VII. 1
Через все вышеприведенные разборы и толкования красной нитью проходит один вопрос. Он звучит так: «Каков способ существования социальных отношений?»
Так называемые общественные науки изначально не ограничивались описанием «сущностей» по образцу философии: «субъекта» и «объекта», общества «в себе», взятых по отдельности индивида и группы. Они, подобно всем прочим наукам, изучали отношения. Но где пребывает отношение, когда оно не актуализовано в строго определенной ситуации? Каким образом оно ждет своего часа? В каком оно находится состоянии, пока не воплотится в конкретном действии? Расплывчатая отсылка к глобальной практике дает весьма неполный ответ на этот вопрос. Анализ не может ограничиться констатацией связи данного социального отношения с определенной формой, ибо форма как таковая пуста: чтобы существовать, ей требуется содержание. Отношение нельзя связать и с определенной функцией – для исполнения функции нужны объекты. Даже структура, объединяющая элементарные единицы внутри множества, требует, с одной стороны, множества (целого), а с другой – единиц. Следовательно, аналитическая мысль сама отсылает к элементам и сущностям, исключенным ею из рассмотрения: «субъекту» и «объекту», бессознательному, глобальной практике.
Безусловно, не существует отношений без их носителя, но как «функционирует» носитель? Понятие «материального субстрата», под которым у историков и социологов понимается население или предметы быта, не дает ответа на этот вопрос. В чем состоит отношение «носителя» с отношением, которое он несет, которое он переносит? Усложнив вопрос, сформулировав его «в квадрате», мы не приблизились к ответу, но показали сложность вопроса. Теоретики Логоса и языка (в том числе и Гегель, и Маркс) прекрасно осознавали эту сложность; без языка не существует ни мысль, ни рефлексия, но сам язык не существует без материального носителя: смыслов, ртов и ушей, колебаний воздуха, голосов, артикулированной передачи знаков. Этот факт можно истолковать в двух противоположных смыслах. По мнению одних, в том числе Гегеля и, по-видимому, Маркса, эти «условия» реализуются, поскольку «выражают» предсуществующее рациональное начало. Для других, напротив, смыслы и знаки не «выражают» ничего; они произвольны и связаны в последовательность исключительно по принципу индуцированных различий в соответствии с условным правилом. Теория произвольности знака заходит в этом смысле так далеко, что подрывает сам язык; приходится восстанавливать в правах носитель – тело, его влечения и т. д.
Отсылка к предсуществующему, субстанциальному, вечному Логосу не дает ответа: вопрос стоит шире. Гегель и Маркс в своем анализе приходят к необходимости выделить категорию «не вещных вещей», конкретных абстракций: для Гегеля это понятие, для Маркса – товар. Вещь (для Маркса – продукт общественного труда, предназначенный для обмена и обладающий в этом качестве двоякой, потребительной и меновой стоимостью) содержит и одновременно скрывает в себе социальные отношения. Она выступает их носителем. Тем не менее в рамках марксистского анализа вещь в своем товарном качестве перестает быть просто вещью. Оставаясь вещью, она вместе с тем становится «идеологическим объектом», перегруженным значениями. Будучи товаром, она разлагается на отношения, то есть обладает только абстрактным существованием; возникает даже искушение видеть в ней только знаки и знаки знаков (деньги). Иными словами, проблема носителя не может быть решена до конца за счет постоянного присутствия материального.
Наш вопрос относился прежде всего к социальному пространству. Такое пространство, не вещная вещь, то есть не реальная сущность и не ментальная реальность, не разлагается на абстракции и не состоит ни в совокупности вещей в пространстве, ни в сумме занимаемых локусов. Оно – не пространство-знак и не множество знаков, относящихся к пространству; его реальность отлична от реальности входящих в него абстрактных знаков и материальных вещей. Оно имеет основу, первичный фундамент – природу, то есть природное, или физическое, пространство. На эту основу последовательно накладываются (привнося в него изменения, доходящие до вытеснения и даже угрозы уничтожения) разнообразные слои, пронизанные сетями – материализованными, однако отличными от своего материального воплощения: тропами, дорогами, железнодорожными путями, телефонными линиями и т. д. Теоретические исследования показали, что в ходе общественного процесса не уничтожается и не исчезает ни одно пространство, даже изначальный природный локус. От него всегда сохраняется «нечто» невещественное. Каждый из этих материальных носителей обладает формой, функцией, структурой, необходимыми свойствами, недостаточными, однако, для его определения. Действительно, каждый носитель создает некое пространство; он обладает смыслом и целесообразностью лишь в этом пространстве и благодаря ему. Каждая сеть, каждая последовательность, а значит, каждое пространство служит для обмена и для использования. Оно произведено с определенной целью; оно используется и потребляется либо непроизводительно, либо производительно. Существует пространство устной речи; оно, как известно, предполагает наличие рта, ушей, артикуляционного аппарата, воздушных потоков, звуков и т. п.; но его определение не исчерпывается материальными предпосылками: это пространство действий и взаимодействий, призывов и запросов, выразительности и силы, в нем уже присутствует латентное насилие и бунт; пространство дискурса не совпадает с дискурсом о пространстве и в пространстве. Пространство речи включает в себя пространство тела и развивается через пространство оставленных следов, письменности, предписаний и надписей.
Что касается товара, то материальным носителем его существования в целом нельзя считать ни килограммы сахара, ни мешки кофе, ни метры ткани. Мы должны принимать в расчет магазины и склады, где лежат в ожидании эти вещи; корабли, поезда, грузовики, на которых они перевозятся, – иначе говоря, торговые пути. Рассматривая все эти предметы по одному, мы еще не изучаем материальный носитель мира товара. Подобное множество предметов не описывается ни заимствованным из информатики понятием «канал», ни понятием «перечень». Равно как и понятием «поток». Следует учитывать, что эти предметы образуют сети и цепи обменов, относительно строго заданные в определенном пространстве. Без этих соединительных точек, без их совокупности мир товара не обладал бы ни малейшей «реальностью». То же относится к банкам и банковским сетям применительно к рынку капиталов, движению средств, а значит, столкновению и выравниванию прибылей и распределению прибавочной стоимости.
Предельным воплощением этого процесса является планетарное пространство с его многочисленными «слоями», сетями и цепочками: мировым рынком и разделением труда, которое он содержит и развивает, информационным пространством, пространством стратегий и т. д. В планетарное пространство входят в качестве отдельных уровней архитектура, урбанизм, пространственное планирование.
«Мировой рынок» – это не высшая неделимая сущность и не прикладная реальность, которая целиком и полностью находится во власти управляющего ею империализма. В чем-то устойчивый, в чем-то уязвимый, он подразделяется на рынок товаров и рынок капиталов; такое раздвоение не позволяет безоговорочно применять к нему законы логики и когерентности. Известно, что техническое разделение труда предполагает комплементарность (то есть рациональную связь операций), тогда как социальное разделение, как говорится, «иррациональным» образом порождает несогласованность, диспропорции и конфликты. Социальные производственные отношения в «мировом» масштабе не только не исчезают, но, напротив, воспроизводятся в нем. Благодаря этим взаимодействиям мировой рынок складывается в различные конфигурации, вычерчивает на земной поверхности изменчивые пространства – пространства противоречий и конфликтов.
Социальные отношения – конкретные абстракции – реально существуют лишь в пространстве и благодаря ему. Их носитель имеет пространственный характер. Связь «носитель – отношение» в каждом конкретном случае требует отдельного анализа; она включает в себя импликацию-экспликацию: генезис, критику институций, подмены, переносы, метафоризации, анаморфизмы и пр., вызвавшие изменение пространства.
VII. 2
Уже в этих положениях имплицирован и эксплицирован проект нового типа познания – дескриптивного, аналитического и глобального одновременно. Если бы мы непременно стремились обозначить его каким-то ярлыком, его можно было бы назвать «спациоанализом» или «спациологией». Подобный термин удачно вписывается в принятую научную терминологию: достаточно вспомнить «семиоанализ» или «социоанализ» (не говоря уже о психоанализе). Иначе говоря, у него есть определенное преимущество, но и множество неудобств. Прежде всего, он затушевывает главную идею. Такое познание не выстраивает модели, типы или прототипы пространств; его предметом служит не пространство как таковое, но производство пространства. Наука о пространстве (спациоанализ) выдвигает на передний план использование пространства, его качественные свойства. Критический момент (критика знания) является для такого познания основным. Познание пространства предполагает критику пространства.
И, наконец, последнее: гипотеза о «спациоанализе» вытесняет ритмоанализ (заслоняет его значение для общего замысла), дополняющий описание производства пространства.
(Социальное) пространство в целом является производным от тела – даже когда трансформирует его и забывает о нем, даже когда отделяется от него и его убивает. Генезис дальнего порядка можно изучать, лишь исходя из порядка наиболее близкого, порядка телесного. Если рассматривать тело в пространственном аспекте, то образующие его последовательные слои чувств (от обоняния до зрения, понимаемые как различия в дифференциальном поле) будут служить прообразом слоев в социальном пространстве и их сочленений. Тело пассивное (чувства) и тело активное (труд) сопрягаются в пространстве. Анализ ритмов призван способствовать непременному и неизбежному восстановлению тотального тела. Отсюда – важность ритмоанализа. Все это требует чего-то большего, нежели методология и последовательность теоретических понятий, и лучшего, нежели удовлетворение нужд знания.
VII. 3
Наши теоретические исследования соотносятся с традиционной философией как метафилософия. Метафилософия определяет, в чем состояла философия, каковы были ее язык, цели, импликации. Она демонстрирует границы философии – и выходит за них. Ни один элемент философского анализа не упраздняется – ни категории, ни тематика, ни проблематика. Однако философия как таковая останавливается перед противоречиями, которые сама вызывает к жизни и которые не в силах разрешить. Для философов пространство разделено: оно либо постижимо (сущность и транспарентность абсолютного духа), либо непостижимо (упадок духа, абсолютное природное, внедуховное начало). Они высказываются то в пользу пространства-формы, то в пользу пространства-субстанции. То в пользу космоса, светлого пространства, то в пользу мира, пространства темного.
Философия как таковая не способна преодолеть эти разрывы и границы, ибо они заложены в философском подходе как таковом: спекулятивном, созерцательном, систематизирующем, отвлеченном от социальной практики и активной политической критики. Метафилософия не развивает метафоры философии. Напротив – она их разоблачает. Когда предметом размышления становятся время и пространство, философ, «попавший в сети языка», остается позади, а не внутри него.
Критика философии как идеологии сопряжена с некоторыми трудностями: понятие истины и истину понятия, которые вследствие упадка и разложения философских систем также разрушаются, следует сохранить. Здесь эта задача не доведена до конца; продолжением нашего труда станет, в частности, сопоставление наиболее мощного «синтеза», осуществленного Гегелем, и его радикальной критики, предпринятой Марксом, исходя из социальной практики, Ницше – исходя из искусства (музыки, поэзии, театра), и ими обоими – исходя из (материального) тела.
Преградой, на которую натолкнулась философия, является проблема «субъекта» и «объекта» и их отношений.
Понятие «субъекта», наделенное на Западе исключительным преимуществом – Cogito, мыслящее Я (эмпирическое или трансцендентальное), – распадается, причем и на практике, и в теории. Тем не менее проблема «субъекта», поставленная философией, сохраняет основополагающее значение. Но какого «субъекта»? Равным образом отношения с «объектом» требуют некоей истины. Но с каким «объектом»? Объект, как и субъект, может нести идеологическую нагрузку (в виде знаков и значений). Помыслив субъект без объекта, чистое мыслящее «я» (res cogitans), и объект без субъекта (тело-машину, res extensa), философия раз и навсегда разбила то, что стремилась определить. Западный Логос после Декарта тщетно пытался склеить осколки и смонтировать из них цельную композицию. Единство субъекта и объекта в «человеке» или в «сознании» пополнило и без того длинный список сущностей еще одной философской фикцией. Гегель был близок к успеху, однако после него вновь обозначился разрыв между осмыслением и переживанием – рубеж Логоса, предел философии как таковой. Теория произвольности знака, в свое время претендовавшая на безупречную научность, на квинтэссенцию чистого знания, лишь усилила этот раскол (между выражением и значением, между означающими и означаемыми, между ментальным и реальным и т. д.).
Западная философия предала тело; она внесла огромный вклад в великий процесс метафоризации, ведущий к отказу от тела; она отреклась от него. Живое тело, будучи одновременно «субъектом» и «объектом», не терпит разделения понятий, и философские понятия принадлежат к числу «знаков бестелесного». В царстве Логоса, в истинном пространстве ментальное и социальное разделились – подобно переживанию и осмыслению, субъекту и объекту. Попытки свести внешнее к внутреннему, социальное к ментальному при помощи изощренной топологии существовали всегда. И каждый раз кончались неудачей! В царстве визуального спациальность абстрактная и спациальность практическая глядели друг на друга издалека. Зато знание и власть заключили прочный, узаконенный союз в рамках государственного интереса, возведенного гегелевской философией в высший ранг. Субъективное желание и объективные репрезентации с почтением отнеслись к этому союзу и не затронули Логоса…
Сегодня тело прочно занимает место основания, фундамента – по ту сторону философии, дискурса и теории дискурса. Теоретическая мысль выводит рефлексию о субъекте и объекте за рамки прежних понятий, обращается к телу и пространству, к телу в пространстве, к телу как генератору (производителю) пространства. Она лежит по ту сторону дискурса – иными словами, учитывает в педагогике тела обширную область не-знания, заключенного в поэзии, музыке, танце, театре. Обширная сфера не-знания несет в себе вероятность познания. Опять-таки – по ту сторону философии, средоточия подмен и разграничений, носительницы метафизики и анафоризации. Смысл этого преодоления философии – в отказе от анафоризации, процесса, с помощью которого философ превращает тело в абстракции, в знаки бестелесности. Что такое метафилософия? Это сохранение философских понятий во всем их объеме, но со смещением целей: прежние «объекты» заменяются новыми. Это отказ от западной метафизики, от той линии мысли, которая ведет от Декарта к Гегелю, а от него к современности и вписывается в общество, сообразное государственному интересу, а также в определенное понимание и реальность пространства.
Стражами Царя-Логоса выступают Глаз (глаз Бога, глаз Отца, глаз Господина и Покровителя), воплощающий примат Визуальности, изображений и графики, а также Фаллическое начало (атрибут воина, героя), заложенное в абстрактном пространстве в качестве его главного свойства.
Статус времени применительно к такому пространству остается неопределенным и неясным. Временная протяженность присвоена религией и философией; тем самым время объявлено ментальной реальностью. При этом пространственная практика – практика подавляющего, репрессивного пространства – стремилась ограничить время временем производительного труда и в придачу отменить жизненные ритмы, определяя их через рационализированные, локализованные рабочие жесты (жесты разделенного труда).
От времени невозможно избавиться целиком и сразу, это очевидно. Не столь очевидно то, что избавление от него требует морфологических новаций, производства пространства. Это еще предстоит доказать, показав, что для подобного присвоения недостаточно использовать не по назначению существующие пространства (морфологии).
VII. 4
То, что многие принимают за строго определенный период, конец того или иного явления (капитализма, нищеты, истории, искусства и т. д.) или же за утверждение чего-то окончательного (равновесия, системы и пр.), может быть осмыслено только как переход. Не обязательно в марксовом смысле. Действительно, у Маркса мы также находим теорию «долгосрочного» перехода. Для него вся история – которую он в этом смысле иногда именует «предысторией» – является переходом от первобытного коммунизма к коммунизму развитому. Идея эта вытекает из гегелевского понятия диалектики и отрицания. Наш анализ также опирается на изучение глобального процесса и его негативных аспектов, соотнесенное с практикой. Прежде всего, для указанного перехода характерны противоречия: между (экономическим) ростом и (общественным) развитием, между социальным и политическим, между властью и познанием, между пространством абстрактным и пространством дифференциальным. В этом коротком списке отражена лишь часть противоречий, и расположены они не по степени важности; но уже он наглядно являет взору целый букет отравленных цветов, украшающих нашу эпоху. Чтобы дать ей определение, следует также показать, где ее начало и куда она движется, ее terminus a quo и terminus ad quem.
Начало ее в далеком прошлом: там, где изначально отсутствует труд, где природа творит без усилий, где она дарует, а не продает, где ее жестокость почти неотличима от щедрости, а удовольствие почти неотделимо от боли. В этом смысле формула «искусство подражает природе», пусть и карикатурная и ограниченная, верна – за исключением того, что в ней присутствует стремление отделить наслаждение от страдания и предложить одну лишь радость.
Конечная цель эпохи, по которой с трудом продвигается вперед современное общество, состоит в отмене труда; это цель труда, высший смысл накопления средств (технологий, знаний, машин). Достижение этой отдаленной цели сопряжено с угрозой катастроф, с горьким смакованием последних времен всего, что имело ценность и успех. Горький анализ конечности мира, вышедший на передний план после Гегеля и введенный в моду различными «новыми мыслителями», начиная с Валери, сводится к нескончаемому повторению: настал конец, время исчерпано, мир достиг предела.
Тот же диалектический процесс ведет от начальной, первородной природы к природе вторичной, от пространства природы к пространству, являющемуся одновременно продуктом и произведением, объединяющему в себе искусство и науку. Вторичная природа вызревает медленно и трудно; она – плод автоматизации (которая в своем развитии заняла собой почти всю обширную сферу необходимого, то есть производства вещей в пространстве). Такая ситуация может сложиться лишь при завершении безмерно долгого периода, занятого трудом (до бесконечности делимым), накоплением (богатств, материалов и инструментария), редукциями (помехами для развития, создаваемыми знанием и властью). Этот грандиозный процесс, полный угроз и опасностей, может окончиться ничем в тот самый момент, когда перед ним открываются все возможности.
Обширный переходный период, обусловленный рядом великих разломов, можно определять по-разному, множеством отличных друг от друга, но конвергирующих способов. Пространство отмечено – и не только отмечено, но и сформировано – преобладанием мужского (воинского, насильственного, милитаристского) начала, которое валоризируется так называемыми мужскими добродетелями и заложено в нормах пространства господства и подчинения. Отсюда – доходящее до злоупотреблений пристрастие к прямым линиям, углам, строгой (прямолинейной) перспективе. Ни для кого не секрет, что маскулинные достоинства, которые произвели пространство господства, ведут к лишениям во всем: от «частной» собственности до полной кастрации. Бунт и реванш женского начала неизбежны. Но то, что реванш этот принимает форму женского расизма, обратного расизму мужскому, достойно сожаления. Ожидает ли нас последняя метаморфоза, изнанка всех предыдущих – уничтожение фаллического пространства и его замена пространством маточным? Для изобретения присвоенного пространства, идущего рука об руку с архитектурой радости и наслаждения, одной лишь этой замены мало. Здесь также разрешается одно из противоречий, преодолевается одно из разграничений. Или не преодолевается…
Речь может идти также о периоде перехода от способа производства вещей в пространстве к способу производства пространства. Производство вещей поощрялось капитализмом с его господством буржуазии и политическим творением капитализма – государством. Производство пространства влечет за собой иные факторы, среди которых можно назвать отмирание частной собственности на пространство и одновременно – политического государства, властелина пространства. Что предполагает переход от господства к присвоению и преобладание использования над обменом (отмирание меновой стоимости). Если этого не случится, настанет самое худшее; реализуются некоторые «неприемлемые сценарии», разработанные специалистами по проспективным исследованиям. Только понятие конфликтного перехода от одного способа производства (вещей) к другому (пространства) позволяет сохранить марксистский тезис об основополагающем значении производительных сил, очистив его от продуктивизма и догматического (количественного) понимания роста.
VII. 5
Пространство становится главной ставкой в любой борьбе, в любых действиях, направленных на достижение некоей цели. Оно во все времена было средоточием ресурсов, средой распространения стратегий, однако теперь оно превращается в нечто большее, нежели просто подмостки, безразличная сцена, рамка для этих действий. Пространство не отменяет остальных инструментов и ресурсов социально-политического механизма – от сырья до самых изощренных продуктов, от промышленных предприятий до «культуры». Оно собирает их воедино и подменяет собой каждый из них по отдельности, вбирая их в себя. Отсюда – мощный процесс, в ходе которого пространство предстает уже не как «сущность», не как особый объект, предстоящий «субъектам», обособленный от них и обладающий автономной логикой. Его нельзя рассматривать и как результирующую и результат, как эмпирически констатируемый итог прошлого, истории, общества. Срединное звено? Среда? Опосредующий элемент? Да, но все менее нейтральный и все более активный: одновременно и орудие, и конечная цель, и средство, и задача. Что далеко выходит за рамки категории, в которую его заключают, – «посредник».
Дифференциальный анализ делает постоянный упор на конститутивных оппозициях социального пространства, носителях более сложных, прежде всего тройственных детерминант. Изначальные оппозиции (симметрия – асимметрия, прямая – кривая и т. д.) возникали в социальном пространстве вновь и вновь, приобретая в ходе этих повторов новый, подчиненный общему процессу смысл. Абстрактное пространство, носитель производства и воспроизводства, порождает иллюзии, а значит, тяготеет к ложному сознанию, то есть к сознанию фиктивно-реального пространства. Но само это пространство и соответствующая ему практика в силу критического момента порождают познание более истинное. Ни одна специальная наука, ни экология, ни история, не учитывает этого порождающего начала. Дифференциальный анализ выявляет разнообразие, плюральность, множественность, возникающие внутри генетически предшествующих оппозиций, а также диспропорции, расхождения, несоответствия, конфликты и противоречия, которые из них вытекают. Процессы, рассмотренные в ходе нашего исследования, столь разнообразны, что может сложиться впечатление, будто абстрактное пространство не обладает четко определенным статусом. Это иллюзия. Наша теория восстанавливала истину этого пространства: его противоречивый характер при доминирующей тенденции к гомогенности (к закреплению подчиненного).
В чем же выражается логика? Где ее место? В некоей сущности? На уровне праксиологии пространства? В отдельной взятой системе (пространственной, плановой, городской)? В эмпирике, в использовании пространства как инструмента? Нет. Логика задает непременное двойное правило: изначальную когерентность и конечный редукционизм, стратегию гомогенизации, фетишизм связности в редукции и с помощью редукции. Она обусловливает (связанную с насилием) способность разделять сопряженное и разъединять единое. Наша изначальная гипотеза о соотношении логики и диалектики подверглась верификации, была подкреплена аргументами и доказательствами.
VII. 6
Напрашивается вывод о возрастающем значении пространства в так называемых «современных» обществах, о его неизбежной в будущем – или уже в настоящем – преобладающей роли. Преобладающая роль пространства сказывается не только на микроуровне, в расположении поверхностей в каком-нибудь супермаркете или в соседнем квартале, и не только на макроуровне, в распределении потоков внутри отдельной нации или какого-либо континентального образования; она сказывается на всех уровнях, на всех ступенях и в их сочленениях. Ограничивая эту роль рамками антропологии, или политической экономии, или социологии, мы совершаем теоретическую ошибку; выше мы уже оценили эту ошибку по заслугам. Остается сделать из наших замечаний некоторые теоретические выводы.
В свое время каждое общество, рождавшееся в рамках данного исторического способа производства со всеми его особенностями, формировало свое пространство. Каким образом? Мы это показали. Насилием (войнами и революциями), политическими и дипломатическими уловками, наконец, трудом. Пространство такого общества можно называть «произведением». Термин этот в своем общепринятом значении обозначает предмет, вышедший из рук художника, но его можно распространить и на результат практики на уровне общества в целом. Можно ли отказать в этом качестве ландшафтам и пейзажам? Продукт и произведение уже на этом уровне составляли единое целое.
Сегодня речь идет о пространстве в мировом масштабе (более того, выходящем за пределы земной поверхности – межпланетном пространстве), а также о входящих в него пространствах разного масштаба. Ни один локус не исчез, но все они претерпели изменения. Кто сформировал планетарное пространство? Никто. Ни одна сила, ни одна власть, ибо в нем сталкиваются все силы, все власти, и это стратегическое столкновение лишает всякого смысла историю, историзм и все детерминанты, связанные с этими преходящими понятиями.
Ряд причин и мотивов этой новой ситуации, все более важного аспекта «современности», сами собой выходят на свет из потемок истории. Уже на основе их познания научная мысль может предугадать множество взаимодействий. К числу таких причин и мотивов принадлежат мировой рынок (товары, капиталы, рабочая сила и т. д.), наука и техника, давление демографической ситуации; при этом каждая из причин стремится выступать в качестве автономной силы. Мы уже обращали внимание на парадоксальную ситуацию: политическая власть, правящая «людьми», господствует над пространством, занимаемым ими как «субъектами», но не властна над причинами и мотивировками, пересекающимися в пространстве; каждая из них действует сама по себе и ради себя.
Более или менее независимые причины и мотивы сосуществуют в производимом ими пространстве с собственными следствиями, результатами и эффектами; к числу последних ученые относят загрязнение окружающей среды, вероятное истощение природных ресурсов, уничтожение природы. Частные науки – экология и демография, география и социология – описывают данные следствия как отдельные системы, не поднимаясь на уровень причин и мотивов. В этой книге мы попытались собрать воедино причины и следствия, результаты и мотивировки. Их объединение требует преодоления границ между областями науки и ее специализированными секторами; иными словами, оно требует унитарной теории. Последнее понятие не подразумевает смешения мотивов и следствий, причин и результатов в их пространственной симультанности (более или менее мирном сосуществовании). Напротив. Разрабатываемая теоретическая концепция не притязает на законченную «целостность» и тем более на роль «системы» или «синтеза». Она предполагает выявление и разграничение «факторов», элементов и моментов. Повторим еще раз ее главное методологическое и теоретическое положение: она соединяет разрозненные элементы и проясняет смешения, сводит вместе разделенное и анализирует спутанное.
Следует различать проблематику пространства и пространственную практику. Первая формулируется в теоретическом плане, тогда как вторую можно наблюдать эмпирически. Но для мысли не слишком искушенной, незнакомой с методологией и понятиями, они смешиваются. «Проблематику» (термин, заимствованный из философии) образуют вопросы, относящиеся к ментальному и социальному пространству, к их сочленениям, их связям с природой, с одной стороны, и с логикой и «чистыми» формами – с другой. Что касается пространственной практики, то она констатируется, описывается и анализируется на разных уровнях: в архитектуре, в урбанизме (термин, заимствованный из официальных речей), в эффективном благоустройстве путей и локусов (территорий), в повседневной жизни и, разумеется, в городской реальности.
Познание оформилось на основе (глобальных) схем – либо вневременных, в соответствии с классической метафизикой, либо (начиная с Гегеля), напротив, временных, то есть утверждающих приоритет исторического становления, психической временной протяженности, социально-экономического времени над пространством. Назрела необходимость радикального переворота в теории; однако порой его пытаются произвести недопустимым образом: утверждая приоритет географического, или демографического, или экологического пространства над историческим временем. В действительности частные науки уже создают почву для масштабного столкновения темпоральности и спациальности. Но такое столкновение не может привести к кризису знания, к пересмотру его отношений с политической властью, сильной по отношению к людям и бессильной перед (технологическими, демографическими и др.) детерминантами, которые, вписываясь в абстрактное пространство, производят его как таковое и воспроизводят в нем социальные отношения.
Языки – каждый по отдельности и все вместе (язык вообще, в том числе язык знания) – в своей устной и письменной ипостаси функционируют в ментальном пространстве-времени, которому наука отдает предпочтение в метафизическом плане. В них косноязычно выражается социальное время, пространственная практика. Если верно, что естественные языки (как лексика, так и синтаксис) зародились в деревне, а более развитые типы речевой деятельности – в теологии и философии, то иначе и быть не может. Промышленность с ее технологиями, а также «новейшие» науки только сейчас начинают проникать в словарный запас и в синтаксис. Влияние городской реальности до сих пор настолько невелико, что для нее нам не хватает слов (что означает слово «пользователь»? А в английском языке вообще нет слова для его обозначения). Иначе говоря, естественным и иным языкам суждено распасться и сложиться заново. Через социальную (спациальную) практику и в ее рамках.
Познание может спасти только методичный пересмотр «знания», а не закрепление его в эпистемологии и не утверждение пресловутого абсолютного знания, симулякра знания божественного. Каким путем должен производиться его пересмотр? Путем соединения критического знания и критики знания. Путем перенесения акцента на критический момент познания. Путем последовательного и подчеркнутого разоблачения сговора между «знанием» и «властью», бюрократического применения специального знания. Когда институциональное (университетское) знание возносится над сферой переживания, подобно тому как государство возносится над повседневностью, это грозит катастрофой. Это уже катастрофа.
В отсутствие такой перестройки знание рушится под ударами незнания и атаками антизнания (антитеории), иными словами, тонет в европейском нигилизме, который, как полагал Ницше, ему удалось преодолеть.
Сохранение знания без углубленной критики ведет к его вырождению. То же относится и к вопросам пространства. Все эти вопросы философического свойства, оторванные от практики и существующие лишь в плане так называемого «чистого» знания, воображающего себя «продуктивным» (оно таковым и является: с точки зрения болтовни), неизбежно деградируют. В чем это выражается? В общих рассуждениях об интеллектуальном пространстве, о «письме» как интеллектуальном пространстве данного народа или ментальном пространстве данной эпохи и т. п.
Нельзя безоговорочно воплощать репрезентации и схемы, выработанные в ментальном пространстве и применительно к такому пространству, даже (и особенно) если оно теоретически осмыслено философами и рационализировано эпистемологами. С другой стороны, кто может постичь «реальность», то есть (социальную и спациальную) практику, не отталкиваясь от ментального пространства, не пройдя пусть от абстрактного к конкретному? Никто.
VII. 7
Разграничение между infra (ниже) и supra (выше), между «по эту сторону» и «по ту сторону» не менее важно, нежели различие между микро– и макроуровнями. По эту сторону повседневности, в обездоленности и нужде, живут страны и народы, мечтающие об устойчивой повседневной жизни; критика повседневности имеет смысл лишь по ту сторону повседневности. То же самое относится к политике. По эту сторону политики живут и мыслят люди, социальные группы, народы, которые через политику движутся к революциям или же через революции к политической жизни. По ту сторону политического существования, то есть сложившегося национального государства, политическая жизнь обосабливается, а политическая деятельность специализируется; она становится профессией; одновременно складываются политические механизмы (государственный и партийный аппарат); подобная ситуация порождает политическую критику, то есть радикальную критику политического существования и аппарата; отсюда – отмирание политики. Оба процесса в сознании отдельного индивида, группы или целого народа могут сосуществовать, вызывая конфликты и разрывы. Интенсивная политизация подрывает сама себя, а непрерывная политическая жизнь противоречит условиям собственного существования.
Каков же политический статус пространства? Оно политизируется, что вызывает необходимость в его деполитизации. Политизированное пространство разрушает собственные политические условия, ибо управление им и его присвоение противоречат государству с его политическими партиями. Они требуют иных форм управления (того, что называется «самоуправлением» территориальных единиц, городов, городских сообществ, округов, районов и т. п.). Иначе говоря, пространство обостряет конфликт, неотделимый от политики и от государства как такового. Оно усиливает антиполитическое начало в политике, то есть политическую критику, устремленную к концу политического момента, к его саморазрушению.
VII. 8
Сегодня подвергается испытанию все, что берет начало в истории и в историческом времени. Целые «культуры», «сознания» народов, групп и даже отдельных людей затронуты утратой идентичности, которая накладывается на прочие ужасы. Распадаются отсылки и системы координат, доставшиеся от прошлого. Ценности, как возведенные в более или менее связные «системы», так и не возведенные, сталкиваются друг с другом и рассыпаются в прах. Образованные элиты рано или поздно оказываются в положении народов, обездоленных (отчужденных) в результате завоеваний или колонизации. Они больше не знают, куда идти. Почему? Потому что никто и ничто не может избежать испытания пространством, современной ордалии, заменяющей Божий суд и классическую идею судьбы. Каждая идея, каждая «ценность» обретает или утрачивает свою особость, сталкиваясь с другими ценностями и другими идеями в планетарном пространстве. Более того: любая группа, класс или часть класса складывается и получает признание как «субъект», только порождая (производя) некое пространство. Любые идеи, репрезентации, ценности, которым не удается вписаться в пространство, порождая (производя) соответствующую им морфологию, иссыхают, превращаясь в знаки, сводятся к абстрактным рассказам, превращаются в фантазмы. Достаточно ли предложить той или иной социальной группе некое пространство, как зеркало, в котором она узнает себя? Нет. Идея присвоения гораздо шире и требует большего, чем (весьма умозрительная) идея отражения, «сознания-зеркала». Сохранившиеся морфологии (религиозные постройки, исторические и политические памятники) поддерживают отжившие идеологии и репрезентации, тогда как новым идеям, не лишенным властной силы (социализм), плохо удается порождать свое пространство, и им постоянно грозит крах; стремясь поддержать себя, эти идеи подпитываются устаревшей историчностью, смехотворным фольклором. В таком свете «мир знаков» оказывается результатом противотока; все, что не вложено в присвоенное пространство, отступает, становясь пустыми знаками и значениями. Вложение в пространство, производство пространства – не случайная помеха, но вопрос жизни и смерти.
Исторические образования впадают в мировое пространство, подобно тому как реки впадают в море; одни растекаются болотистой дельтой, другие бурлят, как устье во время прилива. Одни демократично делают ставку на выживание по инерции, другие – на силу и насилие (стратегическое, то есть военное и политическое).
В испытании пространством всегда наступает драматический момент – момент радикального пересмотра; это в равной мере относится к философии или религии, идеологии или знанию, капитализму или социализму, государству или сообществу.
Испытание пространством, момент столкновений и противодействий, в различных исторических образованиях протекает неравномерно; он зависит от их укорененности в природе и природных особенностей, от их более или менее сильной связи с историей. Никто и ничто не избегает этого драматического момента. Не везде он наступает одинаково. Иначе говоря, для старых европейских наций, для стран англосаксонской Америки и Америки Латинской, для народов Африки или Азии испытание проходит по-разному. Ни одно из этих образований со своими устными или письменными традициями не минует судьба, которой подвержены и религии, и церкви, и философия, и любые великие «системы», в том числе, разумеется, диалектический материализм и историзм. У Маркса из остатков классического рационализма, финализма и имплицитной метафизики прорастает, высвобождаясь из-под литературных формулировок и непосредственных влияний, нечто новое и крайне важное. Анализ стратегий, действующих на поверхности планеты, делает бесполезной гипотезу о высшем, наперед заданном смысле исторического становления. Как конечной, как и начальной точкой этого становления является земля с ее природными ресурсами и поставленными ею целями. Земля, когда-то изображавшаяся в виде Матери, предстает ныне центром, вокруг которого располагаются различные (дифференцированные) пространства. Земля как планета – планетарное пространство, – утратив черты религиозности и наивной сексуальности, вновь занимает центральное место в теоретической мысли и практической деятельности.
VII. 9
Любые столкновения и противодействия можно связать с «классовой борьбой». Однако границы, на которых развертываются (практические и теоретические) сражения, уже невозможно прочертить так, как если бы они разделяли, с одной стороны, лагерь господствующего класса, а с другой – лагерь класса эксплуатируемого и угнетенного. Демаркационные линии проходят через все сферы, в том числе через науку и познание, через все секторы, как политические, так и внеполитические. Стратегические цели этих великих теоретических битв мы попытались прояснить: это объединение разделенного и разграничение смешанного. Разделение количества и качества, наделение пространства количеством без качества означает вытеснение качеств в сферу «природы» и их смешение в ней. И наоборот. Как разграничения, так и ошибочные смешения закрепляются в угасающей философии, утратившей диалектику. Объединение противостоит разделению и дисперсии, подобно тому как понимание различий и их действенная реализация противостоят насильственной гомогенизации.
Борьба, имплицитно или эксплицитно преследующая эти цели, разворачивается на множестве фронтов и границ, внешне не связанных между собой; она протекает насильственно и ненасильственно, направлена то против разделения, то против смешения. Борьба политическими средствами против политики ведется, когда политика разделяет (дискриминация, дробление пространства) и когда она смешивает (народы, регионы, пространства внутри государств).
VII. 10
Во всех строках нашей книги и между строк, от начала до конца, проступает единый проект. Какой? Проект иного общества (иного способа производства), где социальная практика будет подчинена иным концептуальным детерминантам.
Возможно ли ясно сформулировать этот проект? Вероятно – подчеркнув различия между «проектом», «планом», «программой», между «моделью» и «путем». Удастся ли нам тем самым сделать какие-либо прогнозы или внести, так сказать, «конкретные» предложения? Не уверен. Проект так и останется абстрактным. Если он будет противостоять абстракции господствующего пространства, он не сможет преодолеть ее. Почему? Потому что путь «конкретики» пролегает через активное отрицание, как теоретическое, так и практическое: через контрпроект, контрплан. А значит, через активное и массовое вовлечение «заинтересованных сторон».
В ходе своего анализа мы уже обозначили многие причины их невмешательства, но ни одна из них не кажется решающей. Процесс того, что можно назвать «революцией пространства» (включающий и «урбанистическую революцию»), можно осмыслить лишь по аналогии с великими крестьянскими (аграрными) и промышленными революциями: внезапные мятежи, паузы, медленные сдвиги, повторы на более высоком уровне познания и действия. И творческие изобретения.
Можно перечислить препятствия, на которые наталкиваются контрпланы. Самое серьезное из них состоит в том, что на одной стороне, стороне власти, имеются ресурсы и стратегии в самом широком (в пределе – мировом) масштабе, а на другой – ограниченные познания и интересы, затрагивающие территориальный ареал, как правило среднего или малого размера (во Франции это Окситания, побережье Ланд, Бретань и т. д.). Тем не менее творческое начало может возникнуть только из механизма планов и контрпланов, проектов и контрпроектов. Разумеется, нельзя исключать и реакции на латентное или явное насилие политических сил.
Способность разрабатывать контрпланы, обсуждать их с «властями» и заставлять последних принимать их в расчет становится мерой «реальной» демократии. Что же касается часто упоминаемой альтернативы «редукционизма» и «глобализма», точечного и тотального, то это типичная ложная проблема.
VII. 11
В этих замечаниях отчасти содержится ответ на первый и последний вопрос: «Каким образом связана теория пространства с существующим революционным движением?»
Ответ на него предполагает понимание теории в целом и ее основных звеньев. Напомним их. Теория пространства отказывается от банального, не предполагающего анализа понимания термина «пространство», а также от смешения пространства социальной практики с пространством географическим, экономическим и пр. Подобное пространство, либо первозданное, либо определяемое некоей специализацией, всегда будет служить инструментом, пассивным вместилищем деятельности планировщиков, направленной на «гармонический рост», уравновешение или «оптимизацию».
Пространство становится регулятором, когда разрешаются – и в той мере, в какой они разрешаются, – противоречия (в том числе и его собственные).
Наша теория способствует распаду существующего общества, ибо показывает противоречия, разъедающие его изнутри, заложенные в самой сердцевине его «процветания». Это общество (неокапитализм или организационный капитализм) в своей экспансии не порождает ничего, кроме пространственного хаоса. Если буржуазия смогла и сумела разрешить некоторые исторические противоречия и в определенной мере подчинить себе рынки (чего не предвидел Маркс), а значит, добиться сравнительно быстрого роста производительных сил, то разрешить противоречия пространства (своего пространства) она не сможет.
Существующие политические формации обходят стороной пространство и связанные с ним проблемы. Почему? Вопрос этот имеет важнейшее значение; он определяет и высвечивает самую сущность политики. Политические формации возникают в истории; они продолжают ее и идеологически поддерживают (бесконечные напоминания и отсылки). Дальше они не идут.
Быть может, неведомое сегодня станет известным завтра, превратится в вероятный центр мысли и действия?
VII. 12
Что касается воздействия на пространство, то здесь обнаруживается оппозиция (доходящая до противоречия) между советской моделью и китайским путем.
Советская модель исходит из пересмотра капиталистического процесса накопления и из благого намерения – улучшить этот процесс, ускорив его. Подобный усиленный и обостренный вариант капиталистической модели нацелен на быстрый рост и делает ставку на сознательно выделяемые «опорные точки»: крупные предприятия и большие города. Все прочие локусы остаются пассивными и периферийными по отношению к центрам (производства, богатства, принятия решений). Следствием такой модели оказываются «вертушки», круги: сильные опорные точки становятся все сильнее, а точки слабые – все слабее. Подобные «вертушки» считаются регуляторами, ибо они, будучи единожды запущены, «функционируют» автоматически. Периферия, обреченная на застой и (относительное) отставание, подвергается все большему угнетению, контролю, эксплуатации.
Сформулированный Лениным закон неравномерности роста и неравномерности развития не преодолен, а его недостатки не изжиты; даже наоборот.
«Китайский путь» свидетельствует о стремлении вовлечь весь народ и все пространство в созидание нового общества. В рамках множества процессов: производства богатств, экономического роста, а также развития и обогащения социальных отношений – а значит, производства различных благ в пространстве и производства все более освоенного социального пространства целиком. Разделение между сильными и слабыми точками снимается. Неравномерность в развитии исчезает или стремится к исчезновению. Подобная стратегия предполагает, что политическое действие не возносит над обществом государство и политическое образование – партию. Именно в этом состоял смысл «культурной революции». Она также предполагает, что ставка делается на агрогорода, на города маленькие и средние, на всю гамму производственных единиц (сельскохозяйственных и промышленных), от самых мелких до самых крупных, причем особым вниманием окружены самые мелкие – даже ценой замедления роста, если это необходимо. Подобная направленность и подобная стратегия пространства обеспечивают (за исключением непредвиденных обстоятельств) преодоление границы между городом и деревней и их конфликтов в ходе преобразования обоих членов – в противоположность их упадку или взаимному уничтожению.
Разумеется, это замечание не означает, что промышленно развитая страна может безоговорочно, пассивно встать на путь страны с преобладанием аграрного сектора; это означает, что теория пространства учитывает революционный опыт в мировом масштабе.
Долгое время революцию определяли либо через политические изменения на уровне государства, либо через коллективную (государственную) собственность на средства производства как таковые (оборудование, инструменты, промышленные и аграрные предприятия). Оба определения, казалось бы, предполагают рациональную организацию производства и не менее рациональное управление обществом в целом. Однако эта теория и этот проект выродились в идеологию роста, близко соседствующую с идеологией буржуазной, а то и подстраивающуюся под нее.
Сегодня подобных ограниченных определений уже недостаточно. Преобразование общества предполагает коллективное владение и управление пространством через непрерывное участие «заинтересованных сторон» с их множественными, различными, а иногда и противоречивыми интересами. А значит, через конфронтацию. Что проявляется в проблемах так называемой «окружающей среды», несущих в себе опасность искажений и извращений.
Что же касается направления начинающегося таким образом процесса, то, как мы попытались показать, оно состоит в преодолении разделений и разъединений, особенно между произведением (уникальным предметом, который несет на себе печать «субъекта», творца, художника, и невозвратно ушедшего момента времени) и продуктом (повторяющимся результатом повторяющихся действий, а значит, воспроизводимым и, в пределе, влекущим за собой автоматическое воспроизводство социальных отношений).
Таким образом, на горизонте, на пределе возможностей, речь идет о производстве пространства человеческого рода – как коллективного (видового) произведения человечества, по примеру того, что называли и называют «искусством». И что утратило смысл в масштабе отдельного «объекта», для индивидуальности и благодаря ей.
Создать (произвести) планетарное пространство как социальный носитель преображенной повседневной жизни, открытой для множества возможностей, – такова прекрасная цель, открывающаяся нам на горизонте. О ней возвестили великие «утопийцы» (не утописты, ибо они показывали возможное) – Фурье, Маркс, Энгельс; их мечты и воображение будят теоретическую мысль не в меньшей степени, чем понятия…
Направление. Не больше, но и не меньше. То, что называется: смысл. Иначе говоря, человеческий орган воспринимает, направление осмысляется, а процесс, прокладывающий путь к горизонту, переживается. Ничего похожего на систему.