Через час после ужина или около того стюардессы начали прохаживаться по салону, предлагая булочки, сок и кофе, словно еда могла помочь нам забыть о том, что мы провели в воздухе всю ночь, пересекая часовые пояса. Я знала, что завтрак и солнечный свет увижу только после посадки, но теперь мне было немного не по себе от этого знания. Все было прекрасно, пока я мечтала о том, как оставлю свое прошлое позади, но я понятия не имела, как буду строить свое будущее в совершенно незнакомом месте.

«Успокойся, — говорила я себе. — Мысли позитивно». Не получалось. Единственное, что у меня хорошо получалось, — это волноваться. Первый раз я разволновалась, когда поняла, что перестаралась с багажом, — в аэропорту мне с трудом удалось поднять чемодан и перетащить его через бордюр. Потом мой багаж прошел контроль, на него повесили красный ярлычок, и я пошла к самолету, переживая, что чемодан забудут переправить на борт и я его больше никогда не увижу. Я думала об охране аэропорта, о красном ярлычке и о террористах, из-за которых проверяют весь багаж. Затем в моем воображении возник отец, и я снова увидела, как он машет рукой на прощание. Папа выглядел таким грустным и растерянным, что я ничего не смогла с собой поделать и тоже загрустила. Признаться, мне самой казалось, что я уже давно сбита с толку.

С тех пор как мама уехала в Гренаду, отец постоянно переключался с рассеянности на подозрительность. Похоронив маму, папа готов был ждать от людей самого худшего, и в первую очередь это касалось меня. Потому что я похожа на нее, потому что уезжаю, чтобы не иметь с ним ничего общего, потому что я не люблю его, потому что я никогда не вернусь домой. Самолет провалился в турбулентную яму, и мое сердце в ту же секунду панически заколотилось. Господи, несмотря ни на что, я так надеюсь вернуться домой!

Единственной возможностью отрешиться от грустных мыслей и переживаний была попытка сконцентрироваться на чем-то другом. Например, на книге, которая лежала у меня на коленях, на «Синхронии», открытой на главе, в которой Юнг рассказывает о рыбах. Когда он исследовал историю символа рыбы, на него внезапно посыпались разнообразные совпадения, связанные с рыбой, — семь раз только за один день. «Это не вопрос причины и следствия, это просто совпадение во времени, некая синхронность», — сделал он вывод.

Глядя на трясущийся салон и то, как убирают выпавшие кислородные маски, я внезапно подумала, «совпадет» ли кто-нибудь со мной. Я представила Мэттью Холемби и вспомнила слова брата о том, что он, наверное, очень расстроился из-за моего отъезда. Да, Мэттью не выглядел счастливым, когда провожал меня из больницы. Но я не дала ему повода взять ручку и писать письма, похожие на письмо Саймона Берга. Наш разрыв был таким же формальным, как и отношения.

Мэттью сидел в комнате отдыха, лазил по Интернету и ел свой ленч. Он был в тех же очках с толстыми стеклами, которые, как и вчера, склеил липкой лентой. Очкам не повезло, они попали под стокилограммовую леди в процессе перекладывания ее с операционного стола на каталку. Когда он заметил меня, его лицо озарилось кривозубой улыбкой.

— О, привет! — воскликнул Мэттью. — А зачем тебе чемодан?

Я тогда была без «Большой Берты», но с докторской сумкой через плечо. Мэттью очень нравилось подшучивать надо мной по этому поводу, он говорил, что я ношу с собой слишком много. Он прав, конечно. Я и сама не знаю, зачем повсюду таскаю такое количество инструментов, ведь для работы мне достаточно моих глаз, ушей, рук и стетоскопа.

Я поставила сумку на пол и, массируя отдавленное плечо, сказала Мэттью, что чуть позже нам надо будет поговорить. Я только что получила огромный конверт с лондонским штемпелем, в котором было письмо о приеме на работу в Соединенном Королевстве. Мэттью ответил, что ему необходимо до начала семинара проверить все лабораторные работы практикантов хирургического отделения, поэтому, если я немного подожду…

— Это не срочно, — перебила я. — Просто позвони мне. У меня есть новости…

— Новости? Ладно, тогда ты, наверное, можешь не ждать. Хотя… дай-ка мне свериться с компьютером, — попросил Мэттью и добавил, когда я неуверенно шагнула к двери: — Глупо надеяться, что у тебя найдется резинка в этой большой сумке, да?

— Резинка? — Я застыла на месте. Мы не занимались сексом. Мы даже не раздевались, если не считать верхней одежды. А теперь он…

— Я всегда ими пользуюсь, — ответил он. — Особенно когда наш интерн беспокоится. Он обычно такой неумелый.

Я хмурилась, глядя, как Мэттью роется в ящике стола в поисках неиспользованного презерватива.

— Ага! — воскликнул он, доставая ластик.

— Ага, — согласилась я, опускаясь на синий диван, на котором тот, кто дежурил этой ночью, забыл свою подушку.

Мэттью Холемби приступил к работе. Сосредоточившись, он быстро стирал с листа результаты лабораторных работ и заменял их новыми. Глядя, как он щелкает по клавиатуре, крутит в пальцах карандаш и время от времени откусывает от бутерброда с колбасой, я думала о том, что любовь, наверное, — это когда ты смотришь на человека, занятого своим делом, не имеющим к тебе никакого отношения, и тебе это очень интересно.

Придя к такому выводу, я не вытерпела. Мне нужно было поделиться с ним своими новостями.

— Я еду в Англию, — выпалила я.

— Извини? Когда? — спросил он, отвлекаясь от своего занятия.

— В июне.

— Здорово! — воскликнул Мэттью. — Ты сможешь познакомиться с моей мамой!

— В-возможно, — я слегка заикнулась, и это заставило его рассмеяться.

— Не хочешь знакомиться с моей мамой?

— Я без проблем познакомлюсь с твоей… мамой, — ответила я.

Мэттью снял очки и начал внимательно их рассматривать. Выражение его лица стало таким, словно это на него, а не на несчастные очки приземлилась та толстая леди. Он никак не прокомментировал увиденное, лишь снова надел очки, сдвинув их на лоб, потянулся за другим бутербродом и спросил, что я придумала.

— Ничего, я просто… решила, что ты захочешь знать о том, что я ненадолго уеду. Буду работать заместителем.

— Понятно, — ответил Мэттью, задумчиво жуя. Я смотрела, как двигаются его челюсти. Колбаса, видимо, была жесткой. — И надолго ты едешь?

— Я подписала контракт на год.

— Ага, — медленно произнес Мэттью. — На год. А мне, к сожалению, придется проработать в Питтсбурге как минимум четыре.

— Я знаю, — кивнув, сказала я.

Похоже, он только сейчас понял, что держит в руках бутерброд.

— Извини, что я так запросто перед тобой жую… Хочешь? — Он протянул надкушенный бутерброд мне.

— Ой, нет! Спасибо, у меня есть булочка! — вспомнила я, доставая из сумки свой съедобный припас. — Слушай, я знаю, что мы с тобой только начали встречаться и, возможно, я сейчас поступаю глупо… — Я решила продолжать, не думая о том, понравится это Мэттью Холемби или нет. Он издал нечто вроде покашливания, но я решила это проигнорировать. Ведь не должна же я реагировать на каждый чих? — У меня никогда не было трансконтинентальных отношений. И таких ситуаций тоже раньше не было… Ты… Ты в порядке?.. — Из вежливости я остановилась на полуслове.

Мэттью покачивался из стороны в сторону, его лицо стало пунцовым, а из глаз текли слезы, но он не подал универсального знака, которым обычно показывают, что подавились. Или «руки-у-горла» — это только американский жест для подобных случаев и он его просто не знает? Но Мэттью показывал на столик, на который я поставила свою сумку. Я посмотрела в указанном направлении и замерла от ужаса. Вместо пакетика с булочкой я положила на стол пакетик со сменными трусиками.

За ту секунду, что понадобилась мне на засовывание улики обратно в сумку, в моей голове пронеслась целая вереница мыслей. «Это выглядит действительно странно. Может, мне нужно объяснить? — лихорадочно думала я. — Стоит ли говорить ему, что трусы на самом деле чистые? Я что, уже съела свою булочку?» Сквозь этот кавардак в голове внезапно пробилось воспоминание: мне десять лет, и я плачу перед школьной экскурсией в Геттисбург, поскольку в экскурсионный автобус запрещено брать бутылки с кока-колой. А моя многомудрая мама, решив, что пить мне обязательно захочется, налила газировку в пакет и положила его в мой маленький переносной холодильник, посоветовав не наклонять его. «Я просто хочу быть нормальной!» — вопила я, размазывая слезы. Мама не поняла. Она поинтересовалась, что могут использовать другие мамы вместо пластикового пакета. «Бидончик!» — взвыла я.

«Это твоя вина, мама», — подумала я, пытаясь раскопать в недрах сумки настоящий пакет с едой. Мне удалось найти зубную щетку, потом дезодорант, потом бритву и, наконец, булочку. Мэттью все еще хохотал, пока вдруг не закашлялся.

— Думаю, это на тот случай, чтобы помочь ближнему своему, порвавшему резинку на трусах? — сквозь смех выдавил он.

— Вот именно, — мило улыбнувшись, ответила я. По крайней мере он понял, что они чистые.

— Господи, Холли, — сказал он, сев рядом со мной на диван и обняв меня правой рукой. Левой он держался за живот, все еще сотрясаясь от смеха. — Ты выбрала не самое лучшее время.

— Я знаю. — Я положила голову ему на плечо. — Но так даже лучше. Я не могу сейчас доверять своим чувствам. Даже самым лучшим из них.

Мэттью задумался, продолжая обнимать меня.

— Думаю, ты права, — вымолвил он после довольно продолжительной паузы. — Твое сердце боится чувствовать, поэтому твой мозг придумал такую защитную реакцию. Он видит во всем только плохое, потому что страх не позволяет мозгу верить в хорошее. Значит, хорошее не случится.

Я отстранилась от него, чтобы заглянуть в глаза.

— Ты ненавидишь меня? — спросила я.

Он сглотнул и смотрел на меня так долго, что его взгляд стало трудно выдерживать.

— Я не злюсь на тебя. Честно.

— Что ж, спасибо за… то, что не злишься, — тихо произнесла я, снова чувствуя к нему нежность.

Мы улыбнулись друг другу, потом Мэттью протянул руку и достал из моей раскрытой сумки то, что лежало на самом верху. Мои розовые хлопковые трусики. Мэттью внимательно их проинспектировал.

— Так вот что ты так долго от меня прятала!

Поток воспоминаний был прерван стюардессой, которая объявила по внутренней связи, что собирается убрать из салона мусор. Самолет явно снижался, так что я пристегнула ремень, положила книгу Юнга в кармашек на спинке переднего сиденья и задумалась о другом.

Мы приближаемся к Хитроу или к катастрофе? Объявили, что пассажирам следует поднять откидные столики.

Мама, помоги мне добраться туда живой. Обо всем остальном я буду волноваться позже.

Внезапно мне показалось, что она меня услышала. Самолет снова набрал высоту, потолок перестал дрожать, а меня охватило непривычное спокойствие. В этот момент я почувствовала, что мама целиком согласна с бабушкой: мне не о чем волноваться и у меня еще все впереди.

В следующее мгновение я ощутила, как у меня не просто заложило уши, а в них начала пульсировать боль. И я вспомнила, что не только бросила свою работу, лишилась квартиры и не могу сейчас вернуться домой, как бы мне этого ни хотелось, но и… Где-то там, за много-много миль отсюда, осталась в сушилке забытая мною постиранная одежда.

Пять часов спустя, после того как я в полнейшем хаосе требовала в аэропорту Хитроу отдать мне мой багаж, после того как такси доставило меня к станции Ватерлоо, а поезд, идущий оттуда, — в провинциальную местность, мое путешествие наконец-то завершилось в Винчестере. На одном моем плече болталась докторская сумка, на другом — футляр фотоаппарата, а руки свисали до колен от попыток справиться с «Большой Бертой». Вытащить ее из поезда мне удалось только с помощью кондуктора, чемодан упирался и цеплялся за все выступающие поверхности. Словно два египтянина, тянущие блок для строительства пирамиды, мы вынесли эту тяжкую ношу на платформу. Услышав звуки реальности — свисток, топот ног и скрип дверей, — я испытала на удивление острое и приятное чувство облегчения. А потом поезд исчез, оставив меня на открытой платформе с багажом и остатками жизненных сил.

Я сверилась с картой, которая прилагалась к моему приглашению на работу, и попыталась вычислить, как далеко я нахожусь от Королевского госпиталя округа Гемпшир. От платформы до госпиталя было около десяти сантиметров по карте. С равным успехом это могли быть мили, километры или все те же сантиметры, поскольку масштаб на карте отсутствовал. К счастью, на дне «Большой Берты» имелись колесики. К несчастью, у нее отсутствовал мотор. В результате таскания за собой чемодана на колесиках я выяснила две вещи: лифта тут нет, эскалатора тоже. Июньская жара словно вырвалась из самого центра Земли, поэтому покрыться потом и без транспортировки тяжестей — минутное дело. Наконец, подтащив «Берту» к лестничному пролету, упиравшемуся в выход с платформы, я попала в затруднительное положение, которого начала бояться еще вчера. Дело в том, что я не могла поднять чемодан, не говоря уже о том, чтобы нести его.

«Никогда, никогда не наполняй «Берту» доверху, — предупреждала меня мама, когда я складывала вещи в этот чемодан, собравшись на свадьбу подруги. — Иначе ты легко надорвешься».

О Боже, мамочка, на этот раз «Берта» полнехонька.

— Могу ли я предложить вам руку? — прервал мои мысли чей-то голос. Я оторвала взгляд от предательского чемодана и увидела парня с рюкзаком. У него были темные волосы, синие глаза и знакомый акцент: американец.

Я не сразу ответила. Со мной никто не разговаривал с той минуты, как мы с папой распрощались в аэропорту Балтимора и он грустно помахал мне вслед. Со мной не говорили даже стюардессы, они просто смотрели мне в глаза и ждали заказа. Этот незнакомец был прекрасно сложен и настолько привлекателен, насколько привлекательны парни из каталога моделей Джей Крю. Такой же высокий, смуглый, симпатичный — в общем, из той породы, которую большинство девушек считает потрясающе красивой. Для меня же подобные типы были абсолютно неинтересны. Мне подавай кривые зубы и очки, как у Бадди Холли, плюс руки, способные воткнуть иглу капельницы в чью-то жирную шею. А этот парень знает, какое впечатление производит, иначе не стал бы предлагать помощь совершенно незнакомой девушке.

— Что? — наконец ответила я, моргая от солнца, слепящего глаза.

— Могу ли я предложить вам руку? — Он сделал такой жест, словно и вправду решил подарить мне свою конечность. — Вам помочь?

Вам помочь? Это тот самый вопрос, на который я привыкла отвечать отказом, особенно если слышала его от незнакомца. Однако сейчас я понимала, что, если откажусь от помощи, мне придется разбить лагерь на этой платформе, на чем и закончится мое путешествие в Англию.

— Я… не хотела бы, чтобы вы растянули спину, — ответила я после паузы. Я не хочу, чтобы ты трогал мои вещи. Последними словами бабушки, которые она сказала мне на прощание, позавтракав со мной, были: «Остерегайся цыган. Они могут украсть все твои вещи». Ну что ж, по крайней мере деньги останутся при мне, в тайном кармашке на поясе.

— Не беспокойтесь, — ответил незнакомец, попытавшись приподнять чемодан. «Берта» не поддалась. — Впечатляет, — заметил он, снимая рюкзак и передавая его мне. — Возьмите это, а я подожду вас наверху.

С громким вздохом незнакомец схватил мой чемодан и взбежал с ним по лестнице! У меня, конечно, остался его рюкзак, но, судя по весу, он практически пустой. Внутри, скорее всего, только фотоаппарат, а это не компенсирует мне потерю всех моих вещей (минус забытая в сушилке одежда). Я попыталась взбежать вслед за ним, но, поскольку еще на станции Ватерлоо мне нестерпимо хотелось в туалет, а докторская сумка хлопала при ходьбе прямо по мочевому пузырю, от широкого шага пришлось отказаться.

— Вы явно любите путешествовать налегке, — не скрывая иронии, сказал парень, когда я добралась до конца лестницы. Выглядел он неважно — стоял, тяжело отдуваясь, и упирался руками в колени.

— Да, — коротко отозвалась я, как обычно отвечала бабушке. Я решила, что лучше не говорить ему о том, что собирала вещи на целый год. Ему незачем знать о моих планах, равно как и том, откуда я приехала.

— Так откуда вы приехали? — спросил он.

— Соединенные Штаты Америки, — ответила я.

Он улыбнулся явно отрепетированной улыбкой и откинул со лба свои темные волосы.

— Да неужели? А из какого штата?

— М-м… Мэриленд, — сказала я, поскольку слишком устала и хотела в туалет, чтобы придумывать что-то необычное.

— Мэриленд — хорошее местечко. Я там жил, когда был маленьким. Но еду не оттуда, мой последний адрес — Нью-Йорк.

Я глупо кивнула, поскольку мои мысли были заняты в основном жалостью к себе. Прежде чем я поняла, что делаю, я уже выпалила ему, не будет ли он против присмотреть за моими вещами, пока я отлучусь в туалет?

— Вперед, — без промедления ответил незнакомец, после чего уселся рядом с моими вещами так непринужденно, что я в очередной раз подумала: «Не собирается ли он их присвоить? Ну и черт с ними, с вещами! Я хочу писать!»

Вернувшись из дамской комнаты через несколько минут, я увидела американского цыгана на том же месте. Мою докторскую сумку он держал на коленях. Он что, рылся в ней в поисках наркотиков? Впрочем, он недостаточно худ для человека, страдающего наркозависимостью. Может, он просто дилер.

— Спасибо, что подержали, — поблагодарила я, выхватывая у него сумку.

— Интересная сумочка. Вы доктор?

— Да. — Я гордо кивнула. Скорее всего, он не цыган и не наркодилер, он обыкновенный грабитель, охотящийся на одиноких девушек с избыточным багажом. И я точно не собираюсь спрашивать его, как добраться до Королевского госпиталя округа Гемпшир.

— Так вы практикуете в Мэриленде?

— Нет. В Питтсбурге, штат Пенсильвания, — ответила я, берясь за ручку чемодана. Слава богу, что у «Берты» есть колесики.

— Неужели? Это великолепно!

— Да не то чтобы… Хотя… Слушайте, спасибо вам еще раз.

— Без проблем, Сильвия.

Я обернулась, чтобы посмотреть ему в глаза. Я уже почти год не слышала, чтобы имя моей мамы произносили вот так — просто и доброжелательно, — и мне хотелось снова его услышать. Словно мама сама подает мне знак.

— Извините?

— Сильвия Беллинджер, доктор медицины, — ответил парень, показывая на табличку с надписью на моей черной сумке.

— Это сумка моей матери, — пояснила я. — Она досталась мне от нее. — Теперь он сможет взломать мои кредитки, воспользовавшись девичьей фамилией матери.

— В таком случае как вас зовут? — добродушно поинтересовался он, никак не отреагировав на сообщение о маминой смерти. Стоп, а ведь я не сказала ему, что мама умерла. Наверное, он подумал, что она вышла на пенсию. Ничего, что я так, мама?

«В некотором роде я действительно вышла на пенсию…» Может, мне показалось? Или в моей голове действительно раздался ее голос?

— Ваше имя?.. — напомнил он.

— Берта. — Я на мгновение замерла, уподобившись фонарному столбу у дороги, но потом решила не объяснять ему, что я забыла собственное имя, заблудившись в своих мыслях, и повторила: — Берта. — Это имя вдруг показалось мне своеобразной защитой.

— Берта, — произнес парень. Он говорил медленно и задумчиво, словно пробуя слово на вкус. Глядя на него, я вспомнила о матери-Природе, «теории большого взрыва» и о возможности жизни на других планетах. Не такое уж плохое имя, хоть и странновато звучит. — Мне никогда не доводилось встречать Берту, которая не была бы… ну, знаешь ли, старой, — добавил он.

— Семейная традиция, — ответила я, не особенно солгав, поскольку чемоданы мы называли именно этим именем.

— А я Эдвин. Эд, — представился он, протягивая ладонь для рукопожатия.

— Приятно познакомиться, Эд, — откликнулась я, вежливо пожимая его руку и думая о том, не соврал ли он, взяв с меня пример. Имя казалось каким-то старомодным. — И спасибо, что помог мне с чемоданом.

— Да без проблем. Удачи, Берта.

— Спасибо, — пробормотала я и заторопилась прочь. Вспомнилось, как папа желал мне удачи на прощание. Похоже, она мне понадобится.

Обернувшись, я удостоверилась, что Эд за мной не пошел, его вообще нигде не было видно. Наконец-то я расслабилась. Женщин по имени Берта не грабят. И уж точно их не грабят модели по имени Эдвин.

Встретив незнакомца, назвавшегося Эдвином, я вспомнила другого Эдвина, которого когда-то знала: Эдвин Клеменс, староста нашего третьего класса в начальной школе Мисти Крик. Его избрали старостой за невесть какие добродетели и любовь ко всяческим новациям. Он явился во втором полугодии и скоро ушел, потому что его отца перевели работать в Огайо. На Празднике воздушных шаров люди передавали ему свои шарики, словно голоса на выборах. Бабушка считала, что запуск шаров — глупое занятие, и отказалась ехать со мной на классное мероприятие в Мисти Крик. Мама тогда была в Гренаде, а папа согласился с бабушкой, говоря, что воздушные шары не поднимутся выше, чем позволит веревка. Мелкие же шарики еще долго будут лопаться, замусоривая кварталы. Мы с Беном выпрашивали у одноклассников шарики и с радостью отпускали их на волю. Эдвин Клеменс этим не занимался. У него было столько шариков, что, казалось, он может улететь вместе с ними благодаря сильному порыву ветра. Когда он уехал, я представляла, что его унесли в Огайо воздушные шары.

Что потом случилось с Эдвином? Как сложилась его жизнь? Возможно, он стал астронавтом или парашютистом, устраивающим гонки за катером. Он был слишком необычным, чтобы превратиться в посредственность.

Я с воодушевлением зашагала к госпиталю. Сверяясь с картой, я шла по велосипедной дорожке вдоль реки. Слева от меня несся поток воды, справа тянулся ряд тихих каменных домиков, окна которых были практически не видны из-за зарослей ноготков, петуний и лобелий. Занавесками здесь, по-видимому, служил плющ, а забором — сирень и жимолость.

Английские сады вызвали у меня дрожь восхищения, и я покатила «Берту» быстрее. Перебросив докторскую сумку на манер гитары Джулии Эндрюс и чувствуя, как она похлопывает в такт ходьбе, словно гитарный чехол, я выстукивала песню «У меня есть вера», под которую я дошла до особняка капитана Траппа.

— «Что принесет мне новый день? — мурлыкала я себе под нос. — Каким будет мое будущее?»

Дорога к госпиталю резко пошла вверх после того, как я поравнялась с каменной церковью размером со школьную классную комнату. Пыхтя и отдуваясь, я пробиралась по извивающейся между надгробиями дорожке. Они были покосившимися, растрескавшимися и неровными, как зубы Мэттью Холемби. Впервые я подумала, что разрыв с ним был не самой лучшей идеей. Но если бы я не решилась уехать, моя жизнь становилась бы сложнее и сложнее. Наше «создание союза» еще не дошло до стадии всяческих обязательств, поэтому не стоило рисковать, продолжая его. Могли ли мы сохранить отношения, находясь в разных странах? Вряд ли. Следует признать, что у меня был прекрасный повод попрощаться.

Странно было осознавать, что я скучаю по кому-то, кроме мамы. Непривычное ощущение. К тому же я чувствовала себя немного глупо, разгуливая по кладбищу с тяжеленным чемоданом. Мне вспомнилась цитата из Эмерсона: «Зачем копаться в чудовищном трупе нашей памяти?» Как бы мне объяснить этим мертвым, что я здесь именно по той причине, чтобы расстаться со всем, что мне дорого?

Наконец подъем закончился и я добралась до искомого Королевского госпиталя округа Гемпшир. Его здание больше походило на древнюю церковь, не хватало только креста. Войдя внутрь, я покатила свой чемодан по пустынным и очень чистым коридорам, заполненным светом, который падал из высоких окон. Мы с «Бертой» прошли крыло с табличкой «Опекунство Виктории», потом «Соловьиное крыло». Названия звучали как насмешка, словно тут никогда не происходит ничего плохого, люди не страдают от неизлечимых болезней, а такие пациенты, как Клара Шторм, не мучаются месяцами с аппаратом искусственного дыхания, с иглами в венах и артериях, с отсосом в трахее и мерзкими программами по ТВ.

— Вам помочь? — спросила леди, которая, видимо, заметила, с каким выражением я смотрю на эти указатели. Я повернулась и увидела женщину, одетую в белый халат и маленькую шапочку, сочетание которых я видела разве что в фильмах 50-х годов. Я внезапно вспомнила сиделок из нашей реанимации. «Ни-фига-подобного», — говорила в таких случаях Ванда, громко усмехаясь.

— Да, пожалуйста, — с благодарностью в голосе ответила я, немного успокаиваясь при виде ее именного жетона, на котором значилось «Сестра Тереза». Неудивительно, что она так вежлива с незнакомцами. — Скажите, где у вас находится справочный стол?

— Прямо по коридору. Вы его не пропустите. Вы правильно шли. — Она улыбнулась и указала рукой в том направлении, давая знать, что я уже на полпути к цели.

— А где отделение интенсивной терапии? — быстро добавила я.

— Вы имеете в виду отделение экстренной помощи? Это там, слева от вас. Мы обычно не называем его интенсивной терапией.

— Благодарю вас, сестра, — произнесла я, слегка поклонившись. Не думаю, что перед монашками здесь принято преклонять колени.

Сестра Тереза рассмеялась и похлопала меня по плечу.

— Я медсестра, милая. Не монашка. Просто нас принято называть сестрами милосердия.

— Спасибо. Я новенькая у вас. Только что приехала из Штатов.

— Ну да. Значит, я правильно догадалась. — Сестра снова улыбнулась мне. — Добро пожаловать в Винчестер.

— Спасибо вам! — сказала я.

Идя дальше по коридору, я испытывала настоящее ликование. Гемпширский госпиталь ничем не походил на Сент Кэтрин. Я наконец-то поверила, что смогу здесь оставить свое прошлое в прошлом.

Возле справочного стола я представилась новым сотрудником, приехавшим из Америки, и осведомилась у седоволосой служащей, где можно получить ключи от моей квартиры.

— Это называется Парчмент-хаус, милая, — ответила мне пожилая женщина, доставая из ящика ключ с номером «3». — Иди по дорожке вокруг корпуса. Ты сразу увидишь наше общежитие.

Я вытащила «Берту» на улицу и бодрой рысью направилась прощаться с прошлым. Общежитие? Я представила себе, как оно тут выглядит. Вспомнились фотографии из Оксфорда, на которых даже пабы и кабаки выглядели добропорядочно.

Обойдя каменную стену, тянувшуюся вдоль дороги, я увидела, что на самом деле являет собой Парчмент-хаус. Никаких шпилей на общежитии не обнаружилось, оно даже не было каменным. Дом, сложенный из противного розового кирпича, напоминал бомбоубежище.

Внутри, как я скоро убедилась, было ничуть не лучше. Оставив «Берту» возле лестницы, я поднялась и очутилась в коридоре, где дружно жужжали лампы дневного света.

Повернув ключ, я толкнула дверь номер «три» и увидела, что в комнате наличествует одна кровать, один стол и одна раковина. От тюремной камеры мое новое обиталище отличалось лишь отсутствием унитаза. В той огромной квартире, из которой я съехала, ванная была приблизительно такого же размера, как эта комната. Вдобавок здесь сильно пахло нафталином. Явно разочарованная, я вернулась в пустынный коридор.

Признаки того, что общежитие обитаемо, обнаружились довольно быстро: на соседней двери висела приколотая кнопкой записка: «Тихий час. Напоминаю, что тихий час начинается в десять вечера на протяжении всей недели. Марианн».

«Марианн», — повторила я про себя, думая, какую роль сыграет это имя в моей жизни. Может быть, Марианн станет моей новой подругой? Моя подруга Марианн едет со мной в Лондон. Мы смотрим с ней «Призрак оперы». Марианн знакомит меня со своим братом.

Однако вид гостиной заставил меня отбросить все мысли о дружбе. Оранжевый диван! Если накрытые пледом стулья с пластмассовыми спинками я еще могла бы выдержать, то оранжевый диван был самой отвратительной мягкой мебелью, которую мне когда-либо доводилось видеть. Его кислотный цвет буквально разъедал глаза, и я, поспешно проскочив через вращающуюся дверь в темной стене, оказалась в сырой кухне, где пахло глиной.

В раковине лежала горка тарелок, а над холодильником висели фотографии. На одном из снимков с подписью «Хрю-Хрю» была запечатлена пухлая белокурая девочка в мешковатых штанах, она весело улыбалась; на другом я увидела грустную бродяжку в сарафане, которая хмуро смотрела в объектив. Надеясь, что круглощекая девчонка окажется Марианн, я внезапно поняла, что это фотографии одного и того же человека.

Я спустилась к оставленному у лестницы чемодану, решив открыть «Берту» и перенести хотя бы часть вещей в руках, поскольку поднять ее я все равно не смогу. Когда я возвращалась за очередной охапкой, бродяжка со второй фотографии — на этот раз одетая в белый халат и маленькую шапочку — вышла мне навстречу.

— Не споткнитесь! — предупредила я, поскольку мой открытый чемодан блокировал подход к лестнице. — Марианн? — добавила я.

Она выглядела удивленной. Наверняка ее поразили не только размеры «Большой Берты» и мое появление, но и то, что я назвала ее по имени, хотя нас никто не знакомил. Поджатые губы и редкие светлые брови девушки чем-то напомнили мне Мэри Леннокс из «Таинственного сада», по крайней мере поначалу, когда она еще была худенькой и замкнутой.

— Я читала записку наверху. О тихом часе. В десять вечера, правильно? — уточнила я. Наверное, смена часовых поясов подействовала на меня не лучшим образом.

— Извините, вы кто? — спросила Марианн.

— Я Холли. Я здесь новенькая, — объяснила я, оттаскивая «Берту» от прохода. — Пытаюсь занести свои вещи.

— Это я вижу, — сказала она и развела руками. Девушка смотрела вниз, то ли не желая встречаться со мной взглядом, то ли пытаясь не наступить на мои черные сандалии и коричневые кожаные туфли, разбросанные перед ступеньками.

— А где все остальные? — быстро спросила я, стараясь не дать ей скрыться за деревянными дверями второго этажа.

— Сегодня воскресенье. — В ее голосе звучало недоумение. — Все отправились по домам. Или путешествуют.

— Ясно. Спасибо, — ответила я.

— А тихий час по воскресеньям начинается в девять, — добавила Марианн.

Вернувшись в спальню, я плюхнулась на жесткую, словно камень, кровать и попробовала представить себе, как я буду превращать это угрюмое место в свой новый дом. Если бы я осталась на факультете, я была бы сейчас дома, в своей прекрасной квартире… Я закрыла глаза, почувствовав прилив тошноты. О Боже, неужели я сделала ужасную ошибку? Как я вернусь домой?

Потом я вспомнила мамин совет по поводу переездов. Перво-наперво следует приготовить постель и набить кладовую едой. Именно в таком порядке. А перед тем как лечь спать, нужно назвать новое место домом, поскольку дом там, где ты.

Я устало стянула с кровати желтое покрывало и достала свежие простыни. А что еще было делать? С работы меня уволили, мою квартиру уже сдали другому человеку, со своим парнем я разошлась, и моя жизнь оказалась в подвешенном состоянии. Я не могу вернуться, пока не попробую наладить свои дела здесь, подумала я, доставая две фотографии в рамках и ставя их возле раковины. С одной фотографии мне улыбалась мама, на другой были мы, все четверо, запечатленные на школьном выпускном вечере.

Затем, чтобы очистить сознание от мыслей, а комнату — от нафталиновой вони, я широко распахнула окно. Только теперь я поняла, что из моей комнаты открывается прекрасный вид на город и его окрестности, где бесконечные акры зеленых холмов тянулись до самого горизонта. На небе не было ни облачка, только след от пролетевшего самолета таял в воздухе полузабытым воспоминанием.

Церковные колокола начали свой перезвон, напомнив мне о мире и о том, что какую бы борьбу я ни вела, она когда-нибудь закончится.

Затем я решила последовать маминому совету и поискать еду, но внезапно на меня навалилась усталость, дав прочувствовать смену часовых поясов. Вместе со звоном колоколов, птичьими трелями и шепотом листвы на меня снизошла тишина. Дом там, где ты находишься в данный момент. Я преодолела огромное расстояние только для того, чтобы понять эту истину. Я упала на кровать и с удовольствием откинулась на подушку.

«Хороший сон поистине бесценен», — вспомнила я слова, которые частенько повторяла мама, и провалилась в темноту.