде всего – гостеприимное пространство, пространство-природа, наполненное цельными, не фрагментированными «существами», растениями, животными (воспроизвести такое пространство, если его нет, – задача архитектуры). А кроме того, эффективные практические действия с использованием доступных материалов и инструментов.

Разломы возникают всегда и преодолеваются с помощью метафор и метонимий. Язык имеет практическую функцию, но знание о ней утаивает. Игровой аспект пространства ускользает от него и проявляется лишь в игре (разумеется), а также в иронии и юморе. Предметы служат точками опоры для ритмов, вехами, центрами. Их неподвижность весьма относительна. Расстояния стираются или увеличиваются силой взгляда, языка, жеста; удаления и сближения, отсутствие и присутствие, сокрытие и проявление, реальности и видимости зрелищно переплетаются, предполагая и объясняя друг друга – с перерывом только на отдых. Чувственные отношения как таковые не отражают отношений социальных: напротив, они их скрывают. В чувственном (практико-чувственном) пространстве собственно социальные отношения, отношения производства, не видны и их обходят молчанием. Они подлежат расшифровке, однако этот процесс с большим трудом преодолевает границы ментального пространства и распространяется на пространство социальное. Чувственное пространство стремится войти в сферу видимого-читабельного, отказываясь признавать главные аспекты социальной практики (а именно: труд, разделение труда, организацию труда и т. д.). Чувственное пространство, само того не ведая, является игровым (легко присваивается игрой) и содержит социальные отношения; в нем они проявляются как отношения противоположности, контраста, последовательной цепи явлений. Здесь издавна главенствуют правое и левое, верх и низ, центр и периферия, разметка и ориентация, близкое и далекое, симметрия и асимметрия, благоприятное и неблагоприятное. Не следует забывать отцовство и материнство, мужские и женские локусы. И их символику. Наша задача – выстроить парадигму пространства. Однако нельзя упускать и разного рода предметы, окружающие тело, продолжающие его в сети связей и маршрутов. К числу этих предметов относятся орудия и инструменты (горшок, чашка, нож, молоток, вилы), продолжающие тело в соответствии с его ритмами, а затем отделяющиеся от него; они образуют в пространстве различные зоны. Социальное пространство определяется (также) как место и среда устного слова и письма: они иногда разоблачают, иногда скрывают, иногда говорят правду, иногда лгут (причем ложь лежит в основе правды, служит ее опорой и фундаментом). Этот мир гонится за удовольствием; оно ищет свой объект и разрушает его в акте наслаждения. Удовольствие ускользает. Игра отражений – полнота/разочарование. Эта игра никогда не кончается: Эго узнает и не узнает себя в Альтер Эго. Непонимание служит также основой для слушания, ожидания. На все, что можно слушать, чего можно касаться, обрушиваются потоки визуального, прозрачно-ясного.

Перед нами еще не пространство производства и не производство пространства. Чувственное пространство – лишь один из слоев, одно из отложений, сохраняющееся в процессе седиментации, взаимопроникновения социальных пространств.

Мы уже отмечали общую особенность любого производства: в продуктах, будь то предметы или пространство, максимально стерты следы производственной деятельности. Клеймо рабочего или рабочих, которые произвели продукт, имеет смысл и ценность, только если «рабочий» является одновременно пользователем и собственником – ремесленником, крестьянином. Предметы отделывают, их совершенство – в отделке.

Эта истина не нова, но здесь уместно ее напомнить. Она имеет ряд последствий. Стирание следов облегчает процесс отделения рабочего от продукта его труда. Следует ли ее обобщить до утверждения, что стирание следов создает почву для широчайшего механизма переносов и подмен? Что это сокрытие делает возможными не только мифы, мистификации и идеологии, но и установление любого господства, любой власти? Это уже будет экстраполяцией. В пространстве ничто не исчезает – ни одна точка, ни один локус. Однако сокрытие производительного труда в продукте влечет важное следствие. Социальное пространство не совпадает с пространством общественного труда. Однако оно не является и пространством наслаждения, не-труда. Для того чтобы произведенный или сотворенный предмет перешел из пространства труда в окружающее его социальное пространство, он должен быть очищен от следов труда. Товары, как известно, именно таковы.

 

III. 12

Отдельный слой или область социального пространства образует последовательность жестов. Понятие «жестикуляционный» в широком смысле включает в себя трудовые (сельскохозяйственные, ремесленные, промышленные) жесты. В узком и строгом смысле оно не включает технические жесты и производственные действия: в него входят только жесты и действия «гражданской» жизни, не относящиеся к специальным видам деятельности и локусам (трудовым, военным, религиозным, судебным; коротко говоря, к институциональным жестам, которые кодифицированы и локализованы как таковые). Так или иначе, совокупность жестов приводит в движение и в действие тотальное тело.

Представим себе тела (каждое тело) и пространство между ними с определенными принадлежностями: материалами, служащими для них отправной точкой (наследственностью, предметами) и инструментами, которыми они располагают (типами поведения, установками, как говорится, стереотипами). Для этих тел – перед ними, вокруг них – пространство-природа и пространство-абстракция, выделяемые с помощью анализа, существуют нераздельно. Каждый человек располагает свое тело в своем пространстве и воспринимает пространство вокруг своего тела. Он стремится использовать в этом пространстве имеющуюся у него энергию, встречая в других телах (живых и неживых) либо препятствия и опасности, либо содействие и поощрение. Каждый действует в соответствии со своей принадлежностью к разнообразным множествам и с изначально двойственным сложением: в соответствии с осями и плоскостями симметрии, которым подчиняются движения рук, ног, кистей, остальных членов; поворотами и вращениями, которым подчиняются всевозможные движения туловища и головы – круговые, по спирали, во «восьмерке» и т. д. Жесты, исходящие из этого материала, предполагают принадлежность к группам (семье, племени, деревне, городу и т. д.) и разного рода деятельность, а также определенные орудия: доступные предметы, предназначенные для этой деятельности, – предметы «реальные», то есть изготовленные из какого-то материала, но в то же время символические, несущие эмоциональную нагрузку.

Рука? Она, по-видимому, не менее сложна, не менее «богата», чем глаз или речевая деятельность. Она ощупывает, ласкает, хватает, шлепает, бьет, убивает. С помощью касания рука определяет вещества. С помощью орудия, которое отделено от природы и отделяет от нее то, с чем взаимодействует, но которое по-своему служит продолжением тела и его ритмов (молот – линеарный повторяющийся, гончарный круг – кругообразный), рука изменяет различные материалы. Мускульное усилие приводит в действие грубую физическую энергию, порой огромную; она реализуется в повторяющихся жестах – как трудовых, так и игровых. Для получения информации о вещах с помощью касания, ощупывания, поглаживания используется тонкая энергия.

Таким образом, основным инструментом социальных жестов является связность движений. Части тела представляют собой тонкие и сложные сочленения; с учетом пальцев, кисти, запястья, предплечья число сегментов весьма высоко.

Некоторые теоретики предлагают проводить различие между бессвязным и связным, разграничивая тем самым природу и культуру. Бессвязные крики, плач, выражения боли и удовольствия, спонтанная, животная жизнь противопоставляются связным словам, языку и речи, мысли, ясному самосознанию, вещам и действиям. При этом забывают опосредующее звено: телесные жесты. Не стоят ли связные, образующие последовательность жесты, а не влечения у истоков языка (если можно так выразиться)? Не способствовала ли последовательность трудовых (но и не трудовых) жестов развитию того участка мозга, который отвечает за «связность» разных видов деятельности, как языковых, так и жестикуляторных? В детстве тело ребенка обладает довербальной, то есть конкретно-практической («оперативной») жестикуляцией: таковы первые отношения «субъекта», ребенка, с чувственно воспринимаемыми предметами. Эти жесты можно разделить на несколько категорий: разрушать (прежде чем производить), передвигать, выстраивать в ряд, группировать (в замкнутые ряды).

Наиболее утонченная жестикуляция – танцевальные жесты в азиатских странах – приводит в движение все участки тела (вплоть до кончиков пальцев), наделяя их (космической) символикой. Жестикуляции менее сложные также образуют наделенные смыслом, то есть поддающиеся кодировке и расшифровке множества. Слово «код» здесь уместно, поскольку последовательность жестов заранее установлена, содержит элементы ритуала и церемонии. Подобные множества, как и язык, включают в себя жесты-символы, жесты-знаки и жесты-сигналы. Символ содержит смысл; знак отсылает от означающего к означаемому; сигнал требует немедленного или отложенного действия – агрессивного, эмоционального, эротического и т. д. Пространство воспринимается как промежуток, отделяющий отложенное действие от жеста, который его предвещает, подготавливает, означает. Жесты чередуются по принципу противоположности (быстрые или медленные, резкие или мягкие, мирные или грубые) и в соответствии с ритуальными (кодированными) правилами. Тем самым они образуют язык, в котором выразительное (телесное) и значащее (для других тел и сознаний) существуют нераздельно, как природа и культура, абстракция и практика. Исполненная достоинства походка требует, чтобы движения тела следовали осям и плоскостям симметрии, не искажая их при перемещении: прямая спина, так называемые гармоничные жесты. Напротив, смирение и унижение пригибают, прижимают тело к земле, требуют, чтобы побежденный простерся ниц, молящийся встал на колени, а виновный понурил голову и пресмыкался. Милосердие, снисхождение допускают компромиссы – наклоны головы, поклоны.

Разумеется, эти коды – принадлежность определенного общества; они предписаны для тех, кто к нему принадлежит. Принадлежать к тому или иному обществу означает знать и использовать его коды – коды вежливости, учтивости, объяснения в любви, переговоров, заключения сделок и торговли, объявления войны (коды дерзости, нанесения оскорбления, объявления военных действий дополняют и подкрепляют коды заключения союза).

Следует особо подчеркнуть значение локусов и пространства для жестикуляции. Верх и низ – то есть земля, ноги, нижние конечности; голова и то, что над ней: волосы, парики, султаны, шляпы, зонтики и т. д., – имеют свой смысл. Как и правое и левое (левое на Западе связывается со злом, несет на себе черную метку). Эту символику и смыслы усиливают голоса, пение – степенные и резкие, высокие и низкие, громкие и тихие.

Жестикуляция воплощает в себе идеологию и связывает ее с практикой. Благодаря ей идеология перестает быть абстрактной и выражает поступки через жесты (поднятый кулак, крестное знамение). Жестикуляция связывает репрезентации пространства с пространствами репрезентации, по крайней мере в некоторых особых случаях: церковные жесты, посредством которых священнослужители обозначают в сакральном пространстве жесты божества, воспроизводя сотворение мира. С другой стороны, жесты соотнесены с предметами, наполняющими пространство, – мебелью, одеждой, орудиями (кулинария, труд), играми, жилищами. Что свидетельствует о сложности жестикуляции.

Обладает ли жестикуляторное начало почти бесконечным, то есть не поддающимся определению, множеством кодов? Этот скользкий момент можно прояснить уже сейчас. Множественность кодов относится к числу обязательных детерминант: например, жесты повседневные и жесты праздничные, ритуалы дружбы и вражды, бытовая микрожестикуляция и макрожестикуляция огромных толп. Но разве нет жестов, знаков или сигналов, позволяющих менять коды или субкоды, прерывать один код и переходить к другому? Безусловно, есть.

Правильнее было бы говорить о субкодах и общих кодах (что позволило бы при необходимости классифицировать их по родам и видам), а не бесконечно умножать сущности, коды. Нужно применить к этим сравнительно новым понятиям (кодирование, декодирование, сообщение, расшифровка) принцип бритвы Оккама! А главное – не следует мыслить или воображать себе код пространства как субкод дискурса, который выстроит пространство по образцу дискурса или одной из его модальностей. Изучение жестов этого не позволяет.

Задача всех этих соображений и рассуждений – не рационализировать жесты, а прояснить отношения между жестикуляцией и пространством. Почему восточные народы живут на уровне земли, имеют низкую мебель и, отдыхая, садятся на корточки? Почему на Западе мебель жесткая, с прямыми углами, требующая напряженной позы? Почему граница, разделяющая эти типы поведения и (не оформленные словесно) коды, совпадает с границами религиозно-политическими? Разнообразие здесь столь же непостижимо, как и разнообразие языков. Быть может, анализ социальных пространств позволит ответить на эти вопросы.

Организованные, то есть ритуализованные и кодифицированные, жесты не только совершаются в «физическом», телесном пространстве, но и порождают пространства, произведенные жестами и для жестов. Последовательности жестов соответствует связная последовательность четко очерченных сегментов пространства; сегменты повторяются, но из их повтора рождается нечто новое. Таковы клуатр и прогулочный дворик в монастыре. Зачастую произведенные таким образом пространства полифункциональны (агора), хотя некоторые жестко заданные жесты (спортивные, военные) уже на очень раннем этапе произвели особые локусы: стадионы, ристалища, военные лагеря и т. д. Ритм большинства этих социальных пространств задан жестами, которые в них производятся и которые их производят (эти пространства измеряются в шагах, локтях, футах, ладонях, дюймах и т. д.). Пространства порождают как бытовая микрожестикуляция (тротуар, коридор, место, где принимают пищу), так и самая торжественная макрожестикуляция (галерея, окружающая хоры в христианских церквях, подиум). При соприкосновении жестикуляторного пространства и представления о мире с его символикой возникает великое творение – например, клуатр. Величайшая удача: жестикуляторное пространство приземляет пространство ментальное, пространство богословского созерцания и абстракции; оно позволяет ему получить выражение и символическое значение, включиться в практику строго определенной группы в строго определенном обществе. В подобном пространстве жизнь, протекающая между самосозерцанием, осознанием собственной конечности, и созерцанием трансцендентной бесконечности, исполняется счастья, сотканного из умиротворения и приятия своей неутоленности. Клуатр, пространство созерцателей, место прогулок и собраний, связует теологию бесконечного с ее особым, конечным локусом, четко определенным в социальном плане, не имеющим строгой специализации, но обусловленным своей принадлежностью к данному ордену и данному уставу. Колонны, капители, скульптуры – все эти семантические дифференциалы размечают маршрут, заданный шагами созерцателя в часы отдыха, также отданного созерцанию.

Жесты «духовного» обмена, то есть обмена символами и знаками, со свойственной ему радостью, произвели собственные пространства; но не менее продуктивными были и жесты обмена материального. Переговоры, заключения договоров, торговля нуждались в подходящих пространствах. Торговцы на протяжении веков образовывали деятельные, оригинальные, по-своему продуктивные группы. Сегодня товарный мир, совместно с капиталом распространившийся на всю планету, приобрел деспотический характер; его осуждают, на него порой списывают все беды. Но не нужно забывать, что в древних сообществах с их жесткими рамками, в аграрных обществах и политических полисах, торговцы и товар веками служили символом свободы, надежды, открытых горизонтов. Они приносили богатство и необходимые продукты: зерно, пряности, ткани. В то время «коммерция» означала коммуникацию; обмен ценностями сопровождался обменом мыслями и удовольствиями: на Востоке он оставил по себе больше следов, чем на Западе (европейском и американском). Первоначальные пространства торговли, возникшие во времена, когда торговцы и их жесты порождали собственные локусы, отнюдь не лишены красоты: это портик, базилика, павильон. Быть может, пространства роскоши встречались реже, чем пространства власти и знания, мудрости и обмена?

Для объяснения этих разнообразных творений недостаточно лишь проксемики, о ком бы ни шла речь – о детях или взрослых, парах или семьях, группах или толпах. Антропологическое понятие «проксемика» (Холл), то есть соседство, является рестриктивным (редуктивным) по отношению к понятию «жестикуляторное начало».

 

III. 13

Структурные разграничения, бинарные оппозиции, уровни и параметры не должны заслонять от нас большие диалектические процессы, протекающие в едином целостном мире и позволяющие дать ему определение.

Первый момент: вещи (предметы) в пространстве. В этот период производство еще чтит природу и, изымая фрагменты пространства, использует их вместе с их содержимым. Господствует сельское хозяйство, общества производят дворцы, монументы, сельские дома, произведения искусства. Время не отделено от пространства. Человеческий труд, воздействуя на природу, десакрализирует ее, но наделяет сакральным характером религиозные и политические сооружения; форма (мысли, действия) неразрывно связана с содержанием.

Второй момент: некоторые общества, выйдя из доисторической эпохи, вступают в эпоху историческую: переходят к накоплению (богатств, знаний, технологий), то есть к производству ради обмена, а затем ради денег и капитала. Искусственное, поначалу выдающее себя за искусство, берет верх над природой, форма и формальность отделяются от содержания; абстракция и знаки как таковые возводятся на уровень первой и последней истины; как следствие, философская и научная мысль представляет себе пространство как средство и среду, лишенную вещей и предметов, стоящую над ними. Пространство вне вещей, пространство как форма, представляется либо субстанцией (картезианское пространство), либо, напротив, как «чистое априори» (Кант). Пространство и время разделены, но первое подчинено второму в практике накопления.

Третий момент: сделавшиеся относительными пространство и вещи вновь обретают себя, при осмыслении пространства в него возвращается содержание, и прежде всего время. Действительно, пространство «в себе» неуловимо, его нельзя помыслить и познать. Столь же непознаваемо и время «в себе», абсолютное время. Однако время познается и реализуется именно в пространстве, через пространственную практику. Пространство же, в свою очередь, познается в определенном времени и через время. Единство в различии, тождество в инаковости (и наоборот) приобретают конкретные очертания. Однако в капитализме и его практике выявляется одна проблема, связанная с отношениями между временем и пространством. Этот способ производства начинается с производства вещей и с «инвестиций» в различные локусы. Затем встает вопрос о воспроизводстве общественных отношений, оно включается в практику и изменяет ее. И тогда оказывается, что нужно воспроизвести также природу и овладеть пространством, производя его в планетарном масштабе (то есть производя в этом масштабе политическое пространство капитализма) и редуцируя время, дабы воспрепятствовать производству новых отношений. Означает ли это, что близится предел, за которым воспроизводство уже не сможет тормозить производство не вещей, но новых отношений? В чем будут состоять эти отношения? Быть может, в известном и одновременно новом единстве пространства и времени – единстве, надолго забытом, распавшемся, подмененном предпочтением, которое опрометчиво отдавали одному перед другим.

Процесс этот кажется абстрактным. В самом деле, здесь и теперь, как и у Маркса (или в отдельных его сочинениях), познание реального (современности) направляется осмыслением возможного, прояснением предшествующих явлений и условий. В этот «момент» современность с ее противоречиями еще только стоит на пороге. Используя аналогичный подход, Маркс (в неизданной главе «Капитала», которая была опубликована не так давно) рассматривал распространение вширь «товарного мира» и мировой рынок со всеми его импликациями и следствиями. В его время это была всего лишь возможность, предвещаемая ходом истории (накопления).

Является ли этот подход или метод экстраполяцией? Нет. Он состоит в доведении мысли, гипотезы до логического предела. Сегодняшнее производство, в пределе, – это уже не производство тех или иных вещей и произведений, а производство пространства. Что оказывает влияние на познание предшествующих явлений, производительных сил и форм. То есть данная операция заключается в своего рода «мозговом штурме». Можно высказывать крайние гипотезы. Товар (мировой рынок) займет пространство целиком. Меновая стоимость установит закон стоимости на всей планете. Разве мировая история не является в каком-то смысле историей товара? Доводя гипотезу до логического предела, можно обнаружить препятствия и сформулировать возражения. То же самое относится и к пространству. Произведет ли государство, в пределе, абсолютное политическое пространство? Или же мы увидим, как национальное государство с его абсолютным политическим пространством растворится в мировом рынке и благодаря мировому рынку? Саморазрушится? Или преодолеет свое угасание? Первое или второе? А может, и первое и второе?

 

III. 14

Все обозначенные нами выше аспекты спациальности: восприятие, осмысление, переживание; репрезентации пространства и пространства репрезентации; особые пространства каждого из чувств, от обоняния до речи; жесты и символы – на протяжении тысячелетий сходились воедино в монументальности. В монументальном пространстве каждый член общества обретал образ своей социальной принадлежности, свой социальный облик; оно служило коллективным зеркалом, более «правдивым», чем зеркало индивидуальное. Эффект узнавания здесь гораздо глубже «эффекта зеркала» у психоаналитиков. Каждый имел свою часть социального пространства, вбирающего в себя все аспекты и выделяющего каждому из них особое место, и все имели его целиком – естественно, в рамках приятия единой Власти и единой Мудрости. Монумент служил действенным, практическим и конкретным воплощением «консенсуса». В нем неразрывно смешивались подавление и восхваление; точнее, подавление в нем трансформировалось в хвалу. Рассмотрим, например, пространство собора. Монументальность не исчерпывается кодификациями, которые использует семиология, стремясь создать классификацию репрезентаций, впечатлений и эвокаций (код знания, код индивидуальных чувств, символический код, герменевтический код). Отнюдь не исчерпывается: главным и наиболее ценным здесь, как и всегда, является неустранимый остаток, алмаз на дне тигля – то, что не входит в классификации и кодификации, созданные уже после производства. Использование монументального пространства собора предполагает свой ответ на все вопросы, какие встают перед человеком, переступающим его порог. Он слышит звук своих шагов, до него доносятся шумы и песнопения; он вдыхает запах ладана; ему открывается целый мир – мир грехопадения и искупления; он получает некую идеологию, созерцает символы и расшифровывает их; приняв собственное тело за точку отсчета, он обретает опыт тотального бытия в тотальном пространстве. Что делали все времена завоеватели и революционеры, желая разрушить данное общество? Уничтожали его памятники, сжигали или разрушали их. Иногда им удавалось придать этим памятникам новый смысл. Как всегда, способ использования оказывается шире и глубже кодов обмена.

Наиболее прекрасные монументы всегда долговечны; циклопических размеров стене придает монументальную красоту тот факт, что она кажется вечной, неподвластной времени. Монументальность трансцендентна смерти и, как следствие, тому, что некоторые именуют «влечением к смерти». Видимая и реальная трансцендентность – неотъемлемая основа памятника; его вневременной характер преодолевает тоску и страх; это свойственно даже надгробию – и в первую очередь ему. Вершина искусства: форма отвергает смысл, погребает саму смерть. Тадж-Махал, усыпальница султанши, восхищает белизной, изяществом, цветением. Подобно стихам или трагедии, монумент преобразует ужас перед ходом времени, тоску перед лицом смерти – в величие.

Однако «долговечность» памятников не должна вводить в заблуждение. Выражаясь так называемым современным языком, она не вполне достоверна. Она подменяет грубую реальность материальным воплощением видимости, превращая тем самым в видимость саму реальность. Долговечность есть лишь воля к сохранению во времени; нетленность монумента несет на себе печать воли к власти. Только Воля в ее самых разработанных формах – воля к могуществу, воля к воле – способна преодолеть смерть или полагать, что преодолевает ее. Знание бессильно и отступает перед пропастью. Благодаря монументу и деятельности архитектора-демиурга пространство смерти отрицается, преображается в пространство жизни, продолжающее тело, но служащее тому, что объединяет религию, (политическую) власть и знание.

Для определения монументального пространства следует ограничить влияние семиологии (кодификации) и символического толкования. «Ограничить» – не значит отвергнуть или отбросить. Не потому, что монумент не является результатом практики означивания, определенного смыслополагания, но потому, что он не сводится ни к языку или дискурсу, ни к категориям и понятиям, выработанным с целью изучения языка. Сложность пространственного произведения (монумента, архитектурного творения) иная, нежели сложность текста, прозаического или поэтического. Перед нами текстура, а не тексты (о различии между ними мы говорили выше). Как мы знаем, текстура состоит из пространства, как правило довольно обширного и покрытого разного рода сетями; монументы служат их точками опоры, соединения, стыковки; социально-практические действия выражаются в дискурсе, но не получают в нем объяснения; они совершаются, но не прочитываются. Монументальное произведение, как и произведение музыкальное, имеет не означаемое (или несколько означаемых), но смысловой горизонт: определенное или неопределенное множество смыслов с изменчивой иерархией; тот или иной смысл выходит на передний план на какой-то момент, благодаря некоему действию и в связи с ним. Социально-политическая функция монументального произведения принадлежит к различным «системам» и «субсистемам», кодам и субкодам, из которых образуется и складывается данное общество. Функция эта выходит за рамки кодов и субкодов: это сверхкод, ибо он стремится к тотальному присутствию и тотальному освоению. Если в социальной практике имеют место следы насилия и смерти, негативизма и агрессии, монументальное произведение стирает их и заменяет спокойной силой и уверенностью, поглощающей насилие и ужас. Монументальное пространство мгновенно растворяет в себе смертоносный момент (элемент) любого знака. В пространственном произведении и благодаря ему пространственная практика преодолевает ограниченность других «практик означивания», других искусств, в том числе так называемых литературных текстов; наступает консенсус, полное и глубокое согласие. Греческий театр предполагает трагедию и комедию, то есть присутствие народа данного полиса и его согласие со своими героями и богами. Музыка, хор, маски, амфитеатр театрального пространства сливаются с языком и актерами. Пространственное действие (на время) преодолевает любые конфликты, хоть и не разрешает их, позволяя перейти от повседневных забот к коллективной радости.

Переворот происходит, когда монумент лишается своего величия или достигает его благодаря открытому притеснению и угнетению. Когда субъект (город, народ) распадается, верх берет постройка, здание со своими функциями; одновременно в городе, в народе, жилищная среда берет верх над образом жизни. Победа здания начинается со складов, казарм, ангаров, доходных домов. Здание обладает определенной функцией, формой, структурой, а не объединяет в себе все (формальные, функциональные, структурные) моменты социальной практики. Распавшаяся структура ткани, то есть улицы, подземелья, окраины, порождает уже не согласие, а насилие – уже потому, что локусы, формы и функции больше не объединены, не присвоены единым центром: монументом. Пространство в целом оказывается начинено взрывным насилием.

Соотношение сил между монументом и зданием изменилось. Здание соотносится с монументом так же, как повседневность – с праздником, продукт – с произведением, переживание – с восприятием, бетон – с камнем и т. д. Здесь намечается еще один диалектический процесс, столь же широкий, как и предыдущие. Как выйти за рамки противоречия между зданием и монументом и преодолеть его? Как придать ускорение процессу, который привел к разрушению монументальности и способен восстановить ее, уже с опорой на здания, воспроизвести единство на новом, более высоком уровне? При невозможности диалектического преодоления ситуации происходит застой; грубое взаимодействие, простая смесь «моментов» порождают пространственный хаос. Здание с жилыми помещениями обретает признаки монумента: сначала фасад, затем внутреннее устройство. В жилище зажиточного класса появляется налет «социализации»: возникают вестибюли и иные структуры приема гостей, бары, места для встреч и эротики (диваны и пр.) – отдаленное подражание аристократическим дворцам и особнякам. Параллельно (распавшийся) город охвачен не менее поверхностной «приватизацией»: отсюда городская мебель, «дизайн», создание искусственной окружающей среды. Перед нами уже не трехчленный диалектический процесс, позволяющий разрешить противоречие и «творчески» преодолеть конфликтную ситуацию. Перед нами застывшая оппозиция, члены которой, каждый со своим значением, сталкиваются «лбами», а затем смешиваются в общей путанице.

 

III. 15

Понятие монумента отнюдь не сводится к указанным особенностям. Во избежание ошибок разберем его определение «от противного». Монумент не может быть осмыслен ни как собрание символов (притом что всякий монумент несет в себе символы, порой архаичные и загадочные), ни как последовательность знаков (притом что всякий монументальный ансамбль состоит из знаков). Он не является ни предметом, ни суммой различных предметов, притом что его «предметность», его статус социального объекта постоянно подчеркивается либо грубыми, либо, напротив, мягкими материалами и объемами. Он – не скульптура, не геометрическая фигура, не результат использования материальных приемов. Оппозицию «внутреннее – внешнее», необходимую, обозначенную порогами, дверями, дверными и оконными проемами, часто недооценивают, но для определения монументального пространства ее недостаточно. Она детерминирована тем, что может происходить внутри и вовне, а следовательно, тем, что там происходить не может и не должно (предписанное и запретное, «сценическое» и обсценное). Пустота оказывается заполненной: алтарь, неф собора. Полнота может обернуться почти гетеротопической пустотой в определенном локусе: своде, куполе. Например, Тадж-Махал строится на преображении полноты изгибов и кривых линий в драматическую пустоту. Акустические, жестикуляторные и ритуальные процессы, элементы, образующие крупные блоки, единицы церемониала, разломы, открывающиеся в безграничное, последовательность значений – все это оформляется в единое целое.

Эмоциональный – а значит, телесный, связанный с симметрией и ритмами – уровень претворяется в «свойство» монументального пространства, в упорядоченную символику, чаще всего неотделимую от политико-религиозного целого. Использование пространства подчинено жесткому порядку; его составляющие распределяются по трем уровням: первый уровень – аффективный, телесный, переживаемый и выраженный в слове; второй уровень – восприятие, социально-политические значения; и третий – осмысление: письмо, знания, объединяющие членов общества вокруг «консенсуса» и сообщающие им статус «субъектов». Монументальное пространство создает возможность для постоянного перехода от слова частного (разговоров, бесед) к слову публичному – речи, проповеди, призыву, театрализованным речам.

Поскольку поэт выражает в стихотворении некий образ жизни (любви, чувства, мысли, наслаждения или страдания), монументальное пространство имеет некоторые аналогии с возникновением и бытованием поэзии. Однако его легче понять по аналогии с театральными (диалогическими) текстами, нежели с текстами стихотворными и литературными, монологическими.

Монументальное пространство имеет не только пластические, доступные взгляду свойства. Оно обладает и свойствами акустическими, и, если их нет, монументальности чего-то недостает. Сама тишина в церковном здании по-своему музыкальна. Пространство клуатра, собора, измеряется на слух; здесь разносятся, отражаясь, звуки, голоса, песнопения; в этом пространстве действует механизм, подобный механизму основных звуков и тембров. Или механизму голоса, читающего текст с выражением. Архитектурный объем обеспечивает соответствие присутствующих в нем ритмов (передвижений, ритуальных жестов, процессий и шествий) и их музыкального звучания. Именно так, на этом незримом уровне тела обретают себя. Там, где эхо не преломляет присутствие людей в акустическом зеркале, роль посредника между живым и неживым выполняет предмет: колокола и колокольчики (приводимые в движение ветром), фонтаны или ручейки, иногда птицы или животные в клетках.

Возможно ли выявить в монументальном пространстве два процесса, которые некоторые психоаналитики и лингвисты рассматривают как первичные:

a) перенос, то есть метонимию, переход от части к целому, примыкание;

b) конденсацию, то есть замену, метафору, подобие?

Безусловно – до некоторой степени. Социальное пространство, пространство спациальной практики и более или менее кодифицированных отношений общественного производства, труда и не-труда, конденсируется в пространстве монументальном. Термин «социальный конденсатор», предложенный русскими архитекторами в 1920-х годах, имеет всеобщее значение. «Свойства» пространственной текстуры концентрируются вокруг определенной точки: алтаря, трона, резиденции, президентского кресла и т. д. Тем самым каждое монументальное пространство становится метафорической и едва ли не метафизической опорой данного общества; религия и политика, используя механизм замен и подмен, символически (церемониально) обмениваются своими атрибутами – атрибутами власти; сила сакрального и сакральность силы, перетекая друг в друга, еще более укрепляются. Горизонтальную последовательность локусов в пространстве сменяет вертикальное напластование, иерархия, повторяющая пути к локусу, где сосредоточена власть, к расположению таких локусов. Любой предмет повседневной практики – ваза, сиденье, одежда, – будучи перемещен в монументальное пространство, преображается: ваза становится священным сосудом, одежда – торжественным облачением, сиденье – престолом. Пресловутая граница, разделяющая, согласно школе Соссюра, означающее и означаемое, переносится туда, куда угодно социальному заказу: отделяет сакральное от светского, пресекает жесты, не вписывающиеся в монументальное пространство, – иначе говоря, устраняет обсценное.

Да, но это почти ничего не объясняет! Все сказанное описывает любую «монументальность», не уточняя, какая власть в ней действует. Обсценное – общая категория социальной практики, а не процессов означивания как таковых: исключение сцены проговаривается пространством молча.

 

III. 16

Сложность социального (в данном случае монументального) пространства становится очевидной, когда анализ высвобождает, вскрывает его противоречия; в том, что казалось простым, оказывается сложным. Противоречия эти не принадлежат ни к объективному геометрическому пространству (квадраты, прямоугольники, круги, кривые линии, спирали), ни к пространству ментальному (логическая принадлежность и когерентность, связь предикатов с существительными и т. д.). Мы имеем дело прежде всего с уровнями, слоями и отложениями восприятия, репрезентации, пространственной практики, предполагающими, полагающими, налагающимися друг на друга. Восприятие входа в монументальное здание и даже в простое здание или хижину – не менее сложная последовательность действий, чем речевой акт, высказывание, предложение, цепочка фраз. Однако, несмотря на аналогии и корреляции между маршрутом и дискурсом, их сложности не изоморфны, не определяются в соотнесении друг с другом. Они различны.

a) Уровень особенного располагается вокруг тел (вокруг каждого тела и вокруг их сочленений); он служит их продолжением в (эмоционально окрашенных) локусах, несущих в себе противоположные свойства: благоприятное и неблагоприятное, женское и мужское; локусы несут в себе эти свойства и наделяют их символической властью. Данный уровень подчиняется законам симметрии и асимметрии, иногда меняя их местами. Такие маркированные (особо ценные) локусы в ментальном пространстве не разъединяются, существуют нераздельно. Что же их связывает? Ритмы, семиологические дифференциалы.

b) Этот уровень путем ряда трансформаций встраивается в следующий – уровень общего, то есть социальной практики: в пространство политического слова, порядка и распорядка с его символическими, зачастую религиозными атрибутами, а иногда просто символами власти и насилия; в пространство деятельности, а значит, разделения труда между полами, по возрастам, группам – а значит, в пространство сообществ (деревень, городов). Здесь ритмы, тела, слова подчинены принципу совместного существования; они предписаны, а нередко и записаны.

c) Наконец, уровень особенного в измененном виде вновь возникает в частных характеристиках, которыми наделяются группы, прежде всего семьи, в определенных пространствах, разрешенных или запретных.

 

III. 17

Ход анализа возвращает нас к прозе мира – зданию, противостоящему (или примыкающему к) поэзии-монументу. Здание господствует в капиталистическом пространстве, оно – его однородная матрица; оно сочетает в себе объект контроля со стороны власти и объект торгового обмена. Ниже мы подробно покажем (в политическом и экономическом плане), что здание есть насильственная конденсация общественных отношений. Оно покрывает собой всю парадигму пространства, редуцируя ее: господство – присвоение (с упором на господство технологий); произведение – продукт (с упором на продукт); непосредственное – опосредованное (с упором на опосредование и посредников, от технического оснащения до финансовых промоутеров строительных операций). Оно редуцирует оппозиции и значимые ценности: в частности, наслаждение и страдание, использование и труд. Начиная с XIX века грубая конденсация социальных атрибутов наглядно проявляется в стилистике административных зданий, школ, вокзалов, мэрий, префектур, министерств. Не меньшее значение, нежели конденсация, имеет перенос различных видов деятельности; «оснащение» действует весьма эффективно. Благодаря ему деятельность – в том числе досуг, спорт, игры – оказывается локализована, привязана к определенным «точкам», специальным «локусам», соотнесенным с ней столь же четко, как предприятие с трудом. Они реализуют «синтагматическую» связь видов деятельности в социальном пространстве как таковом, то есть в пространстве экономических законов капитала, социального господства буржуазии и политической власти государства.

Относится ли глобальное пространство к сфере архитектоники, анализ которой подходит к концу, открывая перед нами новые перспективы исследования? Нет. По нескольким причинам. Во-первых, в глобальном пространстве действуют диалектические процессы. Процессы эти не сводятся к бинарным оппозициям, к отношениям контраста и взаимодополняемости, к эффектам миража и удвоения, несмотря на то что эти эффекты и оппозиции являются его неотъемлемой составной частью. Они необходимы, но недостаточны. В глобальном функционируют триады: трехчастные конфликты и сочленения. Наиболее существенное из этих сочленений можно обозначить уже сейчас. Капитализм не поддается анализу и объяснению через бинарные оппозиции – буржуазия и пролетариат, заработная плата и доход, производительный труд и паразитизм. Он состоит из трех элементов, трех членов, трех моментов: земля, труд, капитал, иными словами, рента, заработная плата, доход; эти три элемента образуют глобальное единство: прибавочную стоимость.

Во-вторых, глобальное существует и воздействует иначе, нежели частное. Подобно языку, глобальное пространство (пространство между монументами и зданиями – улицы, площади) оказывает не только коммуникативный эффект, но и противоречивые эффекты насилия и убеждения, (политической) легитимации и дискредитации. Действенность глобального пространства, несущего в себе следы властных установок и предписаний, проявляется на указанных выше уровнях: архитектурном (монумент-здание) и урбанистическом. Его значения определяются жителями и для жителей – вплоть до сферы «частной» жизни, до той степени, до которой жители принимают сферу «публичную» и испытывают ее воздействие.

Таковы предпосылки для дальнейшего анализа.

 

IV. 1

Подведем итог сказанному выше. Социальное пространство, поначалу биоморфное и антропологическое, стремится выйти за пределы своей непосредственной данности. Но ничто не исчезает полностью, а то, что сохранилось, представляет собой не просто след, воспоминание или пережиток. В пространстве все предшествующее становится опорой последующего. Предпосылки данного социального пространства по-прежнему обладают внутри этого пространства собственной временной протяженностью и актуальностью. Первичная природа существует в «природе вторичной» (во всецело искусственном, благоприобретенном смысле): в городской реальности. Архитектоника описывает, анализирует, объясняет эту устойчивость, суть которой сводится к некоторым метафорам: «слои», царства, отложения и пр. Наша книга – это попытка собрать воедино и сгруппировать все, что рассеяно по отдельным частным, специальным наукам: этнологии, этнографии, социально-экономической географии, антропологии, истории, в том числе доисторического периода, социологии и т. д.

Пространство в подобном понимании можно назвать «органическим». В прямой, не опосредованной связи между группами и внутри каждой группы, между «обществом» и природой, занятое пространство непосредственно проявляет устройство данного социума, его базовые отношения. Такие отношения почти не оставляют места абстракции. Они действуют на уровне пола, возраста, крови, а ментально – на уровне беспонятийного «образа»: устной речи.

Антропологи показали, что пространство, которое населяет та или иная группа «дикарей», соответствует иерархической классификации членов общества, обеспечивая ее постоянное присутствие и актуализацию. Члены архаического общества повинуются социальным нормам данного общества, сами того не зная, – то есть не зная этих норм как таковых. Они живут ими в пространстве, не в неведении, не безотчетно, но непосредственно. Это в полной мере относится к французской, итальянской, турецкой деревне, при условии, что мы принимаем во внимание факторы, вторгающиеся в ее пространство извне и издалека: рынки, социальные абстракции (деньги и т. п.), политическую власть. Ближний порядок, соседство, и порядок дальний, государственный, разумеется, больше не совпадают: они либо сталкиваются, либо проникают друг в друга. А потому «архитектонические» детерминанты и принадлежащее им пространство не исчезают никогда: они сохраняются в обществе, претерпевая все более глубокие изменения. Эта подспудная преемственность характерна не только для пространственной реальности, но и для репрезентаций. В предсуществующем пространстве, наряду с устойчивыми спациальными конструкциями, заложены и пространства репрезентации с присущей им образностью и мифологией: то, что часто именуют «культурными моделями» (используя понятие «культура», источник всяческой путаницы).

Если познание, изучая «жизнь», исходит из репрезентаций пространства и упускает из виду переживание, оно оказывается в ловушке. «Объектом» познания является дробная, изменчивая связь между сложившимися репрезентациями пространства и пространствами репрезентации (с их носителями); «объект» предполагает и объясняет «субъекта» – того, в чьей пространственной практике соединяются переживание, восприятие и осмысление (знание).

Тем самым «наше» пространство остается определенным (и определяющим) под всеми последующими отложениями истории, накоплениями, исчислениями. Мы имеем дело со свойствами пространства, а не свойствами, заключенными в пространстве (согласно позднейшей репрезентации). Образуют ли эти свойства «культуру» или «культурные модели»? Для анализа подобные слова почти ничего не дают.

Свойства пространства, имеющие генезис и датировку, длятся во времени, пока существует их пространственная основа (населенный пункт, церковь, храм, замок и т. д.); без нее они бы исчезли. Последним, неустранимым – и плохо поддающимся определению как таковое: как абсолют в рамках и недрах относительного – основанием пространства остается природа, пусть даже отринутая, раздробленная, локализованная.

Христианская традиция донесла до современности унаследованное от Рима и римлян пространство, полное магически-религиозных существ мужского и женского пола: злокозненных и благодетельных, связанных с землей и подземным миром (мертвецы), но повинующихся ритуалам и заклинаниям. Античные репрезентации пространства – небесный свод и небесные сферы, Средиземное море как центр обитаемой земли – ушли в небытие. Однако пространства репрезентации уцелели: земля мертвецов, хтонические и теллурические силы, глубина и высота. Искусство (живопись, скульптура, архитектура) черпало и до сих пор черпает из этих источников. В Средние века культура (нынешняя не-культура) занимает эпическое пространство – пространство романсеро, легенд Круглого стола, – где реальность сплетается со сновидением: конные рыцари, Крестовые походы, турниры, смесь войны и празднества. Оно не совпадает, но самым тесным образом связано с организационно-правовым пространством римского мира и бесконечно отсылает к мелким локальным божествам. Что касается поэтического пространства легенд и мифов – лесов, озер, океанов, – то оно с XVII века соперничает с пространством бюрократическим, политическим, которое устанавливают национальные государства. Оно служит его дополнением, «культурной» изнанкой; это романтическое пространство репрезентации восходит (наряду с романтизмом) к варварам-германцам, которые разрушили римский мир и провели первую на Западе крупную аграрную реформу.

Вернуть современную форму к непосредственному состоянию через «исторические» опосредующие элементы – значит воспроизвести ее формирование в обратной последовательности. Нередко между пространствами репрезентации и входящей в них символикой случаются конфликты – в частности, между сферой воображаемого, унаследованной от греко-римской (иудеохристианской) традиции, и романтической образностью природы. Они накладываются на противостояние рационального и символического. Городское пространство и в наши дни видится двояким: оно содержит множество сакральных и проклятых локусов, связанных с мужским или женским началом, изобилующих фантазмами и фантасмагориями, но одновременно является рациональным, государственным, бюрократическим; монументальное приходит в упадок и перекрывается различными коммуникациями и многообразными информационными потоками. Оно требует двойного прочтения: как абсолютное (видимое) в относительном (реальном).

Фантазия искусства способна соотнести современное, близкое, репрезентации пространства – с далеким, с природой, символами, пространствами репрезентации. Гауди, подобно Лотреамону в поэзии, заставил архитектуру пройти испытание бредом. Его Sagrada Familia, собор Святого семейства – это не доведенное до предела барокко, как считается в общепризнанных диссертациях и классификациях. В Sagrada Familia, локусе смеховой сакрализации (высмеивающей сакральное), современное пространство и архаическое пространство природы взаимно разрушаются. Намеренный подрыв пространственных кодификаций, вторжение природного, космического плодородия порождают невероятное, головокружительное «обесконечение» смысла. Здесь действует сакрализирующая сила, пребывающая по эту сторону общепринятой символики и по ту сторону расхожих значений, не совпадающая ни с силой государства, ни с силой Церкви, или художника, или теологического божества; это сила природного начала, дерзко отождествляемая с божественной трансценденцией. Модернизированная ересь нарушает репрезентации пространства и превращает их в пространство репрезентации, где божественное говорит языком пальм и листвы. Отсюда – потенциальный эротизм, связанный с сакрализацией жестокого эротико-мистического наслаждения, оборотной стороны, изнанки радости. Современная «реальность» есть обсценное: это обозначено всей постановкой и постановщиком, архитектором Гауди.

В расширяющемся, множащемся городе воспроизводимость (биологическая, социальная, политическая) обеспечивается жилищной средой. (Капиталистическое) общество перестало сводить воедино составляющие его элементы или пытаться достичь их тотальной интеграции вокруг монументов. Теперь оно стремится внедриться в здание. Жилищная среда – субститут древней монументальности, контролируемый государством, которое держит под надзором и производство, и воспроизводство, – отсылает к космическому природному началу (воздух, вода, солнце, «зеленые зоны»), одновременно сухому и фиктивному, половому размножению, семье, семейной ячейке, биологическому воспроизводству. Коммутируемые, переместимые, взаимозаменяемые пространства различаются по своей «причастности» к природе (которую они одновременно отсекают и уничтожают). Значение их обеспечивается пространством семьи, связанным с природным началом через половое размножение, а также социальной (пространственной) практикой. Единство общества, раздробленного многочисленными границами и расслоениями, восстанавливается на уровне семейной ячейки, с помощью и во имя тотального воспроизводства. Воспроизводство производственных отношений функционирует в полной мере при разрыве социальных связей и благодаря ему; верх берет единственное «присвоенное», символическое семейно-бытовое пространство (семья и повседневность). Что возможно, лишь когда репрезентации пространства (карты и планы, транспорт и связь, изобразительная или знаковая информация) постоянно отсылают к пространству репрезентации (природе, плодородию) в повседневной, обиходной практике. Их взаимное соотнесение, колебание от одного к другому выполняет идеологическую функцию, подменяя собой внятную идеологию. Пространство превращается в ловушку постольку, поскольку не поддается непосредственному осознанию. Возможно, отсюда и пассивность «пользователей». Только «элита» видит западню и избегает ее. Именно этим можно объяснить элитарный характер протестов и критики. Пока вся тяжесть социального контроля за пространством ложится на пользователей, не отказывающихся от привычной, близкой повседневности.

Однако эта привычная близость распадается. Абсолютное и относительное также стремятся разделиться. Повседневность, искаженная или превращенная в фетиш, сакрализованная и профанируемая, оправдание власти и бессилие, фиктивный локус наслаждения, не выдерживает этих противоречий.

Таким образом, устойчивые элементы в пространстве создают почву не только для двойной идеологической иллюзии (непрозрачность-транспарентность), но и для гораздо более сложных отсылок и подмен. Поэтому социальное пространство лишь частично проявляется и объясняется через намеренный процесс означивания, последовательность или наслоение кодов, импликацию форм. Диалектические процессы надстраиваются над вписанными друг в друга классификациями, кодировками, логическими импликациями, переводя их на новый уровень. Речь здесь идет о процессах «непосредственность – опосредующие моменты» и/или относительное – абсолютное.

О символах и символике пишут много и плохо, забывая о том, что некоторые, если не все символы, прежде чем что-то символизировать, существовали материально, конкретно. Лабиринт был изначально военно-политическим сооружением, призванным сбить врагов с пути и с толку. Впоследствии лабиринт – дворец, укрепление, убежище, ограждение – наделяется символическим существованием (матка), а еще позже обретает смысл модулятора оппозиции «присутствие – отсутствие». Что касается зодиака, то он представляет собой горизонт скотовода, затерянного среди необъятных пастбищ, образ разметки пространства и ориентации в нем.

В абсолютном пространстве изначально, в самой его основе, присутствует элемент относительности. А относительные пространства обнимают собой абсолют…

 

IV. 2

Колыбелью, источником (если угодно) абсолютного пространства служит фрагмент пространства земледельческо-скотоводческого: совокупность локусов, поименованных и обработанных земледельцами, скотоводами-кочевниками или полукочевниками. Участок пространства усилиями хозяев или завоевателей получает иное назначение. С этого момента он оказывается трансцендентным, сакральным (отмеченным божественными силами), магическим, космическим. При этом, как ни парадоксально, такое пространство по-прежнему воспринимается как природа; более того, его тайну, его сакрально-проклятый характер приписывают природным силам, тогда как на самом деле он оторван от природного контекста действующей политической властью и именно этим отрывом обусловлен его смысл.

Вокруг такого ядра органической когерентности, центра времени, ибо центра пространства, более или менее «гармонично» распределяется уже достаточно плотное население. В действительности гармония между ядром и его окрестностями возникает лишь при стечении определенных обстоятельств, по «исторической» случайности. Чаще всего религиозный и политический центр, напротив, несет на себе печать конфликтных отношений города и деревни (городского пространства – сельского пространства). Угрозы, связанные с этим локусом, вызывают к жизни защитные, предохранительные ритуалы, которые сообщают центральному пространству его религиозно-магический характер.

Город с его пространством живет за счет окружающей деревни; он облагает данью земные плоды и сельскохозяйственные работы. Следовательно, по отношению к деревне он играет двоякую роль: группа, завладевающая излишками земледельческого общества, и группа, наделенная административными и военными возможностями, а значит, способная обеспечить защиту. Иногда в нем усиливается один аспект, иногда другой. Присваивая сельское пространство, город обретает то материнскую (ссыпает в кладовые, делает запасы, использует часть излишков для выгодного обмена, переуступая некоторое их количество заинтересованным лицам), то мужскую, отцовскую реальность (эксплуатирует и защищает, защищает и эксплуатирует; обладает властью, надзирает, устанавливает правила, иногда – как на Востоке – организует сельскохозяйственное производство, берет на себя крупные работы: строительство плотин, ирригационных и дренажных сооружений и т. д.).

Город, городское пространство живет в симбиозе с пространством сельским, порой с трудом удерживая его под контролем: случаются крестьянские бунты; сдерживать же скотоводов, кочевников и полукочевников, городу сложно всегда, они – его возможные завоеватели.

Город-государство устанавливает единый центр и сам превращается в центр, особый локус в окружении периферии, отмеченной его влиянием. Отныне необъятное предсуществующее пространство видится воплощением божественного порядка. Но город выступает в качестве места, притягивающего к себе все, что находится поблизости, в том числе природное и божественное, силы зла и добрые силы земли. Городское пространство как образ мира (imago mundi) отражается в пространстве сельском, которое город в обоих смыслах содержит как таковое; в этих отношениях, наряду с экономическими, религиозными и политическими детерминантами, присутствует символика, элемент образности, отражения: город смотрится в своего двойника, вслушивается в свой отголосок, в свое эхо; он самоутверждается, созерцая себя с вершины своих башен, ворот, колоколен в сформированном им самим пейзаже – в своем произведении. Вместе с окрестностями он представляет собой текстуру.

Абсолютное пространство, хранитель гражданского единства и, как следствие, связи между всеми членами города-государства, в том числе местными жителями, вбирает в себя в сжатом виде все разрозненные силы (или, если угодно, выглядит их собирателем). Что здесь первично – силы смерти или силы жизни? Абстрактный вопрос: они неразделимы. Живые связаны с мертвыми в рамках этого единства точно так же, как и живые между собой, особенно в том (отнюдь не редком) случае, когда город, средоточие богатства, получает конкретное воплощение в фигуре монарха. То есть абсолютное пространство есть также (и в первую очередь) пространство смерти: пространство ее абсолютной власти над живыми, которая частично переходит на единственного государя. Пространство могил и надгробий с его двойственностью – красивой формой и ужасным содержанием – принадлежит к абсолютному пространству. Формальная красота рождает мавзолей, пустой, хотя и почитаемый монумент. Устрашающее политическое содержание рождает место с привидениями, живыми мертвецами, прекрасным примером которого служит христианское кладбище, имеющее, впрочем, одно достоинство: оно делает бессмертие демократичным.

Абсолютное пространство почти везде, во всех обществах, несет в себе смыслы, обращенные не к разуму, а к телу; оно угрожает, взыскивает, вызывает постоянные эмоции. Абсолютное пространство «переживается», а не осмысляется; оно – скорее пространство репрезентации, нежели репрезентация пространства; когда его начинают осмыслять, оно постепенно утрачивает свою значимость и исчезает.

У такого пространства есть измерения, пусть и не совпадающие с измерениями абстрактного (евклидова) пространства. Направления в нем – левое – правое и особенно верх – низ – приобретают символическую нагрузку. Как мы уже знаем, у него есть три уровня: поверхность, высота, глубина. Иными словами, земля, которую обрабатывают и которой управляют люди; провалы, пропасти; высоты, вершины. Уровни эти проявляются в абсолютном пространстве по-разному. Высота, вертикаль приобретают особый, иногда тотальный смысл (знание, власть, долг), который, однако, варьируется в разных обществах и «культурах». В целом горизонтальное пространство символизирует покорность, вертикальное – силу, мощь, а подземное – смерть. Подобные утверждения суть категорический ответ на вопрос о смысле; их призвано скорректировать понятие двойственности: смерть нигде не воспринимается как «чистая смерть», «чистое небытие», власть – как «чистая» власть; то же относится к покорности, знанию, мудрости и т. д. Тем самым уточняется и понятие абсолютного пространства. Однако даже в таком смягченном виде абсолютное пространство сохраняет свои основные черты. Для окружающих это истинное пространство, пространство правды в ее ярких проявлениях (разрушающих видимости, то есть иные времена и иные пространства). То есть это пространство, пустое или наполненное, принимает в себя и стимулирует как социальную энергию, так и природные силы. Оно близкое и мифическое, оно порождает время, циклы. Само по себе, в «абсолютном» смысле, абсолютное пространство не находится нигде. У него нет своего локуса, ибо оно объединяет все локусы и обладает лишь символическим существованием. Что сближает его с вымышленно-реальным пространством языка и тем ментальным пространством, чудесным (фиктивным) образом изъятым из спациальности, в котором оформляется сознание «субъекта», или «самосознание». Оно находится во владении касты священнослужителей, касты освящающей. Освящение же метафизически отождествляет любое пространство с основным сакральным пространством. Пространство алтарей и святилищ есть абсолютное пространство даже в маленьком храме, в скромной сельской церквушке. Пространство же гробницы, если в ней не покоится божество или царь, всего лишь походит на пространство рождения, смерти, забвения. Абсолютное, а значит, религиозно-политическое пространство предполагает наличие религиозных институций, которые подвергают его двум главным процедурам: идентификации и имитации. Эти ментальные категории, ставшие впоследствии категориями воображаемого и рефлексии, возникают как пространственные формы. С помощью данных процедур происходит физическое расширение абсолютного пространства в пользу касты священнослужителей и политической власти, которой эта каста служит или которой обладает сама.

«Абсолютность», которая с помощью ритуалов может быть связана с любыми локусами, а значит, и отделена от них, нуждается в обозначении, метке. Она порождает различные формы, и формы, образы мироздания, наделяются ею: квадрат или мандала, круг или шар, или треугольник, или некий рациональный объем, вместилище божественного начала, или крест…

В греческом варианте абсолютное пространство может не иметь содержимого. Храм (например, Парфенон) делится на следующие части: портик (πρόναος), жертвенник (ναός) и опистодом (ὀπισθόδομος), тайное обиталище божества: мысли. У него нет фасада, только грани. Здание имеет круговой фриз. Человек может обойти его со всех сторон, но это не «объект»: его можно постичь лишь мыслью, воспринимающей его как целое, то есть вместе со смыслом. Кривые линии кажутся прямыми, и это намеренный эффект: глаз спрямляет «незаметную» кривизну, присутствующую в очертаниях колонн, в линиях антаблемента. Кривая у греков растворяется в прямой, которая тем самым утрачивает жесткость, но, смягчаясь, по-прежнему соответствует Логосу. Ибо такие корректировки требуют тщательных расчетов.

Объем, воспринимаемый и осмысляемый, освещенный лучами солнца и разума, воплощает в себе космос. Он пуст или полон мыслью. Такова и агора. Она – часть абсолютного, религиозно-политического пространства, его средоточие. Она пуста: она должна быть пустой, чтобы на ней могла состояться экклесия (собрание свободных граждан). Римский форум, заполненный объектами и вещами – государственными монументами, трибуной, храмами, рострами, а позже и тюрьмой, – отрицает греческое пространство.

Здесь вновь, хотя и при ином подходе, намечается уже знакомая нам идея, ключ к греческому «чуду»: простая идея единства. «Строительство и искусство у греков, – писал Виолле-ле-Дюк, – суть одно и то же: форма и структура тесно взаимосвязаны», тогда как в римском пространстве они разграничены, разделены. «У римлян для каждой постройки есть форма, в которую эта постройка облекается», – продолжает автор. Расположение объемов в базилике или термах призвано отвечать той или иной функции; использование возведенных объемов отделяется от оформления поверхностей, от декора (который добавляют ради украшения на тяжелые объемы из кирпича или блоков, иными словами, из цемента и разновидности бетона). Изобретенные греками ордера (дорический, ионический, коринфский) были самой структурой; понятие структуры заложено в самом понятии «ордер», так что внешний облик и внутренняя композиция (структура) греческих построек неразделимы: первый содержит в себе и определяет вторую. По словам Виолле-ле-Дюка, развивавшего в техническом смысле идеи Гегеля об искусстве и архитектуре Древней Греции, греческий храм невозможно очистить от ордера, не уничтожив сам памятник. Ордер, колонны, капители – не декор. «Греческие ордера представляют собой не что иное, как конструкцию, которой придана была наилучшая внешняя форма, отвечающая ее назначению. Римляне видели в ордерах, заимствованных ими у греков, лишь декоративные детали, которые можно удалить, упразднить, переместить или заменить чем-нибудь другим».

Как следствие, абсолютное пространство на Западе приобрело строгую форму: строго рассчитанный, пустой, замкнутый объем, лежащий в основе рационального целого, Логоса и Космоса. Он несет на себе печать политической религии города-государства и содержит простой, выверенный, методический принцип, ментальный и социальный закон когерентности и устойчивости. Его материальным воплощением служат монументы, отмеряющие время благодаря строгой подгонке материалов, чей объективный порядок – давление вертикалей, физические массы – полностью обеспечивает природное и в то же время рациональное равновесие.

По своему способу восприятия и оформления пространства греки, скорее всего, были преимущественно скульпторами. По словам Гегеля, греки брали материалы из природы (сначала дерево, затем камень), но, наделяя их значениями, сумели придать конкретный, практический характер социальным абстракциям, таким как объединение, убежище, защита. Смысл греческого искусства – в оформлении природы, а значит, пространства (которое Гегель еще считает внеположным ментальному и социальному действию) таким образом, чтобы она служила воплощением и символом богов, героев, царей и вождей. Искусства и особенно скульптуры, как неорганической (архитектурной), так и органической (творения скульптора).

Следует ли признать это основополагающим принципом Запада? Да, но с рядом дополнений. Единство формы, функции и структуры отрицает их право разделиться. Но римляне разъединили соединенное греками. Они вновь ввели различие, относительность, разнообразие целей в греческое пространство, которое могло быть метафизически (навеки) замкнутым благодаря слиянию религиозного, политического с математической рациональностью. Древнегреческий полис, прекрасный, истинный, добрый, строился на отождествлении ментального и социального, высшей символики и непосредственной реальности, пространства мысли и пространства действия; впоследствии эта цельность переродилась. Как показал Ницше, Греция, достигнув вершины, показала путь к упадку. Создало ли римское разнообразие, подчиненное внешнему принципу и воздействующее не одним лишь внутренним единством, возможность для развития? Не исключено.

Позволял ли греческий габитус пространства, одновременно социальный и ментальный, сформулировать основные понятия: форма, функция, структура? Безусловно: философия стремится к их эксплицитной формулировке, и философы – скорее Аристотель, чем Платон, – решают эту задачу. У Платона сияющее единство достигается в онтологической трансцендентности. У Аристотеля оно превращается в теорию дискурса, классификации, когерентности. Будучи сформулированы, эти понятия обособляются; осмысление отделяется от переживания, habitus от intuitus; их предполагаемое единство распадается. Напротив, в римской интуиции подчинение формы, структуры, функции каждой вещи (лучшим тому примером служат Термы) единому материальному (потребность) и правовому (гражданскому) принципу, определяющему социальный узус, оставляет, так сказать, некоторый зазор, который позволяет единству возникнуть. Римское пространство, заполненное множеством объектов (форум), будет продуктивным. И более свободным: свидетельством тому – более широкое использование изгибов, кривых линий. Единство Закона, Права, Собственности, Города-Государства избегает необратимого распада, ибо оно не столько осмысляется, сколько переживается и воспринимается. В Риме потребность носит почти всеобъемлющий характер: и термы, и виллы содержат все, что необходимо телам и умам свободных (и богатых) граждан.

Безусловно, существование города-государства обеспечивается рабами; однако философия истории, которая, именуя себя марксистской, основывает свои оценки только на этом факте и предлагает считать единым рабовладельческий «способ производства», не способна объяснить роль этого города-государства в Афинах и в Риме, роль Логоса-Космоса и римского права.

Связано ли изобретение пространства у греков с их изобретениями в области алфавита, алфавитного письма, графики, арифметики, геометрии? Возможно, однако это всего лишь вспомогательный аспект габитуса. С другой стороны, было бы несправедливо искусственно ограничивать изобретения греков космологическим пространством. Абсолютное пространство всегда порождало разнообразные формы; вряд ли возможно приписывать одни из них разуму, а другие – мифу, неразумию. Подобием греческого Логоса-Космоса служит лабиринт, в символике которого (локально) восстанавливается первичность изначальной тайны, материнского, обволакивающего начала, временных циклов.

Коротко говоря, абсолютное (религиозно-политическое) пространство состоит из сакральных и проклятых локусов – храмов, дворцов, памятных и надгробных монументов, особых, маркированных мест. Многие из которых «запретны». В пределе подобное пространство может просто обозначено, намечено, указано. Например, с помощью камня, воткнутого шеста (чья вертикаль сообщает данной точке пространства высшее достоинство), отверстия, просто ямы. Как правило, его контур задан и четко очерчен, а само оно имеет установленную, значимую форму (квадрата, кривой, шара, треугольника и т. п.). В рассматриваемых нами обществах все определяется, воспринимается, толкуется применительно к этим локусам. Абсолютное пространство не поддается пониманию как совокупность мест и знаков; такой анализ в корне неверен; это пространство, в котором ментальное и социальное неразличимы, которое содержит целиком все существование относящихся к нему групп (прежде всего города-государства) и которое следует понимать как таковое. В этом пространстве нет ни «окружающей среды», ни даже «населенного пункта», отдельного от глобальной текстуры. Различаются ли означающее и означаемое? Безусловно, нет – если понимать это как разграничение, проведенное интеллектом. Скрытое пространство святилища или дворца целиком «раскрывается» пространственным порядком, над которым оно господствует. Политическое означаемое задано в религиозном означающем. Следует ли их различать? Нет, символика еще не отделилась от знаков. «Расшифровка» пространства через связанное с ним время совершается в рамках действия, церемониала: в греческих процессиях, «теориях», то есть зрелищах. Ритуальная, жестикуляторная, а значит «бессознательная», но реальная расшифровка входит в использование такого пространства и в его зрительный образ. Не стоит приписывать греку, восходящему к Парфенону, поведение туриста, который «читает» или «декодирует» представшее ему зрелище в зависимости от своих эмоций и знаний, вероисповедания и национальности. На заре западного мира время включало в себя пространственный код, и наоборот. В тот период еще не было никакого сдвига к эстетству, никакого совмещения эмоций и «переживания» в рамках морали, никаких заранее заданных «расшифровок» произведения, которое когда-то переживалось и воспринималось непосредственно. Мы прибегаем к понятиям intuitus и habitus, чтобы до времени не использовать более поздние понятия, порожденные впоследствии интеллектом (intellectus), то есть чтобы избежать недоразумений и заблуждений. Когда время не отделено от пространства, смысл каждого из них проявляется в другом, причем непосредственно (без опосредования интеллектом).

Абсолютное пространство не регулировало пространство частное (семейное и индивидуальное). Давало ли оно ему значительную свободу? Абсолютное пространство не допускает различия между публичным и частным. Оно включает его в себя настолько, насколько так называемая частная жизнь сама имеет особый религиозно-политический статус: является домашним очагом. Невеликая свобода, позволяющая домам и иным жилищам более или менее скромно ютиться вокруг высоких или низких локусов.

В данном случае устройство пространства у римлян также оставляет больше места разнообразию. Но какой ценой?

 

IV. 3

Поэты в своей возвышенной риторике никогда не забывали о Пропасти, Бездне и их коррелятах – Горных пиках, Вершинах. Данте на заре западной культуры, с несравненной силой описывая Глубины и Высоты (Ад и Рай), слегка пренебрежительно обходит стороной поверхности и поверхностное; впоследствии их реабилитирует Ницше. На контрасте Тьмы и Света, Дьявольского и Божественного строится еще величественная поэтика Гюго. История этих изменчивых отношений между пространством и языком пока плохо изучена.

Хайдеггер в «Бытии и Времени» первым из философов исследовал Mundus – образ, символ, миф. И локус. Он рассматривал «Мир» скорее не как историк, но как философ, антрополог, социальный аналитик.

Mundus. Сакрально-проклятое место, вокруг которого расположилось италийское поселение. Это дыра: свалка отбросов, общественная помойка. Туда сбрасывают мусор, нечистоты, приговоренных к смерти, новорожденного, которого Отец отказывается воспитывать, «поднимать» (то есть оставляет на земле после рождения, а не поднимает над головой в знак второго рождения, уже не биологического, а социального). Дыра имеет глубокий смысл! Она связывает поселение, пространство на поверхности, свет, почву и территорию с подземными пространствами – скрытыми, тайными пространствами плодородия и смерти, начала и конца, рождения и погребения. Подобно кладбищу в более поздние, христианские времена… Это переходный локус: через него души умерших возвращаются в лоно земли, оттуда они выходят, чтобы возродиться. Локус времени, рождений и могил, вагина земли – матери и кормилицы, темный коридор, ведущий из глубин, пещера, выходящая к свету, устье, через которое изливаются тайные силы, уста мрака – mundus устрашает и возносит к славе. Он двойствен: величайшая грязь и величайшая чистота, жизнь и смерть, плодородие и разрушение, ужас и манящие чары. «Mundus est immundus».

Можно ли постичь это странное и мощное присутствие-отсутствие с помощью психоанализа пространства? Да, безусловно; однако не лучше ли будет, оставив в стороне позднейшую рационализацию, представить себе медленное истечение «истории», хранилище, напластование толкований с их ритмами и мифами, италиков, локализующих и фокусирующих свои страхи в безднах? Когда пустота становится центром, причем центром представления о «мире», этот странный факт не может объясняться действием одного-единственного элемента – психики. Подумать только, какое будущее заключало в себе такое пространство репрезентации!

Рим. Город заклинает и изгоняет подземные силы. Чтобы им противостоять, он создает их чувственную репрезентацию. Вечный город вбирает в свой военный, правовой, политический порядок природу, изображая ее. Солдат-гражданин, вождь и отец, отводит женскому началу специальное место в городском пространстве, в репрезентациях и в реальности. Mundus сыграл известную роль в формировании римского мира благодаря своей изнанке и корреляту – фигуре Отца. Отец обретает господство; он становится тем, что он есть, – вождем, солдатом-политиком, то есть Законом и Правом (навязывая их побежденным: организуя победу, раздавая трофеи, заново распределяя локусы, прежде всего землю). Pater-Rex не пассивно претерпевает мир, он переделывает его, пользуясь своей властью и своим правом: Собственность и Владение, Jus utendi et abutendi ограничены не «бытием» других, но правом тех из числа других, кто обладает такой же властью. Pater-Rex, а позже – император, магистрат и жрец заново объединяет вокруг себя пространство – пространство власти.

Так рождается пространственное (социальное) и ментальное устройство, которому суждено произвести западное общество (с его идеологиями). Иными словами: (римское) право, понятия Закона, Владения и Отцовства, юридического и морального.

Когда отцовство подчиняет своему юридическому закону (Закону) материнство, законом мысли становится абстракция. Господство Отца над земной поверхностью, имуществом, детьми, слугами и рабами, женщинами требует абстракции и предполагает ее. Женскому началу остается быт, воспроизводство жизни (вначале неразрывно, до неразличимости связанное с сельскохозяйственным производством), удовольствие и боль, земля и бездна. Отцовской власти сопутствует закон знаков, установленный для природы – с помощью письма, надписей, камня. Переход от материнства, не утратившего пока своего значения (кровные связи), к верховенству отцовства предполагает формирование ментального и социального пространства; в то же время возникает необходимость в частной собственности на земельные владения, в их распределении согласно абстрактным принципам, фиксирующим как границы владений, так и статус владельцев.

Рим. Urbs и Orbs. Античный город-государство осознается, воспринимается как imago mundI. Он объединяет, сосредоточивает все, что рассеяно вокруг него. Он вписан в некую местность и занимает четко определенное, ясно воспринимаемое положение по отношению к окружающему, то есть создает репрезентацию пространства; в мыслях горожан существует не то или иное пространство, но нечто более широкое – репрезентация пространства в целом, земли, мира. В городе же, напротив, формируются пространства репрезентации; свое время и пространство есть у женщин, у слуг и рабов, у детей. В представлении свободного гражданина, солдата и политика, мировой порядок заключен в пространстве и воплощен в его городе-государстве. Прикладное пространство, военный лагерь, подчиняется иному распорядку (жестко симметричное прямоугольное пространство с двумя осями – кардо и декуманусом).

Традиция гласит, что основание Рима совершается по определенному ритуалу. Основатель (Рем), очертив плугом круг, изымает фрагмент пространства из природы и наделяет его политическим смыслом. Основание города (подробности мы опускаем) целиком символично и всецело практично; реальность смыкается со смыслом, а непосредственное – с абстрактным.

Все выглядит так, словно понимание и созидание римского пространства основано на «интуиции». Orbs и Urbs: круговая, но не геометрическая форма. Вытекающая из нее пространственная и правовая рациональность получит развитие во всех основных и наиболее конкретных творениях римского мира: своде, арке, круге (цирке, circulus) и даже римской тоге – по крайней мере, в некоторые периоды она представляла собой круглый кусок ткани с прорезью для головы. Intuitus, противоположность habitus, означает в данном случае не теоретическую, по сути своей интеллектуальную интуицию, но (пространственную) практику, основанную на (также пространственных) репрезентациях.

Пускай путешественник, желающий понять, как зарождается пространство, осмотрит Рим не только мраморный, но и кирпичный; пусть он не только обратит свой взор на Колизей и Форум, несмотря на все их смысловое богатство, но и внимательно приглядится к Пантеону, не слишком задерживаясь на его мраморном фасаде. Изнутри этот знаменитый монумент – образ мира, возникающего в городе, мира, открытого небесным силам, вбирающего всех богов и все локусы. Пускай путешественник отложит путеводители и проанализирует конструкцию этого пространства – образующее его изумительное переплетение кривых, клубок аркад (несущих и нет). Рим являет образ рождения (производства) пространства. Какого? Строго заданного пространства власти. Политическое пространство устанавливается не только деяниями (когда физическое насилие порождает мир, законность, правопорядок); генезис подобного пространства предполагает наличие практики, изображений, символов, возведение зданий, городов, создание локальных социальных отношений.

Как ни парадоксально, именно интуиция в усложненном и обедненном виде станет габитусом. Репрезентация пространства, воплощенная в камне, Городе, патерналистском законе, Империи, превратится в пространство репрезентации. Оно погрузится во вновь обретенный Mundus в усугубленном виде, как инфернальная подземная пропасть. Такое пространство репрезентации, взятое как «основание», создаст почву для возникновения христианства – на протяжении долгого заката Империи и Города, усилиями гениального варвара Августина: «Mundus est immundus».

Подводя итог анализу Рима и римского мира, можно сказать, что в нем выделяется:

a) Двоякая пространственная практика. Urbs связан с сельской местностью, над которой он господствует, Дорогой – гражданской и военной. Римская дорога позволяет Urbs, народу и сенату, утвердить политический центр среди orbis terrarum. Сакральное огороженное пространство отделено от покоренной территории Воротами; они открывают вход и выход, через них проходит императорская дорога, ведущая из Urbs в Оrbs. На противоположном полюсе находится «частная» жизнь, правовое основание которой выстраивается в рамках «политического» общества и на тех же принципах – принципах собственности; римский Дом отвечает строго установленным потребностям.

b) Двоякая репрезентация пространства: кругообразные Оrbs и Urbs с их проемами и производными (арка и свод) и строго прямоугольный военный лагерь с двумя перпендикулярными осями (кардо и декуманусом), замкнутое, укрепленное пространство фортификаций.

c) Двоякое пространство репрезентации: доминирующее мужское начало – военное, властное, правовое; и включенное в общий порядок женское начало, не отвергнутое, но «низвергнутое» в землю, несущее рождение и смерть, «мир».

Три эти детерминанты соответствуют восприятию, осмыслению и переживанию в их всеобъемлющем единстве. Intuitus, в рамках и с помощью устоявшейся в ходе истории пространственной практики, превращается в habitus, вначале прочный, затем пришедший в упадок. На протяжении этого процесса и после на него воздействует intellectus – осмысление, проявляющееся в сочинении Витрувия, а также разного рода речах (Цицерон, Сенека). Эти три элемента с их денотатами и коннотациями влияют на производство пространства, и в результате их взаимодействия первоначальная интуиция становится почти системой: свод с его чарами, арка, акведук. В римском мире организация, мысль и производство пространства идут рука об руку и в почти одинаковом темпе. Под каким знаком? Прежде всего под знаком Закона, а не Логоса.

 

IV. 4

Христианство будет зиждиться на игре слов Mundus и immundus (в сочетании с другой, не менее известной и изощренной игрой вокруг понятий Логоса и Слова). Философия последующего периода – христианского общества – опирается на августиново разделение времени и пространства (субъекта и объекта), умаляющее роль последнего.

В более близкие к современности времена философы под влиянием Маркса переоценивали значение экономики; они то соединяли ее с историей (так называемый исторический материализм), то противопоставляли ее истории (вульгарный экономизм). Тем самым история как условие и фундамент экономики ускользала из их поля зрения. Логос и логика греческого происхождения? Право и закон, восходящие к римлянам? Их статус так и не был определен; одни их фетишизировали, другие развенчивали. Но и Логос, и Право не были лишь идеологиями: они порождали практики. Логика неотделима от знания, а право – от практической деятельности. Относятся ли они к антропологии, к чистой истории? Трудно сказать. Чтобы уточнить их статус, научной мысли следовало бы принимать в расчет пространство – то есть пространство «реальное», а не абстрактное, очищенное и опустошенное, пространство во всех его конкретных модальностях. Разве не были Логика и Право прежде всего формами пространственной организации, предполагающими и включающими в себя репрезентации пространства и пространства репрезентации?

Складывается поразительная во многих отношениях ситуация: «все мы», западные люди, наследники выдыхающейся традиции, приближаемся к концу нашего общества, нашей культуры и цивилизации, не умея даже толком ее описать (капитализм? Иудеохристианство? И то и другое? Культура бестелесности? Разрешительно-запретительное, противоречивое общество? Потребление под руководством бюрократии? и т. п.), и при этом считаем, что нам ближе греческий Логос и Космос, нежели римский Мир – которым «мы», однако, подспудно одержимы.

Греческий Полис с его акрополем и агорой родился из синойкизма (объединения поселений) на возвышенности. В ясном свете. Всегда недалеко от моря с его богатствами. Неведомое, далекое, опасное, но досягаемое будят любопытство, воображение и мысль в их неразрывном единстве.

В риторике позднейших эпох все, что в Греции и в других местах было результатом объединения и определенной практики, превратилось в загадку и чудо. Греческий город не изгоняет подземные силы; он возносится над ними и преодолевает их. А иногда – улавливает (как Элевсин). Пространство репрезентации и репрезентация пространства для граждан-горожан не совпадают, но гармонично сочетаются и согласуются. Мировой порядок и порядок города, дома, три его уровня или части – пространство физическое, пространство политическое (город и его территория) и пространство урбанистическое (внутренность поселения) – обретают единство. Не простое, однородное единство, но единство композиции и пропорций, предполагающее различия и иерархию. Знание и власть, социальная теория и социальная практика обретают общее измерение. То же относится и к времени, к ежедневным и праздничным ритмам, отвечающим устройству пространства, домашнему очагу, очагу общественному (булевтерию на агоре, открытому месту, предназначенному для собраний граждан, политическому центру), к храмам и стадионам.

Все общества, существовавшие в истории, преуменьшали значение женщин и ограничивали влияние женского начала. У греков оно сводится к плодородию поля, которым владеет и которое обрабатывает супруг; оно локализовано в доме – вокруг жертвенника, очага, омфала, круглого, замкнутого, фиксированного пространства; вокруг печи, последней приметы сумрачной бездны. Социальный статус претерпевает те же ограничения, что и статус символический и практический, и оба этих взаимосвязанных аспекта проявляются в спациальности (в пространственной практике).

Следовательно, подземный мир не исчезает. Дневной свет, Зевс и разум победили темные (хтонические) силы. Потерпевшие поражение Титаны ворочаются в глубинах инфернального мира. Страна мертвых полна теней, испивших из Леты. Греческому гению удалось локализовать, определить подземный мир, дать ему имя, подчинить его поверхности, горе, где пасется скот, пахотному полю, морю, которое бороздят форштевни кораблей, перевозящих богатства. Гений греков не господствует над ним, не присваивает себе, как в Риме, но держит его на расстоянии, отводит ему особое место (Дельфы, празднества вакханок). Смысл этих образов заключен не в литературе: напротив, ритуалы и мифологические произведения (от Гесиода до Платона) выражают в образах и символах то, что происходит в социальном пространстве. Рациональная концептуализация возникла у греков позже, когда их цивилизация (вместе с философией) уже клонилась к закату.

 

IV. 5

Аналогичный путь прошли многие общества; откуда же берутся различия между ними? Как получилось, что в разных обществах мужское начало и его господство получили разный статус, по-разному проявлялись и оформлялись? Греция и Италия, сложившиеся под влиянием Афин и Рима, пришли в итоге к совершенно непохожим обществам: одно произвело и передало миру Логос (логику и знание), а другое – Право.

Способен ли психоанализ дать ответ на все эти вроде привычные для него вопросы? Эдипова схема, треугольник, позволяет выстроить лишь весьма механистичное и унифицирующее причинно-следственное объяснение. «Эдипов треугольник» можно обнаружить везде и всюду. Треугольная структура должна стать основой толкования; но если она остается неизменной, то каким образом порождает столь различные следствия?

В нашей книге вопрос ставится иначе: мы рассматриваем социальную практику как продолжение тела в процессе генезиса пространства во времени, а следовательно, в истории, которая также понимается как результат производства.

Следует ли в рамках этой истории отделять мужское начало от вирильности? Рим – царство мужских добродетелей и ценностей, ценностей воина и администратора. Удел Греции – вирильность: та, что постоянно бросает вызов врагам и состязается с друзьями, та, чей смысл и цель – достижение, победа, либо силой, либо хитростью; та, что превыше всего жаждет отличиться, но падает духом из-за мелких забот и своим непостоянством запутывает дело, когда требуется принять долгосрочное решение. Подобная вирильность, возведенная на космический уровень (боги), сохраняет отличительные черты мелких соперничающих групп.

Что касается вирильности и состязательности, то греки различали два применения эристики и агонистики: хорошее и дурное. При дурном применении борьба предполагает уничтожение соперника; при хорошем – возвеличение соперника и стремление его превзойти. Дике, справедливость, разделяет эти аспекты испытания и недоверия, а Гибрис, гордыня, смешивает. Если применительно к Риму и римлянам следует разграничивать первоначальную intuitus и конечный habitus, то в отношении греков это разграничение не работает.

Порождающий образ греческого пространства – это пространство уже полностью сформированное и заселенное по справедливости; это удачное расположение очагов в каждом доме и в полисе: на тщательно выбранной, удобной возвышенности, освещенной солнцем, возле обильного источника. Греческий город с его пространственной и социальной иерархией включает в строго определенное пространство демы, аристократические роды, селения, группы ремесленников и торговцев, создавая из них единое целое – Полис. Это пространство является одновременно средством и целью, познанием и действием, природным и политическим; его населяют люди и монументы, собранные воедино центром: агорой. Храм, высящийся на вершине акрополя, завершает собой спацио-темпоральное пространство. Храм ничего не отображает. «Он просто стоит в долине, изрезанной оврагами и ущельями». Он располагает и объединяет вокруг себя и божества единство отношений, в котором происходят рождения и смерти, несчастья и благополучие, победы и поражения (Хайдеггер). В нем нет ни чистой декоративности, ни чистой функциональности. Пространство, обтесанные камни, геометрическая форма и порядок всей громады неразделимы. Балки и плиты, опоры и колонны задают организацию пространства и распределение массы. Отсюда – необходимость ордеров и их важность. Колонны (дорические, ионические, коринфские) создают ордера, которые являются одновременно и частью общей конструкции, и частью декора. Здесь обретает место сам светозарный космос, подобный красивой шевелюре над благородным челом, не ведающий границы между добрым и прекрасным.

Различие было произведено. Не как таковое – осмысленное, представленное в виде репрезентации. Оно стало частью знания, цепочки высказываний, эпистемологического поля, связанного (или нет) с ядром знания, только в позднейший период, и то косвенно. Осознанное различие всегда редуцировано, уже потому, что оба его члена сравниваются в рамках одной мысли, одного интеллектуального акта. Даже когда этот акт предшествует действию, а практическое действие его реализует, различие оказывается привнесено.

Различие между Космосом и Миром порождается в ходе процесса, именуемого «историческим», причем каждый из двух рассматриваемых членов не ведает о другом или отрицает его. По прошествии значительного времени можно утверждать, что некий образ или понятие пространства обусловлены либо сверху, либо снизу – либо пропастью, либо вершиной, – и делать упор на то или иное направление, ту или иную ориентацию. Безусловно. Но каждый из образов, входящих в оппозицию, сложился сам по себе, а не в противовес другому, ради различия. Различие возникает стихийно: именно в этом состоит разница между различием произведенным и различием привнесенным, как правило редуцированным.

 

IV. 6

Каково же бытование абсолютного пространства? Фиктивное или реальное?

В такой формулировке ответ на вопрос невозможен. Подобная альтернатива приводит к бесконечному колебанию между двумя предложенными терминами. Фиктивно? Конечно! Как может «абсолютное» пространство обладать конкретным существованием? Реально? Конечно! Разве религиозное пространство в Греции или Риме не обладало политической «реальностью»?

Абсолютное пространство имеет лишь ментальное, а следовательно, «фиктивное» существование. Но оно имеет и существование социальное, обладает особой и мощной «реальностью». «Ментальное» «реализуется» в последовательности «социальных» действий, поскольку в Храме, Городе, монументах, дворцах вымысел превращается в реальность. Предложенная постановка вопроса не учитывает или отвергает существование таких произведений, одним своим присутствием преступающих и даже преодолевающих рамки позднейших стандартных категорий – оппозиции «реального» и «фиктивного». Фиктивен или реален храм со всем своим окружением? Реалист видит в нем только камни; метафизик – локус, посвященный божеству. Нет ли в нем чего-то иного?

Это абсолютное пространство никуда не исчезло. Быть может, оно сохранилось лишь в церквях и на кладбищах? Нет. Эго либо прячется в норе собственного «мира», либо взбирается на вершину Логоса. Его голос исходит из пещеры – нередко смрадной, но порой исполненной вдохновения. Пространство слова, фиктивное и реальное, всегда проникает в зазор между ними – в неуловимый промежуток между пространством тела и телами в пространстве (запретным). Кто говорит? И откуда? Ставший привычным вопрос скрывает в себе парадокс: абсолютное пространство, то есть пространство ментальное, проникнутое смертоносной абстракцией знаков, которая стремится выйти за собственные пределы (с помощью жестов, голоса, танца, музыки). Слова пребывают в пространстве – и вне его. Они говорят о пространстве, они вбирают его в себя. Дискурс о пространстве предполагает истину пространства, место которой не в самом пространстве, но в некоем локусе, воображаемом и одновременно реальном (то есть «сверхреальном») – и при этом конкретном – и при этом концептуальном!

Быть может, этот локус, изъятый из природы, но обладающий теми же природными свойствами, что и деревянные и каменные скульптуры, является также и локусом искусства?

 

IV. 7

В ходе длительного упадка Города-Государства-Империи, политически сильной, находящей опору в земле и в собственности на земельные владения, Город исчезает. Вилла, принадлежащая владельцу крупного поместья (латифундии), полностью утрачивает сакральные черты. Она служит воплощением упорядоченной и закрепленной законом спациальной практики скотоводческо-земледельческого пространства – частной собственности на землю. Тем самым она как единица материального производства соединяет в себе характерные общие черты римского общества (порядок, основанный на правовых принципах) с эстетическим вкусом (не особенно изобретательным, но изысканным) и удовольствиями жизни. Свидетельством тому – тексты классической эпохи: Цицерон, Плиний и т. д. Разнообразие пространства при законном преобладании частного, приватного начала сопровождается утратой греческого порядка, распадом единства форма – структура – функция, а также разрывом между декорированными частями здания и частями функциональными, между обработкой объемов и обработкой поверхностей, а значит, между строительством и композицией, архитектурой и городской реальностью. В этом смысле римская вилла (периода поздней империи и ее упадка) оказывается центром производства нового пространства, которому в Западной Европе суждено великое будущее. В ней – секрет устойчивости уходящего римского мира. Вилла не только породит многие наши села и города. В ней заложено понимание пространства, отличительные черты которого проявятся позднее: разъединение составных элементов и, как следствие, диверсификация практик; подчинение единообразному, но абстрактному принципу собственности; воплощение этого принципа в некоем пространстве, ибо жить по нему как таковому невозможно даже для собственника: он относится к праву, а значит, внеположен «переживанию» и стоит, так сказать, выше его.

Римский мир будет двигаться к концу (весьма неблизкому: он не наступил еще и в ХХ веке). Принцип частной собственности, высвобожденный им, оказался плодотворным: он породил пространство. Вековое молчание государства трактуется в официальной истории и у многих историков как небытие, отсутствие исторического существования. Какое заблуждение! На галло-римском Западе сохранятся все самые ценные достижения Рима: искусство зодчества, искусство ирригации и строительства плотин, дорожная сеть, усовершенствованные приемы земледелия (в развитие которого внесли свой вклад и галлы) и, наконец, главное – право (частной) собственности. «Право» это заслуживает обвинения во всех грехах не более, чем деньги или товар. В нем «самом по себе» нет ничего дурного. Принцип собственности, доминируя в пространстве (буквально: подчиняя его доминии), означал отказ от созерцательного отношения к природе, космосу и миру, указывать путь к деятельному господству, к преобразованию, а не толкованию. Быть может, он вел общество, подчиненное его господству, в тупик? Возможно – если брать его в отрыве от всего и возводить в абсолют. Значит, появление варваров пошло на пользу; варвары, совершив насилие над священной собственностью, оплодотворили ее. К тому же их нужно было принять, предоставить им возможность устроиться, оценить VIllae, заставить трудиться галло-римских колонов, подчинив их главам сельских общин, превратившимся в господ. Что касается пространства, то варвары, так сказать, освежили его, вернувшись к более древней системе вех скотоводческо-земледельческого периода (скорее скотоводческого, чем земледельческого).

Иными словами, в эпоху поздней империи и раннего Средневековья, в кажущейся пустоте, на месте абсолютного пространства утверждается пространство новое; оно секуляризирует религиозно-политическое пространство Рима. Возникают предпосылки – необходимое, но недостаточное условие – для его преобразования в пространство историческое, в пространство накопления. «Вилла», превратившаяся, в зависимости от обстоятельств, либо в феодальный домен, либо в деревню, надолго и прочно определяет собой локус: закрепляет на земле хозяйственную единицу и ее устройство.

 

IV. 8

Образ мира, доведенный до изощренного совершенства в (августиновой) теологии, просуществовал весь период заката Римской империи и Римского государства, эпоху господства латифундий и столкновения с варварами-реформаторами. Миллениум в данной перспективе – наиболее плодотворный момент. За внешней пустотой намечаются перемены. Современники охвачены тревогой и страхом, ибо видят одно лишь прошлое. Но пространство уже перестало быть прежним; оно – уже колыбель, место зарождения грядущих преобразований.

Христианство в любых его институциональных разновидностях почитает могилы. Сакральные, отмеченные божественной печатью места – Рим, Иерусалим, Сантьяго-де-Компостела, – суть гробницы: гробница Христа, св. Петра или св. Иакова. Толпы людей совершают долгие паломничества к ракам, реликвиям, предметам, освященным смертью. Это царство «мира». Христианская религия, если можно так выразиться, кодирует смерть, превращает ее в ритуал, церемонию, торжество. Монахи в монастырях созерцают только смерть и не могут созерцать ничего иного, ибо умирают для «мира» и тем самым придают «миру» завершенность. Религия, по сути своей криптическая, сосредоточена вокруг подземных локусов – крипт церквей. В крипте, расположенной под каждой церковью, под каждым монастырем, покоятся кости или частицы костей сакрального мифического или исторического персонажа. Говоря «исторического», мы имеем в виду мучеников, тех, кто свидетельствовал ценой собственной жизни и продолжает свидетельствовать из глубин катакомб, из «бездны», не имеющей уже ничего общего с античным царством теней. Присутствие святого стягивает в крипту все силы жизни и смерти, рассеянные в «мире»; абсолютное пространство отождествляется с пространством подземным. Под знаком этой мрачной религии проходят последние дни Рима, Города и Государства. Она соответствует аграрному обществу с невысокой производительностью, в котором земледелие приходит в упадок повсюду, кроме окрестностей монастырей, которое живет под постоянной угрозой голода и где всякое плодородие отнесено на счет тайных сил. В этих условиях происходит слияние Матери-Земли, жестокого Бога Отца и благодетельного посредника. Крипты и гробницы содержат знаки и изображения святых. Скульптуры очень редки (похоже, их нет совсем), только росписи. Они примечательны тем, что их никто не видит – разве что духовные лица, изредка (на праздник данного святого) заходящие в крипту с зажженными свечами. И тогда наступает сильный момент: изображения оживают, являются мертвецы. Эта криптическая роспись ни в коей мере не визуальна. Для тех, кто мыслит в позднейших категориях, проецируя их в прошлое, ее наличие является неразрешимой проблемой. Как живопись может оставаться невидимой? обреченной на вечную ночь? Для чего нужны фрески пещеры Ласко или аббатства Сен-Савен? Эти картины созданы не затем, чтобы на них смотрели, но чтобы «быть» и чтобы все знали: они – здесь, средоточие подземных добродетелей, знаки смерти, следы борьбы со смертью, обращающей ее силы против нее самой.

Церковь. Величайшая ограниченность, величайшее заблуждение – представлять ее себе как некую организацию с «престолом» в Риме, расположившуюся при посредстве духовенства в сельских и городских «церквях», обителях и монастырях, базиликах и пр.! Церковь обитает в «мире», в фиктивно-реальном пространстве тьмы, и завладевает им. Подземный мир прорывается повсюду, в каждом «престоле» – от ничтожного сельского кюре до папы; он пробивает земную поверхность, и «мир» выходит наружу. «Мир» воинствующей религии, страждущей и сражающейся Церкви, залегает и ворочается под землей. В XII веке пространство христианского мира занимает могучая личность Бернара Клервоского. Влияние гения, командовавшего двумя королями и заявившего папе: «Папа не ты, а я», возможно только в рамках этого магически-мистического, фиктивно-реального единства. Как только намечалось нечто иное, Бернар Клервоский придавал новую ценность пространству, отмеченному знаками смерти, созерцательному отчаянию, аскетизму. Он собирал вокруг себя толпы, и не только толпы. Его нищенское ложе служило символом его пространства.

Что происходит в XII веке? По единодушному мнению историков, история наконец возобновляет свой ход после долгого перерыва. Именно тогда, и только тогда возникают «факторы», подготовившие Новое время! Какой «саспенс»! Долготерпение Истории находит соответствие в терпении историков: они бьются в предрассветной мгле, понемногу распутывая сплетение если не причин и следствий, то фактов. Историки эти весьма осмотрительны: они не уверены, что мощные преобразовательные процессы XII века следует называть революцией. Их сдержанность объясняется тем, что в противном случае им придется изучать крестьянскую революцию – «восстание сервов», – направленную против рабского положения, и одновременно городскую революцию, повсеместно изменившую статус общества. Кто воспользуется ее плодами? Безусловно, король и королевская власть, а также государство (поначалу военно-феодальное). Однако тенденции, намеченные в XII веке, получат воплощение не сразу. Какое стечение случайностей и детерминант обусловило появление таких исключительных деятелей, как Бернар Клервоский, Сугерий, Абеляр? Как проследить задним числом рождение нового в ту эпоху, когда не видно места этого рождения, его «колыбели»? Бесспорно, вновь возросло значение городов. Но что ввели, что произвели города? Новое пространство. Позволяет ли такой ответ избежать методологических и теоретических затруднений, вытекающих из анализа одного лишь времени (исторического или считающегося таковым)? Возможно. Подъем средневековых городов следует рассматривать во всех его предпосылках и последствиях. Он предполагает наличие излишков в деревнях, позволяющих кормить городское население; кроме того, город организуется как рынок, а ремесленники обрабатывают материалы сельскохозяйственного происхождения (шерсть, кожу). Что влечет за собой возникновение корпоративных объединений общинного типа внутри городской коммуны. Члены подобных корпораций не имеют ничего общего с «пролетариями», и все же объединения выводят на историческую сцену коллективного рабочего, способного к «социальному» производству – производству для общества, то есть для города.

Папская власть защищается, контратакует, укрепляет позиции. Однако ее великий замысел – замена имперского государства, наследником которого провозглашает себя Римская церковь, на обширное церковное государство – не имеет успеха. Уже появляются первые ростки наций и национальных государств. Монастырская культура уходит в прошлое. Абсолютное пространство исчезает: оно дробится, распадается. Возникает новое пространство – пространство светской жизни, свободное от пространства политико-религиозного, от пространства знаков смерти и бестелесности.

Средневековый городской ландшафт прямо противоположен предшествующему пространству, пространству «мира». В нем множество ломаных линий, вертикалей. Он словно отрывается от земли, ощетинившись иглами скульптур. В противовес пагубной утопии подземного «мира» он провозглашает утопию благую, светлую, ясную; знание обретет независимость; оно будет не служить угнетающей власти, но способствовать становлению власти разумной. О чем говорят огромные соборы? По сравнению с прежними религиозными постройками они утверждают инверсию пространства. Они стягивают рассредоточенный смысл пространства к средневековому городу. Они в буквальном (и самом точном) смысле расшифровывают, де-криптируют: избавляются от крипт и криптического пространства. Новое пространство «декодирует» старое, но не довольствуется этим; оно его преодолевает, освобождается от него, возносится к свету. Побеждает, решительно и окончательно, то, что получило название «белая коммуникация». Иная коммуникация, черная, скорее проклятая, нежели сакральная, не исчезает. Она локализуется в подземной части общества, в потайных местах, вне прямых, фронтальных коммуникаций.

Двигателем и тормозом масштабного процесса выхода на поверхность выступает великолепная троица: Бернар Клервоский, Сугерий, Абеляр. Они неразделимы. Бернар, по сути своей «катализатор», пользуется доверием вельмож, его речи собирают толпы. Сугерий, деятель государства (королевского, военного и уже тогда «национального», ибо территориального), обдумывает и воплощает политические возможности. Место еретика Абеляра – в предельной точке вероятностей; он принадлежит мысли, ищущей опору и сотрясающей фундамент всего здания. Абеляр, наиболее успешный из всех, несмотря на внешнее поражение, подвергавшийся за свою ересь (под предлогом любовной истории) всевозможным гонениям и травле, позднее будет признан «человеком Нового времени».

В крипте Сен-Савена находятся приобретший символическое значение «прах земной» и изображения святых (Гервасия и Протасия), их поучительной жизни и мученичества. Но свод церкви расписан картинами из библейской истории, из Ветхого и Нового Завета. Фрески свода создают картину, обратную криптическому пространству. Свод расшифровывает и отрицает крипту, раскрывая небу содержимое подземелий. Механизм взаимных образных отсылок Сен-Савена наглядно являет момент выхода на поверхность.

Э. Панофский в своей книге «Готическая архитектура и схоластика», демонстрируя связи между разными аспектами XII века, не ограничивается отсылкой к превратившемуся в банальность гегелевскому Zeitgeist – духу времени. Сама по себе идея аналогии между архитектурой и философией отнюдь не парадоксальна и не нова. Э. Панофский не только определяет момент плодотворного взаимодействия между техникой и символикой, – в чем уже превосходит рационалистскую, механистическую, техницистскую, функционалистскую интерпретацию, данную Виолле-ле-Дюком (несмотря на его весьма глубокий анализ социально-исторического процесса). Собор нельзя объяснить через стрельчатый свод, аркбутаны и контрфорсы, хотя они являются его необходимым условием. Как нельзя его объяснить и порывом души к небесам или юношеским пылом новых поколений. Панофский идет дальше: он показывает гомологию (то есть нечто большее, чем аналогию) философии и архитектуры. Каждая из них по-своему целостна, но вместе они образуют единство, в рамках которого «проявляют» и проясняют друг друга – как вера проявляется через разум. Кому из них принадлежит первенство? Философии. Ибо вопрос о первенстве здесь уместен. Схоластика породила определенный образ мысли, habitus, а следовательно, modus operandi, проистекающий из modus essendi, смысла существования. Habitus архитектора непосредственно вытекает из провиденциального разума, который в эту эпоху задает единство истины – то есть единства разума и веры, получившего высшее воплощение в «Сумме теологии». Пространственная организация готической церкви будет соответствовать организации этого великого трактата или, вернее, «воспроизводить» ее: согласование противоположностей, триединство целого, сбалансированность общей структуры по принципу единообразия частей и частей этих частей. Согласно Э. Панофскому, вывести из абстрактной репрезентации (единства гомологичных частей, которое само аналогично единству божества – единому в трех лицах и тройственному в едином) ментальное пространство, пространство умозрительного построения («Сумму теологии»), а из ментального пространства – пространство социальное (собор) не составляет труда. Это пространство порождает и тем самым производит сам акт божественного творения. Только человек, наделенный великой верой, способен не испытывать в нем стеснения. Вот наглядный пример злоупотребления понятием производства: непродуманного его использования в отрыве от всякого содержания и контекста. За счет наукообразных терминов – структурное подобие, «поиск геометрического места символической выразительности, свойственной данному обществу и данной эпохе» – мысль отождествляется с божественным производительным актом. Замена слова «творение» на слово «производство» открывает возможность для этой занятной подстановки – и в то же время для самого оголтелого, примитивного идеализма и спиритуализма! Ничего само собой разумеющегося в такой замене нет.

Э. Панофский попытался установить главный принцип единства. Но почему этим принципом выступает habitus, а не intuitus? И тот ли это самый габитус, «навык», который Аквинат определяет как человеческое «внутреннее начало», предполагающее «некоторое действие того, кто обладает, и претерпевание того, чем он обладает», то есть как качество, не существующее отдельно от человека (отсюда связь с habere, «иметь» и habitare, «обитать»)? Именно в этом отличие габитуса, навыка, от «привычки». Каким чудом учение может содержать габитус (ментальный навык) и modus operandi, способные породить несколько частных схем – схему письма, искусства, музыки?.. За всей этой спиритуалистской галиматьей кроется конкретное интуитивное прозрение – ощущение единства и единого производства. На самом деле Э. Панофский раскрывает (или в его книге раскрывается) идею «визуальной логики». Что он под этим понимает? Что церковное здание освещается и возносится ввысь, что нефы уже не выглядят узкими и мрачными, как в так называемых романских церквях, что стены становятся более легкими и больше не несут на себе всю тяжесть здания, что столбы и колонны вместе с колонками и нервюрами устремлены к своду, что возникает витраж и витраж становится искусством. Более того: что схоластический ум допускает и даже требует двоякого прояснения – прояснения функции посредством формы и прояснения мысли посредством языка.

Э. Панофский не доводит до конца свою мысль. «Визуальная логика» велит, чтобы все было выведено на поверхность. Все? Да, все, что было скрыто, все тайны мира. Даже демоны и пороки. Даже живая природа, растения, животные. Даже живые тела. Выйдя на свет, тела берут реванш; отныне знаки бестелесности подчинены знакам тела, в том числе тела воскресшего Бога во плоти, Христа. Складывается новый союз «мира», явленного свету, с Логосом и Космосом. Это пробуждает интерес к греческой мысли, к Платону и Аристотелю. Воскресение плоти из отдаленного будущего переносится в центр существования: таков смысл многочисленных Страшных судов (которые при этом по-прежнему сеют ужас, свидетельствуют о смерти и о подземном мире). В тот момент, когда подземный мир выходит на поверхность, а земная поверхность возносится ввысь и, представая взору, занимает пространство, скульптура торжествует над криптической живописью. Отсюда – изобилие капителей, статуй на фасадах. Избавившись от тяжести, поверхности славят тело (пусть даже идея греха постоянно обращает мысли к тлену, к нечистому «миру»). Скульптура, как и во времена греков, становится первым из искусств, искусством-лидером. Живопись сохраняет значение лишь как искусство освещения (в витражах).

Ограничивать эту творческую мощь «архитектурной композицией», позволяющей «прочитать заново сам процесс развития мысли», то есть мысли в «Сумме теологии»: на удивление редукционистская схема! Она имеет двойное преимущество: осовременивает богословскую схоластику и утверждает несостоятельность всего, что есть новаторского, подрывного, типичного в средневековой революции на Западе. Визуальная логика? Да, она выводит из мрака на свет. Но это относится не только к готической архитектуре, но и к городам, к политической деятельности, к поэзии и музыке, к мышлению. Роль Абеляра, его идеи и жизнь становятся понятны лишь в свете бунта тела, выходящего далеко за пределы «визуальной логики»: движимого ожиданием примирения между плотью и духом через вмешательство Третьего Лица – Святого Духа.

С чем же мы имеем дело? С производством – производством пространства. Не только идеального пространства идей, духовного локуса, но пространства социального и ментального. С проявлением. С расшифровкой предшествующего пространства. Мысль, философия выходят из глубин на поверхность, но расшифровке подвергается и сама жизнь, общество в целом – вместе с его пространством. Если мы, взяв за образец анализ текста, попытаемся определить генотип и фенотип пространства, то геноспациальность будет выводиться из проявления.

Подобное «производство» с его своеобразием и революционным масштабом, с невероятной (относительно) быстротой распространившееся из Иль-де-Франса по всему Западу, действительно ориентировано на «визуальность».

Свидетельством и достаточным доказательством тому служит важная роль фасада. Его высокая, тщательно отделанная и украшенная поверхность подчинена церковным заповедям: Закону, Вере, Священному Писанию. Живому обнаженному телу отводится на нем весьма скромное место: Ева, Адам. Если и есть женские тела, то они аскетичны, заклеймены. Фасад воздвигнут во имя величия. Он возглашает толпам, стекающимся к паперти, объединенное могущество Церкви, Короля, Города. Средневековые архитекторы прилагают немало усилий, стремясь сделать внешнее выражением внутреннего, однако фасад самим фактом своего существования разрушает их соответствие.

В XIII веке производство светлого и ясного пространства, его проявление еще не влекут за собой ни подчинения пространства письму, ни «зрелищности». Тем не менее формула Панофского – насколько она верна – указывает на наличие угрозы. Визуализация как часть определенной стратегии выходит на передний план и соединяется, с одной стороны, с абстракцией, геометрией, логикой, а с другой – с властью. Социальное пространство уже походит на тигель алхимика с его подозрительными ингредиентами и неожиданными результатами. Конечно, черта, разделяющая (нечетко) реализацию и реификацию, жизненную силу и ее отчуждение, пока не перейдена. Но переход намечен. Негативная, смертоносная магия знаков – та, что заставляет птицу неподвижно замереть на картине, та, что подражает смертельному выстрелу охотника, – берет верх. Иная магия – магия слова, магия символики, восстанавливающая жизнь вплоть до обители смерти (веяние духа, вещая птица, жест творца), – с усилением визуализации отступает в тень. Скульптура в трехмерном пространстве красноречивее живописи. Но она говорит все и сразу. Неоспоримо и неопровержимо.

В господстве вертикали, политической надменности башен, их феодальной сути уже проступают контуры союза Глаза и Фаллоса. Союза «бессознательного» и оттого еще более действенного.

Фаллос виден. Тогда как женский половой орган, образ мира, остается скрытым. Властный Фаллос, знак силы и плодородия, поднимается ввысь, открытый взору. В пространстве, где привилегии присваивает себе взгляд, фаллическое начало получит или будет производить особые права. Взгляд – это око Бога, Отца, Вождя. Пространство, где взгляд завладевает всем, что ему служит, будет пространством силы и насилия, власти, не ограниченной ничем, кроме собственных возможностей. Пространство триединого Бога и королей будет уже не пространством криптических знаков, но пространством писаний и истории. А значит, военного, то есть мужского, насилия.

 

IV. 9

Когда и как исчезают одновременно ненакапливаемое и неисторическое, иными словами, общество, пышно растрачивающее свои излишки (на празднества, монументы, помпезные войны)?

Теория накопления, начало которой положил Маркс, осталась незавершенной. Как стало возможным первичное накопление? Что оно предполагает – помимо способности инвестировать, а не копить и предаваться мотовству и соответствующего здравомыслия (Макс Вебер)?

Трудно представить себе денежные накопления в целях инвестиций и эффективные инвестиции без накопления знаний и технологий. Различные аспекты накопительного процесса неразделимы. Если в Средние века происходит рост производительных сил и производства (вначале сельскохозяйственного, что создало предпосылки для появления городов), значит, повсюду нашли распространение и применение новые технические приемы. Что подтверждается документально.

Нерешенный вопрос звучит так: «Во многих обществах, в частности в западной Античности, существовали определенные предпосылки для накопительного процесса: рыночная и денежная экономика, научная мысль и знания, города. Почему же процесс не начался уже тогда, почему – насколько вообще возможно установить его исторические истоки – он восходит к европейскому Средневековью? Каких условий не хватало прежде? Что ему мешало?» Теоретический анализ не дает сколько-нибудь удовлетворительного ответа. Рабовладение? Беспрерывные войны? Чрезмерные траты? Паразитизм правящих классов и даже римского плебса? Каждый из этих исторических «факторов» мог сыграть свою роль в блокировке или срыве этого процесса, но ни один не служит их объяснением. Или мы договоримся до того, что тогдашние духовные или политические власти в своей великой мудрости принимали меры, дабы ему воспрепятствовать? Согласно такой гипотезе, касты – жрецы, воины, политические вожди – должны были обладать поистине сверхчеловеческим умом.

Ответ: пространство, возникающее в XII веке в разных местах Западной Европы (во Франции, Англии, Голландии, Германии и Италии), – это пространство накопления, его колыбель, его исток. Почему и каким образом? Потому что это секуляризованное пространство есть результат воскресения Логоса и Космоса, подчинивших себе «мир» и подземные силы. Вместе с Логосом и логикой заново складывается право; место обычаев и поборов, определяемых обычаем, занимают договорные (обговоренные) отношения.

Темный «мир» отступает, и страх перед ним слабеет. Но этот мир не исчезает. Он превращается в гетеротопии: локусы колдовства, безумия, дьявольских сил; локусы завораживающие, но заклятые. Позднее, гораздо позднее это будоражащее сакральное проклятие сумеют воплотить художники. Пока оно свирепствовало, никто не мог его передать; оно просто было. Пространство кишело потаенными силами, чаще пагубными, нежели добрыми. Каждая местность имела свое имя, а каждое название обозначало одну из скрытых сил: Numen-nomen. Имена (названия местностей), восходящие к эпохе земледелия и скотоводства, присутствуют и в римском мире. Благодаря тысяче мелких суеверий, связанных у римлян с землей, закрепившихся вокруг «VIllae» и соотнесенных с главными христианскими проклятиями, это изобилие сакрально-проклятого на земной поверхности не могло не сохраняться. В XII веке происходит метаморфоза, смещение, разрушение означаемых. Точнее, то, что прежде непосредственно означало запретное, теперь отсылает к означающим как таковым, лишенным их эмоционального, магического означаемого. Судя по всему, местности почти не переименовывают, однако возникает множество новых названий, которые, накладываясь на прежние, образуют на земле сеть не религиозного характера: Шато-Неф («Новый замок»), Вильфранш («Вольный город»), Эссар («Корчевье»), Буа-ле-Руа («Королевский лес») и т. п. Является ли отсылка целой совокупности слов и знаков к (лишенным смысла) означающим составным элементом великих переворотов? Безусловно. Отрицать эту процедуру могут разве что отдельные фетишисты, полагающие, будто знаки – неизменная основа знания и незыблемый фундамент общества. Средневековое пространство одновременно и раскорчевывается, и расшифровывается. Социальная практика, сама того не ведая, готовит пространство для чего-то иного: расчищает его, но не опустошает. Вместе с тем высвобождается «либидо» – тройное либидо, заклейменное августиновой теологией и образующее мир: libido sciendi, dominandi, sentiendi; любопытство, честолюбие, чувственность. Прорвавшееся либидо устремляется на приступ открывшегося перед ним пространства. В десакрализованном пространстве, духовном и материальном, интеллектуальном и чувственном, заполненном знаками телесности, идет вначале накопление знаний, а затем богатств. Его колыбель четко локализована: это не столько средневековый город, городская община, сколько торговая площадь и рынок (с их непременным дополнением – каланчой, публичным зданием).

В связи с этими локусами – торговой площадью и рынком – следует еще раз повторить: гнусность денег и пагубный характер товара проявляются в более позднее время. В эпоху, о которой идет речь, меновая «вещь», предмет, произведенный на продажу, еще редок и несет освободительную функцию. Он десакрализует. Он возмущает дух благочестия (рупором которого был Бернар, «мечта века», основатель своего рода цистерцианского государства, апологет бедности, аскетизма и презрения к миру, а также верховенства Церкви).

Нарождающиеся деньги и товар несли с собой как определенную «культуру», так и определенное пространство. Своеобразие торговой площади, задавленной величием религиозно-политических зданий, еще мало изучено. Напомним: в Античности торговля и торговцы считались чужаками для города и политического устройства, отодвигались на периферию. Основой богатства оставалась собственность на землю. Революция Средних веков впускает торговлю в город и размещает ее в центре преобразованного городского пространства. Рыночная площадь отличается и от агоры, и от форума; она открыта для всех и выходит на все четыре стороны, на всю окружающую территорию (над которой господствует и которую эксплуатирует город) с сетью путей и дорог. Гениальное изобретение – крытый рынок, отличный и от портика, и от базилики, – собирает все сделки под одну крышу и позволяет власти держать их под контролем. Кафедральный собор находится неподалеку, но символику знания и власти несет уже не его колокольня, но каланча: она господствует над пространством и даже над временем, поскольку вскоре на ней появляются часы.

Историки, сомневающиеся в революционном характере этой эпохи, тем не менее показали, что процесс шел неравномерно. Приморские (средиземноморские) города, а также старинные поселения на юге Франции и текстильные центры Фландрии легко добились муниципальных свобод. Напротив, на севере Франции городские концессии, франшизы, хартии и уложения только силой удалось вырвать у епископов и сеньоров. Эта неравномерность (неравномерное насилие, переменный успех) лишь яснее подчеркивает скорость распространения, разрастания нового пространства. В XIV веке это пространство получило наконец понимание и признание, то есть собственную репрезентацию, и вызвало к жизни города-символы, заложенные специально для торговли в регионах, еще исключительно земледельческих и скотоводческих, то есть не торговых. «Бастиды» Юго-Западной Франции – торговые пространства в чистом виде, эгалитарные, абстрактные, изначально сонные отдельные поселения, носящие пышные имена: Гренада, Барселона, Флоренция, Кельн, Брюгге, – всего лишь позднейшие производные от великого переворота XII века. Тем не менее они представляют собой «идеальный тип» торгового города, его репрезентацию (как, например, Монтобан) с различными следствиями и вариациями: отличаются, в частности, светским характером, политическим и гражданским устройством, позже – принятием протестантизма и якобинства и т. д.

Пространство, складывающееся насильственными и ненасильственными способами в эпоху Средневековья, есть пространство обменов и коммуникаций, то есть сетей. Каких сетей? Прежде всего наземных путей – торговых и путей паломников и крестоносцев. Сохраняется схема дорог Римской империи, а зачастую и сами дороги в материальном виде. Создается и новая, специфическая сеть водных путей. Порты и приморские города по-прежнему играют важную роль; более того, их роль возрастает, хотя «талассократия» берет верх далеко не везде, а центр тяжести постепенно смещается от средиземноморских портов к портам Северного моря и Атлантики. Водную сеть, действующую совместно с дорожной, образуют реки и (позднее) каналы. Значение речного флота и речного судоходства хорошо известно. Оно обеспечивает связь между сложившимися или только возникающими (в Италии, Франции, Фландрии, Германии) локальными, региональными, и национальными рынками. Эта сеть – материальный двойник, природное зеркало абстрактной, договорной сети, связывающей участников товарного и денежного обмена.

Утверждать, что пространство обусловлено лишь этими сетями, было бы ошибкой: тем самым мы опустились бы на уровень односторонних определений и специальной науки – географии, геополитики. Социальное пространство является множественным: абстрактным и практическим, непосредственным и опосредованным. Пространство торговли не отменяет религиозного пространства: оно еще долго будет оставаться пространством слова и знания. Наряду с ним, и даже внутри него, находится место и для других пространств – пространства обменов, пространства власти. Репрезентации пространства и пространства репрезентации расходятся, но целое остается единым.

В социальном пространстве средневековой эпохи есть что-то от волшебства. Чтобы выделить в нем разряды и сословия, ранги и иерархии, нет нужды прибегать к мысленным срезам (продольным, поперечным, вертикальным). Здание общества тоже походит на собор и с еще большим правом может считаться гомологичным «Сумме». Нам возразят, что верхушка социальной пирамиды не достает до неба, и в этом они различны. Нет: одна и та же иллюзия заставляет верить, что вершины башен поднимаются к небесному своду и небесным добродетелям; что вершина социальной пирамиды соседствует с божественным началом; что разум с оконечности умозрительной постройки протягивает руку вере, проистекающей прямо из божественной благодати; что поэзия нисходит в ад и взлетает к раю.

Ясное, даже прозрачное общество. Отношения личной зависимости преобладают над экономикой; даже насилие в нем отличается высшей чистотой; каждый знает, как и почему он умирает, как и почему страдает, почему временами бывает благополучен (получает благо). Общество в целом выходит на свет. К несчастью, те самые деньги, что помогли изгнать тьму, вскоре создадут еще более темные, непроглядные отношения.

Средневековое пространство отрывается от земли; пока оно еще не абстрактно, отнюдь нет. Значительная часть «культуры» (она хотя и уменьшается, но не исчезает) остается криптической. Она по-прежнему связана с сакрально-проклятыми книгами, с зачарованными местами, глубинами, пещерами, мрачными долинами, могилами и святилищами, подземельями. Все, что показывается на поверхности, выносится на свет. Расшифровку нельзя прочесть, нельзя проговорить; она видна – и вызывает ужас или радость, не столько насилие, сколько убежденность. В эпоху Кватроченто, когда на первый план выходит живопись, художники выступают глашатаями всеобщего перехода от криптического к расшифрованному. Но это не искусство видимого как таковое! Познание остается познанием. Расшифровка, выход на поверхность как отказ от крипты весьма косвенно соотносится с расшифровкой текста. Она – постоянный процесс, и выходящее из тьмы явлено «лично», не в виде знака.

Итак, время не отделяется от пространства; оно направляет его, несмотря на то что уже в средневековом городе наметился поворот: пространство стремится подчинить себе ускользающие от природы (от природного пространства) ритмы. Где искать связь, узел, соединяющий пространство и время? По ту сторону знания, накопленного в данную эпоху, и по эту сторону ее теории познания: в практике (которая «бессознательно» согласует пространство и время, ограничивая расхождения между репрезентациями и искажения реальности). Время размечено празднествами, происходящими в пространстве. Они посвящены определенным «объектам», вымышленным (мифическим) или реальным (практическим) – Солнцу, Христу, святым обоего пола, Великой Деве-Матери; эти «предметы» возникают, восходят к зениту, клонятся к закату, скрываются во тьме и появляются вновь, вместе со связанными с ними локусами. Социальное время диверсифицируется. Время торговли (соотнесенное с рынками) не совпадает с церковным временем; оно, как и его пространство, становится светским. Время коммунальных собраний не совпадает со временем частной жизни.

 

IV. 10

В XVI веке в Западной Европе произошло «нечто» чрезвычайно важное; но это не событие, имеющее датировку, не институциональное изменение и даже не процесс, четко подпадающий под экономические «мерки»: рост какого-либо производства или появление нового рынка. Запад пошатнулся; город одержал верх над деревней с точки зрения экономической и практической значимости, социальной роли. Иными словами, деньги победили землю; земельная собственность утратила первостепенное значение. Общество изменилось целиком – но неравномерно в различных своих секторах, элементах и моментах, институциях.

Абсолютной дискретности не бывает. За несколько десятков лет, в зависимости от избранной перспективы, либо переменилось все – либо все осталось по-прежнему.

Возможно, изучение пространства позволит дать ответ на методологический и теоретический вопрос: «Что именно изменилось в этот поворотный период?» Говоря о переходе, мы имеем в виду опосредование. Историческим опосредующим звеном между средневековым (феодальным) пространством и пространством капитализма, возникшим в результате накопления, служит городское пространство – пространство «городских систем», которые складываются в процессе перехода. Город отделяется от деревни, над которой он господствует, которой управляет, которую эксплуатирует и защищает. Разрыв между ними не абсолютен: они по-прежнему образуют противоречивое единство. Город в лице своей олигархии контролирует принадлежащую ему территорию. С высоты башен «горожане» видят свои поля, свои леса, свои деревни. Крестьян же, кое-как обращенных язычников, городские жители воспринимают как фантазию или противоположность, с интересом или презрением – как волшебную или страшную сказку. Горожане осознают себя, соотнося себя с крестьянами и дистанцируясь от них: двойственность в рамках целого, воспринимаемая дистанция и осмысляемое единство. Город несет рациональное начало – рациональность расчетов и обменов, Логос купцов. Город принимает эстафету у феодалов, лишая их монополии на защиту крестьян и понуждение их к прибавочному труду. Таким образом, городское пространство оказывается благословенным местом для компромисса между угасающим феодализмом, торговой буржуазией, олигархами, сообществами ремесленников. Это абстракция в действии (активная): абстрагирование от природного пространства, противостояние общего особенному, универсальное «in statu nascendi», выявляющее и поглощающее все частности. Городское пространство – страшное средство; пока оно еще не уничтожает природу, но захватывает ее, вбирает в себя. Позднее, на втором этапе абстрагирования пространства, эстафета перейдет государству. Города и горожане утратят контроль над пространством и одновременно – господство над производительными силами, выходящими за его пределы при переходе от торгового и банковского капитала к промышленному капитализму. Прибавочная стоимость уже не будет тратиться на месте, теперь она реализуется за пределами ближайших окрестностей, распространяясь все дальше и дальше. Экономика выйдет за городские рамки и даже уничтожит их; однако город сохранится как центр, как точка разного рода компромиссов.

В тот исключительно удачный период, пока сохраняется относительное равновесие между снижающимся удельным весом деревни (то есть собственности на землю и сельскохозяйственного производства) и возрастающим удельным весом города (то есть торговли, собственности на движимое имущество, городского ремесленничества), на Западе возникает нечто новое. Город становится предметом осмысления; репрезентации пространства, сложившиеся благодаря поездкам по рекам и морям, применяются к городской реальности. Ее описывают. Появляется все больше планов и видов с высоты птичьего полета. Наконец, возникает язык, на котором можно говорить как о деревне, так и о городе (о городе и его аграрном контексте), о доме и поселении: код пространства.

На самом деле подобный унитарный код получил выражение уже в Античности – в трудах Витрувия. В книгах римского архитектора содержится весьма удачная попытка соотнести каждый элемент социальной жизни с референтом – пространственной практикой, практикой зодчего, работающего в городе, известном ему изнутри. Книги Витрувия открываются заявлением, заранее выставляющим в смешном свете всех тех простодушных последователей Соссюра, что размышляют о соотношении означающего и означаемого и ставят его в центр своей науки. «Cum in omnibus rebus, tum maxime etiam in architectura haec duo insunt: quod significatur et quod significant» (I, 3). Означаемое («выражаемое»), уточняет Витрувий, – это предмет, о котором идет речь, а означающее – это «пояснение, сделанное на основании научных рассуждений».

Книги Витрувия имплицитно содержат все элементы кода, а именно:

1) полный алфавит и словарь элементов пространства: вода, воздух, свет, песок, кирпичи, камни, плитка и щебень, красители, отверстия и запоры – двери, окна и т. д. А также перечень материалов и орудий, которые следует использовать;

2) грамматику и синтаксис: такое расположение этих элементов, чтобы из них складывались цельные единицы – дома, базилики, театры, храмы, термы; и правила сборки;

3) стилистика: указания художественного (эстетического) характера, касающиеся пропорций, ордеров, производимых эффектов.

Чего не хватает коду пространства по Витрувию? На первый взгляд – ничего. В этот словарь потребительной стоимости, ничем не напоминающий об обмене, входит все. По Витрувию можно изучать пространственную практику античного, греческого и римского города: сложившиеся репрезентации пространства (астрономию и геометрию), магически-религиозные (астрологические) пространства репрезентации. Код разработан очень подробно: говоря о модулях и профилях лепки, то есть об ордерах и общем порядке, Витрувий методично рассматривает и систематизирует как лексику, так и предметы (означаемые).

И все же этому трактату по пространственной семиологии, притязающему на исчерпывающую полноту, веками недоставало одной вещи: анализа и изложения эффекта города. Город у Витрувия блистательно присутствует-отсутствует; о нем говорится везде – и не говорится ни слова. Город сводится к собранию «публичных» памятников и «частных» домов, собственности знати. Парадигма гражданского пространства не просматривается, зато четко проступает связь между элементами, синтагматика. Уже тогда, наряду с технологиями и эмпирикой, верх берет эффективность.

Только в XVI веке, когда средневековый Город (опирающийся не на сельское хозяйство, а на торговлю) уже пережил подъем, когда складываются городские системы (в Италии, во Фландрии, в Англии, во Франции, в Латинской Америке и т. д.), город предстает целостной единицей – субъектом. Накануне упадка, вызванного наступлением государства, он заявляет о себе. Он становится основой дискурса, в котором намечается гармоничное преодоление конфликта между природным началом, миром, «деревенским животным» (Маркс) – и началом искусственным, благоприобретенным, «городским животным» античного происхождения. В этот исключительный период город предстает носителем истории, чей смысл и цель заключены в ней самой (причем ее «конечная цель» одновременно и имманентна, и трансцендентна: она земная, ибо город обеспечивает жизнь горожан, и небесная, ибо образом Града Божьего служит город городов – Рим). Ренессансный город со своей территорией воспринимается как гармоничное целое, организм – посредник между землей и небесами.

Эффект города в сочетании с эффектом архитектурным создает композиционное и стилистическое единство. Даже если в XVI–XVII веках, со времен Галилея, «человек» действительно лишается места в «мире» и «космосе» после распада греческого единства «действие – время – пространство», то место этого «ренессансного» человека в его городе остается прежним. Пространственная практика и практика архитектуры, соединяясь, обретают свой язык. Архитектор продуктивен и результативен, а архитектура носит «прикладной» характер. Ренессансный город развивается уже не «как последовательное повествование», когда здание прибавляется к зданию, пригород – к улице, площадь – к другой площади: теперь каждое здание, каждое наращение политически осмыслены. Новое меняет весь ансамбль, и каждый «объект» влияет на всю ткань целиком, как если бы изначально он был ей внеположен. Оппозиция «центр – периферия», которая будет сопутствовать последующему распаду города под воздействием индустриализации и огосударствления, пока незаметна. В едином архитектурном и городском эффекте, от сельской виллы до дома горожанина, господствует оппозиция «внешнее – внутреннее». Это эпоха Палладио. Некоторые, впадая в субстанциалистскую или натуралистскую иллюзию, именуют пространство ренессансного города «органическим». Его цельность будто бы аналогична единству живого организма, обусловленному природной целесообразностью: все детали подчинены общей системе.

Однако такое единство (насколько оно «бесконечно целесообразно» проявляется в городском пространстве) подобает античному городу. Денотатом и коннотатом понятия «органическое» служат стихийный рост, развитие вслепую от рождения до упадка. Развивается ли средневековый город с его горожанами «органически», то есть слепо? Возможно, но лишь до тех пор, пока на сцену не выходит политическая власть – власть олигархии, государя, короля. Тогда пространство преображается. Политическая власть контролирует «целое» именно потому, что знает: любая деталь меняет его; органическое уступает место политическому. Но об абстрактном, обособленном «функциональном» речь пока не идет.

Многие «позитивные» умы полагают, что нет ничего более простого и ясного, чем эмпирически констатировать «потребности» и «функции» социальной реальности в органическом понимании. Но это самая большая загадка! Чьи потребности? Кто их формулирует? Что их удовлетворяет или питает? На первый взгляд термы Диоклетиана отвечают «потребностям» и исполняют «функции» бани. Однако они не имеют с ней ничего общего. Термы в высшей степени полифункциональны; они отвечают не столько «личным», сколько «общественным» потребностям, то есть иной городской жизни.

Фасад тесно связан с перспективой. Перспектива выстраивает фасады и регулирует декор, рисунки и лепнину на их поверхностях; перспектива формирует горизонт и «точки схода» линий фасадов.

Фасад таит в себе сюрпризы. Он искусствен, нарочит, но не им ли обусловлено впечатление единого организма? Слово «фасад» подразумевает «правое» и «левое» (симметрия), «верх» и «низ», но также и «впереди – позади», иными словами, то, что видно, и то, что скрыто от глаз: на социальное пространство распространяется асимметрия, возникшая у живых организмов на поздней стадии развития в силу необходимости атаковать и защищаться. К фасаду, декоративной, украшенной поверхности, созданной ради репутации, а значит, лукавой, нельзя не относиться презрительно. Тем не менее его зачастую оценивают иначе: он воспринимается как выразительное лицо, повернутое не к идеальному зрителю, но к присутствующему собеседнику. И тогда фасад, по аналогии с лицом, становится говорящим и господствующим. Считается, что он порождает весь ансамбль, что им определяется внутреннее (структурированное) устройство пространства, а также функция, которую оно содержит и скрывает. В подобной «перспективе» фасадом является все. Действительно, перспектива задает порядок элементов, дома, здания. И наоборот: здания, выстраиваясь в линию, группируясь, образуют перспективу. Напрашивается естественная аналогия между двумя несхожими формами искусства – живописью и архитектурой. Ибо картина, покрытая краской поверхность, задает особое измерение; она раскрывает себя в направлении зрителя, группируя изображенные на ней предметы и персонажей. Она – лицо и фасад. Картина обращена к тому, кто к ней приближается, к публике. Портрет смотрит – и до того, как смотрят на него, и во время, и после. У картины и у выкрашенной стены есть лицо, которое выставляет себя напоказ. Лицо и фасад считаются даром, истовой милостью. Может ли эффект фасада стать господствующим? Несомненно. Выразительность – а значит, утаивание – зависит от лица. Отсюда проистекают разного рода добродетели и изречения. «Сохранить лицо!..» Власть репутации может подчинять себе не только здания, но и манеру поведения, повседневную жизнь с ее ритуалами и празднествами.

Весьма удачным воплощением пространства, подчиненного фасаду, был папский Рим: здесь все было лицом и фасадом. Легко понять, что в силу обоюдного соответствия фасад является одновременно и результатом, и причиной: каждое здание, каждый дворец, каждая церковь требуют верховенства фасада. Этим требованием обусловлен каждый монумент. Композиция пространства распространяется на весь ансамбль и порождает каждую его деталь. Символика наполняет смыслом не один объект, но совокупность объектов, предстающих как органическое целое. Собор Св. Петра в Риме есть сама церковь, целиком: вся ярость впившейся в добычу Церкви как единого тела и лица. Величественный купол являет собой голову церкви; колоннада – руки этого гигантского тела, которые прижимают к груди площадь и собравшихся верующих. Голова мыслит, руки держат и содержат. По всей видимости, возможно (не впадая в излишнее обобщение) говорить о культуре фасада и лица. Лицо с его дополнениями и приложениями – маской и одеждой – определяет образ жизни, выступая более реальным общим принципом, нежели «субъект» философов.

Весьма соблазнительная гипотеза. Но она несет угрозу подмены: на месте главного понятия – «производство» – оказывается идеологическое отклонение. Когда некая институция, оторвавшись от места своего рождения, от своего изначального пространства, ощущает, что ей грозит опасность, она именует себя «органической». Она натурализуется – воспринимает и подает себя как живое тело. Если город, государство, природа, само общество не знают, в каком образе им предстать, их представители прибегают именно к такой легковесной репрезентации: тело, голова, конечности, кровь, нервы. Аналогия с физическим, органическое пространство служат прибежищем бессильному знанию и бессильной власти. Организм как идеология отсылает к единству и, по ту или эту сторону единства, к истоку, который считается неопровержимо установленным, несомненно признанным; исток узаконивает и оправдывает. Органическое пространство предполагает миф о корнях. Генезис и изучение трансформаций заменяется образом преемственности, осторожным эволюционизмом.

Фасад и эффекты фасада имеют прерывистую историю. Она охватывает отдельные эпизоды барокко, моды на экзотику, маньеризма. Своего полного – и противоречивого – развития этот принцип достиг лишь с приходом буржуазии и капитализма. Фашизм предпринял попытку подчинить фантазму органического социальную жизнь: кровь, раса, нация и абсолютное национальное государство. Отсюда его приверженность фасаду – которому противостоит демократическая пародия, пригородный особняк, у которого есть передняя и задняя часть, лицо и непристойные части.

 

IV. 11

С XII по XIX век все войны будут вращаться вокруг накопления. В них будут растрачиваться богатства; они будут способствовать росту богатств, ибо война всегда ведет к росту производительных сил и совершенствованию технологий, хотя и использует их для разрушения. Эти войны – Столетняя война, Итальянские походы, Религиозные войны, Тридцатилетняя война, войны Людовика XIV против Голландии и против Священной Римской империи, войны эпохи Французской революции и империи – будут вестись за территории для инвестиций и сами станут крупнейшими инвестициями, причем самыми выгодными. Пространство капиталистического накопления оживает и заполняется. Его оживление восхищенно именуют «историей» и объясняют всевозможными причинами: династическими интересами, идеологиями, честолюбивыми замыслами знати, формированием национальных государств, демографическими взрывами и т. п. Тем самым возвращаясь вновь и вновь к бесконечному анализу, к поиску дат или причинно-следственных связей. Может ли пространство, средоточие всех этих многообразных связей, стать не менее приемлемым объяснением и принципом анализа, нежели любой другой?

Промышленность развивается в пространстве, где общинные традиции деревни разгромлены, где городские институции уничтожены войнами (притом что связи между городами внутри «городской системы» сохраняются). В этом пространстве скапливаются захваченные и награбленные богатства. Таково государственное индустриальное пространство.

Подведем итоги. До прихода капитализма насилие играет внеэкономическую роль. При капитализме, с появлением мирового рынка, насилие приобретает в накоплении экономическую функцию. Тем самым экономика становится господствующей. Не то чтобы экономические отношения совпадают с силовыми, однако они нераздельно с ними связаны. Перед нами парадокс: пространство вековых войн не только не погружается в социальное небытие, но и превращается в пространство богатое, густонаселенное – в колыбель капитализма. На этот факт стоит обратить внимание. Затем складывается мировой рынок, начинается покорение океанов и континентов, их разграбление странами Европы – Испанией, Англией, Голландией, Францией. Для дальних экспедиций требуются как ресурсы, так и цели, фантазии; одно другому, безусловно, не мешает! Где расположен центр исторического процесса, пылающий очаг, горнило, источающее все эти творческие и катастрофические силы? В регионе, который по сей день остается самым промышленно развитым в Европе, наиболее соответствующим императивам роста: в Англии, Северной Франции, Нидерландах, на территории между Луарой и Рейном. Такие философские абстракции, как негативное и негативность, будучи осмыслены в социально-политическом пространстве, приобретают конкретную форму.

Многие историки-марксисты, стремясь дать этому насилию экономическое объяснение, проецировали на прошлое более позднюю схему, приемлемую для эпохи империализма. Они не пытались понять, что привело к преобладающей роли экономики, характерной (наряду с другими детерминантами: прибавочной стоимостью, буржуазией и буржуазным государством) для капитализма. Они не до конца поняли мысль Маркса о том, что преобладавшее на протяжении определенного периода историческое начало лишь позднее, в XIX веке, оказалось подчинено экономике.

Хотим ли мы заменить «экономическое» объяснение истории «полемологической» схемой? Не совсем так. Войну всегда незаслуженно относили к числу разрушительных, вредных начал, противостоящих началам полезным и созидательным; если экономика устами экономистов провозглашалась положительной, «продуктивной» и мирной, то историки оценивали войны как зловредные действия, результат пагубных страстей – гордыни, честолюбия, отсутствия чувства меры. Подобная апологетика, распространенная и в наши дни, выносит за скобки роль насилия в капиталистическом накоплении, когда война и армии выступали в качестве производительных сил. Между тем Маркс указал на эту роль и даже подчеркнул ее – кратко, но энергично. Что производит война? Западную Европу, пространство истории, накопления, капиталовложений: основу империализма, где торжествует экономика.

Это пространство, это странное тело живет насилием – то латентным, готовящимся, то буйным, то обращенным на само себя, то обрушивающимся на мир и прославляющим себя в триумфальных арках (римского происхождения), воротах, площадях, путях.

В Западной Европе – земном и водном пространстве, произведенном войной и живущем за ее счет, – в полной мере проявились противоречивые, разрушительные и созидательные силы войны. Рейн, Северное море, каналы Фландрии обладали тем же стратегическим значением, что и Альпы, Пиренеи, долины и горы. Во Франции XVII века в действиях Тюренна, Вобана, Рике – воина, стратега и инженера – проявляется одно и то же рациональное начало. Эту французскую рациональность связывают с картезианской философией; она отлична от нее, как практика отлична от идеологии: их соответствия слегка размыты и неточны.

Стремились ли к накоплению люди, делавшие историю, – от простых солдат до маршалов, от крестьян до императоров? Безусловно, нет. Не пора ли сегодня, когда анализ исторического времени находится в процессе распада, выделять мотивации, причины и следствия, цели и результаты более тонко, нежели в период, когда он только складывался? Гордыня и честолюбие служили мотивом не раз; борьба носила зачастую династический характер; что же до результатов, то их оценивают «задним числом». Мы возвращаемся к знаменитой идее Маркса, к диалектической формулировке, куда более приемлемой, чем исторические истины, выдаваемые за догмы: люди сами делают свою историю, но не осознают этого.

Обозначив общую концепцию определенного нами пространства, мы отнюдь не избавлены от необходимости рассмотреть его подробнее. Данный период – это период наивысшего расцвета и упадка городов. Известно, что в XVI веке в обществе происходит поворот. Пространство и время урбанизируются; иными словами, верх берут время и пространство товара и торговцев: меры, счета, договоры и договаривающиеся стороны. Пространство измеряется временем производства меновых ценностей, их перевозки, доставки, продажи и оплаты, положения капитала; но временем правит пространство, ибо зарождающееся движение товаров, денег и капитала предполагает наличие точек производства, кораблей и повозок для транспортировки, портов, складов, банков, лавок менял. Город осознает себя и находит свой образ. Он больше не приписывает себе метафизического характера; он больше не «imago mundi», центр и средоточие космоса. Он становится самим собой и описывает себя; создается множество планов, которые пока не несут редуцирующей функции, ибо они визуализируют городскую реальность, не отменяя ее третьего, божественного измерения: это картины, виды с высоты птичьего полета. Город обретает перспективу, словно поле битвы, – и зачастую перед нами вид осады, ибо войны вращаются вокруг городов; их берут, в них вторгаются, их осаждают; они – центры богатства, грозные и находящиеся под угрозой «объекты» и в то же время – «субъекты» накопления, а значит, истории.

В ходе военных конфликтов, благодаря и вопреки им, города расцветают. В зарождающемся царстве продукта произведение достигает наивысшего великолепия; произведение искусства включает в себя тысячу и одно произведение искусства – картины, скульптуры, гобелены, а также улицы, площади, дворцы и монументы, то есть архитектуру.

 

IV. 12

Теории государства рассматривают его либо как творение политических гениев, либо как результат истории. Последний тезис – если он не опирается на труды специалистов, экстраполирующих положения частных дисциплин (права, политэкономии, самих политических организаций), – на определенном уровне обобщения смыкается с гегельянством.

Правомерно задаться вопросом, создал ли Маркс свою теорию государства. Нет, он не сумел сдержать обещание, данное Лассалю (в письме от 22 февраля 1848 года) и Энгельсу (письмо от 5 апреля того же года). Он не оставил ни теории диалектической мысли, ни теории государства. Она у него лишь намечена – в виде фрагментов и замечаний (весьма важных). На протяжении всей жизни Маркс боролся с теорией Гегеля; он разобрал ее на составные части; он вырвал из нее отдельные фрагменты и предложил замены: вместо возведенной в абсолют государственной и политической рациональности – рациональность промышленная и социальная; вместо государства как сущности и венца общества – государство как надстройка; рабочий класс как опора преобразования, ведущего к отмиранию государства.

Возможно, главная слабость гегелевской мысли – равно как и критики гегельянства – заключена как раз в непонимании роли пространства и вместе с тем роли насилия. Для Гегеля пространство кладет конец историческому времени; его хозяином является государство. Пространство есть завершение одновременно рационального и реального. Что касается насилия, то Гегель относит его к числу умозрительных категорий, таких как борьба, деятельная негативность, война, выражение противоречий. Со своей стороны, Маркс и Энгельс показали, что не бывает «чистого», абсолютного насилия без экономического основания, без классовой борьбы, без «выражения» экономически господствующего класса, поскольку государство не может сложиться без привлечения материальных ресурсов, без цели, находящей отражение в производительных силах и производственных отношениях. Да, насилие – это повивальная бабка, но оно принимает потомство, порожденное историей без него. Как Маркс и Энгельс, так и Гегель почти не замечали насилия в недрах накопления (хотя Маркс принимал во внимание пиратов и корсаров, спекуляцию золотом в XVI веке и т. д.) – насилия, производящего определенное политико-экономическое пространство. Это пространство стало колыбелью современного государства, местом его рождения. В этом пространстве – пространстве накопления – вырисовывается «тоталитарное призвание» государства, его склонность провозглашать превосходство политической жизни и политического бытия над иными (так называемыми «социальными» или «культурными») формами практики, сосредоточивать политическое бытие в самом себе и использовать для утверждения собственного суверенитета. Иными словами, в этом пространстве создается фиктивное и реальное, абстрактное и конкретное «существо» – государство, не признающее иных ограничений, кроме тех, что проистекают из отношений силы (как со своими внутренними составляющими, так и с сородичами, которые всегда выступают соперниками и вероятными противниками). Как известно, понятие суверенитета позволило монархическому государству выстоять в борьбе против церкви и папства, против феодалов. Благодаря этому понятию государство и государственные деятели превратились в «политическое общество», выходящее за рамки гражданского общества, социальных групп, классов и господствующее над ними. Даже если мы, подобно Марксу, докажем, что государство и процесс его становления нельзя отделить от производственных отношений, от классов и классовых противоречий, государство с его Суверенитетом все равно будет выситься над ними, присваивая себе право разрешать противоречия с помощью принуждения. Оно узаконивает применение силы и притязает на монопольное право на насилие.

Но «суверенитет» означает «пространство»; более того, пространство, над которым осуществляется (латентное или открытое) насилие, а значит, пространство, сложившееся и утвердившееся посредством насилия. Начиная с XVI века процесс накопления уничтожил границы мелких средневековых административных образований – поселений и городов, фьефов и княжеств. Технические, демографические, экономические, социальные возможности реализуются только благодаря насилию. Верховная суверенная власть распространяется на пространство, над которым она приобрела военное господство, как правило предварительно опустошив его. Государства меняются, превращаясь в империи – империю Карла V и Габсбургов, империю русских царей, затем империю Наполеона и ту, которой правил Бисмарк. Все эти империи предшествуют империализму и рано или поздно распадаются, пав жертвой ускользающего от них пространства. Национальное государство, основой которого служит четко определенная территория, берет верх и над городом-государством (который, однако, сохраняется вплоть до XIX века, как Венеция или Флоренция), и над государством-империей, чьи военные возможности рано или поздно истощаются. Отношения «центр – периферия» пока еще не достигли всепланетного масштаба, но уже демонстрируют пределы централизации и государственной власти, уязвимость «суверенных» центров.

Так или иначе, любое государство рождается из насилия, а государственная власть сохраняется лишь посредством насилия, осуществляемого над данным пространством. Насилие проистекает из природы – и с точки зрения привлекаемых ресурсов, и по своим целям: богатства, территории. В то же время оно насилует любую природу, поскольку устанавливает ей законы, проводит административные границы, навязывает политические принципы, чуждые изначальным качествам территорий и людей. При этом оно вводит рациональный порядок, основанный на накоплении, бюрократии и армии; единство, логистика, операционализм, квантитативизм обеспечивают экономический рост и сопровождают его, завладевая всей планетой. Изначальное насилие, непрерывное созидание посредством насилия (железом и кровью, как говорил Бисмарк) – вот отличительная черта государства. Однако насилие не существует по отдельности. Оно тесно связано и с накоплением капитала, и с рациональным и политическим принципом унификации; оно подчиняет и сводит воедино все аспекты социальной практики, юриспруденцию, культуру, познание, образование на определенном пространстве – пространстве гегемонии господствующего класса над своим народом и национальностью, которую он присваивает себе. Любое государство утверждает, будто производит пространство свершения и даже расцвета, пространство единообразного, а значит, гомогенного общества. Тогда как на деле, на практике, государственная и политическая деятельность устанавливает и всеми способами укрепляет силовые отношения между классами и частями классов, между пространствами, которые они занимают. Что такое государство? Рама, утверждают специалисты-«политологи», рама власти, принимающей решения таким образом, что интересы меньшинств (классов, частей классов) оказываются обязательными для всех и выдаются за общие интересы. Это верно, однако следует добавить: пространственная рама. Без учета этой пространственной рамы и ее влияния мы вернемся к гегельянству и будем рассматривать государство лишь как рациональную единицу. Только благодаря понятиям пространства и его производства рама власти – как реальность и понятие – наполняется конкретным содержанием. Именно в пространстве центральная власть возносится над любой другой властью и отменяет ее. Именно в пространстве так называемая «суверенная» нация отсекает от себя любую другую национальность, зачастую уничтожая ее, государственная религия запрещает любое другое вероисповедание, а класс, находящийся у власти, заявляет об упразднении классовых различий. Любая институция, помимо государства – университет, система налогообложения, правосудие, – создавая образ своей эффективной деятельности, не нуждается в понятии пространства как опосредующем звене; пространство, в котором осуществляется ее деятельность, определяется указами и правилами, действующими в пространстве государственном и политическом. Напротив, государственная рама и государство как рама немыслимы без инструментального пространства, которое они используют. Справедливость этого утверждения наглядно подтверждается тем фактом, что каждая новая форма государства и политической власти несет с собой свое членение пространства и свою административную классификацию дискурсов о пространстве, о предметах и людях в пространстве. Тем самым она приказывает пространству служить ей. Пространство становится не кровнородственным; эта «реальность» утверждается в определенном (некритическом) знании и без лишних вопросов увековечивается им.

Изучение пространства (пространства политики и политики пространства), скорее всего, позволит преодолеть противостояние «либеральных» теорий государства (где оно рассматривается как носитель «общего блага» граждан, как беспристрастный судья их конфликтов) и теорий «авторитарных» (где централизация власти, бюрократически-политическая система, существование и значение аппарата принуждения оправдываются «общей волей» и унифицирующим рациональным началом).

К числу составляющих производства абстрактного пространства следует добавить также всеобщую метафоризацию, которой подвергается исторический и накопительный процесс и посредством которой он переносится в такое пространство, где насилие существует под покровом рациональности, а рациональная унификация оправдывает насилие. Тем самым гомогенизация как таковая перестает быть очевидной и являет себя посредством таких метафор, как «консенсус», парламентская демократия, гегемония, государственные интересы. Или, например, дух предпринимательства. Возникает весьма специфическая обратная связь, многообразный и регулярный обмен между знанием и властью, между пространством и дискурсом власти.

Тем самым в пространстве складывается капиталистическое триединство «земля – капитал – труд», далекое от абстракции и сосредоточенное в трояком институциональном пространстве: глобальном (и поддерживаемом в этом состоянии), суверенном, редуцирующем различия, основанном на принуждении, а значит, фетишизируемом; фрагментированном, основанном на разъединениях и разграничениях, где все частные особенности, локусы и локализации локализованы в целях контроля, а также совершения сделок; и, наконец, иерархическом, включающем в себя высокие и низменные локусы, запретные места и высшие точки.

Однако мы слишком забежали вперед, пропустив в своем изложении несколько важных звеньев.

 

IV. 13

В текстах Рабле раскрывается поразительная связь между читабельным и тем, что недоступно для чтения, между явленным и тайным. Все высказанное понимается как внешнее проявление, выход на поверхность. «Зримое» (в отличие от видимости) отсылает не к смотрящему и не к видимому, но к незримому, выходящему из мрака на свет. Будучи записано, слово возвещает рождение каждой вещи и направляет его. «Откройте этот ларец – и вы найдете внутри дивное, бесценное снадобье…» Что такое это содержимое, явившееся на свет? Это прошлое, все целиком, погребенное в недрах памяти и забвения; но также и становящаяся актуальной реальность плоти. Перед нами живое тело – место перехода от глубин к поверхности, от тайника к открытию, и писатель, «прибегнув к помощи очков, применив […] способ чтения стершихся букв», своими волшебными словами выводит тайны темного дионисийского царства к лучам Аполлона, крипты и пещеры тела – к свету грезы и разума. Ближайший, самый непосредственный опыт, «физическое» испытание дают урок самому возвышенному познанию. Мир мало-помалу выходит на поверхность, Логос получает конкретное воплощение. Текст отсылает не к другим текстам и не к контекстам, но к не-текстам. Поэтому автор, величайший изобретатель слов, набрасывается на «суесловов» – тех, кто подменяет мысль игрой слов или цветов. Поэтому же Рабле призывает на помощь египетских мудрецов и иероглифы, «в которых никто ничего не понимал», кто не слышал: воистину, призыв слушать и понимать, отринув видимое, визуальное.

Согласно Декарту и картезианцам, Бог не отдыхает. Творение продолжается непрерывно. Что означает этот тезис, заимствованный у Декарта Спинозой и Лейбницем и доведенный до абсурда Мальбраншем?

a) Материальный мир, то есть пространство, пребывает в бытии лишь потому, что поддержан божественной мыслью и содержится в этой мысли: он производится, непрерывно и буквально выделяется ею; он – органическое зеркало бесконечности.

b) Законы пространства (математические законы) установлены Богом и охраняются им; ничто не ускользает от их действия; природа – царство математического расчета, ибо она равна по объему пространству, произведенному Богом.

c) Природа постоянно обновляется, хотя ее элементы (natures, «вещи») настолько просты, что сводятся к одному: геометрическому пространству. Божественное действие, как и действие человека, сходно с работой кружевницы, плетущей из простой нити невероятно сложные фигуры. Эта метафора встречается у самого Декарта (в «Метафизических размышлениях»), и он относится к ней совершенно серьезно. Слова Декарта о том, что все в природе есть лишь фигура и движение, следует понимать не метафорически, а буквально. Бог производит, действует, трудится, хотя и не устает, в отличие от смертных.

Производительный труд перенесен в сущность божества в связи с пространством. Для картезианской мысли Бог олицетворяет Собой нечто вроде трансцендентального единства труда и природы. Человеческая деятельность – подражание божественной созидательной деятельности. С одной стороны, есть труд ремесленников, становящихся господами природы; с другой – познание: познание творческого (производственного) процесса, не совпадающее с античным и средневековым созерцанием и представляющее собой картезианскую форму теоретической мысли, которая получит развитие и новое звучание у Гегеля и Маркса. Времени познания подчинен пространственный порядок, складывающийся по логическим законам гомогенности под наблюдением Всевышнего, на глазах у мыслящего «субъекта».

Верховенство визуального (геометрически-видео-спациального) утверждалось в нелегкой борьбе.

В XVIII веке над всем главенствует музыка. Она – искусство-лидер, опирающееся на открытия физики и математики. Она развивается от фуги к сонате, большой опере, симфонии. Она порождает идею с бесконечно разнообразными последствиями: гармонию. Музыкальные споры волнуют огромное число людей; они имеют философское, а значит, универсальное значение. Философы занимаются музыкой, слушают музыку, пишут о музыке.

Пространство XVIII века – уже политизированное, уже геометрически-визуальное, опирающееся на живопись и монументальную архитектуру (Версаль) – переживает наступление музыки. Одновременно тело и его знаки берут реванш над бестелесностью и ее знаками – реванш, обычно именуемый «материализмом XVIII века». Дидро, доказав, что слепой знает не меньше зрячего, не уступает ему своими идеями и живет такой же «нормальной» жизнью, подрывает веру в превосходство зрения над прочими чувствами и органами чувств. Философ даже может задаться вопросом, зачем вообще нужно зрение, не является ли оно своего рода роскошью, не столько полезной, сколько приятной. Значение этой философской критики раскрывается лишь в соотнесении с великими спорами о музыке, разгоревшимися в XVIII веке, в ходе которых на первый план выдвинулось мощное понятие, объединяющее Космос и Мир, – понятие Гармонии.

 

IV. 14

Нам уже известны некоторые черты абстрактного пространства. Оно – продукт насилия и войны, оно является политическим и институциональным, поскольку установлено государством. На первый взгляд оно кажется гомогенным; на самом же деле оно служит орудием сил, сметающих до основания все, что им угрожает и оказывает сопротивление, – говоря коротко, различия. Эти силы перемалывают и давят все на своем пути; однородное пространство они используют как рубанок, бульдозер, боевой танк. Инструментальная гомогенность пространства создает иллюзию, которая, закрепляясь в эмпирическом описании пространства, приводит к признанию инструментальности как таковой.

Уже на начальном этапе критического анализа в таком пространстве выделяются три аспекта, или элемента (то, что обозначается этими терминами, вернее было бы назвать словом «форманты», заимствованным из анализа музыкальных звуков). Для этих формант характерна одна особенность (которая, впрочем, встречается не только у них): они друг друга и предполагают, и скрывают. Подобная ситуация невозможна при двучленных оппозициях: оба их противопоставленных члена, просто отражаясь один в другом, словно в зеркале, так сказать, сверкают и перемигиваются и потому не затемняют друг друга, а, наоборот, обретают значение. Каковы же эти три элемента?

a) Геометрическое. Это евклидово пространство, рассматриваемое философской мыслью как «абсолютное», а значит, долгое время служившее эталоном пространства (репрезентацией пространства). Определяющей чертой евклидова пространства является изотопия (гомогенность), свойство, обеспечивающее его социально-политическое использование. Редукция сначала пространства природы, а затем и любого социального пространства к гомогенному евклидову пространству сообщает ему устрашающую силу. Тем более что эта начальная редукция влечет за собой еще одну: редукцию трехмерного к двум измерениям, то есть «плану», белому листу бумаги с рисунком на нем, к разного рода картам, чертежам и проекциям.

b) Оптическое (визуальное). «Логика визуализации», стратегия, описанная Э. Панофским применительно к готическим соборам, подчинила себе пространственную практику целиком. Превращение в письменность (Маршалл Маклюэн) и превращение в спектакль (Ги Дебор) связаны с этой логикой, с двумя ее моментами, или аспектами – метафорическим (письмо и акт письма превращаются из вспомогательных в основные виды деятельности, в образцы и центры практики) и метонимическим (глаз, взгляд, увиденное уже не предстают деталями или частями, но превращаются в целое). Процесс, в ходе которого визуальное начинает преобладать над остальными чувствами, приводит к сперва к размыванию, а затем и к исчезновению всего, что связано со вкусом, обонянием, осязанием и даже слухом; все отступает перед линией, цветом, светом. Часть предмета и его воздействия принимается за целое: это нормальное (нормализованное) заблуждение оправдывается социальным значением письменности. В силу уподобления и имитации вся социальная жизнь превращается в глазную расшифровку сообщения, в чтение текста. Любое отличное от оптического впечатление – например, тактильное или мускульное (ритмы) – становится лишь символом перехода к визуальному; ощупываемый, ощущаемый руками предмет служит только «аналогом» предмета, воспринимаемого зрением. Гармония, родившаяся из слуха и ради слуха, переносится в сферу визуального; изобразительные искусства – кино, живопись – получают почти абсолютный приоритет.

Однако взгляд относит «предметы» вдаль, в сферу пассивного. То, что всего лишь увидено, превращается в картинку, в холодный, ледяной образ. Все становится зеркалом и отражением. «Видение» и «увиденное» смешиваются в обоюдном бессилии. В конечной точке этого процесса социальное бытие пространства проявляется лишь в усиленной, агрессивной и репрессивной визуализации. Пространство делается визуальным – не символически, а на деле. Преобладание зримого влечет за собой целый ряд сдвигов и подмен, с помощью которых визуальное вытесняет и замещает тело – целиком. То, что только увидено (и видимо), рассмотреть трудно, зато спорят об этом все жарче, а пишут все больше.

c) Фаллическое. Абстрактное пространство не может быть совершенно пустым, населенным одними изображениями, промежуточными объектами. Ему требуется какой-либо поистине полноценный объект, «абсолют» предметности. Эту функцию исполняет фаллическое начало. Метафорически оно служит символом силы, мужского плодородия, мужского насилия. Часть и в этом случае замещает собой целое; грубая фаллическая сила не абстрактна, ибо это сила политической власти с ее средствами принуждения – полицией, армией, бюрократией. Фаллос, вздымаясь ввысь, подчиняет пространство вертикали. Он – провозвестник фаллократии, смысла пространства, конечной точки процесса (двоякого: метафорического и метонимического), породившего данную пространственную практику.

Абстрактное пространство не гомогенно; гомогенность для него – цель, смысл, «мишень». Оно принуждает к гомогенности. Само по себе такое пространство является плюральным. Геометрическое и визуальное начала, противодействуя и дополняя друг друга, нацелены, каждое по-своему, на один и тот же результат – редукцию «реальности»: с одной стороны, к пустому «плану», без каких-либо иных свойств, с другой – к выравниванию зеркала, изображения, чистого спектакля под ледяным беспримесным взглядом. Фаллическое же служит их дополнением, ибо в таком пространстве должно быть «нечто», некое означающее, чьим означаемым является не пустота, но полнота разрушительной силы, а значит, иллюзия полноты, восполнение пустоты «объектом» – носителем мифов. Такое пространство имеет политическую, и только политическую потребительную стоимость. О нем можно говорить как о «субъекте», действующем в определенных целях и определенными средствами, исключительно потому, что в нем действительно есть политический субъект – власть как таковая, государство как таковое.

Понимание абстрактного пространства как пространства гомогенного – это репрезентация, в которой спутаны причина и следствие, цель и смысл. Она дает иллюзию понятия, тогда как на деле являет собой только образ, зеркало, мираж. Она отражает – а не опровергает и отвергает. Что отражает эта зеркальная репрезентация? Преследуемый результат. «За занавесом нечего смотреть», как иронически замечает где-то Гегель; нечего – разве что «мы» сами проникнем за занавес, ибо для того, чтобы смотреть и что-то увидеть, нужен тот, кто смотрит. В пространстве и за ним нет никакой неведомой субстанции, никакой тайны. Но прозрачность обманчива и скрывает все: пространство оказывается в ловушке. И ловушка заключается не в чем ином, как в транспарентности. Следовательно, мы имеем дело не с механизмом зеркальных отражений, а с чем-то совсем иным: с механизмом власти и знания, который мы замечаем, приподняв занавес и оказавшись внутри пространства.

Внешне гомогенное (в видимости и состоит его сила), абстрактное пространство далеко не просто. Прежде всего, можно отметить его структурную двойственность. Оно раздваивается на результат и содержащее, продукт и производящее; с одной стороны – репрезентация пространства (геометрическая гомогенность), с другой – пространство репрезентации (фаллическое начало). Эта обманчивая двойственность маскируется предполагаемым совпадением формант. Далее, с одной стороны мы имеем область практической деятельности, с другой – совокупность образов, знаков, символов. С одной стороны, оно безгранично, ибо пусто, с другой – наполнено отношениями соседства, близости (проксемика), эмоциональными расстояниями и границами. Иначе говоря, оно – одновременно переживание и репрезентация, выражение и опора определенной практики, стимул и принуждение вместе (хотя эти «аспекты» не совпадают) и т. д. Но мы немедленно сталкиваемся с триадой «восприятие – осмысление – переживание» – практикой и (двоящимися) репрезентациями.

Индивидуальные вехи расставляются в социальном плане. Трудовые орудия и локусы индивидов (в том числе, естественно, и маршруты) четко локализованы, что не исключает их репрезентации посредством символики и знаков иерархии функций. Даже наоборот: локализация вбирает в себя репрезентацию. Базис определенного образа жизни содержит этот образ жизни и влияет на него. Положение в пространстве (локализация) относительно производства (труда) включает положение и функции в мире производства (разделение труда), а также иерархию функций и видов труда. Одно и то же абстрактное пространство может быть поставлено на службу прибыли: выстроенная иерархия локусов делит их на более и менее привлекательные, предусматривает сегрегацию (для одних) и интеграцию (для других). Стратегии имеют разные «каналы», преследуют ту или иную цель, предполагают тот или иной выбор, те или иные ресурсы. Пространство труда имеет два взаимодополняющих аспекта: производственная деятельность, место в мире производства. Отношения с вещами в пространстве предполагают отношения с пространством (вещи в пространстве скрывают «свойства» пространства как такового); пространство, чья ценность обусловлена каким-либо символом, есть также пространство редуцированное (гомогенизированное).

Итак, пространственная практика определяет собой одновременно: все локусы; отношения между локальным и глобальным; репрезентацию этих отношений; различные действия и знаки; обыденные повседневные пространства и пространства особые, отмеченные символами (положительные или отрицательные, благоприятные или пагубные, разрешенные или запретные для той или иной группы). Речь идет не о психических или литературных «локусах», не о философских «топосах», но о локусах политических и социальных.

Из этого вытекают как некоторые явления глобального характера, затрагивающие пространство в целом (обмены и коммуникации, урбанизация, повышение «ценности» пространства), так и разного рода разграничения, фрагментации, редукции, запреты. Пространство данного порядка кроется в порядке пространства. Результативные действия и приемы власти (которая также локализована) очевидным образом вытекают из простой логики пространства. Есть те, кто имеет право на пространство, – и изгои, «лишенные пространства»; эту ситуацию связывают с «владением» пространством, с «нормами» собственности, тогда как на деле речь идет совсем о другом.

Как получается, что абстракция таит в себе столько возможностей? Как она может быть столь действенной и «реальной»? Предварительный, нуждающийся в уточнении и подробном доказательстве ответ на этот насущный вопрос звучит так: насилие есть неотъемлемое свойство абстракции и ее практического (социального) применения.

Абстракция считается неким «отсутствием», противоположностью конкретного «присутствия» предметов и вещей. Это величайшее заблуждение. Действие абстракции заключается в опустошении, разрушении (иногда предшествующем созиданию). Знаки несут в себе смертоносное начало не потому, что в них кроются некие «латентные», так называемые бессознательные силы, но, напротив, потому, что они насильно привносят в природу абстракцию. Насилие проистекает не из какой-то силы, действующей наряду с рациональностью, за пределами или по ту сторону нее. Оно заявляет о себе в тот самый момент, когда рациональное начало внедряется в реальность извне, действуя с помощью орудия, способного только бить, резать, рассекать и нападать снова и снова, пока не добьется цели. Пространство инструментально: оно – самый всеобъемлющий инструмент. Сельское пространство, в котором гуляющий по нему созерцатель видит природу, есть результат первого насилия над природой. Насилием отмечен весь ход процесса, который именуется «историей» и который мы в общих чертах изложили выше, подчеркнув этот его аспект, зачастую ускользающий от внимания.

Есть ли предел у этого вкратце описанного нами переходного процесса? Настанет ли момент, когда фаллически-видео-геометрическое пространство победит все прочие виды и формы восприятия?

Даже если встать на революционную точку зрения, увидеть в великих революциях одни только «положительные» последствия весьма сложно. Французская революция породила такие противоречащие друг другу явления, как нация, государство, индивидуализм, право (современное, то есть переработанное, «усвоенное» римское право), рациональность, обязательная военная служба, даровой солдат, непрекращающаяся война. Не стоит забывать и о том, что исчез сохранявшийся с античных времен коммунальный контроль за политической властью. Сюда же добавляется буржуазия, капитализм. Одним словом – всеобщее насилие.

К числу прямых и косвенных последствий революции можно отнести и окончательное оформление абстрактного пространства, пространства фаллически-видео-геометрического. Разумеется, данный эффект не проявляется как таковой. О нем не говорится ни в одной из статей Кодекса Наполеона. Но – повторим вслед за Гегелем – самые творческие исторические периоды были и будут самыми мучительными. На смену производству идет учет, оформление. А порой и счастье, которое пишется лишь на «чистых листах» истории. Появление и оформление абстрактного пространства не поддаются точной датировке: это не события и не конкретные институции. И тем не менее сейчас, в конце ХХ века, абстрактное пространство перед нами. Невозможно понять процесс его возникновения, не отказавшись от расхожих категорий «сознательное» и «бессознательное», равно как и умозаключений, основанных на этих понятиях. Нет ничего более «сознательного», чем использование метафор, ибо они неотделимы от речи, а значит, от сознания; и в то же время нет ничего более «бессознательного», если при анализе учитывать содержание, проявляющееся при употреблении слов и понятий. Здесь важнейшую роль может сыграть критика текста, медленное и вдумчивое составление «словарного корпуса». Разве не пережил романтизм, сам того не ведая, момент перехода к абстрактной пространственности от более непосредственного восприятия? Не этот ли конфликт, заслоненный иными, более заметными потрясениями, проходит через весь романтизм, а значит, одушевляет его? Вот лишь несколько кратких замечаний. Разве не обозначен момент перехода в некоторых формах романтической поэзии? Не служит ли она вратами – или украшением этих монументальных врат? Разве поэзия Гюго, к примеру, не влечет за собой торжество визуального, фаллического, обожествленной геометрии? «Визионер» упоминает пропасти, глубины, «зев тьмы». Он извергает (слова). Он жаждет победы света над тьмой, думает о триумфе Логоса. Его стихи – вереница грохочущих визуальных метафор. Око (Бога, Предвечного Отца) помещено в могилу. Звуки флейты режут кружево. Окровавленный поросенок восстает из пыли, в которой он умирал, и именно он перевешивает на весах вечности. «Ничтожный хряк и Бог взглянули друг на друга». Торжество взгляда. Глупость или гениальное озарение? Ложная дилемма. Эпический тон! Зрение и Взор, Свет и Небеса одерживают победу; что они делают с врагом? Рассеивают его. Все население сумерек – обитатели ночи, джинны, далекие предки, демоны – исчезает на рассвете. Перед светом чего? Что это за тьма? Что за наука? Пред взором «небесного жреца на этой звездной ниве».

Разве порог не перейден?

 

V. 1

Если существует наука о пространстве (геометрия, топология), то не может быть противоречий пространства. Если в социальном пространстве как таковом заложена структурная двойственность (дуальные свойства), то не может быть противоречий пространства: двойственность не означает конфликта, наоборот. Если пространство – это действительно когерентное место (или совокупность мест), если оно в самом деле обладает ментальной реальностью, то не может быть противоречий пространства. Диалектическая мысль, от Гераклита до Гегеля и Маркса, всегда связана с временем; в противоречиях сказываются (выражаются) силовые отношения, столкновение сил в истории (в истории вообще).

Иллюзия транспарентного, «чистого», нейтрального пространства (философская по происхождению, но получившая распространение в западной культуре) рассеивается очень медленно. Сложность пространства уже показана в различных ученых трудах (по истории, физике, физиологии, лингвистике и т. д.). Социальное пространство, помимо «чистой» ментальной формы, содержит четкие отличительные «черты», которые не существуют отдельно от формы, как некое внеположное, добавленное к ней содержание. Их анализ выводит пространство из сферы (ментальной) абстракции и позволяет понять, каким образом оно обретает конкретное (практическое) бытие.

 

V. 2

Можно ли ограничиться лишь идеей «плюрального», «полископического», «поливалентного» пространства? Нет. Необходим более глубокий анализ. Прояснив основные понятия, следует для начала заново поставить вопрос: «Существует ли логика пространства? Если да, то каково ее определение и значение? Имеет ли она границы и каковы они? Если нет, то в какой именно точке начинается то, что не сводится к логической форме? Где мысль, исходящая из “чистой” формы, наталкивается на препятствие, и каково это препятствие? Непрозрачность и плотность? Сложность? Чувственное содержимое и нередуцируемая практика? Остаток, не поддающийся анализу?..»

Критика картезианской концепции пространства и ее современных философских ответвлений не влечет за собой ipso facto критики пространственной логики. У Декарта пространство постигается интуицией (intuitus). Субъект, пусть и ясно определенный, с рождения взрослый и обладающий зрелым самосознанием, а значит, слегка отстраненный от «реальности» и «мира», тем не менее понимает «объект» – пространство, возникающее не в результате умозрительных построений или переработки чувственного восприятия, но данное разом в своей сверхчувственной чистоте и бесконечности, – лишь чудом, благодаря божественному вмешательству. Логикой, в отличие от картезианской интуиции, обусловлена лишь сеть основополагающих отношений «объекта».

Современная мысль предпринимает немало усилий, стремясь свести к логике целые отделы реальности, или, если угодно, обусловить (определить) отдельные области, опираясь на логические положения о когерентности и связности, равновесии и управляемости; рассуждают о логике живого, логике социального, логике рынка и товара, логике власти и т. д., предварительно не определив, что такое логика и каковы ее границы. Дабы не прибегать к диалектике, бесконечно множат количество логик. Что подрывает логику как таковую.

 

V. 3

Логические отношения – это отношения инклюзии-эксклюзии, конъюнкции-дизъюнкции, импликации-экспликации, итерации-реитерации, рекуррентности-повторения и т. д. Положения, оценки, понятия, последовательности понятий либо включают друг друга и являются результатом инклюзии, либо же друг друга исключают. Логические отношения не предполагают никакой предсуществующей им «реальности» или «истины». Их можно представить в виде геометрических фигур: круги, большие и поменьше, вписанные друг в друга, будут символизировать понятия. Подобное изображение – всего лишь иллюстрация отношений, которые вполне способны обойтись без нее, ибо они сугубо формальны. В логических отношениях заключено (необходимое и достаточное) основание отношений математических, отношений фигур, множеств, групп (ассоциативность, коммутативность и т. д.).

Безусловно, в пространстве практики и в практике пространства имеют место отношения инклюзии-эксклюзии, импликации и экспликации. Социальное пространство – пространство общества – окружает «человеческое существо», предстает перед ним не как картина, не как зрелище или зеркало. Человек знает, что обладает неким пространством и что находится в этом пространстве. Он обладает не только видением, зрелищем, объектом созерцания; он действует, располагается в пространстве как его активный участник. И в этом качестве заключен в целый ряд предполагающих друг друга оболочек, чья последовательность служит объяснением социальной практики. В антропологической перспективе, то есть в так называемом архаическом, или крестьянском, обществе, имеет место, во-первых, тело (проксемика), во-вторых, жилище и «элементы жилища», затем соседнее окружение, сообщество (поселение, деревня), угодья (пахота, луга и пастбища, рощи и леса, места охоты). По ту сторону всего этого – странное, чуждое, враждебное. По эту – телесные члены и органы чувств. Ребенок, ошибочно считающийся простейшим существом (видимо, потому, что он непродуктивен и зависим), должен, подобно пресловутому «первобытному» человеку, совершить переход от пространства своего тела к своему телу в пространстве. А от этой операции – к восприятию и осмыслению пространства. В терминах предпринятого нами анализа отправной и конечной точкой данной последовательности действий служат объективные «свойства»: материальные симметрии и дупликации, на которые накладываются инклюзии-эксклюзии. Инклюзии включают в себя эксклюзии: существуют места, по различным причинам запретные (сакрально-проклятые, гетеротопии), и места разрешенные или рекомендованные; отсюда – драматическая оценка частей и разделений пространства, противопоставление благотворного и пагубного в их отличии от нейтрального.

Эти отношения можно представить в виде геометрических фигур – вписанных друг в друга прямоугольников или квадратов, которые, однако, находятся в разных плоскостях, то есть внеположны, исключают друг друга. То же можно изобразить с помощью кругов. Что позволяет понять значение разбивки на квадраты (сетки) и так называемой радиально-кольцевой формы, а следовательно, на ином уровне анализа, значение цилиндра и куба. Понять их значение – иначе говоря, определить его границы. Что мы и проделали выше, показав, как в ходе так называемого «исторического» процесса форма изменялась под воздействием того, что ее принимало.

Тематика итерации (повторения) и ее результата (комбинации элементов, различий, индуцированных внутри данного множества) встречается во многих исследованиях. Быть может, мы имеем дело с такой логической структурой, которую возможно описать и понять двумя пересекающимися способами: исходя из имплицируемого и исходя из имплицирующего; исходя из наиболее мелких включенных множеств и исходя из множеств самых обширных, включающих наибольшее число других. Тем самым мы достигаем возможности полной, без остатка, интеллигибельности. Первая операция будет состоять в перечислении частей, то есть предметов в пространстве (это орудия повседневной жизни, домашние и рабочие, а также их вместилища: лачуги, хижины, дома, многоэтажные здания, улицы и площади, которые предназначены для практической жизни и отмечены ею, и т. д.). Она позволит выстроить их перечень в конкретной плоскости. Вторая операция, напротив, покажет пространство в целом, основополагающие отношения в глобальном обществе. Точное соответствие двух описаний имплицированного-эксплицированного пространства позволит понять как трансформации, произведенные внутри пространства его составными частями, так и его генезис как множества (одновременно социального и ментального, абстрактного и конкретного).

Данная гипотеза не замыкается в «чистой» абстракции: это, по всей видимости, подтверждается данными антропологии. Все, что нам известно о деревенском сообществе (у догонов, бороро или басков), о городе (греческом полисе или современном городе), свидетельствует о наличии предполагающих друг друга поверхностей и объемов, более или менее сложных вложенных и геометрических конструкций, поддающихся изображению с помощью фигур. Там есть предметы, мебель, затем «комнаты», крытые помещения, дома, где обитает семья, затем более обширные локусы, обозначенные и поименованные (имена нарицательные и имена собственные) как топосы. Все это при наличии двойственности, которая, отсылая к общим свойствам логико-математических множеств, на практике обеспечивает множественность маршрутов: извне внутрь, изнутри наружу и т. д.

Поэтому в современной антропологии прослеживается тенденция рассматривать пространство как средство создания классификаций, как номенклатуру (таксономию) вещей, выстроенную посредством операций, независимых от содержания, то есть от самих вещей. Эта тенденция пересекается с попытками применить аналогичные процедуры (при отождествлении ментального и социального) к семье, к обмену и коммуникации, к самим орудиям и предметам. «Чистое» самодостаточное знание получает здесь точное определение: оно состоит из классификаций, имплицированных в объект. Данная гипотеза представляется не только кодом, с помощью которого можно расшифровать то или иное неясное сообщение (в нашем случае – социальное пространство), но и исчерпыванием «объекта».

 

V. 4

Подобная редукция содержимого к (формальному) содержащему сразу же наталкивается на возражение. При своих претензиях на обязательность, она с порога уничтожает любые различия. А описания, вынося различия за пределы друг друга, тем самым утопают в малопонятных частностях.

Предельный редукционизм влечет за собой сведение времени к пространству, потребительной стоимости – к стоимости меновой, предметов – к знакам, а «реальности» – к семиосфере; это сопровождается еще одной редукцией: сведением диалектического процесса к логике, а социального пространства – к пространству ментальному (чисто формальному).

Но на каких основаниях возможно смешивать пустое, безразличное к наполнению евклидово (геометрическое) пространство с пространством визуальным, обладающим вполне определенными оптическими свойствами, и отождествлять оба этих пространства с пространством практики, содержащим иерархию выделенных с морфологической точки зрения локусов, с пространством, где совершаются действия и располагаются предметы? Идея инертной пространственной среды, где всего лишь обретают место люди и вещи, действия и ситуации, соответствует картезианской схеме (протяженности как «объекту» мысли), превратившейся в ходе веков в «здравый смысл» и «культуру». Разработанное (философами и эпистемологами) ментальное пространство превращается в прозрачный локус – логическую среду. Тем самым теоретической мысли якобы становится доступно и социальное пространство; однако последнее является средоточием практики, которая состоит отнюдь не только в применении теоретических понятий. Практика есть также и неведение, и ослепление, и пережитое испытание.

Так существует ли логика пространства? И да и нет. В известной степени логикой пространства является вся математика. Однако «чисто» осмысляемое пространство, как показал Лейбниц, не имеет ни составных элементов, ни формы. Его части неразличимы, поэтому оно смыкается с «чистым» тождеством, также пустым, ибо «чисто» формальным. Чтобы его детерминировать, в него следует ввести содержание. Какое? Акт распознания частей и порядка этих частей, а значит, времени. Без этого нет осмысленного различия, есть только мысль о различии. Возможно ли сформулировать символическую логику, не обращаясь к понятиям «до» и «после», «левое» и «правое», к симметриям и асимметриям? Как показал Льюис Кэрролл, невозможно. Гениальный логик размечает путь от чистой формы к последовательности различных содержаний, которые абсолютно сознательно вводятся на этом пути одно за другим. Он устанавливает связь между ментальным и социальным через опосредующие звенья: слова, знаки, дубли и тени, игры (Алиса, зеркало и т. д.). Промежуток, занимаемый ими, велик, он не поддается редукции, но поддается осмыслению (репрезентации). Логика отнюдь не ведает смешением порядков, измерений, уровней; она обретает конкретные очертания, лишь различая их. Она обнаруживает работу метафоры (сигнализирует о ней) и тем самым сдерживает ее. Худшая и опаснейшая из метафор – это уподобление ментального пространства чистому листу, на котором затем напишут (надпишут) свои вариации и переменные психика и социология. Данная метафора присутствует у многих весьма авторитетных авторов, причем под прикрытием рассуждений, заимствованных из философии и у отдельных философов. В трудах этих авторов можно проследить, как техницизм, психологизм или феноменология смещают анализ социального пространства, подменяя его для начала пространством ментальным, геометрическим (нейтральным, пустым, «белым»). Какое определение теоретик пространства Норберг-Шульц дает центру? Это точка, поставленная карандашом на листе бумаги. Единственная цель и смысл разметки пространства – это запоминание, (субъективное) узнавание локусов; автор выстраивает ближнее, личное пространство (Eigenraum), так сказать, пространство проксемики антрополога Холла. Тем самым объективное пространство и субъективный образ пространства, то есть ментальное и социальное, совпадают.

Следуя подобным описаниям, мы приходим либо к путанице, либо к распаду связей между осмыслением, восприятием и переживанием, между репрезентациями пространства и пространствами репрезентации. Тогда как теоретическая проблема состоит именно в их сопряжении, с выявлением опосредующих звеньев.

Поэтому необходимо подчеркнуть важность пространственной иллюзии, которая проистекает не из геометрического пространства как такового, не из визуального пространства как такового (пространства изображений и фотографий, а также планов и чертежей) и не социального (практического, переживаемого) пространства как такового, но из их совмещения – колебания от одного к другому или подмены одного другим. То есть визуальное выдается за геометрическое, а оптическая прозрачность (читабельность) визуального смешивается с логико-математической интеллигибельностью. И наоборот.

Виной тому – опять-таки ложное осознание абстрактного пространства и (объективная) ложность самого этого пространства. Для «здравого смысла» визуальность, которая сводит предметы к зеркальной, зрелищной абстракции, неотличима от научной абстракции с ее аналитическими, а значит, редуцирующими подходами. Редукция и экстраполяция осуществляются как на грифельной доске, так и на чертежном кульмане, с помощью как белого листа, так и схем, посредством письма или бессодержательного абстрагирования. Последствия подобной операции тем более серьезны, что пространство математиков, как и любая абстракция, есть мощное средство воздействия – господства над материей, а значит, разрушения. Притом что визуальное, взятое по отдельности, всего лишь сублимирует и растворяет тело и природную энергию как таковые. В сочетании же они приобретают пугающую силу, которая компенсирует бессилие чистого взгляда мощью технических схем и научной абстракции.

Наш анализ будет бессмысленным без восстановления в правах политэкономии как познания производственной деятельности. Однако речь уже не о политической экономии вещей в пространстве; эту устаревшую науку призвана заменить политическая экономия пространства (его производства).

Оставим пока в стороне бурное развитие технологий, демографический взрыв, экологическую угрозу – дополнительные аргументы в пользу первостепенного значения пространства. Как можно представить себе будущее бурление человеческих толп (начало которому положено в некоторых странах), не обращаясь одновременно к проблематике пространства? Заметим, кстати, что подобный подход резко отличается от философии или философской позиции тем, что основан на практике, и основа эта не ограничивается архитектурой или тем, что принято называть «урбанизмом», но – как только научная мысль принимает в расчет экономику и политику – распространяется на социальную практику в глобальном масштабе.

Итак, что можно считать доказанным на данном этапе анализа? Несколько положений. Чтобы объединить ментальное и социальное, их следует разграничить, восстановив опосредующие звенья. Понятие пространства не заложено в самом пространстве. Равным образом понятие времени не является временем во времени, что уже давно известно философам. Содержанием понятия пространства не является абсолютное пространство (в себе); тем более это понятие не содержит в себе некоего пространства. Понятие собаки не лает! Денотатом и коннотатом понятия пространства служат все возможные пространства, абстрактные и «реальные», ментальные и социальные. Среди прочего, в него входят два аспекта: пространство репрезентации и репрезентация пространства.

Однако в это понятие вкралась путаница – в силу того, что все философы, будучи эпистемологами, выстраивали пространства по образцу математиков: как картезианские пространства упорядоченных знаний. Иными словами, они действовали так, как если бы понятие пространства порождало (производило) некое (ментальное) пространство. И здесь мысль упиралась в дилемму: либо разрыв (между ментальным и социальным), либо смешение и путаница. Или же пропасть между логикой, математикой, эпистемологией, с одной стороны, – и практикой, с другой. Или же неумолимая системная логика социума, социального (спациального), товара, капитала, буржуазии, капиталистического способа производства и т. д. Логика без остатка.

Тем самым «истинное пространство» подменяет собой «истину пространства», то есть практические проблемы (бюрократию, власть; ренту, выгоду и т. п.), создавая иллюзию некоторого порядка в хаосе явлений; возникает опасность того, что социальное пространство будет определяться через пространство планировщика, политика, администратора, архитектурное (социальное, построенное) пространство – через (ментальное) пространство архитектора и т. д.

 

V. 5

К 1910 году художники академического толка по-прежнему «выразительно» пишут «прекрасные» образы: волнующие лица (отражающие чувства, то есть чувства художника), соблазнительные ню (отражающие желания зрителя и художника). Напротив, авангардная живопись разделяет значение и экспрессию, хоть и не вполне отдавая себе в этом отчет. (Концепты ей чужды.) Эти художники весьма проницательно улавливают в своих экспериментах начало «кризиса субъекта» в современном мире. В (живописной) практике они передают новое явление (связанное с исчезновением любых координат), а именно то, что коммуникация осуществляется только за счет значения, ибо оно отделено от «субъекта» – автора, художника и даже конкретного зрителя. Из чего следует, что живописный объект, картина, заключается не в подражании объективной реальности (чьи референты – привычное время и пространство, здравый смысл, восприятие «реальности» по образцу восприятия природы – исчезают) и не в «экспрессии», относящейся к субъективным эмоциям и чувствам. Художники подвергают «предмет» на картине величайшим издевательствам и насилию, вплоть до изнасилования. Недолго думая они разбивают, расчленяют его. Единожды начавшись, расхождение «субъекта» и «объекта» не ведает пределов. Но на самом деле в нем проступает нечто иное.

Если верить наиболее авторитетным комментаторам, новизна возникает в 1907 году. Пикассо открывает новую манеру живописи: он заполняет всю поверхность картины целиком, без горизонта и заднего плана, но и разламывает эту поверхность – пространство изображенных фигур и пространство, их окружающее. Если Матисс в те же годы довел до совершенства ритмическую трактовку поверхности, то Пикассо резко структурирует ее; как скажут позднее, он не ограничивается структурированием, но идет дальше – привносит в нее «диалектику» через ярко выраженные оппозиции, обозначенные не столько красками, ритмами, фоном, сколько линиями и планами. Он разбивает на части не только поверхности полотна, но и все предметы, запуская тем самым парадоксальный процесс: третье измерение (глубина) одновременно редуцируется до покрытой краской поверхности и восстанавливается через множественность симультанных аспектов изображенной вещи (аналитический кубизм). То есть перед нами: воплощение конца всей системы координат (евклидова пространства, перспективы и линии горизонта и т. д.); гомогенное и одновременно разбитое пространство; пространство с завораживающей структурой; диалектизация на основе оппозиций (парадигм), но лишь намеченная, не приводящая к распаду картины; абсолютная визуализация предметов, которая подменяет собой обозначенную диалектизацию.

Разъединение экспрессии и значения, высвобождение означающего имеют далекоидущие последствия. Тем более что сказываются они не только в живописи. Живопись занимает в нашем анализе особое место потому, что в данную эпоху она была особым образом связана с пространством. В первую очередь, высвобождение затрагивает само значение; знак (означающее) отделяется от того, на что он указывает (означаемого). Знак перестает быть «предметом» и становится предметом на полотне, то есть обработкой объективно данного: он одновременно и сразу сломан, расчленен, «симультанизирован». «Означаемое» же присутствует в скрытом виде. А значит, оно тревожит, а главное – несет не удовольствие, радость или умиротворение, но интеллектуальный интерес и, быть может, тревогу. Из-за чего? Из-за разбитых образов разлетевшегося вдребезги мира, из-за расчлененного пространства, из-за безжалостной «реальности», смешивающейся с собственной абстракцией, с собственным анализом, ибо она уже «является» абстракцией и действенной аналитикой. Что приходит на место субъективности, экспрессии? Насилие, которое бесчинствует в современном мире, опустошая все сущее.

Случай Пикассо далеко не прост. И прежде всего, следует не вливаться в комичный хор его почитателей, а рассматривать его именно как отдельный «случай». Представление о художнике-революционере (ибо «коммунисте»), добившемся признания в буржуазном мире (несмотря на то что был «коммунистом») и прославившемся на весь мир, отличается редкостной наивностью – хотя бы потому, что «коммунистический мир» так его и не принял. Пикассо не покорял мира и тем более не был открыт заново. Он изначально нес то «видение», какое предполагал и ждал существующий мир, причем с самого начала кризиса, с момента, когда рухнула система координат и в мир ворвалось насилие. Вместе с империализмом, мировой войной, – первым проявлением складывающегося наконец мирового рынка, первым образом «мира». Вместе и одновременно с Баухаузом – то есть с абстрактным пространством. Повторим еще раз: Баухауз – не причина его, а только обозначение.

Пространство Пикассо положило начало пространству современности. Это не значит, что он его произвел. Его черты таковы: пространство безудержной визуализации, диктатура зрения – и фаллоса: агрессивная мужественность, бык, средиземноморский самец, мачизм (бесспорная гениальность в генитальности), возвышающийся до самопародии и даже самокритики. Жестокость Пикассо по отношению к телу, особенно к телу женскому, подвергнутому всяческим пыткам, выставленному в карикатурном виде, – это диктат господствующего пространства, глаза и фаллоса, насилия. Тело может высказать (признать, подтвердить) себя лишь через самоизобличение. Пикассо как великий, истинный художник, истребляющий искусство и приводящий его в действие (истребив все), провидит и предваряет диалектизацию пространства – возникновение нового, иного (дифференциального) пространства на развалинах прежнего, того, что разбито на куски и чьи противоречия обнаружены и раскрыты художником; эти противоречия, высказанные и несказанные, заложены в нем самом, в его творениях.

 

V. 6

В тот же период Фрэнк Ллойд Райт предпринимает первые попытки отказаться от стены, замыкающей пространство и разделяющей внешнее и внутреннее. Стена сводится к поверхности, а поверхность – к прозрачной перегородке. Свет потоками льется в дом; из каждой комнаты можно созерцать природу. Материальность, толщина и вес стен, больше не играет в архитектуре ведущей роли. Материя отныне будет всего лишь оболочкой пространства, она уступает главенство свету, наполняющему это пространство. «Архитектура стремится к невещественности»: ее, вслед за философией, искусством и литературой, обществом в целом, влечет к абстракции, визуализации, формальной пространственности.

Но вскоре начинается распад, отсутствовавший на раннем этапе. Поскольку стена перестает быть несущей (превращаясь в стеклянную или раздвижную перегородку), внутреннее пространство выходит на свободу. Исчезает фасад (чтобы вернуться вновь в эпоху фашизма в еще более пышном и грубом виде), что влечет за собой разложение улицы. Ле Корбюзье в своих сочинениях и постройках расчленяет внешнее пространство (фасад, внешний облик здания). Автор называет это «свободой»: свободой фасада по отношению к внутренней планировке, свободой несущей конструкции по отношению к внешнему облику, свободой расположения этажей и квартир по отношению к каркасу. На самом же деле мы имеем: разлом пространства, гомогенность архитектурного ансамбля, понимаемого как «машина для жилья» и жилищная среда человека-машины, разъединение элементов, оторванных друг от друга и разрывающих изнутри градостроительный комплекс, улицу, город. Рационализация у Ле Корбюзье приводит к идеологизации – если не наоборот. В сознании людей той эпохи, и особенно Ле Корбюзье, идеология (дискурс) природы, солнца и зелени заслоняет смысл и содержание проектов. Природа уже отдаляется; она перестала быть точкой отсчета, и потому ее образ вызывает восхищение.

 

V. 7

Считать художников причиной или основой пространства (архитектурного, городского, глобального) – это наивность историков искусства. Они рассматривают только произведения, вынося за скобки социальный аспект и социальную практику. Этот момент следует подчеркнуть особо, ибо перед нами точка перегиба не только в истории искусства, но и в истории современного общества и его пространства. Доказано, что художники подготовили появление архитектурного пространства Баухауза. Но каким образом? Примерно в те же годы, что и Пикассо, другие великие мастера, например Клее и Кандинский, изобретали не просто иную манеру живописи, но иную спациальность. И, возможно, достигли в этом смысле большего, чем Пикассо, особенно Клее. Предмет (изображенный на картине) воспринимается в ощутимой, то есть видимой и читабельной, связи с тем, что его окружает, с пространством картины в целом. У Клее, как и у Пикассо, пространство отрывается от «субъекта», от эмоции и экспрессии; оно подано как значение; но Пикассо проецирует на полотно предмет одновременно в разных ракурсах, анализируя их взглядом и кистью, тогда как у Клее направляемая глазом мысль, проецируясь на поверхность холста, в буквальном смысле вращается вокруг предмета, определяет его положение. Все, что окружает предмет, становится видимым. Иначе говоря, предмет в пространстве оказывается связан с презентацией пространства.

Художники раскроют социально-политическое преобразование пространства. Архитектура же окажется на службе власти и государства, а значит, будет реформистской и конформистской – в мировом масштабе. Притом что ее появление приветствовали как революцию, более того, как архитектурную антибуржуазную революцию! Баухауз, равно как и Ле Корбюзье, отразил (то есть сформулировал и воплотил) архитектурные требования государственного капитализма, мало чем отличающиеся от требований государственного социализма, которым отвечали работы русских конструктивистов того же периода. Последних отличало более богатое воображение (утопического характера), нежели у их западных собратьев; на родине их сочтут реакционерами, в то время как их современники из Баухауза прослывут бунтарями. Это недоразумение, растянувшееся на полвека, не развеяно и в наши дни: идеология и утопия, сплетенные с знанием и волей и неотличимые от них, до сих пор сильны. Во вновь обретенной природе – солнечной, светлой, отмеченной знаком жизни – высятся металл и стекло. Возносясь над улицей, над городской реальностью. Прославляя прямизну (углы, линии). Порядок власти, порядок самца – короче, моральный порядок превратился в порядок естественный.

И тем не менее бурный творческий подъем этой эпохи – эпохи перед Первой мировой войной и сразу после нее – являет странный контраст с бесплодием вторых послевоенных лет.

 

V. 8

В тот же период в так называемых «передовых» (промышленно развитых) странах теоретическое осмысление пространства, сложившееся помимо классической философии, вне рамок собственно эстетических произведений (и стремящееся соотнести себя с «реальностью»), начинает распадаться. Говоря в самых общих чертах, проклевываются идеи о пространстве «культуры», с одной стороны, и противостоящие им, по крайней мере внешне, идеи о пространстве поведения. Идет борьба бихевиоризма (а не либерального гуманизма, унаследованного от XIX века) и культурной антропологии; в Соединенных Штатах эти два учения сливаются воедино.

Этнологи и антропологи – среди них нужно отметить упомянутых выше Мосса, Э. Эванса-Причарда, Рапопорта – проецируют в настоящее и будущее выводы (нередко весьма тонкие), сделанные на основе изучения обществ максимально отсталых и далеких от истории, от городов, от промышленности и техники. Они вдохновляются описаниями крестьянских и племенных жилищ, вместо того чтобы вернуть их в область фольклора. Их позиция имеет успех, ибо она не учитывает (капиталистической) современности и льстит мимесису, склонности к рассуждениям по аналогии и воспроизводству через подражание. Теория пространства культуры превращается в культурную модель пространства.

Такому статичному пониманию противостоит еще одна статичная концепция, где переживаемое пространство отождествляется с суммой раздражителей и определяется через рефлексы. Преимущество этой теории в том, что она не только не ставит во главу угла сухую абстракцию – культуру, но и относит культурные явления к «пространствам репрезентации», тем самым косвенно поднимая проблему связи идеологии и метафизики. Зато ей присущи все недостатки, отличающие как капиталистический бихевиоризм, так и его «социалистическую» соперницу, теорию Павлова. Редукционистская по сути своей, она упускает из виду творческое начало, замалчивает потребность в создании нового пространства для новой жизни (это отнюдь не означает, что для сотворения новой жизни достаточно придумать пространство!).

 

V. 9

Из сказанного выше следует вывод, прямо противоположный аксиоме Декарта: абстрактное пространство невозможно помыслить абстрактно. У него имеется «содержание», но характер этого содержания таков, что абстрагирование «улавливает» его в обрабатывающей его практике. Содержание абстрактного пространства заключается в противоречиях, которые на первый взгляд снимаются абстрактной формой, но со всей очевидностью обнаруживаются при ее анализе. Как такое возможно? Как пространство может представать одновременно и гомогенным, и раздробленным? Единообразным и расчлененным? Дело прежде всего в том (и это не имеет ничего общего с имманентным пространству отношением «означающее – означаемое»), что «логика пространства», его когерентность и видимые значения прикрывают присущее абстракции насилие. Насилие имманентно инструментальному пространству – хоть это пространство и выглядит рациональным, очевидным, – точно так же как оно неотделимо от любого инструмента (который насильственно режет, разделывает, членит, разбивает материю природы). Но наш анализ следует углубить.

Сегодня, когда понятия меновой стоимости, товара, денег, капитала закрепились в «культуре», легко понять, что они представляют собой конкретные абстракции, формы, обладающие социальным существованием (подобно языку, о котором столько всего понаписано, и подобно пространству), но что для социального существования этим формам необходимо содержание. Капитал неизбежно распадается на части, дробится на отдельные капиталы, однако при этом сохраняет или образует некое единство: таково условие его функционирования (рынок капиталов). Части капитала – капитал торговый, промышленный, банковский, финансовый – вступают между собой в конфликт. Тем не менее, несмотря на фрагментацию, капитал сохраняет формальную целостность. «Части» входят в единую устойчивую форму, обладающую именно социально «реальным» внешним обличьем: это цельность, капитал. Гетерогенность, конфликты, противоречия не явлены как таковые. То же относится и к собственности: она делится на недвижимую и движимую, на земельную и денежную. Что касается рынка, то, как всем хорошо известно, само его понятие предполагает фрагментацию: товарный рынок (на который делается упор в однобоком толковании марксизма), рынок капиталов, рынок труда, земельный рынок (рынок строительства, жилья, а значит, пространства), рынок произведений (предметов искусства), знаков и символов, знаний и т. д.

Абстрактное пространство можно помыслить абстрактно лишь посредством разделения (оторвав логику от диалектики), редукции (противоречий к когерентности), смешения остатков, возникающих при редукции (например, логики и социальной практики). Абстрактное пространство, понимаемое как инструмент (а не только как социальная видимость), – это прежде всего природный локус, орудие его подчинения, нацеленное (в пределе) на его уничтожение. Это же пространство соответствует разрастанию (социальной) практики, порождающей все более обширные и плотные сети на поверхности земли, под и над ее поверхностью. С другой стороны, оно соответствует также абстрактному труду (у Маркса так обозначается труд вообще – средний общественный труд, затраченный на производство меновой стоимости вообще, общей формы товара); абстрактный труд не имеет ничего общего ни с ментальной абстракцией, ни с научной абстракцией в том смысле, в каком ее понимает эпистемология (которая выделяет практические понятия, составляя их перечень и возводя их в ранг абсолютного знания); он, как и сама меновая стоимость и форма стоимости, обладает социальным существованием. Чтобы перечислить «свойства» такого пространства, его следует для начала рассмотреть как среду обмена (с его импликацией – взаимозаменяемостью), стремящуюся поглотить обычай. Что ни в коей мере не исключает обычая политического, даже наоборот; пространство государственного господства, (военного) насилия есть в то же время пространство воплощения различных стратегий. Однако его (ограниченная) рациональность отчасти схожа с рациональностью предприятия (из чего не следует, что техническое разделение труда можно приравнять к разделению социальному). В таком пространстве проявляется мир товара с его импликациями – накоплением и ростом, расчетом, прогнозированием, программированием. Иными словами, это пространство, в котором путем давления и подавления действует тенденция к гомогенизации; ее орудием служит семантическая пустота, уничтожающая все предшествующие значения (что не является помехой для усложнения мирового порядка, множественности сообщений, кодов, операций). К тому же абстрактному пространству ведут как масштабная метафоризация, реализующаяся в истории, так и метонимизация, действующая в процессе накопления и выносящая тело за его собственные пределы (парадоксальная форма отчуждения). Перед нами широкий процесс перехода от материальной истины (телесного присутствия) к верховенству писаного текста, «плана», визуальности и спрямления внутри визуального. Таким образом, абстрактное пространство заключает в себе одновременно гипертрофированный аналитический интеллект, государство и бюрократические государственные интересы, «чистое» знание, дискурс власти. Абстрактное пространство бюрократии предполагает определенную маскировочную «логику», скрывающую его противоречия, и соединяет в себе зрелище и насилие (в противовес «чистому» зрелищу). Наконец, выясняется, что подобное пространство почти неотличимо от пространства, выстроенного философами, от Декарта до Гегеля, и представляющего собой сплав интеллигибельности («res extensa») с политикой, знания с властью. Его следствием служит жестко авторитарная пространственная практика (практика барона Османа; та, что была позднее систематизирована Баухаузом и Ле Корбюзье): деятельность аналитического ума, достигающего успеха в дисперсии, разделении, сегрегации (и с их помощью).

Итак, в пространстве гомогенизации нет ничего гомогенного. Оно «полископично» и множественно; оно содержит и на свой лад принудительно унифицирует отдельные разрозненные фрагменты и элементы. Оно возникает в истории как среда социально-политического компромисса между аристократией и буржуазией (между земельной и денежной собственностью) и в дальнейшем опирается на конфликт между финансовым капиталом – предельной абстракцией – и действиями во имя пролетариата.

 

V. 10

В эту текстуру (в эту ткань) вторгается на правах действующей идеологии, поставляющей мотивировки и обоснования, пространство, которое разрабатывают художники-авангардисты – те, кто берет в расчет обрушение системы координат. Они наглядно представляют предмет в пространстве господствующей социальной практики. Одновременно со стороны архитекторов и урбанистов привносится (также в качестве действующей идеологии) идея первичного пустого пространства как содержащего, куда помещаются фрагменты содержимого, как нейтральной среды, принимающей в себя разрозненные предметы, людей, жилые дома. Коротко говоря, перед нами бессвязность под знаком когерентности; разделение и распад в целостности; текучее и мимолетное в устойчивом; конфликтные отношения в рамках внешней логики и результативной комбинаторики.

Абстрактное пространство обладает также множеством иных черт. Именно в нем желание отделяется от потребностей, а затем не самым удачным образом согласуется с ними. В нем располагается и распределяется средний класс, (внешне) нейтральный, ибо в социально-политическом плане он находится между двумя полюсами – буржуазией и рабочим классом. Пространство не служит «выражением» этого класса; напротив, оно отведено ему в рамках основных действующих стратегий. Средний класс обретает то, к чему стремится, – зеркало своей «реальности», умиротворяющие репрезентации, картину социального мира, в которой у него есть обеспеченное, отведенное ему место. Тогда как на самом деле в этом пространстве средний класс с его невнятными устремлениями и более чем внятными потребностями подвергается манипуляциям.

Абстрактное пространство, средоточие властных стратегий, есть также место миметических споров и утех: моды, спорта, искусства, рекламы, сексуальности, превращенной в идеологию.

 

V. 11

В абстрактном пространстве, то есть пространстве анафоризации (которая преобразует тело, перенося его за собственные пределы, в сферу идеально-визуального), совершается также странная подмена, связанная с проблемой пола. В той мере, в какой сексуальные отношения естественны, они предполагают обоюдность; в дальнейшем эта связь может получить абстрактное обоснование и легитимацию и тем самым превратиться в социальную реальность (ошибочно именуемую «культурной»). Физическая взаимность, будучи узаконена, становится обоюдным договором, «обязательством», свидетелем и гарантом которого выступает власть. Однако в ходе этого процесса изначальная связь претерпевает серьезное изменение.

Пространство подмены, где природа замещена холодной абстракцией, отсутствием удовольствия, – это ментальное пространство кастрации (одновременно фиктивной и реальной, символической и конкретной). Это пространство метафоризации, где образ женщины вытесняет реальную женщину, где ее тело распадается на части, где разбивается желание и дробится жизнь. В абстрактном пространстве царит фаллическое одиночество, саморазрушение желания. Секс заменила репрезентация секса, обозначаемая словом «сексуальность», за апологией которой скрывается ее обесценивание.

Секс, утративший свой природный статус и тщетно взывающий к «культуре» тела, также становится локализацией, спецификацией, специализацией со своими локусами и органами: «эрогенными» зонами, предписанными сексологами, «органами» репродукции. Сексуальность (не культура и не природа), судя по всему, есть кодированная и декодированная подчиненная подсистема: она – жестко заданное опосредующее звено между «реальным» и воображаемым, между желанием и страхом, между потребностями и фрустрацией. Само тело, оказавшись в абстракции пространства, разделенного на особые локусы, распадается на части, превращается в пыль. Представленное на рекламных изображениях тело (ноги для чулок, груди для бюстгальтеров, лицо для макияжа и т. п.) разрушает желание, обрекая его на тоскливую фрустрацию и неудовлетворенное удовлетворение локальных потребностей. Телесная смерть в абстрактном пространстве – и в меру его воздействия – совершается двояко: символически и конкретно. Конкретно: в результате того или иного насилия. Символически: через фрагментацию живого. В частности, женского тела, превращенного в меновую стоимость, товарный знак и самый товар.

Секс и сексуальность, удовольствие и наслаждение отождествляются с «досугом» в местах, специально предназначенных для досуга: в городах, на курортах, в горах, на пляжах. Пространства досуга эротизируются; таковы ночные пространства кварталов, отведенных под иллюзорное празднество. Эрос, как и игра, превращается в потребителя и объект потребления. Посредством знаков? Да. Посредством зрелищ? Да. Абстрактное пространство кастрирует дважды: вычленяя фаллос, отделяя его от тела и закрепляя в пространстве (вертикаль), помещая его под надзор взгляда. В мире знаков визуальное и дискурсивное усиливают друг друга (служат друг для друга контекстом). «По указке коммерческого терроризма», как пишет Шелски? Да. Но также – и это главное – посредством локализации, дробных специализированных пространств, принимающих во всем мире однородную форму. Абстрагирование тела завершается посредством (функциональной) фрагментации и локализации.

Странное пространство: гомогенное и состоящее из разного рода гетто. Прозрачное и лживое – полное ловушек. Ложно правдивое, «искреннее»: не объект ложного сознания, но, напротив, локус и среда, порождающие (производящие) ложное сознание. Присвоение этого пространства, которое в любом случае, даже будучи успешным и конкретным, должно было бы сопровождаться символизацией (появлением символов, представляющих его, делающих его присутствующим здесь и сейчас), оказывается означенным и тем самым иллюзорным. Приняв данную дилемму, мы обнаруживаем, что ее импликации и следствия почти неисчерпаемы. Абстрактное пространство содержит многое, но не указывает на свое содержание, а скрывает (отрицает) его. Оно содержит четко заданное воображаемое: образы-фантазмы, символы, которые с виду относятся к «чему-то другому», но образуют его содержимое. Оно содержит репрезентации, производные от установленного порядка: статусы и нормы, локализованные иерархии и иерархии локусов, связанные с локусами роли и ценности. Такие «репрезентации» действуют в пространстве и через пространство, служащее их носителем и обеспечивающее их действенность, как указания и предписания. В этом пространстве происходит бесконечная подмена вещей, действий, ситуаций – репрезентациями (идеологическими, а значит, абсолютно неэффективными). «Мир знаков» – это не только пространство, занимаемое знаками и изображениями (предметами-знаками и знаками-предметами). Это пространство, где Эго связано уже не со своей природой, не с материей и даже не с «вещностью» вещей (товаров), но с вещами, которые дублируются знаками и вытесняются (замещаются) ими. «Я» – носитель знаков и имеет дело только с другими носителями знаков.

Гомогенизирующее и дробное пространство распадается на весьма сложные секторальные модели. Все эти секторы внешне являются результатом объективного, так называемого системного анализа, выявляющего (якобы эмпирическим путем) различные множества и подмножества, частные «логики». Вот взятые наугад примеры: транспортная система, городская система, сфера обслуживания, школьный сектор, пространство труда и соответствующий рынок – рынок рабочей силы – с его учреждениями и институциями, рынок капиталов и банковская система и т. д. Общество постепенно рассыпается на бесконечные системы и подсистемы; любой социальный объект предстает некоей связкой, особой системой. Идеологи, считающие себя безыдейными, технократы и специалисты полагают, будто констатируют факты, и ведут строительство на основе того или иного отдельно взятого параметра, той или иной группы переменных. Логическая когерентность и практическая связность данной системы постулируется без всякого рассмотрения; первая же попытка анализа развеяла бы такой постулат без следа (например: воплощена ли «городская система» в том или ином городе? Или она представляет город вообще?). Тем самым будто бы определяются механизмы, характерные для «реального» аспекта действительности; но эти механизмы выявляются изолированно, в силу того что тот иной аспект «реальности» берется в отрыве от других. Тавтология выдает себя за науку, а идеология – за специализацию. При этом «моделирование», «имитация», «системный» анализ имеют успех в силу своего имплицитного постулата: пространства, служащего основанием для выделения переменных и выстраивания множеств. Верификация моделей опирается на это пространство, ибо сами модели служат его реализации. Схема успешно действует вплоть до определенного момента, пока не приводит к хаосу.

 

V. 12

Видеоспациальность (как мы показали выше, ее не следует смешивать ни с геометрическим пространством, ни с пространством оптическим, ни с пространством непосредственным, природным) обладает на практике огромной редуцирующей силой. Она наследует истории и историческому насилию и тем не менее несет с собой редукцию предшествующего пространства – пространства природы и пространства истории. Иначе говоря, уничтожение как «природного», так и городского пейзажа. Данное утверждение относится как к деструктивным событиям и решениям, так и к менее очевидным, нежели события и решения, но не менее важным сдвигам и подменам. Когда городская площадь, место встреч, расположенное в стороне от уличного движения (например, площадь Вогезов), превращается в перекресток (как, например, площадь Согласия) и перестает быть местом встреч (как, например, Пале-Рояль), городская жизнь мало-помалу приходит в глубокий упадок и ее сменяет абстрактное пространство – то, в котором передвигаются атомы дорожного движения (автомобили). Много сказано и написано о том, как Осман разрушил историческое пространство Парижа, заменив его пространством стратегическим, то есть запрограммированным и изначально расчлененным; возможно, критикам следовало бы уделить большее внимание качеству пространства, получившего эту смертельную рану: оно содержало двойную сеть проходов и улиц, то есть отличалось на редкость высокой качественной сложностью. Может ли случиться так, что едва ли не тотальная визуализация (доведенная до предела «логика визуального») сомкнется с «логикой общества» – стратегией государственной бюрократии? Подобная смычка кажется невероятной: она слишком прекрасна, чтобы быть правдой. Тем не менее она состоялась: это Бразилиа, творение Оскара Нимейера. И не осталась незамеченной. Пространство Бразилиа – настолько точная проекция технократического государственно-бюрократического общества, что выглядит едва ли не насмешкой над ним.

Как мы уже знаем, редукции подвергаются и без того редуцированные измерения евклидова пространства: оно становится в буквальном смысле плоским, сводится к поверхности, к плану. Напомним операции (как связанные, так и не связанные между собой), которые приводят к такому уплощению: тот, кто видит и умеет только видеть; тот, кто чертит и умеет лишь проводить линии на листе бумаги; тот, кто передвигается и способен передвигаться лишь на машине, – все они так или иначе калечат пространство, режут его на куски. Их действия дополняют друг друга: взгляд водителя машины нацелен на ориентирование и видит лишь то, что служит ему ориентирами; он воспринимает только свой маршрут (в материальном, механизированном, техническом виде) и только с точки зрения полезной функциональности – скорости, читабельности, доступности. Впрочем, тот, кто умеет только видеть, в итоге не видит почти ничего. Чтение пространства, созданного специально ради читабельности – «чистой» и иллюзорной транспарентности, – в некотором роде сродни плеоназму; неудивительно, что на следующем этапе оно воспринимается как плод внутренне связной деятельности и, более того, как отправная точка убедительного, ибо когерентного дискурса. Как мы попытались показать, эффект прозрачности, столь милый сердцу любителей простой логики, служит, быть может, главной ловушкой и источником ловушек. Благодаря ему пространство определяется восприятием абстрактного субъекта, например водителя автомобиля, наделенного коллективным здравым смыслом, способностью читать дорожные знаки и единственным органом – глазом, который служит для перемещения в поле видимости. Пространство тем самым являет себя только в редуцированном виде. Объем заменяется поверхностью, а целое – визуальными указателями, расположенными вдоль установленных маршрутов, которые заранее проложены на «плане». В самый момент формирования пространства происходит странное – и не поддающееся осмыслению – смешение между ним и его поверхностью, причем последняя обусловливает его абстрактность, придает ему физическое, наполовину фиктивное, наполовину реальное существование. Абстрактное пространство превращается в симулякр пространства полного (того, что было наполненным в природе и в истории). Перемещение в нем (прогулка, блуждание) становится переживаемой, жестовой имитацией прежней городской деятельности, встреч, движения среди конкретно существующих предметов и людей.

Так может ли «субъект», сам обреченный на абстракцию, избежать распыления пространства на изображения, знаки, связные и бессвязные источники информации? Для мыслящего «субъекта» пространство предстает зеркалом, однако сам «субъект», как у Льюиса Кэрролла, попадает в зазеркалье, становясь переживаемой абстракцией.

 

V. 13

В процессе становления абстрактного пространства совершается еще одна подмена, не менее важная, чем перечисленные выше: подмена места жительства жилищной средой; последнюю отличает абстрактная функциональность. Господствующие классы завладевают абстрактным пространством по мере его формирования (которое является результатом их политической деятельности, но не совпадает с ней); они применяют его как орудие власти, но не забывают и о других способах его использования: организации производства и средств производства, извлечении прибыли.

Поэзия, заключенная в слове жительство («…Поэтически жительствует человек на этой земле», – говорит Гельдерлин), не отменяет того факта, что на протяжении столетий оно имело смысл только применительно к аристократии. Архитектор возводил религиозные здания, дворцы и крепости, состоя на службе «сильных мира сего», дворян и духовенства. Особняк, жилище клонящейся к упадку аристократии, которой вскоре будет подражать (крупная) буржуазия, требует роскошных, пышных покоев, расположенных, однако, в стороне от проходных мест: улицы, площади, проспекта. Комнаты выходят окнами на парадный двор. Аристократ не желает видеть и не хочет, чтобы видели его, – разве что на торжественных церемониях. Он самодостаточен. Поэтому главное во дворце или особняке – его внутренняя планировка. При всем его великолепии в нем сохраняется нечто органическое, природное; этим он и привлекателен. Фасад имеет второстепенное, побочное значение; нередко он отсутствует. Его заменяет строгий монументальный портик, парадное крыльцо, выходящее во двор. Во внутреннем пространстве хлопочут домочадцы; господина окружают свои – жена, дети, ближняя и дальняя родня, – в свою очередь, окруженные прислугой. Уединения нет, оно не имеет смысла. Места уединения придумала буржуазия и обуржуазившееся дворянство одновременно с фасадом. Тем не менее «службы», конюшни, кухни строго отделены от помещений, где живут господа, чья гордыня, надменность, потребности и желания распространяются на присвоенные ими локусы.

Буржуазное жилище берет дворянский особняк за образец, но подражание немедленно обнажает совершенно иное наполнение пространства. Парадные комнаты – гостиная, столовая, курительная, игровая зала – служат предметом неусыпных забот: пышное убранство, меблировка. Они расположены иначе, нежели в аристократическом доме; они смотрят на улицу – дверями, окнами, балконами. На первый план уже выходит зримое, визуальное. Фасад, украшенный скульптурами, балясинами, лепниной, предназначенный для того, чтобы быть увиденным и видеть окружающее, выстраивается вокруг балконов. Линия смежных фасадов обеспечивает непрерывную протяженность улицы, которая уже редуцирована к проходной функции. Однако пока она еще очень важна. Вычерчивая фасад и тщательно отделывая его, архитектор оживляет улицу и создает городское пространство. Расположение улиц и проспектов, площадей и парков еще подчинено рационалистической перспективе. Пространство уже лишается органичности, но сохраняет определенное единство. Буржуазный жилой дом пока не превратился в коробку. Что же касается «функций» (еды и питья, сна и занятий любовью), то они уходят вглубь. Их строго осуждают, считают грубыми и вульгарными и ссылают на задворки дома: на кухни, в ванные, ватерклозеты, спальни, зачастую расположенные вдоль или в конце темного коридора или выходящие в маленький мрачный дворик. Коротко говоря, в рамках господствующего отношения «внешнее – внутреннее» предпочтение отдается внешнему. Эрос исчезает, причем парадоксальным образом: в двусмысленном интимном, личном пространстве гостиных и особых скрытых комнат. Психоанализ пространства показывает, что в буржуазном пространстве действует фильтрация эротики, вытеснение «похоти», цензурирование и цензура. Слуги же, челядь, живут наверху, под самой крышей. Жилое пространство есть царство торжественного морализма (неведомого аристократии), семьи и супружества – генитальности, – красиво именуемых «личной жизнью» и «уютом». Внешнее берет верх в отношениях «внутреннее – внешнее», потому что только оно имеет значение: то, что видно и что выставлено напоказ. Однако ценность внутреннего, в котором умирает Эрос, обманчивым образом повышается. Плотные шторы обособляют внутреннее от внешнего, отделяют балкон от гостиной, хранят «личное» и обозначают его. Иногда шторы раздвигают, и тогда фасад залит светом: в доме праздник. С другой стороны (и для других) ансамбль дополняется тем, что именуют «предметами искусства», иногда живописными или скульптурными ню, накладывающими на него «печать» природы или разврата, – дабы вернее отбросить подальше и то и другое.

Переживание пространства также является предметом теоретического анализа. Конечно, было бы слишком тривиально сделать акцент на повседневном переживании и перенести его непосредственно в теорию. Описывая «вред» лифта, который, позволив людям зажиточным попадать на верхние этажи многоэтажных зданий, разорвал при этом связи, возникающие благодаря лестнице и лестничной площадке, мы далеко не уйдем. Но теория не должна выносить за скобки переживание ради утверждения понятий. Напротив: переживание входит в теорию, снимая разделение (но не различие, разграничение) между осмыслением и жизнью. Анализ обуржуазившегося пространства подтверждает теорию абстрактного пространства. Более того, объединяя переживание и осмысление, он выявляет содержание абстракции и тем самым устраняет границу между чувственным и теоретическим. Когда чувства становятся теоретиками, теория раскрывает смысл чувственного.

«Восходящий» капитализм, капитализм «прекрасной эпохи» (с конкуренцией, великолепной нормой прибыли и слепым, но быстрым накоплением), для начала, как известно, произвел для рабочего класса многочисленные трущобы на периферии. Очень скоро пространство здания с традиционными внутренними отношениями – буржуазия внизу, рабочие и слуги в мансардах – оказалось уничтожено. Трущобы были вынесены на периферию, в пригороды, а с ними и комнатушки, расположенные сначала в темном коридоре, на заднем дворе, иногда в подвале. Это – «прекрасная эпоха» буржуазии.

Именно тогда сложилась жилищная среда с ее коррелятами: минимальной жилой площадью, качество которой оценивается количественно, блоками и дистанциями; также минимальной инфраструктурой и запрограммированной окружающей средой. На самом деле с помощью таких приблизительных расчетов определяется не что иное, как нижний порог допустимого. Впоследствии, в ХХ веке, трущобы постепенно исчезают. В пригородном пространстве возникают коттеджи и «строительные комплексы», контраст между которыми не уступает контрасту между богатыми домами и лачугами бедняков. Тем не менее опыт «прожиточного минимума» оказался полезным. Коттеджи и новые поселки близки к нижнему порогу общежития, за которым выживание становится невозможным, ибо любая общественная жизнь сходит на нет. Пространство, подчиненное глобальной стратегии и единой власти, тем не менее разделяется внутренними незримыми границами. Границы пролегают не только между уровнями – локальным, региональным, национальным, мировым. Они обозначают те зоны, где люди, чтобы выжить, вынуждены ограничиться «наипростейшим выражением», свестись к «минимальному общему знаменателю», – и зоны, где люди могут расположиться с комфортом, где они обладают главной роскошью, временем и пространством. «Границы» – слишком слабое слово, и оно скрывает суть. Скажем так: линии разлома гомогенности, из которых вырисовываются весьма сложные, хотя и невидимые глазу, истинные конфигурации «реального» социального пространства.

Широко распространенное представление об иерархии уровней, упорядоченных измерений и переменных, скрывает эту реальность. Оно подменяет конкретное отношение «гомогенное – разбитое» логической импликацией, формальной конъюнкцией-дизъюнкцией. О пространстве рассуждают так, словно оно более или менее органично «организует» входящие в него элементы – блоки и планы, компоновку и плотность заселения, (формальную) морфологию и функциональность, урбанизацию и архитектуру. Дискурс о пространстве описывает то, что видят глаза с куда более серьезным врожденным дефектом, чем близорукость или астигматизм: такой дискурс утаивает смысл реальности. Он покрывает его слоем идеологических искажений, которые выглядят, напротив, внеидеологическими (лежащими по ту сторону идеологии). Каких искажений? Эстетики и эстетизма, рациональности и рационализма.

Классический (картезианский) рационализм по видимости опирается на административные деления и разграничения пространства. Зонирование, то есть именно фрагментация, дробление, разделение в пределах бюрократически установленной единицы, путают со способностью к рациональному различению. Распределение функций, сопровождающееся их рассеянным проецированием «на местность», смешивают с анализом, учитывающим различия. Такая рациональность фактически совмещается с морально-политическим порядком; считается, будто сила, устанавливающая условия, определяющая социально-экономическую принадлежность, происходит прямиком от Логоса, то есть от рационального «консенсуса». Классический рационализм обостряется, превращаясь в рационализм технологический и технократический. И в результате становится собственной противоположностью: абсурдом распыленной реальности. Государственно-бюрократический порядок, прикрытие государственного капитализма (если не государственного социализма), одновременно и реализуется «на местности», и маскируется на ней. Его образ расплывается в прозрачной ауре функциональной и структурной читабельности. Единство (государственных) интересов скрывает и вбирает в себя множество административных границ, соположенных, накладывающихся друг на друга фрагментов: своеобразная мозаика, каждый кусочек которой соответствует определенной «операции» (достаточно вспомнить все эти «зоны предполагаемого благоустройства», «зоны согласованной планировки», «зоны первоочередной урбанизации» и т. п.).

Абстрактное пространство по сути своей исключительно репрессивно; однако проявляется это свойство особенно хитроумным, ибо множественным образом. Имманентное ему подавление выражается то в редукции, то в (функциональной) локализации, то в иерархичности и в сегрегации, то в искусстве. Смотреть (издали), созерцать (то, что было выделено), формировать «точки зрения» и «перспективы» (в лучшем случае) – все эти подходы превращают результаты стратегии в эстетические объекты. Такие предметы искусства, как правило абстрактного, то есть нефигуративного, играют роль фигур-статистов: они служат прекрасным обозначением «окружающего» пространства, убивающего окружающую среду. Их роль полностью соответствует урбанизму макетов и генеральных планов, дополняющему урбанизм канализаций и свалок: взгляд творца – ложнопроницательный взор, не ведающий ни социальной практики «пользователей», ни идеологии, которую несет он сам, – сосредоточен на «объемах», по собственному усмотрению и к собственному удовольствию. Что нимало не мешает ему (и даже наоборот) задавать зрелище в целом, формировать единство, в которое любой ценой включаются запрограммированные фрагменты.

 

V. 14

Раскол пространства порождает конфликт, когда два обособленных содержания стремятся, каждое со своей стороны, обрести некую форму (организацию). Рассмотрим предприятие и его пространство. Во многих случаях предприятие окружает себя, выделяет из себя служебную агломерацию: шахтерский поселок, деревню, иногда город вокруг завода. Агломерация оказывается под абсолютным контролем предприятия, то есть его руководства (капиталистов). Вследствие этого рабочие во многом утрачивают статус свободных трудящихся, «пролетариев» в марксистском смысле: тех, кто располагает своим временем, за вычетом времени труда, отданного капиталисту, который покупает рабочую силу (а не самого трудящегося человека как физическое и личностное существо). Поскольку капиталистические предприятия создают островки полнейшей зависимости, кабального подчинения трудящихся, эти островки обособляются внутри пространства «свободы» – пространства свободных личностей и самого капитала (торгового и промышленного). Но так как эти островки стремятся сомкнуться, они образуют ткань, подчиненную тоталитарному капитализму (соединяющему в себе экономику и политику).

Пространство большого города не поддается осмыслению по образцу предприятия (именно поэтому нельзя управлять городом по этой модели, даже осмысляя его как крупное предприятие). Для такого пространства статус «свободного» (в абстрактно-философском смысле слова, со всеми необходимыми оговорками и ограничениями) трудящегося является правилом; он позволяет рабочим жить в городе совместно с другими классами. Социальное разделение труда здесь господствует над разделением техническим. Только так город обеспечивает воспроизводство рабочей силы и воспроизводство производственных отношений, а также общий доступ к различным рынкам (прежде всего к рынку потребительских благ). Это входит в его функции. Иначе говоря, свобода порождает противоречия, являющиеся также противоречиями пространства. Предприятие тяготеет к тоталитарному (авторитарному, фашистскому по своей природе) обществу. Тогда как городское начало, несмотря на насилие или с его помощью, поддерживает определенную демократию (разумеется, ограниченную).

 

V. 15

Значения абстрактного пространства состоят в запретах, а также побуждениях и стимулах (за исключением сферы потребления). Запрет как негативная, если можно так выразиться, основа общественного порядка одерживает в нем полную победу. Символом этого основополагающего подавления служит предмет, доступный для взгляда, но недоступный для использования, – как, например, в музее или в витрине магазина. Множество городских маршрутов начинаются с пассивного и, как правило, «бессознательного» приятия какого-либо запрета и связанной с ним неловкости (вход в церковь, в офис, в «общественное» здание, в «непривычное» место и т. д.). Большинство запретов невидимы. Решетки и сетки, материальные преграды и рвы – лишь предельный случай разделения. Элитные здания, красивые кварталы, места «для избранных» защищены от незваных гостей более абстрактными знаками и означаемыми. Запрет есть изнанка и оболочка собственности, негативного присвоения пространства в режиме частной собственности.

Пространство делится на локусы предписанные (означенные, специализированные) и локусы запретные (для той или иной группы населения). Оно распадается на пространства, отведенные для труда и для досуга, на пространства дневные и ночные. Тело, секс, удовольствие обретают (ментальное и социальное) бытие только под вечер, когда снимаются запреты, действующие в течение дня, в ходе «нормальной» деятельности. Они получают свое вторичное, производное существование по ночам и в специально отведенных местах (в Париже ими когда-то были окрестности площади Пигаль и Монмартра, позднее – квартал Монпарнас и Елисейские Поля), однако сводятся к зрелищу и утонченному орудию эксплуатации. На это время и в этих локусах пол, казалось бы, полностью восстанавливается в правах. Но право у него только одно – выставлять себя на обозрение за наличный расчет. Разрыв пространства усиливается: «праздничные» кварталы по вечерам залиты светом, тогда как кварталы «деловые» погружаются в пустоту и смерть. По ночам, в ярком свете, запреты дают возможность для их весьма прибыльного псевдопреодоления.

 

V. 16

На чем держится это «гомогенное и дробное» пространство? Как оно сохраняется при одновременном наличии обеих этих черт, формально несовместимых? Как два эти атрибута, «несовместимые» с логической точки зрения, могут сочетаться между собой, образовывать не распадающееся «целое», способное даже служить местом приложения различных стратегий?

Вопрос этот уже ставился в несколько ином плане, и ответ на него был дан, но его стоит рассмотреть еще раз. Ответ лежит не в пространстве как таковом – пространстве как вещи или совокупности вещей, фактов или последовательностей фактов, как «среде» или «окружающей среде». Искать его в этой плоскости – значит вернуться к идее нейтрального пространства, предсуществующего и внеположного социальной практике, то есть ментального и фетишизируемого (объективируемого) в качестве такового. Только действие может удерживать и поддерживать вместе отдельные фрагменты гомогенного целого. Только действие может скрепить рассеянное, подобно тому как сжатый кулак удерживает песок.

Политическая власть и политическая деятельность ее административного аппарата не могут быть осмыслены ни как «субстанции», ни как «чистые формы». Они способны использовать любые реальности и любые формы. Иллюзорная прозрачность пространства есть в конечном счете транспарентность власти, которая проявляется в том, что она удерживает, но и прячется за тем, что удерживает. Это акт политической власти, ибо именно она вызывает фрагментацию, держа ее под контролем – и чтобы держать ее под контролем. Фрагментация (дисперсия, сегрегация, разграничение, локализация) может выходить за рамки власти, которая сохраняется лишь за счет своего усиления. Подобным порочным кругом – циклом «давление – подавление – репрессии» – объясняется все более жесткий характер политической власти, где бы она ни осуществлялась. Поэтому государственно-политическая власть становится вездесущей: она присутствует более или менее всюду, где-то в размытом, где-то в концентрированном виде, подобно власти божества во всех религиях и теологиях. Пространство позволяет интегрировать экономику в политику. «Центральные» зоны излучают во всех направлениях «культурные», идеологические и иные влияния. Политическая власть как таковая, в качестве политической власти, не производит пространства; но она воспроизводит его как место и среду воспроизводства (порученных ей) социальных отношений.

В пространстве власти власть не проявляется как таковая; она скрывается за «организацией пространства». Она сокращает, изымает, вычищает. Что именно? Все, что ей противостоит, действуя с помощью присущего ей насилия; а когда латентного насилия оказывается недостаточно, она переходит к насилию открытому.

 

V. 17

Пришло время уточнить место нашего замысла относительно мысли Маркса, а также политической экономии как науки и критики политической экономии как идеологии.

Только восстановив мысль Маркса во всей ее полноте и целостности, мы получаем возможность дистанцироваться от нее, рассматривать ее как отправную, а не конечную точку, не как завершение. Иными словами, ее следует рассматривать как один из моментов теории, а не как догму, окончательную теорию. Сегодня (повторим еще раз) мы должны избегать двух заблуждений, двух иллюзий. В рамках первой иллюзии марксизм рассматривается как система, которую пытаются ввести в сферу сложившегося знания и, как следствие, подчинить критериям эпистемологии. Другой подход состоит в попытках уничтожить мысль Маркса под видом ее радикальной критики, опровержения, распространяющегося на сами принципы опровержения. Первая иллюзия строится на авторитете абсолютного знания: на допущении идеи (исторически восходящей к Гегелю) о существовании подобного знания, относящегося к «реальности», также установленной раз и навсегда. Вторая – это головокружительное разрушение и саморазрушение, в основе которого лежит идея, будто подкоп под основы знания уничтожает «реальность». Не следует ли сегодня рассматривать марксизм по аналогии с тем, как физика, основанная на теории относительности, рассматривает физику Ньютона, – то есть как момент в развитии мысли, необходимый не только с точки зрения исторического генезиса и педагогического изложения, но имманентно, сущностно? Вопрос о политическом разрыве (прерывности) между (гегелевской) теорией государства и радикальной (марксистской) критикой государства в данном случае остается открытым.

Сегодня мы можем воссоздать весь путь, пройденный политической экономией от зарождения к упадку, включая и его вершину – наследие Маркса. Ее короткая и драматичная история неотделима от так называемой экономической «реальности», то есть от роста производительных сил (первичного накопления капитала). Закат экономической мысли начинается вместе с трудностями экономического роста и проблемами идеологии, которая дает ему обоснование и стимулирует его: вместе с появлением политического эмпиризма и прагматических решений, предложенных в ответ на проблемы роста.

Прежде чем перейти к этой истории, следует уточнить некоторые понятия – например, понятие общественного труда, предложенное великими английскими мыслителями и получившее развитие прежде всего у Гегеля и Маркса. Понятие общественного труда проделало сложный путь. Как понятие, так и сама реалия возникли вместе с зарождением промышленности; несмотря на усиленное противодействие, они не только утвердились, но и выдвинулись в центр как для теории, так и для практики, как в науке, так и в обществе. Производительный (промышленный) труд как реальность, как понятие, как идеология породил нравственные и художественные «ценности». Производство и производительность, наряду с социальными причинами, легли в основу понимания мира, связанного с философией истории и с восходящей наукой – политической экономией. Затем это понимание морально устарело. Ценности и понятия, восходящие к труду, обветшали. Политическая экономия как теория роста, предлагающая модели развития, распалась.

Нечто аналогичное происходило уже в середине XIX века; но тогда новое ускорение политэкономии придал Маркс – неожиданным и непонятным для специалистов по экономике способом: добавив к ней ее критику в рамках глобальной концепции (времени, истории, социальной практики). Сегодня эта схема хорошо – и даже слишком хорошо известна. Заложенное в ней творческое (кто-то скажет «производительное»; почему бы и нет?) начало оказалось ослаблено. Творческое начало проявляется в тот момент, когда понятия нарушают господствующие тенденции, и вплоть до момента, когда они вбирают эти тенденции в себя, включаясь в сферу знания, общего достояния, культуры и педагогики. Так же обстояло дело с Марксом и марксизмом. Тем не менее эта схема сохранила сильные позиции. Нет знания без критики знания и без критического знания. Политическая экономия как наука не является и не может являться «позитивной» и только позитивной наукой; политическая экономия есть также критика политической экономии (мы имеем в виду критику экономики и политики, а также их пресловутого единства или синтеза). Познание производства предполагает критический анализ производства, что возвращает нас к понятию производственных отношений. Единожды сложившись, производственные отношения влияют на расплывчатое целое, из которого они возникли, – общественный производительный труд, производство. Одновременно складывается еще одно понятие, включающее в себя понятие производственных отношений, но не совпадающее с ним: способ производства. Связь между производственными отношениями и способом производства раскрыта у Маркса не полностью и разработана не вполне верно. Отсюда лакуна, которую попытались заполнить его последователи. Насколько они добились успеха – другой вопрос.

Какую роль играла и до сих пор играет в этом механизме земля – как понятие и как реальность? Вначале, у физиократов, эта роль была определяющей, но вскоре земля, казалось бы, утратила всякое значение. Сельское хозяйство и сельскохозяйственный труд должны были вскоре исчезнуть, уступив место труду промышленному – как с количественной точки зрения (произведенное богатство), так и с точки зрения качественной (потребности, удовлетворяемые плодами земли); само земледелие могло и должно было стать индустриальным. К тому же земля принадлежала определенному классу (аристократии, крупным землевладельцам, феодалам). Казалось, буржуазии суждено истребить этот класс или подчинить его себе, лишив всякого самостоятельного значения. Наконец, последний пункт: город должен был вскоре подчинить себе деревню, подготавливая тем самым конец (преодоление) противоречия между ними.

Можно проследить, как колебалась мысль экономистов (в том числе, разумеется, Мальтуса, а не только Рикардо и Маркса) в вопросе о земле, сельскохозяйственном труде и продукте, о собственности на землю и земельной ренте, о самой природе.

В «Капитале» Маркс намеревался проанализировать и описать капиталистический способ производства и буржуазное общество в соответствии с бинарной (диалектической) схемой: оппозицией «труд – капитал» и «буржуазия – пролетариат»; что предполагает оппозицию «прибыль – заработная плата». В этой полярной оппозиции – а также в конфликтном процессе, который она позволяет формально изучить и, как следствие, интеллигибельным образом сформулировать, – отсутствует третий исторически сложившийся член: земля, класс землевладельцев, земельная рента, сельское хозяйство как таковое. Обобщая, можно сказать: выдвижение на первый план подобной бинарной оппозиции конфликтного (диалектического) характера предполагает подчинение истории экономике (как реальности и понятию) и, как следствие, растворение или поглощение экономикой как таковой многочисленных образований (среди прочего – города), относящихся к историческому времени, то есть предшествующих капитализму. В рамках подобной схемы пространство социальной практики незаметно; время играет ничтожную роль; сама же схема относится к абстрактному ментальному пространству. Время сводится к мере общественного труда.

Маркс, однако, быстро ощутил – и не мог не ощутить, – что материал сопротивляется редукционистской схеме (которую унаследовали в неизменности, еще усугубив, вместо того чтобы скорректировать, многие «марксисты» и все без исключения догматики). Откуда шло это сопротивление схеме? С самых разных сторон, и прежде всего от изучаемой реальности – самой земли. Ни собственность на землю, ни политическая роль землевладельцев, ни специфические черты сельскохозяйственного производства в мировом масштабе не исчезли. А следовательно, наряду с прибылью и заработной платой сохранилась и земельная рента. Более того, проблемы, связанные с земельными недрами и их запасами, с земной поверхностью и с пространством планеты, со временем приобретали все большее значение.

Именно поэтому «план» «Капитала» так необычен и с трудом поддается восстановлению. Под конец у Маркса вновь, и с еще большей силой, звучат рассуждения о земле и собственности на землю; о собственности на недра, шахты и горные породы, на водные и лесные ресурсы; о животноводстве, строительстве и застройке. В то же время поразительно большое внимание уделяется теории ренты, хотя она и осталась незавершенной. Наконец (и это главное), Маркс предлагает трехчастную схему. Капиталистический способ производства и буржуазное общество содержат не два, а три элемента, три аспекта или «фактора»: земля (госпожа земля) – капитал (господин капитал) – и труд (трудящиеся). Иными словами: ренты, прибыль, заработная плата. Отношения между тремя этими членами еще нуждаются в прояснении и толковании. Три члена, подчеркнем еще раз: три, а не два (заработная плата и капитал, буржуазия и рабочий класс). Земля – это не только сельское хозяйство, но и недра с их ресурсами. А также национальное государство, связанное с определенной территорией. Следовательно, и абсолютная политика и политическая стратегия.

На этом кончается «Капитал». Почему он не был завершен? Теперь мы начинаем понимать причины его незавершенности; болезни Маркса повинны в ней лишь отчасти.

Сегодня необходимо вновь обратиться к этому образцовому, пусть и неполному сочинению – не как к предписанию, а как к источнику вопросов. Именно сегодня, ибо капитализм и, шире, экономический рост могут сохраняться, лишь распространяясь на пространство в целом: на землю (поглощая город и сельское хозяйство, что можно было предвидеть уже в XIX веке, а кроме того, порождая новые секторы экономики, в частности досуг); на недра, то есть ресурсы, скрытые в глубинах морей и суши, в энергии, в сырье; наконец, на то, что можно назвать надземным пространством, то есть на объемы, высотные строения, на пространство гор и других планет. Пространство, земля и ее поверхность, не исчезли, не были поглощены промышленным производством; напротив: они интегрировались в капитализм и выступают как особые, расширяющиеся элементы или функции. Активно расширяющиеся: вызывающие скачок производительных сил, новые модальности производства, но в рамках капиталистического способа производства и капиталистических производственных отношений; иначе говоря, это расширение (производства, производительных сил) сопровождается опять-таки воспроизводством производственных отношений, с которым так или иначе связаны как захват всего предсуществующего пространства, так и производство нового пространства. Капитализм не только завладел целиком всем предшествующим ему пространством, всей Землей, но и стремится произвести новое, собственное пространство. Каким образом? Путем урбанизации и с ее помощью, под давлением мирового рынка. Под действием закона воспроизводимости и повторяемости, сводя на нет различия в пространстве и во времени, уничтожая природу и природное время. Нет ли опасности, что экономика, фетишизируемая в рамках мирового рынка, и обусловленное ею пространство, возведенная в абсолют политика уничтожат собственную основу – землю, пространство, город и деревню? И, как следствие, самоуничтожатся?

Некоторые новые противоречия, порожденные распространением капитализма на пространство, породили ряд репрезентаций, быстро получивших самое широкое распространение. Репрезентации эти извращают и замалчивают проблемы (проблематику пространства); они скрывают именно противоречия. Возьмем загрязнение среды. Оно существовало во все времена; группы людей, деревни и города всегда сбрасывали в природу свои отходы и мусор; однако симбиоз (обмен энергией и материалами) природы и общества сильно изменился, а возможно, и распался. Именно это выражает (и скрывает) выражение «загрязнение окружающей среды», метафора самых обычных явлений – нечистот, дыма и т. п. Понятие «окружающая среда» – это типичная метонимия: переход от части (фрагмента пространства, более или менее плотно заполненного предметами и знаками, функциями и структурами) к пустому целому, определяемому как нейтральная, пассивная «среда». Окружающая кого? Или что? Эти насущные вопросы остаются без ответа.

Нам показалось уместным повторить здесь замечания, уже сделанные в другой работе. Почему? Потому что идеологию продолжают наделять магическим происхождением и магической силой. Буржуазная идеология, простое «зеркальное» отражение реальности, якобы обладает способностью воспроизводить эту реальность и ее производственные отношения. Каким образом? Затушевывая противоречия? Да; но также, вопреки зеркальности, выводя на поверхность нацию и национализм. Весь абсурд псевдотеории становится ясен, если внимательно приглядеться к тому, что именно она будто бы объясняет, обходя стороной исторический момент (генезис национальных государств). В троичной теории Маркса идеология и политическая практика неразрывно связаны. Власть удерживает вместе и воспроизводит по отдельности (соединяя и разделяя, в рамках конъюнкции-дизъюнкции) Землю, Труд, Капитал.

Позднейший продуктивизм не уловил значения и смысла критики политической экономии у Маркса. Маркс критикует само понятие политической экономии как науки. Наука претендует на роль познания производства и производительных сил. Подобные утверждения и действия экономистов – мистификация читателей и самих себя. Что они описывают? Условия дефицита и паллиативные меры. Они прямо или косвенно, цинично или лицемерно проповедуют аскетизм. Задолго до XVI века, быть может, в глубине Средних веков, а может, еще раньше, во времена упадка Рима и зарождения иудеохристианства, западное общество сделало выбор в пользу накопления, а не жизни. Оно породило разрыв, терзающее его драматическое противоречие между наслаждением и экономией. По прошествии многих веков политическая экономия рационализирует этот скрытый во тьме времен основополагающий выбор. Она рождается как наука, когда в социальной практике берет верх экономика: стремление к накоплению ради и с помощью прибыли, ради расширенного накопления.

Кто же такие экономисты, согласно Марксу? Поборники (относительной) нищеты, перехода от архаического дефицита к возможному изобилию. Они изучают случаи этого (относительного) дефицита и способствуют несправедливому распределению «благ». Их псевдонаука идеологична по сути своей; она содержит в себе и прикрывает определенную практику. Экономисты познают дефицит как таковой; они представляют собой не его выражение, но конкретное, хотя и слабо разработанное сознание недостатков производства. По Марксу, именно в этом состоит смысл политической экономии. Вернее, экономия является политической в этом смысле. Она позволяет государственным деятелям, политической власти распределять нищету. Конкретные производственные отношения порождают распределение, потребление. «Распределение» происходит под вывеской свободы, равенства – и даже братства и справедливости. Закон кодифицирует его правила. «Summum jus, summa injuria». Право, правосудие оформляют несправедливость, а равенство прикрывает неравенство, которое от этого не перестает быть вопиющим, но становится еще более непреодолимым.

Намеренно или невольно, сознательно или бессознательно экономисты довершают (стихийное, слепое) действие закона стоимости, а именно распределение по отраслям промышленности в (национальном) пространстве рабочей силы и производственных мощностей, которыми располагает данное конкретное общество (английское, французское), – внутри капиталистического способа производства и государства, его контролирующего. В этом смысле экономисты выстраивают абстрактное пространство – или несколько абстрактных пространств, – помещая в него предлагаемые ими модели «гармоничного» роста. Во времена Маркса именно это (несколько более грубо) проделывал Бастиа. Они не способны перейти от ментального пространства, пространства моделей, к пространству социальному. Управление обществом, в которое они долгое время вносили немалый вклад, было тем самым ориентировано на рост (на расширенное накопление), но под контролем буржуазии; производственные отношения при этом в основном сохранялись, а главное, негативные аспекты ситуации представлялись как позитивные и конструктивные.

На протяжении этого периода любые отсылки к «природным благам», к «стихиям» (воде, воздуху, свету, пространству) преследовали одну-единственную цель – исключить их из политической экономии; в силу своего изобилия они лишены меновой стоимости; их «использование» не имеет стоимости; они не являются результатом общественного труда; их не производят.

Что же произошло в последующую эпоху? Что происходит сегодня? Некоторые блага, бывшие в свое время дефицитными, теперь имеются в (относительном) изобилии, и наоборот. В силу этого смещается, но, так сказать, вновь растет в цене потребительная стоимость, значение которой долгое время заслоняла меновая стоимость. Хлеб, некогда служивший в Европе символом пищи, драгоценности, самого труда («Хлеб наш насущный даждь нам днесь», «В поте лица своего будешь добывать хлеб свой»), утратил свои символические свойства. Для крупных стран, обладающих индустриальным сельским хозяйством, долгое время было характерно постоянное перепроизводство, то скрытое, то явное: складирование зерна, дотируемые или недотируемые ограничения посевных площадей и т. д. Что нимало не препятствовало страданиям миллионов и сотен миллионов жителей слаборазвитых стран, страдавших от недостатка продовольствия, если не просто от голода. Так же обстоит дело со многими предметами бытового назначения в крупных промышленно развитых странах. Сегодня ни для кого не секрет, что их моральное старение организовано сверху, что расточительство несет экономическую функцию, что мода, равно как и «культура», играет значительную роль в функциональном потреблении, которое структурировано как таковое. Отсюда – угасание политической экономии. Что идет ей на смену? Изучение рынка, маркетинг, реклама, манипуляция потребностями, прогнозирование инвестиций исследовательскими фирмами и т. п. Практика манипулирования (прекрасно согласующаяся с политической пропагандой) может обходиться и без «науки», и без идеологии. Манипулирование людьми требует не столько познания, сколько информации.

В согласии с диалектикой, новое (относительное) изобилие промышленных продуктов в так называемом обществе потребления сопровождается обратным явлением – новым дефицитом. Этот диалектический процесс как таковой еще не проанализирован и не описан: его заслоняют категории, выдвинутые на передний план (вредные воздействия на «окружающую среду», ее загрязнение, экосистемы, уничтожение природы, исчерпание сырьевых ресурсов и т. п.). Категории эти служат идеологическим алиби. «Новый дефицит» распространяется вширь, создавая опасность весьма необычного кризиса (или кризисов). «Природные» блага, которые прежде имелись в изобилии и не имели стоимости, ибо не являлись продуктами, становятся редкостью. Их ценность возрастает. Их следует производить; тем самым они приобретают уже не только потребительную, но и меновую стоимость. Это «элементарные» блага, ибо они состоят из «природных элементов». В новейших урбанистических проектах, предусматривающих применение самой современной техники, продуктом является все: воздух, свет, вода, сама почва. Все искусственно и «усовершенствованно»; природа исчезает, от нее остается лишь несколько знаков и символов; да и через эти символы она всего лишь «воспроизведена». Городское пространство отделяется от пространства природы, но творит пространство заново, опираясь на производственные мощности. Природное пространство, по крайней мере в определенных социально-экономических условиях, превращается в дефицитное благо. И наоборот, дефицит делается пространственным, локализуется. Редким становится все, что тесно связано с Землей, – земельные ресурсы, недра (нефть), надземные блага (воздух, свет, объемы и т. д.), – и то, что от нее зависит: производство растений и животных, энергии.

«Элементы», лишенные природных детерминаций, в том числе ландшафта и местоположения, включены в «пространства-оболочки», которые становятся социальными элементами пространства. Они приобретают стоимость (потребительную и меновую), ибо их уже невозможно напрямую черпать из неиссякаемого кладезя природы. Разве это требование, эти современные процессы менее важны, чем вероятное (впрочем, в далеком будущем) истощение промышленных запасов полезных ископаемых и пр.? Для промышленного производства обычного типа долгое время были характерны точечные отношения с пространством: места добычи или источники сырья, месторасположение предприятий, места сбыта. Более широкой пространственной реальностью обладали только сети товарооборота. Когда же «элементы» производятся или воспроизводятся, меняются сами отношения между производственной деятельностью и пространством; они влияют на пространство иначе: либо на предварительном этапе (это относится, например, к воде и водным запасам), либо на выходе, на конечной стадии производственных операций (в городском пространстве). И в промежутках.

Исчерпаемость природы и земли меняет слепую (идеологическую) веру во всесилие абстракции, мысли и техники, политической власти и пространства, которое она порождает – утверждает.

«Элементы» включаются в оборот (производство – распределение – сбыт). Отныне они являются частью богатств, а следовательно, относятся к политической экономии. Остается ли она прежней, классической политической экономией? Новые нехватки не гомологичны былому дефициту, прежде всего потому, что отношения с пространством изменились. Эти нехватки чем дальше, тем в большей степени затрагивают пространство в целом; в пространстве, куда поначалу точечно внедрилось промышленное производство и которое затем оказалось целиком занято расширяющимся капитализмом и воспроизводством производственных отношений, внезапно проявляется новое требование – требование производства или воспроизводства элементарных материалов (сырья, энергии). Что произойдет дальше? Какова будет роль нового требования: послужит ли оно для капитализма стимулом и интегратором или же станет в более или менее отдаленной перспективе дезинтегрирующим фактором?

Можно ли говорить о дефиците пространства в геометрическом или географическом смысле? Нет. Резервы незанятых пространств по-прежнему необъятны; и если некоторые общества (особенно в Азии) отмечены печатью относительной нехватки пространства, то для других обществ, наоборот, характерны огромные просторы, дающие возможность технической и демографической экспансии (в Америке). Пространство природы пока еще открыто со всех сторон; технологии позволяют «строить» где угодно и что угодно, как на дне моря, так и пустынях и в горах, а при необходимости – и в межпланетном пространстве.

Нехватка пространства имеет ярко выраженный социально-экономический характер; она наблюдается и проявляется лишь в определенных ареалах: в ближайшем окружении центров. Центры сохраняются в исторически сложившихся центральных зонах, в старых городах, или располагаются за их пределами, в городах новых.

Проблема центра вообще и городского центра в частности достаточно сложна. Ею проникнута насквозь вся проблематика пространства. Она касается не только социального, но и ментального пространства; она устанавливает между ними отношения, преодолевающие прежние философские разделения, водоразделы и разграничения – между субъектом и объектом, между интеллектуальным и материальным (чувственным и интеллигибельным). Но она вводит и новые разграничения и различия. В анализе абстрактного пространства центр имеет математическое обоснование. Любая «точка» есть точка накопления: вокруг нее находится бесконечное множество точек. Без этого невозможна континуальность пространства. Одновременно можно описать и проанализировать поверхность (преимущественно квадратной формы) вокруг каждой точки, а также вариации этой поверхности в зависимости от бесконечно малого изменения ее расстояния от точки центральной (ds2 ). То есть каждый центр может быть понят двояко: как полный и пустой, бесконечный и конечный.

Чтобы поставить вопрос и попытаться дать на него ответ, требуется прибегнуть к диалектическому методу. Но не к методу Гегеля или Маркса, основанному на анализе исторического времени и темпоральности. Идея диалектического центра или диалектики центрального необходима потому, что пространство сопряжено с диалектикой; иначе говоря, существуют противоречия пространства, которые имплицируют-эксплицируют противоречия исторического времени, но не сводятся к этим противоречиям. И наоборот, если понятие противоречия (актуального конфликта) отличается от темпоральности и историчности, если оно распространяется на пространство, то в центре может происходить диалектический процесс. В рамках этого процесса получают развитие логические характеристики (точечных) центров.

В чем состоит этот диалектический процесс? Во-первых, центр (ментальный и социальный) определяется скоплением и столкновением всего, что сосуществует в пространстве. Что же в нем сосуществует? Все, что можно поименовать и пересчитать. Следовательно, центр есть форма, пустая сама по себе, но требующая содержимого: предметов, природных или искусственных существ, вещей, продуктов и произведений, знаков и символов, людей, действий, ситуаций, практических отношений. В этом она сближается с логической формой. Существует некая логика центра и центрального. Форма предполагает симультанность и является ее результатом: одновременность «всего», что может быть объединено – а значит, может накапливаться, – в едином мыслительном акте или акте социальном, в одной точке или вокруг этой точки. Общее понятие центра связывает точечное с глобальным. В рамках того направления современной мысли, какое было задано Ницше и затем развивалось многими теоретиками (в частности, Ж. Батаем), центр, очаг есть место жертвоприношения, взрывного извержения накопленной энергии, стремящейся растратить себя. Каждая эпоха, каждый способ производства, каждое отдельное общество порождает (производит) свои центры: центр религиозный, политический, торговый, культурный, промышленный и т. д. В каждом случае следует определить отношение между центром ментальным и центром социальным. А также условия его конца: распада, взрыва, раскола.

Центр смещается. Давно известно – и недавние исследования (Ж.-П. Вернан) подтвердили и развили это положение, – что центр в греческих городах постоянно сдвигался: от полукруглой площади, где военачальники и воины обсуждали свои походы и делили добычу, к городскому храму; от храма к агоре, месту политических собраний (а затем – месту торговли, наряду с прилегающими портиками и галереями). Это предполагало сложные отношения между городским пространством и временем (ритмами) городской жизни. Так же обстоит дело в современном крупном городе; можно кратко перечислить смещения парижского центра на протяжении XIX века: вначале Бульвары, затем Монмартр, Монпарнас, Елисейские Поля и т. д.

Что нового принесло в этом смысле современное общество? То, что центр стремится стать тотальным. Предполагается (имплицитно или эксплицитно), что он определяет собой высшую, политическую рациональность – государственную, «городскую». Затем это пытаются обосновать технические специалисты-управленцы, планировщики. Они отмахиваются от диалектики; центр со всей присущей самому пространству жесткой силой выталкивает периферийные элементы. Центр или, вернее, централизация стремится стать и становится «тотализирующей»; у нее нет иной философии, кроме сознательной или неосознанной стратегии. Невзирая на встречные тенденции – как подрывные, так и допустимые (под разными названиями: разуплотнение, смягчение), – центр сосредоточивает в себе богатства, средства воздействия, знания, информацию, «культуру». Всё. Ко всем этим способностям и возможностям добавляется высшая власть, концентрат власти: принятие решений. Систему принятия решений именуют (ошибочно) системой рациональной.

Центры всегда исчезали в ходе истории: смещались, распадались, разрушались. Иногда они гибли из-за излишеств, от перенасыщения; иногда – из-за своих недостатков, главный из которых, изгнание всего непокорного, оборачивается против них самих. Два этих процесса не исключают друг друга: Древний Рим изведал и насыщение, и натиск периферии.

Взаимодействие «центр – периферия» в высшей степени сложно. В нем участвуют и логика, и диалектика в их обоюдной обусловленности. Если мы исходим из (формальной или прикладной) логики, то удаляемся от диалектики. Тем не менее обойти стороной противоречия не удается никогда. Если же мы отталкиваемся от диалектики, от теории противоречий, то недооцениваем логику, связность и когерентность. Логика и диалектика тесно взаимосвязаны. В центре может иметь место прикладная логика (стратегия), но он также может распасться, утратив идентичность.

Центр и связанная с ним диалектика важны для нас прежде всего в связи с проблемой дефицита пространства. Тенденция создавать «центры принятия решений», объединяющие вокруг себя на ограниченной территории составные элементы общества, используемые властью и в целях власти, поддерживает дефицит пространства на данной территории, вокруг центральной точки. Нехватка пространства, по сравнению с другими недостачами, старыми и новыми, обладает своеобразными, новыми чертами. Она стихийна, поскольку является результатом исторического процесса, но поддерживается и организуется, зачастую намеренно, благодаря решениям центра. Она порождает противоречие между прошлым или возможным изобилием и имеющимся в действительности дефицитом. Данное противоречие не может существовать помимо производственных отношений, включенных в пространство в целом, и тем более помимо их воспроизводства, ибо очевидной конечной целью центров принятия решений является поддержание ими самих себя; в то же время это противоречие самого пространства (а не только в пространстве, подобно классическим противоречиям, порожденным историей и историческим временем). Исчезли ли противоречия и конфликты в пространстве (временного происхождения)? Безусловно, нет. Они по-прежнему имеют место, со всеми своими импликациями, с порождаемыми ими стратегиями и тактиками, в частности классовыми конфликтами. Противоречия самого пространства вбирают их в себя, предполагают их, накладываются на них, возводят их в высшую степень и воспроизводят в расширенном виде. Случается, что вследствие смещения центра новые противоречия отвлекают внимание на себя, вызывают новые интересы, и кажется, будто прежние противоречия исчезли или даже разрешены. Это всего лишь видимость. Только диалектический анализ позволяет точно установить отношения между противоречиями в пространстве и противоречиями самого пространства, понять, которые из них сглаживаются, а которые обостряются. Точно так же производство самого пространства не отменило ни производства вещей в пространстве, ни проблем, которые оно ставит (владение средствами производства, управление производством и контроль над ним). Однако производство пространства, в том числе производство «природных элементов», вбирает в себя и расширяет проблемы, проистекающие из производства вещей. Концентрация и центр также сосредоточивают прежние противоречия, обостряя и изменяя их.

Пространство размечено, освоено, исследовано и признано в огромных масштабах. Оно занято, наполнено, населено все возрастающими возможностями, преобразующими его снизу доверху: возможностями производить пространство, для которого природа будет служить всего лишь сырьем, мало-помалу уничтожаемым производственными технологиями. Более того, теперь мы умеем собирать в одной точке и обрабатывать знания и информацию, полученную из ближних и дальних мест; информация и информатика отменяют расстояния, игнорируют рассеянную в пространстве (и во времени) материю. Теория центра предполагает эту новейшую способность к концентрации, которой прежде был наделен только мозг, в основном мозг гениев. Ментальный центр и центр социальный имеют теперь опосредующее, соединяющее их звено, чья главная функция состоит, по-видимому, именно в информации (которая в данной перспективе может пронизывать знание, лишь соединяя ментальное с социальным). Однако одновременно пространство распадается. Вокруг центров создается его искусственный дефицит, призванный придать ему более высокую «стоимость» при распродаже оптом и в розницу; пространство в буквальном смысле распыляется: его продают «лотами», «участками». Именно поэтому оно становится на практике средой для сегрегации, рассеивания элементов общества, выталкиваемых на периферию. Наконец, его расчленяют частные науки, и прежде всего нынешняя политическая экономия; каждая дисциплина выстраивает свое собственное пространство: ментальное и абстрактное, тщательно противопоставляемое социальной практике. Вычленение становится «дисциплиной», и орудие знания само по себе считается знанием. Цельность? Цельности ищут путем трудоемких междисциплинарных или многопредметных сборочных работ, которым еще ни разу не удалось извлечь пользу из этих осколков. Аналитический дух великолепно пользуется орудиями разделения, режущими инструментами. Единство не достигается никогда, ибо дробные науки можно свести к единому центру лишь ценой изменения их методологии, их эпистемологии, их программ, их идеологий.

В таких условиях протекает «экономический» процесс, уже не укладывающийся в рамки классической политической экономии и путающий все расчеты экономистов. «Недвижимость» (вместе со «строительством») из вторичного оборота, вспомогательной и долгое время отсталой ветви промышленного и финансового капитализма превращается в явление первостепенной важности. Неравномерно: по-разному в разных странах, в зависимости от конъюнктуры. Закон неравномерного роста и развития не только не утратил силу, но, наоборот, становится всемирным или, вернее, возглавляет глобализацию (мировой рынок).

Долгое время операции с недвижимостью имели для капитализма второстепенное значение. Во-первых, земля, участки для застройки принадлежали остаткам отошедшего в историю класса, во-вторых, эта ветвь производства была отдана на откуп ремесленным предприятиям. Ныне ситуация в этой ветви, в этом секторе изменилась почти повсюду, и особенно в крупных промышленно развитых странах. Капитализм завладел землей; он придал ей движение, и данный сектор постепенно становится центральным. Почему? Потому что это сектор новый, а значит, менее зависимый от препятствий, насыщений, разного рода трудностей, тормозящих старые виды промышленности. Капиталы перетекают в производство пространства, покидая производство классического типа – производство средств производства (машин) или потребительских благ. Этот процесс ускоряется при малейшем признаке ослабления активности в «классических» секторах. Бегство капиталов в один сектор с благоприятными условиями может нарушить хрупкий механизм саморегулирования капитализма. Тогда в дело вступает государство. Что отнюдь не приводит к исчезновению производства пространства как сектора промышленности, предполагающего наличие иных оборотов, но стремящегося сместить главные сферы деятельности организационного капитализма. Ибо его организационная способность (ограниченная, но реальная) может реализоваться только и исключительно благодаря пространству.

Итак, случается, что сферу недвижимости довольно жестко призывают к порядку. Операции с недвижимостью, риелторское производство и спекуляция, почти сливающаяся с промоушеном, колеблются между ролью вспомогательного ускорителя, резервного средства усиления, то есть регулятора, и господствующей функцией. Тем самым сфера недвижимости включается в общую неравномерность (роста) и секторизацию (экономики как глобальной реальности). Но она сохраняет свою основную функцию: функцию борьбы против тенденции к снижению средней нормы прибыли. Уровень прибыли в строительстве (частном или общественном) был и до сих пор остается выше среднего. Инвестиции в недвижимость, то есть в производство пространства, пока содержат более высокую долю переменного капитала по сравнению с капиталом постоянным. Доля постоянного капитала остается низкой, несмотря на значительные инвестиции и технический прогресс. Здесь до сих пор много мелких и средних предприятий; к земляным и трудоемким работам привлекается многочисленная рабочая сила (в основном иностранная). Отсюда – образование совокупной прибавочной стоимости, которая увеличивает общую совокупность капиталов, но частично отходит строительным предприятиям, промоутерам, биржевикам. Что касается затруднений, связанных со слишком медленным моральным износом продуктов, что сдерживает ускорение капиталооборота, то их преодолевают самыми разными способами. Мобилизация, приведение в движение пространства идет бешеными темпами, приводя иногда к саморазрушению пространств, и старых и новых. Инвестиции и спекуляция не способны остановиться и даже замедлиться: это дьявольский замкнутый круг.

Стратегия пространства, даже помимо военно-политических проектов, связана с большим риском. Она уничтожает будущее во имя сиюминутных интересов, а настоящее – во имя запрограммированного, однако весьма неясного будущего.

Мобилизация пространства с целью его производства имеет свои строгие требования. Как известно, она начинается с земли, которую следует для начала вывести из собственности традиционного типа, из наследственного владения, лишить устойчивости. Процесс этот сопряжен с трудностями и уступками владельцам (земельной рентой). Затем мобилизация захватывает пространство в целом, недра и надземные объемы. Все пространство должно обладать меновой стоимостью. Но обмен предполагает взаимозаменяемость. Возможность обмена некоего блага превращает его в товар, аналог мешка сахара или угля; она требует, чтобы этот товар можно было сравнить с другими благами и даже всеми благами данного вида. «Товарный мир» со своими особенностями распространяется с вещей и благ, произведенных в пространстве, с их оборота и потоков, на пространство в целом, которое тем самым приобретает (кажущуюся) автономную реальность вещи или денег.

Меновая стоимость (Маркс, вслед за «классиками», показал это применительно к продуктам-вещам) выражается в деньгах. Прежде продавали или брали в аренду некую земельную площадь. Сегодня покупают и продают (чаще, чем арендуют) объем: квартиру, жилое помещение, комнаты, этажи, террасы, различные элементы инфраструктуры (бассейн, теннисный корт, парковку). Каждое обмениваемое место включается в цепь торговых операций – предложение и спрос, формирование цены (цены сохраняют связь – впрочем, достаточно гибкую – с «производственными затратами», то есть со средним временем общественного труда, затрачиваемого на производство). Здесь, как и в других областях, эти отношения нарушаются и усложняются в силу многих факторов, прежде всего спекуляции. «Ценовая истина» размывается; цены отклоняются от стоимости и производственных затрат; механизм законов стоимости, спроса и предложения – или, если угодно, желательности и наценки, если прибегать к немарксистской терминологии, – искажается. Мошенничество становится законом, правилом игры, тактикой.

Необходимый уровень сопоставимости был достигнут благодаря производству почти тождественных «ячеек». Кто этого не знает? Нас все меньше и меньше удивляет этот факт. Он кажется «естественным», хотя и остается почти без объяснения, а его внешняя «естественность» как раз и нуждается в объяснении. Гомогенность торжествует. У человека, переходящего из одного помещения в другое, из одной «ячейки» в другую, создается впечатление, что он возвращается «домой» (как выражается «пользователь»). Благодаря теории и практике «блоков» появилась возможность бесконечно повторять эту «ячейку», взяв ее за «образец». Пространство производится и воспроизводится постольку, поскольку оно воспроизводимо. Вертикаль, независимость объемов от изначальной земли с ее особенностями были в буквальном смысле слова произведены (Ле Корбюзье с помощью столбов и свай оторвал выстроенный объем от земли, вынес его в абстракцию под тем предлогом, что помещает его в воздух, в солнечный свет). В то же время с объемом обращаются в точности как с плоскостью, как с набором «планов», без учета времени. Исчезает ли время в этой вознесенной вверх, вертикальной, визуализированной абстракции? Не совсем. Тем не менее все «потребности» – о которых так много говорят – должны пройти через гнет или, вернее, через фильтр пространства. На самом деле, если говорить честно, они являются его результатом, а не причиной: продуктами в квадрате. Взаимозаменяемость и ее правила, именуемые нормами, затрагивают не только поверхности и объемы, но и проходы и маршруты. Все в целом обосновывается на планах и рисунках пресловутым «графическим синтезом» тела и жеста в нарисованных проектах. Все эти привычные для архитекторов и урбанистов графические изображения (планы, срезы, вертикальные проекции, наглядные картины, оживленные силуэтами и фигурками, и т. д.) функционируют как редукторы реальности, которую они якобы представляют, – реальности, которая, впрочем, есть лишь модальность общепринятого, то есть навязанного, «образа жизни» в определенной жилищной среде (коттедже или «крупном» многоэтажном ансамбле). Нормального, то есть нормализованного, образа жизни. В то же время отсылка к телу (модулор), фигурки и рекламная риторика в буквальном смысле «натурализуют» произведенное пространство, каким бы фиктивным оно ни было.

Несмотря на внешне объективный характер проектов, а иногда и добрую волю производителей пространства, объективно с объемами обращаются так, что пространство сводится к площади, к земле, находящейся в исключительной собственности: выстроенное пространство отделено от нее лишь по видимости. В то же время пространство понимается как пустая, геометрическая и визуальная абстракция. Этой связью (реальным соединением и кажущейся оторванностью), настоящим гордиевым узлом, служит практика и идеология: идеология, которую не осознают и не учитывают практики и которую они конкретно воплощают каждым своим действием. Иными словами, пресловутые решения по благоустройству подчиняют повседневную жизнь правилам товарного обмена, поданным одновременно как естественные (нормальные) и технические требования, а зачастую и как нравственная необходимость (требования общественной морали). Экономика как организация аскетизма, разоблаченная Марксом, по-прежнему смыкается с нравственным порядком. «Частная» собственность влечет за собой частную, то есть частичную, полную лишений жизнь. Что предполагает наличие репрессивной идеологии в социальной практике и наоборот: они маскируются друг под друга. Взаимозаменяемость пространств недостижима без строго количественного измерения, которое, разумеется, распространяется и на окрестности «жилья», на то, что именуется «окружающей средой», промежуточными пространствами, путями следования, инфраструктурой. Так называемые природные особенности – как ландшафты, так и тела, тела «пользователей» – стираются гомогенизацией. Количественная оценка внешне является технической, в реальности – финансовой, а на самом деле – нравственной.

Исчезает ли потребительная стоимость? Влечет ли за собой гомогенизация разрозненных фрагментов пространства, их коммерческая взаимозаменяемость, абсолютный приоритет обмена и меновой стоимости? Что касается последней, то определяется ли она знаками престижа и «социального статуса», внутренними различиями системы, регулируемыми связью данного локуса с центром, – так, что обмен знаками поглощает потребительную стоимость и преобладает над практическими соображениями, связанными с производством и производственными затратами?

Нет. Покупатель пространства по-прежнему приобретает потребительную стоимость. Какую? Он покупает не только жилой объем, сообщающийся с другими, семиологически маркированный рекламным дискурсом и знаками определенной «исключительности». Покупатель является арендатором определенного расстояния, которое связывает его жилье с различными локусами – центрами торговли, труда, досуга, культуры, принятия решений. Здесь на сцену вновь выходит время, хотя пространство, одновременно запрограммированное и раздробленное, стремится уничтожить его как таковое. Случается, конечно, что кто-нибудь (архитектор, промоутер или даже сам пользователь) компенсирует недостатки данного локуса с помощью знаков – знаков престижа, или счастья, или «стиля жизни». Эти знаки – несмотря на свой абстрактный характер, свою конкретную незначимость и сверхзначимость (ибо их компенсаторный смысл бросается в глаза) – продаются и покупаются. Их цена всего лишь добавляется к реальной меновой стоимости. Покупают времяпрепровождение: использование времени является потребительной стоимостью данного пространства. Времяпрепровождение включает в себя приятности и неприятности, потерю или экономию времени, то есть нечто иное, нежели знаки: практику. Потребление пространства приобретает специфические черты. Оно отличается от потребления вещей в пространстве, но это не просто различие знаков и значений. Пространство вбирает в себя время. Его делят на части, то есть убирают время; но время не поддается редукции. В пространстве производится и воспроизводится социальное время; но вместе с социальным временем в него внедряются и все его особенности и детерминанты: повторы, ритмы, циклы, деятельность. В попытке осмыслить пространство отдельно от времени проявляется еще одно, дополнительное противоречие, стремление насильственно внедрить время в пространство и, исходя из пространства, управлять временем – временем, сведенным к его предписанному употреблению и различным запретам.

 

V. 18

Для того чтобы попытаться определить категории и понятия, связанные с производством пространства, следует вернуться ко всем понятиям Маркса – а не только к понятию общественного труда и производства. Что такое товар? Конкретная абстракция. Абстракция? Да, причем не вопреки своему «вещному» характеру, а, наоборот, именно в качестве социальной «вещи», оторванной в своем существовании от собственной материальности, от своего использования, от производственной деятельности и от потребности, которую она удовлетворяет. Товар, поскольку он существует как таковой, связан только с деньгами, еще одной конкретной абстракцией. Конкретной? Да, благодаря своей практической власти. Товар – это социальное «здесь-бытие», «объект», несводимый к философскому понятию объекта. Он прячется в магазинах, на складах и в пакгаузах, в хранилищах. Однако в нем нет никакой тайны, аналогичной тайнам природы. Его загадка имеет всецело социальный характер. Это загадка денег и собственности, определенной потребности и оборота: «спрос – деньги – удовлетворение». Товар нужно лишь показать. Он зримо, читабельно явлен в витринах, на полках. Он выставляет себя на всеобщее обозрение. Его показывают, а не расшифровывают; он не нуждается в той расшифровке, какой требуют природные или воображаемые «сущности». Но, будучи показан, он становится загадочным. Кто его сделал? Кто его купит? Кому пойдет прибыль от его продажи? Кому и для чего он понадобится? Куда пойдут деньги? Он не дает ответа; он здесь, он выставлен напоказ в жалкой лавчонке или крупном супермаркете, в более или менее соблазнительном, более или менее эксгибиционистском контексте.

Товары связаны друг с другом в товарообороте и в сетях обмена. Существует язык, мир товара. А значит, его логика и стратегия. Маркс показал генезис и развитие этого мира, этого дискурса, этой логики. Товар в обществе зарождается рано, еще в доисторический период, но в ограниченных пределах; он сосуществует с меной, с даром. Он растет в античном полисе и особенно в средневековом городе. Тогда он приводит к возникновению торгового капитала, к покорению морей и далеких земель; возникают первые очертания мирового рынка. На этом историческом основании складывается промышленный капитализм; тогда товар совершает скачок: он покоряет мир – пространство. Мировой рынок, если можно так выразиться, расцветает. Всемирность, конкретная абстракция, воплощается в жизнь. «Все» (целое) продается и покупается. «Теологические ухищрения», как замечает Маркс в связи с товаром и своим анализом. Ухищрения? Да, абстракция поднимается до поразительной сложности. Теологические? Да, конкретная абстракция действует как сила определенных «существ» (человеческих групп, частей класса). Товар как вещь пребывает в пространстве; он занимает некоторое место. В мировом масштабе складываются взаимосвязанные цепочки (сети обмена): транспортные сети, сети продаж и покупок (финансовый оборот и трансферты капиталов). Товарный мир, связывая между собой в пределе бесконечное число товаров, порождает различные рекомендации относительно пространства, воздействие на него и даже определенное понятие пространства. Действительно, цепочки товарооборота, товарные сети, связанные в верхней своей точке Золотом, божеством обмена, обладают известной гомогенностью. Пригодность для обмена предполагает взаимозаменяемость. Однако каждый локус, каждое звено этих цепочек занято какой-то одной вещью, чьи особенности проступают резче после закрепления ее в этом локусе: материя портится, пачкается, вещь обладает весом и подвержена различным угрозам, она приходит в негодность, если владелец (торговец) не обеспечивает ее сохранность. Гомогенность, состоящая из особенностей: так можно определить товарное пространство; еще один парадокс. Речь идет уже не о репрезентации пространства и не о пространстве репрезентации, но об определенной практике. Использование (потребление) всегда носит локальный характер. Если обмен занимает мировое пространство (системы оборота, сети), то потребляют в той или иной точке. В рамках того или иного времяпрепровождения кто-то пытается получить удовольствие. Потребительная стоимость представляет собой реальное богатство. Поэтому ее недооцененное значение возрастает. Парадигматическая (релевантная) оппозиция обмена и использования, глобальных сетей и конкретных локусов производства и потребления приобретает пространственный характер и трансформируется в диалектическое противоречие. Определенное таким образом пространство носит абстрактно-конкретный характер: абстрактный, ибо оно существует лишь постольку, поскольку все его составные части пригодны для обмена; конкретный, ибо оно обладает социальной реальностью и локализовано как таковое. А значит, оно гомогенно и тем не менее фрагментарно.

Товар, общественная вещь, и товарный мир не должны заслонять от нас еще более конкретную истину их социального бытия. Как мы знаем, существует несколько рынков, на всех уровнях (локальном, региональном, национальном, мировом): рынок (материальных) товаров, рынок труда, рынок капиталов, рынок аренды (земель, строительных участков), рынок произведений, знаков и символов. Все эти отличные друг от друга рынки образуют единство: мировой рынок в самом прямом и сильном смысле слова. Они взаимосвязаны и различны. Они накладываются друг на друга, но не смешиваются; их пространства пересекаются в соответствии с выведенным выше законом (законом построения не стратегических пространств, аналогичным физическому закону наложения и взаимодействия небольших волнений). Два последних рынка представляют собой высшее завоевание товара и денег: земельный рынок (собственность, предшествующая капитализму) и рынок произведений (долгое время неподвластных капитализму, ибо не являвшихся продуктами).

Товар с его импликациями (сетями обмена, деньгами и финансами) осмысляется как составная часть социального существования (практики), как форманта пространства. «Сам по себе», взятый по отдельности, он даже в мировом масштабе не обладает способностью к социальному (практическому) существованию. Именно в этом качестве он остается абстракцией, пусть и наделенной в своей вещности ужасающей, едва ли не смертельной силой. «Товарный мир» не может существовать сам по себе. Для его существования необходим труд. Товар есть результат производственной деятельности. Любой товар – это продукт (продукт разделения труда, определенной технологии, энергетических затрат, короче, определенной производительной силы). Понятие товара, опять-таки в этом качестве, дабы стать конкретным, требует спациализации. Товар тоже нуждается в пространстве.

 

V. 19

Судьба марксизма, марксистской мысли, так называемых «марксистских» категорий, понятий и теорий парадоксальна. В тот самый момент, когда пишут «Маркс умер», марксизм получает новый толчок. Тексты Маркса, куда более богатые, чем считалось, путаные и даже противоречивые, раскрывают новые смыслы. Некоторые из них, как «Экономические рукописи 1857–1859 годов» в последние годы или «Экономическо-философские рукописи 1844 года» в 1930-х, вновь оживляют, казалось бы, иссякший поток.

В каждый период развития современного общества, а быть может, и в каждой стране существовал «свой» марксизм. С другой стороны, марксистское течение заводило в тупик: в философствование, в историзм, в экономизм. Напротив, понятия, «теоретический статус» которых оставался под большим вопросом (например, отчуждение), проделали славный путь, озаренный силой мысли.

Сегодня, когда современный мир претерпевает научно-технические изменения, пересмотр марксистской мысли представляется неизбежным. Нашу основную идею можно сформулировать так: «Все марксистские понятия можно развивать и переносить на более высокий уровень, при этом ни один ключевой момент теории не теряется. Напротив, те же понятия и их теоретическая взаимосвязь в изложении Маркса отныне беспредметны. Оптимальное развитие марксистских понятий требует полноценного учета пространства…»

 

V. 20

Природа у Маркса отнесена к числу производительных сил. Сегодня возникает настоятельная необходимость в разграничении (отсутствующем у Маркса) господства над природой и присвоения природы. Господство с помощью техники влечет за собой не-присвоение: разрушение. Это не означает, что разрушение неизбежно: это означает, что существует конфликт между господством и присвоением. Данный конфликт разворачивается в пространстве. Есть пространства подчиненные и пространства присвоенные.

Это еще не все. Природа предстает сегодня как источник и ресурс: источник энергий (необходимый, громадный, но не безграничный). Она еще более явным образом, нежели во времена Маркса, выступает источником потребительной стоимости. Тенденция к разрушению природы обусловлена не только грубыми технологиями; в ее основе лежит также экономическое стремление наделить локусы характеристиками и критериями, делающими их взаимозаменяемыми. Отсюда – редукция локальных особенностей и даже их уничтожение. Говоря в еще более общем плане, продукты труда в ходе обмена, как известно, становятся товарами. Что делает неопределенными их материальные особенности, а также потребности, которым они соответствуют. Когда же круговорот обмена, предшествующий потреблению, прерывается, материальность продукта, а также потребность – то есть все те черты промышленных продуктов и общественного труда, которые еще связаны с (материальной, непосредственной) природой, – вновь выходят на сцену. Природа как источник и ресурс спациализирует связанные с ней понятия. Среди прочего, понятие производительного потребления, широко используемое Марксом, но с тех пор пребывающее в забвении. Производительное потребление всегда ведет к исчезновению материальной или природной реальности: энергии, рабочей силы, механизма. Оно использует, потребляет: это использование и потребительная стоимость. Но в то же время оно производит.

Рассмотрим, например, машину. Маркс (вслед за Бэббиджем, на чьи исследования он опирался) одним из первых показал значение машины, то есть механизма, отличного от орудия или набора орудий в мастерской с ее разделением труда между работниками и их инвентарем. Машина получает природную энергию (вначале воду, затем пар, позднее – электричество); она использует ее для ряда производственных операций. Работник уже не пользуется инструментом, но обслуживает машину. Отсюда – радикальное, но противоречивое изменение производственного процесса: труд делится, дробится, однако машина самоорганизуется во все более обширное, более когерентное, более унитарное и производительное множество.

Машина рождается в деревне, а не в городе: водяная мельница, ткацкий станок, сельскохозяйственные орудия послужили прототипом машин. Эти первые машины были усовершенствованы в соответствии с типом энергии (гидравлическая и т. п.) и обрабатываемых материалов (шерсть, хлопок). В силе машины с самого начала заключено нечто совершенно новое: автоматизация производственного процесса, а значит, новая рациональность и, в пределе, конец труда.

С развитием промышленности, расширением рынка, товарного мира, по мере возрастания значения экономики и капитализма, исторический город, осаждаемый со всех сторон, сменяется чем-то иным. Все заграждения и перегородки – крепостные стены, корпорации, местная олигархия, ограниченный рынок, контролируемая территория – рушатся. С ростом капиталовложений развиваются машины. Принятая некоторыми учеными периодизация этого процесса (палеотехнический и неотехнический, предмодернистский и технологический периоды) не дает точного и полного понимания совершившегося переворота. Если бы город докапиталистической эпохи был по сути своей домашинным, то как бы он пережил этот штурм? Он бы исчез вместе со всеми своими разнообразными заграждениями. Однако он сохранился, расширился, изменился, но не исчез. Дело в том, что город уже сам по себе был огромной машиной, автоматом, поглощающим природные виды энергии, обеспечивающим их производительное потребление. На протяжении веков трансформировались городские механизмы внешнего и внутреннего, функции, формы, структуры производительного потребления. История в самом простом смысле слова изучает рост и развитие этих городских пространственных механизмов, а также возникновение связей: канализации, водоснабжения, уборки мусора, освещения, транспорта, подведения энергии (потоков), линий поступления информации. Городская производительность постоянно возрастала благодаря близости и сочетанию элементов (в этом город на протяжении веков сближался скорее с промышленным предприятием, чем с мастерской, однако не сводился к нему). Иначе говоря, город очень рано предвосхитил некоторые черты машины и автомата. Город – это машина плюс нечто большее и лучшее: машина, приспособленная для определенного использования, использования данной социальной группой. Город, вторичная природа, произведенное пространство, также сохранил (в ходе самого своего распада) некоторые природные черты, прежде всего важную роль пользования.

С расширением капитализма меняет смысл понятие основного (постоянного) капитала: оно означает уже не только промышленное оборудование, помещения и сырье. Постоянный капитал есть мера общественного богатства (Маркс). Он со всей очевидностью включает в себя инвестиции в пространство (шоссе, аэродромы) и в разного рода инфраструктуру. Разве радарные сети, служащие вехами в воздушном пространстве, не обладают характеристиками основного капитала? Перед нами орудия нового типа, дальними предшественниками которых были некогда дороги, каналы, железнодорожные пути. Транспортные сети производительно потребляются, поскольку служат для перемещения людей и вещей в цепочках товарооборота, а также потому, что они являются инвестицией знания в социальную реальность в масштабе всей планеты.

Расширение границ постоянного капитала влечет за собой и расширение капитала переменного. Причем поразительным образом: вопреки некоторым прогнозам, внедрение знания и техники в производство приводит к привлечению значительной рабочей силы, множества низкоквалифицированных трудящихся к земляным работам, строительству, ремонтному обслуживанию. Это дает еще один шанс капитализму, который терпел урон оттого, что из-за высокого органического строения капитала в наиболее современных отраслях промышленности снижалось время необходимого труда (для рабочего класса, для его воспроизводства в качестве трудовой силы) и необходимое количество рабочей силы; это вело к высвобождению огромного общественного времени (отсюда – роль досуга, так называемых «культурных» образований и образований-паразитов), а также к колоссальному перепроизводству, появлению избыточных (плавающих) капиталов и т. д. Капитализм выжил не только за счет производства пространства как такового. Это производство неотделимо от распространения капитализма на предсуществующее пространство. Выживание капитализма было обеспечено совокупностью этих явлений, то есть пространственной практикой.

Маркс определяет органическое строение капитала как среднюю социально-экономическую величину в ряду других средних величин, чьи функции и структуры он показывает: средний общественный труд, средняя норма прибыли. Теория вбирает в себя социальное пространство, когда учитывает среднее органическое строение капитала; тогда она перестает развиваться в абстрактном пространстве. Данная средняя величина имеет смысл лишь применительно к определенному пространству: пространству, занятому той или иной отраслью промышленности или, еще лучше, занятому какой-либо масштабной экономической единицей: страной, континентом. На уровне предприятия она бессмысленна; она позволяет разве что соотнести органическое строение капитала данного предприятия со средней общественной величиной. Значение этого понятия полностью проявляется в мировом масштабе, ибо существует глобальное органическое строение капитала, включающее в себя средние величины в масштабе отдельных стран и наций. Понятие становится конкретным, приобретая пространственный характер (и наоборот: приобретает пространственный характер, становясь конкретным). В данной точке экономика в марксовом определении и ее критика смыкаются с политической экономией пространства (включающей и ее критику – критику государств и государственных властей, управляющих той или иной национальной территорией). Такое развитие теории позволяет понять отношения между единицами неравномерного органического строения и оценить последствия этой неравномерности. Ее результатом являются трансферты ценных бумаг и прибавочной стоимости, то есть капиталов, и внутренние противоречия рынка капиталов, противоречия, проявляющиеся в финансовых затруднениях. Препятствия для роста и развития так называемых слаборазвитых стран, которые всячески грабят, эксплуатируют, подавляют, подчиняют «протекторату» (экономическому, социальному, политическому, культурному, научному), возрастают. При этом развитые страны используют остальные как источник рабочей силы, а также как ресурс потребительной стоимости (энергии, сырья, качественных пространств для досуга; достаточно вспомнить современную Испанию).

Модернизированный капиталистический способ производства вбирает в себя пространство целиком: оно используется для производства прибавочной стоимости. Земля, недра, воздух и свет в надземном пространстве входят в число производительных сил и продуктов. Городская структура, то есть множество сетей коммуникации и обмена, относится к средствам производства. Город и различные объекты (почтовые отделения, вокзалы, а также склады и пакгаузы, транспорт и всяческие службы) являются постоянным капиталом. Разделение труда проникает во все пространство (а не только в «пространство труда», пространство предприятий). Все пространство целиком выступает предметом производительного потребления, наряду со зданиями и производственными помещениями, машинами, сырьем и самой рабочей силой.

Одновременно прекращается реализация прибавочной стоимости на территории, находящейся рядом с местами производства, – внутри локальной банковской системы. Теперь она происходит в рамках мировой банковской сети, абстрактных отношений (писаных механизмов) между финансовыми инстанциями и учреждениями. Реализация прибавочной стоимости становится внетерриториальной. Городское пространство, утратив свою прежнюю роль в реализации прибавочной стоимости, продолжает, однако, обеспечивать согласование потоков: потоков энергии и рабочей силы, товаров и капиталов. На практике экономика определяется как сопряжение потоков и сетей, которое обеспечивается (более или менее рациональным образом) различными институциями и запрограммировано в пространственных рамках, где эти институции способны эффективно действовать. Действительно, каждый поток имеет источник, конечную точку и протяженность. Если каждый поток может быть определен сам по себе, то действует он лишь в соотнесении с другими потоками; так, применение энергетического потока требует наличия потока сырьевого. Потоки соотносятся с другими потоками в пространстве. Что же касается распределения прибавочной стоимости, то оно происходит в пространстве, территориально, в соответствии с соотношением сил – сил тех или иных стран или секторов – и согласно стратегиям и навыкам руководителей.

 

V. 21

По Марксу (и его аргументация вполне убедительна), оборудование, машины, здания, сырье, то есть постоянный капитал – в современной, капиталистической, терминологии: инвестиции, – представляют собой мертвый труд. Прошлая деятельность фиксируется в них и выступает условием деятельности новой. Современный труд, в том числе и труд познания, развивает результат прошлого и оживляет его. При капитализме мертвое хватает живое. Иными словами, средства производства принадлежат капиталисту как отдельному индивиду и буржуазии как классу; они служат для того, чтобы держать в подчинении рабочий класс, «заставлять его трудиться». Новое общество и в этом, и в других отношениях можно определить, лишь перевернув этот вывернутый мир с головы на ноги. Как живое может хватать мертвое? Ответ: в производстве пространства живой труд производит «нечто», являющееся уже не вещью, не простым инструментом или простым товаром. В пространстве могут вновь проявляться потребности и желания как таковые, вдыхая жизнь как в процесс производства, так и в его продукт. Существуют и могут существовать также пространства игры, пространства наслаждения, архитектура мудрости или удовольствия. В пространстве и благодаря пространству произведение может пересекаться с продуктом, а потребительная стоимость – брать верх над стоимостью меновой: присвоение, переворачивая мир наизнанку, может (в потенции) возобладать над господством, так чтобы воображаемое и утопия интегрировали в себя реальность (или интегрировались в нее). Вторичная природа, смещая природу первичную, может заменять ее, накладываться на нее, не доводя уничтожение до конца. Пока мертвое по-прежнему хватает живое, сохраняется опасность разрушения и саморазрушения. Капитализм и буржуазия, оба основанные на этой хватке (которая в научном знании именуется «редукция»), создают лишь абстракции: деньги и товар, сам капитал, то есть абстрактный труд (труд вообще, производство меновой стоимости вообще) в абстрактном пространстве, средоточии и источнике абстракций.

 

V. 22

Таким образом, если вспомнить поочередно все категории Маркса, не нарушая их теоретической связи, социальное пространство:

a) входит в число производительных сил, наряду с первоначальной природой, которую оно вытесняет и замещает собой;

b) выступает особым продуктом, который либо просто потребляется (перемещения, путешествия, туризм, досуг) как обширный товар, либо потребляется производительно (наряду с машинами) в городских агломерациях, как производственный механизм большой мощности;

c) служит политическим инструментом, позволяющим осуществлять контроль над обществом, и в то же время средством производства, через его «благоустройство» (поскольку город и городская агломерация являются уже не просто произведениями и продуктами, но средствами производства – через жилищную среду, содержание и обслуживание трудовой силы и т. д.);

d) является носителем воспроизводства производственных отношений и отношений собственности (собственности на землю и пространство, иерархии локусов, организации сетей в соответствии с нуждами капитализма, классовых структур, практических требований);

e) является на практике тождественным совокупности институциональных и идеологических надстроек, представленных не как таковые, но в ином качестве: символики, значений и сверхзначений, – либо же, наоборот, кажущейся нейтральности, незначимости, семиологической скудости и пустоты (отсутствия);

f) содержит определенные потенции: возможности творчества и нового присвоения – прежде всего на уровне искусства, а главное, в соответствии с требованиями тела, «вынесенного» в пространстве за собственные пределы, сопротивляющегося и, как следствие, предлагающего проект иного пространства (либо пространства контркультуры, либо встречного пространства или альтернативы – поначалу утопической – «реально» существующему пространству).

 

V. 23

Пространство уже сейчас реорганизуется с учетом поиска ресурсов, которые вот-вот окажутся в дефиците: энергии, воды, света, некоторых видов растительного и животного сырья. Что (в перспективе) восстанавливает в правах использование, в ходе масштабного конфликта между ним и обменом. Производству пространства сопутствует переоценка значения «природы» как источника потребительных стоимостей (материальности вещей). Производство пространства, долгое время потреблявшее часть излишков обмена (общественного избыточного продукта), выходит на первый план, а вместе с ним – масштабное восстановление потребительной стоимости, которым проникнута вся политика, но проблему которого невозможно разрешить средствами политических стратегий. Природа для Маркса есть истинное богатство (которое он отличает от состояния, оцениваемого прибавочной стоимостью, то есть исчислимого в денежном выражении). Эта мысль сохраняет всю свою глубину и истинность при условии, что вторичное (произведенное) пространство не отделяется произвольным образом, как средоточие особых значений, от пространства первичного, пространства природы, материала и матрицы производства. Высшее благо – это пространство-время; оно обеспечивает выживание человека, это энергия, которой он обладает и которая имеется в его распоряжении.

Капитализм укрепляется, не только опираясь на землю, не только вбирая в себя докапиталистические исторические формации. Он также ставит себе на службу все абстракции, все формы, в том числе фикцию правосудия и закона: собственность на то, что кажется несводимым к личному присвоению или частной собственности (на природу, землю, жизненную энергию, желания и потребности). Пространственное планирование, использующее пространство как многоцелевой инструмент, оказывается необычайно действенным. Разве не предполагает подобного инструментального использования пространства «консервативная модернизация», более или менее успешно реализуемая во многих странах?

Все эти замечания относительно дефицита, центра, «движения недвижимости» образуют лишь набросок политической экономии пространства. Почему мы не излагаем ее подробно? Потому что она является результатом более широкой теории – теории производства пространства. Может ли такое исследование, сосредоточенное на проблематике пространства, стать наукой, идущей на смену «классической» политической экономии с ее абстрактными моделями роста? По-видимому, да, однако следует заранее уточнить, что «позитивная» сторона этой теории смыкается с ее «негативной» стороной, то есть критикой. «Товарный мир», абстракцию, невозможно помыслить без мирового рынка, который обусловлен территориально (потоки и сети) и политически (центры и периферия). Потоки – экономическое понятие, которое у некоторых философов ошибочно получает обобщенное значение, – еще недостаточно изучены; в силу своей сложности они, равно как и их пространственные сочленения, не поддаются компьютерному анализу и программированию. Фетишизация абстрактной экономики превращается в фетишизацию абстрактного экономического пространства. Пространство, ставшее товаром, доводит до предела отличительные черты товаров в пространстве.

Чтобы превратить опыт такого пространства в теоретическое познание, следует ввести новые категории, уточнив и развив старые, уже известные понятия. При анализе пространств-оболочек следует опираться на рынки (локальные, национальные, то есть на мировой рынок), используя теорию сетей и потоков. Теория потребительной стоимости, которая после Маркса оказалась затемнена и пребывала в забвении, будет восстановлена в правах и выйдет на передний план во всей своей сложности.

Почему и каким образом мировой рынок (определенная единица планетарного масштаба) порождает распад пространства: умножение числа национальных государств, обособление отличающихся друг от друга регионов, утверждение многонациональных государств и наднациональных фирм (которые сдерживают этот странный распад, но пользуются им, чтобы над ним подняться)? К какому пространству, к какому времени ведет этот клубок противоречий?

Мы примерно знаем, где в современных условиях формируется прибавочная стоимость; но мы почти не знаем, где она реализуется и тем более как она распределяется. Банковские и финансовые сети распределяют ее вдали от мест ее формирования (предприятий, стран). Наконец, реорганизации пространства способствует воздействие воздушного транспорта (политика воздушных сообщений), новых отраслей промышленности (информатика, досуг, добыча нефти и различных полезных ископаемых) и многонациональных компаний. Тем самым пространства-оболочки меняются, а нарушенные взаимодействия стремятся найти новые точки равновесия (обратная связь).

В конце подобного критического анализа отношения пространства и времени должны выйти за рамки как абстрактного разграничения этих отличных друг от друга, но связанных между собой понятий, так и их не менее абстрактного смешения.

 

VI. 1

В качестве краткого итога теории противоречивого пространства перечислим противоречия, существующие в абстрактном пространстве. Подобно тому, как белый свет, однородный по видимости, разлагается на цветовой спектр, абстрактное пространство можно разложить с помощью анализа; но в таком акте познания выявляются внутренние противоречия в том, что казалось внешне однородным и когерентным и подавалось и действовало как таковое.

Первое противоречие: между количеством и качеством. Абстрактное пространство измеряемо. Оно не только имеет количественные параметры, будучи пространством геометрическим, но и поддается количественной оценке как пространство социальное: методы статистики, программирования, прогнозирования оказываются применительно к нему вполне эффективными. Иначе говоря, в нем господствует тенденция к уничтожению качественных характеристик, к их растворению вследствие подобных жестких или осторожных подходов.

Однако качественное не поглощается количественным, как использование не поглощается обменом. Качественные параметры проявляются пространственно. Как правило, люди в какой-то момент покидают пространство потребления, совпадающее с историческими местами накопления капитала, с пространством производства и с произведенным пространством, с пространством рынка, пронизанным товарными потоками и контролируемым государством, – то есть с пространством чисто количественным. Они переходят к потреблению пространства (непроизводительному потреблению). В каких случаях это происходит? В случае отъезда в отпуск, который из случайного, несущественного момента со временем стал необходимостью. В отпуске «людям» требуется пространство качественное. Качества его называются солнцем, снегом, морем. Не важно, естественные они или искусственные. Люди уже не довольствуются зрелищем или знаками; им нужна материальность, природность как таковая, в ее вновь обретенной (иллюзорно или реально) непосредственности. Древние названия, вечные, как бы естественные качества. До некоторой степени качество пространства и его использование берут верх. С эмпирической точки зрения это означает, что неокапитализм и неоимпериализм делят подчиненное им пространство на регионы, эксплуатируемые ради производства (потребительских благ) и посредством производства, и регионы, эксплуатируемые ради и посредством потребления пространства. Туризм и досуг превращаются в крупнейший сектор инвестиций и рентабельности – в дополнение к строительству, торговле недвижимостью, общей урбанизации (и, конечно, к интеграции в капитализм сельского хозяйства, производства продуктов питания и т. д.). Если побережье Средиземного моря становится пространством досуга для индустриальной Европы, то тем самым туда проникает индустрия; ностальгия по раскинувшимся на солнце городам-курортам преследует городских жителей промышленно развитых регионов. Противоречия усугубляются: горожане вновь хотят обрести определенное «качество пространства».

В отведенных под досуг регионах тело отчасти вновь получает права пользования, наполовину фиктивные, наполовину реальные; права эти не выходят за рамки иллюзорной «культуры тела», имитации природной жизни. Однако восстановление прав тела, пусть даже неполное, влечет восстановление в правах желания и удовольствия. Потребление удовлетворяет потребности; досуг и желание – пусть даже искусственно объединенные в пространстве репрезентации (местах, где приостанавливается повседневная жизнь, уступая место жизни иной, богатой, простой, естественной) – смыкаются; как следствие, потребности вступают в противоречие с желаниями. Предопределенным потребностям соответствуют определенные предметы. Желанию отвечает не предмет, но пространство, где оно могло бы получить выход: пляж, праздничная площадь, место мечты.

Тем самым диалектические отношения (противоречие в единстве) потребности и желания перерастают в новые противоречия; прежде всего, это противоречие «освобождение – подавление». Даже если опорой и носителем данных процессов в самом деле служит только средний класс и именно средний класс задает модели потребления так называемым низшим классам, то и в этом случае внутренние противоречия мимесиса могут играть стимулирующую роль. В искусстве и среди самих художников разгорается ожесточенная борьба, чей основополагающий характер не осознается ее участниками (это классовая борьба!), – а именно борьба между телом и не-телом, знаками тела и знаками бестелесности.

Ментальное пространство – пространство редукций, давления и подавления, манипуляции и утилизации, – орудие уничтожения природы и тела, не способно поглотить целиком своего ближайшего противника. Более того, оно пробуждает, воскрешает его. Процесс этот гораздо глубже противоречий между эстетизмом и рационализмом, о которых так любят говорить.

 

VI. 2

Предыдущее противоречие, «количество – качество», определяется не (бинарной) оппозицией, но трехчленным процессом: переходом от пространства потребления к потреблению пространства через досуг и пространство досуга; или, иначе говоря, от повседневности к не-повседневности через праздник (разыгранный или нет, имитационный или «подлинный»), от труда к не-труду через приостановку и постановку под вопрос (наполовину фиктивную, наполовину реальную) тяжелой работы.

Другая (бинарная) оппозиция представляется в высшей степени релевантной, притом что она парализует описанный процесс; оппозиция «производство – потребление», превращенная идеологией в структуру, не способна заслонить диалектический конфликт, на который указывает выражение «производительное потребление». Процесс в таком понимании движется от потребления в расхожем смысле, требующего воспроизводства вещей, к пространству производства, пронизанному, а значит, используемому и потребляемому товарными потоками. А от него – к пространству воспроизводства, контролируемому государственной властью и обеспеченному воспроизводимостью вещей в пространстве и самого пространства, которое дробится в этих целях. При неокапитализме, или организационном капитализме, институциональное пространство строится на повторяемости, воспроизводимости, скрытой за симулякрами творчества. Однако это бюрократическое пространство вступает в конфликт со своими собственными предпосылками и результатами. Захваченное, контролируемое и нацеленное на воспроизводимость пространство со всех сторон окружено невоспроизводимым: природой, ландшафтом, локальными, региональными, национальными и даже всемирными особенностями.

 

VI. 3

В чем заключается главное противоречие? Это противоречие между способностью осмыслять и изменять пространство в глобальном (всемирном) масштабе и его фрагментацией с помощью множества (также фрагментарных) процедур и приемов. На самом общем уровне действуют математические приемы: логика и стратегия; благодаря им складывается представление о прикладном, инструментальном пространстве, гомогенном – или, вернее, гомогенизирующем. Такое пространство-фетиш, возведенное эпистемологией в статус ментального пространства, предполагает и содержит идеологию: примат абстрактной целостности. Тем не менее фрагментация также оказывается «эффективной». Ей способствуют как административные границы, так и специализация науки и техники, но в еще большей степени – розничная продажа земли.

В реальности этого противоречия легко убедиться, если вспомнить, с одной стороны, фрагментарное, распыленное пространство, продаваемое оптом и в розницу, а с другой – информационные технологии, господствующие над пространством: один компьютер (подсоединенный при необходимости к устройствам для воспроизводства изображений и документов) может собрать и обработать в определенном, почти точечном месте бесконечный массив информации о том или ином физическом или социальном пространстве.

Представляя себе оппозицию «гомогенное – дробное» как бинарную связь (контраст, противостояние), мы тем самым искажаем ее. Следует всячески подчеркивать как неразрывную связь (единство) обоих членов, так и их противоположность. Такое пространство гомогенно, то есть снимает разграничения и различия – в частности, различие между внутренним и внешним, которое оно стремится устранить в рамках недифференцированного видимого-читабельного целого. Одновременно то же самое пространство крошится и дробится в соответствии с требованиями разделения труда, различными потребностями и функциями, нередко переходя при этом границу допустимого (теснота объемов, отсутствие связи и пр.). Приемы расчленения пространства напоминают приемы дробления тела на изображениях (в частности, тела женского, разделенного на части и при этом «лишенного органов»!).

Следовательно, не существует, с одной стороны, пространства глобального (осмысляемого), а с другой – пространства дробного (переживаемого), подобно тому как бывает, с одной стороны, целое стекло, а с другой – стекло (или зеркало) разбитое. Пространство «является» одновременно тотальным и разбитым, глобальным и дробным. Точно так же, как оно одновременно осмысляется, воспринимается и переживается.

Противоречие «центр – периферия» вытекает из противоречия «глобальность – частицы». Оно уточняет процесс, присущий последнему. Все глобальное влечет за собой централизацию. В силу концентрации «всего», что есть в пространстве, все элементы и моменты пространства подчинены власти, которая занимает его центр. Компактность, насыщенность суть «собственное свойство» любого центра; каждое пространство и каждый промежуток вокруг центров становится вектором принуждения, обрастает нормами и «ценностями».

 

VI. 4

Оппозиция между меновой стоимостью и потребительной стоимостью, изначально представлявшая собой просто контраст или противодействие, впоследствии становится диалектической. Если попытаться показать, что использование поглощается обменом, то такая попытка заменить статичную оппозицию процессом будет неполной. Использование проявляется в пространстве с новой силой, в ожесточенном конфликте с обменом, ибо оно предполагает «присвоение», а не «собственность». Но присвоение, в свою очередь, предполагает время и разные времена, единый ритм или разные ритмы, различные символы и определенную практику. Чем более функционально пространство, чем больше оно подвластно «факторам», посредством которых ему была придана одна-единственная функция, тем меньше оно пригодно для присвоения. Почему? Потому, что оно вынесено за пределы переживаемого времени, разнообразного и сложного времени пользователей. Но что приобретает покупатель, считая себя покупателем пространства? Определенное время.

Невозможно понять повседневность вне противоречия «использование – обмен» (стоимости). Но в максимальной степени восстанавливает потребительную стоимость пространства – ресурсы, пространственные ситуации, стратегии – прежде всего его политическое использование.

Появится ли когда-нибудь наука (область знаний) об использовании пространств? Возможно; но только в связи с анализом ритмов, с эффективной критикой репрезентативных и нормативных пространств. Можно ли назвать подобную науку, например, «спациоанализом»? Наверное, можно, но к чему пополнять и без того длинный список специальных наук?

 

VI. 5

Выявленное нами главное противоречие соответствует тому, какое обозначает Маркс, приступая к анализу капитализма: противоречию между производительными силами и общественными производственными отношениями (и отношениями собственности). На уровне производства вещей (в пространстве) это противоречие сглажено, но на уровне более высоком – на уровне производства пространства – оно обостряется.

С технической, научной точки зрения здесь открываются невиданные перспективы. «Общество», отличное от нынешнего, могло бы придумывать, создавать, «производить» различные формы пространства. Отношения собственности и производства перекрывают эти возможности, иначе говоря, разбивают пространства, замысел которых возникает в грезах, воображении, утопиях, научной фантастике. На практике все возможности редуцируются до всем известных банальностей: коттеджей и многоэтажек (до жилой коробки, припудренной иллюзиями, – или тысячи жилых коробок, водруженных друг на друга).

Эти главные моменты следует подчеркнуть особо. Почему они главные? Потому что мысль Маркса была размыта и извращена разнообразными политическими позициями. Одни желают, чтобы «социализм» в промышленно развитых странах по-прежнему стремился к росту и накоплению, то есть к производству вещей в пространстве. Другие, выступая под знаменем «экстремизма», революционного активизма, «левачества», жаждут взорвать изнутри данный способ производства со всеми его механизмами. Одни оказываются «объективистами», другие – «волюнтаристами» (то есть субъективистами).

Буржуазия играет революционную роль, пока обеспечивает рост производительных сил. Маркс полагал (опуская этот момент, мы отказываемся от его идей в целом), что крупная промышленность вкупе с наукой и техникой производит в мире переворот. Но теперь производительные силы, совершив скачок, перешли от производства вещей в пространстве к производству самого пространства. Революционная деятельность должна, среди прочего, довести до предела последствия этого качественного скачка, который является также скачком в качество. Что вновь ставит под вопрос количественный рост: речь идет не о его отмене, но о выявлении заложенных в нем вероятностей. Мы «почти» достигли осознанного производства пространства. Но порог не перейден: возможный новый способ производства вытеснен торговлей пространством, поделенным на участки, и имитациями нового пространства.

 

VI. 6

Насилие, неотделимое от пространства, вступает в конфликт со знанием, присущим тому же пространству. Власть, то есть насилие, разъединяет и удерживает по отдельности все, что она разъединила; и, наоборот, она смешивает и удерживает в смешении все, что ей угодно. Тем самым предметом знания становятся последствия действий власти, рассматриваемые как «реальность»: знание утверждает их в этом качестве. Противостояния знания и власти, познания и насилия больше не существует – равно как и противостояния пространства нетронутого и пространства разбитого. В подчиненном пространстве принуждение и насилие присутствуют повсюду. А власть становится вездесущей.

В подчиненном пространстве воплощаются военно-политические (стратегические) механизмы и «модели». Более того, благодаря действиям власти практическое пространство несет в себе нормы и правила. Оно превращается в нечто большее, нежели выражение власти: оно делается репрессивным во имя власти, а иногда и без всякого имени. Социальное пространство, сумма правил, условий, предписаний, достигает такой нормативно-репрессивной эффективности, связанной в качестве инструмента с его предметностью, что по сравнению с ней эффективность идеологий и репрезентаций как таковых выглядит просто смешно. Это пространство-ловушка может быть заполнено имитацией гражданского мира, консенсуса, ненасилия. Тем не менее это пространство господства и подчинения по-прежнему пронизано настояниями Закона, Отцовства, Генитальности. Латентное насилие маскируется логикой и логистикой; ему даже не нужно действовать в открытую.

Пространственная практика упорядочивает жизнь, но не создает ее. Пространство «в себе» не обладает никакой властью, а противоречия пространства обусловлены не им как таковым. В пространстве, на уровне пространства проявляются противоречия общества (между различными составляющими общества, например производительными силами и производственными отношениями); они и порождают пространственные противоречия.

 

VI. 7

Противоречия, выявленные в ходе предыдущего анализа, сформулированы в теоретико-концептуальном, внешне абстрактном плане, то есть вне связи с фактами, с эмпирикой. Разумеется, это не так. Все формулировки соответствуют фактам; в них сконцентрировано бесконечное множество опытов. Противоречия видны невооруженным глазом, в этом может убедиться даже самый рьяный позитивист. Но эмпиризм не желает называть их «противоречиями»; он признает лишь неувязки и дисфункции; отказываясь придавать констатациям теоретическую форму, он разбивает их на группы логически связанных фактов. Владельцы легковых (личных) автомобилей имеют в своем распоряжении пространство, которое каждому из них обходится дешево, хотя «коллектив» расходует на его содержание значительные средства. Отсюда – рост числа автомобилей, который весьма выгоден лобби производителей авто, которые требуют постоянного расширения этого пространства, и т. д. На производительное (производящее прежде всего прибавочную стоимость) потребление пространства выделяются ассигнования и огромные кредиты. Перед нами еще одна «вертушка», еще один порочный круг, которому оптимисты приписывают роль «регулятора»; подобные «системы» в самом деле обеспечивают «саморегулирование» данного общества при условии, что мы допускаем эту цепную реакцию. Далее. Если взять «зеленые пространства», деревья, площади, которые не служат перекрестками, городские парки, то они доставляют «коллективу» в целом определенные удовольствия; но кто будет за них платить? Как и с кого взимать за них пошлину? Эти пространства никому конкретно не приносят дохода (хотя и несут всем радость), а потому постепенно исчезают. Непроизводительное потребление не привлекает капиталовложений, потому что производит только удовольствие. Тогда как в потребление оружия и различных вооружений, в том числе ракет и снарядов, то есть в самое непроизводительное потребление из всех, инвестируются колоссальные суммы.

Противоречивый процесс направлен на рассечение, ухудшение и даже уничтожение городского пространства; он идет двумя путями: с одной стороны, разрастаются парковки, автострады, скоростные магистрали, гаражи, с другой – сокращаются зеленые насаждения, количество деревьев, частные и публичные парки и пр. Возникает противоречие между производительным (производящим прибавочную стоимость) потреблением пространства и его потреблением, производящим удовольствие, то есть непроизводительным. Между капиталистическими «потребителями» и «пользователями», принадлежащими к данному коллективу. Наш анализ опирается на книгу А. Сови «Нулевой рост?»; в ней автор воздерживается от выявления противоречий.

 

VI. 8

Можно привести множество примеров этого процесса; эмпирическое описание не доводит его до того уровня концептуализации, который позволяет увидеть в нем диалектику (конфликт). Вот еще один пример: быстро развивающиеся регионы и страны с легкостью уничтожают исторические пространства, рожденные ходом времени: дома, дворцы, военные или иные постройки. Стоит кому-то счесть произведение источником дохода или прибыли, как оно исчезает. Впоследствии, когда период ускоренного роста подходит к концу, те же страны открывают для себя возможности использовать пространства для культурного потребления, для самой «культуры», для туризма и досуга: этим индустриям уготовано большое будущее. Тогда в этих странах начинают ценой огромных затрат восстанавливать разрушенное в ходе «прекрасной эпохи». Недоуничтоженное «подновляют», затем создают имитации, копии, изобретают всякое «нео», восторгаются тем, что уничтожали в раже роста. Старые предметы обихода превращаются в редкие, ценные произведения искусства.

Возьмем пространство архитектуры и архитекторов, не придавая излишнего значения дискурсам об этом пространстве. В принципе можно предполагать, что архитектор, имея в своем распоряжении кусок или фрагмент пространства, выделенный из более обширного целого, примет его как «данность» и обработает в соответствии со своим вкусом и техническими возможностями, своими идеями и преференциями. Он получает свою часть и волен распоряжаться ею как угодно.

Однако на деле все обстоит иначе. Часть, отведенная архитектору (промоутерами или властями), зависит от расчетов, которые ему известны плохо, хоть он их иногда и предугадывает. Полученное пространство отнюдь не невинно. Оно состоит на службе у различных тактик и стратегий; оно – не что иное, как пространство определенного способа производства, то есть пространство капитализма, управляемое буржуазией. Оно состоит из «участков», «лотов», в нем заложено репрессивное начало в отношении ближайших сильных точек.

При этом глаз архитектора не более невинен и нейтрален, нежели участок, выделенный ему под застройку, или белый лист, на котором он сделает первый эскиз. «Субъективное» пространство архитектора нагружено вполне объективными значениями. Оно визуально, то есть сводится к документации, к изображению – к «миру изображения», противнику воображения. Эти редукции подчеркнуты и обоснованы линейной перспективой. Уже Громор отвергал эти бесплодные тенденции, показывая, что они приводят к фетишизации фасада, объема, составленного из планов и обогащенного фальшиво-декоративными мотивами (лепниной). Редукция к частице, к изображению, к фасаду, который предназначен для того, чтобы видеть и быть увиденным, то есть вписывается в «чисто» визуальное пространство, влечет за собой упадок пространства. Фасад (видеть и быть увиденным) есть мерило социального положения и статуса. Клетка с фасадом – семейная клетка – превращается в типовой модуль обуржуазившегося пространства.

Что касается архитектурного дискурса, то о нем можно сказать следующее: он слишком часто карикатурно подражает дискурсу власти и строится на вере в «объективное» (научное) понимание «реальности» с помощью рисунков и чертежей. Этот дискурс уже не соотнесен с системой координат, с горизонтом. Он с легкостью (как у Ле Корбюзье) превращается в моральные рассуждения о правильном, о прямом угле и прямизне вообще, в иносказательный призыв к естественности (воде, воздуху, солнцу) в сочетании с самой жестокой абстракцией (геометрией, модульностью).

В пространственной практике современного общества архитектор пребывает в собственном пространстве. Он обладает репрезентацией этого пространства, связанной с графикой: белым листом, планами, развертками, срезами, изображением фасада в перспективе, модулями и т. д. Те, кто пользуется этим осмысленным, задуманным пространством, считают его истинным, несмотря на его геометрический характер (или благодаря ему): оно является предметной средой, самим предметом и локусом предметной реализации проектов. Его отдаленным источником служит линейная перспектива, выработанная в эпоху Ренессанса: неподвижный наблюдатель, застывшее поле восприятия, устойчивый визуальный мир. Главный критерий проекта, «бессознательно» обусловленного таким полем восприятия, – это возможность реализации: он проецируется на пространство архитектурной мысли, которая либо принимает его, либо отвергает. По этому каналу идет огромное количество репрезентаций, которые кто-то назовет «идеологическими» (но зачем прибегать к термину, обесцененному разного рода злоупотреблениями?); проект, заслуживающий рассмотрения, должен быть представлен в цифрах, рентабелен, внятно изложен, «реалистичен». Вопросы, касающиеся ближнего и дальнего порядка – окрестностей, «окружающей среды», соотношения личного и публичного, – априори снимаются или редуцируются. Сложившееся в результате практики поле допускает расчленение (разбивку на участки) и специализацию (функциональную локализацию). Более того, оно не сопротивляется этим операциям, легко поддается им и сообщает им эффективность. В таком пространственном поле, внешне нейтральном и объективном, в этом локусе знания без страха и упрека, обретают свое место разделение труда, разделение потребностей и предметов (вещей); они локализованы и доведены до разрыва между функциями, людьми и вещами.

Рассмотрим теперь пространство тех, кого именуют неудачным и обидным словом «пользователи» или «жители». Для их обозначения не существует даже определенных слов с сильной коннотацией. Пространственная практика превращает их в маргиналов даже на уровне языка. Слово «пользователь» какое-то неясное и подозрительное. Пользователь чего? Мы пользуемся как одеждой, автомобилями, так и домами; мы их потребляем. Что такое потребительная стоимость по сравнению с меновой стоимостью и ее импликациями? А что значит слово «жители»? Оно обозначает всех и никого. Элементарные требования (обездоленных) «пользователей» и (маргинализированных) «жителей» с трудом поддаются выражению, тогда как знаки их положения существуют во множестве и зачастую бросаются в глаза.

Пространство пользователя переживается, а не репрезентируется (осмысляется). По отношению к абстрактному пространству компетенций (архитекторов, урбанистов, планировщиков) пространство перформаций, совершаемых пользователями в повседневности, является пространством конкретным. А значит, субъективным. У этого пространства «субъектов», а не расчетов, пространства репрезентации, есть источник: детство с его испытаниями, достижениями и недостачами. Переживаемое пространство несет на себе печать конфликта между неизбежно долгим и трудным взрослением – и незрелостью, сохраняющей в неприкосновенности все изначальные ресурсы и запасы. В таком пространстве с большей или меньшей силой утверждает себя «личное» – в конфликте с публичным.

Однако можно себе представить, в качестве опосредующего, переходного этапа, такое положение вещей, когда главенствующую роль играют конкретные пространства – наполовину публичные, наполовину личные, места встречи, прохода и перехода. Это позволило бы диверсифицировать пространства, снизить (относительно) функциональную дискриминацию. Соответствующие локусы могли бы подразделяться на фиксированные, полуфиксированные, мобильные и вакантные. Действительно, одно из центральных мест среди противоречий принадлежит противоречию между временным и устойчивым (между Жилищем и Бродяжничеством, в терминологии Хайдеггера). Если труд, в том числе определенная часть домашнего производства (готовка), требует устойчивых локусов, то ни сон, ни игра не предъявляют таких требований; здесь Запад мог бы поучиться у Востока с его обширными пустыми пространствами, низкой подвижной мебелью.

Фасад на Западе по-прежнему управляет пространством. Мебель – такая же тяжелая и неподвижная, как дом, недвижимость, – имела и имеет фасад, обращенный к частному пространству и господствующий над ним: зеркальный шкаф, буфет, ларь. Мобилизация, подвижность «личного» пространства позволила бы восстановить в правах тело и вывести на свет противоречия пространства. Пространство как локус субъектов может быть названо «ситуационным» или «реляционным»; однако эти определения или детерминации относятся скорее к социологическому содержанию, чем к характеристикам пространства как такового.

Восстановление в правах тела – и в первую очередь пространства чувств, пространства слова, голоса, обоняния, слуха. Всего не-визуального. Не сексуальности и секса как таковых, по отдельности, но сексуально окрашенной энергии – нацеленной на растрачивание в соответствии с определенными ритмами…

Это просто замечания по ходу, векторы движения.

 

VI. 9

Один из наиболее очевидных парадоксов абстрактного пространства заключается в том, что оно может быть одновременно и совокупностью локусов, где рождаются противоречия, и средой, в которой они проявляются и которую раздирают, и, наконец, орудием, позволяющим их подавить и заменить внешней когерентностью. Что практически (в пространственной практике) наделяет пространство функцией, которую прежде выполняла идеология и которая до сих пор считается идеологической.

Джейн Джекобс уже в 1961 году проанализировала неудачный опыт city planning and rebuilding (урбанизма и городской реконструкции) в Соединенных Штатах. Она показала, в частности, как разрушение улицы и ближайших окрестностей влечет за собой исчезновение сложившихся (или считавшихся таковыми) характеристик городской жизни: безопасности, контактов, воспитания детей, разнообразия отношений и т. д. Автор не поднимается ни до открытых обвинений в адрес неокапитализма, ни до выявления противоречий, имманентных пространству, произведенному капитализмом (абстрактному пространству). Однако она весьма наглядно демонстрирует его разрушительную силу и самоуничтожение городской жизни средствами, внешне призванными ее создавать или воссоздавать.

Сложная, неясная (по видимости или реально, в данном случае не важно) городская ситуация в Соединенных Штатах породила практическую и теоретическую инициативу: возложить распутывание клубка проблем на эксперта, который должен был для начала их четко изложить, а затем искать возможное решение. Таков был изначальный замысел advocacy planning, выдвинутый в противовес city planning властей. Группа пользователей, или жителей, брала себе в помощь какое-либо компетентное лицо, наделенное даром слова и коммуникабельностью, – то есть адвоката для ведения переговоров с политическими и финансовыми властями.

Попытка эта, проанализированная Р. Гудменом, потерпела неудачу по нескольким причинам. Если заинтересованные стороны, люди, которых это касается, молчат, то кто может говорить за них, вместо них? Ни один эксперт, ни один специалист по пространству или красноречию, никакая компетенция этого не может и не имеет на это права. От лица кого говорит эксперт? Какими понятиями? Каким языком? Как отделить его речь от речи архитекторов, или промоутеров, или политиков? Брать на себя такую роль, такую функцию – значит согласиться с фетишизмом коммуникации, обмена, занявшего место использования! Проблема сводится к молчанию пользователей – и только к нему. Либо эксперт работает за свой счет, либо он подчиняется требованиям бюрократических, финансовых или политических властей. Если он противодействует этим силам во имя заинтересованных лиц, он губит себя.

Один из самых глубоких конфликтов, имманентных пространству, состоит в том, что «переживаемое» пространство не позволяет конфликтам находить выражение. Чтобы их изложить, их нужно воспринимать помимо репрезентаций пространства – вне того, как оно обычно осмысляется. Необходима теория, которая выйдет за рамки как пространства репрезентации, так и репрезентации пространства и сформулирует противоречия (прежде всего – противоречие между двумя этими аспектами репрезентации). Социально-политические противоречия получают пространственную реализацию. Следовательно, противоречия пространства придают реальность противоречиям социальных отношений. Иными словами, в противоречиях пространства «выражаются» конфликты социально-политических интересов и сил; но эти конфликты имеют место и действуют только в пространстве, становясь противоречиями самого пространства.

 

VI. 10

Основополагающее противоречие между глобальностью (способностью осмыслять пространства и воздействовать на них в широком и даже в мировом масштабе, как в информатике или политике воздушных сообщений) и парцелляцией (дроблением пространства с целью продажи и покупки) дублируется в стратегическом плане. Ресурсы в стратегических пространствах всегда локализованы. Их подсчитывают в единицах (производственных и потребительских: предприятиях, домохозяйствах). Что же касается конечных «целей» любых крупных стратегий – стратегий ведущих государств и основных наднациональных компаний, – то они всегда глобальны, вплоть до мирового масштаба. Дисперсия, дробность, доходящие до сегрегации, коренятся в стратегических намерениях, воле к власти на самом высоком (в смысле количества ресурсов и качества преследуемых целей) уровне – и подчиняются этим намерениям. Все дробное, разрозненное сохраняет единство в гомогенном пространстве власти. Последнее, разумеется, учитывает сочленения и связи между элементами, которые оно удерживает в парадоксальном состоянии – объединенными и разрозненными, сопряженными и разъятыми, расчлененными и спрессованными.

Представлять себе некую иерархическую шкалу между двумя крайностями или полюсами – намеренным единством политической власти и фактической дисперсией дифференцированных элементов – было бы ошибкой. Весь вес (все «целое») ложится на низший микроуровень, на локальное и локализуемое – на повседневность. Весь вес (все «целое») покоится на нем: эксплуатация и господство, покровительство и подавление в их неразрывном единстве. В основе и основании «целого» лежат разъединение, разделение, поддерживаемые как таковые высшей волей; разъединение и разделение, неизбежные как результат истории (истории накопления), но смертельные в той мере, в какой их искусственно сохраняют, ибо в результате рвется связь между всеми моментами и элементами социальной практики. Пространственная практика разрушает практику социальную; последняя самоуничтожается в первой.

В стратегическом плане противостоящие силы, занимая пространство, порождают напряжения, действия, события. На этом уровне закон взаимопроникновения мелких волнений уже не действует.

Тем не менее микроуровень остается чрезвычайно важным. Он не оставляет места столкновению сил и не является средой их приложения, зато содержит в себе и ресурсы, и цели. Ибо целью любой стратегии всегда было и будет завладение неким пространством разнообразными политическими и военными средствами.

Для расшифровки сложного пространства можно построить различные сетки-классификации. Самая общая и грубая классификация будет включать оппозиции и контрасты в пространстве: изотопии (аналогичные пространства), гетеротопии (пространства, вынесенные за пределы друг друга), и, наконец, утопии, пространства, занимаемые символикой и воображаемым: «идеальностями», наподобие природы, абсолютного знания и абсолютной власти. Уже эта весьма приблизительная классификация позволяет выявить парадокс, то есть не замеченное прежде противоречие: лучше всего освоены пространства, занятые символами. Таковы, например, сады и парки, символизирующие абсолютную природу, или религиозные здания, символизирующие власть и знание, то есть абсолютное в чистом виде.

В более гибкой и более конкретной классификации локусы подразделяются по своей принадлежности, то есть в зависимости от использования и пользователей: частные, публичные, промежуточные (проходы, пути следования).

Третья сетка отражает уровень стратегий. Благодаря ей в пространственном хаосе обнаруживается некоторый порядок: рынок пространства сопрягается с пространствами рынка; благоустройство (планирование) пространства – с занимающими его производительными силами; политические проекты – с препятствиями, то есть силами, которые противодействуют тому или иному стратегическому плану и которым иногда удается создать внутри пространства некое контрпространство.

Не стоит ли углубить подобное исследование и выстроить единую приемлемую сетку-классификацию? Два соображения в порядке ответа на этот вопрос. Во-первых, ничто не заставляет нас ограничивать число классификаций или отдавать предпочтение одной из них. Во-вторых, само понятие сетки, классификации, подобно понятиям модели или кода, не внушает особого доверия. Все эти инструменты формального знания имеют четкую цель: отсечь противоречия, заменить их внешней когерентностью, свести диалектику к логике. Это стремление неотделимо от так называемого «чистого», «абсолютного» знания, не ведающего собственной сущности: редукции, состоящей на службе власти.

 

VI. 11

Основываясь на познании производства пространства, можно представить себе науку о социальном пространстве, то есть пространстве городском и сельском с преобладанием городского.

Каким термином ее назвать? Познание, наука, знание? Термин «знание» уже успел приобрести нежелательную коннотацию. Дело даже не в том, что он обозначает некое устаревшее, отошедшее в область истории достижение мысли, занимающее свое место на полке наряду с прочими отжившими завоеваниями. Само употребление этого слова не внушает доверия. В нем есть какой-то произвол: каждый может по своему усмотрению расставить то, что его устраивает, и то, что его не устраивает, по полкам устаревшего знания или знания сложившегося.

«Знание», с учетом такой коннотации, включает в себя сговор с властью, грубую или тонкую примесь политической практики, а значит, разного рода репрезентаций и идеологической болтовни.

Что касается познания, то оно всегда содержит и собственную критику (которая его релятивизирует), и критику существующего порядка – особенно очевидную, разумеется, когда предметом изучения служат политические стратегии, цели и действия (действующая политика). Познание нацелено на глобальное. В этом своем устремлении оно смыкается с философией и развивает ее, – даже когда оно привязано к социальной практике через какое-либо важное понятие, например понятие производства. Это определяющая черта метафилософии, которая, надстраиваясь над философией, дает последней выход в сферу «реального» и возможного.

Познание с его критическим моментом порождает конкретно-универсальное. Необходимые для него понятия (в том числе понятие производства) не самодостаточны. Они описывают практику и отсылают к ней. Применительно к ним отпадает нужда в некоторых вопросах – тех, что относятся к отдельно взятому субъекту (кто думает? кто говорит? и откуда?) или обособленному объекту (какое место он занимает? где расположен?). Такие понятия как в силу разработанной нами теоретической формы, так и по содержанию – то есть благодаря своей связи с переживанием, с практикой, с радикальной критикой – не предполагают подобных вопросов.

Словом «наука» по-прежнему обозначается обособленное исследование и разработка специально выделенного поля с использованием наперед заданного перечня методов. Отсюда – недоверие к любой специализированной догме и особенно к операциям (рабочим, или считающимся рабочими, понятиям), принятым в той или иной специальности.

Наука о пространстве должна быть наукой об использовании, тогда как специальные, так называемые социальные науки являются частью обмена и представляют собой науки об обмене (о коммуникации и коммуникабельном: политическая экономия, социология, семиология, информатика и т. д.). В этом смысле наука о пространстве стоит ближе к материальному, к чувственному и качественному, к природному, но делает упор на вторичную природу: город, городскую среду, социальную энергетику, то есть на все то, что затушевывается двусмысленными понятиями обычного натурализма – такими, например, как «окружающая среда». Подобная ориентация науки о пространстве обращает вспять господствующую, всеподавляющую тенденцию еще и потому, что отдает теоретическое и практическое предпочтение присвоению – в противовес обмену и господству.

Как мы уже знаем, практику использования пространства не по назначению следует рассматривать как промежуточную между господством и присвоением, между обменом и использованием. Противопоставляя ее производству или отрывая от производства, мы искажаем ее смысл. Понимание же ее смысла влечет за собой производство нового пространства. История дает тому яркие примеры. Христианство использовало для своих нужд римскую базилику: изначально светское, гражданское, общественное здание, предназначавшееся для встреч, торговли и «общения» в самом широком смысле, приобрело религиозно-политические функции; оно изменилось и стало сакральным, подчинившись правилам и требованиям крипты. Присоединив к себе крипту и гробницы, его поверхность медленно, но верно принимает форму креста, из которого в один прекрасный день вырывается на свет средневековое чудо в сиянии Слова (воскрешающего Логоса). Структура же его трансформировалась вне какой-либо логической связи с изменениями функции и формы. Главной вехой здесь, как известно, стало изобретение крестового свода.

Форма примерно соответствует моменту коммуникации, то есть восприятию. Функция совершается и либо осуществляется, либо нет; она соответствует переживанию в пространстве репрезентации. Структура осмысляется; она предполагает репрезентацию пространства. Все в целом обретает место в пространственной практике. Определять использование только с функциональной точки зрения было бы неточностью, редукцией и ошибкой. Именно за это ратует функционализм. Использование включает в себя и форму, и коммуникабельное, и коммуникацию. Равно как и структура – структура предмета, которым пользуются и который используют. Обособленное – а значит, редукционистское – употребление одной из этих категорий служит какой-либо стратегии гомогенизации. Формализм делает упор исключительно на форму, то есть на коммуникабельное и на обмен. Функционализм подчеркивает функцию, вплоть до исключения полифункциональности и локализации каждой функции в подчиненном пространстве. Структурализм изучает только структуры, рассматривая их в конечном счете как технологические объекты. Использование же соответствует целому, объединяющему все эти члены, которые в догматических теориях разделены.

Разумеется, ни один проект не способен поддерживать строгое равновесие между всеми этими моментами, или формантами, пространства. Всякий проект делает упор либо на функцию, либо на форму, либо на структуру; но, каким бы образом ни был представлен изначально тот или иной момент, или форманта, остальные при этом не исчезают; наоборот: то, что предстает видимым вначале, превращается затем в видимость, лишь усиливая реальность остальных моментов. Быть может, именно в этом и состоит мастерство искусства в классическом смысле? Оно устарело как таковое, но не следует ли его подхватить и развить, подобно тому как мысль подхватывает и развивает философию?

При первичном анализе музыкального произведения оно распадается на три момента: ритм, мелодию, гармонию. Триединство обеспечивает возможность бесконечного производства, тогда как каждый момент по отдельности или любая бинарная оппозиция исчерпаемы. Произведения, построенные на одном-единственном моменте (например, только на мелодии или перкуссии), передаются и воспринимаются легче, чем любые другие, но очень монотонны и малопривлекательны. Великая классическая музыка сохранила единство всех трех моментов; однако каждый музыкант в каждом исполнении выводит один из них на первый план, акцентирует его, для того чтобы рано или поздно подчеркнуть значение остальных. Все это разнообразие эффектов можно проследить внутри одной музыкальной композиции, сонаты, симфонии. Акцентируя один аспект произведения, музыкант валоризирует его, дифференцирует, а не стремится уничтожить остальные во имя гомогенности. В результате возникает движение, а не стагнация: каждый момент непрерывно отсылает к другому, подготавливает, оживляет его. Соприсутствие материала (гамм, модальностей, тонов) и инструментов (фортепьяно, струнных, ударных и пр.) открывает множество возможностей и усиливает различия. Перед нами тенденция, обратная тенденции редукционистской, связанной с идеологией обмена и коммуникации.

 

VI. 12

Абстрактное пространство служит орудием господства, оно душит все, что в нем зарождается и стремится выйти за его пределы. Это не определяющая его черта, однако она отнюдь не вторична и не случайна. Смертоносное пространство убивает собственные (исторические) предпосылки, собственные (внутренние) различия, вообще любые (возможные) различия во имя утверждения абстрактной гомогенности. Негативность, являющаяся в гегельянстве атрибутом исключительно исторического времени, есть свойство абстрактного пространства, причем в двояком, вернее, удвоенном виде: она направлена против любого различия, как в современности, так и в сфере возможного. Чем объясняется эта смертельная способность? Ядерной угрозой? Неистовым разгулом техники? Вышедшей из-под контроля демографической ситуацией? Экономическим ростом, от которого предостерегает познание и к которому стремится власть? Экологическими проблемами? Или же разгулом смутных, подспудных сил, толкающих человеческий род и планету к самоуничтожению, тягой к смерти?

Разве важнее всего найти причину или мотив? Установив причину, мы отдадим дань старинному умозрительному инстинкту философов; пусть последние представители этого вида направляют свое внимание и интерес на важнейший с точки зрения онтологии аспект – экспликацию. Пусть они созерцают высшую Причину или Мотив – только уже не Бытия, а Небытия.

Не вернее ли будет, вместо того чтобы пытаться метафизически локализовать смертный приговор, который вынес себе «мир» (иудеохристианский, греко-римский, «сверхдетерминированный» капитализмом), подвергнуть анализу его орудие? Ни один из «моментов» угрозы – ни атомная бомба, ни расхищение природных ресурсов, ни рост (демографический, экономический, продуктивистский) – не позволяет дать определение этому орудию: пространству. В нем сходятся все указанные выше причины и мотивы. Оно принимает их, включает их в себя и превращает в эффективные (рабочие) действия. Оно, и только оно – инструментальное пространство с только ему присущим воздействием и стратегической целью: уничтожением любого препятствия, истреблением любого различия.

На этом уровне выявляются как необходимость, так и недостаточность теории отчуждения. Понятие отчуждения оказывается ограниченным: оно всецело истинно, а потому не подлежит опровержению. Описанная и проанализированная нами ситуация полностью подтверждает теорию отчуждения – и делает ее до смешного ненужной. Какой смысл пригвождать к позорному столбу отчуждение как таковое и его частные проявления, если опасность и ужас достигли такой степени? Дело вовсе не в «статусе» этого понятия и либеральной (гуманистической) идеологии, а в совсем иных вещах.

 

VI. 13

Напомним несколько моментов сложной и незавершенной теории различия.

Теория различия покрывает всю сферу познания и рефлексии о познании. Она движется от осмысления к переживанию, то есть от понятия, лишенного жизни, к жизни, лишенной понятия. Наконец, она движется от логики к диалектике и сопрягает их, располагаясь в точке их соединения. Она соприкасается, с одной стороны, с теорией когерентности, то есть тождества (в пределе – тавтологического), а с другой – с теорией противоречий (в пределе – антагонистических).

Следует проводить два взаимосвязанных разграничения: между минимальным различием и различием максимальным; и между различием индуцированным и различием продуцированным, произведенным. Первое разграничение относится к логике, второе – к теории диалектического процесса. В логико-математических множествах различие между 1 и 1 (первой и второй единицей) абсолютно минимально: вторая единица отличается от первой лишь порождающей ее итерацией. Напротив, различие между конечными кардиналами и ординалами, с одной стороны, и трансфинитными кардиналами и ординалами, с другой, является максимальным. Индуцированное различие принадлежит множеству или системе, возникшей в соответствии с определенным законом. Оно является ее составной частью; таково различие между последовательными элементами, порожденными итерацией или рекурренцией в числовых множествах. Таково разнообразие коттеджей в коттеджном пригороде или разнообразие пространств, отведенных под «инфраструктуру», или вариации моды в одежде, стимулируемые самой модой. Произведенное различие, напротив, предполагает разложение данной системы; оно возникает внутри нее, рождается из зияния, открывшегося с распадом какого-либо заграждения. Теория производства различий основана преимущественно на теории максимальных различий; то или иное множество производит вне своих границ другое, целиком отличное от него множество; множество целых чисел порождает множество чисел дробных, затем множество «неизмеримых» и трансцендентных чисел, и так вплоть до трансфинитных множеств. Логико-математический момент сопряжен с производством и индукцией. Повторения порождают различия, но все различия не эквивалентны. Качественное возникает из количественного – и наоборот.

В историческом времени различия, индуцированные внутри данного способа производства, сначала сосуществуют с различиями произведенными, теми, что приближают его конец. Произведенное различие, в свою очередь, является производительным. Так, различия, предвещавшие рождение нового способа производства внутри средневекового общества, накапливались в ходе самого процесса накопления и в конце концов вызвали бурный переход – и распад существующих (в Западной Европе) обществ и способа производства. В классической теории диалектического процесса этот момент именуется «качественный скачок»; он подготовлен постепенными (количественными) изменениями. Но в классическом анализе обнаруживаются некоторые недостатки и лакуны, требующие повторного, более глубокого изучения.

Еще одно соображение касается особенностей: они относятся к области первичной природы, ландшафтов, ресурсов. Такие различия, неведомые или обойденные вниманием, сталкиваются между собой, противодействуют. Из их борьбы, предполагающей и дополняющей борьбу классов, народов, наций, возникают различия как таковые. Разграничение особенностей и различий позволяет избежать неясных и опасных метафор: «специфика», «подлинность» и т. д.

В свою очередь, формальная теория различия выходит в область неизвестного и неизученного: ритмов, энергетики, телесной жизни (где повторения и различия порождают друг друга, сходятся и расходятся).

 

VI. 14

Различия сохраняются или возникают на границах гомогенного – либо как результат сопротивления ему, либо как нечто ему внеположное (побочное, гетеротопическое, гетерологическое). Всякое различие есть прежде всего исключение: таковы периферии, трущобы, запретные игровые пространства, пространства партизанских и военных действий. Однако если они лишь обороняются, не переходя в контратаку, то существующий центр и гомогенизирующие силы рано или поздно поглощают их. В этом случае центр, норма демонстрируют пределы своей способности интегрировать, утилизировать или элиминировать нарушения.

Социальная жизнь в огромных бидонвилях Латинской Америки (фавелах, баррио, ранчо и т. п.) куда интенсивнее, нежели в буржуазных городских кварталах. Социальная жизнь воплощается морфологически, но сохраняется лишь в борьбе, обороняясь и нападая (это новейшие формы классовой борьбы). Несмотря на нищету, устройство пространства здесь – расположение домов, стен, площадей – вызывает восхищение с примесью беспокойства. Присвоение пространства достигает весьма высокой степени. Стихийная архитектура и городская среда («дикие», по якобы изящному определению) оказываются на голову выше пространства, организованного специалистами, которые практически переносят «на местность» социальное устройство, даже когда не исполняют заказ экономических и политических властей. Отсюда поразительная, предельная двойственность пространств, создающая впечатление двойственной политической власти – неустойчивого равновесия, неизбежного и скорого взрыва. Впечатление это ошибочно: следует учитывать способность господствующего пространства к подавлению и интеграции. Двойственность тем не менее существует; однако, если ситуация коренным образом не меняется, подчиненное пространство приходит в упадок. «Двойственность» означает противоречие и конфликт; такой конфликт либо разрешается через производство непредвиденных противоречий, либо рассасывается, оставляя по себе только индуцированные противоречия (внутри господствующего пространства). Конфликтная двойственность, переход от оппозиции (индуцированного различия) к противоречию и его преодолению (произведенному различию) не может длиться вечно, хотя она может сохраняться вокруг «положения равновесия», объявленного оптимальным той или иной идеологией.

 

VI. 15

В отсутствие диалектического процесса та или иная логика (то есть, повторим еще раз, та или иная стратегия) может порождать пространство, порождая «вертушку», порочный круг (что в определенной идеологии также объявляется «оптимальным»). Возьмем, к примеру, порочный круг, критически описанный Р. Гудменом. Федеральное правительство США получает определенный процент с продаж бензина; образуются огромные суммы, которые идут на строительство городских и междугородных автострад (хайвеев, парквеев). От строительства дорог выигрывают как нефтяные компании, так и производители автомобилей: каждая новая миля позволяет увеличить количество машин. Что влечет за собой рост потребления бензина. А значит, налога. И так далее. Р. Гудмен называет это «Asphalt’s magic circle». В пределе автомобиль и автобан занимают пространство целиком.

Так распадается на части механизм определенной «логики», то есть стратегии. Данная последовательность операций предполагает производительное потребление – потребление пространства, производительное вдвойне, ибо оно производит прибавочную стоимость и новое пространство. Производство пространства происходит благодаря вмешательству государства, чьи действия сообразуются с устремлениями капитала, но выглядят так, будто всего лишь отвечают рациональным требованиям сообщения между частями общества, а также экономического роста в интересах всех пользователей. На деле же производится порочный круг, охватывающий господствующие экономические интересы и выступающий их носителем.

 

VI. 16

Любая пространственная стратегия преследует несколько целей; столькими же «свойствами» обладает абстрактное, манипулируемое и манипулирующее пространство. Стратегическое пространство позволяет одновременно: вытеснить на периферию беспокойные социальные группы, в том числе трудящихся; создать вокруг центров дефицит доступных объемов, чтобы повысить их цену; обустроить центр как место принятия решений, средоточие богатства, мощи, информации; найти союзников для класса-гегемона в средних слоях и в «элите»; распланировать производство и товарные потоки в пространстве и т. д.

Пространство подобной социальной практики становится пространством порядка – классификации на службе одного класса. С помощью классифицирующей стратегии различные социальные слои и классы, помимо класса-гегемона, располагаются «на местности» по отдельности; контакты между ними пресекаются и подменяются знаками (изображениями) контактов. Отсюда – два критических соображения. Во-первых, такая стратегия утверждается определенным типом знания, превращающего ее в предмет науки. Структурализм занимается ранжированием и классификациями по причинам высокоинтеллектуального порядка; он выявляет в них интеллигибельность, высшую связь между (мыслящим) субъектом и (выстроенным) объектом. В этом – но и не только в этом – данная идеология, выдавая себя за знание, служит власти. Во-вторых, «рабочее» понятие классификации, ранжирования подчиняет себе пространство в целом – от личного до публичного, от мебели до пространственного планирования. Оно очевидным образом служит глобальной гомогенизации, а следовательно, власти. Кто ранжирует? Кто классифицирует? Государство, «публичная», то есть политическая, власть. На самом деле с помощью этого рабочего понятия «публичное» пространство подстраивается под пространство «частное», пространство класса-гегемона или части этого класса, который имеет в частной собственности землю и остальные средства производства и поддерживает эту частную собственность на самом высоком уровне. Только кажется, что «частное» организуется при главенстве «публичного». В действительности получается наоборот (мир навыворот, тот самый, который нужно перевернуть). Пространство целиком выстраивается по образцу частного предприятия, частной собственности, семьи, то есть воспроизводства производственных отношений, аналогичного биологическому воспроизводству, размножению.

 

VI. 17

Определенную роль и функцию в господстве над пространством выполняет мимесис: имитация и ее корреляты, аналогия и более или менее мотивированные впечатления аналогии, сходства и несходства, метафоры и метонимии (замена одного члена другим, отсылка части к целому). Роль мимесиса противоречива: подражание дает еще не оформившемуся желанию образец, занимающий некое пространство, и тем самым обрекает это желание на насилие, вернее, на противодействие насилию со стороны этого занявшего пространство образца. Мимесис, его составляющие и вариации, способствуют утверждению абстрактной «спациальности», полуфиктивной, полуреальной связности. Подражание природе сводится к ее внешнему воспроизведению: производству знаков природы и природного, например дерева или куста, или изображения дерева, или фотографии дерева. Происходит не производство «вторичной природы» или природы присвоенной, но подмена природы мощной разрушительной абстракцией; процесс останавливается на полпути. «Вторичная природа», не совпадающая с природой изначальной, но конкретная на своем уровне, выходила бы за рамки искусственного, хоть и не имела бы в себе ничего «естественного». Мимесис же утверждается в искусственном: в имитации первичной природы, непосредственности, телесности средствами визуальности, абсолютного преобладания оптики.

Как мы уже знаем, социальная (пространственная) практика вначале интуитивно (в изначальном intuitus, непосредственном и близком к природной непосредственности) уловила часть уже расщепленной природы, а значит, некоторую часть телесности с присущими ей оппозициями: либо отверстие, пропасть – либо возвышенность, освещенный холм; либо «мир» – либо «космос». Либо кривая, окружность, круг – либо восходящая-нисходящая прямая. Эта искусная операция (выше мы попытались ее воспроизвести) позволяет в эпоху античного полиса интегрировать женское начало – и в то же время отвергнуть его, возобладать над ним, отведя ему малую часть пространства, и свести его к «женственности», подчиненной мужскому, маскулинному, мужественному принципу. Практика производила разнородные пространства, руководствуясь intuitus; затем на смену интуиции пришел «габитус», habitus, а за ним «интеллект», intellectus. Все эти метаморфозы порождены практикой, исходя из непосредственного, чувственного, но при этом уже ментального впечатления (intuitus); оно уже отделилось от «чистого», «естественного» ощущения, уже разрослось, разбухло, развилось, то есть претерпело изменения. Так из земли на поверхность вышло социальное пространство; в его основе лежала упорная «интеллектуализация», которая в итоге привела к построению абстрактного (геометрического, визуального, фаллического) пространства, выходящего за рамки спациальности и перерастающего в производство гомогенной и патогенной, нелепой и стандартизированной, принудительной и рационализированной политической «среды»: «среды» государства, власти, стратегии. Что происходит с этой абсолютно политической «средой», пространством абсолютной политики? От метафоризаций и метонимизаций она движется к тотальной тавтологии: производится только воспроизводимое, то есть производство сводится только к воспроизводству, имитации прежнего производства. Перед нами высшее противоречие: производительная способность пространства, производящего только воспроизведенное, порождает исключительно повторение и повторяемость. Производство пространства превращается в собственную противоположность: воспроизводство вещей в пространстве. Мимесис (подражание, имитация) превращается в воспроизводимость, находящую опору в знании, технике, власти, ибо именно воспроизводимость обеспечивает продление (воспроизводство) социальных отношений.

 

VI. 18

Проясняются составляющие «политического вопроса», как его обычно называют; как и само пространство, он включает в себя несколько вопросов, идей и проблем: проблему политического в целом, его статуса в социальной практике; проблему политики и ее роли в капиталистическом способе производства; проблему политиков, государственных деятелей или деятелей данного государства, их подготовки и селекции (если можно так выразиться).

Любые вопросы, относящиеся к государству, политическому и политике, равно как и ответы на них, остаются абстрактными, то есть локализованными в ментальном пространстве, до тех пор пока они не сосредоточены на связи между государством и пространством.

Связь эта существовала всегда и становится все теснее; пространственная роль государства в прошлом и в настоящем не подлежит сомнению. Государственный административно-политический аппарат уже не ограничивается (да и ограничивался ли когда-нибудь?) абстрактным вмешательством в капиталовложения (в экономику). Поскольку на данной территории имеются отдельные единицы хозяйственного производства и социальной деятельности, только государству под силу свести их вместе в пространственное единство – нацию. На излете Средневековья в Западной Европе абсолютное (религиозное) пространство предшествующих эпох уступило место пространству светскому; произошло это благодаря городам и городской системе. На новом политическом пространстве, уже унитарном по сути, но пока еще состоящем из разрозненных единиц, утвердилось пространство королевской власти, пространство формирующегося национального государства. Исторические отношения между государством и пространством уже были нами проанализированы.

Сегодня государство и его бюрократический и политический аппарат постоянно воздействуют на пространство, используя инструментальное пространство для вмешательства на всех уровнях и во все инстанции экономики. (Глобальная) социальная практика и практика политическая смыкаются в пространственной практике, достигая тем самым если не логической когерентности, то большей связности. Во Франции точечные действия властей (префектов) сопрягаются с действиями глобальными, проистекающими из заказа на так называемое индикативное планирование и благоустройство территории; ничто не происходит в данной нации помимо государства и его «служб». Они покрывают все пространство.

Только людям, мыслящим и действующим на государственном уровне, известны региональные и местные механизмы, потоки и сети (например, те, что связывают «залежи рабочей силы» с местами, где производительно потребляется сила труда!).

Тем не менее благодаря росту числа связей и сетей, которые, соединяя напрямую различные локусы, кладут конец их изоляции, но не уничтожают их особенности и рождающиеся из этих особенностей различия, государство становится бесполезным. Все громче звучат требования – порой бессмысленно-крикливые, но в отдельных случаях весьма обоснованные – тех, кто хочет ослабить гнет, добиться децентрализации, организовать управление (самоуправление) на основе, внутри производственных и территориальных единиц (предприятий и городов). Государственная тенденция к созданию центров принятия решений, наделенных всеми инструментами власти и подчиненных единому центру, столице, встречает противодействие. Местные власти (муниципальные образования, департаменты и регионы) не позволяют с легкостью себя поглотить. Тем более что государство не может делать все, знать все, управлять всем; оно оказывается максимально эффективным, лишь разрушая то, что ускользает из его рук. Гегелевское абсолютное государство не способно производить само себя в собственном пространстве, ибо оно самоуничтожается прежде, чем достигает завершения.

Тем самым сохраняется определенный «плюрализм»; он не играет особой роли до тех пор, пока не возникает конфликт между властями, то есть между группами, классами и частями классов, утверждающими себя через оборону или нападение. Конфликты между местными и центральными властями приобретают огромное значение во всем мире и представляют огромный интерес. Порой благодаря им порог запретного оказывается перейден и возникает нечто новое. Речь не о том, чтобы, вслед за американскими либералами, делать ставку на плюрализм как таковой; ставить нужно на то, чему плюрализм прокладывает дорогу…

 

VI. 19

Многие социальные группы (как недолговечные, так и устойчивые) стремились придумать некую «новую жизнь», как правило общинного типа. Всем этим попыткам создания сообществ, их ошибкам, удачам и провалам посвящено столько хвалебных и бранных речей, что в них можно разобраться досконально. К числу препятствий, причин неудач, безусловно следует отнести отсутствие соответствующего, присвоенного пространства, морфологических изобретений. Смыслом и целью существования прежних, монашеских или иных сообществ было не столько удовольствие, сколько созерцание. Что может быть «прекраснее» клуатра? – с той оговоркой, что все подобные здания возводились не ради красоты, не ради искусства, но с единственной целью: удалиться от мира, погрузиться в мудрую аскезу и созерцание. Как ни странно и ни парадоксально, но существовали и пространства сладострастия, наслаждения (правда, их было мало; в качестве примера можно назвать, помимо Гренады, Альгамбры с ее парком, некоторых замков в долине Луары и, быть может, нескольких вилл Палладио, разве что пространства литературные, вымышленные – Телемское аббатство, дворцы из «Тысячи и одной ночи», грезы Фурье). Архитектуру удовольствия и радости, архитектуру сообщества, использующего земные блага, еще предстоит изобрести. Кто или что порождало социальный спрос и заказ? Прежде всего торговля и обмен, или власть, или производительный труд, или отречение от мира, смерть – но не удовольствие и отдых (не-труд).

Если проследить – хотя бы издали – за мстительными (продиктованными какой-то глубокой озлобленностью) описаниями и анализами Валери Соланас в ее «Манифесте освобождения женщин», можно прийти к выводу, что неудавшееся общество мужчин, основанное на насилии и горе, должно уступить место пространству женщин. Женщины смогут присвоить пространство, и оно перейдет к ним, тогда как удел мужчин, мужественности – не присвоение, но лишь господство без радости или смертоносное отречение от мира.

Большинство, если не все современные сообщества использовали в своих целях уже существующее пространство и растратили свой порыв в не приспособленной для него пространственной морфологии: большом буржуазном доме, полуразрушенных замках, крестьянских селениях, пригородных коттеджах.

По всей вероятности, изобретение пространства удовольствия непременно должно пройти элитарную стадию. Элита отходит от количественных моделей потребления и процессов гомогенизации, отбрасывает их. Однако все элиты похожи, хоть и имитируют различия. Тогда как «массы» с их реальными различиями и смутным (бессознательным) стремлением к различиям, принимают количественную модель и гомогенность. Почему? Видимо, потому, что, прежде чем начать жить, им надо выжить!

Следовательно, у элит есть своя роль, и состоит она прежде всего в том, чтобы подавать массам следующий сигнал: трудно (невозможно) жить «обезличенной массой», в соответствии со строго количественными правилами и критериями. Но трудящимся массам эта невозможность уже знакома по трудовой жизни; им остается лишь перенести это ощущение на «внетрудовую» жизнь, на жизнь в целом.

Как бы ни складывались элитарные сообщества, а также их связи с народными и трудящимися массами, производство нового пространства, отвечающего возможностям производительных сил (техники и знания), не может быть результатом деятельности какой-либо одной социальной группы; оно есть результат отношений между группами (классами и частями классов) в глобальном, то есть мировом, масштабе.

Неудивительно поэтому, что для решения проблем пространства возникают союзы (как правило, осуждаемые политиками как таковыми) самых разных людей, как «реактивных» (их обычно называют реакционерами), так и «либералов», или «радикалов», «прогрессистов», «передовых» демократов и даже революционеров. Подобные коалиции, складывающиеся вокруг встречного проекта или встречного плана с предложением иного, противоположного реализуемым стратегиям пространства, можно наблюдать по всему миру – как в Бостоне, Нью-Йорке или Торонто, так и в городах Англии и Японии. Одни («реакционеры») противятся тому или иному проекту, потому что защищают свое любимое пространство, свои сады и парки, свою природу и зелень, иногда – свои старые гостеприимные дома или привычные лачуги. Другие («либералы» или «радикалы») выступают против того же проекта, потому что он передает пространство в руки капитализму вообще, или той или иной финансовой группе, или данному промоутеру. Неоднозначность некоторых понятий – например, понятия экологии, смеси науки и идеологии, – способствует заключению самых странных союзов.

Только политическая партия может требовать единообразия контингента или идеологии своих членов. И наоборот, разнообразие коалиций позволяет объяснить недоверчивое отношение традиционных политических партий к проблемам пространства.

 

VI. 20

Пространство, где каждый «субъект», индивидуальный и/или коллективный, может сложиться заново, на новом основании, и научиться использованию и удовольствию, – такое пространство сегодня только зарождается, делает первые шаги. Проекты контробщества или контркультуры по-прежнему неоднозначны. Что такое контркультура, если учесть, насколько неточно понятие «культура» – такая же мешанина, как и понятие бессознательного, ибо в него вкладывают как идеологию, так и результаты истории, образ жизни или неизведанные требования тела? Что такое контробщество, когда само общество с трудом поддается определению? Если все эти слова не обозначают «капитализм», «социализм», «коммунизм» (притом что сами эти термины тоже стали неоднозначными), они лишаются всякого определенного смысла.

Обществу, основанному на обмене, противопоставляется общество, где первично использование. Количеству противостоит качество. Мы знаем из практики, в чем состоят встречные проекты, контрпространство. Когда население восстает против программы строительства автотрассы или расширения городских границ, когда оно требует «инфраструктуры», свободных мест для игр или встреч, в пространственную реальность на наших глазах проникает контрпространство: противящееся Глазу и Взгляду, количеству и гомогенности, власти и надменности, безграничному разрастанию «частного» и хозяйственной рентабельности; противостоящее специализированным пространствам и жестко локализованным функциям. Разумеется, бывает, что индуцированные – то есть предшествующие целому и выявленные этим целым как системой, стремящейся стать цельной и замкнутой (как в «коттеджном мире» или в пригородах), – различия трудно отличить от различий произведенных, выпадающих из системы, и различий редуцированных, внедренных принуждением и насилием внутрь системы. Разумеется, бывает также, что контрпространство и контрпроект имитируют существующее пространство, пародируют его, копируют, не выходя за его пределы.

Только противодействие центральной власти со стороны всех активных сил, непосредственно связанных с данной территорией – «местных», муниципальных, региональных властей, – способно остановить централизованное государство и привести к определенному плюрализму (или восстановить его). Подобное сопротивление и противодействие неизбежно приводит к поддержке или возникновению отдельных территориальных единиц с более или менее независимым самоуправлением. Не менее неизбежно центральное государство, стремясь усилить свои позиции, урезает эти островки локальной автономии, пользуясь их изоляцией и слабостью. Отсюда – весьма своеобразный диалектический процесс: укрепление, а затем ослабление государства, доходящее до распада, разложения; подъем локальных сил, а затем их упадок. И так далее, циклично, в соответствии с противоречиями, которые рано или поздно получат разрешение. Каким образом? Вероятно, путем замещения государственной машины машинами информационными, питаемыми и контролируемыми социальными низами. Постановка проблемы пространства в понятиях социально-политических сил и их отношений позволяет избежать нелепых дилемм. Либо города не существует, либо он представляет собой систему; либо пространство есть инертный носитель, либо оно – «среда» для полноценной экологической реальности. Либо городская среда занимает отдельную нишу, либо она является субъектом. Если экономическое давление низов, и только оно (профсоюзы, требования, забастовки) способно изменить производство прибавочной стоимости, то только давление, основанное на пространственной практике, может изменить распределение этой стоимости, то есть распределение части избыточного общественного продукта, выделяемого на коллективные «интересы» общества, между «публичными службами». Чтобы давление низов в этом направлении принесло плоды, оно должно быть направлено не только на государство как менеджера «общих интересов». Среди прочих функций это государство, порожденное гегемонией одного класса, все чаще исполняет функцию организатора пространства, регулятора потоков, контролера сетей. Оно выделяет на эти цели значительную часть глобальной прибавочной стоимости – избыточного продукта, предназначенного для управления обществом. Давление низов должно быть нацелено на государство как организатора пространства, контролирующего процесс урбанизации, строительство зданий, пространственное планирование. Иными словами, оно может и должно обратиться против государства, управляющего классовыми интересами и в то же время возносящегося над обществом в целом, против его способности воздействовать на пространство; иначе говоря, стратегиям, планам и программам, навязываемым сверху, следует противопоставлять контрпространство, встречные планы и встречные проекты.

 

VI. 21

Контрпространство не укладывается в общепринятую оппозицию «реформа – революция». Любое предложение контрпространства, даже самое ничтожное с виду, расшатывает снизу доверху существующее пространство, его стратегии и цели – гомогенность, прозрачность перед лицом власти и сложившегося порядка. Этим и объясняется молчание пользователей: они предчувствуют, что малейшее их движение будет иметь неограниченные последствия, что стоит им пошевелиться, как они восстановят против себя порядок (способ производства), давящий на них всей своей тяжестью.

Отсюда на первый взгляд парадоксальное следствие: в некоторых изначально зависимых, производных или смещенных пространствах может наблюдаться способность к производству. Среди прочего, в пространствах досуга. Вначале казалось, что они ускользают от контроля со стороны сложившегося порядка, а следовательно, образуют обширное игровое контрпространство. Это иллюзия! Досуг не нуждается в дополнительном руководстве: отчужденный и отчуждающий, как и труд, симметричный труду, рекуперирующий и рекуперируемый, досуг есть составная часть «системы» (способа производства). Будучи изначально завоеванием рабочего класса (оплачиваемые отпуска, пенсии, выходные и т. д.), он превратился в индустрию, в завоевание неокапитализма, распространяющее гегемонию буржуазии на пространство в целом.

Пространства досуга как продолжение подчиненного пространства подразделяются по функции и образуют иерархию. Они служат воспроизводству производственных отношений. Контролируемое, управляемое пространство навязывает особые правила, ритуалы и жесты (например, загар), дискурсивные формы (что следует и чего не следует говорить) и даже модели и вариации пространства (отель, бунгало, причем предпочтение отдается частной жизни и семейной генитальности). Это пространство тоже состоит из жилых «коробок», из накладывающихся друг на друга, прижатых друг к другу «планов». Однако одновременно в нем берет реванш – или, по крайней мере, требует реванша – тело. Оно стремится к познанию и признанию себя в качестве порождающего (что именно? Практику, использование, а значит, пространство – и, соответственно, род человеческий); позитивность отрицается собственными следствиями и затем восстанавливается. Пляж – единственное место удовольствия, обнаруженное в природе родом человеческим. Тело с его органами чувств, от обоняния и пола до зрения, тело, не отдающее предпочтения визуальному, то есть тотальное тело, стремится стать дифференциальным полем. Оно ломает пространственно-временной панцирь, образованный трудом, разделением труда, локализацией разных видов труда и специализацией локусов. В тенденции тело утверждается как «субъект» и как «объект», то есть как нечто большее, нежели «субъективность» (в классическом философском смысле) или «объективность» (раздробленная со всех сторон, преобразованная визуальностью и изображением и т. д.).

В пространстве досуга и благодаря ему проступают очертания педагогики пространства и времени, – конечно, лишь как непризнанной вероятности, но все же как показание и противопоказание. Восстанавливается потребительная стоимость времени. Имплицитная или эксплицитная критика пространства труда влечет за собой, в свою очередь, критику дробных (специализированных) жестов, немоты, стесненности и скрытого недовольства.

Возвращение к непосредственному, к органическому (то есть к природе), пусть и устаревшему, производит неожиданные различия. Благодаря музыке вновь вступают в свои права ритмы – неявно, неловко, но вполне действенно. О них уже невозможно забыть – даже если подлинное присвоение бытия и природного пространства вытесняется имитацией, мимесисом. Даже если зов тела оборачивается своей противоположностью: полной пассивностью на пляже в виду моря и солнца…

Пространство досуга тяготеет (речь идет лишь о тенденции, натяжении, о пользовательском отклонении, прокладывающем себе путь) к преодолению границ между социальным и ментальным, чувственным и интеллектуальным, а также повседневным и исключительным (праздником).

В нем обозначаются точки воздействия и разлома: это повседневность и городская жизнь, тело и различия, рождающиеся внутри тела повторений (жестов, ритмов, циклов). Пространство досуга, переходное между прежними пространствами – пространством монументальным, локализованным с помощью и ради труда, с одной стороны, и вероятными пространствами удовольствия и радости, с другой, – является по самой своей сути пространством противоречивым. Существующий способ производства воспроизводит в нем все свои лучшие и худшие черты, делает его паразитарным наростом и пышной, буйной ветвью; он щедро наделяет его чудовищными уродствами и обещаниями (которые не способен выполнить).

 

VI. 22

На примере Парижа видно, насколько город устойчив к разрушению, как трудно его уничтожить. Здесь, как и в любом городском пространстве, постоянно что-то происходит, причем перемены эти разнонаправленны. Неокапитализм и централизованное государство переделывают в своих интересах так называемую историческую часть города, однако некоторые секторы, расположенные невдалеке от центра, становятся народными; в Бельвиле, весьма оживленном квартале, живут бок о бок, хоть и не без трений, рабочие-иммигранты и репатрианты из Африки. Некоторые представители «элиты» селятся в Маре, то есть эта «элита» (интеллектуалы, представители старых и новых свободных профессий) не чурается контактов с народом: в этом ее отличие от прежней буржуазии, которая прочно обосновалась в комфортабельных «резидентских» кварталах и пригородах. Вполне возможно, что Маре и его окрестности еще долго будут связаны с производством (ремесленничеством, мелкой и средней промышленностью) и населены пролетариями и низшими социальными группами.

Париж не полностью порвал связи с былой бурной жизнью и городскими празднествами. Как показал май 1968 года, город по-прежнему является горнилом, очагом. Противоречие высокого уровня: если политическая власть и класс-гегемон хотят, чтобы город сохранил мировую репутацию, то не в их интересах загасить этот очаг; ведь репутацией этой он обязан именно своей дерзости, исследованию возможного и невозможного, пресловутому культурному развитию, разнообразию действий и действующих лиц – народа, интеллигенции, студентов, художников и писателей. В то же время политическая власть и властвующая в экономике буржуазия опасаются этого брожения, жаждут задавить его под гнетом пагубного централизма в принятии решений.

В Париже, как и в любом другом городе, еще заслуживающем этого имени, по-прежнему действуют связанные эффекты централизации и монументальности. Эти процессы основаны на пространственном вовлечении-исключении, вызванном вполне определенной причиной: центр объединяет, лишь отдаляя и рассеивая, монумент притягивает, лишь отстраняя. Отсюда неизбежное производство различий путем редукции прежних особенностей – этнических, «культурных», национальных. Городскую жизнь остановить невозможно. Сделать ее неподвижной – значит ее убить, но убить себя она не позволяет. Городская реальность, подчиненная, разрушенная, стремится сложиться заново; она только в пределе целиком рассеяна на местности и безжизненна. И этот грозный предел труднодостижим… Противоречие между пассивностью и активностью людей – «жителей», «пользователей» – никогда не разрешается целиком в пользу пассивности.

Нет ничего более противоречивого, чем «урбанистичность». С одной стороны, она позволяет отчасти изменить направленность классовой борьбы. Город и городская среда рассеивают опасные «элементы»; они позволяют также наметить относительно безобидные «цели», вроде улучшения работы транспорта или «инфраструктуры». В то же время город и его окрестности становятся театром действий, которые уже невозможно локализовать на предприятиях и в офисах. Город и городская среда – не только среда борений, но и их цель. Как добиться власти, не захватывая локусов власти, не занимая их, не выстраивая новой политической морфологии, предполагающей активную критику прежней морфологии? и, как следствие, самого статуса политического и Политики? К слову сказать, половинчатый компромисс между сельским и городским (предместья) отнюдь не выходит за рамки подчиненного пространства, как считают некоторые, в частности обитатели таких предместий. Он приводит к упадку и городского и деревенского пространства. Он не преодолевает их конфликта; наоборот, он превращает оба этих пространства в магму, которая была бы бесформенной, если бы ее не «структурировало» государственное пространство.

Присвоение политически подчиненного пространства ставит важный политический вопрос, который невозможно решить без радикальной критики политического, Политики и Государства – без отмирания Государства, каков бы ни был путь к нему и сам этот процесс. Оппозиция между присвоенным и подчиненным становится на этом уровне диалектическим противоречием. Присвоение пространства, развитие городской среды, преображение повседневности как преодоление разделения и конфликта между городом и деревней вступают в конфликт с государством и политикой.

В такой перспективе господствующее и подчиненное пространство, предложенное государством его верным и неверным «субъектам»-подданным, есть лишь внешне ненасильственное пространство pax etatica (pax capitalista, применительно к странам капитализма, подобно тому как существовал pax Romana). Абстрактное пространство, по видимости лишенное насилия, содержит его в себе. То же относится и к пространствам, полагающим, будто избежали этой участи, – пространствам пригородов, коттеджей, дач, фальшивых деревень и симулякров природы. Марксистская теория отмирания государства вновь становится актуальной в свете нашей центральной идеи: государственное управление пространством предполагает логику разрушительной и саморазрушительной неподвижности.

 

VI. 23

Разбивка пространства на три пересекающихся и переплетающихся уровня – публичный, или глобальный (П или Г), личный, частный (Ч) и смешанный, опосредующий, или промежуточный (С), – не лишена для нас определенного интереса. Действительно, в ней социальное пространство расписано и предписано иначе, нежели в политической мысли. С политической точки зрения в пространстве ничто не может и не должно выходить из подчинения, разве что иллюзорно. Власть стремится контролировать пространство целиком и сохраняет его в «разъединенно-соединенном», «дробно-гомогенизированном» виде, разделяя, дабы властвовать. Трехуровневая сетка задает иную перспективу хотя бы потому, что не обособляет пространственные элементы внутри абстрактного пространства. Она учитывает имманентные различия и позволяет предположить наличие «компактных» и в то же время весьма разработанных пространств: мест встречи, проходов, не исключая мест, отведенных для медитации и одиночества. Она соотносится с анализом уровней, в рамках которого различаются (но не разъединяются) «микроуровень» (архитектура, жилье и жилищная среда, ближайшие окрестности), «средний» уровень (город, урбанизм, отношения города и деревни) и, наконец, «макроуровень»: пространственное планирование, благоустройство, национальная территория, глобальное и всемирное. Однако подобные «сетки» ограничиваются классификацией фрагментов в пространстве, тогда как предметом познания является его производство.

 

VI. 24

Политическая власть как таковая порождает одно имманентное противоречие. Она контролирует краткосрочное: потоки и конгломераты. Подвижность составных элементов и формант социального пространства нарастает; это относится, в частности, к «экономике» как таковой: энергетическим потокам, потокам сырья, рабочей силы и т. д. Контроль предполагает неподвижные учреждения, центры принятия решений и действия (насильственного или ненасильственного). Кроме того, некоторые важнейшие виды деятельности (педагогические и даже игровые) также требуют долгосрочных сооружений. Следует отметить, что подвижность потоков и конгломератов почти не связана с природными ритмами и циклами. Тем самым рождается необычное, специфическое противоречие между временным и устойчивым, которое трудно разрешить централизованной власти. Разнообразие пространственных форм, гибкость практики, а также вариативность функций, полифункциональность и дисфункциональность лишь обостряются. Проложит ли тело путь к своему реваншу в промежутках между ними? Что произойдет с первичной и вторичной природой?

 

VI. 25

В эти промежутки стремятся проникнуть изображения и знаки, мир знаков и образов. Знаки счастья и благополучия. Знаки и образы природы и Эроса. Знаки и картины истории, подлинности и стиля. Знаки мира: мира иного и иного, нового мира. Всяческие «нео», потребляемые как новинки, – и знаки древнего, почтенного, вызывающего восхищение. Образы и знаки будущего. Знаки и картины урбанизма.

Мир изображений и знаков, который кладет конец старинному «миру» (mundus est immundus), расположен по краям бытия, между тенью и светом, между (абстрактным) осмыслением и (видимым-читабельным) восприятием. Между реальным и ирреальным. В интервалах, в промежутках между ними. Между переживанием и мыслью. Привычный парадокс: между жизнью и смертью. Этот мир стремится выглядеть прозрачным (то есть чистым) и внушающим доверие, ибо он обеспечивает согласие между ментальным и социальным, пространством и временем, внешним и внутренним, потребностями и желанием. Ибо он един – во (вновь обретенном) единстве дискурсов, языка как системы, мышления как логики. Он выдает себя за истинный мир, и, быть может, по праву, – тем самым еще больше компрометируя Истинное (абсолют). Он властвует благодаря прозрачности. И при этом отсылает к непрозрачному, природному (не к «природе», но к знакам природы).

Этот мир полон ловушек: самый большой мир-ловушка, мир-западня. Все содержащее кроется по углам, на обочинах. Говорят об искусстве, о культуре, а речь идет о деньгах, рынке, обменах, власти. Говорят о коммуникации, общении, а речь идет об одиночестве. Говорят о красоте, а речь идет о бренде. Говорят об урбанизме, а речь не идет ни о чем.

Мир изображений и знаков завораживает, он обходит стороной и размывает проблемы, отвлекает от «реальности», то есть возможного. Он занимает пространство, означивая его, подменяя пространственную практику ментальным, то есть абстрактным, пространством; при этом пространства, иллюзорно сведенные воедино в абстракции знаков-образов, остаются разделенными. Различия заменяются знаками дифференциации, а значит, произведенные различия заранее вытесняются различиями индуцированными и сведенными к знакам.

Однако рассеивающееся пространство образов и знаков лишено устойчивости и плотности. Оно ускользает. Оно постоянно, до головокружения, нуждается в обновлении. Настолько, что порой кажется, будто этот мир исчезнет, провалившись в какую-нибудь дыру, разлом, стоит лишь его расширить. Экзистенциальная – или экзистенциалистская – иллюзия: стоит кому-то сказать необходимые слова или совершить необходимые жесты, как мусоропровод заработает. Не стоит на это рассчитывать! В пространстве образов и знаков среди прочих ловушек есть и иллюзии. Чтобы развеялся фиктивно-реальный мир изображений и знаков, нужно нечто большее, чем магическая формула или ритуальный жест – чем слова философа или жесты пророка.

В «реальности» можно выделить причины и мотивы, не позволяющие чарующему и двойственному миру изображений и знаков оказывать долгосрочное влияние. Продукты и производственные операции становятся все разнообразнее; данный процесс связан с разделением труда, но не совпадает с ним. Значение того, чем окружено изготовление предметов в собственном смысле, возрастает, а роль ручного труда и локальных исполнительских задач на предприятии неуклонно снижается. Можно вести речь о «расширении непроизводственного сектора» в промышленности. Концепция продукта, учитывающая предполагаемые или стимулируемые «потребности», выявление или манипуляцию ими, а следовательно, обработку многообразной информации, играет важнейшую роль. Отсюда – все более сложная организация производительного труда, поскольку концепция наталкивается на рентабельность и жизненные циклы продуктов диверсифицируются. Вокруг предприятий множатся «обслуживающие фирмы», филиалы и субподрядчики. Еще одним следствием этого оказывается вовлеченность городских центров (традиционно именуемых городами) в интеллектуализацию производственного процесса (традиционно именуемую ролью науки в производстве, познанием как производительной силой). Что влечет за собой силовые, основанные на власти и престиже отношения между заинтересованными группами – учеными и промышленниками.

Можно вполне уверенно утверждать, что процесс производства вещей в пространстве (самых разнообразных, так называемых потребительских) не столько закрепляет, сколько подрывает его гомогенизацию. Некоторые дифференцирующие черты, обусловленные не только ландшафтом и ситуацией, то есть географически заданным пространством, могут проявляться отчетливее. Так называемый экономический процесс движется к разнообразию; тем самым подтверждается гипотеза, согласно которой гомогенизация сегодня проистекает не столько из экономики как таковой, сколько из политики; абстрактное пространство служит орудием власти. Пространственная практика вообще и процесс урбанизации в частности (распад города, разрастание городской сети, образование центров) обусловлены не только промышленным ростом, взятым по отдельности, в его количественных результатах или технологических аспектах. «Город» нельзя помыслить ни как предприятие, более обширную производственную единицу, нежели завод, – ни как потребительскую единицу, подчиненную производству.

Из предшествующего анализа следует, что отныне социальное пространство (пространственная практика) потенциально достигает определенной степени свободы по отношению к абстрактному пространству количественно исчисляемой деятельности, а значит, чистого воспроизводства с его принудительными программами.

 

VI. 26

Чем пристальнее мы изучаем пространство, чем лучше понимаем его (не только глазами и интеллектом, но всеми чувствами, тотальным телом), тем яснее видим пронизывающие его конфликты, подготавливающие распад абстрактного пространства и производство пространства иного, нового.

Пространственная практика не определяется ни какой-либо из существующих систем (городской или экологической), ни адаптацией к какой-либо системе (экономической или политической). Наоборот: пространство театрализуется, драматизируется благодаря потенциальной энергии разнообразных групп, которые используют гомогенное пространство в своих нуждах. Музыка, символика и ценностные различия, выходящие за рамки потребностей и желаний, локализованных в специальных пространствах – физиологических (секс) или социальных (локусах, отведенных для удовольствия), – привносят в это пространство эротичность, неоднозначность, в которой желания и потребности обретают общий исток. Между Логосом и Анти-Логосом (в самом широком смысле, том, в каком употреблял эти понятия Ницше) идет постоянная, но неравномерная борьба: иногда она обостряется, иногда затухает. Логос описывает, классифицирует, расставляет по порядку; он насаждает и поддерживает знание и пользуется им во имя власти. Ницшеанское Великое Желание жаждет преодолеть разграничения между произведением и продуктом, между повторяющимся и дифференциальным, между потребностями и желаниями. На стороне Логоса действует постоянно развивающееся и утверждающееся рациональное начало: организационные формы и аспекты промышленного предприятия, системы и попытки систематизировать что бы то ни было. На его сторону стягиваются силы, стремящиеся к господству и контролю над пространством: предприятие и государство, институции и семья, учреждение и установленный порядок, корпорации и сложившиеся сословия. С противоположной стороны действуют силы, стремящиеся к присвоению пространства: различные формы самоуправления территориальных и производственных единиц, сообщества, элиты, желающие изменить жизнь и пытающиеся выйти за пределы политических институций и партий. Предложенная психоанализом формула – борьба принципа удовольствия и принципа реальности – служит лишь абстрактным выражением и ослабленным вариантом этой великой борьбы. Революция в самом сильном значении слова прокладывает себе путь, вопреки отжившим теориям – экономизму, продуктивизму, трудовой этике. Этот максимально сильный вариант революции непосредственно опирается на учение Маркса и его проект тотальной революции (конца государства, нации, семьи, труда, политики, истории и т. д.), добавляя к главной идее о все большей автоматизации производственного процесса сопряженную с ней идею производства иного пространства.

Великое диалектическое «взаимодействие Логоса и Эроса» предполагает, помимо конфликта «господство – присвоение», противоречие между техникой и техническими навыками, с одной стороны, и поэзией, музыкой – с другой. Нужно ли напоминать, что диалектическое противоречие предполагает одновременно и борьбу и единство? Не существует ни техники, ни технических навыков в чистом виде, абсолютных, без всяких следов присвоения. Тем не менее техника и технические навыки склонны выступать в качестве самостоятельных, автономных способностей, они тяготеют скорее к господству, чем к присвоению, и скорее к количественному, чем к качественному. Не существует ни музыки, ни поэзии, ни театра без техники и определенных технических навыков. Однако присвоение стремится растворить технику в определенном качестве.

Вследствие этого в пространстве возникают многообразные перекосы и смещения, которые не следует путать с различиями. Возможности стопорятся; движение перерождается в неподвижность. Быть может, пространство также порождает ложное сознание? Идеологию или идеологии? Можно сказать, что абстрактное пространство с действующими в нем силами, одни из которых изменяются, а другие остаются неизменными, вызывает эффекты, присущие ложному сознанию и идеологии. Это пространство-фетиш, редуцирующее возможности, подменяющее конфликты и различия иллюзорной транспарентностью и когерентностью, идеологически мотивировано. Оно является результатом не идеологии и ложного сознания, но определенной практики. Оно порождает ложное знание о себе. Однако на уровне самого познания проявляются конфликты, в частности конфликт между пространством и временем. Применительно к времени абстрактное пространство проявляет присущую ему способность к подавлению и репрессиям. Оно выносит время в специфическую сферу абстракции, за исключением времени труда, производящего вещи и прибавочную стоимость. Тем самым время могло бы свестись бы к принудительному применению пространства – маршрутам, дорогам, переездам, транспорту. Но время не поддается редукции. Оно возникает опять – как высшее богатство, как место и среда пользователя, то есть как источник удовольствия. Абстрактное пространство не способно вытеснить время вовне, в область знаков и образов, дисперсии. Время всплывает вновь – личное, внутреннее, субъективное. А также в виде циклов, близких к природе и к быту (сон, голод и т. д.). Простое, пассивное понимание знаков и означающих сталкивается в нем с эмоциональной, энергетической, «творческой» нагрузкой. Но такая нагрузка, желание что-то «делать», а значит, «творить» может реализоваться лишь в пространстве, в производстве пространства. «Реальное» присвоение пространства, несовместимое с абстрактными знаками присвоения, маскирующими господство, имеет свои требования.

 

VI. 27

Диалектические отношения «потребность – желание» лишь частично относятся к нашему исследованию и предложенной нами теории. Эти отношения, неясные сами по себе и затемненные разного рода экологическими дискурсами, требуется просто прояснить. Понятие «потребность» предполагает или постулирует определенные детерминации. Существуют «потребности», и они различны; наука о потребностях обогатилась благодаря Гегелю понятием «система потребностей», однако система эта реально существует лишь в конкретный момент и определяется в рамках целого и требованиями этого целого – культуры, идеологии, морали, разделения труда и т. д. Каждая частная потребность рано или поздно находит свой объект, поскольку виды производственной деятельности, рождающие эти потребности, создают также и отвечающие им продукты. Каждая потребность удовлетворяется в своем объекте, потребляя его, но удовлетворение уничтожает потребность лишь на время; потребность носит повторяющийся характер; она возрождается из своего удовлетворения с еще большей силой и полнотой, вплоть до насыщения или угасания.

Что касается желания, то это понятие остается двойственным, несмотря на все старания риторики представить его как нечто цельное и полное. Желание пребывает по эту сторону потребностей; слово это обозначает энергетические запасы живого существа, стремящиеся к взрывной трате без определенной цели, в насилии и разрушении или в саморазрушении. Догматическая теология и метафизика во все времена отрицала изначальную индифферентность желания. Для наиболее последовательных теологов желание существует изначально, до всего, – желание желания и вечности. Для психоаналитиков желание «есть» желание половое, желание матери или отца. Трудность состоит в том, что изначально недифференцированное желание (не имеющее объекта, ищущее свой объект, обретающее его в соседнем пространстве, чаще всего благодаря поощрению) одновременно детерминировано как имеющаяся в распоряжении (взрывная) энергия. Эта энергия проясняется – объективируется – в сфере потребностей и в рамках сложного отношения «производительный труд – недостача – удовлетворение». Вне сферы определенных потребностей, связанных с предметами (продуктами), слово «желание» обозначает совместную устремленность еще имеющихся энергий к одному концу, к одной цели. К какой цели? Уже не к разрушению и саморазрушению в минутном пароксизме, но к творчеству: любви, человеку, произведению. Согласно такому толкованию (которое открыто несет на себе печать учения Ницше), сфера Великого Желания (Эроса) открыта для желания.

В такой перспективе, обусловленной скорее поэтически (то есть качественно), нежели понятийно, вещи и продукты в пространстве соответствуют различным, если не всем потребностям: каждая из них ищет в этих вещах удовлетворения, находит его, производит свой объект. Встреча той или иной потребности и того или иного объекта определяется особыми локусами, которые сами определяются этой встречей. Пространство наполнено зримой массой предметов и незримой массой потребностей.

Описания, которые дал Р. Жирар «объектам» и «субъектам», можно отнести и к большинству пространств: они сакрализованы насилием, они черпают свой авторитет в священной жертве или убийстве, в войне или терроре.

Даже если потребности (все и каждая) имеют тенденцию повторяться, а значит, требуют повторяемости предметов, искусственных или «реальных» (но реальное и искусственное трудноразличимы), они тем не менее множественны; они умирают в силу повторения – это явление именуется насыщением. Желание, существующее по эту и по ту сторону потребностей, вызывает брожение этого рыхлого теста. Движение не позволяет установиться застою, оно не может прекратить производить различия.

 

VI. 28

В математике и в точных науках повторение (итерация, рекуррентность) порождает различие. Индуцированное-редуцированное различие сближается с формальным тождеством, после чего сразу же определяется остаток, выступающий предметом нового, более углубленного анализа. Последовательность складывается в рамках транспарентной логики, в ближайшем соприкосновении с ней. Так порождаются числовые ряды, от единицы до трансфинитных чисел. В экспериментальных науках изучение вариантов и переменных, остатков, возможно лишь при наличии постоянного механизма, точного повторения условий.

Напротив, в музыке, в поэзии различие порождает повторение, делающее это различие эффективным. Искусство в целом и художественное чутье стремятся к максимальному различию – вначале вероятному, существующему лишь как предчувствие и предвидение, затем произведенному. Они делают на него ставку, и это называется «вдохновением», «замыслом», стимулирующим создание нового произведения – именно как нового; после чего поэт, музыкант, живописец находят средства, приемы, технику, короче, путь реализации замысла с помощью повторяющихся действий. Зачастую замысел терпит крах, вдохновение пропадает впустую: полагаемое и предполагаемое различие оказывается иллюзией, видимостью, неспособной проявиться, то есть быть объективно произведенной с использованием соответствующих средств (материалов и инструментов). Бесконечность замысла, который легко (субъективно) воспринимается как бесконечность смысла, оборачивается ничем. Оригинальность намерения сводится к избыточности, к дублированию, а его новизна – к впечатлению: к мыльному пузырю.

Загадка тела, его близкий и глубинный секрет, стоящий по ту сторону «субъекта» и «объекта» (и их философского разграничения), заключается в «бессознательном» производстве различий на основе повторов, жестов и ритмов (линейного и цикличного). В непознанном пространстве тела, ближнем и далеком, постоянно совершается парадоксальная стыковка повторяемости и дифференциации – основополагающее «производство». Секрет тела трагичен, ибо порожденное время, несущее с собой новизну – в процессе взросления и в развитии взрослости, – приносит заодно старение и смерть: страшное, драматическое, предельное повторение. Это высшее различие.

Абстрактное пространство (точнее, те, кто используют его как инструмент) подталкивает отношения «повторение – различие» к антагонизму. Действительно, оно делает ставку на повторяемость: заменимость и взаимозаменяемость, воспроизводство, гомогенность. Оно сводит любые различия к различиям индуцированным: приемлемым внутри совокупности «систем», предусмотренных как таковые, заранее изготовленных как таковые, всецело избыточных как таковые. Для достижения этой редукции используются все возможные средства – коррупция, терроризм, принуждение, насилие. Отсюда – соблазн встречного насилия, встречного террора во имя восстановления различия в использовании и с помощью использования. Разрушение и саморазрушение из случайных происшествий ставятся законом.

Подобно плотскому телу живого существа, пространственное тело общества, то есть социальное тело потребностей, отличается от «абстрактного корпуса» или «тела» знаков (семантического или семиологического, «текстуального») тем, что не может существовать без порождения, без производства, без создания различий. Запретить ему это – значит его убить.

Вблизи этой нижней границы «существования» суетятся некоторые производители пространства: архитекторы, «урбанисты», планировщики. Зато другие барахтаются там в свое удовольствие, ибо имеют дело с заменяемым и взаимозаменяемым, количественным, со знаками: капиталами, «недвижимостью», объемами-коробками, техникой и изделиями в подчиненном пространстве.

Архитектор находится в особенно неудобном положении. Будучи представителем науки и техники, производителем в определенных рамках, он делает ставку на повторяемость. Однако как вдохновенный художник, чувствительный к использованию и «пользователям», он ставит на дифференциальное. Он пребывает в точке мучительного противоречия, бесконечной отсылки одного к другому. Ему, архитектору, выпадает на долю трудная задача: победить разделение продукта и произведения. Его судьба – переживать конфликты, отчаянно пытаясь преодолеть стоящее перед ним все более глубокое разделение между знанием и творчеством.

Право на различие формально обозначает возможный результат практических действий и деятельности, действенной борьбы: конкретные различия. Право на различие не дает никаких прав, помимо тех, что были добыты в открытом бою. Это «право» ценно лишь своим содержанием, в противоположность праву собственности, которое значимо своей логической и юридической формой, принципом кодирования нормальных отношений в капиталистическом способе производства.

 

VI. 29

Некоторые теоретики искусства и архитектуры (например, Умберто Эко) подробно и обстоятельно обосновывают дифференцирующую роль семиологических элементов – кривой и прямой линии, клетчатой и круговой (так называемой радиально-концентрической) формы. Его доводы имеют основания, и понятие семантического или семиотического «дифференциала» можно принять к сведению. Однако, если учесть разграничение между минимальным (индуцированным) и максимальным (произведенным) различием, мы получаем несколько иную перспективу. Внедрить в нескольких местах среди жестких бетонных углов несколько кривых – построить несколько зданий змеевидной формы – это одно, и этого мало. Задумать и воплотить, вслед за андалузской архитектурой, чувственное использование изгибов, волют, арабесок, отклонений, получив пространства, исполненные неги, – вот это было бы другое дело. Царство растений и царство минералов поделились еще далеко не всеми уроками, относящимися к пространству и педагогике пространства. «Природа» индуцирует различия внутри данного рода или вида растений; нет двух полностью тождественных деревьев и даже двух листьев на одном дереве, писал Лейбниц, рассматривая парадоксальные отношения тождества и повторяемости, с одной стороны, и несходства и дифференциального – с другой. Однако природа также производит различия иного масштаба: другие виды, другие растительные и животные формы, деревья с иной текстурой, с иным внешним видом, с другой листвой. Причем речь тут об одной лишь древесной форме, подчиненной определенным ограничительным условиям.

Почему пространства, порожденные познанием, произведения-продукты, должны быть менее разнообразными, чем пространства природы, пейзажи, живые существа?

 

VI. 30

Тем самым становится очевиден масштаб различия между истинным пространством и истиной пространства, различия, доходящего ныне до противоречия.

Истинное пространство, пространство философии и ее продолжения, эпистемологии, цельное, без всяких разрывов, кроме абстрактных, осененных научностью, – истинное пространство обретает форму и формулировку в голове мыслителя, а затем проецируется в социальную и даже физическую «реальность». Его стремятся узаконить с помощью рассуждений о знании, о его формальном ядре. В нем происходит утверждение «теоретического человека», человеческого существа, сведенного к знанию, к осмыслению, которое выдается за переживание. Ядро знания полагается необходимым и достаточным; центр задается как определенный и окончательный. То есть абсолютный. Каков бы ни был исток – политическая экономия, история, лингвистика, какие бы лакуны и сбои ни закрывала собой экология, стратегическая операция остается неизменной. И ее цель тоже. В результате мы имеем предельный догматизм, порой без какой-либо четкой догмы, высокомерный тон, доводящий до предела дух старинных философских систем. Вскоре наступает момент разрушения и саморазрушения. Это ментальное пространство в своем функционировании сводит к абстракции пространство «реальное», выступает индуктором минимальных различий. Догматизм стоит на службе самых сомнительных предприятий экономической и политической власти. Наука в целом и каждая специальная наука в частности немедленно начинают обслуживать как административное управление, так и производство в рамках существующего способа производства. Как признается в официальных текстах, административное управление открывает для себя науку в тот момент, когда сталкивается «со все усложняющейся окружающей средой»; тем самым управленцы вступают с этой окружающей средой в «новую систему отношений». «Государственное учреждение» философии и науки, возведенных в ранг официального знания, обосновывается путем отождествления ментального пространства и пространства политического в рамках «системы», устойчивым и прочным прототипом которой остается гегельянство. Так подрывается сама идея Истинного, а затем идея смысла, а за ней – идеи переживания и «жизни». Пространство репрезентации исчезает, сливаясь с репрезентацией пространства; второе поглощает первое; и пространственная практика, вынесенная за скобки вместе с практикой социальной, остается неосмысленным остатком этой мысли, провозглашающей свое верховенство.

Истина же пространства, напротив, вопреки этой господствующей официальной тенденции, связана, с одной стороны, с социальной практикой, а с другой – с понятиями, выработанными и выстроенными философией, однако она выходит за рамки философии как таковой именно благодаря своей сопряженности с практикой. Социальное пространство относится к теории производства, которая устанавливает его истину.

Истина пространства, таким образом, устанавливает общие черты ментального и социального пространства, а следовательно, их различия. Между ними нет разделения, но есть расстояние. Нет смешения, но есть общий момент или элемент. Общим местом познания, сознания, социальной практики оказывается центральность. Не существует «реальности» без концентрации энергии, без очага или ядра, то есть без диалектического процесса: «центр – периферия», «фокализация – рассеяние», «конденсация – излучение», «объединение – насыщение», «концентрация – распад», «имплозия – взрыв». «Субъект»? Это лишь временный центр. «Объект»? То же самое. Тело? Очаг активных (продуктивных) энергий. Город? Городская жизнь? То же самое.

Форма центральности, пустая, как любая форма, требует содержания, влечет к себе и вбирает в себя те или иные предметы. Становясь местом действия, последовательности операций, она обретает функциональную реальность. Вокруг центра выстраивается структура (ментального и/или социального) пространства; структура эта всегда временна и, наряду с формой и функцией, входит в определенную практику.

Понятие центральности заменяет собой понятие тотальности. Оно смещает это понятие, релятивизирует его, привносит в него диалектику. Всякая центральность вначале складывается, затем распадается, размывается, взрывается: происходят насыщение, рассеяние, агрессии и т. д. Что не позволяет «реальному» застыть в неподвижности и вызывает его безостановочное движение. Отсюда выводится общая фигура (центр и смещение центровки), оставляющая место как повторяющемуся, так и дифференциальному, как времени, так и соположению.

Так после (политического и практического) разрыва получают продолжение и развитие традиционная философия и мысль Маркса, в том числе радикальная критика философии; при этом не утрачиваются и выводы Гегеля относительно конкретно-универсального и значения понятия – теории по ту сторону системы.

К этой истине также примыкает и подключается мощное положение Ницше: «Но пусть это означает для вас волю к истине, чтобы все превратилось в человечески мыслимое, человечески видимое, человечески чувствуемое! Ваши собственные чувства должны вы продумать до конца!» («Eure eignen Sinne sollt ihr zu Ende denken»). Маркс в «Рукописях 1844 года» писал о чувствах, которые должны стать теоретиками. Революционный путь человека и героическая дорога сверхчеловека сходятся на перекрестке пространства. Сливаются ли они? Это уже другая история.

 

VII. 1

Через все вышеприведенные разборы и толкования красной нитью проходит один вопрос. Он звучит так: «Каков способ существования социальных отношений?»

Так называемые общественные науки изначально не ограничивались описанием «сущностей» по образцу философии: «субъекта» и «объекта», общества «в себе», взятых по отдельности индивида и группы. Они, подобно всем прочим наукам, изучали отношения. Но где пребывает отношение, когда оно не актуализовано в строго определенной ситуации? Каким образом оно ждет своего часа? В каком оно находится состоянии, пока не воплотится в конкретном действии? Расплывчатая отсылка к глобальной практике дает весьма неполный ответ на этот вопрос. Анализ не может ограничиться констатацией связи данного социального отношения с определенной формой, ибо форма как таковая пуста: чтобы существовать, ей требуется содержание. Отношение нельзя связать и с определенной функцией – для исполнения функции нужны объекты. Даже структура, объединяющая элементарные единицы внутри множества, требует, с одной стороны, множества (целого), а с другой – единиц. Следовательно, аналитическая мысль сама отсылает к элементам и сущностям, исключенным ею из рассмотрения: «субъекту» и «объекту», бессознательному, глобальной практике.

Безусловно, не существует отношений без их носителя, но как «функционирует» носитель? Понятие «материального субстрата», под которым у историков и социологов понимается население или предметы быта, не дает ответа на этот вопрос. В чем состоит отношение «носителя» с отношением, которое он несет, которое он переносит? Усложнив вопрос, сформулировав его «в квадрате», мы не приблизились к ответу, но показали сложность вопроса. Теоретики Логоса и языка (в том числе и Гегель, и Маркс) прекрасно осознавали эту сложность; без языка не существует ни мысль, ни рефлексия, но сам язык не существует без материального носителя: смыслов, ртов и ушей, колебаний воздуха, голосов, артикулированной передачи знаков. Этот факт можно истолковать в двух противоположных смыслах. По мнению одних, в том числе Гегеля и, по-видимому, Маркса, эти «условия» реализуются, поскольку «выражают» предсуществующее рациональное начало. Для других, напротив, смыслы и знаки не «выражают» ничего; они произвольны и связаны в последовательность исключительно по принципу индуцированных различий в соответствии с условным правилом. Теория произвольности знака заходит в этом смысле так далеко, что подрывает сам язык; приходится восстанавливать в правах носитель – тело, его влечения и т. д.

Отсылка к предсуществующему, субстанциальному, вечному Логосу не дает ответа: вопрос стоит шире. Гегель и Маркс в своем анализе приходят к необходимости выделить категорию «не вещных вещей», конкретных абстракций: для Гегеля это понятие, для Маркса – товар. Вещь (для Маркса – продукт общественного труда, предназначенный для обмена и обладающий в этом качестве двоякой, потребительной и меновой стоимостью) содержит и одновременно скрывает в себе социальные отношения. Она выступает их носителем. Тем не менее в рамках марксистского анализа вещь в своем товарном качестве перестает быть просто вещью. Оставаясь вещью, она вместе с тем становится «идеологическим объектом», перегруженным значениями. Будучи товаром, она разлагается на отношения, то есть обладает только абстрактным существованием; возникает даже искушение видеть в ней только знаки и знаки знаков (деньги). Иными словами, проблема носителя не может быть решена до конца за счет постоянного присутствия материального.

Наш вопрос относился прежде всего к социальному пространству. Такое пространство, не вещная вещь, то есть не реальная сущность и не ментальная реальность, не разлагается на абстракции и не состоит ни в совокупности вещей в пространстве, ни в сумме занимаемых локусов. Оно – не пространство-знак и не множество знаков, относящихся к пространству; его реальность отлична от реальности входящих в него абстрактных знаков и материальных вещей. Оно имеет основу, первичный фундамент – природу, то есть природное, или физическое, пространство. На эту основу последовательно накладываются (привнося в него изменения, доходящие до вытеснения и даже угрозы уничтожения) разнообразные слои, пронизанные сетями – материализованными, однако отличными от своего материального воплощения: тропами, дорогами, железнодорожными путями, телефонными линиями и т. д. Теоретические исследования показали, что в ходе общественного процесса не уничтожается и не исчезает ни одно пространство, даже изначальный природный локус. От него всегда сохраняется «нечто» невещественное. Каждый из этих материальных носителей обладает формой, функцией, структурой, необходимыми свойствами, недостаточными, однако, для его определения. Действительно, каждый носитель создает некое пространство; он обладает смыслом и целесообразностью лишь в этом пространстве и благодаря ему. Каждая сеть, каждая последовательность, а значит, каждое пространство служит для обмена и для использования. Оно произведено с определенной целью; оно используется и потребляется либо непроизводительно, либо производительно. Существует пространство устной речи; оно, как известно, предполагает наличие рта, ушей, артикуляционного аппарата, воздушных потоков, звуков и т. п.; но его определение не исчерпывается материальными предпосылками: это пространство действий и взаимодействий, призывов и запросов, выразительности и силы, в нем уже присутствует латентное насилие и бунт; пространство дискурса не совпадает с дискурсом о пространстве и в пространстве. Пространство речи включает в себя пространство тела и развивается через пространство оставленных следов, письменности, предписаний и надписей.

Что касается товара, то материальным носителем его существования в целом нельзя считать ни килограммы сахара, ни мешки кофе, ни метры ткани. Мы должны принимать в расчет магазины и склады, где лежат в ожидании эти вещи; корабли, поезда, грузовики, на которых они перевозятся, – иначе говоря, торговые пути. Рассматривая все эти предметы по одному, мы еще не изучаем материальный носитель мира товара. Подобное множество предметов не описывается ни заимствованным из информатики понятием «канал», ни понятием «перечень». Равно как и понятием «поток». Следует учитывать, что эти предметы образуют сети и цепи обменов, относительно строго заданные в определенном пространстве. Без этих соединительных точек, без их совокупности мир товара не обладал бы ни малейшей «реальностью». То же относится к банкам и банковским сетям применительно к рынку капиталов, движению средств, а значит, столкновению и выравниванию прибылей и распределению прибавочной стоимости.

Предельным воплощением этого процесса является планетарное пространство с его многочисленными «слоями», сетями и цепочками: мировым рынком и разделением труда, которое он содержит и развивает, информационным пространством, пространством стратегий и т. д. В планетарное пространство входят в качестве отдельных уровней архитектура, урбанизм, пространственное планирование.

«Мировой рынок» – это не высшая неделимая сущность и не прикладная реальность, которая целиком и полностью находится во власти управляющего ею империализма. В чем-то устойчивый, в чем-то уязвимый, он подразделяется на рынок товаров и рынок капиталов; такое раздвоение не позволяет безоговорочно применять к нему законы логики и когерентности. Известно, что техническое разделение труда предполагает комплементарность (то есть рациональную связь операций), тогда как социальное разделение, как говорится, «иррациональным» образом порождает несогласованность, диспропорции и конфликты. Социальные производственные отношения в «мировом» масштабе не только не исчезают, но, напротив, воспроизводятся в нем. Благодаря этим взаимодействиям мировой рынок складывается в различные конфигурации, вычерчивает на земной поверхности изменчивые пространства – пространства противоречий и конфликтов.

Социальные отношения – конкретные абстракции – реально существуют лишь в пространстве и благодаря ему. Их носитель имеет пространственный характер. Связь «носитель – отношение» в каждом конкретном случае требует отдельного анализа; она включает в себя импликацию-экспликацию: генезис, критику институций, подмены, переносы, метафоризации, анаморфизмы и пр., вызвавшие изменение пространства.

 

VII. 2

Уже в этих положениях имплицирован и эксплицирован проект нового типа познания – дескриптивного, аналитического и глобального одновременно. Если бы мы непременно стремились обозначить его каким-то ярлыком, его можно было бы назвать «спациоанализом» или «спациологией». Подобный термин удачно вписывается в принятую научную терминологию: достаточно вспомнить «семиоанализ» или «социоанализ» (не говоря уже о психоанализе). Иначе говоря, у него есть определенное преимущество, но и множество неудобств. Прежде всего, он затушевывает главную идею. Такое познание не выстраивает модели, типы или прототипы пространств; его предметом служит не пространство как таковое, но производство пространства. Наука о пространстве (спациоанализ) выдвигает на передний план использование пространства, его качественные свойства. Критический момент (критика знания) является для такого познания основным. Познание пространства предполагает критику пространства.

И, наконец, последнее: гипотеза о «спациоанализе» вытесняет ритмоанализ (заслоняет его значение для общего замысла), дополняющий описание производства пространства.

(Социальное) пространство в целом является производным от тела – даже когда трансформирует его и забывает о нем, даже когда отделяется от него и его убивает. Генезис дальнего порядка можно изучать, лишь исходя из порядка наиболее близкого, порядка телесного. Если рассматривать тело в пространственном аспекте, то образующие его последовательные слои чувств (от обоняния до зрения, понимаемые как различия в дифференциальном поле) будут служить прообразом слоев в социальном пространстве и их сочленений. Тело пассивное (чувства) и тело активное (труд) сопрягаются в пространстве. Анализ ритмов призван способствовать непременному и неизбежному восстановлению тотального тела. Отсюда – важность ритмоанализа. Все это требует чего-то большего, нежели методология и последовательность теоретических понятий, и лучшего, нежели удовлетворение нужд знания.

 

VII. 3

Наши теоретические исследования соотносятся с традиционной философией как метафилософия. Метафилософия определяет, в чем состояла философия, каковы были ее язык, цели, импликации. Она демонстрирует границы философии – и выходит за них. Ни один элемент философского анализа не упраздняется – ни категории, ни тематика, ни проблематика. Однако философия как таковая останавливается перед противоречиями, которые сама вызывает к жизни и которые не в силах разрешить. Для философов пространство разделено: оно либо постижимо (сущность и транспарентность абсолютного духа), либо непостижимо (упадок духа, абсолютное природное, внедуховное начало). Они высказываются то в пользу пространства-формы, то в пользу пространства-субстанции. То в пользу космоса, светлого пространства, то в пользу мира, пространства темного.

Философия как таковая не способна преодолеть эти разрывы и границы, ибо они заложены в философском подходе как таковом: спекулятивном, созерцательном, систематизирующем, отвлеченном от социальной практики и активной политической критики. Метафилософия не развивает метафоры философии. Напротив – она их разоблачает. Когда предметом размышления становятся время и пространство, философ, «попавший в сети языка», остается позади, а не внутри него.

Критика философии как идеологии сопряжена с некоторыми трудностями: понятие истины и истину понятия, которые вследствие упадка и разложения философских систем также разрушаются, следует сохранить. Здесь эта задача не доведена до конца; продолжением нашего труда станет, в частности, сопоставление наиболее мощного «синтеза», осуществленного Гегелем, и его радикальной критики, предпринятой Марксом, исходя из социальной практики, Ницше – исходя из искусства (музыки, поэзии, театра), и ими обоими – исходя из (материального) тела.

Преградой, на которую натолкнулась философия, является проблема «субъекта» и «объекта» и их отношений.

Понятие «субъекта», наделенное на Западе исключительным преимуществом – Cogito, мыслящее Я (эмпирическое или трансцендентальное), – распадается, причем и на практике, и в теории. Тем не менее проблема «субъекта», поставленная философией, сохраняет основополагающее значение. Но какого «субъекта»? Равным образом отношения с «объектом» требуют некоей истины. Но с каким «объектом»? Объект, как и субъект, может нести идеологическую нагрузку (в виде знаков и значений). Помыслив субъект без объекта, чистое мыслящее «я» (res cogitans), и объект без субъекта (тело-машину, res extensa), философия раз и навсегда разбила то, что стремилась определить. Западный Логос после Декарта тщетно пытался склеить осколки и смонтировать из них цельную композицию. Единство субъекта и объекта в «человеке» или в «сознании» пополнило и без того длинный список сущностей еще одной философской фикцией. Гегель был близок к успеху, однако после него вновь обозначился разрыв между осмыслением и переживанием – рубеж Логоса, предел философии как таковой. Теория произвольности знака, в свое время претендовавшая на безупречную научность, на квинтэссенцию чистого знания, лишь усилила этот раскол (между выражением и значением, между означающими и означаемыми, между ментальным и реальным и т. д.).

Западная философия предала тело; она внесла огромный вклад в великий процесс метафоризации, ведущий к отказу от тела; она отреклась от него. Живое тело, будучи одновременно «субъектом» и «объектом», не терпит разделения понятий, и философские понятия принадлежат к числу «знаков бестелесного». В царстве Логоса, в истинном пространстве ментальное и социальное разделились – подобно переживанию и осмыслению, субъекту и объекту. Попытки свести внешнее к внутреннему, социальное к ментальному при помощи изощренной топологии существовали всегда. И каждый раз кончались неудачей! В царстве визуального спациальность абстрактная и спациальность практическая глядели друг на друга издалека. Зато знание и власть заключили прочный, узаконенный союз в рамках государственного интереса, возведенного гегелевской философией в высший ранг. Субъективное желание и объективные репрезентации с почтением отнеслись к этому союзу и не затронули Логоса…

Сегодня тело прочно занимает место основания, фундамента – по ту сторону философии, дискурса и теории дискурса. Теоретическая мысль выводит рефлексию о субъекте и объекте за рамки прежних понятий, обращается к телу и пространству, к телу в пространстве, к телу как генератору (производителю) пространства. Она лежит по ту сторону дискурса – иными словами, учитывает в педагогике тела обширную область не-знания, заключенного в поэзии, музыке, танце, театре. Обширная сфера не-знания несет в себе вероятность познания. Опять-таки – по ту сторону философии, средоточия подмен и разграничений, носительницы метафизики и анафоризации. Смысл этого преодоления философии – в отказе от анафоризации, процесса, с помощью которого философ превращает тело в абстракции, в знаки бестелесности. Что такое метафилософия? Это сохранение философских понятий во всем их объеме, но со смещением целей: прежние «объекты» заменяются новыми. Это отказ от западной метафизики, от той линии мысли, которая ведет от Декарта к Гегелю, а от него к современности и вписывается в общество, сообразное государственному интересу, а также в определенное понимание и реальность пространства.

Стражами Царя-Логоса выступают Глаз (глаз Бога, глаз Отца, глаз Господина и Покровителя), воплощающий примат Визуальности, изображений и графики, а также Фаллическое начало (атрибут воина, героя), заложенное в абстрактном пространстве в качестве его главного свойства.

Статус времени применительно к такому пространству остается неопределенным и неясным. Временная протяженность присвоена религией и философией; тем самым время объявлено ментальной реальностью. При этом пространственная практика – практика подавляющего, репрессивного пространства – стремилась ограничить время временем производительного труда и в придачу отменить жизненные ритмы, определяя их через рационализированные, локализованные рабочие жесты (жесты разделенного труда).

От времени невозможно избавиться целиком и сразу, это очевидно. Не столь очевидно то, что избавление от него требует морфологических новаций, производства пространства. Это еще предстоит доказать, показав, что для подобного присвоения недостаточно использовать не по назначению существующие пространства (морфологии).

 

VII. 4

То, что многие принимают за строго определенный период, конец того или иного явления (капитализма, нищеты, истории, искусства и т. д.) или же за утверждение чего-то окончательного (равновесия, системы и пр.), может быть осмыслено только как переход. Не обязательно в марксовом смысле. Действительно, у Маркса мы также находим теорию «долгосрочного» перехода. Для него вся история – которую он в этом смысле иногда именует «предысторией» – является переходом от первобытного коммунизма к коммунизму развитому. Идея эта вытекает из гегелевского понятия диалектики и отрицания. Наш анализ также опирается на изучение глобального процесса и его негативных аспектов, соотнесенное с практикой. Прежде всего, для указанного перехода характерны противоречия: между (экономическим) ростом и (общественным) развитием, между социальным и политическим, между властью и познанием, между пространством абстрактным и пространством дифференциальным. В этом коротком списке отражена лишь часть противоречий, и расположены они не по степени важности; но уже он наглядно являет взору целый букет отравленных цветов, украшающих нашу эпоху. Чтобы дать ей определение, следует также показать, где ее начало и куда она движется, ее terminus a quo и terminus ad quem.

Начало ее в далеком прошлом: там, где изначально отсутствует труд, где природа творит без усилий, где она дарует, а не продает, где ее жестокость почти неотличима от щедрости, а удовольствие почти неотделимо от боли. В этом смысле формула «искусство подражает природе», пусть и карикатурная и ограниченная, верна – за исключением того, что в ней присутствует стремление отделить наслаждение от страдания и предложить одну лишь радость.

Конечная цель эпохи, по которой с трудом продвигается вперед современное общество, состоит в отмене труда; это цель труда, высший смысл накопления средств (технологий, знаний, машин). Достижение этой отдаленной цели сопряжено с угрозой катастроф, с горьким смакованием последних времен всего, что имело ценность и успех. Горький анализ конечности мира, вышедший на передний план после Гегеля и введенный в моду различными «новыми мыслителями», начиная с Валери, сводится к нескончаемому повторению: настал конец, время исчерпано, мир достиг предела.

Тот же диалектический процесс ведет от начальной, первородной природы к природе вторичной, от пространства природы к пространству, являющемуся одновременно продуктом и произведением, объединяющему в себе искусство и науку. Вторичная природа вызревает медленно и трудно; она – плод автоматизации (которая в своем развитии заняла собой почти всю обширную сферу необходимого, то есть производства вещей в пространстве). Такая ситуация может сложиться лишь при завершении безмерно долгого периода, занятого трудом (до бесконечности делимым), накоплением (богатств, материалов и инструментария), редукциями (помехами для развития, создаваемыми знанием и властью). Этот грандиозный процесс, полный угроз и опасностей, может окончиться ничем в тот самый момент, когда перед ним открываются все возможности.

Обширный переходный период, обусловленный рядом великих разломов, можно определять по-разному, множеством отличных друг от друга, но конвергирующих способов. Пространство отмечено – и не только отмечено, но и сформировано – преобладанием мужского (воинского, насильственного, милитаристского) начала, которое валоризируется так называемыми мужскими добродетелями и заложено в нормах пространства господства и подчинения. Отсюда – доходящее до злоупотреблений пристрастие к прямым линиям, углам, строгой (прямолинейной) перспективе. Ни для кого не секрет, что маскулинные достоинства, которые произвели пространство господства, ведут к лишениям во всем: от «частной» собственности до полной кастрации. Бунт и реванш женского начала неизбежны. Но то, что реванш этот принимает форму женского расизма, обратного расизму мужскому, достойно сожаления. Ожидает ли нас последняя метаморфоза, изнанка всех предыдущих – уничтожение фаллического пространства и его замена пространством маточным? Для изобретения присвоенного пространства, идущего рука об руку с архитектурой радости и наслаждения, одной лишь этой замены мало. Здесь также разрешается одно из противоречий, преодолевается одно из разграничений. Или не преодолевается…

Речь может идти также о периоде перехода от способа производства вещей в пространстве к способу производства пространства. Производство вещей поощрялось капитализмом с его господством буржуазии и политическим творением капитализма – государством. Производство пространства влечет за собой иные факторы, среди которых можно назвать отмирание частной собственности на пространство и одновременно – политического государства, властелина пространства. Что предполагает переход от господства к присвоению и преобладание использования над обменом (отмирание меновой стоимости). Если этого не случится, настанет самое худшее; реализуются некоторые «неприемлемые сценарии», разработанные специалистами по проспективным исследованиям. Только понятие конфликтного перехода от одного способа производства (вещей) к другому (пространства) позволяет сохранить марксистский тезис об основополагающем значении производительных сил, очистив его от продуктивизма и догматического (количественного) понимания роста.

 

VII. 5

Пространство становится главной ставкой в любой борьбе, в любых действиях, направленных на достижение некоей цели. Оно во все времена было средоточием ресурсов, средой распространения стратегий, однако теперь оно превращается в нечто большее, нежели просто подмостки, безразличная сцена, рамка для этих действий. Пространство не отменяет остальных инструментов и ресурсов социально-политического механизма – от сырья до самых изощренных продуктов, от промышленных предприятий до «культуры». Оно собирает их воедино и подменяет собой каждый из них по отдельности, вбирая их в себя. Отсюда – мощный процесс, в ходе которого пространство предстает уже не как «сущность», не как особый объект, предстоящий «субъектам», обособленный от них и обладающий автономной логикой. Его нельзя рассматривать и как результирующую и результат, как эмпирически констатируемый итог прошлого, истории, общества. Срединное звено? Среда? Опосредующий элемент? Да, но все менее нейтральный и все более активный: одновременно и орудие, и конечная цель, и средство, и задача. Что далеко выходит за рамки категории, в которую его заключают, – «посредник».

Дифференциальный анализ делает постоянный упор на конститутивных оппозициях социального пространства, носителях более сложных, прежде всего тройственных детерминант. Изначальные оппозиции (симметрия – асимметрия, прямая – кривая и т. д.) возникали в социальном пространстве вновь и вновь, приобретая в ходе этих повторов новый, подчиненный общему процессу смысл. Абстрактное пространство, носитель производства и воспроизводства, порождает иллюзии, а значит, тяготеет к ложному сознанию, то есть к сознанию фиктивно-реального пространства. Но само это пространство и соответствующая ему практика в силу критического момента порождают познание более истинное. Ни одна специальная наука, ни экология, ни история, не учитывает этого порождающего начала. Дифференциальный анализ выявляет разнообразие, плюральность, множественность, возникающие внутри генетически предшествующих оппозиций, а также диспропорции, расхождения, несоответствия, конфликты и противоречия, которые из них вытекают. Процессы, рассмотренные в ходе нашего исследования, столь разнообразны, что может сложиться впечатление, будто абстрактное пространство не обладает четко определенным статусом. Это иллюзия. Наша теория восстанавливала истину этого пространства: его противоречивый характер при доминирующей тенденции к гомогенности (к закреплению подчиненного).

В чем же выражается логика? Где ее место? В некоей сущности? На уровне праксиологии пространства? В отдельной взятой системе (пространственной, плановой, городской)? В эмпирике, в использовании пространства как инструмента? Нет. Логика задает непременное двойное правило: изначальную когерентность и конечный редукционизм, стратегию гомогенизации, фетишизм связности в редукции и с помощью редукции. Она обусловливает (связанную с насилием) способность разделять сопряженное и разъединять единое. Наша изначальная гипотеза о соотношении логики и диалектики подверглась верификации, была подкреплена аргументами и доказательствами.

 

VII. 6

Напрашивается вывод о возрастающем значении пространства в так называемых «современных» обществах, о его неизбежной в будущем – или уже в настоящем – преобладающей роли. Преобладающая роль пространства сказывается не только на микроуровне, в расположении поверхностей в каком-нибудь супермаркете или в соседнем квартале, и не только на макроуровне, в распределении потоков внутри отдельной нации или какого-либо континентального образования; она сказывается на всех уровнях, на всех ступенях и в их сочленениях. Ограничивая эту роль рамками антропологии, или политической экономии, или социологии, мы совершаем теоретическую ошибку; выше мы уже оценили эту ошибку по заслугам. Остается сделать из наших замечаний некоторые теоретические выводы.

В свое время каждое общество, рождавшееся в рамках данного исторического способа производства со всеми его особенностями, формировало свое пространство. Каким образом? Мы это показали. Насилием (войнами и революциями), политическими и дипломатическими уловками, наконец, трудом. Пространство такого общества можно называть «произведением». Термин этот в своем общепринятом значении обозначает предмет, вышедший из рук художника, но его можно распространить и на результат практики на уровне общества в целом. Можно ли отказать в этом качестве ландшафтам и пейзажам? Продукт и произведение уже на этом уровне составляли единое целое.

Сегодня речь идет о пространстве в мировом масштабе (более того, выходящем за пределы земной поверхности – межпланетном пространстве), а также о входящих в него пространствах разного масштаба. Ни один локус не исчез, но все они претерпели изменения. Кто сформировал планетарное пространство? Никто. Ни одна сила, ни одна власть, ибо в нем сталкиваются все силы, все власти, и это стратегическое столкновение лишает всякого смысла историю, историзм и все детерминанты, связанные с этими преходящими понятиями.

Ряд причин и мотивов этой новой ситуации, все более важного аспекта «современности», сами собой выходят на свет из потемок истории. Уже на основе их познания научная мысль может предугадать множество взаимодействий. К числу таких причин и мотивов принадлежат мировой рынок (товары, капиталы, рабочая сила и т. д.), наука и техника, давление демографической ситуации; при этом каждая из причин стремится выступать в качестве автономной силы. Мы уже обращали внимание на парадоксальную ситуацию: политическая власть, правящая «людьми», господствует над пространством, занимаемым ими как «субъектами», но не властна над причинами и мотивировками, пересекающимися в пространстве; каждая из них действует сама по себе и ради себя.

Более или менее независимые причины и мотивы сосуществуют в производимом ими пространстве с собственными следствиями, результатами и эффектами; к числу последних ученые относят загрязнение окружающей среды, вероятное истощение природных ресурсов, уничтожение природы. Частные науки – экология и демография, география и социология – описывают данные следствия как отдельные системы, не поднимаясь на уровень причин и мотивов. В этой книге мы попытались собрать воедино причины и следствия, результаты и мотивировки. Их объединение требует преодоления границ между областями науки и ее специализированными секторами; иными словами, оно требует унитарной теории. Последнее понятие не подразумевает смешения мотивов и следствий, причин и результатов в их пространственной симультанности (более или менее мирном сосуществовании). Напротив. Разрабатываемая теоретическая концепция не притязает на законченную «целостность» и тем более на роль «системы» или «синтеза». Она предполагает выявление и разграничение «факторов», элементов и моментов. Повторим еще раз ее главное методологическое и теоретическое положение: она соединяет разрозненные элементы и проясняет смешения, сводит вместе разделенное и анализирует спутанное.

Следует различать проблематику пространства и пространственную практику. Первая формулируется в теоретическом плане, тогда как вторую можно наблюдать эмпирически. Но для мысли не слишком искушенной, незнакомой с методологией и понятиями, они смешиваются. «Проблематику» (термин, заимствованный из философии) образуют вопросы, относящиеся к ментальному и социальному пространству, к их сочленениям, их связям с природой, с одной стороны, и с логикой и «чистыми» формами – с другой. Что касается пространственной практики, то она констатируется, описывается и анализируется на разных уровнях: в архитектуре, в урбанизме (термин, заимствованный из официальных речей), в эффективном благоустройстве путей и локусов (территорий), в повседневной жизни и, разумеется, в городской реальности.

Познание оформилось на основе (глобальных) схем – либо вневременных, в соответствии с классической метафизикой, либо (начиная с Гегеля), напротив, временных, то есть утверждающих приоритет исторического становления, психической временной протяженности, социально-экономического времени над пространством. Назрела необходимость радикального переворота в теории; однако порой его пытаются произвести недопустимым образом: утверждая приоритет географического, или демографического, или экологического пространства над историческим временем. В действительности частные науки уже создают почву для масштабного столкновения темпоральности и спациальности. Но такое столкновение не может привести к кризису знания, к пересмотру его отношений с политической властью, сильной по отношению к людям и бессильной перед (технологическими, демографическими и др.) детерминантами, которые, вписываясь в абстрактное пространство, производят его как таковое и воспроизводят в нем социальные отношения.

Языки – каждый по отдельности и все вместе (язык вообще, в том числе язык знания) – в своей устной и письменной ипостаси функционируют в ментальном пространстве-времени, которому наука отдает предпочтение в метафизическом плане. В них косноязычно выражается социальное время, пространственная практика. Если верно, что естественные языки (как лексика, так и синтаксис) зародились в деревне, а более развитые типы речевой деятельности – в теологии и философии, то иначе и быть не может. Промышленность с ее технологиями, а также «новейшие» науки только сейчас начинают проникать в словарный запас и в синтаксис. Влияние городской реальности до сих пор настолько невелико, что для нее нам не хватает слов (что означает слово «пользователь»? А в английском языке вообще нет слова для его обозначения). Иначе говоря, естественным и иным языкам суждено распасться и сложиться заново. Через социальную (спациальную) практику и в ее рамках.

Познание может спасти только методичный пересмотр «знания», а не закрепление его в эпистемологии и не утверждение пресловутого абсолютного знания, симулякра знания божественного. Каким путем должен производиться его пересмотр? Путем соединения критического знания и критики знания. Путем перенесения акцента на критический момент познания. Путем последовательного и подчеркнутого разоблачения сговора между «знанием» и «властью», бюрократического применения специального знания. Когда институциональное (университетское) знание возносится над сферой переживания, подобно тому как государство возносится над повседневностью, это грозит катастрофой. Это уже катастрофа.

В отсутствие такой перестройки знание рушится под ударами незнания и атаками антизнания (антитеории), иными словами, тонет в европейском нигилизме, который, как полагал Ницше, ему удалось преодолеть.

Сохранение знания без углубленной критики ведет к его вырождению. То же относится и к вопросам пространства. Все эти вопросы философического свойства, оторванные от практики и существующие лишь в плане так называемого «чистого» знания, воображающего себя «продуктивным» (оно таковым и является: с точки зрения болтовни), неизбежно деградируют. В чем это выражается? В общих рассуждениях об интеллектуальном пространстве, о «письме» как интеллектуальном пространстве данного народа или ментальном пространстве данной эпохи и т. п.

Нельзя безоговорочно воплощать репрезентации и схемы, выработанные в ментальном пространстве и применительно к такому пространству, даже (и особенно) если оно теоретически осмыслено философами и рационализировано эпистемологами. С другой стороны, кто может постичь «реальность», то есть (социальную и спациальную) практику, не отталкиваясь от ментального пространства, не пройдя пусть от абстрактного к конкретному? Никто.

 

VII. 7

Разграничение между infra (ниже) и supra (выше), между «по эту сторону» и «по ту сторону» не менее важно, нежели различие между микро– и макроуровнями. По эту сторону повседневности, в обездоленности и нужде, живут страны и народы, мечтающие об устойчивой повседневной жизни; критика повседневности имеет смысл лишь по ту сторону повседневности. То же самое относится к политике. По эту сторону политики живут и мыслят люди, социальные группы, народы, которые через политику движутся к революциям или же через революции к политической жизни. По ту сторону политического существования, то есть сложившегося национального государства, политическая жизнь обосабливается, а политическая деятельность специализируется; она становится профессией; одновременно складываются политические механизмы (государственный и партийный аппарат); подобная ситуация порождает политическую критику, то есть радикальную критику политического существования и аппарата; отсюда – отмирание политики. Оба процесса в сознании отдельного индивида, группы или целого народа могут сосуществовать, вызывая конфликты и разрывы. Интенсивная политизация подрывает сама себя, а непрерывная политическая жизнь противоречит условиям собственного существования.

Каков же политический статус пространства? Оно политизируется, что вызывает необходимость в его деполитизации. Политизированное пространство разрушает собственные политические условия, ибо управление им и его присвоение противоречат государству с его политическими партиями. Они требуют иных форм управления (того, что называется «самоуправлением» территориальных единиц, городов, городских сообществ, округов, районов и т. п.). Иначе говоря, пространство обостряет конфликт, неотделимый от политики и от государства как такового. Оно усиливает антиполитическое начало в политике, то есть политическую критику, устремленную к концу политического момента, к его саморазрушению.

 

VII. 8

Сегодня подвергается испытанию все, что берет начало в истории и в историческом времени. Целые «культуры», «сознания» народов, групп и даже отдельных людей затронуты утратой идентичности, которая накладывается на прочие ужасы. Распадаются отсылки и системы координат, доставшиеся от прошлого. Ценности, как возведенные в более или менее связные «системы», так и не возведенные, сталкиваются друг с другом и рассыпаются в прах. Образованные элиты рано или поздно оказываются в положении народов, обездоленных (отчужденных) в результате завоеваний или колонизации. Они больше не знают, куда идти. Почему? Потому что никто и ничто не может избежать испытания пространством, современной ордалии, заменяющей Божий суд и классическую идею судьбы. Каждая идея, каждая «ценность» обретает или утрачивает свою особость, сталкиваясь с другими ценностями и другими идеями в планетарном пространстве. Более того: любая группа, класс или часть класса складывается и получает признание как «субъект», только порождая (производя) некое пространство. Любые идеи, репрезентации, ценности, которым не удается вписаться в пространство, порождая (производя) соответствующую им морфологию, иссыхают, превращаясь в знаки, сводятся к абстрактным рассказам, превращаются в фантазмы. Достаточно ли предложить той или иной социальной группе некое пространство, как зеркало, в котором она узнает себя? Нет. Идея присвоения гораздо шире и требует большего, чем (весьма умозрительная) идея отражения, «сознания-зеркала». Сохранившиеся морфологии (религиозные постройки, исторические и политические памятники) поддерживают отжившие идеологии и репрезентации, тогда как новым идеям, не лишенным властной силы (социализм), плохо удается порождать свое пространство, и им постоянно грозит крах; стремясь поддержать себя, эти идеи подпитываются устаревшей историчностью, смехотворным фольклором. В таком свете «мир знаков» оказывается результатом противотока; все, что не вложено в присвоенное пространство, отступает, становясь пустыми знаками и значениями. Вложение в пространство, производство пространства – не случайная помеха, но вопрос жизни и смерти.

Исторические образования впадают в мировое пространство, подобно тому как реки впадают в море; одни растекаются болотистой дельтой, другие бурлят, как устье во время прилива. Одни демократично делают ставку на выживание по инерции, другие – на силу и насилие (стратегическое, то есть военное и политическое).

В испытании пространством всегда наступает драматический момент – момент радикального пересмотра; это в равной мере относится к философии или религии, идеологии или знанию, капитализму или социализму, государству или сообществу.

Испытание пространством, момент столкновений и противодействий, в различных исторических образованиях протекает неравномерно; он зависит от их укорененности в природе и природных особенностей, от их более или менее сильной связи с историей. Никто и ничто не избегает этого драматического момента. Не везде он наступает одинаково. Иначе говоря, для старых европейских наций, для стран англосаксонской Америки и Америки Латинской, для народов Африки или Азии испытание проходит по-разному. Ни одно из этих образований со своими устными или письменными традициями не минует судьба, которой подвержены и религии, и церкви, и философия, и любые великие «системы», в том числе, разумеется, диалектический материализм и историзм. У Маркса из остатков классического рационализма, финализма и имплицитной метафизики прорастает, высвобождаясь из-под литературных формулировок и непосредственных влияний, нечто новое и крайне важное. Анализ стратегий, действующих на поверхности планеты, делает бесполезной гипотезу о высшем, наперед заданном смысле исторического становления. Как конечной, как и начальной точкой этого становления является земля с ее природными ресурсами и поставленными ею целями. Земля, когда-то изображавшаяся в виде Матери, предстает ныне центром, вокруг которого располагаются различные (дифференцированные) пространства. Земля как планета – планетарное пространство, – утратив черты религиозности и наивной сексуальности, вновь занимает центральное место в теоретической мысли и практической деятельности.

 

VII. 9

Любые столкновения и противодействия можно связать с «классовой борьбой». Однако границы, на которых развертываются (практические и теоретические) сражения, уже невозможно прочертить так, как если бы они разделяли, с одной стороны, лагерь господствующего класса, а с другой – лагерь класса эксплуатируемого и угнетенного. Демаркационные линии проходят через все сферы, в том числе через науку и познание, через все секторы, как политические, так и внеполитические. Стратегические цели этих великих теоретических битв мы попытались прояснить: это объединение разделенного и разграничение смешанного. Разделение количества и качества, наделение пространства количеством без качества означает вытеснение качеств в сферу «природы» и их смешение в ней. И наоборот. Как разграничения, так и ошибочные смешения закрепляются в угасающей философии, утратившей диалектику. Объединение противостоит разделению и дисперсии, подобно тому как понимание различий и их действенная реализация противостоят насильственной гомогенизации.

Борьба, имплицитно или эксплицитно преследующая эти цели, разворачивается на множестве фронтов и границ, внешне не связанных между собой; она протекает насильственно и ненасильственно, направлена то против разделения, то против смешения. Борьба политическими средствами против политики ведется, когда политика разделяет (дискриминация, дробление пространства) и когда она смешивает (народы, регионы, пространства внутри государств).

 

VII. 10

Во всех строках нашей книги и между строк, от начала до конца, проступает единый проект. Какой? Проект иного общества (иного способа производства), где социальная практика будет подчинена иным концептуальным детерминантам.

Возможно ли ясно сформулировать этот проект? Вероятно – подчеркнув различия между «проектом», «планом», «программой», между «моделью» и «путем». Удастся ли нам тем самым сделать какие-либо прогнозы или внести, так сказать, «конкретные» предложения? Не уверен. Проект так и останется абстрактным. Если он будет противостоять абстракции господствующего пространства, он не сможет преодолеть ее. Почему? Потому что путь «конкретики» пролегает через активное отрицание, как теоретическое, так и практическое: через контрпроект, контрплан. А значит, через активное и массовое вовлечение «заинтересованных сторон».

В ходе своего анализа мы уже обозначили многие причины их невмешательства, но ни одна из них не кажется решающей. Процесс того, что можно назвать «революцией пространства» (включающий и «урбанистическую революцию»), можно осмыслить лишь по аналогии с великими крестьянскими (аграрными) и промышленными революциями: внезапные мятежи, паузы, медленные сдвиги, повторы на более высоком уровне познания и действия. И творческие изобретения.

Можно перечислить препятствия, на которые наталкиваются контрпланы. Самое серьезное из них состоит в том, что на одной стороне, стороне власти, имеются ресурсы и стратегии в самом широком (в пределе – мировом) масштабе, а на другой – ограниченные познания и интересы, затрагивающие территориальный ареал, как правило среднего или малого размера (во Франции это Окситания, побережье Ланд, Бретань и т. д.). Тем не менее творческое начало может возникнуть только из механизма планов и контрпланов, проектов и контрпроектов. Разумеется, нельзя исключать и реакции на латентное или явное насилие политических сил.

Способность разрабатывать контрпланы, обсуждать их с «властями» и заставлять последних принимать их в расчет становится мерой «реальной» демократии. Что же касается часто упоминаемой альтернативы «редукционизма» и «глобализма», точечного и тотального, то это типичная ложная проблема.

 

VII. 11

В этих замечаниях отчасти содержится ответ на первый и последний вопрос: «Каким образом связана теория пространства с существующим революционным движением?»

Ответ на него предполагает понимание теории в целом и ее основных звеньев. Напомним их. Теория пространства отказывается от банального, не предполагающего анализа понимания термина «пространство», а также от смешения пространства социальной практики с пространством географическим, экономическим и пр. Подобное пространство, либо первозданное, либо определяемое некоей специализацией, всегда будет служить инструментом, пассивным вместилищем деятельности планировщиков, направленной на «гармонический рост», уравновешение или «оптимизацию».

Пространство становится регулятором, когда разрешаются – и в той мере, в какой они разрешаются, – противоречия (в том числе и его собственные).

Наша теория способствует распаду существующего общества, ибо показывает противоречия, разъедающие его изнутри, заложенные в самой сердцевине его «процветания». Это общество (неокапитализм или организационный капитализм) в своей экспансии не порождает ничего, кроме пространственного хаоса. Если буржуазия смогла и сумела разрешить некоторые исторические противоречия и в определенной мере подчинить себе рынки (чего не предвидел Маркс), а значит, добиться сравнительно быстрого роста производительных сил, то разрешить противоречия пространства (своего пространства) она не сможет.

Существующие политические формации обходят стороной пространство и связанные с ним проблемы. Почему? Вопрос этот имеет важнейшее значение; он определяет и высвечивает самую сущность политики. Политические формации возникают в истории; они продолжают ее и идеологически поддерживают (бесконечные напоминания и отсылки). Дальше они не идут.

Быть может, неведомое сегодня станет известным завтра, превратится в вероятный центр мысли и действия?

 

VII. 12

Что касается воздействия на пространство, то здесь обнаруживается оппозиция (доходящая до противоречия) между советской моделью и китайским путем.

Советская модель исходит из пересмотра капиталистического процесса накопления и из благого намерения – улучшить этот процесс, ускорив его. Подобный усиленный и обостренный вариант капиталистической модели нацелен на быстрый рост и делает ставку на сознательно выделяемые «опорные точки»: крупные предприятия и большие города. Все прочие локусы остаются пассивными и периферийными по отношению к центрам (производства, богатства, принятия решений). Следствием такой модели оказываются «вертушки», круги: сильные опорные точки становятся все сильнее, а точки слабые – все слабее. Подобные «вертушки» считаются регуляторами, ибо они, будучи единожды запущены, «функционируют» автоматически. Периферия, обреченная на застой и (относительное) отставание, подвергается все большему угнетению, контролю, эксплуатации.

Сформулированный Лениным закон неравномерности роста и неравномерности развития не преодолен, а его недостатки не изжиты; даже наоборот.

«Китайский путь» свидетельствует о стремлении вовлечь весь народ и все пространство в созидание нового общества. В рамках множества процессов: производства богатств, экономического роста, а также развития и обогащения социальных отношений – а значит, производства различных благ в пространстве и производства все более освоенного социального пространства целиком. Разделение между сильными и слабыми точками снимается. Неравномерность в развитии исчезает или стремится к исчезновению. Подобная стратегия предполагает, что политическое действие не возносит над обществом государство и политическое образование – партию. Именно в этом состоял смысл «культурной революции». Она также предполагает, что ставка делается на агрогорода, на города маленькие и средние, на всю гамму производственных единиц (сельскохозяйственных и промышленных), от самых мелких до самых крупных, причем особым вниманием окружены самые мелкие – даже ценой замедления роста, если это необходимо. Подобная направленность и подобная стратегия пространства обеспечивают (за исключением непредвиденных обстоятельств) преодоление границы между городом и деревней и их конфликтов в ходе преобразования обоих членов – в противоположность их упадку или взаимному уничтожению.

Разумеется, это замечание не означает, что промышленно развитая страна может безоговорочно, пассивно встать на путь страны с преобладанием аграрного сектора; это означает, что теория пространства учитывает революционный опыт в мировом масштабе.

Долгое время революцию определяли либо через политические изменения на уровне государства, либо через коллективную (государственную) собственность на средства производства как таковые (оборудование, инструменты, промышленные и аграрные предприятия). Оба определения, казалось бы, предполагают рациональную организацию производства и не менее рациональное управление обществом в целом. Однако эта теория и этот проект выродились в идеологию роста, близко соседствующую с идеологией буржуазной, а то и подстраивающуюся под нее.

Сегодня подобных ограниченных определений уже недостаточно. Преобразование общества предполагает коллективное владение и управление пространством через непрерывное участие «заинтересованных сторон» с их множественными, различными, а иногда и противоречивыми интересами. А значит, через конфронтацию. Что проявляется в проблемах так называемой «окружающей среды», несущих в себе опасность искажений и извращений.

Что же касается направления начинающегося таким образом процесса, то, как мы попытались показать, оно состоит в преодолении разделений и разъединений, особенно между произведением (уникальным предметом, который несет на себе печать «субъекта», творца, художника, и невозвратно ушедшего момента времени) и продуктом (повторяющимся результатом повторяющихся действий, а значит, воспроизводимым и, в пределе, влекущим за собой автоматическое воспроизводство социальных отношений).

Таким образом, на горизонте, на пределе возможностей, речь идет о производстве пространства человеческого рода – как коллективного (видового) произведения человечества, по примеру того, что называли и называют «искусством». И что утратило смысл в масштабе отдельного «объекта», для индивидуальности и благодаря ей.

Создать (произвести) планетарное пространство как социальный носитель преображенной повседневной жизни, открытой для множества возможностей, – такова прекрасная цель, открывающаяся нам на горизонте. О ней возвестили великие «утопийцы» (не утописты, ибо они показывали возможное) – Фурье, Маркс, Энгельс; их мечты и воображение будят теоретическую мысль не в меньшей степени, чем понятия…

Направление. Не больше, но и не меньше. То, что называется: смысл. Иначе говоря, человеческий орган воспринимает, направление осмысляется, а процесс, прокладывающий путь к горизонту, переживается. Ничего похожего на систему.