Когда я проснулась воскресным утром, у меня было такое ощущение, будто в мой левый глаз воткнули вилку, а мои плечи были почти прижаты к ушам. Я лежала на матрасе, с которого сползла простыня, и чувствовала во рту набившиеся с него катышки. Выпив немного воды и таблетку парацетамола, я снова рухнула на кровать.

В следующее пробуждение глаза открылись довольно легко. Сквозь тонкие занавески бил солнечный свет. Телефон звонил, мой пейджер пищал… «Я зажималась с Эдом, — внезапно вспомнила я. — Я и Эд…»

Я начала шарить по полу в поисках пейджера и через несколько секунд прочитала сообщение, что в отделении экстренной медицинской помощи не ждут моего появления, потому что сегодня не моя смена. Я прохромала к окну, чтобы взглянуть на поля, каменные церкви и дома Винчестера, расположенные на зеленых холмах. Это оказало бы умиротворяющее действие, если бы не доносившийся сюда рев сирен. «Я зажималась с Эдом», — снова попыталась осознать я, но в этот момент к сиренам присоединился телефонный звонок в холле.

Я вышла из комнаты и столкнулась в пустом коридоре с мистером Деспопулосом. Вместо больничного халата на нем были хлопчатобумажные штаны, белая футболка и больничный браслет. Я вчера сменила свое сексуальное черное обмундирование на такие же штаны и белую футболку. Мне не хватало только больничного браслета.

— Мистер Деспопулос? Разве вам можно здесь находиться? — громко спросила я.

— Мне нужно продать все эти телевизоры, — ответил он, разворачиваясь и уходя по коридору, словно давным-давно все объяснил. Я решила, что проще оставить его заниматься воображаемой продажей в общежитии, чем тащить на себе по улице в госпиталь.

В гостиной валялись газеты, на столике стоял недоеденный завтрак, а рядом лежала залитая кофе тетрадка с лекциями по истории религии. У Марианн будет сердечный приступ, подумала я. Комната выглядела так, как будто здесь произошла какая-то катастрофа, но я уже догадалась, что это всего лишь последствия пребывания в ней Эда.

Катастрофа. Это слово жалило меня, пока я спускалась в холл к звенящему телефону. В отделении экстренной медицинской помощи сегодня утром съемки «Важного происшествия». Сирены доносятся именно оттуда, от машин с актерами, залитыми фальшивой кровью, где наши парамедики притворяются, что спасают им жизнь. Я помотала головой, отгоняя мысли о настоящих пациентах и настоящих катастрофах, и потянулась за телефонной трубкой.

— Холли? Это ты? — спросил мой брат.

— Бен! Живой? — Мой вопрос прозвучал слишком мрачно для приветствия.

— Живой. А ты? — осведомился он. — У тебя ужасный голос. Была сложная ночь в госпитале?

— Н-нет, — сказала я, вспоминая о том, что я была полностью увлечена Эдом, но это все неожиданно кончилось. Он вдруг стал настаивать, что я слишком пьяна и мне следует отправиться в постель.

— Ты в порядке? — спросил Бен.

— Ага, — ответила я, массируя висок. — Но если честно, то не знаю. У меня тут небольшое похмелье.

— Как все прошло с Мэттью?

— С Мэттью? — Я выпрямилась.

По лестнице затопали чьи-то ноги, поэтому я развернулась спиной, прижав трубку к уху, и попыталась слиться со стеной. Похоже, сработало. Через минуту хлопнула входная дверь, и я, выглянув в боковое окно, увидела Марианн в мятой униформе. Она показалась мне какой-то взъерошенной и явно взволнованной. Она помчалась к госпиталю так, словно спасалась от пожара. Я хотела было крикнуть ей вслед, что все в порядке, что это просто представление, но потом вспомнила, что она знает. Но это же Марианн.

— Я встретился с Мэттью в забегаловке в Питтсбурге, это было на прошлой неделе. Он говорил, что собирается навестить тебя, — сказал Бен.

— Он собирался навестить свою мать, а не меня. — Я потянулась за единственным стулом, стоявшим у стены, — железным, с зеленым сиденьем, который, наверное, принесли из кухни, — и с облегчением опустилась на него.

— А как насчет тебя? Где ты, черт возьми, пропадаешь?

Бен сказал, что провел последний месяц в отпуске, выращивая овощи в монастыре штата Виргиния.

— Молился? — спросила я.

— Монахи молились. А я наслаждался тишиной.

— Почему ты туда уехал? — спросила я, зевая.

— Я нуждался в перерыве. Я был слишком напряжен, когда уезжал. Не мог спать, не мог есть. Стоило мне закрыть глаза, и я видел мятые газеты.

— Что это значит? — спросила я, потирая висок.

— Не знаю, что это значит. Просто так было. В моем воображении, в моей голове… От этих истрепанных газет я буквально задыхался. Наверное, все дело в той белиберде, о которой сообщала в ежедневных новостях Алисия. Я закрывал глаза и видел свои руки, пытающиеся разгладить эти газеты, но они были слишком мятые. И единственное, что я мог сделать, чтобы заснуть, — это представить себе холодный гладкий камень в моей голове. Но с тех пор как уехала Алисия, мне стало слишком сложно представлять себе этот камень. Я видел только собственные руки, которые снова и снова разглаживали эти проклятые газеты, и задыхался. Жуткий способ пытаться заснуть.

Я закрыла глаза, чувствуя, как к горлу подкатывает тошнота.

— Когда это началось?

— Прошлой весной. После смерти мамы. И стало хуже, когда застрелили дядю Алисии и она уехала. Мне было жаль его, но в то же время все равно. Я был настолько взвинченным… А она стала совсем другой после смерти дяди. Она постоянно отталкивала меня, пока я не начал чувствовать себя тунцом.

— Тунцом? — спросила я, пытаясь избавиться от определенно рыбного привкуса в глубине глотки.

Бен напомнил мне свою теорию о тунце, которую он выдвинул в старшей школе. В места, где запрещено есть — библиотеки, классные комнаты, — учащиеся могли пройти с бубликами, крендельками (если они медленно жуют) и даже с сэндвичами. Почти все сэндвичи можно было пронести с собой, кроме сэндвичей с тунцом. Тунец не мог пройти незамеченным. Даже люди, которые обычно садятся на задние ряды и предпочитают рассказывать там анекдоты, обязательно встанут, сморщив нос, и поинтересуются: «Это что, тунец?» То же самое можно услышать и в обеденном зале, если кто-то оказался не в настроении. Тунец везде не при делах. И тунца тебе будут вспоминать еще долго, при каждом удобном случае.

— Ну как она могла заставить своего парня чувствовать себя тунцом? — спросила я. — Алисия же твоя невеста, а не развлечение на одну ночь.

— Моя невеста? — переспросил Бен. — Мы с ней не виделись в течение четырех недель.

Я не знала, что ответить на этот вопрос, и просто посоветовала поговорить с Алисией.

— Она остановилась у своей тети и кузины, — сообщила я. — Теперь у нее есть телефонный номер.

— Она знает, как со мной связаться, — угрюмо произнес Бен.

— Ты был в монастыре полтора месяца, — напомнила я.

— Она все еще носит кольцо? — спросил брат.

— Не носит. И мы должны вернуть его.

— Мы? — повторил Бен.

— Это мамино кольцо.

— Маме оно больше не нужно, Холли, — холодно заявил Бен. — Это мое кольцо. Это моя жизнь. Это моя проблема.

— Бен… — начала я, но осеклась. Мне хотелось рассказать ему обо всем: о мамином романе с Саймоном Бергом, о том, как она забыла нас и отказывалась возвращаться домой. Но я не могла. Если кольцо — это его проблема, то письмо, наверное, — моя.

— Мне нужно идти. У меня есть… проблема, требующая решения.

— Ты уверена, что у тебя все в порядке?

— Когда это я говорила, что у меня все в порядке? — спросила я.

Мы с Беном договорились созвониться позже, и я, повесив трубку, зигзагами направилась в свою комнату. Проходя мимо двери Эда, я подумала, спит ли он там? И что же все-таки произошло прошлой ночью? Мы ведь почти разделись в коридоре, почему он вдруг остановился?

Я не могла оставаться в общежитии, пытаясь собрать воедино обрывки воспоминаний. Поэтому я приняла душ, натянула больничную униформу и выпила бутылку воды, после чего выскользнула из общежития и направилась к госпиталю. Проскочив через боковой вход, я зашла внутрь через «Соловьиное крыло».

— Как он? — спросила я у медсестры за конторкой.

Сестра Рене подняла глаза от карты, которую заполняла, и сфокусировала глаза на мне.

— Все еще с нами, — сказала она.

— А его семья?

— Они отправились обедать. Извините за такие слова, но вы выглядите отвратительно, доктор Кэмпбелл, — добавила она. — С вами все в порядке?

— В порядке, — ответила я, направляясь в палату мистера Бодли.

Пациент выглядел так же, как и вчера. Он лежал на спине, рот приоткрыт, глаза неподвижно смотрят в потолок… Или он уже покинул свое тело и теперь смотрит на себя со стороны и сверху — смотрит на нас обоих? Хочет ли он, чтобы я помогла ему поскорее умереть? Я подняла безвольную руку и сжала ее, но его мускулы не двигались, кроме, конечно, сердца и диафрагмы, которые продолжали сокращаться. По крайней мере, ему удобно.

— Простите, мистер Бодли, — прошептала я. — Простите, что подвела вас.

Если я действительно приехала в Англию, чтобы стать хорошим врачом, где же я допустила ошибку? Мне стало ясно, что если я не помогу хоть одному человеку до того, как придется ехать домой, то я просто неудачница.

«Расслабься, девочка. У тебя есть время. Ты еще не уезжаешь», — прозвучал голос в моей голове. Только на этот раз это был не мамин голос. Это был голос Роксаны.

Я почти видела, как она стоит рядом со мной: ее темные волосы убраны в сложную прическу, шелковое платье открывает одно плечо. Белки глаз и кожа Роксаны были желтыми, и мне стало стыдно, что я оставила ее в покое, хотя видела кричащие признаки болезни, появившиеся у нее за последний месяц. Ей нужно поставить ультиматум и срочно отправить на лечение. Я должна помочь Роксане, даже если мои усилия рассердят ее. Приняв решение, я почувствовала прилив сил и вышла в коридор.

Однако мое приподнятое настроение тут же испарилось, когда я увидела идущего мне навстречу Эда. Он притормозил лишь на секунду, потом снова зашагал. Его брови были мрачно нахмурены. Да, тунец в библиотеке — это ерунда, я только что притащила тунца в операционную…

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Эд, поравнявшись со мной. В коридоре не было никого, кроме нас и разносчика, толкавшего тележку с чаем в противоположном конце крыла.

— Немного не в себе, — сказала я.

— Когда ты не появилась на этой утренней «катастрофе», я сказал Денверсу, что доктор Кэмпбелл простудилась. Я ужасно себя чувствую, — добавил он.

На секунду я подумала, что он имеет в виду мою болезнь. Потом поняла, что на самом деле я не простужена, что утром не было никакой «катастрофы», кроме разве что моих с Эдом отношений. Как я могла так вести себя с этим человеком? Неужели это было просто из сочувствия?

— Холли, ты будешь счастлива, узнав, что ничего не случилось, — сказал Эд.

— Ничего не случилось? — повторила я. — Как приятно слышать, что для тебя случившееся было «ничем». — Мой голос прозвучал громче, чем мне хотелось бы.

— Холли…

— Рада знать, что твои поцелуи в баре, на улице, в поезде… что они ничего не значили…

— Доктор Кэмпбелл, скажите на милость, что вы тут делаете? — разнесся по коридору громоподобный голос. К нам направлялся мистер Денверс, и белый халат за его спиной развевался наподобие плаща.

— Здравствуйте, сэр, — ответила я. Произнести это было легче, чем пытаться объясниться.

— Вы выглядите не лучшим образом, — заметил Денверс. — Отправляйтесь домой.

Прежде чем я успела кивнуть, он повернулся к Эду:

— Вы нашли старые рентгеновские снимки?

— В процессе, — ответил Эд и подождал, пока Денверс не исчезнет за углом, после чего потащил меня на лестницу. Как только железная дверь закрылась за нами, Эд положил руки мне на плечи и развернул лицом к себе. Я с горечью осознала, что мне уже не придется целовать эти прекрасные губы.

— Холли, конечно же, это многое значило, — сказал Эд. — Просто мне не нужны серьезные отношения. И то, что я тебя хочу, не означает, что я воспользуюсь случаем. Ведь я ничего не могу дать взамен.

— Но ты хочешь меня, — произнесла я, чувствуя, как стучит в висках.

— Господи, да! — воскликнул Эд, почти задыхаясь, отчего мое сердце сначала замерло, а потом понеслось вскачь. — Но это грозит обернуться чем-то серьезным… а я не могу… переживать такое снова, — Эд закончил свое признание и вздохнул.

Я медленно кивнула, думая о том, чего же я хочу на самом деле. Единственное, что приходило в голову, — это мое желание снова и снова прикасаться к нему.

— Я не знаю, чего я хочу, — пробормотала я, растерявшись. — И я не знаю, хочу ли от тебя чего-либо взамен.

— Ты поймешь, Холли. — Эд опустил руки и шагнул к стене. — Поверь мне.

Чувствуя себя проигравшей, я сползла по стене рядом с ним.

— Так, значит, это конец, да? Просто… прожитый и забытый момент? — спросила я. — В отличие от многих иных моментов нашей жизни?

— Многие иные моменты нашей жизни могут перерасти в отношения, — сказал Эд.

— Или в роман, — добавила я.

Эд повернулся и посмотрел на меня. Я думала о том, что стене неплохо бы стать полом, на который мы оба можем лечь.

— А какая разница? — спросил он.

— Понятия не имею, — отозвалась я. — Но ты наверняка прав. Нам не следует повторять то, что произошло этой ночью. Так будет лучше.

Эд потянулся ко мне и нашел губами мои губы. Поцелуй был таким страстным, что я снова почувствовала себя опьяневшей. Это ничуть не походило на прощальный поцелуй. И не могло им быть.

— Что это было? — спросила я, когда он отстранился.

— Не знаю, — рассмеялся Эд. — Мне просто захотелось снова увидеть твою улыбку.

И я улыбнулась. Мы разошлись в разные стороны, но я продолжала улыбаться самой себе, идя по лестнице, а затем и по коридору. Я не переставала улыбаться, когда вышла на яркий солнечный свет. И только оказавшись на слепящем солнце, я поняла, что солгала. Я хотела чего-то настолько серьезного, что оно было почти святым. Отрицать отношения было все равно что выучиться на доктора и не замечать болезней. Как нам увидеть правду, которая всегда где-то между двумя людьми?